ЧЕРНЫЙ ТЮЛЬПАНЪ.
СОЧ. АЛЕКСАНДРА ДЮМА
править
ГЛАВА I.
правитьЗнаете ли вы голландскій городокъ Дортрехтъ, то-есть не нынѣшній, а тотъ, который въ XVII вѣкѣ, раскинувшись у подножія зеленаго холма, окаймленъ былъ сотнею вѣтряныхъ мельницъ? Онъ состоялъ тогда изъ миленькихъ домовъ краснаго цвѣта, вымытыхъ, выглаженныхъ, выутюженныхъ и омывавшихъ свои фундаменты въ каналахъ. Съ каждаго балкона свѣшенъ быль тогда шелковый коверъ, вышитый золотыми цвѣтами — это была дань роскоши жителей, полученная изъ Китая и Остиндіи; сверхъ-того, съ каждаго же балкона проведена была въ каналъ удочка для ловли угрей, обыкновенно выжидающихъ, когда изъ кухней нижнихъ этажей начнутъ выбрасывать въ виду остатки отъ домашняго стола.
Въ этомъ городѣ произошло, въ 1672 году, происшествіе очень обыкновенное, простое, вседневное и, однакожь, очень-трогательное и поучительное. Къ-сожалѣнію, чтобъ разсказать его, надобно прежде коснуться до нѣкоторыхъ историческихъ лицъ тогдашней эпохи. Иной писатель романовъ почелъ бы этотъ необходимый случай находкою; а намъ, признаться, страхъ какъ надоѣла эта исторія: у ней большею частью все — война, волненія, бѣдствія! Ну, что тутъ хорошаго? Впрочемъ, обѣщаемъ нашимъ читателямъ, что мы будемъ повозможности кратки. Вѣдь курсы исторіи никому не нужны. И какъ скоро мы разскажемъ самое необходимое изъ этихъ историческихъ событій, имѣющее тѣсную связь съ главнымъ лицомъ нашего романа, то тотчасъ же приступимъ къ самой повѣсти, оставя всю исторію большимъ и малымъ ребятамъ, то-есть школьникамъ и философамъ
И потому покорнѣйше просимъ читателя оставить покуда Дортрехтъ, гдѣ будетъ происходить наша повѣсть, и печально поглядѣть на гораздо-обширнѣйшую, историческую сцену. Мы постараемся задержать читателя недолго.
20 августа 1672 года Гага была такъ оживлена, шумна и нарядна, что пріѣзжій подумалъ бы, будто онъ присутствуетъ при годовомъ праздникѣ. Совсѣмъ нѣтъ! Весь этотъ огромный городъ, съ большимъ своимъ паркомъ, съ высокими своими деревьями, осѣняющими готическіе домы, съ широкими зеркалами своихъ каналовъ, въ которыхъ отражаются колокольни, похожія на восточныя, вся эта Гага, столица семи соединенныхъ областей, залилась жителями, какъ собственно своими, такъ и окрестныхъ селеній. Зачѣмъ же, спросятъ, собрался этотъ народъ? А посмотрѣть, какъ изъ Бюйтенгофа, этой огромной готической тюрьмы, будутъ отправлять въ изгнаніе Корнелія Витта, брата бывшаго великаго пенсіонаріи Голландіи Іоанна Витта.
Корнелій Виттъ былъ нультенскій рювирдъ, то-есть инспекторъ плотинъ этой области. Онъ родился въ Дортрехтѣ, былъ прежде тамъ бургомистромъ, потомъ депутатомъ при Союзныхъ-Штатахь. Братъ его, знаменитый Іоаннъ Виттъ, былъ основателемъ голландской республики: какъ будто бы люди могутъ основать что-нибудь безъ воли судьбы! А судьба рѣшила иначе.
Историческимъ соперникомъ обоихъ Виттовъ былъ принцъ оранскій, Вильгельмъ, прозванный Молчаливымъ. Онъ былъ сынъ Вильгельма II и внукъ (чрезъ Генріетту Стюартъ) англійскаго короля Карла I. Онъ пріобрѣлъ сильную партію въ Голландіи и былъ провозглашенъ штатгальтеромъ. Іоаннъ Виттъ уступилъ бурѣ и отказался отъ управленія республикою. Братъ его, Корнелій, былъ упрямѣе: онъ долго не хотѣлъ подписывать акта о штатгальтерствѣ и только по убѣжденіямъ плакавшей жены подписалъ бумагу.
Послѣ этого оба брата думали спокойно доживать свой вѣкъ какъ частные люди. Вдругъ нѣкто Тикелеръ объявилъ, что Корнелій Виттъ составлялъ замыслы противъ новаго штатгальтера.
16 августа 1672 года взяли Корнелія подъ стражу, начали допрашивать, пытать и не получили никакого признанія. Судьи рѣшили, наконецъ, изгнать его. И вотъ 20 августа быль назначенъ день, въ который должны были выпустить его изъ тюрьмы и отправить въ ссылку.
Въ заднія ворота тюрьмы вошелъ Іоаннъ Виттъ.
— Здравствуй, Грифусъ, сказалъ онъ тюремщику, который зналъ его и впустилъ. — Я пріѣхалъ за братомъ. Онъ отправляется въ заточеніе и я хочу его самъ отвезти.
— Пожалуйте, глухо отвѣчалъ тюремщикъ. Это было грубое созданіе, которое только знало механизмъ своей должности, и теперь съ неповоротливою скоростью пошло впередъ, чтобъ отпереть дверь самой тюрьмы.
Въ десяти шагахъ встрѣтилъ Іоаннъ Виттъ семнадцати-лѣтнюю дѣвушку, въ фрисландскомъ костюмѣ, которая сдѣлала ему очень-милый книксенъ.
— Здравствуй, милая Роза! сказалъ ей Виттъ. — Что? каковъ мой братъ?
— Ахъ, г. Виттъ! отвѣчала дѣвушка: — я вовсе не боюсь того зла, которое они ему сдѣлали… оно уже прошло…
— Чего ты боишься, моя милая?
— Того, которое могутъ еще сдѣлать.
— А, понимаю!.. Но мы никому зла не сдѣлали…
— Это ровно ничего не доказываетъ…
Тутъ разговоръ прервался. Тюремщикъ сдѣлалъ дочери повелительный знакъ и та убѣжала.
— Эта дѣвушка, вѣрно, и читать не умѣетъ, тихо сказалъ про-себя Виттъ: — а однимъ словомъ объяснила всю всемірную исторію.
Тихо побрелъ онъ къ тюрьмѣ брата.
Тотъ лежалъ почти безъ движенія и, казалось, жилъ только еще одною силою воли. Онъ думалъ именно о братѣ, когда Іоаннъ пошелъ. Корнелій не могъ ему протянуть руку, но одушевленный взоръ выразилъ всю его радость. Іоаннъ склонился и помиловалъ его въ лобъ.
— Бѣдный Корнелій мой, тихо сказалъ онъ: — ты очень-страдаешь.
— О нѣтъ, мой братъ! вѣдь ты со мною, отвѣчалъ тотъ довольно-звучнымъ голосомъ.
— Такъ я страдаю за тебя.
— Я сейчасъ только о тебѣ думалъ, какъ ты вошелъ, и говорилъ бѣдный Іоаннъ, какъ онъ терзается за меня; но теперь ты со мною, и все забыто. Вѣдь ты за мною пріѣхалъ?
— Разумѣется.
— Такъ помоги мнѣ встать и пойдемъ.
— А чтобъ не такъ далеко было тебѣ идти, я остановился у заднихъ воротъ.
— Братъ! нѣсколько серьёзно сказалъ Корнелій: — ужь не для того ли ты это сдѣлалъ, чтобъ мы прятались.
— Больше всего для того, чтобъ поскорѣе добраться до тебя и увезти. На площади столько народу, что я бы и чрезъ часъ еще не увидѣлся съ тобою.
— Понимаю. Предадимся волѣ Божіей. Но еще одно слово…
— Говори.
— Не-уже-ли Голландія можетъ желать намъ зла?
— Не вся, мой милый; но есть люди, которые обвиняютъ насъ за переговоры съ Франціею.
— Да, еслибъ эти переговоры кончились успѣшно, то Голландія не потерпѣла бы пораженій при Реегѣ, Орсеѣ, Безелѣ и Рейнбергѣ…
— Все это правда; и однакожъ, еслибъ въ эту минуту найдена была наша переписка съ Лувуа, то Голландцы могли бы съ нами разсчитаться очень-невыгодиммь образомъ. Надѣюсь, милый Корнелій, что ты ихъ сжегъ передъ отъѣздомъ изъ Дортрехта, какъ и тебѣ приказывалъ?
— Нѣтъ, братъ Іоаннъ. Я никакъ не рѣшился ихъ сжечь.
— Тогда мы погибли, спокойно сказалъ Іоаннъ, подходя къ окну. — Что жь ты сдѣлалъ изъ нихъ?
— Я ввѣрилъ ихъ Корнелію фан-Берле, моему крестнику, котораго ты знаешь и который живетъ въ Дортрехтѣ.
— Бѣдный малый! такой неопытный и простодушный. Этотъ ученый, который, къ удивленью, такъ много знаетъ, но который думаетъ только о цвѣтахъ и о Томъ, Кто ихъ создалъ. И ты могъ ему ввѣрить этотъ смертельный залогъ! Значитъ и онъ погибъ.
— Отчегожь?
— Одно изъ двухъ или онъ будетъ твердъ, или слабъ. Какъ онъ ни разсѣянъ до невѣроятности, какъ ни чуждъ всего свѣта, онъ узнаетъ, однакожь, рано или поздно постигшую насъ судьбу. Тогда онъ или разгласить о связи съ нами, или испугается ея. Въ первомъ случаѣ, онъ самъ выскажетъ тайну; во второмъ, ее вырвутъ у него. Въ обоихъ случаяхъ Корнелій погибъ и мы тоже. Пойдемъ же скорѣе, брать. Не успѣемъ ли еще спастись.
— Да развѣ я не знаю моего крестника? отвѣчалъ Корнеліи, приподнимаясь съ помощью брата и невольно испуская болѣзненные стоны. — Развѣ я не читаю въ умѣ фан-Берле каждой мысли? развѣ не знаю каждаго чувства души его? Ты спрашиваешь твердъ онъ или слабъ? Онъ ни то, ни другое; но на что это! Главное въ томъ, что онъ будетъ хранить тайну, потому-что и самъ ея не знаетъ.
Съ удивленіемъ посмотрѣлъ Іоаннъ на брата.
— Да, любезный другъ! продолжалъ Корнелій съ кроткою улыбкою. — Нультепскій рюпирдъ учился политикѣ въ школѣ Іоанна Витта повторяю тебѣ, что фан-Верле вовсе не знаетъ о сущности ввѣреннаго ему залога.
— Тогда скорѣе! вскричалъ Іоаннъ: — мы еще успѣемъ. Пошлемъ ему приказаніе тотчасъ же сжечь всю связку.
— Но черезъ кого послать?
— Черезъ Крека; онъ со мною. Онъ долженъ былъ верхомъ провожать нашу карету, а въ тюрьму вошелъ, чтобъ помочь мнѣ вести тебя по лѣстницѣ — Но подумай, Іоаннъ… сжечь…
— Спасти себя и еще одного несчастнаго — вотъ первый нашъ долгъ. Если мы будемъ живы, то всегда оправдаемся передъ Голландіею; а мертвыхъ никто не будетъ защищать.
— Гдѣ жь Крекъ?
— Вѣрно, стоитъ у этой двери.
— Впусти его.
Іоаннъ отперъ, вѣрный служитель вошелъ.
— Послушай, Крекъ, сказалъ Іоаннъ — запомни хорошенько, что братъ тебѣ скажетъ.
— Нѣтъ, братъ, отвѣчалъ Корнелій — надобно написать…
— Зачѣмъ же?
— Иначе фан-Берле не послушается
— Но ты не въ-состояніи писать.
— О, еслибъ только было чѣмъ! но въ тюрьмѣ…
— Вотъ карандашъ, сказаіъ Іоаннъ.
— А бумага?
— У арестанта есть Библія: оторви первый листокъ.
— А! въ-самомъ-дѣлѣ!
— Четко ли ты теперь напишешь?
— А сила воли, мой братъ?
Дѣйствительно, капли холоднаго пота текли съ лица, кровь пробивалась изъ-подъ ногтей; а Корнелій все продолжалъ писать, пока кончилъ.
Записка была слѣдующаго содержанія:
Сожги залогъ, который я тебѣ ввѣрилъ; сожги неглядя, такъ, чтобъ ты никогда не зналъ о содержаніи его. Подобныя тайны убиваютъ хранителей. Сожги — и ты спасешь Іоанна и Корнелія Витта. Прощай! Люби меня. 20-го августа 1672 года.
Іоаннъ отеръ выкатившуюся слезу при видѣ страданій брата, передалъ Креку записку, далъ ему послѣднія наставленія и воротился къ Корнелію, который едва не палъ въ обморокъ.
— Теперь подождемъ свистка Крека, сказалъ Іоаннъ. — Какъ-скоро услышимъ этотъ сигналъ, значитъ, онъ будетъ за толпою народа: тогда и мы отправимся.
Не прошло и пяти минутъ, какъ свистокъ раздался. Іоаннъ поднялъ взоры къ небу.
— Теперь, братъ, пойдемъ.
Тихо спускались они по лѣстницѣ, ведущей во дворъ. Тутъ стояла дрожавшая Роза.
— О, г. Виттъ, какое несчастіе!
— Какое же, дитя мое? спросилъ Іоаннъ.
— Говорятъ, что охранительная конница графа Тилли очистила площадь.
— Понимаю. Значить, вся площадь скоро хлынетъ сюда…
— Вотъ почему бы я смѣла совѣтовать вамъ…
— Говори скорѣе, дитя.
— Выйдите въ калитку; она отпирается въ пустой переулокъ, и оттуда легче доѣхать до городскихъ воротъ.
— А карета наша?
— Я ужь велѣла ей тамъ стать.
Оба брата посмотрѣли другъ на друга съ невыразимымъ чувствомъ и обратили потомъ взоры благодарности на дѣвушку.
— Но отецъ твой, Грифусъ, продолжалъ Іоаннъ — согласится ли выпустить насъ въ калитку.
— Нѣтъ, ни за что.
— Чтожь намъ дѣлать?
— Самимъ отперсть дверь.
— Какимъ образомъ?
— Вотъ ключъ. Покуда батюшка въ окно переговаривался съ толпою, я отцѣпила этотъ ключъ и спрятала.
— Дитя мое, сказалъ тронутый Корнель: — мнѣ нечѣмъ тебя натрадить; но въ комнатѣ моей осталась Библія: это послѣдній мой подарокъ. Надѣюсь, что онъ принесетъ тебѣ счастіе.
— Благодарю насъ, г. Корнелій, и увѣряю, что я съ этою книгою никогда не разстанусь.
Потомъ она тихонько прибавила:
— Какъ жаль, что я не умѣю читать!
Быстро повела она ихъ къ калиткѣ. Дверь отперлась; они сѣли въ карету. Роза опять заперла калитку и спокойно возвратилась къ отцу, который все еще не кончилъ переговоровъ своихъ съ чернью.
Но это до насъ и нашей повѣсти уже не касается. Весь нашъ историческій разсказъ имѣлъ только цѣлью познакомить читателя съ героемъ повѣсти фан-Берле, съ тюремщикомъ Грифусомъ, съ дочерью его Розою, съ важными бумагами, оставшимися у крестника Корнелія Витта, съ его характеромъ, полнымь разсѣянности, учености и простодушія. Итакъ, начнемъ разсказъ…
Но Витты? — Помилуйте! мы увѣрены, что всякій читатель не хуже насъ знаетъ исторію XVII вѣка и конецъ этой поѣздки.
ГЛАВА II.
правитьМы уже выше видѣли, что вѣрный слуга Витта, Крекъ, вовсе неподозрѣвая событій, позади его совершавшихся, быстро поскакалъ изъ Гаги по дортрехтской дорогѣ. Онъ скакалъ во весь опоръ, покуда былъ въ виду города; но, когда увидѣлъ себя въ безопасности, то, чтобъ не возбудить подозрѣній, оставилъ лошадь свою въ одной конюшнѣ, а самъ поѣхалъ спокойно на лодкѣ, на которой и пріѣхалъ по кратчайшему пути, осѣненному ивами, камышами и цвѣтами, и оживленному многочисленными стадами, пасущимися но берегамъ.
Еще сидя на лодкѣ, Крекъ увидѣлъ сквозь крылья вѣтреныхъ мельницъ ало-розовый домъ, бывшій цѣлью его путешествія. Крыша дома скрывалась подъ густотою желтоватыхъ листьевъ тополей, за которыми видѣнъ былъ цѣлый лѣсъ вязовъ. Домъ такъ былъ устроенъ, что солнечные лучи, падая на него, какъ на воронку, согрѣвали, сушили и оплодотворяли самые туманы, приносимые туда вѣтромъ по утрамъ и вечерамъ, несмотря на преграду деревьевъ и зелени.
Сойдя съ лодки посреди обыкновеннаго городскаго шума, Крекъ тотчасъ же пошелъ къ дому, котораго описаніе мы должны представить нашимъ читателямъ.
Бѣлый, чистый, блестящій, усердно-вымытый, тщательно лакированный, даже въ тѣхъ частяхъ, которыхъ не было видно снаружи, этотъ домъ вмѣщалъ въ себѣ счастливаго человѣка.
Этотъ счастливый смертный, rara avis, какъ говоритъ Ювеналъ, былъ докторъ фан-Берле, крестникъ Корнелія Витта. Онъ съ малолѣтства обиталъ въ этомъ домѣ, потому-что тутъ родились отецъ его и дѣдъ, старинные честные торговцы честнаго города Дортрехта.
Отецъ фан-Берле собралъ въ остиндской торговлѣ отъ трехъ до четырехъ сотъ тысячъ гульденовъ, которые сынъ и нашелъ въ 1668 году, по кончинѣ добрыхъ своихъ родителей. Хотя одна часть этихъ гульденовъ была выбита въ 1640, а другая въ 1610 году: что доказывало принадлежность второй части трудамъ дѣда фан-Берле; но надобно замѣтить, что это были одни карманныя деньги молодаго доктора. Настоящая же его собственность приносила ему въ провинціи десять тысячъ гульденовъ дохода.
Когда почтенный отецъ Корнелія фан-Берле умиралъ, три мѣсяца спустя послѣ похоронъ своей супруги, которая, казалось, какъ-бы нарочно облегчила ему путь къ смерти, какъ облегчала всегда путь жизни, онъ, обнимая своего сына въ послѣдній разъ, сказалъ ему
— Пей, ѣшь и трать деньги, если хочешь пользоваться существенною жизнью. Сидѣть цѣлый день на деревянномъ стулѣ, или на кожаныхъ креслахъ въ лабораторіи, или даже въ лавкѣ — это не значитъ жить. И ты въ свою очередь умрешь. Если у тебя не будетъ сына, то пусть имя наше исчезнетъ, а изумленные мои гульдены попадутъ въ руки совершенно-незнакомыя. Да, они удивятся, потому-что, кромѣ мастера, который чеканилъ ихъ, дѣда твоего и меня, никто еще не видѣлъ этихъ денегъ. Не подражай только крестному твоему отцу, Корнелію Витту, онъ бросился въ политику, и я ему предсказываю дурной конецъ, потому-что это самое неблагодарное занятіе.
Послѣ этого онъ скончался, оставя своего бѣднаго сына Корнелія всего въ слезахъ. Увы! этотъ молодой человѣкъ былъ рѣдкій сынъ. Онъ не любилъ гульденовъ, а горячо любилъ отца.
Такимъ-образомъ Корнелій остался одинъ въ этомъ огромномъ домѣ. Напрасно крестный-отецъ предлагалъ ему вступить въ государственную службу, напрасно обольщалъ его воображеніе призраками будущей славы: онъ только изъ повиновенія къ нему послѣдовалъ за Рюитеромь, когда тотъ на кораблѣ, называемомъ Семь-Провинцій, командуя другими ста-тридцатью-девятью судами, шелъ одинъ противъ соединенныхъ силъ Франціи и Англіи. Вмѣстѣ съ нимъ подплылъ онъ на ружейный выстрѣлъ къ кораблю Принцъ, на которомъ находился герцогъ Йоркскій, брать англійскаго короля. Нападеніе Рюйтера было такъ быстро и искусно, что герцогъ, видя свой корабль погибающимъ, успѣлъ только пересѣсть на корабль Св. Михаила, который, въ свою очередь, такъ былъ избитъ ядрами, что принужденъ былъ выйдти изъ линіи. Въ его глазахъ взлетѣлъ на воздухъ корабль Графъ Санвики съ четырьмя стами матросовъ. Онъ видѣлъ, что результатомъ этого боя было разбитіе двадцати кораблей, три тысячи убитыхъ и пять тысячъ раненныхъ, и что, однакожъ, день этотъ ничего не рѣшилъ, что обѣ стороны приписывали себѣ побѣду, что надобно было снова начинать, и что въ исторіи морскихъ битвъ прибавилась только еще одна, подъ названіемъ битвы при Соутвудъ-Беѣ. Поразмысливъ обо всемъ этомъ, Корнелій фан-Берле простился съ Рюйтгромъ, съ крестнымъ своимъ отцомъ, со славою, обнялъ колѣни великаго пенсіонарія Іоанна Витта, котораго чрезвычайно уважалъ, и возвратился въ свой дортрехтскій домъ.
Ему было двадцать-восемь лѣтъ; онъ былъ желѣзнаго здоровья, одаренъ превосходнымъ зрѣніемъ и, сверхъ четырехъ-сотъ тысячъ гульденовъ карманныхъ денегъ, имѣлъ десять тысячъ дохода. Притомъ же, онъ былъ въ полномъ убѣжденіи, что судьба всегда даетъ человѣку или слишкомъ-много, чтобъ быть счастливымъ, или такъ мало, что нельзя быть несчастнымъ.
Послѣ этого, чтобъ составить себѣ счастіе но своему образцу, Корнелій принялся за изученіе растеній и насѣкомыхъ. Онъ собралъ и классифировалъ всѣ цвѣты Голландіи; нашпилилъ на булавки всю энтомологію окрестностей; составилъ въ рукописи трактатъ съ собственноручными рисунками, и наконецъ, незная уже на что употребить время свое и деньги (которыя умножались въ ужасной прогрессіи), выбралъ себѣ одну изъ модныхъ страстей своего отечества въ ту эпоху, страсть безвредную, милую, спокойную и разорительную: онъ полюбилъ тюльпаны.
Извѣстно, что въ это время Французы и Португальцы наперерывъ старались превзойдти другъ друга въ этой отрасли цвѣтоводства. Вскорѣ отъ Монса до Дортрехта только и говорили, что о тюльпанахъ Митера фан-Берле, о его грядахъ, ямахъ и сушильняхъ. Его коллекція отростковъ была такъ же усердію посѣщаема, какъ нѣкогда александрійскія галереи и библіотеки знаменитыми римскими путешественниками.
Сперва фан-Берле употребилъ годовой свой доходъ на заведеніе этой коллекціи; потомъ почалъ свои новенькіе гульдены для усовершенствованія ея. Трудъ его быль вполнѣ вознагражденъ: онъ произвелъ пять новыхъ породъ тюльпановъ, изъ которыхъ одинъ назвалъ Жанною (по имени своей матери), другой — Берле (по фамиліи отца), третій — Корнеліемъ (по имени крестнаго отца). Мы не помнимъ именъ двухъ остальныхъ, но любители, вѣрно, найдутъ ихъ въ современныхъ каталогахъ.
Въ началѣ 1672 года пріѣзжалъ на три мѣсяца въ Дортрехтъ Корнелій Виттъ. У него былъ тамъ старинный, семейный домъ. Онъ не только родился въ этомъ городѣ, но и все семейство Виттовъ были тамошніе уроженцы.
Корнелій Виттъ начиналъ уже тогда терять общую любовь; но для добрыхъ своихъ дортрехтскихъ согражданъ онъ все еще быль дорогой гость.
Корнелій Виттъ осмотрѣлъ свой отцовскій домъ и велѣлъ произвести въ немъ починки, чтобъ жена и дѣги его могли тоже пріѣхать туда. Потомъ отправился онъ къ своему крестнику, который, вѣрно, одинъ въ городѣ не зналъ еще о прибытіи рювирда.
Сколько Корнелій Виттъ успѣлъ возродить зависти и ненависти посредствомъ сѣменъ своей политики, столько же фан-Берле пріобрѣлъ друзей, отстраняясь отъ этого поприща и занимаясь своими цвѣтами. Его любили всѣ слуги и работники; онъ даже не вѣрилъ, чтобъ были на свѣтѣ люди, которые другъ другу желаютъ зла.
И однакожь, къ стыду человѣчества, у фан-Берле былъ непріятель, гораздо-свирѣпѣе, ожесточеннѣе всѣхъ враговъ Витта, и онъ самъ этого не зналъ.
Въ ту минуту, какъ Корнелй фан-Берле предался разработкѣ тюльпановъ, жертвуя этому занятію деньгами отца и дѣда, въ Дортрехтѣ жилъ, почти дверь-о-дверь съ нимъ, нѣкто Исаакъ Бокстель, который съ самаго младенчества слѣдовалъ той же стезѣ, которую такъ недавно выбралъ себѣ фан-Берле, то-есть цвѣтоводству, или, лучше сказать, тюльпановодству. Одно слово тульбанъ, какъ по увѣренію книги le floriste franèais называется этотъ цвѣтокъ на шингулайскомъ языкѣ, приводило его въ нѣкоторый родъ лихорадочнаго состоянія.
Бокстель быль бѣднѣе фан-Берле, слѣдовательно только съ большимъ трудомъ, терпѣніемъ и стараніями успѣлъ устроить въ своемъ домѣ довольно-удобный садъ для цвѣтоводства. Онъ далъ ему всѣ теоретическіе размѣры, а грядамъ своимъ именно столько теплоты и свѣжести, сколько слѣдовало по уложенію садовниковъ. Онъ зналъ наизусть градусы температуры своихъ теплицъ и разсчиталъ даже тяжесть вѣтра, чтобъ только извѣстное количество допускать до цвѣтовъ и дозволять колыхать стебельки. Произведенія его искусства нравились также повсюду по красотѣ своей; любители собирались даже смотрѣть на тюльпанъ Бокстель, имъ возращенный — и слава Линнеевъ и Турнсфортовъ очаровала его.
Этотъ Тюльпанъ Бокстель сдѣлалъ въ свое время значительную карьеру. Пройдя черезъ Францію и побывавъ въ Испаніи, онъ достигъ наконецъ до Португаліи, и король Донъ Альфонсъ IV, жившій тогда на островѣ Терсейрѣ и занимавшійся тамъ, какъ великій Конде, поливаніемъ гвоздикъ, сказалъ, посмотрѣвъ на этотъ тюльпанъ: недурно!
Вдругъ, по случаю внезапной страсти къ тѣмъ же тюльпанамъ, Корнелій фан-Берле измѣнилъ многія части своего дома и, между-прочимъ, надстроилъ цѣлый этажъ къ одному надворному зданію. А какъ мы уже сказали, что домы Бокстеля и фан-Берле, были дверь-объ-дверь, то эта надстройка и сдѣлала, что у Бокстеля въ саду вдругъ убавилось на полградуса тепла и на столько же прибавилось холода, несчитая, что направленіе вѣтровъ сдѣлалось теперь совсѣмъ-другое, вопреки всѣмъ прежнимъ ученымъ вычисленіямъ и всѣмъ правиламъ цвѣтоводства.
Впрочемъ, въ глазахъ Бокстеля это было еще не большое несчастіе. фан-Берле былъ живописецъ, то-есть родъ сумасшедшаго, который на холстѣ старается воспроизвесть чудеса природы, искажая ихъ. Живописецъ надстроилъ этажъ, чтобъ ему было свѣтлѣе. Онъ имѣлъ на это полное право. фан-Берле былъ художникъ, какъ Бокстель, цвѣтоводъ-тюльпанщикъ. Ему нужно было солнце дли картинъ, и онъ отнялъ его на полградуса у тюльпановъ Бокстеля Законъ говорилъ въ пользу фан-Берле. Bene sit.
Бокстель же открылъ недавно, что излишнее солнце вредно тюльпану, и что этотъ цвѣтокъ лучше произрастаетъ и принимаетъ краснѣйшіе цвѣта при утренней, или вечерней теплотѣ солнца, нежели при полуденномъ жарѣ. Слѣдовательно, онъ почти благодаренъ былъ фан-Берле за то, что тотъ даромъ построилъ зонтикъ.
Все это говорилъ самъ Бокстель. Правда ли это была? искреннія ли эти были чувства? Онъ прибавлялъ только всегда, что великія души находятъ въ философіи удивительныя пособія посреди величайшихъ несчастій.
Каково же было этому несчастному философу Бокстелю, когла за стеклами надстроеннаго этажа вдругъ показались луковицы, отростки, тюльпаны на грядахъ, тюльпаны въ горшкахъ, и однимъ словомъ все, что обнаруживаетъ ремесло мономана-тюльпанщика!
Видны были бумажки съ надписями, ящики, корзины и желѣзныя рѣшетки, которыя должны были закрывать эти цвѣтники, возобновляя для нихъ воздухъ и предохраняя вмѣстѣ съ тѣмъ отъ всякаго рода мышей, крысъ, долгоножекъ и бѣлокъ, которыя всѣ чрезвычайно любятъ луковицы, по двѣ тысячи франковъ за штуку.
Бокстель былъ изумленъ всѣмъ этимъ приборомъ; но онъ еще не зналъ всего своего несчастія. Онъ слышалъ, какъ добрый сосѣдъ, что фан-Берле любитъ все красивое, изящное; что онъ изучаетъ природу для своихъ картинъ; что Жераръ Доу былъ его учителемъ, а Міерисъ и теперь его другъ. Можетъ-быть, для написанія тюльпана, ему захотѣлось собрать всѣ породы, всѣ части этого растенія.
Какъ ни убаюкивала его эта сладостная надежда, но Бокстель не могъ противиться снѣдавшему его любопытству. Когда насталъ вечеръ, онъ приставилъ лѣстницу къ стѣнѣ и, взлѣзши на нее, удостовѣрился, что огромный квадратъ земли, занятый прежде всякими растеніями, теперь ужь вновь взрыть, устроенъ грядами, покрыть рѣчнымъ иломъ: все это доказывало, что тутъ назначенъ разсадникъ тюльпановъ. Бока грядъ было одѣты дерномъ, чтобъ не дѣлались обвалы. Сверхь-того, все было приноровлено къ солнечнымъ лучамъ утра, полудня и вечера; водоемы были вездѣ устроены вблизи; всѣ гряды лежали на юго-юго-западъ, однимъ словомъ, соблюдены были всѣ условія не только къ успѣху, но и къ процвѣтанію. Рѣшено: фан-Берле сдѣлался тюльпанщикомъ.
Бокстель тотчасъ же вообразилъ себѣ этого ученаго человѣка, съ четырьмя-стами тысячъ гульденовъ наличнаго капитала и десятью тысячами дохода, употребляющаго всѣ свои умственныя и матеріальныя средства для разведенія тюльпановъ въ большомъ размѣрѣ. Онъ догадался, что успѣхъ этого соперника въ будущемъ неминуемъ. Это заранѣе такъ огорчило его, что руки его опустились, ноги подкосились и онъ, съ отчаяніемъ въ душѣ, покатился внизъ по своей лѣстницѣ
Итакъ, не для рисованныхъ, а настоящихъ тюльпановъ фан-Берле отнимаетъ у него полградуса теплоты. Итакъ, у фан-Берле будетъ лучшая цвѣточная выставка, кромѣ обширныхъ комнатъ, гдѣ онъ можетъ хранить свои луковицы и отростки. Эти комнаты всегда будутъ на свѣту, всегда съ чистымъ воздухомъ, а Бокстель не могъ этого имѣть по причинѣ малаго размѣра своего дома, въ которомъ даже спальню долженъ былъ посвятить своимъ тюльпанамъ. Самъ же, чтобъ не вредить луковицамъ и отросткамъ своими ночными испареніями, перебрался спать на чердакъ.
Итакъ стѣна-объ-стѣну, дверь объ-дверь у Бокстеля оказался соперникъ, состязатель, можетъ-быть, даже побѣдитель: и совмѣстникъ этотъ не простой садовникъ, темный, неизвѣстный, а крестникъ Корнелія Витта, то-есть и безъ того уже полу знаменитость.
Видно, что у Бокстеля было другое направленіе ума, нежели у Пора. Тотъ именно тѣмъ и утѣшался, что побѣдитель его былъ знаменитъ.
Дѣйствительно, что если фан-Берле воспроизведетъ собственный свой тюльпанъ и дастъ ему названіе Іоанна Витта? Такъ завистливая предусмотрительность Бокстеля заранѣе угадывала будущее. Послѣ ужаснаго открытія, сдѣланнаго Бокстелемъ, можно себѣ вообразить, что онъ провелъ самую дурную ночь.
ГЛАВА III.
правитьСъ этой минуты Бокстель уже не размышлялъ, а боялся. То, что придаетъ силу и благородство усиліямъ ума и тѣла, а именно; обдумываніе самой любимой идеи, было потеряно для Бокстеля, который только разсчитывалъ вредъ, какой ему сдѣлаетъ сосѣдъ своею выдумкою.
фан-Берле же, съ своей стороны, какъ-скоро употребилъ всю дѣятельность врожденнаго ума на исполненіе своей идеи, тотчасъ же успѣлъ возрастить самые красивые тюльпаны. Ни въ Гарлемѣ, ни въ Лейденѣ (а эти города славились тогда своимъ цвѣтоводствомъ по причинѣ лучшей почвы земли и климата въ Голландіи), никто не могъ достигнуть до большаго разнообразія въ цвѣтахъ, въ формахъ и въ измѣненіяхъ породъ.
Онъ принадлежалъ къ той простодушной школѣ, которая съ VII вѣка выставила девизомъ слѣдующій афоризмъ: «Кто презираетъ цвѣты, тотъ оскорбляетъ природу!» — Для тюльпанщиковъ этого было мало. Они составили изъ этого силлогизмъ. «Кто презираетъ цвѣты, тотъ оскорбляетъ природу. — Чѣмъ красивѣе цвѣтокъ, тѣмъ болѣе природа оскорблена. — Тюльпанъ самый красивый цвѣтокъ; слѣдственно презрѣніе къ нему равняется величайшему оскорбленію.»
При этой логикѣ и съ доброю волею четыре, или пять тысячъ тюльпанщиковъ Голландіи, Франціи и Португаліи (мы уже не считаемъ цейлонскихъ, остиндскихъ и китайскихъ) легко бы могли ввести свои уголовныя дѣла и казни.
При всей своей ненависти къ фан-Берле, Бокстель ни на минуту не поколебался идти съ нимъ подъ одними знаменами этой логики.
Успѣхи фан-Берле были такъ многочисленны, и о немъ такъ много стали говорить, что имя Бокстеля навсегда исчезло изъ списка значительныхъ тюльпанщиковъ Голландіи. Одинъ Корнелій фан-Берле, скромный и ученый цвѣтоводъ, былъ почитаемъ представителемъ дортрехтскаго искусства.
Такъ изъ самаго скромнаго отростка возвышается часто самое гордое растеніе, а изъ четырехъ лепестковъ шиповника происходитъ огромная и благовонная рола. Такъ порода многихъ знаменитыхъ людей началась въ хижинѣ дровосѣка, или рыбака.
Углубленный въ труды посѣвовъ, разсадокъ, собиранія цвѣтовъ, обласканный всею тюльпанолюбивою Европою, фан-Берле даже и не подозрѣвалъ, что подлѣ него живетъ несчастный цвѣтоводъ, котораго онъ свергъ съ вершины славы и надеждъ. Онъ продолжалъ свои опыты и побѣды, и впродолженіе двухъ лѣтъ успѣлъ покрыть свои гряды дотого удивительными тюльпанами, что только развѣ Шекспиръ или Рубенсъ могли придумать ихъ.
Еслибъ кто захотѣлъ снять портретъ осужденнаго, какъ описываетъ ихъ Данте, то стоило только посмотрѣть нѣсколько времени на Бокстеля. И въ то время, какъ фан-Берле копалъ гряды, пололъ дурныя травы, поливалъ отпрыски, въ то время, какъ, стоя на колѣняхъ на дерновомъ подножіи, разсматривалъ каждую жилку распускавшагося тюльпана и придумывалъ измѣненія, которыя можно было бы произвести для новаго сочетанія цвѣтовъ, Бокстель, спрягавшись за дикою смоковницею, посаженною имъ нарочно у самой стѣны, слѣдилъ, за этимъ живымъ вѣеромъ, испытующими взорами, съ пѣною у рта, за каждымъ шагомъ и движеніемъ своего сосѣда. И когда онъ видѣлъ радостную улыбку, когда замѣчалъ довольные взоры фан-Берле, то посылалъ ему столько проклятій, столько ужасныхъ угрозъ, что недостижимо даже, какимъ-образомъ это ядовитое дыханіе зависти и гнѣва не проникло въ цвѣточные стебельки и не распространило въ нихъ элементовъ разрушенія и смерти.
Вскорѣ (до того зло, однажды овладѣвшее душою человѣка, производить въ ней большое опустошеніе) — вскорѣ Бокстель не довольствовался ужь тѣмъ, что видѣлъ дѣйствія фан-Берле: онъ захотѣлъ посмотрѣть и самые цвѣты. Будучи артистомъ въ душѣ, ему дороги были образцовыя произведенія своего соперника.
Онъ купилъ телескопъ, посредствомъ котораго могъ съ такою же бдительностью, какъ и самъ хозяинъ, слѣдить за цвѣтами фан-Берле съ первой минуты появленія блѣдно цвѣтныхъ зародышей до-тѣхъ-поръ, пока, совершивъ свой пятигодичный періодъ, тюльпанъ округляетъ благородный и красивый свой цилиндръ, на которомъ является неопредѣленный признакъ цвѣта его и развиваются цвѣточные лепестки, которые уже открываютъ тайну, заключенную въ его чашечкѣ.
О! сколько разъ несчастный завистникъ, прислонясь къ своей лѣстницѣ, замѣчалъ на грядахъ фан-Берле такіе тюльпаны, которые ослѣпляли его своею красотою и уничтожали своимъ совершенствомъ.
Тогда, послѣ періода восхищенія, котораго онъ не могъ преодолѣть, схватывала его лихорадка зависти; а это такая болѣзнь, которая грызетъ грудь и превращаетъ сердце въ тысячи маленькихъ змѣй, пожирающихъ другъ друга, что составляетъ источникъ ужаснѣйшихъ мученій.
Сколько разъ, посреди этого ужаснаго положенія, котораго никакое описаніе не можетъ передать, Бокстель хотѣлъ перепрыгнуть ночью въ садъ сосѣда, перекопать тамъ всѣ растенія, изгрызть зубами луковицы и принести на жертву гнѣву своему даже самого хозяина, — если онъ осмѣлится защищать свои тюльпаны.
Но уничтожить, умертвить тюльпанъ — это ужасное преступленіе въ глазахъ истиннаго цвѣтовода!
Однакожь, благодаря ежедневнымъ успѣхамъ фан-Берле въ наукѣ, которой тайны вывѣдывалъ онъ почти по инстинкту, Бокстель дошелъ до такого припадка бѣшенства, что придумалъ бросать каменья и палки на гряды и тюльпаны своего сосѣда.
Но онъ вмѣстѣ съ тѣмъ подумалъ, что на другой день фан-Берле подниметъ шумъ, судебное слѣдствіе; что правосудіе догадается о происхожденіи камней и палокъ, потому-что улица была далеко, а дождь камней и палокъ никогда не бываетъ въ Дортрехтѣ, ночная попытка его легко откроется и онъ не столько будетъ наказанъ закономъ, сколько обезславленъ въ глазахъ всей тюльпанной Европы; слѣдственно Бокстелю надобно было употребить для своей ненависти другое средство, которое не опозорило бы его.
Однажды ввечеру связалъ онъ крѣпкимъ шнуркомъ, въ десять футовъ длины, двѣ кошки за заднія лапы и перебросилъ ихъ черезъ стѣну на самую главную гряду, на которой красовались и тюльпанъ Корнелій Виттъ и Брабантскій (молочно-бѣлый, пурпуровый и красный), и мраморный (свѣтлосѣрый, красный и ярко-малиновый), и чудный — гарлемскій, и темный коломбинъ, и свѣтлотусклый коломбинъ.
Испуганныя кошки, упавъ съ высоты стѣны, бросились сперва на гряду, стараясь убѣжать каждая въ свою сторону. Отъ этого натянулся только шнурокъ. Тогда, видя невозможность бѣжать, онѣ наначали бросаться въ разныя стороны съ ужаснымъ мяуканьемъ, ломая сами и шнуркомъ всѣ цвѣты, посреди которыхъ бѣсновались; провозившись такимъ-образомъ четверть часа, удалось имъ наконецъ оторваться и онѣ исчезли.
Бокстель, спрятавшись за своею дикою смоковницею, ничего не могъ видѣть но темнотѣ ночи, но, по изступленнымъ крикамъ кошекъ, онъ все разсчитывалъ, воображалъ, и сердце его, изливая желчь, которою было переполнено, ощущало невыразимую радость.
Желаніе убѣдиться въ произведенныхъ опустошеніяхъ, было такъ сильно въ душѣ Бокстеля, что онъ до разсвѣта остался въ своей обсерваторіи. Утренній туманъ леденилъ его члены, но онъ этого не чувствовалъ; надежда мщенія согрѣвала его.
При первыхъ лучахъ солнца, дверь бѣлаго дома отворилась, явился фан-Берле и подошелъ къ одной изъ грядъ съ улыбкою человѣка, который очень-спокойно провелъ ночь, убаюкиваемый прелестными снами
Вдругъ увидѣлъ онъ борозды и взрывы на поверхности, которая съ вечера была гладка, какъ зеркало. Вдругъ замѣтилъ онъ, что симметрическіе ряды тюльпановъ его въ такомъ же разстройствѣ, какъ батальномъ дурной пѣхоты, посреди котораго упала бомба.
Онъ поблѣднѣлъ.
Бокстель вскочилъ отъ радости. Пятнадцать или двадцать тюльпановъ были разорваны, истоптаны, истреблены: одни лежали совсѣмъ сломанные, другіе только согнулись, но уже блѣднѣли и вяли, изъ ранъ ихъ вытекалъ жизненный сокъ. Это была кровь ихъ, которую фан-Берле хотѣлъ бы выкупить цѣною своей собственной.
Но, о удивленіе, о радость для фан-Берле! о, невыразимая горесть для Бокстеля! ни одинъ изъ главныхъ четырехъ тюльпановъ, на которые наиболѣе направлена была вся экспедиція, не быль тронутъ. Съ гордостью поднимали они гордыя свои головы надъ трупами своихъ сотоварищей. Этого было довольно, чтобъ утѣшить фан-Берле и чтобъ заставить лопнуть съ досады ночнаго убійцу, который рвалъ на себѣ волосы, видя, что онъ совершилъ безполезное преступленіе.
Соболѣзнуя о случившемся несчастіи, которое, впрочемъ, благодаря Бога, было не такъ значительно, какъ бы въ-самомъ-дѣлѣ могло быть, фан-Берле не могъ, однакожъ, придумать причины случившагося; онъ сталъ разспрашивать и узналъ, что ночью были тутъ слышны ужасныя мяуканья кошекъ; это же легко было видѣть и по слѣдамъ ихъ когтей, по клочкамъ шерсти, оставшейся на полѣ сраженія. Увы! на этой шерсти, прилѣпившейся къ растеніямъ, съ такою же красотою блестѣли капли утренней росы, какъ и на сломанныхъ цвѣтахъ.
Чтобъ предупредить на будущее время подобное несчастіе, фан-Берле велѣлъ съ нынѣшняго дня ночевать одному ученику садовника въ саду, близь тюльпанныхъ грядъ, подъ нарочно-устроеннымь навѣсомъ.
Бокстель слышалъ это приказаніе; онъ тотчасъ же увидѣлъ построеніе шалаша, и будучи доволенъ тѣмъ, что его никто не подозрѣвалъ, рѣшился сохранить свою месть къ счастливому цвѣтоводу до удобнѣйшаго случая.
Около этого времени гарлемское тюльпанное общество назначило за возращеніе большаго чернаго тюльпана значительную сумму денегъ. До-тѣхъ-поръ никто не могъ добиться до этого, и многіе почитали тогда это дѣло даже невозможнымъ. Вотъ почему многіе говорили, что вмѣсто ста-тысячъ гульденовъ общество очень-спокойно могло бы назначить и два мильйона.
Обнародованіе объ этомъ взволновало весь цвѣтоводственный міръ.
Нѣкоторые любители тюльпановъ и денегъ тотчасъ же принялись за работу, даже и тѣ, которые не вѣрили въ возможность черныхъ тюльпановъ. Воображеніе у всѣхъ разъигралось. Всѣ только-что и думали о черномъ тюльпанѣ, какъ древніе о черномъ лебедѣ Горація, или Французы — о бѣломъ скворцѣ.
фан-Берле ухватился за эту мысль по трудности достиженія ея, а Бокстель — но причинѣ обѣщанной преміи.
Однажды, рѣшась на это, фан-Берле тотчасъ же началъ сажать свои луковицы съ надлежащими приготовленіями, чтобъ измѣнить ихъ изъ краснаго цвѣта въ темный, а изъ темнаго въ черный.
Уже въ слѣдующемъ году получилъ онъ темно-сажевой цвѣтъ. Бокстель увидѣлъ это въ свой телескопъ. Новая досада! онъ самъ добился только до темноватаго.
Можетъ-быть, нужно было бы объяснить читателямъ прекрасныя теоріи, доказывающія, что тюльпанъ заимствуетъ свои цвѣтъ отъ стихій. Мы убѣдили бы, что для цвѣтовода все возможно, какъ скоро онъ умѣетъ съ терпѣніемъ и умомъ пользоваться лучами солнца, свѣжестью воды, соками земли и дыханьемъ воздуха. Но мы вѣдь пишемъ не трактатъ о разведеніи тюльпановъ, а исторію объ одномъ тюльпанѣ Надобно этимъ ограничиться, какъ бы ни хотѣлось пуститься въ обширнѣйшее поле дѣйствія.
Еще разъ побѣжденный превосходствомъ своего непріятеля, Бокстель получилъ отвращеніе отъ цвѣтоводства, и весь предался наблюденіямъ за своимъ врагомъ.
Домъ фан-Берле былъ ему видѣнъ какъ на ладони. Садъ его былъ открытъ для солнца; у всѣхъ комнатъ были стекляныя двери; вездѣ разставлены были ящики, горшки, корзины съ надписями, и телескопъ Бокстеля проникалъ всюду. Бокстель бросилъ свои луковицы на гніеніе въ грядахъ и на засуху въ горшкахъ. Вся жизнь его перешла въ ежеминутныя надсматриванья за всѣмъ, что происходило у фан-Берле. Ему казалось, что онъ чувствуетъ запахъ его тюльпановъ, что прохлаждается водою, которою тотъ поливаетъ ихъ, и что для пищи его довольно той просѣянной земли, которою сосѣдъ посыпалъ любимыя свои луковицы. Но любопытнѣйшій надзоръ происходилъ не въ саду.
Въ часъ пополуночи, когда фан-Берле поднимался въ свою лабораторію, которая была вся стеклянная, и начиналъ тутъ, при свѣтѣ лампы, заниматься своими остроумными выкладками и учеными опытами, Бокстель, съ своимъ телескопомъ, не спускалъ глазъ съ малѣйшаго движенія фан-Берле; онъ видѣлъ, какъ соперникъ его выбиралъ сѣмена, поливалъ ихъ жидкостями, долженствовавшими измѣнить цвѣтъ. Онъ угадывалъ, когда, нагрѣвая иныя сѣмена, потомъ смачивая ихъ, соединялъ посредствомъ удивительной операціи прививки; когда, наконецъ, пряталъ иныя въ темноту, чтобъ придать черноту цвѣту, а другія выставлялъ на свѣтъ лампы, чтобъ усилить яркость цвѣтовъ; когда сѣмена будущихъ бѣлыхъ цвѣтовъ безпрестанно находились въ водѣ, составляющей герметическое представленіе бѣлаго цвѣта.
Такимъ-образомъ Бокстель, какимъ-то волшебствомъ, видѣлъ всѣ дѣтски-геніальные труды фан-Берле и завистливая зоркость только увеличивала его мученія, составлявшія, однакожь, всю его мысль, жизнь, надежду.
Странное дѣло! Вся любовь къ искусству не могла погасить зависти и жажды мщенія въ сердцѣ Бокстеля. Иногда, наведя телескопъ и воображая себя такъ близко къ фан-Берле, Бокстель забывался дотого, что зрительная труба казалась ему ружьемъ, которое неминуемо должно поразить врага, и онъ трепетною рукою искалъ курка, чтобъ поскорѣе совершить ударъ.
Около этого времени произошло прибытіе Корнелія Витта въ родимый свой Дортрехтъ и къ крестнику.
ГЛАВА IV.
правитьКорнелій Виттъ пришелъ къ Корнелію фан-Берле въ январѣ 1672 года; это было вечеромъ.
Хотя рювирдъ не былъ ни цвѣтоводъ, ни художникъ, но онъ обошелъ весь домъ крестника, отъ мастерской до теплицъ, отъ картинъ до тюльпановъ. Онъ поблагодарилъ его за то, что фан-Берле, какъ живописецъ, выставилъ его въ картинѣ соутвардъ-бейскаго сраженія на палубѣ корабля Семь Провинцій, а также и за то, что, какъ цвѣтоводъ, далъ имя его одному новому великолѣпному тюльпану. Все это дѣлалъ онъ съ нѣжностью отца, а толпа стояла въ это время у воротъ счастливца и ожидала выхода Витта.
Этотъ шумъ привлекъ вниманіе и Бокстеля, который въ это время ужиналъ у камина. Онъ справился, узналъ и тотчасъ же отправился на свою обсерваторію.
Тамъ, несмотря на холодъ, онъ немедленно навелъ телескопъ на хозяина и гостя.
Съ самой осени онъ ужь не смотрѣлъ въ телескопъ. Тюльпаны, какъ истинныя дѣти Востока, не любятъ холода. Зимою ихъ не сажаютъ; имъ въ это время нужна внутренность дома, ящики и теплота печей; а потому всю зиму Корнелій проводилъ посреди книгъ и картинъ. Рѣдко входилъ онъ въ комнату луковицъ; развѣ, чтобъ пропустить туда рѣдкій лучъ полуденнаго солнца посредствомъ стеклянной опускной двери.
Въ этотъ вечеръ, когда оба Корнелія, обойдя весь домъ, возвращались во внутреннія комнаты. Виттъ тихо сказалъ фан-Берле:
— Сынъ мой! удали своихъ слугъ: мнѣ нужно остаться съ тобою наединѣ.
Фан-Берле поклонился, въ знакъ повиновенія, и сказалъ громко:
— Теперь не угодно ли вамъ будетъ посмотрѣть мою тюльпанную сушильню?
Эта сушильня была неприступнымъ мѣстомъ для непосвященныхъ въ домашнія таинства цвѣтоводовъ. Никогда слуга не входилъ въ эту комнату; только одна кормилица фан-Берле, старая Фрисланка, имѣла право являться туда со щеткою въ рукахъ; а какъ она же была и кухарка, то можно вообразить съ какою внимательною разборчивостью она клала луковицы въ соусъ, боясь безпрестанно, чтобъ не угостить своего молочнаго сына какимъ-нибудь рѣдкимъ тюльпаномъ.
Поэтому, при одномъ словѣ сушилѣня, толпа слугъ съ почтеніемъ раздалась. фан-Берле взялъ изъ рукъ одного подсвѣчникъ съ канделабромь и самъ повелъ своего крестнаго отца, освѣщая ему дорогу.
Читатель, вѣрно, ужь знаетъ, что сушильнею быль тотъ стеклянный кабинетъ, который всегда служилъ для Бокстеля цѣлью наблюденій.
Завистникъ явился какъ тутъ. Сперва увидѣлъ онъ, что окна и комната освѣтились; потомъ явились двѣ тѣни одна изъ нихъ была высокаго роста, строгая, величественная; она сѣла у стола, на который Фэи-Берле поставилъ подсвѣчникъ Бонетель узналъ въ этой тѣни блѣдную физіономію Корнелія Витта, котораго длинные, черные волосы раздѣлясь на лбу, падали на плечи.
Нультенскій рювирдъ, сказавъ фан-Берле нѣсколько словъ, которыхъ завистникъ Бокстель не могъ понять по движенію губъ, вынулъ изъ-подъ камзола бѣлый пакетъ, тщательно запечатанный, и подалъ крестнику. По уваженію, съ какимъ фан-Берле принялъ эти бумаги и спряталъ ихъ въ одинъ ящикъ, можно было догадаться, что это очень-важные документы.
Сперва-было Бокстель подумалъ, что драгоцѣнный этотъ пакетъ содержитъ въ себѣ отростки цвѣтовъ, вновь-привезенныхъ изъ Бенгаліи или Цейлона; но потомъ разсудилъ, что Корнелій Виттъ не занимается разведеніемъ тюльпановъ.
Слѣдственно, онъ возвратился къ той мысли, что въ пакетѣ бумаги, которыя содержатъ въ себѣ какіе-нибудь политическіе предметы.
Но зачѣмъ же отдавать политическія бумаги крестнику фан-Берле, хвалившемуся, что онъ вовсе не понимаетъ этой науки, которую называютъ политикою и которая, по его мнѣнію, темнѣе и безтолковѣе алхиміи.
Конечно, это былъ залогъ, ввѣряемый крестнику отъ Корнелія Витта, начинавшаго ужь чувствовать слѣдствія общей къ себѣ нелюбви. Дѣло казалось тѣмъ яснѣе и хитрѣе придумано, что никто не пойдетъ искать этого залога у фан-Берле, о которомъ всѣ знали, что онъ чуждъ всякихъ политическихъ происковъ.
Впрочемъ, еслибъ въ пакетѣ были цвѣточные отростки, Бокстель слишкомъ-хорошо зналъ своего сосѣда: онъ, вѣрно бы, не утерпѣлъ, чтобъ тутъ же не разсмотрѣть и не оцѣнить, какъ знатокъ, дѣлаемаго ему подарка.
Напротивъ, фан-Берле почтительно принялъ пакетъ изъ рукъ рювирда и съ уваженіемъ заперъ его въ ящикъ, отпихнувъ даже въ глубину, вопервыхъ для того, чтобъ его не видѣли, а вовторыхъ, чтобъ дать спереди больше простора луковицамъ.
Когда пакетъ былъ спрятанъ, Корнелій Виттъ всталъ, пожалъ руку своему крестнику и пошелъ къ двери.
Фан-Берле тотчасъ же схватилъ свѣчу и бросился впередъ, чтобъ свѣтить крестному отцу.
Мало-помалу свѣтъ исчезъ въ стеклянномъ кабинетѣ, явился на лѣстницѣ, у подъѣзда, а наконецъ на улицѣ, которая все-еще была наполнена народомъ, желавшимъ посмотрѣть, какъ рювирдъ будетъ садиться въ карсту.
Завистникъ Бокстель не ошибся. Залогъ, ввѣренный рювирдомъ своему крестнику и тщательно-спрятанный послѣднимъ, состоялъ въ перепискѣ Іоанна Витта съ Лувуа. Но, какъ брать Корнелій уже сказалъ потомъ Іоанну, крестникъ самъ нисколько не подозрѣвалъ важности этихъ бумагъ. Одно, что Виттъ сказалъ, отдавая ихъ, было то, чтобъ кромѣ его лично, или того, кто отъ него будетъ присланъ съ запискою, не вручать ихъ никому.
Фан-Берле спряталъ ихъ въ тотъ самый ящикъ, куда пряталъ самые драгоцѣнные отростки. Когда жь рювирдъ уѣхалъ, когда шумъ и волненіе утихли, фан-Берле позабылъ объ этомъ пакетѣ. Бокстель же, напротивъ того, о немъ только и думалъ. Подобно искусному кормчему, онъ видѣлъ въ этомъ пакетѣ отдаленную тучу, долженствующую разразиться грозою.
Теперь мы дошли до того, чтобъ соединить всѣ нити разсказа. Сцена происшествій будетъ теперь простираться отъ Дортрехта до Гаги. Въ слѣдующихъ главахъ читатель увидитъ постепенный ихъ ходъ. Мы же покуда успѣли доказать, что оба братья Витты не имѣли во всей Голланліи такихъ жестокихъ враговъ, какой предстоялъ въ лицѣ Исаака Бокстеля для Корнелія фан-Берле.
Между-тѣмъ, ничего незная въ своей невинности, тюльпанщикъ продолжалъ дѣятельныя изъисканія по задачѣ, предложенной гарлемскимъ обществомъ. Ужь онъ дошелъ, отъ темноватаго тюльпана, до цвѣта жженаго кофе, а въ самый тотъ день, когда начался нашъ романъ и когда въ Гагѣ совершились печальныя историческія событія съ Виттами, фан-Берле, въ часъ пополудни, снималъ съ тюльпанныхъ грядъ своихъ получаемыя имъ сѣмена отъ тюльпана цвѣта жженаго кофе. Изъ этихъ-то сѣменъ фан-Берле надѣялся весною слѣдующаго 1673 года выростить требуемый гарлемскимъ обществомъ черный тюльпанъ.
Итакъ, 20 августа 1672 года, въ часъ пополудни Корнелія фан-Берле сидѣлъ въ своей сушильнѣ, положа ноги на перекладину стола, а локти на коверъ. Онъ съ восхищеніемъ разсматривалъ три отростка, отдѣленные имъ отъ луковицы. Отростки были чисты, совершенны и составляли таинственный и удивительный плодъ соединенія науки съ природою, долженствовавшій навсегда прославить имя Корнелія фан-Берле.
«Я возращу этотъ черный тюльпанъ», сказалъ онъ про-себя, отдѣляя отростки: «я получу обѣщанную премію въ сто-тысячъ гульденовъ и раздамъ ихъ здѣшнимъ бѣднымъ. Да, рѣшено! Деньги гарлемской преміи — бѣднымъ, хотя бы…»
На этомъ хотя бы фан-Берле остановился и вздохнулъ.
«Хотя бы», продолжалъ онъ: «и прекрасно было употребить эти сто тысячъ гульденовъ на увеличеніе моего заведенія и даже для путешествія на Востокъ, въ это отечество прекрасныхъ цвѣтовъ; но, увы! зачѣмъ и думать объ этомъ? Въ наше время можно употребить эти деньги лучше».
Фан-Берле поднялъ глаза къ небу и снова вздохнулъ.
Потомъ, обративъ опять все вниманіе на луковицы, которыя въ умѣ его составляли гораздо-важнѣйшій предметъ, нежели политика и междоусобія, онъ сказалъ:
"Вотъ, однакожь, прекрасные отростки. Какъ они гладки, чисты! какой у нихъ меланхолическій видъ! какой прекрасный черный цвѣтъ! это обѣщаетъ много для моихъ тюльпановъ. На кожицѣ ихъ не видать даже жилокъ обращенія соковъ. О! конечно, на нихъ не будетъ ни одного посторонняго пятнышка, которое повредило бы траурной ихъ одеждѣ. Какъ же я назову этотъ цвѣтокъ, этотъ плодъ моихъ трудовъ, моихъ безсонныхъ ночей, моихъ изслѣдованій? Tulipa nigra Berlaensis. Да, Барлензисъ! Прекрасное имя! Вся Европа, любящая цвѣты, то есть всѣ образованные люди воскликнутъ при извѣстіи о моемъ открытіи: «Какъ, знаменитый черный тюльпанъ найденъ! А какъ названъ тюльпанъ? Tulipa nigra Berlaensis! Почему же Берлензисъ? А потому, что фамилія изобрѣтателя фан-Берле. Кто же этотъ фан-Берле? Тотъ самый, который уже выростилъ пять новыхъ породъ: Жанну, Іоанна Bumma, Корнелія, и проч.» Да, вотъ въ чемъ все мое самолюбіе! Оно не будетъ никому стоить ни капли слезъ. И обо мнѣ, можетъ-быть, будутъ еще говорить, или по-крайней-мѣрѣ о Tulipa nigra Berlaensis, когда мой крестный отецъ, этотъ великій политикъ, будетъ совсѣмъ забытъ, или только сохранится въ воспоминаніи по моему же тюльпану.
"Какіе прекрасные отростки!..
«А когда мой тюльпанъ расцвѣтетъ», продолжалъ Корнелій: — въ это время, можетъ-быть, уже будетъ все спокойно въ Голландіи. Тогда я дамъ бѣднымъ только пятьдесятъ тысячъ гульденовъ. Этого право довольно для человѣка, который никому ничего не долженъ. Съ остальными же пятидесятью тысячами я буду производить новые опыты. Съ этими деньгами я добьюсь, что тюльпанъ будетъ благоуханный цвѣтокъ. О! если я дойду до того, чтобъ придать тюльпану запахъ розы или гвоздики, или даже совершенно-особеннаго свойства запахъ… это еще лучше… Если я возвращу этому царственному цвѣтку то благоуханіе, которое онъ, вѣрно, потерялъ при переселеніи его съ Востока въ Европу! Вѣрно, и теперь въ Остиндіи, Гоа, Бомбеѣ, Мадрасѣ, а въ-особенности въ этомъ земномъ раю, называемомъ Цейлономъ, эти цвѣты пользуются такимъ преимуществомъ. О, какая слава! Признаюсь, я въ этомъ случаѣ лучше бы желалъ быть фан-Берле, нежели Александромъ Македонскимъ, Юліемъ Цесаремъ или Максимиліаномъ…
«Какіе чудные отростки!..»
Погруженный въ это восхитительное созерцаніе, Корнелій предавался самымъ обольстительнымъ мечтамъ.
Вдругъ колокольчикъ, висѣвшій у стеклянной двери, зазвенѣлъ сильнѣе обыкновеннаго.
Корнелій встрепенулся, протянулъ руку къ отросткамъ и оборотился.
— Кто тамъ? спросилъ онъ.
— Посланный изъ Гаги, отвѣчалъ ему вошедшій служитель.
— Изъ Гаги? Что ему надобно?
— Это Крекъ.
— Крекъ? Довѣренный слуга Іоанна Витта? Хорошо! Сейчасъ. Пусть подождетъ.
— Я не могу ждать, сказалъ голосъ въ корридорѣ, и въ то же время, нарушая приказаніе, воспрещающее входить кому-нибудь въ сушильню, Крекъ вторгся въ стеклянную дверь.
Это неожиданное, почти насильственное вторженіе, ниспровергавшее всѣ законы дома фан-Берле, дотого изумило его, что, видя приближеніе Крека, Корнелій съ такимъ сильнымъ, судорожнымъ движеніемъ схватился за отростки, что двѣ изъ драгоцѣнныхъ луковицъ покатились одна подъ столъ, а другая въ каминъ.
— Чортъ возьми! вскричалъ Корнелій, бросаясь вслѣдъ за своими отростками. — Что случилось, Крекъ?
— А то, сударь, отвѣчалъ Крекъ, положивъ на столъ бумагу, которую держалъ въ рукахъ, что вы должны сейчасъ прочитать эту бумагу.
Сказавъ это, Крекъ повернулся и ушелъ. Поспѣшность эта происходила оттого, что онъ на улицахъ Дортрехта замѣтилъ, при въѣздѣ, признаки такого же волненія, какого былъ свидѣтелемъ въ Гагѣ при отъѣздѣ.
— Хорошо, хорошо, любезный Крекъ, сказалъ Корнелій, протягивая руку подъ столъ за укатившеюся луковицею: — я прочту твою бумагу.
Тутъ, поднявъ отростокъ, онъ занялся разсматриваніемъ его.
— Этотъ цѣлъ, слава Богу! Гдѣ же теперь другой?.. Этотъ несносный Крекъ такъ нечаянно ворвался въ сушильню…
И фан Берле сталъ разбирать пальцами въ золѣ камина, который, no-счастію, былъ не топленъ.
Черезъ минуту быль отъискань и другой отростокъ.
— Ну, вотъ и этотъ! сказалъ онъ и, разглядывая его внимательно, прибавилъ: — и этотъ тоже совершенно цѣлъ…
Въ ту минуту, какъ фан-Берле, стоя еще на колѣняхъ, разсматривалъ послѣдній отростокъ, дверь сушильни была вновь такъ сильно потрясена и отперта съ такимъ шумомъ, что Корнелій почувствовалъ, какъ вспыхнули его уши и щеки отъ гнѣва (а это самый дурной совѣтникь въ крайнихъ случаяхъ).
— Что еще? закричалъ онъ. — Развѣ вы всѣ сегодня съ ума сошли?
— Ахъ, сударь! вскричалъ, бросаясь въ комнату слуга съ физіономіею болѣе испуганною и разстроенною, нежели у Крека.
— Ну, что такое? спросилъ Корнелій уже внимательнѣе, потому-что двукратное нарушеніе обычаевъ должно было явно скрывать какое нибудь несчастіе.
— Ахъ, сударь! повторилъ слуга: — бѣгите, бѣгите скорѣе!
— Бѣжать? Зачѣмъ?
— Затѣмъ, что домъ наполненъ градскими стражами.
— Кого имъ надобно?
— Васъ! Они васъ ищутъ.
— На что?
— Чтобъ впять подъ стражу.
— Меня? взять подъ стражу?
— Да, сударь! И съ ними идетъ судья..
— Что это значить? спросилъ фан-Берле, скрывая въ рукѣ два отростка и бросая испуганные взоры на лѣстницу.
— Они ужь идутъ наверхъ! сказалъ слуга.
— Милое дитя мое! добрый мой Корнеліи! вскричала кормилица фан-Берле, вбѣгая въ эту минуту въ комнату: — поскорѣе берите золото и брильянты и бѣгите.
— Но куда бѣжать, няня? спросилъ фан-Берле.
— Выскочите въ окно.
— Двадцать-пять футовъ…
— Но внизу на шесть футовъ чернозему.
— Да, но я упаду на свои тюльпаны…
— Богъ съ ними! скачите!
Корнелій взялъ на столѣ третій отростокъ, подошелъ къ окну, отперъ его; но при видѣ цвѣтовъ, которые должны были погибнуть отъ его скачка, а нѣсколько, можетъ-быть, и отъ высоты окна, онъ отступилъ шагъ назадъ и сказалъ
«Никогда!»
Въ эту минуту блеснули на лѣстницѣ аллебарды стражей. Кормилица подняла руки къ небу.
Что же касается до фан-Берле, надобно было отдать справедливость, если не присутствію духа и мужеству человѣка, то заботливости цвѣтовода. Его единственный страхъ быль за участь своихъ отростковъ.
Глазами искалъ онъ бумаги, въ которую можно было бы ихъ обвернуть, увидѣлъ листокъ Библіи, положенный Крекомъ на столь, схватилъ этотъ листокъ, неприпоминая, въ своемъ смущеніи, откуда онъ взялся, завернулъ въ него всѣ три отростка, спряталъ ихъ на груди и сталъ спокойно ждать судью и стражей.
— Вы ли докторъ Корнелій фан-Берле? спросилъ его этотъ судья, хотя и очень-хорошо зналъ молодаго человѣка; но какъ это была судебная форма, то она придавала вопросу большую важность.
— Такъ точно, г. фан-Шпенненъ, и вы, кажется, это знаете, отвѣчалъ Корнелій, съ любезностью кланяясь судьѣ.
— Въ такомъ случаѣ вы обязаны выдать важныя бумаги, которыя у себя скрываете.
— Важныя бумаги! вскричалъ Корнелій, какъ бы ошеломленный этимъ требованіемъ.
— Да! не прикидывайтесь удивленнымъ.
— Клянусь вамъ, г. Шпенненъ, отвѣчалъ Корнелій: — что я не понимаю, о чемъ вы говорите.
— Такъ и вамъ яснѣе растолкую, сказалъ судья. — Отдайте бумаги, которыя Корнелій Виттъ оставилъ у васъ въ прошедшемъ январѣ.
Молнія блеснула въ умѣ фан-Берле.
— А! вы начинаете, кажется, припоминать. Не правда ли?
— Разумѣется. Но вы говорите о важныхъ бумагахъ, а у меня подобныхъ нѣтъ.
— Такъ вы отпираетесь?
— Разумѣется.
Судья началъ осматриваться вокругъ себя.
— Какая часть дома называется сушильнею? спросилъ онъ.
— Та комната, въ которой мы теперь, г. фан-Шпенненъ.
Судья бросилъ взглядъ на маленькую записку, которая лежала надъ связкою его дѣлъ.
— Точно здѣсь, повторилъ судья, какъ-бы удостовѣряешь изъ прочитаннаго объясненія.
— Угодно вамъ вручить мнѣ эти бумаги? спросилъ онъ.
— Не могу, г. фан-Шпенненъ: онѣ не мнѣ принадлежатъ. Онѣ мнѣ ввѣрены, какъ священный залогъ, и я не могу нарушить даннаго слова.
— Докторъ Корнелій фан-Берле! именемъ Штатовъ приказываю вамъ отпереть этотъ ящикъ и вручить мнѣ бумаги, которыя тамъ лежатъ.
И при этомъ судья указалъ на третій ящикъ комода, стоявшаго у камина. Это быль именно тотъ самый, въ которомъ лежали бумаги пультенскаго рювирда, и это служило доказательствомъ, что полиціи было очень-вѣрно донесено.
— А! вы не хотите! сказалъ фан-Шпенненъ, видя, что Корнелій не трогается съ мѣста. — Такъ я самъ отопру.
Подойдя къ ящику, онъ выдвинулъ его. Спереди лежало около двадцати луковицъ, каждая съ билетикомъ. Далѣе были самыя бумаги, точно на томъ самомъ мѣстѣ, куда ихъ положилъ фан-Берде, взявъ изъ рукъ Корнелія Витта.
Судья сорвалъ печати и кувертъ, бросилъ съ жадностью взоры на бумаги и при первыхъ же страницахъ грозно воскликнулъ:
— А! такъ это былъ справедливый доносъ?
— Какой? спросилъ Корнелій.
— О! теперь не притворяйтесь невиннымъ, г. фан-Берле, сказалъ судья: — и слѣдуйте за мною.
— Какъ! чтобъ я слѣдовалъ за вазіи? вскричалъ онъ.
— Да! именемъ Штатовъ я беру васъ подъ стражу.
— Меня? Да что же я сдѣлалъ?
— Это до меня не касается. Вы это узнаете въ судѣ.
— Въ какомъ?
— Въ Гагѣ.
Растерявшійся фан-Берле обнялъ свою кормилицу, которая упала въ обморокъ, подалъ руку своимъ служителямъ, которые заливались слезами, и послѣдовалъ за судьею, который заперъ его въ портшезъ, и велѣлъ отвезти въ Гагу съ возможною поспѣшностью.
ГЛАВА V.
правитьВсе случившееся было дѣломъ злаго Исаака Бокстеля, какъ ужь, вѣрно, читатели угадали. Съ помощью телескопа видѣлъ онъ въ то время посѣщеніе Корнелія Витта къ крестнику, и хотя ничего не слышалъ, но все угадалъ. Онъ понялъ важность бумагъ, ввѣренныхъ пультенскимъ рювирдомъ, потому-что фан-Берле спряталъ ихъ въ тотъ самый ящикъ, куда клалъ самыя драгоцѣнныя луковицы.
Отъ этого, когда Бокстель, слѣдившій за политикою съ гораздо-большею внимательностью, нежели соперникъ его, узналъ, что Корнелій Виттъ взятъ подъ стражу, то очень-логически заключилъ, что ему стоитъ только сказать слово, чтобъ отослать въ тюрьму и крестника.
Однакожъ, несмотря на всю свою ненависть, Бокстель колебался сдѣлать доносъ на человѣка, который могъ за это поплатиться своею головою. Но въ злыхъ дѣлахъ самое ужасное то, что предпринимающій ихъ скоро свыкается съ мыслью о злѣ.
Исаакъ Бокстель оправдывалъ себя слѣдующимъ разсужденіемъ:
"Корнелій Виттъ дурной человѣкъ, потому-что взять подъ стражу и осужденъ, какъ преступникъ.
"Я, Бокстель, добрый и честный гражданинъ Голландіи, потому-что не обвиненъ ни въ чемъ и свободенъ, какъ воздухъ.
"А если Корнелій Виттъ дурной человѣкъ, что доказано законнымъ образомъ, то и соучастникъ его, Корнелій фан-Берле, также ненадежный и вредный человѣкъ.
«А какъ я, Бокстель, добрый и честный гражданинъ, который долженъ доносить о всѣхъ вредныхъ и злонамѣренныхъ людяхъ, то долгъ мой и требуетъ донести на Корнелія фан-Берю.»
Однакожъ, можетъ-быть, эти логическіе выводы не имѣли бы еще достаточной силы надъ Бокстелемъ и зависть его не увлеклась бы чувствомъ мщенія, еслибъ ко всему этому не присоединилось и корыстолюбіе.
Бокстель зналъ до какой точки фан-Берле довелъ свои изъисканія о Черномъ Тюльпанѣ.
Какъ ни скроменъ былъ Корнелій, но онъ открылъ самымъ приближеннымъ своимъ друзьямъ, что почти увѣренъ въ полученіи въ будущемъ, 1673 году, преміи во сто тысячъ гульденовъ, назначенной гарлемскимъ обществомъ.
Эта увѣренность Корнелія фан-Берле была для Бокстеля мучительною язвой, снѣдавшею его внутренность.
Если Корнелій взятъ будетъ подъ стражу, то домъ его разстроится. Въ ночь самаго взятія его подъ стражу никто не будетъ и думать о томъ, что должно караулить его тюльпаны. Слѣдовательно, въ эту ночь Бокстель можетъ перелѣзть черезъ стѣну и зная, гдѣ хранится луковица, приготовленная для произведенія чернаго тюльпана, онъ ее похититъ. Вмѣсто-того, чтобъ вырости у Корнелія, она расцвѣтетъ у него, и вмѣсто-того, чтобъ Корнелій получилъ сто тысячъ гульденовъ — получитъ ихъ Бокстель, несчитая славы и счастія, что этотъ новый цвѣтокъ будетъ называться tulipa nigra Boxtellius. Все это не только удовлетворяло его мщенію, но и корыстолюбію.
Онъ спалъ и видѣлъ одинъ черный тюльпанъ.
Наконецъ 19-го августа духъ зла преодолѣлъ. Онъ составилъ доносъ, описалъ всѣ подробности мѣстности и отдалъ его на почту.
Никогда ядовитыя бумаги, опущенныя въ бронзовыя челюсти въ Венеціи, не производили столь быстраго и ужаснѣйшаго дѣйствія.
Главный судья въ тотъ же вечеръ получилъ этотъ доносъ. Поутру судъ собрался и тотчасъ же рѣшилъ взять Корнелія подъ стражу. Приказъ объ этомъ данъ былъ фан-Шпеннену, который, какъ мы видѣли, исполнилъ его со всѣмъ достоинствомъ Голландца.
Отъ стыда ли, или по неопытности, только Бокстель не могъ въ этотъ день наблюдать въ телескопъ происшествій, совершавшихся у его сосѣда. Онъ очень-хорошо зналъ заранѣе, что должно было произойдти; онъ не всталъ даже съ постели; и когда единственный слуга его, столько же завидовавшій участи слугъ Корнелія, сколько господинъ его самому фан-Берле, вошелъ въ комнату для прислуги, онъ сказалъ ему:
— Я сегодня не встану; я не здоровъ.
Около девяти часовъ услышалъ онъ большой шумъ на улицѣ и вздрогнулъ. Онъ дѣйствительно былъ въ эту минуту блѣденъ, какъ больной, и дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ.
Слуга снова вошелъ, но Бокстель закрылся одѣяломъ.
— Ахъ, сударь! вскричалъ слуга, тайно чувствуя, что всякая дурная вѣсть о сосѣдѣ Корнеліи фан-Берле будетъ пріятна для Бокгтеля; — вы не знаете, что теперь происходитъ.
— Почемъ мнѣ знать? отвѣчалъ Бокстель, едва-внятнымъ голосомъ.
— Ахъ, сударь! Сосѣда вашего Корнелія фли-Берле берутъ теперь подъ стражу.
— Вотъ! Быть не можетъ! прошепталъ Бокстель.
— Такъ говорятъ всѣ. Я видѣлъ, впрочемъ, какъ вошелъ къ нему въ домъ судья фан-Шпенненъ и градскіе стражи.
— Да! если видѣлъ, такъ это другое дѣло, сказалъ Бокстель.
— Но всякомъ случаѣ, я опять пойду и развѣдаю. Будьте спокойны, я вамъ все разскажу.
Бокстель кивнулъ только головою, въ знакъ согласія. Слуга ушелъ. Черезъ четверть часа онъ опять явился.
— Ахъ, сударь, сказалъ онъ — все, что я вамъ прежде сказалъ, сущая правда.
— Не-уже-ли?
— Г. фан-Берле взятъ подъ стражу. Его посадили въ карету и отвезли въ Гагу.
— Въ Гагу?
— Да! и если правда, что говорятъ, тамъ ему будетъ худо.
— Что же говорятъ?
— Да мало ли что… говорятъ, что съ нимъ то же будетъ, что съ обоими братьями Виттами.
— Будто! — прошепталъ Бокстель умирающимъ голосомъ и закрылъ глаза, чтобъ не видѣть ужасной картины, представлявшейся его воображенію.
— Ну, вѣрно, мой господинъ въ-самомъ дѣлѣ очень-боленъ, если не вскочилъ съ постели при этомъ извѣстіи, проворчалъ слуга, выходя изъ комнаты.
Дѣйствительно Исаакъ Бокстель былъ очень боленъ. Онъ совершилъ свое дѣло съ двоякою цѣлью. Первая была достигнута; оставалось исполнить вторую.
Наступила ночь. Ее-то ожидалъ Бокстель. Онъ всталъ и отправился къ своей дикой смоковницѣ.
Разсчетъ его былъ вѣренъ, никто не думалъ стеречь садъ въ эту ночь. Лесь домъ, всѣ люди разсѣялись.
Било десять, одиннадцать, полночь.
Въ полночь, съ трепещущимъ сердцемъ, дрожащими руками и блѣднымъ, какъ смерть лицомъ, онъ сошелъ съ дерева, взялъ лѣстницу, приставилъ къ стѣнѣ, взлѣзъ на послѣднюю ступеньку и сталъ прислушиваться.
Все было тихо, ни малѣйшій шумъ не нарушалъ спокойствія ночи, только одинъ огонёкъ видѣнъ быль во всемъ домѣ. Это былъ огонь въ комнатѣ кормилицы.
Тишина и темнота ободрили Бокстеля. Онъ перелѣзъ черезъ стѣну, остановился на мгновеніе на самой стѣнѣ; потомъ, удостовѣрясь, что нечего бояться, перетащилъ лѣстницу на ту сторону и сошелъ внизъ.
Зная потомъ навѣрное, куда посажены отростки будущаго чернаго тюльпана, онъ побѣжалъ по этому направленію, идя, однакожъ, но аллеямъ, чтобъ слѣды по землѣ не измѣнили ему. Придя на знакомое мѣсто, онъ съ радостью тигра, вонзающаго свои когти въ обреченную жертву, воткнулъ пальцы въ мягкій черноземъ гряды.
Онъ ничего не нашелъ, и подумалъ, что ошибся.
Однакожъ, холодный потъ выступилъ у него на лбу.
Онъ сталъ копаться подлѣ — ничего. Раскопалъ направо — ничего, налѣво — ничего. Сзади, спереди — ничего.
Онъ готовъ былъ сойдти съ ума. Тутъ только замѣтилъ онъ, что земля была взрыта прежде его, слѣдовательно въ тотъ день поутру, до взятія Корнелія подъ стражу.
(Дѣйствительно, покуда Бокстель лежалъ въ постели, Корнелій вырылъ луковицу и отдѣлилъ три отростка, которыми и занимался, когда его взяли).
Бокстель не могъ рѣшиться уйдти. Онъ взрылъ руками уже болѣе десяти футовъ чернозема. Наконецъ онъ уже не могъ сомнѣваться въ своемъ несчастій.
Пылая гнѣвомъ, онъ добрался опять до своей лѣстницы, взобрался на стѣну, перетащилъ опять лѣстницу на ту сторону, сбросилъ се въ свой садъ и спрыгнулъ вслѣдъ за нею.
Вдругъ въ головѣ у него мелькнула счастливая мысль; надежда ожила. Отростки, можетъ-быть въ сушильнѣ. Но какъ пройдти туда?
Еслибъ это удалось, онъ увѣренъ былъ, что отъищетъ знаменитые отростки.
Впрочемъ, какая же удивительная трудность была пробраться въ сушильню?
Стекла сушильни поднимались вверхъ, какъ по всякой теплицѣ.
Видно было, что Корнеліи фан-Берле отперъ ихъ еще поутру въ этотъ роковой день, и никто не вздумалъ послѣ него запереть ихъ.
Вся трудность состояла въ томъ, чтобъ достать себѣ лѣстницу не въ двѣнадцать, а въ двадцать футовъ.
Бокстель замѣтилъ, что по улицѣ, въ которой онъ жилъ, строился новый домъ и къ нему приставлена была огромная лѣстница.
Она бы очень-пригодилась ему, если работники не унесли ея.
Онъ вскочилъ, бросился на улицу, прибѣжалъ лѣстница стояла на своемъ мѣстѣ.
Съ величайшими усиліями перетащилъ ее Бокстель въ свой садъ, еще съ большими затрудненіями приставилъ ее къ дому Корнелія… Она доставала именно до форточки.
Бокстель положилъ въ карманъ потаенный фонарь, полѣзъ по лѣстницѣ и пробрался въ сушильню.
Достигнувъ до этого эльдорадо, онъ принужденъ былъ придержаться за столъ. Ноги у него дрожали и подгибались; сердце такъ сильно билось, что онъ едва могъ дышать.
Тутъ ощущенія его сдѣлались гораздо-непріятнѣе. Кажется, открытый воздухъ помогаетъ ворамъ. Смѣло перескакиваютъ они черезъ заборъ, или перелѣзаютъ черезъ стѣну — но дверь, окно останавливаютъ ихъ. Тутъ святость собственности становится ощутительнѣе.
Въ саду Корнелія, Бокстель могъ быть принятъ за шалуна; въ сушильнѣ — это быль уже воръ.
Однакожъ онъ вскорѣ ободрился. Не затѣмъ же онъ пробрался до этой завѣтной комнаты, чтобъ воротиться съ пустыми руками.
Онъ принялся искать, отпирать ящики, запирать ихъ, объискалъ даже тотъ, въ которомъ были положены бумаги Корнелія Витта. Тутъ были всѣ знаменитѣйшія луковицы, съ билетиками и надписями, какъ въ ботаническомъ саду. И жанна, и витты, и темный тюльпанъ, и цвѣта жженаго кофе. Но черный тюльпанъ, иди, лучше сказать, отростки, которые еще скрывали это дивное произведеніе искусства — не было и слѣда ихъ.
И однакожь, въ книгѣ сѣменъ и отростковъ, которую фан-Берле держалъ гораздо-вѣрнѣе и исправнѣе нежели многія бухгалтерскія и коммерческія книги, Бокстель прочелъ слѣдующее:
«Сегодня, 20~то августа 1672 года, отрылъ я луковицу, будущаго чернаго тюльпана и отдѣлилъ отъ нея три отростка, прекраснѣйшимъ образомъ образовавшіеся.»
— Гдѣ же они? Гдѣ же эти отростки? заревѣлъ Бокстель, опустошая все въ сушильнѣ. Куда ты могъ ихъ спрятать?
Вдругъ ударивъ себя по лбу такъ сильно, что пошатнулся, онъ вскричалъ:
— Глупецъ я, глупецъ! Какая глупость! Да развѣ можно разлучиться съ подобными отростками? Развѣ можно ихъ оставить въ Дортрехтѣ, когда отправляешься въ Гагу? Развѣ можно жить безъ этихъ отростковъ, когда они произведутъ черный тюльпанъ. Онъ успѣлъ захватить ихъ. Злодѣй! Негодяй! Отростки съ нимъ! Они въ Гагѣ.
Подобно молніи, озарилась теперь въ глазахъ Бокстеля та бездна безполезнаго злодѣйства, въ которую онъ впалъ.
Какъ громомъ пораженный, упалъ онъ на тотъ же самый столь и на то же самое мѣсто, гдѣ, нѣсколько часовъ тому назадъ, фан-Берле такъ долго наслаждался разсматриваніемъ драгоцѣнныхъ отростковъ чернаго тюльпана.
— Ну, чтожь? сказалъ онъ, придя въ себя и приноднявъ блѣдное лицо. Вѣдь отростки останутся у него только до-тѣхъ-поръ, покуда онъ будетъ живъ — а тамъ…
Ужасная улыбка доказала злодѣйскую мысль, которую словомъ не смѣлъ онъ себѣ передать.
— Итакъ отростки въ Гагѣ, продолжалъ онъ. Значитъ я могу только жить въ Гагѣ. — Отправимся же туда за ними. Въ Гагу!
Не обращая ни малѣйшаго вниманія на всѣ прочія богатства, заключавшіяся въ этой комнатѣ (дотого онъ былъ занятъ только однимъ чернымъ тюльпаномъ), Бокстель вылѣзъ опять въ форточку, спустился по лѣстницѣ, отнесъ ее на прежнее мѣсто и, подобно хищному, ночному звѣрю, возвратился къ разсвѣту въ свое логовище, ворча и проклиная свою неудачу.
ГЛАВА VI.
правитьУже было около полночи, когда бѣднаго фан-Берле привезли въ брюйтенгофскую темницу.
Послѣ ужасныхъ событій того дня, даже Грифусъ, дрожа всѣми членами, благословлялъ судьбу, что голова его осталась на туловищѣ. Удивляясь непостижимому мужеству Розы, онъ вмѣстѣ съ всю заперъ всѣ двери и выходы. Въ городѣ все умолкло.
Въ полночь раздался стукъ у воротъ. Это былъ Корнелій фан-Берле.
Грифусъ всталъ, отперъ дверь, впустилъ гостей; и когда въ предписаніи прочелъ, кого ему судьба послала арестантомъ, онъ съ любезною улыбкою тюремщика сказалъ;
— Милости просимъ, молодой человѣкъ. Вы крестникъ Корнелія Витта. — Прекрасно! У насъ здѣсь есть для васъ семейная ваша комната, и васъ помѣщу въ ней.
Довольный своею остротою, Грифусъ взялъ фонарь и ключъ, и повелъ Корнелія въ ту самую тюрьму, которую занимали Витты.
По дорогѣ безмолвный узникъ слышалъ только отдаленный лай собаки и видѣлъ лицо красивой молодой дѣвушки.
Когда онъ проходилъ по двору, мимо собачьей конуры, сторожевая собака вышла оттуда и обнюхала новопріѣзжаго, какъ-будто длятого, чтобъ узнать его послѣ.
Дѣвушка же, дойдя съ новымъ арестантомъ до половины лѣстницы, на которую тотъ съ трудомъ избирался, отворила мимоходомъ дверь одной комнаты, въ которой жила, и, держа въ это время лампу въ правой рукѣ, освѣтила свое прекрасное лицо, окаймленное прелестными свѣтлорусыми локонами; лѣвою рукою придерживала она на груди бѣлое ночное платье, потому-что пріѣздъ Корнелія засталъ ихъ спящими.
Это была картина, достойная кисти Рембрандта: спиральная лѣстница тюрьмы, освѣщенная съ одной стороны красноватымъ блескомъ фонаря Грифуса, котораго мрачная физіономія вполнѣ доказывала его званіе; впереди печальное лицо Корнелія свѣсилось надъ перилами, чтобъ разсѣянно посмотрѣть внизъ, а пониже, свѣтлое и прелестное лицо Розы съ стыдливымъ ея взглядомъ, отражавшимъ, можетъ-быть, нѣкоторое неудовольствіе, при видѣ возвышеннаго положенія Корнелія, котораго взоры падаютъ прямо на полную ея шею и плечи; наконецъ, въ самомъ низу, у входа, фигура огромной собаки, потрясающей своею цѣпью; отблескъ лампы Розы и фонаря Грифуса отражается въ глазахъ собаки, которые тоже свѣтятся, и въ ошейникѣ ея.
Можетъ-быть, знаменитый мастеръ не въ-состояніи былъ бы выразить только одного — оттѣнка горестнаго чувства, омрачавшаго лицо Розы, когда она увидѣла пріѣздъ этого блѣднаго молодаго человѣка и когда отецъ ея сказалъ ему:
«Я вамъ отведу фамильную вашу комнату».
Это мгновеніе было, конечно, коротко и даже гораздо-короче, нежели мы о немъ разсказываемъ. Грифусъ шелъ все далѣе. Корнелій слѣдовалъ за нимъ, и черезъ пять минутъ оба они вошли въ тюрьму.
Пальцемъ указалъ Грифусъ на постель, на которой столько страдалъ предмѣстникъ его, повернулся съ фонаремъ и ушелъ.
Корнелій, оставшись одинъ, въ темнотѣ, бросился на кровать и, конечно, не могъ заснуть. Онъ все смотрѣлъ на узкое окно, обращенное къ площади.
Въ этомъ занятіи встрѣтилъ онъ первый лучъ зари, одѣвающій землю какимъ-то таинственнымъ свѣтомъ.
Изрѣдка слышны были но площади стукъ лошади ночнаго объѣзда, или тяжелые шаги пѣшихъ патрулей. Даже иногда западный вѣтеръ, раздувая фитили тогдашнихъ ружей, производилъ мгновенное освѣщеніе Брюйтенгофа.
Но когда утренняя заря осеребрила острыя вершины домовъ, Корнелій всталъ съ нетерпѣніемъ съ постели и подошелъ къ окну, чтобъ видѣть, есть ли вокругъ него какія-нибудь живыя существа?
Печальнымъ взглядомъ окинулъ онъ все пространство, видимое изъ окна. Первымъ предметомъ, представившимся его глазамъ, было грозное орудіе — висѣлица. Казненныхъ на ней не было, но видны были имена ихъ крупными буквами
Корнелій вскрикнулъ отъ ужаса, и въ бѣшенствѣ началъ бить и стучать въ дверь такъ сильно, что Грифусъ прибѣжалъ въ величайшемъ негодованіи со связкою ключей.
— Что еще? Что это значитъ? Что тутъ за новый Виттъ? закричалъ онъ — Что, развѣ вся семья у васъ бѣшеная?
— Послушай! сказалъ Корнелій задыхающимся голосомъ, схвативъ тюремщика за руку и притащивъ его къ окну. — Скажи, что это? что я прочелъ?
— Гдѣ?
— На этой… перекладинѣ.
Грифусъ захохоталъ, пиля блѣдное и трепещущее лицо Корнелія, указывающаго ему на мѣсто казни.
— А! ты ужь прочелъ. Ну, тѣмъ лучше, отвѣчалъ онъ. — Вотъ куда ведутъ всѣ происки противу Штатовъ и принца Оранскаго.
— И оба Витты погибли?
— Какъ слѣдовало по законамъ…
Видя, что послѣ этого арестантъ не только присмирѣлъ, но даже почти лишился чувствъ, Грифусъ вышелъ опять изъ комнаты, сильно захлопнувъ за собою дверь.
Когда Корнелій пришелъ опять въ себя, онъ осмотрѣлся, узналъ свою тюрьму, свою фамильную комнату, и предвидѣлъ, что изъ нея ему одна дорога…
Будучи философомъ, а еще болѣе христіаниномъ, Корнелій началъ съ того, что усердно помолился за упокой душъ — своего крестнаго отца и брата его. Потомъ успокоился и самъ, предавъ судьбу во власть Божію.
Примирясь съ небомъ, онъ мыслью спустился и на землю. Онъ былъ въ темницѣ — и одинъ. Послѣ непродолжительнаго размышленія и увѣрясь, что за нимъ никто не присматриваетъ, вынулъ онъ свои три завернутые въ бумажку отростка чернаго тюльпана и спряталъ ихъ покуда въ самый темный уголъ тюрьмы, за столбъ, на который обыкновенно ставили воду.
Безполезный трудъ столькихъ лѣтъ! Погибель всѣхъ любимѣйшихъ надеждъ! Открытіе его должно было погибнуть вмѣстѣ съ нимъ — и насильственною смертью. Вотъ драгоцѣнные отростки! Но что съ ними дѣлать? Они въ тюрьмѣ, гдѣ нѣтъ ни травки, ни горсти земли, ни одного луча солнца.
При этой мысли Корнелій впалъ въ глубокое отчаяніе, изъ котораго вывело его слѣдующее обстоятельство.
ГЛАВА VII.
правитьВъ тотъ же вечеръ, когда Грифусъ приносилъ арестанту скудную пищу, тюремщикъ случайно поскользнулся на сыромъ камнѣ и упалъ на руку, которую и сломалъ выше кисти.
Корнелій бросился-было къ нему, чтобъ подать помощь, но тотъ непонимая еще важности ушиба, съ грубостью сказалъ:
— Это ничего, не трогайся съ мѣста.
Онъ сдѣлалъ-было усиліе, чтобъ подняться, но, опершись на эту руку, почувствовалъ, что кость его гнется съ такою ужасною болью, что принужденъ былъ закричать, и вслѣдъ затѣмъ упалъ въ обморокъ у самаго порога двери.
Тѣло его было холодно и безжизненно. Дверь темницы была отперта и Корнелій былъ почти на свободѣ.
Но ему не пришло и въ мысль воспользоваться этимъ случаемъ. По паденію и по треску кости, Корнелій, какъ хорошій докторъ, понялъ, что произошелъ переломъ руки и что боль была нестерпима. Онъ думалъ только о томъ, чтобъ подать помощь этому человѣку, какъ тотъ ни казался ему злымъ и неблагонамѣреннымъ.
При шумѣ паденія Грифуса и послѣ крика его, послышались на лѣстницѣ быстрые и легкіе шаги. Въ комнату вбѣжала молодая дѣвушка, и появленіе ея заставило, въ свою очередь, вскрикнуть Корнелія. Это была Роза, дочь тюремщика. Видя отца своего на полу, а арестанта, склонившагося надъ нимъ, она прежде всего подумала, что отецъ обыкновенною своею грубостью возбудилъ ссору, драку и палъ въ ней побѣжденнымъ.
Самъ Корнелій, взглянувъ на Розу, понялъ ея ложную мысль. Но та уже убѣдилась въ своей ошибкѣ и, поднявъ на юношу влажные и прелестные глаза, сказала ему:
— Простите меня за первую мою мысль, и примите благодарность за наши попеченія.
— Я исполняю только долгъ христіанина, отвѣчалъ Корнелій, покраснѣвъ.
— Да! помогая вечеромъ тому, кто сегодня поутру осыпалъ васъ бранью: это точно можетъ сдѣлать только истинный христіанинъ.
Корнелій посмотрѣлъ на прелестную дѣвушку и удивился, что дочь простолюдина выражается такъ благородно.
Но ему некогда было выразить своего удивленія, потому-что Грифусъ пришелъ уже въ себя, открылъ глаза и тотчасъ же началъ съ обыкновенныхъ своихъ любезностей:
— Вотъ всегда такъ! сказалъ онъ: — спѣшишь принести арестанту пищу, поскользнешься, сломишь себѣ руку, а тебя какъ собаку оставляютъ на холодномъ полу.
— Молчите, батюшка, сказала Роза: — вы несправедливы къ этому господину, я застала его, какъ онъ помогалъ вамъ.
— Онъ? сказалъ съ сомнѣніемъ Грифусъ.
— Такъ точно, прибавилъ Корнелій: — и теперь еще предлагаю мои услуги.
— Какія? спросилъ Грифусъ. — Развѣ вы докторъ?
— Это первое мое званіе.
— Значитъ, вы можете вправить мнѣ руку?
— Очень-могу.
— Чтожь вамъ для этого надобно?
— Два лубка и холстинные бандажи.
— Ты, слышишь, Роза? сказалъ Грифусъ: — арестантъ вправитъ мнѣ руку. Это сбережетъ плату казенному врачу. Помогите мнѣ встать. Я не могу пошевелиться.
Роза подставила плечо отцу; тотъ обхватилъ рукою ея голову и, сдѣлавъ усиліе, поднялся на ноги. Въ это время Корнелій подкатилъ ему кресла.
Грифусъ сѣлъ въ нихъ и, обратясь къ дочери, сказалъ:
— Ну, чтожь? развѣ ты не слыхала? ступай за тѣмъ, чего докторъ требуетъ.
Роза вышла и черезъ нѣсколько минутъ возвратилась съ лубками и длинными полосами холста. Въ это время Корнелій успѣлъ снять жилетъ Грифуса и засучить рукава.
— Это ли вамъ нужно? спросила его Роза.
— Очень-хорошо, отвѣчалъ Корнелій. — Теперь подвиньте этотъ столъ, покуда я буду поддерживать руку вашего батюшки.
Роза придвинула столъ. Корнелій положилъ на него плашмя сломанную руку и съ удивительнымъ искусствомъ соединилъ сломанныя кости ея, покрылъ ее лубками и крѣпко связалъ бандажами.
При концѣ операціи тюремщикъ еще разъ упалъ въ обморокъ.
— Бѣгите за уксусомъ, сказалъ Корнелій Розѣ: — надобно потереть ему виски. Онъ скоро пріидетъ въ себя
Но Роза, вмѣсто того, чтобъ уйдти, убѣдилась сперва, дѣйствительно ли отецъ ея безъ чувствъ; потомъ, подойдя къ Корнелію, сказала ему:
— Послушайте, сударь, услуга за услугу.
— Что вы хотите сказать, милая Роза?
— То, что сегодня поутру приходилъ къ отцу слѣдственный судья, который будетъ васъ завтра допрашивать. Онъ спросилъ, въ какомъ нумерѣ вы сидите, и когда ему отвѣчали, что въ комнатѣ Витта, онъ улыбнулся самымъ зловѣщимъ образомъ. Это значитъ, что васъ ожидаетъ печальная участь.
— Но что могутъ сдѣлать со мною? спросилъ Корнелій.
— Посмотрите на площадь.
— Но я невиненъ, моя милая.
— Такое ли теперь время, чтобъ долго разбирать? Если захотятъ, чтобъ вы были виноваты, васъ ничто не спасетъ.
— Чтожь изъ этого слѣдуетъ?
— То, что я теперь здѣсь съ вами одна, что я слаба, что отецъ мой въ обморокѣ, что у сторожевой собаки надѣтъ намордникъ и что, слѣдственно, ничто не мѣшаетъ вамъ спастись. А потому я заключаю — спасайтесь.
— Возможно ли? что вы говорите?
— Я не могла спасти Виттовъ, такъ мнѣ бы хотѣлось хоть васъ спасти. Только рѣшайтесь скорѣе. Отецъ мой начинаетъ уже дышать, черезъ минуту онъ раскроетъ глаза, тогда будетъ поздно. Вы колеблетесь?
Дѣйствительно, Корнелій съ неподвижнымъ удивленіемъ смотрѣлъ на Розу, какъ-будто бы не понималъ рѣчей ея.
— Развѣ вы не понимаете, что рѣчь идетъ о жизни и смерти? вскричала дѣвушка съ нетерпѣніемъ.
— Напротивъ, очень-хорошо понимаю, милая Роза, но…
— Но, что же?..
— Я отказываюсь. — Вы были бы обвинены.
— О! что за бѣда? отвѣчала Роза, покраснѣвъ.
— Благодарю васъ, милое дитя мое, сказалъ Корнелій; — но я остаюсь.
— Остаетесь? Боже мой, Боже мой! Повторяю вамъ, что вы будете казнены, что, можетъ-быть, будете имѣть участь Виттовъ…
— Э! что такое? вскричалъ тюремщикъ, приходя въ себя. — Кто говоритъ здѣсь объ этихъ негодяяхъ Виттахъ?..
— Успокойся, любезный Грифусъ, сказалъ Корнелій, съ кроткою улыбкой. — У кого рука сломана, тотъ не долженъ горячиться…
Потомъ онъ тихо прибавилъ Розѣ:
— Нѣтъ! милая Роза, я невиненъ. Съ твердостью и спокойствіемъ буду я ожидать моихъ судей.
— Молчите! сказала Роза — А что?
— Батюшка не долженъ подозрѣвать, что мы разговаривали.
— Почему же?
— Потому-что онъ тогда не позволитъ мнѣ приходить сюда.
Корнелій улыбнулся при этой наивности. Ему казалось, что судьба въ самомъ бѣдствіи посылаетъ ему лучъ утѣшенія и счастія.
— Ну, что вы тамъ шепчетесь? сказалъ Грифусъ, вставая и правою рукою поддерживая лѣвую.
— Ничего, отвѣчала Роза. — Этотъ господинъ говоритъ, что вы нѣсколько дней не должны употреблять ничего горячительнаго и быть умѣренны въ пищѣ.
— А тебѣ онъ не совѣтовалъ ли чего-нибудь? спросилъ Грифусъ.
— Чего, батюшка?
— Да, чтобъ не входить къ арестантамъ; а если услышала, что съ отцомъ сдѣлалась бѣда, и вошла, такъ, кончивъ дѣла, вонъ, да и прощай. Понимаешь! Маршъ — впередъ! скорымъ шагомъ!
Роза и Корнелій обмѣнялись взглядами.
— Мы видите! говорилъ взглядъ Розы.
— Да будетъ воля Божья, хотѣлъ сказать Корнелій.
ГЛАВА VIII.
правитьРоза не ошиблась. На другой день явились въ тюрьмѣ судьи и допросили Корнелія фан-Берле. Впрочемъ, допросъ продолжался недолго. Явно было, что онъ хранилъ у себя переписку Виттовъ съ Франціею.
Онъ и не отпирался. Судьи сомнѣвались только, чтобъ самъ Корнелій Виттъ отдалъ эти письма своему крестнику; но фан-Берле разсказалъ всѣ подробности его посѣщенія и врученія бумагъ.
Этотъ разсказъ дѣлалъ крестника участникомъ въ преступленіяхъ Корнелія Витта, и фан-Берле неминуемо долженъ подвергнуться осужденію.
Корнелій не довольствовался этимъ разсказомъ. Онъ откровенно объявилъ о своемъ образѣ мыслей, о привычкахъ и склонностяхъ; онъ сознался въ своемъ равнодушіи ко всѣмъ политическимъ вопросамъ, въ своей любви къ наукамъ, художествамъ и тюльпанамъ. Онъ разсказалъ, что съ того дня, какъ Корнелій Виттъ пріѣзжалъ въ Дортрехтъ и ввѣрилъ ему этотъ залогъ, онъ до него не дотрогивался, даже не видалъ его.
Ему замѣтили, что это не можетъ быть, потому-что бумаги именно лежали въ томъ ящикѣ, въ который онъ всякій день ходилъ.
На это фан-Берле отвѣчалъ, что онъ всякой день удостовѣрялся только: сухи ли его луковицы, или начинаютъ пускать отростки.
Ему возразили, что мнимое его равнодушіе не можетъ относиться къ ввѣренному залогу, потому-что нѣтъ никакой вѣроятности, принявъ его изъ рукъ крестнаго отца, не знать всей важности бумагъ.
Корнелій отвѣчалъ, что крестный его отецъ былъ слишкомъ добръ и въ-особенности слишкомъ-благоразуменъ, чтобъ сообщить ему содержаніе бумагъ, которыя только мучили бы того, кому онѣ ввѣрены.
И на это возразили ему, что Виттъ въ такомъ случаѣ приложилъ бы въ пакетѣ свидѣтельство, подтверждающее, что, въ случаѣ открытія, крестникъ ничего не знаетъ объ этихъ письмахъ. Даже во время послѣдняго своего процеса Виттъ могъ бы прислать какое-нибудь письмо, которое служило бы оправданіемъ фан-Берле.
Корнелій отвѣчалъ, что крестный отецъ, вѣрно, не полагалъ, чтобъ бумаги его подвергались опасности быть открытыми когда-либо въ такомъ мѣстѣ, куда никто изъ домашнихъ фан-Берле не ходилъ, и потому полагалъ всякое свидѣтельство ненужнымъ. Что же касается до письма отъ него, то теперь онъ припоминаеть, что въ самую минуту взятія его подъ стражу, когда онъ разсматривалъ одинъ драгоцѣнный отростокъ, явился къ нему слуга Іоанна Витта и подалъ какую-то бумагу; но все это онъ помнитъ, какъ сквозь сонъ. Слуга тутъ же исчезъ, а бумага, вѣроятно, современемъ найдется, если захотятъ поискать ее.
Ему объявили на это, что Крека невозможно теперь отъискать, потому-что онъ бѣжалъ изъ Голландіи. Что же касается до принесенной бумаги, то такъ мало вѣроятности отъискать ее.=Ю что не стоитъ труда и искать.
Впрочемъ, Корнелій и не настаивалъ на отъисканіи ея, потому-что, даже въ случаѣ если бъ ее нашли, очень могло быть, что она не имѣла ничего общаго съ вопросомъ о письмахъ.
Судьи хотѣли было, чтобъ Корнелій употребилъ болѣе убѣжденія и краснорѣчія въ своемъ самозащищеніи. Они обнаруживали ко всѣмъ его словамъ то добродушное снисхожденіе, которое доказываетъ, что или судья пристрастенъ къ обвиненному, или это побѣдитель, который слишкомъ-yвѣренъ въ своей жертвѣ, чтобъ еще притѣснять ее.
Корнелій фан-Берле не принялъ этого лицемѣрнаго покровительства, и съ спокойнымъ чувствомъ невиннаго человѣка благородно отвѣчалъ судьямъ:
— Вы требуете у меня, господа, какихъ то вымышленныхъ разсказовъ. Я могу только говорить сущую правду. Вотъ въ чемъ она состоитъ. Пакетъ съ письмами попался ко мнѣ точно такъ, какъ я вамъ разсказалъ. Именемь Бога, увѣряю насъ, что я не зналъ содержанія бумагъ, и теперь еще не знаю. Только въ минуту взятія моего подъ стражу и вскрытія пакета узналъ я, что это переписка великаго пенсіонарія съ маркизомъ Лувуа. Увѣряю васъ также, что совершенно не знаю, какимъ-образомъ могли узнать о храненіи у меня этого пакета; еще менѣе понимаю, какъ я могу быть виновенъ въ томъ, что принялъ пакетъ, врученный мнѣ знаменитымъ моимъ крестнымъ отцомъ.
Вотъ вся оправдательная рѣчь Корнелія. Судьи стали собирать голоса
Они разсудили, что всякій остатокъ междоусобной войны гибеленъ, потому — что вновь можетъ возжечь междоусобіе, и что первый долгъ каждаго изъ нихъ потушить всѣ эти искры.
Одинъ изъ нихъ, который слылъ за глубокаго наблюдателя, утверждалъ, что этотъ, повидимому, флегматическій молодой человѣкъ, долженъ быть, въ-самомъ-дѣлѣ, очень-опасенъ, и подъ холодною своею личиною скрываетъ сильную жажду мщенія за Виттовъ.
Другой замѣтилъ, что любовь къ тюльпанамъ могла соединяться съ политикою, и что, по исторіи, многіе очень-опасные люди занимались, повидимому, садами и цвѣтами, тогда-какъ, въ-самомъ-дѣлѣ, думали совсѣмъ о другомъ. Примѣромъ тому служитъ Тарквиній-старшій, разсаживавшій въ Габіесѣ свой макъ, и великій Конде, поливавшій свои гвоздики въ Венсеннскомъ Замкѣ; первый въ ту самую минуту, какъ предпринималъ свое возвращеніе въ Римъ, а второй, когда сбирался уйдти изъ темницы.
Судья заключилъ слѣдующею дилеммою:
Или Корнелій фан-Берле очень любить тюльпаны, или очень-пристрастенъ къ политикѣ. Въ обоихъ случаяхъ онъ намъ солгалъ, вопервыхъ, потому-что, по найденнымъ у него письмамъ, доказано, что онъ занимался политикою: вовторыхь, потому-что, по множеству найденныхъ у него луковицъ, онъ дѣйствительно занимался садоводствомъ. Наконецъ, и это самое важное, такъ-какъ Корнелій фэіі-Берле занимался въ одно время и тюльпанами и политикою, то значитъ, онъ былъ человѣкъ двуличневый, родъ земноводнаго, усердно-разработывающаго вмѣстѣ и луковицы и политику. Это придаетъ ему характеръ самыхъ опасныхъ людей для общественнаго спокойствія — и нѣкоторое, или даже полное сходство съ тѣми лицами, которыхъ примѣры намъ оставили Тарквиній-старшій и Конде.
Результатомъ совѣщаній было то, что принц-штатгальтеръ, конечно, будетъ доволенъ, если судьи Гаги облегчатъ ему управленіе Голландіею, истреби послѣдніе слѣды бывшихъ противъ него замысловъ.
Это доказательство убѣдило всѣхъ. Для уничтоженія всѣхъ замысловъ и междоусобій, рѣшено было единогласно осудить Корнелія фан-Берле къ смерти, обвиненнаго и уличеннаго въ томъ, что, подъ самымъ простодушнымъ видомъ любителя тюльпановъ, онъ участвовалъ въ замыслахъ Виттовъ противъ Голландіи, посредствомъ сношеній съ непріятелемъ.
Ко время этого получасового совѣщанія арестантъ былъ обратно отведенъ въ тюрьму. Туда-то экзекуторъ Штатовъ пришелъ, чтобъ прочесть ему приговоръ.
Грифусъ лежалъ въ это время одерживаемый лихорадкою послѣ перелома руки. Ключи темницы передалъ онъ на эту минуту одному служителю, но подъ надзоромъ дочери своей Розы, которая стала у дверей и платкомъ, приложеннымъ ко рту, старалась заглушить свои рыданія.
Корнелій, при слушаніи приговора, былъ болѣе удивленъ нежели печаленъ.
Когда экзекуторъ прочелъ ему роковую бумагу, то спросилъ не имѣетъ ли онъ что отвѣчать на нее?
— Ровно ничего, отвѣчалъ онъ. — Признаюсь только, что изъ всѣхъ причинъ, по которымъ можно подвергнуться смерти, я никакъ бы не могъ придумать приведенной судьями.
Экзекуторъ поклонился Корнелію.
— Послушайте, г. экзекуторъ, спросилъ вдругъ Корнелій въ ту самую минуту, какъ тотъ хотѣлъ уже выйдти: — а когда послѣдуетъ исполненіе вашего приговора?
— Я думаю, сегодня, отвѣчалъ экзекуторъ съ смущеніемъ при видѣ хладнокровія осужденнаго.
Въ эту минуту за дверью раздались рыданія.
Корнелій высунулся, чтобъ увидѣть, кто такъ жалѣетъ о немъ, но Роза угадала его движеніе и скрылась.
— Въ которомъ же часу? спросилъ опять Корнелій у экзекутора.
— Вѣроятно, въ полдень.
— Въ-самомъ-дѣлѣ? А ужь десять было, минутъ двадцать тому назадъ. Значитъ, мнѣ немного остается времени.
— Если вы хотите исполнить послѣдній долгъ христіанина, отвѣчалъ экзекуторъ: — вамъ пришлютъ какого угодно пастора.
Послѣ этого, отступая и кланяясь, онъ вышелъ. За нимъ послѣдовалъ служитель съ ключомъ, который уже хотѣлъ запереть дверь, какъ вдругъ рука Розы остановила его.
Корнелій увидѣлъ только, какъ золотой головной уборъ съ висячими кружевными концами мелькнулъ въ темнотѣ. Онъ услышалъ нѣсколько словъ, сказанныхъ шопотомъ за дверью; потомъ звукъ ключей, передаваемымъ изъ грубой руки служителя въ нѣжныя ручки Розы. Служитель сошелъ нѣсколько ступеней внизъ и сѣлъ на лѣстницу, которая внизу была охраняема сторожевою собакою.
И вдругъ Фрисланка явилась передъ Корнеліемъ, лицо Розы было покрыто струями текущихъ слезъ.
Вперивъ въ него большіе голубые глаза, дѣвушка подошла къ Корнелію, сложивъ руки на груди, которая высоко поднималась отъ рыданій.
— О г. Корнелій!… сказали она, и больше не могла произнести ни слова.
— Что скажете, милое дитя мое? сказалъ растроганный Корнелій. — У меня ужь немного осталось власти и времени на землѣ.
— У меня есть къ вамъ просьба, произнесла Роза, протягивая руки свои такъ, что онѣ обращены были къ Корнелію и къ небу.
— Не плачьте, милая Роза, сказалъ Корнелій: — ваши слёзы больше печалятъ меня, нежели самая моя смерть. Вы знаете, что чѣмъ болѣе осужденный невиненъ, тѣмъ веселѣе и спокойнѣе долженъ онъ умирать. Перестаньте же и скажите мнѣ, чего хотите?
Роза опустилась на колѣни и сказала:
— Простите отцу моему.
— Вашему отцу? съ удивленіемъ спросилъ Корнелій.
— Да! онъ такъ дурно обращался съ вами. Но это уже его всегдашняя привычка. Вы не одни испытали это, а всѣ, которые были здѣсь.
— Онъ наказанъ уже собственною бѣдою, милая Роза, и я отъ всей души прощаю его.
— Благодарю васъ, сказала Роза. Не могу ли и я чего-нибудь сдѣлать для васъ?
— Вы можете осушить свои слёзы, доброе дитя мое, отвѣчалъ Корнелій съ кроткою улыбкою.
— Нѣтъ! Для васъ, для васъ?
— Кому остается только часъ жить, очень было бы странно, желать еще чего-нибудь. Я любилъ Бога во все продолженіе своей жизни. Я обожалъ Его въ Его твореніяхъ, благословлялъ во всѣхъ случаяхъ. Я и теперь буду молиться и восхвалять Бога. Впрочемъ, у меня, пожалуй, есть еще одно желаніе, въ исполненіи котораго вы можете мнѣ помочь, милая Роза…
— О, говорите, говорите скорѣе, вскричала дѣвушка, заливаясь слезами.
— Дайте мнѣ вашу руку и обѣщайтесь не смѣяться.
— Смѣяться! вскричала Роза: — смѣяться въ такую минуту? Развѣ вы не видите, въ какомъ я положеніи?
— Виноватъ, Роза, я не смѣлъ всматриваться въ васъ, чтобъ не оставлять въ этой жизни ничего, о чемъ бы могъ сожалѣть. Но и уже видѣлъ васъ и могу увѣрить, что ne видалъ ни прелестнѣе васъ дѣвушки, ни добрѣе.
Роза вздрогнула. Часы пробили на башнѣ одиннадцать.
Корнелій понялъ ея мысль.
— Да, да! вы правы. Времени немного осталось.
Тогда, вынувъ изъ-подъ одежды бумагу, скрываемую имъ на груди съ извѣстными тремя луковичными отростками, онъ сказалъ ей;
— Милая моя Роза, я очень любилъ цвѣты, не зная еще въ то время, что можно любить что-нибудь другое. Не краснѣйте, не отворачивайтесь. Я не въ любви объясняюсь вамъ, да теперь это было бы вовсе не во-время черезъ часъ буду я тамъ, гдѣ нужна совсѣмъ другая лобовь. Итакъ, Роза, я любилъ цвѣты и, какъ кажется, нашелъ секретъ выростить черный тюльпанъ, что предполагали невозможнымъ до-сихъ-поръ. За этотъ секретъ гарлемское цвѣточное общество предложило премію въ сто тысячъ гульденовъ. Вотъ, на этой бумагѣ — и будущій цвѣтокъ и сто тысячъ гульденовъ. Ужь, конечно, я о деньгахъ не сожалѣю, но мнѣ бы хотѣлось, чтобъ вы ихъ получили.
— Господинъ Корнелій!…
— Вы можете взять ихъ, дитя мое, не повредивъ никому: я одинь во всемъ свѣтѣ; отецъ и мать мои умерли; у меня не было никогда ни брата, ни сестры. Я никого еще не любилъ земною любовью, а если меня кто могъ любить, то я, право, этого не зналъ. Притомъ же вы видите, Роза, что въ эту минуту вы однѣ въ моей темницѣ помогаете мнѣ и утѣшаете меня.
— Но, г. Корнелій, сто-тысячъ гульденовъ…
— Ну, что жь? стоитъ ли объ этомъ говорить? Сто-тысячъ составятъ вамъ хорошее приданое, и я радъ, что вы ихъ получите, потому-что очень увѣренъ въ своемъ открытіи. За это дайте мнѣ обѣщаніе выйдти замужъ за честнаго человѣка, котораго полюбите и который долженъ васъ такъ же любить, какъ я любилъ цвѣты… Не прерывайте меня, Роза, вы знаете, что у меня мало осталось времени.
Бѣдная дѣвушка рыдала безъ памяти. Корнелій взялъ ее за руку.
— Послушайте, продолжалъ онъ: — вотъ какъ вы должны поступить: возьмите земли изъ моего дортрехтскаго сада, съ гряды № 6, садовникъ мой укажетъ вамъ ее; посадите въ большой ящикъ эти отростки: они зацвѣтутъ въ будущемъ маѣ, то-есть чрезъ семь мѣсяцевъ; когда развернется цвѣтовъ, защищайте его ночью отъ вѣтра, а днемъ отъ малѣйшаго луча солнца — это будетъ черный тюльпанъ, въ этомъ я увѣренъ. Тогда вы напишете къ президенту гарлемскаго общества; онъ освидѣтельствуетъ цвѣтокъ всѣмъ комитетомъ и выдастъ вамъ сто-тысячъ гульденовъ.
Роза вздохнула.
— Теперь, продолжалъ Корнелій, отирая слезу, нависшую на его рѣсницѣ: — я бы желалъ, чтобъ цвѣтокъ этотъ, который мнѣ не суждено видѣть, получилъ названіе Rosa Berlaensis, то есть, чтобъ онъ напоминалъ и ваше и мое имя. А какъ вы, можетъ-быть, забудете это латинское названіе, то достаньте мнѣ карандашъ и кусочекъ бумажки, я напишу вамъ.
Роза все рыдала и подала Корнелію книгу съ оттиснутыми на ней буквами С. W.
— Что это? спросилъ Корнелій.
— Увы! это Библія, принадлежавшая вашему несчастному крестному отцу, Корнелію Витту. Изъ нея почерпнулъ онъ твердость окончить жизнь съ мужествомъ. Я нашла ее въ этой комнатѣ послѣ его кончины, и сохранила какъ святыню. Сегодня мнѣ вздумалось принести эту книгу къ вамъ, чтобъ и вы подкрѣпились въ несчастіи божественными ея истинами; но, слава Богу, вы сами тверды своею невинностью. Пишите же тутъ, чти вамъ нужно, и хоть я не умѣю читать, но все вами написанное будетъ исполнено.
Корнелій взялъ Библію и съ набожнымъ чувствомъ поцаловалъ ее.
— Чѣмъ же я напишу? спросилъ онъ.
— Въ книгѣ сохранился и карандашъ г. Витта.
Корнелій взялъ его и на второй страницѣ (увы! онъ не зналъ, что первый листокъ былъ оторванъ для письма къ нему) написалъ твердою рукою:
"23 августа 1672 года, въ минуту смерти, къ которой я осужденъ совершенно-невиннымъ, предаю душу свою въ милосердіе Божіе.
"Розѣ же Грифусъ завѣщаю единственное имущество, оставшееся у меня въ этой жизни, потому-что прочее конфисковано, завѣщаю три отростка, изъ которыхъ, по непремѣнному моему убѣжденію, долженъ въ будущемъ маѣ мѣсяцѣ вырости черный тюльпанъ, за который гарлемское общество назначило сто-тысячъ гульденовъ. Я желаю, чтобъ эту сумму получила вмѣсто меня, и какъ единственная моя наслѣдница, означенная Роза Грифусъ, съ тѣмъ, чтобъ она вышла замужъ за молодаго человѣка моихъ лѣтъ, который бы любилъ ее и котора то она тоже бы любила, и съ тѣмъ, чтобъ дать черному тюльпану названіе Rosa Barlaensis, то-есть ея имя, соединенное съ моимъ.
Да помилуетъ меня Богъ и сохранитъ ее.
Подавая книгу Розѣ, Корнелій сказалъ ей:
— Прочтите.
— Увы! отвѣчала дѣвушка: — я уже сказала вамъ, что не умѣю читать.
Тогда Корнелій самъ прочелъ ей свое завѣщаніе.
Рыданія дѣвушки дѣлали это чтеніе безполезнымъ.
— Принимаете ли вы мои условія? спросилъ Корнелій съ меланхолическою улыбкою, цалуя кончики трепещущихъ пальцевъ Розы.
— Нѣтъ! не могу, шептала она.
— Не можете? почему же?
— Потому-что я не въ-состояніи выполнить одного вашего желанія.
— Какого? Мнѣ казалось, что я все это дружески уладилъ.
— Вы мнѣ даете сто-тысячъ гульденовъ въ видѣ приданаго?…
— Конечно…
— И чтобъ я вышла за человѣка, котораго буду любить?
— Точно такъ.
— Ну, такъ деньги эти не могутъ быть моими: я никого не буду любить и никогда не выйду замужъ.
Послѣ этихъ словъ, сказанныхъ задыхающимся голосомъ, Роза опустилась на колѣни, готовая лишиться чувствъ.
Корнелій, испугавшись ея блѣдности и безпамятства, хотѣлъ ее схватить въ свои объятія… вдругъ послышались тяжелые шаги, шумъ по лѣстницѣ и лай собаки.
— За вами уже идутъ! вскричала Роза, ломая руки въ-отчаяніи. — Боже мой! Боже мой! Не прикажете ли еще чего?
И она упала на колѣни, обхвативъ свою голову, и задыхаясь отъ рыданій и слезъ.
— Повторяю вамъ только, берегите мои отростки, спрячьте ихъ и потомъ поступайте какъ я сказалъ. Это вы должны сдѣлать изъ любви ко мнѣ.
— Да! да! для этого я все сдѣлаю! вскричала она. — Но выйдти замужъ, прибавила она тихо: — этого я не могу.
Поспѣшно спрятала она въ свой корсетъ сокровище Корнелія. Шумъ на лѣстницѣ дѣйствительно возвѣщалъ приходъ экзекутора. Онъ явился съ отряломь градской стражи
Безъ слабости, но и безъ самохвальства, встрѣтилъ ихъ Корнелій, болѣе какъ друзей своихъ, нежели гонителей, и безусловно покорился всѣмъ обычаямъ и обрядамъ, введеннымъ издавна для осужденныхъ на казнь.
Выходя изъ тюрьмы, чтобъ слѣдовать за стражею, Корнелій оглянулся, чтобъ еще разъ увидѣть Розу, но позади шпагъ, людей и аллебардъ увидѣлъ только безчувственное тѣло, брошенное на деревянную скамью, съ блѣднымъ лицомъ, которое было вполовину закрыто волосами.
Но и въ ту минуту, какъ Роза лишилась чувствъ, она сильно прижала къ груди ввѣренный ей залогъ. Отсутствіе жизни не мѣшало ей исполнить его волю.
Въ судорожно-согнутыхъ ея пальцахъ виднѣлась еще бумажка, въ которой завернуты были отростки. Это былъ тотъ самый листокъ, на которомъ съ такимъ трудомъ писалъ Корнелій Виттъ къ своему крестнику. Еслибъ фан-Берле зналъ, что эта записка такъ близко и въ его власти, и онъ, и черный тюльпанъ были бы спасены.
ГЛАВА IX.
правитьНе болѣе трех-сотъ шаговъ разстоянія было отъ тюрьмы до мѣста казни. Когда Корнелій проходилъ мимо шалаша сторожевой собаки, та вышла, обнюхала его и, какъ-будто съ видомъ состраданія, посмотрѣла на него. Можетъ-быть, она инстинктомъ знала, что выходящіе такимъ-образомъ изъ темницы, уже не возвращаются въ нее. Еслибъ Корнелій тихонько прокрадывался, чтобъ бѣжать, она бы его загрызла.
Площадь, разумѣется, была полна народомъ. Корнелій шелъ мимо его спокойно, но не глядѣлъ ни на кого.
О чемъ онъ думалъ?
Ни о врагахъ, ни о судьяхъ, ни о казни.
Онъ мечталъ о близкой жизни вѣчнаго блаженства и безсмертія. Населяя рай по-своему, онъ желалъ, чтобъ тамъ были прелестнѣйшіе тюльпаны Цейлона и Бенгаліи. Онъ воображалъ, что, сидя подъ тѣнью роскошныхъ цвѣтовъ, будетъ съ жалостью смотрѣть на эту землю и ея заблужденія.
— Одинъ ударъ меча, сказалъ философъ: — и прекрасная жизнь начнется, чтобъ вѣчно продолжаться.
Онъ вспомнилъ, правда, Шале де-Ту и другихъ, которые не сразу попали въ объятія ожидаемой смерти; но, несмотря на это, твердыми шагами взошелъ на эшафотъ, сталъ на колѣни, помолился и, по указанію палача, уперся подбородкомъ въ холодный камень. Твердости душевнаго чувства онъ и тутъ не потерялъ, но глаза его невольно закрылись, чтобъ встрѣтить ударъ.
На помостѣ блеснула молнія: это былъ мечъ, обнаженный исполнителемъ правосудія.
Фан-Берле успѣлъ еще разъ мысленно подумать о Богѣ съ самою усердною молитвою — и свистъ меча, пролетѣвшаго мимо головы его, повѣялъ на весь составъ его какимъ-то страннымъ холодомъ.
Но… о удивленіе! онъ не чувствовалъ ни боли, ни потрясенія. Во всемъ своемъ составѣ не ощущалъ онъ никакой перемѣны.
Вдругъ, самъ незная кѣмъ и какъ, быль онъ поднятъ на ноги довольно-снисходительнымъ образомъ и только почувствовалъ, что колѣни его подгибаются и ноги едва держатъ.
Онъ раскрылъ глаза.
Кто-то читалъ подлѣ него бумагу, украшенную большою красною печатью. Надъ Корнеліемъ свѣтило то же самое блѣдно-желтое голландское солнце; передъ нимъ стояла та же брюйтенгофская тюрьма, съ маленькимъ окошечкомъ его комнаты. Только толпы народа не шумѣли теперь, а слушали съ вниманіемъ чтеніе бумаги.
Все чувство сознанія скоро возвратилось Корнелію, и онъ понялъ, что ему читали помилованіе, дарованное новымъ штатгальтеромъ, принцемъ оранскимъ.
Невольно расправилъ Корнелій мускулы своей шеи и очень-радъ былъ, что они были цѣлы и невредимы. Первою его мыслью было то, что онъ возвратится въ Дортрехтъ, но потомъ, вслушавшись внимательнѣе, узналъ его, что ему дарована только жизнь, но что онъ все-таки осужденъ на пожизненное тюремное заключеніе.
— Какъ быть! сказалъ онъ. — Я готовъ былъ умереть, но теперь чувствую, что жизнь имѣетъ свои пріятности. Чтожь! пойдемъ опять въ Брюйтенгофъ, тамъ — Роза и мой черный тюльпанъ…
Корнелій ошибся и въ этомъ. Принцъ штатгальтеръ назначилъ крѣпость Лёвенштейнъ мѣстомъ вѣчнаго заключенія фан-Берле. Географы говорятъ, что Лёвенштейнъ стоитъ на мысѣ, образуемомъ рѣками Маасомъ и Каталемъ, противъ Горкума; Корнелій же думалъ, что Лёвенштейнъ гораздо ближе къ Дортрехту, нежели Гага, но все очень-далеко отъ свободы,
Фан-Берле довольно-хорошо зналъ исторію Голландіи, чтобъ вспомнить о знаменитомъ Гроціѣ, который былъ тоже заключенъ въ этотъ самый замокъ по смерти Барневельдта, и что Штаты назначили этому великому человѣку двадцать-четыре голландскіе штивера въ день на пищу.
— Ну, я, конечно, не стою Греція, сказалъ фан-Берле: — мнѣ дадутъ двѣнадцать. На эти деньги едва можно существовать, но я все-таки буду живъ.
Потомъ вдругъ поразила его печальная мысль:
— Увы! это мѣсто сыро и болотисто. Почва никуда не годится для тюльпановъ; и притомъ же тамъ не будетъ Розы…
Голова его опустилась на грудь; онъ забылъ, что она едва не опустилась еще ниже.
ГЛАВА X
правитьПокуда Корнелій разсуждалъ обо всемъ этомъ, подъѣхала къ эшафоту какая-то карета. Его пригласили сѣсть въ нее: арестантъ повиновался.
Еще разъ взглянулъ онъ на свою темницу, надѣясь увидѣть въ окнѣ утѣшившуюся физіономію Розы; но лошади скоро умчали его отъ Брюйенгофа и отъ толпы народа, возглашавшаго «виватъ»! въ честь милосердія принца Вильгельма.
Между всѣми зрителями, привлеченными къ зрѣлищу казни Корнелія, былъ одинъ, который всѣхъ болѣе не доволенъ былъ развязкою. Онъ прибылъ на площадь раньше всѣхъ и пробился къ самому эшафоту, отдѣляясь отъ него только рядами солдатъ. Онъ съ видимымъ нетерпѣньемъ ожидалъ совершенія казни.
Когда осужденнаго привели на мѣсто казни, зритель этотъ взлѣзъ на столбикъ одного фонтана и сдѣлалъ знакъ палачу, какъ бы говоря:
— Ты помнишь наше условіе?
На что тотъ отвѣчалъ другимъ знакомь, означавшимъ:
— Будьте спокойны.
Кто же это разговаривалъ такъ дружески съ палачомъ? Разумѣется, Исаакъ Бокстель, который съ первой минуты заключенія Корнелія явился въ Гагу, чтобъ присвоить себѣ три отростка чернаго тюльпана.
Сперва Бокстель попытался задобрить Грифуса, но этотъ проворчалъ на него какъ бульдогъ. Тюремщикъ вообразилъ себѣ, что это какой-нибудь пріятель арестанта, который хлопочетъ объ освобожденія его, и потому, при первыхъ предложеніяхъ Бокстеля, Грифусъ прогналъ его и уськнулъ даже на него цѣпную собаку.
Бокстель отдѣлался небольшимъ кускомъ нижней одежды, вырваннымъ собакою; но онъ не потерялъ бодрости при первомъ неуспѣхѣ. Онъ явился вторично съ значительною суммою денегъ. На этотъ разъ Грифусъ лежалъ больной въ постели и не могъ съ нимъ видѣться. Онъ обратился къ Розѣ и обѣщалъ ей новый золотой головной уборъ, если она ему достанетъ луковичные отростки, спрятанные у Корнелія; но добрая дѣвушка, но обративъ вниманія ни на просителя, ни на просьбу, и незная еще тогда многоцѣнности этихъ отростковъ, сказала ему, чтобъ онъ обратился съ своими предложеніями къ палачу, который, по законамъ, наслѣдуетъ все, что остается на осужденномъ.
Это мнѣніе понравилось Бокстелю по своей логикѣ. Ему бы, конечно, пріятнѣе было подкупить Грифуса или Розу и отъ нихъ получить драгоцѣнные отростки; но какъ судопроизводство корнеліева дѣла пошло очень-быстро, и онъ былъ осужденъ къ смерти прежде, нежели Бокстель могъ успѣть подкупить тюремщика или дочь, то онъ, слѣдуя совѣту Розы, и обратился къ палачу.
Бокстель увѣренъ былъ, что фан-Берле умретъ съ своими отростками на груди Онъ никакъ не могъ предугадать двухъ вещей:
Розы и ея любви.
Принца Вильгельма и его милосердія.
Только въ этихъ пунктахъ разсчетъ завистника былъ невѣренъ. Безъ милосердія штатгалтера Корнелій дѣйствительно былъ бы казненъ. Безъ любви Розы, Корнелій не разстался бы съ отростками и въ минуту смерти.
Такимъ-образомъ Бокстель принужденъ былъ познакомиться съ палачомъ. Онъ выдалъ себя за большаго пріятеля Корнелія и, уступая палачу все золото, серебро и драгоцѣнности, какія могли найдтись на казненномъ, Бокстель просилъ только отдать ему все остальное, за что и давалъ сто гульденовъ.
Это была значительная сумма для палача, и онъ съ радостью согласиля, а Бокстель торжествовалъ, будучи увѣренъ, что за эти сто гульденовъ получитъ сто тысячъ. Тысячу процентовъ — очень-хорошій ростъ для займа.
Палачъ часто имѣлъ подобныя сдѣлки. Родственники казненныхъ платили дорого за его одежду; и потому онъ не удивился, а требовалъ только, чтобъ деньги ему выданы были впередъ. Это казалось для палача вѣрнѣе. Вѣдь послѣ пріятель могъ и передумать.
Бокстель заплатилъ и ждалъ дня казни.
Можно вообразить себѣ послѣ этого, съ какимъ усердіемъ Бокстель слѣдилъ за ходомъ дѣла; онъ былъ въ толпѣ народа, когда судья допрашивалъ Корнелія, когда прочли ему приказъ, когда экзекуторъ пришелъ за нимъ. Онъ прежде всѣхъ явился на мѣсто казни и разсчитывалъ каждую минуту дня.
Какъ изобразить ударъ, нанесенный ему внезапнымъ помилованіемъ Корнелія! Какъ разсказать его чувства, когда экзекуторъ, приподнявъ на ноги осужденнаго, началъ ему читать рѣшеніе штатгальтера! Ощущенія Бокстеля были вовсе нечеловѣческія въ эту минуту. Ярость тигра, гіены и змѣя сверкала въ его глазахъ, обнаруживалась во всѣхъ движеніяхъ. Если бъ фан-Берле стоялъ близь него, Бокстель покусился бы на жизнь его.
Итакъ, Корнелій остался живъ; Корнелій отправится въ Лёвенштейнъ. Тамъ, въ вѣчной своей темницѣ, найдетъ онъ, можетъ-быть, садъ, въ которомъ посадитъ и произраститъ свой черный тюльпанъ.
Въ безсильной ярости Бокстель упалъ у фонтана и произносилъ одни невнятные звуки. Проходящіе дали ему нѣсколько пинковъ.
Но что ему было за дѣло до всего этого при ощущаемомъ имъ отчаяніи?
Вдругъ вздумалось ему бѣжать вслѣдъ за каретою, увозившею Корнелія. Но злость никогда не разсчитываетъ на физическія силы. Пробѣжавъ шаговъ двадцать, онъ споткнулся на камень, упалъ и не прежде могъ встать, какъ сотни изъ толпы перешли черезъ него, то брызгая его грязью, то топча ногами.
Бокстель всталъ наконецъ. Платье его было разорвано, спина избита, руки перецарапаны; казалось, этихъ несчастій было бы довольно.
Но нѣтъ! Бокстель, попомня всѣ событія этого дня, схватилъ себя съ бѣшенствомъ за волосы, вырвалъ ихъ, сколько могъ, и развѣялъ по вѣтру, надѣясь этимъ утишить свою злость и зависть.
ГЛАВА XI.
правитьВъ несчастіяхъ, постигшихъ Корнелія, онъ былъ доволенъ и тѣмъ, что судьба привела его быть заключеннымъ въ той же темницѣ, гдѣ сидѣлъ ученый Гроцій. Случайно, по прибытіи Корнелія, эта самая комната была свободна въ Лёвенштейнѣ и ее отдали новому гостю.
Впрочемъ, эту комнату строже всѣхъ прочихъ стерегли съ-тѣхъ-поръ, какъ, благодаря изобрѣтательному уму г-жи Гроціи, ея мужъ могъ бѣжать изъ тюрьмы въ ящикѣ съ книгами, которыя забыли осмотрѣть. Тюремщики всегда, по старинному повѣрью, твердили, что никогда ненадобно сажать голубя въ ту клѣтку, изъ которой другой голубь прежде уже вылетѣлъ.
Комната была, слѣдовательно, историческая. Но, кромѣ алькова, устроеннаго для г-жи Гроціи, комната была точно такая же, какъ и другія во всемъ замкѣ, развѣ, что повыше другихъ; изъ окна видѣнъ былъ ландшафтъ. Впрочемъ, мы не будемъ его описывать.
Жизнь фан-Берле сдѣлалась теперь почти однимъ дыхательнымъ аппаратомъ. Бѣдный арестантъ мечталъ только о двухъ предметахъ о цвѣткѣ и дѣвушкѣ.
Какъ ни игриво, ни своевольно воображеніе, но онъ чувствовалъ, что оба эти предмета теперь для него навсегда потеряны.
По-счастію, фан-Берле ошибался. Богъ помиловалъ его въ то мгновеніе, какъ уже онъ закрылъ глаза для земной жизни, Богъ не оставилъ его и въ Лёвенштейнѣ. Здѣсь происходили съ нимъ самыя романическія происшествія, какія только случаются съ цвѣтоводами.
Въ одно утро, когда онъ у окна вдыхалъ въ себя свѣжій воздухъ, поднимавшійся съ рѣки Вагалы, и удивлялся отдаленнымъ видамъ роднаго своего Дортрехта, оживленнаго картиною вѣчно-движущихся мельницъ, онь увидѣлъ вдругъ нѣсколько голубей, отдѣлившихся отъ горизонта и прилетѣвшихъ на острыя башни Лвенштейна.
«Эти голуби, сказалъ онъ: — прилетѣли изъ Дортрехта. Они опять туда же и воротятся. Если кто можетъ привязать къ крылу одного изъ нихъ вѣсть о себѣ въ Дортрехтъ, то тамъ могутъ получить ее люди, оплакивающіе погибель другихъ…»
Послѣ минутнаго размышленія онъ прибавилъ
«Я хочу это сдѣлать.»
Кому двадцать-восемь лѣтъ и кто осужденъ на пожизненное заключеніе, то-есть на вѣроятный срокъ двадцати-двухъ или двадцати-трехъ тысячъ дней, тотъ дѣлается очень-терпѣливх.
Продолжая думать о своихъ отросткахъ — потому-что эта мысль такъ же постоянно въ немъ существовала, какъ самая жизнь — фан-Берле дѣлалъ сѣть для поимки голубей.
Онъ началъ приманивать этихъ птицъ всею роскошью своей кухни — а онъ получалъ восемь голландскихъ штиверовъ (около пяти копеекъ серебромъ) въ день — онъ цѣлый мѣсяцъ хлопоталъ о поимкѣ одного голубя и наконецъ достигъ своей цѣли. Въ рука къ его была самка.
Два мѣсяца трудился онъ потомъ для поимки самца. Послѣ этого онъ заперъ ихъ вмѣстѣ, и въ началѣ 1673 года получилъ уже нѣсколько яицъ самки, которая стала ихъ высиживать; онъ ее выпустилъ, и та, въ полной довѣренности, что самецъ будетъ, во время ея отсутствія, высиживать яйца вмѣсто ея, полетѣла прямо въ Дортрехтъ, имѣя подъ крыломъ записку.
Ввечеру она воротилась; но письмо было еще подъ крыломъ.
Такъ прошло двѣ недѣли. Всякій день онъ ее выпускалъ и всякой вечерь она возвращалась, а письмо было не тронуто. Сперва это огорчило его, потомъ довело до отчаянія.
Наконецъ въ шестнадцатый день она воротилась безъ письма.
Увы! это письмо было писано Корнеліемъ къ своей кормилицѣ, и онъ просилъ всѣхъ добрыхъ христіанъ, которымъ попадетъ это письмо въ руки, отдать его вѣрной старухѣ какъ-можно-скорѣе и вѣрнѣе.
Въ этомъ письмѣ къ кормилицѣ была записка и къ Розѣ.
Богъ, рассылающій на крыльяхъ вѣтровъ сѣмена желтой фіоли по стѣнамъ старыхъ замковъ, чтобъ они тамъ цвѣли, съ помощью капли росы или мимолетной тучи. Богъ позволилъ, чтобъ письмо фан-Берле дошло до его кормилицы.
Вотъ какъ это случилось.
Уѣхавъ изъ Дортрехта въ Гагу, Исаакъ Бокстель не только покинулъ свой домъ, своего слугу, свою обсерваторію, свой телескопъ, но даже и своихъ голубей.
Слуга, оставшійся безъ жалованья, сперва съѣлъ все, что у него самого было, потомъ все, что вокругъ могъ найдти, а наконецъ сталъ ѣсть и голубей.
Увидя это дурное обращеніе, голуби съ крыши Исаака Бокстеля перекочевали на крышу Корнелія фан-Берле.
Кормилица Корнелія была добрая старуха, которой надобно было любить кого-нибудь. Она полюбила этихъ голубей, просившихъ ея гостепріимства; и когда голодный слуга потребовалъ ихъ отъ нея, чтобъ съѣсть, она предложила ему выкупъ, по шести штиверовъ за штуку.
Это было вдвое, чего они стоили. Слуга съ радостью согласился на торгъ, и такимъ-образомъ кормилица сдѣлалась законною владѣтельницею голубей.
Эти-то самые голуби, соединясь съ другими, летали повременамъ въ Гагу, Лёвенштейнъ, Готердамъ, вѣроятно, отъискивая какого-нибудь разнообразія въ пищѣ, или воображая, что хлѣбъ и конопляное сѣмя тамъ вкуснѣе.
Случай дозволилъ Корнелію поймать одного изъ этихъ голубей.
Еслибъ завистникъ Бокстель не уѣхалъ изъ Дортрехта въ Гагу, то какъ Лёвенштейнъ раздѣленъ отъ перваго изъ этихъ городовъ только соединеніемъ Мааса съ Вагелемь, письмо Корнелія попало бы къ нему въ руки, а не къ кормилицѣ фан-Берле; бѣдный арестантъ нашъ потерялъ бы безполезно и время и труды, и вмѣсто того, чтобъ намъ разсказывать о чудныхъ его происшествіяхъ, мы бы, вѣроятно, кончили ихъ немногими днями печали и отчаянія.
Слѣдовательно, записка попала въ руки кормилицы.
Первымъ слѣдствіемъ этого событія было то, что въ февралѣ мѣсяцѣ, въ однѣ сумерки, когда роскошный вечеръ разсыпалъ по небу тысячи звѣздъ, Корнелій вдругъ услышалъ на лѣстницѣ своей башенки звукъ голоса, который заставилъ его вздрогнуть.
Онъ приложилъ руку къ сердцу и сталъ вслушиваться.
Это быль тихій и гармоническій голосъ Розы.
Конечно, безъ предварительнаго случая съ голубемъ, Корнелій былъ бы изумленъ и не постигалъ бы этого счастія. Но голубь давно уже принесъ подъ крыломъ своимъ надежду. Онъ всякій день ожидалъ Розы. Онъ зналъ ее и увѣренъ быль, что, при первомъ о немъ извѣстіи, явится она съ отростками и своею любовью.
Онъ всталъ, приложилъ ухо къ двери… Такъ! это были тѣ самые звуки, которые такъ трогали и очаровывали его въ Гагѣ.
Теперь только подумалъ онъ, что Розѣ легко было, получа отъ него извѣстіе, отправиться изъ Гаги въ Лёвенштейнъ, но прибывъ въ этотъ замокъ, какимь-образомъ успѣла она пробраться къ нему?
Покуда Корнелій раздумывалъ, покуда тысячи мыслей мѣнялись съ тысячью желаній, маленькое окошечко съ рѣшеткою, продѣланное надъ его дверью въ корридорѣ, отперлось, и лицо Розы, блиставшее радостью и красотою, но поблѣднѣвшее отъ пятимѣсячной печали, явилось у рѣшетки.
— Ахъ, г. Корнелій! вскрикнула она. — Вы здѣсь! Вотъ и я!
Корнелій протянулъ руки, обратилъ благодарные взоры къ небу и испустилъ радостный крикъ.
— Роза! Роза! это вы! могъ онъ только сказать.
— Тише! говорите не такъ громко. За мной идетъ батюшка, сказала молодая дѣвушка.
— Отецъ вашъ?
— Да; онъ на дворѣ ходить съ губернаторомъ и получаетъ отъ него приказанія онъ сейчасъ и къ вамъ пріидетъ.
— Приказанія губернатора? Что это значитъ?
— Вотъ все дѣло въ двухъ словахъ: у штатгальтера есть загородный домъ, въ одной мидѣ отъ Лейдена. Это большое молочное заведеніе. Тётка моя, бывшая кормилицею принца, управляетъ этою фермою. Какъ-скоро я получила ваше письмо, которое, увы! не могла прочесть, я отправилась къ тёткѣ; та мнѣ прочитала его, и я осталась у нея, покуда принцъ штатгальтеръ пріѣхалъ туда. Я его просила, чтобъ онъ отца моего перевелъ изъ гагской тюрьмы въ Лёвенштейнскій замокъ. И не сказала ему ни слова о причинѣ моей просьбы, иначе, если бъ онъ зналъ ее, то, можетъ-быть, и отказалъ бы. Теперь же онъ согласится.
— Слѣдовательно, вы совсѣмъ здѣсь?
— Какъ видите.
— И я насъ буду видѣть всякій день?
— Какъ-только можно будетъ чаще.
— О, милая Роза! вскричалъ Корнелій. — Такъ вы меня немножко любите?
— Немножко? сказала она. — Вы несправедливы!
Корнелій протянулъ къ ней руки, но только пальцы ихъ могли коснуться одинъ другаго сквозь рѣшетку.
— Вотъ идетъ батюшка, сказала Роза, и быстро отскочивъ отъ двери, побѣжала навстрѣчу къ отцу, поднимавшемуся по лѣстницѣ.
ГЛАВА XII.
правитьСъ Грифусомъ шла и собака его. Онъ ее водилъ ко всѣмъ арестантамъ, чтобъ она могла узнавать ихъ.
— Батюшка, сказала Роза: — вы знаете, здѣсь достопримѣчательная комната, изъ которой бѣжалъ г. Гроцій. Вы знали Гроція?
— Да, знаю! А! такъ изъ этой комнаты бѣжалъ Гроцій. Увѣряю васъ, что послѣ него никто ужь не убѣжитъ отсюда.
Отперевъ дверь и неразглядѣвъ еще арестанта, онъ началъ дѣлать ему разные вопросы.
Собака, ворча, то же подошла къ Корнелію, обнюхала его и вопросительно посмотрѣла на него, какъ-бы спрашивая: по какому праву онъ живъ еще, тогда-какъ отправился на мѣсто казни?
Роза подозвала, однако, собаку и та отошла отъ Корнелія.
— Я новый вашъ тюремщикъ, сказалъ Грифусъ, приподнимая свой фонарь, чтобъ вглядѣться въ окружающіе предметы. — Я не золъ, но неумолимъ во всемъ, что касается до моей должности.
— Я васъ ужь знаю, любезный Грифусъ, сказалъ Корнелій, подходя къ свѣту фонаря.
— Какъ? это вы, г. фан-Берле! вскричалъ Грифусъ. — Вотъ удивительная встрѣча!
— Съ моей стороны, я очень-радъ. Кажется, ваша рука теперь совершенно-здорова; вы въ ней и фонарь держите.
Грифусъ поморщился — А все-таки скажу вамъ, прибавилъ тюремщикъ: — что его свѣтлость принцъ штатгальтеръ дурно сдѣлалъ, что помиловалъ васъ.
— Это почему? спросилъ Корнелій.
— Потому-что вы опять затѣете что-нибудь недоброе… Вы, вѣдь, ученый человѣкъ, а всѣ ученые знакомы съ злымъ духомъ.
— Что жь, любезный Грифусъ, вы развѣ не довольны моею операціею? Я развѣ не хорошо вправилъ вамъ сломанную руку? или я съ васъ много взялъ? сказалъ онъ съ улыбкою.
— Напротивъ, напротивъ! отвѣчалъ съ неудовольствіемъ тюремщикъ: — вы слишкомъ-искусно это сдѣлали. Тутъ, должно-быть, колдовство. Черезъ шесть недѣль рука дѣйствовала попрежнему, какъ-будто никогда не была сломана. Брюйтенгофскій лекарь сказалъ мнѣ, что это дѣло подозрительное и предлагалъ мнѣ снова переломить руку, чтобъ лечить ее по правиламъ, увѣряя, что я три мѣсяца не пошевелю ни однимъ пальцемъ. А ужь этотъ лекарь, вѣрно, знаетъ свое дѣло.
— Что жь, вы не согласились на его предложеніе?
— Нѣтъ! Я не боюсь колдовства. Покуда я могу сдѣлать знаменіе креста, то буду смѣяться надъ всѣми силами злыхъ духовъ.
— Но если вы смѣетесь надъ злымъ духомъ, любезный Грифусъ, то еще больше должны не вѣрить ученымъ.
— О, это другое дѣло! вскричалъ Грифусъ. Я лучше хочу сторожить десять человѣкъ всякаго званія, нежели одного ученаго. Прочіе пьютъ, ѣдятъ, курятъ и пьянствуютъ. Дай имъ только вина — и они будутъ смирнѣе барановъ. А ученый… эта порода преопасная: мало пьетъ, бережетъ свою голову для замысловъ. Но предупреждаю васъ, что сочиненіе это будетъ мудрено. Я не позволю, ни книгъ, ни бумаги, ни волшебныхъ приборовъ.
— Увѣряю васъ, любезный г. Грифусъ, что еслибъ я и имѣлъ желаніе бѣжать, то теперь хочу остаться съ вами.
— Ладно, ладно, прервалъ его Грифусъ: — смотрите за собою, а я буду смотрѣть за вами. Дѣло сдѣлано, а принцъ штатгальтеръ напрасно помиловалъ васъ.
— Очень-благодаренъ…
— Не за что. — Все-таки спокойнѣе было бы, еслибъ однимъ ученымъ меньше.
— Вы ужасный человѣкъ!
— Нѣтъ, я это говорю изъ человѣколюбія.
— Вотъ это мило! Растолкуйте мнѣ пожалуйста.
— Да ужь повѣрьте, что такъ. Еслибъ вы были казнены въ Гагѣ, то уже не страдали бы; а теперь, признаюсь, я буду во многомъ васъ огорчать.
— Благодарю за обѣщаніе.
Корнелій улыбнулся при этомъ иронически, а Роза, стоя за дверью, отвѣчала ему самою утѣшительною улыбкою.
Грифусъ подошелъ къ окну.
Ночь еще не наступила и можно было видѣть обширный горизонтъ вдали.
— Какой видъ у васъ здѣсь изъ окна? спросилъ онъ.
— Очень-хорошъ, отвѣчалъ Корнелій, глядя на Розу.
— Это напрасно.
Въ эту самую минуту оба голубя, испуганные видомъ и голосомъ незнакомаго человѣка, вспорхнули изъ гнѣзда и исчезли въ туманѣ.
— Это что? спросилъ тюремщикъ.
— Мои голуби.
— Мои голуби! вскричалъ Грифусъ. Да развѣ у арестанта можетъ быть какая-нибудь собственность?
— Ну, такъ это Божья птичка, которую Господь мнѣ послалъ въ утѣшеніе.
— Эти голуби — нарушеніе правилъ, отвѣчалъ Грифусъ. — Предупреждаю васъ, молодой человѣкъ, что не позже завтрашняго дня голуби будутъ у меня въ котлѣ.
— Для этого надобно, номерныхъ, чтобъ вы ихъ поймали, сказалъ фан-Берле. Вы не хотите, чтобъ это были мои голуби; но они ужъ, вѣрно, и не ваши.
— Увидимъ, проворчалъ тюремщикъ. Завтра же я сверну имъ шею.
Говоря это, Грифусъ свѣсился въ окно, чтобъ поближе разсмотрѣть гнѣздо. Корнелій воспользовался этою минутою, чтобъ подбѣжать къ двери и пожать руку Розы, которая шепнула ему:
— Сегодня, вечеромъ, въ девять часовъ.
Грифусъ не видалъ и не слыхалъ ничего. Занятый своимъ планомъ, какъ поймать голубей, онъ заперъ окно, взялъ дочь подъ-руку, повернулъ два раза ключъ, задвинулъ засовъ и пошелъ съ такими же любезностями къ другимъ арестантамъ.
Едва онъ исчезъ и подошедшій къ двери Корнелій удостовѣрился, по шуму шаговъ, что онъ ушелъ, какъ подбѣжалъ къ окну и совершенно разрушилъ гнѣздо голубей. Онъ лучше хотѣлъ прогнать ихъ навсегда изъ Лёвенштейна, нежели подвергать звѣрству Грифуса и осудить на смерть тѣ драгоцѣнныя созданія, которыя соединили его съ Розою.
Посѣщеніе тюремщика, грубыя угрозы его, печальная будущность, представлявшаяся вдали вмѣстѣ съ этимъ церберомъ, котораго необузданный нравъ онъ уже зналъ — все это исчезало предъ сладкою мыслью, видѣться часто съ Розою.
Съ нетерпѣніемъ ждалъ онъ, когда на башнѣ Левевштейна пробьетъ девять часовъ.
Роза сказала: «въ девять часовъ». И едва послѣдній ударъ прозвучалъ въ окрестности, какъ ужъ внимательный слухъ его предугадалъ приближеніе Розы. На лѣстницѣ послышались легкіе шаги и шумъ волнистой одежды молодой Фрисланки. Вскорѣ освѣтилось и роковое окошечко надъ дверью, на которое глаза Корнелій были устремлены съ жадностью.
Окно отворилось.
— Вотъ и я, сказала Роза, запыхавшись.
— Милая моя Роза!…
— Такъ вы довольны, что видите меня?
— И вы спрашиваете? По какимъ образомъ вы могли пройдти. Вашъ батюшка…
— Онъ всякій вечеръ, тотчасъ послѣ ужина засыпаетъ, особливо, если выпьетъ лишнюю рюмку можжевеловки. Не говорите никому, что я сегодня подбавила ему порцію водки. Этому я обязана, что безопасно могу прійдти къ вамъ на нѣсколько минутъ.
— О, благодарю васъ, милая Роза!
При этомъ лицо Корнелія, такъ близко подвинулось, что Роза невольно отшатнулась.
— А я вамъ принесла ваши отростки тюльпана, сказала она
Сердце Корнелія затрепетало. Онъ не смѣлъ еще спросить объ этомъ Розу и боялся на драгоцѣнный свой залогъ.
— Такъ вы ихъ берегли?
— Развѣ вы не для этого дали ихъ мнѣ?… Вы же ихъ такъ любили…
— Но мнѣ ужь казалось, что съ той минуты, какъ я вамъ ихъ далъ, они вамъ принадлежать.
— Да, въ-случаѣ нашей смерти, они мнѣ принадлежали; но, слава Богу, вы живы. Ахъ, какъ я благодарила Бога, какъ благословляла принца! Если небо пошлетъ штатгальтеру хоть половину того, что я сну пожелала, то онъ будетъ счастливѣйшимъ и богатѣйшимъ человѣкомъ на землѣ. Вы были живы — и я рѣшилась, сохранивъ для себя Библію Витта, возвратить вамъ ваши тюльпанные отростки. Только я не знала, какъ это сдѣлать. Я придумала идти къ тёткѣ, караулить тамъ принца, попросить у него отцу моему мѣсто въ Лёвенштейнѣ. Въ это самое время получила я ваше письмо отъ вашей кормилицы. О, какъ мы вмѣстѣ съ нею плакали! Ваше письмо заставило меня ускорить принятое намѣреніе. Я отправилась въ Лейденъ — а остальное вы знаете.
— Какъ, милая Роза? спросилъ Корнелій: — вы еще и до письма моего думали…
— Разумѣется, отвѣчала Роза простодушно, преодолѣвая врожденную стыдливость. Да, я только и думала объ этомъ.
Говоря это, Роза сдѣлалась еще прелестнѣе, и Корнелій во второй разъ такъ быстро приблизился къ рѣшеткѣ, что Роза опять невольно отступила
— Признаюсь, сказала она съ кокетливостью, которая составляетъ врожденную принадлежность дѣвушки: — я всегда жалѣли, что не училась читать; но никогда мнѣ это такъ грустно не было, какъ получа ваше письмо. Со слезами на глазахъ, держала и его въ рукахъ и воображала, что оно для всѣхъ другихъ говоритъ, а для меня нѣмо. О, какъ оплакивала я тогда свою глупость!
— А вы, милая Роза, и прежде сожалѣли, что не умѣете читать? лукаво спросилъ Корнелій. Но какому же случаю?
— А чтобъ читать письма, который мнѣ писали, смѣясь, отвѣчала дѣвушка.
— Вы получали письма?
— Сотнями.
— Ктожь писалъ намъ.
— Какъ, кто? Вопервыхъ, всѣ студенты, проходившіе мимо Брюденсгофа: всѣ офицеры, когда шли на ученье: всѣ прикащики и даже купцы, которые видѣли меня у окна.
— Что жь вы дѣлали изъ этихъ писемъ?
— Въ прежнее время, я заставляла ихъ читать себѣ одну изъ своихъ подругъ. Это меня ужасно забавляло. Но съ нѣкотораго времени мнѣ казалось скучно это пустое занятіе. Съ нѣкотораго времени и ихъ сожигаю.
— Съ нѣкотораго времени? повторилъ Корнелій, и глаза его блистали радостью и любовью.
Покраснѣвшая Роза опустила голову. Она и не слыхала, что Корнелій еще разъ прильнулъ къ рѣшеткѣ. Увы! губы его встрѣтили одно неумолимое желѣзо, но жаркое дыханіе его почти передало молодой дѣвушкѣ нѣжны и поцалуй.
Это невидимое прикосновеніе вдругъ заставило ее поблѣднѣть точно такъ же, какъ и въ день казни Корнелія. Стонъ вырвался изъ груди ея; она закрыла глаза и убѣжала, прижавъ рукою сильнобьющееся сердце.
Корнелій, оставшись одинъ, все еще смотрѣлъ на то мѣсто, гдѣ стояла Роза. Ему казалось, что онъ видитъ ея головку склоненную, даже обоняетъ запахъ волосъ ея.
Роза такъ скоро ушла, что забыла отдать Корнелію три отростка чернаго тюльпана.
ГЛАВА XIII.
правитьЧитатель, вѣрно, ужь замѣтилъ, что Грифусъ вовсе не быль такъ хорошо расположенъ къ крестнику Витта, какъ дочь его.
У него въ Лёвенштейнѣ было всего пять арестантовъ, слѣдовательно, должность его была нетрудна. Это былъ почти пансіонъ для старика.
Но усердіе его было такъ сильно, что онъ въ умѣ придавалъ своей должности чрезвычайную важность. Въ глазахъ его Корнелій былъ преступникъ перваго разряда, и былъ, слѣдовательно, самый опасный изъ арестантовъ. Онъ надзиралъ за каждымъ его движеніемъ, встрѣчалъ его всегда съ сердитымъ лицомъ и хотѣлъ его всячески и ежедневно наказывать за умыслы противъ милосердаго принца штатгальтера.
Онъ три раза въ день входилъ къ нему въ комнату, надѣясь застать его въ чемъ-нибудь противозаконномъ; но Корнелій ужь отказался отъ голубиной почты съ тѣхъ-поръ, какъ голубка его прилетѣла къ нему. Вѣроятно, еслибъ Корнелію дали теперь право жить на свободѣ въ другомъ городѣ, онъ предпочелъ бы лёвенштейнскую крѣпость съ Розою и своими тюльпанными отростками.
Роза обѣщала ему являться каждый вечеръ въ девять часовъ — и мы уже видѣли, что въ первый вечеръ сдержала свое обѣщаніе.
На другой день, она съ такою же таинственностью и съ тѣми же предосторожностями пришла къ нему, но на этотъ разъ дала себѣ слово неслишкомъ-близко подходить къ рѣшеткѣ, впрочемъ, чтобъ тотчасъ же начать серьёзный разговоръ, она подала ему черезъ рѣшетку три отростка, завернутые въ ту же бумагу.
Каково же было ея удивленіе, когда онъ тихо оттолкнулъ ея руку, и послѣ минутнаго размышленія сказалъ:
— Послушайте, милая Роза: мы, кажется, слишкомъ рискуемъ, ввѣряя всю нашу фортуну одному кошельку. Подумайте, что дѣло идетъ о такомъ предпріятіи, которое до-сихъ-поръ почиталось невозможнымъ — дѣло идетъ о произращеніи чернаго тюльпана. Примемте всѣ мѣры предосторожности, чтобъ, въ случаѣ неудачи, не упрекать себя ни въ чемъ. Вотъ какъ я разсчелъ исполненіе своего плана.
Роза устремила все свое вниманіе на слова Корнелія, и не потому, чтобъ ее интересовало произращеніе чернаго тюльпана, а потому, что видѣла въ этомъ одну изъ любимѣйшихъ идей несчастнаго цвѣтовода.
— Я разсчитывалъ, милая Роза, продолжалъ Корнелій: — и на наше содѣйствіе.
— Я слушаю, отвѣчала Роза.
— Здѣсь у васъ, въ крѣпости, есть, конечно, садъ, или хоть какой-нибудь дворъ, или, наконецъ, хоть террасса.
— Здѣсь есть прекрасный садъ надъ Вагалсмъ. Въ немъ растетъ множество высокихъ и старыхъ деревъ.
— Можете ли вы принесть мнѣ, милая Роза, нѣсколько земли изъ этого сада, чтобъ я могъ судить о ея свойствѣ.
— Завтра же.
— Вы возьмете одну часть на солнцѣ, а другую подъ тѣнью, чтобъ я могъ видѣть степень сырости и сухости почвы.
— Хорошо.
— Когда я выберу землю и приготовлю ее, если нужно, мы на три части раздѣлимъ наши отростки. Вы возьмете одинъ и посадите его въ тотъ день, какъ я вамъ скажу, и въ ту землю, которую я назначу. Если вы будете слѣдовать моимъ предписаніямъ, то отростокъ, вѣрно, дастъ ожидаемый цвѣтокъ.
— Я ни на минуту отъ него не отойду.
— Другой отростокъ вы дадите мнѣ, и я попробую выростить его здѣсь. Это утѣшитъ меня въ тѣ часы, когда я не буду васъ видѣть. Признаюсь, я мало надѣюсь на этотъ отростокъ и почитаю его заранѣе жертвою моего эгоизма. Однакожь и здѣсь бываетъ иногда солнце. Я буду извлекать искусственную пользу изъ всего, даже изъ теплой золы отъ моей трубки. Во всякомъ случаѣ, у насъ, или лучше сказать, у васъ, будетъ въ запасѣ третій отростокъ. Это будетъ послѣднее убѣжище наше въ случаѣ неудачи первыхъ двухъ. Такимъ-образомъ, мы непремѣнно достигнемъ, милая Роза, до нашихъ ста тысячъ гульденовъ и до счастья — видѣть увѣнчаннымъ такое высокое предпріятіе.
— Я все поняла, сказала Роза. — Завтра я принесу вамъ землю. Вы сами выберите ее, какъ для моего, такъ и для вашего отростка. Впрочемъ, для этого надобно будетъ нѣсколько дней. Я могу вамъ приносить только понемногу земли.
— О! насъ никто не торопитъ, милая Роза. Мы не прежде можемъ сажать, какъ черезъ мѣсяцъ, слѣдственно, у насъ еще много времени впереди. Только смотрите, когда надобно будетъ сажать вашъ отростокъ, не забудьте малѣйшей подробности моихъ наставленій.
— Разумѣется..
— И когда онъ будетъ посаженъ, вы сообщайте мнѣ всѣ обстоятельства произрастанія, атмосферическія перемѣны, говорите мнѣ кто будетъ подходить къ цвѣтку. Вы будете прислушиваться по ночамъ не ходятъ ли кошки въ вашъ садъ. Двѣ кошки опустошили въ дортрехтскомъ моемъ саду цѣлыя двѣ гряды.
— Хорошо, хорошо.
— А въ лунныя ночи… Ваше окошко не въ садъ ли выходить?
— Окно спальни обращено къ саду.
— Прекрасно. Въ лунную ночь смотрите не выходятъ ли изъ разсѣлинъ стѣнъ крысы: эти животныя много портятъ тюльпаны.
— Хорошо, буду смотрѣть.
— А потомъ, прибавилъ фан-Берле, сдѣлавшійся подозрительнымъ съ-тѣхъ-поръ, какъ сидѣлъ въ тюрьмѣ — потомъ есть еще одно животное, которое гораздо-опаснѣе кошекъ и крысъ…
— Какое же?
— Человѣкъ. Вы понимаете, милая Роза, если есть люди, которые рѣшаются терять честь и свободу, чтобъ украсть гульденъ, то найдется много такихъ, которые охотно покусятся на похищеніе ста тысячъ.
— Кромѣ меня, никто не будетъ входить въ садъ.
— Вы обѣщаете?
— Клянусь.
— Благодарю васъ, милая Роза, я, значитъ, буду обязанъ вамъ всѣми радостями жизни…
При этомъ лицо фан-Берле опять слишкомъ приблизилось къ рѣшеткѣ, и Рола вспомнила, что ей пора домой. Она отклонила свою головку назадъ и протянула Корнелію руку, подавая ему отростокъ.
Корнелій поцаловалъ пальчики эти руки. За что? неизвѣстно. За то ли, что она держала драгоцѣнный черный тюльпанъ, или просто за то, что принадлежала Розѣ? Пусть это разгадаютъ физіологи.
Роза удалилась, крѣпко прижавъ два остальные отростка къ груди своей; но потому ли она прижимала ихъ такъ сильно, что они должны были произвести черный тюльпанъ, или просто потому, что они принадлежали Корнелію фан-Берле? Этотъ вопросъ такъ же затруднителенъ, какъ и первый.
Какъ-бы то ни было, съ этой минуты жизнь арестанта казалась ему сладкою и пріятною.
Роза отдала ему одинъ отростокъ. Послѣ этого, каждый вечеръ, стала она носить ему пригоршнями землю, которую Корнелій нашелъ превосходною.
Большая кружка, которую Корнелій очень-искусно разбилъ, превратилась у него въ цвѣточный горшокъ. Онъ наполнилъ со до половины землею, а сверху досыпалъ высушеннымъ рѣчнымъ иломъ, который ему также принесла Роза, по его просьбѣ.
Наконецъ, въ началѣ апрѣля посадилъ онъ первый отростокь.
Конечно, никакое перо не въ силахъ описать радости Корнелія, когда онъ совершилъ это великое дѣло, употребивъ удивительныя хитрости, чтобъ скрыть отъ Грифуса свою работу. Одинъ часъ не составляетъ ли для философа, подобнаго Корнелію, цѣлаго столѣтія мыслей и ощущеній?
Не проходило дня, чтобъ Роза не являлась ввечеру поговорить съ Корнеліевъ.
Главный разговоръ вертѣлся всегда на тюльпанахъ, и Роза такъ много наслышалась о цвѣтоводствѣ, что могла бы сдѣлаться садовникомъ. Но какъ ни интересенъ этотъ предметъ, нельзя же все говорить объ однихъ тюльпанахъ.
Начинали иногда разговаривать и о другомъ, и Корнелій съ удивленіемъ видѣлъ, что на свѣтѣ много еще есть занимательныхъ вещей, кромѣ его тюльпановъ. При этихъ разговорахъ Роза имѣла всегда только очень-дурную привычку она всегда держала лицо свое на шесть дюймовъ отъ рѣшетки. Прекрасная Фрисланка вѣрно сама-себѣ не довѣряла съ-тѣхъ-поръ, какъ одно движеніе Корнелія едва не обожгло ее.
При этихъ свиданіяхъ одно только безпокоило ихъ обоихъ: зависимость отъ отца.
Такимъ-образомъ, жизнь фан-Берле, этого ученаго доктора, живописца и перваго цвѣтовода, зависѣла отъ своенравія самаго грубаго и необразованнаго человѣка, который держалъ въ рукахъ своихъ все его счастье и знаменитость будущаго открытія Rosa Berlaensis, человѣка, который быль столь же ограниченъ умомъ, какъ замокъ, имъ запираемый, и столько же суровъ, какъ желѣзные его засовы. Это было существо въ родѣ Калибана въ шекспировой драмѣ «Буря».
Этому человѣку могло вдругъ соскучиться въ Лёвенштейнѣ. Тамашній воздухъ могъ ему показаться нездоровымъ и даже можжевеловка не вкусна, и онъ бы отправился опять куда-нибудь съ дочерью, разлучивъ влюбленныхъ еще разъ, и навсегда сдѣлавъ обоихъ несчастными.
— Тогда я, пожалуй, опять примусь за голубиную почту, сказалъ Корнелій, когда у нихъ однажды зашла рѣчь о подобномъ случаѣ. — Но кчему послужитъ и это? Вы не умѣете читать, милая Роза. Вы не прочтете того, что я напишу къ вамъ и сами не опишете мнѣ своихъ мыслей и чувствъ.
— Такъ приготовимся и на этотъ случай, отвѣчала Роза, боявшаяся разлуки съ Корнеліемъ. — Мы каждый вечеръ видимся по цѣлому часу. Употребимъ это время съ пользою.
— Чѣмъ мы займемся? спросилъ Корнелій.
— Учите меня читать и писать. Будьте увѣрены, что я буду самая прилежная ученица. И такимъ-образомъ мы, даже въ случаѣ разлуки, можемъ сообщать другъ другу свои мысли.
— О, я готовь всю жизнь посвятить на эти уроки! сказалъ Корнелій.
Роза улыбнулась и пожала плечами.
— Развѣ вы сбираетесь всю жизнь просидѣть въ тюрьмѣ? Принцъ штатгальтеръ далъ вамъ жизнь, можетъ возвратить и свободу. Тогда вамъ возвратятъ и ваше имѣніе. Вы будете богаты. И чтожь? Когда будете свободны и богаты, когда поѣдете мимо меня въ роскошной коляскѣ, захотите ли вы тогда бросить и одинъ взглядъ на бѣдную дочь тюремщики?..
Корнелій хотѣлъ возражать и, конечно, возраженія его были бы искренни, но Роза остановила его и спросила съ улыбкою:
— Ну, что вашъ тюльпанъ?
Она уже знала, что заговорить съ Корнеліемъ о тюльпанѣ, значило заставить его забыть обо всемъ на свѣтѣ, даже о Розѣ.
— Довольно-хорошъ. Кожица почернѣла. Пронесъ броженія начался; жилы отростка согрѣлись и вздулись. Черезъ недѣлю можно будетъ видѣть первые признаки растительности. Ну, а вашъ отростокъ, милая Роза?
— О! я все сдѣлала по вашему наставленію.
— Ну, разскажите же мнѣ, сказалъ Корнелій, и при этомъ глаза его горѣли и дыханіе прерывалось отъ нетерпѣнія.
— Повторяю вамъ, что все сдѣлала по вашему приказанію, отвѣчала дѣвушка, которую чрезвычайно начинала занимать эта двойная любовь Корнелія къ черному тюльпану и къ ней. — Я приготовила себѣ гряду на открытомъ мѣстѣ, далеко отъ деревьевъ и отъ стѣнъ. Земля моя нѣсколько-песчана, болѣе сыра, чѣмъ суха. Нѣтъ въ ней, однакожь, ни малѣйшаго камешка; однимъ словомъ, все, какъ вы говорили.
— Хорошо, хорошо, милая Роза!
— Теперь, приготовленная такимъ-образомъ земля ждетъ только отростка. Въ первый ясный день вы мнѣ скажете, и я посажу его. Вы вѣдь говорили, что мои работы должны происходить послѣ вашихъ, потому-что на моей сторонѣ выгоды солнца, воздуха и изобилія соковъ земли.
— Прекрасно, прекрасно, Роза! съ восторгомъ сказалъ Корнелій, хлопая радостно въ ладоши. — Вы у меня прекрасная ученица и, вѣрно, получите заслуженную награду во сто тысячъ гульденовъ.
— Не забудьте, однакожь, сказала Роза, смѣясь: — что ученицѣ вашей надобно еще выучиться кой-чему другому, а не одному цвѣтоводству.
— Да, да! Я готовь! я самъ буду радъ, милая Роза, если вы вы учитесь читать.
— Когда же мы начнемъ?
— Сейчасъ.
— Нѣтъ, завтра.
— Почему же завтра?
— Потому-что сегодня уже прошелъ условный часъ свиданья, и я должна оставить васъ.
— Не-уже-ли прошелъ? Какъ скоро!.. Ну, а по какой же книгѣ мы будемъ учиться?
— О, у меня есть книга, отвѣчала Роза — которая, вѣроятно, принесетъ намъ счастіе.
— Такъ до завтра?
— До завтра.
Дѣйствительно, въ слѣдующій вечеръ Роза возвратилась съ Библіею Корнелія Ритта.
ГЛАВА XIV.
правитьМы уже сказали, что Роза на другой день пришла съ Библіею Корнелія Витта.
Тогда произошла между учителемъ и ученицею одна изъ тѣхъ прелестныхъ сценъ, которыя радуютъ сердце писателя романовъ, когда онѣ встрѣчаются въ его разсказѣ.
Окно надъ дверью темницы было единственнымъ отверстіемъ, служившимъ для разговоровъ между двумя любовниками. Оно было слишкомъ-высоко для чтенія книги, которую Роза принесла. Молодая дѣвушка должна была опереться на окно, держа въ правой рукѣ книгу наравнѣ со свѣтомъ ночника. Корнелій придумалъ прикрѣпить книгу платкомъ къ желѣзной рѣшеткѣ окна. Тогда Роза могла указывать пальцемъ на буквы и склады книги, которые Корнелій заставлялъ ее читать, употребляя для этого соломенку вмѣсто указки, и направляя ее сквозь рѣшетку. Роза, какъ прилежная ученица, со вниманіемъ слѣдила за указкою учителя.
Свѣтъ ночника освѣщалъ прелестное лицо Розы, ея умные голубые глаза, ея свѣтлорусые локоны, распускавшіеся изъ-подъ фрисландскаго головного убора; ея пальцы, поднятые на воздухъ, сквозь которые, казалось, видна была блѣдно-розовая кровь, бѣгущая по жиламъ и выражающая таинственный источникъ жизни.
Понятливость Розы быстро развивалась при сближеніи съ умомъ Корнелія.
Возвратясь домой, Роза повторяла въ умѣ своемъ уроки чтенія.
Въ одинъ вечеръ она опоздала получасомъ противъ обыкновеннаго. Это было слишкомъ-важное событіе, и потому Корнелій разспросилъ ее о причинѣ поздняго прихода.
— О! не браните меня, сказала молодая дѣвушка; — это не моя вина. Батюшка возобновилъ въ Лёвенштейнѣ знакомство съ однимъ человѣкомъ, который и въ Гагѣ часто извѣщалъ его, прося всегда позволенія осмотрѣть тюрьму. Это какой-то весельчакъ, охотникъ выпить и разсказывать веселые анекдоты; притомъ же, онъ платитъ хорошо и не жалѣетъ денегъ на попойку.
— Вы больше о немъ ничего не знаете? спросилъ удивленный Корнелій.
— Нѣтъ, отвѣчала молодая дѣвушка. Но вотъ ужь двѣ недѣли, какъ батюшка безъ ума полюбилъ этого человѣка, который его усердно посѣщаетъ.
— О! сказалъ Корнелій, съ безпокойствомъ качая головой (для него всякое новое происшествіе предвѣщало несчастіе) — это, вѣрно, какой-нибудь шпіонъ въ родѣ тѣхъ, которыхъ посылаютъ для надзора надъ арестантами и тюремщиками вмѣстѣ.
— Не думаю, сказала Роза, улыбаясь. — Если этотъ человѣкъ надзираетъ за кѣмъ-нибудь, такъ, вѣрно, не за батюшкою.
— За кѣмъ же?
— За мною, напримѣръ.
— За вами?
— Почему жъ и не такъ? сказала Роза со смѣхомъ.
— Ахъ, это правда! сказалъ Корнелій. Вѣрно, онъ влюбленъ въ васъ, Роза. Можетъ-быть, будетъ вашимъ мужемъ.
— Можетъ-быть.
— Что жь заставляетъ васъ имѣть такую пріятную увѣренность?
— Почему же говорите вы пріятную, а не страшную?
— Благодарю васъ, Роза. Вы правы; пусть и страшную, но на чемъ же она основана?…
— Я думаю…
— Скажите скорѣе; я слушаю.
— Этотъ человѣкъ ходилъ къ намъ въ Брюйтенгофѣ, въ Гагѣ… Даже въ то самое время, какъ вы были заключены тамъ. Когда я переѣхала — и онъ переѣхалъ. Когда мы здѣсь поселились — и онъ явился. Въ Гагѣ онъ говорилъ, что желалъ бы съ вами видѣться.
— Со мною?
— Это былъ, конечно, одинъ предлогъ, потому-что теперь, когда онъ могъ бы опять просить о томъ же, когда вы опять сдѣлались арестантомъ моего отца, или, лучше сказать, когда отецъ мой сдѣлался опять вашимъ тюремщикомъ, онъ уже не упоминаетъ о васъ. Напротивъ того, я слышала, какъ онъ вчера говорилъ отцу моему, что незнакомъ съ вами…
— Продолжайте, Роза. Не удастся ли мнѣ угадать, что это за человѣкъ и чего онъ хочетъ?
— Вы увѣрены, г. Корнелій, что никто изъ друзей вашихъ не заботится о васъ.
— У меня нѣтъ друзей, Роза. У меня была только кормилица: вы ее знаете, и она васъ тоже. Увы! эта бѣдная Цугъ пришла бы сама и не хитрила. Она бы со слезами сказала отцу вашему, или вамъ: у васъ въ тюрьмѣ сидитъ дитя мое. Вы видите мое отчаяніе. Позвольте мнѣ съ нимъ видѣться только одинъ часъ — ни буду благословлять васъ во всю мою жизнь! О, нѣтъ! (продолжалъ Корнелій); нѣтъ! у меня нѣтъ друзей.
— Такъ я возвращаюсь къ прежней моей мысли, потому-что вчера ввечеру, когда я. при закатѣ солнца, обдѣлывала гряду, на которой должна посадить вашъ отростокъ, увидѣла я человѣческую тѣнь, скользнувшую сквозь полурастворенную дверь за бузинный и осиновыя деревья; я притворилась, что не вижу ничего. А это былъ онъ. Онъ спрятался, смотрѣлъ какъ я копаю землю. Онъ за мною присматривалъ и не спускалъ съ меня глазъ. Ни одно движеніе лопатки не ушло отъ его вниманія.
— Да, да! Это влюбленный, сказалъ Корнелій. Молодъ ли онъ, хорошъ ли собою? При этомъ онъ быстро посмотрѣлъ на Розу, съ нетерпѣніемъ ожидая ея отвѣта.
— Молодъ! хорошъ собою? вскричала Роза со смѣхомъ. Да онъ отвратителенъ, съ горбомъ: ему пятьдесять лѣтъ; онъ никогда не взглянетъ мнѣ прямо въ глаза и все говоритъ шопотомъ.
— Какъ его зовутъ?
— Яковъ Гизельсъ.
— Я его не знаю.
— Слѣдственно, вы видите, что онъ не къ вамъ пришелъ.
— Но во всякомъ случаѣ, если онъ васъ любитъ. Роза… а это очень-вѣроятно, потому-что видѣть васъ и любить — одно и тоже… по-крайней-мѣрѣ вы его не любите?
— Ужь конечно нѣтъ.
— Такъ, значитъ, я могу быть спокоенъ.
— Совершенно можете.
— И теперь, когда вы ужь умѣете читать, Роза, не правда ли, вы прочтете все, что я вамъ напишу о мученіяхъ ревности и разлуки.
— Разумѣется, прочту, если вы напишете крупными буквами… Тутъ видя, что разговоръ принялъ довольно-опасный оборотъ, Рора прервала его, спрося: а что? въ добромъ ли здоровти вашъ тюльпанъ?
— Ахъ, Роза! вообразите себѣ мою радость: сегодня поутру разсматривалъ я его при солнечномъ свѣтѣ; тихонько раскопавъ землю, прикрывавшую ростокъ, я увидѣлъ первый зубокъ зелени, пробивающійся изъ него. О, сердце мое было полно восторга! Эта бѣловатая нить зелени, которую муха могла бы перешибить крыломъ, это полу таинственное существованіе будущаго растенія сильнѣе потрясло меня, нежели приказъ штатгальтера, возвратившій мнѣ жизнь.
— Такъ вы надѣетесь… сказала Роза съ улыбкою.
— О! непремѣнно надѣюсь.
— Когда же я должна буду посадить свой отростокъ?
— Въ первый благопріятный день… я вамъ скажу когда Но смотрите, чтобъ никто не помогалъ вамъ. Не ввѣряйте никому своей тайны При одномъ взглядѣ на ростокъ, любитель пойметъ всю его цѣну. А особливо, милая Роза, тщательно спрячьте третій и послѣдній отростокъ.
— Онъ въ той же бумажкѣ, какъ вы мнѣ его дали, г. Корнелій. Онъ спрятанъ въ углу моего комода, подъ моими кружевами. Оттого онъ сухъ и ему нетяжело, однакожь прощайте, бѣдный мой арестантъ.
— Какъ! вы ужъ идете?
— Надобно идти.
— Пришли такъ поздно и уходите такъ рано!
— Батюшка спросить меня, а влюбленный можетъ догадаться, что у него есть соперникъ…
Она стала вдругъ прислушиваться съ безпокойствомъ.
— Что съ вами? спросилъ фан-Берле.
— Мнѣ что-то послышалось.
— Что же?
— Чьи-то шаги по лѣстницѣ.
— Это не Грифусъ, отвѣчалъ Корнелій. Того слышно издали.
— Нѣтъ, это точно не батюшка.
— Кто же, однако?
— Развѣ Яковъ…
Съ быстротою бросилась Роза по лѣстницѣ и прежде, нежели успѣла она сбѣжать первыя десять ступеней, входная дверь захлопнулась.
Корнелій остался въ сильномъ безпокойствѣ, но это было только начало будущихъ мученій.
Когда несчастіе начинаетъ кого-нибудь преслѣдовать, нерѣдко предупреждаетъ оно объ этомъ свою жертву, какъ дуэлистъ передъ началомъ поединка. Эти предостереженія, происходящія часто отъ невидимаго человѣческаго инстинкта, или отъ неодушевленныхъ вещей, которыя часто не такъ не одушевлены, кокъ мы думаемъ, всегда почти оставляются въ пренебреженіи. Ударъ просвисталъ въ воздухѣ и падаетъ на голову, которая должна была бы отсторониться, слыша этотъ свистъ.
Слѣдующій день прошелъ, и ничто не нарушило вседневнаго порядка дѣлъ. Грифусъ сдѣлалъ свои три визита. Онъ ничего не открылъ. Когда Корнелій слышалъ издали приходъ тюремщика (Грифусъ, чтобъ застать въ-расплохъ своего арестанта, являлся въ разные часы дня), то посредствомъ изобрѣтеннаго имъ механизма, онъ опускалъ кружку съ отросткомъ тюльпана ниже черепицъ своего окна вдоль наружной стѣны. Самыя же нити механизма прикрывалъ онъ мхомъ и плѣсенью, растущими между черепицами и камнями. Грифусъ ничего этого не видалъ.
Эти маневры удавались цѣлую недѣлю.
Но однажды утромъ, когда Корнелій былъ погруженъ въ разсматриваніе своего ростка, изъ котораго начинало уже развиваться растеніе, такъ-что не сдыхалъ приближенія старина Грифуса (тогда былъ сильный вѣтеръ и въ башнѣ все трещало и безъ того), вдругъ отворилась дверь и тюремщикъ засталъ его съ крышкою, которую онъ держалъ между колѣнъ.
Увидя этотъ незнакомый и, слѣдовательно, запрещенный предметъ въ рукахъ своего арестанта, Грифусъ бросился на него съ большею быстротою, нежели ястребъ на добычу.
По случаю или по ловкости, которою всѣ злонамѣренныя существа одарены злымъ духомъ, Грифусъ прежде всего наложилъ грубую руку на средину кружки и на то самое мѣсто, гдѣ посаженъ былъ драгоцѣнный ростокъ; это была та самая рука, которую Корнелій фан-Берле нѣкогда такъ искусно вправилъ ему.
— Что у тебя тутъ? вскричалъ онъ. — А! поймалъ я тебя.
И онъ запустилъ свои длинныя пальцы въ землю.
— И? у меня? Ничего, ничего! отвѣчалъ Корнелій съ трепетомъ.
— Нѣтъ, дружокъ! я поймалъ тебя. Кружка! земля! Тутъ скрывается что-нибудь дурное, адское.
— Любезный Грифусъ! умоляющимъ голосомъ сказалъ фан-Берле, дрожа, какъ куропатка, поймапная на гнѣздѣ жнецомъ.
Дѣйствительно, Грифусъ началъ перебирать крючковатыми своими пальцами землю.
— Берегись! ради Бога, берегись! закричалъ Корнелій, блѣдняяу какъ полотно.
— Чего беречься? чего? ревѣлъ тюремщикъ.
— Берегись! говорю я; ты все погубишь.
И быстрымъ, почти отчаяннымъ движеніемъ, онъ вырвалъ кружку изъ рукъ Грифуса и спряталъ ее за пазуху, обнявъ обѣими руками
Но тюремщикъ, какъ упрямый старикъ, болѣе-и-болѣе убѣждался, что онъ открылъ какіе-нибудь замыслы къ побѣгу, и бросился на арестанта съ поднятою палкою. Одно только равнодушіе Корнелія остановило его. Онъ видѣлъ, что арестантъ не столько думаетъ о защитѣ головы, какъ о спасеніи кружки.
Тогда онъ началъ отнимать ее у него силою.
— А! такъ ты сопротивляешься! вскричалъ тюремщикъ съ бѣшенствомъ.
— Оставьте мнѣ мой тюльпанъ! съ отчаяніемъ говорилъ ему Корнелій.
— Да, хорошъ тюльпанъ! отвѣчалъ старикъ. — Знаю я всѣ хитрости арестантовъ…
— Клянусь тебѣ…
— Пусти кружку, повторялъ Грифусъ, топнувъ ногою: — пусти, или я позову стражу.
— Зови кого хочешь; но ты только съ жизнью моею отнимешь у меня этотъ бѣдный цвѣтокъ.
Съ бѣшенствомъ запустилъ Грифусъ еще разъ пальцы въ землю и на этотъ разъ вытащилъ драгоцѣнный ростокъ, съ силою бросилъ его на полъ и желѣзною пяткою раздавилъ на каменномъ полу; какъ ничтожная былинка былъ онъ растертъ звѣрскою ногою Грифуса.
Фан-Берле увидѣлъ это убійство, понялъ адскую радость Грифуса и испустилъ крикъ отчаянія, который разжалобилъ бы даже того тюремщика, который, нѣсколько лѣтъ спустя, умертвилъ пелиссанова паука.
Мысль убить этого злаго человѣка блеснула какъ молнія въ умѣ любителя тюльпановъ. Огонь и кровь бросились ему въ голову и ослѣпили его. Обѣими руками поднялъ онъ кружку съ удвоенною тяжестью оставшейся въ ней земли. Еще мгновеніе — и онъ опустилъ бы кружку на лысую голову стараго Грифуса.
Вдругъ остановилъ его крикъ, полный страха и отчаянія, крикъ, раздавшійся за рѣшеткою слуховаго окна. Это была Роза, явившаяся между отцомъ и другомъ, блѣдная, трепещущая, съ поднятыми къ небу руками.
Корнелій бросилъ свою кружку на полъ и разбилъ ее въ дребезги.
Тогда Грифусъ понялъ всю опасность, которой избѣжалъ и осыпалъ Корнелія жесточайшими угрозами.
— О! ты долженъ быть самый малодушный и злой человѣкъ, сказалъ ему Корнелій: — когда отнимаешь у бѣднаго арестанта единственное его утѣшеніе — тюльпанную луковицу.
— Какъ не стыдно, батюшка! прибавила Роза. — Это преступленіе съ вашей стороны.
— А! ты здѣсь, вертушка! вскричалъ раздраженный старикъ, обращаясь къ ней. — Не мѣшайся не въ свое дѣло и убирайся отсюда поскорѣе.
— Несчастный, несчастный! продолжалъ Корнелій въ-отчаяніи.
— Впрочемъ, если это былъ только одинъ тюльпанъ, прибавилъ Грифусъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ: — ну, тебѣ дадутъ ихъ сколько хочешь. У меня на чердакѣ триста цвѣточныхъ луковицъ.
— Убирайся со своими луковицами! вскричалъ Корнелій — Онѣ того же стоять, чего и ты. О! если бъ у меня была тысяча тюльпановъ, я бы ихъ отдалъ за тотъ тюльпанъ, который ты раздавилъ.
— А! вотъ видишь ли, возразилъ съ торжествомъ Грифусъ: — такъ не самый тюльпанъ тебѣ былъ дорогъ. Въ этой луковицѣ было заключено какое-нибудь колдовство. Даже можетъ-быть это было средство къ побѣгу. О! я говорилъ, что штатгальтеръ напрасно пощадилъ тебя и не отрубилъ тебѣ головы.
— Батюшка!… вскричала Роза.
— Ну, такъ я радъ, съ жаромъ продолжалъ Грифусъ: — радъ, что раздавилъ этотъ заколдованный отростокъ. Если ты опять затѣешь такія штуки, я опять то же сдѣлаю. О! я тебя предсказывалъ, дружище, что жизнь со мною будетъ тебѣ солона.
— Буль ты проклятъ! сказалъ Корнелій, съ отчаяніемъ ворочая дрожащими пальцами остатки отростка, этотъ трупъ, который жизнью своей обѣщалъ ему столько радостей и надеждъ.
— Завтра мы посадимъ другой отростокъ, любезный Корнелій! шепнула ему Роза.
Она поняла невыразимую печаль страстнаго любителя цвѣтовъ и хотѣла этими словами бросить каплю бальзама на глубокую рану Корнелія.
ГЛАВА XV.
правитьЕдва Роза сказала эти утѣшительныя слова Корнелію, какъ на лѣстницѣ послышался голосъ, спрашивавшій у Грифуса, что у него происходитъ.
— Слышите, батюшка? сказала Роза.
— Ну, что еще?
— Яковъ зоветъ васъ. Онъ о васъ безпокоится.
— Немудрено, послѣ такого шума. Этотъ сумасшедшій готовъ быль убить меня.
Потомъ, указавъ Розѣ пальцемъ на лѣстницу, прибавилъ: «иди впередъ!» и заперевъ за собою дверь, закричалъ зовущему его человѣку:
— Иду, другъ Яковъ, иду!
Грифусъ, уведя Розу, оставилъ бѣднаго Корнелія въ уединеніи изъ глубокой печали.
— Это ты, старый палачъ, убилъ меня! сказалъ онъ шопотомъ просебя. — Я не переживу этого!
Дѣйствительно, бѣдный арестантъ вѣрно бы захворалъ, если бы судьба не уравновѣсила его несчастій другимъ существомъ, прозваннымъ Розою.
Ввечеру молодая дѣвушка опять пришла. Первымъ словомъ ея было объявленіе Корнелію, что отецъ ея не будетъ уже мѣшать ему въ цвѣтоводствѣ.
— Кто вамъ сказалъ это? спросилъ арестантъ жалобнымъ голосомъ у молодой дѣвушки.
— Батюшка.
— Онъ хочетъ меня обмануть!
— Нѣтъ! Онъ раскаивается…
— Да? Но теперь ужъ поздно.
— Только это раскаяніе произошло не отъ собственнаго побужденія.
— А какимъ же образомъ?
— Если бы вы знали, какъ бранилъ его другъ Яковъ
— Яковъ? Такъ этотъ Яковъ не выходитъ отъ васъ?
— Выходитъ, но какъ-можно-рѣже.
При этомъ она улыбнулась такъ ласково, что облако ревности, омрачившее чело Корнелія, опять просвѣтлѣло.
— Какъ же это сдѣлалось? спросилъ арестантъ.
— Яковъ разспросилъ отца моего за ужиномъ, какъ дѣло происходило. Тотъ разсказалъ ему исторію объ отросткѣ и о своемъ подвигѣ, какъ онъ раздавилъ его.
Корнелій вздохнулъ почти со стономъ.
— О! если бъ вы видѣли въ эту минуту Якова! продолжала Роза. Право, я подумала, что онъ хочетъ взорвать на воздухъ всю крѣпость. Глаза его горѣли, какъ раскаленные угли; волосы стали дыбомъ; онъ сжалъ кулаки, и была минута, что я думала: не хочетъ ли онъ задушить моего отца?
" — Вы осмѣлились это сдѣлать! вскричалъ Яковъ. — Вы раздавили отростокъ?
" — Ну, да! отвѣчалъ отецъ.
" — Это низко! это гнусно! продолжалъ онъ. — Вы совершили преступленіе.
"Отецъ мой остолбенѣлъ.
" — Да не сошелъ ли и ты, другъ, съ ума? спросилъ онъ у Якова.
— О! какой прекрасный человѣкъ этотъ Яковъ! прошепталъ Корнелій. — Это честная, достойная душа.
— Да, признаюсь, онъ очень-неучтиво говорилъ съ моимъ отцомъ, прибавила Роза. — Онъ говорилъ съ истиннымъ отчаяніемъ и безпрестанно повторялъ: «раздавилъ! отростокъ раздавилъ! о, Боже мой! раздавилъ!» Потомъ, обратясь ко мнѣ, Яковъ спросилъ: «Но, вѣдь, у арестанта, вѣрно, есть еще отростки?»
— Онъ спросилъ это? сказалъ Корнелій, сдѣлавшись вдругъ внимательнымъ къ разсказу.
— Ты думаешь, Яковъ, что у него есть еще? сказалъ отецъ: — хорошо, мы отъищемъ ихъ.
« — Вы отъищите ихъ! вскричалъ Яковъ, схватя отца моего за воротъ; но вдругъ, опомнясь, опустилъ его, обратился опять ко мнѣ и спросилъ: — „А что говоритъ этотъ бѣдный молодой человѣкъ?“ Я не знала, что отвѣчать. Вы такъ часто меня просили не говорить никому о привязанности вашей къ этимъ отросткамъ. По-счастью, батюшка вывелъ меня изъ затрудненія, отвѣчая вмѣсто меня: „Что ему говорить? Онъ бѣсится, да и только!“ Я прервала слова отца и сказала: какъ же ему не сердиться: вы поступили съ нимъ такъ жестоко и безчеловѣчно. — „Да послушайте! вскричалъ отецъ мой: — вы просто всѣ съ ума сошли. Что за несчастіе раздавить луковицу тюльпана. На рынкѣ въ Горкумѣ можно за одинъ гульденъ купить ихъ сотню.“ — Но, можетъ-быть, не такую драгоцѣнную, какъ эту, отвѣчала я, къ-сожалѣнію…
— Чтожь Яковъ сказалъ на это? спросилъ Корнелій.
— Признаюсь, при этихъ словахъ мнѣ показалось, что глаза его превратились въ огонь…
— Но на словахъ онъ ничего не сказалъ? повторилъ Корнелій.
„ — Такъ вы думаете, милая Роза? отвѣчалъ мнѣ Яковъ сладкимъ, вкрадчивымъ тономъ. — Что раздавленная луковица была драгоцѣнна?“
— Я видѣла, что сдѣлала ошибку и съ небрежностью отвѣчала: Почемъ я знаю? Развѣ я знатокъ въ тюльпанахъ? Но какъ мы осуждены проводить жизнь съ арестантами, то я, къ-сожалѣнію, очень-хорошо знаю, что всякій предметъ, занимающій ихъ, для нихъ дорогъ. Этотъ бѣдный фан-Берле такъ ухаживалъ за этою луковицею. Право, жестоко было лишать его этого удовольствія.»
— Но, вопервыхъ, сказалъ батюшка — какимъ-образомъ досталъ онъ эту луковицу? Вотъ что нужно узнать прежде всего…
Я отвернулась, чтобъ не подпасть испытующему взгляду батюшки, но встрѣтила кошачьи глаза Якова. Казалось, онъ хотѣлъ прочесть всѣ мои сокровенный мысли.
Если нечего отвѣчать, можно притвориться сердитою. Я пожала плечами, повернулась къ нему спиной и пошла къ дверямъ.
Вдругъ меня остановило одно слово, сказанное чрезвычайно-тихо, но которое я, однако, разслышала. Яковъ говорилъ батюшкѣ:
— Да, достать такую луковицу всего мудренѣе, а еще труднѣе убѣдиться…
— Отчего это?
— Надобно объискать его. Если у него есть другіе отростки, мы найдемъ ихъ, потому-что ихъ всегда бываетъ три.
— Три! вскричалъ Корнелій. Онъ сказалъ, что у меня три отростка?…
— Вы понимаете, что слово это поразило меня. Я воротилась. Но они оба были такъ заняты, что не видѣли моего возвращенія.
« — Но, можетъ-быть, сказалъ батюшка-. — луковицы эти не у него, то-есть не на немъ.
— Тогда заставьте его сойдти внизъ подъ какимъ-нибудь предлогомъ, а я въ это время объищу его комнату.»
— О, сказалъ Корнелій: — да это просто злодѣй, вашъ Яковъ.
— Я начинаю то же думать.
— Скажите мнѣ, Роза, прибавилъ Корнелій задумчиво…
— Что?
— Не разсказывали ли вы мнѣ, что когда вы приготовляли гряду, этотъ человѣкъ за вами подсматривалъ.
— Ну, да!
— Что онъ за вами прокрался къ бузиннымъ кустамъ?
— Разумѣется.
— Что онъ слѣдилъ за всѣми вашими движеніями?
— Съ величайшимъ вниманіемъ.
— Знаете ли что, Роза? сказалъ Корнелій, блѣднѣя.
— Что такое?
— Онъ не за вами присматривалъ.
— За кѣмъ же?
— Онъ не въ васъ влюбленъ.
— Въ кого же?
— Онъ слѣдилъ за моимъ отросткомъ и гоняется за нимъ
— А что вы думаете? И это можетъ-быть.
— Хотите ли убѣдиться въ этомъ?
— Какимъ-образомъ?
— Это легко.
— Говорите.
— Ступайте завтра въ садъ. Постарайтесь, чтобъ Яковъ зналъ объ этомъ. Постарайтесь, чтобы, какъ въ первый разъ, онъ пошелъ за вами. Притворитесь, что вы сажаете отростокъ въ землю. Выйдите потомъ изъ сада, но станьте за дверью и наблюдайте, что онъ будетъ дѣлать…
— Ну, а потомъ?
— Потомъ мы будемъ дѣйствовать, глядя по тому, что онъ сдѣлаетъ.
— Ахъ! сказала Роза: — вы очень любите свои луковицы г. Корнелій?
— Это правда! отвѣчалъ фан-Берле со вздохомъ. Съ тѣхъ-поръ, какъ отецъ вашъ раздавилъ этотъ несчастный отростокъ, кажется, что часть жизни моей отлетѣло отъ меня.
— Хотите ли испытать еще одно средство?
— Какое?
— Хотите ли принять предложеніе батюшки?
— Что за предложеніе?
— Онъ предложилъ вамъ сотни тюльпанныхъ луковицъ.
— Ну, такъ что же?
— Примите отъ батюшки двѣ, или три луковицы, посадите ихъ, а вмѣстѣ съ ними и вашъ отростокъ.
— Да! это было бы хорошо, отвѣчалъ Корнелій, насупя брови, еслибъ я имѣлъ дѣло съ однимъ вашимъ батюшкою. Но теперь есть тутъ другой непріятель, который надзираетъ надъ нами.
— Это правда! сказала Роза: — но подумайте, что вѣдь и вы лишаетесь большаго утѣшенія.
Это было сказано съ улыбкою, смѣшанною съ нѣкоторою ароніею.
Дѣйствительно, Корнелій задумался. Видно было, что онъ борется съ сильнымъ внутреннимъ желаніемъ.
— Нѣтъ! вскричалъ онъ наконецъ, съ древне-стоическою твердостью: — это была бы слабость, это было бы безуміе, даже низость, если я рѣшусь предать на жертву всѣмъ порывамъ гнѣва и зависти послѣднія наши средства. Нѣтъ, Роза, завтра мы рѣшимся что предпринять съ вашимъ отросткомъ. Вы будете ходить за нимъ по моимъ наставленіямъ. Третій же!.. Тутъ Корнелій глубоко вздохнулъ: — третій же берегите у себя въ комодѣ, какъ скупецъ бережетъ свою первую, или послѣднюю золотую монету, какъ мать бережетъ свое дитя, какъ раненный бережетъ кровь свою. Что-то говоритъ мнѣ, что въ немъ все наше богатство. Берегите его; и если огонь небесный упадетъ на Лёвенштейнъ, клянитесь мнѣ, что, вмѣсто всѣхъ вашихъ колецъ, драгоцѣнностей и золотыхъ головныхъ уборовъ, которые вамъ такъ къ лицу, вы спасете и унесете прежде всего мой послѣдній отростокъ чернаго тюльпана.
— Будьте спокойны, г. Корнелій, сказала Роза: — ваши желанія для меня святы.
Въ голосѣ Розы слышна была какая-то смѣсь печали и торжественности.
— И даже, продолжалъ фан-Еерле въ лихорадочномъ раздраженіи: — если вы замѣтите, что за вами слѣдятъ, подсматриваютъ, что ваши свиданія со мною возбуждаютъ подозрѣнія батюшки, или этого ужаснаго Якова, котораго я ненавижу — пожертвуйте мною, Роза, пожертвуйте въ ту же минуту. Вы знаете, что я живу только вами, что вы для меня все на свѣтѣ, но все-таки пожертвуйте мною и перестаньте видѣться со мною.
Сердце Розы сжалось болѣзненно; слезы навернулись на глазахъ.
— Итакъ, г. Корнелій… сказала она со вздохомъ и остановилась.
— Что же, спросилъ фан-Берле.
— Я вижу во всемъ этомъ…
— Что такое?
Роза зарыдала.
— Я вижу, вы такъ страстно любите тюльпаны, что въ сердцѣ вашемъ уже нѣтъ мѣста для другой привязанности.
Сказавъ это, она убѣжала.
Корнелій провелъ самую дурную ночь. Роза разсердилась на него и была права. Она, можетъ-быть, не придетъ уже къ нему, и онъ не увидитъ ни Розы, ни тюльпанныхъ отростковъ.
Какъ послѣ этого растолковать странные характеры людей, которыхъ пристрастіе обращено съ такимъ жаромъ на неодушевленные предметы?
И однакожъ, когда онъ въ три часа утра уснулъ измученный, утомленный всѣми чувствами страха и надеждъ, желаній и упрековъ, большой черный тюльпанъ уступилъ въ мечтахъ Корнелія первое мѣсто кроткимъ и голубымъ глазамъ прелестной Фрисланки. Къ чести ли это было влюбленнаго героя, или къ стыду цвѣтовода — не знаемъ.
ГЛАВА XVI.
правитьНо бѣдная Роза, запершись въ своей комнатѣ, немогла знать о чемъ мечтаетъ Корнелій. По тѣмъ словамъ, которыя она отъ него слышала, гораздо-болѣе было вѣроятности, что онъ думаетъ больше о тюльпанѣ, нежели о ней. И какъ никто не могъ ей сказать, что она ошибается, слова Корнелія пали ей на сердце, какъ капли яда — она не мечтала, а плакала.
Роза была умная и прямодушная дѣвушка съ возвышенными чувствами. Она вполнѣ отдавала себѣ справедливость. Не обольщаясь своею красотою, ни душевными качествами, она совершенно понимала свое общественное положеніе.
Корнелій быль человѣкъ ученый, богатый — по-крайней-мѣрѣ до конфискованія своего имѣнія. Онъ былъ изъ того сословія негоціантовъ, которое въ Голландіи гораздо-горделивѣе всѣхъ аристократовъ въ свѣтѣ съ наслѣдственными гербами. Въ темницѣ, для развлеченія, онъ могъ, конечно, почувствовать къ ней привязанность; но если онъ очутится на свободѣ, то, конечно, выберетъ себѣ для привязанности скорѣе гордый и бездушный свой тюльпанъ, нежели ее — скромную Розу, дочь тюремщика.
Такимъ-образомъ Роза понимала преимущество, отдаваемое Корнеліемъ черному тюльпану передъ нею, но это самое сознаніе еще болѣе приводило ее въ отчаяніе.
Потому-то Роза въ эту ужасную и безсонную ночь приняла рѣшительное намѣреніе: не ходить болѣе къ рѣшеткѣ и окну Корнелія.
Но, какъ она знала, съ какимъ нетерпѣніемъ Корнелій ожидалъ извѣстій о своемъ тюльпанѣ, не хотѣла, однакожь, и видѣться съ человѣкомъ, къ которому состраданіе такъ скоро переходитъ въ любовь, и какъ она при этомъ не хотѣла приводить его въ отчаяніе, то и рѣшилась продолжать однажды начатые уроки чтенія и письма. По-счастью, она была уже на той точкѣ знанія, что еслибъ у нея не былъ учителемъ Корнелій фан-Берле, то и уроковъ было бы совсѣмъ не нужно.
Съ жаромъ стала она читать сама про себя Библію, и всегда начинала со втораго листка, который, по извѣстному случаю, сдѣлался первымь. Увы! на немъ тоже было написано завѣщаніе Корнелія.
Перечитывая его каждый разъ съ навернувшимися на глазахъ слезами, тихо скатывавшимися потомъ по блѣдной щекѣ ея, она всегда со вздохомъ говорила — Ахъ! тогда я еще думала, что онъ меня любитъ.
Бѣдная Роза ошибалась. Никогда любовь Корнелія не достигала до такой сильной степени, какъ въ эту самую минуту, такъ-что даже черный тюльпанъ былъ въ мысляхъ его побѣжденъ Розою.
Только Роза не знала этого.
Окончивъ свое чтеніе, она съ жаромъ принялась за письмо — и это было уже гораздо труднѣе. Но какъ она довольно-хорошо умѣла писать въ тотъ день, когда Корнелій такъ неосторожно говорилъ ей о своей любви, то и надѣялась, что въ недѣлю успѣетъ сочинить письмо, которымъ можетъ сообщить арестанту извѣстіе о его тюльпанѣ.
Она, впрочемъ, не забыла ни одного изъ наставленій Корнелія. Вообще Роза никогда не забывала сказанныхъ имъ словъ, даже и тогда, когда онъ говорилъ ихъ не въ видѣ наставленій.
Корнелій, съ своей стороны, проснулся влюбленнымъ болѣе прежняго. Тюльпанъ, конечно, все еще свѣтло и ярко блисталъ въ его мечтахъ, но онъ ужь не казался ему такимъ сокровищемъ, которому можно принесть на жертву все остальное, и даже Розу. Онъ видѣлъ въ немъ теперь только драгоцѣнный цвѣтовъ, чудное соединеніе природы съ искусствомъ, которое Богъ посылалъ ему для утѣшенія въ несчастій.
Во весь день, однакожь, чувствовалъ онъ особенное безпокойство. Онъ былъ въ этомъ случаѣ похожъ на тѣхъ людей, которые, но твердости характера и воли, рѣшаются забыть о близкой, угрожающей имъ опасности. Принявъ это рѣшеніе, они уже живутъ обыкновенною жизнью. Только повременамъ сердце ихъ вздрогнетъ, какъ пораженное жаломъ. Они спрашиваютъ себя тогда: что это значитъ, и вспомнивъ то, что хотятъ забыть, отвѣчаютъ со вздохомъ:
— Да! знаю! это то!
Это то въ умѣ Корнелія значило, что Роза въ тотъ вечеръ, можетъ-быть, не придетъ къ нему, какъ обыкновенно. Но мѣрѣ приближенія ночи, эта мысль дѣлалась болѣе-и-болѣе тревожною, покуда, наконецъ, не обхватила всего его существованія.
Съ сильнымъ біеніемъ сердца встрѣтилъ онъ наступившую темноту. Чѣмъ болѣе она увеличивалась, тѣмъ яснѣе и сильнѣе приходили ему на память слова, сказанныя наканунѣ Розѣ и столько огорчившія ее. Онъ самъ не понималъ теперь, какъ могъ приказать своей утѣшительницѣ, чтобъ она пожертвовала имъ для спасенія тюльпана, когда самъ чувствовалъ, что присутствіе Розы сдѣлалось необходимостью въ его жизни.
Изъ комнаты Корнелія слышенъ былъ бой крѣпостныхъ часовъ. Било семь, восемь, девять. Никогда еще девятый ударъ такъ сильно не потрясалъ сердца Корнелія.
Воцарилась глубокая тишина. Корнелій прижалъ руки къ сердцу, чтобъ заглушить слишкомъ-громкое его біеніе, и сталъ прислушиваться.
Шелестъ шаговъ Розы, шумъ ея одежды по лѣстницѣ такъ ужь были знакомы ему, что при первомъ шагѣ ея по ступенямъ, онъ вскрикивалъ:
— Ахъ, вотъ и Роза!
Въ этотъ вечеръ ни малѣйшій шумъ не нарушилъ тишины въ корридорѣ. Часы ударили четверть десятаго, потомъ на два разные тона пробили половину, потомъ четыре четверти, наконецъ большой колоколъ прозвучалъ для всѣхъ окрестныхъ жителей десять часовъ.
Въ это время Роза всегда удалялась отъ Корнелія. Часъ этотъ пробилъ, а она еще и не приходила.
Слѣдственно предчувствія не обманули его: Роза разсердилась и покинула его.
— О, я заслужилъ свое несчастіе! сказалъ Корнелій. Она не придетъ — и хорошо сдѣлаетъ. На ея мѣстѣ я бы то же сдѣлалъ.
И Корнелій все-таки прислушивался, ждалъ, надѣялся.
Онъ прождалъ до полуночи. Тутъ надежда оставила его. Одѣтый бросился онъ на свою кровать.
Ночь была длинна и печальна. Наконецъ насталъ день, но и съ нимъ не явилось никакой надежды для несчастнаго арестанта.
Въ восемь часовъ утра отпорилась его дверь, но Корнелій не повернулъ даже головы. Онъ слышалъ тяжелые шаги Грифуса по корридору, но слышалъ и то, что онъ идетъ одинъ.
Онъ не посмотрѣлъ на вошедшаго тюремщика. Ему, однакожь, очень-хотѣлось спросить у него о Розѣ. Онъ даже чуть-было не рѣшился на это, какъ бы страненъ вопросъ этотъ ни показался отцу. Извѣстно, что влюбленные — эгоисты. И Корнелій надѣялся, вотъ, можетъ-быть, Грифусъ скажетъ ему, что Роза больна.
Кромѣ чрезвычайныхъ случаевъ, Роза никогда не приходила днемъ, и потому Корнелій въ-самомъ-дѣлѣ и не ожидалъ ее во все продолженіе дня. И однакожь, внезапныя его вздрагиванья, ухо, безпрестанно обращенное къ двери, и быстрый, вопросительный взглядъ, часто бросаемый на окошко съ рѣшеткою, ясно обнаруживали, что арестантъ все-таки надѣялся, что, можетъ-быть, Роза нарушитъ всегдашнія свои привычки.
При второмъ посѣщеніи Грифуса, Корнелій, вопреки всѣхъ своихъ привычекъ, самымъ нѣжнымъ голосомъ спросилъ у тюремщика здоровъ ли онъ, и тотъ, какъ истинный Спартанецъ, отвѣчалъ ему: "здоровъ! При третьемъ посѣщеніи Корнелій измѣнилъ форму вопроса и сказалъ:
— А нѣтъ ли кого больнаго въ Лёвенштейнѣ?
— Никого! лаконически отвѣчалъ опять Грифусъ и хлопнулъ за собою дверью.
Грифусъ такъ мало привыкъ къ ласкамъ Корнелія, что слова его почелъ за начало попытки подкупить его.
Корнелій остался одинъ. Уже било семь часовъ вечера. Тутъ начались съ возраставшею силою всѣ вчерашнія мученія ожиданій.
Но точно также, какъ и наканунѣ, часы проходили, неприводя съ собою прелестнаго видѣнія, которое и сквозь рѣшетку освѣщало темницу Корнелія, а удаляясь, оставляло въ ней свѣтъ и теплоту на цѣлыя сутки.
Фан-Берле провелъ ночь въ совершенномъ отчаяніи.
На другое утро Грифусъ показался ему еще грубѣе и отвратительнѣе обыкновеннаго. Корнелію пришло на умъ, что, можетъ-быть, этотъ злодѣй не пускаетъ къ нему Розу; онъ было думалъ задушить Грифуса; но потомъ разсудилъ, что, послѣ этого поступка, всѣ божескіе и гражданскіе законы навсегда разлучатъ его съ Розою.
Такимъ-образомъ Грифусъ избѣгъ отъ величайшей опасности, которой подвергался во всю свою жизнь.
Наступилъ вечеръ и отчаяніе Корнелія превратилось въ печальную задумчивость. Она была тѣмъ мрачнѣе, что, несмотря на всѣ чувства къ Розѣ, черный тюльпанъ также представился его воображенію. Тогда были именно тѣ апрѣльскіе дни, которые опытными цвѣтоводами почитаются благопріятнѣйшими для сажанія тюльпановъ. Онъ прежде этого сказалъ Розѣ:
«Я назначу вамъ день, когда вы должны посадить свой отростокъ.»
Еслибъ онъ съ нею видѣлся, то назначилъ бы для этого слѣдующій вечеръ. Погода была хороша: атмосфера, хотя еще нѣсколько сырая, согрѣвалась уже блѣдными лучами апрѣльскаго солнца, которое, несмотря на свою безцвѣтность, оживляло природу. Если Роза пропуститъ срокъ къ сажанію? Если къ печали, ощущаемой имъ отъ того, что не видитъ Розы, присоединится еще та бѣда, что отростокъ не будетъ посаженъ или будетъ посаженъ слишкомъ-поздно?
Эти двѣ бѣды вмѣстѣ, конечно, могли лишить его сна и аппетита, что случилось съ нимъ на четвертый день.
Жаль было смотрѣть на Корнелія. Безмолвный, печальный, блѣдный и безсильный, онъ просовывалъ голову въ рѣшетку нижняго окна, чтобъ взлянуть на садъ, о которомъ ему говорила Роза, и который, по ея словамъ, омывался рѣкою, и все это въ надеждѣ, чтобъ, при слабыхъ лучахъ апрѣльскаго мѣсяца, увидѣть дѣвушку или тюльпанъ — эти оба предмета его исчезнувшихъ надеждъ.
Ввечеру Грифусъ унесъ съ собою назадъ завтракъ и обѣдъ Корнелія, къ которымъ тотъ не прикасался.
На другой день онъ тоже не ѣлъ, и пища его опять унесена была нетронутою. Корнелій ужь не вставалъ цѣлый день.
— Дѣло идетъ хорошо! сказалъ Грифусъ, воротясь домой: — кажется, мы скоро избавимся отъ нашего ученаго.
Роза вздрогнула.
— Какимъ-образомъ? спросилъ Яковъ.
— Онъ ужь не ѣстъ, не пьетъ, не встаетъ съ постели. Вѣрно, онъ, какъ Гроцій, хочетъ отсюда быть вынесенъ въ ящикѣ: только этотъ ящикъ будетъ гробъ.
Роза поблѣднѣла, какъ смерть.
— Понимаю! прошептала она про-себя. — онъ безпокоится о тюльпанѣ!
Въ сильномъ волненіи встала она, ушла въ свою комнату и цѣлую ночь просидѣла съ перомъ въ рукахъ.
На другое утро Корнелій всталъ и едва дотащился до окна… вдругъ у двери увидѣлъ онъ бумагу, просунутую между дверью и поломъ.
Онъ бросился, схватилъ бумагу, развернулъ ее, прочелъ (тотчасъ же узналъ руку Розы), и удивился, что ученица его въ недѣлю сдѣлала такіе успѣхи:
«Будьте спокойны. Вашъ тюльпанъ цѣлъ и невредимъ.»
Вотъ что было написано въ запискѣ.
Какъ ни обрадовала его эта одна строка Розы, но онъ все-таки чувствовалъ насмѣшку ея. «Такъ Роза была небольна. Ее не силою удерживали отъ вечернихъ посѣщеній, а сама она добровольно не хотѣла приходить. Она была на свободѣ и имѣла столько силы и воли, чтобъ не видѣть того, кто умиралъ съ отчаянія, что не видитъ ея!»
У Корнелія была бумага и карандашъ, которые были ему принесены Розою. Онъ понялъ, что молодая дѣвушка ждетъ отвѣта, но что не прежде прійдетъ, какъ ввечеру, а потому тотчасъ же написалъ записку слѣдующаго содержанія:
«Я боленъ не отъ безпокойства о тюльпанѣ, а отъ огорченія, что не вижу васъ.»
И когда Грифусъ сдѣлалъ ему ввечеру послѣдній свой визитъ, онъ сунулъ бумажку подъ дверь и сталь прислушиваться.
Но какъ ни внимательно онъ прикладывалъ свое ухо къ двери, онъ не слыхалъ ни шаговъ Розы, ни шума ея одежды. Только вдругъ легкій шопотъ, слабый, какъ дуновеніе кроткаго вѣтерка и сладостный, какъ ласка матери, раздался надъ, его головою, у окошечка
«До завтра!»
Завтра былъ ужь восьмой день. Цѣлую недѣлю Роза и Корнелій невидались.
ГЛАВА XVII.
правитьНа слѣдующій вечеръ дѣйствительно фан-Берле услышалъ шаги Розы и условный знакъ ея присутствія, какъ въ прежніе дни ихъ дружбы.
Разумѣется, Корнелій былъ недалеко отъ окошечка и рѣшетки, у которой онъ долженъ былъ увидѣть прелсссное лицо Розы, такъ давно ужь неявлявшееся.
Роза держала въ рукахъ лампу, и увидѣвъ блѣдное и похудѣвшее лицо Корнелія, не могла воздержаться отъ нѣкотораго испуга.
— Вы нездоровы, г. Корнелій? сказала она.
— Да, милая Роза, боленъ тѣломъ и душею.
— По пищѣ, приносимой батюшкою, видѣла я, что вы не кушаете, сказала она. — Батюшка сказалъ, что вы и не встаете. Тогда я написала вамъ, чтобъ успокоить васъ насчетъ драгоцѣннаго предмета вашей привязанности.
— Я вамъ отвѣчалъ на это. Видя, что вы пришли ко мнѣ сегодня, я думалъ, что вы получили мою записку.
— Да, я ее получила.
— Вы теперь не можете сказать, что не умѣете читать. Вы даже прекрасно пишете.
— Да, я получила и читала вашу записку. Потому-то я и пришла сюда, чтобъ посмотрѣть, нельзя ли подать вамъ какой-нибудь помощи,
— Подать мнѣ помощь? вскричалъ Корнелій. — Вы однѣ только можете это сдѣлать.
При этомъ Корнелій вперилъ въ нее взгляды, полные надежды и нѣжности, которыхъ, однакожъ, молодая дѣвушка не хотѣла понять и съ нѣкоторою торжественностью отвѣчала ему:
— Я хотѣла только сказать вамъ о вашемъ тюльпанѣ, зная, что онъ больше всего васъ занимаетъ.
Слова эти были сказаны такимъ холоднымъ тономъ, что Корнелій вздрогнулъ. Онъ не могъ еще понять чувствъ бѣдной дѣвушки, скрываемыхъ подъ личиною мнимаго равнодушія.
— О, Боже мой! тихо прошепталъ Корнелій: — опять и все тотъ же упрекъ! Развѣ я не сказалъ вамъ, Роза, что о васъ одной думаю, о васъ жалѣю, что вы однѣ отсутствіемъ своимъ лишили меня свѣта, воздуха, теплоты, жизни, души?
Роза меланхолически улыбнулась и отвѣчала
— Да, это потому, что тюльпанъ вашъ подвергался большой опасности.
Корнелій вздрогнулъ невольно и вдался въ обманъ, незная, впрочемъ, обманъ ли это былъ.
— Большой опасности? вскричалъ онъ съ трепетомъ. — Что же случилось?
Роза посмотрѣла на него съ состраданіемъ. Ола чувствовала, что нельзя требовать отъ этого человѣка того, что сверхъ силъ его, и что надобно быть снисходительной къ его слабости.
— Вы угадали, сказала она: — мнимый женихъ, любовникъ, этотъ негодный Яковъ, не для меня живетъ здѣсь.
— Для кого же? со страхомъ спросилъ Корнелій.
— Для вашего тюльпана.
— Не-уже-ли? сказалъ Корнелій блѣднѣя и на этотъ разъ онъ поблѣднѣлъ еще болѣе, нежели когда, двѣ недѣли тому назадъ Роза сказала ему, что Яковъ влюбленъ въ нее.
Роза видѣла этотъ ужасъ и поняла его страхъ и мысли.
— О! простите мнѣ, Роза! вскричалъ Корнелій, видя по выраженію лица ея, что она опять оскорблена. — Простите! я васъ знаю, я знаю доброту и нѣжность вашего сердца. Вамъ Богъ даль и мысль, и разсудокъ, и силу и движеніе, чтобъ защитить себя отъ опасности; но мой бѣдный, угрожаемый тюльпанъ всего этого лишенъ.
Роза ничего не отвѣчала на это извиненіе, а продолжала:
— Съ той минуты, какъ этотъ Яковъ, слѣдившій шаги мои въ саду, безпокоилъ васъ, онъ сталъ меня безпокоить еще болѣе. Поэтому-то я и сдѣлала на другой день то, что вы мнѣ сказали въ тотъ вечеръ, какъ мы съ вами въ послѣдній разъ видѣлись…
— Еще разъ, простите! вскричалъ Корнелій, прерывая ее: — я былъ неправъ въ своихъ словахъ. Я просилъ ужь у насъ прощенія за нихъ, и прошу еще разъ. Не-уже-ли все напрасно…
— Итакъ, на другой день, продолжала Роза: — помня то, что вы мнѣ сказали… чтобъ убѣдиться: за мною ли слѣдуетъ этотъ негодный человѣкъ или за тюльпаномъ…
— Да; это негодный человѣкъ! прервалъ ее Корнелій: — и вы, вѣрно, ненавидите его.
— Ненавижу! потому-что цѣлую недѣлю изъ-за него страдала .
— Благодарю васъ, милая Роза, за это доброе слово! Не-уже-ли и вы страдали?
— Итакъ, послѣ этого несчастнаго дня, продолжала она: — я на слѣдующій же вечеръ пошла въ садъ, стала хлопотать около гряды, гдѣ должна была посадить тюльпанъ и безпрестанно оглядывалась, какъ-бы боясь, чтобъ за мною кто не подсмотрѣлъ…
— Ну, что же? спросилъ Корнелій.
— Та же тѣнь проскользнула между дверью и стѣною и исчезла опять за бузинными кустами.
— Вы притворились, что не видите ее, не правда ли? спросилъ Корнелій, вспомня все, что совѣтовалъ Розѣ.
— Да; я нагнулась къ грядѣ, раскопала землю лопаткою и сдѣлала видъ, будто сажаю отростокъ…
— А онъ… а онъ въ это время?..
— Я видѣла только, какъ глаза его горѣли въ темнотѣ, будто глаза тигра сквозь вѣтви деревъ.
— Видите ли, какой онъ негодяй! сказалъ Корнелій.
— Когда же, повидимому, кончивъ свое сажанье, я ушла…
— Вы, разумѣется, спрятались за дверью и смотрѣли оттуда, что онъ дѣлалъ послѣ васъ?..
— Онъ съ минуту подождалъ, чтобъ убѣдиться, не ворочусь ли я. Потомъ тихими шагами, какъ волкъ, вышелъ изъ-за кустовъ, сдѣлалъ длинный обходъ и подошелъ къ грядѣ. Приблизясь къ тому мѣсту, гдѣ я копала землю, онъ остановился, посмотрѣлъ во всѣ стороны, заглянулъ во всѣ углы сада, во всѣ окна домовъ, посмотрѣлъ на все окружающее, на землю, воздухъ, небо, и увѣрясь, что онъ точно одинъ, совершенно никѣмъ невидимъ, быстро бросился на гряду, опустилъ обѣ руки въ то мѣсто, гдѣ я копала землю, вынулъ большую пригоршню и сталъ пропускать ее сквозь пальцы, чтобъ сохранить дорогой отростокъ. Три раза повторялъ онъ эту работу, вслкій разъ съ большимъ нетерпѣніемъ. Наконецъ, понявъ, что онъ обманутъ, старался успокоиться, взялъ лопатку, сравнялъ землю попрежнему и, повѣся голову, пошелъ опять къ двери, стараясь придать себѣ видъ человѣка, возвращавшагося съ обыкновенной прогулки.
— О, негодный! проговорилъ Корнелій, отирая капли пота, пятившагося по лицу его. — О, негодный! какъ я угадалъ его замыслы! Но гдѣ же отростокъ, Роза? Увы! мы уже почти опоздали посадить его.
— Онъ ужь шесть дней, какъ посаженъ…
— Гдѣ? какъ! вскричалъ Корнелій. — Какая неосторожность! Къ какую землю вы посадили? На солнцѣ ли онъ стоитъ?.. Этотъ негодяй Яковъ опять украдетъ его.
— Развѣ онъ сломаетъ замокъ въ мою комнату…
— Какъ! у васъ, въ вашей комнатѣ, Роза? спросилъ обрадованный и успокоенный Корнелій — Но въ такую ли землю вы его посадили? Вы, пожалуй, захотите выростить его въ водѣ, какъ добрыя гарлемскія и дортрехтскія женщины, которыя думаютъ, что вода можетъ замѣнить землю, какъ-будто тридцать-три части кислорода и шестьдесятъ-шесть частей водорода могутъ замѣнить… Но что за чепуху я вамъ говорю. Роза!..
— Да, вы слишкомъ-ученымъ образомъ выражаетесь для меня! отвѣчала съ улыбкою молодая дѣвушка. — Я вамъ просто скажу, что отростокъ посаженъ не въ воду…
— Вы успокоиваете меня…
— Онъ точно въ такомъ же горшкѣ, какъ у васъ была кружка; онъ посаженъ въ землю, составленную изъ трехъ частей лучшей садовой земли и одной части уличной грязи. О! и такъ часто отъ васъ и отъ этого негоднаго Якова слышала, въ какую землю надобно сажать тюльпаны, что не хуже всякаго гарлемскаго садовника знаю теперь это дѣло.
— А гдѣ же поставленъ горшокъ? спросилъ Корнелій.
— Онъ стоитъ на солнцѣ, то-есть когда солнце бываетъ у насъ; но когда отростокъ выйдетъ уже изъ земли, когда солнце будетъ теплѣе, я буду дѣлать, какъ дѣлали вы здѣсь, г. Корнелій. Я буду ставить его на окно, гдѣ солнце бываетъ съ восьми часовъ утра до одиннадцати, а на то окно, гдѣ солнце садится, съ трехъ часовъ пополудни до пяти.
— Точно такъ, точно такъ! вскричалъ Корнелій — вы превосходный садовникъ, милая моя Роза! Но, однакожъ, я боюсь, что мой тюльпанъ и присмотръ за нимъ отнимутъ у васъ много времени.
— Что за бѣда! Я буду ходить за нимъ, какъ за ребенкомъ, я себѣ воображу, что это дитя, ввѣренное моему попеченію. Это прогонитъ у меня мысль, что это дитя — моя соперница.
— Добрая и милая Роза! прошепталъ Корнелій и бросилъ на дѣвушку взглядъ, въ которомъ гораздо-болѣе обнаруживался влюбленный юноша, нежели цвѣтоводъ, и который нѣсколько утѣшилъ Розу.
Послѣ минутнаго молчанія, впродолженіе котораго Корнелій сквозь рѣшетку отъискивалъ руку Розы, онъ продолжалъ:
— Такъ отростокъ ужь шестой день посаженъ?
— Да, ровно шесть дней, отвѣчала дѣвушка.
— Онъ еще не выходитъ?
— Кажется, завтра выйдетъ.
— Прекрасно! и вы меня объ этомъ увѣдомите сами, лично; неправда ли? Я очень-радъ, что вы будете заботиться объ этомъ пріемышѣ-ребенкѣ; но я гораздо-болѣе думаю о воспитательницѣ его.
— И не знаю… могу ли… прійдти завтра… отвѣчала Роза, нѣсколько угрюмо посматривая на Корнелія.
— О, Боже мой! почему же не можете?
— У меня такъ этого дѣла…
— Да; тогда какъ у меня только одно.
— Конечно, ваша привязанность къ тюльпану..
— Нѣтъ! къ вамъ, милая Роза.
Роза покачала головой. Настало новое молчаніе.
— Впрочемъ, продолжалъ фан-Берле, прервавъ молчаніе: — все измѣняется въ природѣ. Послѣ весеннихъ цвѣтовъ расцвѣтаютъ другіе. Пчелы, съ любовью садившіяся на фіалки и гвоздики, съ такою же нѣжностью ласкаются къ каприфолію, къ розамъ, леминамъ, златоцвіту и гераніуму…
— Что жь это значить? спросила Роза.
— То, что вамъ сперва нравились разсказы о моихъ радостяхъ и несчастіяхъ. Вы съ удовольствіемъ лелѣяли цвѣты нашей молодости; но, увы! мой цвѣтокъ завялъ въ тѣни, во мракѣ, Надежды и удовольствія бѣднаго арестанта не могутъ быть прочны. Это принадлежитъ другой почвѣ, освѣщенной солнцемъ. Первая минута весны моей прошла. Пчелы золотистыя, свѣтлокрылыя, улетѣли сквозь рѣшетку моей темницы, въ которой холодно, скучно и уединенно. Онѣ полетѣли дальше искать цвѣтовъ, теплоты и счастія.
Роза съ улыбкою глядѣла на Корнелія; тотъ не замѣчалъ этого, потому-что взоры его были обращены къ небу.
— Вы меня бросили, милая Роза! продолжалъ онъ со вздохомъ. — Вамъ нужны другіе цвѣты… Вы хорошо сдѣлали… Я не жалуюсь… Какое право имѣлъ я на вашу вѣрность.
— Мою вѣрность? вскричала вдругъ Роза въ слезахъ, которыхъ уже не старалась скрыть. — Вы можете подозрѣвать мою вѣрность!
— Развѣ вѣрность состояла въ томъ, чтобъ меня бросить и дать мнѣ умереть?
— А развѣ я не дѣлаю всего, что можетъ вамъ доставить удовольствіе? Развѣ я не занималась вашимъ тюльпаномъ?
— Горькій упрекъ! Вы меня упрекаете въ единственномъ невинномъ удовольствіи, которое я имѣлъ въ жизни.
— Я васъ ни въ чемъ не упрекаю, кромѣ того, что вы меня огорчили почти столько же, какъ въ Брюйтенгофѣ, когда я узнала о вашемъ осужденіи на смерть.
— Вамъ не нравится, моя добрая, милая Роза, что я люблю цвѣты?
— Мнѣ вовсе не то не нравится, что вы ихъ любите, а то, что любовь эта сильнѣе всякой другой привязаннности.
— О! милая Роза! вскричалъ Корнелій. — Посмотрите, какъ руки мои дрожатъ, какъ лицо мое блѣдно, прислушайтесь, какъ сильно бьется мое сердце. Развѣ это оттого, что тюльпанъ мой со мною разговариваетъ и улыбается мнѣ? Нѣтъ! это потому, что мы со мною ласковы, потому-что милое лицо ваше склонилось ко мнѣ, потому-что рука ваша не избѣгаетъ моей, потому-что даже за этою холодною рѣшеткою я чувствую теплоту вашего дыханія. Милая Роза! истребите этотъ отростокъ чернаго тюльпана, уничтожьте всякую надежду на воспроизведеніе этого цвѣтка, погасите навсегда мои мечты, къ которымъ я такъ привыкъ, истребите все это, но не отнимайте у меня звука вашего голоса, шума вашихъ шаговъ, появленія прелестной вашей головки; не похищайте у меня огня вашихъ взоровъ и прекрасной, утѣшительной увѣренности въ вашей любви. Да, объ одной любви вашей я умоляю, потому-что люблю васъ одну…
— Послѣ чернаго тюльпана! вздохнувъ, сказала Роза и, однакожь, не отнимала руки своей, которую Корнелій сквозь рѣшетку съ нѣжностію цаловаль.
— Нѣтъ! Прежде и больше всего — Роза…
— Правда ли только?..
— Правда, правда…
— Пожалуй, я повѣрю…
— Но повѣривъ, милая Роза, вы знаете ли, что принимаете на себя важную и великую обязанность…
— Я? какую?
— Во-первыхъ, вы ужь не можете выйдти замужъ…
— Видите ли, сказала она съ улыбкою — какіе тираны всѣ мужчины! Вы сами давно влюблены; вы думаете только о своей прелестной, вы мечтаете только о ней, вы посвящаете ей послѣдній вздохъ, когда даже идете на казнь и требуете отъ меня, бѣдной дѣвушки, чтобъ я пожертвовала вамъ всею своею будущностью и честолюбіемъ.
— О комъ вы говорите, Роза? съ недоумѣніемъ спросилъ Корнелій.
— О прекрасномъ черномъ тюльпанѣ съ тонкою таліей, маленькими ножками и благородною головкою…
— Милая мечтательница! съ улыбкою сказалъ Корнелій. — Но вѣдь вы окружены обожателями, несчитая Якова, который, впрочемъ, больше въ меня влюбленъ. Вы помните ли, Роза, что разсказывали мнѣ въ Гагѣ о студентахъ, офицерахъ и купеческихъ пріікащикахь. Что жь? вѣдь въ Лёвенште2нѣ должны быть и офицеры и студенты?
— Разумѣется, есть, и много, отвѣчала Роза.
— И они пишутъ письма?
— Пропасть писемъ.
— А вы теперь умѣете читать…
Корнелій вздохнулъ, вспомнивъ, что Роза ему же обязана способностью своею читать получаемыя ею письма.
— Что жь? сказала Роза. — Кажется, что, читая записки, которыя ко мнѣ пишутъ, и разсматривая обожателей, которые являются, я только исполняю ваши наставленія.
— Какъ? мои наставленія?
— Разумѣется, продолжала Роза, вздохнувъ: — развѣ вы забыли ваше завѣщаніе, написанное на Библіи Корнелія Витта; я-такъ не забыла его, и теперь, когда умѣю читать, по два раза въ день перечитываю его. Тамъ вы при называете мнѣ полюбить молодаго человѣка двадцати-шести или двадцати-восьми лѣтъ и выйдти за него замужъ. Ну, такъ я ищу этого молодаго человѣка, и если весь вашъ день посвященъ черному тюльпану, то дайте и мнѣ свободы хоть на вечеръ, чтобъ сыскать себѣ жениха.
— Но, помилуйте, милая Роза. — Завѣщаніе написано на случай смерти, а я, слава Богу, живъ еще.
— Ну, тогда, я пожалуй, и не буду искать этого молодаго человѣка двадцати-шести или двадцати-восьми лѣтъ, а буду приходить къ вамъ.
— Ахъ, да, Роза! Ко мнѣ!
— Но съ однимъ условіемъ.
— Я его заранѣе принимаю.
— Чтобъ цѣлые три дня вы ни слова не говорили о черномъ тюльпанѣ.
— Если вы требуете, не буду никогда.
— О! сказала Роза. — Нельзя требовать невозможнаго…
Въ это мгновеніе Роза нечаянно такъ близко коснулась щекою къ желѣзной рѣшеткѣ, что Корнелій успѣлъ дотронуться до щеки своими губами.
Испустивъ маленькій крикъ, выражавшій любовь и нѣжность, Роза убѣжала.
ГЛАВА XVIII.
правитьКорнелій провелъ ночь очень-хорошо, а слѣдующій день еще лучше.
Въ предъидущіе дни темница была для него мрачною, тяжелою, тѣсною: она, кажется, давила бѣднаго арестанта. Стѣны были черны, воздухъ холоденъ, рѣшетка такъ плотна, что едва пропускала дневной свѣтъ.
Но теперь, когда Корнелій проснулся, лучъ утренняго солнца позлащалъ рѣшетку тюремнаго окна; голуби порхали около Корнелія, и съ любовью ворковали на крышѣ.
Корнелій вскочилъ, подбѣжалъ къ окну и отперъ его. Ему казалось, что съ этимъ лучомъ солнца влетали въ его комнату жизнь, радость, почти свобода.
А все дѣло было въ томъ, что сегодня озаряла его комнату любовь, которая составляетъ самый красивый и благородный цвѣтокъ въ природѣ.
Когда Грифусъ вошелъ въ комнату Корнелія, то нашелъ его ужь не лежащимъ и унылымъ, какъ въ прежніе дни, а гуляющимъ по темницѣ и напѣвающимъ веселую оперную пѣсенку.
— Это что? проворчалъ про-себя Грифусъ.
— Ну, здоровы ли вы сегодня, Грифусъ? спросилъ Корнелій.
Тюремщикъ не отвѣчалъ, а только покосился на него.
— Собака ваша, вашъ Яковъ, ваша Роза, всѣ ли въ добромъ здоровьи?
— Вотъ вашъ завтракъ, сказалъ Грифусъ, стиснувъ зубы съ досады.
— Благодарствуйте, г. Церберъ! отвѣчалъ арестантъ. — Какъ это кстати я страшно проголодался!
— Такъ у васъ опять явился аппетитъ?
— Почему же и не явиться ему? сказалъ фан-Берле.
— Значитъ, вашъ заговоръ подвигается впередъ!
— Какой заговоръ?
— Ужь я знаю, что говорю. Но будьте спокойны, я съ васъ не спущу глазъ.
— Не спускайте, отвѣчалъ фан-Берле: — и я, и заговоръ мой къ вашимъ услугамъ.
— Ну, это мы увидимъ въ полдень! сказалъ Грифусъ и ушелъ.
— Въ полдень? Что это значитъ? повторилъ Корнелій. — Пожалуй, будемъ ждать полудня.
Корнелію легко было дожидаться полудня, потому-что цѣлью его ожиданій были — девять часовъ вечера.
Когда пробило полдень, по лѣстницѣ раздались шаги не только приближающагося Грифуса, но и четырехъ солдатъ.
Дверь отворилась. Грифусъ пошелъ; съ нимъ вошли солдаты и заперли за собою дверь.
— Теперь примемся за объискъ, сказалъ тюремщикъ.
Объискали карманы Корнелія; объискали, нѣтъ ли у него чего между жилетомъ и рубашкою, нѣтъ ли чего между рубашкою и тѣломъ — и ничего не нашли.
Объискали кровать, постель, одѣяло, матрацъ — и то же не нашли ничего.
Какъ мысленно радовался Корнелій, что не взялъ къ себѣ третьяго отростка для храненія. Вѣрно, при этомъ объискѣ Грифусъ нашелъ бы его и точно такъ же поступилъ, какъ съ первымъ.
Впрочемъ, никогда еще арестантъ не присутствовалъ при объискѣ своего жилища съ такимъ веселымъ духомъ.
Грифусь удалился, унеся съ собою карандашъ и нѣсколько лоскутковъ бъ наги, принесенной въ тюрьму Розою. Это былъ единственный его трофей.
Въ шесть часовъ Грифусъ еще разъ пришелъ, но одинъ. Корнелій хотѣлъ смягчить его, но тотъ заворчалъ, оскалилъ зубы и ушелъ, пятясь назадъ, какъ ракъ, какъ-будто боясь внезапнаго нападенія.
Корнелій захохоталъ при этой комедіи.
— Ладно, ладно! закричалъ ему Грифусъ сквозь рѣшетку. — Я васъ знаю. Увидимъ, кто-то еще надъ кѣмъ посмѣется.
Въ этотъ вечеръ Корнелій все-таки смѣялся надъ Грифусомъ, потому-что ждалъ Розу.
Роза пришла въ девять часовъ, но безъ фонаря; теперь онъ былъ не нуженъ: она уже умѣла читать; притомъ же, свѣтъ могъ измѣнить ей, а Яковъ стерегъ каждый ея шагъ; наконецъ, при свѣтѣ видно было, какъ иногда Роза краснѣла.
О чемъ въ этотъ день говорили влюбленные? Все о томъ же, что твердятъ они отъ Парижа до Испагани. Они говорили о предметахъ, которые окриляютъ ходъ часовъ и прибавляютъ перья къ крыльямъ времени.
Они говорили обо всемъ, кромѣ чернаго тюльпана.
Въ десять часовъ они, по обыкновенію, разстались.
Корнелій былъ вполнѣ-счастливъ или почти вполнѣ, потому-что тюльпанщикь, который не разговаривалъ о своихъ тюльпанахъ, не можетъ быть счастливымъ человѣкомъ.
Роза была такъ мила, добра, прелестна… Зачѣмъ она только запретила ему говорить о черномъ тюльпанѣ? Это былъ одинъ недостатокъ въ Розѣ, но недостатокъ большой.
Вздыхая, Корнелій подтвердилъ великую истину, что человѣкъ не можетъ быть совершеннымъ, а женщина еще менѣе того.
Онъ провелъ часть ночи, размышляя объ этомъ недостаткѣ, то-есть, часть ночи онъ промечталъ о Розѣ. Заснувъ, онъ видѣлъ ее во снѣ. Только во снѣ недостатокъ этотъ исчезъ. Не только она позволяла говорить о тюльпанѣ, но и сама принесла ему великолѣпный черный тюльпанъ, расцвѣтшій въ вазѣ китайскаго фарфора.
Корнелій, трепеща отъ радости, проснулся и уже на яву договорилъ начатую имъ фразу:
— Милая Роза, какъ я люблю тебя!
А какъ ужь разсвѣло, то Корнелій и не хотѣлъ больше засыпать.
Весь день мечталъ онъ о видѣнномъ имъ снѣ. Еслибъ Роза заговорила о тюльпанѣ, она была бы совершеннѣйшею дѣвушкою въ свѣтъ.
Но Роза запретила три дня говорить о немъ, угрожая, что, въ случаѣ непослушанія, не пріидетъ. Семьдесятъ-два часа эти очень-пріятны были, конечно, для влюбленнаго, но для цвѣтовода очень-тяжелы.
Правда, что половина этихъ часовъ уже прошла. Остальные тоже скоро пройдутъ: восьмнадцать на ожиданіе и восьмнадцать на воспоминаніе.
Роза возвратилась въ условный часъ. Корнелій съ героическою твердостью перенесъ данное запрещеніе. Онъ помнилъ правила Пиѳагора. Лишь бы ему позволили хоть разъ въ день спрашивать извѣстій о своемъ тюльпанѣ, онъ бы пять лѣтъ ни о чемъ больше не спрашивалъ, по статутамъ этого братства.
Роза понимала однако, что, приказывая съ одной стороны, надобно уступать что-нибудь съ другой. Она изрѣдка позволяла ему цаловать свою руку сквозь рѣшетку. Бѣдная дѣвушка! она не понимала что эти бездѣлки опаснѣе для сердца, нежели всѣ разговоры о тюльпанахъ.
Она только тогда поняла это, когда воротилась домой и почувствовала сильное біеніе сердца и стѣсненіе въ груди.
А потому, на другой вечеръ, когда она пришла, то, послѣ первыхъ привѣтствій, вдругъ сказала Корнелію;
— Ну, а онъ взошелъ.
— Кто? радостно спросилъ Корнелій, невѣря самъ своему счастью, что Роза сокращаетъ время испытанія.
— Вашъ тюльпанъ.
— Какъ! Такъ вы позволяете…
— Ну, да! отвѣчала Роза голосомъ нѣжной матери, балующей своего ребенка.
— Ахъ, какъ я благодаренъ вамъ, Роза! вскричалъ фан-Берле, и въ порывѣ своей благодарности искалъ губами сквозь рѣшетку руку ея, или головку.
Роза тихонько вскрикнула: она почувствовала губы его на щекѣ своей.
Корнелій спѣшилъ продолжать разговоръ, чтобъ уничтожить испугъ Розы.
— И хорошо взошелъ? прямо?
— Какъ фрисландское веретено, отвѣчала Роза.
— И какъ высокъ?
— Уже около двухъ дюймовъ.
— О, берегите его, Роза, и вы увидите, какъ онъ будетъ всякой день прибавляться.
— Больше теперешняго, я ужь не могу беречь, отвѣчала Роза. Я только и думаю о немъ.
— Такъ я, въ свою очередь, буду ревновать васъ къ нему.
— Вы очень-хорошо знаете, что, думая о тюльпанѣ, я думаю о васъ же. Я не спускаю съ него глазъ. Я и въ постели вижу его передъ собою на окнѣ, а когда просыпаюсь, то это первый предметъ, представляющійся моимъ взорамъ. Засыпая же, я все на него гляжу. Днемъ я сижу и работаю въ своей комнатѣ у окна и подлѣ него, и теперь цѣлый день не выхожу оттуда.
— Прекрасно, милая Роза. — Невѣста должна такимъ-образомъ беречь свое приданое.
— Да! Благодаря этому тюльпану, я могу, по-вашему завѣщанію выйдти замужъ за молодого человѣка двадцати-шести, или двадцати-восьми лѣтъ.
— Замолчите, злая дѣвушка.
При этомъ Корнелій успѣлъ схватить руку ея и поцаловать.
Въ этотъ вечерь онъ вполнѣ быль счастливъ онъ могъ говорить о своемъ тюльпанѣ сколько ему было угодно.
Съ этого дня, всякой вечеръ извѣстія о тюльпанѣ усиливались, какъ и любовь молодыхъ людей то листки уже распустились, то показался даже признакъ самого цвѣтка.
Корнелій быль внѣ себя отъ восторга при этомъ послѣднемъ извѣстіи. Вопросы его посыпались:
— И цвѣтокъ образуется? вскричалъ Корнелій.
— Да! ужь головка видна.
Корнелій едва не лишился чувствъ отъ радости и долженъ былъ удержаться за рѣшетку, воскликнувъ:
— О, Боже мой! какое счастье!
Потомъ, обратясь къ Розѣ, онъ продолжалъ разспросы:
— Правиленъ ли очеркъ цвѣтка? Полонъ ли цилиндръ головки? Остроконечные листочки зелены ли?
— Головка будетъ около діойма, съ остроконечною, какъ игла, верхушкою. Цилиндръ надувается; зеленые листья на верхушкѣ готовы раскрыться.
Въ эту ночь Корнелій не спалъ. Минута была слишкомъ-торжественна. Для тюльпанщика всего важнѣе эпоха раскрытія остроконечныхъ листочковъ, облекающихъ образующійся цвѣтокъ.
Черезъ два дня Роза объявила, что листки эти раскрылись.
— Раскрылись! вскричалъ Корнелій. Такъ ужь видно что-нибудь? Ужъ можно замѣтить?…
Онъ не въ-силахъ былъ докончить начатой фразы.
— Да, отвѣчала Роза: — можно уже замѣтить узенькую полоску особеннаго цвѣтка.
— Какого? съ трепетомъ спросилъ Корнелій.
— Темнаго.
— Коричневаго?
— Нѣтъ! темнѣе.
— Темнѣе! О, благодарю васъ, благодарю! Темнѣе? значитъ, какъ черное дерево…
— Да! или какъ чернила, которыми я пишу къ вамъ.
Корнелій закричалъ отъ радости, какъ безумецъ.
— О, какъ вы добры, милы, моя Роза! сказалъ онъ, сложивъ руки на груди съ какимъ-то умиленіемъ.
— Въ-самомъ-дѣлѣ? сказала Роза съ насмѣшливой улыбкой.
— О, Роза! я этимъ вамъ одной обязанъ. Тюльпанъ мой будетъ черный — и вы взрастили его! О, вы прекраснѣйшее созданіе въ свѣтѣ!
— Однакожь, послѣ тюльпана? прибавила Роза.
— О, замолчите, злая дѣвушка! не портите моей радости. Послушайте, вѣдь, поэтому тюльпанъ можетъ распуститься черезъ два-три дня.
— Послѣ завтра непремѣнно распустится.
— И я не увижу его! вскричалъ Корнелій, отшатнувшись назадъ: — я не поцалую этого чуднаго Божьяго созданія, какъ цалую теперь вашу руку, какъ иногда смѣю нечаянно прикоснуться къ щекѣ вашей…
Роза приблизилась щекою къ рѣшеткѣ — и уже не нечаянно, а нарочно — до-того увлекла ее дѣтская радость Корнелія. Губы его тотчасъ же коснулись до ея щеки.
— Если хотите, я сорву тюльпанъ, какъ онъ распустится и принесу его сюда, сказала Роза.
— О, нѣтъ, нѣтъ! Боже сохрани! вскричалъ Корнелій. Напротивъ, поставьте его тогда въ тѣнь и тотчасъ же пошлите письмо въ Гарлемъ къ президенту цвѣточнаго общества, что у васъ распустился большой черный тюльпанъ: я знаю, что Гарлемъ далекъ, но за деньги можно найдти гонца. Есть ли у васъ деньги, Роза?
— Разумѣется, сказала Роза съ улыбкой.
— И много?
— У меня есть триста гульденовъ.
— Если у васъ есть триста гульденовъ, то вамъ самимъ надобно ѣхать въ Гарлемъ.
— А цвѣтокъ въ это время…
— Вы возьмете его съ собой. Вамъ ни на минуту нельзя съ нимъ разлучаться.
— Но, неразлучаясь съ тюльпаномъ, я разлучусь съ вами, отвѣчала она печально.
— И это правда, милая Роза. Боже мой! Какъ люди злы! что я имъ сдѣлалъ? За что они меня лишили свободы? — Да! вы правы, Роза, я не въ-силахъ буду жить безъ васъ. Пошлите кого-нибудь въ Гарлемъ. Чудное открытіе довольно-важно, чтобъ президентъ могъ и самъ пріѣхать въ Лёвенштейнъ за тюльпаномъ.
Вдругъ онъ остановился и трепещущимъ голосомъ продолжалъ:
— А что, милая Роза! Если тюльпанъ будетъ не чернаго цвѣта…
— Вы это узнаете послѣзавтра.
— Я умру отъ нетерпѣнія. Не условиться ли намъ въ какомъ-нибудь сигналѣ?
— Можно еще лучше сдѣлать.
— Что же?
— Если цвѣтокъ распустится ночью, я сама прибѣгу къ вамъ; если днемъ, то, проходя мимо вашей двери, суну записку въ рѣшетку, или подъ дверь между вторымъ и третьимъ посѣщеніемъ отца.
— Да, Роза! это всего лучше, это будетъ двойное для меня счастье…
— Вотъ бьетъ десять. Прощайте.
— До свиданія, милая Роза, прощайте!
Роза пошла домой печальною. Корнелій почти отослалъ ее — и все за своимъ тюльпаномъ.
ГЛАВА XIX.
правитьКорнелій спалъ хорошо въ эту ночь, но сны его были тревожны. Каждую минуту ему казалось, что тихій голосъ Розы зоветъ его. Онъ мгновенно просыпался, вскакивалъ, подбѣгалъ къ двери, къ окошечку, но все было тихо и пусто.
Роза тоже дурно спала, но она стерегла тюльпанъ, это чудо цвѣтоводства, который былъ у нея передъ глазами, котораго воспроизведеніе почиталось до-сихъ-поръ невозможнымъ.
«Что скажетъ свѣтъ?» подумала она: "когда узнаетъ, что черный тюльпанъ найденъ, что онъ существуетъ и что его открылъ арестантъ фан-Берле.
Насталь день. Тюльпанъ еще не распускался. День прошелъ — и все тоже.
Настала ночь, а съ нею явилась Роза, легкая, веселая какъ мечта.
— Ну, что? спросилъ Корнелій.
— Все идетъ прекрасно. Сегодня ночью тюльпанъ долженъ распуститься.
— И будетъ черный?
— Какъ смоль.
— И ни одного пятнышка другаго цвѣта?…
— Ни одного.
— О, Боже мой! доживу ли и до этого? Милая Роза! я сегодня цѣлую ночь все видѣлъ сны; сперва васъ…
Роза покачала головой въ знакъ сомнѣнія.
— А потомъ думалъ, что намъ должно дѣлать.
— Ну, что жь вы видѣли? что придумали?
— Вотъ что: когда тюльпанъ развернется и будетъ извѣстно навѣрное, что онъ чернаго цвѣта, надобно, чтобъ вы тотчасъ пріискали себѣ гонца.
— Онъ ужь найденъ у меня.
— Вѣрный человѣкъ?
— Я за него ручаюсь. Это одинъ изъ моихъ обожателей.
— Надѣюсь, что не Яковъ.
— О, нѣтъ, будьте спокойны. Это лёвенштейнскій лодочникъ, расторопный малый, двадцати-пяти или двадцати-шести лѣтъ.
— Вотъ что!
— Будьте спокойны и на этотъ счетъ, отвѣчала Роза смѣясь, — онъ еще не совершеннолѣтній. По вашему завѣщанію, нужно быть отъ двадцати-шести до двадцати-восьми.
— И вы полагаете, что можно за него ручаться?
— Еслибъ я потребовала, онъ бросился бы въ воду.
— Черезъ десять часовъ этотъ человѣкъ можетъ ужь быть въ Гарлемѣ. Вы мнѣ дадите карандашъ и бумаги, и я напишу… или нѣтъ! лучше вы напишете, потому-что вашъ батюшка, узнавъ объ этомъ, подумаетъ, что это заговоръ. Вы напишете президенту гарлемскаго общества, и я увѣренъ, что онъ сейчасъ пріѣдетъ.
— А если онъ замѣшкается?
— Два-три дня ничего; впрочемъ, быть не можетъ. Такой любитель цвѣтовъ, какъ онъ, не промѣшкаетъ ни дня, ни часа, ни минуты, чтобъ видѣть восьмое чудо. Но повторяю, что черезъ два и даже три дня не поздно еще будетъ. Какъ-скоро онъ осмотритъ тюльпанъ и составитъ протоколъ — все будетъ кончено. Вы возьмете себѣ копію съ протокола, а ему отдадите тюльпанъ. Ахъ! еслибъ мы сами могли отвезти его, но это мечта, о которой нечего и думать. Только, ради Бога, Роза, чтобъ прежде президента никто въ свѣтѣ не видѣлъ цвѣтка. Если кто узнаетъ, увидитъ — непремѣнно украдетъ.
— О, не бойтесь!
— Вы сами вѣдь говорили, что всего опасаетесь отъ этого негоднаго Якова. Если люди крадутъ по одному гульдену, то сто тысячъ украсть еще больше охотниковъ.
— Я буду беречь цвѣтокъ. Будьте спокойны.
— Можетъ-быть, въ это самое время онъ распускается.
— Это ужь было бы съ его стороны непростительнымъ капризомъ.
— И если вы, воротясь, найдете его распустившимся…
— Ну, что жь?
— Намъ что жь? Не забудьте, что тогда недьзя терять ни минуты, чтобъ дать знать объ этомъ президенту.
— И вамъ? Знаю.
При этомъ Роза вздохнула, но безъ досады. Она начинала понимать слабость Корнелія и привыкать къ ней.
— Итакъ, я отправляюсь къ тюльпану, продолжала она. — какъ-скоро онъ развернется, вы получите увѣдомленіе, а гонецъ въ ту же минуту отправится.
— О, Роза! вы такая дѣвушка, что я ужь не знаю, съ какимъ чудомъ васъ сравнить.
— Съ вашимъ чернымъ тюльпаномъ! Это будетъ для меня всего пріятнѣе и лестнѣе. Прощайте же, г. Корнелій!
— Скажите лучше: до свиданія, другъ мой!
— До свиданія, другъ мой! повторила Роза, нѣсколько-утѣшенная.
— Прибавьте: милый мой другъ!..
— Ну, какъ же можно!
— Пожалуйста, Роза, обрадуйте меня, успокойте, сдѣлайте меня счастливымъ!
— Ну, такъ до свиданія, любезный другъ! быстро проговорила Роза, едва понимая, что дѣлаетъ.
— О, Роза! сказавъ это, вы можете прибавить: счастливѣйшій изъ смертныхъ, потому-что никто еще на землѣ не былъ такъ счастливъ, какъ я. Мнѣ теперь только одного недостаетъ…
— Чего?
— Добровольнаго и добродушнаго поцалуя, не украдкою схваченнаго, а залога нашего будущаго союза, заключеннаго передъ Богомъ въ чистотѣ нашихъ душъ.
И Роза, какъ-бы невольно повинуясь какому-то волшебству, протянула ему губы сквозь рѣшетку…
Роза убѣжала.
Долго еще Корнелій оставался въ томъ же положеніи, прислонясь головою къ рѣшеткѣ; но радость и счастіе тѣснили грудь его. Онъ отперъ окно. Передъ нимъ развивалось безграничное, безоблачное небо, посреди котораго свѣтилась лупа, осеребряющая волны рѣки за холмами. Съ жадностью вдыхалъ въ себя Корнелій чистый и свѣжій воздухъ. Мысли его успокоились, сердце обратилось къ благодарности и къ молитвѣ.
«О, какъ во всемъ видѣнъ персть Божій!» вскричалъ онъ, вперивъ взоръ въ миріады звѣздъ. А я еще, недавно больной и безумный, смѣлъ сомнѣваться и упрекать судьбу! Я смѣлъ думать, что если тучи скрываютъ отъ меня солнце, то его ужь и совсѣмъ нѣтъ. Но теперь, въ этотъ вечеръ, въ эту ночь въ душѣ моей отражается вся безпредѣльность милосердія Божія Теперь я здоровъ, теперь я свободенъ.
Часть ночи провелъ Корнелій у окна, свѣсясь къ рѣшеткѣ. Онъ смотрѣлъ и прислушивался. Изрѣдка обращалъ онъ свои взоры и къ корридору, какъ-будто ожидая чьего-нибудь прихода.
"Вѣрно Роза тоже не спитъ и ждетъ. У нея передъ глазами таинственный цвѣтокъ, который въ эту минуту, можетъ-быть, ужь распускается; можетъ-быть, въ эту минуту Роза ужь любуется имъ и цалуетъ его. О! тише, тише, Роза: твои губки слишкомъ-жарки для слабаго цвѣтка! "
Въ это мгновеніе зажглась звѣзда на югѣ, перелетѣла почти черезъ весь горизонтъ и, повидимому, упала надъ Лёвенштейномъ.
Корнелій вздрогнулъ.
«Ахъ! это искра небеснаго огня, ниспосланнаго для одушевленія моего цвѣтка!»
И какъ-будто бы эта мечта цвѣтовода была какимъ-то внушеніемъ: Корнелій въ ту же минуту услышалъ легкіе шаги въ корридорѣ: хотя они легче были шаговъ сильфиды, хотя шумъ платья и былъ похожъ на отдаленное дыханіе вѣтра, но сердце его не могло ошибиться. Вдругъ слишкомъ-хорошо знакомый ему голосъ сказалъ:
— Корнелій! другъ мой! любезный мой другъ! счастливый другъ мой! пойдите сюда скорѣе!
Отъ окна къ двери Корнелій сдѣлалъ одинъ скачокъ.
— Корнелій! радуйтесь, радуйтесь! тюльпанъ раскрылся!
— Какъ? гдѣ? когда?
— И самаго чернаго цвѣта! Вотъ посмотрите.
Ужь при появленіи ея радостный Корнелій искалъ въ темнотѣ руки или щеки Розы, чтобъ поцаловать ихъ отъ восторга; но послѣднее слово: посмотрите, заставило его забыть всякую нѣжность.
— Гдѣ же, посмотрите?..
— Да; для большей радости, я рѣшилась на нѣкоторую опасность. Вотъ, смотрите!..
При этомъ подняла она къ рѣшеткѣ принесенный ею потаенный фонарь, а другою рукою держала подлѣ свѣта черный тюльпанъ.
Корнелій вскрикнулъ и едва не лишился чувствъ.
— О, Боже мой! Боже мой! Ты награждаешь меня за мою невннность и страданія неволи. Только Твоею волею могъ расцвѣсти у дверей тюрьмы моей подобный цвѣтокъ!
— Поцалуйте его! сказала Роза: — какъ я ужь цаловала его.
Корнелій, удерживая дыханіе, исполнилъ волю Розы, и никто не цаловалъ съ такимъ подобострастіемъ даже самую уважаемую женщину.
Дѣйствительно, тюльпанъ былъ прелестенъ, великолѣпенъ, роскошенъ; онъ ужь былъ ростомъ въ восьмнадцать дюймовъ. Изъ ствола исторгались четыре зеленые листика, гладкіе и прямые, какъ копье; самый же цвѣтокъ былъ черепъ и блестящъ, какъ агатъ.
— Роза! сказалъ Корнелій, едва переводя духъ отъ радости: — не надобно терять ни минуты. Поскорѣе написать письмо…
— Оно уже написано, милый Корнелій отвѣчала Роза.
— Не-уже-ли! гдѣ же?
— Покуда тюльпанъ распускался, я писала, чтобъ не потерять потомъ ни минуты. Прочтите письмо и посмотрите, хорошо ли оно написано.
Корнелій прочелъ слѣдующее:
„Черный тюльпанъ совершенно раскроется черезъ десять минутъ.
Какъ-скоро это сдѣлается, я пошлю къ вамъ гонца съ просьбою, чтобъ вы лично пожаловали въ крѣпость Лёвеннтейнъ. Я дочь тамошняго тюремщика Грифуса и почти въ такомъ же заключеніи, какъ арестанты отца моего; иначе я бы сама привезла вамъ это чудо; а потому прошу васъ пріѣхать за нимъ и взять его. Я желаю, чтобъ цвѣтокъ этотъ назывался Rosa Rarlaensis. Вотъ онъ раскрылся и совершенно-черенъ. Поскорѣе пріѣзжайте, г. президентъ. Честь имѣю быть, и проч. Роза Грифусъ.“
— Прекрасно, прекрасно, милая Роза! Я бы не лучше этого написалъ: и просто, и хорошо. Въ совѣтѣ общества вы разскажете потомъ, какъ сажали цвѣтокъ, какъ взрастили его, какихъ трудовъ, заботъ и опасностей онъ вамъ стоить. Не теряйте же, Роза, ни минуты. Гдѣ гонецъ?
— Какъ зовутъ президента?
— Дайте, я напишу адресъ; его всѣ знаютъ въ Гарлемѣ; онъ же и бургомнетрь, г. фан-Геризенъ…
И трепещущей рукою Корнелій надписалъ
Милостивому государю, Петерсу фан-Геризену, гарлемскому бургомистру и президенту Цвѣточнаго Общества.»
— Теперь ступайте, Роза, и да хранитъ насъ Богъ, какъ доселѣ хранилъ.
ГЛАВА XX.
правитьПослѣднее слово Корнелія было сказано не напрасно. Для бѣдныхъ молодыхъ людей очень было нужно, чтобъ Господь ихъ сохранилъ, потому-что въ эту самую минуту величайшаго счастія они всего ближе были къ величайшему отчаянію.
Мы увѣрены, что читатель давно ужь узналъ въ негодномъ Яковѣ стариннаго знакомца но роману Исаака Бокстеля. Онъ изъ Брюйтенгофа съ такимъ же упрямствомъ и постоянствомъ послѣдовалъ съ Лёвенштейнъ за предметами своей любви и ненависти.
Эти два предмета были: черный тюльпанъ и Корнелій фан-Берле.
Только завистникъ и страстный цвѣтоводъ могъ угадать всѣ планы и намѣренія Корнелія.
Подъ именемь Якова онъ былъ счастливѣе въ сношеніяхъ своихъ съ Грифусомъ: подружился съ нимъ, понравился ему и щедро подпаивалъ его наилучшею можжевеловкой, какую только можно было наидти отъ Текселя до Антверпена. Какъ Грифусъ ни былъ отъ природы подозрителенъ, но Бокстель умѣлъ усыпить его недовѣрчивость, обнадеживъ его женитьбою на Розѣ. Польстивъ самолюбію отца, онъ льстилъ гордости тюремщика, описывая ему самыми черными красками ученаго его арестанта, который, по словамъ его, отдалъ душу свою злому духу, чтобъ только производить заговоры во мракѣ противъ Вильгельма Оранскаго.
Сперва онъ также имѣлъ успѣхъ и у Розы. Если онъ не успѣлъ внушить ей нѣжныхъ чувствъ (Роза ужь не могла полюбить его), то, говоря о безумной страсти своей и о намѣреніи на ней жениться, онъ усыпилъ ея подозрѣнія. Только неосторожность его, съ какою онъ слѣдовалъ за Розою въ садъ, открыла ей глаза, а боязнь Корнелія вполнѣ изобличила его.
Корнелій началъ его подозрѣвать съ той минуты, какъ Яковъ разразился такимъ ужаснымъ гнѣвомъ противъ Грифуса за то, что тотъ раздавилъ отростокъ тюльпана.
Бокстель, съ своей стороны, хотя и подозрѣвалъ, что у Корнелія долженъ быть второй отростокъ, но не могъ въ этомъ увѣриться. Онъ сталь присматривать за Розою и слѣдилъ за нею не только по саду, но и въ корридорѣ темницы. При послѣднихъ экспедиціяхъ, то-есть въ корридорѣ, онъ ходилъ за нею босикомъ, поэтому ночью нельзя было ни видѣть, ни слышать его, кромѣ того раза, когда Розѣ показалось, что вмѣстѣ съ нею мелькнула но лѣстницѣ какая-то тѣнь.
Бокстель зналъ ужь все. Онъ подслушалъ любовниковъ и удостовѣрился въ существованіи втораго отростка.
Обманутый Розою, когда она притворялась, что сажала что-то въ землю, онъ догадался, что эта комедія нарочно была съиграна, чтобъ обнаружить его настоящую цѣль; онъ съ той минуты сдѣлался еще осторожнѣе и употребилъ всѣ хитрости ума, чтобъ наблюдать за другими, небудучи самъ наблюдаемъ.
Онъ видѣлъ, какъ Роза перенесла фаянсовой горшокъ изъ кухни въ свою комнату; видѣлъ, какъ она мыла потомъ руки, замаранныя въ землѣ, которую приготовляла для цвѣтка. Наконецъ онъ отъискаль чердакъ, съ котораго видна была комната Розы. Оттуда, съ помощью своего телескопа, онъ могъ все высмотрѣть, что дѣлаетъ молодая дѣвушка, какъ нѣкогда наблюдалъ за Корнеліемъ въ Дортрехтѣ.
Не прошло трехъ дней, какъ онъ поселился на чердакѣ, и все ему было извѣстно. Съ восхода солнца фаянсовый горшокъ былъ на окнѣ, и Роза ежеминутно подходила къ нему, чтобъ слѣдить за успѣхами растительности. Но взглядамъ ея, по заботливости понялъ онъ, что горшокъ этотъ содержитъ въ себѣ какую-нибудь драгоцѣнность. Это значило, что въ ней второй отростокъ чернаго тюльпана — послѣдняя надежда Корнелія.
Когда ночи дѣлались холодными, Роза снимала горшокъ съ окна, слѣдуя наставленіямъ Корнелія. Когда лучи солнца сдѣлались слишкомъ-жарки, Роза снимала тоже горшокъ съ окна, отъ одиннадцати часовъ утра до пяти пополудни.
Но когда стебель цвѣтка вышелъ, Бокстелю не оставалось ужь никакого сомнѣнія. Стебель не достигъ еще и дюймовой высоты, а Бокстель, благодаря своему телескопу, во всемъ ужь убѣдился. Онъ понялъ, что у Корнелія есть другой отростокъ, который былъ ввѣренъ любви и попеченіямъ Розы.
О любви этихъ молодыхъ людей онъ давно ужь догадался.
Всѣ хитрости Бокстеля были, слѣдовательно, направлены теперь на то, чтобъ похитить этотъ цвѣтокъ у Розы и Корнелія.
Это было нелегко. Роза охраняла его, какъ мать свое дитя, какъ голубка свои яйца; она весь день не выхолила изъ своей комнаты. Страннѣе всего было, что она даже и по вечерами оставалась дома.
Это продолжалось недѣлю, то-есть, все время ссоры, когда Корнелій былъ несчастливъ, неимѣя свѣдѣній ни о тюльпанѣ, ни о Розѣ.
Если бы ссора ихъ продолжалась, то похищеніе сдѣлалось бы почти невозможнымъ для Бокстеля. Онъ, однако, твердо рѣшился украсть цвѣтокъ. Въ безнаказанности онъ былъ увѣренъ. Никто въ свѣтѣ не зналъ, что молодые люди произращаютъ тюльпанъ. Притомъ же, кто повѣритъ, что дѣвушка, вовсе незнающая цвѣтоводства, и арестантъ, осужденный къ пожизненному заключенію и за каждымъ движеніемъ котораго строго наблюдалось, могли заняться такимъ важнымъ открытіемъ; тогда-какъ онъ, извѣстный цвѣтоводъ, окажется владѣтелемъ чернаго тюльпана и представитъ его президенту гарлемскаго общества. Нѣтъ сомнѣнія, что слава открытія и деньги преміи будутъ присуждены ему, а тюльпанъ будетъ называться tilipa nigra Boxtellensis.
Теперь все дѣло состояло въ томъ, чтобъ украсть тюльпанъ.
Но для этого, вопервыхъ, нужно было, чтобъ Роза вышла изъ своей комнаты. Съ восторгомъ увидѣлъ Бокстель, что вечернія свиданія возобновились. Этимъ временемъ воспользовался онъ, чтобъ осмотрѣть дверь Розы. Дверь была крѣпкая и прочная; замокъ внутренній, простой и запирался двумя поворотами ключа; ключъ былъ всегда при Розѣ.
Сперва Бокстель думалъ украсть ключъ, но потомъ разсудилъ, что трудно вытащить ключъ изъ кармана молодой дѣвушки, такъ, чтобъ она не замѣтила; а вовторыхъ, какъ скоро Роза замѣтить похищеніе ключа, то велитъ перемѣнить замокъ и будетъ сидѣть дома- Слѣдственно это воровство было бы безполезно.
Надобно было придумать другое средство.
Бокстель прибралъ всѣ ключи, какіе только могъ достать и въ тѣ счастливые минуты, когда Роза и Корнелій ворковали у рѣшетки тюремнаго окна, онъ примѣривалъ и пробовалъ всѣ ключи.
Два изъ нихъ вошли въ замочную скважину, одинъ даже сдѣлалъ первый поворотъ, но на второмъ остановился. Бокстель вынулъ его, покрылъ легкимъ слоемъ воска и возобновилъ опытъ.
Препятствіе, встрѣченное ключомъ оставило на воскѣ отпечатокъ. Бокстелю стоило только спилить пилочкою это препятствіе.
Два дня проработалъ Бокстель надъ обдѣлкою ключа и довелъ его до-того, что онъ отпиралъ дверь.
Безъ усилій, безъ шума отворилась дверь Розы, и Бокстель очутился въ комнатѣ молодой дѣвушки, наединѣ съ тюльпаномъ.
Большими шагами зависть вела Бокстеля отъ преступленія къ преступленію. Начавъ съ того, что въ Дортерхтѣ въ первый разъ перелѣзъ черезъ стѣну, чтобъ выкопать въ грядахъ тюльпанъ, а потомъ влѣзъ въ окно сушильни Корнелія, онъ кончилъ тѣмъ, что поддѣльнымъ ключомъ прокрался въ комнату Розы. Покатость на пути дурныхъ дѣлъ всегда скользка и крута. Кто пошелъ по ней, тому трудно остановиться.
Очутясь подлѣ цѣли своего воровства — подлѣ тюльпана, обыкновенный воръ схватилъ бы его и ушелъ: но Бокстель принадлежалъ къ разряду воровъ необыкновенныхъ. Онъ задумался.
Разсмотрѣвъ тюльпанъ посредствомъ принесеннаго имъ потаеннаго фонаря, онъ увидѣлъ, что еще нѣтъ яснаго признака: какого цвѣта будетъ тюльпанъ, когда развернется, хотя всѣ вѣроятія и были на сторонѣ предположеніи Бокстеля. Если, сверхъ чаянія, онъ будетъ несовсѣмъ-черный, или съ какимъ ипбудь пятномъ, то воровство его будетъ безполезно.
Онъ разсудилъ, что слухъ о пропажѣ разнесется и подозрѣніе падетъ на него послѣ сцены въ саду, гдѣ онъ былъ одураченъ; что начнутся розъиски и что, какъ бы онъ ни спряталъ тюльпанъ, его все-таки найдутъ; да и при скрытіи его, перевозкѣ и переноскѣ можетъ съ цвѣткомъ случиться какое-нибудь несчастіе: а потому онъ рѣшилъ, что, имѣя ключъ отъ комнаты Розы, куда могъ входить во всякое время, лучше ожидать, когда разцвѣтетъ тюльпанъ, украсть его за часъ до вскрытія цвѣтка, или часъ спустя, и въ ту же минуту ѣхать въ Гарлемъ, гдѣ представить тюльпанъ прежде, нежели кто-либо успѣетъ предъявить на него права.
Тогда Бокстель обвинитъ въ воровствѣ и подлогѣ того, или ту, кто осмѣлится предъявить о немъ.
Этотъ планъ показался ему самымъ удобнымъ и вѣрнымъ.
Такимъ-образомъ, всякій день, когда молодые люди проводили счастливые часы своей жизни у рѣшетки окна, Бокстель входилъ въ комнату Розы и слѣдилъ тамъ за успѣхами развитія цвѣтка.
Въ тотъ самый вечеръ, когда тюльпанъ распустился, Бокстель тоже хотѣлъ войдти, по обыкновенію, въ комнату Розы, но Роза скоро воротилась, посланная Корнеліемъ, чтобъ надзирать за цвѣткомъ.
Видя этотъ внезапный позиратъ Розы, Бокстель догадался, что тюльпанъ распустился, или готовъ распуститься. Онъ понялъ, что въ эту ночь надобно сдѣлать рѣшительный ударъ.
Съ двойнымъ противъ обыкновеннаго запасомъ можжевеловки явился онъ къ Грифусу, неся въ каждомъ карманѣ по одной бутылкѣ. Стоило напоить Грифуса пьянымъ — и Бокстель дѣлался почти хозяиномъ всего дома.
Въ одиннадцать часовъ Грифусь былъ уже дѣйствительно мертвецки-пьянъ. Въ два часа утра увидѣлъ Бокстель, какъ Роза вышла изъ своей комнаты, неся въ рукахъ что-то съ большою осторожностью.
— Это, безъ сомнѣнія, горшокъ съ тюльпаномъ, подумалъ онъ. Значитъ цвѣтокъ распустился.
Но зачѣмъ понесла она его? Не отправится ли она тотчасъ же съ цвѣткомъ въ Гарлемъ? — Ночью и одна — дѣвушка не рѣшится на подобное путешествіе.
— Нѣтъ! она, вѣрно, хочетъ только показать ему драгоцѣнный тюльпанъ. Это всего вѣроятнѣе, сказалъ онъ самъ себѣ.
Босикомъ и на цыпочкахъ пошелъ онъ вслѣдъ за Розою; видѣлъ какъ она подошла къ рѣшеткѣ; слышалъ, какъ позвала Корнелія.
При свѣтѣ потаеннаго фонаря, освѣтившаго великолѣпный цвѣтокъ, онъ удостовѣрился въ совершенной чернотѣ его.
Тутъ онъ былъ невидимымъ свидѣтелемъ всего ихъ разговора и плана отправленія гонца. Потомъ видѣлъ, какъ Роза погасила фонарь и отправилась опять въ свою комнату.
Черезъ десять минутъ вышла она опять изъ комнаты и заперла дверь, сдѣлавъ два поворота ключомъ.
— Если она заперла дверь съ такимъ тщаніемъ, значить тюльпанъ остался въ комнатѣ, подумалъ Бокстель.
Онъ тотчасъ же спустился съ своего чердака, и въ то мгновеніе, какъ Роза была на нижней ступенькѣ лѣстницы, брался уже за ключъ, чтобъ вложить его въ замочную скважину.
Вотъ почему мы въ началѣ главы сказали, что никогда покровительство Божіе не было такъ нужно для нашихъ молодыхъ людей, какъ въ эти минуты.
ГЛАВА XXI.
правитьКорнелій стоялъ какъ прикованный на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ его оставила Роза. Онъ едва имѣлъ столько силы, чтобъ перенести свое счастіе.
Прошло полчаса.
Первые лучи утренней зари начинали уже блѣдно-голубоватымъ свѣтомъ окрашивать рѣшетку наружнаго окна темницы. Вдругъ онъ вздрогнулъ. На лѣстницѣ корридора раздались шаги и крики.
Въ то же мгновеніе явилось у рѣшетки блѣдное и разстроенное лицо Розы.
Корнелій, взглянувъ на нее, со страхомъ отступилъ.
— Корнелій! Корнелій! кричала она, задыхаясь.
— Боже мой! что случилось, Роза? спросилъ Корнелій.
— Тюльпанъ нашъ…
— Чти съ нимъ?
— О! какъ вамъ сказать!…
— Скорѣе говорите…
— Его унесли, его украли.
— Украли! повторилъ Корнелій.
— Да, повторила она, украли.
Тутъ ноги ея подкосились и она упала на колѣни.
— Но объясните, какъ это случилось…
— Я не виновата, другъ мой. (Увы! она уже не смѣла прибавить: любезный другъ).
— Вы, вѣрно, гдѣ-нибудь его оставили, жалобно сказалъ Корнелій.
— Только на одну минуту въ моей комнатѣ, когда побѣжала за гонцомъ на берегъ рѣки.
— И вѣрно, оставили дверь незапертою!
— Нѣтъ! нѣтъ! и вотъ чего я не постигаю; дверь была заперта и ключъ со мною. Я даже, бѣжавъ за гонцомъ, держала ключъ въ рукахъ, какъ-будто боясь, что его вырвутъ у меня.
— Такъ какъ же это могло случиться?
— Сама не знаю. Я прибѣжала къ своему гонцу, отдала ему письмо, онъ при мнѣ поѣхалъ, я побѣжала домой; дверь была заперта; я отперла ее тѣмъ же ключомъ. Все было на своемъ мѣстѣ. Одинъ тюльпанъ исчезъ. Вѣрно, кто-нибудь досталъ поддѣльный ключъ и вошелъ во время моего отсутствія…
Она рыдала — и голосъ ея прерывался отъ слезъ.
Корнелій стоялъ неподвиженъ, блѣденъ; черты его измѣнились; онъ слушалъ, но не понималъ и только машинально повторялъ:
— Украденъ, украденъ! и погибъ.
— О! простите меня, Корнелій, кричала Роза, я умру съ отчаянія.
Это слови образумило Корнелія. Съ гнѣвомъ схватился онъ за рѣшетку и, потрясая желѣзныя прутья, сказалъ:
— Успокойтесь, Роза! Насъ обокрали — это правда; но развѣ надобно терять бодрость и надежду? Нѣть! какъ несчастіе ни велико, но, можетъ-быть, еще все поправится. Вопервыхъ, мы знаемъ вора.
— Какъ же навѣрное знать!…
— О! я не ошибаюсь! Это бездѣльникъ Яковъ. Онъ уже поскакалъ въ Гарлемъ, чтобъ воспользоваться нашими трудами, заботами и безсонными ночами. Мы не дадимъ ему торжествовать. Надобно его преслѣдовать; надобно догнать его.
— Но какъ все это сдѣлать, пооткрывъ батюшкѣ, что мы съ вами были въ заговорѣ противъ него? Какъ я достигну до этого, я, бѣдная, слабая дѣвушка…
— О! еслибъ я могъ!… отоприте мнѣ только эту дверь, и вы увидите, какъ я догоню его; увидите, какъ заставлю его признаться, какъ заставлю умолять о помилованіи.
— Но развѣ я могу отпереть вамъ дверь? отвѣчала Роза, рыдая. — Развѣ у меня ключи? Еслибъ они были въ моемъ распоряженіи, развѣ вы давно не были бы уже на свободѣ?
— Да! я знаю! ключи у твоего отца, у этого злодѣя, который раздавилъ и первый мой отростокъ. Онъ соумышленникъ этого гнуснаго Якова…
— Тише, ради Бога тише…
— Но я чувствую въ себѣ довольно силы, чтобъ сломать эту дверь, продолжалъ кричать Корнелій.
— Ради Бога успокойтесь…
— Нѣтъ! я не оставлю камня на камнѣ…
И несчастный потрясалъ дверь и рѣшетку сильными руками. Изступленіе удесятеряло его силы, и крикъ его раздавался по корридору.
Напрасно испуганная Роза старалась успокоить эту бурю.
— Да! повторяю вамъ, что и убью этого злодѣя Грифуса, какъ онъ убилъ мой тюльпанъ, продолжалъ ревѣть Корнелій почти въ безпамятствѣ.
— Успокоитесь только, Корнелій… я украду у него ключи и выпушу насъ на свободу, сказала Роза, стараясь смягчить гнѣвъ его…
Вдругъ слова ея прерваны были сильнымъ крикомъ третьяго лица.
— Батюшка! вскричала Роза.
— Грифусъ, заревѣлъ фан-Берле. Это ты злодѣи.
Дѣйствительно это былъ Грифусъ, вошедшій на лѣстницу непримѣтно. Съ силою схватилъ онъ дочь свою за руку и задыхающимся отъ гнѣва голосомъ, сказалъ:
— А! такъ ты украдешь у меня ключи; ты выпустишь на свободу этого негодяя, этого измѣнника, этого висѣльника! Хорошо же!
Роза ломала себѣ руки съ отчаянія.
— А вы, г. тюльпанщикъ, сказалъ Грифусъ обратясь къ Корнелію и переходя изъ порыва гнѣва къ холодной ироніи побѣдителя; — вы, г скромный ученый, хотите умертвить меня, хотите пролить мою кровь! Прекрасно! Вы очень-милостивы. И вы въ заговорѣ съ моею дочерью. Такъ я въ вертепѣ разбойниковъ между вами! О! завтра же губернаторъ все донесетъ принцу-штатгальтеру. Мы, вѣдь, того, хоть люди темные, а знаемъ законы… Постараемся доставить г. ученому второе изданіе Брюйтенгофа, только исправленное и пополненное. — Да! грызите ногти, какъ медвѣдь въ клѣткѣ. А ты, красавица, полюбуйся своимъ Корнеліемъ. Дѣло кончено. Увѣряю васъ, что вы уже не увидитесь и не будете имѣть случая составлять вмѣстѣ заговоры. Маршъ впередъ, недостойная дочь! А вы, г. ученый, до свиданія, до скораго и пріятнаго свиданія.
Роза съ любовью и отчаяніемъ взглянула еще разъ на Корнелія.
— Не все еще потеряно, другъ мой, сказала она быстро, и какъ-бы вдохновенная какою-то внезапною мыслью, бросилась бѣжать по лѣстницѣ.
Огецъ побрелъ за нею, осыпая обоихъ ругательствами.
Тогла несчастный арестантъ выпустилъ изъ рукъ рѣшетку. Пальцы его почти замерли — такъ-сильно онъ за нее держался. Голова его отяжелѣла, въ глазахъ потемнѣло — и онъ рухнулся на полъ, глухо простонавъ:
— Украли! украли!
Въ это время Бокстель, выйдя изъ замка въ ту самую дверь, которую Роза нашла средство отпереть, чтобъ сбѣгать на берегъ рѣки, бросился въ тележку, ожидавшую его въ Горкумѣ. Драгоцѣнный горшокъ былъ обвернутъ плащемъ. Разумѣется, мнимый Яковъ нислова не сказалъ другу своему Грифусу о своемъ побѣгѣ.
А какъ теперь мы уже видѣли отъѣздъ его, то послѣдуемъ сперва за нимъ до конца путешествія.
Онъ ѣхалъ тихо, боясь, чтобъ скачка и тряска не сдѣлали вреда тюльпану
Боясь, однако жь, и слишкомъ-продолжительной дороги, онъ остановился въ Дельфтѣ на часъ времени и тотчасъ же заказалъ себѣ большой ящикъ, обложилъ его мохомъ и помѣстилъ туда горшокъ съ цвѣткомъ. Воздухъ проходилъ къ нему сверху, а по бокамъ мохъ предохранялъ отъ всякихъ толчковъ, такъ-что онъ уже могъ ѣхать хоть вскачь.
На другой день поутру, онъ уже былъ въ Гарлемѣ, измученный, но торжествующій. Сейчасъ же перемѣнилъ онъ горшокъ своего тюльпана, разбилъ прежній и черепки бросилъ въ канаву. Послѣ этого тотчасъ же написалъ письмо къ президенту общества цвѣтоводовъ, которымъ увѣдомлялъ его, что сейчасъ пріѣхалъ въ Гарлемъ съ совершенно-чернымъ тюльпаномъ, и остановился въ такомъ-то трактирѣ.
Тутъ онъ рѣшился ждать прибытія президента.
ГЛАВА XXII.
правитьРоза, убѣжавъ отъ Корнеля, рѣшилась на великое предпріятіе. Она положила въ умѣ своемъ, что возвратитъ ему тюльпанъ, украденный Яковомъ, или никогда съ нимъ не увидится.
Она видѣла все отчаяніе и изступленіе Корнелія и понимала, что, для излеченія его, нѣтъ другаго способа, кромѣ придуманнаго ею.
Дѣйствительно, разлука съ Корнеліемъ была, во всякомъ случаѣ, неизбѣжна, потому-что отецъ ея, вѣрно, приметъ ужь мѣры, чтобъ не давать имъ видѣться; съ другой стороны, ей больно было самой, что семилѣтіе труды, надежды и мечты честолюбія ея возлюбленнаго исчезли такимъ-образомъ.
Роза была одна изъ тѣхъ дѣвушекъ, которыя упадаютъ духомъ предъ малѣйшею неудачею, по съ силою возстаютъ при великомъ несчастій, почерпая въ немъ самомъ энергію, чтобъ бороться съ судьбою и пріискать средства къ исправленію бѣды.
Прибѣжавъ въ свою комнату, она осмотрѣлась въ ней въ послѣдній разъ, чтобъ удостовѣриться въ дѣйствительности потери, и чтобъ еще поглядѣть не заброшенъ ли куда нибудь цвѣтокъ. Это удостовѣреніе продолжалось недолго: тюльпана не было, онъ былъ унесенъ.
Связавъ на скорую руку узелокъ необходимыхъ для нея платьевъ, она взяла свои завѣтные триста гульденовъ, то-есть все свое имущество, вырыла изъ подъ своихъ кружевъ третій отростокъ, гдѣ онъ былъ спрятанъ, и тщательно скрыла его у себя на груди въ той же самой бумажкѣ, въ которой первоначально были всѣ три; заперла свою дверь на ключъ, чтобъ всѣ думали, что она спитъ, или не хочетъ никого впустить; сбѣжала съ лѣстницы и, выйдя изъ замка въ ту же самую дверь, куда вышелъ Бокстель, отправилась къ фурману, чтобъ нанять тележку.
Увы! у него была только всего одна, и ту Бокстель взялъ, нанявъ ее еще наканунѣ, и скакалъ теперь въ ней по дорогѣ въ Дсльфть.
Чтобъ ѣхать изъ Лёвенштейна въ Гарлемъ, надобно было дѣлать большой объѣздъ. Прямая дорога была гораздо-короче, но по ней летали только птицы. Въ Голландіи вся земля пересѣкается каналами, ручьями, рѣками, озерами, и чтобъ ѣхать изъ одного города въ другой, надобно иногда заѣзжать въ два-три города по дорогѣ.
Роза принуждена была взять верховую лошадь. Фурманъ далъ ее безпрепятственно; онъ зналъ, что Роза дочь тюремщика Грифуса.
У Розы была та надежда, что она, можетъ-быть, успѣетъ догнать своего гонца. Онъ быль добрый и услужливый малый, и могъ ей быть полезенъ во все время путешествія.
Дѣйствительно, она не сдѣлала еще и мили, какъ увидѣла его идущаго вдоль берега рѣки. Она тотчасъ же догнала его. Гонецъ не зналъ всей важности своего посольства и, однакожъ, онъ въ часъ успѣлъ пройдти полторы мили.
Роза взяла у него обратно письмо, неимѣвшее ужь теперь никакой цѣли и растолковала ему, какую имѣетъ въ немъ нужду; лодочникъ согласился на все и увѣрилъ, что не отстанетъ отъ нея, хотя она будетъ верхомъ, а онъ пѣшкомъ, лишь бы только могъ придержаться за лошадь.
Роза очень-рада была этому, и оба путешественника въ пять часовъ успѣли сдѣлать болѣе восьми льё; а Грифусъ еще не зналъ, что дочери его нѣтъ въ Лёвенштейнѣ.
Впрочемъ, по своей злой натурѣ, тюремщикъ былъ очень-доволень, что напугалъ такъ сильно дочь свою. Но въ то время, какъ онъ сбирался разсказать всю эту забавную исторію своему другу Якову — тотъ тоже скакалъ по дорогѣ въ Дельфтъ. Только благодаря своей тележкѣ, онъ былъ уже четырьмя льё впереди противъ Розы и лодочника.
Грифусъ все еще воображалъ, что Роза сидитъ запершись въ своей комнатѣ и сердится на него, или боится его гнѣва, когда та уже была далеко.
Такимъ-образомъ Грифусъ ошибался во всѣхъ, кромѣ Корнелія. Тотъ одинъ былъ на своемъ мѣстѣ.
Роза такъ рѣдко днемъ являлась къ отцу, особливо съ тѣхъ-поръ, какъ занималась тюльпаномъ, что только въ часъ обѣда, то-есть, въ полдень Грифусъ замѣтилъ, что Роза долго сердится. Онъ за нею послалъ одного изъ служителей. Когда же тотъ, возвратясь, объявилъ, что нигдѣ не нашелъ ея, онъ рѣшился самъ пойдти и позвать се.
Долго стучался онъ въ комнату къ ней; Роза ничего не отвѣчала.
Онъ послалъ за слесаремъ и отперь дверь. Но Розы точно также не было тамъ, какъ прежде не оказалось тюльпана.
Роза въ эту минуту была уже въ Роттердамѣ.
Послѣ этого Грифусъ пошелъ искать Розу на кухню, потомъ въ садъ. Ея не было ни въ саду, ни въ кухнѣ.
Можно вообразить себѣ весь гнѣвъ Грифуса, когда, отправясь развѣдать у окрестныхъ жителей, онъ узналъ, что дочь его наняла верховую лошадь и какъ Родомантъ, или Клоринда, уѣхала искать приключеній. не сказавъ никому ни слова.
Съ бѣшенствомъ прибѣжалъ Грифусъ къ фан-Берле, осыпалъ его бранью, угрозами, разбросалъ всю его мебель, обѣщалъ засадить его въ подвалъ, въ яму, уморить голодною смертью, предать на казнь.
Корнелій даже и не слышалъ Грифуса, онъ перенесъ все безмолвно и остался ко всему безчувственнымъ. Его уже ничто не тревожило, не полновало; онъ былъ мертвъ для всѣхъ ощущеній.
Напрасно искавъ Розы, Грифусъ принялся искать Якова. Но какъ и его не нашелъ, то съ этой же минуты вообразилъ себѣ, что Яковъ похитилъ дочь его.
Между-тѣмъ молодая дѣвушка, отдохнувъ два часа въ Роттердамѣ, пустилась опять въ дорогу. Ввечеру она была уже въ Дельфтѣ и на другой день пріѣхала въ Гарлемъ, четыре часа послѣ Бокстеля.
Тотчасъ же Роза отправилась къ президенту общества цвѣтоводства фан-Геризену. Она застала его за составленіемъ рапорта обществу, на большомъ бѣломъ листѣ и самою четкою рукою.
Она велѣла доложить о себѣ, какъ о вновь-прибывшей путешественницѣ Розѣ Грифусъ. Но несмотря на звучность имени, президентъ отвѣчалъ, что занятъ и не можетъ принять ее. Извѣстно, что Голландія — земля плотинъ и шлюзовъ; ихъ трудно преодолѣть.
Но Роза не потеряла бодрости при этой неудачѣ. Она не затѣмъ пріѣхала въ Гарлемъ, дѣло ея было рѣшено. Она хотѣла достигнуть цѣли во что бы то ни стало, непугаясь ни грубостей, ни брани.
— Доложите президенту, сказала она; — что я хочу съ нимъ говорить о черномъ тюльпанѣ.
Эти магическія слова, какъ талисманъ въ Тысячѣ и одной Ночи, послужили ей рекомендаціею — и недоступная дверь кабинета президента отворилась. Самъ онъ съ учтивостью всталъ и шелъ къ ней навстрѣчу.
Это быль человѣкъ низкаго роста, худенькій, очень-похожій ростомъ и видомъ на цвѣтокъ. Тѣло его казалось тоненькимъ стебелькомъ, а голова цвѣткомъ; двѣ висячія руки представляли двойные листы тюльпана. Нѣкоторое колебаніе въ походкѣ довершало сходство, представляя, какъ этотъ цвѣтокъ гнется подъ дуновеніемъ вѣтра.
Мы уже сказали, что его звали фан-Геризенъ.
— Мнѣ сказали, что вы пожаловали, чтобъ говорить со мною о черномъ тюльпанѣ. Милости просимъ, сказалъ онъ.
Для президента цвѣточнаго общества слова: tulipa nigra были первоклассною властью, которая могла имѣть своихъ посланниковъ.
— Точно-такъ, г. президентъ, отвѣчала Роза.
— Надѣюсь, что онъ въ добромъ здоровьи? сказалъ фан-Геризенъ съ нѣжною улыбкою.
— Увы! не знаю.
— Какъ! развѣ съ нимъ случилось какое-нибудь несчастіе?
— И большое. Только не съ тюльпаномъ, а со мною.
— Какое же?
— У меня его украли.
— У васъ украли черный тюльпанъ?
— Точно такъ.
— Вы не знаете кто?
— О! почти увѣрена, но не смѣю еще обвинить.
— Это легко узнать .
— Какимъ образомъ?
— Съ-тѣхъ-поръ, какъ его у васъ украли, воръ не можетъ еще быть далеко.
— Почему вы это думаете?
— Потому-что нѣтъ и двухъ часовъ, какъ я его видѣлъ.
— Вы видѣли черный тюльпанъ! вскричала Роза и бросилась къ фан-Геризину.
— Какъ васъ вижу.
— Но гдѣ же?
— Вѣроятно, у вашего господина…
— У какого господина?
— Развѣ вы не въ услуженіи г. Исаака Бокстеля?
— Я?
— Да, конечно.
— За кого же вы меня принимаете?
— А меня-то за кого же вы, съ своей стороны, принимаете?
— Васъ, разумѣется, за всѣми уважаемаго гарлемскаго бургомистра и президента цвѣточнаго общества фан-Геризена.
— Что жь вамъ угодно отъ меня?
— Я пришла вамъ объявить, что у меня украли черный тюльпанъ.
— Значитъ, вашъ тюльпанъ тотъ же, который принадлежитъ г. Бокстелю. Мы, вѣрно, дурно понимаемъ другъ друга. Не у васъ, а у г. Бокстеля, значитъ, украли тюльпанъ.
— Повторяю вамъ, что я не знаю г. Бокстеля и въ первый разъ слышу это имя.
— Вы не знаете г. Бокстеля, и у васъ тоже былъ черный тюльпанъ?
— Развѣ ихъ два? спросила Роза.
— Да! у г- Бокстеля одинъ.
— Каковъ этотъ тюльпанъ?
— Разумѣется, черный.
— Безъ пятна?
— Безъ малѣйшаго.
— И этотъ тюльпанъ у насъ?
— Нѣтъ еще, но будетъ у меня, я долженъ его представить комитету для присужденія преміи.
— Послушайте, ради Бога! вскричала Роза. — этотъ Исаакъ Бокстель, который выдаетъ себя за владѣтеля чернаго тюльпана…
— И который дѣйствительно его хозяинъ.
— Каковъ онъ собою? Не худощавый ли мужчина?
— Точно такъ.
— Лысый?
— Да.
— Съ блуждающими взорами?…
— Кажется.
— Безпокойный въ движеніяхъ, слегка сгорбленный, ноги кривыя.
— Это точно его портретъ.
— Тюльпанъ въ бѣломъ фаянсовомъ горшкѣ съ голубыми полосами и желтыми цвѣтами, нарисованными въ корзинахъ по тремъ сторонамъ?
— Ну, вотъ этого я не могу подтвердить. Я смотрѣлъ на цвѣтокъ, а не на горшокъ.
— О! такъ это мой тюльпанъ. Его у меня украли. Это моя собственность, и я пришла требовать ее у васъ и черезъ васъ.
— О! о! вы требуете тюльпана г. Бокстеля, сказалъ президентъ. — Это большая смѣлость съ вашей стороны.
— Вы ошибаетесь, г. президентъ, отвѣчала Роза, нѣсколько смутясь отъ этихъ словъ. — я требую вовсе не тюльпана г. Бокстеля, но своего собственнаго.
— Вашего?
— Да! который я сажала и сама взростила…
— Ну, такъ ступайте къ г. Бокстелю и уладьте это дѣло съ нимъ. Онъ живетъ въ трактирѣ Бѣлаго лебедя. Что же касается до меня, я не берусь быть вашимъ судьею. Процесъ будетъ такъ же труденъ, какъ въ древности судъ царя Соломона. А какъ я не имѣю его премудрости, то и напишу свой рапортъ, чтобъ общество выдало обѣщанные сто тысячь гульденовъ тому, кто мнѣ представить тюльпанъ. Прощайте, милое дитя мое.
— О, Боже мой! Но послушайте, сказала Роза…
— Лучше вы послушайте моего совѣта, продолжалъ фан-Геризенъ. Вы еще молоды, хороши собою, и не можетъ-быть, чтобъ успѣли до такой степени совратиться съ пути истины. Будьте осторожны. Не начинайте этого дѣла и помните, что въ Гарлемѣ есть судъ и тюрьма. Мы же здѣсь очень-щекотливы на счетъ тюльпановъ. Ступайте, дитя мое, ступайте въ трактиръ Бѣлаго Лебедя, къ г. Бокстелю.
И г. фан-Геризенъ взялся опять за перо, чтобъ продолжать свой рапортъ.
ГЛАВА XXIII.
правитьСмущенная, испуганная и все-таки исполненная радости потому-что нашла свой тюльпанъ, Роза пошла въ трактиръ Бѣлаго Лебедя въ-соировожденіи своего лодочника, который, въ случаѣ нужды, могъ пришибить десятерыхъ Бокстелей.
По дорогѣ къ трактиру, Роза все разсказала своему спутнику, и тотъ былъ не прочь отъ возвращенія тюльпана открытою силою. Только Роза просила, если до этого дойдетъ дѣло, беречь тюльпанъ.
Но, придя на большую площадь (Grool-Markl), Роза вдругъ остановилась. Ей пришла вдругъ въ голову внезапная мысль, подобію тому, какъ Минерва у Гомера схватываетъ Ахилла за полосы въ ту минуту, когда онъ готовъ предаться гнѣву.
— Боже мой! Я, кажется, сдѣлала большую ошибку и погубила Корнелія, тюльпанъ и себя. ЛЯогласила дѣло и возбудила подозрѣнія. Я слабая дѣвушка. Что я въ-состояніи сдѣлать противъ этихъ мужчинъ, которые всѣ защищаютъ другъ друга. Я погибну. Но моя погибель ничего не значитъ, а Корнелій, а тюльпанъ…
Она задумалась на минуту.
— Если я пойду къ Бокстелю, и если этотъ Бокстель не Яковъ, если это другой цвѣтоводъ, который тоже открылъ черный тюльпанъ, или если мой тюльпанъ украденъ не Яковомъ, или уже переданъ отъ него въ третьи руки человѣка, котораго я не знаю — какъ я тогда докажу, что это мой тюльпанъ! Съ другой стороны, если въ этомъ Бокстелѣ узнаю Якова, что тогда будетъ? Покуда мы споримъ, тюльпанъ исчезнетъ и погибнетъ. О, Боже! внуши мнѣ что дѣлать? Дѣло идетъ о судьбѣ юсей моей жизни, а еще болѣе о жизни бѣднаго арестанта, который, можетъ-быть, умираетъ теперь съ отчаянія.
Усердно помолившись, Роза съ набожностью ожидала небеснаго внушенія.
Вдругъ послышался на улицѣ большой шумъ: толпы народа бѣжали взадъ и впередъ. Одна Роза была совершенно-нечувствительна къ этому волненію.
— Надобно воротиться къ президенту, тихо сказала она.
— Воротиться? повторилъ лодочникъ.
Пройдя по малой Соломенной Улицѣ очутились они тотчасъ же у дома фан-Геризена, который все еще продолжалъ переписывать свой рапортъ.
Вездѣ, гдѣ она ни проходила, прохожіе говорили о черномъ тюльпанѣ и ста тысячахъ награды: новость эта была уже извѣстна всему городу.
Роза безъ труда опять была впущена къ фан-Геризену, надъ которымъ продолжало дѣйствовать магическое слово, черный тюльпанъ. Только увидя Розу, которую онъ считалъ сумасшедшею или даже туже, онъ разсердился и хотѣлъ выслать ее; по Роза умоляющимъ голосомъ и сложа руки сказала ему:
— Ради Бога, г. президентъ, не выгоняйте меня! напротивъ, выслушайте, что я вамъ скажу; и если вы не можете оказать мнѣ правосудія, то, по-крайней-мѣрѣ, не упрекнете себя въ день страшнаго суда, что участвовали въ дурномъ дѣлѣ.
Фан-Геризенъ обнаруживалъ большое нетерпѣніе. Ужъ во второй разъ Роза отвлекала его отъ составленія рапорта, на который онъ истощалъ свои всѣ способности редакторства, какъ бургомистръ и президентъ цвѣтоводнаго общества.
— Но мнѣ, право, надобно писать рапортъ! вскричалъ онъ.
— Если вы не выслушаете меня, прервала его Роза съ твердостью. — То вашъ рапортъ будетъ основанъ на ложныхъ и преступныхъ показаніяхъ. Сдѣлайте милость, потребуйте сюда Бокстеля: онъ тотъ самый, что выдавалъ себя за Якова — и клянусь вамъ Богомъ, что я отступлюсь отъ своихъ требованій, если не узнаю его и своего тюльпана.
— Прекрасно! А порука? сказалъ фан-Геризенъ.
— Въ чемъ, г. президентъ?
— Въ томъ, что вы узнаете и того и другаго.
— Но, послушайте, сказала Роза съ отчаяніемъ: — вы вѣдь добрый и честный человѣкъ. Что жь, если вы отдадите премію человѣку за такую работу, которой онъ не только-что не сдѣлалъ, но которую укралъ?..
Можетъ-быть, голосъ Розы нѣсколько убѣдилъ фан-Геризена, потому-что онъ ужь хотѣлъ съ большею ласкою отвѣчать ей, какъ вдругъ послышался на улицѣ большой шумъ, который Роза слышала еще на Большой Площади, когда такъ усердно молилась.
Громкіе крики потрясли весь домъ.
Фан-Геризенъ сталъ прислушиваться къ этому шуму, на который Роза не обращала вниманія.
— Что это значитъ? что это значить? вскричалъ онъ. — Не-уже-ли я не обманулся?
Онъ бросился въ переднюю и сильно закричалъ, увидя, что лѣстница его и сѣни наполнены народомъ.
Сопровождаемый, или, лучше сказать, послѣдуемый толпою, всходилъ на лѣстницу молодой человѣкъ, одѣтый въ простое, бархатное платье, шитое серебромъ.
Позади его шли два офицера, одинъ морякъ, другой кавалеристъ.
Фан-Геризенъ прошелъ быстро сквозь толпу испуганныхъ служителей и съ подобострастіемъ, почти съ униженіемъ, поклонился вновь пришедшему гостю.
— Ваша свѣтлость удостоили меня.. Какая честь для моего дома .
— Любезный г. фан-Геризенъ! сказалъ Вильгельмъ Оранскій открытый видъ, котораго замѣнялъ улыбку. — Я истинный Голландецъ, люблю воду, пиво, цвѣты и даже сыръ. Между всѣми цвѣтами, я, разумѣется, всѣхъ болѣе люблю тюльпанъ. Въ Лейденѣ мнѣ сказали, что Гарлемъ обладаетъ, наконецъ, чернымъ тюльпаномъ. Какъ это ни невѣроятно, но я поспѣшилъ къ президенту общества, чтобъ справиться объ этомъ чудѣ.
— О, ваша свѣтлость! какая слава, какая честь для общества, если вы удостоиваете вниманія труды его.
— А что? цвѣтокъ этотъ здѣсь, у васъ? спросилъ Принцъ, какъ-будто ужь сожалѣя объ излишней продолжительности разговора.
— Нѣтъ еще, ваша свѣтлость.
— Гдѣ же онъ?
— У владѣтеля.
— Кто этотъ владѣтель?
— Дортрехтскій тюльпанщикъ.
— Дортрехтскій?
— Точно-такъ.
— Зовутъ его?
— Бокстель.
— Живетъ онъ?..
— Въ трактирѣ Бѣлаго Лебедя. Я сейчасъ пошлю за нимъ, я если ваша свѣтлость, въ ожиданіи, удостоите войдти въ залу, то черезъ пять минутъ явится и хозяинъ съ тюльпаномъ.
— Хорошо; пошлите за нимъ.
— Сейчасъ, ваша свѣтлость… Только…
— Что еще?
— О! совершенно незначущее обстоятельство!
— Ошибаетесь, фан-Геризенъ: на свѣтѣ нѣтъ ничего нсзначущаго.
— Это… одно затрудненіе…
— Какое?
— Другіе… вѣроятно, самозванцы… уже приписываютъ себѣ собственность этого тюльпана, потому-что премія во сто тысячъ гульденовъ…
— Довольно-значительна.
— Такъ корыстолюбіе, можетъ-быть, и побуждаетъ..
— Это важное преступленіе, г. фан-Геризенъ.
— Точно-такъ, ваша свѣтлость.
— Вы имѣете доказательства?..
— Нѣтъ, ваша свѣтлость… Виновная…
— Женщина?..
— Точно-такъ, ваша свѣтлость. Она сейчасъ явилась и здѣсь еще въ ближайшей комнатѣ.
— Тамъ? И что же вы объ этомъ думаете, г. фан-Геризенъ?
— Я думаю, что приманка ста тысячъ побудила ее…
— И она оспариваетъ собственность тюльпана?
— Точно-такъ, ваша свѣтлость.
— И чѣмъ же она доказываетъ свое право?
— Я только-что хотѣлъ допросить ее, когда ваша свѣтлость пожаловали.
— Выслушаемъ ее, г. фан-Геризенъ, выслушаемъ. Я первый судья Голландіи и готовь разсмотрѣть дѣло, чтобъ оказать правосудіе.
— Вотъ мои царь Соломонъ и найденъ! сказалъ фан-Геризенъ, кланяясь и идя впередъ, чтобъ указать путь примну.
Впрочемъ, Вильгельмъ Оранскій скоро перегналъ его, какъ вдругъ остановясь, пустилъ его впередъ и сказалъ.
— Идите впереди и не зовите меня ни свѣтлостью, ни принцемъ. Я хочу, чтобъ подсудимая видѣла во мнѣ частное лицо.
Они вошли въ кабинетъ.
Роза была на прежнемъ мѣстѣ, склонясь къ окну и глядя въ садъ.
— А! Фрисландка! сказалъ принцъ, увидя золотой головной уборъ и красную юбку.
Роза, услышавъ шумъ, обернулась, но едва замѣтила принца, сѣвшаго въ темномъ углу; все ея вниманіе было, разумѣется, обращено на важное лицо президента, а не на неизвѣстнаго гостя, вошедшаго по слѣдамъ его.
Этотъ гость взялъ въ руки первую попавшуюся ему книгу и сдѣлалъ знакъ фан-Геризену, чтобъ начать допросъ.
Фан-Геризенъ, исполняя волю гостя, сѣлъ съ самодовольнымъ видомъ и, обратясь къ Розѣ, сказалъ
— Вы обѣщаете мнѣ, дочь моя, сказать истинную правду?
— Отъ всей души обѣщаю.
— Говорите же, говорите въ присутствіи этого господина, который тоже членъ нашего общества.
— Flo я ужь вамъ почти все сказала.
— Однакожъ…
— Я повторю развѣ только мою просьбу…
— Какую?
— Велѣть Бокстелю явиться сюда съ тюльпаномъ. Если я узнаю, что это не мой цвѣтокъ, я чистосердечно скажу. Если же мой, то буду искать правосудія у самого принца-штатгальтера.
— Но какія же у васъ есть доказательства, моя милая?
— Сама не знаю; но Богу извѣстно мое право и Онъ внушитъ мнѣ, какъ доказать истину.
Фан-Геризенъ размѣнялся взглядами съ принцемъ, который, при первыхъ словахъ Розы, старался припомнить, гдѣ и когда ее видѣлъ.
Офицеръ былъ посланъ за Бокстелемъ, а фан-Геризенъ продолжалъ допросъ.
— На чемъ же вы основываете свое требованіе, что тюльпанъ принадлежитъ вамъ?
— На самомъ простомъ доказательствѣ. Я сажала его и взростила въ собственной своей комнатѣ.
— Гдѣ же была эта комната?
— Въ Лёвенштейнѣ.
— А! вы изъ Лёвенштейна?
— Я дочь тамошняго тюремщика.
Принцъ сдѣлалъ движеніе. Онъ теперь вспомнилъ, гдѣ видѣлъ Розу; показывая, однакожь, видъ, что читаетъ, онъ ужь съ большимъ вниманіемъ сталь въ нее всматриваться.
— Вы тоже любите цвѣты? спросилъ фан-Геризенъ.
— Разумѣется, люблю.
— Вы занимались цвѣтоводствомъ?
Роза на минуту замолчала; потомъ голосомъ самой сердечной простоты и доброты отвѣчала:
— Послушайте, господа, вѣдь, вѣрно, я говорю съ честными и добрыми людьми?
При всей странности вопроса, голосъ ея выражалъ столько простодушія, что принцъ и бургомистръ только утвердительно наклонили голову.
— Ну, такъ вовсе не я занимаюсь ученымъ цвѣтоводствомъ; я простая, бѣдная дѣвушка, которая, три мѣсяца тому назадъ, не знала даже грамотѣ. Нѣтъ! не я открыла черный тюльпанъ…
— Кто же?
— Одинъ несчастный арестантъ лёвенштейнскаго замка.
— Арестантъ? спросилъ принцъ.
При звукѣ этого слова, Роза, въ свою очередь, вздрогнула.
— То-есть государственный преступникъ, продолжалъ принцъ — потому-что въ Лёвенштейнѣ находятся только арестанты этого разряда.
И онъ опять принялся читать.
— Да, сказала трепещущая Роза: — пусть онъ будетъ по-вашему государственнымъ преступникомъ…
Фан-Геризенъ поблѣднѣлъ, слыша это признаніе при такомъ свидѣтелѣ.
— Продолжайте, холодно сказалъ принцъ фан-Геризену.
— О! мои слова послужатъ мнѣ, конечно, важнымъ обвиненіемъ….
— Въ-самомъ-дѣлѣ! сказалъ фан-Геризенъ. — Лёвенштейнскіе арестанты должны быть строго содержимы…
— Знаю, сказала со вздохомъ Роза.
— И по вашимъ словамъ, вы воспользовались тѣмъ, что, имѣя, можетъ-быть, повсюду доступъ, какъ дочь тюремщика, вошли въ сношеніе съ однимъ государственнымъ преступникомъ, чтобъ заниматься цвѣтоводствомъ.
— Вы правы. Зачѣмъ мнѣ отпираться: я его всякій день видѣла.
— Несчастная! вскричалъ фан-Геризенъ.
Принцъ поднялъ голову и замѣтилъ ужасъ и блѣдность Розы.
— Впрочемъ, сказалъ онъ твердо и ясно: — это не касается до общества цвѣтоводства. Оно должны только судить о дѣлѣ чернаго тюльпана, а не о государственныхъ преступленіяхъ. Продолжайте, моя милая.
Фан-Геризенъ взглядомъ поблагодарилъ новаго члена своего общества.
Успокоенная этими словами, Роза разсказала все, чти впродолженіе трехъ мѣсяцевъ она дѣлала и сколько страдала. Она разсказала о жестокости Грифуса и о истребленіи перваго отростка, объ отчаяніи арестанта, о мѣрахъ осторожности, принятыхъ для обработки втораго, о терпѣніи и страхѣ арестанта, о радости его, когда тюльпанъ выросъ и объ изступленіи его, когда онъ былъ украденъ черезъ часъ, послѣ того какъ распустился.
Все это было сказано такимъ голосомъ истины, что фан-Геризенъ видимо начиналъ вѣрить, хотя принцъ и оставался равнодушнымъ.
— Такъ вы еще задолго познакомились съ арестантомъ? спросилъ принцъ.
Роза внимательно посмотрѣла на вопросителя, который нарочно скрывался въ темнотѣ, какъ-бы избѣгая ея взглядовъ.
— На что вамъ это?
— Я знаю, что Грифусъ только четыре мѣсяца тюремщикомъ въ Лёвенштеинѣ.
— Это правда! отвѣчала Роза.
— Или вы, можетъ-быть, просили о назначеніи туда своего отца длятого именно, чтобъ слѣдовать за арестантомъ изъ Гаги въ Ливенштейнъ?
— Вы знаете это?..
— Признавайтесь.
— Да, вы правы! Я знала арестанта этого въ Гагѣ.
— Счастливецъ! сказалъ Вильгельмъ, улыбаясь.
Въ эту минуту офицеръ, ходившій за Бокстелемъ, доложилъ, что хозяинъ тюльпана пришелъ съ цвѣткомъ.
ГЛАВА XXVI.
правитьВслѣдъ за докладомъ вошелъ въ пріемную залу и самъ Бокстель. За нимъ два человѣка несли драгоцѣнный тюльпанъ, который и былъ поставленъ на столъ. Принцъ незамѣтно вышелъ изъ кабинета, осмотрѣлъ цвѣтокъ съ удовольствіемъ, несказавъ ни слова, и молчаливо воротился въ кабинетъ, гдѣ сѣлъ опять въ свой темный уголъ, куда самъ поставилъ свое кресло.
Роза, блѣдная, трепещущая и съ стѣсненнымъ отъ ужаса сердцемъ, ожидала тоже, что ее позовутъ осмотрѣть цвѣтокъ. Но она ужь слышала голосъ Бокстеля и вскричала:
— Это онъ! это Яковъ!
Принцъ сдѣлалъ ей знакъ, чтобъ она посмотрѣла въ залу сквозь полурастворенную дверь.
— Это мой тюльпанъ! вскричала Роза. — Это онъ! я узнаю его! О! бѣдный мой Корнелій!
Она горько зарыдала.
Принцъ всталъ въ эту минуту и подошелъ къ двери. Свѣтъ ударялъ въ лицо его и Роза еще болѣе удостовѣрилась, что ужь видѣла гдѣ-то прежде этого незнакомца.
— Г. Бокстель! сказалъ принцъ въ дверь: — войдите сюда.
Тотъ съ поспѣшностью прибѣжалъ и очутился лицомъ къ лицу съ Вильгельмомъ Оранскимъ.
— Ваша свѣтлость! вскричалъ онъ, отступая.
— Ваша свѣтлость? повторила съ ужасомъ Роза.
При этомъ второмъ возгласѣ Бокстель обернулся и увидѣлъ Розу.
Этотъ видъ произвелъ въ немъ потрясеніе, какъ отъ прикосновенія къ вольтову столбу.
— А! онъ смутился! сказалъ принцъ самъ-себѣ.
Но сверхъестественнымъ усиліемъ воли Бокстель тотчасъ же опомнился.
— Вы, какъ кажется, г. Бокстель, нашли секретъ воспроизведенія чернаго тюльпана?
— Точно такъ, ваша свѣтлость! отвѣчалъ Бокстель съ нѣкоторымъ смущеніемъ, которое, впрочемъ, можно было приписать и встрѣчѣ съ принцемъ.
— Но вотъ эта молодая дѣвушка, продолжалъ принцъ: — тоже увѣряетъ, что открыла эту тайну?
Бокстель презрительно улыбнулся и пожалъ плечами.
Принцъ внимательно слѣдилъ за всѣми его движеніями.
— Такъ вы не знаете этой дѣвушки?
— Нѣтъ, ваша свѣтлость!
— А вы, моя милая, знаете г. Бокстеля?
— Нѣтъ, г. Бокстеля я не знаю, а знаю Якова!
— Что это значитъ?
— То, что въ Лёвенштейнѣ этотъ человѣкъ, который называется теперь Исаакомъ Бокстелемъ, жилъ подъ именемъ Якова.
— Что вы на это скажете, г. Бокстель?
— Дѣвушка эта лжетъ, ваша свѣтлость.
— Вы никогда не были въ Лёвенштейнѣ?
Бокстель смутился. Проницательный и повелительный взглядъ принца препятствовалъ ему солгать.
— Я не отпираюсь, что былъ въ Лёвенштейнѣ; но ужь, конечно, не похитилъ тюльпана.
— Вы украли его изъ моей комнаты! вскричала Роза съ негодованіемъ.
— Это ложь!
— Послушайте не-уже-ли вы отопретесь, что прокрались за мною въ садъ, въ тотъ день, какъ я должна была посадить отростокъ? Отопретесь, что выкапывали его, когда я нарочно притворялась, что посадила его? Скажите, отопретесь вы?..
Бокстель не разсудилъ отвѣчать на эти вопросы, но, обратясь къ принцу, сказалъ ему:
— Ужь двадцать лѣтъ, ваша свѣтлость, какъ я занимаюсь цвѣтоводствомъ въ Дортрехтѣ. Я пріобрѣлъ даже нѣкоторую извѣстность: одно изъ моихъ изобрѣтеній посвящено португальскому королю. Позвольте донести вамъ настоящую истину: эта дѣвушка узнала, что я нашелъ секретъ чернаго тюльпана и, по согласію съ любовникомъ своимъ, приговореннымъ къ вѣчному заключенію въ Лёвенштсйнѣ, рѣшилась разорить меня, присвоивъ себѣ премію ста тысячъ гульденовъ, которые мнѣ слѣдуютъ по законамъ и справедливости.
— О, Боже мой! вскричала Роза съ гнѣвомъ.
— Замолчите! сказалъ ей принцъ.
Потомъ, обратясь къ Бокстелю, спросилъ:
— А кто этотъ арестантъ, котораго вы называете любовникомъ этой дѣвушки?
Роза едва держалась на ногахъ: она знала, что воспоминаніе о преступникахъ всегда непріятно для принца. Бокстель же чрезвычайно обрадовался этому вопросу.
— Вашей свѣтлости угодно знать, кто этотъ арестантъ?
— Ну, да!
— Одно имя докажетъ вашей свѣтлости, до какой степени можно вѣрить его любовницѣ и соучастницѣ. Этотъ государственный преступникъ ужь однажды на смертную казнь…
— Какъ зовутъ его? спросилъ Принцъ.
Роза въ отчаяніи закрыла лицо свое руками
— Корнелій фан-Берле! отвѣчалъ Бокстель. — Онъ крестникъ извѣстнаго злодѣя Корнелія Витта…
Принцъ вздрогнулъ. Казалось, что изъ глазъ его брызнули искры, но тотчасъ же потомъ неподвижность выразилась опять на лицѣ его.
Онъ подошелъ къ Розѣ и движеніемъ руки велѣлъ ей смотрѣть на себя Та повиновалась, какъ-бы по мановенію волшебнаго жезла.
— Такъ, чтобъ слѣдовать за этимъ человѣкомъ, вы въ Лейденѣ просили для отца своего мѣста лёвенштейнскаго тюремщика?
Роза опустила голову и, какъ-бы подавленная вопросомъ, прошептала едва внятнымъ голосомъ
— Точно такъ, ваша свѣтлость.
— Продолжайте, г. Бокстель, сказалъ принцъ, обратясь къ нему.
— Ваша свѣтлость уже все знаете теперь. Чтобъ не заставить краснѣть эту дѣвушку за ея неблагодарность, я смѣлъ скрыть одно обстоятельство: я пріѣзжалъ въ Лёвенштейнъ по нѣкоторымъ домашнимъ дѣламъ. Тамъ познакомился я съ Грифусомъ и полюбилъ дочь его. Я сватался на ней, и какъ я не богатъ, то имѣлъ неосторожность ввѣрить ей свои надежды на полученіе ста тысячъ гульденовъ преміи, обѣщанной за черный тюльпанъ. Для оправданія этой надежды, я показалъ ей и отростокъ цвѣтка. За это она же съ любовникомъ своимъ сговорилась обобрать меня и погубить. Наконецъ съ этого самаго дня, какъ тюльпанъ долженъ быль распуститься, эта дѣвушка украла у меня мой тюльпанъ, отнесла его въ свою комнату, гдѣ я и успѣлъ опять отъискать его въ ту самую минуту, какъ она имѣла дерзость отправить письмо къ г. президенту гарлемскаго цвѣтоводнаго общества фан-Геризену съ увѣдомленіемъ, что она выростила черный тюльпанъ. Вѣроятно, впродолженіе нѣсколькихъ часовъ, покуда цвѣтокъ этотъ былъ въ ея власти, показала она его нѣкоторымъ лицамъ, на свидѣтельство которыхъ и будетъ ссылаться: но по-счастію, ваша свѣтлость знаете ужь, какъ можно вѣрить заговорщикамъ и ихъ сообщникамъ.
— О, злодѣй, злодѣй! простонала въ слезахъ Роза и бросилась къ ногамъ штатгальтера, который, вообразя, что она раскаивается въ своей винѣ, чувствовалъ къ ней состраданіе.
— Вы дурно поступили, моя милая, сказалъ онъ ей — и вашъ любовникъ будетъ наказанъ за то, что давалъ вамъ такіе дурные совѣты Вы еще молоды и видъ вашъ выражаетъ честность и простодушіе Мнѣ пріятно вѣрить, что онъ одинъ всему злу виною.
— Нѣтъ, ваша свѣтлость! вскричала Роза — Корнелій невиноватъ!
Принцъ Вильгельмъ сдѣлалъ движеніе
— Невиноватъ! повторилъ онъ: — то-есть въ томъ, что дурно вамъ совѣтовалъ. Вѣдь вы это хотите сказать?
— Нѣтъ, ваша свѣтлость, я хочу сказать, что Корнелій такъ же невиненъ въ этомъ второмъ преступленіи, какъ и въ первомъ.
— Въ первомъ? А развѣ вы знаете, какое было первое его преступленіе? Вы знаете, въ чемъ онъ обвиненъ и уличенъ? Въ томъ, что былъ участникомъ Корнелія Витта и хранилъ у себя тайную переписку великаго пенсіонарія и маркиза Лувуа.
— Да онъ, ваша свѣтлость, и не зналъ, что именно хранитъ и въ чемъ состоитъ переписка. О! Боже мой! Онъ бы мнѣ сказалъ это. Этотъ человѣкъ, какъ брильянтъ: все въ немъ видно насквозь; и мысли его и чувства. Нѣтъ, ваша свѣтлость, я повторяю: Корнелій столько же невиноватъ въ первомъ преступленіи, какъ и во второмъ, и во второмъ, какъ въ первомъ. О! если бъ вы знали Корнелія ваша свѣтлость!
— Онъ изъ породы Виттовъ! злобно сказалъ Бокстель. — Ваша свѣтлость очень-хорошо его знаете, потому-что одинъ разъ подарили ему жизнь.
— Молчите, сказалъ принцъ — это государственныя дѣла, которыя не касаются до членовъ цвѣтоводнаго общества.
Потомъ, нахмуривъ брови, прибавилъ:
— Что же касается до тюльпана, г. Бокстель, будьте спокойны. Я окажу вамъ должное правосудіе.
Бокстель поклонился. Сердце его радостно забилось, когда фан-Геризенъ подошелъ къ нему и поздравилъ его съ благополучнымъ окончаніемъ дѣла.
— А вы, моя милая, продолжалъ принцъ: — вы едва не совершили большаго проступка; но я васъ не буду за него наказывать. Настоящій виновный поплатится за двоихъ. Человѣкъ, который рѣшился красть…
— Красть? вскричала Роза внѣ-себя: — онъ! Корнелій, красть!.. Ваша свѣтлость, если онъ узнаетъ объ этомъ словѣ — онъ умретъ. Это слово убьетъ его. Клянусь вамъ, что одинъ воръ въ этомъ дѣлѣ этотъ Бокстель!
— Докажите! холодно отвѣчалъ самъ Бокстель.
— Да, да! Вогь поможетъ мнѣ въ этомъ. Въ Немъ одномъ моя надежда; я докажу это! съ твердостью сказала Фрисланка. — Скажите, г. Бокстель, продолжала она, обратясь къ нему — тюльпанъ этотъ вашъ?
— Разумѣется
— Сколько было у васъ отростковъ?
Бокстель замялся, но тотчасъ понялъ, что она не сдѣлала бы этого вопроса, если бы ихъ было только два.
— Три! отвѣчалъ онъ.
— Чти съ ними сдѣлалось? спросила Роза.
— Какъ что? Первый не удался, а отъ второго выросъ этотъ тюльпанъ.
— А гдѣ же третій?
— Третій?
— Да, гдѣ онъ?
— У меня дома… отвѣчалъ Бокстель, смутясь.
— У васъ? гдѣ же у насъ? въ Лйвенштейнѣ или Дортрехтѣ?
— Въ Дортрехтѣ, сказалъ Бокстель.
— Это ложь! вскричала Роза. — Ваша свѣтлость! прибавила она, обратясь къ принцу. — Я вамъ разскажу истинную исторію этихъ отростковъ. Первый былъ растоптанъ отцомъ моимъ, и этотъ человѣкъ очень-хорошо знаетъ, потому-что намѣренъ былъ овладѣть еще первымъ. Когда же эта надежда не удалась, онъ едва не поссорился съ отцомъ моимъ за то, что тотъ лишилъ его отростка. Второй взростила я, по наставленіямъ Корнелія; а третій (Роза вынула его изъ-за корсета). — вотъ онъ! и въ той же самой бумагѣ, въ которой были и первые два, и которую фан Берле вручилъ мнѣ въ то мгновеніе, какъ его повели на эшафотъ, онъ мнѣ отдалъ всѣ три. Вотъ, ваша свѣтлость, возьмите.
Развернувъ бумажку, Роза подала принцу отростокъ, который со вниманіемъ сталъ его разсматривать.
— Но, ваша свѣтлость, сказалъ испуганный Бокстель: — эта дѣвушка могла у меня украсть и третій отростокъ.
Бокстель остановился и замолчалъ, потому-что внезапно-восторженный видъ Розы, на которую онъ нечаянно взглянулъ, совершенно смутилъ его.
Дѣйствительно, та, отдавъ принцу отростокъ, машинально посмотрѣла сперва на бумагу, въ которую онъ былъ завернутъ. Вдругъ нѣкоторыя слова, начертанныя на ней, поразили ее. Бѣгло пробѣжала она всю бумажку; глаза ея воспламенились, дыханіе занялось, она испустила крикъ и протянула руку съ бумажкою принцу.
— О! ради Бога! ради вѣчнаго Его милосердія, прочтите ваша свѣтлость.
Вильгельмъ передалъ отростокъ президенту, взялъ бумагу и началъ читать.
Едва онъ бросилъ первый взглядъ на нее, какъ рука его задрожала, какъ-бы готовясь выпустить роковую бумагу. Въ глазахъ его выразились печаль и состраданіе.
Листокъ этотъ быль тотъ самый, который нѣкогда Корнелій Виттъ вырвалъ изъ Библіи и написавъ, на немъ письмо къ фан-Берле, послалъ съ слугою своимъ, Крезомъ, въ Дортрехтъ съ просьбою сжечь переписку Іоанна Витта и Лувуа
Письмо это заключалось въ слѣдующихъ словахъ:
«Сожги залогъ, который я тебѣ ввѣрилъ, сожги его, не смотря, не распечатывая, чтобъ ты самъ никогда не зналъ о содержаніи его. Подобныя тайны убиваютъ хранителей ихъ. Сожги, и ты этимъ спасешь Іоанна и Корнелія Виттовъ. Прощай, и люби меня.»
20 августа 1672 года.
Этотъ листокъ въ одно время доказывалъ невинность фан-Берле и права его на собственность отростковъ тюльпана.
Роза и принцъ значительно посмотрѣли другъ на друга.
Роза хотѣла сказать своимъ взглядомъ: видите ли? онъ невиненъ.
А принцъ какъ-будто отвѣчалъ: молчи и жди.
Штатгальтеръ отеръ съ чела своего капли выступившаго пота; потомъ медленно сложилъ бумажку и бросилъ мысленно взглядъ на прошедшія событія.
Нечаянно попался ему на глаза Бокстель, съ трудомъ осмѣлившійся взглянуть за него.
— Ступайте, г. Бокстель, сказалъ онъ ему. Я уже обѣщалъ, что окажу вамъ правосудіе…
Потомъ, обратясь къ президенту, принцъ прибавилъ:
— Вы же, любезный г. фан-Геризенъ, оставьте у себя на время и тюльпанъ и дѣвушку.
Всѣ поклонились, и принцъ вышелъ, встрѣченный оглушительными привѣтствіями толпы.
Бокстель пошелъ въ трактиръ Бѣлаго Лебедя, но что-то непонятное безпокоило его. Что это за бумага, которую Роза подала принцу, и тотъ прочелъ ее, сложилъ и положилъ въ свой карманъ? Она заставляла его сильно задумываться.
Роза, оставшись одна (потому-что всѣ бросились провожать принца) съ любовью подошла къ тюльпану, поцаловала цвѣтокъ, обратила свои взоры къ небу и, сложа руки, съ набожностью сказала:
— Милосердый Боже! и тутъ видѣлъ перстъ Твоего привидѣнія. Знала ли я, думала ли на что я учусь читать. Ты хотѣлъ спасти этимъ меня, вознаградить невиннаго и наказать злодѣя.
ГЛАВА XXV.
правитьВъ то время, какъ происходили упомянутыя событія, несчастный фан-Берле, забытый всѣми въ Лёвенштейнѣ, страдалъ отъ Грифуса.
Неполучая никакого извѣстія ни о Розѣ, ни о Яковѣ, Грифусъ убѣдился, что все случившееся произошло отъ навожденія злато духа и что Корнелій фан-Берле быль клевретъ и соучастникъ демона.
Къ одно утро это было въ третій день по уходѣ Розы и Якова, Грифусъ пришелъ въ комнату Корнелія въ совершенномъ изступленіи.
Корнелій, облокотясь обѣими руками на окно, вперилъ безотчетно взоры въ отдаленіе, гдѣ дортрехтскія мельницы вертѣли своими крыльями по направленію вѣтра. Онъ жадно вдыхалъ въ себя свѣжій воздухъ, чтобъ остановить слезы и не терять послѣдней твердости духа.
Голуби попрежнему летали изъ Дортрехта въ Лёвенштейнъ, но они уже не были вѣстниками никакой надежды. Прошедшее представлялось вездѣ ясно, но будущаго уже не существовало для Корнелія.
Увы! онъ увѣренъ былъ, что за Розою теперь очень-строго присматриваютъ и что она не можетъ прійдти. Но не можетъ ли она хоть написать? Нельзя ли ей переслать хоть какой нибудь записки?
Нѣтъ! онъ въ эти дни видѣлъ въ глазахъ Грифуса слишкомъ-много злости и хитрости, чтобъ надѣяться на малѣйшее послабленіе въ надзорѣ. Притомъ же, кромѣ заключенія, кромѣ разлуки, сколько мученій должна она была претерпѣвать! Этотъ грубіянъ и пьяница, можетъ-быть, поступаетъ съ нею какъ дикарь. Когда можжевеловка разожжетъ его кровь, не дѣйствуетъ ли онъ, въ своемъ безчувственномъ состояніи какъ самый низкій простолюдинъ?
Мысль, что Грифусъ, можетъ-быть, бьетъ Розу, приводила въ отчаяніе Корнелія. Онъ въ эту минуту еще болѣе чувствовалъ свое безсиліе, свою безполезность и свое ничтожество. Онъ даже спрашивалъ самъ себя: за что судьба такъ жестоко преслѣдуетъ два невинныя существа? Увы! въ эти минуты онъ забывалъ даже о молитвѣ.
Онъ-было самъ вздумалъ написать Розѣ письмо. Но гдѣ она и какъ доставить письмо?
Онъ даже хотѣлъ писать въ Гагу просьбу, и жалобою на Грифуса предупредить его доносы. Но чѣмъ и на чемъ писать? Грифусъ отнялъ у него бумагу и карандашъ. А еслибъ онъ имѣлъ и то и другое, ужь, конечно, не Грифусъ взялся бы за доставленіе письма.
Корнелій передумывалъ и пересчитывалъ тогда всѣ возможные способы, чтобъ хитростью достигнуть этой цѣли.
Онъ даже придумывалъ средство бѣжать изъ тюрьмы (а объ этомъ онъ ни разу не подумалъ, когда всякій день видѣлся съ Розою). Но чѣмъ болѣе онъ объ этомъ думалъ, тѣмъ находилъ невозможнѣе всякую попытку къ бѣгству.
— Какъ можно успѣть мнѣ бѣжать изъ Лёвснштейна, говорилъ Корнелій? Окна за рѣшетками; двери двойныя, тройныя; стража бдительная и неутомимая. У меня же дичію, кромѣ всѣхъ этихъ оконъ, дверей и стражей — есть самый опасный церберъ. Это Грифусъ, который на все смотритъ глазами ненависти. Притомъ же, одно обстоятельство лишаетъ меня всѣхъ силъ тѣлесныхъ и умственныхъ. Розы моей нѣтъ. Что за польза, если я десять лѣтъ посвящу на то, чтобъ сработать себѣ пилу, подпилить рѣшетку, свить веревку, чтобъ спуститься изъ окна, если даже успѣю себѣ выдумать, какъ Дедалъ, крылья… Теперь я во всемъ несчастливъ. Пила иступится, веревка оборвется, крылья растаютъ отъ солнца. Я даже не буду умѣть убиться ди-смерти, меня поднимутъ съ переломленными руками, вывихнутыми ногами, разбитымъ лицомъ. Меня помѣстятъ въ видѣ урода въ Гагѣ въ Музеѣ подлѣ морской сирены, найденной въ Ставорелѣ, и мое предпріятіе доставитъ мнѣ только честь быть пугаломъ порядочныхъ людей по смерти… Но чтожь мнѣ дѣлать? Какъ отьискать Розу, какъ видѣться съ нею?…
Таковы были размышленія и разсужденія Корнелія въ ту самую минуту, какъ онъ лежалъ на окнѣ, опершись на обѣ руки, и когда вошелъ къ нему Грифусъ.
У Грифуса была въ рукѣ огромная палка. Въ глазахъ его видны были злые помыслы. Злая улыбка искривила его губы. Тѣло покачивалось со стороны на сторону, и все существо его дышало какими-то враждебными намѣреніями.
Корнелій слышалъ уже по шуму шаговъ, что вошелъ Грифусъ, по не хотѣлъ и повернуться. Онъ зналъ, что вслѣдъ за нимъ не идетъ Роза.
Для разсерженныхъ людей нѣтъ ничего досаднѣе равнодушія тѣхъ, на которыхъ они сердятся. Приготовясь къ сердитой выходкѣ, не хочется терять этого расположенія духа понапрасну. Голова горитъ, кровь волнуется, натура требуетъ изліянія гнѣва.
А потому Грифусъ, видя, что Корнелій не думаетъ и смотрѣть на него, громко закричалъ:
— Гей!
Вмѣсто всякаго движенія, или отвѣта, Корнелій запѣлъ извѣстную голландскую пѣсенку, называемую пѣснею цвѣтовъ. Мелодія ея была тиха и грустна.
Грифусъ еще больше взбѣсился.
Онъ съ силою ударилъ палкою объ полъ и закричалъ:
— Эй! пѣвецъ! развѣ вы меня не слышите?
Корнелій какъ бы нехотя оборотился.
— Здравствуйте, Грифусъ, сказалъ онъ ему.
И напалъ опять очень-весело пѣть свою пѣсенку.
— Проклятый колдунъ! вскричалъ Грифусъ. Онъ еще, кажется, смѣется надо мною.
Корнелій все продолжалъ пѣть.
Грифусъ подошелъ къ нему и почти съ изступленіемъ сказалъ ему:
— Да развѣ ты не видишь, какія я средства принялъ, чтобъ заставить тебя признаться во всѣхъ преступленіяхъ.
— А что, любезный Грифусъ, вы не съума ли сошли? спросилъ Корнелій, повернувшись къ нему.
При этомъ увидѣлъ онъ, что глаза тюремщика блестятъ, что лицо его изскажено гнѣвомъ и даже пѣна показалась у рта.
— О, о! сказалъ Корнелій, да это уже не съумасшествіе, а просто бѣшенство.
Грифусъ замахалъ палкою.
— Э! Грифусъ, сказалъ фан-Берле, подвигаясь съ мѣста и скрестивъ руки на груди. Да вы, кажется, грозите мнѣ?
— А! ты замѣтилъ это, закричалъ Грифусъ.
— За что же вы такъ сердитесь?
— Ты видишь, вопервыхъ, что у меня въ рукахъ?
— Кажется, это палка, спокойно отвѣчалъ Корнелій, и даже толстая палка. Но я полагаю, что вы не палкою же мнѣ грозите.
Спокойствіе Корнелія еще болѣе привело Грифуса въ изступленіе. Онъ поднялъ палку на него… но въ это самое мгновеніе Корнелій съ быстротою молніи бросился на него, вырвалъ у него палку изъ рукъ и положилъ себѣ подъ мышку.
Грифусъ ревѣлъ отъ ярости.
— Послушай, другъ Грифусъ, не рискуй потерять своего мѣста, сказалъ ему Корнелій.
— Проклятый колдунъ! закричалъ Грифусъ, доѣду же я тебя иначе.
— Посмотримъ.
— Ты видишь, что у меня въ рукахъ нѣтъ ничего.
— И съ удовольствіемъ вижу.
— Ты знаешь, однако, что я по утрамъ не съ пустыми руками къ тебѣ прихожу.
— Ахъ, да! Вы мнѣ приносите самый жалкій и жидкій супъ, но онъ мнѣ не нуженъ. Я ѣмъ одинъ хлѣбъ. И чѣмъ хуже вы мнѣ приносите хлѣбъ, тѣмъ лучше для меня.
— Лучше?
— Разумѣется.
— Это почему?
— По самой простой причинѣ.
— По какой?
— Вы думаете сдѣлать мнѣ зло, принося дурной хлѣбъ.
— Ну, ужь конечно не удовольствіе.
— Но вы забыли, что я колдунъ, и вашъ дурной хлѣбъ превращаю я обыкновенно въ самый лучшій, который имѣетъ вкусъ пироговъ. Это доставляетъ мнѣ двойное удовольствіе; вопервыхъ, то, что я ѣмъ вкусную пищу, а вовторыхъ, что бѣшу моего тюремщика.
— Я! сознаешься, что ты колдунъ? заревѣлъ Грифусъ.
— Разумѣется, я колдунъ. Я бы этого не сказалъ при всѣхъ, чтобъ меня не сожгли на кострѣ, какъ Гофреда, или Урбана Грандье, но наединѣ нѣтъ никакой опасности.
— Хорошо, хорошо! отвѣчалъ Грифусъ. Но если колдуну не дадутъ ни чернаго, ни бѣлаго хлѣба, то вѣдь онъ можетъ умереть съ голода.
— Вѣроятно…
— Ну, такъ я тебѣ не буду приносить никакого хлѣба, и черезъ недѣлю мы увидимъ.
Корнелій поблѣднѣлъ.
— И это я начну съ нынѣшняго дня. Если ты такой искусный колдунъ, то преврати въ хлѣбъ мебель твоей комнаты, а я буду въ выигрышѣ 12 штиверовъ въ день, которые идутъ на твою пищу.
— Но это убійство, вскричалъ Корнелій въ порывѣ очень-естественнаго страха голодной смерти.
— Какой вздоръ! отвѣчалъ Груфусъ. Если ты сильный колдунъ, все-таки останешься живъ.
Корнелій опомнился, засмѣялся и пожалъ плечами.
— Да развѣ ты не видѣлъ, какъ ко мнѣ летаютъ голуби изъ Дортрехта.
— Ну, что жь?
— Голубь недурное жаркое. Съѣдая въ день хоть по одному голубю, я, конечно, не умру съ голода.
— А гдѣ жь ты возьмешь огня, чтобъ зажарить его? спросилъ Грифусъ.
— Огня? Да развѣ ты не знаешь, что колдуны заключаютъ пожизненный договоръ со злымъ духомъ? Такъ развѣ злой духъ не принесетъ мнѣ тотчасъ же огня, по моему востребованію?
— Я слышалъ, что одна и та же пища убиваетъ человѣка. Если ты будешь все ѣсть однихъ голубей, такъ тоже умрешь.
— Тогда мнѣ ничего не стоить вызвать рыбъ изъ Мааса и Кагала…
Грифусъ удивлялся и бѣсился.
— Я не очень люблю, впрочемъ, рыбу, и рѣдко употребляю ее, продолжалъ Корнелій. Но чтобъ избѣжать голодной смерти, которою ты мнѣ угрожаешь, я рѣшусь ѣсть и рыбу.
Грифу съ съума сходилъ отъ гнѣва и страха.
ГЛАВА XXVI.
правитьНаконецъ Корнелій вздумалъ разспросить своего противника о причинахъ его гнѣва.
— Но, скажи же мнѣ, чего тебѣ отъ меня надобно?
— Какъ чего, негодяй? отвѣчалъ Грифусъ. Отдай мнѣ дочь.
— Розу?
— Да! Розу, которую ты похитилъ демонскимъ своимъ искусствомъ. Говори, гдѣ она?
При этомъ Грифусъ съ угрожающимъ видомъ подошелъ къ нему.
— Развѣ Розы нѣтъ въ Лёвенштеинѣ?
— Ты это очень-хорошо знаешь. Говори, хочешь ли ты мнѣ возвратить Розу?
— Ты не обманываешь меня?
— Въ послѣдній разъ спрашиваю тебя гдѣ моя дочь?
— Угадай, если не знаешь.
— Постой же, злодѣй, сказалъ Грифусъ, поблѣднѣвъ, какъ смерть и съ трясущимися отъ изступленія губами. — Такъ ты не хочешь говорить? хорошо же, я заставлю тебя.
Онъ подошелъ къ нему еще ближе.
Въ эту самую минуту послышался шумъ шаговъ по лѣстницѣ. Вошелъ офицеръ, въ сопровожденіи стражи.
— Здѣсь ли № 11-й? спросилъ онъ.
— Здѣсь, г. капитанъ, отвѣчалъ унтер Офицеръ.
— Комната арестанта фан-Берле?
— Такъ точно.
— Вы, этотъ арестантъ? спросилъ онъ, обратясь къ Корнелію.
— Я, отвѣчалъ Корнелій, нѣсколько поблѣднѣвъ, несмотря на все свое мужество.
— Очень-радъ, что васъ вижу.
— Покорно васъ благодарю.
— Пожалуйте со мною.
— Я совершенно-готовъ къ вашимъ услугамъ.
Твердо пошелъ онъ вслѣдъ за офицеромъ. Когда они прошли дворъ и гласисъ, офицеръ указалъ ему на карету, запряженную четверкою лошадей. Это вдругъ напомнило Корнелію карету, увезшую его изъ Брюйтенгофа.
— Не угодно ли войдти въ этотъ экипажъ, сказалъ офицеръ Корнелію.
— А! подумалъ Корнелій, кажется, меня хотятъ избавить отъ чести умереть на гласисѣ крѣпости. Впрочемъ, было много примѣровъ, что осужденныхъ отвозили въ тотъ городъ, въ которомъ они родились, и тамъ, въ примѣръ согражданамъ, казнили приговореннаго. Это зависитъ отъ рѣшенія судей. Слѣдуя за офицеромъ, который напередъ отдалъ нѣкоторыя приказанія кучеру, онъ пошелъ въ карету, которая быстро покатилась.
«Разбойникъ! заревѣлъ ему вслѣдъ Грифусъ, показывая кулаки. Проклятый колдунъ! И онъ уѣзжаетъ, несказавъ мнѣ, гдѣ моя дочь!»
«Если меня привезутъ въ Дортрехть, подумалъ Корнелій, — я можетъ быть, еще успѣю взглянуть на свои гряды и посмотрѣть много ли ихъ опустошили».
Цѣлый день ѣхала карета очень-быстро. Оставя Дортрехтъ вправѣ, проѣхала она черезъ Роттердамъ и въѣхала въ Дельфтъ. До пяти часовъ вечера сдѣлано было по-крайней-мѣрѣ двадцать лье.
Корнелій обратился-было съ нѣкоторыми вопросами къ офицеру, служившему ему стражемъ и спутникомъ, но, при всей незначительности вопросовъ, они остались безъ отвѣта.
Карета проѣхала всю ночь. Поутру Корнелій былъ ужь за Лейденомъ, имѣя по правую руку Гарлемское Озеро, а по лѣвую — Сѣверное Море. Три часа спустя, они въѣхали въ Гаріемъ.
Корнелій ничего не зналъ о событіяхъ, совершившихся въ Гарлемѣ, и мы его оставимъ покуда въ этомъ невѣдѣніи. Событія лучше всего объяснять ему положеніе его.
Читатель имѣетъ, однакожъ, полное право знать все.
Мы ужь видѣли, что Роза и черный тюльпанъ оставлены были, какъ двѣ сироты, принцемъ-штатгальтеромъ у президента фан-Геризена.
До вечера того дня Роза не имѣла никакихъ извѣстій отъ принца. Ввечеру явился офицеръ къ фан-Геризену съ приказаніемъ, чтобъ Роза явилась въ Ратушу.
Въ кабинетѣ засѣданій, куда была введена, увидѣла она опять принца
Онъ быль одинъ. У ногъ его лежала большая гончая фрисландская собака, которая внимательно смотрѣла въ глаза принцу, какъ-бы стараясь достигнуть до того, чего никому въ свѣтѣ не удавалось, а именно, угадать мысли своего господина.
Съ минуту продолжалъ еще принцъ писать, потомъ поднявъ голову увидѣлъ, что Роза стоитъ у двери.
— Подойдите, милая Роза, сказалъ онъ, непереставая писать.
Роза сдѣлала нѣсколько шаговъ впередъ ближе къ столу.
— Ваша свѣтлость!… сказала она, остановясь.
— Хорошо; сядьте.
Роза повиновалась, потому-что принцъ смотрѣлъ на нее. Но едва онъ началъ писать, она опять встала и отошла.
Принцъ продолжалъ писать.
Борзая собака подошла въ это время къ Розѣ, осмотрѣла ее, обнюхала и приласкалась — А! сказалъ принцъ, взглянувъ на собаку: — сейчасъ видно, что встрѣтилъ землячку. Что, узналъ ее?
Потомъ, взглянувъ на Розу своимъ проницательнымъ, но непроникаемымъ взглядомъ, прибавилъ:
— Ну, теперь поговоримъ, дитя мое.
Принцу было двадцать-три года; Розѣ — девятнадцать, и слово дитя какъ-то странно могло показаться всякому; но рѣчь принца была такъ холодна и сурова, что теперь, напротивъ того, это слово чрезвычайно смягчало слова его. И какъ ни благосклонна, повидимому, казалась физіономія принца, Роза невольно затрепетала.
— Наша свѣтлость!… прошептала она едва-слышнымъ голосомъ.
— Нашъ отецъ въ Лёвенштейнѣ?
— Точно такъ, ваша свѣтлость.
— Вы его не любите?
— По-крайней-мѣрѣ не такъ, какъ дочь должна любить своего отца.
— Это нехорошо, что вы не любите его; но хорошо, что не скрываете своихъ чувствъ передо мною.
Роза опустила глаза.
— А почему вы не любите отца своего?
— Онъ очень-золъ.
— Чѣмъ же обнаруживается его злость?
— Онъ очень-дурно обходится съ арестантами.
— Со всѣми?
— Да, со всѣми.
— Но не сердитесь ли вы за то, что онъ въ-особенности дурно обходится съ однимъ изъ нихъ?
— Да, онъ въ-особенности дурно обходится къ г. Корнеліемъ фан-Берле, который…
— Вашъ любовникъ?
Роза отступила и отвѣчала съ гордостью
— Котораго я люблю, ваша свѣтлость.
— Давно ли?
— Съ перваго дня, какъ увидѣла его.
— А когда это было?
— На другой день… послѣ ужасной смерти великаго пенсіонарія Іоанна Витта и брата его.
Губы принца стиснулись, лобъ подернулся морщинами, глаза опустились на минуту. Послѣдовало краткое молчаніе.
— Но какая вамъ польза, сказалъ наконецъ принцъ: — любить такого человѣка, который осужденъ провести всю жизнь и умереть въ темницѣ?
— Чтобъ помогать ему, ваша свѣтлость, и жить и умереть.
— И вы бы согласились быть женою подобнаго арестанта?
— Я бы гордилась своимъ счастіемъ, если бъ могла быть женою г. фан-Берле. Но…
— Что же такое?..
— Я не смѣю сказать, ваша свѣтлость…
— Вы имѣете, вѣрно, какую-нибудь надежду? Не правда ли? какую?
Роза подняла на принца свои свѣтлые, кроткіе и умные взоры, стараясь какъ-будто пробудить милость и состраданіе.
— Понимаю, сказалъ принцъ.
Роза сложила руки съ умоляющимъ видомъ.
— Вы надѣетесь на меня?
— Да, ваша свѣтлость.
— Мудрено…
Въ эту минуту онъ запечаталъ письмо, которое писалъ и позвалъ одного изъ своихъ офицеровъ.
— Г. фан-Декенъ сказалъ онъ: — отвезите это приказаніе въ Лёвенштейнъ. Вы прочтете приказъ, который я пишу къ губернатору и исполните его въ томъ, что до васъ будетъ касаться.
Офицеръ поклонился и черезъ минуту слышенъ былъ галопъ поскакавшей лошади.
— Дитя мое! продолжалъ принцъ, обратясь къ Розѣ: — послѣзавтра воскресенье и праздникъ тюльпановъ. Вотъ вамъ пятьсотъ гульденовъ на наряды: я хочу, чтобъ вы въ этотъ день нарядились какъ-можно лучше.
— Въ какомъ же нарядѣ прикажете мнѣ быть, ваша свѣтлость?
— Да одѣньтесь хоть въ костюмъ фрисландскихъ невѣстъ: я увѣренъ, что этотъ нарядъ будетъ вамъ очень къ лицу.
ГЛАВА XXVII.
правитьГарлемъ, куда три дня назадъ явилась Роза и куда въ этотъ день привезли арестанта, красивый городокъ Голландіи, который передъ другими городами гордится своею роскошною растительностью.
Тогда-какъ другіе города съ самолюбіемъ хвалились своими арсеналами, верфями, магазинами и рынками, Гарлемъ гордился только своими густыми вязами и высокими тополями, тѣнистыми гуляньями со сводами дубовыхъ, липовыхъ и каштановыхъ аллей.
Гарлемъ, видя, что сосѣдственные съ нимъ города, Лейденъ и Амстердамъ, овладѣли — одинъ ученою славою, а другой всемірною торговлею, рѣшился быть садоводнымь или цвѣтоводнымъ городомъ.
Дѣйствительно, огражденный и прикрытый своими деревьями отъ морскихъ и сухопутныхъ вѣтровъ, такъ часто безпокоившихъ прочіе города, Гарлемъ пользовался солнечною теплотою и тихими вѣтрами для своей растительности.
Потому-то въ Гарлемѣ и поселились всѣ спокойные умы, любящіе произведенія земли, тогда-какъ въ Роттердамѣ и Амстердамѣ жили всѣ люди, увлекаемые страстью къ торговлѣ и путешествіямъ, въ Гагѣ поселились всѣ политики и свѣтскіе люди.
Слѣдовательно, какъ Лейденъ сдѣлался городомъ ученымъ, такъ Гарлемъ усвоилъ себѣ музыку, живопись, садоводство, гулянья, лѣса и цвѣтники. Гарлемъ сталъ съ ума сходить отъ цвѣтовъ, а болѣе всего отъ тюльпановъ.
Гарлемъ обнародовалъ премію въ пользу разведенія тюльпановъ, и именно, 15-го мая 1673 года объявилъ, что выдастъ сто тысячъ гульденовъ тому цвѣтоводу, который откроетъ и взраститъ большой черный тюльпанъ безъ малѣйшихъ пятенъ.
Выставивъ такимъ-образомъ свой спеціальный оттѣнокъ, обнародовавъ страсть свою къ цвѣтамъ, и къ тюльпанамъ въ-особенности, въ такое время, когда прочая Голландія думала о войнѣ, успѣвъ, наконецъ, въ осуществленіи мечты своихъ цвѣтоводовъ, то-есть въ произращеніи небывалаго тюльпана, Гарлемъ, этотъ милый городъ, составленный изъ солнца и тѣни, изъ лѣса и свѣта, Гарлемъ хотѣлъ, чтобъ церемонія праздника присужденія преміи на черный тюльпанъ была народнымъ торжествомъ, память о которомъ перешла бы въ потомство.
Впрочемъ, Голландія и безъ того всегда любила праздники. Лѣнивая, флегматическая натура жителей тотчасъ же оживала, какъ-скоро дѣло шло объ устройствѣ какого-нибудь народнаго увеселенія или торжества.
Возьмите въ образецъ картины Теньера: въ нихъ вездѣ доказано, что лѣнивые люди съ жаромъ и восторгомъ готовы выбиться изъ силъ, когда дѣло дойдетъ не до работы, а до веселья.
Такимъ-образомъ Гарлемъ праздновалъ тройную радость: вопервыхъ, открытъ былъ черный тюльпанъ; вовторыхъ, принцъ Вильгельмъ Оранскій самъ присутствовалъ при церемоніи, какъ истинный Голландецъ: втретьихъ, Нидерландскіе Штаты рады были показать Французамъ, что, послѣ такой разорительной войны, какъ въ 1672 году, Батавцы могли еще весело плясать, съ аккомпаниментомъ пушекъ своихъ флотовъ.
Гарлемское цвѣтоводное общество поддержало честь Голландіи, назначивъ за луковицу сто тысячъ гульденовъ. Городъ не хотѣлъ отстать и собралъ по подпискѣ такую же сумму, которую и вручилъ своимъ городскимъ старшинамъ для составленія народнаго праздника.
А потому въ воскресенье, когда было назначено это торжество, народъ такъ толпился, съ такимъ восторгомъ собирался, что даже Французы, которые вѣчно смѣются надъ всѣми и надо всѣмъ, вѣрно бы удивились характеру этихъ добрыхъ Голландцевъ, которые съ такою же охотою отдаютъ свои деньги, какъ на построеніе военнаго корабля, то-есть на поддержаніе чести націи, такъ и въ награду цвѣтоводу, выдумавшему новый цвѣтокъ, который будетъ блистать одинъ день и на столько же послужитъ предметомъ разговоровъ для женщинъ, ученыхъ и любопытныхъ.
Въ главѣ городскихъ старшинъ и Цвѣтоводнаго Комитета блисталъ г. фан-Геризенъ, разодѣтый въ богатѣйшее платье.
Фан-Геризенъ употребилъ всѣ свои усилія, чтобъ мрачною суровостью своей одежды походить на новый цвѣтокъ — и вполнѣ успѣлъ въ этомъ. Бархатъ, шелкъ — все было на немъ черно блестящаго цвѣта, и, при ослѣпительной бѣлизнѣ бѣлья, президентъ былъ истиннымъ представителемъ церемоніи; онъ шелъ впереди своего Комитета съ огромнымъ букетомъ.
Позади Комитета, украшеннаго цвѣтами, какъ лугъ, благоухающаго, какъ весна, шелъ весь сингклитъ ученыхъ, судей, военныхъ, дворянъ и служителей.
Народъ не участвовалъ въ шествіи; онъ стоялъ ужь заранѣе, какъ живой, волнующійся заборъ вдоль улицъ и вокругъ площадей, и ему было виднѣе всѣхъ, потому-что идущіе видѣли только себя-самихъ. Точно таковы же были и въ древности всѣ шествія и торжества; только тогда это было слѣдствіемъ побѣдъ, а здѣсь не было ни Помпеевъ, ни Цесарей, ни Митридатовъ, ни даже Галловъ. Это было тихое, миролюбивое шествіе, какъ перелетъ птицъ по воздуху.
Тріумфаторы Гарлема были на этотъ разъ одни цвѣтоводы. Пристрастясь къ цвѣтамъ, Гарлемъ долженъ былъ считать цвѣтоводовъ важными лицами.
Въ среднѣ процесіи, великолѣпной и раздушеной, несли на ручныхъ носилкахъ, покрытыхъ бѣлымъ бархатомъ, съ золотою бахрамою, знаменитый черный тюльпанъ. По четыре человѣка смѣнялись подъ носилками. Такъ нѣкогда въ Римѣ носили Цибеллу, когда она прибыла изъ Этруріи, при звукѣ трубъ и при благословеніяхъ цѣлаго народа
Въ программѣ праздника было сказано, что принцъ-штатгальтеръ самъ выдастъ обѣщанную премію во сто тысячъ гульденовъ, а можетъ-быть, и произнесетъ какую-нибудь рѣчь.
Наконецъ насталъ великій, желанный день 15-го мая 1673 года и несь Гарлемъ, съ прибавкою окрестныхъ жителей, размѣстился по улицамъ и по площади, давъ себѣ заранѣе слово привѣтствовать на этотъ разъ не побѣдителей, не ученыхъ геніевъ, а одну природу, которая, при содѣйствіи умнаго человѣка, произвела небывалое чудо — черный тюльпанъ.
Но можно ли въ чемъ-нибудь давать заранѣе обѣщаніе? Сперва Гарлемъ началъ рукоплескать при появленіи фан-Геризена и букета его; потомъ сталъ аплодировать корпораціямъ ремесленниковъ; наконецъ принялся даже хлопать прекраснѣйшей музыкѣ, которою городское начальство съ рѣдкою щедростью угостило его.
Послѣ перваго героя праздника — чернаго тюльпана — всѣ искали втораго, а именно, хозяина этого цвѣтка; но этотъ хозяинъ долженъ былъ появиться во всемъ блескѣ послѣ рѣчи бургомистра, а теперь…
Да и что намъ за дѣло до рѣчи фан-Геризена, какъ-бы она ни была краснорѣчива? Что за дѣло до богатыхъ голландскихъ аристократовъ, угощающихъ себя самыми неудобосваримыми пирогами, и до мелкихъ плебеевъ, открыто завтракающихъ на улицѣ копчеными селедками? Что за дѣло даже до прелестныхъ Голландокъ съ бѣлорозовыми лицами, и до блѣдныхъ ихъ спутниковъ, никогда повыѣзжавшихъ изъ роднаго своего города, или до смуглолицыхъ путешественниковъ. прибывшихъ съ Цейлона и съ Явы? Нѣтъ! въ этотъ день гораздо-занимательнѣе ихъ всѣхъ другое лицо.
Посмотрите лучше на эту лучезарную фигуру, идущую между членами цвѣтоводнаго общества! Поясъ его украшенъ цвѣтами; онъ гладко пригладилъ свою голову и одѣлся весь въ пунцовый цвѣтъ, что еще болѣе оттѣняетъ черные его полосы и желтизну лица.
Этотъ блистательный тріумфаторъ, упоенный своею славою, этотъ герой сегодняшняго празднества, ори видѣ котораго всякій долженъ былъ забыть рѣчь фан-Геризена — это Исаакъ Бокстель. Впереди его несутъ черный тюльпанъ; за нимъ назначенную за цвѣтокъ премію сто-тысячъ гульденовъ. Какъ ни важно, ни торжественно шествіе, Бокстель частенько оглядывался назадъ.
По-временамъ, чтобъ придать себѣ еще больше важности, онъ догонялъ фан-Геризена, чтобъ пройдти съ нимъ нѣсколько шаговъ Заимствуя чужую славу, похищенную у другаго, онъ и тутъ хотѣлъ занять чужую важность.
Впрочемъ, еще четверть часа, и принцъ-штатгальтеръ пріѣдетъ, шествіе остановится, тюльпанъ будетъ поставленъ на возвышеніе, и принцъ, взявъ большой листъ пергамена, громко провозгласитъ имя того, кто произвелъ черный тюльпанъ. Онъ объявитъ, что природа Голландіи, съ помощью Исаака Бокстеля, произвела это чудо, которое будетъ называться Tulipa nigra Boxtellius.
Несмотря, однакожь, на все упоеніе своего торжества, Бокстель повременамъ съ какимъ-то чувствомъ страха посматриваетъ на окружающія толпы, въ которыхъ боится встрѣтить лицо молодой Фрисланки.
Это было бы для него привидѣніемъ, которое испортило бы весь праздникъ, какъ тѣнь Банко въ Макбетѣ.
Къ тысячамъ странностей человѣческой натуры надобно присовокупить и ту, что этотъ Бокстель, перелѣзшій черезъ чужую стѣну, подставившій лѣстницу къ чужому окну, влѣзшій въ окно сосѣда, укравшій, посредствомъ поддѣльнаго ключа, изъ комнаты Розы все богатство другаго человѣка, похитившій, наконецъ, чужую славу и приданое дѣвушки, этотъ Бокстель, по внутреннему своему убѣжденію, не почиталъ себя воромъ.
Онъ такъ тщательно слѣдилъ за этимъ тюльпаномъ, съ такою жадностью караулилъ его отъ ящика до сушильни, отъ квартиры Корнелія до лобнаго мѣста, отъ Брюйтенгофа до Лёвенштейна; онъ съ такою любовью видѣлъ, какъ этотъ тюльпанъ выростаіъ, что дѣйствительно воображалъ себя его хозяиномъ, и того, кто у него похитилъ бы тюльпанъ, Бокстель почелъ бы истиннымъ воромъ.
По-счастію, Розы нигдѣ не было видно, и радость Бокстеля не была ни на минуту нарушена.
Наконецъ шествіе остановилось на площадкѣ, окруженной тѣнистыми деревьями, украшенной великолѣпными гирляндами. Явилась толпа молодыхъ гарлемскихъ дѣвушекъ, которыя должны были поставить черный тюльпанъ на эстраду, подлѣ креселъ штатгальтера.
Вскорѣ весь Гарлемъ могъ любоваться этимъ цвѣткомъ, стоящимъ на возвышеніи, и весь народъ привѣтствовалъ его оглушительными рукоплесканіями, которыя, вѣрно, слышны были даже за городомъ.
ГЛАВА XXVIII.
правитьВъ эту торжественную минуту всеобщихъ возгласовъ и аплодисментовъ тихо ѣхала по дорогѣ карета, неимѣвшая возможности подвигаться, недавя людей и дѣтей.
Видно было, что карета совершила дальній путь; она была покрыта пылью и едва тащилась. Увы! въ ней сидѣлъ несчастный Корнелій фэи Берле, который изъ опущеннаго окна кареты, начиналъ всматриваться въ эту необыкновенную картину народной толпы. Это движеніе, этотъ шумъ изумляли его, даже пугали. Ему казалось все это молніей, внезапно-освѣтившей его тюрьму.
Несмотря на то, что прежніе его вопросы остались безъ отвѣта, когда онъ спрашивалъ о собственной своей участи, Корнелій рѣшился, однакожь, спросить въ послѣдній разъ о причинѣ этого городскаго движенія, хотя казалось, это вовсе но касается до него.
— Что это. г. капитанъ? спросилъ онъ у своего провожатаго.
— Вы видите, что это праздникъ, отвѣчалъ тотъ
— Праздникъ! повторилъ Корнелій такимъ голосомъ, который доказывалъ, что всѣ радости общества для него уже совершенно-чужды.
Онъ замолчалъ. Карета продолжала медленно ѣхать.
— Вѣрно, храмовой праздникъ? сказалъ онъ; — вездѣ такъ много цвѣтовъ.
— Да! цвѣты играютъ главную роль въ этомъ праздникѣ.
— Ахъ! какіе прекрасные цвѣты! вскричалъ Корнелій, какое отъ нихъ благоуханіе но воздуху.
— Хотите, мы остановимся, сказалъ офицеръ съ чувствомъ состраданія, которое такъ часто согрѣваетъ сердце воиновъ.
И онъ даль знакъ солдату, ѣхавшему вмѣсто кучера на козлахъ.
— О! благодарю васъ за это снисхожденіе, отвѣчалъ меланхолически Корнелій. Но радость другихъ, въ которой не участвуешь, чаще бываетъ въ тягость. — Избавьте меня отъ нея.
— Какъ угодно. Поѣдемте: я только для васъ остановился. Мнѣ сказали, что вы большой любитель цвѣтовъ, а особливо тѣхъ, которые сегодня празднуются.
— А какой сегодня цвѣточный праздникъ?
— Тюльпановъ.
— Тюльпановъ? повторилъ Корнелій. — Сегодня праздникъ тюльпановъ!
— Точно такъ; но если вамъ это непріятно, мы поѣдемъ.
Офицеръ высунулся изъ кареты, чтобъ дать приказаніе, но Корнелій остановилъ его. Какое-то сомнѣніе мелькнуло въ умѣ его.
— Не сегодня ли выдаютъ обѣщанную премію? спросилъ онъ дрожащимъ голосомъ.
— Да! премію за черный тюльпанъ!
Лицо Корнелія вспыхнуло. Дрожь прибѣжала по всѣмъ его членамъ; холодный потъ выступилъ на лбу. Онъ вообразилъ себѣ, однако, что ею тюльпанъ не могъ поспѣть сюда на выставку и получить премію, а другой никто, вѣроятно, не открылъ еще секрета для воспроизведенія тюльпана.
— Странно! сказалъ онъ, зачѣмъ же собрались всѣ эти добрые люди? Они ужь, конечно, не увидятъ чернаго тюльпана…
— Почему вы это думаете?
— Потому-что я знаю только одного человѣка, который въ-состояніи былъ произвести этотъ чудный цвѣтокъ…
— Ну, такъ, вѣрно этотъ-то самый человѣкъ и представилъ его, потому-что весь Гарлемъ именно длятого и собрался, чтобъ видѣть этотъ цвѣтокъ.
— Черный тюльпанъ? вскричалъ фан-Берле, невольно высовываясь въ окно: — гдѣ же они видятъ его!
— А вотъ, видите ли, тамъ на возвышенности.
— Вижу, вижу!
— Ну, теперь мы можемъ ѣхать, сказалъ офицеръ.
— О! ради Бога, умилосердитесь, вскричалъ фан-Берле. — не увозите меня, дайте мнѣ посмотрѣть… Какъ? Не-уже-ли это вдали — знаменитый черный тюльпанъ, совершенно-черный, безъ малѣйшаго пятна… Скажите! Вы видѣли ли его вблизи? Вѣрно, онъ несовсѣмъ-черенъ? Конечно, есть пятно. О! еслибъ я могъ быть тамъ, взглянуть на него, я бы сейчасъ узналъ… О! позвольте мнѣ выйдти… Дайте взглянуть на него вблизи, умоляю васъ…
— Какъ это можно? Развѣ я смѣю?…
— Умоляю васъ всѣмъ священнымъ…
— Вы забываете, что вы арестантъ…
— Это правда, но я честный человѣкъ, и клянусь вамъ честью, что не убѣгу, не буду дѣлать ни малѣйшаго покушенія къ этому… Дайте мнѣ только взглянуть на цвѣтокъ…
— Но я имѣю предписаніе…
Офицеръ хотѣлъ-было опять приказать кучеру ѣхать, но Корнелій снова остановилъ его и сказалъ:
— О! будьте великодушны! будьте снисходительны! Вся жизнь моя зависитъ отъ вашего состраданія. Правда, что жизнь моя и безъ того не долго продлится; но вы не знаете моихъ страданій; вы не понимаете всѣхъ терзаній сердца… Если это тотъ самый тюльпанъ, продолжалъ Корнелій съ отчаяніемъ: — если это мой тюльпанъ, который украденъ у Розы! О! можете ли вы понять, что значитъ открыть тайну воспроизведенія чернаго тюльпана, что значить видѣть его на минуту расцвѣтшимъ, удостовѣриться, что онъ составляетъ совершенство въ своемъ родѣ, дивное произведеніе искусства и природы, и вдругъ потомъ потерять его. потерять навсегда!… Нѣтъ! я долженъ выйдти, я долженъ взглянуть на него. Вы меня послѣ убьете, если захотите, но теперь я посмотрю, и взгляну…
— Замолчите, несчастный, и спрячтесь скорѣе въ карету Вотъ ѣдетъ свита принца. Если онъ замѣтить какой-нибудь безпорядокъ, какое-нибудь нарушеніе закона, мы оба погибли…
Фан-Берле больше испугался за своего товарища, нежели за себя и бросился въ глубину кареты, но не прошло полминуты онъ уже не могъ выдержать, и едва проѣхали первые двадцать всадниковъ, какъ онъ уже весь высупулся опять изъ кареты и жалобно умолялъ ѣдущихъ позволить ему взглянуть на черный тюльпанъ.
Принцъ-штатгальтеръ проѣзжалъ въ это самое мгновеніе. Онъ былъ, какъ обыкновенно, молчаливъ и непроницаемъ. Какъ глава Голландіи, ѣхалъ онъ на торжество, по долгу своего званія. Въ рукѣ своей держалъ онъ пергаменный свитокъ для провозглашенія имени того, кому присуждается премія.
Видя человѣка, умоляющаго о чемъ-то изъ кареты, а можетъ быть и узнавъ своего офицера, принцъ приказалъ остановиться.
— Что это? спросилъ онъ у провожатаго офицера, который, при первомъ знакѣ принца, выскочилъ изъ кареты и почтительно подошелъ къ нему.
— Ваша свѣтлость, отвѣчалъ офицеръ — это лёвенштейскій арестантъ, котораго я, но приказанію вашему, привезъ изъ этой крѣпости въ Гарлемъ.
— О чемъ же онъ проситъ?
— Онъ проситъ позволенія остановиться здѣсь наминуту.
— Чтобъ только взглянуть, ваша свѣтлость, на черный тюльпанъ, прибавилъ Корнелій, сложа руки, умоляющимъ тономъ. Потомъ, когда взгляну, когда буду убѣжденъ въ одномъ обстоятельствѣ, я умру, если это вамъ угодно, умру, благословляя ваше имя, какъ посредника между мною и Божествомъ. Позвольте мнѣ, ваша свѣтлость, только удостовѣриться въ своемъ дѣлѣ.
Вильгельмъ холодно взглянулъ на него и, обратясь къ офицеру, спросилъ — это лёвенштейнскій арестантъ?
Корнелій вздохнулъ и опустилъ голову. Кроткое лицо его мгновенно, покраснѣло и поблѣднѣло. Эти слова принца не только предвѣщали ожидающую его участь, но и отказъ въ послѣдней просьбѣ.
Вѣроятно, принцъ въ первый разъ видѣлъ это трогательное зрѣлище простодушнаго отчаянія. Великое сердце его могло этимъ тронуться.
— Позвольте арестанту выйдти изъ кареты, сказалъ штатгальтеръ. Пусть онъ пойдетъ и посмотритъ на черный тюльпанъ, который стоить этого.
— О! ваша свѣтлость! вскричалъ Корнелій, шатаясь отъ радости.
Еслибъ офицеръ не поддержалъ его, Корнелій, вѣрно, упалъ бы и, распростершись въ пыли, благодарилъ бы принца.
Давъ это позволеніе, принцъ продолжалъ свой путь посреди самыхъ восторженныхъ криковъ народа.
Онъ взошелъ на эстраду — и пушечные выстрѣлы загремѣли въ отдаленіи.
ГЛАВА XXIX.
правитьФан-Берле, сопровождаемый четырьмя стражами, пробивался сквозь толпу и боковымъ маршемъ приближался къ черному тюльпану, который пожиралъ глазами уже издали.
Наконецъ, онъ увидѣлъ его, этотъ дивный цвѣтокъ, который, будучи произведенъ таинственнымъ соединеніемъ тепла и холода, свѣта и тѣни, природы и искусства, явился ему однажды на-минуту, чтобъ исчезнуть потомъ навсегда. Онъ былъ въ шести шагахъ отъ него, любовался его красотою, вдыхалъ въ себя его благоуханіе. Онъ видѣлъ, какъ толпы молодыхъ дѣвушекъ составляли почетную стражу цвѣтка. И однакожь. чѣмъ болѣе онъ восхищался красотою цвѣтка, тѣмъ болѣе сердце его терзалось. Онъ оглядывался, чтобъ сдѣлать кому-нибудь одинъ вопросъ, но встрѣчалъ повсюду незнакомыя лица. Никто не удостоивалъ его взглядомъ, всѣ смотрѣли или на тюльпанъ, или на принца.
Вильгельмъ всталъ. Спокойный взоръ его облетѣлъ толпу и не замѣтно остановился ни трехъ пунктахъ треугольника, образовавшагося передъ нимъ и составлявшаго три картины различныхъ драмъ.
Одну вершину треугольника занималъ Бокстель, дрожавшій отъ нетерпѣнія и пожиравшій взорами принца, тюльпанъ, гульдены и толпу народа.
На другомъ углу стоялъ Корнелій, нѣмой, едва-дышащій и вперившій свои взоры въ предметъ, составлявшій въ эту минуту его жизнь, душу, любовь, а именно — въ черный тюльпанъ.
Наконецъ, въ третьемъ углу, между гарлемскими дѣвушками, стояла прекрасная Фрисланка, одѣтая въ тонкое шерстяное платье, пунцоваго цвѣта, вышитое серебромъ, и въ золотомъ головномъ уборѣ, украшенномъ широкими кружевами. Это была Роза, которая едва-держалась на ногахъ отъ робости и ожиданія.
Видя наступившее безмолвіе толпы, принцъ медленно развернулъ пергаменъ и тихо, явственно сказалъ
— Вы знаете зачѣмъ мы собрались сегодня. Премія во сто тысячъ гульденовъ назначена была тому, кто найдетъ секретъ къ воспроизведенію чернаго тюльпана. Это чудо Голландіи найдено! Оно передъ вами. Всѣ условія программы цвѣтоводнаго общества исполнены. Вся исторія воспроизведенія его и имя изобрѣтателя будутъ вписаны въ почетную книгу Гарлемской Ратуши. Пусть подойдетъ владѣтель чернаго тюльпана.
Сказавъ это, принцъ бросилъ взглядъ на всѣ три угла треугольника, чтобъ судить о дѣйствій, какое произведутъ его слова.
Онъ видѣлъ, какъ Бокстель бросился къ эстрадѣ.
Видѣлъ, какъ Корнелій сдѣлалъ невольное движеніе.
Видѣлъ наконецъ, какъ Роза, неимѣя силъ сдѣлать шагу, колеблясь, приближалась, поддерживаемая офицеромъ, приставленнымъ къ ней.
Двойной крикъ раздался по правую и по лѣвую сторону принца.
И испуганный Бокстель, и изумленный Корнелій, оба воскликнули:
— Роза! Роза!
— Вашъ ли этотъ черный тюльпанъ, молодая дѣвушка? спросилъ принцъ у Розы.
— Мой, ваша свѣтлость, почти шопотомъ отвѣчала Роза, привѣтствуемая всеобщими возгласами удивленія за свою красоту.
— Боже мой! подумалъ Корнелій, такъ не-уже-ли она обманула меня, сказавъ, что у нея украли тюльпанъ. Не-уже-ли она ушла изъ Лёвенштейна, чтобъ отъ своего имени представить сюда цвѣтокъ? Неуже-ли и она мнѣ измѣнила? О! это слишкомъ-жестоко!
— Я погибъ! глухо простоналъ Бокстель.
— Итакъ этотъ тюльпанъ, продолжалъ принцъ: — будетъ называться по имени своего изобрѣтателя и внесенъ въ каталогъ цвѣтовъ полъ названіемъ: Tulipa nigra Rosa Barlaensis, по имени фан-Берле и этой дѣвушки, которая выходитъ за него замужъ.
Въ то же время Вильгельмъ соединилъ руку Розы съ рукою Корнелія, который, блѣдный, изумленный, трепещущій отъ радости, бросился къ кресламъ принца, чтобъ на колѣняхъ благодарить его, невѣсту свою и Бога, милосердно взиравшаго съ высоты небесъ на блаженство двухъ любящихъ сердецъ.
Въ то же самое время, упалъ къ ногамъ фан-Геризена, другой человѣкъ, только совершенно съ другими чувствами.
Видя всѣ свои надежды уничтоженными, Бокстель упалъ въ обморокъ.
Его подняли; пощупали пульсъ, сердце. Онъ былъ мертвъ.
Впрочемъ, этотъ случай не нарушилъ празднества, потому-что принцъ не обратилъ на это никакого вниманія.
Только одинъ Корнелій отступилъ съ испугомъ. Въ похитителѣ тюльпана и въ мнимомъ Яковѣ, онъ узналъ сосѣда своего Исаака Бокстеля, котораго, въ невинности души своей, онъ никогда не могъ подозрѣвать въ такомъ черномъ поступкѣ.
Для самого Бокстеля было истиннымъ счастіемъ, что онъ кончилъ жизнь апоплексическимъ ударомъ, иначе правосудіе принца пало бы на него, а счастіе и торжество соперника еще разъ умертвили бы его.
Послѣ этого процесія двинулась при звукѣ трубъ. Въ ней ничего не измѣнилось; только вмѣсто Бокстеля шли рядомъ Корнелій и Роза, гъ сердцами, наполненными радостью и любовью.
Когда процесія возвратилась въ Ратушу, принцъ, указывая на мѣшокъ со ста тысячами гульденовъ, сказалъ Корнелію:
— Нельзя навѣрно рѣшить кому слѣдуютъ эти деньги вамъ ли, или Розѣ? Если вы открыли секретъ произращенія чернаго тюльпана, то она его взрастила и у нея онъ разцвелъ. Слѣдственно, остается одно средство, чтобъ дать ей эту сумму въ приданое, потому-что городъ Гарлемъ, назначилъ сто тысячъ черному тюльпану.
Корнелій поклонился. Принцъ продолжалъ:
— Итакъ, я даю Розѣ эти сто тысячъ, а она, какъ невѣста ваша, возвратитъ ихъ вамъ. Она ихъ заслужила вполнѣ своимъ мужествомъ, любовью и честностью. Что же до васъ касается, г. фан-Берле, вы должны еще благодарить Розу за то, что она представила доказательство вашей невинности.
При этихъ словахъ, принцъ вынулъ извѣстный листокъ изъ Библіи, на которомъ была написана записка Корнелія Витта и который послужилъ для обертки отростковъ тюльпана.
— Что же касается до васъ, продолжалъ принцъ- — я нашелъ, что вы были невинны въ томъ преступленіи, въ которомъ васъ обвиняли. Это значитъ, что вы не только свободны, но что вамъ, разумѣется, возвращается все ваше конфискованное имѣніе.
Послѣднія слова принца были сказаны трогательнымъ голосомъ, столь рѣдко имъ обнаруживаемымъ. Онъ далъ поцаловать руки свои обоимъ молодымъ супругамъ, склонившимъ передъ нимъ колѣни.
— Вы счастливы! прибавилъ принцъ со вздохомъ. — Вы мечтаете о счастіи Голландіи и объ ея славѣ только посредствомъ изобрѣтенія новыхъ цвѣтовъ, а я…
Тутъ онъ бросилъ мрачный взглядъ къ сторонѣ Франціи, какъ-бы ожидая оттуда новыхъ тучъ, уже скопившихся на горизонтѣ. Потомъ онъ сѣлъ въ карету и уѣхалъ.
Корнелій, съ своей стороны, въ тотъ же день отправился съ Розою въ Дортрехтъ, пославъ къ Грифусу свою старую кормилицу съ увѣдомленіемъ обо всемъ случившемся.
Грифусъ, конечно, помирился съ Корнеліемъ.
Онъ сдѣлался надсмотрщикомъ за тюльпанами и такъ же строго исполнялъ свою должностію какъ прежде, бывши тюремщикомъ: горе всѣмъ бабочкамъ, пчеламъ и полевымъ мышамъ, осмѣливавшимся приближаться къ охраняемымъ имъ цвѣтамъ.
Узнавъ всю исторію Бокстеля, онъ бѣсился за то, что былъ одураченъ мнимымъ Яковомъ. Собственноручно истребилъ онъ обсерваторію, устроенную Бокстелемъ позади дикой смоковницы (домъ и садъ Бокстеля, проданные съ публичнаго торга, куплены были Корнеліемъ, который присоединилъ сосѣдній садъ къ своему) и такимъ-образомъ всѣ дортрехтскіе телескопы не могли вредить ему.
Роза, болѣе и болѣе просвѣщаясь при своемъ ученомъ мужѣ, могла уже черезъ два года сама заняться воспитаніемъ дѣтей своихъ. У нея были сынъ и дочь. Перваго звали Корнелій, вторую — Роза.
Фан-Берле остался всю жизнь вѣрнымъ Розѣ и тюльпанамъ. Занимаясь счастіемъ дѣтей и жены, онъ успѣлъ вмѣстѣ съ тѣмъ открыть еще воспроизведеніе нѣсколькихъ тюльпановъ, вписанныхъ въ каталогахъ Голландіи.
Главными украшеніями залы его были два листка Библіи Корнелія Витта, повѣшенные въ золотыхъ рамахъ. Извѣстно, что на одномъ крестный отецъ писалъ къ Корнелію фан-Берле, сжечь переписку съ Лувуа, а на другомъ было написано завѣщаніе фан-Берле, которымъ онъ отдавалъ Розѣ отростки чернаго тюльпана съ тѣмъ, чтобъ съ приданымъ во сто тысячъ она вышла замужъ за молодаго человѣка двадцати-шести, или двадцати-восьми лѣтъ, который бы любилъ ее и котораго бы она тоже любила. Это условіе она выполнила, несмотря на то, что Корнелій не умеръ, или, лучше сказать, именно потому, что онъ не умеръ.