ЧЕРНЫШЪ.
правитьДекабрь мѣсяцъ 184* года пришлось мнѣ провести въ моей деревнѣ въ К--ской губерніи. Зима стояла холодная и угощала такими трескучими (морозами, что рѣшительно невозможно было показать носъ на улицу, не рискуя возвратиться домой съ отмороженными щеками и носомъ. Въ одно такое утро отправился я по хозяйству. Едва только успѣлъ я выйти за ворота, какъ поровнялось со мною нѣсколько подводъ. Впереди шелъ мужикъ съ густою, окладистою бородой, въ которомъ я узналъ одного изъ крестьянъ моей деревни. Мужикъ снялъ шапку и съ низкимъ поклономъ подошелъ ко мнѣ.
— Откуда, братецъ? спросилъ я его.
— Да по вашему приказанію, батюшка, ѣздили въ Кадниково за рожью.
— Ну, что же, успѣли весь хлѣбъ увезти на четырехъ подводахъ-то?
— Какъ же, батюшка, Левъ Миколаичъ, захватили весь; да вотъ по дорогѣ-то съ нами оказія приключилась.
— Какая оказія?
— Да вотъ, сударь, ѣхали это мы, съ Ванькой Бичурой, напередъ всѣхъ. Только что въѣзжаемъ мы на гору, на Воробьевскую-то, гляжу, чернѣетъ что-то на снѣгу, я и говорю: «глянько, Ванюха, что это никакъ человѣкъ лежитъ?» Соскочили это мы съ саней, да и пошли туды. Глядимъ и точно лежитъ сердешный, посинѣлъ весь, и краюха хлѣба подлѣ него, безъ шапки, и тулупъ-то весь на немъ порванный, лицо-то эдакое избитое. Тутъ подошли и другіе ребята. Долго тутъ гадали мы, што съ нимъ дѣлать. Васька Косой и говоритъ: «што, братцы, не погибать же здѣсь душѣ христіанской, можетъ онъ еще и отойдетъ». Однако мы, безъ вашей милости, Левъ Миколаичъ, не посмѣли его тронуть и везти сюды, а снесли мы его на Аѳанасьевскую землю, ужъ коли онъ померъ, то пусть ужъ тѣ за него отвѣчаютъ, а мы тутъ ни при чемъ будемъ.
— Экой ты, братецъ, какой, сказалъ я ему съ досадой, а если онъ живъ еще, вѣдь грѣхъ-то на вашей душѣ будетъ. Бѣги скорѣй на конный дворъ, вели заложить сани и пріѣзжать туда, гдѣ лежитъ мужикъ, тутъ не далеко, я дойду пѣшкомъ, а ты, Иванъ, позови ко мнѣ доктора, онъ долженъ быть въ сельской больницѣ, я его буду ждать здѣсь. Да бѣгите проворнѣе.
Минутъ черезъ пять пришелъ докторъ, и мы, взявъ съ собою одного мужика, отправились пѣшкомъ на указанную гору. Дорогой разсказалъ я доктору о сообщенномъ мнѣ извѣстіи и о необходимости помочь бѣдному, замерзшему мужику, если есть еще возможность. Пройдя съ полверсты и взобравшись на Воробьеву гору, мы увидѣли въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ человѣка, завернутаго въ тулупъ. Мы подошли къ нему. Видъ этого человѣка невольно поразилъ меня: представьте себѣ маленькаго, худенькаго, съ рѣдкими съ просѣдью волосами, мужика, испитое, обезображенное синими пятнами лицо, судорожно сжатыя руки и ноги, ужасную бѣдность въ одеждѣ — все это представляло грустную, тяжелую, картину. Докторъ подошелъ къ мужику, приподнялъ его и старался привести въ чувство; послѣ долгихъ усилій, въ немъ показались признаки жизни. Въ это время подъѣхали сани; мы уложили его въ нихъ, сѣли сами и поѣхали домой. У воротъ дома мы остановились, я зашелъ въ домъ обогрѣться и переодѣться, поручивъ больного доктору и обѣщавши черезъ нѣсколько времени прійти въ больницу. Черезъ полчаса я отправился провѣдать мужика, и у самыхъ дверей больницы встрѣтился съ докторомъ.
— Ну, что больной? спросилъ я его.
— Отошелъ совсѣмъ, да только изъ этого никакого толку не будетъ.
— А что? развѣ нельзя вылѣчить?
— Вылѣчить все можно, и не такихъ больныхъ вылѣчивали.
— Такъ что же, наконецъ, такое?
— Да онъ не говоритъ, что чувствуетъ, и лѣчиться не хочетъ, увѣряетъ, что здоровъ.
— Вздоръ, сказалъ я, пойдемте, я сейчасъ его уговорю.
Я вошелъ вмѣстѣ съ докторомъ. Въ большой комнатѣ, на одной изъ кроватей, лежалъ на спинѣ больной; одѣяло было сбито на сторону; отрывистое дыханіе и судорожное подергиваніе лица обличали въ больномъ сильное безпокойство; онъ безпрестанно просилъ пить; его маленькіе сѣрые глазки были устремлены постоянно на одинъ предметъ, и въ нихъ выражалось сильное страданіе. Изрѣдка показывались на глазахъ слезы и крупными каплями катились по щекамъ.
Мы подошли къ его постели, онъ не перемѣнилъ положенія и, казалось, не видалъ и не слыхалъ насъ.
— Что у тебя болитъ? спросилъ я.
— Все, отвѣчалъ онъ отрывисто.
— Да что же все-то?
Онъ не отвѣчалъ ни слова и повернулся, кряхтя, на бокъ. Я повторилъ вопросъ.
— И спина, и голова, и плечи, — все больно, сказалъ онъ нехотя.
— Отчего же ты не хочешь лѣчиться? спросилъ докторъ.
— Для-че?
— Какъ для чего? У тебя вся спина избита, ты можешь умереть.
— Коли Богу угодно, такъ и помру.
— Я тебѣ говорю, настаивалъ докторъ, что ты непремѣнно умрешь, если не станешь слушаться и принимать лѣкарства.
— Если должно мнѣ помереть, такъ никакія снадобья и лѣкарствія не помогутъ, а: коли не должно помереть, то и безъ нихъ живъ буду.
— Все это такъ, любезный? сказалъ я ему, но лѣкарства облегчать твою боль, а Богъ милостивъ, и ты съ помощью ихъ встанешь на ноги. Послушайся, братецъ, моего совѣта — прими лѣкарство.
Онъ молчалъ.
— Ну, что жъ, братецъ, примешь?
Онъ продолжалъ молчать.
— Да отвѣчай же, любезный.
— Не буду.
— Да вѣдь безъ помощи ты непремѣнно умрешь.
— Богъ милостивъ.
— Да, это такъ, но все-таки и самому о себѣ должно стараться, надо слушаться доктора.
Мужикъ молчалъ.
— Что жъ ты, братецъ, молчишь?
— Охъ, баринъ, будь милостивъ, дай помереть спокойно, коли нужно, лѣкарствіями только и мучаете.
Видя рѣшительную невозможность уговорить мужика лѣчиться, я сталъ его разспрашивать о его жизни.
— Откуда ты?
— А для чего тебѣ знать, баринъ?
— Какъ, братецъ, для чего. Надо же знать, кто ты такой, надо послать сказать роднымъ, что ты у меня, а то искать станутъ.
— Небось не станутъ, да и некому.
— Какъ некому!
Больной заметался по постели и попросилъ нить. Ему подали воды.
Когда онъ немного успокоился, я сталъ его опять допрашивать.
— Да ты гдѣ живешь?
— Нигдѣ.
— Какъ нигдѣ? чай у родныхъ?
— Ихъ у меня нѣтъ.
— Давно они умерли?
— Не знаю.
— Стало ты ихъ не помнишь?
— Нѣту-ти.
— Гдѣ же ты жилъ съизмала?
— До двадцати лѣтъ жилъ въ селѣ Кучковѣ у одной старухи.
— Она тебѣ родная была?
— Нѣту-ти. Какая родная! ее всѣ Волчихой звали, такая злющая, что не приведи Богъ.
— Какъ же ты къ ней попалъ?
— А не знаю. Ребята на селѣ баяли, что она меня въ лѣсу нашла — да что-то не вѣрится. Развѣ я звѣрь какой, вѣдь я все едино такой же человѣкъ Божій, какъ и всѣ, въ лѣсу родиться не могъ.
— Что жъ, хорошо тебѣ было у ней жить-то?
— Охъ нѣтъ! Она меня кажинный день била, инда было въ сухотку вогнала. Ну, да я отъ нея удралъ. Моченьки моей не стало да и только.
— Куда же ты ушелъ?
— Сперва ушелъ въ лѣсъ, значитъ, ну и хорошохонько было мнѣ тамъ. Денька два промотался, пока хлѣбушка хватило, который я унесъ у Волчихи. На душѣ-то словно отлегло, вѣстимо былъ самъ себѣ хозяинъ, и радовался-то я, что изъ жизни эдакой адской вырвался, а потомъ какъ голодъ-то пробралъ, я и пошелъ въ село Благовѣщенское, верстъ, за тридцать отсюда. Въ батраки нанялся. Да нигдѣ долго на держали, потому что на меня больно часто сталъ дурманъ находить, а какъ найдетъ онъ на меня, то я въ тѣ поры ничего сообразить не могу. Все мнѣ приставляется, что Волчиха идетъ съ кочергою меня бить, какъ значитъ допрежде бывало. Вотъ я и начну метаться изъ угла въ уголъ; весь домъ переполошу и хозяевъ безпокою. Вотъ отъ эвтова самаго меня долго нигдѣ и не держали. Одначе я пять лѣтъ слишкомъ по разнымъ хозяевамъ батракомъ служилъ. На кажинномъ мѣстѣ жилъ до тѣхъ поръ, пока не случится дурманъ, ну а случится — сейчасъ и прогонятъ. Куда хоть, туды и ступай, хоша бы въ рѣку. Не въ добрый часъ значитъ родился, такъ вотъ и мыкаю горе. О…о…охъ, горитъ какъ у меня нутро-то, кажись вотъ такъ и вырвалъ бы оттуда все. О…охъ, моченьки, моей нѣту-ти… дайте… Христа ради… напиться.
Больной выпилъ воды и снова успокоился. Нѣсколько минутъ продолжалось молчаніе. Потомъ онъ началъ самъ.
— Меня ужъ одинъ добрый человѣкъ надоумилъ. Ты, говоритъ, не нанимайся погодно, а то тебя отовсюду гонять будутъ, а ходи, говоритъ, изъ города въ городъ съ артелью, али такъ сослужи кому, что придется. Хорошій человѣкъ не обидитъ, поможетъ, чѣмъ придется. Вотъ я съ тѣхъ поръ и пошелъ такъ жить; кому дровецъ наколю, кому избу помогу скласть, кому корову изъ поля пригоню, али въ бѣгу отъищу, ну мнѣ и даютъ: кто хлѣбца, кто деньгами, а кто подобрѣе и накрывочку каку ни-на-есть дастъ: — вотъ такъ и перебиваюсь.
— Ну, а ночуешь-то ты гдѣ же?
— Въ сѣни-то всякій пуститъ переночевать. Меня мужички всѣ знаютъ, въ худомъ ни въ чемъ не былъ запримѣченъ, а лѣтомъ на дворѣ, али въ овинъ въ какой залѣзу, ну и сплю.
— Что жъ на тебя дурманъ теперь находитъ когда-нибудь, спросилъ я его.
— Нѣту-ты! теперича, сла-те Господи, ничего; вотъ ужъ третій годъ ничего не приключается.
— А Волчиха жива еще?
— Нѣту-ты! Давно ужъ померла, лѣтъ съ пятнадцать будетъ. Да и померла не христіанскою смертью. Пошла это она на свадьбу въ сосѣднее село, а нашли это ее въ лѣсу замерзшею. Ужъ какъ она туды попала, Христосъ ее вѣдаетъ. Видно лѣшій завелъ.
— Кому жъ ея изба досталась?
— Мужички межъ собой раздѣлили.
— Зачѣмъ же ты не попросилъ ее себѣ. Вѣдь у Волчихи никого дѣтей не было, такъ по праву она тебѣ должна была достаться.
— Да мнѣ не дали ее, мужики себѣ взяли.
— Ты бы старосту попросилъ за себя заступиться.
— Э, баринъ, вѣдь старосту надыть смазать напередъ, а мнѣ чѣмъ? Да на что мнѣ и изба-то? значитъ, не подъ масть. Все жилъ на дворѣ, да шатался по чужимъ людямъ, а то вдругъ въ свою сяду, значитъ, не приходится; да окромя того мнѣ и изба-то Волчихина больно опротивѣла.
— Какъ же это ты до двадцати-то лѣтъ поддавался старухѣ, ты бы далъ ей разъ сдачи, она бы и перестала.
— Какъ же ее битъ-то?
— А что жъ?
— Грѣхъ. Она все жъ таки меня вскормила.
— Ну, да вѣдь она тебя больно била?
— Ужъ такъ-то больно — просто я думалъ, что помру когда-нибудь у ней подъ палкой; ну да нѣтъ, живъ остался, значитъ суждено было жить.
Больной снова заметался.
— Какъ же ты зовешься, спросилъ я чрезъ нѣсколько минутъ.
— Ась?
— Какъ твое имя?
— А Богъ его вѣдаетъ, отвѣчалъ онъ.
— Да тебя какъ назвали при крещеніи-то?
Старикъ быстро приподнялся, брови его наморщились, лицо искривилось, какъ будто передъ нимъ возникло какое-нибудь ужасное видѣніе. Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, онъначалъ снова:
— Охъ, баринъ, не спрашивай, великій я грѣшникъ, собака, больше ничего, али татаринъ какой: хочется мнѣ сказать тебѣ мое горе, да и опасливо оно. Коли скажу, ты не повѣришь, такъ съизнова на морозъ выгонишь. Теперь, можетъ, умереть скоро придется, такъ и хочется сказать тебѣ.
— Скажи, братецъ, не бойся, дурного ничего съ тобой не сдѣлаю, а если могу, такъ и помогу тебѣ еще…
— Нѣтъ, баринъ, дѣло-то выходитъ совсѣмъ непоправимое… Загубили мою душу…. Вотъ видишь ли ты, — старикъ утеръ слезу — я вѣдь… охъ, страшно и говорить-то… я вѣдь, баринъ, некрещенный… Охъ, Господи, Господи!..
Больной снова упалъ на подушку, слезы текли по щекамъ его.
— Что ты, Христосъ съ тобою, какъ же это можетъ быть?
— Да ужъ я знаю, что такъ, мнѣ и мужики нашего села говорили это.
— Да они нарочно тебѣ наврали, а ты и повѣрилъ.
— Нѣтъ, батюшка баринъ, я и отца Андрея, священника, нашего, спрашивалъ, когда я еще у Волчихи-то жилъ, и онъ говоритъ, что не знаетъ, кто меня крестилъ, а онъ у насъ, на селѣ-то годовъ пятьдесятъ живетъ, и всѣхъ, кто и постарше-то меня, онъ крестилъ.
— Да ты бы у Волчихи спросилъ, она должна была знать.
— Спрашивалъ. Она и говорила, что я татаринъ, и что батько съ маткой тоже татарва были.
— Какъ же она-то тебя звала?
— Она-то?
— Да.
— Она меня по имени-то николи не звала, а все больше бранливыми словами, али просто Чернышемъ.
— Ну, а на селѣ-то какъ звали?
— А все такъ же, Чернышемъ прозывали; а мужикамъ, у которыхъ жилъ въ батракахъ, я сказывалъ, что меня зовутъ Петромъ, такъ они меня и звали.
— Какъ же это ты въ полѣ-то было замерзъ, да еще и избитъ весь? спросилъ докторъ.
— Да я шелъ изъ Кадниковъ, тамотка живетъ благодѣтель мой, мужичекъ, Андреемъ зовутъ; онъ мнѣ хлѣбушка далъ, я и пошелъ въ село Лапотниково. На Воробьевкѣ-то я и присѣлъ отдохнуть. Сижу это я, да и ѣмъ себѣ хлѣбушекъ, вдругъ гляжу — ѣдетъ кибитка. Ямщикъ кричитъ мнѣ: «сходи съ дороги, раздавлю». А дорога узка, обкопана канавами, объѣхать-то некуда, а я сижу да думаю, задавитъ такъ задавитъ, видно ужъ такъ на роду написано. Ямщикъ остановилъ лошадей, и говоритъ барину-то своему, что я, значитъ, проѣзду не даю. А баринъ-то видно злющій такой, какъ закричитъ на него: «что ты, лѣшій, на смѣхъ, что ли сталъ! пошелъ, гони его кнутомъ; не ночевать же здѣсь изъ-за него». Ямщикъ слѣзъ съ облучка, подошелъ ко мнѣ да и кричитъ: «пошелъ съ дороги, не то прибью». Я молчу и жую себѣ хлѣбъ. Онъ ударилъ меня кнутомъ, я все сижу. Баринъ разсердился ужъ очень, вылѣзъ изъ кибитки да ко мнѣ съ палкой бѣжитъ, ругается, а самъ палкою машетъ. Лошади прозябли видно, али палки испугались, Христосъ ихъ вѣдаетъ, какъ подхватятъ съ мѣста, да прямо на меня. Тутъ одна лошадь какъ шаркнетъ меня въ спину, инда искры посыпались. Такъ огрѣла, что я повалился на землю, ужъ что тутъ со мной было, вовсе не запомню, только очнулся-то я ужъ тутатко, да вонъ таперича ни рукъ, ни ногъ поднять не подъ силу, а нутро такъ горитъ, словно огонь какой тамъ, и дохнуть совсѣмъ не пущаетъ.
— Такъ лѣчись же, любезный, это пройдетъ, сказалъ докторъ.
— Нѣтути, баринъ, не замай, ужъ лучше коли помирать надыть, пусть приведутъ батюшку-священника — по крайности съ покаяніемъ умру, а ужъ зельями губить свою душу не стану.
— Что же ты не сошелъ съ дороги? сказалъ я.
— Дляче сходить?
— Какъ для чего? Да если бы ты сошелъ съ дороги, такъ ничего такого бы не было.
— Ужъ видно такъ надо было случиться. Значитъ — суждено. было мнѣ быть убитымъ лошадьми.
— Христосъ съ тобою, да эдакъ ты пойдешь да утопишься самъ, вѣдь не будетъ же значить, что тебѣ суждено было утопиться.
— Вѣстимо, суждено.
— Да вѣдь ты самъ въ рѣку полѣзешь?
— Господь мысль вложитъ.
— Господь никогда худой мысли въ голову не вложитъ; не грѣши, братъ, вѣдь это самоубійство, а ты чай слыхалъ, что это великій грѣхъ.
— Не знаю, баринъ, можетъ ты и правду говоришь… только лѣкарствія тутъ не помогутъ…
— Такъ ты думаешь, что если тебѣ суждено, ты и безъ лѣкарства выздоровѣешь?
— Вѣстимо.
— Стало быть послѣ этого тебѣ придетъ мысль утопиться, ты и утопишься.
— Утоплюсь.
— Значитъ, ты не бережешь жизнь, которую тебѣ далъ Господу.
— Какъ не берегу? Да коли я стану топиться, такъ значитъ мнѣ на роду эвто было написано.
— Ну, положимъ такъ, что если тебѣ суждено умереть, то мы лѣкарствами не поможемъ, но отчего же не попробовать, вѣдь тутъ грѣха нѣтъ.
— А Господь эвто вѣдаетъ. Да и лѣчиться-то не охота.
— Да вѣдь ты можешь умереть, говорятъ тебѣ.
— Коли Богу угодно взять мою душу, такъ и помру.
— Да, можетъ быть, Господь еще не хочетъ взять твою душу?
— Ну, такъ поживу.
Я такъ былъ пораженъ такою настойчивостью и грубымъ фатализмомъ, что рѣшительно не зналъ, что и возражать старику. Докторъ заступилъ мое мѣсто.
— Послушай, Чернышъ, сказалъ онъ ему, — если ты возьмешь ножикъ, да станешь рѣзать горло, такъ и это по твоему тоже на роду было написано?
— А что же? чему быть, тому не миновать. Да что, баринъ, толковать про это, привыкъ я съ молоду еще такъ-то раскидывать умомъ своимъ, такъ на старости лѣтъ дляче переучиваться, а съ молоду-то некому научить было, да и то сказать, много я горя видѣлъ на вѣку-то своемъ. Сколько разъ бывала смерть-то у меня за плечами, а все-жъ не умеръ: еще, видно, время не приходило.
— Какъ же это такъ?
— Пробовалъ топиться. Бросился я разъ въ рѣку, ужъ совсѣмъ было меня подъ барку подтянуло, да вдругъ оттолѣ какъ меня подхватитъ, да и потянуло къ берегу, — такъ комомъ и вышвырнуло на отмель, а то ужъ совсѣмъ было и духъ захватывать стало. Чудное дѣло, а правда, самъ на себѣ, значитъ, испробовалъ.
Мы замолчали. Черезъ нѣсколько минутъ докторъ спросилъ Черныша:
— Не знаешь ли ты, какой это баринъ чуть было не задавилъ тебя?
— Нѣтути, не знаю.
— На него можно было бы донести.
— Дляче? спросилъ Чернышъ.
— Его заставятъ заплатить тебѣ за побои.
— Онъ не виноватъ, ужъ это стало такъ Богу угодно было; да и на что мнѣ теперича деньги, коли Богъ скоро душу мою возьметъ? Тяжко мнѣ только, что жилъ-то я некрещенымъ грѣшникомъ и душа-то моя не спасется, на бѣломъ свѣтѣ мучился, да и на томъ, видно, легче не будетъ… ну, да такъ, видно, должно быть, такъ Богу угодно…. О… о… охъ, тяжко, тяжко мнѣ… пить… Христа ради, воды… горитъ у меня нутро все… видно смерть скоро придетъ…
Больной сильно заметался, однако скоро успокоился и сталъ тихо бредить. Я вышелъ изъ комнаты, ко мнѣ скоро присоединился докторъ.
— Что вы на это скажете? спросилъ онъ у меня.
Я пожалъ плечами.
— Чернышъ непремѣнно умретъ, сказалъ я, — на лицѣ его, кажется, уже лежитъ печать смерти.
— Да, для Черныша уже все кончено, сказалъ докторъ, — у него страшное воспаленіе, которое долго не протянется; хорошо, если доживетъ до завтра. Мы пошли домой. У одной избы выскочила собака и, подкравшись ко мнѣ, укусила меня за ногу; я вскрикнулъ. Докторъ схватилъ камень и бросилъ въ собаку.
— Зачѣмъ вы ее бьете? сказалъ я ему, смѣясь, — ужъ ей такъ на роду было написано укусить меня; она не виновата.
— Вы вѣчно несправедливы, сказалъ докторъ, — виноватъ ли я, что мнѣ на роду было написано пустить въ нее камнемъ?
— Да вѣдь и я не виноватъ, что мнѣ на роду было написано быть несправедливымъ.
Мы оба расхохотались. Я подалъ руку доктору, и мы разошлись по домамъ.
На другой день рано утромъ пришелъ ко мнѣ управляющій.
— Чернышъ проситъ васъ, Левъ Николаичъ, прійти къ нему.
— Ну, что онъ?
— Совсѣмъ умираетъ. Просилъ меня принести ему изъ церкви свѣчу и попросить отца Герасима, хочетъ пріобщиться Св. Таинъ.
— Ну, что же, пошли скорѣе за нимъ.
— Да онъ ужъ у него давно. Чернышъ проситъ васъ, сударь, прійти.
Я одѣлся наскоро и пошелъ въ больницу. Войдя въ прихожую, я услыхалъ стоны несчастнаго Черныша, по этимъ стонамъ можно было судить о его страданіяхъ. Я насилу могъ преодолѣть себя и войти въ его комнату. Умирающій лежалъ съ раскрытыми глазами, волосы его въ безпорядкѣ падали на лицо и на подушку; у изголовья стояли отецъ Герасимъ и докторъ.
Чернышъ открылъ глаза и спокойно посмотрѣлъ на меня.
— Какъ ты себя чувствуешь? спросилъ я его съ участіемъ.
— Охъ… баринъ… худо… видно смертный часъ мой… насталъ, отвѣчалъ онъ прерывающимся голосомъ, потомъ протянулъ свои жилистыя руки и вытащилъ изъ-подъ подушки свой изодранный зипунъ.
— Баринъ, не откажи… это Андрюшѣ… Кадниковскому… онъ… меня всегда… кормилъ… произнесъ Чернышъ слабымъ голосомъ.
— Полно, Чернышъ, Богъ дастъ, ты самъ еще его носить станешь.
— Нѣтути… умираю… Еще просьба… родимый, по…божись… что… не бу…дешь… искать… то…го бари…на и не… станешь жаловаться на не…го; онъ… не виноватъ… ужъ… та…кая судьба… моя.
— Хорошо, хорошо, будь покоенъ, сказалъ я.
Онъ замолчалъ. Мы всѣ также молчали и, казалось, не смѣли, да и не могли ничего сказать. Минутъ черезъ пять Чернышъ открылъ глаза и задыхающимся голосомъ сказалъ:
— Свѣ…чу!
Докторъ подалъ ему приготовленную церковную свѣчку.
— Заж…ги, — произнесъ умирающій.
Докторъ исполнилъ его требованіе. Чернышъ взялъ свѣчку въ руки, губы его зашевелились. Отецъ Герасимъ началъ отходную. Мы долго были въ этомъ томительномъ положеніи. Передъ лицомъ умирающаго человѣка чувствуется всегда тяжелое, давящее состояніе души, какъ бы ощущающей присутствіе смерти. Наконецъ Чернышъ вдругъ вытянулся, свѣча выпала изъ рукъ его, онъ тяжело вздохнулъ, безъ стона и хрипоты; я подошелъ къ нему, его уже не было на свѣтѣ, я закрылъ ему глаза, положилъ руки крестомъ на груди, перекрестился и вышелъ.
Знать ужъ ему суждено было умереть!
Смерть Черныша произвела на меня глубокое впечатлѣніе. Мнѣ долго еще чудились стоны и вздохи бѣднаго мужика, и грустно становилось, когда я думалъ, до чего могутъ довести необразованнаго человѣка искаженные или непонятые догматы вѣры. Какъ часто заставляютъ они его бросаться въ нелѣпую, гибельную крайность. И дѣйствительно, кто живалъ въ деревнѣ, тотъ вѣрно встрѣчалъ между крестьянами не одного Черныша.
Здѣсь не мѣсто говорить о причинахъ и послѣдствіяхъ явленій такого рода. Мы хотѣли только представить фактъ, а не дѣлать изслѣдованій и разсужденій. Читатель, безъ сомнѣнія, знаетъ самъ, какое великое значеніе имѣетъ въ исторіи тупая, безсмысленная покорность народа мнимому предопредѣленію.