Четыре возраста жизни, подарок всем возрастам (Сегюр)/ДО

Четыре возраста жизни, подарок всем возрастам
авторъ Луи-Филипп Сегюр, пер. Александр Абрамович Волков

Оригинал: французскій, опубл.: 1822. — Источникъ: az.lib.ru

ЧЕТЫРЕ ВОЗРАСТА ЖИЗНИ,
ПОДАРОКЪ ВСѢМЪ ВОЗРАСТАМЪ.

Сочиненіе ГРАФА СЕГЮРА. Члена Французской академіи наукъ. 5 грав. картинами. Перевелъ съ Французскаго Волковъ. МОСКВА. ВЪ ТИПОГРАФІИ АВГУСТА СЕМЕНА. 1822. ПЕЧАТАТЬ ДОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тѣмъ, чтобы по напечатаніи, до выпуска въ публику, представлены были въ Цензурный Комитетъ: одинъ экземпляръ сей книги для Цензурнаго Комитета, другой для Департамента Министра Духовныхъ дѣлъ и Народнаго Просвѣщенія, два экземпляра для ИМПЕРАТОРСКОЙ Публичной Библіотеки и одинъ для ИМПЕРАТОРСКОЙ Академіи Наукъ, Февраля 30 дня 1822 года. Книгу сію разсматривалъ Ординарный Профессоръ Надворный Совѣтникъ

АЛЕКСѢЙ БОЛДЫРЕВЪ.

НАСТАВНИКАМЪ МОИМЪ ВЪ ЗНАКЪ ЖИВѢЙШЕЙ БЛАГОДАРНОСТИ.

Переводчикъ.

ЧЕТЫРЕ ВОЗРАСТА ЖИЗНИ.

Жизнь есть странствіе. Человѣкъ вступаетъ на неизвѣстную ему землю, которую Природа поручила ему преобразовать и украсить; плѣнясь ею въ продолженіи кратковременнаго пути своего, онъ забываетъ, что нѣкогда долженъ оставить ее.

Сія земля есть ничто иное, какъ страна очарованій, которыя онъ почитаетъ за Истину; ибо судитъ о предметахъ по своимъ чувствамъ, а не потому, каковы они въ самомъ дѣлѣ.

Пробѣжавъ краткій, неопредѣленный путь, послѣ многихъ заботъ, безпокойствъ, и горестей, послѣ нѣсколькихъ успѣховъ, минутныхъ удовольствій и восторговъ, онъ оставляетъ на всегда сей плѣнительный островъ, носящійся на поверхности эфира, и бросается въ бездну, дабы тамъ начать новое странствіе, протекать страну иную, вѣроятно, нимало не подобную той, которую оставилъ.

На него возлагается обязанность отдать отчету въ своей жизни Создателю міровъ, и для насъ не безполезно будетъ разсмотрѣніи какъ онъ поступаетъ, или какъ поступать долженъ, дабы содѣлать и путь свой покойнѣе и отчетъ удобнѣе, Подобно витязю, направляющему стопы свои въ очарованный садъ Армиды, человѣкъ свыше вооруженный мужествомъ на каждомъ шагу встрѣчаетъ непріятелей и опасности, съ которыми ему надлежитъ бороться; тысячи обманчивыхъ призраковъ удаляютъ его отъ стези истинной.

Удовольствія подъ множествомъ плѣнительныхъ видовъ окружаютъ его, останавливаютъ и по тропѣ усѣянной цвѣтами влекутъ на край пропасти, гдѣ часто добродѣтель тщетно усиливается отвратить паденіе.

Спасительный свѣтильникъ разума, тихо и постоянно озаряющій путь его, теряется въ безчисленномъ множествѣ блудящихъ огней, которые обманываютъ его зрѣніе; счастіе вотъ та цѣль, къ которой онъ стремится, но на каждомъ шагу ложные призраки подъ различными видами прельщаютъ или устрашаютъ его, совращаютъ, влекутъ въ стремнины и торжествуютъ, веселясь его погибелью.

Два благодѣтельныя существа, духъ вѣры и духъ мудрости, съ твердостію имъ свойственною стараются его обратить на путь правый, ведущій къ спокойствію на земли и блаженству на небѣсахъ; но привидѣнія, принимая на себя ихъ образъ, подражая ихъ голосу, съ ними разлучаютъ его; и не рѣдко токмо при окончаніи многотруднаго странствія мечты разсѣваются, ослѣпленіе исчезаетъ: тогда путникъ удрученный усталостію и лѣтами уже не въ силамъ возвести взоровъ своихъ на ту строгую истину, которая повелѣваетъ ему проститься на вѣки со страною очарованій.

Въ семъ путешествіи толь кратковременномъ и опасномъ можно различить четыре періода: каждый изъ нихъ имѣетъ свои пріятности, свои печали, свои опасности; всѣ они показываютъ человѣку свѣть, Счастіе, Истину; но изъ различныхъ точекъ зрѣнія; ибо на семъ шарѣ, который несомнѣнно находится въ безпрестанномъ обращеній, все представѣляется взорамъ его въ превратномъ видѣ.

Послѣдуемъ за нимъ на сіи четыре степени; пусть благотворный лучь мудрости освѣщаетъ его и служитъ ему путеводителемъ.

МЛАДЕНЧЕСТВО.

Въ дѣтствѣ жизнь распускается и душа разсвѣтаетъ, говоритъ пѣвецъ Воображенія. Человѣкъ во вселенной есть царь, или по крайней мѣрѣ почитаетъ себя таковымъ; но кто бы могъ предсказать сіе величіе во время его младенчества, кто бы могъ предузнать престолъ въ колыбели!

Брошенный на землю человѣкъ-младенецъ обнаженъ, слабъ, несмысленъ, беззащитенъ; первый крикъ его — стонъ, первый звукъ — жалоба, первое ощущеніе — боль.

Все окружающее вдругъ поражаетъ взоры его, онъ ничего не можетъ видѣть; дневный свѣтъ, не озаряя, Ослѣпляетъ его. Звуки, касающіеся слуха его, для него ничто иное какъ безпорядочный шумъ; ноги не могутъ носить его, онъ не въ силахъ дѣйствовать руками; нѣжное тѣло ощущаетъ прикосновеніе внѣшнихъ предметовъ по болѣзненному чувству притомъ испытуемому. Самый воздухъ, вокругъ него находящійся, воздухъ которымъ онъ дышетъ, пронзаетъ его жестокимъ хладомъ.

Каково существо сіе нынѣ толь слабое, а завтра толь надменное.

Недавно извлеченъ изъ небытія, о которомъ не можетъ имѣть понятія, и оставленъ безъ защиты на произволъ вѣтровъ міра, который кажется ему густымъ туманомъ, хладнымъ, волнующимся моремъ, гдѣ свирѣпствуетъ ужасная буря; тогда все для него хаосъ. Но въ груди своей онъ носитъ эфирный пламень, разумъ свыше вдохновенный; скоро сей разумъ, проницая покровъ его окружающій, развертываетъ предъ нимъ свитокъ чудесъ органическаго міра.

Нужда бываетъ первою его путеводительницею, онъ прилѣпляется къ груди своей матери, тамъ почерпнулъ свою жизнь, тамъ ищетъ и находитъ первыя средства къ сохраненію оной. Но душа еще долго остается въ усыпленіи, онъ терпитъ или наслаждается токмо тѣлесно.

Ощущенія его несовершенны, они чрезмѣрны, необдуманы; его чувства суть такія орудія, которыхъ употребленія еще не разумѣетъ.

Бюфонъ замѣчаетъ, что только по прошествіи сорока дней младенецъ начинаешь ясно видѣть, смѣяться и плакать. Ласки матери — первое его удовольствіе, ея отсутствіе — первая печаль. Признательность и дѣтская любовь суть первыя его чувствованія, тогда-то, по справедливости, онъ начинаетъ жить, ибо любитъ и желаетъ бытъ любимымъ.

Лишь только юный странникъ проникнулъ мракъ, едва разсѣялъ хаосъ, скрывавшій отъ него сей для него новый міръ, содѣлавшійся жилищемъ его, какъ уже все плѣняетъ, все удивляетъ, все восхищаетъ его; безчисленное множество живѣйшихъ ощущеній, сладкихъ удовольствій проникаетъ въ душу его пятью путями, которыми Небо премудро окружило ее.

Все для него ново, каждый опытъ силъ веселитъ его: вселенная въ движеніи своемъ являетъ удивленнымъ взорамъ его смѣшеніе богатѣйшихъ, разнообразнѣйшихъ красокъ.

Прикосновеніе тѣлъ, встрѣчающихся поражаетъ слухъ его гармоніею множества звуковъ.

Воздухъ, напитанный благоуханіемъ цвѣтовъ доставляетъ пріятное раздраженіе нѣжнымъ нервамъ обонянія.

Тончайшая оболочка, обтягивающая губы и внутренность рта, даетъ ему чувствовать при первой пищѣ сладость подобную вкусу того нектара, или той амброзіи, которыми, по словамъ стихотворцевъ, питаются сами боги.

Все тѣло облеченное въ нѣжную кожицу, ощущаетъ пріятнымъ образомъ мягкость пеленъ и ложа, кои покоятъ и согрѣваютъ его, а ласки матери по всему существу его изливаютъ чистѣйшее наслажденіе.

Наконецъ упоенный толикимъ количествомъ новыхъ чувствій, утомленный своимъ счастіемъ, онъ имѣетъ нужду въ успокоеніи и природа Представляетъ ему новое блаженство въ пріятномъ, тихомъ снѣ.

Пробуждается; время отъ времени раздается крикъ, его является улыбка;онъ позналъ удовольствіе, почувствовалъ печаль; постоянно ищетъ одного, старается избѣгать другой; это почти совершенный человѣкъ, онъ позналъ тайну жизни.

Скоро изучаетъ законы равновѣсія, ползаетъ, приподымается, колеблется, падаетъ, встаетъ, ходитъ, прыгаетъ, бѣжитъ, пробѣгаетъ, измѣряетъ, ищетъ и достигаетъ. Осязаніе исправляетъ ошибка зрѣнія и удостовѣряетъ его въ наружныхъ видахъ тѣлъ, онъ различаетъ мягкое отъ жесткаго; и игры его суть дѣятельныя и основательныя изученія. Каждое его, движеніе есть полезное усиліе, каждый шагъ — успѣхъ.

За симъ произвольные знаки и напослѣдокъ голосъ выражаютъ его потребности и желанія: мало по малу подражаетъ слышимому, произноситъ несвязные звуки и наконецъ слово вырывается изъ устъ его, сіе слово начало талантовъ, искусствъ и наукъ, сіе слово, которое соединяетъ всѣхъ людей и, окрыляя мысли, повелѣваетъ самою Природою.

Мама, тятя…. суть первыя слова, имъ произносимыя; прелестныя слова, выражающія и внушающія чистѣйшую любовь; сіи первые звуки вполнѣ вознаграждаютъ мать за всѣ ея болѣзни, а въ сердцѣ отца раждаютъ приятныя надежды. Ахъ! сколько прелестей имѣетъ тогда младенецъ для тѣхъ, кои такимъ образомъ принимаютъ первое изліяніе души его.

При первомъ взглядѣ на дѣтей поражаетъ насъ ихъ слабость; она то вселяетъ, къ нимъ нѣжное соболѣзнованіе; и такъ сія слабость составляетъ всю силу сего, возраста, оно даетъ ему владычество надъ всѣмъ его окружающимъ такое владычество, котораго тщетно бы желало достигнуть честолюбій возмужалыхъ.

Природа одарила сію слабость привлекательною красотою, непреоборимыми прелестями; дитя носитъ на откровенномъ челѣ своемъ печать чистоты, нѣжности, искренности, справедливости и и другихъ качествъ любезныхъ и плѣнительныхъ для сердца;

Безъ недовѣрчивости, подозрѣній и хитрости слово его есть вѣрный списокъ мысли; голосъ его заключаетъ въ себѣ пріятность, которой искусство подражать не въ силахъ.

Его улыбка веселитъ васъ, его слезы васъ трогаютъ, а просьбы повелѣваютъ вамъ.

Очаровательная сила сего любезнаго возраста, сей весны бытія нашего, сей зари жизни, столь ощутительно дѣйствуетъ на воображеніе, что оно являетъ намъ подъ чертами дѣтей все, въ чемъ мы ищемъ невинности, веселія и счастія.

Представляя себѣ предвѣстника весны, сей пріятный вѣтерокъ, который, лобзая цвѣточки, дышетъ ихъ благоуханіемъ, изображаемъ ево въ видѣ крылатаго малютки; но воображенію нашему множество легкихъ зефировъ порхаютъ въ воздухѣ.

Чувствительныя и благочестивыя души, ищущія кроткаго покровительства небесъ, призываютъ заступленіе горнихъ младенцевъ, и небо оглашается согласнымъ пѣніемъ Ангеловъ.

Даже на землѣ представляютъ подобіе сихъ небесныхъ ликовъ, и въ слабомъ — не рѣдко виновномъ человѣкѣ раждается надежда умилостивить Бога, коль скоро вступая во храмъ внимаетъ онъ пріятному пѣнію дѣтей, коихъ невинные, среброзвучные голоса несутъ молитвы его ко престолу Милосердаго.

Когда же смертное, занимаясь другими мыслями, желаютъ изобразите то пріятное, всесильное чувство, которое внушаетъ намъ столько великихъ дѣлъ и столько злодѣяній, которое придаетъ душѣ и твердость и слабость, которое обѣщаетъ блаженство, и причиняетъ скорби; тогда какъ поступаютъ они? Претворяютъ дитятю въ полубога, представляютъ его крылатымъ, слѣпымъ, съ оружіемъ въ рукахъ, на устахъ съ улыбкою и, со злобою во взорахъ, вскормленнаго красотою, возлелѣяннаго граціями. Такимъ образомъ сія любовь толь могущественная, которая была, есть или будетъ нашею повелительницею, не иначе представляется въ воображеніи какъ украшенная прелестями дѣтства.

Чье сердце толь жестоко, что будетъ нечувствительно къ слезамъ, или улыбкѣ невинности?

Сами великіе люди познали ея любезную власть. Агезилай, царь гордаго Лакедемона, не устыдился когда застали его верьхомъ на палкѣ между своими дѣтьми.

Генрихъ добрый гордился подобною игрою, и сказалъ посланнику, который видѣлъ какъ онъ носилъ на плечахъ своего маленькаго сына: это не удивитъ васъ, если вы отецъ; Ѳемистоклъ, указывая на своего сына, говаривалъ: Вотъ наимогущественнѣйшій изъ Грековъ: Аѳины повелѣваюпѣ Греціею, я повелѣваю Аѳинами, жена моя повелѣваетъ мною, а сіе дитя управляетъ ею.

Что можетъ быть счастливѣе сихъ юныхъ лѣтъ? Нѣжному дѣтству чистосердечно оказываютъ помощь, ласки и благосклонность, но не знаетъ ни подозрѣній, ни ненависти, ни неблагодарности, ни зависти, и находитъ повсюду одну усердную дружбу; тогда путь жизни усѣянъ цвѣтами, всякой старается обрывать около нихъ терніе; дитя не знаетъ еще ни тяготы законовъ; ни своенравія счастія, стыда нищеты и цѣны золота; ни несогласій во мнѣніяхъ; ни надменности властелиновъ, униженія зависимости и высокомѣрія чиновъ; ни ужасовъ смерти, ни неизвѣстности будущаго: во взорахъ его все сіяетъ веселіемъ и надеждою, и если всѣ мечтали о златомъ вѣкѣ, то безъ сомнѣнія приводили себѣ на память толь пріятные толь краткіе дни своего дѣтства.

Но человѣческое счастіе есть ничто иное, какъ блескъ молніи, она сверкаетъ для того только, чтобы предвозвѣстить бурю. Дитя ростетъ и не можетъ на вѣкъ остаться сыномъ природы; его призываетъ общество, онъ долженъ сдѣлаться человѣкомъ гражданиномъ, и сей-то обнаруживающійся въ немъ человѣкъ требуетъ, чтобы образовали его юныя дарованія, исправляли раждающіеся въ немъ порока; сіе молодое дикое деревцо должно быть возвращено, къ нему должно привить зародышъ добродѣтели: потому истребляютъ цвѣты, дабы произвести плодъ.

Простите золотые лѣта! прости рай земной! мечты колыбельныя исчезли, появились другія; дитя начинаетъ познавать обязанности, уроки, законы, труды, наказанія, власть и можетъ быть даже самое тиранство; ибо педанты часто настоящіе тираны дѣтства.

Дитя, говоритъ Плутархъ, образовано природою, разумомъ и упражненіемъ природа полагаетъ основаніе, разумѣ предписываетъ правила, а упражненіе питаетъ его дѣятельность, такъ какъ для хлѣба необходимы хорошая почва, отборныя семена, и опытный земледѣлецъ.

Воспитаніе можетъ только измѣнить природу, но сіе измѣненіе часто походитъ на совершенное преобразованіе, и потому привычку, которая есть плодъ воспитанія, не безъ причины назвали второю природою.

Столь же рѣдко найти хорошаго наставника для воспитанія дѣтей, какъ добраго вождя для управленія народомъ.

Чаще ищутъ ученыхъ, нежели мудрыхъ, и такъ какъ дитя есть подражатель, то примѣръ дѣлаетъ больше нежели урокъ; Мягкій воскъ удобно принимаетъ на себя виды всего t что до него ни касается, дѣтство же будучи и того удобопреклоннѣе принимаетъ всѣ впечатлѣнія предметовъ ему представляющихся.

Часто дарованія и разумъ оказываются въ человѣкѣ весьма поздо, между тѣмъ какъ свойства его или характеръ гораздо ранѣе. Въ дѣтствѣ онъ объявляетъ о себѣ не то, что онъ со временемъ будетъ, но то, каковъ будетъ онъ.

Юный Киръ давалъ примѣры умѣренности и достоинства своему дядѣ, царю Мидійскому. Молодой Ахилесъ при видѣ меча, отринувъ женскіе уборы, показалъ въ себѣ Грекамъ побѣдителя Гектора. Когда Римъ трепеталъ предъ Силлою, Катонъ утическій, будучи еще дитятею, просилъ меча у своего наставника, дабы поразите тирана. Дюгесклень въ играхъ повелѣвалъ и управлялъ своими соучениками. Генрикъ, вышедъ изъ колыбели, смѣялся, бился и умѣлъ уже заставить любить и почитать себя.

Въ обществѣ трудно угадать различныя свойства людей, тамъ носятъ множество личинъ, подобно хамелеонамъ ежеминутно измѣняются, и самый опытный наблюдатель едва ли можетъ читать въ сокровенныхъ сердцахъ ихъ. Дѣти напротивъ того всегда откровенны, обнаруживаютъ предъ нами свои маленькіе пороки и добродѣтели, ихъ простое сердце не знаетъ притворства; тутъ, говоришь аббатъ Делиль,

Тутъ видѣнъ человѣкъ безъ хитраго искусства,

Порывы видны тутъ природнаго лишь чувства.

Иной наказанъ бывъ, покорнѣй, тише сталъ

Услышалъ слово онъ, и гнѣвъ его пропалъ,

Смѣяся, онъ слезу послѣдній опираетъ;

Стыдъ раздражалъ его, улыбка умягчаетъ?

И сердце гибкое онъ ласкамъ отдалъ вновь

Другой же съ твердостью хранитъ гнѣвъ и любовь,

Съ досадой мрачною потупя въ землю взоры.

И ласки и дары и нѣжны разговоры —

Все отвергаетъ онъ отъ слуха и очей,

Безмолвно онъ стоитъ въ суровости своей:

Но будущій уже въ немъ слѣдъ замѣтенъ славы;

Катонъ и въ дѣтствѣ былъ упрямецъ величавый

Блаженъ дѣлатель, не истощающій трудовъ своихъ на обработываніе земли неплодивой, неблагодарной; но удобряющій плодоносную почву души благороднаго дитяти. По словамъ Плутарха слово благородный двусмысленно; тщеславіе подразумѣваетъ подъ онымъ рожденіе онѣ знатныхъ родителей, а разумъ рожденіе отъ добродѣтельныхъ родителей. Сей же самый писатель, мнѣ кажется излишне строгъ, говоря въ другомъ мѣстѣ, что пороки, и низость души родителей. переходятъ къ дитяти. Въ поколѣніяхъ людей не такъ, какъ въ породахъ животныхъ; какъ бы ни былъ заразителенъ примѣръ, оный чаще устрашить, нежели соблазнить можетъ. Я согласенъ съ Расиномъ, что преступленіе матери есть тяжкое бремя; но если при мѣръ бываетъ всегда урокомъ, то сей урокъ столь же часто полезенъ какъ и вреденъ. Все зависитъ отъ направленія, которое даютъ чувствамъ имъ произведеннымъ. Гораздо обыкновеннѣе случается, что сынъ пораженный пороками отца своего впадаетъ въ противуположные. Сынъ скупаго бываетъ расточителенъ; сынъ лицемѣра, маловѣренъ; дочь щеголихи становится святошею; преемники завоевателя часто простираютъ любовь къ миру даже до слабости" и такъ порочный или злобный отецъ для дѣтей менѣе опасенъ, нежели таковый наставникъ. Къ чему бы послужило воспитаніе, еслибъ добродѣтели и пороки переходили съ кровію, и передавались въ наслѣдство.

Исторія доказываетъ противное; въ оной не видно ни линіи героевъ, ни людей добродѣтельныхъ, ни злыхъ. Тамъ напротивъ того на каждой страницѣ находятъ Коммодовъ, наслѣдующихъ Авреліямъ, Домиціановъ Веспасіянамъ, Карловъ VIII Лудовикамъ XI, и если изключить изъ оныхъ Александра великаго и Ѳеодосія, то мало увидите знаменитыхъ государей, коихъ отцы включили имена свои въ лѣтописи славы.

Герои подобны большимъ рѣкамъ; ихъ источники малы, они увеличиваются съ теченіемъ.

Воспитаніе, а не рожденіе всему полагаетъ начало. Человѣкъ произведенъ на свѣтъ родителями, а образованъ наставниками; одни даруютъ жизнь, другіе образованіе.

Такимъ образомъ, не взирая на искусство и громкое имя отца своего, завоеватель Азіи признавался, что онъ болѣе обязанъ Аристотелю, нежели Филиппу.

Люди во всѣ времена о всемъ спорили и ни въ чемъ несогласились; неболѣе согласны они въ методахъ воспитанія, какъ и въ системахъ правленія сколь ни древенъ свѣтъ, но касательно сихъ важныхъ предметовъ онъ еще неопытенъ.

Бѣдные дѣти, подобно больнымъ, должны бояться шарлатановъ, которые желаютъ испробовать надъ ними свои системы. Какъ въ семъ такъ и въ томъ случаѣ великая погрѣшность, кажется, неразлучная съ натурою человѣка, есть любить всё острое, вдаваться въ крайности, находить удовольствіе въ излишествѣ, и убѣгать умѣренной и справедливой средины, гдѣ однакожь существуютъ истина и мудрость.

Войдите въ сей домъ, вы тамъ найдете дѣтство стѣсненное, унылое, угнѣтаемое строгимъ учителемъ; гордость и своенравіе нахмурили чело его, взоръ его грезитъ, слова укоряютъ, онъ держитъ розгу или плеть, совсѣмъ не помышляя подобно Сенекѣ, что не должно принуждать Природу, а надлежитъ соразмѣритъ труды не съ силами, но съ слабостію дѣтей; онъ навьючиваетъ нѣжную память ихъ пустыми звуками, которыхъ они не понимаютъ, обременяетъ разумъ словами вмѣсто мыслей, нравоученіями вмѣсто чувствій; онъ наказываетъ утомленіе равно какъ и лѣность, предписываетъ молчане. во время отдохновенія, отягощаетъ ихъ во время занятій, за малѣйшій шопотъ взыскиваетъ какъ за вину, и влача ихъ насильно къ предназначенной цѣли, сей тирань невинности, неизгладимыми чертами напечатлѣваетъ въ младой душѣ отвращеніе къ ученію, ненависть къ трудамъ и непреодолимую склонность къ разсѣянію.

Хозяйка сего другаго дома женщина: любовь ея слѣпа какъ Амуръ. Сдѣсь дитя ни что иное какъ маленькій божокъ; покаряясь его прихотямъ она трепещетъ за него опасныхъ слѣдствій борьбы, бѣганья, усталости, трудовъ, скуки ученія; самая перемѣна воздуха устрашаетъ ее; она портитъ нравъ его своими ласками, разслабляетъ тѣло его своими предосторожностями. Не научившись еще мыслить, онъ рѣшаетъ и судитъ, не умѣя еще повиноваться. Онъ повелѣваетъ; сей слабоумный молодой хозяинъ непрестанно ругаетъ слугъ; живущій изъ платы, воспитатель его трепещетъ и несмѣетъ противорѣчить ему — боязнь маленькихъ доносовъ налагаетъ на него молчаніе. Рабски похваляетъ онъ шалости, которыя бы должно ему исправлять и со вздохомъ раздѣляетъ беззаботную праздность избалованнаго дитяти, котораго своенравному владычеству подверженъ.

Индѣ вы подумаете, что взошли въ монастырь, тамъ недостаетъ только власяницъ и бичеванія; въ сихъ нѣжныхъ лѣтахъ, когда Небо ничего болѣе не требуетъ отъ человѣка кромѣ признательности, вмѣсто того чтобы показать дитяти Бога мира и любви, его пугаютъ мстительнымъ Божествомъ, утомляютъ молитвами, утруждаютъ постами, наводятъ скуку проповѣдями, и наконецъ заставляютъ его страшишься Того, Кого бы онъ долженъ любить.

Въ другомъ мѣстѣ напротивъ того образуютъ дѣтей только для большаго свѣта, занимаютъ одними нарядами; они читаютъ только для разсѣянія; ихъ упражненіе состоитъ въ изученіи искусства нравиться, ихъ занятія въ залѣ, училище въ ѳеатрѣ, балъ есть поле ихъ дѣятельности; никогда такъ не старались содѣлать Перикла краснорѣчивымъ, а Платона мудрымъ, какъ приучить сего молодаго сибарита къ нѣгѣ и сумазбродствамъ всякаго рода.

А тамъ изключительно господствуетъ система общественнаго воспитанія, и какъ Ликургъ, преступивъ законы Природы. Отнялъ дѣтей у родитеёлей и поручилъ ихъ государству, такъ нѣкоторые люди непреклонные къ своимъ мнѣніяхъ хотятъ лишитъ отца драгоцѣннаго его права, когда онъ можетъ онымъ пользоваться — права воспитывать въ добродѣтели существо обязанное ему своимъ рожденіемъ, просвѣщать умъ дитяти, котораго онъ произвелъ на свѣтъ.

Другіе, повинуясь стариннымъ предразсудкамъ и неисцѣлимой гордости, страшатся, чтобы отрасль ихъ благородной фамиліи не помрачилась въ сообществѣ съ низшимъ классомъ народа; одно частное воспитаніе почитаютъ они удобнымъ, чтобы поддержать въ питомцѣ ихъ достоинство породы и чистоту мнѣній.

Общественныя учебныя заведенія представляются воображенію ихъ совсѣмъ для него не приличными; по ихъ мнѣнію уроки и примѣръ могутъ повредить его сердце, давая ему знать, что правила просвѣщаютъ, а предразсудки приводятъ въ злаблужденіе, что народъ имѣетъ права, что заслуги стоютъ болѣе нежели порода, и что благородство, просвѣщая человѣка, составляетъ украшеніе, которое придаетъ болѣе блеску добродѣтели, но и рокъ содѣлываетъ гораздо соблазнительнѣе.

И въ самомъ дѣлѣ не все ли будетъ потеряно, если по неучастію благородный воспитанникъ въ сихъ училищахъ, подобныхъ небольшимъ обществамъ, услышитъ слѣдующія слова Монтаня, который при всемъ томъ произошелъ отъ благородной и древней фамиліи: Мальчика, который, не желаетъ славы, не предпочитаетъ знаніи дѣтскимъ увеселеніямъ, и менѣе дорожитъ сраженіемъ, нежели баломъ, отдайте въ хлѣбники въ какой нибудь хорошій городокъ, хотя бы и былъ онъ сынъ герцога; ибо должно помѣщать дѣтей, не по достоинствамъ ихъ родителей, но по способностямъ души ихъ.

Впрочемъ, какая бы нибыла принята метода, она всегда должна стремиться къ одной цѣли, т. е.: должно научить дитятю-путешественника законамъ, исторіи, правиламъ, нравамъ и обычаямъ свѣта, въ который онъ вступаетъ, дабы онъ могъ испытать болѣе счастія и менѣе скорби на землѣ имъ пробѣгаемой, и въ другой обители его ожидающей.

Воспитаніе, образующее характеръ, и ученіе, просвѣщающее разумъ его, измѣняются по различнымъ положеніямъ, въ которыя слѣпой случаи, рожденіе и счастіе помѣстили его. Но вездѣ есть одна общая цѣль, и ея не должно никогда упускать изъ вида, то есть: содѣлать его справедливымъ и добрымъ.

Каждое состояніе въ обществѣ требуетъ различной степени просвѣщенія; но нравственность равно необходима для всѣхъ. Дѣти короля, дѣти земледѣльца, воина, купца, высшихъ и низшихъ, богатыхъ и убогихъ, должны равномѣрно знать, что не смотря на всѣ странныя мнѣнія о заблужденіи, попокъ ведетъ къ злополучію, а добродѣтель къ блаженству; ибо вѣчный законъ, сохраняющій порядокъ вселенныя, требуетъ чтобы міры существовали, обращались и сохранялись не иначе какъ посредствомъ взаимнаго притяженія, а люди посредствомъ взаимной любви.

Мы постоянно стремимся къ благосостоянію и удаляемся бѣдствія; однакожъ нѣтъ истиннаго благополучія въ удовольствіяхъ, кои предлагаютъ намъ несправедливость и порокъ на счетъ ближнихъ. Въ распутство, которое есть не иное что, какъ нравственная болѣзнь, впадаютъ обыкновенно съ того времени, какъ начинаютъ дѣлать другимъ то, чего бы тебѣ не желали.

Каждый порокъ рано или поздо получаетъ свое наказаніе, каждая добродѣтель свою награду: первый раждаетъ ненависть и презрѣніе, а послѣдняя почтеніе и любовь.

Хотя бы честность, милосердіе и мудрость не были великими обязанностями, то и тогда бы онѣ сохранили свою пользу, ибо какъ зло неразлучно съ заблужденіемъ, такъ добро съ истиною.

Самолюбъ — обманывающійся, достойный сожалѣнія глупецъ — почитаетъ одного себя, отвергаетъ подпоры, и безъ спутника, безъ путеводителя блуждаетъ въ лабиринѳѣ жизни.

Время, вѣчный наставникъ людей, довольно доказываетъ сіи истины; оно весьма скоро похищаетъ ложныя удовольствія одной минуты, купленныя цѣною продолжительнаго несчастія; но не должно дожидаться его медленныхъ уроковъ, разумъ долженъ предупреждать оные.

Часто бываетъ у насъ, что нравоучители бросаютъ изсохшія семена, то есть преподаютъ истины свой, какъ грубыя правила, какъ холодный наставленія, какъ строгія обязанности; вмѣсто того чтобы предлагать ихъ молодому страннику, ежеминутно идущему впередъ, какъ единственныя средства найти надежное пристанище и веселый взоръ хозяина; какъ единственную монету, за которую можно купить прямое удовольствіе, прямое счастіе.

Въ образованій сердца человѣческаго, такъ какъ въ наукахъ и искусствахъ, не забывайте слабости дитяти, который не можетъ слѣдовать за вами какъ только малыми и медленными шагами, какъ Асканій слѣдовалъ за Энеемъ, удаляясь изъ Трои.

Открывайте силы его, но не утомляйте оныхъ; на оставляйте растѣнія сего въ жаркой теплицѣ, оно принесетъ вамъ незрѣлые и безвкусный плоды. Вѣрьте Конфуцію, онъ совѣтуетъ датъ цвѣтку время распуститься, а не изсушитъ его на вѣки, безразсудно согрѣвая на груди, своей.

Онъ вникаетъ въ ваши уроки; вы вникайте въ его свойства, чрезъ то откроете зародышъ благородныхъ чувствованій — воспользуйтесь тѣмъ. Сенека благоразумно предостерегаетъ васъ въ семъ случаѣ: добрыя наставленія питаютъ сей счастливый зародышъ подобно легкому дыханію раздувающему искру.

Вы найдете помощника, который никогда не оставитъ васъ, это — самолюбіе, источникъ добра и зла, самое могущественное, опасное и полезное изъ нравственныхъ побужденій; оно шествуетъ быстрѣе, нежели лѣта и возрастаетъ, гораздо скорѣе, нежели тѣло дитяти;

Однакожъ никакая страсти столько не имѣетъ нужды. Въ обуздываніи и управленіи, она оказывается смотря по путеводителю или просвѣщающимъ лучемъ или Перуномъ сожигающимъ.

Ослабьте удила ея, коли скоро она стремится къ качествамъ сердца и ума, но удерживайте съ благоразуміемъ, колъ скоро обращается на преимущества телѣсныя. Предостерегайте дитятю, отъ глупой гордости внушаемой красотою, которую Платонъ называетъ преимуществомъ даннымъ онѣ природы, а Сократъ гораздо справедливѣе и кратковременнымъ тиранствомъ.

Если замѣчаете, что онъ склоненъ къ тщеславію своими еще незрѣлыми дарованіями: то помышляйте показать ему въ томъ неудобства со стороны его пользы; дайте ему замѣтить съ Китайскимъ философомъ, что даръ слова отнимаетъ свободу у попугая; что раковину открываютъ для того, чтобы достать изъ оной жемчугъ; преслѣдуютъ слоновъ для того, чтобъ отнятъ у нихъ клыки.

Препятствуя ему увлекаться побужденіемъ самолюбія, Вы не должны допускать его къ усыпленію подъ кровомъ лѣности; научите его, что въ семъ путешествіи онъ ничего не можетъ приобрѣсти безъ труда, ни даже самой добродѣтели.

Трудъ есть его удѣлъ. По словамъ Ѳокилида, трудолюбивый покупаетъ, жизнь свою цѣною трудовъ, а лѣнивый похищаетъ оную.

Вамъ надлежитъ побѣдить хитрыхъ и сильныхъ противниковъ. Дитя, подобно молодому тирану окруженному вѣроломными царедворцами, видитъ около себя привлекательные, обольщающіе пороки, которые разставляютъ предъ нимъ разнообразныя сѣти и опасныя приманки свои.

Надобно чтобы добродѣтель предлагала ему также нѣкоторыя обѣщанія, нѣкоторую пользу. Сенека весьма справедливо замѣчаетъ, что itbmh порока, который бы ne предлагалъ награды: скупость показываетъ блестящія деньги, лѣность указываетъ спокойствіе, развратъ обѣщаетъ удовольствія, а высокомѣріе власть; не думайте чтобъ правосудіе и справедливость требовали вашей службы безо всякаго вознагражденія, но, дабы заставить любить каждую добродѣтель докажите, что она равномѣрно даетъ мзду и разпрѣдѣляетъ награды.

Вы будете говорить истину — и вашъ воспитанникъ послѣдуетъ благоразумію, чтобы найти безопасность, правосудію, чтобы приобрѣсти почтеніе, храбрости, чтобы заслужить похвалы, умѣренности, чтобы продолжить удовольствія и сохранить здоровье, милосердію, чтобы привлечь всеобщую любовь.

Человѣку, которому предназначено созидать, начинаетъ подражаніемъ; страшитесь чтобъ сіе подражаніе не сдѣлалось привычкою: кто безпрестанно переводитъ, тотъ рѣдко бываетъ переводимъ.

Монтань справедливо сказалъ: кто всегда послѣдуетъ другимъ, тотъ ничего не ищетъ и ничего не находитъ. Еще недовольно для него изучать ваши правила, подобно чтобы онъ умѣлъ оныя присвоитъ; пчелы лѣтаютъ съ цвѣточка на цвѣтокъ, и напослѣдокъ составляютъ медъ, ихъ собственное произведеніе. Это болѣе не тминъ и не маіоранъ.

Надобно заставить полюбить ученіе и учителя; удерживаютъ при себѣ только то, что пріобрѣли съ удовольствіемъ, только то охотно слушаютъ, что забавляетъ, а не пугаетъ. Суровость отвергается молодымъ сердцемъ, хотя слабымъ, но для сего уже довольно упругимъ; одна кротость проникаетъ въ оное..

Подобно Монтаню, я бы находилъ удовольствіе наполнять сіе сердце искренностію и простодушіемъ, ибо я почти не видалъ инаго дѣйствія розги, кромѣ того, что душа содѣлывается ниже, упрямѣе, злобнѣе; должно подслащивать цѣлительныя яства, и прибавлять горечи ко вредоноснымъ.

Трудное, однакожь весьма нужное для человѣка дѣло есть соразмѣрять себя съ возрастомъ своего воспитанника; не многіе умѣютъ подражать тому пророку, который уменьшался на ровнѣ съ дитятею, дабы сообщишь ему огнь и жизнь.

Въ наши времена сдѣлано открытіе, которое будетъ столь же обширно въ своихъ дѣйствіяхъ, какъ книгопечатаніе; по методѣ взаимнаго обученія дѣти служатъ, наставниками одинъ другому.

Они чувствуютъ мѣру раждающихся понятій, они изъясняютъ урокъ такъ, какъ сами его поняли; лучше взрослыхъ знаютъ они маленькія средства, чрезъ которые мысль можетъ проникать въ ихъ душу.

Дѣтство имѣетъ свой собственный языкѣ, который забывается въ зрѣломъ возрастѣ; все ясно и быстро въ семъ обмѣнѣ просвѣщенія. Тамъ соревнованіе безпрестанно поддерживается, поощряется и не можетъ превратиться въ зависть; ибо тамъ нѣтъ ничего произвольнаго, всякой судится себѣ подобнымъ. Первенство и пониженіе тамъ очевидно превосходство рѣшается и опредѣляется самими соперниками, которые спорятъ объ ономъ; маленькія достоинства сего юнаго общества весьма кратковременны, каждый достигаетъ оныхъ по очереди и надежда тамъ подкрѣпляетъ бодрость.

Неудивительно, что фанатизмъ и тиранство гремятъ противу сихъ учрежденій, которымъ покровительствуетъ всякое мудрое правительство. Конечно просвѣщеніе такимъ образомъ весьма скоро распространяется, а нѣкоторые находятъ свои выгоды въ распространеніи мрака. Гордость и невѣжество, только во тьмѣ сохраняютъ свое владычество; люди не позволяютъ имъ болѣе увлекать себя, коль скоро при ясномъ свѣтѣ могутъ познать свои права, свои обязанности, свои истинныя выгоды, увидѣть цѣпи, кои во мракѣ столь нечувствительно увлекали ихъ.

Благодареніе теченію вѣковъ и успѣхамъ разума; дитя, начинающій свое странствіе, не вздыхаетъ болѣе въ пеленахъ препяствующихъ его силѣ и росту; колыбель его не окружена болѣе нелѣпыми баснями, ни страшными призраками, ни ужасающими духами; орудія мученій, хлыстъ, пали, розги, плеть не разслабляютъ болѣе его души, истязуя тѣло. Онъ болѣе не ступаетъ робкими шагами въ школьной пыли, не блуждаетъ въ ученомъ лабиринѳѣ Аристотелевомъ по ложнымъ путямъ Категорій, ни въ лабиринѳѣ Схоластическихъ и Сорбонскихъ умствованій. Путь ученія представляется ему ровнымъ и свѣтлымъ. Пріятное и чистое нравоученіе фенелоново распоряжаетъ наставленіемъ дѣтей, такъ какъ геній Монтескіё управляетъ народами.

Приблизившись къ границамъ, которыя отдѣляютъ дѣтство отъ юношества, отрокъ не потерялъ втунѣ дней весны своей; заботы не истощили силъ его, удовольствія не разслабили души, предразсудки не стѣснили ума; его образованіе не есть трудами пріобрѣтенное невѣжество.

Онъ изучалъ предметы, а не слова; правила напечатлены въ мысляхъ его, дѣла въ понятіи, чувства въ сердцѣ.

Онъ знаетъ, что счастіе существуетъ только въ исполненіи, своихъ обязанностей. Онъ вѣдаетъ, что Божество въ немъ ищетъ благодарнаго творенія, люди брата, правительство покорнаго подданнаго, отечество храбраго защитника и полезнаго гражданина.

Онъ продолжаетъ свой путь по тѣсной стезѣ, которую пролагаетъ ему не тина среди заблужденій; онъ знаетъ, что каждая добродѣтель находится между двумя пороками: благочестіе между суевѣріемъ и невѣріемъ; благоразуміе, равно какъ и храбрость, между боязнію и дерзостію; свобода между рабствомъ и своеволіемъ; правосудіе между жестокостію и слабостію.

Счастіе при концѣ сего пути, пропасти злополучія съ обѣихъ сторонъ; страсти подобно Сиренамъ, безпрестанно привлекаютъ его въ оныя. Онѣ поютъ и разумъ, который совѣтуетъ, ему какъ Улису, заткнуть себѣ уши, дабы не слыхать ихъ голоса, говоритъ всегда слишкомъ тихо, а иногда и слишкомъ поздо.

Да будетъ молодой путешественникъ, за которымъ послѣдуемъ въ сію вторую эпоху его жизни, да будетъ одаренъ свыше твердостію, которая одна покровительствуетъ всѣмъ другимъ, добродѣтелямъ; разумъ токмо указываетъ дорогу, свойства или характеръ за нимъ слѣдуютъ; страсти суть ничто иное какъ тираны, и желаніе сопротивляться какъ тѣмъ, такъ и другимъ ничто безъ твердости.

Плутархъ говоритъ: народы Азійскіе были толь долгое время покорены Деспотизму потому, что не умѣли хорошо выговаривать одного слова — нѣтъ!

ЮНОСТЬ.

Дѣтство протекло мирно подъ сѣнію первыхъ покровителей, подобно мѣлкому ручейку, который журчитъ по лужечку усѣянному цвѣтами. Мало по малу онъ увеличивался водою обильныхъ источниковъ, которую Природа или воспитаніе изливали въ нѣдра его. Расположенныя съ благоразуміемъ и неусыпною дѣятельностію, но преграды удерживали и направляли струи его; наступила минута, въ которую должно было ему выступить изъ своихъ предѣловъ; и онъ стремится по землѣ уже быстрымъ потокомъ.

Первыя препятствія, первыя подводные камни, которые ему встрѣчаются не останавливаютъ, а только ускоряютъ его теченіе: тогда-то будущая участь его зависитъ отъ направленія, которое даютъ ему различные случаи.

Увлекая на пути своемъ все встрѣчающееся, не зная себѣ ни мѣры ни границъ, онъ можетъ навсегда сокрыться въ тинистыхъ болотахъ, глубокихъ пещерахъ, или безплодныхъ пескахъ. Счастливъ, если находитъ ровное склоненіе земли, или покровъ благотворныхъ древесъ, или берега высокіе: тогда онъ дѣлается медленнѣе, исправляетъ путь свой; тогда сей опустошительный потокъ становится тихою, плодотворною рѣкою, которая покойно течетъ до той самой минуты, пока сольется съ водами безпредѣльнаго океана.

Вотъ подобіе юношества. Дитяти уже не стало; онъ уже скучаетъ подъ кровомъ родительскимъ, онъ замѣтилъ новую, обширную сферу. Молодой человѣкъ, расторгнувъ узы младенчество, стремится въ сію сферу, въ сей міръ, гдѣ ожидаетъ его множество удовольствій, и еще болѣе печалей.

Тогда-то страсти, говоритъ Ласепедъ, начинаютъ оказывать бурную силу свою; тогда-то желаніи безпрепятственно владычествуютъ надъ существомъ его; ничто такъ слабо не колеблетъ души его, какъ въ младенчествѣ; въ юности все сильно потрясаетъ ее. Молодой человѣкъ живетъ токмо восторгами, иступленіемъ.

До сихъ поръ онъ, какъ дитя, бывъ окруженъ друзьями и защитниками не видалъ опасностей, не зналъ препятствій. Теперь когда силы его безпрестанно развертываются и возрастаютъ, когда онъ исполненъ преизобилующей жизни, его способности кажутся ему столь же неограниченны, какъ и желанія.

Онъ не взираетъ ни на какія препятствія, пренебрегаетъ опасностями; почти стыдится узъ, которыя удерживали его въ первомъ возрастѣ; онъ нетерпѣливо желаетъ насладиться свободою, и удаляетъ всякое воспоминаніе о прежней своей неволѣ. Подобно молодому Асканію, нѣтъ для «его пространства довольно обширнаго, нѣтъ коня довольно быстраго, нѣтъ предпріятія довольно смѣлаго; онъ торжествуетъ на землѣ, которую пробѣгаетъ по своей волѣ.

Нѣжность, прелести и чистосердечіе дитяти исчезли; всѣ его мускулы выражаютъ силу, пламень обращается съ кровію, гордость блистаетъ во взорахъ; онъ готовъ съ удовольствіемъ поднимать тяжелыя ноши, перескакивать широкіе рвы, лазить по крутымъ утесамъ; онъ готовъ преслѣдовать и быструю серну, и робкую лань, и дикаго вепря. Нѣтъ еще непріятелей, съ которыми надлежитъ ему сражаться, но онъ уже хватаетъ свое оружіе, и потрясаетъ оное могучею рукою; неограниченныя желанія его — безъ цѣли, труды — безъ правилъ; но затрудненія прельщаютъ, опасности привлекаютъ его, каждый опытъ силъ для него торжество: это болѣе не дитя-любовь, покоющійся на розахъ среди игръ и смѣховъ; это Ахиллъ, пылающій желаніемъ разрушить Трою, это Ираклъ порывающійся на укрощеніе и пораженіе чудовищъ.

Минута упоенія! очарованное время! возрастъ обаяній! всѣ блага, польза, всѣ прелести жизни вдругъ представляются взорамъ нашимъ владычествуютъ надъ нашими чувствами, разумомъ и сердцемъ; они представляютъ воображенію блаженство безконечное, будущность безпредѣльную.

Желанія и удовольствія толпятся предъ нами и скрываютъ отъ нашихъ взоровъ досады, раскаяніе и горести, которыя за ними слѣдуютъ. Съ улыбкою встрѣчаетъ Природа молодаго человѣка вступающаго на землю; упоенный бытіемъ своимъ онъ едва можетъ имѣть понятіе, что есть на свѣтѣ и печаль и смерть.

Чувствуя въ груди своей неугасимый пламень, онъ бы хотѣлъ испытать вдругъ всѣ наслажденія жизни. Его желанія не имѣютъ ничего постояннаго; онъ за всё принимается, но ничего не можетъ удержать при себѣ на долго) всѣмъ наслаждается, и ни въ чемъ не находитъ удовольствія; стопы его едва касаются дерна и цвѣтовъ, по которымъ пробѣгаетъ онъ, подобно Нимфѣ описанной Виргиліемъ.

Не употребляетъ силъ своихъ, но расточаетъ оныя; если садится играть, то не денегъ ищетъ, но одного безпокойства; если предается удовольствіямъ, то любитъ не подругу свою, но самую любовь; если выступаетъ на сраженіе, то не непріятеля, а опасность преслѣдуетъ; онъ не дорожитъ своею жизнію и, такъ сказать, спѣшитъ истощить ее.

Сонъ кратковременный! пасы мечтаній! вы исчезаете, скорѣе молніи! приближается время бѣдствій, настаетъ минута, въ которую очарованіе должно исчезнуть; скоро познаетъ Нарцисъ, что обожалъ ничтожный призракъ; Танталъ, что гнался за волною; Иксіонъ, что обнималъ облако.

Бодрый веселый и пылкій молодой человѣкъ становится задумчивымъ, печальнымъ и скучнымъ: все поразило и утомило чувства его; но ничто еще не проникло въ сердце, не удовольствовало души его; все около него исполнено прелестей но въ душѣ его — пусто.

Онъ утомился своею независимостію, съ сожалѣніемъ обращаетъ взоры на дѣтское рабство свое, на сіи милыя, пріятныя цѣпи, расторгнутыя имъ съ толикимъ нетерпѣніемъ. Тогда онъ былъ предметомъ всеобщей любви, видѣлъ себя подъ кровомъ драгоцѣнныхъ его сердцу; а теперь, какое различіе! оставленъ, преданъ самому себѣ, вездѣ встрѣчаетъ равнодушіе, соперниковъ и враговъ.

Нѣкогда первый успѣхъ его были торжествомъ для цѣлаго семейства; нынѣ сотрудники оспориваютъ у него цѣну красоты, силы, искусства, дарованій и мужества, они завидуютъ его удовольствіямъ, равнодушны къ его горестямъ, огорчаются успѣхами, его и смѣются его несчастіямъ.

Послѣ того онъ не умедлитъ замѣтить, что ласкательство по большой части бываетъ измѣною, похвалы — ничто иное какъ сѣти разставляемыя коварствомъ: что многіе лица суть только маски, большая часть обѣщаній токмо обманы, какъ сказалъ нѣкто изъ древнихъ, людей занимаютъ увѣреніями, точно такъ какъ дѣтей гремушками.

Къ сему присоединяется горестное изумленіе умножающее смущеніе души его; ибо уроки, почерпаемые имъ въ свѣтѣ изъ собственнаго опыта, кажутся въ безпрестанномъ противорѣчіи съ уроками его наставниковъ»

Они всегда говорили ему, что счастіе слѣдуетъ за мудростію, бѣдствія неразлучны съ невѣжествомъ, почтеніе составляетъ вѣнецъ добродѣтели, порокъ наказывается презрѣніемъ; напротивъ того онъ видитъ на каждомъ шагу, что гордость владычествуетъ, что скромность остается въ униженіи, злоба торжествуетъ, милосердіе служитъ посмѣшищемъ, глупость осыпается почестями, а мудрость томится въ изгнаніи вмѣстѣ съ правосудіемъ и справедливостію; онъ видитъ что храмъ счастія отверзается безумію и пронырствамъ, между тѣмъ какъ истинное достоинство тщетно ожидаетъ у вратъ его.

Тогда молодой путникъ погружается въ мрачное недоумѣніе; онъ страшится; чтобы путеводители не завели его къ погибели въ семъ безъизвѣстномъ мірѣ; онъ не видитъ, что это только мнимое торжество заблужденій, мнимыя бѣдствія добродѣтели. Поздо узнаетъ онъ, что время и мнѣнія приводятъ все въ порядокъ, всему отдаютъ справедливость, ибо въ каждомъ человѣкѣ есть совѣсть, сей строгій и ревностный исполнитель Вѣчнаго Правосудія.

Но между тѣмъ какъ онъ блуждая въ сей неизвѣстности ищетъ свѣта и пристанища, тьма страстей ожидаетъ его. Увы! не многіе могутъ противиться ихъ обольстительному гласу, весьма не многіе избѣгаютъ ихъ опасныхъ сѣтей.

Увлекаемый тщеславіемъ, развращенный ласкательствомъ одинъ краснѣетъ первыхъ своихъ правилъ, выставляетъ на показъ свои пороки, гордится своею вѣтренностію и содѣлавшись героемъ и рабомъ моды, подвергается презрѣнію пропадаетъ подобно нарядамъ и бездѣлкамъ сего прихотливаго божества.

Иной, думая, что золото управляетъ вселенною, бѣжитъ на удачу за колесницей счастія, и ставитъ на карту и богатство и честь.

Другой признаетъ счастіе только въ могуществѣ, налагаетъ на себя цѣпи высокомѣрія; вступаетъ на искривленную тропинку происковъ унижается — дабы возвысишься, ползаетъ — дабы возвеличишься, всю свою жизнь проводитъ въ постыдныхъ ожиданіяхъ, и при концѣ долговременнаго пути своего, находитъ — дымъ — паденіе.

Многій плѣнившись сладострастіемъ, бѣгутъ со смѣхомъ къ преждевременной старости, за краткія удовольствія платятъ продолжительнымъ раскаяніемъ, и вмѣсто блаженства, искомаго въ корзинахъ цвѣтовъ и плодовъ, находятъ аспида Клеопатры.

Весьма поздо сознаются, они коль справедливо сказалъ Плутархъ, что порокъ есть самый, искусный творецъ несчастія. Иные тираны прибавляетъ онъ, содержатъ палачей, изобрѣтаютъ раскаленое желѣзо, тюрьмы, пытки. Но коль скоро порокъ, проникаетъ въ душу, то безъ помощи таковыхъ снарядовъ разстроиваетъ, приводитъ въ изнеможеніе, и разрушаетъ ее; скорьби, уныніе, внутренняя вражда, угрызеній совѣсти и раскаяніе суть орудія его мученій.

Даже въ то самое время, когда избѣжавъ кораблекрушенія, освободившись изъ стремнины страстей не на долго поработившихъ, наконецъ изгоняютъ оныя изъ души своей, даже и тогда, язвы ими причиненныя долго ощущаются. И тогда, говоритъ Г^жа. де Ламбертъ, признаются, что онѣ тамъ были, и заставили дорого заплатитъ за свое посѣщеніе.

Мѣсто, въ которое влекутъ заблужденія, есть топкое и глубокое болото; легко входить туда, но выдти изъ онаго весьма трудно; освобождаете одну ногу, между тѣмъ какъ другая болѣе вязнетъ,

Но и того хуже если страсть довела человѣка даже до преступленія, Горацій такимъ образомъ произноситъ свой строгій и справедливый приговоръ: Никогда, говоритъ онъ, ткань, однажды обмоченная въ пурпуръ не получаетъ прежней бѣлизны своей. Если злодѣяніе превозмогаетъ добродѣтель, то она впредь никогда уже не будетъ обладать симъ развращеннымъ сердцемъ.

Счастливъ тотъ, кому свѣтскіе вихри не совсѣмъ вскружили голову, кого не успѣли совратить съ праваго пути ему предназначеннаго, счастливъ, если чистая душа его, подобно драгоцѣнному сосуду удерживающему въ себѣ благовоніе нектара, которымъ его наполняли, сохраняетъ впечатлѣнія тѣхъ правилъ, кои начертали въ ней благоразуміе родителя, нѣжность матери и предусмотрительность мудраго наставника.

Но сіе счастіе весьма рѣдко; юный разумъ предпочитаешь пріятное полезному, и рѣдко сохраняетъ въ памяти наставленія мудрости. Сей отдаленный голосъ слабъ удержать его въ семъ быстромъ стремленіи; одно чувство можетъ остановить его…. Вотъ помощь, которой онъ требуетъ, подпора, которой ищетъ, вотъ потребность души его.

Готово спасеніе — но и тутъ еще опасность, ядъ подлѣ дѣлительнаго элексира; любовь и дружба спѣшатъ либо спасти, либо совершенно погубить его; здѣсь всё зависитъ отъ выбора, но опасность всегда доходитъ до крайности: не чувствамъ И воображенію, но самой душѣ должно будетъ или озариться свѣтомъ истины, или-впасть въ ослѣпленіе; всѣ удары падутъ на сердце.

Въ минуту когда душа, утомившись свободой, хочетъ покорить себя величайшей потребности сердца, любовь своею, стрѣлою какъ волшебными жезломъ всё превращаетъ въ нашихъ взорахъ; всѣ иные ослѣпленія исчезаютъ; желанія занимаютъ мѣсто намѣреній, чувствованія мѣсто мыслей; она владычествуетъ надъ нашимъ воображеніемъ и чувствами; тогда для насъ нѣтъ другой славы, кромѣ славы нравиться, нѣтъ другаго счастія кромѣ любви,

Любовь творитъ для насъ новый міръ, населенный двумя особами; одно существо ести для насъ всё, для него только дорожимъ своимъ богатствомъ, своими дарованіями, даже самою добродѣтелью; не ищемъ иныхъ достоинствъ кромѣ тѣхъ, кои ему нравятся; въ отсутствіи его время намъ кажется слишкомъ продолжительнымъ, но подлѣ него оно пролетаетъ какъ мигъ; тогда испытываемъ истину словъ Гжи. де Ламбертъ что мало и всей жизни, посвятить тому, кого любимъ.

Какой же это предметъ, толь скоро преобразившій молодаго странника на землѣ? Какой Геній покорилъ себѣ его волю, умѣрилъ его гордость, обезоружилъ его силы, и восторжествовалъ надъ его независимостію? Но можетъ быть это какое нибудь высшее существо — просвѣщеннѣе, разумнѣе, добродѣтельнѣе и могущественнѣе его?… Нѣтъ, это почти дитя, это — женщина.

Она не имѣетъ инаго оружія, кромѣ своихъ взоровъ, иной силы, кромѣ прелестей; но она прекрасна, а юношество всегда надѣется найти тамъ всѣ совершенства, гдѣ видитъ красоту.

Самая мудрость со стыдомъ покоряется ея власти; мудрый Лабрюеръ невольно восклицаетъ, что прелестное личико есть наилучшее зрѣлище, а голосъ обожаемаго предмета есть пріятнѣйшая гармонія. Свершилось — скрылась истина, исчезъ разсудокъ, самая слава принуждена уступить… Ренальдъ у ногъ Армиды.

Сіе очарованіе, подобно всѣмъ усыпленіямъ, весьма непродолжительно и пробужденіе бываетъ гораздо печальнѣе прочихъ, ибо тутъ страждетъ не тѣло, но душа. Невсегда слава и добродѣтѣль спѣшатъ представить вамъ какъ нѣкогда Рональду спасительное зеркало долженствующее разрушить очарованіе. Но время принимаетъ на себя сію обязанность.

Скоро пресыщенный сладострастіемъ молодой человѣкъ, ищетъ другихъ прелестей и не находитъ; онъ вполнѣ предается, а ему угождаютъ собою только на время; онъ имѣетъ нужду кому бы ввѣрить свои чувствованія, и встрѣчаетъ одно легкомысліе; онъ любитъ исключительно, но предметъ любви его желаетъ всѣмъ нравиться;онъ надѣялся найти въ немъ руководителя, подпору, и находитъ только своенравнаго властелина; онъ думалъ удивляться величію души его, и видитъ, что его покорила ребяческая гордость.

Онъ познаетъ; но уже поздо, что счастіемъ почиталъ удовольствіе. Съ тѣхъ поръ какъ онъ покорился, униженіе его не удовлетворяеть болѣе крылатому тщеславію его владычицы; желаютъ новыхъ данниковъ, ему предпочитаютъ соперниковъ; очарованная страна исчезаетъ, адская пещера заступаетъ ея мѣсто; оттуда исходитъ фурія, обвитая змѣями, вооруженная кинжалами; это изчадіе смерти, матерь ненависти и мщенія — это гнусная ревность.

Тогда молодой путешественникъ болѣе не походитъ на Рональда; это уже Алкидъ, котораго медленно снѣдаетъ ядъ ризы Нессовой, въ отчаяніи, въ бѣшенствѣ онъ помышляетъ токмо о наказаніи неблагодарной, о мщеніи за ея невѣрность; онъ осыпаетъ проклятіями кумира, котораго прежде обожалъ; онъ стремится его низпровергнуть.

Веселая толпа товарищей его въ забавахъ, которые сами только за нѣсколько времени прежде него содѣлались жертвою подобной измѣны, съ радостными кликами влекутъ его далеко отъ умышляемаго имъ преступленія. "Разсудокъ, говорятъ они, давно бы истребилъ ревность, еслибы она небыла справедлива; но она основательна — и потому должно исцѣлить её презрѣніемъ.

"Повѣрь словамъ нашимъ, всѣ женщины легкомыслены и вѣроломны. Отмщай имъ подражаніемъ; множество существенныхъ удовольствій вознаградятъ потерю мысленнаго благополучія.

«Не ищи больше блаженства на семъ островѣ любви, гдѣ красота ищетъ только рабовъ, коихъ бы ей легко было обманывать; расторгни на вѣкъ сіи опасныя сѣти; охота, празднества, игры, пиры, тысячи наслажденій тебя призываютъ, ожидаютъ; научись по примѣру нашему, что все искусство жить на я свѣтѣ состоитъ въ искусствѣ наслаждаться. Одинъ Епикуръ долженъ быть твоимъ наставникомъ, и нѣтъ я тебѣ инаго божества, кромѣ Сладострастія.»

Въ сіи лѣта восторговъ толь же легко содѣлываемся мы жертвою ложной дружбы, какъ и ложной любви; не довѣряемъ тѣмъ, кои удерживаютъ насъ, и предаемся другимъ, кои влекутъ на пріятный, но скользскій путь удовольствій; имѣя только соучастниковъ, думаемъ, что уже обрѣли себѣ друзей.

Вотъ молодой путешественникъ подвергается новому превращенію; это уже Алкивіадѣ; который наполняетъ Аѳины шумомъ своихъ блестящихъ сумазбродствъ, ищетъ славы въ невоздержаніи, счастія въ заблужденіяхъ; который превосходитъ вельможъ въ вѣроломствѣ, софистовъ въ продерзостяхъ, богатѣйшихъ гражданъ въ роскоши; который въ безпорядкахъ не уступаетъ, самымъ безстрашнымъ обожателямъ Бахуса, въ смѣлости самымъ отважнымъ сынамъ Беллоны.

Фортуна ни справедливѣе ни постояннѣе Венеры; юный любимецъ ея скоро испытываетъ ея своенравіе, друзья его удаляются, дворъ его пустѣетъ; большая часть престаетъ ему удивлятся; блистательныя мечты, кои упояли и наполняли душу его, разсѣваются, подобно легкому туману, и оставляютъ за собою мрачную, печальную пустоту.

Честолюбіе измѣняетъ ему равно какъ и любовь и счастіе; онъ обвиненъ тѣми, коимъ угождалъ наиболѣе, посрамленъ соперниками, коихъ доселѣ презиралъ; тотъ самый народъ, который боготворилъ его, теперь — изгоняетъ. Въ ярости своей, можетъ быть, онъ забудетъ священнѣйшія обязанности, можетъ быть, покусится сразить неблагодарное отечество, можетъ быть, унизитъ себя до мщенія.

Счастливъ, если напослѣдокъ находитъ друга мудраго и снисходительнаго, подобнаго Сократу! Счастливъ если во время кораблекрушенія хватается за сію оливную вѣтвь, которая еще можетъ спасти его, возвратить спокойствіе его сердцу!

Его призываетъ твердый, утѣшительный гласъ дружества — онъ останавливается, внимаетъ, слѣдуетъ за нимъ и полагаетъ, что снова раздаются въ душѣ его знакомые звуки отеческихъ увѣщаній, коихъ слѣды почти были изглажены изъ памяти его продолжительнымъ заблужденіемъ, буйными страстями и шумными удовольствіями.

Сей вѣрный другъ, не устрашая, представляетъ ему зеркало истицы; онъ показываетъ ему безъ покрова его собственное изображеніе; молодой человѣкъ со стыдомъ усматриваетъ себя, во всемъ безобразіи порока, и вотъ уже сдѣланъ первый шагъ жъ мудрости, онъ сознался въ своихъ погрѣшностяхъ.

Новый Телемакъ съ робостію предается руководству Ментора.

Вчера еще пылкій молодой человѣкъ, теперь обращается въ медлительнаго, холоднаго, печальнаго и осторожнаго; дружба сохраняетъ въ немъ нѣкоторый видъ страха; онъ не смѣетъ возвести своихъ взоровъ на добродѣтель, иногда съ нимъ мудрый другъ его, то можно бы сказать, что онъ стоитъ предъ лицемъ своей совѣсти.

Путеводитель ободряетъ и укрѣпляетъ его. "Ты не долженъ, говоритъ онъ ему, ты не долженъ стыдиться сей печали, она служитъ вмѣстѣ и добрымъ предзнаменованіемъ и хорошимъ примѣромъ, она возвѣщаетъ счастливую перемѣну въ тебѣ, а можетъ быть, и въ другихъ; стоитъ только увѣдать безуміе и порокъ, чтобы не подражать тѣмъ, кои предаются имъ; ибо всѣ они почти всегда невольно подвергаются своей участіи.

"Тѣлесныя болѣзни имѣютъ, покрайней мѣрѣ, то преимущество, что принуждаютъ насъ къ успокоенію; болѣзни же душевныя, напротивъ того, лишаютъ насъ и малѣйшаго спокойствія.

"Ты готовится къ борьбѣ со страстями; однакожъ напередъ надобно тебѣ знать, что сія борьба будетъ продолжительна; и если во время битвы дашь порокамъ хотя малый отдыхъ, то будешь совершенно побѣжденъ ими; ибо они ежеминутно готовы къ нападенію.

"И такъ искоренимъ сначала самое жалкое заблужденіе, которое всего болѣе мучитъ тебя — это ненависть питаемая тобою къ завистникамъ, соперникамъ и неблагодарнымъ; притомъ ты и самъ согласишься со мною, что весьма сомнительно не болѣе ли зла причинитъ сія ненависть тебѣ самому, нежели врагамъ твоимъ.

"Я прибавлю къ тому, научая тебя съ Плутархомъ, и что и враги приносятъ свою пользу, они показываютъ тебѣ истину; это наставники, не получающіе платы. Если въ тебѣ есть какіе либо не совершенства, то ненавистникъ первый тебѣ укажетъ оныя, ни одного изъ нихъ онъ не оставитъ въ неизвѣстности; онъ окажетъ тебѣ важную услугу, давая чувствовать, что прежде должно заслужить почтеніе въ собственныхъ глазахъ своихъ, дабы заставить другихъ воздавать тебѣ оное. Ксенофонтъ сказалъ, что и добрый хозяинѣ умѣетъ всѣмъ воспользоваться и друзьями и непріятелями.

«Прибавляю къ тому, что сіи самые непріятели, могутъ угождать твоему самолюбію величайшимъ удовольствіемъ. Прощай ненавидящимъ тебя, воздавай имъ добромъ за зло; обнаруживай ихъ несправедливость своими добродѣтелями; и такимъ образомъ принуждай ихъ удивляться тебѣ, быть къ тебѣ признательнымъ: тогда одержишь славнѣйшую побѣду, какой только можетъ желать душа благородная.» Молодой человѣкъ съ удовольствіемъ равнымъ его удивленію внимаетъ сему новому для него совѣту; продолжительная ненависть ему наскучила, другъ освобождаетъ душу его отъ сего тяжкаго бремени. Зародышъ злобы пропадаетъ вмѣстѣ съ ненавистію, и чувствованія милосердія возрастаетъ съ любовію къ ближнему. Кто пріобрѣлъ себѣ искренняго друга, тотъ нашелъ рѣдкое сокровище; съ нимъ онъ скоро обогатится добродѣтелями; при его помощи начинаетъ онъ второе воспитаніе, которое глубоко напечатлѣетъ въ душѣ его правила, начертанныя первымъ.

Будучи подкрѣпляемъ сею подпорою, онъ обращаетъ назадъ свои взоры, размышляетъ о своей жизни проведенной толь безразсудно, о разныхъ призракахъ, кои прежде занимали его.

Геродотъ описываетъ ему прежнюю его юность покинувшею съ пеленами дѣтяти всѣ спасительныя стражи, подобно женщинамъ, которыя скидая платье свое, обнажаютъ стыдъ.

Онъ чувствуетъ, что существуетъ страхъ полезный — страхъ упрековъ, который долженъ сохраняться во всякомъ возрастѣ; который дѣлаетъ осторожными противъ обольщеній и неустрашимыми въ опасностяхъ.

Просвѣщаясь мудрыми разговорами, постояннымъ и занимательнымъ чтеніемъ, онъ съ омерзеніемъ взираетъ на прежнихъ сотоварищей своихъ въ распутствѣ, ихъ вѣнки соплетенные изъ розъ, плюща и винограда болѣе непрельщаютъ его. Веселыя пѣсни въ честь Бахуса не занимаютъ его; онъ приводитъ себѣ на память пустословіе, глупости, и безпорядки, слѣдствія невоздержности; онъ понимаетъ, что подало поводъ Питтаку наказывать вдвое преступленія учиненныя въ пьянствѣ; онъ чувствуетъ истину отвѣта одного Спартанскаго царя, котораго спрашивали для чего Спартанцы не пьютъ вина, «для того, отвѣчалъ онъ, чтобы не другіе судили о насъ, но и мы о другихъ.»

Дабы его испытать, другъ показываетъ ему вблизи тѣ сѣти, кои нѣкогда были ему разставляемы, и въ которыя онъ не рѣдко попадалъ; при вратахъ одного изъ сихъ храмовъ счастія, — или, лучше сказать, несчастія — одного изъ игорныхъ домовъ, гдѣ корыстолюбіе ставитъ на карту, на произволъ судьбы, честь имущество и жизнь, онъ трепещетъ, видя стыдъ, угрызенія совѣсти и отчаяніе, напечатлѣнныя во взорахъ жертвъ сей ужасной страсти.

«И такъ! говоритъ его Менторъ, Еразмъ, который старался украшать строгую мудрость забавными уборами, благоразумно сравниваетъ игорный домъ съ подводнымъ камнемъ около береговъ Лакедемонскихъ, который такъ былъ опасенъ, что вошло въ пословицу: когда плыветъ мимо Мале, то прощайся и съ имѣніемъ и съ семействомъ.»

Но сія пагубная страсть толь стремительна, что часто сопротивляется всѣмъ совѣтамъ философіи и даже самому жестокому опыту. Ни что не причиняетъ столько слезъ въ семействахъ Разсказываютъ о трогательномъ урокѣ, которымъ одна чувствительная женщина умѣла съ нѣжною разборчивостію спасти мужа своего, пристрастнаго къ игрѣ.

Маркиза В*** имѣла двухъ прекрасныхъ дочерей; но безразсудный отецъ ихъ каждый день ставилъ Ma произволъ судьбы ихъ приданое и счастіе. Это было въ то самое время, когда игроки, увидѣвъ неспособность носить при себѣ довольно золота для уплаты своихъ проигрышей, ввели въ употребленіе марки; каждый имѣлъ свои.

Въ день рожденія своего супруга маркиза предлагаетъ ему въ подарокъ ящикъ подобныхъ марокъ; онъ благодаритъ её, садится играть, открываетъ его, проигрываетъ, опоражниваетъ его и видитъ на днѣ — портреты дѣтей своихъ. Сіе безмолвное, но трогательное убѣжденіе отдалось во глубинѣ его сердца. Онъ пролилъ слезы и сказываютъ, удержался на краю пропасти, въ которую готовъ былъ повергнуть драгоцѣнные предметы своей нѣжности.

Но, кажется, гораздо труднѣе для юнаго путешественника выдти изъ заблужденій, въ которыя завлекло его самолюбіе. Сія любовь къ самому себѣ, по словамъ Еразма, есть сестра глупости, которая до небесъ, превозноситъ ее похвалами и представляетъ своимъ обожателямъ въ совершенную ихъ преданность; подѣ ея покровительствомъ говоритъ она, вы будете плѣняться вашими достоинствами, станете восхищаться прекрасными качествами своими, и тогда-то удостоитесь чести достигнутъ высочайшей степени глупости лестію вы ласкаете только другимъ, а самолюбіемъ будеme ублажатъ самихъ себя.

Встрѣча съ какимъ нибудь повѣсою исцѣлитъ нашего молодаго человѣка отъ подобнаго порока; онъ скоро познаетъ истину характера, начертаннаго Лабрюеромъ. Повѣса, говоритъ онъ, занимаетъ средину между наглымъ и глупымъ, онъ состоитъ изъ того и другаго.

Улиссъ при вдохновеніи самой Минервы не могъ предохранить всѣхъ своихъ спутниковъ ни отъ очарованія Сиренъ, ни отъ сѣтей Цирцеи; Менторъ нашего путешественника еще трепещетъ за него ухищреній прелестницъ и волшебной силы красоты; однакожъ онъ ошибается, оскорбленіе ощущаемое при воспоминаніи сколь легко вдался въ обманы, негодованіе раздающееся при мысли, что имъ пожертвовали, расторгли предъ нимъ завѣсу мечтаній; упоеніе чувствъ проходитъ скоро, если оно еще не покорило сердца.

Одна истинная любовь безсмертна. Пламенникъ ложной любви угасаетъ вмѣстѣ съ желаніями; забываемъ ея обманчивыя пріятности, но сохраняемъ въ памяти жестокія горести ею причиненныя.

"Не страшись за меня сластолюбія, говоритъ молодой человѣкъ своему другу; прежде нежели я услышалъ твои спасительные совѣты, я уже исцѣлился отъ онаго; прежде нежели прочелъ Скаррона, я испыталъ уже, что сластолюбіе есть страсть жестокая и вмѣстѣ обманчивая; чѣмъ болѣе она нѣжитъ насъ, тѣмъ болѣе предаешься ей; она простираетъ къ намъ объятія, чтобы задушить въ оныхъ, предлагаетъ намъ медъ, чтобы послѣ подлить желчи.

"Лучше защити меня противъ честолюбія; я чувствую, что пустая любовь къ славѣ еще потрясаетъ мое сердце. Безъ труда могу отринуть всѣ удовольствія, въ которыхъ тратитъ время безразсудное юношество, но я не въ силахъ отказаться отъ желаній и надежды блистать между моими согражданами, и прославить мое имя; тщетно разсудокъ говоритъ мнѣ, что это мечта меня обольщающая, что это ничто иное какъ самолюбіе приводящее меня въ заблужденіе, и если глупость есть гордость въ маломъ видѣ, то честолюбіе есть увеличенное тщеславіе.

«Кровь во мнѣ кипитъ при видѣ воина, увѣнчаннаго лаврами побѣды, или оратора пріобрѣтшаго пальму краснорѣчіемъ.» "О другъ мой! отвѣтствуетъ Менторъ, я стану поступать осторожно, чтобы не подавить въ тебѣ сего счастливаго зародыша, сего полезнаго побужденія ко всѣмъ добрымъ и великимъ дѣламъ, не стану удерживать тебя, но только умѣрять твое рвеніе Стремись къ сей высокой цѣли, это для меня будетъ пріятно, но такъ какъ рѣдкія достигаютъ ея, то умѣй довольствоваться и возможнымъ приближеніемъ къ оной.

«Вмѣсто того, чтобы удовлетворять суетному желанію, исполняй долгъ; сражайся для защиты своего отечества; говори, пиши, чтобы служить и ему просвѣщать своихъ согражданъ. Подлинно, не всегда» можно быть великимъ, но вѣрно всегда полезнымъ.

"Половина твоихъ желаній зависитъ отъ самаго тебя; доброе имя произходитъ отъ добродѣтели, а слава отъ счастія; одну почитай за цѣль, другое за слѣпой случай,

"Подъ вооруженіемъ воина сохраняй качества обыкновенно уважаемыя въ гражданинѣ: кротость, скромность, великодушіе и они схожденіе.

"Воинъ становится или бичемъ рода человѣческаго, или приноситъ оному честь, смотря по различнымъ правиламъ, коимъ онъ слѣдуетъ.

"Оружіе краснорѣчія требуетъ такой же мудрости и честности. Краснорѣчіе равно имѣетъ свои опасности, какъ и пользу; все зависитъ отъ употребленія; оно быть можетъ и щитомъ невинности и мечемъ мужества и кинжаломъ злорѣчія.

"Какъ въ полѣ такъ и въ судилищѣ, будь ревностнымъ сыномъ отечества, а не партіи; духъ партій есть ни что иное какъ эгоизмъ нѣсколько распространенный; онъ умаляетъ мысли, изглаждаетъ понятія, портитъ чувства, и выгоды полагаетъ вмѣсто добродѣтелей; онъ пораждаетъ раздоры, разрушаетъ связи общественныя, и причиняетъ бѣдствія гражданъ, изгоняя изъ сердецъ ихъ умѣренность и снисхожденіе, безъ которыхъ ни истинная мудростъ, ни истинное счастіе существовать не могутъ.

"Но человѣкъ не рѣдко, избѣгая одной крайности, повергается въ другую; когда ищетъ умѣренности, то остерегайся слабости; твердость будетъ питать только собственныя твои погрѣшности, а слабость навлечетъ тебѣ погрѣшности и всѣхъ тебя окружающихъ.

"Я также ни мало не одобряю чрезмѣрнаго отвращенія твоего ко всѣмъ удовольствіямъ. Строгость не есть мудрость. Наслажденія подобны наложницамъ; чѣмъ съ большимъ негодованіемъ говорятъ объ нихъ, тѣмъ пуще чувствуютъ иго ихъ, чѣмъ далѣе думаютъ быть отъ нихъ, тѣмъ ближе къ нимъ.

"Отвергать и осуждать, " говоритъ Скарронъ, всѣ вообще желанія и удовольствія есть мнѣніе хворыхъ, мнѣніе вздорное и несообразное съ естествомъ человѣка. Богъ есть творецъ и виновникъ удовольствій; только необходимо умѣть наблюдать въ оныхъ мѣру, и сверхъ того быть внимательнымъ къ поученіямъ мудрости.

"Онъ правъ; хотѣть жизни безъ желаній, безъ наслажденій, значитъ смѣшивать понятіе о жизни съ понятіемъ о смерти. При семъ только необходима соразмѣрность желаній со способностями.

"Умѣренныя желанія приносятъ болѣе самодовольствія. Излишекъ наноситъ всему вредъ; счастіе говоритъ Горацій, подобно платью; слишкомъ просторное приводитъ въ замѣшательство, а слишкомъ узкое безпокоитъ насъ.

"Избѣгай общаго камня преткновенія, остерегайся, чтобы прошедшія погрѣшности не сдѣлали тебя несправедливымъ; неблагодарность не должна останавливать твоихъ благодѣяній, изъ нея не можешь заключить, что не существуютъ сердца чувствительныя; не можешь сказать, что нѣтъ уже истинной дружбы, потому только, что ложные друзья обманули тебя; не можешь утверждать, что нѣтъ на свѣтѣ умныхъ и постоянныхъ женщинъ, потому только, что нѣсколько прелестницъ посмѣялись надъ тобою.

"Не будь отшельникомъ по худому расположенію къ свѣту, въ которомъ блуждаешь; не затворяй сердца своего чувствованіямъ потому только, что оно было уязвлено ими.

"Напримѣръ: станешь ли подражать глупости, которую Еразмъ заставляетъ говорить, что бракъ есть удила связующія человѣка съ печалію? Въ такомъ случаѣ мы бы должны были разстаться и я бы сказалъ тебѣ печальное прости. Ибо супружество есть та пристань къ которой я нарочито веду тебя, въ семъ то убѣжищѣ найдешь тихое благоденствіе, и будешь въ безопасности отъ бурь житейскихъ.

«Въ одиночествѣ ты понималъ только половину своего существованія; удвой себя, и почувствуешь его во все цѣломъ, познаешь прелести чистѣйшаго чувства, которое сохраняетъ огнь любви и мудрость дружества.

„Тогда только достигнешь истинной мудрости; выгоды подруги присоединятся къ твоимъ и станутъ располагать твоими желаніями, побѣждать твои страсти; ты испытаешь тогда-то убѣжденія сердца превосходнѣе убѣжденій разума.“

При сихъ словахъ молодой странникъ, тронутый до глубины сердца, чувствуетъ, что это говоритъ ему самая мудрость; она прекращаетъ всѣ его сомнѣнія, разгоняетъ страхъ его, отвѣтствуетъ на всѣ его желанія, удовлетворяетъ всѣмъ потребностямъ его сердца.

Онъ неколебимо слѣдуетъ ея совѣтамъ; онъ свергнулъ съ себя иго тщеславія, сего смѣшнаго и властолюбиваго тирана, который угнѣтаеть человѣка и, по словамъ Монтаня, заставляетъ насъ славиться на счетъ нашего достатка

Онъ освободился отъ мученіи, ненависти, безчестія и зависти.

Недостойное сластолюбіе потеряло надъ нимъ власть; онъ не будетъ болѣе ни плѣнникомъ, ни рабомъ страстей.

Каждому благу, каждому удовольствію въ жизни разумъ его будетъ давать настоящую цѣпу: онъ узнаетъ подобно Плутарху, что благородство есть прекрасное наслѣдство, но болѣе достояніе предковъ; богатство есть вещь драгоцѣнная, которая не столько зависитъ отъ насъ, сколько отъ счастія; слава достойна почтенія, но непостоянна, красота любезна, но непродолжительна; здоровье есть величайшее сокровище, которое скоро можно потерять; наша сила ничтожна въ сравненіи съ силою буйволовъ и львовъ Познанія и мудрость суть единственныя безсмертныя качества. Такимъ образомъ, когда Деметрій, послѣ опустошенія Мегары, спросилъ у гражданина Стилипона, что потерялъ онъ отъ разхищенія; ничего, отвѣтствовалъ сей, ибо война не можетъ похитить добродѣтели.

Исполненный таковыхъ правилъ, постигнувъ истинный смыслъ оныхъ, молодой путешественникъ будетъ постоянно продолжать путь свой, не впадая въ заблужденія, ибо онъ поставленъ на вѣрной стезѣ обязанностей; онъ изберетъ себѣ въ сообщество достойную подругу, и оба станутъ срывать послѣдніе цвѣты юности, станутъ раздѣлять между собою удовольствія, труды и опасности третьяго перехода въ своемъ путешествіи.

Въ дѣтствѣ человѣкъ училъ басни, въ юности прочелъ романѣ, а въ зрѣломъ возрастѣ узнаетъ исторію своей жизни.

ЗРѢЛЫЙ ВОЗРАСТЪ.

Дѣтство подобно разсвѣту, когда день еще борешься со тьмою. Всё смущаетъ понятіе младенца путешественника, вступающаго въ свѣтъ, всё ему кажется непостояннымъ, безъ предѣловъ и порядка: можно сказать, что онъ бываетъ тогда въ нѣкоторомъ родѣ забвенія, между сномъ и бодрстованіемъ.

Предмѣты представляются ему, подобно привидѣніямъ, за легкимъ туманомъ и изчезаютъ какъ тѣни.

Потомъ является заря жизни; слабо освѣщаемая вселенная поражаетъ юность нѣжнымъ и яркимъ отблескомъ своихъ красокъ. Небо съ росою отливаетъ на землю румяный цвѣтъ свой, воздухъ освѣжаетъ и разноситъ благоуханіе, дневное свѣтило блистаетъ, не ослѣпляя; согрѣваетъ, а не палитъ; яркіе лучи его покоятся на богатой зелени, одѣвающей лугъ, долъ, гору и лѣсъ; насталъ часъ мечтаній.

Всё въ юности сходствуетъ съ началомъ торжественнаго дня; но человѣкъ слѣдуетъ за блистательною колесницею солнца; съ высоты небесъ оно проливаетъ повсюду горячій лѣтній лучъ; природа и человѣкъ достигли поры своей зрѣлости. Церера и Помона восходятъ на тропъ флоры; строгій разсудокъ въ свою очередь принимаетъ скипетръ изъ рукъ воображенія.

Нѣжная и попечительная мудрость тщательно предохраняла слабое еще, разцвѣтавшее молодое растѣніе отъ ярости вѣтровъ и стремленія водъ; до сего времени она съ неусыпнымъ стараніемъ ходила за кусточкомъ, подрѣзывала сухія вѣтви, которыя препятствовали его приращенію, искусною и осторожною прививкою сдѣлала его способнымъ приносишь вкусные плоды; но можетъ ли теперь сія самая мудрость охранять его? онъ уже настоящее дерево.

Корень его глубоко простирается подъ землею, кора затвердѣла, направленіе кажется неизмѣннымъ; если теперь оно согнется, кто можетъ испрямить его? Чѣмъ выше къ облакамъ возносится величественная вершина его, тѣмъ болѣе оно подвергается бурямъ; кто въ состояніи защитить его?

Человѣкъ совершенно перемѣнился: черные. волосы, густая борода, выразительныя черты доказываютъ зрѣлость силъ его. Лѣпота мужа замѣняетъ юношескія прелести, пылкость уступаетъ важности, потребность удовольствіи разчетамъ счастія; полно блистать, онъ хочетъ свѣтить. Вчера почиталъ себя созданнымъ для удовольствій; нынѣ чувствуетъ, что рожденъ повелѣвать. Его дерзновенный умъ обтекаетъ небо и землю; онъ бы хотѣлъ проникнуть таинства одного, и предписывать законы другой.

Наконецъ высокомѣріе приходитъ на смѣну къ любви, а гордость на смѣну къ тщеславію; желанія теряютъ свою пылкость, а страсти усиливаются; это возрастъ всего великаго: предпріятій, славы, преступленій и доблестей.

Такъ Аббатъ Делиль описываетъ человѣка достигшаго полудня жизни своей.

Лѣтъ равноденствіе нашъ жизни возрастъ зрѣлый;

Здѣсь входимъ мы въ послѣдніе предѣлы:

Назадъ или впередъ-незнаемымъ пугаемъ

Водимый, шествуетъ испытаннымъ умомъ.

Онъ ужь не юноша — надежды обольщенье,

Но мужъ узнавшій свѣтъ и жизни отношенья.

Утихло бурное стремленіе страстей;

И взвѣшивать онъ сталъ все мыслію своей.

Минувшее урокъ днямъ будущимъ являетъ.

Совѣтомъ, мудростью онъ всѣмъ насъ одолжаетъ;

Онъ будущее сталъ съ протекшимъ соглашать:

Предвидѣть для него есть только вспоминать.

Во время оной третьей эпохи странствія человѣка по земли, разумъ всегда долженъ служить ему путеводителемъ; но увы! глупость нерѣдко заступаетъ его мѣсто; чтобы вовлечь его въ заблужденіе она только переменяетъ виды: оставляетъ вздорныя бездѣлки дѣтства, сбрасываетъ съ себя легкіе уборы юности, и гордо выступаетъ предъ нимъ покрытая золотомъ, украшенная звѣздами, лентами, увѣнчанная пальмою или лавромъ.

Волшебный жезлъ ея очаровываетъ взоры путешественника, и скрываетъ отъ него тѣсныя границы понятія, краткіе предѣлы жизни; она знаетъ, что онъ поспѣшно возвратится на стезю мудрости, если ему будетъ время размыслить о ничтожности человѣчества, кратковременности бытія и о той вѣчной цѣли, къ которой должна стремиться вся жизнь наша.

Не смотря на сіи справедливые упреки надобно отдать должную похвалу глупости. Непрестанное волненіе и шумъ ея бездѣлокъ ежеминутно возбуждаютъ человѣка и препятствуютъ ему засыпать въ объятіяхъ лѣности. Кто можетъ описать безчисленныя и многоразличныя слѣдствія удивительной дѣятельности, которую она придаетъ ему? Не ею ли превращенная земля представляетъ великолѣпное зрѣлище? О! коль бы священно было оное, если бы въ немъ царствовалъ порядокъ равный его разнообразію. Не ею ли преобразуется быліе въ жатву, потоки въ каналы, металлы въ оружіе, корону и плугъ? Не ею ли воздвигаются палаты изъ высокихъ скалъ и корабли изъ дремучихъ лѣсовъ? Какъ могу, говоритъ Боссюетъ, представить вамъ такое множество разныхъ обычаевъ и наклонностей? Разсмотримъ различные чины, въ коихъ обращаются люди. О Всевѣчный Боже! какая суета, какое смѣшеніе, какое странное не устройство! обращу ли взоры свои на грады, не знаю на чѣмъ остановить оныхъ, толико вижу тамъ разнообразія.

Война, кабинетъ, правленіе, судопроизводиство, науки, промыслы, земледѣліе — на сколько различныхъ упражненій раздѣлили они умъ человѣческій?

Этотъ суетится въ судейской, тотъ разсуждаетъ о дѣлахъ общественныхъ; иные въ лавкахъ своимъ, торгуютъ обманами: не могу видѣть безъ удивленія толикаго множества искусствъ и художествъ съ ихъ разными произведеніями, толикаго количества машинъ и орудій употребляемыхъ столъ различнымъ образомъ. Такое разнообразіе смущаетъ духъ мой; еслибы я невидалъ сего на опытѣ, то не возможно бы мнѣ и помыслить, чтобы изобрѣтательность ума человѣческаго была толь обильна.

Обращусь ли къ селамъ, и въ нихъ нахожу такую же дѣятельность; ни кто не остается въ праздности: всякой занимается своимъ дѣломъ. Кто строитъ, кто копаетъ землю, кто работаетъ въ полѣ, кто въ саду, тотъ приготовляетъ предметы утѣхъ, украшеніи, а этотъ трудится для необходимости и хозяйства.

Самое море, которому Природа, кажется, предназначила быть царствомъ вѣтровъ и обиталищемъ рыбъ, сіе море населяется людьми. Земля отправляетъ на оное плавающіе „рады, подобно колоніямъ странствующихъ народовъ, которые не имѣя иной защиты кромѣ утлаго дерева, дерзаютъ подвергаться неистовой ярости бурь на вѣроломной стихіи. Чего не вижу тамъ? сколько различныхъ зрѣлищъ, сколько тяжкихъ упражненіи привлекаютъ взоры мою, нѣтъ мѣста гдѣ бы не обнаруживалась смѣлость вмѣстѣ съ трудолюбіемъ ума человѣческаго.

Что предприметъ путь никъ среди сихъ вихрей? Куда направитъ онъ шаги свои? какой путь изберетъ себѣ?

Одни призываютъ его къ шуму войны, или къ забавамъ охоты; другіе совѣтуютъ ему провождать спокойную жизнь и взирать на свѣтъ какъ на позорище.

Тотъ побуждаетъ его попытать счастія, ввѣряя честь свою разчетамъ кошелька, а имѣніе непостоянству Океана.

Иной увлекаетъ его въ придворный лабиринѳъ и заставляетъ терять время въ домогательствѣ благосклонности униженіемъ.

Станешь ли онъ заниматься многотруднымъ собираніемъ, или расточеніемъ сокровищь? будетъ ли увлеченъ страстною любовію, или непримиримою ненавистью? можетъ быть станетъ онъ провождать и дни и ночи на судилищѣ, на каѳедрѣ, или на сценѣ, дабы заслужить рукоплесканія непостояннаго, неблагодарнаго и коварнаго народа.

Или напротивъ того мы увидимъ его тщетно истощающаго силы свои, дабы разторгнуть покровъ истины и блуждать въ лабиринѳѣ непонятной Метафизики.

Или совершенно посвятитъ себя страсти испытывать Природу подъ титломъ философа, или подражать оной въ числѣ художниковъ; кто можетъ предсказать, на что падетъ его выборъ? Боссюетъ прибавляетъ къ тому: всякой хочетъ юродствовать по своему; склонности бываютъ различнѣе, нежели самыя черты лица, на морѣ колеблемомъ вѣтрами нѣтъ волны, которая бы не раждала различныхъ мыслей о сей бездонной пропасти, равно какъ и и о сей непроницаемой тайнѣ человѣческаго сердца.

Если бы мы говорили объ одномъ изъ простолюдимовъ, которые заключаютъ свиту въ шествіи человѣческомъ, коихъ дѣтство протекло безъ наставленій, юность безъ страстей; которые бѣгутъ, подобно стаду, и мало заботятся о томъ, кто имъ служитъ путеводителемъ и куда бѣгутъ они; Которые слѣпо обращаясь въ тѣсномъ кругу своихъ выгодъ и нуждъ, кажется, вступаютъ на землю, какъ сказалъ нѣкто изъ древнихъ, для того только, чтобы пополнить число на оной: тогда направленія и предназначенія ихъ должно бы ожидать единственно отъ случая; подобно нивамъ, о плодородіи коихъ не прилагаетъ попеченія никакой земледѣлецъ, своими семенами и скудными произведеніями одолжены они токмо своенравію вѣтровъ.

Напослѣдокъ можетъ быть они достойны болѣе зависти, нежели сожаленія; ибо не достигая степеней высокихъ въ жизни, рѣдко подвергаются волненіямъ оной; они идутъ во мракѣ, но спокойно; нравы ихъ слѣдуютъ законамъ, а участь зависитъ отъ путеводителей: это овцы, коихъ пастыри должны отвѣтствовать за ихъ поведеніе и счастіе.

И подлинно, невѣжеству, которое имѣетъ мѣсто въ различныхъ классахъ общества — и при дворѣ, и въ сто — лицахъ, изъ уродахъ и въ селахъ — сему невѣжеству свойственно подражаніе; оно становится тѣмъ, къ чему назначаютъ его, идетъ по той дорогѣ, которую ему указываютъ.

Но дѣтство путешественника, за которымъ мы слѣдуемъ, было образовано; онъ человѣкъ по своему характеру, по своей независимости; онъ человѣкъ по тому, что ощущаетъ волю и дѣйствуетъ; не давно съ безпокойствомъ смотрѣли мы, какъ онъ былъ увлеченъ потокомъ удовольствій и вытерпѣлъ бурю страстей; теперь разичзка его жизни привлекаетъ наше вниманіе; и внушаетъ намъ справедливыя опасенія; однакожъ надобно успокоиться; Ѳемистоклъ справедливо говаривалъ, что самыя упрямыя и дикія молодыя лошади становятся хорошими, если надлежащимъ образомъ усмирены и выѣзжены.

Справедливо, вы видѣли его окруженнаго страстями, но мудрость надзирала за нимъ; и такъ должны надеяться, что она же будетъ сопровождать его и на семъ истинномъ пути, на который успѣла его вывести.

Нынѣ голосъ его долженъ быть громче и мужественнѣе, потому что теперь ему надлежитъ сражаться со страстями и пороками гораздо сильнѣйшими: прежде ему надобны были токмо терпѣніе и мужество, дабы сорвать маску съ ложныхъ удовольствій, за которыми поспѣшно слѣдуетъ отвращеніе, дабы разторгнуть покровъ толикихъ призраковъ, которые изчезаютъ при приближеніи къ онымъ; но теперь ему надо низвергнуть двухъ колоссовъ, сущихъ тирановъ человѣчества — гордость и корыстолюбіе.

Особливо гордость тѣмъ труднѣе покорить, что она ослѣпляетъ разумъ своею важностію; она заставляетъ почитать себя величіемъ души; иногда, она присоединяется ко многимъ добродѣтелямъ, которыя обольщаемъ, представляясь имъ подъ видомъ благороднаго чувствованія; самое начало ея, подобно началамъ многихъ другихъ заблужденій, есть зародышъ добродѣтели; одно излишество превращаетъ ее въ порокъ.

Гордость при самомъ рожденіи своемъ была, можетъ статься, только справедливое чувствованіе нашихъ силъ, желаніе добраго имени, стремленіе ко славѣ. Возрастая она облеклась въ несправедливость, презрѣніе, зависть и подобно многимъ владѣтелямъ, внимая ласкательству, содѣлалась тираномъ.

Еслибы мудрость вздумала напасть на нее, то скорѣе бы сокрушила оружіе свое, нежели ее низвергнула; сія гордость есть властительница свѣта, надобно истинѣ осторожно приближиться къ ней.

Поступайте такимъ образомъ, и достигнете того, что она сама противъ себя вооружится; удостовѣрьте ее что то самая кратчайшая дорога для достиженія ея цѣли. Она болѣе всего желаетъ удивленія, покажите ей, что ее окружаютъ соперники, которые оспориваютъ оное; пусть зависть воздвигнетъ между нею и симъ удивленіемъ непреодолимую преграду, между тѣмъ какъ скромность разрушитъ оную.

Множество примѣровъ помогутъ вамъ внушишь ей, что скромность есть истинный ключь къ славѣ.

Вскорѣ сія гордость, украшенная собственными своими выгодами, послужитъ вамъ орудіемъ къ пораженію множества пороковъ, и между прочими вожделѣнія и боязни.

Тогда человѣкъ познаетъ подобно Цицерону, что удивленіе всегда слѣдуетъ за достоинствами со многимъ трудомъ пріобрѣтаемыми, и за дѣлами, которымъ подражать весьма трудно наипаче удивляются тому, кто презираетъ богатство, ты желаешь, говоритъ онъ желаешь заслужить удивленіе — для того торжествуй надъ врагами, коимъ уступаютъ почти всѣ другіе люди, торжествуй надъ бѣдностію, злополучіемъ и смертію.

Удивительно, что мы столь мало умѣемъ заслужить отъ другихъ почтеніе, между тѣмъ какъ сами хорошо знаемъ кому должно воздавать оное.

Вы больше всего страшитесь презрѣнія; для того избѣгайте всякаго постыднаго дѣла, хотя бы оно могло послужить въ вашу пользу; вѣрьте Римскому Оратору, чрезъ долговременный опытъ позналъ онъ сію истину, польза и стыдѣ не могутъ быть вмѣстѣ.

Гордость должна разсѣевать и малѣйшее сомнѣніе ваше между тѣмъ, что достойно похвалы и тѣмъ, что можетъ заслужить порицаніе. Сей же самый философъ васъ научаетъ, что колебаться между порокомъ и добродѣтелью есть уже преступленіе, и слѣдовательно постыдно.

Вы ищете уваженія; въ немъ есть много мнимаго и обманчиваго, но существенное одно; почести, чины, богатство придаютъ вамъ наружныя украшенія и блескъ; но если истинныя заслуги не сопровождаютъ оныхъ, или если наглая гордость повреждаешь ихъ, то почтеніе, оказываемое въ обществѣ, превращается въ презрѣніе внѣ онаго; человѣкъ безъ добродѣтели на высшей степени почестей, безъ достоинствъ увѣшенный крестами, подобенъ поддѣланному бриліянту въ великолѣпной оправѣ. Такъ говорилъ Катонъ: для меня пріятнѣе, если будутъ спрашивать, для чего Катону не поставлена статуя, нежели то, для чего она ему поставлена.

Равенство, кажется, всего болѣе уязвляетъ гордость; оно нарочито содѣлываетъ её смѣшною и ненавистною, гордость своимъ высокомѣрнымъ и несправедливымъ презрѣніемъ возбуждаетъ тщеславіе во всѣхъ и вооружаетъ противъ себя безчисленные легіоны враговъ.

Можетъ ли она надѣяться въ борьбѣ сей достигнуть своей цѣли? она востаетъ противъ сильнѣйшей наклонности природной. Хотя люди напыщенные тщеславіемъ, говоритъ Боссюетъ, и стараются отдѣляться одни отъ другихъ, однакожъ нельзя не допуститъ, что Природа сотворила ихъ равными, создавъ всѣхъ изъ одной земли; и каково бы ни было неравенство между состояніями, но нельзя быть большему различію между землею и землею, между тлѣномъ и тлѣномъ, между смертностію и смертностію.

Люди стараются, сколъ возможно, сіе побѣждать равенство и получать превосходство предъ другими или почестями, или чинами, или богатствомъ, или общимъ мнѣніемъ; сіи вещи столько пріобрѣли между ни. мы почтенія, что заставляютъ ихъ забывать свое природное равенство. На себѣ подобныхъ смотрятъ какъ будто бы они были низшей степени; но Природа, чтобы сохранить права свои и укротить человѣческое высокомѣріе, напечатлѣла два признака, по которымъ всѣ принуждены бываютъ сознаваться въ своемъ равенствѣ, одинъ при рожденіи, а другой при смерти.

Такое соединеніе философій съ закономъ вѣры, показываетъ гордости нашей, что для удовлетворенія себя она должна перемѣнить цѣль свою, должна простираться не далѣе законнаго превосходства въ дарованіяхъ и добродѣтели. Все другое обманчиво и подвержено упорнымъ спорамъ.

Общества людей подобны владѣтелямъ, награждающимъ только тѣхъ, кои имъ полезны: служите имъ, если хотите, чтобы онѣ васъ жаловали.

Корысть, въ добромъ смыслѣ, можетъ вести къ полезнымъ и хорошимъ дѣламъ, равно какъ и добродѣтель; но не съ такою скоростію, ибо мысль гораздо холоднѣе чувства.

Такимъ образомъ собственныя выгоды вашей гордости заставятъ васъ шпагою, перомъ, краснорѣчіемъ и всѣми, зависящими отъ васъ средствами защищать границы, честь и независимость страны вашей; сія гордость скажетъ вамъ, что вы, нося на себѣ имя того народа, къ которому принадлежите, неотъемлемо участвуете и въ оскорбленіи и въ славѣ сего имени, въ злополучіи, успѣхахъ, благосостояніи или несчастій самаго народа: лавры онаго бываютъ вмѣстѣ лаврами вашими, его оковы и васъ равно обременяютъ; но съ какимъ еще большимъ жаромъ будете за него терпѣть и сражаться, если вмѣсто того, чтобы слѣдовать внушеніямъ изчисленнаго корыстолюбія, будете одушевляемы другою любовію, тою благородною страстію, тою добродѣтелію, которая производитъ великихъ гражданъ, великихъ людей и великія дѣла — это любовь къ отечеству…

Сія любовь заключаетъ и соединяетъ въ себѣ любовь къ друзьямъ, любовь къ семейству и любовь къ самому себѣ.

Критяне умѣли превосходнымъ образомъ изъявить нѣжную любовь къ родимой странѣ, общей матери. Плутархъ говоритъ, что они называли отечество матерью.

Къ тому же замѣтьте, что сія любовь, соединяетъ въ себѣ всѣ чувства, и заключаетъ въ себѣ всѣ добродѣтели; ибо заставляя васъ любить своихъ согражданъ, она заставляетъ васъ быть справедливыми. Коль скоро голосъ ея раздается въ вашемъ сердцѣ, то польза частная уступаетъ общественной; всѣ добродѣтели сестры, какъ и Музы; полюбите отъ чистаго сердца только одну изъ нихъ, то ко всѣмъ не будете равнодушны.

Онѣ вмѣстѣ съ Цицерономъ научаютъ, что жизнь есть симфонія; хорошій музыкантъ немедленно замѣчаетъ, когда струны на инструментѣ его хотя нѣсколько разстроены. И такъ станемъ избѣгать еще съ большею точностію всякаго разстройства въ жизни, потому что согласіе въ дѣлахъ гораздо важнѣе согласія звуковъ.

Пороки съ своей стороны составляютъ цѣпь, коей перовое звѣно есть самолюбіе.

Заставляя васъ устремлять пристальный взоръ на самихъ себя, оно налагаетъ цѣпи на нашъ разсудокъ, сокрушаетъ душу, помрачаетъ взоры, смущаемъ сужденіе, И уменьшая существо, увеличиваетъ тѣнь нашу такъ, какъ оная показывается намъ, когда стоимъ спиною къ солнцу.

Эгоистъ, дѣйствуя безпрестанно въ тѣсномъ кругу своемъ, мнитъ что обтекаетъ необозримый горизонтъ, и касаясь только окружности, думаетъ, что наполняетъ собою всё.

Онъ одинъ во всѣмъ мірѣ, остальное считаетъ за ни что; всё, что согласно съ его выгодами, все что касается до удовлетворенія его желаній, кажется ему справедливымъ; что же противно онымъ, то все несправедливо. Онъ ненавидитъ или презираетъ добродѣтель, ибо она тяготитъ его; почитаетъ токмо пороки, которые льстятъ его склонностямъ; онъ говоритъ о вещахъ добро или худо, смотря по удовольствію или досадамъ, происходящимъ отъ оныхъ, по выгодамъ или убыткамъ, отъ нихъ получаемымъ.

Помѣстите его въ низшемъ состояніи онъ будетъ унижать ея изъ подлости, льстить изъ высокомѣрія, ненавиствовать по злобѣ, будетъ неблагодаренъ изъ гордости.

Возведите его на тронъ, то государство свое будетъ видѣть въ одномъ себѣ; на роднымъ богатствомъ пожертвуетъ своимъ любимцамъ, а ихъ кровію своему высокомѣрію, ихъ заслугами сводимъ прихотямъ, стыдливостію невинности своимъ преступнымъ желаніямъ; истина въ глазахъ его будетъ казаться дерзостію, свобода преступленіемъ, раболѣпство приверженностію, ласкательство справедливостію и любовію.

Мудрецъ, который бы подобно Віасу, сказалъ, что гнуснѣйшее изъ дикихъ животныхъ есть тиранъ, а изъ домашнихъ льстецъ, показался бы ему глупцомъ, котораго должно заключить въ темницу, или мятежникомъ, котораго надлежитъ наказать.

Какъ не впасть ему въ пучину пороковъ, если находясь на скользскомъ поприщѣ страстей онъ полагается болѣе на то, что уступаетъ ему, и никогда не умѣетъ опереться на то, что въ силахъ ему противиться.

Разсмотрите, въ другихъ отношеніяхъ и съ разныхъ сторонъ, въ коликіе пороки и заблужденія вовлекаетъ людей низское самолюбіе. Тамъ банкиръ тутъ, купецъ, либо въ конторѣ своей, либо за своимъ бюро, исполняясь алчностію къ прибытку и удовольствію, которое оный можетъ доставишь ему, забываетъ, что токмо хозяйство, честность, благоразуміе и добросовѣстіе внушаютъ довѣренность; что кредитъ поддерживается добрыми нравами, и чѣмъ простѣе домъ, тѣмъ полнѣе сундуки.

Отважность управляетъ его предпріятіями, обманъ мѣшается въ дѣла; онъ жертвуетъ собственнностію другаго, чтобы увеличить свой капиталъ на счетъ капиталовъ общественныхъ. Богатые пиры, блистательныя празднества суть предвѣстники его банкротства: раззоривъ легковѣрныхъ своихъ друзей и захвативъ золота, сколько могъ утаить отъ заимодавцевъ, онъ избѣгаетъ строгости законовъ…. но напослѣдокъ общее презрѣніе и угрызенія совѣсти какъ неизбѣжное наказаніе его преслѣдуютъ.

Этотъ посредствомъ обращенія и пронырствъ достигъ чести быть представителемъ своихъ согражданъ; онъ вступаетъ въ народное судилище: конечно тамъ его усердіе и краснорѣчіе будутъ споспѣшествовать общественной пользѣ? нѣтъ, во только собственной пользѣ и пользѣ своей партіи.

Возбуждаясь гордостію, кипя мщеніемъ, онъ востанетъ противу правилъ, какъ противъ погрѣшностей, а предразсудки станетъ защищать, какъ правила; прикроетъ пурпуромъ понесшей тщеславіе своего класса; изтощитъ усилія свои, дабы очернить благородную свободу кровавыми красками преступленія; голоса не большаго скопища честолюбцевъ будетъ почитать всеобщимъ мнѣніемъ, я презрительно взирая на снисхожденіе слабыхъ, дерзостно будетъ возбуждать всеобщее негодованіе.

Если послѣ того востаяетъ буря, то онъ похвалится, что предсказалъ мятежи, имъ самимъ или его сообщниками произведенные, и если самъ падетъ подъ тяжестію оныхъ, то увидите какъ онъ не уступая въ гордости Титанамъ станетъ тщетно напрягать мышцы свои, чтобы поднять горы на него низверженныя.

Другой, почитая всякую власть несправедливостію, всякое устройство принужденіемъ, признаетъ свободу въ одномъ своевольствѣ, великія дѣла въ продерзостяхъ; безпорядки всякаго рода для него наипріягинѣйшее зрѣлище; если самъ принимаетъ въ оныхъ участіе: то любитъ только шумъ, славу, желаетъ токмо блистать; хотя бы то было при самомъ сверканіи пожара.

Большее число, желая себѣ только спокойной и веселой жизни, жертвуя долгомъ своему довольству или даже весьма умерѣннымъ выгодамъ, Предоставляютъ кормилу власти управленіе своею совѣстію; подобно скромнымъ подсолнечникамъ, они стерегутъ всякое утро появленіе солнца, дабы почтительно преклониться предъ нимъ, и всѣ бы они необинуясь начертали имя Аристида на черепицѣ остракизма, еслибъ только пожелало того могущество.

Пойдемъ во храмъ Ѳемиды; не уже ли и къ его святилищу страсти смѣютъ приближаться? …Увы! если онѣ недерзаютъ вступать туда прямыми вратами, то знаютъ тайну входить украдкою, и тамъ ихъ увидите толпою, какъ и во всякомъ, другомъ мѣстѣ.

Дабы выразить безпристрастіе Правосудія, изображаютъ его съ повязкою на глазахъ; но весьма часто алчность постыдными подарками, высокомѣріе своими обѣщаніями, дружба непрерывными попеченіями, и любовь обманчивымъ ласкательствомъ завязываютъ оную сообразно своимъ выгодамъ.

Впрочемъ сія повязка ни“ когда не бываетъ крѣпко завязана, всегда остается маленькая скважина, чтобы можно было видѣть которая сторона сильнѣе — и нерѣдко бывали примѣры, что вѣсы правосудія склонялись по своенравію счастія.

Тамъ, болѣе нежели гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ, ораторы не избѣгаютъ прельщеній гордости и корыстолюбія; доказательствомъ тому можетъ служить и то, что всякая вина, всякое преступленіе, коль бы ни было гнусно, не имѣетъ недостатка въ ревностныхъ защитникахъ, если только обѣщаетъ большую прибыль или представляетъ случай блеснуть своимъ остроуміемъ.

Однакожъ такая суетность такая алчность еще мало имѣютъ мѣста при дворѣ и въ судилищахъ; но послѣдуйте за самолюбіемъ посмотрите сколко проворныхъ перьевъ очиниваетъ оно, столько лучей свѣта сотворено для освѣщенія міра; и особенно во времена смятеній они скрыпятъ во множествѣ и изливаютъ на насъ волны чернилъ, а не просвѣщенія. Но, увы! Ни дарованій, ни разума не употребляютъ на распространеніе справедливости, истины и умѣренности.

Большая часть предаетъ себя страстямъ другихъ особъ, которыя даютъ имъ за то хорошія деньги, а не доброе имя. Множество марателей, говорилъ Монтанъ, есть одинъ изъ достовѣрныхъ признаковъ развращенности вѣка. Когда писали у насъ столько, какъ не во времена смятеніи? когда болѣе писали въ Римъ, какъ не на его развалинахъ? Поврежденіе вѣка бываетъ при общемъ содѣйствіи каждаго изъ насъ; такъ и бытъ уже о тѣхъ, кои ничего не пишутъ, кромѣ безполезнаго; ибо въ то время, когда зло дѣлается обыкновенно, дѣлать только безполезное можно назвать похвальнымъ.

Довольно, мы не послѣдуемъ за страстями по темнымъ, излучистымъ путямъ дипломатики. Тамъ бы мы увидѣли ихъ въ непрестанномъ занятіи: одни превращаютъ хитрость въ политику, другіе корысть въ правосудіе и потомъ въ добродѣтель, иные вмѣсто оливы влагаютъ въ руки блюстителей мира пламенникъ раздоровъ.

Не пойдемъ на поле сраженій: подъ чертами Беллоны мы бы рѣдко обрѣли Минерву, удивлялись бы славѣ, но пожалѣли бы о мудрости, умѣренности и человѣколюбіи; мы воздохнули бы, усмотрѣвъ между множествомъ Александровъ Македонскихъ, Цесарей, Карловъ XII, мало Сципіоновъ, Авреліевъ, Баярдовъ и Катинотовъ.

Наконецъ если бы мы заглянули и въ исторію протекшихъ временъ, то усмотрѣли бы суевѣріе, управляемое невѣжествомъ, подстрекаемое гордостію, побуждаемое ненасытностію и ополчаемое ненавистію, гнѣздящееся въ сердцѣ самой церкви, гдѣ истина, кротость, терпимость и любовь къ ближнему должны стекаться по слову Бога чистѣйшей любви; и тогда — слезы омочили бы глаза наши.

Странная и ужасная страсть! она Напрягаетъ силы разрушать храмы, въ надеждѣ опять востановить ихъ; она поощряетъ людей ненавидѣть и преслѣдовать другъ друга подъ знаменами Бога, повелѣвающаго имъ взаимную любовь и помощь,

И такъ Боссюетъ имѣлъ причину воскликнуть: коль могущественно и дерзновенно корыстолюбіе! оно умѣетъ прикрывать себя одѣяніемъ вѣры.

Должно надѣяться, что нашъ путешественникъ избѣгнетъ сѣтей сего развратительнаго самолюбія; мудрость, которая прилагала попеченія о его воспитаніи и обратила на путь истинны его юность, возведетъ его на путь возвышенный, который можетъ служить ему защитою отъ всѣхъ соблазновъ. Высокая цѣль удаляетъ мелкіе виды и низкія средства; чѣмъ обширнѣе становится кругъ благородныхъ чувствованій, тѣмъ болѣе стѣсняется кругъ страстей; едва бы почувствовали необходимость жертвовать общей выгодѣ частными, едва бы любовь къ отечеству стала вразумлять и одушевлять людей, едва бы постыдныя разчеты самолюбія прекратились, и понятіе о благополучіи болѣе не отдѣлялось бы отъ понятія о добродѣтели; тогда узнали бы, подобно Платону, что гораздо опаснѣе сдѣлать несправедливость, нежели снести оную.

Человѣкъ, съ зрѣлостію лѣтъ достигнувшій и зрѣлости сужденій, подъ руководствомъ свѣта, который произтекая изъ глубины его сердца, разсѣваетъ затмнѣніе разума, всегда будетъ казаться воздержнымъ и въ мнѣніяхъ и въ чувствахъ, ибо онъ знаетъ, что и самая добродѣтель будучи доведена до излишества обращается въ порокъ; и нѣтъ болѣе ни мудрости, ни правосудія. Ни благополучія, коль скоро онѣ преступаютъ границы умѣренности.

Его благочестіе кротко и снисходительно; ибо страстный человѣкъ всегда въ негодованіи, всегда недоволенъ небомъ, потому что никогда не получаетъ отъ него всего, чего желаетъ; между тѣмъ мудрый доволенъ и признателенъ подобно Монтаню, который говорилъ съ своимъ примѣрнымъ добросердечіемъ: я съ умиленіемъ обращаю къ небу взоры свои чаще для того, чтобы благодарить его, нежели просить.

Если ему мало благопріятствовало счастіе, то вы увидите его трудолюбивымъ, дѣятельнымъ, веселымъ, взирающимъ безъ зависти, но съ благородствомъ, на блескъ богачей и вельможъ, кои, можетъ быть, скорѣе позавидуютъ его независимости, нежели онъ ихъ оковамъ и праздности.

Если станетъ возвышать» ея, то колесница его счастія будетъ понуждаться однѣми заслугами, и общее мнѣніе заранѣе назначитъ ему всѣ кои степени, онъ нѣкогда имѣетъ проходить.

Повышеніе не вскружитъ ему головы, какъ то происходитъ отъ нечаянныхъ повышеній, за кои бываютъ обязаны своенравію судьбы; ибо прежде онаго онъ часто повторялъ слова Сенеки: берегись, чтобы громкія рукоплесканія не разстроили равновьсія въ душѣ твоей, и чтобы пурпуръ не внушилъ отвращенія къ собственному спокойствію, не думай, чтобы тотъ, для кого устроено особое мѣсто, былъ счастливѣе черни, которую разгоняютъ Ликторы.

Призовется ли въ общественное собраніе? онъ будетъ твердъ и мудръ въ совѣтахъ; ни приманки высокомѣрія, ни выгоды ложнаго угожденія народу не поколеблютъ его; онъ всё будетъ дѣлать для народа, но ничего посредствомъ его; онъ равно востанетъ и на своеволіе и на тиранство.

Предполагаете ли его на мѣстѣ министра? при первомъ вступленіи въ правленіе онъ послѣдуетъ совѣту, Сенеки и осудитъ страсти свои на изгнаніе.

Особенно онъ не будетъ ввѣряться толпѣ объѣдалъ, коими изобилуетъ каждый дворъ, кои живутъ только обманами и заграждаютъ уши Государей отъ жалобъ угнѣтенныхъ и ропота народа. Можно бы сказать, что власть, подобно морозу, оковываетъ и утверждаетъ всё къ чему ни коснется. Чѣмъ болѣе умѣютъ, сказалъ Масильонъ, привлекать любовь и снисхожденіе людей, тѣмъ менѣе оными пользуются; довольно быть всемогущимъ, чтобы ни до чего не касаться.

Нашъ мудрецъ не будетъ имѣть сей холодной гордости, онъ, подобно сему христіанскому философу, съ благородною? смѣлостію будетъ повторять государямъ и придворнымъ сіи слова, кои должно бы начертать надъ входомъ каждаго дворца: Вельможи суть какъ бы пути сообщенія, или связи между народомъ и государемъ, поелику и государь есть ни что иное какъ отецъ и пастырь народа.; токмо народъ даетъ вельможамъ право приступать къ трону. Самый тронъ воздвигнутъ для одного только народа: однимъ словомъ, и вельможи и цари суть отъ народа.

Молва о познаніяхъ и честности можетъ быть призоветъ его въ храмъ правосудія. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ принялъ начальство въ судилищѣ, хитрости разрушаются, ободряется невинность обнаруживается истина, посрамленный порокъ скрывается; таковымъ являлъ себя нѣкогда добродѣтельный Катонъ, внушившій къ себѣ такое почтеніе, что во все время его Эдильства Римскій народъ несмѣлъ требовать игръ въ честь флоры, на которыхъ дѣвицы Римскія, слѣдуя обыкновенію, танцовали нагія.

Чувствуя важность, или лучше сказать, святость своихъ обязанностей, неустрашимый покровитель невинности, праведный мститель беззаконія, во всякое время готовый защищать справедливость, представляетъ намъ то великолѣпное зрѣлище, которое. Канцлеръ Дагессо находитъ достойнымъ вниманія самаго правосудія; это зрѣлище добродѣтельнаго, окруженнаго своими, доблестями, въ единоборствіи съ могущественнымъ человѣкомъ, подкрѣпляемымъ всѣмъ, что сила имѣетъ самаго грознаго. Ахъ! коль похвально, говоритъ сей самый ораторъ, немощному побѣждатъ фортуну и заставить ее сознаться, что сердце судіи свободно отъ ея господствованія! и если она въ наказаніе за то откажется ему благопріятствовать, та какой, честный, человѣкѣ не вмѣнилъ бы себѣ за удовольствіе такое неблагопріятство, кто бы не готовъ былъ купитъ оное цѣною наивеличайшаго счастія.

И такъ послѣдуемъ за нимъ въ упованіи на его благородное шествованіе; вы узрите его, подобно Оспиталю, безпрестанно сражающаго злобу высокомѣрныхъ заговорщиковъ; подобно Моле, презирающаго сумазбродство толпы возмутителей; подобно Малербу, защищающаго свободу совѣсти противъ фанатизма, Свободу мнѣній прошивъ тиранства, наслѣдіе бѣдныхъ противъ донощиковъ, у трона онъ будетъ ходатаемъ за народъ; но если бы сей самый тронъ поколебался, то въ минуту у когда бы и всѣ оный оставь или, онъ одинъ съ своимъ мужествомъ устремился бы поддержать его; и на самомъ эшафотѣ обрѣлъ бы славу и безсмертіе.

Всякой разъ когда сей ораторъ является въ судебномъ мѣстѣ, защищать ли правосудіе, говорить ли о пользѣ своего отечества, его краснорѣчіе трогаетъ васъ, восхищаетъ, влечетъ и проникаетъ до глубины вашего сердца; извѣстна ли вамъ сія тайна? Это потому, что оно заимствуетъ свою силу не отъ пламеннаго воображенія, но изъ чувствованій души своей; его краснорѣчіе чисто какъ истина, справедливо какъ разсудокъ, твердо какъ мудрость, пылко какъ любовь къ отечеству онымъ внушаемая. Таковъ былъ ораторъ Аѳинскій, прибавляетъ Дагессо; перуны, приводящіе въ трепетѣ сильныхъ земли на ихъ престолахъ, образуются въ высшихъ сферахъ: подобно сему Демосѳенъ въ нѣдрѣ мудрости почерпалъ смѣлую и великодушную политику, постоянную, непоколебимую привязанность къ свободѣ, непобѣдимую любовь къ отечеству; неограниченную власть, сіе царственное могущество надъ душами своихъ слушателей въ нравственномъ ученіи, получилъ онъ изъ рукъ самаго разума. Надобно было сдѣлатѣся Платономъ, чтобы быть Демосѳеномъ.

Положимъ, напротивъ того что нашъ путникъ случайно увлеченъ въ опасности войны: тогда онъ 6удетъ безтрепетно взирать да погибель, и съ ужасомъ отвращать взоры отъ жестокостей; побѣжденный не будетъ болѣе его непріятелемъ; скромность, подобная Катинатовой, возвеличитъ его славу.

Если онъ падетъ на полѣ брани, то иноплеменники подобно согражданамъ его, воздвигнутъ ему памятникъ, какъ нѣкогда герою, Марсо.

Если вступитъ въ городъ, взятый приступомъ, то показывая трепещущимъ гражданамъ окровавленный мечь, скажетъ, подобно Петру Великому при взятіи Нарвы: сей мечь не обагренъ кровію братій. вашихъ; это кровь нѣкоторыхъ буйныхъ воиновъ моихъ; я пролилъ ее для спасенія вашего.

Послѣ побѣды и тріумфа мы увидимъ его скрывающимъ славу свою, безъ сомнѣнія, чтобы тѣмъ приумножить оную, также какъ; Цинцинатъ и Вашингтонъ.

Онъ полюбитъ уединеніе; какъ тѣнь нужна утомленному зноемъ солнечнымъ, такъ мудрый, насладившись торжествомъ желаетъ покоя; не опасайтесь, что скука опечалитъ сіе успокоеніе, науки придадутъ ему свою прелесть. Ученіе изгоняетъ скуку, разсѣеваетъ печаль, заглушаете горести, оно одушевляетъ и населяетъ уединеніе. Сципіонъ Африканскій, говаривалъ, что онъ никогда не бывалъ менѣе празденъ, какъ во время отдохновенія, и менѣе одинокъ, какъ въ уединеніи.

Тамъ вы найдете въ немъ простоту нрава, забвеніе почестей, презрѣніе великолѣпія, кои могутъ только занимать суетность большаго свѣта; сія ищетъ наслажденія днѣ самой себя, а мудрый находитъ оное въ себѣ. Сенека имѣлъ причину сказать, что для другихъ, а не для себя, приверженъ къ роскоши и почестямъ: облачаются въ пурпуръ, чтобы выказать себя: никто бы не сталъ ѣсть одинъ изъ золотой посуды. Для сихъ глупостей, нужны свидѣтели и почитатели, онѣ, желаютъ быть выставленъ, на позорище, скрывать оныя значило бы побуждать ихъ.

Нашъ путешественникъ зрѣлый обладаетъ предметами болѣе существенными, наслаждается удовольствіями болѣе истинными. Онъ отецъ — и печальныя мысли о скоромъ полетѣ времени разсѣваются, когда Онъ видитъ возрожденіе свое въ дѣтяхъ. Сіи живыя степени напоминаютъ ему первые дни его странствія; онѣ производятъ снова предъ глазами его прелестные виды его дѣтства и смѣющіяся картины его юности.

Конечно, въ пространствѣ, которое остается ему пробѣжать, еще можетъ онъ испытать затрудненія; но ежели счастливое и удачное домоводство даровало и сохранило спокойствіе внутрь его, то не страшитесь за него превратности счастія; его благоденствье безопасно отъ ударовъ рока.

Тихая, добрая, чувствительная, вѣрная супруга наполнитъ сердце его такъ, что не останется въ ономъ мѣста для печали.

Что значитъ для него потеря всего имущества, когда онъ обладаетъ симъ сокровищемъ, домъ его не довольно ли обширенъ, если она привлекаетъ въ ономъ всеобщее почтеніе; не довольно ли великолѣпенъ, если она украшаетъ его своимъ присутствіемъ? хижина обитаемая добродѣтелію лучше пышныхъ чертоговъ, ибо становится храмомъ".

Если его лишили выгоднаго мѣста, то онъ это едва ли замѣчаешь, ибо занимаетъ наилучшее и первое мѣсто въ сердцѣ той, которую любитъ.

Если только его не разлучаютъ съ нею, то и самая ссылка не покажется ему совершеннымъ изгнаніемъ; ибо въ супругѣ онъ видитъ образъ своего отечества.

Ею царствуетъ порядокъ въ домѣ и спокойствіе въ душѣ его.

Если несправедливости и неблагодарность раздражаютъ или огорчаютъ его, то она успокоиваетъ его ласками, утѣшаетъ улыбкою.

Ея одобреніе есть для него слава, она замѣняетъ ему совѣсть; ибо онъ почитаетъ себя добрымъ, когда поступки его ее трогаютъ, великимъ, когда удивляютъ ее.

Она чувствуетъ все, о чемъ философы всѣхъ вѣковъ только помышляли. Такимъ образомъ она въ глазахъ его есть живой разумъ, осуществленная мудрость.

Подобно скромной фіалкѣ она убѣгаетъ свѣта, и въ тѣни наполняетъ окрестности благоуханіемъ добродѣтели и счастія.

Труды, заботы, удовольствія, мнѣнія, чувства, мысли. Всё между ними общее; и такъ какъ слова ея не могутъ выразить всего, что она чувствуетъ, то онъ угадываетъ ея мысли изъ движеній, читаетъ въ ея взорахъ; онъ можетъ примѣнитъ къ ней то, что говорили о Помпеѣ во время его юности: ея голосѣ говоритъ прежде самыхъ словѣ.

Дѣлается ли больнымъ? и двойный бальзамъ любви и дружбы изливается на раны его, трогательныя, разборчивыя попеченія удаляютъ безпокойство, пробуждаютъ надежду; самая болѣзнь улыбается къ нѣжности и еще познаетъ удовольствія.

Если благородная нищета содѣлываетъ труды для него необходимыми, если ущемленія войны или кабинета изтощили силы его, разслабили здоровье: то она облегчаетъ тяготы, раздѣляя оныя.

Ахъ! коль пріятно коль кратковременно кажется странствованіе съ такимъ сотоварищемъ! Всегда онъ заходитъ тамъ, какъ на счастливыхъ островахъ, повсюду цвѣты и плоды. Лѣто его сохранило прелести весны, и онъ не примѣчаетъ, какъ старость приближается къ нему. Чего еще ему надѣяться въ вѣчной жизни? онъ нашелъ небо или блаженство на земли.

СТАРОСТЬ.

Знаменитый путешественникъ Вольней проѣзжалъ въ Азіи обширную степь, гдѣ нѣкогда процвѣталъ многолюдный и великолѣпный городъ Пальмира. Однажды вечеромъ приближаясь къ долинѣ погребенія, онъ взошелъ на окружающія ее высоты, откуда вдругъ представляются глазамъ и громады развалинъ и безконечная степь.

Солнце, говоритъ онъ, начинало садиться, розовою полосою еще означался, путь его на отдаленномъ горизонтѣ Сирійскихъ горъ; полная луна отъ востока по свѣтлоголубому эѳиру катилась надъ отлогимъ берегомъ Ефрата. Небо было чисто; благоразтворенъ и тихъ воздухъ: мерцающій свѣтъ дня еще разсѣвалъ ужасы мрака; прохлада наступающей ночи умѣряла жаръ палящихъ песковъ. Пастыри гнали съ спаствы верблюдовъ, никакаго болѣе движенія не видно было на сѣроватой, единообразной равнинѣ. Повсюду царствовало глубокое молчаніе; только изрѣдка слышны были плачевные крики ночныхъ птицъ и вой шакала^[1]. Ночь наступила и взоры мои могли еще во мракѣ различать стѣны и столпы, подобно бѣловатымъ призракамъ.

Сіе уединенное мѣсто, сей тихій вечерѣ, сія величественная картина произвели надъ моимъ разсудкомъ сильное впечатлѣніе. Видѣ опустошеннаго обширнаго города, воспоминаніе о прошедшемъ, сравненіе съ настоящимъ, все сіе возбуждало въ душѣ моей высокія мысли; я сѣлъ на обломкѣ колонны и, блуждая взорами то по пустыни, то среди развалинъ предался глубокому размышленію.

Подобное впечатлѣніе производитъ въ душѣ нашей видъ останковъ человѣчества, и въ таковое же размышленіе повергаетъ насъ созерцаніе старости.

Однакожъ развалины представляютъ различныя зрѣлища, возбуждающія въ насъ часто противоположныя мысли. Равнодушно смотримъ на обломки какаго нибудь худаго дома, и съ почтеніемъ взираемъ на остатки великолѣпнаго памятника.

Старость, кончающая жизнь проведенную въ невѣжествѣ, возбуждаетъ сожалѣніе; старость, служащая вѣнцемъ жизни полезной, добродѣтельной, славной, внушаетъ почтеніе.

Проходитъ сонъ существованія нашего, дѣйствіе близко къ развязкѣ. Протекли минуты очарованій, ударилъ часъ правосудія, ибо оно не станетъ дожидаться смерти, чтобы произнести свои приговоръ; воспоминанія напередъ изрекаютъ оный отъ его имени, исполняютъ старость нашу или мученіемъ тартара или блаженствомъ поле и Елисейскихъ.

Человѣкъ достигъ послѣдняго возраста; онъ не можетъ блистать инымъ блескомъ, кромѣ своей славы для него нѣтъ другаго украшенія, кромѣ добродѣтели.

За симъ цвѣткомъ, исполнявшимъ воздухъ благоуханія и прельщавшимъ взоры, за симъ деревцомъ, которое окружали легкія и рѣзвыя пляски, за симъ развѣсистымъ древомъ, подъ тѣнію коего птицы и пастыри находили защиту и прибѣжище, слѣдуетъ печальное зрѣлище чернаго, суковатаго дуба, согбеннаго подъ тяжестію времени, на двое разсѣченнаго бурею и обнаженнаго вѣтрами; старый пень его покрытъ сухимъ мхомъ; безплодныя вѣтви не пускаютъ болѣе отпрысковъ; они, оставлены безъ защиты на произволъ вѣтровъ, и ни чѣмъ не привлекаютъ взоровъ нашихъ, кромѣ блѣднаго блеска снѣжныхъ глыбъ, коими зима ихъ убѣлила.

Таковымъ намъ кажется человѣкъ въ послѣднюю пору своей жизни, въ сію печальную эпоху, которая по слонамъ Монтаня, болѣе изкажаетъ разсудокъ, нежели лице, заставляя насъ переводитъ отъ страстей пламенныхъ къ холоднымъ. Минута, въ которую мы ощущаемъ вѣяніе, производимое взмахомъ крылъ смертоноснаго Ангела, сія минута иногда вдыхаетъ душѣ самыя сильныя, сокрушительныя мысли: съ удивленіемъ читаютъ въ Боссюетѣ сіи слова: Моя жизнь продолжится по большей мѣрѣ восемдесятъ лѣтъ; положимъ хотъ сто. Сколько протекло времени до того когда меня еще не было? сколько протечетъ онаго когда, меня не будетъ? сколь малое пространство занимаю я въ сей великой пучинѣ лѣтъ! я ничто — Сей небольшой промежутокъ времени мало можетъ меня отличить отъ ничтожества, въ которое опятъ долженъ обратиться: и такъ я пришелъ сюда для пополненія числа? да и на что я здѣсь; или дѣйствіе не столь же хорошо было бы сыграно, еслибъ я находился внѣ позорища?…

Нѣкоторыя отношенія, замѣченныя между началомъ и концемъ жизни, между дитятею и старикомъ, заставили назвать старость вторымъ младенчествомъ; но, увы! сколь онѣ различны между собою, и если обѣ показываютъ одинакую слабость, то коль удалена первая отъ прелестей послѣдняго!

Одно есть заря утренняя; туманъ, дающій всѣмъ предмѣтамъ темные и непонятные виды, проясняется, разсѣвается и ежеминутно являеть красоту оныхъ; другая напротивъ того есть заря вечерняя, ежеминутно покровъ ночи одѣваетъ Природу, дѣлаетъ ее печальнѣе и умерщвляетъ; одна предзнаменуетъ наступленіе дня, а другая наступленіе ночи; одна отверзаетъ врата жизни, а другая врата смерти.

Представьте себѣ оба возраста сіи равно покровительствуемыми, равно окруженными нѣжностію и попеченіями; на сторонѣ одного вы увидите надежду, и возлѣ другаго страхъ; друзья и ближніе, помогающіе слабому дитяти, подобны зодчимъ воздвигающимъ зданіе; составляющіе подпору и защиту старца суть работники, старающіяся подставлять строеніе, готовое обрушиться отъ времени.

Дитя васъ ищетъ, призываетъ, увлекаетъ; пламенность и нѣжность привязываютъ его ко всему окружающему.

Хладный старецъ удаляется, ищетъ уединенія; занимаясь изключительно тягостнымъ ощущеніемъ своего существованія, едва слышитъ тѣхъ, съ коими надлежитъ ему скоро разлучиться; каждую минуту стѣсняется кругъ его чувствованій и понятій.

Въ дѣтствѣ всѣ намъ предаются; въ юности мы предаемся другимъ; въ старости полагаемся на самихъ себя.

Легкомысленный, порочный старикъ наиболѣе походитъ на младенца; но это уже не прелестное дитя; въ немъ лепетанье — болтливость, легкость — чепуха, улыбка — безобразіе; будучи неспособенъ къ юношескимъ шалостямъ и вѣтрености, онъ ихъ только перетолковываетъ самымъ скучнымъ образомъ.

Морщины, на которыхъ должно бы съ почтеніемъ усматривать уроки начертанные опытомъ, показываютъ, что безуміе и порокъ врѣзали оныя.

Одинъ бы разумъ приличествовалъ старости; но если по несчастію она сохранитъ нѣкоторыя страсти, то онѣ содѣлаютъ ее гнусною и смѣшною; плѣняются страстями юношества, иногда имъ и удивляются, ибо онѣ проистекаютъ отъ силы; но презираютъ страсти стариковъ, потому что онѣ доказываютъ только ихъ слабость.

Всѣ равно порицаютъ стараго повѣсу, всѣ смѣются надъ влюбленнымъ старикомъ; однако хотя ненавидятъ скупыхъ, но скорѣе извиняютъ сей порокъ въ старости, нежели въ юношествѣ; хотя при всемъ томъ, кажется, его должно бы находить болѣе нелѣпымъ въ старикахъ; нѣкоторый родъ благоразумія далеко простирающагося, можетъ произвести въ юношѣ желаніе копить деньги; онъ надѣется продолжительной будущности, между тѣмъ какъ страсть къ собиранію сокровищъ въ старикѣ есть совершенное безуміе, ибо онъ собираетъ то, чего неможетъ ни расточить ни сберечь.

И такъ любовь къ деньгамъ послѣ всѣхъ улетаетъ, отъ насъ, и болѣе всѣхъ другихъ ослѣпляетъ глаза наши противъ добродѣтели; она препятствуетъ намъ замѣтить, что богатство подвергаетъ двумъ безпрестаннымъ мученіямъ: желанію пріумножить и страху потерять его. Ложнымъ уваженіемъ оно обманываетъ наше самолюбіе и оставляетъ насъ въ Неизвѣстности о томъ, что не всякъ тотъ добръ, кто богатъ.

Такимъ образомъ вы видите большую часть стариковъ, обожающихъ въ золотѣ обманчивый призракъ всѣхъ почестей и удовольствій, видите удерживающихъ оное и плѣняющихся имъ въ ту минуту когда должно все оставить; можно бы сказать, что они въ то время, когда самая жизнь отъ нихъ удаляется, не хотятъ облегчить добычи рока.

Но если бы я вздумалъ описывать всѣхъ старцевъ простолюдиновъ, кои только безполезно тяготятъ землю и не умѣютъ умирать, потому что не умѣли жить: то можно бы покуситься отнести къ нимъ сіи жестокія слова Горація: Если не умѣешь жить на степени добродѣтели, то лучше уступи мѣсто другимъ.

Ла-Брюеръ думаетъ, что для сихъ людей есть только три приключенія во всемъ ихъ существованіи: родиться, жить и умереть. Они не чувствуютъ перваго, позабываютъ о второмъ и терпѣливо сносятъ послѣднее.

Нельзя имѣть понятія о состояніи болѣе плачевномъ; нежели старость человѣка, который жизнь свою провелъ въ злодѣйствахъ: настоящее его мучитъ, прошедшее не даетъ ему покоя, будущее устрашаетъ его; такая старость гораздо хуже Пандориной коробочки, ибо она заключаеть въ себѣ зло всякаго рода, нимало не сохраняя надежды.

Всѣ сіи люди, столько оплакивающіе жизнь свою потому, что забыли наслаждаться ею, всѣ они жили въ праздности, мало различествующей отъ прозябенія; они подобны, по словамъ Плутарха, сему Енимециду, который заснувши молодъ, проснулся старикомъ, спустя послѣ того пятдесятъ лѣтъ.

Путешественникъ, за которымъ мы съ участіемъ слѣдовали въ продолженіе всего пути его, никогда шаровъ не будетъ; они; онъ не терялъ по напрасну времени на сей землѣ, онъ поразилъ, побѣдилъ свои страсти разторгнувъ покрывала очарованій, увидѣлъ истину; послѣ краткихъ заблужденій въ исканіи блаженства, онъ сказалъ себѣ, подобно Римскому поэту, которому подражалъ одинъ изъ нашихъ стихотворцевъ:

Мы счастія хотимъ; но, ахъ! того не знаемъ,

Что сами отъ себя пути къ нему теряемъ,

Одинъ душевный миръ родитъ сіе добро;

Не дастъ его ни мечь, ни злато, ни сребро

Онъ наслаждается симъ миромъ; обязанности привели въ порядокъ его забавы; труды оплодотворили мѣста, по которымъ проходитъ онъ; умѣренность обезоружило враговъ, его и они прощаютъ ему его справедливость и мудрость.

Приближаясь къ границамъ своего поприща, онъ издалека слышитъ радостный крикъ признательности, которая ободряетъ его и вмѣстѣ обѣщаетъ ему блаженство на небеси, а на земли память.

Не заботьтесь, что бы послѣдній, преклонный, возрастъ противорѣчилъ другимъ его возрастамъ, или обезславилъ оные; благотворительность, какъ и всѣ добродѣтели, никогда не старѣется; всѣ онѣ съ возрастомъ приходятъ въ лучшее состояніе и становятся привычками; добро, которой онъ оказывалъ дѣлами своими, будетъ теперь производить совѣтами; желаніе быть полезнымъ себѣ подобнымъ переживаетъ всѣ прочія; никогда, говоритъ Плутархъ, никогда пчела подѣ старость не сдѣлается шершнемь.

Философія приличествуетъ каждому возрасту; дѣти ей учатся, юношество въ ней упражняется, старость научаетъ оной.

Сія старость, толь отвратительная по мнѣнію, многихъ, кои достигли ея, для него ничтожное, какъ безмятежный входъ, за которымъ онъ найдетъ себѣ безопасность отъ бурь и бѣдствій, теперь онъ любишь только воспоминать о нихъ.

Человѣкъ, оплакивающій потерю времени, или раскаивающійся въ худомъ употребленіи онаго, страшится своей памяти: одна душа спокойная можетъ, находитъ удовольствіе въ воспоминаніяхъ о своей жизни.

Продолженіе сей жизни, по истинѣ, считается не по числу лѣтъ, но по качеству мыслей и дѣяній; Сенека справедливо замѣчаетъ, что много и пожилыхъ людей, кои мало жили какъ должно.

Познаніе можетъ продолжить нашу жизнь, оно присоединяетъ къ ней протекшіе вѣки, и чрезъ то заставляетъ насъ жить со всѣми людьми, коими славились оные. Оно разпространяетъ число друзей нашихъ; нашъ путешественникъ полагаетъ въ ономъ числѣ Сократа, Платона, Ксенофонта, Цицерона, Сенеку, Горація, Монтаня, Еразма, Паскаля, Лабрюера, Монтескіё, Фенелона, Боссюета и многихъ другихъ мудрецовъ, коихъ бѣседы и совѣты никогда не оставятъ, его. Время разрушило только тѣло ихъ, но духъ ихъ вѣкуетъ: Цицеронѣ говорилъ и доказалъ, что жизнь умершихъ состоитъ въ памяти живыхъ.

И для чего путешественнику нашему жаловаться въ дорогѣ своей на послѣднюю станцію, какъ на первыя? развѣ путь его будетъ гораздо тягостнѣе? напротивъ того въ старости онъ становится гораздо легче, нежели во всякомъ другомъ возрастѣ; намъ только остается сходить; находимся на такой отлогости, гдѣ насъ всё понуждаетъ впередъ и ничто не останавливаетъ.

Не уже ли станетъ онъ оплакивать потерю удовольствій своей юности? ихъ столько же для всякаго возраста, сколько плодовъ для каждой поры года; и время, подкрѣпивъ мудрость, ничего не убавило въ наслажденіяхъ ея, кромѣ излишняго. Впрочемъ время гораздо пышнѣе всѣхъ философовъ, оно ослабляетъ желанія, некасаясь къ удовольствіямъ; одни безумцы могутъ сожалѣть, что они болѣе не имѣютъ желаніи. Удаленіе отъ свѣтскаго шума, отъ придворныхъ вихрей не можетъ быть причиною его печали; гласъ разсудка, любовь къ наукамъ, потребность спокойствія не для того ожидали старость, чтобы совѣтовать ей отшельничество; онъ благоразумно оставляетъ свѣтъ, прежде нежели свѣтъ оставитъ его, и чрезъ то только мѣняетъ неволю на независимость.

Однако такъ какъ умѣренность сохранила здоровье его тото она и платитъ ему за такое пожертвованіе, даруя старость крѣпкую и бодрую; и если желаніе славы, если любовь къ отечеству всегда еще сильно потрясаютъ сердце его, то множество примѣровъ напоминаютъ ему, что онъ еще можетъ не отказывать себѣ въ наслажденіяхъ сихъ благородныхъ страстей.

Осмидесятилѣтній Солонъ, диктовалъ законы свои Аѳинянамъ, и въ престарѣлости своей находилъ новое ободреніе къ борьбѣ противъ тираніи.

Греки болѣе слушались Нестора, нежели молодаго Ахилеса.

Престарѣлый Катонъ держалъ въ равновѣсіи счастіе Цезарево: при смерти душа его сохранила ту непоколебимую твердость, которую потерялъ цѣлый Римъ.

Старость Фабія прекратила успѣхи юности Аннибаловой.

Вилларъ, за малое время до смерти своей, воздвигъ Францію, изнемогавшую подъ ударами иноплеменника.

Близу ста лѣтъ Софоклъ и Волтеръ получили при шумѣ народныхъ восклицаній пальму, опредѣленную ихъ дарованіямъ.

Симонидъ восмидесяти лѣтъ пріобрѣлъ награду на публичныхъ играхъ.

Наконецъ вотъ что Ксенофонтъ говоритъ о Царѣ Агезилаѣ: какая юность веселѣе его старости? былъ ли кто когда нибудь въ самомъ цвѣтѣ и силѣ лѣтъ своихъ непріятелю своему страшнѣе Агезилая, находившагося при границѣ своей жизни.

Чья смерть, приведетъ въ такую радость враговъ, какъ смерть старца Агезилая!

Кто кромѣ Агезилая умѣлъ ободрять и убѣждать союзниковъ, когда самъ уже находился на краю погибели?

Какого молодаго человѣка станутъ болѣе оплакивать родные, какъ Агезилая, какъ онъ ни былъ старъ?

Счастливая старость есть плодъ благоразумной юности. Сія послѣдняя приготовила для первой благородныя наслажденія; ей позволены всѣ коихъ не запрещаютъ ни благопристойность ни добродѣтель.

Старецъ какъ и молодой человѣкъ наслаждается позорищемъ міра; онъ въ ономъ уже не дѣйствующее лице, но зритель. Если лучше видно сказалъ Цицеронъ, изъ первыхъ рядовъ то зрѣлище пріятнѣе изъ послѣднихъ.

Истинная мудрость ни мало не сурова; другъ человѣчества никогда не впадаетъ въ мрачное человѣко-ненавиденіе: воспоминаніе сдѣланнаго добра освѣжаетъ кровь и успокоиваетъ душу; старецъ, который былъ нѣкогда полезенъ людямъ, никогда совершенно неудалится отъ нихъ.

Есть два рода веселости: одна жива, непостоянна, легкомысленна, шумна, запальчива — это веселость юноши, она утомляетъ блескомъ своимъ какъ потѣшный огонь поставляетъ послѣ себя въ душѣ какую то пустоту, что то печальное; другая гораздо спокойнѣе, гораздо пріятнѣе, постояннѣе, это освѣщеніе, которое прогоняя ночныя тѣни веселитъ насъ и освѣщаетъ.

Такая веселость есть обыкновенное украшеніе старцевъ добрыхъ, любезныхъ, образованыхъ и снисходительныхъ; въ ней кажется видна улыбка доброжелательной опытности и спокойной совѣсти.

Говорятъ, что такимъ образомъ всѣ молодые люди оставляли позорища, игры, дѣла, чтобы искать поучительныхъ и веселыхъ бесѣдъ Сократа; кто бы и нынѣ не желалъ охотнѣе веселыхъ разговоровъ съ Монтанемъ, нежели безчинныхъ забавъ легкомысленнаго юношества, кажется въ старости его разсудокъ, улыбаясь внушалъ ему свои правила. По мѣрѣ, говоритъ онъ, какъ обладаніе жизнію становится для меня короче, я хочу сдѣлать оное сильнѣе, изобильнѣе, основательнѣе; я хочу остановить быстроту побѣга ея своею готовностію къ вѣчному аресту надобно помочь старости, надобно дать eй подпору; доселѣ я во всемъ самъ пособляю себѣ; и мудрости, и глупости еще будетъ; надобно поочереди пособлять мнѣ въ сихъ послѣднихъ лѣтахъ.

Хорошая старость иногда можетъ быть болѣе нежели наградою хорошей жизни; часто она заглаждала и поправляла худую; такъ какъ одни памятники становятся почтеннѣе въ своей вѣтхости, между тѣмъ какъ другіе временемъ разрушаются.

Если угрюмое тиранство престарѣлаго Тиверія въ Капрѣе пороками и жестокостію безславило подвиги и доброе имя его молодости, то мудрость и кротость Августа заставила позабыть ярость Октавія: порицали молодаго Тріумвира, любили и оплакивали престарѣлаго Императора.

Любомудріе старца Діоклитіана въ уединеніи его доставило ему славу, которую запятнали его деспотизмъ и гоненія; на краю гроба онъ сдѣлался славнѣе, нежели на тронѣ; когда старость заставила его оставить скипетръ міра, тогда онъ оказалъ себя гораздо достойнѣе носить оный.

Напрасно говорятъ, что ненадо судить по наружностей; безобразіе или красота души нашей всегда почти изображаются въ чертахъ нашихъ никогда подлый видъ не скрываетъ за собою благороднаго ума; никогда откровенность не бросаетъ скрытныхъ и подозрительныхъ взоровъ; никогда безпокойная совѣсть не прикрывается ясною и спокойною осанкою.

Привычка къ порокамъ оставляетъ печать на лицѣ старца. Природа болѣе невидитъ себя въ образѣ злодѣя. Она показываетъ намъ, только личину, на которой видны страсти и принужденность безсильнаго искусства лицемѣріе видно тамъ вмѣсто милосердія, холодность вмѣсто спокойствія; и когда онъ хочетъ казаться спокойнымъ, то усиліе надъ самимъ собою, придаетъ лицу только явное безстрастіе подобное смерти.

Посмотрите напротивъ того на путешественника, которому мы доселѣ сопутствовали на стезѣ проложенной мудростію; всё въ немъ почтенно, благородно, спокойно на убѣленной главѣ, въ пріятной важности осанки, въ благосклонности взоровъ, въ ясности широкаго обнаженнаго чела его, на которомъ кажется сама добродѣтель: начертала свои правила.

Хорошая старость будучи далека внушать ужасъ и отвращеніе столь сильно привлекаетъ любовь и столько предписываетъ почтенія, что благоговѣйное воображеніе приняло ее за образецъ дабы начертать Превѣчнаго.

По всюду, гдѣ поврежденіе нравовъ не унизило и неиспортило умовъ, старость въ почтеніи; первою мыслію народовъ было вручить ей попеченія о управленіи: въ теченіи многихъ столѣтій старцы Израильскіе управляли народомъ Божіимъ.

Слово почтенный не можетъ быть отлучено въ умѣ нашемъ отъ имени отценачальника. Наименованіе Сенатора напоминаетъ намъ естественное преимущество, изключительно дарованное Римлянами старости.

Юношество Греческое столь пристрастное къ свободѣ и равенству вставало изъ почтенія при появленіи старца.

Но нигдѣ не пользовался преклонный возрастъ толикимъ уваженіемъ какъ въ Спартѣ, пока добродѣтель поддерживала еще тамъ силу законовъ Ликурговыхъ. Потому Лизандръ говорилъ, что нѣтъ мѣста въ свѣтѣ, гдѣ бы онъ могъ такъ спокойно состарѣтѣся какъ въ Лакедемонѣ.

Однакожъ, скажутъ мнѣ, если сія старости, которую вы — защищаемое, если она имѣетъ свои пріятности — и заботы, свои удовольствія и горести, то покрайней мѣрѣ согласитесь, что конецъ ея ужасенъ; это предѣлъ жизни, берегъ рѣки Ахерона, печальное предвѣріе смерти.

Внимайте путнику нашему; достигнувъ границъ своего поприща, готовый коснуться цѣли, которой онъ никогда не терялъ изъ вида онъ дастъ вамъ отвѣтъ и убѣдитъ васъ:

"Къ чему бы послужила важнѣйшая и самая трудная наука жить на свѣтѣ, если бы она не научала, насъ покойно умирать?

"Нѣтъ предмета толь ужаснаго, на которой нельзя бы было взирать безъ страха, привыкнувъ къ нему; чѣмъ болѣе думаютъ о смерти, тѣмъ менѣе боятся ея; должно, какъ говоритъ Монтань, отнимать отъ нея дикость и помощію размышленія обуздывать ее.

"Если жизнь есть благо, то смерть, плодъ онаго; если жизнь зло, то смерть, конецъ ему.

"Дорого бы стоилъ намъ сей конецъ, когда бы по среди нашего пути должно было оставить мѣстопребываніе наше украшенное мечтами и забавами юности; но премудрая Природа, не смотря на наши жалобы и крики, исправлявшая шествіе наше гораздо лучше насъ самихъ, пожелала чтобы старость мало по малу изнуряя насъ, выносила внутреннія украшенія изъ жилища души нашей, дабы она могла покинуть оное съ меньшей горестію.

"Чѣмъ далѣе въ путь, тѣмъ болѣе утомленія, и, по истинѣ, въ извѣстное время смерть бываетъ ничто иное какъ желанное успокоеніе.

«Изнуренное тѣло болѣе» и болѣе преклоняясь къ землѣ, кажется, зоветъ ее принять его въ свои нѣдра.

"Завѣса ослабляющая зрѣніе, предзнаменуетъ, какъ возрастающій сумракъ, что настало время сна.

"Справедливо, что душа наша можетъ страшиться новаго путешествія въ невѣдомомъ мірѣ; но всё зависитъ отъ приготовленій, сдѣланныхъ ею до своего отбытія.

"Если она не приноситъ съ собою иныхъ запасовъ, кромѣ пустыхъ титлъ, ложныхъ достоинствъ, обманчиваго богатства; то я согласенъ, что со смертію она терпитъ всё, ибо такая поклажа не принимается на ветхую лодку неупросимаго Харона.

"Ничего такого не оставляютъ на землѣ, ни берутъ съ собою; слава и добродѣтель суть тѣ единственныя блага, кои переживаютъ наши смертные останки; онѣ принадлежатъ душѣ, а не тѣлу и съ нею совершая путь, въ тоже время на семъ ею покидаемомъ свѣтѣ оставляютъ ей непревратимую жизнь.

«Цицеронъ сказалъ вамъ, прежде меня, порочныя теряетъ всё съ жизнію, а добродѣтельный знаетъ, что у него остаются, еще слава и добродѣтель, и кои умереть не могутъ. Добрый, чувствительный человѣкъ, не блиставшій на поприщѣ, жизни, и не оставляетъ по себѣ ни тріумфовъ, ни статуй, ни лавровъ въ память его пребыванія на землѣ; но дружба сохраняетъ оную. Чистосердечное соболѣзнованіе, постоянная печаль, продолжаетъ жизнь его въ сердцахъ ему любезныхъ; если его совѣты и благодѣянія не творятъ болѣе счастливцевъ, то память и примѣръ его еще много добра производятъ»

"Дерево, посаженное на могилѣ другомъ, орошающимъ оное слезами; для мертвыхъ можетъ быть драгоценнѣе суетныхъ лавровъ. Такъ говоритъ Горацій:

"Ударитъ часъ — всему конецъ,

"Любезный мой Постумій;

"Одинъ лишь черный кипарисъ,

"Тобою насажденный,

" Тебѣ во вѣкъ пребудетъ вѣренъ;

"Я бы желалъ доставить вамъ столько утѣшительныхъ мыслей, чтобъ вы могли снести, истинную горесть неразлучную со старостію, горесть видѣть съ каждымъ годомъ какъ падаютъ вокругъ насъ предмѣты нашей нѣжности. Для насъ легче видѣть какъ они насъ покидаютъ, нежели когда бы мы сами ихъ покидали; однакожъ и та и другая горесть были бы несносны, еслибъ полагали, что сія разлука вѣчна, что душа погибаетъ вмѣстѣ съ тѣломъ, что отъ жизни переходятъ къ ничтожеству.

"Но два врожденныя чувства въ человѣкѣ должны удалять отъ него ужасную возможность сего совершеннаго уничтоженія, и дабы выразить сіе тайное убѣжденіе, заимствуя слово опытнѣйшее и краснорѣчивѣйшее окончу повтореніемъ слѣдующихъ словъ Цицерона: Чувствомъ, котораго опредѣлитъ не могу, душа моя предпринимая полетъ свои къ будущности, кажется, видитъ въ смерти начало, жизни. Еслибъ несправедливо было, что наши души безсмертны то самыя лучшія и великія изъ нихъ не стремились бы къ безсмертію.

"Надежда соединиться съ любезными существами, коихъ лишились, укрощаетъ въ старости страшное приближеніе смерти и превращаетъ оную почти въ удовольствіе.

«Ахъ! какой счастливый день! день, въ который, возпаряя надъ толпою пресмыкающихся смертныхъ, отлечу въ священную обитель духовъ. Тогда соединюсь нетокмо со знаменитыми мужами, коихъ мы прославляемъ, но еще, Любезный Катонъ, и еще и съ моимъ сыномъ, симъ совершеннѣйшимъ человѣкомъ, я сдѣлалъ для него все, что, кажется, природа предназначила ему для меня дѣлать; я предалъ костру тѣло его, но душа его съ моею соединенная, обративъ на меня послѣдній взоръ свой, и только приближила меня къ мѣстамъ, въ которыхъ, какъ она знала, скоро я соединюсь съ нею»

«Если я оказалъ твердость свою при сей потерѣ, то это не потому чтобы къ оной былъ нечувствителенъ; но и утѣшаюсь тою мыслію, что мы разстались не на долго.»

КОНЕЦЪ.

---

1. Лисицѣ подобное животное въ Восточныхъ странахъ.