ЧЕШСКАЯ ЛИТЕРАТУРА.
правитьЕсли каждая литература отражаетъ въ себѣ положеніе и историческія судьбы народа, то этотъ отпечатокъ внѣшнихъ обстоятельствъ едва ли обнаруживается гдѣ-либо явственнѣе, чѣмъ въ литературѣ чешской. Передовой стражъ славянства на западѣ, народъ чешскій въ продолженіе первыхъ вѣковъ своей исторіи (IX—XIV) видѣлъ, какъ славянскія племена, стоявшія рядомъ съ нимъ и покрывавшія его границы, мало-помалу уступали напору германской народности, какъ они частью истреблялись германскимъ мечомъ, прокладывавшихъ дорогу нѣмецкимъ колонистамъ, частью добровольно перенимали нѣмецкій языкъ и бытъ и превращались въ яростныхъ нѣмцевъ; онъ видѣлъ, какъ кругомъ его земли осыпалась, такъ сказать, славянская почва, заливаемая нѣмецкою волною, и онъ, наконецъ, остался одинъ, окружонный и съ запада, и съ сѣвера, и съ юга, и отчасти даже съ востока нѣмцами; онъ видѣлъ, онъ чувствовалъ, какъ нѣмцы стремились и на него, какъ имъ нужно стало покончить и съ нимъ, съ этимъ послѣднимъ славянскимъ клиномъ въ разросшемся тѣлѣ Германіи. Борьба за существованіе сдѣлалась главною историческою задачею чешскаго народа. Если онъ не палъ въ. столь неравной борьбѣ, то этимъ онъ обязанъ отчасти выгодамъ своего положенія въ странѣ, которой горы долгое время служили природною защитою, а еще болѣе тому, что начатки просвѣщенія были имъ приняты съ славянскаго востока, а не съ германскаго запада. Но борьба за сохраненіе своей славянской народности должна была поглотить всѣ помыслы, всѣ живыя силы чеховъ, и подчинить себѣ, какъ орудіе, ихъ литературу, также какъ она подчинила себѣ ихъ общественную и политическую жизнь. Нѣтъ литературы, которая такъ мало соотвѣтствовала бы идеалу искусства для искусства. «Ich singe wie der Vogel singt» — этотъ девизъ менѣе всѣхъ идетъ къ чешской литературѣ и поэзіи. У чеховъ литература и поэзія есть служебное орудіе — въ настоящее время одно изъ важнѣйшихъ, если не самое важное — орудіе великой народной мысли: удержать за славянствомъ центръ европейскаго материка, не сдаться нѣмцамъ, покуда быть-можетъ другіе славяне не приспѣютъ на помощь и завершится тысячелѣтняя борьба.
Только на самомъ разсвѣтѣ исторіи, когда опасность отъ Германіи не была такъ близка и славянству въ Чехіи жилось привольнѣе, мы находимъ тамъ поэзію, свободную отъ этихъ постороннихъ заботъ. Но и въ ней уже слышится такое живое сознаніе борьбы за народность, какого нельзя замѣтить нигдѣ въ тогдашней Европѣ. «Не хвально намъ въ нѣмцѣхъ искать правду, у насъ правда по закону святу», говоритъ древнѣйшая поэма чешская, «Любутинъ Судъ». «Пришолъ чужой насильственно въ вотчину и сталъ приказывать чужими словами, и какъ дѣлается въ чужой землѣ съ утра до вечера, такъ пришлось дѣлать нашимъ дѣткамъ и жонамъ» — этими словами описываетъ Забой нѣмецкое иго, призывая пѣснью своихъ родичей возстать противъ нѣмецкаго полководца Лю дека, этого араба надъ рабами короля". Съ восторгомъ изображалъ чешскій пѣвецъ, -какъ, благодаря Бенешу Германычу, «пришлось нѣмцамъ взвыть и пришлось нѣмцамъ улепетывать и было имъ побитіе!»
«Мужи! да не будетъ отъ васъ скрыто» — говоритъ старый князь Залабскій, приглашая витязей на турниръ — «да не будетъ отъ васъ скрыто, по какой причинѣ вы собрались. Храбрые мужи, я хочу узнать, которые изъ васъ для меня пригодны. Во время мира мудро ждать войны: вездѣ намъ сосѣди нѣмцы!»
Стихотворенія, въ которыхъ мы встрѣчаемъ столь ясное пониманіе рокового антагонизма съ нѣмцами, принадлежатъ къ древнѣйшему періоду чешской исторіи. Первыя изъ нихъ, «Любушинъ Судъ» и «Забой», относятся, если не повремени сочиненія, то по содержанію, въ IX вѣку; «Бенешъ Германычъ» и «Любуша и Люборъ» принадлежатъ къ XIII вѣку.
«Любушинъ Судъ» писанъ на пергаменной тетрадкѣ, обличающей глубокую древность, такъ что многіе приписываютъ и самую рукопись ІХ-му или Х-му вѣку. Тетрадка эта была найдена въ 1817 году Іосифомъ Коваржемъ, казначеемъ графа Коллоредо, въ архивѣ замка сего послѣдняго на Зеленой горѣ. «Забой», «Бенешъ Германычъ», «Людиша и Люборъ» (иначе «Турниръ»), вмѣстѣ съ поэмами «Честміръ и Влаславъ», «Ольдрихъ и Болеславъ», «Збигонь», «Ярославъ» и нѣкоторыми небольшими стихотвореніями входятъ въ составъ мелко исписанной пергаменной рукописи, отысканной покойнымъ Ганкою въ 1818 году въ колокольнѣ старой церкви въ Краледворѣ, и потому извѣстной подъ названіемъ «Краледворской Рукописи». Это сборникъ стихотвореній, писанный около 1280 года и котораго нумерація показываетъ, что до насъ дошло менѣе ⅐ его части. Это одно достаточно свидѣтельствуетъ о богатствѣ поэзіи, процвѣтавшей въ Чехіи въ первую пору ея исторической жизни.
Во враждѣ своей къ чешской народности, не всегда разборчивые на средства нѣмцы старались набросить тѣнь подозрѣнія на подлинность и «Любушина Суда» и «Краледворской Рукописи». Сущность ихъ аргументовъ заключалась, собственно, въ одномъ: какъ-молъ могли славяне, народъ грубый и къ цивилизаціи неспособный, имѣть, да еще въ столь древнюю пору, такія превосходныя поэмы, которыя, пожалуй, лучше нѣмецкихъ твореній того времени! Но, какъ водится, аргументъ этотъ облекался въ разные учоные доводы. Труды Шафарика и Палацкаго, Томка и Иречка устранили всѣ эти злонамѣренныя нападки и поставили подлинность «Любушина Суда» и «Краледворской Рукописи» выше всякаго сомнѣнія. Впрочемъ, подобное сомнѣніе было столь же нелѣпо, какъ раздававшіяся нѣкогда и у насъ возраженія противъ подлинности «Слова о полку Игоревѣ». Въ ту пору, когда найдены «Слово», также какъ «Любушинъ Судъ» и «Краледворская Рукопись», свѣдѣнія о древнемъ языкѣ и бытѣ славянъ были таковы, что для поддѣлки подобныхъ произведеній требовался бы не только изумительный геній поэта, но и даръ провидѣнія открытій, сдѣланныхъ наукою лишь въ послѣднія десятилѣтія.
«Любушинъ Судъ» и стихотворенія «Краледворской Рукописи» представляютъ много сходнаго съ народными эпическими пѣснями, которыя и нынѣ еще поются у сербовъ и болгаръ. Но мы едва ли можемъ причислить эти произведенія чешскаго эпоса непосредственно къ области такъ-называемой народной поэзіи. Нѣтъ, они относятся къ тому періоду творчества, когда народная пѣснь и поэзія художественная еще не отдѣлялись. Кто рѣшитъ, принадлежатъ ли рапсодіи Гомера къ народной поэзіи или въ художественной литературѣ? Такъ точно и эти древнія чешскія творенія. Въ тѣ первобытныя эпохи были у всѣхъ почти народовъ особые пѣвцы по ремеслу (рапсоды, барды, скальды и т. д.). Ихъ потомковъ мы находимъ въ нынѣшнихъ сербскихъ гуслярахъ, малороссійскихъ бандуристахъ, сказителяхъ нашего Сѣвера. Но между тѣми «соловьями стараго времени» и нынѣшними пѣвцами та громадная разница, что эти послѣдніе ограничены тѣснымъ кругомъ сельской жизни и, съ изсякновеніемъ творчества, большею частью только повторяютъ довольно плохо сохраняемые въ памяти остатки старинныхъ пѣсенъ; а въ первобытныя эпохи — рапсодъ былъ спутникъ, нерѣдко другъ и совѣтникъ князя, представитель высшихъ общественныхъ интересовъ и высшей мудрости въ странѣ. Что княжескіе пѣвцы имѣли нѣкогда и у славянъ такое же значеніе, какъ въ первобытныя эпохи Греціи, Германіи, Скандинавіи и т. д., на то есть достовѣрныя указанія; и къ произведеніямъ этихъ-то пѣвцовъ мы относимъ, какъ «Слово о Полку Игоревѣ», такъ и «Любушинъ Судъ» и стихотворенія «Краледворской Рукописи». Оттого-то въ нихъ и совмѣщается характеръ непосредственной народной поэзіи съ несомнѣнными признаками художественной отдѣлки.
«Любушинъ Судъ», «Забой» и «Честміръ и Влаславъ» переносятъ насъ въ эпоху язычества. Въ первомъ изображается распря, бывшая поводомъ къ призванію на престолъ Премысла, родоначальника первой династіи чешскихъ государей. «Забой» воспѣваетъ побѣду, освободившую Чехію отъ вторженія нѣмецкихъ войскъ при Карлѣ Великомъ или одномъ изъ его преемниковъ. Въ поэмѣ «Честміръ и Влаславъ» описывается борьба пражскаго князя Неклана съ княземъ племени лучанъ (въ сѣверо-западной части Чехіи) Владиславомъ, борьба кончившаяся смертію Властислава и торжествомъ пражскаго государя надъ племенной усобицей. Эти три поэмы единственные литературные памятники до-христіанскаго времени у славянъ. О поэтическихъ красотахъ ихъ мы не будемъ распространяться; ихъ почувствуетъ всякій, кто прочтетъ эти стихотворенія, помѣщонныя въ настоящей книгѣ цѣликомъ. Но чего нельзя передать въ переводѣ — это чудная простота и сила древняго поэтическаго языка, въ которомъ каждое слово отчеканено съ выразительностію и отчетливостью, какія можно найти только у величайшихъ художниковъ. Форма въ «Любушиномъ Судѣ» — 10-ти сложный эпическій стихъ, господствующій понынѣ въ сербскомъ народномъ эпосѣ; тотъ же размѣръ преобладаетъ и въ «Забоѣ» и въ «Честмірѣ и Влаславѣ», но мѣстами переходитъ въ вольный стихъ, уподобляющійся поэтической прозѣ «Слова о Полку Игоревѣ». Любопытно, что въ этихъ поэмахъ замѣтны слѣды такъ-называемой аллитераціи (созвучія), составляющей также особенность древнѣйшей германской и скандинавской поэзіи {Къ примѣрамъ аллитераціи, которые приводитъ г. Прочекъ, прибавимъ слѣдующіе стихи изъ «Честміра и Власлава»:
Взрадова се Воймиръ велевеле
Взвола съ скалы гласемъ въ лѣсѣ глучнымъ:
Незъярьте се, бози, свему слузѣ,
Ежъ не пали обѣть въ днешнѣмъ слунци! и т. д.}.
Поэма «Ольдрихъ и Болеславъ», отъ которой уцѣлѣлъ только конецъ, относится въ событію 1004 года: въ ней изображено освобожденіе Праги отъ войска Болеслава Храбраго; «Бенешъ Германычъ» описываетъ побѣду надъ саксонцами, одержанную въ 1203 году, «Ярославъ» — освобожденіе Моравіи отъ нашествія татаръ въ 1241 году. Самая поэма «Ярославъ» сочинена въ концѣ XIII вѣка. Она есть послѣдній плодъ чистаго славянскаго эпоса въ Чехіи. Рука сочинителя-художника здѣсь особенно явственна. Въ «Ярославѣ» мы видимъ уже полное господство христіанской стихіи; но замѣчательно, что поэтъ относится къ христіанскому Богу почти въ тѣхъ же выраженіяхъ, какъ его предшественники къ богамъ языческимъ. Сравнимъ слѣдующія два мѣста: «Нужна жертва богамъ», говоритъ въ языческой поэмѣ Честміръ въ отвѣтъ Войміру, предлагавшему отложить жертвоприношеніе до конца битвы: «нужна жертва богамъ, мы и такъ ныньче поспѣемъ на враговъ. Садись сейчасъ на быстрыхъ коней, пролети лѣса оленьимъ скокомъ туда, въ дубраву. Тамъ въ сторонѣ отъ дороги скала любезная богамъ. На ея вершинѣ принеси жертву богамъ, богамъ своимъ спасамъ, за побѣду позади, за побѣду впереди. Пока… подымется солнце надъ верхушками лѣсными, придетъ и войско туда, гдѣ твоя жертва повѣетъ въ столпахъ дыма, и поклонится все войско, идя мимо… Горѣла жертва; и приближается войско, идутъ одинъ за однимъ, неся оружье. Каждый, идя кругомъ жертвы, возглашалъ богамъ славу…»
А въ «Ярославѣ» описывается, какъ христіане, окружонные татарами и умирая отъ жажды подъ палящимъ зноемъ, думали было о сдачѣ. Но тутъ къ нимъ обращается Вратиславъ: «Постыдитесь, мужи, такихъ рѣчей. Если мы погибнемъ отъ жажды на этомъ -холму, такая смерть будетъ Богомъ назначена, а сдадимся мечу нашихъ враговъ — сами совершимъ надъ собой убійство. Мерзость предъ Господомъ — рабство, грѣхъ въ рабство отдать добровольно шею. За мной пойдите, мужи, кто такъ думаетъ, за мной въ престолу Матери Божіей». Идетъ за нимъ множество къ святой часовнѣ: «Встань, о Господи, въ своемъ гнѣвѣ и возвыси насъ надъ врагами. Услышь голоса, что въ тебѣ взываютъ. Окружены мы лютыми врагами; освободи насъ отъ сѣтей свирѣпыхъ татаръ и дай влагу нашихъ утробамъ. Громогласную жертву мы тебѣ воздадимъ. Погуби въ земляхъ нашихъ врага, истреби его во вѣки, во вѣки вѣковъ!»
Въ этихъ словахъ Вратислава, обѣщающаго Богу громогласную жертву, намъ слышится отзвукъ той эпохи, когда славянинъ, идя вокругъ языческой жертвы, возглашалъ славу своимъ древнимъ богамъ: даже выраженія поэтовъ въ обоихъ случаяхъ одни и тѣ же.
Поэма объ Ярославѣ представляетъ еще любопытную черту. Ея сочинитель какъ бы не знаетъ различія церковнаго, уже отдѣлявшаго западную Европу отъ восточной. Онъ говоритъ о великой побѣдѣ татаръ надъ христіанами, о томъ, какъ послѣ этой побѣды они «наложили на христіанъ дань великую, подчинили себѣ два царства, старый Кіевъ и Новгородъ пространный»[1]. Читая это съ понятіями нашего вѣка, мы тутъ не находимъ ничего особеннаго. Но надобно вспомнить, что это говорилъ чешскій поэтъ XIII столѣтія, эпохи крестовыхъ походовъ и апогея римскаго владычества. Если бы вторженіе татаръ въ Европу описывалъ въ XIII вѣкѣ поэтъ изъ западныхъ народовъ, то онъ едва ли рѣшился бы назвать русскихъ, наравнѣ съ своими единовѣрцами, просто-на-просто христіанами, ибо для западнаго человѣка того времени послѣдователи восточной церкви были — невѣрные, немногимъ лучше язычниковъ.
Съ «Ярославомъ» мы прощаемся съ самобытною славянскою поэзіею въ Чехіи и переходимъ въ періодъ подражанія. Подражательность проявляется и въ формѣ и въ содержаніи. Риѳмованныя строчки замѣняютъ народный славянскій стихъ, сюжеты средневѣковой западной литературы, свѣтской и духовной, изгоняютъ, родныя темы. Такова чешская литература XIV вѣка. Въ ней мы находимъ я мистеріи, въ родѣ тѣхъ, которыя игрались тогда на западѣ, какъ «Мастичкарь», т. е.продавецъ мазей, и «Гробъ Божій», не безъ таланта передѣланные на чешскій языкъ рыцарскіе романы въ стихахъ, какъ «Александріада», «Тристрамъ», «Тандаріасъ и Флорибелла» и даже оригинальный романъ въ прозѣ — «Ткадлечекъ», легенды въ стихахъ и прозѣ, изъ которыхъ самая замѣчательная, жизнь св. Екатерины, принадлежитъ еще къ XIII столѣтію, басни, множество аллегорическихъ и нравоучительныхъ стихотвореній. Вся эта довольно обширная литература представляется намъ теперь безжизненною и не имѣетъ уже интереса. Но не смотря на это подражаніе литературнымъ образцамъ современнаго запада, сознаніе славянской народности не умирало въ Чехіи; напротивъ того, оно закипѣло еще сильнѣе подъ гнетомъ иностранныхъ вліяній; отпоръ нѣмецкому элементу сталъ входить въ число прямыхъ задачъ литературной дѣятельности. Въ первый разъ задачу эту поставилъ себѣ сознательно авторъ замѣчательнаго произведенія, которое стоитъ на порогѣ XIII и XIV вѣка. Это — хроника въ стихахъ, по недоразумѣнію получившая названіе Далимиловой. Авторъ ея, настоящее имя котораго неизвѣстно, былъ чешскій рыцарь; онъ писалъ между 1282 и 1314 годомъ. До него лѣтописи писались въ Чехіи монахами на латинскомъ языкѣ; онъ рѣшился передать ихъ содержаніе по-чешски, дабы каждый могъ узнать прошлое своего народа и «прилежалъ своему языку», имѣя передъ глазами «честь своей земли и лесть ея непріятелей». Вся книга направлена противъ той пагубной для славянства политики, которая заставляла послѣднихъ чешскихъ королей изъ Премысловой династіи покровительствовать нѣмецкимъ колоніямъ, давать имъ привиллегіи, ввѣрять должности нѣмцамъ и тѣмъ вселять въ самихъ чехахъ охоту становиться нѣмцами. Нами приведенъ выше извѣстный стихъ «Любушина Суда»: «нехвально въ нѣмцахъ искать правды». Послушаемъ теперь, какъ авторъ хроники парафразируетъ ученіе чешской пророчицы:
«Если вами владѣть будетъ чужеземецъ, то языкъ вашъ не долго продержится. Горько между чужими, а среди своихъ утѣшится и скорбящій. Чешское хотя и шершаво, однако не плѣняйся чужеземнымъ, чешская голова. Скорѣе змѣя согрѣется на льду, чѣмъ нѣмецъ пожелаетъ чеху добра. Гдѣ народъ единъ, такъ онъ и славенъ!» Этотъ взглядъ проводится черезъ всю книгу.
Такъ, между прочимъ, разсказавъ о королѣ Вячеславѣ II, что онъ дозволилъ панамъ творить насиліе и захватывать имѣнія сиротъ, авторъ выставляетъ, что Богъ, въ вару за этотъ грѣхъ, наслалъ на него помраченіе: «онъ сталъ пускать въ свой совѣтъ нѣмцевъ и ихъ во всемъ держаться. То было явное знаменіе великаго Божьяго гнѣва, что умъ его одурѣлъ до такой степени, что онъ взялъ себѣ въ друзья враговъ». Кончаетъ авторъ свою хронику совѣтами чешскимъ панамъ: «Совѣтую вамъ, будьте себѣ на умѣ, не пускайте въ землю иностранцевъ. Если вы не будете въ этомъ разсудительны, то самъ топоръ обтешетъ для себя топорище. Совѣтую вамъ, если дѣло зайдетъ о выборѣ короля, не ходите сквозь лѣсъ за кривымъ деревомъ. Что я подъ этимъ разумѣю, самъ пойми: выбирай своего, не бери изъ чужого народа. Помни, чему тебя учила Любуша, которая никогда не обманывалась въ своемъ словѣ.»
Что трудъ чешскаго автора достигалъ своей дѣли въ средѣ тогдашняго общества, тому лучшимъ доказательствомъ служитъ извлеченіе изъ его хроники, сдѣланное прозою въ 1437 году, подъ заглавіемъ: «Краткая выборка изъ чешскихъ хроникъ, къ предостереженію вѣрныхъ чеховъ». Вотъ первыя слова этой «выборки»: «Чехи должны тщательно стараться и всемѣрно остерегаться, чтобы не попасть подъ управленіе чужого народа и особливо нѣмецкаго; ибо, какъ доказываютъ чешскія лѣтописи, этотъ народъ наизлѣйшій въ нанесеніи ударовъ языку[2] чешскому и славянскому. Со всевозможнымъ тщаніемъ онъ постоянно съ этою цѣлію работаетъ и всякими способами и хитростями старается о томъ, какъ бы уничтожить этотъ языкъ, употребляя къ тому всякія средства и козни» и т. д.
Во второй половинѣ XIV вѣка представителемъ чешской поэзія является Смилъ Фляшка изъ Пардубицъ, одинъ изъ знатнѣйшихъ членовъ чешскаго дворянства (ум. 1403). Онъ былъ авторомъ разныхъ аллегорическихъ и нравоучительныхъ стихотвореній. Этотъ родъ поэзіи, наименѣе поэтическій изъ всѣхъ, кажется особенно соотвѣтствовалъ тогдашнему настроенію умовъ въ Чехіи. Въ то время началъ выдвигаться церковный вопросъ, вскорѣ поглотившій всѣ умственныя и общественныя силы чешскаго народа. Предвѣстникомъ этой новой эпохи былъ Ѳома Щитный, замѣчательнѣйшій чешскій писатель XIV вѣка, оставившій обширныя сочиненія религіознаго и философскаго содержанія (родился около 1330, умеръ около 1400 года). Онъ первый рѣшился писать на народномъ языкѣ о богословскихъ и философскихъ предметахъ, которые до того времени, будучи излагаемы не иначе какъ по латыни, оставались достояніемъ учонаго сословія. Подъ перомъ Щитнаго чешская проза достигла съ перваго разу замѣчательной ясности и точности въ передачѣ отвлеченныхъ понятій, безъ насилія духу языка: въ этомъ отношеніи Щитный можетъ считаться писателемъ образцовымъ. Нѣтъ сомнѣнія, что его сочиненія, популяризуя вопросы, въ ту пору всего болѣе занимавшіе человѣчество, способствовали религіозному движенію, которое вслѣдъ затѣмъ охватило Чехію.
Движеніе это извѣстно подъ именемъ гуситскаго. Оно заключало въ себѣ и освобожденіе церкви отъ оковъ Рима и политическую революцію, избавившую чешскую народность отъ преобладанія германизма, постепенно, въ продолженіе ХІІІ-го и XIV-го столѣтій, всасывавшагося въ Чехію при пособіи правительства и аристократіи и грозившаго поглотить тамъ славянскую стихію, какъ это случилось въ сосѣдней Силезіи. Славная борьба, открытая на духовномъ полѣ Гусомъ, ознаменованная безпримѣрными побѣдами Жижки и Прокопа надъ ополченіями всей католической Европы и завершонная блестящимъ царствованіемъ народнаго избранника Подѣбрада, потребовала отъ чешскаго народа напряженія силъ, умственныхъ и матеріальныхъ, какое едва ли приходилось испытать другому изъ европейскихъ народовъ. Трудно характеризовать спокойнымъ историческимъ слогомъ то настроеніе, которое овладѣло тогда чехами и одно могло дать имъ устоять противъ всего запада. Намъ нужно обратиться къ памятнику того времени. Вотъ подлинныя слова изъ устава, принятаго чехами, которые, подъ предводительствомъ Жижки, ополчились на защиту своей страны и своей вѣры:
«Милостію и щедротою Отца и Господа Бога всемогущаго увѣровавъ и пріявъ просвѣщеніе истинной и непреложной правды и закона Божія .. и будучи побуждаемы духомъ благимъ, зная и разумѣя, что всѣ вещи міра сего преходящи и тлѣнны, но истина Господа Іисуса Христа, Бога всемогущаго, остается во вѣки: того ради мы, братъ Іоаннъ Жижка отъ Чаши[3] и прочіе гетманы, паны, рыцари, дворяне[4], бургомистры, городскіе совѣтники и всѣ общины, панскія, рыцарскія, дворянскія и городскія, мы… намѣреваемся, помощію Божіею и общественною, за всякіе безпорядки карать, бить и наказывать, сѣчь, убивать, рубить, вѣшать, топить, жечь и мстить всякаго рода местью, каковыя кары подобаютъ злымъ по закону Божіему, не изъемля никого, какого бы сословія ни было, ни мужчины, ни женщины. И если мы будемъ соблюдать вышеписанныя спасительныя правила, то Господь Богъ пособитъ намъ своею святою милостью и помощью. Ибо такъ надлежитъ дѣлать для Божьяго боя и жить добродѣтельно, по христіански, въ любви и страхѣ божіемъ, возлагая упованіе на Бога и ожидая отъ него вѣчной награды. И мы просимъ васъ, любезныя общины во всѣхъ краяхъ, князей, пановъ, рыцарей, дворянъ, мѣщанъ, ремесленниковъ, работниковъ, поселянъ и всякаго званія людей, а въ особенности вѣрныхъ чеховъ, принять нашъ уставъ и помочь намъ его исполнить. А мы за-то хотимъ стоять и мстить за васъ, ради Господа Бога и ради его святаго распятія, для освобожденія истины закона Божьяго и ея возвеличенія, для пособленія вѣрнымъ сынамъ святой церкви, въ особенности изъ народа чешскаго и славянскаго, и всего христіанства, и для уничиженія еретиковъ, лицемѣровъ и развратниковъ, дабы Господь Богъ всемогущій соизволилъ дать намъ и вамъ свою помощь и одолѣніе надъ врагами своими и нашими и ратовалъ бы за насъ съ вами своею мощію и не лишилъ насъ своей святой милости. Аминь.»
При такомъ настроеніи въ народѣ можетъ ли остаться мѣсто художественному творчеству, поэзіи? Поэзія чешская въ гуситскій періодъ ограничивалась церковнымъ гимномъ и военнымъ маршемъ. Иногда излагались стихами богословскія пренія и историческіе эпизоды. Прозаическая литература получила большіе размѣры; Гусъ установилъ правила чешскаго правописанія и грамматики, но вся литература эта служила исключительно интересамъ дня: проповѣди, масса сочиненій по богословской и юридической части, историческія записки, необходимыя для практическихъ цѣлей книги о военномъ строѣ, о хирургія и т. д., — вотъ главное ея содержаніе. Она имѣетъ высокое значеніе историческое, во никакого художественнаго. Важнѣйшіе чешскіе писатели этого времени были: Гусъ (особенно замѣчательны его письма), Янъ Прибранъ, Янъ Рокицана, Петръ Хелчицкій (писатели богословскіе), Лаврентій Брезова (авторъ обширныхъ историческихъ сочиненій), Цтиборъ Товачовскій и Викторинъ Корнелій Вшегордъ (писатели юридическіе).
XVI столѣтіе называется обыкновенно «золотымъ вѣкомъ» чешской литературы. Если такое названіе заслуживается хорошимъ слогомъ и плодовитостью, то дѣйствительно этотъ періодъ можетъ быть названъ золотымъ вѣкомъ. Языкъ чешскій достигъ замѣчательной степени обработки; спокойствіе, наступившее послѣ гуситскихъ бурь, давало досугъ заниматься литературой, а живой интересъ къ вопросамъ религіи и науки, завѣщанный эпохою борьбы, которая велась за свободу вѣры, устремлялъ вниманіе чешскихъ писателей на всѣ отрасли знанія, тому времени доступнаго. Но напряженіе силъ предъидущей поры явно истощило народъ чешскій: не смотря на досугъ, на высокую степень образованности, на ясное сознаніе народности, творчества въ немъ уже не было. Этотъ «золотой вѣкъ» Чехіи не произвелъ ни одного памятника замѣчательнаго. Вся тогдашняя литература можетъ быть характеризована немногими словами: прекрасный языкъ, посредственность и скука.
Поэзія ограничивалась по прежнему переложеніемъ псалмовъ, церковными гимнами и пьесами дидактическаго содержанія. Лучшимъ стихотворцемъ этого времени признается Симеонъ Ломницкій. Изъ прозаическихъ писателей назовемъ главнѣйшихъ: Бартошъ и Сикстъ изъ Оттерсдорфа, оба авторы мемуаровъ, Вячеславъ Гаекъ, составитель чешской хроники, Іоаннъ Благославъ, авторъ чешской грамматики и исторіи секты чешскихъ братій, Даніилъ Велеславннъ, авторъ разныхъ историческихъ сочиненій, Матвѣй Гозіусъ, переведшій на чешскій языкъ «Московскую Хронику» Гваньина, Хрисхофъ Гарантъ изъ Потницъ, описавшій свое путешествіе по святыхъ мѣстамъ, Адамъ Залужанскій, авторъ сочиненій по естественнымъ наукамъ и медицинѣ.
XVII вѣкъ, при своемъ наступленіи, предвѣщалъ, казалось, чехамъ дальнѣйшее развитіе этой обильной литературною и научною дѣятельностью эпохи. Выдвинулись тогда писатели, какъ Карлъ Жеротинъ и Амосъ Коменскій, которые, по глубинѣ ума, а послѣдній и по поэтическому таланту, превышали лучшихъ представителей такъ-называемаго «золотого вѣка». Вдругъ все это оборвалось. Слишкомъ истощенный борьбою гуситской эпохи, чешскій народъ не въ силахъ былъ вновь сопротивляться нахлынувшему на него ополченію западной Европы. Одна проигранная битва (1620 г.) рѣшила теперь его судьбу. Онъ отдался побѣдителю, и этотъ побѣдитель — австріецъ — сдѣлался палачехъ. Мало было казни передовыхъ людей Чехіи; мало было религіознаго насилія, заставившаго выселиться за границу цѣлую треть ея населенія; мало было систематическаго опустошенія чешской земли; побѣдитель захотѣлъ лишить ее даже воспоминанія своей прежней жизни, даже возможности возрожденія. Началось неслыханное въ христіанскомъ мірѣ, сознательное и систематическое истребленіе цѣлой письменности. Руководителями дѣла были іезуиты, исполнителями — австрійскіе солдаты и полиція. Вотъ свидѣтельство человѣка, котррый принадлежалъ самъ къ іезуитскому ордену (Бальбина): «Было время, когда я былъ ребенкомъ, вскорѣ послѣ бѣлогорской побѣды, когда вегъ и всякаго рода книги, писанныя на чешскомъ языкѣ, по этому одному признавались за еретическія и сочиненныя еретиками, а потому онѣ безъ всякаго разбора, были ли то книги хорошія или дурныя, полезныя или безполезныя, отыскивались для преданія пламени. Вытащенныя изъ угловъ въ домахъ или вырванныя изъ рукъ, книги эти раздирались и бросались въ костры, въ разныхъ мѣстахъ устроенные (какъ, между прочимъ, я помню, что это было сдѣлано въ Прагѣ на площади). Хвалю усердіе въ религіи; но не безъ мѣры. Между тѣмъ извѣстно, какъ передавали мнѣ самые участники дѣла, что почти всегда книги бросались въ огонь даже безъ того, чтобы въ нихъ заглянули. Такую же заботу прилагали и валлонскіе солдаты, въ особенности тѣ, которые состояли подъ начальствомъ Букоя, чтобы жечь всѣ книги, какія попадались имъ въ Богеміи».
Приводя эти слова іезуита, Добровскій (католическій аббатъ) прибавляетъ: «Что бы сказалъ Бальбннъ, если бы онъ видѣлъ тѣ неистовства, которыя творили его товарищи по ордену съ чешскими книгами послѣ его смерти! Индексы (списки осужденныхъ на истребленіе книгъ) 1729 и 1749 года, равно какъ пражскій индексъ 1767 года, суть краснорѣчивыя доказательства того, превосходящаго всякое воображеніе, невѣжества инквизиторовъ, въ продолженіе столькихъ лѣтъ старавшихся, хотя безплодно, задушить въ Чехіи здравый человѣческій разумъ».
Это продолжалось даже послѣ уничтоженія ордена іезуитовъ (упраздненнаго въ 1773 году). Еще въ 1780 году жандармы отыскивали по всѣмъ краямъ Богеміи чешскія книги и предавали истребленію.
Въ продолженіе этихъ ужасныхъ 160 лѣтъ никакая умственная дѣятельность на чешскомъ языкѣ не была, разумѣется, возможна. Чешскіе писатели прежняго времени, пережившіе бѣлогорскую битву и успѣвшіе спастись за границу, продолжали, болѣе изъ патріотизма, чѣмъ для практической пользы своихъ соотечественниковъ, писать и печатать книги по-чешски, но по неволѣ прибѣгали чаще къ языку латинскому, на которомъ ихъ могла выслушивать Европа. Когда же умеръ послѣдній изъ этихъ писателей-эмигрантовъ, Коменскій (онъ скончался въ 1671 году), то некому было смѣнить это поколѣніе, такъ-какъ въ самой Чехіи умственная жизнь была убита. Убитою казалась и самая народность чешская. Массы нѣмецкихъ колонистовъ заняли опустошенную и покинутую туземцами страну. Конфискованныя у чеховъ-протестантовъ имѣнія были розданы нѣмцамъ и разнымъ иностранцамъ, служившимъ при австрійскомъ дворѣ. Чешскій языкъ палъ на степень мужицкаго просторѣчія. Когда, въ XVIII вѣкѣ, вновь пробудились въ Богеміи умственные интересы, органомъ ихъ сталъ языкъ нѣмецкій; во второй половинѣ прошлаго столѣтія Прага считалась однимъ изъ центровъ нѣмецкой интеллигенціи. Въ то же время рядъ законодательныхъ мѣръ, принятыхъ между 1770 и 1780 годами, окончательно изгналъ чешскій языкъ изъ присутственныхъ мѣстъ и училищъ; безъ знанія нѣмецкаго языка нельзя было поступить даже въ ремесленный цехъ. Средства, принятыя тогда противъ чешскаго языка, были, по замѣчанію современника Пельцеля, почти тѣ же, какія употреблены были послѣ бѣлогорской битвы для обращенія чеховъ-протестантовъ въ католицизмъ, и которыя дѣйствительно приведи къ тому, что въ 50 лѣтъ вся Богемія сдѣлалась католическою. «Изъ сего, прибавляетъ этотъ авторъ (должно замѣтить, что Пельцель былъ чехъ-патріотъ), можно съ вѣроятностью заключить, что современемъ Богемія въ отношеніи въ языку будете находиться въ томъ же положеніи, въ какомъ находятся нынѣ Саксонія, Бранденбургія и Силезія, гдѣ въ настоящее время господствуетъ исключительно нѣмецкій языкъ и гдѣ отъ славянскаго языка ничего другого не осталось, какъ названія городовъ, деревень и рѣкъ.»
Пельцель писалъ это въ 1790 году. Трудно опредѣлить причины, по которымъ его пророчество не сбылось. Кажется, чешская народность обязана этимъ предшествовавшему гуситскому движенію и ужасу, катастрофы, его завершившей. Все, что прошедшее Чехіи имѣло благороднаго и славнаго, было въ ней связано съ славянскимъ именемъ; имя нѣмецкое въ ея исторіи являлось символомъ обскурантизма и самой страшной тиранніи. Понятно, что все, сколько-нибудь свободомысленное и даровитое, переходило на сторону чешской народности, какъ только она обнаружила вновь признаки жизни. Этимъ объясняется, какимъ образомъ нѣмецкій элементъ, опираясь на всѣ силы правительства, администраціи и школы и располагая цѣлою массою природнаго германскаго населенія, въ короткое время уступилъ въ Чехіи, передъ горстію литераторовъ и учоныхъ, всѣ позиціи, завоеванныя полуторавѣковою политикою Австріи.
Три года послѣ того, какъ австрійскіе жандармы вновь обыскивали села, чтобы жечь чешскія книги, именно въ 1783 году Карлъ-Генрихъ Тамъ напечаталъ «Оборону чешскаго языка» (Obrana gazyka czeskeho), и въ томъ же году другой чешскій патріотъ, Алоизій Ганке, издалъ въ Брънѣ (Брюннѣ) въ Моравіи по-нѣмецки книгу, въ которой онъ убѣждалъ держаться родного языка (Empfehlung des böhmischen Sprache). Это были первые вѣстники возрожденія. Вскорѣ потомъ (1785) составилось въ Прагѣ общество молодыхъ людей, которые давали театральныя представленія по-чешски. Этимъ чешскій языкъ впервые заявилъ о своихъ правахъ на существованіе въ образованномъ кругу и пріобрѣлъ нѣкоторую популярность. Тогда же началась дѣятельность Прохазки, предпринявшаго изданіе лучшихъ произведеній прежней литературы чешской, изслѣдователя чешской старины Пельцеля, Брамеріуса, который въ 1785 году основалъ чешскую газету и въ теченіе 20 лѣтъ напечаталъ 84 сочиненія на чешскомъ языкѣ, и наконецъ знаменитаго Добровскаго (род. 1753, ум. 1829).
Добровскій былъ по преимуществу учоный. Онъ писалъ свои сочиненія частію по-латыни, частію по-нѣмецки; онъ даже не вѣрилъ въ возможность возрожденія чешскаго языка и народности. Тѣмъ не менѣе, къ нему всего вѣрнѣе относятся слова нашего поэта, когда онъ говоритъ:
«Вотъ, среди сей ночи темной,
Здѣсь, на Пражскихъ высотахъ
Доблій мужъ рукою скромной
Засвѣтилъ маякъ въ потьмахъ.
О, какими вдругъ лучами
Озарились всѣ края!
Облачилась передъ нами
Вся славянская земля!»
Значеніе Добровскаго дѣйствительно то, что онъ «засвѣтилъ маякъ въ потьмахъ». Онъ опредѣлилъ законы чешскаго языка, возстановилъ его исторію и первый научнымъ образомъ уяснилъ связь всѣхъ славянскихъ племенъ и нарѣчій. Успѣхъ на дѣлѣ превзошолъ ожиданія Добровскаго. Подъ конецъ своей жизни онъ увѣровалъ въ будущность чешской народности и началъ самъ писать по-чешски.
Въ 1790 году умеръ императоръ Іосифъ II, котораго, съ голоса нѣмцевъ, и мы привыкли прославлять какъ одну изъ свѣтлыхъ историческихъ личностей и который дѣйствительно заслужилъ признательность своихъ подданныхъ нѣкоторыми благодѣтельными мѣрами (облегченіемъ участи крѣпостныхъ крестьянъ и ослабленіемъ деспотизма римско-католической церкви), но вмѣстѣ съ тѣмъ былъ ярый врагъ славянства и велъ въ систематическому истребленію всего славянскаго въ Австріи. Какъ только его не стало, чины чешскаго королевства обратились въ его преемнику съ просьбою допустить вновь преподаваніе на чешскомъ языкѣ въ училищахъ Богеміи. Правительство отвѣчало на это разрѣшеніемъ учредить въ Пражскомъ университетѣ одну каѳедру чешскаго языка и словесности. Тогда нашлись люди, которые начали обучать чешскому языку безвозмездно въ гимназіяхъ и семинаріяхъ. Вотъ фактъ, который показываетъ, какая преданность дѣлу уже въ то время одушевляла сторонниковъ славянской народности въ Чехіи.
Вслѣдъ за первыми дѣятелями возрожденія, имена которыхъ мы назвали выше, выступили Шнейдеръ, Пухмайеръ, два брата Неѣдлые, Гнѣвковскій, Полакъ и безсмертный своими заслугами Юнгманъ. Они стали отваживаться уже въ область поэзіи; Шнейдеръ бросилъ писать нѣмецкіе стихи, доставившіе ему нѣкоторую извѣстность, и началъ писать чешскія стихотворенія; но преобладающій характеръ литературы оставался учоный. Нужно было, такъ сказать, отрыть славянскую народность въ Чехіи изъ-подъ груды развалинъ и возстановить передъ пробуждавшимся въ народѣ сознаніемъ картину его прошлаго. Много способствовало этому дѣлу учрежденіе, въ 1818 году, по иниціативѣ графа Коловрата, Чешскаго Музея, при которомъ возникло учоное общество, началъ издаваться учоно-литературный журналъ, а въ 1830 году учредилась Матица, то-есть общество для изданія полезныхъ чешскихъ книгъ. Обращенное на чешскую старину вниманіе повело къ открытію многихъ замѣчательныхъ памятниковъ, которые въ свою очередь дѣйствовали живительно на общество, почти забывшее языкъ и дѣла своихъ предковъ.
Этотъ періодъ научной по преимуществу работы обнимаетъ время до 1848 года. Умственная жизнь Чехіи сосредоточивалась около учоныхъ, какъ Юнгманъ, который въ громадномъ, образцовомъ словарѣ собралъ всѣ литературныя богатства чешскаго языка, Ганка, открывшій «Краледворскую Рукопись» и издавшій множество памятниковъ, Шафарикъ, творецъ славянскихъ древностей, Палацкій, возсоздавшій исторію чешскаго народа. Къ этимъ именамъ нужно присоединить Челяковскаго, Эрбена, Воцеля, Томка и др. Но недостаточно было возстановить прошлое чешскаго народа; нужно было уяснить ему его связь съ великимъ славянскимъ міромъ: ибо безъ этой связи что значила бы горсть чеховъ въ центрѣ западной Европы? Эта идея возникала и въ людяхъ прежняго поколѣнія. Добровскій изучалъ церковно-славянскій языкъ и сравнивалъ славянскія нарѣчія; поэтъ Пухмайеръ сочинилъ русскую грамматику для чеховъ. Съ двадцатыхъ годовъ та же идея проникаетъ во всю литературу чешскую. Ее первый провозгласилъ Колларъ въ восторженной поэмѣ своей «Дочь Славы», и потомъ развилъ въ сочиненіи «О литературной взаимности между племенами и нарѣчіями славянскаго народа» (1837). Таже идея одушевляла общественную дѣятельность и учоныя изданія Ганки; она выразилась наукообразно въ «Славянскихъ Древностяхъ» и «Славянской Народописи» Шафарика, въ «Сравнительной грамматикѣ славянскихъ нарѣчій» Челяковскаго, въ его «Отголоскахъ славянскихъ пѣсенъ» и т. д.; словомъ, она не была чужда ни одному изъ чешскихъ писателей этого времени.
Другая отличительная черта этой эпохи заключалась въ крайнемъ разнообразіи работъ тогдашнихъ чешскихъ писателей. Людей было мало, цѣль была громадная и всѣмъ общая, и потому никто не посвящалъ себя исключительно тому или другому роду литературы, а переходилъ отъ одного къ другому, для пользы общаго дѣла. Юнгманъ переводилъ «Потерянный Рай» Мильтона и составлялъ учонѣйшій словарь; учоные по призванію, какъ Ганка, Шафарикъ, Палацкій, писали лирическіе стихи; поэты въ душѣ, какъ Ноларъ и Челяковскій, трудились надъ древностями и филологіею, Эрбенъ писалъ баллады и издавалъ юридическіе документы, Воцель сочинялъ эпическія поэмы и разработывалъ археологію.
Возрожденіе чешской мысли шло съ такимъ успѣхомъ, что въ 30-тыхъ и 40-выхъ годахъ за этими первостепенными вождями шла уже цѣлая группа литераторовъ. То были поэты: Хмѣленскій, Лангеръ, Бубекъ, Бамаритъ, Винарицкій, а изъ младшихъ Маха, Яблонскій, Рубешъ, Небескій, Виллани, Штульцъ, Фурхъ; драматурги: Блицпера, Тыль, Миковецъ и др.; авторы романовъ и повѣстей: тотъ же Тылъ, Хохолушекъ, Марѳкъ, Сабина, Вожена Нѣмцова и т. д. Ихъ одушевляло одно стремленіе — будить въ чешскомъ народѣ самосознаніе и славянское чувство. Вся эта литература не произвела, правда, ни одного первокласнаго художественнаго творенія; но она принесла огромную практическую пользу. Замѣчательно, что единственный изъ всѣхъ названныхъ нами поэтовъ, котораго произведенія не служили общей патріотической цѣли, а имѣли чисто субъективный характеръ, Маха, вовсе не цѣнился своими современниками, не смотря на то, что художественными достоинствами превышалъ многихъ популярнѣйшихъ тогда поэтовъ.
1848 годъ обнаружилъ, что усилія тружениковъ науки и литературныхъ дѣятелей были не безплодны. Чешскій народъ поднялъ голову и потребовалъ возвращенія принадлежащихъ ему правъ; онъ гласно заявилъ свою солидарность съ славянскимъ міромъ. Бомбардированіе Праги (12 іюня 1848) и осадное положеніе, провозглашенное австрійскимъ правительствомъ, придушили на время этотъ голосъ — и наступило десятилѣтіе тяжелаго полицейскаго гнета. Политическая литература, которую создалъ-было Гавличекъ, замолкла съ его ссылкою въ тирольскую крѣпость; его поэтическія произведенія, отличавшіяся необыкновеннымъ остроуміемъ, оставались неизданными; замолкло и слово Ригера, открывшаго чешскому языку поле политическаго краснорѣчія. Но работа продолжалась, принявъ нѣсколько другое направленіе. Вмѣсто созданія учоныхъ работъ, на первый планъ выступила популяризація знанія. Младшее поколѣніе произвело также замѣчательныхъ учоныхъ: Иречва, Гануша, Гатталу, Вертятко и другихъ; но это не такіе крупные двигатели науки, какъ люди прежняго времени, Юнгманъ, Шафаривъ, Палацкій. Даже въ поэзіи и беллетристикѣ мы находимъ менѣе выдающихся именъ; можемъ назвать Пфлегера, Галева, Іосифа Эрбена, Каролину Свѣтлу, переводчика Пушкина Бендля и др. Главное же содержаніе литературы составляетъ масса работъ для передачи чешскому народу результатовъ, достигнутыхъ во всѣхъ отрасляхъ знанія. Продолжая самостоятельную разработку вопросовъ, касающихся непосредственно чешскаго края и отчасти всего славянскаго міра, чешскіе писатели въ послѣднее двадцатилѣтіе поставили себѣ, казалось бы, задачею — освободите чешскій народъ отъ подчиненности нѣмцамъ въ умственномъ отношеніи. И они этого достигли. Въ настоящее время нѣмецкій языкъ пересталъ быть необходимъ чеху, какъ образовательное средство; онъ ему нуженъ столько же, сколько иностранные языки нужны намъ русскимъ, т. е. для высшаго, такъ-называемаго университетскаго образованія; но чехъ можетъ въ настоящее время, не зная ни слова ни на какомъ другомъ языкѣ, кромѣ чешскаго, получить общее образованіе по всѣмъ предметамъ. Онъ имѣетъ по-чешски всеобщую и австрійскую исторію въ книгахъ Томка и Сметаны, всеобщую географію въ изданіяхъ Запа и Палацкаго (сына), логику Марѳва, зоологію и ботанику Пресля, физику и астрономію
Сметаны, минералогію и геологію Крейчаго, химію Войтѣха Шафарина, механику Майера, политическую экономію въ разныхъ сочиненіяхъ Ригера, дѣйствующіе въ Австріи законы въ изданіи Шембери въ д. Онъ имѣетъ спеціальные чешскіе журналы: «Живу» по части естественныхъ наукъ, основанную знаменитымъ Пуркине, который въ ней популяризовалъ свои изслѣдованія, «Правникъ» журналъ юридическій, журналы: сельско-хозяйственный, педагогическій, медицинскій и др. Чехъ можетъ прочесть на своемъ языкѣ въ прекрасныхъ переводахъ лучшихъ классиковъ древности, Шекспира и не мало другихъ великихъ писателей. Наконецъ у него есть по-чешски превосходный энциклопедическій словарь, издаваемый Ригеромъ и почти уже оконченный. Умственная зависимость чешскаго народа пала; господство нѣмецкаго языка держится теперь только принужденіемъ.
Результаты у насъ передъ глазами. Чешская народность, которую 50 лѣтъ тому назадъ лучшій ея представитель, Добровскій, считалъ умершею, стала политическою силою, съ которою начинаютъ считаться, а со временемъ вѣроятно будутъ считаться гораздо болѣе.
Палацкій сказалъ въ одномъ изъ своихъ сочиненій, что «славянскій народъ въ Богеміи, не смотря на свою малочисленность, по-крайней-мѣрѣ одинъ разъ въ продолженіе своей исторіи получилъ, подобно голландцамъ и шведамъ, значеніе всемірное». Палацкій разумѣетъ эпоху Гуса. Быть-можетъ, когда-нибудь скажутъ, что и литература чешская, при всей тѣснотѣ ея круга, совершила дѣло всемірно-историческаго значенія. Она воскресила цѣлый народъ славянскій въ срединѣ западной Европы. Значеніе этого событія едва ли подлежитъ оцѣнкѣ нашего времени; но, во всякомъ случаѣ, дѣло, совершенное чешскою литературою, причислится къ тѣмъ, противъ всякаго чаянія и вѣроятія одержаннымъ, побѣдамъ духа надъ матеріальною силою, которыя облагороживаютъ человѣческую природу и о которыхъ съ отрадою вспоминаетъ исторія.
- ↑ Это упоминовеніе о Новгородѣ дало поводъ къ довольно странному толкованію. Защищая «Краледворскую Рукопись» отъ нѣмецкихъ придирокъ, въ ней ничего не щадившихъ, г. Иречекъ зашолъ въ настоящемъ случаѣ слишкомъ далеко въ своемъ стараніи доказать ея историческую достовѣрность. Его смутило то, что Новгородъ не былъ царствомъ и не былъ покоренъ татарами, и потому онъ съ восхищеніемъ указываетъ въ русской лѣтописи извѣстіе о взятіи татарами Новгорода-Волынскаго. «Вотъ, говоритъ онъ, тотъ Новгородъ, о которомъ упомянулъ сочинитель „Ярослава“: вашъ поэтъ вѣренъ исторической истинѣ». Тутъ не принято во вниманіе только одно, что эпическая поэма не есть дипломатическій документъ. Очевидно, что поэтъ слышалъ о покореніи Руси татарами; а Русь того времени, какъ ему было извѣстно, состояла изъ двухъ главныхъ частей: Кіевской и Новгородской. Вотъ онъ и говоритъ, что татары подчинили себѣ старый Кіевъ и Новгородъ пространный. Послѣднее выраженіе указываетъ прямо на то, что рѣчь идетъ о великомъ Новгородѣ, а не о такомъ ничтожномъ городѣ, какъ Новгородъ-Волынскій. Поэтъ слышалъ несомнѣнно этотъ титулъ: великій Новгородъ, и не будучи знакомъ съ подробностями отношеній русскихъ городовъ, понялъ его, какъ видно, въ матеріальномъ смыслѣ величины его окружности или его владѣній. Оттого-ю онъ и написалъ, съ тою точностью выраженій, какою отличается эпическій языкъ древнихъ чешскихъ поэмъ — Новгородъ пространный.
- ↑ Слово „языкъ“ въ старинныхъ чешскихъ памятникахъ, какъ к у насъ, употреблялось въ смыслѣ „народности“.
- ↑ Въ Чехіи существовалъ обычай принимать дворянскій титулъ съ частицею зъ, соотвѣтствующею нѣмецкому von. Жижка замѣнилъ свой титулъ „въ Троцнова“, титуломъ „въ Калиху“, такъ-какъ чаша для причащенія была символомъ гуситства.
- ↑ Паны въ Чехіи означали членовъ высшей аристократіи, магнатовъ; мелкіе дворяне назывались: паноши; мы переводимъ это названіе словомъ — дворяне.