Черноморская сирена (Станюкович)/ДО

Черноморская сирена
авторъ Константин Михайлович Станюкович

Опубл.: 1896. Источникъ: az.lib.ru

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ К. М. СТАНЮКОВИЧ. Томъ XII.

Жрецы. — Черноморская сирена. — Нянька. — Матроска. — Маленькіе моряки.

МОСКВА. Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровка, д. № 17, Савостьяновой. 1898.

ЧЕРНОМОРСКАЯ СИРЕНА.
ПОВѢСТЬ.

I.

Пробило два звонка.

Отъѣзжавшіе торопливо прощались съ провожавшими и входили въ вагоны. Тамъ, въ открытыя окна, они обмѣнивались отрывочными фразами. Теплый майскій вечеръ видимо дѣйствовалъ на петербуржцевъ: на ихъ лицахъ не было обычнаго выраженія скуки. По временамъ около вагоновъ перваго и второго классовъ раздавался сдержанный, «приличный» смѣхъ и слышались веселыя восклицанія.

Въ эту минуту изъ дверей вокзала на залитую электрическимъ свѣтомъ платформу выбѣжали два запоздавшіе пассажира: дама и мужчина.

— Вагонъ прямого сообщенія до Севастополя? Первый классъ? — торопливо спрашивалъ мягкимъ теноромъ красивый господинъ лѣтъ за тридцать, съ засѣдѣвшими кудрями, выбивавшимися изъ-подъ круглой пуховой шляпы съ короткими полями.

— Пожалуйте впередъ.

Его спутница, небольшого роста, щегольски одѣтая брюнетка, казавшаяся подъ вуалью очень хорошенькой и молодой, почти бѣжала къ вагону, видимо раздраженная, и на ходу кидала своему спутнику:

— Я вамъ говорила… Я вамъ говорила…

— Но вѣдь мы не опоздали! — мягко отвѣчалъ красивый господинъ.

— Могли опоздать! — раздраженно замѣтила она, подбѣгая къ вагону.

— Могли, но, какъ видите, не опоздали! — повторилъ онъ, улыбаясь и лицомъ и глазами, и помогъ своей дамѣ войти въ вагонъ.

Кто-то изъ стоявшихъ у вагона мужчинъ замѣтилъ молодому генералу:

— Это Овѣринъ.

— Кто такой Овѣринъ? — спросилъ генералъ.

— Извѣстный писатель.

— А дама съ нимъ?

— Меньковская, жена присяжнаго повѣреннаго.

— Недурна бабенка…

— И даже очень…

Кондукторъ посадилъ пассажирку въ дамское отдѣленіе, а спутникъ ея вошелъ въ купэ перваго класса, рядомъ. Онъ облегченно вздохнулъ, увидавъ въ купэ только одного пассажира, пожилого, маленькаго господина съ выбритымъ лицомъ, въ шелковой дорожной шапочкѣ на головѣ, и сѣлъ на противоположномъ диванѣ.

При появленіи пассажира, пожилой маленькій господинъ тотчасъ же принялъ строгій видъ, словно бы предупреждающій, чтобы съ нимъ не вздумали разговаривать. Онъ искоса окинулъ бѣглымъ взглядомъ своихъ маленькихъ острыхъ глазъ и пассажира, и его чемоданчикъ, и иностраннаго вида чехолъ, въ которомъ были и зонтикъ, и палка, и аккуратно свернутый плэдъ, и, плотнѣе усѣвшись въ уголъ, закрылъ глаза и притворился спящимъ, мысленно порѣшивъ, что его спутникъ не то адвокатъ, не то художникъ, не то писатель.

«Нынче всѣ въ первый классъ лѣзутъ!» подумалъ выбритый господинъ.

Въ свою очередь и Овѣринъ посмотрѣлъ на своего спутника тѣмъ недоброжелательнымъ взоромъ, какимъ обыкновенно люди, какъ и собаки, встрѣчаютъ незнакомыхъ при первой встрѣчѣ. Онъ почти не сомнѣвался, что передъ нимъ «чинуша» и никакъ не меньше вице-директора департамента, а то, пожалуй, и самъ директоръ. Вѣрно, ѣдетъ въ Крымъ провести весну. Пересидѣлъ, видно. Ишь, желтый какой!

И вдругъ, словно вспомнивъ что-то, Овѣринъ вскочилъ и, выйдя изъ купэ, постучался въ дамское отдѣленіе.

Его спутница показалась въ дверяхъ въ капотѣ, мягкая ткань котораго обрисовывала красивыя формы пышнаго бюста, и въ красной шелковой матросской шапочкѣ. Эта красная шапочка необыкновенно шла къ ней и моложавила ея лицо, умное, хорошенькое и раздраженное, съ небольшимъ слегка вздернутымъ носомъ, тонкими губами и большими темными, «глубокими» глазами, опушенными длинными рѣсницами. Темнокаштановые волосы, гладко причесанные назадъ, вились на лбу кудерьками. При слабомъ освѣщеніи коридора ей казалось не болѣе двадцати пяти, хотя въ дѣйствительности было за тридцать.

— Что вамъ? — спросила она недовольнымъ тономъ.

При видѣ своей спутницы, такой соблазнительно-хорошенькой, Овѣринъ приласкалъ ее ласковымъ взглядомъ и тихо и нѣжно спросилъ ее:

— А вы все еще сердитесь, Варвара Алексѣевна?

— Еще бы не сердиться! — отвѣчала она, поправляя прядки волосъ маленькою выхоленною рукой съ кольцами на безыменномъ пальцѣ и на мизинцѣ.

— За что же?

— За все! — гнѣвно отвѣчала она.

Овѣринъ пожалъ плечами, словно бы не понимая, за что можно на него сердиться, и спросилъ:

— Хорошо ли вы устроились?

— Благодарю васъ… Скверно.

— Развѣ тѣсно?

— Еще бы.

— Я, право, не виноватъ. Въ этихъ поѣздахъ нѣтъ спальныхъ отдѣленій.

— Вы, вѣдь, всегда во всемъ правы, конечно.

— Какъ и вы, Варвара Алексѣевна. Ну, не стану раздражать васъ, своимъ присутствіемъ. Спокойной ночи.

Варвара Алексѣевна видимо ждала, что Овѣринъ, какъ бывало обыкновенно, станетъ просить прощенія. Но онъ не просилъ и собирался уйти. Тогда молодая женщина значительно и строго шепнула:

— Въ Москвѣ мы съ вами серьезно поговоримъ.

— О чемъ?

— Узнаете.

— Къ вашимъ услугамъ.

— Я поняла теперь васъ, по-ня-ла… На словахъ вы… вѣрнѣйшій и преданный рабъ, а на дѣлѣ такой же эгоистъ, какъ и всѣ мужчины… Я перестала вѣрить вамъ… Вы сегодня опять налгали мнѣ! — говорила она шепотомъ.

Ея красивые глаза словно позеленѣли и сдѣлались злыми. Тонкія алыя губы вздрагивали. Прелестная маленькая ручка нервно щипала бахромку рюша у воротника капота, незакрывавшаго красивой шеи. Она была хороша въ гнѣвѣ.

Овѣринъ вспыхнулъ.

— А я, извините, васъ не понимаю!

— Удивительно! — усмѣхнулась Варвара Алексѣевна. — Извѣстный психологъ… Съ одного взгляда читаетъ въ сердцахъ и не можетъ понять самой обыкновенной женщины.

— Каюсь, не понимаю. И я вамъ не лгалъ.

— Не лгали? — чуть слышно прошептала Варвара Алексѣевна и посмотрѣла въ упоръ на Овѣрина.

Глаза Овѣрина вдругъ сдѣлались застланными.

— Посмотрите лучше въ зеркало на свои глаза.

Съ этими словами она ушла въ свое отдѣленіе. Въ ея глазахъ блестѣли слезы.

Овѣринъ стоялъ нѣсколько мгновеній нѣсколько удивленный. «Въ чемъ онъ попался опять?» Наконецъ, онъ пожалъ плечами съ рѣшительнымъ видомъ человѣка, готоваго ко всему, и пошелъ въ свое купэ.

Поѣздъ двинулся.

Овѣринъ, почти не спавшій прошлую ночь, проведенную имъ на островахъ, надѣлъ туфли, дорожную шапку и, вынувъ подушку, расположился спать, но сонъ не шелъ. Вмѣсто сна въ голову Овѣрина лѣзли думы о «Вавочкѣ», объ ихъ отношеніяхъ, о своемъ положеніи.

Положеніе не изъ особенно пріятныхъ и избавиться отъ него, хотя бы на время, не такъ-то легко, какъ ему казалось нѣсколько дней тому назадъ, когда онъ пришелъ къ Варварѣ Алексѣевнѣ и съ обычнымъ своимъ чарующимъ добродушіемъ объявилъ ей, что усталъ отъ работы и ѣдетъ на мѣсяцъ — другой отдохнуть въ Крымъ.

— Тамъ такъ хорошъ май! — прибавилъ онъ. — И тамъ я окончу свою большую статью.

Варвара Алексѣевна отлично знала Овѣрина и понимала, что отпустить его отъ себя на два мѣсяца значитъ навѣрняка потерять его. И здѣсь надо было зорко слѣдить за нимъ, питать его непомѣрное самолюбіе и говорить исключительно о немъ и объ его произведеніяхъ, которыя онъ читалъ ей, требуя ея мнѣнія. И она умѣла и хвалить, и бранить его статьи, дѣйствительно талантливыя, хотя часто небрежно написанныя, съ тою тонкою лестью умной женщины, которая такъ нравится мужчинамъ. Вдобавокъ, и замѣчанія Варвары Алексѣевны всегда бывали мѣтки и обличали наблюдательнаго, тонкочувствующаго человѣка.

Она испытующе взглянула на Овѣрина и спросила:

— Ты раньше о поѣздкѣ не думалъ, Дима? Эта мысль внезапно пришла тебѣ въ голову?

Овѣринъ, съ тѣхъ поръ какъ прошелъ острый періодъ влюбленности, такъ же хорошо изучилъ Варвару Алексѣевну, какъ и она его, если еще не лучше, и умѣлъ угадывать малѣйшіе оттѣнки ея голоса, значеніе каждаго взгляда, каждаго жеста. И онъ сразу понялъ, что подъ равнодушнымъ тономъ этого вопроса кроется ревнивое подозрѣніе о поѣздкѣ съ какой-нибудь другою женщиной. Не даромъ жизнь Овѣрина была полна такихъ приключеній, о которыхъ самъ же онъ, на свое несчастье, съ подкупающею искренностью разсказывалъ Варварѣ Алексѣевнѣ послѣ первой же встрѣчи.

Такъ какъ ничего подобнаго не предполагалось, то симпатичные, ласковые сѣрые глаза Овѣрина были ясны, какъ у годовалаго ребенка, а голосъ его дышалъ самой искренностью, когда онъ отвѣтилъ:

— Третьяго дня, Вавочка, пришелъ докторъ Валькевичъ и посовѣтовалъ мнѣ отдохнуть… Нервы, говоритъ, плохи… Надо ихъ поправить… Совѣтовалъ этакъ мѣсяцъ — другой полное уединеніе! — прибавилъ онъ, лаская Вавочку глазами, и въ то же время думалъ не безъ тревоги: отпуститъ ли она его, или нѣтъ?

При всей своей добротѣ и чарующей искренности Овѣринъ былъ лукавъ.

— Эта мысль превосходная… Тебѣ, Дима, надо отдохнуть, а то ты вертишься здѣсь въ постоянной сутолокѣ. И не можешь сосредоточиться, чтобы работать… А тамъ ты напишешь прелестную статью… Тема ея безподобная… Надобно только хорошо ее обработать…

По обыкновенію, Овѣринъ возбудился и, увлеченный, сталъ говорить о новыхъ подробностяхъ, которыя пришли ему въ послѣднее время въ голову. Говорилъ онъ хорошо: образно, мѣтко, рисуя, такъ сказать, тонкими штрихами планъ статьи. И Варвара Алексѣевна вся впилась въ его загорѣвшіеся глаза и слушала его какъ бога. И когда «богъ» окончилъ, она вскочила съ кресла, поцѣловала его крѣпко, крѣпко и восторженно воскликнула:

— Какой же ты талантъ, Дима!.. Огромный талантъ! И знаешь ли что?

— Что, Вавочка? — спросилъ онъ, весь вспыхивая отъ этой, казалось, невольно вырвавшейся похвалы.

— Я поѣду съ тобой… Не бойся, я мѣшать не буду… И мы не станемъ ссориться, какъ ссорились въ послѣднее время. Я буду переписывать твою статью…

«Однако, ловко!» — подумалъ Овѣринъ и даже улыбнулся при мысли, что Вавочка обошла его такъ «ловко», и нашелъ, что отлично вмѣстѣ ѣхать и вмѣстѣ работать.

Отговаривать, конечно, было невозможно, да и мягкая натура Овѣрина неспособна была обидѣть женщину непосредственнымъ рѣзкимъ объясненіемъ. Онъ предпочиталъ и умѣлъ прерывать связи какъ-то нѣжно, мило, благородно и даже поэтично, увѣряя въ неизмѣнной дружбѣ.

Вдобавокъ Овѣринъ никѣмъ въ то время сильно не увлекался, и хорошенькая Вавочка нравилась ему. И ему казалось, что тѣ обостренныя отношенія, которыя отравляли имъ обоимъ жизнь въ послѣднее время, и служили для Овѣрина главнымъ поводомъ отдохнуть одному, исчезнуть въ путешествіи, и особенно на новомъ мѣстѣ, подъ чуднымъ небомъ Крыма, гдѣ-нибудь на берегу моря, въ укромномъ домикѣ, гдѣ онъ будетъ писать… Тамъ, навѣрное, сценъ не будетъ.

А между тѣмъ первый день путешествія, и уже началось…

«Въ чемъ я солгалъ ей… Не узнала ли она, что я ухаживалъ два дня за одною барыней. Но, вѣдь, это пустяки!»

II.

Вотъ уже годъ, какъ сошлись Овѣринъ и Варвара Алексѣевна.

Съ первой же встрѣчи ее очаровалъ этотъ талантливый писатель, съ шапкой засѣдѣвшихъ кудрей, живой, увлекающійся, добродушный и необыкновенно мягкій, съ прелестными кроткими сѣрыми глазами и быстро воспламеняющимся темпераментомъ, напоминающимъ южанина, горячій спорщикъ и фантазеръ, исповѣдующій самыя крайнія убѣжденія послѣ того, какъ въ молодости исповѣдалъ совершенно противоположныя, наивно самолюбивый и безшабашный, готовый въ минуты порыва на всякое сумасбродство, и въ то же время, когда надо, очень практичный и осторожный, славный товарищъ и добрый человѣкъ, имѣвшій мужество высказывать иногда нелѣпости и не обижаться, если надъ нимъ за это смѣялись.

Такого интереснаго и симпатичнаго человѣка она не встрѣчала, и въ первую же встрѣчу на одномъ изъ журъ-фнксовъ Варвара Алексѣевна проболтала цѣлый вечеръ съ Овѣринымъ, наговорила ему много комплиментовъ по поводу его произведеній и просила бывать у нея.

Овѣринъ влюбился, какъ онъ выражался, съ разбѣга. Эта хорошенькая пикантная женщина, умная и живая, которая такъ тонко цѣнила его талантъ и понимала его самого, казалось, воплощала въ себѣ его идеалъ, и онъ думалъ, что полюбилъ ее навсегда и только съ ней найдетъ настоящее счастье. По обыкновенію увлекающихся сангвиниковъ, онъ въ первое время былъ ослѣпленъ и одѣлялъ Варвару Алексѣевну всѣми совершенствами, какія только могло придумать его пылкое воображеніе. Онъ сталъ за ней ухаживать съ почтительной нѣжностью по уши влюбленнаго рыцаря, готоваго, въ крайнемъ случаѣ, умереть за свою даму. Но смерти не предвидѣлось. Напротивъ, впереди предстояло жить и наслаждаться.

Очарованная Овѣринымъ съ первой же встрѣчи, Варвара Алексѣевна сама влюбилась, какъ институтка. Мужъ ей показался какимъ-то прозаичнымъ, циничнымъ толстякомъ, оставляющимъ жену, ради картъ, по цѣлымъ вечерамъ одну. И никогда никакихъ разговоровъ. Только разныя сплетни, насмѣшки и остроты, не всегда удачныя. И развѣ это любовь? Она для него одинъ изъ элементовъ домашняго комфорта — вотъ и все. Какая гадость!

И молодая женщина безъ протеста, безъ борьбы отдавалась той поздней могучей страсти, которая нерѣдко охватываетъ женщинъ за тридцать лѣтъ и дѣлаетъ ихъ молодыми и необыкновенно красивыми. Она вдругъ похорошѣла, стала нервна, находила все болѣе и болѣе недостатковъ въ мужѣ и стала запираться на ночь въ своей спальнѣ.

Послѣ мѣсяца разговоровъ о любви, чтенія начатыхъ произведеній Овѣрина и невиннаго флирта, ограничивавшагося цѣлованіемъ красивыхъ рукъ Варвары Алексѣевны, они были близки, и оба, казалось, трепетали отъ счастья.

Порывистая, страстная, гнушавшаяся обмана и безсердечная, какими бываютъ влюбленныя жены въ отношеніи къ нелюбимымъ мужьямъ, Варвара Алексѣевна въ одно прекрасное утро категорически и властно, точно ожидая протеста, объявила мужу, что она любитъ Овѣрина, отдалась ему и оставаться на квартирѣ у мужа не можетъ. Она будетъ жить отдѣльно.

Никакого однако протеста не послѣдовало.

Павелъ Ивановичъ Меньковскій, талантливый петербургскій адвокатъ, толстый, порядочно обрюзгшій пожилой человѣкъ, когда-то очень красивый, добрый малый, сибаритъ и немного циникъ, привыкъ къ своей Вавочкѣ и по своему любилъ ее. Онъ цѣнилъ въ ней красивую женщину и умную жену, которая не особенно донимала его сценами ревности и сквозь пальцы смотрѣла на его увлеченія на сторонѣ и на его отсутствіе по вечерамъ. Она была удобная жена — не особенно притязательная къ проявленіямъ горячей любви и не накладная для кармана. У нея было свое небольшое состояніе, и на свои костюмы она не брала отъ мужа денегъ.

Несмотря на неожиданность заявленія жены, Павелъ Ивановичъ не обнаружилъ ни малѣйшаго удивленія, давно уже догадываясь, что Вавочка увлечена Овѣринымъ, и вообще отнесся къ этому признанію съ истинно-джентльменскою сдержанностью.

Тщательно скрывая чувство обиды, онъ мягко отвѣтилъ, что согласенъ на все, что желаетъ Вава.

И съ шутливымъ цинизмомъ прибавилъ:

— Когда мужу подъ пятьдесятъ, онъ надоѣдаетъ. Это въ порядкѣ вещей. Овѣрину тридцать пять… Онъ красивъ и имѣетъ репутацію обольстителя.

— Не говори гадостей… У насъ съ Овѣринымъ родственныя души.

— Ну, конечно, родственныя… Но только помни одно, Вавочка: когда ваши души перестанутъ быть родственными, и Овѣринъ броситъ тебя, твое мѣсто здѣсь никѣмъ не будетъ занято. Возвращайся.

Молодая женщина не ожидала такого великодушія. Она взглянула на это ожирѣвшее, потасканное лицо и подъ шутливою маской почувствовала скрываемую скорбь.

И ей сдѣлалось стыдно, что она такъ безжалостно оборвала съ человѣкомъ, съ которымъ прожила болѣе десяти лѣтъ.

— Ты прости, что я тебя оставляю… Но я не могу… Не могу… Я люблю такъ, какъ никогда не любила! — говорила она.

— За что прощать? Чувство свободно… Я тебя вполнѣ понимаю! — промолвилъ Павелъ Ивановичъ и, поднявшись съ кресла, почтительно поцѣловалъ женину руку.

«Къ чему бѣсноваться? Къ чему выходить изъ себя? — философски размышлялъ Павелъ Ивановичъ, избѣгавшій всякихъ безпокойствъ и тревогъ. — Вѣдь все равно влюбленную бабу не остановишь. Она пойдетъ на рожонъ. У Вавы критическій возрастъ, а я… плохой мужъ!» — мысленно проговорилъ Меньковскій и уѣхалъ въ судъ…

Черезъ нѣсколько дней послѣ этого объясненія Варвара Алексѣевна переѣхала въ небольшую квартиру и сдѣлала изъ нея уютное гнѣздышко. Павлу Ивановичу было разрѣшено разъ въ недѣлю пріѣзжать къ ней обѣдать, — ужъ очень онъ на этомъ настаивалъ, — и у Варвары Алексѣевны не хватило духа отказать ему въ этомъ.

Мужъ и жена разстались пріятелями.

И Овѣринъ разошелся съ одной вдовушкой, которая успѣла ему надоѣсть послѣ мѣсячнаго короткаго знакомства такъ же скоро, какъ надоѣдали ему и прежнія привязанности. Передъ блестящей Вавочкой простоватая вдовушка показалась вульгарной, и Овѣринъ, прежде чѣмъ объявить ей о немедленномъ выдуманномъ отъѣздѣ изъ Петербурга, просидѣлъ у нея вечеръ и говорилъ ласковыя слова. Ему жаль было огорчить эту маленькую, пухлую, простоватую акушерку, которая гордилась любовью писателя, благоговѣла передъ нимъ и давала къ чаю такое прелестное варенье, что Овѣринъ съѣдалъ его по два блюдечка, — и онъ въ этотъ вечеръ особенно нѣжна старался успокоить ее, обѣщая никогда не забывать этихъ «чудныхъ глазъ», причемъ обѣщалъ писать ей и легкомысленно просилъ, чтобъ и она писала, адресуя письма въ редакцію. Оттуда перешлютъ!

Счастливый и польщенный, что ради него Варвара Алексѣевна оставила мужа, Овѣринъ молился на свою «мадонну». Какихъ только совершенствъ не находилъ онъ въ ней! Какихъ только клятвъ не расточалъ онъ! Какихъ только стиховъ онъ не подносилъ ей!

Первые шесть мѣсяцевъ были какимъ-то безумнымъ сплошнымъ праздникомъ для нихъ. Они почти не разлучались. Овѣринъ забросилъ работу, забылъ всѣхъ знакомыхъ и съ утра пріѣзжалъ къ Вавочкѣ съ букетомъ цвѣтовъ. Онъ имѣлъ состояніе и безумно тратилъ деньги, чтобы доставить удовольствіе любимой женщинѣ. Завтраки, обѣды и ужины въ лучшихъ ресторанахъ, театры, концерты, коляски, тройки, цвѣты.

И все это ихъ тѣшило.

Прошли эти мѣсяцы и Овѣринъ сталъ охладѣвать. Безумная чувственная страсть притупилась, а вмѣстѣ съ нею проходила и любовь. Оставались только привычка, чувство благодарности за ея любовь и непріятное сознаніе нравственнаго обязательства. Какъ водится, вмѣстѣ съ охлажденіемъ, къ Овѣрину вернулась способность наблюденія: онъ сталъ замѣчать въ Вавочкѣ тѣ недостатки, которыхъ, ослѣпленный, прежде не замѣчалъ. Красота «мадонны» теперь казалась несовершенной: и вѣерки на вискахъ, и морщинки на лбу, и слегка подведенные глаза, и подкрашенныя брови теперь обратили на себя вниманіе Овѣрина. И всѣ прежнія совершенства оказывались преувеличенными. Вавочка теперь представлялась Овѣрину властолюбивой, хитрой и черезчуръ ревнивой женщиной, пытавшейся забрать любимаго человѣка въ руки.

Она требовала, чтобъ Овѣринъ всецѣло принадлежалъ ей и нигдѣ не бывалъ безъ нея и нерѣдко говорила о жертвѣ, какую она для него принесла, и эта «жертва» смущала Овѣрина. Неблагодарный, онъ частенько теперь думалъ, что было бы лучше, еслибы Вавочка не приносила жертвы и не бросала мужа. Тогда куда легче было бы увильнуть, а теперь?..

Это, впрочемъ, не мѣшало Овѣрину позволять себѣ маленькія увлеченія и коротенькіе романы, хранимые въ тайнѣ отъ Вавочки, но Вавочка имѣла способности сыщика и ловила, случалось, Овѣрина на первой главѣ, обрывая своимъ вмѣшательствомъ продолженіе дальнѣйшихъ главъ.

— Дима! Опять?

Но Дима, разумѣется, не будь дуракъ, съ необычайною смѣлостью отрицалъ факты и, стараясь выпутаться изъ сѣтей, давалъ самыя невѣроятныя объясненія на счетъ писемъ и телеграммъ, попадавшихъ какими-то судьбами въ руки Варвары Алексѣевны.

Но глаза его выдавали. Они какъ-то растерянно, по-дѣтски смотрѣли на Вавочку, точно просили оставить въ сторонѣ щекотливый вопросъ и самъ онъ имѣлъ видъ влопавшагося школьника, втирающаго очки учителю.

И ему «попадало».

Послѣ: «Дима… Опять?» — слѣдовала хорошая порція негодованія и упрековъ и нерѣдко истерическихъ припадковъ.

Надо отдать справедливость Овѣрину. Онъ былъ чувствителенъ къ женскимъ слезамъ и умѣлъ какъ-то скоро и ловко успокоивать истерики. Онъ клялся, что любитъ только одну Вавочку, и такъ горячо и страстно цѣловалъ Вавочку, что та скоро приходила въ себя и, съ радостными слезами, вся закраснѣвшаяся и счастливая, прощала Диму и будто вѣрила его невинности, хотя въ душѣ и была убѣждена, что онъ лгалъ, отрицая свою вину.

Въ послѣднее время сцены сдѣлались чаще и отравляли жизнь. Овѣрину приходилось несосвѣтимо врать, увѣряя Вавочку, что онъ ни въ чемъ передъ нею не виноватъ. Онъ сталъ рѣже ходить, объясняя, что занятъ работою, но о разрывѣ не смѣлъ и думать.

Имѣлъ ли онъ право бросить женщину, которая многое принесла въ жертву ради любви къ нему? И, наконецъ, несмотря на недостатки Вавочки, онъ все-таки привязанъ къ ней.

Тихое покачиванье вагона успокоило нервы Овѣрина.

«Въ чемъ, однако, я попался… Интересно узнать!»

Овѣринъ мысленно произнесъ эти слова и, стараясь вспомнить, въ чемъ онъ попался, что Вавочка вдругъ разсердилась, заснулъ, такъ и не вспомнивъ своей вины.

Не вспомнилъ онъ ея и проснувшись въ Химкахъ, и когда поѣздъ пришелъ въ Москву. По недовольному лицу Вавочки и по ея сухой встрѣчѣ онъ чувствовалъ, что вина за нимъ немаловажная, и проведя свою спутницу въ вокзалъ, занялъ угловой отдаленный столъ, велѣлъ подать кофе и сѣлъ напротивъ Вавочки, имѣя въ лицѣ выраженіе несправедливо обиженнаго человѣка и едва уловимую улыбку въ глазахъ.

«Начинайте, но только поскорѣй!» — просили, казалось, эти ласковые, мягкіе и въ то же время лукавые глаза, наблюдавшіе незамѣтно Варвару Алексѣевну, плохо выспавшуюся, съ дурнымъ цвѣтомъ лица и потому, вѣроятно, еще болѣе раздраженную.

Варвара Алексѣевна не заставила долго ждать.

Она оглядѣлась, — вблизи никого не было, — и проговорила:

— Вамъ не стыдно? И вы, конечно, отлично спали ночь?

Варвара Алексѣевна усиленно подчеркивала: «вы».

— Но объясните, ради Бога, въ чемъ дѣло?

— Вы не догадываетесь?

— Честное слово не догадываюсь.

— Какой же вы… безсовѣстный! Вчера, когда мы ѣхали на вокзалъ, говорили вы, что не видѣлись съ этой пѣвичкой Востроглазовой.

«Вотъ оно что!» — подумалъ Овѣринъ и отвѣтилъ.

— Говорилъ и, конечно, не видался. Разъ какъ-то, дня два тому назадъ, я, правда, встрѣтилъ ее на улицѣ.

Тогда Варвара Алексѣевна вынула изъ своего маленькаго дорожнаго мѣшечка измятый исписанный листикъ почтовой бумаги и, передавая Овѣрину, промолвила:

— А это что?

Овѣринъ пробѣгалъ письмо къ нему, принесенное на квартиру Варвары Алексѣевны передъ самымъ отъѣздомъ на вокзалъ. Варвара Алексѣевна, по почерку догадавшаяся, что письмо отъ женщины, спрятала и прочла, какъ только вошла въ вагонъ. Письмо было уличающее, полное благодарныхъ и довольно подробныхъ воспоминаній о проведенномъ времени послѣ театра.

«Ловко влопался!» — подумалъ Овѣринъ и мысленно обругалъ пѣвичку и за обстоятельное воспроизведеніе горячихъ поцѣлуевъ, и за глупость посылать письма на квартиру Вавочки.

И, улыбаясь своею чарующею улыбкой, виновато проговорилъ, небрежно разрывая письмо:

— Ну, что-жъ? Ну, положимъ, ужиналъ. Ну, положимъ, даже поцѣловалъ разъ, другой. Такъ, вѣдь, это пустяки, о которыхъ и не стоитъ говорить такой умницѣ, какъ вы. Вы знаете, что истинно люблю я только одну васъ.

Овѣринъ пожалѣлъ, что нельзя было немедленно же прибѣгнуть къ доказательствамъ и расцѣловать Вавочку, и потому предусмотрительно прибавилъ:

— Я постараюсь достать отдѣльное купэ и мы поговоримъ. Я разскажу вамъ, какое у меня знакомство съ этой пѣвичкой, и вы убѣдитесь, что я не виноватъ, какъ вамъ кажется. Право, совсѣмъ не виноватъ. Нѣсколько поцѣлуевъ послѣ шампанскаго. Самый невинный флиртъ.

— Воображаю! — брезгливо промолвила Варвара Алексѣевна.

— Клянусь вамъ! Да мы и не одни были!

— Не одни? — подозрительно кинула Вавочка.

— Съ нами ужиналъ Бѣлобрысовъ! — внезапно совралъ Овѣринъ и прибавилъ: — можете спросить у него!

Надо полагать, что Варварѣ Алексѣевнѣ очень хотѣлось вѣрить Овѣрину. Вмѣсто того, чтобы, послѣ такихъ двусмысленныхъ объясненій, поговорить съ нимъ «серьезно», какъ собиралась, она вдругъ смягчилась и тихо, съ грустнымъ видомъ, промолвила:

— Ахъ, Дима, Дима! Какъ ты меня терзаешь послѣднее время. Пожалѣй свою Вавочку!

Овѣринъ мгновенно просвѣтлѣлъ, что горизонтъ очистился. Онъ не любилъ, чтобы на него дулись.

И онъ такъ искренно обѣщалъ больше не терзать Вавочки, такъ ласково-вызывающе смотрѣлъ на нее. что Вавочка простила Димѣ и, протянувъ ему обѣ руки, выразила удовольствіе, что отъ Москвы они поѣдутъ вдвоемъ.

— А то одной такъ скучно. И дамы все какія-то не интересныя, Дима.

Весело болтая о томъ, какъ должно быть хорошо теперь въ Крыму, какъ уединенно поселятся они въ Алупкѣ, Мисхорѣ или Ялтѣ, какъ отлично будетъ заниматься Дима, — они выпили кофе. Кондукторъ объявилъ, что передаточный поѣздъ скоро идетъ на станцію «Курскъ», но они теперь рѣшили пріѣхать на станцію на извозчикѣ, предварительно позавтракавъ въ Эрмитажѣ. Овѣринъ пошелъ справляться объ отдѣльномъ купэ до Севастополя, а Варвара Алексѣевна пошла въ дамскую комнату тщательнѣе заняться своимъ туалетомъ. Минутъ черезъ пятнадцать она вернулась свѣжая и цвѣтущая подъ вуалеткой и крѣпко пожала Димѣ руку, узнавши, что онъ купилъ отдѣльное купэ. Черезъ нѣсколько минутъ они уже ѣхали на отличномъ лихачѣ въ городъ.

III.

Чуднымъ раннимъ утромъ поѣздъ подходилъ къ Симферополю.

Овѣринъ только что проснулся, разбуженный лучомъ солнца, проникшимъ изъ-за опущенной сторы. Онъ потянулся, не зная, спать или бодрствовать, взглянулъ на крѣпко спавшую Вавочку съ предусмотрительно накинутымъ поверхъ лица платкомъ (лица во время сна не всегда привлекательны), заглянулъ сквозь стору на ослѣпительный пейзажъ и вышелъ на платформу.

Овѣринъ жадно вдыхалъ чудный, полный острой свѣжести, воздухъ ранняго майскаго крымскаго утра и любовался дивнымъ пейзажемъ. Налѣво мелькали деревни, поля съ яркою зеленью, сады съ цвѣтущими черешнями, сливами, яблоками и грушами, и отъ этихъ бѣлорозовыхъ деревьевъ неслось благоуханіе. А далѣе виднѣлись цѣпи горъ съ ихъ верхушками, подернутыми золотистой дымкой. Надъ другими вершинами носился туманъ.

И надъ всѣмъ этимъ медленно поднималось ослѣпительное солнце по бирюзовому безоблачному небу, заливая блескомъ сады, поля и деревни.

— Какая прелесть, — невольно воскликнулъ Овѣринъ, любуясь южной природой и чувствуя какую-то бодрящую жизнерадостную силу въ своей груди.

Онъ вспомнилъ про Петербургъ, про эти острова, сырые и холодные, и какъ хорошо казалось ему здѣсь. Какая прелесть эти серебристые тополи, эта тонкая, нѣжная листва акацій, готовыхъ цвѣсти. Что за воздухъ! Что за виды!

Раздался свистокъ. Поѣздъ приближался къ станціи.

Овѣринъ вернулся въ вагонъ и заглянулъ осторожно въ купэ. Его спутница крѣпко спала. Онъ не хотѣлъ ее будить, и одинъ вышелъ на станцію, чтобъ выпить стаканъ чаю.

Все здѣсь говорило объ югѣ. И эти татары съ южнаго берега въ своихъ шитыхъ курткахъ, съ барашковыми шапками на головахъ, въ широкихъ шароварахъ и чевякахъ, — важные, степенные, съ правильными чертами красивыхъ, казалось, безстрастныхъ лицъ, и скрипъ подъѣзжающей маджары, и этотъ прелестный садикъ начальника станціи, гдѣ олеандры, розы, фіалки, резеда и другіе цвѣты ласкали взглядъ и несли благоуханіе, и эти названія дальнѣйшихъ станцій: Булганакъ, Алла, Шакулъ, Бахчисарай…

Въ буфетѣ пусто. Немногіе заспанные пассажиры и нѣсколько мѣстныхъ жителей-южанъ со смуглыми лицами, горбатыми носами и глазами, похожими на черносливы, не то греки, не то караимы, не то евреи,

Овѣринъ наскоро выпилъ стаканъ сквернаго чаю и вышелъ на платформу. Впереди, по направленію къ Севастополю, синѣли горы, невысокія, мягкихъ, нѣжныхъ очертаній. Налѣво виднѣлись бѣлые дома Симферополя, утопающіе въ зелени садовъ, съ золотыми маковками церквей, съ куполами мечетей и верхушками минаретовъ. Издали онъ казался красивымъ городкомъ.

Звонокъ, и Овѣринъ опять остался на платформѣ. Не хотѣлось возвращаться въ вагонъ.

Поѣздъ двинулся, и чѣмъ далѣе, тѣмъ живописнѣе были мѣста. Вотъ и Бахчисарай — это татарское гнѣздо, живописный маленькій городокъ, не видный со станціи, въ ущельѣ среди скалъ, съ домиками, которые лѣпятся одинъ около другого, со множествомъ мечетей. На станціи одни татары… и нѣсколько татарокъ въ покрывалахъ, сквозь которыя виднѣются только черные, узкіе глаза… Слышатся гортанные звуки татарскаго языка, и изрѣдка прорывается русская рѣчь станціонныхъ служащихъ.

Овѣринъ вспомнилъ, конечно, про Бахчисарайскій фонтанъ, про дворецъ крымскихъ хановъ и рѣшилъ непремѣнно сдѣлать экскурсію въ Бахчисарай и непремѣнно верхомъ, забывая въ эту минуту, что Вавочка будетъ съ нимъ и, разумѣется, будетъ его сопровождать всюду.

Нѣсколько тоннелей, и поѣздъ спустился въ Инкерманскую долину и повернулъ къ Севастополю. Южная бухта, на берегу которой шелъ поѣздъ, сверкала направо. Налѣво — высились скалы Инкерманскаго камня. Мелькнулъ пещерный монастырь въ скалѣ.

Севастополь былъ близко. Пора было будить Варвару Алексѣевну.

Овѣринъ вошелъ въ купэ и нашелъ Вавочку ужъ умытой и причесанной. Веселая и радостная глядѣла она въ открытое окно.

— Неправда ли, хорошо, Вава? — спросилъ Овѣринъ, цѣлуя ея руку.

— Прелесть! — отвѣчала Варвара Алексѣевна, — крѣпко пожимая руку Овѣрина и взглядывая на его красивое, жизнерадостное лицо восторженнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ благодарнымъ взглядомъ женщины, обожающей своего любовника.

— Ты хорошо спалъ, Дима?

— Отлично. А ты, Вава?

— Превосходно… Крѣпко, крѣпко! — прошептала она и вдругъ, вся краснѣя, поднесла большую широкую руку Овѣрина къ губамъ и прошептала: Милый, какъ я тебя люблю.

Овѣринъ прильнулъ къ губамъ Вавочки.

— А я развѣ тебя не люблю? Люблю, люблю! — нѣжно повторялъ онъ и въ эту минуту искренно былъ увѣренъ, что любитъ эту хорошенькую Вавочку и что здѣсь въ Крыму любовь его возродится съ новою силой.

— Садись напротивъ. Давай смотрѣть въ окно.

Они смотрѣли въ окно, и ихъ головы почти касались. Имъ было обоимъ весело. Они обмѣнивались радостными восклицаніями, смѣялись, и Овѣринъ держалъ въ своей рукѣ крошечную руку Вавочки и тихо сжималъ ее.

Давно ужъ не было имъ такъ хорошо вмѣстѣ.

— Гляди, Вавочка, вонъ и чинуша высунулся изъ окна.

Вавочка повернула голову. Маленькій бритый и желтый господинъ такъ и впился въ молодую женщину, и глаза его загорѣлись.

— Нахалъ! — шепнула Вавочка, садясь на диванъ.

— За что ты его такъ?

— Смотритъ во всѣ глаза. Такой противный.

— Крымъ, весна… И ты такая красавица, Вавочка! — смѣясь замѣтилъ Овѣринъ. — Ну, вотъ и пріѣхали!

Поѣздъ остановился.

Черезъ пять минутъ Овѣринъ и Варвара Алексѣевна ѣхали въ фаэтонѣ въ городъ. Слѣдомъ за ними ѣхалъ другой фаэтонъ съ вещами.

Поднимались въ гору. Внизу отливала изумрудомъ корабельная бухта. Послѣ подъема сразу открылся Севастополь, чистенькій, бѣлый, сверкавшій на солнцѣ. Когда фаэтонъ въѣхалъ на главную большую Екатерининскую улицу, наши путешественники увидали красивые дома и нѣсколько развалинъ, оставшихся послѣ войны. Налѣво, на горѣ, красовалось красивое зданіе въ греческомъ стилѣ возстановленнаго Петропавловскаго собора, бывшаго въ развалинахъ послѣ войны, съ портикомъ и колоннадой, напоминающими Партенонъ. Направо бѣлѣли колонны Графской пристани и сквозь нихъ виднѣлась сѣверная бухта и нѣсколько кораблей. Поворотъ влѣво, и большая гостиница на самомъ берегу моря передъ бульваромъ.

Нашимъ путешественникамъ отвели два просторные номера рядомъ.

Когда Овѣринъ отворилъ окно, онъ замеръ отъ восторга.

Передъ нимъ виднѣлось море, чудное, голубое море, тихое и, казалось, замершее въ штилѣ. На горизонтѣ чернѣли дымки пароходовъ. На небѣ ни облачка. И полная тишина.

Овѣринъ долго стоялъ у окна, любуясь моремъ и вдыхая его чудный, наполненный озономъ, воздухъ. И ему казалось, что именно на берегу моря онъ долженъ написать что-нибудь значительное. Онъ чувствовалъ нервную приподнятость и бодрость, и вся эта петербургская жизнь съ ея сутолокой, ресторанами и островами вдругъ показалась ему такой пошлой и ничтожной. И какъ могла она ему нравиться?.. И какъ онъ могъ свыкнуться съ ней? «Нѣтъ, надо серьезно измѣнить жизнь!» — подумалъ онъ.

Къ одиннадцати часамъ Овѣринъ и Вавочка, оба взявшіе ванны, оба свѣжіе и красивые, спускались въ ресторанъ завтракать.

— Что у васъ есть?.. Устрицы есть? — весело спрашивалъ Овѣринъ.

— Есть! — отвѣчалъ слуга,

— Такъ давайте устрицъ, потомъ султанку, потомъ… чего вамъ угодно, Варвара Алексѣевна? — спрашивалъ Овѣринъ, передавая своей спутницѣ карточку.

— Не прикажете ли молодого барашка? Всѣ пріѣзжіе одобряютъ-съ, — говорилъ лакей.

— Отлично. Давайте. Говорятъ, крымскіе барашки хороши. Хотите, Варвара Алексѣевна?

— Я такъ голодна, что все буду ѣсть.

— А вино — бѣлое. Дайте только бутылку самаго лучшаго. Да устрицъ поскорѣй, пожалуйста.

— Сколько прикажете?

— Полсотни, что ли. И маленькую рюмку водки… да чего-нибудь закусить.

Лакей ушелъ. Овѣринъ сталъ озирать бывшую въ ресторанѣ публику.

Невдалекѣ отъ нихъ сидѣла компанія молодыхъ моряковъ. Оттуда слышались громкіе, веселые голоса. Говорили о корабляхъ, о плаваніи, бранили какого-то капитана, восхищались какой-то Черноморской Сиреной.

Овѣринъ насторожилъ уши.

Черноволосый юный мичманъ громко воскликнулъ:

— Какъ она хороша вчера была на бульварѣ, господа… Адмирала и того съ ума свела. Подумайте, старикъ, адмиралъ, а хотѣлъ съ Графской пристани броситься за цвѣткомъ, который она бросила въ море. Насилу удержали.

— А ты бросился, конечно?

— Еще бы… И досталъ цвѣтокъ.

— А дальше?

— Поѣхалъ на «Боецъ», переодѣлся и вернулся на бульваръ.

— А она?

— Улыбнулась.

— И только?

— Да развѣ вы не знаете Сирены?..

— Когда она пріѣхала?

— Вчера…

Овѣринъ тихо шепнулъ Вавочкѣ:

— Слышала? Здѣсь и Сирена водится… Всѣхъ съ ума сводитъ.

Вавочка, смѣясь, отвѣтила:

— Надѣюсь, ты устоишь?

— Да мы, можетъ быть, и не встрѣтимся съ ней.

— А любопытно, Дима? — поддразнила Вавочка.

— Нисколько, — протянулъ Овѣринъ, рѣшившій непремѣнно увидать эту Сирену.

Въ отдаленіи сидѣла семья: высокая, краснощекая полная женщина лѣтъ подъ сорокъ, въ роскошномъ туалетѣ и съ крупными кабюшонами въ ушахъ, дѣвушка лѣтъ семнадцати, мальчикъ подростокъ и англичанка немолодыхъ лѣтъ.

— Кто это такіе? — полюбопытствовалъ Овѣринъ у лакея, когда тотъ принесъ устрицы.

— Госпожа Брехунова съ семействомъ… Извѣстная милліонщица изъ Москвы… Купчиха-съ… Каждую весну въ Ялту ѣздятъ и осенью тоже.

— А вонъ тамъ… двѣ сидятъ. Вѣрно англичанки?

— Точно такъ… англичанки. Недѣлю живутъ… И прелюбопытныя, я вамъ доложу, сударь.

— А что?

— До всего имъ касательство есть… Все осматриваютъ… Должно корреспондентки… Ныньче такого народа много наѣзжаетъ.

— А устрицы прелесть! — говорилъ Овѣринъ, проглатывая сразу штукъ по пяти маленькихъ черноморскихъ устрицъ.

— Всѣ хвалятъ-съ! — отвѣчалъ рыжеватый, довольно представительный лакей, видимо желавшій показать себя передъ петербургскими пріѣзжими и сразу угадавшій въ Овѣринѣ тароватаго и привыкшаго къ «первому сорту» барина.

Въ эту минуту въ залу ресторана вошелъ, щуря глаза, маленькій, худощавый выбритый господинъ, сосѣдъ Овѣрина въ купэ.

Онъ былъ въ безукоризненномъ темно-сѣромъ, отлично сидящемъ на немъ «complet» и въ ослѣпительномъ бѣльѣ, серьезный и словно бы накрахмаленный, съ тщательно выбритыми желтоватыми щеками, съ высоко приподнятою, коротко остриженною головой, черноволосой, подернутой сѣдиной, и небольшими усами. Сегодня онъ казался Овѣрину моложавѣе. Ему можно было дать лѣтъ сорокъ — сорокъ пять.

Онъ присѣлъ къ столу съ аффектированною скромностью людей крупнаго положенія и поманилъ пальцемъ слугу.

— Это, сударь, съ вами сегодня пріѣхали… Очень, говорятъ, важные генералы изъ Петербурга… Имъ номеръ по телеграфу заказанъ. Давеча у нихъ ужъ и градоначальникъ былъ.

— А какъ его фамилія?

— Господинъ Завистовскій… Можетъ изволили слышать?

— Какъ же… Онъ товарищъ министра.

— Важная особа?

— Не изъ мелкихъ! — засмѣялся Овѣринъ.

— Ну, теперь несите султанку… Гляди, Вавочка. Ты рѣшительно очаровала г. товарища министра. Онъ опять не спускаетъ съ тебя глазъ.

— Это меня нисколько не интересуетъ.

— А все-таки, пріятно?

— Нисколько… Я на тебя не похожа, Дима… Для меня никого не существуетъ, кромѣ тебя.

— А для меня ты… какъ любимая…

— А другія? — перебила, смѣясь, Вавочка.

— Другія, какъ пріятное зрѣлище для глазъ… Вотъ и все! — весело говорилъ Овѣринъ.

Оба они ѣли съ аппетитомъ. И все имъ нравилось: и жареная султанка, эта маленькая, вкусная рыбка Чернаго моря, напоминающая форель, и мягкій, сочный барашекъ, почти не имѣвшій специфическаго бараньяго запаха, и вино, и черный кофе съ гущей, которымъ они закончили завтракъ.

— Ну, теперь что будемъ дѣлать? — воскликнулъ Овѣринъ. — Если не устала, ѣдемъ осматривать городъ.

— Куда хочешь.

Лакей подалъ счетъ, и когда Овѣринъ далъ ему два рубля на чай, онъ былъ рѣшительно очарованъ Овѣринымъ. Такіе щедрые господа попадаются не часто.

— Обѣдать у насъ будете? — спросилъ онъ послѣ низкихъ поклоновъ.

— У васъ… А что?

— Быть-можетъ, меню пожелаете измѣнить… Можно на жаркое дупельковъ… Сегодня принесли дупельки…

— Валяйте… дупельковъ.

— А что у васъ на пирожное?

— Кремъ-съ.

— Велите сдѣлать фисташковое мороженое… Такъ вѣдь? — обратился Овѣринъ къ Варварѣ Алексѣевнѣ.

Та кивнула головой и поблагодарила взглядомъ за вниманіе. Она любила именно это мороженое, и Овѣринъ приказалъ швейцару привести лучшаго извозчика.

Они поѣхали осматривать городъ. Старикъ извозчикъ, севастопольскій старожилъ, помнившій Севастополь еще до войны, добросовѣстно показывалъ и домъ, гдѣ жилъ Павелъ Степанычъ Нахимовъ, и севастопольскій музей, называлъ всѣ церкви, объяснилъ, что развалины по Екатерининской улицѣ были прежде домомъ командира порта, показалъ мѣсто четвертаго бастіона, гдѣ встарину былъ густой бульваръ и, объѣхавъ весь городъ, предложилъ прокатиться въ Георгіевскій монастырь.

Наши путешественники согласились и, послѣ довольно скучной, однообразной дороги по степи, были вознаграждены чуднымъ видомъ на море съ паперти Георгіевскаго монастыря и прелестью густой растительности и цвѣтовъ на скалистомъ обрывѣ, падающемъ въ море почти отвѣсно. Прослушавъ отъ одного монаха легенду возникновенія монастыря и напившись студеной воды съ вареньемъ, Овѣринъ съ Вавочкой отправились назадъ, по дорогѣ осмотрѣли французское кладбище и вернулись домой.

Отдохнувъ послѣ обѣда, они въ девятомъ часу вечера вышли на бульваръ.

Ночь была волшебная, мягкая, ласковая. Легкій вѣтерокъ дулъ съ моря. Луна заливала своимъ томнымъ серебристымъ свѣтомъ аллею бульвара и гуляющихъ. Весь городъ высыпалъ на берегъ моря. Дамы и кавалеры, преимущественно моряки и артиллеристы, въ своихъ бѣлыхъ фуражкахъ, ходили по бульвару небольшими кучками. Всѣ, точно боясь нарушить прелесть ночи, говорили тихо, и разговоръ казался какимъ-то таинственнымъ, полнымъ полупризнаній и намековъ. Порой встрѣчались пары, ищущіе уединенныхъ мѣстъ. На скамейкахъ сидѣли больше старики и старухи.

Овѣринъ шелъ подъ руку съ Вавочкой. Она почти прижалась къ нему, счастливая, казалось, еще болѣе влюбленная подъ обаяніемъ этой дивной ночи и близости этого прелестнаго моря, въ которое смотрѣлась луна, заливая его серебристымъ блескомъ.

Обоимъ имъ казалось, что они видятъ какую то волшебную сказочную декорацію. Они то и дѣло останавливались, смотрѣли въ морскую даль, прислушивались къ тихому ласковому рокоту набѣгающихъ волнъ, нѣжно облизывающихъ берегъ, и жадно вдыхали свѣжій воздухъ.

И снова шли, очарованные, переполненные грезами о счастьѣ.

Варвара Алексѣевна думала, какъ она снова счастлива, какъ Дима милъ и нѣженъ, какъ хорошо они проживутъ въ уединеніи въ Крыму. Не надо только ни съ кѣмъ знакомиться, а то Дима не окончитъ задуманной работы.

Думалъ и Овѣринъ о томъ, какъ хорошо здѣсь, и, главное, чувствовалъ это всѣмъ своимъ существомъ. И ему хотѣлось увидать Черноморскую Сирену. Разговоръ о ней такъ заинтересовалъ его. Видѣлъ всякихъ онъ женщинъ на своемъ вѣку, но коварныхъ Сиренъ не видалъ. А это такъ интересно. И онъ пристально всматривался въ женскія лица.

Вдругъ что-то ослѣпительно красивое бросилось ему въ глаза.

Навстрѣчу, сопровождаемая нѣсколькими кавалерами, шла, залитая блескомъ луннаго свѣта, легкою, плывущею походкой, высокая, стройная молодая женщина, вся въ бѣломъ, и тихо-тихо смѣялась. Овѣринъ успѣлъ замѣтить необыкновенную бѣлизну красиваго лица, черные глаза, взглянувшіе на него, и рыжіе волосы. Онъ тотчасъ же догадался, что это и есть Сирена, и, восхищенный ея красотой, вдругъ неодолимо захотѣлъ съ ней познакомиться.

И въ ту же минуту, какъ онъ подумалъ объ этомъ, его окликнулъ мягкій, слегка крикливый голосъ:

— Дмитрій Сергѣичъ! Вы ли это?

Съ этими словами, одинъ изъ кавалеровъ «бѣлой» дамы подходилъ, снимая шляпу передъ Варварой Алексѣевной, къ Овѣрину.

— Я самый! — весело отвѣчалъ Овѣринъ, пріостанавливаясь и крѣпко пожимая руку высокому, бѣлокурому молодому человѣку. — А вы какъ здѣсь очутились, Александръ Петровичъ? Еще недавно были въ Ярославлѣ и — въ Севастополѣ?.. Варвара Алексѣевна, позвольте вамъ представить моего хорошаго пріятеля, Александра Петровича Родзянскаго… Варвара Алексѣевна Меньковская.

«Новая любовь!» — подумалъ Родзянскій, пожимая руку Варварѣ Алексѣевнѣ, и проговорилъ:

— А очутился я здѣсь, вѣроятно, такъ же, какъ и вы, Дмитрій Сергѣичъ… Хотѣлось отдохнуть и махнулъ въ Одессу, оттуда сюда и на-дняхъ поѣду въ Ялту.

— Правильно… Ѣдемъ вмѣстѣ.

— Съ удовольствіемъ, если…

— Если что?

— Если сойдемся на днѣ отъѣзда… Однако, до свиданія… Завтра утромъ зайду къ вамъ… Вы у Киста, конечно?

— У Киста. Да вы куда спѣшите сейчасъ?

— Я тутъ съ одной дамой.

— Съ Черноморской Сиреной?

— И вы ужъ успѣли узнать ея прозвище?

— Успѣлъ… Такъ завтра приходите пораньше!

Родзянскій раскланялся и ушелъ. Овѣринъ былъ очень радъ. Пріятель завтра же познакомитъ его съ Сиреной.

— Ну, что, Дима, понравилась тебѣ эта Сирена? — спрашивала Варвара Алексѣевна.

— Я не разглядѣлъ… Кажется, ничего особеннаго, — небрежно протянулъ онъ, зная, что Вавочка не любила, когда онъ особенно хвалилъ красоту дамъ…

— И мнѣ показалось… Однако, не пора ли и домой, Дима… Мнѣ спать хочется!

— Что же, пойдемъ, если хочешь.

— Но, быть можетъ, ты не хочешь, Дима? Такъ оставайся.

— И я спать хочу! — проговорилъ Овѣринъ.

И въ то же время подумалъ:

«Вавочка уводитъ отъ Сирены, а завтра я съ ней познакомлюсь во что бы то ни стало!»

И они вернулись въ гостиницу.

IV.

Часу въ девятомъ утра Родзянскій стучался въ номеръ Овѣрина.

Овѣринъ, уже одѣтый совсѣмъ и надушеный, отворилъ двери.

— Здѣсь измѣнили петербургскимъ привычкамъ, Дмитрій Сергѣичъ? Раненько встали? — громко и весело заговорилъ Родзянскій, довольно видный блондинъ съ рыжими волосами, бородой и усами, съ умнымъ, нервнымъ лицомъ и небольшими острыми, насмѣшливыми глазами.

— Тише говорите, Александръ Петровичъ… Тише! — прошепталъ Овѣринъ, крѣпко пожимая руку пріятеля.

— А что? — совсѣмъ понижая голосъ, спросилъ Родзянскій.

Вмѣсто отвѣта Овѣринъ, улыбаясь, показалъ рукою на двери сосѣдняго номера.

Родзянскій давно и хорошо зналъ Овѣрина со всѣми его недостатками и любилъ его, какъ талантливаго писателя и милаго человѣка.

Онъ усмѣхнулся болѣе глазами, чѣмъ лицомъ, и шепнулъ:

— Вчерашняя ваша спутница на бульварѣ?

— Да.

— А вдовушка?

— Эка вспомнили… Вотъ уже годъ, какъ я сошелся съ другой.

— Годъ? — удивленно шепнулъ Родзянскій. — На этотъ разъ одобряю вашъ вкусъ — прибавилъ онъ.

— Очень радъ. Идемъ лучше внизъ. Будемъ чай пить и поговоримъ.

— Осѣдлали коника! — подсмѣялся Родзянскій.

Овѣринъ меланхолически свиснулъ и произнесъ:

— Ничего не подѣлаешь… Супруга бросила.

Они спустились въ ресторанъ, усѣлись у открытаго окна и спросили чаю.

— Теперь васъ позвольте допросить. Кто это барыня, съ которой вы были вчера?

— Что, небось, ослѣпила?

— Именно ослѣпила. Кто она… Какъ ея фамилія?

— Христофори…

— Она дѣвица, замужняя, вдова?

— Замужемъ, а быть можетъ, и вдова… Я точно ничего не знаю.

— Да вы давно съ ней знакомы?

— Два дня, вѣрнѣе три, впрочемъ…

— Какимъ образомъ?

— Самымъ простымъ… Я былъ въ Одессѣ и хотѣлъ ѣхать въ Кіевъ погостить къ роднымъ, какъ вдругъ увидалъ эту самую барыню на улицѣ въ коляскѣ, съ багажомъ. Она такъ, я вамъ скажу, меня поразила, что я велѣлъ извозчику ѣхать за коляской. Убѣдившись, что барыня ѣдетъ на пристань, я немедленно вернулся въ гостиницу, уложился и черезъ двадцать минутъ былъ на крымскомъ пароходѣ и увидалъ ее на мостикѣ, окруженною мужчинами. Капитанъ парохода лебезилъ передъ ней. Ну, на пароходѣ я и познакомился… Замѣчательно оригинальная женщина, умница и какъ хороша, какъ хороша! Оказывается, что она каждую весну и каждую осень проводитъ въ Крыму… Здѣсь ее прозвали Черноморскою Сиреной. И не даромъ… Настоящая Сирена.

— Познакомьте меня съ ней, Александръ Петровичъ.

— Сдѣлайте одолженіе. Приходите вечеромъ на Графскую пристань.

— Нельзя ли раньше… днемъ. Она гдѣ остановилась?

— Тутъ, близко, въ гостиницѣ Ветцеля.

— Въ которомъ часу она завтракаетъ?

— Въ двѣнадцать.

— Въ ресторанѣ?

— Да.

— И вы будете тамъ въ этотъ часъ?

— Буду.

— Ну, такъ я приду въ этотъ часъ… Только не проговоритесь при Варварѣ Алексѣевнѣ, а я какъ-нибудь улизну отъ завтрака дома… Или будемъ завтракать позднѣе.

— Приходите. Сирена утромъ еще лучше, чѣмъ вечеромъ.

— Она долго остается въ Севастополѣ?

— Завтра ѣдетъ на пароходѣ въ Ялту.

— И вы, Александръ Петровичъ?

— И я.

— И мы съ Варварой Алексѣевной. Это будетъ отлично.

— А что скажетъ ваша спутница?

— Тамъ, батюшка, видно будетъ. Къ чему упреждать событія.

— Но только я напередъ скажу вамъ, Дмитрій Сергѣичъ, что ничего не выйдетъ.

— Я и не гонюсь за чѣмъ-нибудь… Просто меня заинтересовала Сирена.

— И вы въ нее влюбитесь?

— И этого не знаю… А можетъ быть вы не хотите меня знакомить? — водсмѣялся Свѣримъ.

— И не думалъ не хотѣть! — отвѣтилъ, весь вспыхивая, Родзянскій. — Напротивъ, съ удовольствіемъ познакомлю… По крайней мѣрѣ, увижу, какъ вы останетесь съ носомъ. Она не петербургская барынька, льнущая къ литераторамъ.

— Она откуда?

— Не знаю. Объ этомъ не говоритъ… И вообще о себѣ не говоритъ. Кажется, живетъ гдѣ-то на югѣ. Капитанъ парохода говорилъ, что она замужемъ и что мужъ у нея богатый румынъ или грекъ, Богъ его знаетъ… Но, видно, не ревнивый. Пускаетъ ее одну въ Крымъ… А здѣсь она кружитъ всѣмъ головы и надъ всѣми забавляется.

— И у нея нѣтъ любовника?

— Говорятъ, нѣтъ. За ней даже одинъ нѣмецкій принцъ ухаживалъ и остался въ дуракахъ.

— Быть можетъ, съ татарами ѣздитъ въ горы?

— Что вы? Ничего подобнаго. Если ѣздитъ, то всегда въ большой компаніи.

— Странная женщина.

— И очень. Не даромъ же ее зовутъ Сиреной.

— Манитъ и топитъ въ морѣ?.. Это очень, знаете ли, любопытно.

— Не сломайте себѣ шеи, Дмитрій Сергѣичъ.

— Богъ дастъ не сломаю, Александръ Петровичъ.

Въ эту минуту въ ресторанѣ показалась Вавочка, и Овѣринъ, дѣлая видъ, что ее не замѣтилъ, заговорилъ довольно громко, словно бы продолжая разговоръ:

— Такъ въ двѣнадцать, значитъ, мы въ редакцію Севастопольскаго Листка, Александръ Петровичъ?..

— Зачѣмъ это вамъ, господа, въ редакцію? — проговорила, появляясь у стола, Варвара Алексѣевна. — Неужели и здѣсь существуютъ редакціи?

Мужчины встали и поклонились.

Родзянскій склонилъ низко голову съ тою, нѣсколько аффектированною, почтительностью, съ какою часто кланяются дамамъ, чувствующимъ неловкость своего фальшиваго положенія, и, смѣло взглянувъ въ лицо Варвары Алексѣевны, нашелъ, что она хороша собой и «дама съ характеромъ».

«То-то Овѣринъ цѣлый годъ при ней!» — подумалъ онъ, пожимая протянутую ему маленькую и мягкую руку въ кольцахъ.

— Такъ вы въ редакцію? А я думала, что въ двѣнадцать часовъ мы позавтракаемъ вмѣстѣ. Я разчитывала и на васъ, Александръ Петровичъ! — проговорила Варвара Алексѣевна, присаживаясь къ столу. — Дмитрій Сергѣичъ! будьте любезны, прикажите подать мнѣ кофе.

Родзянскій низко поклонился и сказалъ, что онъ далъ слово быть въ двѣнадцать часовъ въ редакціи мѣстной газеты.

— Тамъ, — заговорилъ Овѣринъ, — оказался сотрудникомъ нашъ общій старый знакомый. Хочется его повидать. А онъ бываетъ въ редакціи только съ двѣнадцати до часу.

— Да… съ двѣнадцати до часу! — подтвердилъ Родзянскій, убѣдившись, что Овѣринъ вретъ по-прежнему съ необыкновенною смѣлостью.

— А не позавтракаемъ ли мы въ часъ, Варвара Алексѣевна? Если вы согласитесь на это, то мы къ часу вернемся… Не правда ли, Александръ Петровичъ?

Варвара Алексѣевна аппетитно отхлебывала маленькими глотками кофе, заѣдая его небольшими ломтиками бѣлаго хлѣба съ масломъ, и нѣсколько разъ неожиданно взглядывала то на Овѣрина, то на его пріятеля.

И хотя оба они сидѣли съ самымъ невиннымъ видомъ, тѣмъ не менѣе и эта «редакція», и этотъ неожиданный «старый знакомый», о которомъ раньше Дима ни слова не говорилъ, — а онъ выбалтывалъ рѣшительно все, кромѣ встрѣчъ съ женщинами, — показались ей почему-то подозрительными. Инстинктъ сыщика подсказывалъ ей, что тутъ пахнетъ какимъ-то заговоромъ. И этотъ рыжій пріятель Димы, съ его изысканною любезностью и маленькими острыми глазами, въ которыхъ играла усмѣшка, не внушалъ ей особеннаго довѣрія.

«Вѣрно такой же юбочникъ, какъ и Дима!» — подумала Варвара Алексѣевна, и вслѣдъ затѣмъ въ головѣ ея блеснула мысль объ этой красавицѣ — Сиренѣ, около которой былъ вчера пріятель Димы.

И ей вдругъ захотѣлось скорѣй уѣхать изъ Севастополя. По крайней мѣрѣ, Дима не успѣетъ познакомиться съ Сиреной и увлечься ею, если она, въ самомъ дѣлѣ, такая опасная, какъ говорятъ.

Ей было обидно. Самолюбіе ея жестоко страдало при мысли, что она должна вѣчно бояться за человѣка, котораго она безгранично любила. Она втайнѣ презирала легкомысліе своего любовника и тѣмъ не менѣе ужасалась при мысли о разрывѣ и надѣялась прибрать его къ рукамъ и сдѣлаться его женой. Мужъ, конечно, дастъ разводъ. А она знала Овѣрина, знала, какъ онъ безгранично добръ и безхарактеренъ.

— Въ часъ такъ въ часъ! — весело проговорила Варвара Алексѣевна и, желая очаровать Родзянскаго, какъ пріятеля Димы, взглянула на него ласково, кротко и въ то же время кокетливо.

Родзянскій слегка выпятилъ грудь и закрутилъ свой рыжій усъ.

— Надѣюсь, Александръ Петровичъ, — заговорила она своимъ мягкимъ, груднымъ голосомъ, — вы не лишите меня удовольствія видѣть и послушать васъ за завтракомъ. Я такъ много слышала о вашемъ умѣ, о вашихъ интересныхъ похожденіяхъ отъ Дмитрія Сергѣевича, что вы поймете мое желаніе поближе познакомиться съ такимъ интереснымъ человѣкомъ! — прибавила Варвара Алексѣевна съ очаровательной улыбкой, которая дала возможность показать рядъ мелкихъ, ровныхъ и ослѣпительно бѣлыхъ зубовъ.

— Я постараюсь быть, Варвара Алексѣевна, хотя боюсь, что не оправдаю вашихъ ожиданій, — скромно промолвилъ Родзянскій, весь вспыхивая до корней волосъ отъ комплимента молодой женщины.

Овѣринъ въ это время подумалъ: «Куда это гнетъ Вавочка?» и насторожился.

— Скромность, конечно, добродѣтель…

— Я не очень скроменъ, Варвара Алексѣевна, но дѣло въ томъ, что Дмитрій Сергѣичъ слишкомъ торопливъ въ своихъ опредѣленіяхъ.

— Слишкомъ увлекающійся человѣкъ, хотите вы сказать?

— Пожалуй, что и такъ.

— Валяйте, валяйте, не стѣсняйтесь, Александръ Петровичъ, я привыкъ къ критическому отношенію къ моей особѣ. Знаете ли, Варвара Алексѣевна, никто не ругаетъ меня такъ, какъ мои милые пріятели и особенно Александръ Петровичъ.

— За что, главнымъ образомъ? — полюбопытствовала Варвара Алексѣевна.

— Да рѣшительно за все! — проговорилъ, заливаясь хохотомъ, Овѣринъ.

— Однако?

— За статьи, за легкомысліе, за расточительность, за фантазерство, за скоропалительность дѣйствій, за то, что я позволяю себѣ роскошь говорить, не стѣсняясь, то, что пріяятели считаютъ ерундой, однимъ словомъ, я въ ихъ глазахъ въ родѣ помѣшаннаго и всѣ изощряютъ надо мною свое остроуміе, болѣе или менѣе удачное! — весело заключилъ Овѣринъ.

— И тѣмъ не менѣе всѣ любятъ его! — вставилъ Родзянскій.

— Да, есть такіе счастливые характеры. Дмитрію Сергѣевичу готовы простить то, что другимъ не прощаютъ! — промолвила Варвара Алексѣевна.

— Потому что въ дѣйствительности серьезныхъ винъ нѣтъ, Варвара Алексѣевна.

— Будто? — проронила молодая женщина и бросила на него восторженный взглядъ. — А что мы, господа, будемъ послѣ завтрака дѣлать? Кажется, въ Севастополѣ нечего осматривать да и негдѣ гулять. Онъ хорошъ въ небольшой порціи, этотъ Севастополь… И знаете что, Дмитрій Сергѣевичъ… Вы какъ хотите, а я съ первымъ же пароходомъ уѣзжаю на южный берегъ… Когда отходитъ пароходъ?

— Завтра въ часъ! — отвѣтилъ Родзянскій.

— И отлично. Сегодня послѣ завтрака поѣдемъ въ Балаклаву и Херсонесъ, а завтра я ѣду. А вы какъ, Дмитрій Сергѣичъ. Остаетесь, или ѣдете?

«Такъ вотъ въ чемъ музыка. Увозитъ меня отъ Сирены и не знаетъ, что завтра на пароходѣ будетъ встрѣча. Вотъ такъ ловко промахнулась Вавочка!» — подумалъ Овѣринъ и отвѣтилъ:

— Да что здѣсь въ Севастополѣ дѣлать? Я съ удовольствіемъ уѣду.

— И отлично. По крайней мѣрѣ, мнѣ не будетъ скучно… А вы остаетесь здѣсь, Александръ Петровичъ? — спрашивала Варвара Алексѣевна.

— Не знаю еще.

— Во всякомъ случаѣ, не забудьте меня… Въ Ялтѣ въ гостиницѣ «Россія» будетъ извѣстно, гдѣ я поселюсь окончательно. Надѣюсь васъ видѣть, Александръ Петровичъ?

— Непремѣнно.

Посидѣли еще, поболтали, и Родзянскій простился, напомнивъ Овѣрину, чтобы въ двѣнадцать часовъ приходилъ въ редакцію.

— Отчего ты ранѣе ничего не говорилъ объ этомъ твоемъ старомъ знакомомъ, Дима? — спросила Вавочка, когда ушелъ Родзянскій.

— Очень просто. Я только что отъ Родзянскаго узналъ, что нашъ общій пріятель здѣсь… Однако, извини, Вава, надо письмо писать… Пойду къ себѣ.

— И я буду письмо писать.

Они вышли вмѣстѣ, и Овѣринъ зашелъ въ номеръ Вавочки, сказалъ, что она авантажна и, горячо поцѣловавъ ее, пошелъ къ себѣ, но вмѣсто писанія письма, занялся расчесываніемъ своей подстриженной бородки и кудрявыхъ волосъ. Вспрыснувъ себя духами, онъ надѣлъ новенькое зеленоватосѣрое пальто, новенькую модную шляпу, взялъ перчатки и тросточку и довольный, какъ школьникъ, надувшій учителя, вышелъ изъ номера за четверть часа до двѣнадцати.

Старикъ извозчикъ, ѣздившій съ нимъ вчера и получившій такую плату, что даже ошалѣлъ, подалъ фаэтонъ и, снимая шляпу, проговорилъ:

— Куда прикажете, ваше превосходительство?

— Пошелъ направо.

Отъѣхавши нѣсколько шаговъ, онъ приказалъ ѣхать въ гостиницу Ветцеля.

Черезъ двѣ-три минуты онъ былъ у подъѣзда гостиницы.

— Дожидайся меня!

— Слушаю, ваше превосходительство!

Онъ вошелъ въ небольшую залу ресторана. Пожилой отставной морякъ, сидѣвшій за газетой и бутылкой пива, поднялъ на вошедшаго равнодушный взглядъ и опустилъ его. Лысенькій, добродушный, румяненькій капитанъ второго ранга, сидѣвшій съ двумя лейтенантами за столомъ, на которомъ стояло нѣсколько пустыхъ бутылокъ, тоже посмотрѣлъ на Овѣрина веселыми, ласковыми и нѣсколько засоловѣвшими глазами и, казалось, припоминалъ: знакомъ, или не знакомъ ему Овѣринъ?

И пока Овѣринъ, усѣвшись въ углу, противъ дверей, чтобы можно было видѣть входящихъ, заказывалъ себѣ полсотни устрицъ, лысенькій и толстый морякъ не спускалъ съ него глазъ и, наконецъ, рѣшительно поднялся и, широко улыбаясь обрюзгшимъ лицомъ съ сочными, полными, губами, нѣсколько косолапой походкой, какъ часто бываетъ у моряковъ, приблизился къ Овѣрину и, протягивая широкую мясистую руку, проговоривъ:

— Дмитрій Сергѣичъ Овѣринъ… Не узнаете? Хе, хе, хе… А еще вмѣстѣ въ Петербургѣ, въ Аркадіи, кутили, а потомъ на тоню ѣздили… Забыли… Хе, хе, хе!

— Вспомнилъ, вспомнилъ! Очень радъ… очень… Извините, забылъ имя и отчество.

— Петръ Петровичъ… Но только меня больше Петенькой всѣ зовутъ. Хе, хе, хе! Петенькой! И тогда Петенькой звали… Припоминаете?

Теперь Овѣринъ окончательно припомнилъ и Аркадію, и тоню, и этого моряка, милаго веселаго и пьяненькаго, съ которымъ онъ познакомился случайно и познакомилъ его съ своею компаніей.

Они облобызались.

Пожилой, толстенькій морякъ сталъ извиняться, что не можетъ остаться съ пріѣзжимъ, — надо на крейсеръ, — но все-таки есть время, чтобы выпить за здоровье извѣстнаго писателя… хе, хе, хе.

— Человѣкъ! Бутылку Клико!

Онъ познакомилъ Овѣрина съ двумя лейтенантами, и Дмитрій Сергѣевичъ могъ убѣдиться, что и лейтенанты знаютъ его, какъ писателя. Они горячо жали ему руки, сказали, что они поклонники его таланта, и всѣ пили его здоровье. Овѣринъ въ свою очередь потребовалъ бутылку и пилъ за здоровье моряковъ.

Прощаясь, пожилой морякъ звалъ Овѣрина побывать на крейсерѣ.

— Очень будемъ всѣ рады.

Овѣринъ обѣщалъ непремѣнно пріѣхать.

Когда компанія моряковъ ушла, онъ принялся за свои устрицы и то и дѣло поглядывалъ на часы. Былъ первый часъ въ началѣ. Сирена не показывалась.

"Наконецъ-то! — подумалъ онъ, когда отворились двери. Онъ поднялъ глаза и положительно замеръ отъ восторга.

V.

Дѣйствительно, она была хороша, эта ослѣпительная блондинка лѣтъ двадцати пяти, высокая, стройная и гибкая, съ собранными въ коронку на маленькой головкѣ рыжими, отливавшими золотомъ, волосами, въ которыхъ была воткнута алая роза, и черными глазами, свѣтившимися какой-то чарующей и въ то же время насмѣшливой улыбкой.

Свѣжая, какъ вешнее утро, въ изящно сшитомъ лѣтнемъ платьѣ, она шла граціозной, легкою походкой въ сопровожденіи нѣсколькихъ мужчинъ, въ числѣ которыхъ былъ, къ удивленію Овѣрина, и господинъ товарищъ министра. Подбѣжавшій лакей указалъ имъ накрытый столикъ невдалекѣ отъ Овѣрина. Родзянскаго не было.

Молодая женщина скользнула по Овѣрину взглядомъ и сѣла такъ, что Овѣринъ могъ ее видѣть.

И Овѣринъ, восхищенный и нѣсколько подавленный, разглядывалъ ее.

Что-то властное, увѣренное въ себѣ и въ то же время загадочное, было въ выраженіи этого прелестнаго лица ослѣпительной бѣлизны, съ нѣжнымъ румянцемъ на щекахъ, съ прямымъ, тонкаго очертанія носомъ, красивымъ лбомъ и алыми, совсѣмъ тонкими губами, уголки которыхъ временами подергивались. Эта загадочность особенно свѣтилась въ глазахъ… въ этихъ улыбающихся, какъ будто вызывающихъ и въ то же время строгихъ и холодныхъ глазахъ. Глядя на нихъ, Овѣринъ понялъ, почему эту женщину прозвали Сиреной.

Онъ замѣтилъ грацію ея манеръ и каждаго жеста и обратилъ свое особенное вниманіе на руки. Руки именно были такія, какія ему нравились: маленькія, узкія, съ длинными, тонкими породистыми пальцами, нѣжныя и бѣлыя съ розовыми маленькими ногтями. Обручальнаго кольца не было, и только одинъ брилліантъ сверкалъ на крошечномъ мизинцѣ. Замѣтилъ Овѣринъ и словно выточенную шею, и родинку на щекѣ, и крошечныя уши и… отвелъ свой взглядъ, какъ только замѣтилъ, что на него взглянули эти черные улыбающіеся глаза.

«Господи! Какое прелестное созданіе!» — мысленно шепнулъ Овѣринъ.

«Но гдѣ же Родзянскій? Ужели онъ не придетъ?» — подумалъ онъ, нетерпѣливо теребя бородку.

Но Александръ Петровичъ уже входилъ, веселый и сіяющій, въ новомъ вестонѣ и въ свѣтломъ галстухѣ. Поздоровавшись съ молодой женщиной и съ остальной компаніей, онъ подошелъ опять къ Сиренѣ и что-то шепнулъ ей. Она весело кивнула головой; Родзянскій направился къ Овѣрину.

— Ну, пойдемте… Я васъ представлю. Она очень хочетъ познакомиться съ писателемъ… да еще такимъ красивымъ.

— Это она говоритъ или вы? — спросилъ, вспыхивая, Овѣринъ.

— Какъ ее зовутъ?

— Маріанна Николаевна.

Несмотря на большую привычку къ дамамъ, Овѣринъ былъ нѣсколько смущенъ, что очень шло къ нему, когда, послѣ представленія его, Маріанна Николаевна, крѣпко пожимая ему руку и взглядывая ему прямо въ глаза своими смѣющимися глазами, которые словно ласкали, — проговорила необычайно привѣтливо и даже ласково.

— Очень рада, что случай насъ свелъ. Я читала васъ и одною вашею статьей даже увлеклась… Тѣмъ любопытнѣе познакомиться съ авторомъ… Вы завтракаете здѣсь?

— Да.

— Такъ присаживайтесь къ намъ и непремѣнно около меня… Господа, позвольте васъ познакомить… Дмитрій Сергѣичъ Овѣринъ… Имя это, конечно, всѣмъ вамъ извѣстно.

Овѣринъ, сконфуженно улыбаясь, жалъ руку красивому брюнету, военному инженеру и юнцу мичману.

Бывшій его спутникъ, маленькій, выбритый товарищъ министра, любезно замѣтилъ:

— Мы ужъ нѣсколько знакомы. Ѣхали съ вами вмѣстѣ.

И сказалъ нѣсколько любезныхъ словъ по поводу его талантливыхъ статей, которыхъ онъ, разумѣется, никогда не читалъ.

— Вы сюда отдыхать, конечно? — спрашивала Маріанна Николаевна, сосредоточивая на Овѣринѣ исключительное свое вниманіе и словно бы забывая всѣхъ остальныхъ.

— Не совсѣмъ… Думаю работать.

— Вы что теперь пишете?.. Не секретъ?

— О любви въ литературныхъ произведеніяхъ.

— Интересный сюжетъ, — протянула она.

— Очень… Если его обработать какъ слѣдуетъ.

— Да еще по собственнымъ наблюденіямъ! — насмѣшливо улыбнулась Маріанна Николаевна. — Вѣрно у васъ большой ихъ запасъ, — прибавила она.

— Почему вы такъ думаете?

— Видно… Да и къ тому же писатель… имя… Ну, и безъ комплиментовъ, у васъ оригинальное лицо. Молодой и сѣдой!.. Это красиво. Женщинамъ все это нравится… А вы что же не ѣдите устрицъ? — спрашивала Маріанна Николаевна, отдѣляя устрицу отъ раковины своею маленькою рукой.

— Только что ѣлъ.

— А еще?.. Ихъ можно ѣсть, сколько угодно…

Овѣринъ взялъ устрицъ, хотя ему ихъ и не хотѣлось, и чувствовалъ, что нѣсколько робѣетъ передъ этою женщиной, говорившей съ извѣстнымъ писателемъ не то что съ робостью, а даже съ насмѣшкой. Отъ нея лило тонкое благоуханіе духовъ «Crab-Apple», и когда она поворачивалась къ нему, ея ослѣнительно-красивое лицо было такъ близко, что Овѣринъ невольно отводилъ глаза.

Налили шампанское.

— Пью за вашъ талантъ! — просто и сердечно произнесла Маріанна Николаевна.

— Благодарю васъ! — горячо отвѣчалъ Овѣринъ. — А я пью за…

Онъ запнулся.

— За что же?… Здоровья у меня много, красоты довольно, богатство есть.

— За большее количество счастливыхъ минутъ въ жизни.

— Счастье — понятіе относительное. Что однимъ кажется счастьемъ, то другимъ — пошлыми пустяками! — промолвила Маріанна Николаевна. — Все зависитъ отъ того, чѣмъ довольствуется человѣкъ…

— А вы малымъ не довольствуетесь?

— Мой девизъ: все или ничего! — властно проговорила молодая женщина. — Во всякомъ случаѣ, спасибо за пожеланіе!

Она чокнулась съ Овѣринымъ и отхлебнула изъ бокала.

Пили за здоровье Маріанны Николаевны остальные собесѣдники. Морякъ-юнецъ произнесъ восторженную рѣчь, которую Сирена выслушала, казалось Овѣрину, совсѣмъ равнодушно. Говорилъ и инженеръ.

— А вы, Василій Аркадьевичъ? — обратилась она къ Завистовскому, — такъ ничего и не скажете мнѣ?

Маленькій, бритый «его превосходительство», неспускавшій глазъ съ Сирены, поднялъ бокалъ и проговорилъ:

— Вы и безъ рѣчей знаете, Маріанна Николаевна, искренность моихъ пожеланій… Они неизмѣнны съ тѣхъ поръ, какъ я имѣлъ счастье познакомиться съ вами три года тому назадъ.

— Терпѣливый же вы, однако, человѣкъ… Пью за ваше долготерпѣніе! — воскликнула, смѣясь, Маріанна Николаевна.

— Терпѣніе — мать всѣхъ добродѣтелей! — шутливо проговорилъ его превосходительство, нѣсколько смущенный.

Маріанна Николаевна усмѣхнулась и, обращаясь къ Овѣрину, спросила:

— Вы надолго въ Крымъ?

— Какъ поживется.

— Надѣюсь, эта случайная наша встрѣча не послѣдняя?

— Хотѣлъ бы.

— И я хочу.

Овѣринъ наклонилъ голову въ знакъ благодарности.

— Мнѣ кажется, что вы интересный человѣкъ… Кажется, — повторила она, подчеркивая это слово. — А я люблю сколько-нибудь интересныхъ людей. Ихъ такъ вообще мало. Всѣ по одному шаблону и говорятъ они одно и то же.

Понижая голосъ и слегка нагибаясь къ Овѣрину, она прибавила:

— Среди этихъ… одинъ Родзянскій интересенъ… Но и онъ…

Она на минуту остановилась и докончила громко:

— Кажется, изъ влюбчивыхъ.

— А вы такихъ боитесь?

— Я никакихъ не боюсь! — презрительно щуря глаза, промолвила Маріанна Николаевна.

— Такъ что же?

— Надоѣдаютъ… А вы, Дмитрій Сергѣевичъ, влюбчивы? — неожиданно спросила она. — Я слышала, что писатели влюбчивы… Вѣрно, для изученія?..

— Грѣшенъ! — виновато отвѣчалъ Овѣринъ.

— Ну, вотъ! Значитъ и съ вами будетъ скучно. А я думала, вы хоть будете исключеніемъ… Тогда я беру свое слово назадъ.

— Какое слово?

— О продолженіи нашего знакомства.

— Вы такъ увѣрены, что я въ васъ влюблюсь?

— Если въ васъ мало разсудка, почти увѣрена.

— Но я постараюсь не влюбиться! — смѣясь проговорилъ Овѣринъ.

— Даете слово?

— Даю!

— Тогда милости просимъ ко мнѣ въ Ялту… Поближе познакомимся и, быть можетъ, сдѣлаемся пріятелями… Вы не будете мнѣ говорить то, что говорятъ всѣ, и я не буду тѣшиться надъ вами… Какъ бы я этого хотѣла! — горячо и искренно прибавила она.

Завтракъ затянулся до двухъ часовъ. Послѣ шампанскаго явилось еще болѣе приподнятое настроеніе. Овѣринъ разсказывалъ о прошлогодней поѣздкѣ на Кавказъ и всѣхъ увлекъ своимъ талантливымъ разсказомъ. Онъ такъ художественно и красиво описывалъ природу, давалъ нѣсколькими штрихами такія мастерскія и мѣткія характеристики людей, что всѣ слушали съ восторгомъ, не замѣчая преувеличеній увлекающейся натуры Овѣрина. И лицо его въ эти минуты было такое выразительное, въ немъ было что-то такое наивно-дѣтское, что Маріанна Николаевна, взглядывая на него, видимо была заинтересована.

Овѣринъ совсѣмъ забылъ, что обѣщалъ Вавочкѣ быть къ часу, и чувствуя, что на него обращено общее вниманіе и что Маріанна Николаевна слушаетъ его съ интересомъ, продолжалъ говорить. Словно бы опьяненный присутствіемъ Сирены и инстинктивнымъ желаніемъ ей понравиться, увлеченный самъ своими рѣчами, онъ вдохновенно сыпалъ остротами, мѣткими сравненіями, блестящими метафорами.

Онъ кончилъ, и когда заговорили инженеръ и морякъ, сразу почувствовалось то, что бываетъ, когда послѣ хорошаго артиста начинаетъ играть бездарность. Маріанна Николаевна почти не слушала никого. Разговоръ скоро оборвался.

— Дмитрій Сергѣичъ! А, вѣдь, половина третьяго? — проговорилъ, улыбаясь, Родзянскій.

— Половина третьяго? — машинально повторилъ Овѣринъ.

— Насъ, вѣдь, ждутъ… Мы обѣщали быть въ часъ.

Овѣринъ вспомнилъ о Вавочкѣ и покраснѣлъ.

— Кто васъ ждетъ, Дмитрій Сергѣичъ? спросила Маріанна Николаевна.

— Одна знакомая… Мы вмѣстѣ ѣхали изъ Петербурга… Родственница.

— Такъ идите, господа… А я думала, мы поѣдемъ за городъ.

— Что-жъ, я съ удовольствіемъ…

— Нѣтъ, нѣтъ… Не слѣдуетъ заставлять себя ждать… Идите… идите, Дмитрій Сергѣичъ.

И Овѣринъ сконфуженно всталъ и началъ прощаться.

— Когда же увидимся? — спросила Маріанна Николаевна, пожимая Овѣрину руку крѣпко, по-англійски. — Вечеромъ на бульварѣ?

— Непремѣнно.

Онъ заплатилъ свою часть инженеру и вмѣстѣ съ пріятелемъ вышелъ изъ ресторана.

— Ну что, готовы? — спросилъ Родзянскій.

— Готовъ! — отвѣчалъ Овѣринъ и прибавилъ: — Какая прелесть эта Сирена!

— То-то, я вамъ говорилъ… Но только не думайте, что побѣдите ее.

— Я ничего не думаю… И какое мнѣ до этого дѣло. На нее молиться можно!

Родзянскій насмѣшливо улыбнулся и сказалъ:

— А теперь надо придумать, почему мы опоздали!

— Очень просто… заболтались съ старымъ пріятелемъ… А съ Сиреной встрѣтились на улицѣ, и вы меня ей представили… Всего пять минутъ говорили… Такъ, что ли? А то Варвара Алексѣевна будетъ въ недоумѣніи завтра на пароходѣ, когда увидитъ, что мы знакомы… Надо теперь ухо востро… Событія усложняются! — весело говорилъ Овѣринъ.

И когда пріятели вошли въ гостиницу, Овѣринъ шепнулъ:

— Голубчикъ… Не уходите скоро… Посидите вмѣстѣ у насъ и отвлеките Варвару Алексѣевну чѣмъ-нибудь. Ухаживайте за нею. Будьте добрымъ товарищемъ.

VI.

Юпитеръ, большой, роскошно отдѣланный пароходъ, одинъ изъ тѣхъ щегольскихъ, казовыхъ пароходовъ Русскаго общества пароходства и торговли, которые дѣлаютъ крымскіе и кавказскіе рейсы, въ исходѣ одиннадцатаго часа утра, согласно росписанію, пришелъ изъ Одессы въ Севастополь и сталъ, ошвартовавшись, у пристани, рядомъ съ Графской.

Пассажировъ, особенно классныхъ, было порядочно. Ѣхали цѣлыя семьи, было нѣсколько мужчинъ, но преобладали одиночки-дамы, среднихъ и пожилыхъ лѣтъ, молодящіяся, туго затянутыя въ корсеты, подмазанныя и съ подведенными, безпокойными глазами.

Начиналась весенняя тяга въ Крымъ и на Кавказъ изъ разныхъ угловъ Россіи — преимущественно изъ Москвы — и больныхъ, и здоровыхъ, и ищущихъ отдыха на лонѣ южной природы, и любительницъ верховой ѣзды и катанія на лодкахъ съ татарами-проводниками, и пожилыхъ, но пылкихъ сердцемъ, искательницъ глухихъ уголковъ въ Крыму, гдѣ такъ удобно, вдали отъ супруговъ, наслаждаться идилліей вдвоемъ съ миѳическими юнцами-племянниками, исполняющими добросовѣстно обязанности поклонниковъ за столъ, квартиру и небольшія карманныя деньги.

На Юпитерѣ только-что позавтракали, и многіе пассажиры спѣшили воспользоваться двухчасовой стоянкой парохода, чтобы съѣздить осмотрѣть Севастополь, манившій съ палубы своей красотой.

На небольшомъ, узкомъ и тѣсномъ пространствѣ владѣній Русскаго общества, — маленькой пристани и узкаго, огороженнаго нѣсколькими постройками, крутого подъема, ведущаго на улицу, — толпились пассажиры, встрѣчавшіе родственники и знакомые, и просто глазѣющая публика, и босоногіе, одѣтые въ рвань, черномазые цыгане-носильщики, которые таскали ручной багажъ пассажировъ, остающихся въ Севастополѣ, и большіе сундуки и корзины изъ багажнаго пакгауза. Тутъ же, увеличивая тѣсноту, стояли извозчичьи коляски и ломовыя дроги.

Вмѣстѣ съ лязгомъ паровой лебедки, выгружающей изъ трюма багажъ, на этомъ тѣсномъ дворикѣ агентства шелъ говоръ, раздавались мужскіе окрики, испуганныя восклицанія дамъ, боявшихся, что носильщики унесутъ багажъ, и, разумѣется, порой въ воздухѣ стояла энергическая ругань, приправленная варіантами мѣстнаго жаргона.

И надъ всей этой обычной сутолокою русской толпы — чудное бирюзовое небо съ нависшимъ раскаленнымъ шаромъ ослѣпительнаго и жгучаго южнаго солнца.

— Экое свинство! Даже порядочной пристани не могли устроить!

Это восклицаніе, полное желчной раздражительности, вырвалось у какого-то долговязаго, какъ цапля, и худого, какъ спичка, высокаго господина, лѣтъ за тридцать, по всѣмъ признакамъ петербуржца и чиновника, котораго чуть не угодило оглоблей ломовыхъ дрогъ по головѣ.

Одѣтъ онъ былъ по послѣдней модѣ и весьма элегантно. Еще на пароходѣ этотъ долговязый господинъ обращалъ на себя общее вниманіе и корректностью, и либеральными разговорами о томъ, какъ хорошо путешествовать по Европѣ и какъ трудно правительству, при всемъ желаніи, упорядочить нравы въ провинціи, и своимъ безукоризненнымъ костюмомъ.

На немъ былъ кургузый, открытый вестончикъ стального цвѣта, подъ которымъ жилета не было, а только туго-накрахмаленная, гофрированная, батистовая цвѣтная сорочка, спускавшаяся книзу широкою складкой, по-матросски. Свѣтлый галстукъ, перехваченный кольцомъ, съ длинными концами, охватывалъ маленькій стоячій воротникъ. На тонкихъ бедрахъ былъ черный шелковый широкій поясъ, изъ-за котораго виднѣлась цѣпочка часовъ. На маленькихъ ногахъ — желтые башмаки. На короткоостриженной головѣ — панама. Въ рукѣ, облитой лайковой перчаткой, тоненькій зонтикъ-aiguile.

И вдругъ — оглобля у самой шеи, благоухающей духами!

— Куда лѣзешь, каналья! Стой, мерррзавецъ… Ахъ ты…

Однако, изящный джентельменъ во время удержался и не докончилъ площадного ругательства.

Впереди, повиливая бедрами, шла довольно миловидная брюнетка-пассажирка.

Возчикъ-хохолъ хладнокровно осадилъ дроги и наставительно замѣтилъ:

— Тоже лѣзетъ подъ оглоблю… Мазепа и есть!

А петербургскій чиновникъ снова повторилъ, нарочно громко, чтобы слышала брюнетка:

— Экое свинство! Экая Азія!

Но этотъ протестующій возгласъ не произвелъ ни малѣйшаго впечатлѣнія ни на миловидную брюнетку, ни на другихъ торопившихся пассажировъ. Всѣ они, какъ русскіе люди, да еще провинціалы, очевидно, привыкли къ «свинству» несравненно большему, чѣмъ плохо-устроенная пристань, и ничѣмъ не выразили участія человѣку, попавшему подъ оглоблю.

Только бывшій около сѣденькій, маленькій и сухенькій старичокъ, необыкновенно живой и юркій, одѣтый въ бѣлую коломенковую пару, въ бѣлой флотской фуражкѣ на головѣ, обратилъ свое востроносое, морщинистое лицо на европейца-чиновника, съ которымъ познакомился на пароходѣ и, между прочимъ, узналъ, что молодой франтоватый чиновникъ служитъ въ министерствѣ земледѣлія и ѣдетъ въ Крымъ и на Кавказъ съ казеннымъ порученіемъ что-то упорядочить и кого-то осчастливить, — и промолвилъ съ едва уловимой насмѣшливой ироніей въ своемъ мягкомъ тенорѣ:

— А вы, ваше превосходительство, пропечатали бы въ Новомъ Времени за эту самую «Азію».

— Непремѣнно пошлю письмо въ редакцію. Вотъ только въ Ялту придемъ. Въ самомъ дѣлѣ — безобразіе. Богатое общество, правительство даетъ субсидію, а они порядочной пристани не хотятъ устроить. Тѣснота. Чуть оглоблей не ушибли. И что дѣлаетъ правленіе, хотѣлъ бы я знать?

— Пошлите, пошлите корреспонденцію, ваше превосходительство. Они хоть посердятся! — подзадоривалъ юркій старичокъ.

— Кто они, капитанъ?

— Да господа правленіе въ Петербургѣ.

— Надѣюсь, и вниманіе обратятъ. Я подпишу письмо. Не какой-нибудь корреспондентъ пишетъ, а человѣкъ съ извѣстнымъ положеніемъ.

— Ну-съ, на особенное вниманіе не расчитывайте, ваше превосходительство, не расчитывайте! И про болѣе серьезныя вещи писали… а не то что про пристань. Мы вотъ, туземцы, такъ сказать, не въ претензіи на пристань. Мы и къ безобразіямъ привыкли. А вамъ, видно, въ диковину они? Изволите все сидѣть въ департаментѣ. Рѣдко путешествуете по Россіи? — съ почтительной насмѣшливостью говорилъ старичокъ, оглядывая своими маленькими зоркими глазами петербургскаго франта, возмущавшагося пустяками.

— Почему вы полагаете, капитанъ, что не обратятъ вниманія? Должны обратить, коль скоро сообщаютъ вѣрные факты.

— А, впрочемъ, попробуйте. Ха-ха-ха! Однако, до свиданія, ваше превосходительство. Вотъ и извозчикъ. Осмотрите Севастополь. Славный городокъ. А какой онъ былъ до войны, еслибъ вы знали! — горячо и восторженно прибавилъ старикъ.

— Не угодно ли вмѣстѣ прокатиться?

Но старикъ отказался. Онъ зайдетъ только къ однимъ знакомымъ и сейчасъ же вернется на пароходъ и ляжетъ спать.

— Ночь-то я, признаться, не спалъ! — прибавилъ онъ.

— Но спали? Почему?

— Тарханкутскій маякъ сторожилъ! — засмѣялся старикъ. — Все покойный «Владиміръ» съ погибшими пассажирами не выходилъ изъ головы. Я хоть и бывшій морякъ и мнѣ седьмой десятокъ, но, все-таки, не имѣю желанія попасть къ рыбамъ. До Ялты отосплюсь. Днемъ, дастъ Богъ, ни съ кѣмъ не столкнемся.

Пристань опустѣла, но не надолго.

То и дѣло подъѣзжали щегольскіе севастопольскіе извозчики со своими четырехмѣстными колясками-корзинами изъ камыша, окрашеннаго въ бѣлую краску, съ бѣлыми парусинными зонтиками, защищающими головы отъ палящаго солнца, — подвозившіе съ прибывшаго поѣзда пассажировъ, которые направлялись на южный берегъ.

День стоялъ чудесный. Море было гладко, какъ зеркало, и пятичасовое морское путешествіе не пугало русскихъ туристовъ, вообще боящихся моря.

На пристани снова оживленіе, тѣснота и брань.

Коляски останавливались на полуспускѣ, у какого-то пакгауза, и носильщики-цыгане бросались на добычу съ видомъ разбойниковъ. Пассажирамъ приходилось подниматься по крутой лѣстницѣ въ агентство, чтобы взять билеты. Оттуда надо было спуститься и итти въ багажное отдѣленіе сдавать багажъ. Все это не представляло большихъ удобствъ при палящей жарѣ.

Овѣринъ избѣжалъ всѣхъ этихъ мытарствъ, поручивъ взять билеты и сдать багажъ швейцару гостиницы.

Въ первомъ часу онъ вмѣстѣ съ Варварой Алексѣевной, сопровождаемый двумя носильщиками съ ручнымъ багажемъ, вошелъ по сходнѣ на сіявшую чистотой палубу «Юпитера». Одинъ изъ пароходныхъ лакеевъ, одѣтый въ синій полуфракъ съ металлическими пуговицами, принялъ вещи отъ цыганъ и повелъ новыхъ пассажировъ внизъ показать имъ ихъ каюты. Варварѣ Алексѣевнѣ — въ дамскомъ отдѣленіи, прямо подъ верхней палубой, а Овѣрину — пониже, въ слѣдующей палубѣ.

И каюты съ четырьмя койками въ каждой, просторныя и помѣстительныя, и большая каютъ-компанія (столовая) съ рядомъ столовъ, около которыхъ были ввинчены вращающіяся кресла, и рубка для куренія съ мягкими диванами — все отличалось удобствомъ, комфортомъ и даже роскошью. Вездѣ было чисто. Все сіяло и блестѣло. Внизу пахло тѣмъ особеннымъ пріятнымъ запахомъ, какой бываетъ на судахъ.

Варвара Алексѣевна и Овѣринъ вышли наверхъ по широкому, устланному клеенкой, трапу. Большое пространство палубы на ютѣ, предоставленное пассажирамъ перваго класса, было прикрыто сверху тентомъ. На скамейкахъ по бортамъ и около рубки сидѣли пассажиры. На закрытомъ люкѣ каютъ-компаніи были разложены книги, и маленькій смуглый мальчикъ еврей продавалъ газеты.

Овѣринъ обошелъ ютъ по обѣ стороны раздѣляющей его рубки, оглядывая пассажировъ. Ни Сирены, ни одного изъ вчерашнихъ ея спутниковъ не было.

«Ужъ не раздумала ли она ѣхать? — пронеслось въ его головѣ. — Вчера на бульварѣ ея не было!»

Онъ подошелъ къ Варварѣ Алексѣевнѣ и, присаживаясь около нея, проговорилъ:

— А вѣдь хорошо на пароходѣ, Вавочка? Не правда ли? Какъ красивъ отсюда Севастополь… И что за прелесть бухта! Взгляни сюда на эскадру… Это все броненосцы… А вотъ паровой катеръ присталъ… Адмиралъ какой-то выходитъ на Графской пристани… Смотри: видно, распекаетъ молодого мичмана… Ишь, онъ вытянулся весь, приложивъ руку къ козырьку.

Варвара Алексѣевна была въ духѣ. Вчерашній долгій визитъ къ миѳическому пріятелю не вызвалъ въ ней никакихъ подозрѣній. Она повѣрила, что Овѣринъ и Родзянскій никакъ не могли отказаться отъ завтрака, предложеннаго пріятелемъ, и изъ редакціи пошли къ нему и тамъ заболтались. Вдобавокъ, и Овѣринъ такъ мило извинился, что опоздалъ, и Родзянскій такъ тонко и остроумно говорилъ ей комплименты. Ей пришлось только слегка пожурить Овѣрина за то, что онъ заставилъ ее завтракать одну, и тѣмъ дѣло кончилось.

— Промело! — весело, какъ школьникъ, шепнулъ на ухо Родзянскому Овѣринъ, когда тотъ уходилъ, исполнивъ долгъ товарища и просидѣвъ съ ними часа два.

О знакомствѣ съ «Сиреной» Овѣринъ упомянулъ слегка. Встрѣтились на улицѣ, и Александръ Петровичъ представилъ.

— Недурна, но… ничего особеннаго! — небрежно прибавилъ Овѣринъ, зная по горькому опыту, какъ неблагоразумно было бы хвалить какую-нибудь женщину въ присутствіи Вавочки.

— И ты долго съ ней говорилъ, Дима?

Овѣринъ усмѣхнулся.

— Гдѣ на улицѣ говорить… Минуту одну, не болѣе…

— Куда она ѣдетъ?

— Въ Ялту, кажется.

— И долго останется въ Севастополѣ?

— Почемъ я знаю, Вава?

Вечеромъ на бульварѣ «Сирены» не было, и Овѣринъ ходилъ подъ руку съ Вавочкой, какъ въ воду опущенный. Впечатлительный, быстро переходящій отъ настроенія къ настроенію, онъ огорчился, словно ребенокъ, которому не дали обѣщанную игрушку.

— Что съ тобой, Дима?.. Ты боленъ? — допрашивала безпокойно Вавочка.

— Здоровъ.

— Но отчего ты не въ духѣ?.. Былъ веселъ и вдругъ…

— Усталъ.

Они рано ушли съ бульвара. Вавочка, хорошо знавшая, чѣмъ привести Овѣрина въ хорошее настроеніе, попросила его прочесть ей начало послѣдней его повѣсти. Овѣринъ охотно согласился. Онъ принесъ къ Варварѣ Алексѣевнѣ безпорядочный ворохъ листковъ, исписанныхъ невозможнымъ почеркомъ, и сталъ читать. Читалъ онъ недурно, съ какою-то задушевной простотой, и часто добавлялъ импровизаціями то, что было набросано неорежно и неполно.

Вавочка пришла въ восторгъ и повторяла:

— Дима, Дима, какой ты талантъ!

Овѣринъ хотя и говорилъ, что Вавочка увлекается, тѣмъ не менѣе былъ очень доволенъ и, взвинченный похвалами, продолжалъ разсказывать конецъ.

Въ эту минуту онъ забылъ о «Сиренѣ» и ушелъ отъ Вавочки веселый, снова вѣровавшій въ свою литературную звѣзду.

VII.

Варвара Алексѣевна всѣмъ восхищалась: и пароходомъ, и видомъ Севастополя, и бухтой, и броненосцами, и чуднымъ днемъ, и — главное — своимъ счастьемъ и Димой. Оглядывая все кругомъ, она успѣла оглядѣть и публику и не нашла ни одной хорошенькой дамы. Все немолодыя и все неэлегантныя… Одѣты пестро, по-купечески, безъ того тонкаго шика, который свидѣтельствуетъ объ изяществѣ вкуса.

Нѣсколько возбужденный, Овѣринъ любовался севастопольскою бухтой, наблюдалъ адмирала, распекающаго мичмана, и то и дѣло бросалъ жадные взоры на пристань, вглядываясь въ подъѣзжавшія коляски.

«Неужели она осталась въ Севастополѣ и не поѣдетъ сегодня? Это было бы ужасно! Ужъ не шутки ли это Родзянскаго?» — думалъ Овѣринъ, и лицо его омрачилось. Быстрый на рѣшенія, ужъ онъ подумывалъ о томъ: не остаться ли ему въ Севастополѣ. Сойти подъ какимъ-нибудь предлогомъ на берегъ и телеграфировать Вавочкѣ, что нечаянно опоздалъ.

— Дима! Посмотри… И эта милліонерша Брехунова здѣсь… Какое богатое безвкусіе и какіе чудные брилліанты въ ушахъ! Съ ними молодой человѣкъ. Вѣрно, только что пріѣхалъ съ поѣзда. По виду учитель и интимный другъ этой госпожи! — прибавила Варвара Алексѣевна шепотомъ.

Она видѣла, какъ радостно сверкнули глаза тучной, краснощекой и очень некрасивой купчихи при появленіи скромно одѣтаго молодого человѣка, здороваго, цвѣтущаго и румянаго, съ черными глазами и ослѣпительно бѣлыми зубами, который съ особенной почтительностью здоровался съ барыней и дочкой, съ ласковою фамильярностью пожималъ руку толстяку подростку и церемонно раскланялся съ англичанкой. Варвара Алексѣевна замѣтила презрительное выраженіе, мелькнувшее на умномъ лицѣ дочери, и что-то лукавое въ глазахъ мальчика-подростка и слышала, какъ госпожа Брехунова быстро и взволновано проговорила, отойдя съ молодымъ человѣкомъ отъ своихъ и кидая на него восторженно-жадный взглядъ своихъ большихъ, нѣсколько выкаченныхъ глазъ:

— Отчего опоздали, Владиміръ Павловичъ? Изъ-за васъ мы три дня здѣсь прожили.

— Не могъ, Аглая Петровна… У мамаши задержали…

— У мамаши! Ты не врешь?

— Честное слово.

— Ну, вѣрю, вѣрю. А я по тебѣ стосковалась, соколикъ мой! Вѣдь, цѣлый мѣсяцъ не видались. Теперь ты до осени мой, мой… Слышишь?

До тонкаго слуха Варвары Алексѣевны долетѣли и эти слова, сказанныя шепотомъ, и она съ нескрываемымъ презрѣніемъ оглядывала молодого человѣка.

— Дѣйствительно, красивое молодое животное, — проговорила она, обращаясь къ Овѣрину, когда госпожа Брехунова отошла съ учителемъ.

— Да, — разсѣянно протянулъ Овѣринъ, не обращая особеннаго вниманія на слова Вавочки и снова поворачиваясь къ пристани.

Раздался первый свистокъ, затѣмъ второй.

Овѣринъ былъ въ тревогѣ. Если Сирена не пріѣдетъ въ слѣдующую минуту, онъ сбѣжитъ на берегъ.

Но въ то же мгновеніе, какъ онъ подумалъ объ этомъ, на дворъ агентства въѣхала коляска, за ней другая и третья.

Овѣринъ увидалъ въ первой Маріанну Николаевну и уже не смотрѣлъ, кто въ другихъ. Сердце его радостно забилось. Онъ просвѣтлѣлъ, и все его существо точно мгновенно нашло удовлетвореніе, и жизнь получила смыслъ. Одно присутствіе «Сирены» дѣлало его счастливымъ.

Ничего подобнаго, казалось ему, прежде съ нимъ не было.

«Какъ же я втюрился!» — подумалъ онъ и засмѣялся, какъ ребенокъ.

И, присаживаясь около Вавочки, веселый, возбужденный и жизнерадостный, онъ воскликнулъ:

— Какой прелестный день, Вавочка!

— А въ морѣ качать не будетъ?

— Не думаю… Море, смотри, словно замерло.

И, будто заинтересованный госпожей Брехуновой и молодымъ человѣкомъ, о которыхъ только что говорила Варвара Алексѣевна, онъ спросилъ:

— Почему ты, Вавочка, непремѣнно рѣшила, что онъ любовникъ этой московской дубины?

Вавочка разсказала о томъ, что замѣтила и что слышала.

— Какая, однако, скотина! — съ отвращеніемъ промолвилъ Овѣринъ.

— Ну, и она… хороша.

— Онъ — гаже… Такой молодой и — Альфонсъ. Неужели, это животное — студентъ?

Вдругъ разговоръ среди публики смолкъ. Всѣ головы повернулись въ одну сторону.

— На что это такъ смотритъ публика? — проговорила Варвара Алексѣевна.

И, повернувъ голову, она впилась глазами въ ту самую женщину, на которую были обращены глаза всѣхъ пассажировъ.

Сопровождаемая капитаномъ парохода, чистенькимъ, пухленькимъ, пожилымъ толстякомъ съ замаслившимися глазками, въ чесунчовомъ пиджакѣ и форменной фуражкѣ, шла «Сирена», улыбающаяся, веселая и свѣжая, какъ будто не замѣчая, что всѣ глаза устремлены на нае и что всѣ любуются ея ослѣпительною красотой и простымъ, но необыкновенно элегантнымъ костюмомъ.

Вслѣдъ за ней шелъ Завистовскій, инженеръ и мичманъ, съ которыми Овѣринъ познакомился вчера, и поодаль Родзянскій.

Войдя въ рубку, «Сирена» увидала сѣденькаго, маленькаго старичка, отставного моряка, который потягивалъ бѣлое вино, слушая съ ироническою усмѣшкой долговязаго франта чиновника. Подойдя къ нему, она радостно проговорила:

— Здравствуйте, дорогой Иванъ Васильевичъ! Очень рада снова встрѣтиться.

И, крѣпко пожимая ему руку, промолвила:

— Опять въ свою любимую Алупку ѣдете?

— А то куда же?.. Она все же меньше загажена московскими купчихами, чѣмъ Ялта. А вы давно ли пожаловали сюда?.. Опять на прежнюю дачу?

— Третьяго дня… На прежнюю дачу.

— Непремѣнно побываю у васъ… Побесѣдуемъ, какъ въ прошломъ году… И хорошѣете же вы, Маріанна Николаевна, дай Богъ не сглазить… Что, многихъ оболванили въ Севастополѣ за эти три дня? — смѣялся старикъ.

— А вотъ я вамъ потомъ разскажу… Дайте только спуститься въ каюту… За обѣдомъ около меня садитесь.

— За обѣдомъ и поговоримъ, а я, простите, милая барыня, сейчасъ закачусь спать.

Молодая женщина спустилась внизъ.

— Кто эта красавица, капитанъ? — спрашивалъ чиновникъ, ошалѣвшій отъ восторга.

— Что, небось, ошарашила ваше превосходительство?

— Замѣчательно хороша.

— То-то хороша… Эта черноморская Сирена.

— Прозвище такое?

— Да. Назвали ее такъ потому, что она оболваниваетъ вашего брата, молодыхъ людей… Да и старыхъ тоже. А фамилія ея Христофори.

— Представьте меня ей.

— Извольте… Только предупреждаю: женщина она нелегковѣсная! — строго проговорилъ старикъ.

Вдругъ его собесѣдникъ вскочилъ съ дивана, словно бы почувствовалъ подъ собой иглу, и почтительно поклонился.

Вошедшій Завистовскій любезно протянулъ руку и спросилъ:

— И вы отдыхать?

— Нѣтъ, ваше превосходительство… Командированъ министромъ.

— А-а-а! — значительно и словно бы одобряя, протянулъ Завистовскій.

И любезно улыбнувшись и сдѣлавъ привѣтливый жестъ рукою, его превосходительство скрылся внизъ.

— Должно быть петербургская шишка? — освѣдомился отставной морякъ.

— И не маленькая — Завистовскій! — солидно и внушительно произнесъ чиновникъ.

— Я его разъ видѣлъ въ прошломъ году здѣсь. Кажется, тоже страдаетъ по нашей Сиренѣ… Что, онъ холостой?

— Холостой.

— Юпочникъ, должно быть? — усмѣхнулся старикъ.

— Есть грѣшокъ… Такъ вы, капитанъ, представите меня Сиренѣ?

— Непремѣнно хотите?

— Хотѣлъ бы.

Старикъ не безъ улыбки взглянулъ на тщедушную неказистую фигурку петербургскаго чиновника и промолвилъ:

— Если она согласится, передъ обѣдомъ представлю… Только если она васъ оболванитъ, ваше превосходительство, не пеняйте… А теперь я спать пошелъ.

Когда «Сирена» прошла, всѣ пассажиры, бывшіе на палубѣ, интересовались узнать, кто эта красавица. Откуда она и куда ѣдетъ? Особенно интересовались дамы, и одна изъ нихъ тотчасъ же послала мужа собрать справки о ней у капитана.

— А, вѣдь, ты не правъ, Дима! — проговорила Варвара Алексѣевна.

Она вдругъ сдѣлалась серьезной и съ пытливою тревогой взглянула на Овѣрина.

— Въ чемъ не правъ, Вавочка?

— Ты говорилъ, что въ ней ничего особеннаго… Она красавица — эта Сирена.

— Ты находишь? — небрежно кинулъ Овѣринъ.

— А развѣ ты этого не находишь?

— Недурна, даже очень недурна, если хочешь, но…

— Но что?

— Холодная натура, должно быть… Да вотъ разспроси о ней лучше Родзянскаго.

— Онъ тоже въ ея свитѣ?

— А не знаю… Кажется, она нравится ему… Александръ Петровичъ! — позвалъ Родзянскаго Овѣринъ.

И когда тотъ подошелъ и, поздоровавшись съ Варварой Алексѣевной и Овѣринымъ, присѣлъ около нихъ, Варвара Алексѣевна не безъ ироніи замѣтила.

— Вотъ сюрпризъ васъ видѣть, Александръ Петровичъ! Вчера вы, кажется, и не знали, что ѣдете сегодня?

Родзянскій не тотчасъ отвѣтилъ. Онъ замѣтилъ, какъ подмигнулъ ему Овѣринъ, и вспомнилъ, что вчера на вопросъ Варвары Алексѣевны объ отъѣздѣ изъ Севастополя отозвался неопредѣленно.

— Не зналъ, Варвара Алексѣевна. Только сегодня утромъ рѣшилъ ѣхать. Такой чудный день и такъ пріятно прокатиться на пароходѣ! — прибавилъ онъ, улыбаясь.

— Вы до Ялты?

— До Ялты.

— И ваша знакомая, эта очаровательная Сирена, въ Ялту?

— Да.

— Надолго?

— Кажется, на мѣсяцъ.

— А вы, Варвара Алексѣевна, тоже въ Ялтѣ поселитесь?

— Не думаю… Тамъ все-таки городъ… Шумно… Я бы хотѣла отдохнуть гдѣ-нибудь въ болѣе, тихомъ мѣстечкѣ… Говорятъ, Алупка хороша… Вы, кажется, хвалили Алупку, Дмитрій Сергѣичъ?

— Въ Петербургѣ мнѣ о ней говорили, Варвара Алексѣевна. Впрочемъ, и Ялта не дурна! — промолвилъ Овѣринъ.

— Я ничего не знаю. Я первый разъ въ Крыму. А вы?

— И я въ первый разъ… Вотъ Дмитрій Сергѣевичъ раньше бывалъ здѣсь, кажется?

— Недолго… Всего двѣ недѣли и только въ Ялтѣ, проѣздомъ на Кавказъ.

— А вашъ другъ, Александръ Петровичъ, сейчасъ меня поразилъ! — заговорила Варвара Алексѣевна.

— Онъ имѣетъ эту способность, — усмѣхнулся Родзянскій.

— Вообразите, онъ не находитъ ничего особеннаго въ «Сиренѣ». А по моему она красавица. Не правда ли?

— Еще бы.

— И умна?

— И умна, и мила, и остроумна! — горячо продолжалъ Родзянскій.

— Короче… совершенство?

— Не хотите ли убѣдиться въ этомъ… Познакомьтесь съ ней! Хотите? Я васъ познакомлю.

— Не стоитъ на короткое время. Она будетъ въ Ялтѣ, а я буду въ Алупкѣ, --подчеркнула она. — А, впрочемъ, познакомьте. — Я люблю красивыхъ и интересныхъ женщинъ! — вдругъ перерѣшила Варвара Алексѣевна, сообразивъ, что можетъ помѣшать Димѣ наединѣ разговаривать съ Сиреной на пароходѣ. А эти разговсуры вдвоемъ… знаетъ она ихъ!

«Навѣрное, эта барыня — и надо ей было ѣхать сегодня — будетъ кокетничать съ Димой. Дима интересенъ и нравится женщинамъ. И навѣрное, онъ вретъ, говоря, что не находитъ въ ней ничего особеннаго… Того и гляди, увлечется!» — подумала Варвара Алексѣевна, вглядываясь въ Овѣрина съ тщательно-скрываемой тревогой и съ тѣмъ мучительнымъ предчувствіемъ опасности, которое часто охватываетъ ревнивыхъ женщинъ.

Но Овѣринъ отлично разыгрывалъ роль, желая не возбудить подозрѣнія Вавочки на первыхъ порахъ и нѣсколько труся ея рѣшительнаго характера. Онъ весело и безпечно напѣвалъ въ полголоса фальшивымъ теноркомъ какой-то романсъ и, казалось, его нисколько не занимали разговоры о Сиренѣ.

Разспросивши у Родзянскаго все, что можно было у него разспросить о Сиренѣ, Варвара Алексѣевна окончательно рѣшила поселиться въ Алупкѣ.

Подальше отъ этой Сирены — лучше. И надо было съ нею встрѣтиться!

VIII.

Раздался третій свистокъ. Пароходъ сталъ отваливать.

Медленно, задерживая на швартовѣ корму, пароходъ поворачивался, и когда носъ его повернулся, былъ отданъ швартовъ, и «Юпитеръ» тихимъ ходомъ направился къ выходу изъ бухты.

Описавъ циркуляцію и очутившись на свободномъ пространствѣ пароходъ полнымъ ходомъ, слегка постукивая машиной, шелъ мимо эскадры, мимо батарей, оставляя слѣва Севастополь и направляясь въ море.

Всѣ пассажиры были на верху, любуясь скрывающимся красавцемъ городомъ, который издали казался еще красивѣе, сверкая своими бѣлыми домами и макушками церквей, расположенными по склону горы.

Выйдя изъ бухты, «Юпитеръ» повернулъ влѣво и пошелъ вдоль высокихъ золотистыхъ береговъ южнаго берега, гдѣ то и дѣло показывались красивыя зданія церквей, дачъ и масса зелени. Вотъ Херсонесскій маякъ, мысъ Фіолентъ и Георгіевскій монастырь, дальше генуезская башня Балаклавской крѣпости, мысъ Айя, Форосъ и Байдарскія ворота.

Бинокли пассажировъ, особенно ѣдущихъ въ Крымъ въ первый разъ, были направлены на берегъ, въ недалекомъ разстояніи отъ котораго шелъ полнымъ ходомъ «Юпитеръ».

То и дѣло раздавались восторженныя восклицанія.

Но Овѣринъ предоставилъ любоваться видами Вавочкѣ, а самъ нетерпѣливо посматривалъ на рубку, ожидая Маріанну Николаевну.

Когда она вышла наверхъ, то снова обратила на себя общее вниманіе. Дамы съ жаднымъ любопытствомъ оглядывали ея костюмъ, изящный и оригинальный, непохожій на костюмы моднаго шаблона и видимо сочиненный ею самой.

На ней была бѣлая, изъ тонкой шерсти, открытая жакетка, на отворотѣ которой алѣла крошечная бутоньерка изъ нѣсколькихъ розъ. Голубой батистовый лифъ съ накрахмаленнымъ передомъ въ мелкихъ складкахъ имѣлъ видъ мужской сорочки и закрывалъ шею низенькимъ стоячимъ воротничкомъ, перехваченнымъ узенькою голубою полоской батистоваго регата съ небольшими концами. Свѣтлосѣрая юбка была не длинна и не закрывала маленькихъ красивыхъ ногъ въ черныхъ шелковыхъ чулкахъ, обутыхъ въ желтые башмаки. На головѣ былъ, надѣтый чуть-чуть на бекрень, голубой шелковый беретъ, изъ-подъ котораго выбивались золотистыя прядки. Все на ней сидѣло необыкновенно ловко, все казалось простымъ и шло къ ней. Никакихъ украшеній: ни серегъ въ маленькихъ розовыхъ ушахъ, ни брошки, ни браслетъ. Только кольцо на мизинцѣ выдавалось сквозь тонкую кожу шведской свѣтлой перчатки.

Маріанна Николаевна вышла изъ рубки со стороны противоположной той, гдѣ сидѣли Вавочка и Овѣринъ, и онъ не могъ поклониться Сиренѣ. Бѣжать же тотчасъ къ ней онъ не хотѣлъ. Вавочка и безъ того куксится. Не надо раздражать ее прежде времени.

И Овѣринъ, нѣсколько обиженный, что Сирена даже не поинтересовалась узнать: здѣсь ли онъ, принялся глядѣть на берегъ въ бинокль.

Глядѣла и Вавочка и думала невеселыя думы о будущемъ.

Оба молчали.

Свита тотчасъ же окружила Сирену, когда она сѣла на скамейку за рубкой, противъ люка, на которомъ были разложены книги и газеты. Маленькій быстроглазый, симпатичный еврейчикъ съ ласковою вкрадчивою улыбкой рекомендовалъ подходившимъ пассажирамъ купить книги и газеты. Тутъ же сидѣлъ, разложивъ свой небольшой ящикъ-лавочку, довольно пригожій неаполитанецъ, предлагавшій на ломаномъ французскомъ и русскомъ языкахъ разные брелоки, прессъ-папье, кораллы, издѣлія изъ черепахи, камни изъ лавы и вѣера, обращаясь преимущественно къ дамамъ и съ тонкою психологіей умѣвшій возбуждать въ нихъ желаніе купить что-нибудь.

— А вѣдь нашего мичмана посадятъ на гауптвахту, Маріанна Николаевна! — смѣясь, говорилъ рыхлый инженеръ.

— За что?

— Да какъ же. Онъ удралъ со своего корабля безъ отпуска.

— Молодость безразсудна! — шутя промолвилъ Завистовскій.

— Это правда? Вамъ достанется? — спросила мичмана Сирена.

Пригожій мичманъ съ черными блестящими глазами, ласковыми, какъ у щенка, весь, казалось, трепетавшій радостью жизни, зардѣлся, какъ маковъ цвѣтъ, и съ безшабашною отвагой душевно приподнятаго юнца, которому не только гауптвахта, но дажа и тюрьма казалась въ эту минуту такимъ пустякомъ въ сравненіи со счастьемъ быть около молодой красавицы, отвѣтилъ, взглядывая на Сирену, съ благоговѣйнымъ восторгомъ безумно влюбленнаго:

— Ну такъ что же? Пусть достанется! По крайней мѣрѣ…

Смущенный, онъ не смѣлъ докончить

— По крайней мѣрѣ, что? Имѣйте смѣлость досказать! — спросила Маріанна Николаевна.

— Я до Ялты буду съ вами на пароходѣ.

— Изъ-за этого вы рискуете быть арестованнымъ? — разсмѣялась молодая женщина. — О, какой вы сумасшедшій, милый юноша! Нынче юноши благоразумнѣе… Извольте завтра же вернуться въ Севастополь.

— Вы приказываете!

— Приказываю.

— Въ такомъ случаѣ, я вернусь.

— Даете слово.

— Даю! — покорно и грустно отвѣтилъ мичманъ.

— И въ Ялту безъ отпуска не показывайтесь… Я разсержусь! — строго прибавила Маріанна Николаевна.

И, обращаясь къ Родзянскому, спросила;

— Овѣринъ здѣсь?

— Конечно здѣсь! — отвѣтилъ усмѣхнувшись Родзянскій и подчеркнулъ слово «конечно».

— Гдѣ онъ?

— Сидитъ на другой сторонѣ съ дамой своего сердцц… родственницей!

— Она интересна?

— Очень… И умная женщина… Одно только въ ней ужасно…

— Что такое?

— Ревнива, какъ чортъ, если только черти ревнивы…

— Видно, очень любитъ Овѣрина?

— Черезчуръ даже. Изъ-за него она и супруга бросила. Можетъ, встрѣчали въ газетахъ фамилію присяжнаго повѣреннаго Меньковскаго?.. Это его жена…

— Бѣдная! Я думаю, Овѣринъ не стоитъ такой привязанности.

— Почему вы такъ думаете?

— Онъ, повидимому, увлекающійся человѣкъ и достаточно легкомысленъ.

— Отъ Варвары Алексѣевны не очень-то скоро отдѣлаешься. Она не отпуститъ… И то Овѣринъ цѣлый годъ при ней.

— Годъ? Вы находите, что это такъ долго?

— Для Овѣрина очень долго.

— Онъ такой непостоянный? Изучаетъ женскіе типы, что ли?

— Надо думать, что такъ. Вѣрно и васъ захочетъ изучать, Маріанна Николаевна.

— Ничего не имѣю противъ… Пусть изучаетъ! Я тоже люблю наблюдать васъ, мужчинъ…

— А женщинъ?

— Этихъ я хорошо знаю.

— Кстати, не хотите ли познакомиться съ Меньковской?.. И ей хочется познакомиться съ вами…

— Хочется? Она вамъ говорила? — удивленно спросила Сирена, хорошо знавшая, что женщины ее вообще не любятъ..

— Только что…

— Я очень рада. Я люблю умныхъ женщинъ и, кромѣ, того, мнѣ интересно посмотрѣть: какой вкусъ у Овѣрина. Литераторы, какъ я слышала, не особенно разборчивы… Только льсти имъ, и они восхищены. Оттого-то они, вѣроятно, такъ часто мѣняютъ свои привязанности, какъ и вашъ, пріятель…

— А онъ, повидимому, заинтересовалъ васъ, Маріанна Николаевна? — не безъ досады спрашивалъ Родзянскій. — Вы такъ о немъ разспрашиваете!

— Очень… Талантливый человѣкъ и интересенъ… Хорошо говоритъ… А главное — далъ слово за мной не ухаживать.

Родзянскій усмѣхнулся.

— И вы думаете, онъ сдержитъ слово?

— Надѣюсь, что сдержитъ, если пойметъ, что ухаживанье за мной безполезно.

— Да развѣ сдержать слово возможно?

— Ахъ, Александръ Петровичъ! Я васъ считаю умнымъ человѣкомъ, а между тѣмъ…

— Я не оправдываю вашего мнѣнія?

— Вы говорите пошлости. Это, право, вамъ не къ лицу. Предоставьте говорить банальности другимъ! — тихо шепнула Маріанна Николаевна.

И, поднимаясь съ мѣста, прибавила:

— Пойдемте лучше знакомиться съ Меньковской и старайтесь, Александръ Петровичъ, не говорить того, что говорятъ мнѣ другіе. Честное слово, это надоѣло!

— Буду стараться, Маріанна Николаевна! А вамъ, кажется, нравятся новыя знакомства?

— По себѣ знаете… Я люблю новыхъ людей и быстро знакомлюсь съ ними. Впрочемъ, такъ же быстро и охладѣваю къ нимъ, если они не интересны… Будь у меня талантъ, я была бы беллетристкой… Наблюдательность у меня есть.

— А вы пробовали писать?

— Мало ли чего я не пробовала! — какъ-то загадочно и съ оттѣнкомъ грусти проговорила молодая женщина. — Но видно, бодливой коровѣ Богъ рогъ не даетъ! — прибавила она, смѣясь.

Они перешли на другую сторону юта. Тамъ сидѣло большинство пассажировъ, любуясь видами южнаго берега.

То и дѣло раздавались восклицанія удивленія и восторга.

— А вѣдь она очень интересна, эта пикантная брюнетка рядомъ съ Овѣринымъ. Это Меньковская, конечно?

— Да.

— Выразительное и энергичное лицо! — тихо промолвила Маріанна Николаевна, пріостанавливаясь и оглядывая быстрымъ и любопытнымъ взглядомъ женщины, умѣющей наблюдать, Варвару Алексѣевну съ головы до ногъ.

Та задумчиво смотрѣла на море и не видала Сирены.

Маріанна Николаевна сразу замѣтила и слегка подведенные глаза, и вѣерки у висковъ и, несмотря на моложавый видъ Вавочки, мысленно дала ей болѣе тридцати лѣтъ. Оцѣнила она и ея красивый, пышный станъ, и маленькую выхоленную руку въ кольцахъ, и красивую шею, виднѣвшуюся изъ-за вырѣза воротника, и изысканный свѣжій и кокетливый туалетъ женщины, желающей нравиться.

— Вкусъ у вашего пріятеля не дурной! — шепнула Маріанна Николаевна.

— Одобряете?

— Вполнѣ… Идемте.

Въ эту минуту Овѣринъ увидалъ ихъ.

Онъ вспыхнулъ отъ удовольствія и бросился имъ на встрѣчу.

Отъ Маріанны Николаевны не укрылась эта радостная, чисто-юношеская, порывистость писателя.

«Какой же онъ экспансивный и юный, несмотря на свою сѣдину!» — рѣшила она про себя, словно бы дополняя уже сдѣланную раньше характеристику и невольно ласково улыбалась, какъ доброму старому знакомому, глядя на нѣсколько смущенно-улыбающееся лицо Овѣрина и на эти сѣрые глаза, ласковые и мягкіе, свѣтившіеся радостью.

Въ отвѣтъ на почтительно низкій поклонъ, она крѣпко, по-англійски, пожала его руку и съ чарующею простотой, полной прелести, которую люди, незнающіе ея, могли принять за кокетство, проговорила:

— Очень рада васъ видѣть, Дмитрій Сергѣичъ, и еще болѣе рада буду васъ послушать. Вчера вы такъ интересно разсказывали.

— А какъ я радъ, еслибы вы знали, Маріанна Николаевна! — отвѣчалъ, весь вспыхивая, Овѣринъ.

— И тѣмъ не менѣе не соблаговолили подойти ко мнѣ, хотя знали, что я здѣсь. Вѣдь знали?

— Зналъ, но…

— Безъ «но», — перебила, смѣясь, молодая женщина. — Вы, конечно, ждали, что я первая должна подойти къ валіъ…

— Что вы? Клянусь Богомъ, и не думалъ! — горячо воскликнулъ Овѣринъ. — Просто не хотѣлъ быть навязчивымъ… А вчера я, признаться, ждалъ васъ на бульварѣ.

— Ждали? Скажите, пожалуйста, какая честь… Извѣстный писатель и ждалъ ничѣмъ неизвѣстную женщину! И долго ждали? — лукаво прибавила Сирена.

— До двѣнадцатаго часа. Вы вѣдь хотѣли быть и, однако, не пришли! — съ шутливымъ упрекомъ промолвилъ Овѣринъ.

— Мы ѣздили въ Балаклаву и поздно вернулись… Всему виной Александръ Петровичъ… Онъ затѣялъ ужинать… А ужъ вы готовы обидѣться, что я обѣщала быть и не была? — насмѣшливо кинула Маріанна Николаевна, чуть-чуть щуря глаза и приподнимая уголъ верхней губы, что придавало ея лицу надменное выраженіе.

— Помилуйте, смѣлъ ли я…

— Самолюбивы, какъ всѣ писатели, которыхъ балуютъ поклонники и особенно поклонницы? — продолжала Сирена, смѣясь.

— Я еще не дожилъ до такой чести. Меня не балуютъ…

— Васъ-то?.. Навѣрное, балуютъ… Только предупреждаю заранѣе; я не принадлежу къ разряду дамъ, восхищающихся литераторами… и, признаюсь, люблю больше читать ихъ, чѣмъ тѣшить ихъ непомѣрное, психопатическое самолюбіе.

— За что такая немилость къ намъ?

— Я имѣю удовольствіе знать нѣсколькихъ писателей… Встрѣчалась…

— Здѣсь, въ Крыму?

— И здѣсь, и въ Петербургѣ.

— И что же, разочаровались въ нихъ?

— Изъ пяти — два непремѣнно страдаютъ маніей величія и даже не умѣютъ скрыть этого… И удивительно обидчивы, если не хвалятъ ихъ произведеній и не слушаютъ, когда они сами о нихъ говорятъ. Прекурьезные экземпляры!.. Даже умъ не спасаетъ ихъ отъ смѣшного положенія… Одинъ почтенный беллетристъ въ прошломъ году дарилъ меня своимъ особеннымъ вниманіемъ… Изучалъ, видите ли, меня и, разумѣется, сдѣлалъ очень скоро декларацію. И, вообразите, не хотѣлъ вѣрить, что я совершенно къ нему равнодушна!.. Не замѣчалъ даже, что я смѣюсь надъ нимъ!.. И надоѣлъ мнѣ, пока я не нашла способа отъ него избавиться.

— Какого?

— Я однажды объявила ему, что не читала его произведеній, и когда онъ немедленно поднесъ мнѣ нѣсколько своихъ романовъ и затѣмъ потребовалъ мнѣнія о нихъ, сказала, что съ трудомъ осилила одинъ его романъ. Съ той минуты любовь его прошла, онъ разсердился и, слава Богу, уѣхалъ, разсказывая всѣмъ, что я невозможная дура… А я раньше читала всѣ его вещи, и онѣ мнѣ нравятся… Но надо же было какъ-нибудь избавиться отъ ухаживанья пятидесяти лѣтняго влюбленнаго въ себя Нарцисса! — разсказывала Маріанна Николаевна. — Просто жаль было смотрѣть на него. Такъ онъ былъ смѣшонъ.

И Овѣринъ, и Родзянскій смѣялись. Они оба знали этого беллетриста, который на старости лѣтъ все мечталъ о романахъ и писалъ ихъ въ изрядномъ количествѣ.

— Я не сомнѣваюсь, что вы не изъ такихъ, Дмитрій Сергѣичъ, и если считаете себя геніемъ, то не показываете, по крайней мѣрѣ, этого публикѣ? Не правда ли?

— Однако, и язычекъ у васъ, Маріанна Николаевна! За что вы приписываете человѣку, котораго не знаете, пороки, которыхъ у него нѣтъ?.. Могу васъ увѣрить, что я не страдаю маніей величія даже и наединѣ самъ съ собой.

— Но все-таки любите, когда васъ похваливаютъ?

— Кто этого не любитъ? Но зато не сержусь, если меня и бранятъ. Спросите у Александра Петровича… Пріятели не церемонятся со мною, а онъ въ особенности.

— Не потому ли вы не сердитесь, что о васъ все-таки говорятъ, хоть и бранятъ. А еслибъ молчали?

— Хорошенько его, Маріанна Николаевна! — подстрекалъ, смѣясь, Родзянскій.

Но молодая женщина была обезоружена добродушіемъ Овѣрина. Онъ нисколько не сердился и въ отвѣтъ на ея слова улыбался съ видомъ человѣка, охотно принимавшаго и заслуженныя и незаслуженныя обвиненія.

Еще бы! Что бы ни говорили, но вѣдь о немъ говорили!

Они продолжали разговоръ, быстрый и шутливый, перескакивая съ предмета на предметъ, щеголяя остроуміемъ и находчивостью, слегка задѣвая другъ друга, — тотъ бойкій, оживленный разговоръ, при помощи котораго неглупые мужчина и женщина словно бы зондируютъ другъ друга и быстрѣе понимаютъ одинъ другого.

Говорили о литературѣ, о писателяхъ, о Крымѣ, о Петербургѣ. Нашлись общіе знакомые.

Маріанна Николаевна подмѣтила въ Овѣринѣ еще черту, и очень рѣдкую въ людяхъ. Овѣринъ никого не злословилъ. И это ее пріятно удивило.

Тѣмъ временемъ Варвара Алексѣевна не спускала глазъ съ Сирены.

И она, въ свою очередь, жадно и внимательно оглядывала Маріанну Николаевну, разбирая каждую черту ея лица, каждую линію ея стана, каждую деталь ея костюма. Но она наблюдала далеко не такъ объективно, какъ наблюдала ее Сирена, а, напротивъ, съ тѣмъ инстинктивнымъ недружелюбіемъ и даже съ завистью и злостью, съ какими женщины, и особенно ревнивыя, смотрятъ на красивыхъ и обворожительныхъ женщинъ, въ которыхъ предчувствуютъ или подозрѣваютъ соперницъ.

А эта дѣйствительно ослѣпительная красавица и съ головы до ногъ изящная женщина, чуждая всякой вульгарности, — Варвара Алексѣевна не могла не признать этого, — представляла собою большую и серьезную опасность для ея счастья.

Не даромъ же ее зовутъ Сиреной. Въ ней есть что-то заманивающее и самоувѣренное, что сводить съ ума мужчинъ. Навѣрное, она отчаянная кокетка и постарается увлечь Диму и, разумѣется, сама имъ увлечется! — думала она, воображавшая, какъ многія влюбленныя женщины, что ея избранникъ долженъ быть неотразимъ и для другихъ и что всѣ женщины обязательно должны влюбляться въ Диму,

И въ головѣ Вавочки проносились мучительныя мысли.

Она уже смотрѣла на Сирену, какъ на врага, и представляла себѣ, какъ эта особа (Вавочка презрительно называла всѣхъ женщинъ, въ которыхъ прозрѣвала соперницъ, «особами»), не довольствуясь своими поклонниками (вѣроятно, и любовникъ есть), отниметъ у нея Диму. Милый, любимый Дима попадется въ разславленныя ему сѣти.

Вѣдь онъ такой мягкій и такой безхарактерный — этотъ Дима!

Замѣчательно, что Варвара Алексѣевна, несмотря на умъ и на достаточно тонкое пониманіе Овѣрина, являвшаго не рѣдкія доказательства своего легкомыслія относительно вѣрности, по какой-то особенной логикѣ, обычной у многихъ женщинъ, за всѣ невѣрности Димы обвиняла, главнымъ образомъ, не его, а тѣхъ «особъ», которыя подло его завлекали. Не будь такихъ «особъ», и Дима не уклонялся бы съ пути добродѣтели и любилъ бы одну свою Вавочку.

«Вонъ ужъ она, эта „особа“, начала свою игру!» — думала Варвара Алексѣевна и, полная мучительной ревности, злыми глазами смотрѣла на Маріанну Николаевну, оживленно болтающую съ Овѣринымъ.

И Дима какой вдругъ сталъ оживленный!.. Какъ онъ веселъ и какими восторженными глазами смотритъ на эту женщину!

Но эта Сирена ошибается, воображая, что Дима будетъ ея покорнымъ рабомъ. И Дима напрасно думаетъ, что можно такъ легко играть съ любовью женщины, преданной ему на всю жизнь.

Она еще поборется и безъ борьбы никому не уступитъ Димы.

И надо было этому увертливому и лукавому Родзянскому знакомить Диму съ Сиреной.

«Подлецъ этакій!» мысленно назвала она Родзянскаго.

Въ эту самую минуту Варвара Алексѣевна увидала, что Сирена съ Овѣринымъ и Родзянскимъ приближаются къ ней.

«Идетъ знакомиться!» — подумала она.

И мгновенно приняла видъ свѣтской, милой женщины. Ея хорошенькое личико сіяло улыбкой и въ глазахъ появилось необыкновенно ласковое выраженіе, точно она готовилась встрѣтить самаго милаго друга, а не заклятаго врага, какимъ уже считала Сирену.

IX.

Родзянскій познакомилъ дамъ.

Варвара Алексѣевна, къ радостному изумленію Овѣрина, встрѣтила Сирену очень привѣтливо, выразивъ, что непремѣнно желала познакомиться съ ней. Она отодвинулась, чтобы дать Маріаннѣ Николаевнѣ мѣсто между собой и какою-то дамой и не пустить Диму сѣсть около Сирены, и была необыкновенно мила, любезна и оживлена.

Словно бы задавшись цѣлью очаровать новую знакомую, она старалась показать себя съ самой лучшей стороны, и дѣйствительно понравилась Сиренѣ и своею простотой, и сердечностью, и умомъ, и серьезными взглядами на жизнь, и тою общественною жилкой, которая сказывалась въ ея сужденіяхъ.

Не прошло и десяти минутъ, какъ обѣ дамы вели интимный разговоръ, совсѣмъ не похожій на дамскую болтовню. Варвара Алексѣевна, поборница женскихъ правъ, разсказывала о положеніи женщинъ, возмущенная ихъ безправіемъ, и, между прочимъ, передавала о тѣхъ робкихъ попыткахъ, которыя дѣлаются русскими женщинами въ Петербургѣ и Москвѣ, о женскомъ клубѣ, о медицинскомъ институтѣ.

И Маріанна Николаевна, тоже, повидимому, сочувствующая стремленіямъ женщинъ къ независимости, слушала Варвару Алексѣевну съ удовольствіемъ, сама говорила съ увлеченіемъ и искренностью и не думала, казалось, уходить отъ Вавочки, заинтересованная ею, и не обращала никакого вниманія на Овѣрина и Родзянскаго. Они сперва стояли около дамъ и пробовали перевести разговоръ на другую тему, но это имъ не удалось, и они стали ходить по палубѣ.

— Однако, ловко! — разсмѣялся, повторяя любимое свое словечко, Овѣринъ.

— Ч-то ловко? — спросилъ Родзянскій.

— Да Варвара Алексѣевна, говорю, — ловко отбила отъ насъ Маріанну Николаевну.

— И, кажется, очаровала Сирену… Теперь до самаго обѣда онѣ не разойдутся.

— И нужно было вамъ ихъ знакомить! Къ чему?

— Обѣ дамы этого желали! — уклончиво замѣтилъ, улыбаясь, Родзянскій. — А вы развѣ недовольны, если онѣ подружатся? Что-то на это похоже… Я, признаться, не ожидалъ такого результата. Обыкновенно двѣ хорошенькія женщины, — что два медвѣдя въ берлогѣ…

— Ну, очарована ли Варвара Алексѣевна Сиреной — это еще вопросъ! — засмѣялся Овѣринъ.

— Усложняется положеніе, Дмитрій Сергѣичъ?

— То-то усложняется… А, впрочемъ, мнѣ все равно… Наплевать! — какъ-то рѣшительно проговорилъ Овѣринъ.

— Будете изъ Алупки въ Ялту ѣздить?

— Обязательно.

— И каждый день?

— Если Маріанна Николаевна позволитъ, то каждый день,

— И вмѣстѣ съ Варварой Алексѣевной?

— Да ну васъ!.. И безъ того напутали этимъ знакомствомъ и еще дразните! Глядите, и свита вся удрученная бродитъ! — разсмѣялся Овѣринъ.

Дѣйствительно, и Завистовскій, и инженеръ, и мичманъ меланхолически разгуливали по палубѣ, бросая унылые взгляды на разговаривающихъ дамъ.

А онѣ и не думали прекращать бесѣды. Напротивъ, она, казалось, приняла интимный характеръ и велась въ полголоса

Овѣринъ замѣтилъ, что Вавочка весела, спокойна и словно бы торжествуетъ.

"Ужели Вавочкѣ понравилась Сирена? Ужели она не ревнуетъ къ ней? — думалъ Овѣринъ.

Дѣйствительно, Сирена понравилась Вавочкѣ. Хотя она была на сторожѣ, но ужъ не смотрѣла на Сирену, какъ на врага, послѣ того, какъ та осторожно успокоила подозрѣнія Вавочки на счетъ своего коварства и желанія увлекать мужчинъ.

Еще пріятнѣе ей было узнать, что, по всѣмъ вѣроятіямъ, въ іюнѣ къ ней пріѣдетъ мужъ.

И отзывъ ея объ Овѣринѣ на вопросъ Вавочки, понравился ли онъ ей, не внушалъ ей обычныхъ подозрѣній.

Сирена просто отвѣтила, что Овѣринъ ей очень понравился, какъ умный и талантливый человѣкъ, котораго интересно послушать, но только и всего.

— Говорятъ, онъ очень нравится женщинамъ? — замѣтила Варвара Алексѣевна, желая узнать мнѣніе Сирены о красотѣ Димы и не догадываясь, что Маріанна Николаевна знаетъ объ ихъ близости.

— И я слышала… Овѣринъ имѣетъ на это всѣ шансы… Но онъ не моего романа! Да и вообще я не особенно люблю романы и ухаживателей… Довольно я ихъ видѣла, чтобы знать имъ цѣну! — добавила она полушутя, полусерьезно.

— Да, мужчины не умѣютъ такъ привязываться, какъ привязываемся мы, женщины! — значительно проговорила Вавочка, вздохнула и задумалась.

Маріанна Николаевна сочувственно взглянула на Вавочку и снова подумала:

«Бѣдняжка. Какъ она любитъ Овѣрина!»

И поспѣшила отвѣтить:

— Не стоитъ, по-моему, очень привязываться къ нимъ.

— Пожалуй, вы правы. Именно, не стоитъ. Но дѣло въ томъ, что не всегда можно разсуждать, стоитъ или не стоитъ. Женщина полюбила — и конецъ!.. Вы, видно, не испытали сильнаго чувства, Маріанна Николаевна, и избави васъ Богъ отъ этого.

Сирена на это промолчала.

— А для женщинъ, имѣющихъ несчастье любить очень сильно, потеря любимаго человѣка — великое несчастье! — не безъ драматической нотки въ голосѣ произнесла Вавочка.

Нѣсколько мгновеній Варвара Алексѣевна молчала.

Вдругъ, словно бы охваченная внезапнымъ рѣшеніемъ, она сказала съ чарующей улыбкой:

— Знаете ли что, Маріанна Николаевна? Не сердитесь, — если я позволю себѣ съ вами немного пооткровенничать. Женщина скорѣе пойметъ женщину… Хоть я васъ мало знаю, но въ васъ есть что-то такое, что располагаетъ къ откровенности… И, наконецъ, вѣдь мы въ дорогѣ! — прибавила она, смѣясь.

Вавочка, казалось, такъ искренно и просто сказала это, что Сирена, хоть и хвалилась знаніемъ женщинъ, далека была отъ какихъ бы то ни было подозрѣній и порывисто отвѣтила:

— Будьте увѣрены, что я не злоупотреблю вашимъ довѣріемъ. Спасибо за него!

Ее не удивилъ этотъ внезапный, какъ ей казалось, порывъ интимности.

Путешествуя много и часто въ обществѣ женщинъ, она знала, какъ иногда даже совсѣмъ незнакомыя дамы повѣряютъ другъ другу подчасъ самыя щекотливыя тайны при случайныхъ встрѣчахъ въ вагонахъ и на пароходахъ. Ей самой пришлось не разъ выслушивать разныя признанія, хотя сама она никогда о себѣ не распространялась.

Понижая голосъ почти до шепота, Вавочка проговорила:

— Не расчитывайте, впрочемъ, на что-нибудь интересное… Моя исторія одна изъ самыхъ обыкновенныхъ… Я замужемъ и разошлась съ мужемъ и притомъ совсѣмъ миролюбиво, безъ обоюдныхъ упрековъ… Мой мужъ слишкомъ джентльменъ и эгоистъ, чтобы безпокоить себя сценами и тѣмъ болѣе въ драматическомъ жанрѣ… Онъ современный супругъ! — прибавила она не безъ ироніи.

Вслѣдъ затѣмъ Вавочка въ полушутливомъ, полусерьезномъ тонѣ разсказала, какъ она, какъ и многія, опрометчиво вышла замужъ (немножко любила, а главное — хотѣлось положеніе замужней женщины!) и какъ потомъ поняла, что сдѣлала ошибку. Она не бранила мужа. Напротивъ, даже находила, что онъ, по своему, порядочный человѣкъ и лучше многихъ другихъ, но отношенія его къ ней были, видите ли, слишкомъ халатныя. Онъ смотрѣлъ на нее, какъ и большинство мужей, какъ на извѣстную принадлежность домашняго комфорта, какъ на недурненькую женщину и притомъ жену, которая снисходительно смотрѣла на его увлеченія картами, на кутежи и на мимолетныя связи, Богъ знаетъ съ кѣмъ. Никакого духовнаго общенія между ними не было. Онъ — веселый эпикуреецъ, немного циникъ и безъ всякихъ идеаловъ, а она была идеалисткой… Съ годами эта нравственная рознь сказалась сильнѣе… Жизнь становилась невозможной.

Передавая свою исторію и притомъ въ сокращенномъ изложеніи, чтобы не утомить слушательницы, Вавочка предусмотрительно умолчала о томъ, что втеченіе долгаго супружежества жизнь ей далеко не казалось такой «невозможной» и отсутствіе идеаловъ въ мужѣ вовсе не безпокоило ея. Онъ былъ терпимымъ мужемъ и не возбуждалъ къ себѣ непріязненныхъ чувствъ до той поры, пока не постарѣлъ и пока она не влюбилась въ Овѣрина.

Отступила она нѣсколько отъ истины и тогда, когда объяснила, какъ долго она боролась съ чувствомъ къ одному человѣку, который ее полюбилъ и котораго она любитъ…

— Я не дѣлаю изъ этого тайны… Это — Овѣринъ! — горделиво прибавила она.

И, почти надѣявшаяся, что теперь, благодаря ея признаніямъ, Сирена пожалѣетъ ее и не захочетъ разбить ея жизни, отнявши Диму, Вавочка ласково и нѣжно поглядѣла въ лицо Маріаны Николаевны и, крѣпко и значительно пожимая ея руку, шепнула словно бы удовлетворенная:

— Теперь вы все знаете обо мнѣ!

Ей не стыдно-было этихъ унизительныхъ признаній молодой женщинѣ, съ которой она только-что познакомилась. Она слишкомъ дорожила Димой, чтобы не сдѣлать такого ловкаго, по ея мнѣнію, маневра. И не на то бы она пошла, чтобъ удержать при себѣ Диму. Когда любятъ такъ, какъ она любитъ, все допустимо. По крайней мѣрѣ, отнынѣ она будетъ менѣе тревожиться. Эта красавица Сирена добра и великодушна. Надо сдѣлаться ея другомъ. И если Дима увлечется ею, она не отвѣтитъ на его увлеченіе. А Дима не любитъ безотвѣтной любви и скоро охладѣетъ. Наконецъ, можно и серьезно поссорить ихъ.

Такъ думала Вавочка, подъ вліяніемъ страсти, готовая даже очернить, въ случаѣ надобности, любимаго человѣка, разыгравъ роль Яго.

И, радостная, она сказала Сиренѣ:

— Мнѣ хотѣлось бы поближе сойтись съ вами и видѣться съ вами почаще, Маріанна Николаевна. Вы позволите?

— Я буду очень рада… Вообще меня женщины не долюбливаютъ, а вы составляете пріятное исключеніе… Вы гдѣ думаете поселиться? Въ Ялтѣ?

— О, нѣтъ. Тамъ слишкомъ шумно… Я хочу жить въ Алупкѣ… Вѣдь это близко отъ Ялты?

— Пятнадцать верстъ, но дорога отличная…

— Вотъ видите… Это не помѣшаетъ мнѣ пріѣзжать къ вамъ… Надѣюсь, что и васъ не испугаетъ разстояніе?

— Нисколько. Я часто ѣзжу верхомъ и дѣлаю и не такія экскурсіи… Будемъ вмѣстѣ совершать поѣздки…

Въ эту минуту къ Маріанѣ Николаевнѣ подошелъ старенькій морякъ и, позѣвывая, проговорилъ:

— Вотъ я и выспался. Скоро и обѣдъ. Не раздумали, милая барыня, въ обществѣ стараго хрыча сидѣть за обѣдомъ?

И старикъ, добродушно разсмѣявшись, прибавилъ:

— Говорите откровенно… Я не обижусь.

— Самымъ откровеннымъ образомъ говорю, что рада вмѣстѣ обѣдать… И вы, Иванъ Васильевичъ, займите нѣсколько мѣстъ… Хотите въ нашей компаніи, Варвара Алексѣевна?

— Съ большимъ удовольствіемъ…

— Увидите одного любопытнаго петербургскаго сановника.

— Я его знаю… Завистовскій?.. Мы съ нимъ ѣхали въ одномъ поѣздѣ…

— Онъ самый… Одного инженера, милаго юнаго мичмана и Родзянскаго… Вѣрно и Дмитрій Сергѣичъ сядетъ съ нами?

— Конечно.

— Такъ займите, дорогой Иванъ Васильевичъ, шесть мѣстъ… И я сижу около васъ…

— Слушаю-съ… А по другую сторону кого прикажете посадить?

— Угодно, Варвара Алексѣевна, рядомъ со мной…? А около васъ посадимъ Родзянскаго… хотите?…

— Кого угодно… Хоть тайнаго совѣтника…

— Боюсь, онъ сдѣлаетъ вамъ признаніе въ любви! — замѣтила, смѣясь, Сирена. — Онъ очень влюбчивъ.

— Юпочникъ… этотъ петербургскій генералъ! Я только удивляюсь, Маріанна Николаевна, какъ вы его не турнете хорошенько! — говорилъ отставной морякъ.

— Онъ интересенъ и далеко не глупъ, когда не играетъ роли вздыхателя… И, къ тому же, забавенъ, когда начинаетъ свою роль… Впрочемъ, онъ мнѣ не смѣетъ больше говорить о чувствахъ…

— Отучили?

— Отучила… Варвара Алексѣевна! Позвольте вамъ представить моего стараго и добраго друга… Ивана Васильевича Чижа!… Прелестнѣйшій человѣкъ. Онъ тоже ѣдетъ въ Алупку и не откажетъ, конечно, дать вамъ указанія, какъ тамъ устроиться… Варвара Алексѣевна Меньковская! — назвала она Вавочку и прибавила: — надѣюсь, вашъ зоркій глазъ видитъ, что Варвара Алексѣевна не купчиха и потому можете при ней ругать ихъ сколько угодно… Иванъ Васильевичъ ненавидитъ купчихъ и особенно московскихъ! — пояснила она.

Старикъ галантно снялъ фуражку, обнаживъ сѣдую голову и крѣпко пожимая протянутую ему руку, проговорилъ:

— Въ Алупку, а не въ Ялту? Вполнѣ одобряю васъ, Варвара Алексѣевна. Вполнѣ-съ. И съ особеннымъ удовольствіемъ радъ служить вамъ, чѣмъ могу, — съ особенной любезностью, присущей старымъ морякамъ въ разговорахъ съ дамами, говорилъ старикъ съ странною фамиліей. — Отлично сдѣлали, что выбрали Алупку… Прелестное мѣсто… одинъ паркъ чего стоитъ… и все-таки не такъ засижено, какъ Ялта или Гурзуфъ, и болѣе напоминаетъ старый Крымъ, когда цивилизаціи этой самой не было… А главное — тамъ не такъ мозолятъ глаза эти подлые проводники-татары и меньше этихъ безстыжихъ пожилыхъ купчихъ, ищущихъ, — извините-съ, — на старости лѣтъ амуровъ съ этими самыми татарами… Просто противно смотрѣть, что творится въ Крыму… А впрочемъ. сами изволите видѣть… Вы когда въ Алупку?… Немедленно съ парохода или остановитесь въ Ялтѣ?

— Думаю прежде остановиться въ Ялтѣ…

— И я до завтра пробуду въ Ялтѣ… Когда прикажете, я къ вашимъ услугамъ! — говорилъ старикъ, снова кланяясь.

Онъ хотѣлъ было уходить внизъ, но, спохватившись, прибавилъ, обращаясь къ Маріаннѣ Николаевнѣ:

— Чуть было и не забылъ… Тутъ одинъ петербургскій чинуша какъ увидѣлъ васъ, такъ и оболдѣлъ въ нѣкоторомъ родѣ… Упрашиваетъ очень, чтобъ я его представилъ вамъ… Хотите?… Пусть лишняя жертва будетъ.

— Интересный человѣкъ?

— По-моему, чердакъ у него не особенно въ большомъ порядкѣ, но это не мѣшаетъ ему на все фыркать и думать, что онъ въ нѣкоторомъ родѣ жаръ-птица и будущая административная шишка. Для меня онъ забавенъ своей болтовней. Не знаю, какъ для васъ… Да вотъ взгляните… Вонъ цапля стоитъ въ желтыхъ ботинкахъ и въ поясѣ… у пггурвала… Такой чистенькій, прилизанный, франтоватый… Ѣдетъ что-то ревизовать.

Маріанна Николаевна взглянула по указанному направленію и невольно разсмѣялась при видѣ этого тощаго, франтоватаго господина съ моноклемъ въ глазу, съ солиднымъ и необыкновенно самодовольнымъ выраженіемъ на выбритомъ, истомленномъ, желтомъ лицѣ.

— И вы хотите мнѣ представлять этого шута гороховаго?

— Обѣщалъ даже ему… Впрочемъ, предупредилъ, что вы его оболваните.

— Такого и оболванить, какъ вы выражаетесь, не стоитъ… И не думайте представлять.

— Слушаю-съ… Скажу ему, что вы не любите новыхъ знакомствъ.

— Говорите что хотите, но только избавьте отъ знакомства съ нимъ.

Прозвонили въ колоколъ, и публика пошла внизъ и стала усаживаться за столы, хорошо сервированные, съ безукоризненными скатертями и салфетками, съ вазами, полными конфектъ и фруктовъ, на серединѣ столовъ.

Маріанна Николаевна представила свою свиту Вавочкѣ, познакомила со всѣми стараго моряка, и всѣ усѣлись за одинъ столъ, рядомъ другъ съ другомъ. Завистовскій поспѣшилъ занять мѣсто около Вавочки и тотчасъ же выразилъ удовольствіе, что имѣлъ удовольствіе познакомиться съ дорожною спутницей и, вѣроятно, желая быть ей пріятнымъ, началъ расхваливать ей мужа, съ которымъ онъ имѣетъ честь быть знакомымъ по клубу и часто съ нимъ игралъ въ карты. Скоро, впрочемъ, онъ сообразилъ, что разговоръ о мужѣ не можетъ доставить особеннаго удовольствія женѣ, которая ѣдетъ въ Крымъ въ отдѣльномъ купэ съ красивымъ господиномъ, да еще съ извѣстнымъ писателемъ, и поспѣшилъ перемѣнить предметъ бесѣды, стараясь занять свою даму.

Овѣринъ сѣлъ рядомъ съ Родзянскимъ на концѣ и былъ мраченъ, какъ туча, возбуждая безпокойство Вавочки. Ему далеко не нравилось это знакомство, повидимому, прочное, которое завязалось у Вавочки съ Сиреной. Онъ хорошо зналъ намѣренія Вавочки, но, разумѣется, не догадывался о томъ, что Вавочка посвятила Маріанну Николаевну въ тайну ихъ отношеній. И Сирена, казалось ему, послѣ разговора съ Вавочкой, какъ будто не обращаетъ на него никакого вниманія. А только еще говорила, что рада его видѣть и рада его слушать.

«А что за интересная женщина и, Боже мой, какъ обворожительна!» — мысленно повторялъ Овѣринъ, бросая, по временамъ, украдкой на нее взгляды. Взгляды ихъ на одно мгновеніе встрѣтились, и Овѣрину показалось, что въ глазахъ Сирены мелькнула насмѣшка.

Это его окончательно смутило, и онъ притихъ совсѣмъ, словно обиженный ребенокъ.

И какой онъ дуракъ былъ, что не поѣхалъ одинъ въ Крымъ. Нужно же было взять Вавочку съ собой. Вотъ теперь она будетъ сторожить его. И всему виной эта его дурацкая мягкость характера. Не можетъ быть онъ рѣзокъ съ женщиной… Не можетъ онъ отказывать, когда онѣ его просятъ о чемъ-нибудь, да еще если плачутъ.

— Что, веселенькая вышла поѣздка, Дмитрій Сергѣичъ? — спрашивалъ Родзянскій.

— Очень веселенькая… спасибо вамъ, — огрызнулся Овѣринъ.

Онъ подозвалъ лакея и велѣлъ подать шампанскаго,

— Дмитрій Сергѣичъ! — обратился къ нему старый морякъ. — Раскатайте, пожалуйста, Крымъ, у васъ перо хорошее… Я всегда читаю съ удовольствіемъ ваши произведенія.

— За что же «раскатывать?» — улыбнулся Овѣринъ.

— Есть за что… Я вамъ сообщу много любопытнаго по части нравовъ… Да вы и сами увидите… Глазъ-то у васъ зоркій, должно быть.

— А вы собираетесь писать о Крымѣ? — спросила Маріанна Николаевна.

— Пока не собираюсь, а можетъ быть соберусь.

— И насъ грѣшныхъ опишите? — усмѣхнулась Сирена.

— Я не достаточно хорошо васъ знаю, Маріанна Николаевна..

— А стоитъ описать нашу Черноморскую Сирену, — подхватилъ старый морякъ. — Не даромъ о Маріаннѣ Николаевнѣ и здѣсь цѣлыя легенды ходятъ.

— Даже легенды? — насмѣшливо переспросилъ Овѣринъ, чувствуя, что злится.

— Именно легенды… Помните, Маріанна Николаевна, какъ въ прошломъ году сочинили, будто вы выходите замужъ за германскаго принца и будто изъ-за васъ застрѣлился директоръ департамента? — смѣялся морякъ.

— И то, и другое не особенно лестно, Иванъ Васильевичъ! Да и нечего меня описывать. Вѣроятно, у Дмитрія Сергѣевича есть болѣе интересный и поучительный матеріалъ.

— Я болѣе согласенъ съ Иваномъ Васильевичемъ и съ удовольствіемъ описалъ бы васъ, Маріанна Николаевна. Боюсь только, что это не такъ-то легко.

— Отчего?

— Боюсь быть пристрастнымъ въ ту или другую сторону.

— И я думаю въ другую? — подчеркнула Сирена.

— Можетъ быть, если вамъ этого хочется.

Обѣдавшіе уже всѣ встали изъ-за стола, а компанія оставалась еще сидѣть. За бутылкой, потребованной Овѣринымъ, явилась другая, третья.

Овѣринъ, обыкновенно ничего не пившій, сегодня пилъ болѣе обыкновеннаго.

Вавочка это замѣтила и шутя проговорила:

— А вамъ развѣ не вредно пить, Дмитрій Сергѣевичъ?

— Нисколько, Варвара Алексѣевна!

И словно бы нарочно налилъ себѣ еще бокалъ.

Сирена пристально взглянула на Овѣрина и, въ свою очередь, участливо замѣтила:

— А вы слушайте, что добрые люди вамъ говорятъ, и не пейте, если вамъ въ самомъ дѣлѣ вредно, Дмитрій Сергѣевичъ!

Онъ вопросительно взглянулъ на Сирену, но та быстро отвела глаза и, казалось, совсѣмъ забыла о немъ.

— Пароходъ пристаетъ къ пристани! — доложилъ буфетчикъ засидѣвшейся компаніи.

— Уже? — вырвалось грустное восклицаніе у мичмана.

Всѣ разсмѣялись.

Вавочка стала прощаться. Дамы поцѣловались. Маріанна Николаевна звала Варвару Алексѣевну завтра же навѣстить ее на дачѣ и вечеромъ вмѣстѣ ѣхать кататься.

Овѣринъ это слышалъ и только диву давался такой быстрой дружбѣ.

Онъ нарочно подошелъ проститься къ Маріаннѣ Николаевнѣ въ то время, когда Вавочка ушла изъ каютъ-компаніи.

— Вы за обѣдомъ были совсѣмъ не интересны, Дмитрій Сергѣевичъ! — говорила Сирена, пожимая ему руку. — Не въ духѣ вѣрно? Что за причина?

— Чего мнѣ быть не въ духѣ? Вамъ такъ показалось. Нѣтъ, я вру. Дѣйствительно, я былъ не въ духѣ.

— Отчего?

— Отчего? Сказать правду?

— Конечно, правду.

— Оттого, что вы за что-то разсердились на меня.

— Я… Христосъ съ вами! За что?

— Да вы совсѣмъ не говорили со мной…

— И вы не говорили. Однако, вы капризникъ и вдобавокъ балованный, какъ погляжу. Съ вами няньчиться нужно… А я няньчиться съ людьми не умѣю. Ну, до свиданія. Милости просимъ ко мнѣ, если только не будете капризничать, балованный писатель… Послѣ двѣнадцати я всегда дома. Заѣзжайте, всегда буду рада поболтать съ вами, если только вы не забудете нашего условія! — прибавила она.

— Будьте покойны. Не забуду. А если и забуду, то…

— То перестанете бывать у меня? Искренно буду жалѣть…

— Не то, — вы и не узнаете, нарушилъ ли я условіе.

— На это согласна… Завтра ѣдемъ кататься… Приходите послѣ обѣда. И Варвара Алексѣевна будетъ…

— Будетъ? — протянулъ Овѣринъ не особенно весело.

— Дала слово. Напомните, пожалуйста, Варварѣ Алексѣевнѣ, чтобъ не забыла, что я непремѣнно ее жду! — прибавила Маріанна Николаевна и опять — показалось Овѣрину — въ ея глазахъ мелькнуло что-то лукавое.

— Непремѣнно напомню! — промолвилъ Овѣринъ.

— Дмитрій Сергѣевичъ! Помогите мнѣ, пожалуйста. Прикажите выносить вещи! — окликнула Овѣрина Вавочка изъ дверей каютъ-компаніи.

— Идите… Васъ зовутъ… До свиданія, Варвара Алексѣевна. Завтра жду васъ. — Не забудьте! — крикнула ей Сирена.

Овѣринъ приказалъ лакею вынести вещи и вышелъ съ Вавочкой на верхъ.

Хорошенькая Ялта сверкнула подъ лучами солнца у берега моря.

— Куда же мы ѣдемъ, Вавочка?… Останавливаемся въ Ялтѣ?

— На день, на два. А потомъ въ Алупку. Согласенъ, Дима?

— Вполнѣ согласенъ, Вавочка. «Алупка, такъ Алупка!» — сказалъ молодой турокъ, когда его сажали на колъ, — смѣясь проговорилъ Овѣринъ.

«Ты ведешь „линію“, и я буду вести свою, голубушка! Кто кого лучше обставитъ, какъ выражаются москвичи!» — подумалъ Овѣринъ, рѣшившійся дѣлать видъ, будто не замѣчаетъ никакихъ «козней» Вавочки.

— Но, быть можетъ, ты не хочешь въ Алупку, Дима?

— Отчего не хотѣть… Тамъ, какъ ты говоришь, не такъ шумно… А скучно станетъ въ Алупкѣ, можно и въ Ялту ѣздить… Не правда ли?

И Овѣринъ, отставивъ два пальца руки, запѣлъ фальшивымъ теноркомъ какой-то романсъ.

— Вещи готовы! — доложилъ подошедшій швейцаръ изъ гостиницы «Россія».

— Ѣдемъ, Вавочка!

Они пошли съ парохода, сѣли въ роскошную корзинку-коляску, дожидавшуюся у пристани, и поѣхали по набережной.

— Красивая Ялта! — промолвила Вавочка.

— Недурна. Жаль только, что у самой пристани бойня… Ароматно!…

— Ты сегодня не въ духѣ. И за обѣдомъ былъ. И пилъ много. Что съ тобой?

— Рѣшительно ничего, Вавочка.

— И ты на меня не сердишься?

— Я? За что мнѣ сердиться?

— Мнѣ иногда кажется, что ты, Дима, скучаешь со мной?

«Вотъ оно куда пошло!» — подумалъ Овѣринъ и, мягкій по натурѣ, счелъ долгомъ увѣрить Вавочку, что она ошибается.

— А я въ восторгѣ отъ Сирены! — проговорила вдругъ Вавочка.

«Наконецъ-то разрѣшилось!» — подумалъ Овѣринъ и промолвилъ:

— Какъ же, видѣлъ, какъ ты съ ней дружески бесѣдовала! Что тебя привело въ восторгъ!

— Все… Умная и вполнѣ порядочная женщина. Немного скептикъ, правда, но это къ ней идетъ.

— Откровенничала съ тобой!

— Не очень… Но вообще мы съ ней сошлись.

— Что-жъ и отлично… По крайней мѣрѣ, будетъ женское общество. А мужъ у нея молодой? — небрежно спросилъ Овѣринъ.

— Вѣроятно, молодой.

— Отчего же вѣроятно?

— Она не пошла бы замужъ за старика… Не такая она женщина!

— А ужъ ты ее узнала, эту женщину? — иронически протянулъ Овѣринъ.

— Узнала — не узнала, но поняла… Она совсѣмъ не та, чѣмъ кажется по наружности… И совсѣмъ не кокетка, какъ я раньше думала… Въ ней разсудокъ на первомъ планѣ, и она не изъ тѣхъ барынь, которыя легко увлекаются.

— Съ чѣмъ ее и поздравляю.

— Ты, кажется, что-то имѣешь противъ нея… А между тѣмъ такъ оживленно съ ней утромъ разговаривалъ… Не нравится она тебѣ развѣ?

— Нравится… Съ ней интересно поболтать, но приходить отъ нея въ восторгъ, какъ ты, не имѣю ни малѣйшей охоты… Ты завтра у нея будешь?

— Непремѣнно… Она звала кататься.

— И меня звала…

— Что-жъ, поѣдемъ?

— Отчего не поѣхать… Поѣдемъ, Вавочка.

Коляска остановилась у роскошной гостиницы, и Овѣринъ приказалъ показать ему лучшіе номера.

Вечеромъ они поѣхли кататься. Маленькій городокъ оживился. На набережной были гуляющіе. Проводники-татары, наглые, самодовольные, въ своихъ расшитыхъ курткахъ, гарцовали на лошадяхъ. Дамы разглядывали ихъ.

Объѣхавши городъ, они остановились у набережной противъ кондитерской, у веранды на берегу моря, и велѣли себѣ подать чаю. За отдѣльными столиками сидѣли мужчины и дамы. Вечеръ былъ превосходный и съ бирюзоваго тихаго моря тянуло прохладой.

Овѣринъ думалъ о Сиренѣ, вспоминая ея лицо, ея слова, ея жесты, и молча отхлебывалъ чай.

Черезъ нѣсколько минутъ къ нимъ подсѣлъ старый морякъ и сталъ разсказывать объ Алупкѣ. Рѣшено было, что послѣ завтра они отправятся вмѣстѣ съ Овѣринымъ и, послѣ осмотра помѣщеній, наймутъ подходящую квартиру или комнаты въ пансіонѣ, и тогда уже Овѣринъ повезетъ Вавочку.

Вскорѣ подошелъ и Родзянскій, и Овѣринъ былъ очень радъ, что не пришлось остаться наединѣ съ Вавочкой.

Онъ начиналъ тяготиться ея обществомъ.

Спасибо словоохотливому и живому старику-моряку Ивану Васильевичу. Онъ большую часть вечера доставлялъ всѣмъ удовольствіе своими разсказами и воспоминаніями.

Онъ съ любовью вспоминалъ про прежній Севастополь, въ которомъ пробылъ всю осаду, вспоминалъ про черноморскій флотъ и, конечно, покорилъ современныхъ моряковъ, назвавъ ихъ «цензовыми алтынниками», заботящимися лишь о карьерѣ да о выгодныхъ мѣстахъ, вспоминалъ про Крымъ, когда еще татаръ не выгоняли, и Крымъ былъ полонъ садовъ, и съ ненавистью говорилъ про тѣ времена, когда въ Крымъ стали наѣзжать изъ Россіи разные прожигатели и прожигательницы, которые совсѣмъ изгадили Крымъ и развратили татаръ.

— Прежде татары южнаго берега были совсѣмъ другіе. Честные, трудолюбивые, непьющіе… отличные садоводы, а теперь… полюбуйтесь!.. Вотъ эти подлецы гарцуютъ! — указалъ онъ пальцемъ на разъѣзжающихъ проводниковъ. Теперь каждый молодой татаринъ и вино, шельма, дуетъ, и мечтаетъ о лѣтѣ, когда пріѣдутъ барыни, и слѣдовательно нажива… Развратъ-съ дошелъ до послѣдней степени… Просто тошно глядѣть… Многіе проводники десятки тысячъ зарабатываютъ… Все бабы пожилыя ихъ награждаютъ… И сами татары съ презрѣніемъ смотрятъ на русскихъ пріѣзжихъ дамъ… Удивляются, отчего онѣ такъ до татаръ падки. Въ прошломъ году здѣсь одна кутящая барыня жила… Такъ просто позоръ одинъ… При ней дочка и сынъ студентъ, а она по ночамъ съ татариномъ на лодкѣ, или верхомъ скачетъ… Генеральша вдобавокъ… А что дѣлаютъ купчихи… Во всю, можно сказать, гуляютъ… При всякой какой-нибудь Меметъ, или Османъ, или Мамутъ… Вмѣстѣ на фотографіяхъ снимаются. Спросите-ка какого-нибудь каналью Меметку: чѣмъ онъ занимается? Знаете, что онъ отвѣтитъ?

— А что? — спросилъ улыбаясь Овѣринъ.

— Зимой дрова урублю, а лѣтомъ русскимъ барынамъ ухаживай! Карошъ барынъ — татаръ любитъ… Многіе изловчились даже по-французски. «Же ву земъ» — такъ и чешетъ. Идетъ барыня одна, — такъ прямо-таки и предлагаютъ безъ церемоніи: «поѣдемъ, душинка, въ горы». И какъ смотритъ при этомъ?… А кто виноватъ?… Сами же барыни… Нечего сказать, хорошіе примѣры показываютъ.

Старикъ, отхлебнувъ чая, продолжалъ:

— Я вотъ двадцать лѣтъ какъ каждый годъ живу въ Крыму съ мая по октябрь… Люблю Крымъ, — ну, и, знаете ли, для здоровья Крымъ полезенъ… Такъ вся-то эта мерзость у меня на глазахъ прошла… Помню какъ повалила публика на южный берегъ, и какая пошла цивилизація!… А если, господа, вы хотите видѣть настоящихъ татаръ, поѣзжайте въ Бахчисарай или въ глухія татарскія деревни, гдѣ нѣтъ еще русскихъ туристовъ… По здѣшнему жулью не судите о татарахъ.

Иванъ Васильевичъ о себѣ не говорилъ. И только на вопросъ Овѣрина: давно ли Иванъ Васильевичъ въ отставкѣ, онъ отвѣтилъ, что вышелъ въ отставку вскорѣ послѣ войны съ чиномъ капитана перваго ранга и съ усиленною пенсіей на правахъ раненаго.

— Ногу немножко хватило… Долго ее залѣчивалъ… Въ Вѣнѣ вылѣчили… А вернувшись въ Россію, поселился я въ Бериславлѣ. Можетъ, слышали про такой городокъ? Жить тамъ дешево. Сижу въ своей мурьѣ одинъ да книжки почитываю… Зима, смотришь, и прошла. А въ маѣ — сюда.

— Вы, значитъ, не женаты и семьи нѣтъ у васъ, Иванъ Васильевичъ? — спросила Вавочка.

— Семьи нѣтъ, а супруга есть, но только въ безвѣстномъ отсутствіи, Варвара Алексѣевна.

Старикъ попробовалъ усмѣхнуться, но усмѣшка вышла не веселая.

Наступила минута неловкаго молчанія. Всѣмъ почему-то стало жаль одинокаго старика.

— Глупость сдѣлалъ, — наконецъ, заговорилъ Иванъ Васильевичъ, — на старости лѣтъ женился на молодой… Ну, и разумѣется, что изъ этого могло выйти, кромѣ того, что вышло?… Ишь ночь-то какая!… Теплынь и благодать.

Иванъ Васильевичъ хотѣлъ было уходить, но Овѣринъ упросилъ его ѣхать ужинать въ гостиницу.

Всѣ вернулись вмѣстѣ, и Овѣринъ заказалъ изысканный ужинъ.

Разошлись во второмъ часу.

Сославшись на головную боль и усталость, Овѣринъ тотчасъ же ушелъ въ свой номеръ и, поспѣшно раздѣвшись, бросился въ постель.

Но сонъ не шелъ. Въ головѣ его носился образъ Сирены.

Онъ мечталъ о ней, объ этой умной, изящной женщинѣ, и наконецъ заснулъ, полный радости, что завтра ее увидитъ.

X.

Чудная, теплая, благоухающая ночь, — ночь, полная, какой-то ласкающей нѣги и чарующей прелести, быстро опустилась надъ Алупкой вслѣдъ за короткими сумерками.

Будто нехотя, лѣниво и медленно, по затемнѣвшему, точно бархатистому небу поднимался полный, почти круглый и выпуклый дискъ луны среди ярко горѣвшихъ звѣздъ и томно мигающихъ звѣздочекъ, и все озарилось волшебнымъ серебристымъ свѣтомъ: и виднѣющіяся башни дивнаго Воронцовскаго дворца, и зеленая гуща его громаднаго парка, и бѣлая лента шоссе, и рядъ дачъ и домовъ съ ихъ балконами и садиками.

Зубцы Ай-Петри, казалось, повисшей надъ Алупкой, бѣлѣли подъ луннымъ свѣтомъ.

Тихое и неподвижное море словно замерло въ сладкомъ снѣ, серебрясь подъ луною.

Кругомъ тишина.

Только по временамъ съ дороги доносится тихій смѣхъ и говоръ гуляющихъ. Всѣ говорятъ тихо, словно бы боясь потревожить тишину волшебной ночи.

Былъ десятый часъ.

Овѣринъ только что поужиналъ за общимъ столомъ въ палаткѣ на дворѣ, въ обществѣ пансіонеровъ небольшого, но превосходнаго пансіона, и нѣсколькихъ лицъ, приходившихъ обѣдать и ужинать, въ числѣ которыхъ были двѣ пожилыя тетеньки съ миѳическими племянниками.

Лѣниво отхлебывая чай, онъ сидѣлъ одинъ на своемъ балконѣ, выходящемъ изъ его большой, хорошо меблированной комнаты.

Такая же комната Вавочки была рядомъ.

Ея не было дома, — она съ утра уѣхала въ Ялту.

Овѣринъ взволнованно взглядывалъ то на море, то на огонекъ маяка на Ай-Тодорѣ, то на серебристую зелень деревьевъ, вдыхая раздражающій ароматъ глициній, акацій и розъ въ саду, подъ балкономъ. Онъ весь подъ обаяніемъ этой дивной ночи, полный грезъ и томленія, желаній и грусти. Нервы его натянуты.

О какъ ему хочется въ эту минуту увидѣть Сирену, поговорить съ ней, раскрыть ей всю душу и сказать, какъ онъ. чисто ее любитъ, не надѣясь ни на что, а просто любитъ, потому, что ее нельзя не любить… Какими ничтожными кажутся ему прежнія увлеченія и тѣ женщины, которымъ онъ прежде клялся въ любви… Неблагодарный, онъ теперь думалъ, что только Сирена могла бы дать ему счастіе безъ конца.

Ему не сидится. Въ этакую ночь и быть одному, когда сердце такъ и бьется и онъ чувствуетъ въ себѣ безуміе юности, несмотря на свои тридцать шесть лѣтъ.

Онъ сію минуту поскакалъ бы въ Ялту на прелестномъ караковомъ иноходцѣ «Красавчикѣ». Татаринъ Абдурахманъ даетъ Овѣрину этого дорогого своего коника, увѣрившись, что Овѣринъ лихой наѣздникъ и не загоняетъ и не испортитъ «Красавчика». И «Красавчикъ» нанятъ Овѣринымъ на цѣлый мѣсяцъ. Нанята и коляска для поѣздокъ Вавочки. Овѣринъ умѣлъ швырять деньги.

Но у Маріанны Николаевны, навѣрное, сидитъ теперь Вавочка. Какіе ужъ тутъ интимные разговоры при ней? Какія изліянія?

Да, положеніе усложняется. Необходима развязка.

Вотъ уже три недѣли, какъ они поселились въ Алупкѣ, и Овѣринъ за все это время ни разу не брался за перо, несмотря на совѣты Вавочки поскорѣе окончить начатую вещь и несмотря на письма редактора. Редактору онъ отвѣчалъ, что хочетъ отдохнуть, а Вавочкѣ, чтобъ отдѣлаться, обѣщалъ скоро засѣсть за работу. Увы! теперь восторженныя восклицанія Вавочки: «Ахъ, Дима, какой ты талантъ, какой ты огромный талантъ!» — уже потеряли прежнюю силу воздѣйствія и хоть щекотали нервы Овѣрина, но не располагали его къ чтенію начатыхъ рукописей и набросковъ и не вели къ благодарнымъ поцѣлуямъ. Теперь Димѣ хотѣлось бы — да еще какъ хотѣлось! — услыхать нѣчто подобное отъ другой женщины.

Не до писанья было ему и не до чтенія своихъ произведеній Вавочкѣ.

Въ эти три недѣли онъ чуть ли не ежедневно ѣздилъ въ Ялту и бывалъ у Маріанны Николавны. Являлся онъ къ ней и подъ разными предлогами («катался и заѣхалъ» или «въ банкъ нужно было, переводъ получить»), и безъ предлоговъ, и нерѣдко какъ будто нечаянно встрѣчался съ нею во время ея прогулокъ и сопровождалъ ее на своемъ «Красавчикѣ». А то устраивалъ разныя parties de plaisir и экскурсіи, стараясь усадить Вавочку не въ ту коляску, въ которой сидѣла Сирена.

Молодая женщина принимала Овѣрина радушно и привѣтливо и держалась съ нимъ по-пріятельски, стараясь стать въ добрыя товарищескія отношенія, исключающія какія бы то ни было притязанія. Она охотно слушала живой, талантливый разговоръ Овѣрина, его скоропалительныя, огорашивающія сужденія, иногда быстро мѣняющіяся подъ впечатлѣніемъ какой-нибудь бесѣды или прочитанной статьи. Ее подкупало его простосердечіе, доброта и искренность, и она великодушно прощала ему многіе недостатки, которые бросались въ глаза. Нерѣдко она спорила съ нимъ, какъ равный съ равнымъ, не принимая на вѣру, какъ дѣлаютъ многія женщины, всего, что говоритъ писатель, да еще болѣе или менѣе извѣстный.

Къ крайнему удивленію Овѣрина оказалось, что эта красавица, повидимому, живущая исключительно личными интересами, и начитана, и образована едва ли не больше самого Овѣрина, и хорошо усвоила то, что читала. Она могла вести «умный» разговоръ, откровенно сознавалась въ томъ, чего не знаетъ, и нерѣдко, смѣясь, высказывала, что «имѣетъ доблесть не бояться говорить собственныя глупости».

Въ этихъ бесѣдахъ и спорахъ они скоро сошлись, и Маріанна Николаевна видимо старалась сохранить отношенія именно на этой почвѣ и всегда очень ловко и умно отклоняла всякіе разговоры о чувствѣ и похвалы своей особѣ, когда Овѣринъ, случалось, заводилъ бесѣду на эту тему.

— Оставимъ эти разговоры юнымъ мичманамъ и старымъ тайнымъ совѣтникамъ, Дмитрій Сергѣевичъ! Не правда ли? — замѣчала она, если Овѣринъ не хотѣлъ понять ея тонкихъ намековъ.

И онъ, сконфуженный, умолкалъ, втайнѣ обиженный и недовольный, что съ нимъ ведутъ только умные разговоры.

И, разумѣется, влюблялся еще болѣе.

Нечего и говорить, что Овѣринъ съ первыхъ же дней знакомства познакомилъ Маріанну Николаевну со своею автобіографіей и при томъ добросовѣстно и мужественно не утаилъ ничего такого, что могло бы показаться не особенно привлекательнымъ и слишкомъ легкомысленнымъ.

Онъ съ подкупающею простотой сознался, какой онъ въ юныхъ годахъ былъ «идіотъ» по своимъ взглядамъ и убѣжденіямъ, похожимъ на юнкерскіе, и какъ онъ прожигалъ жизнь, проводя ее въ кутежахъ и въ ухаживаніи за опереточными актрисами, какъ онъ окончилъ съ грѣхомъ пополамъ университетъ, поступилъ на службу и мечталъ о блестящей карьерѣ и водилъ знакомство съ хлыщами, и какъ онъ, наконецъ, прозрѣлъ, что все это чепуха, что самъ онъ «болванъ», и сразу порвалъ съ прошлымъ, сталъ читать и думать, отправился пѣшкомъ путешествовать по Россіи и сдѣлался вдругъ другимъ человѣкомъ. Его потянуло къ литературѣ, и онъ началъ писать…

Не скрылъ онъ и своихъ многочисленныхъ романовъ, хотя они и свидѣтельствовали о быстротѣ его увлеченій и легкомысліи. Въ своихъ автобіографическихъ разсказахъ Овѣринъ открылся весь и не драпировался въ мантію героя, какъ часто дѣлаютъ влюбленные мужчины, желая импонировать на женщинъ. Не рисовался онъ и напускною скромностью людей, считающихъ себя необыкновенно хорошими, и съ откровенною наивностью и простодушіемъ ребенка иногда восхищался самъ собой и ждалъ ободренія, и самъ же, ловя себя на этомъ, добродушно хохоталъ.

Разумѣется, онъ поднесъ Маріапцѣ Николаевнѣ всѣ написанныя имъ книги въ изящныхъ переплетахъ и съ восторженными надписями и нерѣдко просилъ позволенія прочитать ей вслухъ что-нибудь изъ своего. И радовался, какъ дитя, если Маріанна Николаевна хвалила. Нечего и говорить, что многія рукописи были имъ прочитаны Сиренѣ подъ тѣмъ предлогомъ, что ему хотѣлось знать ея мнѣніе. Она улыбалась и слушала. Слушала и планы задуманнаго имъ и часто критиковала и даже вышучивала то, чѣмъ Вавочка восхищалась и за что считала своего Диму «большимъ талантомъ». И Овѣринъ понималъ, что Маріанна Николаевна права, благодарилъ ее, рвалъ рукописи, или обѣщалъ ихъ передѣлать. Ахъ, еслибъ онъ могъ раньше пользоваться ея совѣтами!.. Сколько бы незрѣлаго, торопливаго не было напечатано!

Насколько Овѣринъ былъ на-распашку передъ Сиреной, настолько она была сдержана во всемъ, что касалось ея личной жизни, ея помысловъ и идеаловъ. Счастлива ли она? Чего ждетъ и чего хочетъ? Объ этомъ она никогда не говорила и, казалось, не любила говорить.

Изъ нѣкоторыхъ разговоровъ Овѣринъ узналъ, что Maріанна Николаевна изъ небогатой, хорошей семьи, что она обожаетъ отца, который служитъ въ Одессѣ и о которомъ она говоритъ съ гордостью, какъ о замѣчательно хорошемъ и честномъ человѣкѣ, рыцарѣ долга, и мать — добрѣйшее, милое созданіе, что училась въ гимназіи и послѣ поѣхала на курсы въ Петербургъ, бывала и въ литературныхъ кружкахъ, вышла замужъ и замужамъ шесть лѣтъ.

— Такъ сколько же вамъ лѣтъ? — однажды спросилъ Овѣринъ. — Вы глядите совсѣмъ молодой и походите на барышню.

— Мнѣ двадцать восемь лѣтъ. Я моложава! — отвѣчала она.

О мужѣ она не говорила ни слова. Молодъ ли онъ, или старъ, что дѣлаетъ, гдѣ служитъ? Объ этомъ она умалчивала, и Овѣринъ не сомнѣвался въ томъ, что она не особенно счастлива въ личной своей жизни.

Любитъ ли она кого-нибудь, любила ли? Или до сихъ поръ сердце ея дремлетъ, ее не захватило страстью и отъ этого она такая холодная и насмѣшливая, такъ скептически относится къ мужчинамъ и, казалось, живетъ только умомъ, не умѣя увлекаться.

Овѣринъ нерѣдко упрекалъ ее въ скрытности.

— Это правда… Я скрытна во всемъ, что касается моей душевной жизни. Не привыкла я изливаться… Видно, такая натура.

— Въ васъ гордыня сидитъ.

— Можетъ быть, и гордыня, кто знаетъ. А быть-можетъ, и застѣнчивость обнажать свою душу! — уклончиво отвѣтила она, щуря насмѣшливо свои глаза.

— Васъ трудно разгадать. Вы ничего о себѣ не говорите!

— То-есть, не говорю такъ много, какъ вы?

— Я все высказываю, даже то, чего нѣтъ, а что можетъ быть, — разсмѣялся Овѣринъ, — а вы ничего не говорите.

— Къ чему вамъ? Изучать меня? — протянула Сирена.

— Ну, хоть бы для того, чтобъ изучать.

— Такъ на что же вы писатель, да еще считаете себя психологомъ?… Угадывайте творческимъ чутьемъ, если моя особа васъ интересуетъ.

— Еще бы!… Точно вы этого не видите! — воскликнулъ, перебивая, Овѣринъ.

— Вижу… Какъ писателя, конечно, увидавшаго хорошенькую женщину, да еще прозванную почему-то Сиреной, неглупую и кое-что читавшую, къ вашему изумленію, и не преклоняющуюся вдобавокъ передъ вашимъ великолѣпіемъ… Сюжетъ, во всякомъ случаѣ, можетъ выйти занимательный… Не правда ли?

— Всегда сарказмъ… всегда насмѣшки!… Ужели вы не можете, Маріанна Николаевна, говорить со мною иначе?… Или я не стою этого! — проговорилъ Овѣринъ порывисто, съ грустнымъ упрекомъ въ голосѣ, и все лицо его омрачилось.

Что-то мягкое и грустное на мгновеніе засвѣтилось въ лицѣ Сирены и тотчасъ же исчезло въ обычномъ, нѣсколько рѣзкомъ блескѣ ея красивыхъ глазъ.

— Не сердитесь… Не обижайтесь, Дмитрій Сергѣичъ! — промолвила она, и въ голосѣ ея звучала ласковая нотка:

Овѣринъ восторженно глядѣлъ на нее и промолвилъ:

— На васъ сердиться?!… На васъ молиться можно!

— Не сотвори себѣ кумира… Помните заповѣдь?… И еще есть заповѣдь: воздерживайся говорить глупости! — засмѣялась Маріанна Николаевна.

— Воздержусь… простите… И, какъ видите, не забываю условія…

— И хорошо дѣлаете… Иначе мнѣ съ вами было бы скучно! — прибавила серьезно Маріанна Николаевна.

— Не подчеркивайте этого, я и такъ понимаю! — грустно проговорилъ Овѣринъ.

— Я только напоминаю вамъ. Вы, вѣдь, какъ человѣкъ минуты, забывчивы…

Послѣ такихъ напоминаній Овѣринъ притихалъ.

Однажды онъ, послѣ какого-то спора, воскликнулъ:

— Знаете ли что, Маріанна Николаевна!… Вы не разсердитесь, если я вамъ скажу непріятную вещь?

— Говорите… Мнѣ такъ надоѣло слушать однѣ пріятныя вещи… Говорите… Мнѣ интересно знать, что обо мнѣ думаетъ талантливый писатель.

— Вы — сухой, разсудочный человѣкъ.

— А дальше что?

— И вы, навѣрное, никогда никого беззавѣтно не любили?

— А отца и мать? — засмѣялась молодая женщина.

— Я не о такой любви говорю… Не хитрите. Я говорю о любви къ мужчинѣ.

— Васъ очень это интересуетъ?

— Очень.

— Пожалуй, я вамъ скажу… И то, замѣтьте, дѣлаю вамъ эту уступку, расчитывая, что облегчу вамъ изученіе моей персоны и что больше вы не будете касаться такихъ вопросовъ… Не будете?

— Не буду.

— Вы не ошиблись… Я не изъ очень любящихъ натуръ.

— Ну вотъ… Я, значитъ, правъ? — торжествующе воскликнулъ Овѣринъ.

— Еще бы вамъ ошибаться! — съ тонкою ироніей замѣтила Сирена.

— И не любили потому, что не нашли своего героя.

— Быть-можетъ…

— А требованія у васъ отъ героя самыя строгія?

— Ну, еще бы… Ужъ если полюбить, то настоящаго героя… А то стоитъ ли?… А пока я еще не нашла такого героя… И знаете ли что? — ужъ пущусь съ вами въ откровенности… Иной разъ, когда я еще была моложе, подчасъ я готова была увлечься… Меня трогали высокія слова и горячія признанія.

— Ихъ было много?

— Бывали таки… Я слушала и въ то же время какой-то бѣсъ нашептывалъ насмѣшливыя мысли, и чары спадали. Признанья казались мнѣ приподнятыми, любовь — капризомъ самолюбиваго мужчины, и сами влюбленные теряли въ моихъ глазахъ прежнее обаянье… Я подмѣчала въ нихъ смѣшное, въ ихъ словахъ мнѣ слышалось торжество будущаго деспота-мужа или оскорбительная страсть животнаго… И мое увлеченье пропадало… О, господа! вы не понимаете, какъ часто вы своими признаніями оскорбляете насъ и почему иногда доставляетъ удовольствіе забавляться надъ вами! — прибавила порывисто Маріанна Николаевна.

— Странная вы женщина! — протянулъ Овѣринъ.

— Не легкомысленная и хорошо знаю, что часто кроется подъ очень красивыми фразами мужчинъ… Отъ этого и странная? А женщина, которая нерѣдко ищетъ въ васъ, господа, руководителей и учителей, вмѣсто того находитъ самыхъ обыкновенныхъ ухаживателей, не странная?

— Вы, вѣрно, нападали на нехорошихъ людей?

— Я всякихъ видѣла — и хорошихъ, и дурныхъ, но одно скажу: рѣдко видала мужчинъ, которые безъ тайной оскорбительной мысли относятся къ красивой женщинѣ… Вѣрно человѣкъ-звѣрь въ большинствѣ изъ васъ…

— Въ васъ какой-то бѣсъ анализа сидитъ…

— И пусть сидитъ.

— И вы никогда не узнаете настоящаго полнаго счастья… Такія натуры глубоко несчастны…

— Я, кажется, не говорила вамъ, что я несчастна! — вызывающе и рѣзко кинула Маріанна Николаевна.

И, замѣтивъ, что Овѣринъ совсѣмъ смутился отъ этого рѣзкаго тона и виновато, съ выраженіемъ мольбы, смотрѣлъ своими сѣрыми кроткими глазами, она, словно бы пробуя свои чары, дарила его улыбкой, какой-то загадочной и точно ласкающей, и Овѣринъ снова радостно свѣтлѣлъ, какъ прощенный школьникъ, и какія-то смутныя надежды на то, что Сирена можетъ его полюбить, незамѣтно закрадывались въ его голову…

И онъ уходилъ отъ нея, расчитывая видѣть ее на другой же день…

Быть-можетъ, этотъ день принесетъ что-нибудь новое? Быть-можетъ, его любовь растопитъ холодное сердце загадочной женщины? Во всякомъ случаѣ, она къ нему расположена. И она этого не скрываетъ.

Прощаясь съ Маріанной Николаевной, Овѣринъ заранѣе просилъ позволенія заѣхать къ ней на слѣдующій день.

Обыкновенно Маріанна Николаевна разрѣшала, любезно прибавляя, что всегда рада поговорить съ нимъ и послушать его.

И Овѣринъ уходилъ почти счастливый, крѣпко пожимая ей руку.

Прежде, въ началѣ знакомства, онъ какъ-то при прощаньи крѣпко поцѣловалъ ея руку. Сирена быстро отдернула ее и строго замѣтила, что она этого не любитъ, и сконфуженный Овѣринъ больше никогда не осмѣливался и только украдкой позволялъ себѣ любоваться этой маленькой изящной рукой съ длинными тонкими пальцами и въ мечтахъ осыпать ее горячими поцѣлуями.

Въ послѣдніе дни Маріанна Николаевна отклоняла его посѣщенія подъ разными предлогами и разъ ему прямо высказала:

— Вы стали какой-то нервный и молчаливый. Я не люблю васъ видѣть въ «сантиментальной задумчивости». Это скучно, и къ вамъ совсѣмъ не идетъ.

XI.

Никакихъ объясненій между Вавочкой и Овѣринымъ не было. Повидимому, отношенія ихъ были самыя дружескія. Овѣринъ, ведя свою «политику», былъ внимателенъ къ Вавочкѣ еще болѣе, чѣмъ прежде, и, словно-бы благодарный за то, что и она, въ свою очередь, не начинаетъ никакихъ объясненій, не дѣлаетъ ни упрековъ, ни сценъ ревности и, будто-бы ничего не подозрѣвая, продолжаетъ относиться съ прежнею, хотя и съ болѣе сдержанною, любовью, — усугублялъ свою внимательность.

Это поведеніе Вавочки, бывало, ставившей Овѣрину каждое лыко въ строку и готовой сдѣлать драматическую сцену съ истерикой и слезами изъ-за каждаго пустяка, рѣшительно ставило въ тупикъ Овѣрина и заставляло предполагать какія-нибудь каверзы съ ея стороны! Но никакихъ «каверзъ», повидимому, не было, и Овѣринъ корилъ себя за несправедливыя обвиненія, приписывая Вавочкѣ тонкую деликатность женщины, понявшей, что любимый человѣкъ разлюбилъ ее, и не желающей стоять у него на пути.

Въ самомъ дѣлѣ, Вавочка, страстная, впечатлительная, рѣшительная Вавочка стала неузнаваема.

Сдержанная, съ тѣмъ нѣсколько грустнымъ видомъ женщины, которая съ молчаливымъ и гордымъ достоинствомъ переноситъ горе, не афишируя его, — она, казалось, примирилась съ положеніемъ оставленной любовницы и, ничего не требуя отъ Димы, довольствовалась исключительно его дружбой и уваженіемъ, готовая удовлетвориться и этимъ, только-бы не лишиться его расположенія и быть около него въ качествѣ заботливой пѣстуньи.

Вавочка играла свою роль съ тою выдержкой отчаянія и страсти, на которую способны немолодыя уже женщины, переживающія осень любви и неостанавливающіяся ни передъ чѣмъ, чтобъ удержать любимаго человѣка и вызвать въ немъ хотя-бы любовь изъ сожалѣнія. Она не только не искала ласкъ Димы, какъ бывало раньше, но какъ будто избѣгала ихъ сама и вела себя съ деликатной осторожностью, словнобы не предъявляя никакихъ правъ на интимную близость. Она не показывалась передъ Димой въ капотѣ, никогда не звала его къ себѣ по вечерамъ, какъ бывало, поболтать и отодвигалась отъ него, если онъ садился къ ней близко, и интимныя ихъ отношенія ограничивались въ послѣднее время лишь почтительными поцѣлуями Димы холеной и пухлой Вавочкиной руки, сіяющей кольцами.

Но зато Вавочка удвоила свои заботы о комфортѣ и о тѣхъ мелочахъ домашняго обихода, о которыхъ не заботятся никогда сами мужчины. Она сама варила кофе по его вкусу, просила хозяйку пансіона заказывать блюда, какія любилъ Дима, убирала во время его отсутствія письменный столъ_t приводила въ порядокъ его бумаги и переписывала его неразборчивыя рукописи, однимъ словомъ, ходила за нимъ, какъ самая добросовѣстная и любящая нянька.

И Овѣринъ умилялся.

«Какая, однако, деликатная натура эта Вавочка!»

И, чувствуя себя передъ ней виноватымъ, такъ сказать, подавленный ея великодушіемъ, онъ съ восторженностью простофили, обойденнаго хитрою женщиной, нерѣдко умиленно восклицалъ, благоговѣйно цѣлуя Вавочкину руку:

— Вавочка, какая ты святая женщина! И какая я свинья передъ тобой!

Вавочка скромно отвѣчала, глядя на Диму съ материнскою нѣжностью:

— Что ты, Дима? Какая я святая? Я просто искренно преданная тебѣ женщина и ты рѣшительно ни въ чемъ передо мною не виноватъ… Чувство, вѣдь, свободно, — чуть, слышно прибавляла она.

И голосъ ея какъ будто измѣнился за послѣднее время. Исчезли рѣзкія, капризныя нотки. Появилась мягкость, ласкающая и въ то-же время покорная.

Она не просила больше Диму разсказывать планы будущихъ его произведеній, не совѣтовала ему садиться за работу.

Напротивъ, она рекомендовала ему теперь отдыхать и набираться новыхъ впечатлѣній, встрѣчаться съ людьми, развлекаться и не сидѣть въ своей мурьѣ.

— Тебѣ, какъ писателю, необходимо наблюдать людей… Ты, вѣдь, Дима, большой талантъ… Это признаютъ даже твои литературные враги.

Вавочка никогда теперь не спрашивала до мельчайшихъ подробностей, какъ прежде, гдѣ Дима былъ, кого видѣлъ, о чемъ говорилъ. Она отлично знала, что тянетъ его въ Ялту, куда онъ ѣздитъ почти каждый день, тотчасъ послѣ ранняго обѣда, и часто возвращается далеко за-полночь, не подозрѣвая, что Вавочка, притаившись на своемъ балконѣ, взволнованная, полная мукъ, сторожитъ его возвращеніе и на другое утро за кофе, которое она пили вмѣстѣ, пытливо вглядывается въ его лицо, стараясь по выраженію его узнать, какъ идутъ его дѣла съ Сиреной. Надѣется ли онъ на ея взаимность, или нѣтъ?

И когда Овѣринъ разсказывалъ, что былъ у Маріанны Николаевны, она нерѣдко замѣчала:

— Славная эта женщина Маріанна Николаевна… Интересная женщина… И ты хорошо дѣлаешь, что навѣщаешь ее.

Овѣринъ смотрѣлъ на Вавочку во всѣ глаза.

Та ли это Вавочка?

Но Вавочка, словно бы не замѣчая нѣсколько глупаго, ошалѣлаго вида Димы, продолжала:

— Умница какая!.. И со всѣми-то она умѣетъ говорить. Я просто отвожу душу, когда у нея бываю.

— И къ тебѣ она, кажется, расположена?

— Кажется… Мы съ нею сошлись. Она къ тебѣ, Дима, очень расположена.

— Развѣ говорила?

— Не разъ говорила… Считаетъ тебя такимъ талантливымъ, умнымъ.

— И ты за это не возненавидѣла ее, Вавочка? — смѣясь, говорилъ Дима.

— Возненавидѣть? За что?

— А если я ею увлекусь, этой Сиреной?

«Ты ужъ влюбленъ въ нее, какъ безумный!» — хотѣлось ей бросить ему въ отвѣтъ, но она сдержалась и покорно проговорила:

— Ну такъ что-жъ? Развѣ этому можно помѣшать?.. Если бы ты даже и увлекся ею, развѣ я не осталась бы твоимъ преданнымъ другомъ?

— О, Вавочка, конечно!

— Навсегда?

— Навсегда!

— Спасибо, милый!

И, скрывая въ сердцѣ мучительное чувство обиды оскорбленной, отвергнутой женщины, Вавочка благодарно пожимала руку Димы, а Дима такъ же благодарно цѣловалъ Вавочкину руку и восклицалъ:

— Ты совсѣмъ другая стала, Вавочіса!..

— Перегорѣла, перестрадала… Поняла, что была неправа, ревнуя тебя.

— О, Вавочка, прости!.. Я не стою твоей любви… Я… я…

И Овѣринъ затруднялся, какой выбрать подходящій эпитетъ, чтобы добросовѣстно опредѣлить величину своего свинства.

Этимъ онъ какъ будто расквитывался, чтобы начинать снова.

— Въ чемъ тебя прощать, Дима? Ты впечатлительный, увлекающійся человѣкъ… Сирена такая интересная… А мы, женщины, по крайней мѣрѣ я принадлежу къ такимъ, умѣемъ любить самоотверженно и только радоваться счастью любимаго человѣка.

— О, Вавочка! — снова восклицалъ Овѣринъ въ избыткѣ благодарныхъ чувствъ и безконечно радостный, что событія идутъ своимъ правильнымъ порядкомъ и что не предвидится, противъ ожиданія, никакихъ осложненій. Вавочка такая самоотверженная, такая чудная женщина!

Увѣренный, что Вавочка въ самомъ дѣлѣ рада безкорыстно любоваться на его счастье и, пожалуй, готова даже помочь ему въ этомъ, Овѣринъ, хоть и считался психологомъ, въ одинъ прекрасный день возымѣлъ неодолимое желаніе выболтать Вавочкѣ все, что у него было на душѣ, и подѣлиться съ Вавочкой своими горями.

И съ откровенною жестокостью добродушнаго легкомыслія онъ проговорилъ:

— Я совсѣмъ втюрился, Вавочка… Не сердись, великодушная женщина… Сирена меня съ ума свела…

Надо было много воли и самообладанія, чтобы не закричать отъ боли и не бросить въ глаза этому очаровательному эгоисту:

— Пощади! Не говори хотя объ этомъ!

Но Вавочка выдержала испытаніе.

Она только слегка поблѣднѣла и измѣнилась въ лицѣ, когда съ затаенной тревогой въ сердцѣ спросила:

— А она? Сирена?

О, Господи! Какою пыткою показалась ей та долгая секунда, пока онъ отвѣтилъ.

— Ноль вниманія.

— Неужели? — почти вырвался у нея крикъ, звучащій радостью.

— Даю честное слово!

— И даже не кокетничаетъ?

— То-то, кажется, нѣтъ.

— Но все-таки… Припомни… разскажи, Дима, какъ другу! — съ захватывающимъ любопытствомъ допрашивала Вавочка.

Овѣринъ добросовѣстно разсказалъ, какъ иной разъ въ немъ живетъ надежда, что Сирена обратитъ на него хоть малѣйшее вниманіе, и какъ надежда эта смѣняется отчаяніемъ. Онъ просто не знаетъ покоя. Эта странная, загадочная женщина совсѣмъ околдовала его.

— Бѣдный, Дима!

И въ то же время мысленно благословляла Сирену и желала ей всевозможныхъ благъ.

— Ты какъ думаешь, Вавочка? Она можетъ увлечься? Мнѣ кажется, что она слишкомъ живетъ умомъ… Холодная натура.

— И мнѣ кажется, Дима!

О, злодѣй! Онъ еще съ четверть часа говорилъ о своихъ чувствахъ, точно его слушала не любящая Вавочка, а какой-то истуканъ.

И Вавочка поспѣшила оставить Диму и уйти въ свою комнату.

Тамъ она въ послѣднее время плакала и злилась, испытывая муки оскорбленнаго самолюбія и ревности.

Но зато ея планъ удался. Не даромъ она сошлась съ Сиреной и разсказываетъ ей, какъ Дима любитъ ее и какъ нѣженъ съ ней. Пусть Дима клянется Сиренѣ въ любви. Она не повѣритъ ему и, во всякомъ случаѣ, подозрительно отнесется къ человѣку, который въ одно и то же время любитъ двухъ.

Теперь недолго ждать. Еще недѣля, Сирена уѣдетъ, и Дима снова будетъ мой!

И злыя слезы Вавочки смѣнились слезами радости и торжества.

XII.

Среди тишины волшебной крымской ночи донесся протяжный и меланхолическій мужской голосъ, однообразно повторяющій нѣсколько нотъ.

То былъ призывъ правовѣрныхъ вспомнить Аллаха.

Алупкинская мечеть была на значительномъ разстояніи отъ дачи, въ которой жилъ Овѣринъ, и голосъ муезина, выкрикивавшаго съ минарета, доносился слабыми и не обыкновенно мягкими и пріятными звуками.

Черезъ пять минутъ голосъ смолкъ. Снова тишина.

Вдругъ съ сосѣдняго балкона Овѣрина окликнулъ молодой учитель, пописывающій юмористическіе стишки и часто читавшій ихъ Овѣрину.

— Дмитрій Сергѣичъ! Я только что вернулся съ берега и написалъ стишину. Позволите прочесть?

— Сдѣлайте одолженіе.

И учитель прочелъ:

Волшебнымъ море свѣтомъ

Сребрится подъ луной

И съ ласковымъ привѣтомъ

Чуть плещется волной.

Кругомъ такъ тихо, тихо…

И въ этотъ-то моментъ

Пришла одна купчиха

Съ ней юный декадентъ.

Лѣтъ сорокъ бабѣ тучной,

Лицо, что стертый грошъ,

Юнецъ же злополучный

Былъ дьявольски хорошъ.

Купчиха шепчетъ нѣжно

Про пылкую любовь,

Онъ слушаетъ небрежно

И только хмуритъ бровь.

Но вотъ она сказала:

«Сережа, будь милѣй!

Я въ мѣсяцъ сто давала,

Впредь двѣсти дамъ рублей!»

Весь радостью волнуемъ,

Въ любви сталъ клясться онъ,

И звучнымъ поцѣлуемъ

Былъ берегъ оскверненъ.

И со стыда и горя

За тучки мѣсяцъ палъ,

И гнѣвно вѣтеръ съ моря

Тотчасъ забушевалъ.

— Вы это съ натуры? — спросилъ, смѣясь Овѣринъ.

— Сію минуту собственными глазами видѣлъ…

— Ловко!

— Сейчасъ новую стишину пойду писать.

До свиданія, Дмитрій Сергѣичъ! — проговорилъ учитель, уходя съ балкона.

— До свиданія.

Вблизи послышался сдержанный смѣхъ, и по дорогѣ, ведущей въ паркъ, изъ сосѣдней дачи вышли двѣ фигуры и скоро скрылись. Овѣринъ узналъ въ нихъ сѣдую высокую барыню, всегда одѣтую въ черномъ, одиноко и строго гулявшую въ паркѣ, а въ спутникѣ ея красиваго, молодого и наглаго Али, имѣвшаго шлюпку и катавшаго въ ней барынь. Этотъ Али еще начиналъ свою карьеру, но уже отлично умѣлъ носить на рукѣ дамскія мантильи и, подсаживая барынь въ шлюпку, скалить ослѣпительно-бѣлые зубы, взглядывая въ упоръ своими большими, черными, волоокими глазами.

Луна поднялась высоко и залила все серебромъ. Овѣрину казалось, что онъ видитъ какую-то волшебную декорацію.

И сидѣть одному на балконѣ въ такую ночь?

Онъ взглянулъ на часы. Скоро десять часовъ. Вавочка, вѣрно, уѣхала изъ Ялты. Еще не поздно навѣстить Сирену. Она ложится не ранѣе двухъ часовъ.

И Овѣринъ бросился въ комнату и подавилъ пуговку электрическаго звонка.

Вошла «гренадеръ-Маша», какъ Овѣринъ называлъ высокую, здоровенную горничную съ рѣзкимъ, грубоватымъ голосомъ, аккуратную и неутомимую, всегда за какою-нибудь работой и всегда ссорящуюся съ кѣмъ-нибудь изъ прислуги.

Она быстро приходила на звонокъ второго номера. И она и вся прислуга пансіона необыкновенно почитали и любили тароватаго барина, дававшаго на чай бѣшеныя деньги и болтавшаго со всѣми съ привѣтливостью и никогда не дѣлавшаго никому рѣзкихъ замѣчаній.

Это былъ рѣдкостный постоялецъ, и слава о немъ быстро распространилась по Алупкѣ между татарами.

И потому съ него брали и за первую землянику, и за первыя черешни, и за татарскія полотенца, которыя почему-то покупалъ Овѣринъ, гораздо дороже, чѣмъ съ другихъ.

— Скажите Леонтію, чтобы сбѣгалъ къ Абдурахману и велѣлъ немедленно привести «Красавчика». Да поскорѣй!

Черезъ десять минутъ «Красавчикъ» стоялъ у рѣшетки дачи.

Овѣринъ вынулъ изъ кармана штановъ пачку скомканныхъ, бумажекъ, нашелъ рублевую и, сунувъ ее конюху, симпатичному молодому татарину Аби, державшему въ поводу лошадь, ловко и умѣло вскочилъ въ сѣдло, и «Красавчикъ», фыркая и поводя ушами, понесся быстрой иноходью, звонко постукивая копытами своихъ изящныхъ и тонкихъ, словно-бы на ходу переплетающихся, ногъ по шоссе, сверкавшему бѣлизной подъ луннымъ свѣтомъ.

Не доѣзжая Оріанды, Овѣринъ встрѣтилъ коляску и еще издали узналъ кучера-татарина.

Онъ припустилъ «красавчика» и промчался мимо, замѣтивъ въ коляскѣ Вавочку и Родзянскаго.

«Къ Сиренѣ поѣхалъ!» — досадно подумалъ Александръ Петровичъ, начинавшій уже серьезно завидовать пріятелю, предполагая, что Овѣринъ имѣетъ шансы на успѣхъ у Сирены, тогда какъ самъ онъ уже давно благоразумно оставилъ всякую надежду и, сдѣлавшись добрымъ пріятелемъ Маріанны Николаевны, состоялъ при ней совершенно безкорыстно и безнадежно по особымъ порученіямъ. Онъ сопровождалъ ее на прогулкахъ, ѣздилъ вмѣстѣ верхомъ, исполнялъ ея коммиссіи, любилъ поболтать съ ней и поспорить, поддразнить ее Овѣринымъ, увѣряя, что она слегка имъ увлечена, и тонко, зло и остроумно подсмѣивался надъ нимъ, разсказывая о немъ Маріаннѣ Николаевнѣ анекдоты, свидѣтельствующіе о влюбчивости и легкомысліи пріятеля, и испытывая завистливое чувство, когда Маріанна Николаевна заступилась за Овѣрина.

Въ послѣднее время Родзянскій сталъ слегка пріударивать за Вавочкой, пріѣзжалъ къ ней въ Алупку, провожалъ ее изъ Ялты домой, и Вавочка кокетничала съ нимъ, имѣя въ виду черезъ него узнать о Сиренѣ и объ ея отношеніяхъ къ Димѣ.

Но Родзянскій не поддавался въ ловушку. Онъ говорилъ ей комплименты, толковалъ съ ней о Димѣ, подхваливая его въ унисонъ съ ней и, подъ видомъ сочувствія, часто цѣловалъ ея руки, но товарища не выдавалъ, довольно ловко отвертывался отъ Вавочкиныхъ разспросовъ и, не довѣряя ея внезапному превращенію, назвалъ Овѣрина простофилей, когда тотъ однажды изливался передъ нимъ въ восторгахъ на счетъ того, какою самоотверженною женщиной оказалась Вавочка.

— Видно Дмитрій Сергѣичъ кататься поѣхалъ. — Насъ-то и не узналъ должно быть! — промолвила Вавочка, отлично зная, куда поѣхалъ Дима, и испытывая мучительную тревогу.

Хотя всѣ доказательства были на лицо, что Маріанна Николаевна нисколько не увлечена Димой, и хотя Вавочка только что, будто въ порывѣ неудержимаго счастья, повѣдала Маріаннѣ Николаевнѣ про миѳическую прогулку съ Димой прошлою ночью при лунѣ на лодкѣ, — тѣмъ не менѣе, кто знаетъ?…

Эта волшебная лунная ночь имѣетъ въ себѣ что-то захватывающее и манящее. Она по себѣ это знаетъ, знаетъ, какъ дѣлается томительно-жутко на душѣ, какъ хочется любить и слушать торжествующую пѣснь любви! Въ этакія ночи даже и благоразумныя и холодныя женщины, какъ Сирена, могутъ потерять голову и отдаться обаянію горячихъ признаній…

А Дима такъ обворожителенъ, когда говоритъ о любви!

Нѣчто подобное пронеслось и въ головѣ Родзянскаго.

— Какая ночь! — протянула Вавочка, подавивъ вздохъ, жадно вдыхая ароматъ глициній и акацій въ саду, мимо котораго быстро катилась коляска.

И въ воображеніи ея съ мучительной ясностью представилась сцена «Фауста», перенесенная изъ Маріинскаго театра на террасу, полную цвѣтовъ, дачи Сирены.

— Да, ночь! — отрывисто и будто недовольно, что дѣйствительно такая раздражающая ночь, повторилъ и Родзянскій.

И, тоже подавивъ вздохъ, взглянулъ искоса на хорошенькій и задумчиво-грустный профиль Вавочки, скользнулъ взглядомъ по ея пышному бюсту и втайнѣ подосадовалъ въ эту минуту, что Вавочка такая «дура».

Еще бы не дура! Влюблена, какъ кошка, въ этого безпутнаго Овѣрина, который скачетъ теперь къ Сиренѣ.

Дѣйствительно, послѣднія версты до Ялты Овѣринъ скакалъ, испытывая лихорадочное нетерпѣніе быть скорѣе у Сирены и сказать ей… Что сказать?… Развѣ онъ это зналъ? Онъ только чувствовалъ, что онъ долженъ что-то сказать, долженъ припасть къ ея ногамъ и объяснить, что безъ нея онъ жить не можетъ. Рѣшительно не можетъ. Это такъ же вѣрно, какъ то, что онъ — Овѣринъ.

Она не каменная же въ самомъ дѣлѣ? Она пойметъ, что любовь его не мимолетное увлеченіе, не шутка, а что-то роковое, неодолимое… И, быть можетъ, она не отнесется къ нему съ насмѣшкой… Быть можетъ…

А эта ночь со своимъ нѣжнымъ дыханіемъ словно нашептывала ему о какомъ-то недосягаемомъ счастьи взаимнаго чувства.

И онъ не сдерживалъ «Красавчика» и несся маршъ-маршемъ, воображая, что каждое утерянное мгновеніе — утерянное счастье.

Онъ пронесся мимо Ливадіи и, наконецъ, передъ нимъ забѣлѣли дома Ялты, освѣщенные огоньками. Гулко раздался стукъ копытъ «Красавчика» по мосту. Лошадь понеслась въ гору, и Овѣринъ почти со всего разбѣга остановилъ взмыленнаго коня у воротъ небольшой освѣщенной дачи, потонувшей въ зелени платановъ, лавровъ, глициній и акацій.

Онъ отдалъ выскочившему дворнику лошадь и торопливыми шагами пошелъ по благоухающему саду, звякая по гравію подошвами.

— Маріанна Николаевна дома? — нервно, вздрагивающимъ голосомъ спрашивалъ онъ молодую горничную Ѳеничку, отворившую ему двери подъѣзда, — и, по обыкновенію, суя ей въ руку трехрублевую бумажку.

— Благодарствуйте… Дома… Пожалуйте! — весело съ фамильярной привѣтливостью говорила Ѳеничка, зажимая въ рукѣ деньги. — Да вы идите лучше черезъ садъ, Дмитрій Сергѣевичъ. Барыня на террасѣ.

— Есть кто?

— Никого, Дмитрій Сергѣичъ, никого! — ласково и значительно вымолвила она, видимо сочувствуя Овѣрину и понимая его чувства. — Варвара Алексѣевна и господинъ Родзянскій пили у насъ чай и недавно уѣхали.

Овѣринъ направился по саду, мимо цвѣтника.

Ѳеничка участливо проводила его взглядомъ, словно бы желая ему успѣха.

XIII.

Вся въ бѣломъ, точно русалка, какъ ихъ рисуютъ на картинахъ, Маріанна Николаевна сидѣла на залитой луннымъ свѣтомъ террасѣ, уставленной тропическими растеніями, и грустная и задумчивая, глядѣла на море, полная той безотчетной тоски, которая часто нападаетъ на людей, неудовлетворенныхъ жизнью и чувствующихъ душевный резладъ.

Она задумалась о прошломъ, о своей жизни, о томъ, на что она надѣялась, какъ мечтала жить, и какъ далеки теперь эти мечты отъ дѣйствительности.

И ей было жутко. Ей хотѣлось съ кѣмъ-нибудь посовѣтоваться, спросить у добраго, хорошаго человѣка, какъ жить, чтобы не было подчасъ стыдно, чтобы не было этого душевнаго разлада, и она могла бы чѣмъ-нибудь удовлетвориться, имѣть цѣль въ жизни, работу, которая имѣла бы смыслъ. Эти благотворительныя подачки, которыя она щедро раздаетъ, это участіе въ нѣсколькихъ комитетахъ въ городѣ, гдѣ она живетъ съ мужемъ, давно разочаровали ее. Дѣтей у нея нѣтъ. Одна семейная жизнь, при полномъ семейномъ мирѣ и уваженіи къ мужу, не наполняетъ ея жизни, и она невольно ищетъ развлеченій.

Она обращалась прежде за совѣтами ко многимъ мужчинамъ, но… всѣ эти совѣты оканчивались любовными признаніями. И какъ они оскорбляли ее въ ту пору… И какъ они надоѣли ей потомъ… И какъ они ей противны теперь!.. Каждый мужчина смотритъ на ея красоту, какъ на общественное достояніе, и словно считаетъ обязанностью попробовать овладѣть ею, хотя всѣ и знаютъ, что она замужняя женщина… Но, вѣдь, никто не вѣритъ, чтобы красивая замужняя женщина могла быть честна и не захотѣла бы промѣнять свое положеніе на болѣе блестящее.

Вотъ и сегодня утромъ…

И презрительная, почти гадливая усмѣшка, приподнимаетъ уголки ея тонкихъ губъ и щуритъ глаза при воспоминаніи о предложеніи Завистовскаго развестись съ мужемъ, выйти за него замужъ и быть одной изъ блестящихъ дамъ Петербурга и, кто знаетъ, быть можетъ, женой министра.

Она, скрывая чувство отвращенія, дала ему договорить все до конца въ восторженно-канцелярскомъ тонѣ и о томъ, какъ онъ будетъ лелѣять ее, и что она будетъ представлена ко Двору и что у нея можетъ быть салонъ, въ которомъ она будетъ играть роль.

И какъ же онъ удивился, какъ онъ непритворно и искренно удивился, когда, въ отвѣтъ на его слова, она расхохоталась и сказала, что за всѣ сокровища міра и за королевскую корону въ придачу она не рѣшилась бы сдѣлаться супругой такого высохшаго и противнаго превосходительства и удивляется, какъ въ его голову могла прійти такая невозможная мысль… Развѣ подавала она ему поводъ дѣлать такія оскорбительныя предложенія?.. Развѣ…

— Идите вонъ и никогда ко мнѣ не показывайтесь! — крикнула она ему, не сдерживая болѣе своего негодованія.

«А вѣдь не глупый человѣкъ! — мысленно проговорила Маріанна Николаевна, припоминая подробности утренняго визита. — И воображаю, что будетъ обо мнѣ теперь распускать!»

Шаги, раздававшіеся вблизи, вывели молодую женщину изъ задумчивости.

— А это вы, Дмитрій Сергѣевичъ! — мягко и задушевно проговорила Маріанна Николаевна, искренно обрадовавшись неожиданному гостю, съ которымъ можно поговорить.

Она была въ такомъ настроеніи, когда даже скрытному человѣку хочется подѣлиться своими сомнѣніями, съ порядочнымъ человѣкомъ. А Овѣринъ былъ какъ разъ подходящимъ.

— Отчего такъ поздно?.. Вы, вѣрно, пріѣхали за Варварой Алексѣевной?.. Она съ полчаса, какъ уѣхала отъ меня… Александръ Петровичъ ее провожаетъ… Ну, присаживайтесь подлѣ! — говорила она, по-пріятельски пожимая ему руку. — Очень рада васъ видѣть… Надѣюсь, что вы не мрачный сегодня, не будете молчаливо рѣшать судьбы міра и трагически взглядывать на меня?..

Но, вмѣсто того, чтобы сѣсть, Овѣринъ, порывисто пожавъ руку Маріаннѣ Николаевнѣ, быстрыми шагами заходилъ по террасѣ и ничего не говорилъ.

— Да что съ вами сегодня? Вы какой-то взволнованный… Ужъ не случилось ли чего-нибудь? — участливо спрашивала Маріанна Николаевна.

Овѣринъ быстро подошелъ къ ней и, не поднимая на нее глазъ, порывисто проговорилъ:

— Что случилось?.. А то, что давно уже случилось, но что я не смѣлъ говорить вамъ, но что вы отлично должны были понимать…

— Что такое? Выражайтесь яснѣе, Дмитрій Сергѣевичъ!

— А то, что я люблю васъ… То, что я не могу жить безъ васъ… То, что я все это время не сплю ночей изъ-за васъ… Вотъ что! — воскликнулъ Овѣринъ.

Изъ груди Маріанны Николаевны вырвался грустный, почти скорбный упрекъ:

— И вы, Дмитрій Сергѣевичъ?..

Но онъ не понялъ его и страстнымъ взволнованнымъ голосомъ воскликнулъ:

— И я, и я, какъ много другихъ… Я не виноватъ… Простите, что нарушаю условіе, но, Господи!.. Еслибъ вы знали, какъ я васъ люблю… Такъ я никого никогда не любилъ и не буду любить.

И, не замѣчая грустнаго разочарованія на лицѣ Сирены, Овѣринъ продолжалъ горячую импровизацію о любви, пѣлъ восторженный дифирамбъ своей богинѣ и закончилъ словами:

— Я ничего не прошу… ничего не желаю… Позвольте только видѣть васъ, быть тамъ, гдѣ вы… И, быть можетъ, вы тронетесь… Вы поймете, что вся жизнь моя въ вашихъ рукахъ…

— Дмитрій Сергѣевичъ… Какъ вамъ не стыдно, — пробовала она остановить его. — Всего три недѣли, какъ мы знакомы, и вы…

— Развѣ нужны годы, чтобы полюбить…

— О, Дмитрій Сергѣевичъ!.. И вы, какъ всѣ… Вы даже не понимаете, что оскорбляете меня, говоря о вашей любви? Уѣзжайте скорѣй… Мнѣ стыдно за васъ.

— Я васъ… оскорбить?.. Васъ, на которую молюсь и изъ-за которой готовъ жизнь отдать… Испытайте, если хотите.

— Послушайте… Стыдитесь… Вы, писатель, учитель, который проповѣдуетъ въ своихъ произведеніяхъ о долгѣ, о силѣ характера, о служеніи ближнему, и самъ говоритъ, что готовъ пожертвовать жизнью изъ-за того, что на него нашла блажь… Я думала о васъ лучше, Дмитрій Сергѣевичъ… А теперь вижу, что вы самый обыкновенный ухаживатель, обѣщающій каждой смазливой женщинѣ отдать за нее жизнь… Какъ она у васъ дешева! — прибавила она, и засмѣялась злымъ смѣхомъ.

Овѣринъ опѣшилъ. Онъ не ждалъ ничего подобнаго.

— И какое вы имѣете право лѣзть съ вашей любовью?.. Или вы мое доброе расположеніе приняли за вызовъ и имѣете дерзость называть свою блажь любовью, расточая въ то же время клятвы въ любви другой женщинѣ.

— Это ложь! — энергично протестовалъ Овѣринъ. — Варвара Алексѣевна знаетъ, что я васъ люблю, и знаетъ, что я ей чужой.

— Съ чѣмъ ее и васъ поздравляю… Прощайте, Дмитрій Сергѣевичъ… И потрудитесь объяснить Варварѣ Алексѣевнѣ, что съ вами я вовсе не была Сиреной. Она такъ боялась этого… Не завлекала я васъ и не думала отнимать отъ нея такое сокровище. А еслибъ хотѣла, то вы давно бы ползали у моихъ ногъ! — презрительно прибавила она и, поднявшись съ кресла, ушла съ террасы.

Овѣринъ, какъ ошпаренный, уѣхалъ съ дачи.

---

Несмотря на несомнѣнное вѣроломство Вавочки, Овѣринъ, вернувшись въ Алупку и замѣтивъ въ комнаткѣ Вавочки огонекъ, зашелъ къ ней, чтобы повѣдать ей свое горе и… и совершенно неожиданно въ ея нѣжномъ горячемъ сочувствіи обрѣлъ нѣкоторое утѣшеніе, благодарно обнимая хорошенькую Вавочку.

На другой день онъ началъ писать Сиренѣ оправдательное письмо, благоразумно на этотъ разъ утаивъ его отъ Вавочки.

Письмо, однако, отослано не было.

Пріѣхавшій въ Алупку дня черезъ два Родзянскій сообщилъ, что къ Сиренѣ пріѣхалъ мужъ — и вообразите, молодой, красивый и очень симпатичный — и они сегодня уѣхали за границу.

Вскорѣ и Вавочка съ Димой покинули Крымъ.