Черты изъ парижской жизни И. С. Тургенева.
правитьПріѣхавши въ 1879 году въ Парижъ «освѣжиться и подышать инымъ, болѣе здоровымъ, воздухомъ» послѣ продолжительной петербургской хандры, я, естественнымъ образомъ, пожелалъ воспользоваться пребываніемъ здѣсь знаменитаго русскаго романиста, произведенія котораго доставили каждому изъ насъ столько высоко-поэтическихъ минутъ, и лично познакомиться съ нимъ. Лучшимъ способомъ, какъ мнѣ сообщили, было письменно попросить у него свиданія. Я такъ и сдѣлалъ, и черезъ нѣсколько дней получилъ отъ Ивана Сергѣевича отвѣтъ, въ которомъ онъ приглашалъ меня зайти къ нему въ опредѣленный день, прибавляя, что слышалъ обо мнѣ отъ одного общаго знакомаго. Въ условленный день, въ 12 часовъ, я пріѣхалъ и послалъ карточку. Слуга проводилъ меня въ кабинетъ. Иванъ Сергѣевичъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ и перебиралъ кипу исписанной бумаги.
— Очень радъ васъ видѣть; мнѣ еще на прошлой недѣлѣ о васъ говорили. Вы изъ X.?
Въ его встрѣчѣ не было той изысканной любезности, отъ которой дѣлается неловко, той покровительственной сладости, съ какою встрѣчаютъ большіе люди обыкновенныхъ смертныхъ; напротивъ, въ тонѣ и движеніяхъ его сказывались спокойная простота и дружеское радушіе, точно въ комнату вошелъ обычный посѣтитель. Я сразу почувствовалъ себя какъ дома, въ обществѣ давно знакомаго человѣка. Послѣдовали распросы о Россіи, о настроеніи и вѣяніяхъ, обо мнѣ и моей жизни, причемъ мое вниманіе обратило то обстоятельство, что Иванъ Сергѣевичъ, главнымъ образомъ, интересовался тѣмъ, какъ я смотрю на различные факты общественной жизни и каковы мои симпатіи, антипатіи и желанія.
«Наблюдаетъ типъ», вдругъ пришло мнѣ въ голову, «надо быть осмотрительнѣе и взвѣшивать слова». Но я почувствовалъ себя окончательно неловко, когда замѣтилъ, что хозяинъ внимательно наблюдаетъ мою фигуру и жесты Но время рѣчи. Это сознаніе, что за тобою наблюдаютъ, невольно дѣлаетъ тебя неестественнымъ и сдержаннымъ, словомъ, не тѣмъ, что ты есть, и я испытывалъ всю неловкость такого положенія каждый разъ, когда бывалъ у Тургенева. Чувствуешь, что въ тебя всматривается и притомъ такой тонкій наблюдатель, который часто по одному жесту или гримасѣ опредѣляетъ характерную черту человѣка. Ужасно неловко.
Впослѣдствіи, когда я чаще заходилъ къ Ивану Сергѣевичу и ближе познакомился съ нимъ, ощущенія мои до извѣстной степени оправдались. «Всѣ мои повѣсти, — говорилъ онъ, — или, по крайней мѣрѣ, детальная сторона ихъ, представляютъ почти фотографическій снимокъ съ того, что я видѣлъ и слышалъ. Я часто соединяю ваше лицо съ словами вашего пріятеля NN и съ жестами Т, но ни того, ни другаго, ни третьяго не выдумываю, а списываю. Послѣ каждой встрѣчи съ знакомой и незнакомой личностью, я вношу въ свою тетрадь всѣ обратившія мое вниманіе характерныя черты наружности и рѣчи моихъ собесѣдниковъ. По этимъ характернымъ и выдающимся чертамъ я стараюсь воспроизвести цѣлую фигуру, сливая, гдѣ это можно, черты нѣсколькихъ родственныхъ лицъ въ одну». Съ теченіемъ времени, познакомившись ближе, я сталъ менѣе сдержанъ и много разсказывалъ Иванъ Сергѣевичу о внутренней жизни, взаимныхъ отношеніяхъ и типическихъ чертахъ той среды, которой онъ всегда живо интересовался и за которой въ послѣдніе годы слѣдилъ съ особеннымъ вниманіемъ, — среды русской молодежи. Въ его настойчивыхъ распросахъ и пристальномъ вглядываніи въ посѣщавшую его молодежь замѣтно было желаніе провѣрить сыпавшіяся на него со всѣхъ сторонъ обвиненія въ томъ, что онъ не знаетъ этой молодежи, не понимаетъ ея внутреннихъ мотивовъ и распространяетъ на ея счетъ плоды его собственной фантазіи. Тутъ часто замѣтно было сильно задѣтое самолюбіе, желаніе во что бы то ни стало убѣдить самого себя, что онъ правъ и обвиненія неосновательны, и признаки нѣкоторой горечи и досады, доходившей иногда до раздражительныхъ выходокъ, до азартныхъ Филиппинъ, приводившихъ его въ пылу разговора къ крайнимъ и опрометчивымъ выводамъ и эпитетамъ, отъ которыхъ онъ, спустя нѣсколько минутъ, успокоившись, спѣшилъ отказаться. Пуще всего въ такихъ стычкахъ онъ боялся обидѣть собесѣдника и оставить его подъ непріязненнымъ къ нему впечатленіемъ, вслѣдствіе чего подчасъ происходила крайне забавная сцена. Однажды я засталъ его въ разгарѣ такой филиппики. Громко раздавались слова: «Это, вѣдь, холопство! идолопоклонство! Нельзя же ни во что не вѣрить и, въ то же время, поклоняться идоламъ, слагать гимны статуѣ!… Вотъ, батюшка, — вдругъ обратился онъ во мнѣ, — будьте свидѣтелемъ и полюбуйтесь — чуть-чуть не анархистъ по убѣжденіямъ, а приходитъ въ восторгъ отъ лакейскаго гимна статуѣ, добро бы еще живому человѣку, а то статуѣ. Этакъ недалеко до гимновъ панталонамъ великаго человѣка. Гдѣ же тутъ послѣдовательность убѣжденій?!…»
Рѣчь шла о какой-то нелѣпой одѣ на статую одного великаго человѣка, отъ которой (т.-е. отъ оды) былъ въ восторгѣ собесѣдникъ Ивана Сергѣевича, е чуть не анархистъ".
— Вы сегодня раздражительны, Иванъ Сергѣевичъ, — спокойно сказалъ собесѣдникъ, берясь за шляпу, — а вамъ сердиться вредно. Я ужь лучше зайду въ другой разъ. До свиданія!
Иванъ Сергѣевичъ встрепенулся.
— Батюшка, да вы, кажется, обидѣлись? Извините, чортъ съ ней, съ одой; поговоримъ лучше о васъ.
И разговоръ сразу принялъ мирное направленіе, о жизни, нуждахъ и занятіяхъ собесѣдника, о Россіи, литературѣ и т. п.
Рѣдко можно было застать Ивана Сергѣевича одного. Въ пріемные часы всегда приходилось заставать у него одного или нѣсколько человѣкъ за бесѣдой о самыхъ разнообразныхъ предметахъ, начиная политикой и кончая веселыми анекдотами. Преимущественно это была учащаяся молодежь, начинающіе писатели, иногда художники, изрѣдка французскій литераторъ. Надо замѣтить, что большой разборчивостью въ выборѣ посѣтителей Иванъ Сергѣевичъ не отличался и его нерѣдко можно было застать за пріятельской бесѣдой съ людьми весьма сомнительными. Этой безразборчивостью въ выборѣ знакомства и подчасъ друзей онъ въ значительной степени былъ обязанъ преобладаніемъ въ немъ художественнаго и эстетическаго чувства, заставлявшаго его иногда сразу облюбовать человѣка изъ-за одного красиваго жеста, изъ-за удачнаго оборота фразы, изъ-за мѣткаго эпитета, адресованнаго въ чью-либо сторону. Облюбуетъ и возится съ нимъ, какъ съ дѣтищемъ, до какой-нибудь крупной непріятности или пока кто-нибудь не откроетъ ему глазъ и не представитъ облюбованнаго въ настоящемъ свѣтѣ.
Отчасти эта слабость къ быстрымъ и обширнымъ знакомствамъ съ самыми разнообразными людьми объясняется скукой и не покидавшимъ никогда Ивана Сергѣевича, подчасъ весьма тяжелымъ, сознаніемъ своего одиночества, на которое онъ часто жаловался. Какъ ни близка была ему семья Віардо, но она не могла наполнить его личной жизни: такъ его отдѣляло отъ нея рѣзкое различіе умственныхъ и нравственныхъ интересовъ, общественныхъ тенденцій, идеаловъ, вкусовъ и заботъ, — разница, которая, весьма вѣроятно, приводила часто къ взаимному непониманію и нѣкоторой другъ другу чуждости. Это сквозило нерѣдко въ элегическомъ тонѣ рѣчей Ивана Сергѣевича о себѣ и своей личной жизни.
«Вамъ нельзя жаловаться, — говорилъ онъ иногда: — у васъ есть свой теплый домашній уголъ, гдѣ васъ вполнѣ понимаютъ, вамъ сочувствуютъ и раздѣляютъ всѣ ваши идейные интересы, — уголъ, куда вы всегда можете укрыться отъ жизненныхъ невзгодъ, отдохнуть и набраться силъ для новой борьбы; мое положеніе нѣсколько иное. У меня есть близкіе друзья, люди, которыхъ я люблю и которыми любимъ; но не все, что мнѣ дорого и близко, также близко и интересно для нихъ; не все, что волнуетъ меня, одинаково волнуетъ и ихъ… Отсюда, понятно, что наступаютъ для меня довольно продолжительные періоды отчужденія и одиночества». Это постоянное сознаніе своего одиночества тамъ и сямъ сквозитъ и въ его «Стихотвореніяхъ въ прозѣ», съ замѣчательной вѣрностью выразившихъ его душевное настроеніе за послѣдніе годы. «Нахохлились оба (голубя) — и чувствуютъ каждый своимъ крыломъ крыло сосѣда. Хорошо имъ! И мнѣ хорошо, глядя на нихъ… хоть я и одинъ… одинъ какъ всегда» («Голуби», «Ст. въ пр.»).
Это-то одиночество, это постоянное пребываніе въ чуждой его духовнымъ интересамъ средѣ, это отсутствіе близкаго прикосновенія русской жизни и поддерживало въ немъ вѣчную потребность въ знакомствѣ съ русскими людьми, въ коуорыхъ, какъ и въ немъ, жилъ еще интересъ къ Россіи, къ ея судьбѣ, къ русской жизни и литературѣ; съ которыми онъ могъ бесѣдовать объ этой близкой его сердцу жизни, какъ бы онъ самъ ни расходился съ этими людьми или многими изъ нихъ во взглядахъ на вещи, симпатіяхъ, стремленіяхъ и даже воспитаніи. Все-таки, эти люди составляли для него суррогатъ той русской среды, которой ему не доставало въ Парижѣ и въ близости которой онъ, какъ крупный русскій писатель и художникъ, чувствовалъ настоятельную умственную и нравственную необходимость.
Какъ писателя-беллетриста, его особенно интересовала русская беллетристика, за которой онъ внимательно слѣдилъ и въ которой зналъ и помнилъ всякую мелочь. Въ народничествѣ и преобладаніи народнаго типа въ современной русской беллетристикѣ Иванъ Сергѣевичъ видѣлъ историческую необходимость и, такъ сказать, органическую ступень развитія литературы, хотя и не особенно симпатизировалъ ему и видѣлъ въ писателяхъ итого преобладающаго у насъ направленія, за весьма рѣдкими исключеніями, собирателей и поставщиковъ сыраго матеріала, которымъ воспользуются грядущіе таланты для своихъ художественныхъ твореній.
Живо принимая къ сердцу успѣхи и интересы русской литературы, Иванъ Сергѣевичъ обнаруживалъ особенную слабость въ начинающимъ литераторамъ, внимательно прочитывалъ неимовѣрное количество представляемыхъ ему на просмотръ рукописей, старался пристроить то, что могло быть напечатаннымъ, поправлялъ и просиживалъ иногда цѣлые часы съ авторами, указывая имъ на недостатки ихъ произведеній.
— Какъ вамъ не скучно, Иванъ Сергѣевичъ, возиться постоянно съ этимъ хламомъ? Признайтесь, что до смерти надоѣло, — обращался я къ нему, заставая его почти всегда съ карандашомъ въ рукахъ за грудой исписанныхъ тетрадей.
— Совсѣмъ нѣтъ. Я, вѣдь, ничѣмъ обязательнымъ не занятъ, времени у меня много, и всегда радъ сдѣлать все, что могу. Самъ я пишу теперь очень мало; единственную услугу, какую я могу оказать русской литературѣ — это помогать совѣтами и указаніями начинающимъ писателямъ и уговаривать неспособныхъ въ писательской карьерѣ заняться чѣмъ-нибудь другимъ… Стихоплетовъ вотъ нынче развелось не въ мѣру; не люблю я этого: страсть въ виршамъ погубила не мало народу.
И, дѣйствительно, мнѣ приходилось присутствовать при томъ, какъ Иванъ Сергѣевичъ уговаривалъ поэтовъ или мнившихъ себя таковыми бросить пагубную привычку писать стихи и заняться лучше хоть газетными фельетонами.
— У насъ и фельетонистовъ-то порядочныхъ нѣтъ: посмотрите, какая все это тяжелая артиллерія, какъ всѣ эти фельетоны вялы, скучны и безжизненны. Развѣ вотъ Суворинъ съ братіей сорвется и пустится валять въ присядку, но, вѣдь, это талантъ особаго рода; бѣда наша въ тонъ и состоитъ, что талантъ приходится признать за газетами, подобными суворинскому «заведенію»… Весело тутъ, пляшутъ себѣ трепака, вотъ публика и валомъ-валитъ къ нимъ. Возьмите, напр., хоть «Порядокъ»: честный органъ и съ самыми благими намѣреніями, а куда онъ годится съ своей тяжеловѣсностью, неповоротливостью, съ своимъ балластомъ? Гдѣ же ему устоять противъ увеселительнаго заведенія Суворина?… Нѣтъ, выработайте въ себѣ дѣльнаго и занимательнаго фельетониста, критика, полемика даже, и этимъ сослужите посильную службу литературѣ.
Его слабость покровительствовать писателямъ и отыскивать таланты дѣлала его подчасъ черезъ-чуръ снисходительнымъ, а природная деликатность никогда не позволяла Сказать человѣку прямо въ глаза, что онъ неспособенъ къ писательству.
— Почитайте классиковъ, поработайте, присматривайтесь въ жизни, можетъ быть, что-нибудь и выйдетъ, — было самымъ рѣзкимъ его отвѣтомъ ждавшимъ его приговора авторамъ.
Но несомнѣнно, что и ему подчасъ становилось не подъ силу, и тогда онъ просилъ кого-нибудь изъ пріятелей стороной дать понять автору, что онъ литературная бездарность и лучше пусть не тратитъ времени на маранье бумаги.
— Что будешь дѣлать, милый человѣкъ? Скажи я ему въ глаза свое мнѣніе о его трудахъ, вѣдь, за смертельную обиду сочтетъ. Авторское самолюбіе — не шутка.
Такая деликатность и своего рода безхарактерность обходились ему очень не дешево, такъ какъ вынуждали его прочитывать массу длинныхъ и бездарныхъ писаній, на что требовалось не мало времени. Но тутъ онъ утѣшался хоть тѣмъ, что въ массѣ литературнаго хлама ему удавалось, отъ времени до времени, наткнуться на талантливую вещицу, и тогда Иванъ Сергѣевичъ былъ истинно счастливъ, со всѣми дѣлился своей находкой, хвалилъ, обѣщалъ успѣхъ и употреблялъ всѣ усилія, чтобы пристроить ее въ какомъ-нибудь журналѣ. Больше всего огорчало его во всѣхъ доставлявшихся произведеніяхъ недостатокъ художественной отдѣлки и чувства изящнаго.
— Характерная черта нынѣшнихъ молодыхъ писателей, да и вообще молодыхъ людей, съ которыми мнѣ приходится здѣсь встрѣчаться, — говорилъ онъ иногда, — это, во-первыхъ, какая-то угрюмость, во-вторыхъ, презрѣніе къ красивой формѣ, къ изящному. У нихъ бываетъ наблюдательность, трезвость взгляда, способность умно и толково изложить фактъ и детали, но нѣтъ художественной формы и не достаетъ творческой силы. Отчасти это происходитъ отъ недостатка художественнаго и литературнаго образованія, на которое нынче, къ несчастью, мало обращаютъ вниманія, отъ незнакомства съ русскими и европейскими классиками; отчасти же… оттого, что жизнь у насъ теперь слагается какъ-то нелѣпо, безобразно, точно урывками…
Наткнувшись на талантливую вещицу, онъ былъ счастливъ, и это служило ему достаточной наградой за всю скуку груды другихъ статей. Но приходилось Ивану Сергѣевичу возиться и не съ одной литературой, которая была близка его сердцу. Одолѣвали его своими исканіями «бабочки», какъ онъ ихъ называлъ, — разнаго типа дѣвицы и дамы. Застаешь, бывало, у него расфранченную и надушенную дамочку. Вертится она вокругъ Тургенева, какъ мотылекъ вокругъ свѣчки, и поминутно повторяетъ: «Иванъ Сергѣевичъ, голубчикъ! Иванъ Сергѣевичъ, такъ вы не забудете? Я на васъ надѣюсь, смотрите же!» и т. д.
Тургеневъ разсыпается въ увѣреніяхъ, видимо стараясь скорѣе отдѣлаться отъ назойливой посѣтительницы. Наконецъ, барыня уходитъ.
— Охъ ужь мнѣ эти бабочки! И откуда онѣ только слетаются сюда? Одной, видите-ли, нужно, чтобы я познакомилъ ее съ м-me Віардо, непремѣнно познакомилъ; другая проситъ рекомендаціи на сцену, а голосу-то у нея всего на грошъ; у третьей — тиранъ мужъ, отъ котораго нужно ее избавить; у четвертой есть должникъ, который не хочетъ платить и котораго я долженъ усовѣстить. Просто бѣда!… Вотъ эта, напр., не знаете-ли вы кто она такая? Я въ первый разъ ее вижу; чортъ ее знаетъ, чего ей отъ меня нужно!
Но, на самомъ дѣлѣ, Ивану Сергѣевичу нравилось это прибѣганье въ его помощи и совѣту, и онъ съ особенныхъ вниманіемъ и охотой выслушивалъ интимнѣйшія подробности личной жизни обращавшихся къ нему лицъ, входилъ въ разбирательство запутанныхъ вопросовъ, усовѣщевалъ, подавалъ совѣты и хлопоталъ самымъ усерднымъ образомъ. Можно было всегда быть увѣреннымъ, что онъ, если только, по какому-нибудь особенному случаю не позабудетъ, всегда съѣздитъ, похлопочетъ и разузнаетъ обо всемъ, что требовалось просительницѣ или просителю.
Разумѣется, эта масса знакомства, эта постоянная сутолока, эти дѣловыя и пріятельскія отношенія и бесѣды съ людьми тоже не доставляли ему полнаго личнаго удовлетворенія. Онъ, все-таки, чувствовалъ себя одинокимъ въ толпѣ, чувствовалъ, что среди этой массы народа Шло людей, относившихся къ нему вполнѣ тепло и искренно; отсюда недовольство людьми, доходившее иногда до болѣзненной подозрительности и боязни, что молодежь относится къ нему какъ къ человѣку, хотя и хорошему, но не искреннему, отсталому, смотрящему на нее враждебно, что она видитъ въ его послѣднихъ произведеніяхъ брюзгливаго старика, которому все представляется въ мрачномъ видѣ; отсюда и мрачныя мысли о людской сухости и неблагодарности во всему, что онъ посильно дѣлаетъ, такъ рѣзко и нѣсколько даже непріятно выразившіяся въ его «Стихахъ въ прозѣ», гдѣ на «Пиру Верховнаго Существа» въ первый разъ встрѣчаются двѣ незнакомки — благодѣтельность и Благодарность, а въ стихотвореніи «Услышать судъ глупца» встрѣчаются такія горькія строки:
"… Есть удары, которые больнѣе бьютъ но самому сердцу… Человѣкъ сдѣлалъ все, что могъ; работалъ усиленно, любовно, честно… И чистыя души гадливо отворачиваются отъ него, честныя лица загораются негодованіемъ при его имени… Ни ты намъ не нуженъ, ни твой трудъ; ты оскверняешь наше жилище — ты насъ не знаешь и не понимаешь. Ты нашъ врагъ. Что тогда дѣлать этому человѣку? Продолжать трудиться, не пытаться оправдываться и даже не ждать болѣе справедливой оцѣнки…
"Будемъ стараться только о томъ, чтобы приносимое нами было точно полезной пищей.
«Горька неправая укоризна въ устахъ людей, которыхъ любишь… Но перенести можно и это…
„Бей меня, но выслушай!“ — говорилъ афинскій вождь спартанскому.
„Бей меня — но будь здоровъ и сытъ!“ должны говорить мы».
Въ этихъ «стихахъ» вылилось цѣликомъ то горькое чувство обиды и недовольства отношеніемъ къ нему людей, къ которому онъ часто возвращался и въ пріятельскихъ бесѣдахъ. Однако, философское, повидимому, правило — дѣлать свое дѣло и не обращать вниманія на судъ людской — не мѣшало ему живо интересоваться впечатлѣніемъ, какое производили его послѣднія произведенія, и прислушиваться ко всякой оцѣнкѣ. Послѣ появленія «Отчаяннаго» и «Стиховъ», онъ, съ какимъ-то безпокойствомъ, просилъ всякаго, посѣщавшаго его, сказать искренно, что онъ думаетъ объ этихъ произведеніяхъ, и всякое сколько-нибудь тенденціозное замѣчаніе приводило его въ раздражительность.
— Мнѣ приписываютъ враждебное намѣреніе унизить современную протестующую молодежь, связавъ ее генетически съ моимъ «Отчаяннымъ», — говорилъ однажды Иванъ Сергѣевичъ. — Я не имѣлъ этого въ виду, какъ вообще не задаюсь въ своихъ произведеніяхъ никакими тенденціозными цѣлями. Я просто нарисовалъ припомнившійся мнѣ изъ прошлаго типъ. Чѣмъ же я виноватъ, что генетическая связь сама собой бросается въ глаза, что мой «Отчаянный» и нынѣшніе — два родственные типа, только при различныхъ общественныхъ условіяхъ: та же безшабашность, та же непосѣдливость и безхарактерность и неопредѣленность желаній, не лишенныя, при всемъ томъ, извѣстной прелести и симпатичности?
— Но, позвольте, Иванъ Сергѣевичъ, вѣдь, вашъ «Отчаянный» просто недоросль изъ дворянъ временъ крѣпостного права, который…
— Знаю, знаю, что вы скажете, — раздражительно прерывалъ онъ собесѣдника, — но, вѣдь, я могу судить только по тѣмъ людямъ, которыхъ я знаю, съ которыми встрѣчался лицомъ къ лицу: представляютъ же они хотя до извѣстной степени свою среду?…
— Впрочемъ, вамъ лучше ихъ знать, я, вѣдь, и не претендую на непогрѣшимость, — прибавлялъ онъ черезъ минуту. — Вообще я и самъ не придаю большаго значенія послѣднимъ своимъ писаніямъ. Это пробы пера послѣ долгаго молчанія. Вотъ я занятъ теперь болѣе серьезной вещью; мнѣ давно хочется написать романъ, въ которомъ выразилась бы коренная разница духовныхъ основъ русскаго человѣка и француза; доказать въ этомъ романѣ глубину психическихъ причинъ и мотивовъ у русскаго протестанта и отщепенца рядомъ съ формализмомъ и традиціонной шаблонностью французскаго революціонера, который никогда не выходитъ изъ разъ установившихся рамокъ, идетъ по утоптанному руслу, вѣритъ въ себя и въ свои формулы, тогда какъ русскій вѣчно копается въ своей душѣ, вѣчно занятъ разрѣшеніемъ нравственныхъ вопросовъ и исканьемъ правды… Не знаю только, удастся ли мнѣ довести дѣло до конца и справиться съ сюжетомъ. Старъ я, умру скоро.
Романъ этотъ, основная идея котораго сильно занимала Тургенева,, такъ что онъ постоянно о ней заговаривалъ, былъ уже, повидимому, имъ давно начатъ, ибо, говоря о немъ, Иванъ Сергѣевичъ указывалъ на лежащую передъ нимъ кипу исписанныхъ листовъ. Героями его, судя по словамъ покойнаго, должны были быть русская дѣвушка-революціонерка, вышедшая замужъ за французскаго соціалиста и скоро понявшая всю глубину духовнаго различія и взаимнаго непониманія между ею и мужемъ. Одно изъ видныхъ мѣстъ въ романѣ долженъ былъ занимать типъ русскаго соціалиста-мистика, искавшаго разрѣшенія соціально-нравственныхъ вопросовъ въ новой религіи, — типъ, списанный Ив. Сергѣевичемъ съ натуры, съ лица, съ которымъ онъ велъ за границей долгія бесѣды и переписку.
Несмотря на свою нелюбовь къ славянофиламъ аксаковскаго пошиба и свое такъ называемое «западничество» (терминъ весьма неопредѣленный и глупый, но почему-то получившій твердое право гражданства въ русской печати), Тургеневъ особенно любилъ бесѣды на тему о нравственной и психической разницѣ между русскимъ и западно-европейскимъ человѣкомъ, — разницѣ, придававшей совершенно особый складъ жизни^ культурѣ и всему будущему русскаго народа.
— Обратите главное вниманіе на то обстоятельство, — замѣтилъ онъ мнѣ, говоря объ одной моей статьѣ, — что въ русскомъ, народѣ продолжаются психическіе процессы самоопредѣленія и исканія правды и идеала, тогда какъ во Франціи замѣчается во всѣхъ классахъ какая-то культурная окристаллизованность, нравственная и идейная законченность, точно нація исчерпала весь запасъ своихъ духовныхъ силъ… Вотъ вы сказали здѣсь, что «во Франціи, при напряженной экономической борьбѣ и розни классовъ, бросается въ глаза сплошное единство и тождественность вкусовъ, стремленій, юридическихъ и нравственныхъ понятій и идеаловъ, словомъ, сплошная культурная тождественность во всѣхъ слояхъ общества, начиная отъ главы государства, отъ богача и кончая самымъ бѣднымъ крестьяниномъ, тогда какъ въ Россіи, при отсутствіи опредѣлившейся борьбы и антагонизма общественныхъ классовъ, существуетъ нѣсколько различныхъ культурныхъ типовъ». Эта разница культурнаго строя двухъ народовъ, — продолжалъ Иванъ Сергѣевичъ, — имѣетъ важное политическое значеніе. Она причиной трогательнаго и, вмѣстѣ съ тѣмъ, трагическаго положенія русскаго борца за прогрессъ: оттого что у насъ нѣтъ еще пока классовой экономической борьбы, онъ, т.-е. этотъ борецъ, принадлежа самъ къ привилегированному, обезпеченному матеріально классу, отстаиваетъ интересы обездоленнаго народа; и, въ то же время, онъ не встрѣчаетъ поддержки и сочувствія въ томъ самомъ большинствѣ, за интересы котораго онъ стоитъ, ибо между нимъ и этимъ большинствомъ — взаимное идейное и культурное непониманіе и рознь. Въ этомъ вся драма русскаго идейнаго человѣка, въ этомъ заключается причина его изолированности, почти безцѣльности его попытокъ, его ошибокъ и преждевременной, безполезной гибели массы энергическихъ и честныхъ силъ…
— Другая характерная разница между русскимъ и французомъ, — замѣчалъ дальше Иванъ Сергѣевичъ, — выражается въ удивительной позитивности умственнаго склада мыслящаго русскаго человѣка. Французовъ поражаетъ полное отсутствіе у русской молодежи религіознаго чувства. Французъ бываетъ libre penseur’омъ по убѣжденію, по принципу, тогда какъ русскій libre penseur является такимъ по натурѣ. Французъ вѣчно воюетъ съ божествомъ, тогда какъ русскій невѣрующій человѣкъ, даже не вспоминаетъ о немъ. Французъ, даже въ свободомысліи и невѣріи, продолжаетъ соблюдать форму и обрядность, натурѣ же русскаго человѣка несвойственны никакая обрядность, никакой ритуалъ. Та же самая черта повторяется у русскаго человѣка во всемъ, и въ политикѣ, и въ нравственности. То же отсутствіе священныхъ формулъ, традицій и кумировъ, стремленіе стать выше всего, преклоняться только передъ высокимъ идеаломъ человѣка, передъ идеей абсолютной нравственной свободы личности, которая сама себѣ мѣрило, судья и господинъ… При всемъ томъ, при такомъ видимомъ матеріализмѣ русскаго человѣка, онъ, на самомъ дѣлѣ, въ высокой степени идеалистъ, что доказывается его вѣчной вѣрой въ человѣческую натуру, въ нравственное самоусовершенствованіе и идеалъ…
— Мои пріятели-французы, — сказалъ мнѣ однажды Иванъ Сергѣевичъ, — въ недоумѣніи спрашивали меня, какъ это русская женщина, весьма часто не будучи ни религіозной, ни суевѣрной, въ то же время, повидимому, остается цѣломудренной? У насъ, французовъ, — говорятъ они, — женщина если не религіозна, то развратна; средины между религіей и адюльтеромъ у нея не бываетъ. У васъ, русскихъ, между тѣмъ, какъ-то совмѣщаются и религіозный индифферентизмъ, и цѣломудріе. Неужто это происходитъ отъ отсутствія темперамента у вашей женщины? Но, вѣдь, есть же у нея темпераментъ на страстную преданность идеѣ, самоотверженность, неуклонность въ преслѣдованіи цѣли?…
— Они не могутъ этого переварить, — продолжалъ онъ. — Большинству даже образованныхъ французовъ трудно понять, что идейность, преобладаніе духовныхъ интересовъ надъ потребностями плоти, отсутствіе привычки къ мѣщанской сытости и комфорту, одолѣвшихъ современныхъ французовъ, а вмѣстѣ и ихъ женщинъ, то ничтожное значеніе, которое вообще имѣютъ въ русской жизни матеріальная обстановка и матеріальныя блага, — все это вмѣстѣ и спасаетъ русскую женщину и отъ ханжества, и отъ разврата, и толкаетъ ее въ міръ принциповъ, въ міръ самоусовершенствованія и самоотреченія.
— Обратите вниманіе, — говорилъ Тургеневъ, — на современное французское искусство, театръ, романъ, даже поэзію: вездѣ преобладаетъ форма и голый матеріальный предметъ, все представлено въ высшей степени тщательно, детально и красиво, но ничего не говоритъ ни мысли, ни чувству… Надо замѣтить, впрочемъ, что французы никогда во всей ихъ исторіи и не отличались глубиной и силой психическихъ процессовъ. Они въ этомъ отношеніи стояли всегда ниже англичанъ и нѣмцевъ. Форма у нихъ всегда преобладала надъ содержаніемъ, слово надъ душевной работой, потребность скорѣе и красивѣе высказаться не давала имъ времени глубоко и всесторонне думать. Этимъ, быть можетъ, объясняется процвѣтаніе у французовъ ораторскаго искусства и стиля и отсутствіе философіи, психологіи и драмы. Но это только черта, такъ сказать, органическая и національная. Ее усиливаютъ въ значительной степени причины историческія. Французы, можно сказать, закончили извѣстный кругъ культурнаго развитія, удовлетворились и точно окристаллизовались въ немъ, исчерпавъ весь запасъ своихъ духовныхъ силъ, тогда какъ мы, русскіе, еще духовно прогрессируемъ, растемъ, ищемъ истины, новыхъ формъ жизни и красоты и пр.
Онъ говорилъ такъ плавно и увлекательно, такъ воодушевлялся, что не хотѣлось прерывать его возраженіями.
— Но не происходитъ ли вся эта разница, -r-замѣчалъ я, наконецъ, — просто оттого, что русскіе не достигли еще той степени культурно-экономическаго или, какъ теперь говорятъ, капиталистическаго развитія, которое вырабатываетъ и создаетъ въ народѣ или, по крайней мѣрѣ, въ нѣкоторыхъ классахъ его опредѣленный складъ нравственныхъ понятій, личныхъ, семейныхъ и общественныхъ отношеній, своеобразные идеалы и проч., и не будемъ ли въ такомъ же положеніи и мы, русскіе, когда переживемъ то, что пережили французы, и, исчерпавъ запасъ своихъ духовныхъ силъ, удовлетворимся въ свою очередь?
— Отчасти да, но только отчасти, — мнѣ кажется, по скольку это зависитъ отъ историческаго процесса развитія. Но не однѣ историческія и экономическія причины опредѣляютъ жизнь народа, а также и его національныя, психическія, бытовыя, географическія и разныя другія свойства и особенности, — и эти-то свойства, Я’твердо увѣренъ въ томъ, помѣшаютъ русскому человѣку закончиться и замереть въ той формѣ, въ какой замерли, повидимому, французы.
— Но неужто вы думаете, — замѣтилъ я, — что они окончательно замерли, что не произойдетъ вскрытія этой коры и пробужденія къ новой жизни?
— Нѣтъ… Разумѣется, возможно вскрытіе, какъ вы выражаетесь, и поворотъ въ иную сторону, по новому руслу психической жизни массъ. Но пока я не вижу, не могу указать пунктовъ и точекъ, гдѣ произойдетъ вскрытіе, ибо все покрыто толстой корой сыто-мѣщанской культуры, ибо даже рабочая масса заражена ею и даже такъ называемые вѣстники новой жизни, проводники новыхъ идеаловъ — соціалисты. Каковы они, соціалисты, во Франціи, сколько ихъ, что они сказали до сихъ поръ новаго — вы сами видите! Если возникнетъ что-нибудь новое, то не отсюда; тутъ только сухія, мертвыя доктрины, механическое повтореніе старыхъ, когда-то грозныхъ формулъ, перешедшихъ теперь въ житейскій обиходъ и размѣнявшихся на мелкую монету. Если и вскроется ледъ, если и появятся новые духовные всходы, то не изъ такого сѣмени, способнаго дать только пустоцвѣтъ, а изъ болѣе здороваго и нетронутаго источника. Но гдѣ, когда, въ какія выльется формы — рѣшать не берусь; я въ эту область мало заглядывалъ. Вамъ, молодымъ, идущимъ въ уровень съ жизнью, это лучше знать…
Вообще, Иванъ Сергѣевичъ былъ мало знакомъ съ современной постановкой соціально-экономическаго вопроса въ Европѣ, избѣгалъ прямыхъ отвѣтовъ на него, самъ сознаваясь въ своей некомпетентности въ этой области, и не любилъ говорить о немъ, предпочитая вращаться въ сферѣ эстетики, искусства и нравственно-политическихъ вопросовъ.
Изъ приведенныхъ мною здѣсь отрывочныхъ бесѣдъ уже можно сдѣлать заключеніе о томъ, какъ смотрѣлъ Тургеневъ на вопросъ о такъ называемыхъ славянофильствѣ и западничествѣ. Суровое, повидимому, отношеніе въ Франціи не мѣшало ему любить эту страну, какъ вторую родину, потому что, говорилъ онъ, «нигдѣ не живется такъ легко, не дышется такъ свободно, не чувствуется такъ по себѣ и у себя дома, какъ во Франціи». Какъ умный человѣкъ, обладавшій тонкимъ нравственнымъ и художественнымъ чутьемъ и разностороннимъ образованіемъ, Тургеневъ, ненавидя отъ души фанатическое византійское славянофильство, приписывающее славянскому или, вѣрнѣе, русскому племени какую-то провиденціальную роль въ исторіи и стремящееся изолировать его отъ вліянія западной цивилизаціи, — Тургеневъ, говорю я, не могъ не видѣть національныхъ особенностей племени и не признавать за ними глубокаго культурно-историческаго значенія. Но, въ то же время, какъ человѣкъ развитый и европейски образованный, какъ умъ, стоящій выше предразсудковъ, онъ всѣмъ своимъ существомъ былъ преданъ европейской цивилизаціи, европейскимъ политическимъ идеаламъ и философской мысли и страстно желалъ широкаго и свободнаго водворенія ихъ въ своемъ отечествѣ. Желалъ, конечно, только, такъ какъ не имѣлъ ни иниціативы, ни возможности, ни энергіи что-нибудь дѣлать въ этомъ направленіи, если не считать его всѣмъ извѣстной литературной дѣятельности. «Мы, т.-е. я и мои друзья», — говорилъ онъ, — честные и искренніе либералы и отъ всей души желаемъ воцаренія въ Россіи благоденствія, правды и свободы; мы готовы много работать для достиженія этихъ благъ, но всѣ мы, сколько насъ ни есть, все хорошіе и нескупые люди, не рѣшимся рискнуть для этого самой ничтожной долей своего спокойствія, потому что нѣтъ у насъ ни темперамента, ни гражданскаго мужества… Что дѣлать? Надо сознаться, что малодушіе присуще нашей натурѣ, что мы говоримъ рабскимъ языкомъ даже тогда, когда намъ приказываютъ говорить правдиво и смѣло".
Едва ли у Ивана Сергѣевича была своя опредѣленная политическая программа. Въ этомъ отношеніи онъ, вѣроятно, находился всегда подъ большимъ или меньшимъ вліяніемъ своихъ политическихъ друзей, хотя самъ онъ, какъ человѣкъ неспособный уложиться въ тѣсныя рамки какой-нибудь исключительной политической доктрины, нерѣдко находилъ ихъ (т.-е. своихъ друзей) узкими, черезъ-чуръ доктринальными и односторонними. Какъ художнику и поэту, ему была присуща способность увлекаться какимъ-нибудь героическимъ поступкомъ, какой-нибудь высокой нравственной чертой людей, принадлежащихъ къ несимпатичной ему, даже враждебной, партіи, и, вслѣдствіе этого, высказывать самые противорѣчивые взгляды и симпатіи. Если онъ въ своемъ извѣстномъ письмѣ въ г. Стасюлевичу довольно опредѣленно изложилъ свои политическія симпатіи и антипатіи, если онъ съ негодованіемъ отнесся къ «безобразіямъ послѣдняго времени», то въ дружеской бесѣдѣ съ пріятелями онъ съ неменьшимъ негодованіемъ говорилъ о безобразіяхъ иного рода и направленія и искренно болѣлъ душою о томъ общественномъ и нравственномъ хаосѣ и сумбурѣ, которые царили въ его отечествѣ.
Тургеневъ былъ либералъ въ самомъ широкомъ и лучшемъ смыслѣ этого слова, и ни одному, сколько-нибудь здравомыслящему, человѣку не взбредетъ въ голову заподозрить его въ какой бы то ни было прикосновенности къ соціально-революціоннымъ доктринамъ. Вотъ почему (замѣчу мимоходомъ) буря, поднятая въ этомъ смыслѣ въ русскихъ газетахъ по поводу письма г. Лаврова, перепечатаннаго въ Москов. Вѣдом., не лишена нѣкотораго комизма. Обиднѣе всего то обстоятельство, что наибольшая часть этого комизма выпадаетъ на долю газетъ, защищающихъ доброе имя Ивана Сергѣевича.
Я не берусь и считаю излишнимъ здѣсь рѣшать вопросъ, имѣлъ ли право г. Лавровъ помѣщать свое заявленіе и въ какой степени оно соотвѣтствуетъ истинѣ. Фактъ тотъ, что такое заявленіе появилось. Нужно быть въ ужасной степени напуганнымъ и обладать изумительной способностью терять присутствіе духа и здраваго смысла, чтобы поднимать такой паническій гвалтъ при чьемъ бы то ни было голословномъ (основательно ли оно, или лживо — это все равно) заявленіи о политическихъ симпатіяхъ человѣка, притомъ человѣка уже умершаго, да притомъ еще, наконецъ, составляющаго славу и гордость Россіи.
Несомнѣнно, что г. Катковъ поспѣшилъ перепечатать заграничное заявленіе не безъ заранѣе обдуманнаго намѣренія. Но кто же не знаетъ, кто такой г. Катковъ и каковы его отношенія къ Тургеневу? И, тѣмъ не менѣе, упрекать г. Каткова, какъ это дѣлаетъ либеральная наша печать, за то, что онъ перепечаталъ замѣтку иностранныхъ газетъ, т.-е., попросту, воспользовался естественнымъ правомъ перепечатывать любое иностранное извѣстіе или фактъ, — упрекать за это реакціонную газету недостойно либеральной прессы, желающей свободы печати.
Помогалъ ли Иванъ Сергѣевичъ, или не помогалъ своими средствами какому-нибудь заграничному изданію на русскомъ языкѣ, — развѣ это можетъ измѣнить въ ту или другую сторону значеніе Тургенева для Россіи, покрыть его позоромъ или какъ-нибудь запятнать его имя? Развѣ для кого-нибудь остается тайной, что Тургеневъ былъ друженъ съ Герценомъ? Развѣ же эта всѣмъ извѣстная дружба падаетъ пятномъ на имя Тургенева, уменьшаетъ его значеніе, развѣ это помѣшало ему оставаться мирнымъ либераломъ, чуждымъ революціонныхъ тенденцій, ѣздить свободно въ Россію, вызывать и принимать общественныя оваціи и снова спокойно возвращаться въ Парижъ?
Поэтому, мнѣ кажется, что защитники Тургенева (если только тѣнь великаго писателя не вознегодуетъ противъ дерзкой попытки, наприм., г. Суворина записаться въ его друзья и защитники), — что друзья Тургенева слишкомъ поусердствовали и уподобились тѣмъ доброжелателямъ, о которыхъ покойный Иванъ Сергѣевичъ добродушно говорилъ: «избавьте меня отъ друзей, а враги мнѣ не страшны».
Всѣмъ знавшимъ и незнавшимъ лично Ивана Сергѣевича Тургенева было извѣстно, что онъ не революціонеръ-соціалистъ, а мирный сторонникъ прогресса и свободы, какъ всѣ мы грѣшные и чающіе движенія воды, — прогрессистъ, ждавшій отъ дальнѣйшихъ преобразованій великихъ благъ для своей родины. Такъ называемому нигилизму онъ, по натурѣ своей, не только не сочувствовалъ, но, какъ самъ искренно сознавался, зналъ его только издали и плохо понималъ. Не говоря уже о революціонерахъ послѣдняго времени, онъ даже въ мирнымъ пропагандистамъ на русской почвѣ относился крайне скептически и подчасъ насмѣшливо, что не мѣшало ему въ отдѣльныхъ, близко извѣстныхъ ему, личностяхъ находить много прекрасныхъ качествъ. «Намъ нужно, — говорилъ онъ, — не вносить новые общественные и нравственные идеалы въ народную среду, а только предоставить ей свободу воздѣлывать и ростить тѣ общественные идеалы и нравственные принципы, зародыши которыхъ кроются въ ней самой. Я не принадлежу къ тѣмъ людямъ, которые проповѣдуютъ необходимость учиться у народа, искать въ немъ идеалъ и правду и, отказавшись отъ добытаго и усвоеннаго европейской цивилизаціей, отказаться отъ своей культурной личности и принизиться до народнаго уровня. Это и нелѣпо, и невозможно. Но и насильственно вламываться въ народную жизнь съ чуждыми ему принципами и теоріями (а таковы всѣ соціально-революціонныя доктрины и всѣ попытки пересадить ихъ на русскую народную почву) — нѣтъ никакого резона; лучше предоставить народу полную свободу устраиваться самому, предоставляя ему только все необходимое и ограждая отъ всякихъ корыстныхъ и безкорыстныхъ набѣговъ на его жизнь».
Съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ Иванъ Сергѣевичъ по русскимъ и иностраннымъ газетамъ и журналамъ за всѣмъ, что дѣлается въ Россіи, останавливался на каждомъ безобразномъ явленіи, съ желчью указывалъ на него своимъ посѣтителямъ. Въ послѣдніе два года, благодаря, быть можетъ, быстро развивавшейся болѣзни, онъ становился все угрюмѣе и мрачнѣе и часто говорилъ о смерти, которая лишитъ его возможности окончить кое-что изъ задуманнаго. Мыслямъ о смерти посвящена значительная часть его «Стиховъ въ прозѣ». «Настали темные, тяжелые дни… Свои болѣзни, недуги людей милыхъ, холодъ и мракъ старости… Все, что ты любилъ, чему отдавался безвозвратно, никнетъ и разрушается. Подъ гору пошла дорога».
Съ каждымъ днемъ утрачивалась вѣра въ себя, въ свои силы, въ русскій общественный прогрессъ. «Старъ я, скоро умирать придется, — говорилъ онъ, меланхолически глядя на каминъ. — Знаете ли, мнѣ кажется, что человѣкъ, какъ только перестаетъ увлекаться красотой и женщиной, становится уже неспособнымъ на художественное творчество. Я уже чуждъ подобнымъ увлеченіямъ — и вдохновеніе покинуло меня».
«Я узналъ тебя, богиня фантазіи! Ты посѣтила меня случайно — ты полетѣла къ молодымъ поэтамъ».
«О, поэзія! Молодость! Женская дѣвственная красота! Вы только на мигъ можете блеснуть передо мною — раннимъ утромъ ранней весны!» («Стихи въ прозѣ»).
— Полноте, Иванъ Сергѣевичъ, вы еще напишете большой романъ.
— Нѣтъ, если я еще оставлю что-либо интересное, такъ это будутъ мои записки, въ которыхъ разсказъ ведется съ конца прошлаго вѣка.
— Будетъ вамъ шататься за границей, — говорилъ онъ, когда мы видѣлись въ послѣдній разъ, — поѣзжайте въ Россію. Здѣсь вы только истреплетесь и извѣритесь. Какъ ни тяжела для мыслящаго человѣка русская атмосфера, тамъ, все-таки, вы на родной почвѣ, которая постоянно воздѣйствуетъ на васъ, даетъ пищу и направленіе вашей мысли, поддерживаетъ жизнь и энергію. Поѣзжайте, вы еще недостаточно стары, чтобы вполнѣ оцѣнить разрушительное дѣйствіе жизни внѣ родственной среды, внѣ общественныхъ связей и обязанностей, безъ опредѣленной цѣли и дѣятельности… Я лучше васъ былъ приспособленъ къ жизни заграницей, да и то, въ сущности, прозябаю и все чего-то жду… и не дождусь ужь теперь…
Въ послѣдніе три-четыре мѣсяца болѣзни Ивана Сергѣевича я не видѣлся съ нимъ, вслѣдствіе моего отсутствія изъ Парижа; когда я вернулся въ сентябрѣ, Тургенева уже не было, и мнѣ пришлось отдать послѣднюю честь покойному въ подпольи русской церкви, а затѣмъ на Сѣверномъ вокзалѣ, въ день отправки, тѣла въ Россію.
Въ дополненіе къ интереснымъ сообщеніямъ почтеннаго автора этой статьи и въ виду интереса, возбуждаемаго всѣмъ, что относится къ покойному Ивану Сергѣевичу Тургеневу, помѣщаемъ письмо его къ редактору Русской Мысли С. А. Юрьеву, писанное въ концѣ прошлаго 1882 года, уже во время болѣзни незабвеннаго писателя, и ярко характеризующее его непрестанныя заботы о нуждающихся соотечественникахъ и его предчувствія и сожалѣнія о томъ, что онъ уже больше не увидитъ Россіи…
50, Rue de Douai
Многоуважаемый Сергѣй Андреевичъ! Отъ времени до времени я порывался написать вамъ слова два, памятуя наши добрыя московскія отношенія, да такъ и остался при одномъ намѣреніи. Болѣзнь моя и проч. и проч. мнѣ помѣшали. Вотъ теперь, наконецъ, пишу вамъ.
Кстати у меня есть до васъ просьба. Начну прямо съ нея. Вы надняхъ получите рукописный, — впрочемъ, очень хорошо сдѣланный переводъ одной повѣсти Geize — «Getheilte Herz». Вамъ вовсе ненужно помѣщать ее въ Русской Мысли, если она вамъ не приглянется; но напишите мнѣ, что вы ее прочли и со временемъ помѣстите и даже готовы деньги выслать впередъ… Все это придумано мною для одного здѣсь живущаго русскаго, который лежитъ въ больницѣ, не только какъ неизлѣчимый, но какъ умирающій, — онъ и шесть недѣль не проживетъ. Денегъ у него, разумѣется, ни гроша, а онъ гордъ (вообще онъ очень хорошій человѣкъ) и никакого вспомоществованія не принимаетъ. Вотъ я и придумалъ эту ріа fraus; деньги я ему выдамъ, какъ будто полученныя за переводъ, но вы, пожалуйста, съ своей стороны, не выдайте меня и согласитесь разыграть роль въ моей маленькой и печальной комедіи. Напишите, что вы даете 200 франковъ. Вполнѣ надѣясь на ваше доброе сердце, я придумалъ это средство ужъ точно «in extermis». Самую же повѣсть вамъ, можетъ быть, удастся куда-нибудь помѣстить; но дѣло, какъ видите, вовсе не въ этомъ, а въ возможности доставить деньги умирающему.
Я подписался на вашу Русскую, но, по глупости, распорядился такъ, что буду получать ее только съ будущаго года. Я много слышалъ о ней хорошаго; да вы и не можете стоять во главѣ нехорошаго журнала.
Дайте мнѣ о себѣ вѣсточку. Что касается меня, то я едва ли не похеренный человѣкъ. Недугъ мой оказывается неизлѣчимымъ и состоитъ въ невозможности ходить или стоять. Когда я лежу или сижу, то болей почти нѣтъ, и спать я могу; но чуть только приведу себя въ перпендикулярное положеніе, въ груди и въ плечѣ просыпаются боли очень несносныя, вродѣ зубной. Эта мерзость называется: angina pectoralis nervosa и по медицинскимъ учебникамъ относится къ разряду incurabilium, что я могу подтвердить собственнымъ опытомъ, и съ чѣмъ я, впрочемъ, совершенно примирился. Только мучитъ меня и очень, что я, пожалуй, не увижу больше Россіи.
А впрочемъ, довольно о семъ. Будьте здоровы, поклонитесь всѣмъ знакомымъ и отвѣтьте мнѣ.
Крѣпко жму вашу руку. Преданный вамъ