VI.
Четыре дня.
править
Въ Парижѣ у Барнаво была прочная связь, и былъ ребенокъ; но малютка умеръ въ концѣ марта, въ ясный солнечный день. Я положилъ на его колыбель нѣсколько цвѣтковъ, сосѣдки тоже — хотя были небогаты — принесли ему цвѣты: бѣлыя лиліи, бѣлыя фіалки, подснѣжники. Они покрывали бѣдную, но очень чистую пелену, пряча отъ глазъ жалкій остовъ этого истощеннаго, опустошеннаго болѣзнью, превращеннаго почти въ ничто маленькаго тѣльца, одного изъ тѣхъ дѣтскихъ тѣлъ, у которыхъ еще нѣтъ костей, которыя борятся, борятся до исчезновенія всего мяса, и которыя жизнь прежде, чѣмъ рѣшится уйти, защищаясь, пожираетъ изнутри, какъ червь, грызущій плодъ. Отъ нихъ не остается ничего, кромѣ неровнаго, выпуклаго черепа надъ синими ямами закрытыхъ глазъ, надъ осунувшимся старческимъ личикомъ. Увы, въ тотъ моментъ, когда ихъ уже нѣтъ, особенно бросается въ глаза сходство! Эта почти невѣсомая мумія теперь была ужасающе похожа на Барнаво; на Барнаво, какимъ я его видѣлъ однажды въ госпиталѣ, когда онъ, трясясь въ лихорадкѣ, говорилъ мнѣ: «Что? Вы находите, что у меня видъ старика»? Но Луиза, мать ребенка, продолжаетъ покрывать этотъ ужасный остовъ поцѣлуями, она говоритъ о немъ съ безконечной мягкостью, съ какой-то осторожностью, точно стараясь облагородить его, сдѣлать его прекраснымъ въ своемъ воспоминаніи и отъ этого, можетъ быть, меньше страдать самой. И когда ее спрашиваютъ, «какъ онъ умеръ» — это всегда спрашиваютъ, Богъ знаетъ для чего? — она отвѣчаетъ: «Онъ угасъ, какъ птичка»! Какъ птичка! Я вспоминаю этотъ ужасный скелетъ, съ нахмуренными бровями подъ покрытымъ морщинами лбомъ, съ такими скорбными глазами, что, казалось, онъ знаетъ все и боится, — вспоминаю всѣ ужасы дѣтской дизентеріи… Но Луиза стираетъ, зачеркиваетъ все это, не желая видѣть ничего, кромѣ того, что она такъ любила: лучшую часть своего тѣла.
Барнаво присутствовалъ при агоніи малютки и, когда онъ выходилъ изъ комнаты, чтобы вернуться въ фортъ Палэзо подъ Парижемъ, гдѣ находится его казарма, ему сказали: «Вы его больше не увидите!» Поэтому онъ не удивился, когда на слѣдующій день ему принесли телеграмму, которую я отправилъ ему. Онъ зналъ заранѣе, что содержитъ въ себѣ эта голубая бумажка. Его капитанъ, наблюдавшій за обученіемъ рекрутовъ на валу, какъ разъ въ этотъ моментъ возвращается въ крѣпость, и Барнаво подаетъ ему телеграмму.
Барнаво — солдатъ, старый солдатъ. Когда онъ протягиваетъ телеграмму и отдаетъ честь, ему не надо принуждать себя стать въ «позицію», это дѣлается само собой. Впрочемъ, онъ еще не испытываетъ особеннаго горя. Подобно всѣмъ мужчинамъ, получающимъ извѣстіе о несчастьѣ, случившемся въ ихъ отсутствіи, вдали отъ ихъ глазъ, онъ не можетъ хорошенько понять, потому что не видѣлъ. Онъ не представляетъ себѣ разницы между умирающимъ малюткой и маленькимъ мертвецомъ. Капитанъ понялъ скорѣе его. Онъ получилъ другое воспитаніе, его нервы больше воспріимчивы.
— Вашъ ребенокъ умеръ?.. Вамъ нуженъ отпускъ? Похороны… Вы знаете, когда они назначены?.. На четыре дня? Нужна подпись коменданта крѣпости. Но отправляйтесь, не ожидая, я устрою это.
И онъ прибавляетъ другимъ голосомъ:
— Вы должны перенести это мужественно, какъ солдатъ.
Это слова состраданія. Барнаво понимаетъ это, и вокругъ его глазъ что-то подергивается. Но это значитъ также, что разговоръ конченъ, и что онъ можетъ идти. Онъ отдаетъ честь и, сдѣлавъ полуоборотъ, идетъ одѣваться.
Его товарищи уже знаютъ.
Нѣкоторые говорятъ: «Бѣдняга!» Другіе спрашиваютъ: «Такъ это Луизинъ малютка умеръ»? Конечно есть и такіе, которые думаютъ, что для него это облегченіе. Но большинство думаетъ только о томъ, чтобы принять приличный видъ передъ событіемъ, которое ихъ не касается. На дворѣ дуетъ легкій горный вѣтерокъ, во всѣхъ углахъ чувствуется весна, и это-то и занимаетъ ихъ, этимъ-то они и полны, не сознавая того; они жаждутъ насладиться днемъ. Барнаво самъ удивленъ этой радостью, разлитой въ природѣ, этимъ свѣтомъ и почками. Все это смущаетъ и развлекаетъ его. Тамъ Луиза думаетъ только о своемъ маленькомъ усопшемъ; онъ здѣсь думаетъ, главнымъ образомъ, о Луизѣ. Онъ страдаетъ за нее, но онъ думаетъ и о томъ, какъ досадно, что это случилось въ такой хорошій день. Не думайте, что у него не такое сердце, какъ у всѣхъ. Но что-жъ дѣлать! Его тѣло дѣятельно и здорово; онъ живетъ, и онъ не любитъ горя, онъ не можетъ оторваться отъ всего, что окружаетъ его. И однако что-то непреодолимое влечетъ его туда, гдѣ плачетъ Луиза. Онъ не могъ бы не поѣхать къ ней.
Между тѣмъ какъ поѣздъ мчитъ его къ Парижу, капитанъ Мерль отправляется къ коменданту Бьенне.
— Я позволилъ себѣ отпустить Барнаво на четыре дня, — сказалъ онъ. — У него умеръ ребенокъ.
— Хорошо, — сказалъ комендантъ. — Вы хорошо сдѣлали…
Но вдругъ его мысли приняли другое направленіе.
— Но развѣ Барнаво?.. Я никогда не слышалъ, чтобы онъ былъ женатъ! Понимаете: въ спискахъ вы не найдете ничего. Что это за ребенокъ?
— Можетъ быть, онъ не женатъ, — отвѣтилъ Мерль. — Но это не мѣшаетъ…
— Это не мѣшаетъ имѣть ребенка? Разумѣется! Но этого достаточно, чтобы мы не знали этого ребенка. Послушайте, капитанъ, подумайте сами! Всѣ солдаты роты могутъ, когда имъ вздумается удрать, придти къ вамъ и разсказать ту же исторію. Достаточно и того, что ввели законъ, принуждающій насъ дѣлать исключеніе для женатыхъ солдатъ, давать имъ отпускъ и такъ далѣе, и такъ далѣе. Это вноситъ дезорганизацію. Надо подтягивать гдѣ можно.
— Я обѣщалъ ему отпускъ, — замѣтилъ капитанъ Мерль. — Я думалъ… Я ошибся.
— Отпускъ я подпишу. Но онъ привелъ ловкую причину, чтобы получить его. Поэтому… вы скажете мнѣ, когда онъ вернется.
Но Барнаво не знаетъ ничего о томъ, что происходитъ въ Палэзо. Онъ въ Парижѣ, онъ съ Луизой, и она плачетъ еще сильнѣе съ тѣхъ поръ, какъ онъ съ ней. Она ждала его для этого, она говоритъ ужасныя и почти гадкія вещи, которыя внушаетъ ей ея безграничное горе. Она спрашиваетъ, для чего было все: мужество, съ которымъ она подготовляла будущую жизнь, ея героическій трудъ, страданія беременности, муки родовъ. Она высказываетъ все, она проклинаетъ судьбу. И Барнаво находитъ, что это и въ самомъ дѣлѣ несправедливо. Онъ видѣлъ много смертей, онъ не удивляется, когда кто-нибудь умираетъ, и вѣдь ребенокъ былъ еще крошка, почти неодушевленный предметъ, хотя и плоть отъ его плоти. Но дѣти не должны были бы умирать. Онъ думаетъ почти такъ же, какъ Луиза, только болѣе широко, для всѣхъ; а, главное, онъ чувствуетъ къ ней жалость, инстинктивную и любовную жалость, вызывающую слезы на его глаза. Однако, сначала онъ не знаетъ, что сказать, кромѣ вульгарныхъ утѣшеній. «Будь же благоразумна, Луиза: вѣдь мы сдѣлали все, что могли, не правда ли, мы не виноваты…» Потомъ вдругъ: «Бѣдная мамочка!.. Бѣдная мамочка!»
И Луиза, которую никогда не называлъ такъ бѣдный, умолкшій навсегда, беззубый ротикъ, Луиза, которую, можетъ быть, уже никогда никто не назоветъ такъ, плачетъ еще сильнѣе. Но въ то же время на душѣ у нея становится невыразимо сладко…
Совсѣмъ маленькихъ дѣтей опускаютъ въ землю безъ большихъ церемоній. Похоронное бюро прислало одного единственнаго факельщика съ маленькимъ гробикомъ.
Но Луиза захотѣла, чтобы тѣло благословили передъ тѣмъ, какъ унести его: безъ этого она не была бы спокойна, она боялась бы за него, а, можетъ быть, и за себя… Явился священникъ, равнодушно пробормоталъ нѣсколько словъ и поспѣшно ушелъ; но это было страхованіе противъ угрозъ тайны, и ей это доставило облегченіе. Затѣмъ факельщикъ набросилъ бѣлую простыню на гробикъ, который поднялъ одной рукой. Въ другую онъ взялъ вѣнокъ изъ бѣлаго бисера, присланный «фирмой», и пучекъ цвѣтовъ. Барнаво, Луиза и я взяли остальные вѣночки. Съ нами пошли двѣ сосѣдки, двѣ старыя женщины, для которыхъ время не играло никакой роли, и мать Луизы. Барнаво горячо благодарилъ ее.
И часъ спустя отъ маленькаго существа не осталось ничего, кромѣ кучки свѣжей земли въ углу общей могилы…
Послѣ похоронъ Барнаво пробылъ въ Парижѣ еще два дня. И оба эти дня я не успѣвалъ подняться съ постели, какъ онъ уже былъ у меня. О, эта праздность, ужасная праздность старыхъ солдатъ, которымъ нужно, чтобы ими командовали! Онъ пытался найти себѣ работу: вычистилъ мое охотничье ружье, привелъ въ порядокъ старое оружіе, привезенное мною изъ далекихъ путешествій. И такъ какъ онъ зналъ происхожденіе каждой вещи, онъ пытался говорить объ этомъ, пытался стать такимъ, какимъ былъ всегда: человѣкомъ, который мыслитъ только образами и который играетъ ими, чтобы мыслить немного болѣе широко, какъ дѣти. Но онъ почти сейчасъ же съ отвращеніемъ останавливался. Послѣ долгаго молчанія онъ пояснилъ:
— Я теперь похожъ на людей, у которыхъ нѣтъ аппетита: мнѣ противно вспоминать!
И онъ опять началъ вертѣться по комнатѣ, какъ старый песъ, который не знаетъ, куда ему лечь, такъ какъ не находитъ знакомыхъ ковровъ въ оставленной хозяевами квартирѣ. Онъ все начиналъ и ничего не кончалъ, онъ начиналъ съ конца. Затѣмъ, такъ какъ онъ былъ хорошимъ судьей въ такихъ вещахъ, онъ чувствовалъ презрѣніе къ самому себѣ и шелъ пить.
Я не люблю, когда Барнаво пьетъ. Я умышленно никогда ничего не предлагалъ ему, если это не было мнѣ нужно. Онъ бралъ свою фуражку, вертѣлъ ее между пальцами, затѣмъ тихонько открывалъ дверь, не прощаясь: доказательство, что онъ скоро вернется, потому что онъ вѣжливъ. Онъ обладаетъ той странной, неровной, свободной отъ установленныхъ правилъ или же безгранично меньше считающейся съ ними вѣжливостью нынѣшнихъ французовъ, которая допускаетъ грубыя слова, непристойныя выраженія, брань, скверныя шутки и вся состоитъ только изъ чуткости и пониманія; во что она разовьется или выродится въ будущемъ, трудно сказать. Онъ скоро возвращался, немного болѣе понятный самому себѣ и гораздо болѣе невыносимый для другихъ и для себя самого, потому что причины его ужасной скуки начинали выясняться передъ нимъ. Но неужели я долженъ присутствовать при этихъ скачкахъ? Мнѣ необходимо каждый день извѣстное количество одиночества; а излишекъ своего времени я долженъ отдавать столькимъ людямъ! Это дѣлаетъ меня почти жестокимъ.
— Барнаво, почему вы не съ Луизой? Вашъ отпускъ скоро кончится.
Онъ смотритъ на меня и отвѣчаетъ безъ увертокъ:
— Мнѣ надоѣло! Я не могу! Я люблю ее, какъ никогда, клянусь вамъ. Когда я одинъ и когда я думаю объ ея горѣ, о несчастьѣ, которое случилось съ нами, обо всемъ, — мнѣ такъ больно, и я чувствую это такъ глубоко, что мнѣ хочется сказать ей это. Но когда я говорю ей, она отвѣчаетъ совершенно иначе, она думаетъ обо всемъ совершенно иначе. На насъ обоихъ какъ будто надѣты намордники! Въ моментъ, когда ты наиболѣе счастливъ или наиболѣе несчастенъ, даже когда ты съ женщиной, которую любишь по настоящему, и которая тебя любитъ по настоящему, даже если она мать ребенка, котораго вы потеряли, и котораго оплакиваете оба, — въ этотъ моментъ ты наиболѣе одинокъ, потому что у тебя свои мысли, а у нея — свои. Я не зналъ этого. Но это вѣрно, и это не можетъ быть иначе… Тутъ ничего не подѣлаешь.
Въ то время, какъ онъ говоритъ, я вижу Луизу, бѣдную покинутую Луизу.
— Значитъ, — сказалъ я, — значитъ… кончено?
— Что? — съ удивленіемъ переспросилъ онъ, — что кончено?
— Луиза…
— Кончено? Почему? Вѣдь я только о ней и думаю. Но мы должны видѣться только послѣ того, какъ каждый изъ насъ избавится отъ части своихъ мыслей, самой важной… И тогда еще останется довольно такихъ, которыя будутъ принадлежать только намъ двоимъ и будутъ дѣлать насъ болѣе близкими другъ другу; чѣмъ всѣмъ остальнымъ.
Въ четвергъ вечеромъ онъ уѣхалъ въ свои казармы. Луиза проводила его до вокзала, а я взялъ билетъ до Палэзо. При яркомъ свѣтѣ луны земля казалась то совершенно бѣлой отъ цвѣтущихъ яблонь, то розовой отъ цвѣта вишни; въ воздухѣ носился прелестный, легкій, едва уловимый запахъ этихъ цвѣтовъ, которые родятся прежде листвы.
— Что за страна — сказалъ Барнаво, — что за прекрасная страна. Все здѣсь на мѣстѣ, все обработано человѣкомъ, удобно, богато и все понятно. Тамъ, гдѣ все дико, ничего не понимаешь. Здѣсь можно жить.
Я увидѣлъ, что онъ думаетъ о томъ, чтобы остаться, и былъ тронутъ. Значитъ, душа у него была не низкая, онъ не думалъ воспользоваться смертью ребенка, чтобы уйти изъ жизни Луизы. Сколько другихъ сдѣлали бы это на его мѣстѣ! Вѣдь это было бы такъ легко, у него была такая хорошая отговорка:
«Мнѣ пора въ колоніи, я уѣзжаю. До свиданья!» И эти два года увеличили бы только запасъ его воспоминаній еще однимъ, правда, не такимъ мимолетнымъ и немного болѣе грустнымъ, хотя и нѣсколько лучшимъ. Это было хорошо… Молодецъ Барнаво!
— Барнаво, а вы помните, что вы мнѣ однажды сказали на Мадагаскарѣ: Франція, — страна, гдѣ живутъ одни только бѣлые! Тамъ нельзя жить: кто-же тамъ будетъ о насъ заботиться?"
Я думалъ, онъ отвѣтитъ мнѣ, что въ его душѣ измѣнилось многое, потому что съ тѣхъ поръ многое произошло, и что теперь у него есть обязанности, есть близкій и дорогой ему человѣкъ. Я упустилъ изъ виду его стыдливость. Французы очень любятъ, чтобы имъ говорили о сентиментальныхъ побужденіяхъ, единственныхъ въ сущности, которыя руководятъ ими, но только не въ частной жизни. Другое дѣло въ театрѣ или въ кафе-концертѣ, тамъ, гдѣ позволяется предполагать, что рѣчь идетъ не о васъ, а о вашемъ сосѣдѣ. Личные-же намеки не допускаются: ихъ не всегда легко перенести, можно потерять самообладаніе, а это неприлично.
Онъ отвѣтилъ:
— Кто будетъ заботиться? Кто будетъ заботиться?… Теперь есть Луиза!
Онъ нашелъ хозяйку, служанку, женщину, жену, словомъ традицію предковъ, и это въ его глазахъ мѣняло все. Это было справедливо, благотворно, превосходно, это было умилительно, но этого нельзя было говорить. Онъ развилъ свои планы съ практической стороны: со времени его послѣдняго поступленія на службу ни одного наказанія. Это рѣдкая вещь! Ему вернутъ его погоны, его опять произведутъ въ сержанты, и на этотъ разъ онъ останется сержантомъ до конца. Онъ получитъ въ видѣ пенсіи хорошее мѣстечко въ какомъ-нибудь министерствѣ. И даже теперь, если я захочу заняться имъ… У меня есть друзья. Что, если я устрою его вѣстовымъ въ министерствѣ колоній? Изъ вѣстового, если ужъ пойти по этой дорогѣ, нетрудно попасть въ канцелярскіе служители. А потомъ въ швейцары: это вѣнецъ всего! Если все пойдетъ хорошо, можно будетъ жить въ деревнѣ: въ Кламарѣ!
— Съ Луизой?
— Конечно, — удивленно отвѣтилъ онъ. — Съ кѣмъ-же? Посмотрите на меня: я на двадцать лѣтъ старше ея. Больше я этого не найду. У нея тоже будетъ маленькая пенсія, когда…
И это доказало мнѣ, что онъ уже смотрѣлъ на Луизу, какъ на свою жену. Его интересовало даже, что будетъ съ ней, когда его не будетъ! И такъ, она поведетъ его къ мэру. Очень вѣроятно, что и въ церковь, потому что это красивѣе.
Въ Палэзо, по дорогѣ въ крѣпость, я простился съ нимъ.
— Вы не забудете? — серьезно сказалъ онъ.
— Чего?
— Ни одного наказанія, хорошее поведеніе, хорошій служака, сержантъ! Иначе меня не возьмутъ въ вѣстовые.
— Боже мой, — сказалъ я, — Барнаво, какъ вы измѣнились! Но будьте увѣрены…
Онъ былъ счастливъ, вернувшись въ свою казарму: такъ онъ привыкъ къ ней. Утромъ на валу, гдѣ онъ обучалъ рекрутовъ, во время паузы его подозвалъ капитанъ Мерль.
— Вы были на похоронахъ вашего ребенка?
— Да, господинъ капитанъ.
— Вы женаты?
— Нѣтъ, господинъ капитанъ.
— Вы признали этого ребенка?
— Нѣтъ, господинъ капитанъ.
— Вы нехорошо поступили, Барнаво… Что вы говорите?.. Ничего, не правда-ли, ничего? Такъ оно и лучше… Можете идти.
Барнаво ушелъ. Нехорошо поступилъ? Что хотѣлъ сказать капитанъ. Онъ искренно старался понять, но не могъ.
День прошелъ спокойно, безъ событій.
На слѣдующій день, послѣ ученія, передъ обѣдомъ, рота, по обыкновенію, образовала кругъ, чтобы выслушать чтеніе рапорта, за которымъ слѣдуетъ раздача писемъ, привозимыхъ обознымъ. Барнаво не ждалъ писемъ и уже давно не слушалъ рапортовъ, зная заранѣе, что въ нихъ могло заключаться. Сегодня суббота, осмотръ экипировки: что могло быть скучнѣе! Вдругъ онъ услышалъ свое имя. Его имя было въ рапортѣ! Онъ насторожилъ уши:
День 18 Марта 1912 г. — Наказанія: «Барнаво, солдатъ перваго класса, четыре дня карцера, приказъ полковника де-Бьенна, командующаго третьимъ полкомъ колоніальной инфантеріи, расквартированнымъ въ Палэзо».
Всѣ глаза обратились на Барнаво. Онъ выпрямился и вытянулъ руки по швамъ.
— «За то, что онъ обманулъ довѣріе командира третьей роты, испросивъ и получивъ отпускъ для присутствія на погребеніи своего сына, тогда какъ рѣчь шла о незаконномъ ребенкѣ».
Никто не посмѣлъ взглянуть на него, когда онъ поднялся въ комнату, чтобы взять свою старую шинель, а затѣмъ послѣдовалъ за капраломъ, который отвелъ его въ казематъ. Никто изъ тѣхъ, кто приносилъ ему туда ѣду, не заговаривалъ съ нимъ. Онъ не отнесся къ этому наказанію, какъ къ другимъ, ко всѣмъ другимъ, которыя онъ такъ безпечно сносилъ въ теченіе своей долгой карьеры, принимая ихъ съ видомъ человѣка, который знаетъ, за что платитъ, и готовъ повторить, если ему вздумается. И онъ, Барнаво, сидѣлъ въ компаніи молокососовъ, которыхъ презиралъ, и забіякъ, которыхъ не хотѣлъ больше въ товарищи. И онъ возилъ въ тачкѣ булыжникъ, онъ, старый солдатъ, освобожденный отъ работъ. Все рушилось для него, все!
Его старый товарищъ Мюллеръ принесъ мнѣ это извѣстіе, Какъ только я узналъ, что его наказаніе кончилось, и онъ можетъ выйти, я поспѣшилъ къ нему. Онъ вышелъ ко мнѣ немного блѣднымъ, съ стиснутыми зубами, съ недобрымъ лицомъ. И мы долго, молча, ходили по мощеной дорогѣ, ведущей въ Веррьеръ.
— Вотъ вамъ — сказалъ онъ наконецъ: — я не буду сержантомъ, — это судьба. Я не буду никогда ничѣмъ, ничѣмъ! Я оставлю это собачье ремесло безъ гроша и безъ настоящаго ремесла; это ясно, какъ день. Пойдите къ Луизѣ… Скажите ей, что со мной связываться не стоитъ. Что я смогу дѣлать, когда въ корпусѣ меня больше не захотятъ держать? Пусть она идетъ своей дорогой, а я пойду своей. Довольно баловаться!
Я постарался утѣшить его доводами, въ которые вѣрилъ и самъ. Четыре дня карцера и по такому поводу ему назначили изъ принципа. Это не помѣшаетъ ничему, развѣ что задержитъ его производство на три мѣсяца, а, можетъ быть, и того нѣтъ. И онъ долженъ это знать, онъ знаетъ это лучше меня.
Онъ такъ толкнулъ своимъ подкованнымъ сапогомъ камень на дорогѣ, что тотъ отлетѣлъ далеко въ сторону.
— Не въ томъ дѣло! — крикнулъ онъ, — вы не понимаете! Съ меня довольно Франціи! Съ меня довольно! Ахъ, только бы уѣхать, чортъ побери, уѣхать скорѣй! Въ первой же гавани — это такъ же вѣрно, какъ то, что передъ нами Веррьеръ, — я дезертирую! Есть довольно другихъ странъ, гдѣ можно служить, гдѣ мнѣ тоже дадутъ похлебку, табакъ и ружье. И странъ, которыя лучше, серьезнѣе, въ которыхъ да это да, а нѣтъ — нѣтъ! Что значатъ теперь во Франціи слова? Знаетъ-ли кто-нибудь, въ чемъ тутъ дѣло, можете-ли вы объяснить мнѣ? Я — солдатъ. Я туго понимаю, но если только я понималъ приказъ, я никогда не смотрѣлъ на него сквозь пальцы. Такъ вотъ, я не понимаю. Развѣ Луиза не получала отъ этого самаго правительства франка въ день, какъ родившая дѣвушка, — какъ кормящая мать за то, что она произвела на свѣтъ ребенка, все равно какъ, все равно съ кѣмъ? Отвѣтьте-же мнѣ, отвѣтьте! Значитъ производить незаконныхъ дѣтей не плохо, это позволено, это разрѣшено, это… это поощряется! А когда незаконный ребенокъ — мой ребенокъ, можно сказать, ребенокъ правительства — умираетъ, мнѣ говорятъ: «А! это былъ незаконный ребенокъ, а вы взяли отпускъ, чтобы оплакивать его, этого непринадлежащаго никому ребенка, этого вы….ка! Отлично, четыре дня карцера, Барнаво». Чего же хочетъ Франція, если она права, а не я, если въ ней говорятъ, командуютъ, распредѣляютъ награды и наказанія не безумцы? Вы знаете это? Скажите мнѣ, если знаете!
Я уклонился отъ отвѣта. Что я могъ бы ему сказать? Что то же самое творится, болѣе или менѣе, во всѣхъ государствахъ; что пусть онъ бѣжитъ изъ Франціи, пусть дезертируетъ (а я зналъ, что онъ хвастаетъ, что онъ этого не сдѣлаетъ: Барнаво, какъ всѣ французы, не можетъ жить заграницей; ему нужна его родина или же расы, которыя признавали бы его превосходство), пусть посмотритъ другія страны: вездѣ, за исключеніемъ негровъ и мусульманъ, онъ найдетъ то-же или почти то-же: тотъ же жестокій конфликтъ между античнымъ идеаломъ, цѣльнымъ, какъ все древнее, и новымъ, вдвойнѣ анархическимъ, — во-первыхъ потому, что онъ новый, во-вторыхъ, потому, что никто еще не отдѣлилъ въ немъ дурного отъ хорошаго; а въ третьихъ потому, что это — идеалъ индивидуалистическій. Все это были тонкости, которыя онъ презиралъ всю свою жизнь: тѣмъ больше онъ долженъ былъ презирать ихъ теперь въ своемъ гнѣвѣ. Я удовольствовался вопросомъ:
— Но чего-же хотите вы, Барнаво?
— Чего хочу я? — вскричалъ онъ. — Я хочу справедливости! А справедливость вовсе не въ томъ, чтобы всегда было самое лучшее, а въ томъ, чтобы всегда было одно и то-же. Думайте, сколько хотите: вы не найдете другого опредѣленія. Справедливость — это приказъ. Гдѣ теперь приказъ, покажите мнѣ его! Когда мы, въ колоніяхъ, видимъ, что происходитъ во Франціи, мы ничего не понимаемъ, мы говоримъ себѣ: «Что они дѣлаютъ, что они дѣлаютъ? Они дерутся изъ-за выѣденнаго яйца. Они не видятъ, сколько дѣла здѣсь, и какъ легко здѣсь добиться всего». Теперь мнѣ это болѣе ясно: они ссорятся изъ-за приказовъ, потому что ихъ безконечное множество, какъ на войнѣ, когда распоряжаются плохіе полководцы. О! я отлично вижу, я не такъ глупъ, какъ вы думаете. Основа — это споръ между старымъ и новымъ. У старыхъ были свои достоинства, они рожали больше дѣтей, они меньше пили. Но у нихъ были и свои недостатки: они были менѣе интеллигентны, болѣе туги на подъемъ, болѣе изнѣжены и, въ сущности, менѣе мужественны и болѣе хвастливы: никогда не было во Франціи столько мужества, какъ теперь… Но мнѣ это все равно. Единственное, чего я требую, это чтобы тамъ, наверху, рѣшились. Какъ вы хотите, чтобы мы знали свое мѣсто, чтобы мы служили, подчинялись? Я сдѣлаюсь, какъ всѣ здѣсь…
Онъ поднялъ руку и поклялся:
— Я больше не буду никому подчиняться!