Чиновникъ, комедія графа В. А. Соллогуба.
правитьСкажите, отчего добрыя намѣренія и благая цѣль не помогаютъ написать хорошей комедіи? Желаешь счастья своимъ ближнимъ, благополучія своему отечеству — какъ же не сочинить или драмы или проекта? Какъ этой драмѣ не быть прекрасной, а проекту дѣльнымъ? Хорошее дерево должно дать хорошій плодъ. Почему же мое желаніе добра и пользы всѣмъ и каждому, чистое, безподобное въ своемъ источникѣ, въ своей сущности, можешь произвесть и дурную драму и нелѣпый проектъ? По какой безобразной логикѣ моя вѣрная мысль и мое теплое чувство, принимая плоть и кровь, то-есть ложась на бумагу, дѣлаются неузнаваемы для меня самого? Что было премудро кажется легкомысленнымъ, глубина превращается въ пустоту, истина становится ложью. Неисповѣдимы условія духовнаго міра, странна человѣческая природа, а какъ задумываться о ея странностяхъ бываетъ иногда назидательнѣе, чѣмъ даже чертить планы для спасенія человѣческаго рода, то мы должны начать съ изъявленія искренней признательности автору комедіи «Чиновникъ», на дняхъ вышедшей въ свѣтъ особою книжкой. Этой комедіи обязаны мы душеспасительнымъ раздумьемъ. Не скроемъ однакожъ, что къ нашей признательности примѣшивается немного ропота и много сожалѣнія. Что это за чудесная комедія могла бы быть! Какого прелестнаго творенія лишились мы! За чѣмъ она не вызвана къ жизни въ томъ видѣ, въ какомъ ей слѣдовало родиться?
А счастье было такъ возможно![1]
Да, все было подъ рукой, все было легко, удобно. Тутъ есть и графиня, пріѣхавшая изъ Петербурга въ свою деревню, милая, молодая, пустая и самая ничтожная изъ всѣхъ ничтожныхъ женщинъ; есть сѣдой полковникъ, разумѣется влюбленный въ нее и бѣгающій изъ угла въ уголъ по ея приказаніямъ; есть не сѣдой сосѣдъ, также конечно влюбленный въ ту же графиню, которая идетъ и нейдетъ за него замужъ. Наконецъ, какъ тѣнь въ картинѣ, нашелся между ними еще сосѣдъ, человѣкъ-сутяга, начавшій тяжбу съ графиней. Что же было еще нужно? не довольно ли четверыхъ, чтобъ обворожить зрителя? теперь пишутъ изъ двухъ лицъ поговорки, пословицы, комедіи смѣшныя и комедіи печальныя. Всѣ приходятъ въ восхищеніе. Для чего же понадобился пятый, именно чиновникъ? а этотъ пятый испортилъ дѣло. Безъ него все обошлось бы мирно, нѣжно, игриво. Графиня, полковникъ, женихъ и сутяга поговорили бъ между собой, плѣнили бъ зрителя бойкостью своихъ сладкихъ и неуловимыхъ рѣчей, занавѣсъ бы опустился и многіе, пріѣхавъ изъ театра въ какую-нибудь гостиную пить чай, стали бы пророчить будущую славу русскаго языка и величіе отечества. Кто бъ не сказалъ, что комедія разрѣшила важную задачу, доказала, что можно порядочныхъ людей заставить говорить по русски, что и по русски можно болтать всякой вздоръ, болтать очаровательно, говорить, не сказавъ ни слова? Вспомнили бъ милаго Француза Мариво, и всѣ остались бы счастливы: мысль была бы удовлетворена, а сердце полно. Вотъ что произошло бы, если бъ комедія ограничилась числомъ четыре. Велика тайна чиселъ. Не даромъ Пиѳагоръ проповѣдывалъ о ней. Не будь пятаго, не будь чиновника, мы во всякомъ случаѣ не рѣшились бы подать голоса ни за комедію, ни противъ нея. Въ случаѣ успѣха не вплели бъ тернія въ ея лавровый вѣнокъ, а при паденіи постыдились бы возмущать покой ея могилы. Вся наша бѣда отъ чиновника Надимова. Онъ погубилъ комедію, онъ накинулъ на нее римскую тогу Катона, а самъ выступилъ впередъ, невѣжливо заслоняя другихъ дѣйствующихъ лицъ. Веселое произведеніе искусства, оглушенное его громкою рѣчью, лишилось своего естественнаго характера и является передъ нами въ искаженномъ видѣ. Мы готовились улыбаться милой шуткѣ, но намъ говорятъ: я не шутка, я не комедія, а поступокъ, у меня есть серіозное направленіе. Да ужь и въ самомъ дѣлѣ не правда ли это? вотъ, какую страницу ни разверни, почти на всякой попадаются важныя изреченія: старинный развратъ, искорененіе зла, любовь къ Россіи, потворство, равнодушіе, долгъ!… А, долгъ! исполнимъ же и мы его, по скольку станетъ нашихъ силъ, послѣдуемъ доброму совѣту, не будемъ равнодушны, не окажемъ потворства, чѣмъ конечно заслужимъ вниманіе и хорошее о насъ мнѣніе чиновника Надимова, познакомимся съ нимъ покороче, посмотримъ, что, говоря выраженіемъ Шекспира, кромѣ словъ, словъ и словъ, есть еще въ этомъ господинѣ, который такъ смѣло и такъ обязательно предлагаетъ себя грѣшной братіи въ примѣръ, въ образецъ, въ идеалъ. Вступая въ отправленіе тяжкихъ обязанностей правосудія, мы постановляемъ заранѣе, что сама комедія, невиновная ни въ чемъ, должна бъ быть освобождена отъ суда и слѣдствія. Въ ея несообразностяхъ, натяжкахъ, сшивкахъ виноватъ одинъ г. Надимовъ. Всѣ преступленія противъ законовъ творчества совершены по его милости, все принесено ему въ жертву, только бъ онъ показался намъ ужасно краснорѣчивъ и страшно добродѣтеленъ. Между тѣмъ, къ крайнему нашему сожалѣнію, мы не сумѣемъ представить его въ настоящемъ свѣтѣ, не привлекая къ отвѣтственности невинное и неразвившееся твореніе.
Дѣло вотъ въ чемъ: какая-то графиня, богатая вдова, пріѣзжаетъ въ первый разъ къ себѣ въ деревню; одинъ изъ ея сосѣдей, Дробинкинъ, подаетъ жалобу неизвѣстно куда, и едва ли, по смыслу комедіи, не къ губернатору, что мельница графини затопляетъ его Дробинкина сѣнокосъ. Къ ней, какъ она говоритъ сама, пишутъ изъ города, что будетъ чиновникъ для слѣдствія. Графиня пугается при мысли, что найдется въ необходимости видѣть чиновника и говорить съ нимъ. Этотъ испугъ нуженъ за тѣмъ, чтобъ показать то пренебреженіе, какое имѣютъ люди высшаго общества къ чиновникамъ вообще, не различая между ними хорошихъ и честныхъ отъ дурныхъ и взяточниковъ. Къ счастію у графини есть еще сосѣдъ, сѣдой полковникъ Стрѣльскій, влюбленный въ нее. Къ нему-то она обращается съ просьбою принять чиновника и избавить ее отъ бесѣды съ нимъ. Это первая сцена, и начинается она умышленною хитростью, Полковникъ входить къ графинѣ безъ доклада, извиняясь тѣмъ, что не было никого въ передней, обстоятельство ничтожное само по себѣ, а между тѣмъ чрезвычайно важное. Полковникъ вошелъ безъ доклада не потому, что привычку бытъ храбрымъ перенесъ съ поля битвъ въ мирныя сношенія общественной жизни, а потому, чтобъ послѣ него могъ войдти и чиновникъ Надимовъ также безъ доклада. Еслибъ не было подготовлено, что у графини двери настежь, и не было придумано въ оправданіе такой странности, что всѣ ея люди ушли на село смотрѣть медвѣдя, то Надимовъ по неволѣ велѣлъ бы доложить о себѣ, а она не принялабъ его и отправила къ полковнику. Тогда хоть опускай занавѣсъ. Безъ медвѣдя на селѣ какое же средство устроить свиданье графини съ чиновникомъ? Полковникъ съ совершенною готовностью и съ величайшею радостью берется исполнить порученіе графини и спасти ее отъ канцелярской крысы, какъ онъ выражается; но при этомъ случаѣ ревнуетъ ее къ третьему сосѣду Мисхорину, увѣряя, что Мисхоринъ не такъ молодъ, какъ кажется, и допрашивая графиню, точно ли она намѣрена выдти за него замужъ. Не смотри однако на обѣщаніе влюбленнаго сердца и зрѣлаго разсудка, ея порученіе остается неисполненнымъ. Полковникъ не щадитъ ногъ, бѣготня возбуждаетъ даже въ немъ аппетитъ, онъ употребляетъ всѣ усилія, направляетъ всѣ мысли на одинъ предметъ, но вѣдь въ деревнѣ такъ трудно укараулить пріѣзжаго и сдѣлать распоряженія, чтобъ онъ не проскользнулъ въ господскій домъ, прямо въ комнаты графини! Мисхоринъ, щегольски и со вкусомъ, но нѣсколько пестро одѣтый, требуетъ отъ графини да или нѣтъ, кровь его въ волненіи, сердце выскочить хочетъ. Онъ не спалъ Всю ночь. Графиня не вѣруетъ еще въ него достаточно, чтобъ передать ему всю жизнь, она уже была замужемъ, вскружить ей голову трудно, восторговъ блаженства ей не надо, она хочетъ тихаго, ежедневнаго, прозаическаго счастья и думаетъ, что Мисхоринъ способенъ къ одной только страсти, а страсть живетъ эгоизмомъ, любовь одна живетъ самоотверженіемъ. Мисхоринъ находитъ, что графиня говоритъ, какъ книга, когда онъ надѣялся, что она женщина, что умъ женщины долженъ быть въ ея сердцѣ, что любовь сама себя вознаграждаетъ, что не должно думать, пройдетъ она для насъ или мы пройдемъ для нея, что любви безстрастной нѣтъ, какъ нѣтъ свѣта безъ огня, и прочее и прочее. Оба они говорятъ превосходно. Слушаешь графиню — хочется тихой любви; слушаешь Мисхорина — отвѣдалъ бы страсти. Въ душѣ читателя водворяется раздоръ, не знаешь на что рѣшиться, на тихую любовь, или на страсть, скептицизмъ заражаетъ умъ, но къ счастію скоро наступаетъ минута примиренія. Оказывается, что и графиня и Мисхоринъ несли вздоръ, не будучи нисколько убѣждены въ томъ, что говорили. Графиня черезъ нѣсколько минуть и въ нѣсколько минутъ влюбляется въ чиновника Надимова, котораго видитъ въ первый разъ, а Мисхоринъ очень легко, не посягая на самоубійство, отказывается отъ нея.
Наконецъ вступаетъ на сцену и чиновникъ Надимовъ, щегольски, но весьма просто одѣтый. Онъ, при своемъ появленіи въ прихожей, оглядывается нерѣшительно, какъ бы отыскивая лакея, но напрасно: противъ этого приняты уже давно благоразумныя мѣры. Всѣ лакеи, какъ намъ извѣстно, отправлены смотрѣть медвѣдя. Надимовъ рекомендуется читателю совершеннымъ джентельменомъ и снимаетъ шляпу не въ дверяхъ передней, а тогда только, какъ предлагаетъ вопросъ Мисхорину, онъ ли хозяинъ. Это чувство нравственнаго достоинства доводитъ его тотчасъ почти до дуэли съ Мисхоринымъ, которому онъ отвѣчаетъ уже: "гдѣ вамъ угодно, только не въ имѣніи графини. « — „Отъ чего же не такъ?“ говоритъ Мисхоринъ. — „Отъ того, что здѣсь я не могу заниматься своими личными дѣлами. Въ домѣ графини я не принадлежу самому себѣ.“
Невольное удивленіе поражаетъ вашу душу. Что за человѣкъ! и одѣтъ хорошо, и входитъ какъ порядочные люди, и храбръ, и проникнутъ чувствомъ гражданственности. Себя ставить на вторую ступень, на первой стоитъ у него общество, общественному дѣлу подчиняетъ свое собственное. Безподобно, Но гдѣ же логика? спросите вы у себя не разъ въ продолженіе этой комедіи. Надимовъ не дѣлаетъ ни шагу для исполненія даннаго ему порученія, онъ бесѣдуетъ съ графиней, гуляетъ съ нею по саду, влюбляется въ нее — развѣ все это не его личныя дѣла, а подвиги самоотверженія въ видахъ общественной пользы?
Мисхоринъ, пораженный таинственностью своего собесѣдника, торопится, по очень естественному побужденью, узнать, почему домъ графини есть храмина очищенія, гдѣ Надимову не дозволяется ни малѣйшій порывъ эгоизма, и спрашиваетъ:
„Да кто же вы такой?“
Тутъ конечно, при самыхъ чистыхъ понятіяхъ объ искусствѣ, нельзя было отказаться отъ поползновенія на эфектъ. Надимовъ, какъ Эдипъ, вынужденъ назвать себя и своимъ именемъ выговорить страшное слово: онъ робѣетъ, прибавляетъ частицу съ и отвѣчаетъ сначала вопросомъ: д-съ? потомъ, послѣ нѣсколькихъ точекъ, повторяетъ опять: я? и, выждавъ, сколько этого требуетъ тире, произноситъ наконецъ: „чиновникъ“. За симъ слѣдуетъ молчаніе, потому молчаніе, что въ драмахъ новѣйшихъ народовъ нѣтъ хора, иначе хоръ воскликнулъ бы безъ сомнѣнія:
Эдипъ,
Онъ матери супругъ, своимъ онъ дѣтямъ братъ.
Мисхоринъ хохочетъ. Странно, очень странно. Надимовъ принялъ на себя должность ничтожнаго чиновника изъ желанія быть полезнымъ, въ силу будто бы серіозной мысли, но можетъ ли она помѣститься въ такой мелкой душѣ, которая при первомъ случаѣ стыдится сама себя, краснѣетъ за свое убѣжденіе и передъ кѣмъ? передъ человѣкомъ, хотя щегольски, но все-таки нѣсколько пестро одѣтымъ? Странно, очень странно! сейчасъ Надимовъ лѣзъ на дуэль, и Богъ знаетъ за что, теперь Мисхоринъ громко смѣется прямо ему въ лицо надъ тѣмъ высокимъ званіемъ, гдѣ онъ думаетъ служить отечеству, и Надимовъ стоить какъ вкопанный, не оскорбляясь ни за себя, ни за званіе! да и при томъ гдѣ это, въ какомъ углу Россіи, на какой планетѣ, извѣстной просвѣщенному міру, губернаторскій чиновникъ оробѣетъ назвать себя, пріѣхавъ на слѣдствіе къ какому бы то ни было помѣщику? Сухо раскланявшись съ Мисхоринымъ, Надимовъ остается одинъ, и чувствуя, вѣроятно, необходимость все болѣе и болѣе раскрывать передъ нами свои духовныя сокровища, свой нравственно-поучительный характеръ, онъ въ краткомъ монологѣ сообщаетъ намъ, „что не имѣть никого въ передней — это деревенскій обычай, что палаты барскія полуразвалившіяся тоже по нашему русскому обычаю, что роскошь для столицы, а въ деревнѣ, для себя; для своего рода, для своихъ крестьянъ все какъ-нибудь; что деньги нужны тамъ на кружева, на оперу, а здѣсь кто насъ увидитъ?… бѣдный чиновникъ или безтолковый сосѣдъ, да мужикъ съ просьбой.“ Эти основательныя замѣчанія, не подвигающія однако нисколько впередъ дѣла, порученнаго Надимову, прерываются появленіемъ графини, и мы отдыхаемъ, на сердцѣ у насъ становится весело. Вотъ наконецъ устроилось давно желанное свиданіе. Препятствія были неодолимыя, но счастливо придуманное средство восторжествовало надъ трудностями. Надимовъ обращается къ графинѣ уже безъ страха, не краснѣя, съ твердостью мужа, съ энергіей убѣжденія:
„Вы, вѣроятно, графиня, никогда не изволили объясняться съ чиновникомъ по тяжебнымъ дѣдамъ“.
Намъ становится еще веселѣе! какой прекрасный молодой человѣкъ! какая дѣятельность! Какъ онъ любитъ полезныя занятія! Сію минуту онъ объяснится, хотя собственно говоря объясняться не о чемъ и не нужно, но такъ и быть, сію минуту онъ займется дѣдомъ, приступить къ дѣлу! нельзя же иногда не отвлечься отъ служебнаго долга! Но извольте бороться съ жизнію, кто устоитъ противъ ея бурнаго теченія? завязывается опять разговоръ и, мы не понимаемъ какъ это сдѣлалось, совсѣмъ не о тяжбѣ. Онъ начинается оппозиціей противъ народной мудрости, противъ истинъ, выработанныхъ вѣками и завѣщанныхъ намъ въ наслѣдіе предками. Народная мудрость говоритъ, что по платью встрѣчаютъ, И графиня, видя передъ собой человѣка съ пріемами джентельмена, щегольски, но весьма просто одѣтаго, затрудняется, пригласить его сѣсть, или нѣтъ? Вообще надо замѣтить, что тутъ дѣйствуетъ какая-то графиня допотопная, а не графиня современная намъ. Иные писатели любятъ присвоивать себѣ, преимущественно передъ другими, знаніе всѣхъ тонкостей въ свѣтскомъ кругѣ, называемомъ, если хотите, высшимъ обществомъ. Знаніе это, благодаря нашимъ нравамъ, нашей физіологіи и счастливо или несчастливо сложившимся историческимъ событіямъ, достигается легко и нисколько не сопряжено съ тѣми препятствіями, которыя были отличительною чертою народовъ Запада. Не было и нѣтъ мудрости познакомиться съ графиней, съ убранствомъ ея комнатъ, съ ея гардеробомъ, проникнуть къ ней въ душу, изслѣдовать движенія ея ума, опредѣлить понятія, привитыя ей вѣкомъ. Нуженъ только талантъ. Но, повторяемъ, въ сочиненіяхъ иныхъ писателей не замѣтно дѣльнаго желанія изучить предметъ, который, по благопріятному стеченію обстоятельствъ, находится подъ рукою. Къ несчастію все что носитъ у насъ правильно или неправильно имя образованности: познанія, общественное положеніе, знакомство съ извѣстною средою людей, все употребляется часто средствомъ для одного чванства передъ другими. При внимательномъ глазѣ не рѣдко можно увидѣть тамъ на днѣ ничего болѣе, какъ пустое тщеславіе. „Я профессоръ въ этой наукѣ не потому, чтобъ имѣлъ особенныя способности, а потому, что ежедневно упражняюсь въ ней, я ежеминутно тамъ, гдѣ васъ нѣтъ. Это щегольство, основанное на ничтожныхъ случайностяхъ жизни, влечетъ за собою часто свое собственное наказаніе.
Тотъ не знаетъ высшаго общества, кто знаетъ его за тѣмъ только, чтобъ сказать другимъ, что они его не знаютъ, какъ не можетъ назваться образованнымъ человѣкомъ тотъ, кто читаетъ книгу за тѣмъ только, чтобъ похвастать ею. Да, ко многимъ изображеніямъ этого общества примѣшивалось у насъ почти всегда тайное чувство хвастовства, и что же вышло? писатель превратился, въ модистку съ Невскаго проспекта, въ столяра, въ бронзовыхъ дѣлъ мастера. Нарядить графиню по модѣ, поставить передъ ней вазу съ цвѣтами, убрать ея столъ разными бездѣлками, посадить ее въ кресла обитыя бархатомъ, заставить непремѣнно ѣздить верхомъ, постлать коверъ, вынуть у нея изъ головы всякую мысль, а изъ сердца всякое путное чувство — это значитъ изобразить свѣтскую женщину, графиню. Но, Боже мой, этотъ рецептъ ужъ извѣстенъ давно, это уже невыносимо скучно и страхъ надоѣло“ Вѣдь въ свѣтской женщинѣ, въ графинѣ, не смотря на то, что она графиня, можетъ также быть воображенье, тонкость ума, живость чуства, какое нибудь пониманіе того что дышитъ, движется, мыслитъ и чувствуетъ около нея. Ошибитесь ради Бога въ ея туалетѣ, нарушьте требованія моды, оставьте въ покоѣ письменный столъ, верховыхъ лошадей, избавьте насъ отъ ковровъ, отъ мебели; но схватите душу свѣтской женщины, уловите направленіе ея мысли, представьте вліяніе окружающихъ обстоятельствъ на ея природный характеръ. Что это за графиня? за чѣмъ увлекать ее отъ насъ, готовыхъ съ такою нѣжностью любоваться ею, въ сферу давно забытыхъ индѣйскихъ кастъ и насильственно разрывать у нея всѣ точки соприкосновенія съ мелкими чиновниками, когда ни вѣкъ, ни она сама, какъ она есть въ самомъ дѣлѣ, не требуютъ такой разрозненности. Нѣтъ, неправда, что современная графиня, какъ новорожденное дитя, не знающее ни людей, ни ихъ отношеній, испугается губернаторскаго чиновника; не правда, что задумается посадить его. Современная графиня не такъ труслива и не такъ младенчески добродѣтельна. Не только въ деревнѣ, но и въ Петербургѣ она приметъ чиновника съ ласковымъ словомъ, съ очаровательнымъ взглядомъ, посадитъ и тогда, когда онъ будетъ не щегольски одѣтъ, протянетъ ему даже въ иномъ случаѣ, судя по важности дѣла, два нѣжныхъ пальчика, согласію обычаю, перенятому нами у Англичанъ. Въ деревнѣ особенно графини не токъ недоступны и не такъ легкомысленны, какъ многіе воображаютъ. Тамъ онѣ становятся очень обходительны со всѣми, кто нуженъ, разсчетливы, иногда скупы; онѣ напротивъ спѣшатъ знакомиться съ полезными чиновниками, и, должно сказать къ чести современныхъ графинь, часто умѣютъ обдѣлывать свои практическія дѣла гораздо лучше чѣмъ мущины. Вы видите, что свѣтская женщина на балѣ легка, какъ зефиръ, и вѣрите ей! Такой взглядъ à vol d’oiseau можетъ вести къ важнымъ заблужденіямъ. Нѣтъ, это не графиня изъ нынѣшняго Петербурга или изъ нынѣшней Москвы, а маркиза изъ древнихъ записокъ Saint-Simon. Виноватъ, маркизы были все-таки умнѣе нашей графини.
По примѣру одного гоголевскаго лица, которое, не придумавъ болѣе важнаго содержанія для разговора, приступаетъ къ нему наблюденіемъ, какъ много нынѣшнимъ лѣтомъ мухъ, Надимовъ, приглашенный наконецъ сѣсть, замѣчаетъ: „Прекрасное у васъ имѣніе, графиня.“ Потомъ пускается въ догадки, что у нея вѣрно предположеніямъ нѣтъ конца, что она конечно думаетъ въ лѣсу навести паркъ, надъ рѣкой террассу, и на ея вопросъ: какъ вы это знаете? отвѣчаетъ, что догадывается, что на Руси всѣ помѣщики хотятъ перестроиваться, но перестройки никогда не исполняется. Наконецъ, сказавъ, что вообще рѣдко какіе планы сбываются, онъ отъ деревенскихъ построекъ переходитъ очень удачно къ устройству нашей жизни.
„Кто не ошибался въ своихъ ожиданіяхъ?“
„Жалокъ тотъ, для котораго прошедшее не служитъ урокомъ для будущаго!“
Глубокомысленно замѣчаетъ г. Надимовъ, а графиня, это милое дитя, изумленная такими новыми мыслями, мудреными для у разумѣ нія безъ пособія учителя, спрашиваетъ: „почему же?“ Надимовъ отвѣчаетъ:
„Потому, что онъ останется тогда на вѣкъ лицомъ безхарактернымъ, игрушкой въ рукахъ судьбы и случай будетъ имъ руководить, а не воля. Для такого человѣка жизнь не призваніе, а приключеніе такъ себѣ на удачу.“
Тутъ начинаетъ обнаруживаться, что Надимовъ не безъ хитрости. Ему нужно было какъ-нибудь добраться до разсужденій о цѣди жизни, и вотъ вы видите, что онъ поставилъ на своемъ» добрался, хотя и окольными путями. Цѣль эта, по его мнѣнію, заключается для мужщины въ пользѣ, которую онъ приноситъ, для" женщины въ счастіи, которымъ она даритъ. ГрафИня, оказывая предпочтеніе философіи скептической надъ всѣми другими философіями, не знаетъ, что такое польза, кто ее приноситъ, и сомнѣвается даже, чтобъ Надимовъ могъ самъ, по совѣсти, признавать себя полезнымъ. Надимовъ старается по крайней мѣрѣ, а какъ старается, намъ уже извѣстно: онъ на службѣ, онъ чиновникъ.
Здѣсь переломъ комедіи, здѣсь становится очевидно, что до сихъ поръ мы были подъ вліяніемъ мистификаціи, мы воображали, что тяжба графини — дѣло первой важности, и что Надимовъ пріѣхалъ точно для освидѣтельствованія разрушительныхъ дѣйствій одной изъ стихій земнаго шара, но ошиблись. Мельница только предлогъ, только случай высказать важныя истины, до которыхъ додумался г. Надимовъ. Онъ человѣкъ богатый, молодой, путешествовалъ, живалъ въ Петербургѣ. Убѣдившись, какъ мы сейчасъ узнали, въ чемъ состоитъ цѣль жизни, онъ рѣшился приносить пользу, и находя, что слѣдуетъ пуще всего заботиться объ искорененіи взятокъ, а что къ этому ведетъ примѣръ честныхъ людей, особенно на неважныхъ мѣстахъ въ губерніяхъ, опредѣлился гдѣ-то на службу въ губернаторскіе чиновники. Мы уже отчасти познакомились съ его пылкою дѣятельностью, теперь предстоитъ намъ краснорѣчіе, мысли о разныхъ нравственныхъ и юридическихъ вопросахъ, добытыя конечно тяжелымъ трудомъ и упорною работой ума въ продолженіе многихъ и многихъ безсонныхъ ночей.
Графиня. Но вѣдь служить, быть чиновникомъ, писать длинныя бумаги — оно должно быть очень скучно, очень важно….
Надимовъ. Шуточныхъ обязанностей не бываетъ. Долгъ всегда важенъ. Впрочемъ служба поприще, не требующее рѣзкихъ положительныхъ способностей, какъ наука или искузтво. На службѣ, на небольшихъ мѣстахъ въ особенности, можно принести настоящую пользу одними отрицательными достоинствами.
Графиня. Я не понимаю.
Надимовъ. Оно очень понятно. У насъ нужны чиновники честные, грамотные, толковые и прилежные. Для меня всѣ эти достоинства отрицательныя. Я имѣю состояніе, кое-чему учился, много видѣлъ и не отвлекаюсь отъ занятій, потому что ничего не ищу и не желаю. Счастье дѣло случайное, польза открытая цѣль. Я убѣдился, что для Россіи нужны не чиновники по названію, а чиновники по дѣлу: оттого я и опредѣлился на службу, что я въ ней не нуждаюсь (съ достоинствомъ), но что она во мнѣ нуждается.
Прежде всего въ этихъ выписанныхъ строкахъ поражаетъ насъ непріятно дикая форма рѣчи, слишкомъ частое употребленіе личныхъ мѣстоименій Для меня! я! для меня это достоинства отрицательныя! Да, если вы, г. Надимовъ, хотите говорить серіозно, то потрудитесь ужъ говорить отъ лица всѣхъ, отъ имени разума; что намъ за дѣло, какъ иной вопросъ разрѣшается лично для васъ? Это его не объяснитъ и не докажетъ. Я убѣдился! да какая намъ надобность до вашихъ личныхъ убѣжденій, тѣмъ болѣе, что они и не головоломны. Вы убѣдились, что для Россіи нужны чиновники не по названію, чиновники по дѣлу, а для Индіи, для Америки, а для другихъ странъ какіе нужны? кто же въ этомъ не убѣдился? гдѣ спорщики? это убѣжденіе существуетъ едва ли несъ потопа, къ чему же тутъ л, безпрестанное я? Надо вести рѣчь о самомъ предметѣ и смирять буйство всегда ограниченной личности — этого требуютъ и законы разума и приличія образованныхъ обществъ. Далѣе, мы, не безъ сожалѣнія, видимъ, что не ясенъ и не широкъ взглядъ г. Надимова на природу человѣка, но, желая быть справедливыми, думаемъ, что мысли, высказанныя имъ, принадлежать не ему, онѣ повторяются кой-гдѣ, онъ слышать ихъ въ какихъ-нибудь кружкахъ на пошломъ языкѣ отупѣвшихъ головъ, и, не давъ себѣ труда повѣрить слышанное собственнымъ умомъ, заражаетъ, безъ умысла, голову милой женщины ложными понятіями, убѣжденный, что она, не имѣя привычки размышлять, приметъ ихъ на вѣру и еще подивится имъ. Какъ? постановлять за правило, возводить въ теорію, что человѣкъ, существо разумное, вѣнецъ созданія, можетъ принести настоящую пользу одними отрицательными достоинствами? но что такое отрицательныя достоинства? Это исполненіе формальнаго закона, обязанностей, наложенныхъ извнѣ, исполненіе изъ страха наказанія или изъ приманки возмездія, а не изъ внутренняго побужденія, не отъ внутренней самодѣятельности. Ни общество, ни законы не могутъ требовать отъ человѣка ничего кромѣ отрицательныхъ достоинствъ; нельзя приказать: полюби дѣло, которое дѣлаешь, одушеви работу твоей внутреннею жизнью, прибавь что-нибудь свое, удѣли частичку отъ твоего собственнаго ума, будь геній, имѣй талантъ. Вы назначили ему пройдти по битой тропѣ въ извѣстное время извѣстное число шаговъ, онъ прошелъ, будьте довольны. Но это ли настоящая польза, которую онъ можетъ принести? должно ли обрекать его на эту дѣятельность? должно ли думать, что мы, опредѣливъ правила для исполненія предначертанной ему обязанности, положили въ нихъ весь огонь человѣческой души, всю силу любви, которою онъ можетъ быть проникнуть къ труду, къ ближнимъ, къ общественному дѣлу? нѣтъ, ни съ метлой на улицѣ, ни въ должности ничтожнаго переписчица человѣкъ не можетъ привести настоящей пользы отними отрицательными достоинствами. Опредѣленіе ихъ просто. Напрасно г. Надимовъ припуталъ науку и искусство. Всякое свойство человѣка имѣетъ положительную и отрицательную сторону. Терпѣніе, которое сноситъ, и терпѣніе, которое преодолѣваетъ, терпѣніе Сикста пятаго и терпѣніе негра южной Америки — это разные полюсы, одной и той же способности — положительный, отрицательный. Если честный человѣкъ не мучится желаніемъ, чтобъ и другіе были честны, не ищетъ передать свою честность окружающей сферѣ, не дѣйствуетъ для этой цѣли, а отъ лѣни, отъ безнадежности, безъ любви и негодованія, остается самодовольно-покоенъ при отвратительныхъ явленіяхъ жизни — это будетъ честность отрицательная. Работникъ, занятой механической работой, если отправляетъ ее, какъ отправлялъ вчера, если не старается съ каждымъ днемъ придумать что-нибудь къ ускоренію и улучшенію своего труда, не требуетъ отъ него этой оконченности, къ которой долженъ стремиться по свойствамъ своей природы, если не любуется трудомъ, совершеннымъ хорошо, а идетъ себѣ подъ игомъ, привычнымъ шагомъ, какъ полезный волъ", это также не положительное качество. Чего же хочетъ г. Надимовъ? этихъ ли свойствъ? этихъ ли сторонъ человѣческой дѣятельности? можно по неволѣ довольствоваться отрицательными достоинствами, но вообразить, что они только нужны на службѣ* въ какой бы тѣсной и низкой средѣ ни разсматривать ее, — это значитъ принимать человѣка за машину и признавать въ немъ за недостатокъ ту способность, которою онъ гордится передъ животными. Нѣтъ, г. Надимовъ, напротивъ, вездѣ, на каждомъ шагу, во всѣхъ дѣйствіяхъ нужны въ человѣкѣ положительныя достоинства, только ими онъ можетъ принести настоящую пользу, а что не у всѣхъ они обнаруживаются, у большей части спятъ, это не даетъ намъ права возводить грустнаго явленія въ непреложный законъ. Вы скажете: пиши, не разсуждай! вы натвердите: вотъ кругъ, изъ него ты не долженъ выходить ни полетомъ воображенія, ни силою мысли, вы станете обращаться съ человѣкомъ какъ съ куклой, которая поводитъ глазами и киваетъ головой тогда только, какъ вы дернете за нитку, вы убьете въ немъ по капризу вашей теоріи объ отрицательныхъ достоинствахъ, даже безъ малѣйшей нужды, все высокое, все благородное, все истинно-человѣческое, всякое чувство независимости отъ вашей мысли и отъ вашей руки, такъ не хлопочите понапрасну, не говорите ему: не бери взятокъ, онъ васъ не послушаетъ.
Милая графиня не поняла ни единаго слова. Да и на что ей отрицательныя достоинства" къ чему разсужденія о службѣ? она переходитъ къ вопросу, который ей ближе, къ вопросу о счастьи, къ вопросу о любви, и, если Надимовъ, для бесѣды съ нею, забылъ свою обязанность, то она, становясь на его мѣсто, превращаясь въ чиновника, приступаетъ къ слѣдствію и допрашиваетъ немилосердо:
"А счастья вы не ищете?
"Кого же вы любите?
Надимовъ. Я-съ, графиня? да, я живу любовью, я постоянно счастливъ въ любви.
Графинѣ становится это непріятно. Онъ живетъ уже, а не начинаетъ жить, слѣдовательно эта любовь не относится къ ней. Надимовъ продолжаетъ:
"Да-съ, я счастливъ въ любви съ тѣхъ поръ, какъ догадался, гдѣ надо искать ее. Я нашелъ такую любовь, на которою положиться можно, которая навѣрно и никогда не измѣнитъ.
Графиня. Какую же это?
И графиня и мы заинтересованы чрезвычайно. Любопытство наше возбуждено до неимовѣрности. Мы пылаемъ нетерпѣньемъ узнать поскорѣе эту чудную женщину, ниспосланную небесами, въ ихъ благости, губернаторскому чиновнику, пріѣхавшему по дѣлу о затопленныхъ лугахъ Дробинкина, эту восхитительную любовь, которая навѣрно и никогда не измѣнить. Надимовъ называетъ намъ ее. Судите же о горечи нашего разочарованья. Это обманъ. Это не живая дама съ миловиднымъ лицомъ и въ нарядномъ платьѣ, а дама-идея, идея огромная, уничтожающая, это Россія.
«Любовь къ нашему отечеству, любовь къ Россіи, говоритъ Надимовъ. Этого чувства на всю жизнь хватитъ и съ избыткомъ даже.»
И у графини и у насъ опускаются руки. Надимовъ любитъ Россію и, какъ кажется, сколько это проглядываетъ изъ его словъ, увѣренъ немного во взаимности, хотя до него великіе люди жаловались большею частью на холодность и неблагодарность отечества: Аристидъ былъ изгнанъ, Велисарій умиралъ съ голоду. Любовь къ Россіи чувство похвальное! да, его хватитъ на цѣлую жизнь и не на одну даже, это правда. Но за чѣмъ г. Надимовъ говоритъ объ этомъ? за чѣмъ такъ торжественно, съ такимъ лирическимъ вступленьемъ? развѣ это какая-нибудь диковинка? развѣ любить Россію есть привилегія, дарованная исключительно ему и пріобрѣтенная какими-нибудь усиліями? развѣ предполагается, что графиня не любитъ тоже Россіи? Давать чувствовать такое предположеніе было бы неучтиво. Разговоръ между образованными людьми основанъ на взаимныхъ уступкахъ, на взаимномъ благоволеніи другъ къ другу. Графиня очень ограниченная женщина, но не можетъ-же Надимовъ сказать ей: я уменъ. Не можетъ потому, что и графиня, какова она ни есть, должна приниматься за умную. Онъ уменъ, умна и она. Не хочетъ ли Надимовъ намекнуть ей, что вотъ Мисхоринъ, котораго онъ сейчасъ видѣлъ, не любить Россіи, а я люблю? Конечно Мисхоринъ хотя щегольски, но нѣсколько пестро одѣтъ, да во первыхъ Надимовъ не довольно хорошо его знаетъ, а во вторыхъ ронять въ мнѣніи графини заочно кого бы то ни было не идетъ человѣку щегольски и весьма просто одѣтому. Для чего же, повторяемъ, говоритъ г. Надимовъ о своей любви къ Россіи, если предполагается и должно по совѣсти и изъ учтивости предположить, что любитъ ее и графиня и Мисхоринъ и тѣ, которые на лицо, и тѣ. которые еще за кулисами? Я люблю, а графиня скажетъ: и я люблю; послѣ этого слѣдуетъ: ты любишь, мы любимъ. Что жъ это за разговоръ? это повтореніе грамматики, спряженіе дѣйствительнаго глагола и ничего болѣе.
Любовь къ отечеству не заслуга, не преимущество, не достоинство. Это чувство инстинктивное, невольное. Любишь и потому, что не любить не можешь, и потому, что внѣ отечества никуда не годишься и никому не нуженъ. Не любить было бы гораздо мудренѣе, чѣмъ любить. Человѣкъ живетъ во времени и въ пространствѣ, иначе на землѣ и жить нельзя. Отечество есть именно пространство, одно изъ условій его существованья. Все что въ насъ есть, нашъ духовный и Физическій составъ, все образовалось на этой почвѣ, въ этомъ воздухѣ, все, что заимствовали мы изъ-подъ чужаго неба, пріобрѣтено нами по милости той же почвы и того же воздуха. Да и кто не любитъ отечества? гдѣ эти люди, эти народы? есть такіе, которые умираютъ съ тоски по Немъ. Не станемъ прибѣгать къ пошлымъ возгласамъ о благодарности: въ любви къ отечеству таится идея болѣе существенная и болѣе истинная — идея необходимости. По этому покинемъ ли мы Петербургъ и выберемъ своей резиденціей городъ Устьсысольскъ, опредѣлимся ли на службу въ писцы становаго пристава или пойдемъ положить голову за великую Россію, намъ всѣмъ равно любезную и равно дорогую, мы не имѣемъ права становиться на ходули и высовываться изъ необозримой массы обыкновенныхъ людей, провозглашая громогласно, что таемъ любовью къ своему отечеству. Даже, прибывъ въ имѣніе графини или княгини, по жалобѣ Дробинкина о двухъ или трехъ стогахъ сѣна, мы должны совершить этотъ подвигъ, не увѣряя другихъ, что спасаемъ Россію или приносимъ ей пользу. Этого требуетъ чувство уваженія къ себѣ, чувство нравственнаго приличія, этого требуютъ и законы смѣтнаго. Вы вступили въ должность муравья и тащите пещинку на огромную гору, — прекрасно, но чтожи изъ этого? неужели это должно послужить поводомъ къ диссертаціи о любви къ отечеству? Впрочемъ г. Надимовъ и пещинки-то не тащитъ, до сихъ поръ онъ только разговариваетъ, а какъ примѣръ соблазнителенъ, то мы боимся, что въ губерніи, гдѣ онъ поселился, будетъ большое запущеніе въ дѣлахъ. Всѣ закипятъ любовью и перестанутъ писать. Видно любовь, даже и къ отечеству, отвлекаетъ человѣка отъ занятій. Но, намъ скажутъ, онъ отказался отъ удовольствій столицы, пренебрегъ наслажденіями богатства, заѣхалъ въ какую-то трущобу, принесъ жертву. Это опять не исключительное положеніе. Замѣтимъ мимоходомъ, что въ губерніяхъ служитъ много чиновниковъ, которые и живали въ Петербургѣ, и богаты, и путешествовали. Что касается до жертвы, тутъ вопросъ важнѣе. Чтобъ жертва получила общественное значеніе, для этого нужны ея плоды, нужно не собственное мнѣніе, а мнѣніе другихъ. Иного нѣтъ средства отличить черту самоотверженія отъ побужденій эгоизма. Пріѣхать изъ Петербурга въ губернію можно отъ сплина, отъ нечего дѣлать, отъ неудачь, изъ мелкаго честолюбія выказать себя. Г. Надимовъ любитъ какъ-то огромно. Любить всю Россію не легко. Отъ чего бы не ограничиться какою-нибудь изъ ея частей? полюбить бы хоть одну губернію. Россія такъ обширна, что есть изъ чего выбрать. Вотъ, напримѣръ въ эту минуту, какъ онъ изъясняется въ своей нѣжности къ цѣлому, части этого цѣлаго, то-есть понятые или окольные люди, безъ которыхъ нельзя составить законнаго удостовѣренія о затопленныхъ лугахъ, лежатъ на травѣ или сидятъ пригорюнившись у конторы на завалинѣ, оторванные отъ своихъ работъ, въ ожиданіи, когда будетъ угодно губернаторскому чиновнику спросить ихъ Богъ знаетъ за чѣмъ и Богъ знаетъ о чемъ. Они, вѣроятно, также любятъ Россію, но, одаренные большимъ знаніемъ свѣтскихъ условій, любятъ молча. — Мы говорили до сихъ поръ, не касаясь важнаго опроверженія, которое можетъ быть намъ сдѣлано. Г. Надимовъ можетъ возразить, что его любовь особеннаго рода, не та, какую мы излагали, онъ любитъ лучше и разумнѣе, чѣмъ эти несчетные милліоны людей. Точно, инстинктивное чувство любви къ отечеству переходить иногда въ другую, высшую степень, въ сознаніе, возводится въ идею, и, правда, человѣкъ пріобрѣтаетъ право сказать громко: я люблю Россію. Но за это право должно заплатить дорого. Оно дается не многимъ. Это достояніе историческихъ лицъ, способствовавшихъ развитію, просвѣщенію, благоденствію и славѣ отечества. Тутъ любить мало, надо еще умѣть, любить, надо видѣть ясно цѣль, куда любовь ведетъ, и находить въ душѣ своей средства для достиженія цѣли. Надо знать, почему люблю и для чего люблю. Тутъ уже всѣ помыслы человѣка, всѣ его шаги, всѣ дѣйствія обращены на служеніе одной, всепоглощающей идеѣ. Съ нимъ уже не безпокойтесь, не наряжайте графинь и не ставьте бронзовыхъ бездѣлокъ на ихъ столики. Для него и нарядна и прекрасна и молода одна Россія. Ея только образъ будетъ носиться у его изголовья. Да, существуетъ любовь разумная, любовь не инстинктивная, любовь-идея, но много ли сердецъ, способныхъ биться ею? Есть въ нашей исторіи имя, котораго не льзя произнесть безъ особеннаго изумленія, есть человѣкъ, въ которомъ ясно и осязательно воплотилась эта высокая любовь, но за то куда ни поѣзжайте по неизмѣримому пространству, называемому Россіей, вездѣ, во всѣхъ самыхъ темныхъ углахъ вы встрѣтите слѣды этой разумной, безпрестанной, заботливой и всевидящей любви.
Разговоръ между графиней и Надимовымъ льется какъ рѣка. Графиня продолжаетъ производить слѣдствіе и допрашивать его, давно ли онъ служитъ въ губерніи, гдѣ былъ прежде. Прежде давно Надимовъ жилъ въ Петербургѣ, но онъ годится для петербургской жизни, онъ не можетъ ужиться въ городѣ, гдѣ. на улицахъ сыро, а въ людяхъ холодно. Не льзя не отдать чести г. Надимову. Все ново что онъ говоритъ. Не годится для петербургской жизни! какая серіозность! Въ Петербургѣ на улицахъ сыро, а въ людяхъ холодно! какая свѣжесть мысли, какая теплота чувства! Читатель конечно начинаетъ уже догадываться, что графиня влюбилась по уши въ чиновника, да и какъ не влюбиться? Надо себя представить на ея мѣстѣ. Но не все постижимо для всѣхъ. Для людей съ медленною понятливостью и съ спокойнымъ обращеніемъ крови было необходимо сдѣлать такую внезапную страсть вѣроподобною. Это, разумѣется, и сдѣлано. Воображеніе графини, еще въ самыя юныя лѣта ея, было поражено рѣдкими свойствами Надимова, его далекимъ, но поэтическимъ образомъ! Когда она еще и не помышляла, что встрѣтится съ нимъ въ жизни по милости сосѣда Дробинкина, Надимовъ владѣлъ уже неопытнымъ сердцемъ не подъ именемъ дѣльнаго чиновника, а подъ милымъ именемъ Саши. Саша же, съ своей стороны, не видавъ также графини въ глаза, зналъ ее подъ нѣжнымъ названьемъ Настеньки. Ихъ соединяло уже предчувствіе, предопредѣленіе. Все это обдумано, приведено и объяснено въ комедіи очень натурально. Оказывается, что графиня воспитывалась въ институтѣ съ Оленькой Нахимовой, что Оленька сестра чиновнику, что она имѣла намѣреніе не выходить замужъ, остаться всегда жить съ подругой, нынѣшней графиней, и обвѣнчать ее съ братомъ Сашей, который есть не что иное, какъ нашъ подсудимый чиновникъ Надимовъ. И такъ не естественно ли, что графиня все знаетъ про него, знаетъ, чего никакъ не могли провѣдать мы, что у него восторженныя чувства и непреклонный характеръ. Онъ писалъ къ сестрѣ письма изъ Италіи, изъ Египта, сестра тоже писала къ нему, и онѣ вмѣстѣ съ графиней сочиняли эти письма, имѣя обыкновеніе называть его между собою рыцаремъ.
Графиня. Ахъ, извините! такъ вотъ гдѣ мы должны были встрѣтиться! О, я васъ хорошо знаю! мы васъ называли рыцаремъ. Я читала всѣ ваши письма изъ Италіи, изъ Египта, вамъ сестра ваша тоже писала обо мнѣ. Мы вмѣстѣ и письма-то сочиняли.
Вы видите, что мало по малу на голову Надимова, какъ на миѳическія лица, собираются всѣ достоинства, разбросанныя по многимъ людямъ, и всѣ подвиги, совершаемые порознь различными членами человѣческаго семейства. Онъ и щегольски, но весьма просто одѣтъ, живалъ въ Петербургѣ, вѣроятно танцуетъ превосходно польку, и онъ же мелкій чиновникъ какого-то захолустья Россіи; онъ богатъ и взялся за черную работу; онъ муравей и онъ же рыцарь; онъ такъ мягокъ, что увлекается первою графиней, попавшейся ему на глаза, и онъ же имѣетъ непреклонный характеръ. Онъ видѣлъ Египетъ, затопленный Ниломъ, и онъ же пріѣхалъ обозрѣть луга Дробинкина, затопленные мельницей графини. Какая полнота жизни! Передъ нами воскресаетъ древній, волшебный міръ Греціи, гармонія аѳинскаго существованья! Надимовъ не пишетъ къ сестрѣ изъ пошлыхъ мѣстностей, какъ напримѣръ берега Рейна, Парижъ, Лондонъ. Что оттуда писать, да и кто не писалъ? Конечно Италія до нѣкоторой степени тоже пошлость, но не совсѣмъ. Тамъ слѣды отжившаго могущества и величія, тамъ памятники чудесъ шестнадцатаго вѣка… А Египетъ, это уже вовсе не пошлость, колыбель человѣческой мудрости, страна пирамидъ и іероглифовъ! Туда уже не отправится вѣтрогонъ-путешественникъ, которому хочется только разсѣяться, да повеселиться. Признаемся, мы давно подозрѣваемъ, что г. Надимовъ съѣздилъ въ Египетъ, хотя и не рѣшались намекнуть объ этомъ, ожидая отъ него собственнаго признанья, и хотя до сихъ поръ нисколько не замѣтно, чтобъ онъ былъ посвященъ въ таинства премудрыхъ маговъ. Скоро услышимъ мы отъ него такія африканскія понятія, что они, даже безъ египетскихъ писемъ, превратили бъ наше подозрѣніе въ несокрушимую увѣренность и заставили бы насъ думать, что онъ, не смотря на скромность, запрещающую ему разказывать о себѣ всѣ подробности, посѣтилъ не только Египетъ, но, мучимый любознательностью, проникалъ въ самую гущу Африки.
- ↑ Письмо Татьяны въ «Онѣгинѣ».