Чернышевскій-учитель.
править1) «Современникъ», 1912, кн. V.
I.Любовь Николаевна Терсинская, двоюродная сестра Чернышевскаго, относилась къ нему съ нѣжной заботливостью и, когда онъ уѣхалъ въ Саратовъ, сильно скучала. Кромѣ родственной привязанности, она чувствовала въ немъ богатую духовную силу, которая, при всей замкнутости «Николи» и равнодушіи къ домашнимъ настроеніямъ послѣднихъ полутора лѣтъ, не могла не вносить освѣжающей струи умственнаго возбужденія въ сѣрую, будничную атмосферу быта Терсинскихъ.
20 іюня 1850 г. Любовь Николаевна писала Николаю Гавриловичу въ Саратовъ: «Милый братецъ Николенька. Какъ у насъ безъ тебя стало пусто и тихо, просто бѣда! Отдыхай, собирайся съ силами, да и опять къ намъ пожалуй. Когда папенька съ маменькою окончательно рѣшать о переходѣ Сашеньки (въ петербургскій университетъ), не полѣнись, сдѣлай одолженіе, написать, на что они согласятся. Желаю тебѣ веселиться, а что не правда моя, что ты живешь теперь у велицей любви и у велицѣ веселіи? Цѣлую тебя. Сестра твоя Любовь».
Теперь она радостно поджидала его и «Сашеньку» (Пыпина). Путники прибыли 11 августа и обосновались у Терсинскихъ на Офицерской улицѣ, близъ Литовскаго замка, въ домѣ Дубецкаго. Квартира, въ которую только что перешли Терсинскіе, была гораздо больше и лучше прежней. «Мы на новой квартирѣ, — писала 8 августа Любовь Николаевна домой въ Саратовъ, — устроились очень хорошо, и она гораздо лучше нравится мнѣ теперь, чѣмъ тогда, когда я видѣла ее пустую. Иванъ Григорьевичъ купилъ стулья краснаго дерева съ подушками на пружинахъ, и у меня залъ убранъ, какъ для бала; да, чуть не забыла сказать, что въ ней стоитъ бесѣдка плющевая, и на потолкѣ люстра. Вотъ какое убранство! — впрочемъ, то хозяйское». Но сама Любинька была плоха здоровьемъ. Болѣзнь расшатала ея и безъ того хрупкій организмъ, и она произвела на Чернышевскаго «страшное впечатлѣніе». Несмотря на нѣжную, полную заботы привязанность Ивана Григорьевича, убогій петербургскій бытъ, сотканный изъ мглы и мрака, безъ солнца, безъ свѣжаго воздуха, скудная обстановка, неблагопріятная для лѣченія недуга, подкашивали молодую жизнь на глазахъ близкихъ людей, дѣлали ихъ свидѣтелями- постепеннаго угасанія друга и товарища ихъ дѣтства.
Домашнія впечатлѣнія Чернышевскаго складывались поэтому не весело. Отъ размышленій о нихъ его спасала лишь та особенность его натуры, при которой, углубленный въ себя, онъ не замѣчалъ зачастую того, что дѣлалось вблизи въ бытовой обстановкѣ. Петербургъ захватывалъ его и первыми тревогами борьбы за существованіе, и соблазнами любимой работы на литературномъ и научномъ поприщѣ. Жизнь шла безпокойно, безъ личнаго удовлетворенія, неуютно. Дневникъ Чернышевскаго даетъ нѣсколько характерныхъ въ этомъ отношеніи страницъ, рисующихъ событія и настроенія въ ближайшее мѣсяцы послѣ возвращенія его изъ Саратова.
Въ первый же вечеръ онъ пошелъ «къ Александру Ѳедоровичу (Раеву), Славинскому (чтобы узнать о своей диссертаціи — ничего не узналъ[1], къ Василію Петровичу (Лободовскому), котораго (къ удовольствію своему не засталъ».
Диссертаціей, о которой упоминалъ здѣсь Чернышевскій, была, повидимому, работа о Бригадирѣ, отданная имъ А. В. Никитенкѣ, въ качествѣ кандидатскаго сочиненія.
"Утромъ, 12-го (августа), въ субботу, зашелъ къ Благосвѣтлову[2] (узнать) относительно Ворониныхъ, какъ являлся. Введенскій {Иринархъ Ивановичъ. См. статью «Н. Г. Чернышевскій и И. И. Введенскій», Современный міръ, 1910, № 6.
} отыскивалъ меня — какъ меня это тронуло! — все хлопочетъ обо мнѣ, чтобы я получилъ мѣсто. Велѣлъ итти къ Павловскому, инспектору Дворянскаго полка.
"Былъ. Онъ сказалъ, что будетъ имѣть меня въ виду, когда я выдержу пробную лекцію. Теперь не можетъ оставить часовъ для меня. Зашелъ оттуда къ Иринарху Ивановичу (Введенскому), который велѣлъ поскорѣе держать, поэтому въ понедѣльникъ подалъ просьбу, написанную у Корелкина[3] въ пустой квартирѣ импровизированными чернилами. Кавелинъ[4] обѣщался назначить около 25-го (августа) лекцію. На всякій случай въ воскресенье 13-го былъ я у Срезневскаго, чтобы (онъ) попросилъ о томъ же (чтобы 25-го) Кавелина. Обѣщался въ среду быть.
"Былъ. Тамъ видѣлъ Коссовича[5], съ которымъ дожидался машины[6], и тутъ же онъ мнѣ разсказалъ о Бѣлинскомъ, Бакунинѣ, Станкевичѣ.
«Теперь, должно быть, пойду въ университетъ готовиться къ своимъ лекціямъ».
Далѣе слѣдуетъ перерывъ въ Дневникѣ, отмѣчаемый самимъ Чернышевскимъ:
«Итакъ, я не писалъ около мѣсяца, теперь пишу 15 сентября, съ 9 почти часовъ утра».
"Ходъ дѣла (по опредѣленію Чернышевскаго учителемъ въ корпусѣ) такой былъ: Срезпевскій просилъ Кавелина. Тотъ обѣщалъ, но, когда послѣ я справился, онъ сказалъ, что нельзя (т. е. 25-го, какъ мнѣ сказалъ Павловскій, когда я въ первый разъ былъ у него. Я все ждалъ съ недѣли на недѣлю и, наконецъ, назначено было 13 сентября. Повѣстку мнѣ принесли въ воскресенье 10-го числа утромъ, когда Любинька и Иванъ Григорьевичъ ходили гулять.
"Я все большею частью читалъ, книги бралъ у Крашенникова (Жоржъ Зандъ и журналы Гофмана) и мало приготовлялся. Прежде всего я позаботился о языкѣ. Книги (по языку) я взялъ подъ подпись Срезневскаго; тамъ нашелъ мало собственно касающагося. Потомъ нашелъ Biese (что меня и выручило, главнымъ образомъ, на лекціи) и дѣлалъ выписки изъ него въ библіотекѣ. А о Biese узналъ изъ журнала министерства внутреннихъ дѣлъ, который купилъ по совѣту Ивана Васильевича (Писарева) и думалъ, что понапрасну истратилъ деньги. Наконецъ, когда я сидѣлъ и занимался выписками изъ Бериганди синтаксиса греческаго, гдѣ есть исторія синтаксиса, на которую ссылается Гумбодьдъ, Лерхъ сказалъ мнѣ, что Беккеръ есть у нихъ, и Саша взялъ его для меня. Такъ составились мои лекціи изъ Biese, Беккера и отчасти Буало, плюсъ Горацій. Я, разумѣется, какъ всегда дѣлалъ то, что не нужно, т. е. читалъ для себя, насколько можно.
"У Ворониныхъ, — продолжаетъ Чернышевскій, — кажется, я болѣе не буду (давать уроковъ) и не буду жалѣть объ этомъ, если получу другіе уроки, потому что дѣти тамъ мало успѣваютъ, что мнѣ и совѣстно: можетъ быть, самъ виноватъ въ этомъ и боюсь за послѣдствія. Благосвѣтловъ[7] написалъ мнѣ записку, на которую я отвѣтилъ ему, чтобы онъ, если не въ тягость, оставилъ уроки за собой.
«Что касается моихъ личныхъ отношеній, время большею частью провелъ я (въ первыя двѣ недѣли послѣ пріѣзда), читая книги Крашенинникова, довольно много времени тратилъ и на разговоры съ Сашею (Пыпинымъ[8].
„Отношенія мои къ Терсинскимъ самыя миролюбивыя“.
„Скептицизмъ въ дѣлѣ религіи развился у меня до того, что я почти рѣшительно, отъ души преданъ ученію Фейербаха, а все-таки напримѣръ, посовѣстился передъ маменькою не зайти 13-го числа въ церковь, когда шелъ на пробную лекцію“…
Далѣе идетъ страничка, посвященная „хозяйственнымъ распоряженіямъ“. И она очень любопытна, съ одной стороны, какъ бытовая иллюстрація, а съ другой, тѣмъ, что въ ней отражается отношеніе Чернышевскаго къ своимъ житейскимъ потребностямъ. Въ изложеніи здѣсь такъ явственно чувствуется насмѣшливая улыбка самого Николая Гавриловича, — что мы не можемъ не привести ее, какъ наглядное дополненіе къ общему облику его въ этотъ періодъ.
Мы привезли сюда около 55 р. сер. Изъ этого, прежде всего, купилъ я:
пару бритвъ 2 р. с.
еркало для бритья 75 к.
ремень для бритвъ 1 р.
щетку для бритья 20 к.
3 р. 95 к.
Для Сашеньки шляпу 3 р.
Чашечку къ шпагѣ вмѣсто прежней, которая не годилась бы 15 к.
потомъ сапоги, головки къ прежнимъ голенищамъ 3 р. 50 к.
6 р. 65 к.
Въ библіотеку для чтенія на 3 мѣсяца 4 р. заплатилъ, да 7 р. залогу.
За грамматику Востокова 75 к.
Еще себѣ за поправку сапоговъ 1 р. 80 к.
За шитье платья своего — 12 р. сер. и Ив. Григ. 15 р.
Наконецъ, наканунѣ лекціи купилъ шляпу у Циммермана 6 р.
Итого 45 р. 15 к.
Куда-жъ еще дѣвались 10 р. сер.?
Бумаги 3 дести по 40 к 1 р. 20 к.
Бумаги почтовой, перьевъ, конвертовъ 80 к.
2 р.
Ѣздилъ въ Царское — 1 р.
Болѣе теперь не могу вспомнить, но неужели я цѣлыхъ 7 р. или 6 р. 50 к. истратилъ на мелкіе расходы?
Положимъ, что 75 к. сер. пошло на письма и т. д.
Положимъ, что 75 к. сер. на табакъ.
Да 30 к. сер. — въ баню сходилъ съ Сашею.
Помада — 15 к.
Все-таки остается 5 р. 50 к. сер. Неужели столько вышло на ѣзду въ каретахъ и на кондитерскія?
Да, еще, положимъ, 50 к. сер. на хлѣбъ, еще остается 5 р. сер.
Дѣйствительно, я думаю болѣе 2 р. сер. я проѣлъ въ кондитерскихъ и неудивительно, что болѣе 2 р. проѣздилъ.
Съ нынѣшняго дня буду вести строгую запись своему доходу и приходу. Теперь у меня 30 к. сер. и ломбардская монета, которую должно размѣнять. На дняхъ пришлютъ мнѣ деньги изъ дому».
Таковы были траты Чернышевскаго и Пыпина въ эту пору. Скоро прибавились къ нимъ расходы, весьма впрочемъ скромные, на итальянскую оперу и театръ, которые привлекали, въ особенности, Пыпина, но эти расходы начались не ранѣе, чѣмъ возобновились уроки у Николая Гавриловича и у него завелись деньги, добытыя своимъ трудомъ.
13 сентября состоялась пробная лекція Чернышевскаго во второмъ кадетскомъ корпусѣ. Все утро этого дня Чернышевскій писалъ лекцію, такъ какъ полагалъ, что она должна быть у него заготовлена въ письменномъ видѣ. «Если бы зналъ, что должно читать не по тетради, но изустно, конечно, не сталъ бы этого дѣлать». Писалъ онъ ее «съ нѣкотораго рода судорожной нетерпѣливостью». Въ промежуткахъ между занятіями читалъ «Лукрецію Флоріани»; около шести вышелъ изъ дому.
По дорогѣ въ корпусъ Чернышевскій зашелъ въ Конногвардейскую церковь, — «чтобы быть чисту по совѣсти передъ маменькою». Онъ дождался тамъ начала всенощной и послушалъ пѣніе, которое ему очень понравилось.
Въ корпусѣ Чернышевскому пришлось довольно долго ждать своей очереди, такъ какъ передъ нимъ подвергался испытанію другой учитель, нѣкій Кулагинъ. Въ началѣ восьмого часа пришелъ Кавелинъ съ другими членами испытательной комиссіи и предупредилъ Чернышевскаго, что лекцію надо читать наизусть, а не по тетрадкѣ. Чернышевскаго это не смутило.
«Я сидѣлъ весьма спокойно, — разсказываетъ онъ далѣе въ своемъ Дневникѣ. — Стали разносить чай. Когда подавали во второй разъ чашки, подали и мнѣ, что мнѣ не то понравилось, не то что нѣтъ. Я сидѣлъ все и читалъ, то дѣло о пріемѣ кадетъ, лежавшее на столѣ, то такъ — ничего не дѣлалъ и не думалъ»…
Наконецъ, дошла очередь и до него. Было безъ пяти девять, когда его пригласили въ комнату, назначенную для испытаній. Онъ вошелъ въ состояніи разсѣянной смущенности, нисколько не туманившей, впрочемъ, его голову. "Сначала я сдѣлалъ нѣсколько нерѣшительныхъ движеній, потому что не зналъ, такъ ли я сдѣлаю, когда сяду за столъ. Но, конечно, сѣлъ и, смотря на военнаго въ серебряныхъ эполетахъ, который сидѣлъ главнымъ, началъ читать. Сказалъ, что грамматика необработана и ученіе о сочетаніи предложеній нигдѣ не обработано, какъ должно и два-три раза повторилъ мысль, что поэтому ничего полнаго и я не могу сказать. Тутъ господинъ, который сидѣлъ подлѣ Чистякова[9], слѣва отъ меня, сказалъ, что напротивъ, напримѣръ, у нѣмцевъ ученіе о сочетаніи предложеній разобрано.
— А, вы говорите о Беккерѣ, — сказалъ я и началъ развивать свое мнѣніе, что у него перенесена Гегелева система, и это дѣлаетъ его ученіе иногда неполнымъ и натянутымъ.
«Потомъ продолжалъ о трехъ періодахъ разговорнаго языка въ отношеніи союзовъ. Чистяковъ заспорилъ о томъ, что народъ не мыслитъ никогда безсвязно, о томъ, что нельзя заключать отъ китайскаго, а потомъ еврейскаго, что еврейскій былъ раньше, чѣмъ китайскій, а потомъ, что греческій былъ раньше, чѣмъ еврейскій. Я спорилъ противъ этого довольно нескладно»…
Чернышевскій привелъ затѣмъ нѣсколько образчиковъ спеціальнаго спора между нимъ и его экзаменаторомъ, но въ Дневникѣ, къ сожалѣнію, они оказались переданными неясно. Однако, изъ нѣсколькихъ разобранныхъ примѣровъ можно заключить, что Чернышевскій энергично отстаивалъ свои положенія. Кое-гдѣ и онъ дѣлалъ во время лекціи ошибки, которыя тутъ же открыто и признавалъ за собой.
Вообще, въ началѣ онъ не былъ доволенъ своимъ изложеніемъ "Я говорилъ не слишкомъ связно, — отчасти потому, что меня развлекали, отчасти, оттого, что я еще не вошелъ въ паѳосъ. Мнѣ сказалъ: «довольно» человѣкъ, который сидѣлъ подлѣ военнаго, сѣденькій и довольно высокій, и сказалъ, чтобы я перешелъ къ слѣдующей темѣ.
«Подъ конецъ со мной не стали такъ горячо спорить Чистяковъ я этотъ человѣкъ, и я началъ о теоріи. — Историческіе взгляды нужны? — спросилъ я. Если такъ…
— Объ однихъ современныхъ, — старикъ сказалъ, — о теоріи вообще…
— Я думаю, — сказалъ я, — что тѣмъ болѣе необходимъ обзоръ»…
"И (я) началъ говорить объ Аристотелѣ, рѣшительно, какъ у меня было написано, живо и съ жестами и не смѣшивался болѣе того, чѣмъ обыкновенно смѣшивался въ разговорѣ. Не успѣлъ я кончить его (Аристотеля) риторики, какъ мнѣ этотъ старичекъ сказалъ, чтобы я перешелъ къ исторіи XVIII вѣка. Я сказалъ, какъ у меня тамъ, (т. е. въ запискѣ) написано было и, противъ моего ожиданія, онъ поддакивалъ мнѣ.
"Такъ, когда я читалъ изъ словесности, мнѣ не дѣлали никакихъ замѣчаній, и тутъ я уже былъ увѣренъ, что довольны. Да и когда читалъ ту лекцію (по языку), тамъ явились на сцену и арабскій, и китайскій, и т. д., — однимъ словомъ, по совѣту Иринарха Ивановича, я пускалъ пыль въ глаза, что, однако, сдѣлалъ бы, вѣроятно, и самъ по себѣ по своей склонности къ историческимъ выводамъ въ развитіи. Наконецъ, когда я въ главныхъ очеркахъ почти сказалъ свое мнѣніе о теоріи XVIII вѣка, мнѣ сказали: «довольно». Когда выходилъ, Кавелинъ подошелъ и сказалъ, чтобы я завтра былъ у него, потому что Ржевскій изъ второго корпуса хочетъ, чтобы я былъ представленъ ему.
«Итакъ, я былъ увѣренъ, что принятъ… Съ лекціи я шелъ и пѣлъ, чувствовалъ, что хорошо, и вечеромъ былъ веселъ»…
На другой день Чернышевскій въ томъ же веселомъ расположеніи духа отравился къ Кавелину. Отъ него онъ узналъ, что Ржевскій очень желалъ бы предоставить ему мѣсто учителя, но что свободной вакансіи не было, и онъ предлагалъ ему на первое время мѣсто репетитора. Чернышевскій отвѣтилъ, что обдумаетъ это предложеніе, распроситъ учителей, въ чемъ состоитъ обязанность репетитора и на-дняхъ дастъ отвѣтъ. Верну велись домой, онъ засѣлъ читать Робертсона, чтобы поупражнять себя въ англійскомъ языкѣ и начать помогать въ переводахъ Иринарху Ивановичу, который страдалъ глазами.
Время шло. Дни проходили за днями. Чернышевскій жилъ, какъ на бивуакахъ, не зная, какъ сложатся его дальнѣйшія обстоятельства, и какъ ему придется поступить. Между тѣмъ, 18-го сентября, отправившись въ университетъ за книгами, онъ узналъ, что на его имя пришла бумага, заключавшая отвѣтъ на его прошеніе, поданное имъ ранѣе о мѣстѣ въ Саратовъ. Въ бумагѣ сообщалось, что въ Саратовѣ открылась вакансія на мѣсто учителя. «Я былъ ошеломленъ этимъ, — замѣчаетъ Чернышевскій, — и до сихъ поръ все остальное поглощено этой мыслью, что тамъ написано. Можно будетъ принять или нѣтъ? А приму, если а) старшаго учителя, Ѣ) не долженъ буду рисковать ѣхать туда хлопотать, а нужно только отсюда послать просьбу и здѣсь ждать опредѣленія. Это меня заняло, какъ нельзя болѣе». Чернышевскому даже «понравилось, что мѣста нѣтъ (въ кадетскомъ корпусѣ)», потому что не стѣсняло "въ пріемѣ въ Саратовѣ мѣста, если можно будетъ принять.
Дневникъ прерывается далѣе на цѣлыхъ 2 1/2 мѣсяца, до 7-го декабря. Это время прошло для Чернышевскаго заботливо и трудно. Его отношеніе къ кадетскому корпусу кончилось тѣмъ, что мѣсто тамъ вскорѣ освободилось, и именно во второмъ корпусѣ, за уходомъ преподавателя Геслера. Чернышевскій подалъ прошеніе и на слѣдующій день былъ допущенъ къ занятіямъ, безъ особенныхъ формальностей. Директоръ ввелъ его въ классъ и оставилъ среди шумѣвшихъ кадетъ на произволъ судьбы.
«Кадеты весьма шумѣли, — вспоминалъ объ этомъ Николай Гавриловичъ мѣсяца два спустя, — и теперь довольно шумятъ».
Дѣло съ приглашеніемъ Чернышевскаго въ Саратовъ оставалось невыясненнымъ. Въ душѣ его происходила борьба. Съ одной стороны, занятія въ корпусѣ были тяжелы — мальчики дурно вели себя, и тѣ свѣдѣнія, которыя онъ сообщалъ имъ, не приносили имъ, казалось ему, въ корпусной обстановкѣ ожидаемой пользы. Кромѣ того, онъ очень утомлялся, вслѣдствіе множества взятой имъ на себя работы — у Срезневскаго, у Введенскаго, а также по подготовкѣ къ магистерскому экзамену. Съ другой стороны, съ Петербургомъ все-таки но хотѣлось разставаться, и всѣ благоразумныя соображенія относительно Саратова разлетались въ прахъ передъ этимъ нежеланіемъ. А соображеній этихъ было много: первое — отправиться въ Саратовъ на годъ или на два и тамъ на досугѣ заниматься къ экзамену; второе — онъ исполнить данное родителямъ обѣщаніе принять мѣсто учителя въ Саратовской гимназіи, если откроется подходящая вакансія; третье — онъ вернется года черезъ два въ Петербургъ уже степеннымъ человѣкомъ и не будетъ походить на того зеленаго юношу, который не имѣетъ и не можетъ имѣть никакого авторитета въ глазахъ какихъ-нибудь мальчишекъ-кадетъ. Но не мало смущала Чернышевскаго и та мысль, что при опредѣленіи въ Саратовскую гимназію ему придется подвергаться снова экзамену на пробной лекціи.
Онъ рѣшилъ вытащить свою судьбу на узелки, такъ какъ самъ не могъ остановиться ни на чемъ опредѣленномъ. Отправившись къ попечителю Молоствову, онъ заявилъ ему, что принялъ бы мѣсто въ Саратовѣ, но лишь при одномъ условіи, если его освободятъ отъ экзамена. Тайно онъ надѣялся, что попечитель не сочтетъ возможнымъ отступать отъ предписанныхъ правилъ и откажетъ ему въ назначеніи, и ему придется, такимъ образомъ, принять отказъ попечителя, какъ рѣшеніе судьбы.
Отъ попечителя долго не было отвѣта. Наконецъ, мѣсяца черезъ два, въ послѣднихъ числахъ ноября, Чернышевскому принесли повѣстку — приглашеніе явиться. За это время онъ еще болѣе убѣдился, что въ Петербургѣ ему не распредѣлить своихъ занятій такъ, чтобы оставалось свободное время для подготовки къ занятіямъ. Уроки и «чужія» дѣла, къ которымъ онъ относилъ по преимуществу работы для Срезневскаго, заполняли все его время. Поэтому онъ почти обрадовался, когда услышалъ отъ попечителя, что желаніе его можетъ быть исполнено, и онъ будетъ освобожденъ отъ экзамена. Радость эта умѣрялась, впрочемъ, грустными размышленіями о томъ, что какъ никакъ, но было жаль разставаться съ Петербургомъ. «Какъ бы то ни было, всѣ надежды въ немъ (въ Петербургѣ), всякое исполненіе желанія отъ него и въ немъ. Да, страшное дѣло эта мерзкая централизація, которая дѣлаетъ, что Петербургъ рѣшительно втягиваетъ въ себя, какъ водоворотъ, всю жизнь нашу! Внѣ его нѣтъ надежды, внѣ его нѣтъ движенія, ни въ мѣстахъ, ни въ умственномъ и политическомъ мірѣ», — читаемъ мы все въ томъ же Дневникѣ.
Для работъ у Срезневскаго, Чернышевскій бывалъ почти ежедневно въ Публичной библіотекѣ, гдѣ, рукопись за рукописью, пересматривалъ онъ произведенія древней письменности. «Успѣлъ тамъ найти одинъ списокъ толкованія на Исаію, еще неизвѣстный, нашелъ нѣсколько любопытное мѣсто о русаліяхъ въ жизнеописаніи Нифонта, списалъ поученіе Мономаха и т. д. — то, что до половины ноября утро проводилъ въ Публичной библіотекѣ, весьма меня разстраивало, потому что, пришедши оттуда, чувствовалъ себя утомленнымъ»… Срезневскій по-своему не оставался въ долгу. Около половины октября вошли къ Чернышевскому двое господъ, отецъ и сынъ, господа Меркъ. Оказалось, что Срезневскій рекомендовалъ Чернышевскаго Мерку въ качествѣ учителя. — Требовалось подготовить молодого человѣка по русской словесности къ экзамену на званіе домашняго наставника. Чернышевскій согласился. Условились, что онъ будетъ заниматься по два часа въ день, но онъ просиживалъ дольше. Ученикъ былъ прилеженъ. Но самъ Чернышевскій оставался недоволенъ собой. Когда подошло дѣло къ экзамену, онъ увидѣлъ, что собственно къ экзамену было сдѣлано имъ для своего ученика не много. Онъ, по его выраженію, ---«ограничивался чтеніемъ лекцій въ родѣ университетскихъ, а долженъ былъ бы говорить гораздо менѣе, чѣмъ говорилъ, и постоянно спрашивать у него отчета и заставлять его самого приготовляться, а то скопилось у него (Мерка) такъ, что онъ долженъ послѣднія полторы недѣли повторять всю исторію литературы»… Тѣмъ не менѣе, юноша выдержалъ экзаменъ.
Будучи очень занятъ, Чернышевскій не могъ особенно расширить кругъ своихъ знакомыхъ. Чаще другихъ онъ бывалъ у Введенскаго, съ которымъ занимался, помогая ему готовиться къ магистерскому экзамену, затѣмъ у Срезневскаго, рѣже видѣлся съ Лободовскимъ и Раевымъ. Въ кружкѣ Введенскаго онъ встрѣтился и съ Гавріиломъ Иродіоновичемъ Городковымъ, врачемъ второго кадетскаго корпуса и завязалъ съ нимъ пріятельскія отношенія. Но та полоса умственныхъ интересовъ, которая имѣла источникомъ своимъ вопросы общественнаго и политическаго свойства, далеко не ослабѣвала у Чернышевскаго въ это время, хотя онъ и не отмѣчалъ ее на страницахъ Дневника. По недостатку времени онъ не прикасался къ нему цѣлыми недѣлями, даже мѣсяцами. Когда изрѣдка находилъ онъ свободный часъ или другой, чтобы отдать себѣ отчетъ въ пережитомъ, записи его, полеводѣ, должны были охватывать обширный кругъ мыслей, и онѣ сами собой становились общѣе, утрачивая свою непосредственность и свѣжесть. Лишь изрѣдка встрѣчаемъ мы указаніе на то, что и какъ онъ въ то время читалъ, кромѣ ученыхъ лекцій. Политическая литература, не исключая и рукописной, занимала, какъ мы знаемъ, въ этомъ чтеніи видное мѣсто. Дневникъ отмѣчаетъ небольшой эпизодъ въ этомъ направленіи. Однажды, въ началѣ декабря зашелъ къ нему Городковъ и принесъ письмо «одного изъ декабристовъ». Письмо не произвело на Чернышевскаго особеннаго впечатлѣнія: «Писано такъ, ни то, ни се; воззрѣнія у человѣка самыя неопредѣленныя: доказывалъ, что само правительство довело дѣло до этого, возбудивши вездѣ неудовольствіе и т. д.». Замѣтимъ вскользь, что Чернышевскій былъ очень далекъ отъ подобныхъ воззрѣній на природу тѣхъ явленій, которыя характеризовали собою внутреннюю потребность преобразованія общества, и письмо декабриста въ этомъ смыслѣ не могло остановить на себѣ его вниманія.
Не умиралъ въ Чернышевскомъ и литературный интересъ: при всѣхъ своихъ занятіяхъ, онъ находилъ время готовить статью въ «Отечественныя Записки», писалъ и повѣсть «Отрѣзанный ломоть», которую предназначалъ для того же журнала. "Одна треть уже готова, — отмѣчалъ онъ 11 декабря, — и когда понесу, скажу Краевскому, что онъ хочетъ: Аристотеля, о новой словесности, или о Gesch. der Deutschen Sprache Гримма?
Одна изъ записей Дневника, отъ 9 декабря, напоминаетъ прежнія своей обстоятельностью въ изложеніи событій дня. Она наглядно изображаетъ намъ день Чернышевскаго въ интересующее насъ время. «Изъ корпуса къ Доминику подкрѣпить себя. Просидѣлъ тамъ до часу, послѣ къ Мерку, гдѣ болѣе двухъ часовъ; писалъ для него сочиненія; спрашивалъ также изъ исторіи литературы. Пришелъ домой, утомился такъ, что почти спалъ».
Жизнь Чернышевскаго въ Петербургѣ разбивалась на куски, и немудрено, что временами его тянуло въ тишину саратовскаго захолустья, гдѣ онъ могъ бы всецѣло отдаться любимой работѣ.
Итакъ, согласіе попечителя не подвергать Чернышевскаго вторично провѣрочному экзамену при переходѣ его на службу въ Саратовъ рѣшило его дальнѣйшую судьбу.
Высочайшимъ приказомъ 6 января 1851 г. «состоящій въ IX классѣ Николай Гавріиловичъ Чернышевскій» былъ опредѣленъ на должность учителя словесности въ гимназію съ жалованьемъ 485 р. 35 к. въ годъ[10]. При отъѣздѣ изъ Петербурга онъ получилъ не въ зачетъ третное жалованье и на подъемъ прогонныя. Въ Саратовъ онъ прибылъ на страстной недѣлѣ и послѣ Пасхи вступилъ въ отправленіе своихъ обязанностей.
Какія же впечатлѣнія встрѣтили Чернышевскаго на новомъ мѣстѣ его службы?
Многое изъ гимназическихъ нравовъ должно было быть знакомо ему уже по наслышкѣ, многое растворилось въ общей атмосферѣ его воспоминаній о годахъ семинарской учебы. Во всякомъ случаѣ, гимназическіе порядки не должны были вызвать въ немъ особаго изумленія.
Въ то время саратовская гимназія считалась одной изъ лучшихъ въ казанскомъ учебномъ округѣ. Тѣмъ не менѣе, учебно-воспитательное дѣло не отличалось въ ней излишней гуманностью, и педагогія сводилась по преимуществу къ строгой «выучкѣ» по книгѣ. Главными руководителями гимназіи, при вступленіи въ нее Чернышевскаго, были два нѣмца — директоръ А. А. Мейеръ и инспекторъ Э. X. Ангерманнъ, оба кандидаты казанскаго университета, очевидно, унаслѣдовавшіе пріемы Магницкаго, которые въ свое время испытали на себѣ.
Мейеръ былъ сухой, безсердечный педантъ, страшный формалистъ. Всѣ стремленія его были направлены къ внѣшнему выполненію программы, и правилъ казеннаго поведенія. Человѣкъ желчный и раздражительный, Мейеръ донималъ учениковъ безпрестанными выговорами и замѣчаніями большею частью по самымъ ничтожнымъ поводамъ. Всякая неисправность во внѣшности — чаще всего длинные волосы, приводили его въ изступленіе. Длинноволосыхъ онъ ругалъ «прогрессистами» и «канальями»[11].
Къ учителямъ Мейеръ относился, какъ строгій начальникъ къ подчиненнымъ, смотрѣлъ на нихъ презрительно и свысока, чуждался ихъ общества и даже въ клубѣ или въ гостяхъ садился играть въ карты только съ тѣми изъ нихъ, которые чиномъ не ниже статскаго совѣтника. Мейеръ аккуратно каждый день появлялся въ гимназіи и слѣдилъ за посѣщеніемъ классовъ учителями, которые обладали склонностью пропускать уроки. Во время занятій онъ заходилъ въ каждый классъ на нѣсколько минутъ, но, преимущественное вниманіе его было обращено на тѣ классы, гдѣ преподавали учителя, которыми онъ былъ почему-либо недоволенъ. Эти посѣщенія директора вызывались до извѣстной степени необходимостью, такъ какъ среди учителей было не мало людей нерадивыхъ, которые плохо занимались съ учениками, а иногда, послѣ безсонной ночи за картами или виномъ, дремали передъ учениками, читали газеты или разговаривали о предметахъ, ничего общаго съ преподаваніемъ не имѣющихъ.
Но если посѣщенія Мейера въ классахъ и бывали иногда не безъ полезны, то, несомнѣнно, съ другой стороны, они мѣшали занятіямъ, потому что онъ былъ человѣкъ очень мало свѣдущій. Своей сухой, формальной требовательностью онъ раздражалъ учениковъ и возстановлялъ противъ себя учителей: большинство ихъ его ненавидѣло.
Предшественниками Чернышевскаго по предмету словесности были Ѳедоръ Павловичъ Волковъ и Иванъ Ѳедоровичъ Синайскій. Бывшіе ученики рисуютъ Волкова свѣтлой личностью, благородной и честной. Но, какъ педагогъ, онъ имѣлъ большіе недостатки- Литературу онъ зналъ очень хорошо, но всѣ его симпатіи лежали на сторонѣ отжившей, псевдоклассической школы. О современной литературѣ Волковъ отзывался съ большимъ пренебреженіемъ. Пріемы его преподаванія были тоже старинные, по устарѣвшимъ учебникамъ. Ученики упражнялись въ писаніи разныхъ риторическихъ примѣровъ, заучивали формы стихосложенія — хореи, ямбы и т. д. Въ чтеніи книгъ ученики руководились своимъ собственнымъ вкусомъ.
И. Ѳ. Синайскій былъ старшимъ учителемъ греческаго языка и послѣ Волкова, который умеръ въ 1849 году, временно исполнялъ должность преподавателя словесности. Это былъ старый, лѣтъ за шестьдесятъ, человѣкъ, но бодрый и остроумный. Раньше онъ былъ учителемъ въ семинаріи. Для гимназистовъ онъ считалъ изученіе греческаго языка ненужнымъ и смотрѣлъ сквозь пальцы, когда гимназисты отвѣчали урокъ по книгѣ. Самъ большой знатокъ греческаго языка, онъ преподавалъ такъ, что ученики не только не выучивались переводить, но иные изъ нихъ не научались даже читать по-гречески.
Какъ преподаватель русской словесности, Синайскій мало чѣмъ отличался отъ своего предшественника Волкова. Онъ не былъ лишенъ предвзятыхъ взглядовъ и проводилъ ихъ на урокахъ съ большой страстностью. Съ исключительною ненавистью относился онъ къ Наполеону I. Ненависть эта была настолько слѣпа, что онъ не хотѣлъ признавать поэтами Пушкина и Лермонтова только за то, что они посвятили кумиру Франціи восторженныя стихотворенія. Если Синайскій видѣлъ у учениковъ сочиненія Пушкина или Лермонтова, то отбиралъ ихъ и даже рвалъ. Идеаломъ поэта былъ для него Державинъ. «Вотъ Гавріилъ Романовичъ, — говорилъ Синайскій, — тайный совѣтникъ и разныхъ орденовъ кавалеръ, настоящій поэтъ!»
Чернышевскій приступилъ къ урокамъ по словесности съ такою увѣренностью, какъ будто за нимъ былъ многолѣтній опытъ.
Это впечатлѣніе большого и продуманнаго опыта получалось, благодаря врожденному педагогическому такту, которымъ владѣлъ Чернышевскій и большой ясности и положительности изложенія, зависѣвшей отъ его глубокихъ, многостороннихъ знаній.
Разсказываютъ, — когда Николай Гавриловичъ явился впервые въ гимназію въ качествѣ учителя, то прошелъ прямо въ учительскую комнату. Ученики высыпали въ коридоръ посмотрѣть новаго учителя. Какъ часто бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, вниманіе ихъ обратилось на общій внѣшній обликъ, манеру, походку, голосъ Николая Гавриловича. Первое впечатлѣніе, произведенное имъ на учениковъ, было для него невыгодное. Онъ показался имъ смѣшнымъ. Неловкія манеры, блѣдное лицо, рыжеватые волосы, тихій голосъ, сутуловатость, близорукость и большіе шаги — все вызывало у нихъ обычную мальчишескую смѣшливость. Они еще не успѣли вглядѣться въ симпатичное лицо съ большимъ открытымъ лбомъ и неизмѣнно доброй улыбкой.
Но первые же уроки новаго учителя привлекли къ нему вниманіе. Гимназисты были имъ положительно очарованы: ничего подобнаго они прежде не встрѣчали.
Усѣвшись за партой среди учениковъ, новый учитель бесѣдовалъ съ ними о литературѣ, и самый характеръ бесѣды и предметъ ея были для нихъ поистинѣ необычайны. Учебникъ былъ почти упраздненъ, что само по себѣ не могло не вести къ критикѣ мейеровской системы, того духа, который господствовалъ въ гимназіи. Изученіе литературы повелось по живымъ образцамъ. Читались произведенія Жуковскаго, Пушкина и Лермонтова, о которыхъ большинство гимназистовъ совершенно ничего не знало. Читалъ Чернышевскій, — какъ вспоминали его ученики, — поразительно хорошо.
Безсмысленная зубрежка прекратилась, началось живое, любовное изученіе русской литературы. «Но что особенно насъ поразило, — разсказываетъ одинъ изъ учениковъ Чернышевскаго, — это его живая, понятная намъ рѣчь и затѣмъ его уваженіе къ нашей личности, которая подвергалась всевозможнымъ униженіямъ со стороны нашего начальства и учителей. Мы не понимали и не могли даже представить подобнаго отношенія учителя къ ученикамъ, почему мы стѣснялись и даже дичились новаго учителя, не могли говорить и отвѣчать на его вопросы какъ слѣдуетъ, и только что начали было осваиваться съ его пріемами преподаванія, какъ окончили курсъ. Слѣдующіе за нами ученики были счастливѣе насъ въ этомъ отношеніи»[12].
Въ своемъ преподаваніи Чернышевскій держался сократическаго метода, въ тѣ времена почти нигдѣ не примѣнявшагося. Путемъ наводящихъ вопросовъ, онъ заставлялъ учениковъ высказываться, пріучаться къ логическимъ возраженіямъ и объясненіямъ, и, такимъ образомъ, бесѣдуя съ ними, избѣгая всего начальническаго, постепенно доводилъ ихъ До пониманія обсуждаемаго предмета. Такой методъ изложенія уроковъ вызывалъ необходимость разнообразныхъ поясненій, при чемъ каждое непонятное слово анализировалось, сопоставлялось съ другими, родственными, аналогичными, и само по себѣ служило исходнымъ пунктомъ для образованія и усвоенія новыхъ понятій. Сухой и ненавистный всѣмъ учебникъ словесности Кошанскаго, который до сихъ поръ зубрили, какъ катехизисъ, сдѣлался конспектомъ, по которому велось живое объясненіе словесности. При такомъ способѣ занятій приходилось касаться предметовъ, и не относившихся непосредственно къ словесности. Такъ, напримѣръ, въ этомъ учебникѣ былъ параграфъ о наукахъ и ихъ раздѣленіи. Обычно этотъ параграфъ зубрился безъ всякихъ толкованій. Чернышевскій съ вниманіемъ остановился на немъ, пока ученики не усвоили себѣ основныхъ понятій о наукахъ и, главнымъ образомъ, о тѣхъ, которыя преподавались въ гимназіи. Для объясненія какого-нибудь литературнаго памятника приходилось обращаться за примѣрами къ исторіи, и небольшія знанія учениковъ въ этомъ отношеніи пополнялись новыми, интересно-освѣщенными данными.
Всѣ уроки Чернышевскаго проходили при такомъ внимательномъ отношеніи учениковъ, что за все время его учительства въ гимназіи, бывшіе ученики запомнили, притомъ какъ нѣчто исключительное, только два случая нарушенія порядка. Эти два страшные случая заключались въ томъ, что одинъ ученикъ во время класса бросилъ въ товарища шарикомъ изъ бумаги, а другой[13] принесъ въ классъ книгу съ юмористическими изображеніями животныхъ, раскрывъ ее во время урока, и такъ увлекся забавными карикатурами, что началъ смѣяться и даже, несмотря на замѣчаніе и на недовольство нѣкоторыхъ учениковъ, не могъ оторваться отъ книги, которая его неудержимо смѣшила. Тогда Чернышевскій прибѣгъ къ самой крутой мѣрѣ, которой ему не приходилось никогда употреблять ни раньше, ни послѣ. «Мы два раза замѣчали вамъ, — обратился онъ отъ лица учениковъ къ Пасхалову, — (чтобы вы не мѣшали нашей бесѣдѣ, но вы не обратили на это никакого вниманія. Мы теперь вынуждены и имѣемъ право просить васъ, чтобы вы насъ не безпокоили, уйти изъ класса я дѣлать то, что вы желаете, если наша бесѣда вамъ не нравится»[14]. Этотъ педагогическій пріемъ сразу возымѣлъ свое дѣйствіе и вообще произвелъ на классъ, привыкшій къ суровымъ взысканіямъ, сильное впечатлѣніе. Обыкновенно же въ классѣ Чернышевскаго было тихо: всѣ съ живѣйшимъ интересомъ слушали урокъ, несмотря на го, что Николай Гавриловичъ никакихъ наказаній на учениковъ не налагалъ.
Понятно, что живое и раціональное преподаваніе, исключавшее мертвенную и ненавистную для молодыхъ и свѣжихъ умовъ зубрежку, не могло не отозваться на повышеніи общаго интереса къ преподаваемому предмету, не могло не вызвать добровольнаго желанія работать не за страхъ, а за совѣсть. Несмотря на то, что учебники теоріи словесности и исторіи литературы были оставлены въ сторонѣ, ученики у Чернышевскаго занимались несравненно охотнѣе, чѣмъ у другихъ учителей. Даже болѣе: въ его классѣ исправлялись закоренѣлые лѣнтяи.
Сохранилось много свидѣтельствъ о рѣдкомъ вліяніи, оказывавшемся Чернышевскимъ на его учениковъ. Въ казанскомъ университетѣ, на пріемныхъ экзаменахъ, ученики саратовской гимназіи считались по своимъ познаніямъ лучшими; ученики Чернышевскаго особенно выдѣлялись своими сочиненіями. Профессоръ, экзаменовавшій по словесности, обыкновенно говорилъ: «О вашихъ познаніяхъ свидѣтельствуетъ уже то, что вы ученики Чернышевскаго». «Среди смѣшного и дурного въ бытность мою въ гимназіи было хорошее и свѣтлое, — разсказываетъ В. И. Дурасовъ въ своихъ воспоминаніяхъ. — Въ послѣдніе годы моего пребыванія въ заведеніи, это хорошее и свѣтлое тѣсно связано съ воспоминаніями объ одномъ учителѣ, имѣвшемъ громадное и благотворное вліяніе на умственное и нравственное развитіе своихъ учениковъ». Учителемъ этимъ былъ Н. Г. Чернышевскій. Вліянію его авторъ только что упомянутыхъ воспоминаній приписываетъ, между прочимъ, слѣдующій фактъ. «Прежде саратовская гимназія давала университетамъ изъ 15—17 учениковъ, оканчивавшихъ курсъ въ гимназіи, много трехъ-четырехъ студентовъ, а въ 1853 году, когда я окончилъ курсъ въ гимназіи, изъ того же числа выпущенныхъ гимназистовъ, ихъ сразу 10 человѣкъ отправилось въ университетъ, и надобно замѣтить, что это было въ пору безпросвѣтнаго мрака, окутывавшаго русскую общественную жизнь; насъ влекло въ университетъ не стремленіе къ рублю, къ карьерѣ, стремленіе, преобладающее въ теперешнемъ молодомъ поколѣніи, а стремленіе болѣе идеальное и возвышенное».
"Интересно отмѣтить, — (говоритъ другой авторъ воспоминаній, — что при преподаваніи словесности, Чернышевскій касался славянскихъ нарѣчій, которыя его очень интересовали. Словесность была только главнымъ предметомъ на его урокахъ; много мѣста удѣлялось крѣпостному праву, суду, религіи, географіи, исторіи, политическимъ наукамъ. Безпрепятственно онъ заинтересовалъ своихъ учениковъ новыми идеями, даже при Мейерѣ говорилъ о вредѣ крѣпостного права для Россіи. Вообще это былъ такой же публицистъ, какимъ онъ выступилъ въ «Современникѣ». Онъ всюду вступалъ въ разговоръ, гдѣ только встрѣчался поводъ высказать новыя въ то время идеи. «Когда», — говоритъ одинъ изъ знакомыхъ Н. Г--ча, "онъ узналъ отъ меня, что я хотѣлъ было поступить въ военную службу, но отецъ отговорилъ меня, то Николай Гавриловичъ замѣтилъ: «Напрасно вы не пошли въ военную службу: въ войскѣ мало людей развитыхъ, нужно наполнить его подобными людьми»[15].
Неудивительно, что способъ преподаванія Чернышевскаго не пришелся по душѣ директору гимназіи А. А. Мейеру. Несмотря на то, что, какъ увѣряетъ насъ сослуживецъ Чернышевскаго, учитель Лякомте, въ своихъ «воспоминаніяхъ педагога», Мейеръ, а также и инспекторъ гимназіи Ангерманъ отзывались о Чернышевскомъ всегда съ большимъ уваженіемъ, какъ о человѣкѣ даровитомъ, они энергично боролись противъ новшествъ Николая Гавриловича въ препо даваніи. Очевидно, въ этомъ противорѣчивомъ отношеніи директора и инспектора къ Чернышевскому виновато то обстоятельство, что выдающіяся дарованія новаго учителя были настолько видны всѣмъ, что спорить противъ нихъ было бы смѣшной нелѣпостью, съ другой стороны, преподаваніе его шло вразрѣзъ со всѣмъ ихъ учебно-воспитательнымъ дѣломъ. Поэтому, отдавая должную честь уму и талантамъ Чернышевскаго внѣ гимназіи, они въ самой гимназіи чинили препятствія дѣятельности этого самаго ума и таланта. Впрочемъ, инспекторъ почти не касался непосредственно дѣятельности Чернышевскаго и только въ качествѣ послушнаго исполнителя воли директора, путемъ разспросовъ учениковъ и случайнымъ подсматриваньемъ, узнавалъ, что дѣлается въ классѣ Чернышевскаго, о чемъ и доносилъ директору.
Но и самъ директоръ могъ придираться только къ внѣшнимъ сторонамъ преподаванія Чернышевскаго. Такъ, напримѣръ, его возмущало, что Николай Гавриловичъ по цѣлымъ мѣсяцамъ не ставитъ отмѣтокъ ученикамъ въ журналѣ, или ставитъ ихъ карандашомъ, вообще не придаетъ имъ значенія. Но Чернышевскій держался но отношенію къ Мейеру въ высшей степени независимо и даже насмѣшливо, такъ что у учениковъ явилось убѣжденіе, что директоръ, которому учителя и ученики привыкли безпрекословно повиноваться, «боится Николая Гавриловича». Первый отпоръ Мейеру былъ сдѣланъ Чернышевскимъ тогда, когда Мейеръ потребовалъ, чтобы онъ подписался подъ свидѣтельствомъ о состояніи суммъ гимназической кассы. Чернышевскій отказался подписать свидѣтельство, очевидно потому, что не зналъ фактически, каково это состояніе. Извѣстно было Чернышевскому о растратѣ суммъ гимназической кассы однимъ изъ предшественниковъ Мейера, директоромъ Гине, а также о томъ, какъ за это поплатились учителя. Отказъ Чернышевскаго дать эту подпись не могъ не отразиться на отношеніи къ нему директора. Дѣйствительно, послѣ этого Мейеръ сталъ усиленно слѣдить за преподаваніемъ Николая Гавриловича: заглядывалъ въ окошко въ классной двери, заходилъ въ классъ, спрашивалъ учениковъ, дѣлалъ имъ замѣчанія съ обычной для него грубостью. Такого рода посѣщенія не могли нравиться Чернышевскому; они мѣшали его занятіямъ и, кромѣ того, вносили рѣзкую струю начальническаго самодурства и ненавистной казенщины. Чернышевскій почти съ самаго начала давалъ чувствовать директору, что ему непріятно это грубое вторженіе въ стройный, планомѣрный ходъ урока. Иногда Мейеръ прерывалъ объясненіе урока и требовалъ, чтобы Чернышевскій спрашивалъ учениковъ пройденное. «Я еще не кончилъ, — скажетъ бывало ему Николай Гавриловичъ, — позвольте прежде окончить, и тогда я спрошу урокъ у ученика по вашему выбору». Мейеръ, недовольный такимъ отвѣтомъ, повертывался и уходилъ. Иногда, при входѣ въ классъ, Чернышевскій прерывалъ свои объясненія и начиналъ спрашивать учениковъ или переводилъ бесѣду на другую тему. Въ концѣ концовъ побѣда осталась за Чернышевскимъ; Мейеръ, какъ плохой педагогъ, не могъ серьезно противодѣйствовать Чернышевскому на этой почвѣ, что же касается внѣшняго порядка, то, кромѣ «неаккуратной» записи отмѣтокъ, уроки Чернышевскаго, даже съ точки зрѣнія самого Мейера, заслуживали только одной похвалы.
Очень серьезное столкновеніе произошло между ними на одномъ экзаменѣ. М. А. Лякомте въ своихъ «воспоминаніяхъ»[16], говоритъ: «тяжело было сидѣть съ директоромъ Мейеромъ на экзаменахъ. Неумѣстными и невѣрно поставленными вопросами, онъ часто сбивалъ ученика и безъ того слабаго въ своихъ познаніяхъ». Особенно придирался директоръ къ ученикамъ тѣхъ учителей, которыми онъ былъ почему-либо недоволенъ. Не избѣгли этой участи и ученики Чернышевскаго. Послѣднему пришлось даже просить посредничества присутствовавшаго на экзаменѣ другого коллеги-учителя. Но ассистентъ, несмотря на все сочувствіе объясненіямъ Николая Гавриловича, промолчалъ, опасаясь мести директора. Мейеръ не цѣнилъ общаго развитія учениковъ и требовалъ дословныхъ отвѣтовъ по учебнику. Сообразуясь съ точностью отвѣтовъ не по смыслу, а по книгѣ, онъ ставилъ и отмѣтки. Однажды Чернышевскій заспорилъ съ Мейеромъ на этой почвѣ и потребовалъ, чтобы онъ поставилъ ученику лучшій балъ, чѣмъ тотъ, которымъ аттестовалъ его директоръ. Мейеръ не согласился, — тогда Чернышевскій не выдержалъ, всталъ и демонстративно ушелъ изъ класса.
Было еще какое-то столкновеніе у Чернышевскаго съ Мейеромъ, о которомъ онъ упоминаетъ въ своемъ Дневникѣ, подъ 14 марта 1853 г. «Разговоръ съ директоромъ, который, по его мнѣнію, поступилъ благородно, отказавшись доносить на меня въ Казань. Конечно, благородно съ его точки зрѣнія. Я хотя не раздѣлялъ ее, но былъ растроганъ. Инспекторъ много смѣялся нашей дружбѣ. Я не былъ въ состояніи вести себя такъ раньше, когда не былъ увѣренъ въ своей силѣ, какъ и въ томъ, что я не трусъ и немалодушенъ. Но теперь я былъ спокоенъ и спросилъ его, а не требовалъ, чего раньше не могъ сдѣлать. Еще я доволенъ собою въ отношеніи этого: не уступилъ и не струсилъ, но былъ чрезвычайно мягокъ и даже нѣженъ»…
Строки эти освѣщаютъ приведенныя нами воспоминанія весьма важной чертой. Чернышевскій, повидимому, не относился къ Мейеру, въ общемъ ходѣ своего поведенія, съ тѣмъ презрѣніемъ и явной враждебностью, о которыхъ разсказываютъ авторы воспоминаній[17].
Вѣроятно, столкновенія бывали нерѣдко, но тамъ, гдѣ не были замѣшаны интересы учениковъ, Чернышевскій держался скорѣе корректно по отношенію къ директору, зная, что «горбатаго исправитъ могила» и не желая создавать себѣ опаснаго врага. Вечеромъ того же 14 марта Чернышевскій писалъ въ Дневникѣ: «Завтра, воскресенье, я долженъ быть у Карлина, можетъ быть, у инспектора, у Акимовыхъ…; раньше хотѣлъ къ директору, чтобы высказать ему, что я оцѣниваю его поступки со мною»…
Во всякомъ случаѣ, отношенія къ учебному начальству не отличались взаимнымъ сочувствіемъ и дружелюбіемъ. Этого мало: есть указаніе и на то, что и большинство учителей, "державшихся старой системы, было далеко не на сторонѣ Чернышевскаго. Своимъ преподаваніемъ онъ «подорвалъ ихъ кредитъ»; «грубая» матеріальная сила уже не могла служить опорой въ отношеніяхъ между оставшимися учителями и ихъ питомцами. Каѳедра словесности скоро (послѣ ухода Чернышевскаго) была занята другимъ, умнымъ и кроткимъ преподавателемъ, не имѣвшимъ, однако, ни той энергіи, ни тѣхъ дарованій, которымъ владѣлъ прежній учитель[18].
И здѣсь, на педагогическомъ поприщѣ, какъ позже и въ другихъ областяхъ, Чернышевскій пролагалъ новые пути. Защитники отжившаго, стараго, коснаго, не могли не ополчиться на него, не могли не чувствовать, что въ его лицѣ на смѣну имъ шло новое поколѣніе съ иными взглядами и иными требованіями къ жизни и служебному и общественному долгу.
Особенно благотворнымъ было участіе Чернышевскаго на гимназическихъ литературныхъ вечерахъ, введенныхъ въ гимназіи задолго до Николая Гавриловича, еще въ сороковыхъ годахъ. Начало этихъ вечеровъ, которые устраивались разъ въ мѣсяцъ, въ саратовской гимназіи совпало съ директорствомъ въ ней Л. П. Круглова, одного изъ симпатичнѣйшихъ людей, умершаго еще молодымъ человѣкомъ. Л. П. Кругловъ, а также учитель словесности Ѳ. П. Волковъ принимали въ этихъ вечерахъ самое дѣятельное участіе, развивая въ ученикахъ любовь къ литературѣ и умѣнье излагать свои мысли самостоятельно и полно. Тѣмъ не менѣе, эти бесѣды имѣли, даже при Кругловѣ, одинъ крупный недостатокъ. Темы сочиненій, которыя потомъ разбирались на бесѣдахъ, давались отвлеченныя, философскія, благодаря чему далеко не всѣ ученики могли принимать участіе въ бесѣдахъ, а тѣмъ болѣе писать сочиненія. И только съ появленіемъ Чернышевскаго бесѣды эти приняли наиболѣе раціональный и плодотворный характеръ. Нечего и говорить, что послѣ Круглова вплоть до Чернышевскаго, литературные вечера носили казенный и мертвенный характеръ, бесѣды шли вяло, директоръ и учителя вели себя съ учениками по-начальнически, какъ въ классѣ.
Послѣ первыхъ же литературныхъ бесѣдъ Чернышевскій заявилъ, что дѣло поставлено, но его мнѣнію, неправильно и началъ настаивать на необходимости иного къ нему отношенія педагоговъ. Темы стали выбираться болѣе доступныя, ученики получили возможность свободно бесѣдовать и даже спорить съ учителями, и прежняго казеннаго духа на этихъ собраніяхъ какъ не бывало. Ученики послѣднихъ классовъ оживились, заинтересовались до такой степени, что нѣкоторые изъ нихъ писали рефераты на 10-15 листахъ. По указанію Чернышевскаго они рылись въ библіотекѣ, прочитывали много книгъ по интересовавшему ихъ вопоросу, пріучались къ самостоятельному мышленію, дѣлали серьезныя возраженія при разборѣ сочиненій. Обыкновенно бесѣды велись такимъ образомъ, что три ученика были оппонентами. Авторъ реферата и два другихъ ученика защищали сочиненіе. Остальные ученики, а также учителя имѣли право дѣлать возраженія обѣимъ сторонамъ. Пренія записывались секретаремъ, выбиравшимся изъ учителей. Чаще всего, такимъ секретаремъ бывалъ учитель Е. И. Ломтевъ, пріятель Чернышевскаго, человѣкъ въ высшей степени честный.и деликатный. Сочиненія вмѣстѣ съ возраженіями отсылались попечителю.
Хотя нѣкоторыя воспоминанія рисуютъ Чернышевскаго, какъ учителя, свободно излагавшаго свои политическія и соціальныя убѣжденія, но достовѣрность этого должна быть ограничена нѣкоторыми соображеніями и фактами. Свободно развивая свои взгляды передъ большинствомъ знакомыхъ и товарищей, Чернышевскій едва ли находилъ цѣлесообразнымъ дѣлиться съ еще неподготовленными юношами тѣми политическими и соціальными проблемами, которыя являются результатомъ серьезныхъ знаній и долгой умственной работы. Есть свидѣтельство, что Чернышевскій въ своемъ преподаваніи былъ далекъ отъ подчеркиванія какихъ-либо руководящихъ идей. Упоминавшійся выше М. А. Лякомте писалъ П. Л. Юдину[19]: «Будучи преподавателемъ словесности, онъ иногда, по просьбѣ учениковъ, дѣлалъ отступленія отъ своего предмета и давалъ учащимся объясненія нѣкоторыхъ историческихъ фактовъ. Но при этомъ не былъ тенденціозенъ, не имѣлъ въ виду никакой агитаціи». Несомнѣнный педагогическій тактъ и врожденная добросовѣстность требовали отъ Чернышевскаго, чтобы онъ, прежде всего, былъ учителемъ въ достойномъ его лучшемъ пониманіи этого слова, и онъ былъ имъ въ той же мѣрѣ по отношенію къ гимназистамъ саратовской гимназіи, какъ ранѣе того по отношенію къ своему младшему двоюродному брату А. Н. Пыпину.
Заявленіе Чернышевскаго въ Дневникѣ о томъ, что онъ въ гимназія говорилъ такія вещи, которыя «пахли каторгой» должны быть понимаемы съ извѣстной долей условности.
Конечно, съ одной стороны, Чернышевскій вносилъ въ свое преподаваніе такую свободу изложенія предметовъ (какъ указано выше — имъ «много мѣста удѣлялось — на урокахъ — крѣпостному праву, суду, религіи, географіи, исторіи, политическимъ наукамъ»), которая сама по себѣ могла показаться революціонной въ затхлой атмосферѣ гимназической умственности. Съ другой стороны, несомнѣнно, Чернышевскимъ руководило преимущественно стремленіе развить въ учащихся способность къ мышленію, разбудить потребность къ интересамъ знанія и общественности, и въ минуты мечтательнаго увлеченія ему легко могло представиться, будто его истолкованіе литературныхъ и историческихъ явленій слишкомъ обнаруживало тѣ конечныя осуществленія, при которыхъ его слушатели уже явятся предъ нимъ свободными гражданами свободной страны. Педагогическая практика сама по себѣ должна была сводить мечтательныя стремленія Чернышевскаго на почву элементарно-учебную. Не малую заботу составляло для него, конечно, прокладываніе раціональныхъ путей, по которымъ должна была развиваться здоровая юношеская мысль, и если она въ концѣ концовъ приводила сама собой къ коренному отрицанію уже отживавшихъ, патріархальныхъ устоевъ, — то это было не отъ недостатка педагогическаго такта у Чернышевскаго, но являлось слѣдствіемъ неизбѣжнымъ въ процессѣ пробужденія сознательной мысли. Возможно, что ученики послѣднихъ классовъ угадывали въ критическомъ отношеніи Чернышевскаго къ старымъ пріемамъ воспитанія, къ патріархальнымъ методамъ исторіи и въ превознесеніи новой реалистической литературы передъ старой, псевдоклассической, — прочную связь съ цѣльнымъ, казавшимся въ высшей степени радикальнымъ, міросозерцаніемъ. А такъ какъ Чернышевскій бесѣдовалъ съ учениками не только въ классѣ, но и внѣ класса, на прогулкахъ, и иногда приглашалъ ихъ къ себѣ на домъ, то съ теченіемъ времени, когда духовный обликъ Чернышевскаго выросъ въ знаменитаго и «опальнаго» писателя, у его бывшихъ учениковъ создалось впечатлѣніе, будто онъ и тогда, прежде, въ бесѣдахъ съ ними, опредѣленно высказывался по поводу современныхъ тогдашнихъ политическихъ и соціальныхъ вопросовъ.
Между прочимъ, черезъ годъ послѣ пріѣзда Чернышевскаго въ Саратовъ, ему было поручено завѣдываніе «продажной» (ученической) библіотекой[20], и завѣдываніе это продолжалось до конца службы его въ гимназіи. Одно это обстоятельство опровергаетъ возможность предположенія, будто бы онъ поставилъ своей задачей развивать передъ учениками свои политическія идеи. Не настолько же было слѣпо гимназическое начальство, чтобы при извѣстномъ реакціонномъ направленіи и враждебности къ Чернышевскому не замѣтить въ немъ опаснаго въ его глазахъ агитатора. Безусловно оно имѣло представленіе о томъ, какія идеи исповѣдуетъ Чернышевскій въ кругу своихъ знакомыхъ, но въ гимназіи онъ былъ для нихъ новаторомъ лишь въ педагогическомъ смыслѣ[21].
Въ глазахъ начальства Чернышевскій, прежде всего, былъ «либераломъ», но въ то время это еще не имѣло особаго значенія. Либералы въ Саратовѣ казались не опасны. «Глушь, Саратовъ» уже давно былъ мѣстомъ ссылки политическихъ вольнодумцевъ, и къ присутствію ихъ въ захолустной провинціальной средѣ относились, какъ къ обычному явленію, въ лучшемъ случаѣ — съ уваженіемъ, въ худшемъ — безразлично. Въ научномъ и умственномъ отношеніи Саратовъ значительно опередилъ другіе поволжскіе города. Такъ называемая интеллигенція города любила проводить вечера въ разговорахъ о политическихъ событіяхъ, и оппозиціонное настроеніе въ ней преобладало. Самъ губернаторъ, М. Л. Кожевниковъ, человѣкъ благодушный и просвѣщенный, любилъ полиберальничать. «Даже среди учителей, — говоритъ Лякомте, — было направленіе, свойственное духу того времени».
«Даже среди учителей»… это говоритъ бывшій учитель, — этими словами онъ превосходно аттестуетъ свою корпорацію. Мы упоминали, что учителя того времени далеко не были на высотѣ своего призванія. Дѣло воспитанія ихъ не объединяло и, выполнивъ въ классѣ свои служебныя обязанности, они уже считали, что сдѣлали все, и каждый проводилъ время по-своему. Чаще всего это время проводилось за картами и пирушками. Чернышевскій, хотя и не чуждался кружка своихъ коллегъ, но и не могъ сойтись съ ними. Наиболѣе близкими къ нему были Е. И. Ломтевъ и учитель географіи Е. А. Бѣловъ, переведенный въ 1852 г. въ саратовскую гимназію изъ пензенскаго дворянскаго института, не безызвѣстный впослѣдствіи историкъ и учитель. Съ нимъ вмѣстѣ уже въ то время Чернышевскій началъ работу надъ переводомъ на русскій языкъ «Исторіи XVIII столѣтія» Шлоссера. Эти лица рѣзко выдѣлялись на общемъ фонѣ учебнаго персонала, и съ ними по преимуществу Чернышевскому пріятно бывало бесѣдовать.
Среди сочиненій Чернышевскаго есть одно, очень важное для характеристики тѣхъ элементовъ, изъ которыхъ складывалось ядро его педагогическихъ взглядовъ и, такъ называемаго, педагогическаго чутья. Сочиненіе это представляетъ собою общедоступное, предназначавшееся для юношества изложенія жизни и дѣятельности Пушкина[22].
Въ предисловіи Чернышевскій указываетъ, что, сообразно съ основной цѣлью книги, онъ въ своемъ изложеніи біографіи Пушкина отдаетъ предпочтеніе фактамъ, «рельефно представляющимъ трудолюбивую, благородную и могучую личность Пушкина» — Въ первой главѣ, носящей характеръ вступленія, Чернышевскій объясняетъ, почему каждому образованному человѣку необходимо ознакомиться съ жизнью Пушкина и его сочиненіями. Прежде всего онъ ставитъ вопросъ о томъ, что такое образованіе. Оно самое великое благо для человѣка. Безъ образованія люди и грубы, и бѣдны, и несчастны. Образованіе приноситъ народу и благосостояніе и могущество; оно доставляетъ человѣку сверхъ того ни съ чѣмъ не сравнимое душевное наслажденіе. Если образованіе, просвѣщеніе такъ важны для благополучія народнаго, то легко представить, сколь великое значеніе пріобрѣтаетъ литература, являющаяся самымъ сильнымъ средствомъ для его распространенія. «Народъ, у котораго нѣтъ литературы, грубъ и невѣжествененъ. Чѣмъ болѣе усиливается и совершенствуется, или, какъ принято говорить, развивается литература, тѣмъ образованнѣе и лучше становится народъ». Затѣмъ Чернышевскій переходитъ къ разбору понятія «образованный человѣкъ». По его выраженію: «образованнымъ человѣкомъ, называется тотъ, кто пріобрѣлъ много знаній и, кромѣ того, привыкъ быстро и вѣрно соображать, что хорошо и что дурно, что справедливо и что несправедливо, или, какъ выражаются однимъ словомъ, привыкъ „мыслить“, и, наконецъ, у кого понятія и чувства получили благородное и возвышенное направленіе, то есть пріобрѣли сильную любовь ко всему доброму и прекрасному». Подробно развивъ затѣмъ мысль о томъ, что обѣ отрасли — ученая и изящная — одинаково важны и благотворны, Чернышевскій переходитъ къ характеристикѣ дѣятельности поэтовъ. «Поэты, — такъ опредѣляетъ онъ ихъ, — руководители людей къ благородному понятію о жизни и къ благородному образу чувствъ: читая ихъ произведенія, мы пріучаемся отвращаться отъ всего пошлаго и дурного, понимать очаровательность всего добраго и прекраснаго, любить все благородное; читая ихъ, мы сами дѣлаемся лучше, добрѣе, благороднѣе».
Далѣе, уже переходя къ Пушкину, Чернышевскій дѣлаетъ краткій очеркъ предшествовавшаго развитія литературы. Въ этомъ очеркѣ, начинающемся эпохой «вскорѣ послѣ благодѣтельныхъ преобразованій Петра Великаго, познакомившаго русскихъ съ просвѣщенными народами», онъ упоминаетъ имена Ломоносова, Державина, Фонъ-Визина, Карамзина, Новикова, благодаря безкорыстнымъ усиліямъ котораго «было издано въ пять или шесть лѣтъ болѣе книгъ, нежели прежде было напечатано въ пятьдесятъ», наконецъ, Жуковскаго. Но только Пушкину удалось показать «русской публикѣ поэзію во всей ея очаровательной красотѣ». Пушкинъ оказалъ исключительное, громадное вліяніе на увеличеніе числа образованныхъ людей въ Россіи: онъ вызвалъ общественное сочувствіе къ литературѣ, а черезъ нее къ просвѣщенію вообще…
Изложеніе этой замѣчательной, но до сихъ поръ незамѣченной педагогами нашими, книжки ведется въ высшей степени просто, но занимательно и искусно. Ни на минуту не упуская нити весьма серьезнаго поученія, Чернышевскій каждое отвлеченное положеніе развиваетъ разсужденіями, доступными до наглядности; для сообщенія большей занимательности, онъ приводитъ различные прозаическіе и стихотворные отрывки, не избѣгаетъ веселаго анекдота; вообще живость изложенія въ этой книжкѣ необыкновенная.
Для характеристики тона приведемъ еще нѣсколько строкъ, въ которыхъ Чернышевскій давалъ понятіе о степени образованія и трудолюбія Пушкина. "Счастливъ бываетъ даровитый юноша, если найдетъ себѣ въ родителяхъ или наставникѣ любимаго руководителя: его образованіе будетъ тогда не только обширно, но и основательно — у него будутъ всѣ познанія, нужныя человѣку для того, чтобы составить себѣ прочныя и благородныя убѣжденія, то есть примѣнять отношенія всего, о чемъ случится ему судить, къ понятіямъ справедливости и добра. Иначе, онъ узнаетъ многое, но въ числѣ этого многаго больше будетъ неважнаго и излишняго, нежели необходимаго для истинной образованности, которая состоитъ въ томъ, чтобы о всемъ, что дѣлается въ мірѣ, умѣть судить, какъ должно судить человѣку просвѣщенному и благородному.
"Въ произведеніяхъ Пушкина мы находимъ доказательства того, что онъ былъ человѣкъ съ большою начитанностью; но если бы вмѣстѣ съ этою начитанностью обладалъ большею основательностью въ своихъ понятіяхъ о многихъ важныхъ вопросахъ человѣческой жизни, то, безъ сомнѣнія, достоинство его твореній было бы еще выше.
«Не отъ Пушкина зависѣло, что онъ не получилъ образованія болѣе солиднаго; не онъ былъ виноватъ, что его любознательность съ самаго начала не нашла умнаго и вполнѣ образованнаго руководителя, который воспользовался бы ею, чтобы поставить ученыя понятія Пушкина на высоту, соотвѣтственную величію его таланта. Но, къ чести нашего поэта, должно сказать, что достигнувъ лѣтъ, когда человѣкъ начинаетъ самъ располагать своими дѣйствіями, онъ неутомимо старался вознаградить потерянные годы и чрезвычайно ревностно трудился надъ собственнымъ образованіемъ. Онъ учился всю жизнь»[23].
Немного найдется книгъ въ нашей учебной литературѣ, въ которыхъ авторъ говорилъ бы съ дѣтьми такимъ языкомъ, такъ серьезно и доступно, не давая въ то же время понять, что онъ обращается къ дѣтямъ. Сердечность и уваженіе къ развивающейся человѣческой личности, которую Чернышевскій видѣлъ въ юномъ читателѣ, дѣлали ненужными попытки примѣняться, поддѣлываться подъ воображаемый складъ дѣтскаго пониманія. Для насъ не имѣетъ значенія то обстоятельство, что эта книжечка написана Чернышевскимъ значительно позже того времени, когда онъ учительствовалъ въ Саратовѣ. Измѣнить свое внутреннее отношеніе къ обязанности учителя онъ не могъ, какъ не могъ иначе понимать и задачу преподаванія литературы — будить сознаніе, развивать стремленіе къ пріобрѣтенію полезныхъ свѣдѣній, возбуждать сочувствіе къ справедливости, добру и благородству. Если эта цѣль, за достиженіе которой брался Чернышевскій въ своей преподавательской дѣятельности, могла показаться тенденціозною, то противъ такой тенденціи едва ли возражала та истинная педагогія, которая основывается на принципахъ разума, на любви къ дѣтямъ и на глубокой вѣрѣ въ то, что только путемъ просвѣщенія люди достигнутъ идеала всеобщаго блага.
Что Чернышевскій былъ педагогомъ въ истинномъ и лучшемъ смыслѣ этого слова — это несомнѣнно. Онъ былъ учителемъ по натурѣ, относившимся ко всѣмъ людямъ съ тою же любовной заботой и поученіемъ, съ какой относился онъ и къ дѣтямъ, которыя заблуждались оттого лишь, что не знали многаго и многаго не понимали. Нужно было разъяснять и наставлять. И Чернышевскій разъяснялъ и наставлялъ всю жизнь, но дѣлалъ это такъ, чтобы люди не чувствовали себя въ положеніи опекаемыхъ или пасомыхъ. Передъ ними былъ наставникъ — товарищъ, учитель — другъ. Неудивительно было, что сухіе педанты, вродѣ Мейера, или самодовольные невѣжды и бездѣльники, составлявшіе большинство учительскаго персонала саратовской гимназіи, не любили Чернышевскаго, — онъ былъ ихъ живымъ и бьющимъ въ глаза отрицаніемъ. Неудивительно, что гимназисты, слушавшіе уроки Чернышевскаго, говорили о нихъ впослѣдствіи, какъ о самыхъ счастливыхъ часахъ своей юности, — онъ былъ для нихъ именно такимъ руководителемъ, объ отсутствіи котораго онъ жалѣлъ для юноши Пушкина.
Педагогическій талантъ Чернышевскаго цѣнили, впрочемъ, не одни его ученики. Цѣнили его и взрослые и притомъ такія лица, которыхъ нельзя было заподозрить въ юношескомъ увлеченіи или пристрастіи.
Когда его саратовское пребываніе подходило къ концу, и онъ, занятый мыслями о предстоявшей женитьбѣ, обдумывалъ планъ возвращенія въ Петербургъ, выяснилось, что въ Петербургѣ его не забыли, и что тамъ сохранилась о немъ хорошая память, именно какъ о преподавателѣ. Объ этомъ онъ такъ разсказывалъ невѣстѣ своей, О. О. Васильевой, бесѣдуя съ ней о томъ, какъ можетъ сложиться ихъ ближайшая жизнь. "Несмотря на свою недовѣрчивость къ себѣ, — говорилъ онъ, — несмотря на то, что мои слова будутъ походить на самохвальство, я скажу вамъ все-таки, что я оставилъ по себѣ нѣкоторую репутацію въ Петербургѣ. Напримѣръ, въ военно-учебныхъ заведеніяхъ я прослужилъ всего мѣсяца четыре и не предполагалъ, чтобы мною были особенно довольны. Все-таки меня не забыли тамъ. Напримѣръ, въ прошлыя каникулы пронеслись въ военно-учебныхъ заведеніяхъ слухи, что я ѣду въ Петербургъ. Я самъ не писалъ ничего, слѣдовательно, эти слухи были весьма не положительны. Все-таки для меня тамъ тотчасъ назначили мѣсто. Я этого не зналъ. Вдругъ мнѣ пишутъ: что же я не ѣду? Вышли изъ терпѣнья дожидаться меня; мои классы остаются не заняты. Если я не пріѣду въ скоромъ времени, ихъ принуждены будутъ отдать другимъ.
"Я отвѣчалъ, что не ѣду.
"Это, конечно, должно было невыгоднымъ для меня образомъ подѣйствовать на тѣхъ, которымъ хотѣлось это сдѣлать для меня.
"Хорошо. Новый случай.
"Хотятъ измѣнить курсъ словесности въ военно-учебныхъ заведеніяхъ. Программу пишутъ люди молодые, дѣльные, — однако, по моему мнѣнію, безтолковые. Учителя словесности всѣ недовольны ею, кромѣ одного. Правительство назначаетъ диспуты. На эти диспуты вызываютъ меня, чтобы поддержать программу. Я не поѣхалъ. Это была большая потеря для меня, потому что диспуты были торжественные, на нихъ присутствовалъ Наслѣдникъ.
«И вотъ я потерялъ случай пріобрѣсти репутацію. Что я не пріѣхалъ на диспуты, сильно раздосадовало моихъ доброжелателей оттого, что они надѣялись имѣть во мнѣ опору и не получили ея. Но между тѣмъ, ругая меня за то, что я не пріѣхалъ, написали мнѣ все-таки, что, когда я ни пріѣду въ Петербургъ, мѣсто для меня всегда готово»…[24]
Дѣйствительно, когда Чернышевскій нѣсколько позже пріѣхалъ въ Петербургъ, мѣсто ему было обезпечено: онъ получилъ уроки въ томъ же 2-мъ кадетскомъ корпусѣ. Это сдѣлали ему не друзья, не связи, но единственно создавшаяся за нимъ репутація прекраснаго учителя.
- ↑ Какъ потомъ оказалось, экземпляръ диссертаціи, переданный Никитенкѣ черезъ лакея, затерялся и не былъ найденъ. Чернышевскому пришлось переписывать его вновь. См. Полн. собр. соч. Н. Г. Ч., т. I, ч. 2, Спб., 1906.
- ↑ Будущій изд. Жури. «Дѣло», Г. Е. Благосвѣтловъ, знакомый Чернышевскому еще по Саратову, былъ въ то время студентомъ университета; его Чернышевскій рекомендовалъ вмѣсто себя Воронинымъ въ качествѣ своего замѣстителя на урокахъ.
- ↑ Н. П. Корелкинъ, товарищъ Чернышевскаго по университету, рано умершій историкъ литературы.
- ↑ Константинъ Дмитріевичъ, въ то время членъ учебнаго комитета по военно-учебнымъ заведеніямъ.
- ↑ Каэтань Андреевичъ, извѣстный санскриталогъ, въ то время редакт. уч. работъ при Публичн. библ.
- ↑ Царскосельская и. д. Срезневскій жилъ лѣтомъ въ Царскомъ селѣ.
- ↑ Его Чернышевскій рекомендовалъ, уѣзжая въ Саратовъ, въ качествѣ своего замѣстителя на уроки.
- ↑ Пыпинъ перешелъ въ петербургскій университетъ изъ казанскаго, при обѣщаніи, что вакансія будетъ (тогда существовалъ комплектъ). Неопредѣленность его положенія тревожила Чернышевскаго. „Сашино дѣло — не знаю, чѣмъ кончится, несмотря на то, что, по согласію Плетнева (ректора), просьба подана еще около 20-го августа. Это мнѣ непріятно. Конечно, (Саша) на лекціи ходитъ“.
- ↑ М. В., извѣстный педагогъ.
- ↑ Лебедевъ, А. А. Русск. О., 1912, кн. 3.
- ↑ Духовниковъ, Ф. В. «Николай Гавриловичъ Чернышевскій, его жизнь въ Саратовѣ». Русск. Ст., 1890.
- ↑ Разсказчикъ кончилъ курсъ въ саратовской гимназіи; приведено у Духовникова.
- ↑ Пасхаловъ, впослѣдствіи извѣстный композиторъ, рано умершій (1840—71).
- ↑ Духовниковъ, см. выше.
- ↑ Русск. Ст., мартъ, 1912. стр. 478.
- ↑ Лякомте, М. «Воспоминанія о саратовской гимназіи» въ «Трудахъ Сарат. учен. арх. комиссіи», 1903, вып. 23.
- ↑ Напр., Духовниковъ, писавшій со словъ бывшихъ учениковъ Чернышевскаго.
- ↑ Лебедевъ, А. А. «Русск. Стар.», 1912, мартъ, стр. 479.
- ↑ Въ письмѣ къ нему отъ 5 дек., 1904, Истор. Вѣстн., 1905, дек.
- ↑ Юдинъ, П. Л., Истор. Вѣстн., 1905, кн. 12.
- ↑ Юдинъ, П. Л. Тамъ же.
- ↑ «Александръ Сергѣевичъ Пушкинъ. Его жизнь и сочиненія.» Изд. 2-ое. Спб., 1865 г.
- ↑ Вторую часть книжки составляютъ стихотворенія, выборъ которыхъ очень характеренъ: Возрожденіе, Примѣты, Муза, Птичка, Коварность, Зимній вечеръ, Пророкъ, Стансы, Утопленникъ, Анчаръ, «Что въ имени тебѣ моемъ», Делибашъ, «Брожу ли я вдоль улицъ шумныхъ», Поэту, Мадонна, Царскосельская статуя, Полководецъ, Пиръ Петра Великаго, Памятникъ, Отрывокъ изъ поэмы «Полтава», Мѣдный всадникъ. Отрывокъ, изъ «Бориса Годунова», изъ «Евгенія Онѣгина».
- ↑ Дневникъ (рукопись), 24 февраля, 1853 г.