Воронежская Бесѣда на 1861-й годъ.
Санктпетербургъ, 1861.
Черничка.
правитьI.
правитьБыли молоды — были глупы. Окромя глупости, есть тутъ и другое: жизнь вольнѣе, сама себѣ госпожа, и ни кому не подъ шапку. Отецъ ужъ не выдастъ тебя за кого ему хочется, не мужевая ты, значитъ явному надъ тобою мудровать, да калечить тебя подъ пьяную руку ни за, что, ни про-што. Живешь себѣ, какъ птица вольная, просторъ тебѣ на всѣ на четыре стороны. Хочешь — любишь кого-любишь, не захотѣла бросишь, съ другимъ слюбишься, и никто тебѣ не указъ. Одно только, грѣха много, да, вить, единъ Богъ безъ грѣха, а милосердію его нѣсть конца. На это и уповаешь, и идешь себѣ безъ оглядки, покуда старость, да немощь не согнетъ тебя въ три погибели. Ну, тутъ ужъ терпишь и постишься, прошлое замаливаешь, и къ угодникамъ Божіимъ, ко всѣмъ сходишь, да ее слезами имъ помолишься; въ Кіевѣ побываешь; а иная и пречистый Господень гробъ узрѣть сподобится, и нечистыми своими устами прикоснуться къ нему. Правду сказать, есть изъ насъ и такія, что и тутъ не безъ грѣха — привыкнутъ ко злу, такъ врагъ человѣческій, почитай, до могилы смущаетъ ихъ, да козни имъ разныя строитъ, а вѣры-то такой нѣту, чтобъ сатану-то изъ сердца изгнать… Приходилось мнѣ разныхъ видѣть, да знать, пришлось и на мою долю грѣха не мало… да ужъ я тебѣ все, какъ слѣдуетъ, но порядку разскажу.
Была я одна дочь у родителей своихъ, а свѣту да радости видѣла мало. За то ужъ горя напрималась вдосталь. Батюшка человѣкъ былъ крутой, да богомольный, онъ насъ съ матушкой въ ежевыхъ рукавицахъ держалъ, и родимая съ тѣмъ въ могилу сошла, что замудровалъ онъ ее.
Ужъ не знаю, какъ и гдѣ онъ книжки читать научился, только читалъ онъ безперечь, и все божественное, и съ каждымъ разомъ все болѣ постился. Ходили къ нему странники, да странницы; опричь ихъ онъ ни съ кѣмъ и бесѣды не держалъ. Разѣ матушку когда выбранитъ или меня, а выбранитъ не то, чтобъ какъ другіе тамъ, а такъ, потазаетъ; да тазанье то это — хуже всякой брани было. Ужъ онъ говоритъ, говоритъ, и конца его рѣчи нѣту, да дня два ѣсть ничего, почитай, не даетъ. Разѣ къ сусѣдямъ урвешься, и тамъ что перехватишь, да вить про всякой случай не набѣгаешься — иномѣстъ и совѣсть зазритъ. Играть, да баловаться онъ мнѣ ни съ кѣмъ не приказывалъ, и сохрани Боже, бывало какъ увидитъ, что я съ ребятишками балуюсь — шкуру всю спуститъ. И все то у него грѣхъ былъ; безъ грѣха, по его, и шагу ступить нельзя. Скука, бывало ембртная. Сидишь день-деньской, сложа руки, да слухаешь, что онъ себѣ подъ носъ тамъ въ книжкѣ бормочетъ, а учить меня не сталъ. «Женѣ, говоритъ, не подабаетъ…. Жена, говоритъ, на то и рождена, чтобъ въ рабствѣ быть, коли не у мужа, такъ у сатаны.» И ужъ подлинно, была у него матушка въ рабствѣ: всѣ работы она дѣлала; а какъ я подросла, вмѣстѣ съ ней работать стали. И въ лѣсъ на лодкѣ съѣзди за дровами, и наруби ихъ, и печь истопи, и скотинку убери, и коли плетень развалился, то и плетень заплети. А самъ онъ только и зналъ, что книжки читалъ, молился, да постился. «Мнѣ, говоритъ, нѣкогда суетой этой всей займаться; я, говоритъ, и безъ этого всего проживу… Кормили же враны Илію-Пророка, А коли вы, говоритъ, жить по моему не желаете, то и трудитесь, въ кровавомъ поту трудитесь. Всякому свое: овому талинъ, овому два!» Одначе мы не смѣли пропустить ни единой службы. Самъ поднимаетъ насъ, самъ въ церкву поведетъ, да еще поглядываетъ съ крылоса, онъ всегда на крылосѣ становился, молимся ли мы, да какъ молимся. Бѣда, бывало, коли запримѣтитъ, что въ сторону глянула, особливо матушка. Попрековъ, да причитаній не оберешься. Ревнивъ онъ былъ, хоть матушка и не хороша была, и худа, какъ щепка, и не нашлось бы единаго человѣка, чтобъ на нее позарился. А у самой
то и подавно грѣшныхъ мыслей не было. — куда ужъ тамъ, — не до нихъ…. Придетъ, бывало, страшная недѣля, онъ съ четверга и моритъ насъ голодомъ, и съ глазъ не смущаетъ. Въ эти дни у насъ и избы не топилось. Хорошо было ему поститься, ничего не дѣлавши, а намъ то каково! Извѣстно, обманывали мы его, да не всегда это съ рукъ сходило. Разъ онъ и подсмотри, что матушка хлѣбъ жуетъ, такъ вить, итожь сдѣлалъ? на колѣнкахъ ее цѣлые сутки морилъ, покуда не упала матушка безъ памяти, почитай замертво. Я бросилась къ ней, а онъ себѣ и глазомъ не мигнулъ, только сирость зубы выговорилъ: «духъ немощенъ, оттого и плотъ немощна.» Извѣстно, въ такой жизни, что за радости? Одначе все таки жилось намъ, со дня на день все перебивались кое-какъ, покуда. такого случая не вшило.
Смотримъ, батюшка что-то чудной такой сталъ, самъ съ собой разговариваетъ, ухмыльнется не вѣсть чему, не вѣсть чего испужается…. Что за притча такая, думаемъ, ужъ не рехнулся ли, чего Боже упаси! Поглядитъ на матушку чудиб такъ, вытаращить глаза, послѣ на меня поглядитъ, головой покачаетъ, ухмыльнется, да скажетъ: «грѣшницы окаянныя, изыдите вонъ, да не узрятъ васъ мои свѣтлыя очи.» Мы и уйдемъ, а онъ опять по избѣ заходитъ, да самъ съ собой говорить зачнетъ. А что онъ говорилъ, не разобрали мы, — больше-то все тихо говорилъ. Только одно слово погромче выходило: «Недостоинъ азъ, недостоинъ азъ!» Иномѣстъ даже вскрикнетъ это самое слово — недостоинъ… Шло это, такъ дня съ три.
Смотримъ, еще чудо — работать сталъ, топоръ отточилъ, въ лѣтъ самъ съѣздилъ, и привезъ оттуда махонькихъ жердочекъ, и сталъ онъ ихъ тесать, да гнуть, да дирья въ нихъ провертывать. Какъ непривыченъ онъ къ работѣ то былъ, то и дѣло это самое у него не спорилось. Сидитъ день-деньской за работой, примѣриваетъ, да отмѣриваетъ, да раздумываетъ…. не токма что мы съ матушкой, а и сусѣди этому самому, въ диву дались. — Что это, молъ, Петровичь затѣялъ такое? Матушка, извѣстно, боялась спросить, ну а сусѣдямъ то бояться было нечего. Вотъ и стали иные къ намъ на дворъ завертывать.
— Здорово, молъ, Петровичь.
«Здравствуй, говоритъ. А ты сюда по дьявольскому наущенію, али но Божьему велѣнію?»
— По своей охотѣ, отвѣчаетъ.
"А коли, говоритъ, по своей охотѣ, значитъ, по дьявольскому наущенію…*
— Да я, говоритъ, по Божьему дѣлу къ тебѣ пришелъ.
«По какому?»
— А вотъ сынишко, значитъ, у меня Кирюшка есть, такъ когда этого святаго празднуютъ?
«Кирюшка?… Что-жь онъ у тебя Киріакъ, али Кирило?»
— А Богъ его вѣдаетъ…. Какъ окрестили, съ тѣхъ поръ, все Кирюшка, да Кирюшка. А на эвтотъ счетъ, что Киріакъ онъ, али Кирила — у насъ и сумлѣнія не было.
"А когда, говоритъ, онъ у тебя родился?
— Да послѣ Здвиженья вскорости.
"Коли такъ, говоритъ, тжъ не Кирило онъ, а Киріакъ…. и, скажетъ, котораго числа, этого самаго Киріака празднуютъ. "
Узнаетъ мужикъ про святаго то. и зачнетъ распрашивать батюшку, что онъ такое дѣлаетъ. Ухмыльнется батюшка, махнетъ рукой, да и скажетъ: «Проваливай, недостоинъ»… — Отчего бы, говоритъ, мнѣ недостойну быть?.. «Благодати ты такой не имѣешь… Иди, иди съ Богомъ.»
Мужикъ почешетъ затылокъ, да съ тѣмъ и уйдетъ.
Другой придетъ, ужъ прямо приступитъ.
— Что, молъ, это такое ты дѣлаешь?
«Отъиде, сатана! отвѣтитъ.»
— Какой же, говоритъ, я сатана, Петровичъ? Сатана съ рогами, да съ хвостомъ, а я человѣкъ былъ.
Ухмыльнется батюшка. «Можетъ, скажетъ, и считаютъ тебя человѣкомъ, только я, говорятъ, вижу въ тебѣ сатанинскій образъ.»
— Никакого, говоритъ, сатанинскаго образу нѣтъ на мнѣ, и есть хрестъ, какъ есть, настоящій крестьянскій.
"Не разумѣетъ, " скажетъ батюшка, и разговаривать съ нимъ болѣе не станетъ.
Только увидѣлъ, должно, батюшка, что распросамъ этимъ конца не будетъ, и заперся въ клѣти, и сталъ тамъ работать и васъ ужъ туда не пущалъ….
Пришло воскресенье, съѣздилъ онъ на базаръ, купилъ тамъ утку живую, да перьевъ гусиныхъ цѣлую пропасть, и опять заперся. День работаетъ, а ночь опять читаетъ, да молится. Чтобы это такое значило, думаемъ мы, и ума не приложимъ. Только послѣ этого воскресенья, дня черезъ два… да такъ… какъ разъ въ середу — былъ праздникъ какой-то. Встали мы рано, коровъ прогнали въ стадо, подаимши-то ихъ, заутреню отстояли, обѣдню отстояли — и батюшка съ нами былъ. Пришедши это отъ обѣдни, стали обѣдать собирать, а батюшка и говоритъ: — Подождите! Давайте, говоритъ, Богу помолимся. — Помолились. — Ну, говоритъ, теперь прощайте. Иду отъ васъ, иду… Перекрестилъ насъ — мы такъ и опѣшили, и съ мыслями-то никакъ не сберемся. Только матушка и говоритъ. — "Куда жь, Петровичъ, это ты идешь? «А онъ въ отвѣтъ: — Были, говоритъ, мнѣ видѣнія — удостоился. Приходилъ ко мнѣ старецъ, яко лунь сѣдой, съ брадою попоясъ, и благовѣствовалъ мнѣ, что могу вознестися на крыліяхъ превыше облакъ ходячихъ и тучь, могу узрѣти царства и народы разныя, и сподоблюсь лицезрѣнія Ерусалима Господня, и будутъ ней языцы въ ужасѣ веліемъ, видѣвша мя летяща и паряща, подобно орлію»… И еще что-то много говорилъ, потомъ ушелъ въ клѣть. Матушка ахнула и бросилась къ сусѣдямъ. — Вѣдь мой то, говоритъ, летѣть хочетъ… Тѣ и рты разинули. — Куда-жъ, говорятъ, да какъ же? — А ужъ я, говоритъ, пума не приложу. Сказывалъ, — полечу подобно орлію. Да ужъ я бы и рада, колибъ улетѣлъ… Шутъ съ намъ!… Ну, извѣстно, тотчасъ и узнали это всѣ, кто поближе былъ. — День былъ праздничный, народъ весь дома…
Выходитъ батюшка изъ клѣти, — просто смѣшно теперь вспомнить. На ногахъ у него были махонькія крылышки, а къ плечамъ придѣлалъ здоровенныя, просунулъ въ нихъ руки — насилу повернется. Вить, разскажи кому другому — не повѣритъ — выдумка, скажетъ. А чтожъ, я, какъ передъ Богомъ, на единую росинку не лгу. Вить онъ мнѣ все таки отецъ былъ, значитъ, противу естества говорить не стану. Нашла, должно, на него такая темнота, али бѣсъ попуталъ — ужъ не знаю. Только вышелъ онъ это на дворъ, подставилъ къ избѣ лѣстницу, и полѣзъ, а народу на улицѣ пропасть и говоръ такой стоялъ, да ужь, видно, онъ ничего не видалъ и не слыхалъ. Такое затмѣніе нашло. Взлѣзъ это на избу и стоитъ чучело — чучелой… Хотѣлъ, видно, перекреститься, да руки-то въ крыльяхъ — нельзя — онъ и сказалъ: «Господи благослови!» Махнулъ крыльями-то, подпрыгнулъ, да и шарахнулся со всего размаху на земь. Спасибо навозъ тутъ былъ наваленъ, а народъ, какъ грохнетъ, какъ поднимется шумъ. Вскочить хотѣлъ батюшка — убиться то онъ почитай и неубился — а крылья-то мѣшаютъ. Увидали мужики это, и шасть къ намъ на дворъ, а батюшка барахтается въ навозѣ то…
— Ишь птица-то какая, говоритъ одинъ. Убить — цѣлую семью накормитъ.
«Чего, говорить другой, накормитъ? — Кости одни — больно поджара… Развѣ во щи годится только…»
Тутъ третій подбѣжалъ.
— Эй вы, говоритъ, чего зубоскалите! — Видите человѣкъ уморился; никакъ даже встать, сердечный, не можетъ. И какъ не умориться — шутка ли, — махина какая! Всѣ земли облетѣлъ…. Подняли его, а сами такъ и заливаются — просто животики надорвали, смѣялись то. Видитъ батюшка, плохо дѣло, зло его беретъ, глянулъ на матушку, а она тоже ухмыляется, платочкомъ закрывшись. Поглядѣлъ онъ на нее зло таково, да ехидно, и велѣлъ намъ въ избу идти. Тутъ и побилъ ее, а крылья въ щепы изломалъ, да такъ разсерчалъ, ажно пѣна изорта у него пошла. «Смутилъ, говоритъ, діаволъ, врагъ человѣческаго рода, смутилъ…. Искусилъ, говоритъ, меня недостойнаго. Завидно стало ему, что вотъ есть такой праведникъ, — дай насмѣюсь надъ нимъ — и насмѣялся. А ты, говоритъ матушкѣ-то, — рада человѣческой немощи предъ хитростью діавольскою…. Послужила ему тоже смѣхомъ своимъ скареднымъ…»
И ужь смѣялись же надъ батюшкой — окружной самъ услыхалъ про это, и батюшку призывалъ. Издѣвался — издѣвался, говорятъ, надъ нимъ, ажно батюшку въ слезы ввелъ. Отъ этихъ самыхъ насмѣшекъ онъ долго въ церкву но ходилъ, и читать пересталъ, по цѣлымъ часамъ пнемъ сиживалъ, пищи лишился. Только повторялъ, бывало безперечь, головой качаючи: "чтобъ, говоритъ, попробовать мнѣ сперва, ночью, говоритъ, чтобъ страну то этого не видать… Нѣтъ, говоритъ, гордыня обуяла, предъ людьми повеличаться хотѣлось, — махнетъ рукой и опять замолчитъ.
Только съ этого самаго разу, какъ батюшка побилъ ее, стала матушка прихварывать. Была худа, а тутъ просто мертвецомъ глядѣть стала. Все на колотье въ боку жалилась, да на грудную боль. Позоветъ меня, бывало, къ себѣ, да, и начнетъ говоритъ:, не жилица, скажетъ, я на бѣломъ свѣтѣ. — Отойду скоро. Чуетъ это сердце мое, и болитъ но тебѣ. На кого только покину я тебя? Изуродуетъ итогъ уродъ совсѣмъ тебя. Ужъ, ноли санъ себя изуродовалъ, такъ тебя-то и подавно, Охъ,, Господи, Господи!, и заплачетъ, заплачу за нею и я. А говорить ничего не говорю, потому, что вижу сама, плохо мое дѣло. Батюшкѣ ничего она не сказывала, и работать — все работала. —
— Ляжь, скажу, матушка, но надрывайся. Все сама сдѣлаю.
"Ихъ, скажетъ, дитятко родимое, все одно. Хоть работай, хоть нѣтъ, а умереть все умрешь. Покрайности, говоритъ, при мнѣ-то ты не труди себя. Безъ меня и пожалѣть тебя обкому будетъ.
Но веснѣ матушка и отошла; — взвыла я на весь домъ. Батюшка прикрикнулъ на меня, и вслѣдъ вонъ идти. — «Богъ, говоритъ, далъ, Богъ и взялъ. Такъ нечего его гнѣвить.» Пошла я въ клѣть, и выплакала тамъ свое горе. А батюшка, хоть бы единымъ глазомъ моргнулъ. Самъ псалтырь читалъ но ней, да-такъ заунывно, на разные голоса переливалъ, что стало мнѣ тутъ горше прежняго. Ужъ не чаяла, коли все это кончится.
II.
правитьОсталась я отъ матушки на шестнадцатомъ году.
Дѣвка была я полная, да красивая, да чернобровая. Работа такъ и горѣла въ рукахъ, потому сильна и ловка я была. Парни давно ужъ заглядывались ни меня въ церкви, и слышала я, какъ про-между собой они меня раскрасавицей величали. Только ужъ я-то не смѣла на нихъ взглянуть, — опасалась батюшки…
Прошелъ годъ послѣ смерти матушки. Жисть моя, куда была незавидна. То-и-дѣло около батюшки, да за работой. Стали за меня свататься — батюшка и слышать не хочетъ — всѣмъ такъ и указываетъ двери. А ужъ поститься, да молиться сталъ онъ, куда меньше послѣ эвтаго случая, и по хозяйству кое-что дѣлать сталъ. Мнѣ, извѣстно, легче стадо, и вольготнѣй. Нѣтъ — нѣтъ, да и урвусь на улицу, къ дѣвкамъ покалякать. Все бла же на сердцѣ станетъ, словно отлегаетъ отъ него что. А-то все одна, да одна, — тоска такъ поѣдомъ и ѣстъ тебя. Лѣто пришло. Слышу я отъ дѣвокъ, появилась у насъ въ селѣ новая черничка, ужъ такая будто богомольная, да странница шикая, какой никогда и но бывало. Злаки ее матушкой Матреной, а совсѣмъ еще молодая была, такъ, лѣтъ подъ тридцать. И будто она и даръ пророческій имѣла, и въ дѣвство все дѣвокъ склоняла, и всячески парной порочила, да женитьбу. Жила эта Матрена у просвирни, тоже у чернички, и всѣ будто уважали ей.
А въ иной домъ придетъ, подадутъ ей яйцо, она и шваркнетъ его "нечистое, " скажетъ. Ей и перецѣнить, и никто не обижается, потому, великой праведницей считаютъ ее всѣ. Слыхала я также, что ищутъ игу Матрену судейскіе, да просвирня прячетъ ее, а разъ настали — такъ она откупилась — два золотыхъ дала.
Сперва я это мимо ушей пускала — что мнѣ за дѣло? Въ чернички я поступать не думала тогда, такъ, значитъ, къ ней я и дѣла никакого не имѣла.
Только дѣвки смущали меня. «Пойдемъ, да пойдемъ посмотрѣть, что эта за Матрена такая.» Вырвалась я какъ то вечеромъ — и пошли мы къ просвирнѣ. Поглядѣли сперва въ окошко. Смотрю — сидитъ баба въ большомъ углу, красивая такая, да полная, а съ ней старухи три, да просвирня. Говорятъ о чемъ то, а о чемъ — не разслышимъ. Говоримъ: «чтожъ тутъ стоять намъ — пойдемъ въ избу. Авось не съѣстъ.» Вошли, помолились, какъ слѣдуетъ, Богу, и поклонились просвирнѣ и Матренѣ. Она глянула на насъ прищурившись и сказала: «добро пожаловать, красныя дѣвицы. Что это вы но ночамъ таскаетесь?
— Къ тебѣ, говоримъ, пришли. Погадай намъ!
„Я, говоритъ, не гадальщица, и отвернулась къ просвирнѣ, и пошептавши ей что-то, говоритъ: — Сѣяны, говоритъ, плевелы — плевелы и вышли.“
— Охъ, грѣшницы мы, грѣшницы! просвирня-то ей.
А она будто не слышитъ, и опять зачала:
„На камняхъ, говоритъ, возращу доброе сѣмя — потому, власть дана мнѣ.“
— Ужъ кому же и дать власть, какъ не тебѣ, наша матушка, просвирня-то ей.
„Плевелы, говоритъ, въ жито съѣдобное обращу, опять потому, власть дана мнѣ.“
— Ужъ тебѣ ли не обратитъ, матушка? Просвирня — то ей опять: — извѣстно, обратишь…
А старухи — это подперли рукою щеки, да жалостливо такъ смотрятъ на насъ.
„Тьфу, говорятъ Матрена, плевелы, плевелы, плевелы!“ Вижу, говоритъ, же вижу, и поднялась разомъ изъ за стола.
Смотримъ — высокая такая, да стройная, да гордая, я глянула на насъ сердито такъ.
Мурашки по нашему тѣлу забѣгали и отшатнулись мы, и ради бы другъ за дружку спрятаться. А она опять: „вижу, говоритъ, все вижу. Читаю, говоритъ, сквозь тѣлеса наши, и одну скверну только и вижу у васъ. На умѣ, говоритъ, скверна у васъ, въ тѣлесахъ — поколѣніе, а въ сердцахъ, говоритъ, гады гнѣздо себѣ свили.“
Говоритъ это, а гама выходитъ изъ за стола, да тихо, да гордо такъ къ намъ подвигается.
А намъ, хошь бы срозь землю провалиться, — такая оторопь взяла. Да въ избѣ-то еще темно такъ, только лампадка одна свѣтится.
Какъ была я повыше всѣхъ, за другихъ-то не удалось схорониться — она прямо ко мнѣ, да и вылупила на меня глаза.
А глазища — то у ней — но кулаку мнѣ показались.
— Добраго, говорить, ты отца дочь. Нѣтъ, говоритъ, у тебя матера. Отецъ, говоритъ, положилъ въ тебя доброе все, а болѣ того мать ъ тебя злаго вложила. И злое, говоритъ, поборитъ доброе… Отецъ не совладаетъ… Быть тебѣ матерью проклятой!..» И опять сѣла на свое мѣсто.
А я стою, какъ въ воду опущенная. Старухи поглядѣли на меня жалостно, головой покачали, да воздохнули тяжелехоньво. А Матрена сидитъ, да вверхъ глядитъ, улыбаючись.
— Видѣніе, должно ей, видѣніе, шепчутся старухи. Гляньте, ликъ то у ней, какъ просіялъ!
Какъ напужала она меня, покажись и мнѣ, что ликъ то у ней сіяетъ. Трясусь вся, словно въ лихоманкѣ. Подруги-то, — толкъ, — толкъ меня… «Пойдемъ, говорятъ, ну, ее къ шуту…»
Опусила она глаза, и зачала на столъ глядѣть, да пристанно такъ.
— Гляньте ка, говорятъ, огнемъ то на столѣ, что начертано…
Ишь, ишь, такъ языками и лижетъ, такъ и ляжетъ. Такъ поды- хаетъ, такъ и полыхаетъ. Муки, говоритъ, вѣчныя, муки адскія… Охъ, горемышныя, охъ страдалицы — гляньте-ка., горятъ, горятъ… И все жены, все жены!.. Полымемъ такъ и обдаетъ ихъ, такъ и обдаетъ… Ой сгорю, сгорю!…."
Да, какъ крикнетъ, да вскочитъ изъ за стола…
А просвирня-то — охъ, охъ, охъ… и начала кричать, и начала — пуще, да пуще… А Матрена стоитъ середь избы, какъ истуканъ какой, глазомъ не мигнетъ, и на столъ все глядитъ. Старухи тоже поднялись, плачутъ въ уголку, а просвирня такъ и заливается, такъ и заливается на всѣ лады…
Отворяли мы дверь, да драла оттудова. Не чаяли, какъ домой добѣжать. Пришла я въ избу — лица на мнѣ нѣту, а ноги такъ и подкашиваются. — Гдѣ была, говорятъ батюшка?
«Матрену, говорю, глядѣть ходила.»
— Это, говоритъ, хорошо. Праведница она.
Цѣлую ноченьку уснуть я хорошенько не могла. Все будто стоитъ передо мной Матрена, какъ истуканъ какой, и кричитъ во все горло:
Марья проклятая! Сгорю, сгорю… Даже теперь дрожь пронимаетъ меня, — вотъ какъ мнѣ это памятно…
III.
правитьБатюшка все дома, бывало, садитъ, а тутъ вдругъ отлучаться стадъ. Уйдетъ эдакъ съ полудня, да только къ вечеру и вернется, да такой, иномѣстъ, веселый, даже шутитъ со мной.
Да шутитъ-то чудно такъ, — потому, онъ и къ шуткѣ-то даже не привыкъ.
— Гмъ, гмъ! скажетъ… Машка, а Машка! Хорошъ твой отецъ, а? — Хорошъ, говорю. — То-то уважай его всегда. Онъ себя не уронитъ… Нѣтъ, шадишъ!…
Ну, думаю, не къ добру это. Такъ и вышло. Немного спустя, стала эта Матрена къ намъ но вечерамъ ходить, да до полуночи съ батюшкой засиживаться, да шепотомъ разговоры съ нимъ вести.
Сперва все эта дѣло было при мнѣ. Сидятъ — это они въ большомъ углу, а я на полати залѣзу, да оттуда ихъ разговоры и слухаю — все божественное такое. И тихая такая была, да скромная у насъ-то, не то, что у просвирни тогда. Сперва-то я побаивалась ея, прежній страхъ вспоминаючи, а потомъ, вижу — баба, какъ баба — только платокъ инако, почти глаза закрываетъ — и привыкла къ ней. Слуха", слуха" ихъ туторы, да и засну на полатяхъ. Только разъ батюшка и говоритъ мнѣ: — ложись ты, Марья, въ сѣняхъ, а то только ты смущаешь насъ съ Матреной.
Я, извѣстно, ничего — еще рада была. Уйдешь вечеромъ-то къ дѣвкамъ въ хороводъ и навеселишься до упаду. Парни за мной такъ и снуютъ, такъ и снуютъ. А у меня откуда и прыть взялась: обрѣжу, да обрѣжу иного, словно отрублю что. Такія рѣчи распущу имъ, что они и отстанутъ.
А заигрывать со мной — сохрани Боже! — Такъ иного толкну, что онъ на версту отлетитъ. Сильна я была…
Только, полѣзла я, какъ-то въ сундукъ, — смотрю — двухъ матушкиныхъ рубахъ нѣту, да новой понёвы. Я къ батюшкѣ: такъ — и такъ, говорю. — "Не твое, говоритъ, дѣло. Я наживалъ, я и проживаю. Моли, говоритъ Бога, чтобъ твое-то цѣло было, а то и ты у меня голая будешь….
Я такъ и ахнула. Заперла это сундукъ, и думаю: теперь, молъ, утрись — ничего не возьмешь. А до этого случая держала его я отперши. На другой день полѣзла я опять — смотрю моей ужъ рубахи нѣту. Я опять къ батюшкѣ — поколотить обѣщался, коли приставать буду. Хотѣла было я повыбрать все хорошее изъ сундука, да схоронить, такъ онъ увидалъ это самое, и ключъ отобралъ отъ меня. А зачѣмъ ему ключъ былъ, воли онъ и безъ ключа замокъ отпиралъ, должно, палочкой…
За что, думаю, батюшка это даритъ ей1! Али ужъ постничествомъ она околдовала его, да святостью?.. А дьяволъ и шепни мнѣ, что совсѣмъ не святость тутъ замѣшалась, что дѣло это не хорошее, и пахнетъ, вонъ чѣмъ… Тутъ взяло меня зло страшное и на батюшку, и на Матрену, еще пуще того. Такъ бы, кажись, и разорвала ее.
Приходить вечеръ, а у меня сердце, такъ и кипитъ. Думаю, ужъ выгвозжу я ей все въ глаза; разругаю, какъ послѣднюю шельму. Пришла Матрена, да батюшка помѣшалъ: былъ въ ту пору на дворѣ. Хорошо же, думаю, еще лучше. Подсмотрю, что они такое тамъ дѣлаютъ, тогда и говорить смѣлѣе можно, а то, можетъ, она и не виновата ни въ чемъ. Можетъ, только дьяволъ смущаетъ меня. Дошла я въ садъ — окошко-то туда выходило… Смотрю — нѣту огня… Я прильнула къ окошку — слухаю — ничего не слыхать, только сверчекъ, гдѣ то свиститъ.
Тутъ ужъ стола я догадываться, что и впрямь дѣло это нечистое. Зло еще пуще разбираетъ меня, такъ вотъ и рветъ всей… Вижу, на зарѣ, выходитъ Матрена изъ избы, и подъ мышкой несетъ что-то. Я за ней, рванула у ней изъ подъ мышки, — гляжу рубаха. Тутъ-то и начала я ее костить, и начала. Она все молчитъ, только глазищи ея отъ злости кровью наливаются, да сама бѣлѣй полотна становится. А батюшка всего этого но слыхалъ, потому, дѣло это у насъ было на улицѣ.
Сорвала я сердце — ушла она. Придетъ, думаю, она теперь, аль не придетъ? Коли придетъ — будетъ мнѣ на орѣхи, и ужъ бояться батюшки стала… Смотрю — нѣту — не приходила. Батюшка такъ и охаетъ, самъ не свой.
А я молчу, и въ душѣ радуюсь. Отъучила, думаю, бѣса.
На утро батюшка еще неспокойнѣе, говоритъ мнѣ: — Ты Матрену не видала? а самъ въ сторону глядитъ.
«Нѣтъ, говорю.» —
— Чтобы это такое, говоритъ, значило? —
"А ты бы, говорю, батюшка, людей-то постыдился… Что, говорю, люди-то скажутъ? Ужъ, какъ я осмѣлилась сказать ему это, и сама не знаю… Только зарычалъ что-то, и ничего. Ушелъ со двора. До самаго вечера его не было. Ждала я грозы, и точно разразилась она…
Пришелъ батюшка вечеромъ съ Матреной. Я на улицѣ стояла. Рванулъ онъ меня за рукавъ. — «Ступай говоритъ въ избу.» Идемъ…
— Ты, говоритъ, что же это выдумала? Противъ родителевъ дошла, а? Родителя осуждать стала? И не разразилъ тебя Господь на семь мѣстѣ; въ таръ-тарары ты не провалилась? Видно, говоритъ, послѣдніе времена пришли, коли ужъ дѣти противъ родителевъ дошли. Матерняя, говоритъ, кровица въ тебѣ заигрываетъ… Дьяволу служила она, покойница, и ты, видно, служить ему хочешь. Чтожъ, говоритъ, служи ему, всѣмъ злимъ людямъ на потѣху, а добрымъ на огорченіе… Служи)… Скажи-ка, что ты обо мнѣ думаешь? — «Ничего, говорю, не думаю.» — Брешь, говоритъ врешь! Дьяволъ устами твоими глаголетъ. Говори! — Я молчу. — Ахъ, говоритъ, дочь ты непотребная)…. Такъ ты родителя свово въ такомъ грѣхѣ винить смѣла? Ликуемся мы, дурища ты эдакая, ликуемся. Сказалъ бы я небѣ, что это за ликованье такое, да ты еще недостойна. Пострадай-ка съ наше, тогда и узнаешь, и удостоишься…
«А зачѣмъ, говорю, ты ей даришь матушкино добро?»
— Цыцъ, говоритъ, грѣховодница, цыцъ! Богу отчетъ отдамъ — не тебѣ. Вонъ пошла! — «Ты бы, говорю, лучше Матрену-то выгналъ…» Какъ онъ вскинется на меня, какъ вскинется. — Да что ты, говоритъ, да какъ ты, да гдѣ же это, говоритъ, писано, что яйца курицу учатъ?… И пошелъ, и пошелъ… Молчать бы ужъ мнѣ, можетъ, дѣло такъ бы обошлось. Смолчать-то передъ батюшкой еще, куда бы ни шло — смолчала бы. Да на грѣхъ встрянься въ это дѣло Матрена, зачала на меня жалиться, да батюшку пуще распалятъ, да напослѣдъ и про матушку нехорошее сказала. Тутъ ужъ не стало моей моченьки больше терпѣть…
Она слово, я два, она два, я десять….
Батюшка слухалъ — слухалъ, да какъ взялъ онъ меня за волоса, да почалъ по избѣ таскать. Всеё избилъ… А Матрена сперва-то ухмылялась, а послѣ ужъ просить за меня стала.
— Брось, говоритъ, ее, Петровичъ, я ей все прощаю. По заповѣди прощаю. Господь, говорить, велитъ врагамъ своимъ грѣхи отпущать…
«Видишь, говоритъ, какое сердце у ней ангельское, и пустилъ меня. Сейчасъ, говоритъ, проси у ней прощенья! Не заступись она за тебя, я бы, говорить, до смерти тебя изволочилъ…»
— Ну, говорю, рыло у твоей Матрены не на томъ еще боку, чтобъ я у ней прощенья просить стала. Пущай, говорю, принесетъ сперва, что у тебя-то выманила…
Зло-то ужъ больно разбирало меня, такъ я это и говорила такъ смѣло. Онъ было опять ко мнѣ съ кулаками, да я вовремя ушмыгнуть изъ избы успѣла, да на улицу…
IV.
правитьКакъ подумаю я теперь, что любовь-то дѣлаетъ, такъ просто жутко станетъ. Вотъ, хочь бы батюшка. Человѣкъ ужъ не молодой, почитай, старикъ, да богомольный такой, и по писанію-то зналъ, какой онъ на душу грѣхъ тяжкій бралъ, и смиренникомъ такимъ завсегда былъ, а тутъ вдругъ совсѣмъ иной человѣкъ сталъ. А все, должно, это самое врагъ строитъ, надъ человѣкомъ издѣвается…
Выбѣжала, говорю, я на улику сама не своя. Ночь была холодная — прехолодная, даромъ что лѣтомъ. Шла мга какая-то — дождь не дождь, а что-то мокрое. Вѣтеръ былъ такой пронзительный, а я выскочила въ одномъ дырявомъ сарафанишкѣ. Стала я подъ повѣть, а въ головѣ такая дурь, такая безтолочь, что, словно, я съ ума рехнулась. Сердце такъ и кипѣло, и ни чѣмъ то я его угомонить не могла. Не то, чтобъ битье-то батюшкино больно мнѣ было, а то досадно, что за напраслину претерпѣла я, да еще при такомъ человѣкѣ, какъ эта Матрена. Кажись, дали бы мнѣ ее на ту пору, ужъ и насмѣялась бы я надъ ней, ужъ и натѣшилась бы!.. Кажись бы до смерти изволочила. Тутъ ужъ разумѣла я, что у просвирни-то она насъ морочила, тутъ ужъ видѣла я, какой это ехидный человѣкъ былъ. Одному только я съ диву давалась, какъ это она выучилась людей такъ морочить, да обвораживать. Видно, бѣсъ въ ней сидѣлъ.
Думаю я такъ то въ злобѣ своей — смотрю — подъ повѣтями кто-то пробирается, и шуршитъ. Оторопь взяла меня, я было къ воротамъ…
— Что ты тутъ, Машка, дѣлаешь? говоритъ кто-то. Слышу-голосъ знакомый, гляжу — это Настасья, черничка молодая, въ черномъ зипунчикѣ, бѣлымъ платочкомъ покрыта. Часто таки она по нашей улицѣ хаживала, и ее мной иномѣсть заговаривала, да ласковая такая была… Зачнетъ, бывало, говорить, что это я все дома сижу, да это, говоритъ, скука смертная, да ты бы ко мнѣ зашла, и частенько таки звала меня къ себѣ. Одначе разговоры эти шли завсегда у насъ урывками. — Спросишь ее: куда молъ ты? — Къ Прасковьѣ, скажетъ. — Зачѣмъ? — На ептинью… Ну, и замолчишь, потому стыдно спросить тебѣ, что это за витанья такая… Только, говорю, подошла ко мнѣ, да и говоритъ…
— Что это ты въ эту нору на улицѣ стоишь?
«Такъ, говорю, прохладиться захотѣлось.»
— Врешь, говоритъ, вѣрно не такъ что нибудь. Скажи.
«Да, право, говорю, ничего…»
Она опять — скажи, да скажи, пристала съ ножомъ къ горлу.
Отчегожъ, въ самомъ дѣлѣ, думаю не сказать ей? Пущай знаетъ какова эта Матрена, и повинилась ей во всемъ. Отъ сердца отлегнуло будто. Уговорила она меня идти съ ней ночевалъ къ Прасковьѣ, къ черничкѣ старой.
— Тебя, говоритъ, они теперича за ликованьемъ за этимъ не хватятся, а тамъ, говоритъ, поговоримъ съ тобой по душѣ.
Одначе я было упрямилась, потому говорили про эту Прасковью не больно хорошо.
— А ну — какъ у этой Прасковьи есть кто? говорю.
"Томужъ, говоритъ, быть у нея теперича. Человѣкъ она старый, живетъ одна одинёхонька, только писаньемъ и душу отводитъ. — А что про нее, говоритъ, тамъ болтаютъ — такъ ты на это наплюй, потому сущая это напраслина.
Вѣрить я ей не очень вѣрила, одначе пошла, поточу, домой то мнѣ крѣпко вертаться не хотѣлось… Подошли мы къ хатѣ, у самой у рѣчки. Настасья постучалась въ дверь.
Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, сказала она, Аминь. Въ отвѣтъ ей кто-то въ сѣняхъ выговорилъ… Вошли мы.
Какъ увидѣла меня Прасковья, такъ и ахнула. — Да, на тебѣ, говоритъ, дѣвушка, лица нѣту. И мокрая-то ты, и дрожишь, словно въ лихоманкѣ. А въ избѣ то у ней ужъ такъ хорошо было, такъ хорошо. Все чисто, вымыто, прибрано, стѣны картинами обклѣены, а пуще всего любо мнѣ то было, что тепломъ то у ней такъ и вѣяло, такъ и вѣяло…
Сейчасъ за перегородку меня, разули, раздѣли, дали мнѣ все свое чистое, и на печку лѣзть велѣли. Вотъ, думаю, мать то родная. И хочь бы тебѣ слово единое молвила она, кто, мать, ты, да что такое съ тобой?
Лежу я на печи, а въ голову опять безтолочь какая то полѣзла, и ужъ не могла я сказать себѣ — въ явѣ-ли, во снѣ-ли, — только слышится мнѣ смѣхъ, да голоса, и стаканчиками звенятъ будто…
Одинъ голосъ былъ такой ласковый, да хорошій, такъ за сердце и хваталъ меня. И сталъ мнѣ тутъ парень какой-то представляться, и такъ будто глядѣлъ онъ мнѣ въ очи ласково, да любовно, да жалостно, а у самаго, будто, какъ маковъ цвѣтъ, румянецъ до щекамъ разыгрывался, Сталъ цѣловать, да миловать онъ меня… Подкатилось будто что мнѣ подъ сердце и проснулась я…
Гляжу — свѣтло въ избѣ, и гуторы, и смѣхъ, и шумъ. Сидитъ за столомъ Прасковья на лавочкѣ, возлѣ ней мужеченокъ какой то, коротышекъ такой. Супротивъ ихъ — два парня. Одинъ деревенскій, только бородка зачала выглядывать, а другой — должно — пріѣзжій какой. Рубаха на немъ ксандрицкая, а посверхъ рубахи жилетка съ мѣдными пуговками. Самъ бритый, съ усами. Настасья сидитъ маленько поодаль, на лавкѣ на большой, да на печь поглядываетъ. Запримѣтила, видно, что проснулась я, встала, и шепчетъ что-то тому, что въ жилеткѣ былъ. Всталъ онъ, походилъ по избѣ, посвисталъ…
— Ты бы, Иванъ Петровичъ, Прасковья говоритъ, Бога-то побоялся…
«А что? говоритъ.»
— Да то, что иконы святыя тутъ есть, а ты свищешь. —
"И то дѣло, говоритъ, и пересталъ. Пересталъ, да къ печи и подошелъ, смотритъ на меня. Хотѣла было я глаза закрыть, да не могу. Глядитъ онъ на меня, а я на него — глазъ не отведу. Гляжу — отошелъ… А Прасковья всѣхъ виномъ подчуетъ…
— Ты бы, говоритъ, Назарычь, еще выпилъ…
«Претитъ, тетка — молодка, претитъ, мужиченокъ то въ отвѣтъ ей, а самъ ломается да рожи корчитъ. Смѣются всѣ…
— Полно, говоритъ, лазаря то пѣть…
— Лазаря, говоритъ, мы на улицѣ поемъ; а тутъ, въ честной кампаніи, дѣло надо говорить… И не подчуй — не могу, сытъ, значитъ…» И самъ будто рукой стаканъ отодвигаетъ, да разомъ, какъ хватитъ его, да залпомъ и вытянулъ.
— Ишь, говорятъ, потѣшникъ какой. И опять смѣхъ.
«Потѣшникъ — непотѣншикъ, говоритъ, а точно великій я грѣшникъ. Что господинъ честной, сторожъ лѣсной, замолчалъ, да усъ замоталъ? Что за причина едакой кручины? Былъ веселъ, а теперче головушку повѣсилъ, а? Ты бы, говоритъ, Настасья повеселила его, да потѣшла.»
— Жирно будетъ, парень то деревенскій говоритъ: не про него припасена. Подь-ка сюды, Настасья, выпей!… Та выпила, не поморщимшись.
"Иванъ Петровичъ, говоритъ Прасковья, что въ самомъ дѣлѣ закручинился*? Выпей-ка!….
— Ни — ни, говоритъ. А есть мнѣ дѣло до тебя. Подь-ка моды… И пошли за перегородку.
«Должно приспичило, мужичонокъ то опять зачалъ, и такую рожу скорчилъ, что лопнули всѣ со смѣха. Промѣняй-ка Настасья, свово то на меня….»
— Рада бы, говоритъ, да, чай, зубы то у тѣ притупились…
«Ну, говоритъ, не клади пальца въ ротъ… Попробуй, можетъ, по вострѣй Петрухиныхъ будутъ… И опять смѣются, особливо парень такъ и покатывается. А мнѣ это досадно, что шумъ у нихъ такой, потому, хотѣлось мнѣ подслухать, что Иванъ тамъ съ Прасковьей раздобарываютъ. И подслухать-то сподручно было. Промежду стѣной да трубой — прогалина. Уставилась въ эту я прогалину, и навострила ухо. Слышу, замолкли тамъ. — Ты, говоритъ, пойми, тетка, Иванъ-то шепчетъ, что я тѣ ублатворю, какъ есть блатворю…. Я, говоритъ, давно ее запримѣтилъ, и Настасью уговаривалъ, чтобъ къ себѣ ее привела, да не шла она… А какъ, говоритъ, отецъ узнаетъ! — Вить онъ, говоритъ, не святъ духъ…»
Опять мужичонокъ напоясничалъ что-то, опять шумъ и болѣ ничего я не разслухала. Припомнилось тогда мнѣ, что Настасья къ себѣ меня зазывала, и поняла я теперече все это дѣло… Одначе, чудно вить, обидиться ни капли я этимъ самымъ не обидилась, и только сердце будто заныло маленько.
Иванъ, гляжу, винцо сталъ потягивать, веселый такой, шутитъ, съ Настасьей заигрываетъ, а мужиченокъ морить всѣхъ со смѣху…
— Ужъ и веселый ты, дядя, паренёкъ-то говоритъ, гдѣ это ты веселости такой понабрался.
«Жилъ, говоритъ, я — не тужилъ въ людяхъ веселыхъ: какъ сыръ въ маслѣ катался, говоритъ, вотъ и веселый такой.»
— Да, вить, ты, говоритъ, нищенка.
«Нищенка и есть, говоритъ. Значитъ, вольный казакъ. Былъ барскій — теперь господскій — смѣняетъ? — Господній сирѣчь…»
— Вотъ ты и смѣкай тутъ, да на усъ мотай, благо, усишки-то у тѣ, словно, у старой старухи…
«Ты, одначе, говоритъ, не обиждай насъ, — парень то… Вить, я тѣ не замаю…»
— Что дѣлать, говоритъ, родимый? Языкъ безъ костей — мелетъ что хочетъ… А ты вотъ Настасью-то мнѣ уступи, а я тѣ за это Прасковью отдамъ…
«Старче, старче, говоритъ Прасковья, головой качаючи, что ты мелешь? Въ умѣ ли ты, а? Аль пропилъ умшко-то, коля и меня старушку замаешь?»
— Э, говоритъ, тетушка Прасковьюшка, перемелется — все мука будетъ… Что, парнюга, дѣтки-то у васъ съ Настасьей есть?
"Ишь, говорятъ, зубоскалъ какой?… Небось нѣту, на что ихъ?.. А у тѣ есть?
— Выли, говоритъ, и дѣтки — малолѣтки, да нужда — насѣдка заклевала, защипала, и по свѣту развѣяла. Была и жена, да взялъ сатана… Теперче съ нимъ, чай, и маячится… Да я, говорятъ, не тужу, Прасковью за-мужъ возьму…
«Старче, старче, Прасковья-то опять, что тѣ разбираетъ такъ, мельница ты вѣтряная… Бога-то хочь бы побоялся…»
— Какъ, говоритъ, Бога не бояться? Всяка тварь боится, вонъ и парнюга, говоритъ, боится, чай, а никакъ ни дождется, когда съ Настасьей въ-двоемъ останется…
Тутъ вдругъ кто-то въ ставень застучалъ. Всѣ такъ и обомлѣли, и хочь бы тебѣ слово кто… Бросилась Наетасья въ сѣни, а Прасковья — ну, со стала все убирать — такъ шаромъ и катается, еловно молодая. Мигомъ все прибрала. Парнюгу съ Иваномъ за перегородку сунула, а мужиченокъ сѣлъ на заднюю лавку такимъ смиренникомъ, воды не замутитъ. Вошла Настасья. — Мужикъ, говоритъ, какой-то за дѣломъ къ тебѣ. Пусти, говоритъ, а сада еѣла подъ святые, книжку изъ поставца вынула и читаетъ… Мужичонокъ склонилъ головушку на руки, и будто слухаетъ. Вошелъ мужикъ. — Я, говоритъ, къ твоей милости… «Что тебѣ?»
— Да матушка, говоритъ, померла, Пасаятырь бы почитать…
«Чтожъ, говоритъ, можно… А какъ цѣна? говоритъ.» — Да какъ цѣна? — По работѣ, извѣстно, глядя. Завтра подъ вечеръ и похоронимъ.
— Грѣхъ, говоритъ, и по закону три дни держать слѣдуетъ…
«Знаемъ, говоритъ, мы этотъ законъ, да несподручно павъ… Что ей торчать тамъ, да лишнее мѣсто займать? Убралъ Господь, — значитъ.» Поговорили они тутъ, да за полтинникъ и сторговались… Ушла съ мужикомъ Прасковья, а веселье еще пуще прежняго поднялось. Мужиченокъ такія скоромныя рѣчи началъ говорить, что ее смѣху всѣ падали, и до тѣхъ поръ говорилъ, покуда языкъ не отнялся у него, и не уснулъ онъ тутъ же за столомъ.
Настасья съ парнемъ шмыгнули куда-то изъ избы.
Остался это въ избѣ одинъ Иванъ. Смотрю я на него, и жутко мнѣ стало, и сердце забилось — забилось такъ, словно, выпрыгнуть хочетъ. Горитъ это лицо у меня полымемъ, въ ушахъ звонъ какой-то, и въ жаръ-то меня кинетъ, и ознобъ-то, и къ сердцу что-то подкатится, и грудь сдавитъ… Лежу сама не своя… И чего-чего тутъ въ головѣ у меня не перебывало?….
Вышелъ Иванъ изъ избы, уйду, думаю, домой… Встала я легонько съ печи, избу прошла, перекрестилась и взялась за дверь. — Только вспомнила я, что сарафанъ на мнѣ чужой, и остановилась… А тутъ Иванъ и шасть въ избу… Лицемъ къ лицу я съ нимъ и встрѣтилась…
V.
править— Гдѣ была? встрѣтилъ меня на утро батюшка, только что въ воротамъ стала я подходить. Гляжу суровый такой.
«У Прасковьи, говорю, ночевала. Сама не знаю, какъ это слово у меня съ языка сорвалось.»
— Зачѣмъ тебя носило туда? говоритъ.
"Коли дома, говорю, житья нѣтъ, по неволѣ по людямъ таскаться станешь… "
— А, говоритъ, хорошо. Видно, отецъ-то тебѣ подметкой стадъ?.. Подожди, дѣвка, пожалѣешь.
«Я, говорю, завсегда въ послушаніи была, и ужъ едакой твари…»
— Цыцъ! крикнулъ онъ. Убью, коли ты про нее слово нехорошее скажешь.
Я и пошла въ избу. Поглядѣла въ сундукѣ — все цѣло, опричь того, что ужъ взято было. Стала по хозяйству хлопотать, а батюшка закатился куда-то на цѣлый день. Только день мнѣ этотъ годомъ показался. Не чаяла я ночи дождаться, а зачѣмъ мнѣ ночь^нужна была, чай, и сказывать нечего…
Много ночей я скоротала съ моимъ Ванюшкой. Былъ онъ стрѣльцомъ. Такъ у насъ лѣсныхъ сторожей зовутъ, что въ казенномъ лѣсѣ живутъ. Пріѣдетъ онъ, бывало, на лодкѣ къ берегу, свистнетъ, а я ужъ готова, жду его разодѣмшись, словно на праздникъ какой. Поѣдемъ съ нимъ въ лѣсъ…
Рѣка наша тихая, да красивая, ѣдемъ сперва шибко, покуда села не минуемъ, а потомъ броситъ онъ весло, сядетъ ко мнѣ, да обниметъ, да ласковыя рѣчи поведетъ, а лодка плыветъ себѣ, да плыветъ, то носомъ впередъ, то корой повернется, то бокомъ понесетъ ее. Съ обѣихъ сторонъ темный лѣсъ, берега высокіе, обвалами, и кустами заросли, и вѣтки иныя въ воду ушли совсѣмъ. Тишь такая, ально жутко тебѣ станетъ. Только иномѣстъ птица ночная пролетитъ шибко — шибко такъ, мимо насъ, чуть крыломъ не задѣнетъ, и надъ лѣсомъ скроется. Аль утки еще вверху прозвенятъ крылышками, да рыбка вышлетъ изъ воды, да опять въ воду канетъ, словно колокольчикъ звякнетъ. Станешь идти — сучья сухіе подъ ногами хрустятъ, да звонко такъ, вѣтки но лицу тебя стегаютъ. А Иванъ гаркнетъ — гаркнетъ, и по лѣсу-то такъ его голосъ и разсыпается, и далеко на рѣкѣ замретъ, словно разобьется что. Аль заговоритъ нарочно громко, да обрывисто такъ, и шумно станетъ въ лѣсу, словно каждое дерево съ тобой разговариваетъ. Онъ это лѣсъ зналъ, какъ свои пять пальцевъ, и всякій разъ все въ разныхъ мѣстахъ мы съ нимъ время коротали. Помню я въ первый разъ, какое мѣстечко онъ выбралъ… Ночь была темная, да тихая. Идемъ мы — я крѣпко держусь за его за руку. Вдругъ крякнула утка. Близко, говоритъ… Вотъ и пришли… Гляжу, стоимъ мы на кручѣ, на такой обрывистой, словно съ печи; съ трехъ сторонъ дубы развѣсистые, внизу кустарникомъ перевитые, а прямо къ обрыву-то, словно зеркальцо, лежитъ подъ ногами у насъ озеро, прямое, да длинное, и конца его во тьмѣ не видать, и звѣздочки въ немъ свѣтятся, словно огоньки какіе свѣтлые. И хочь бы тебѣ травка единая, али лопухъ какой былъ на этомъ озерѣ, а лѣсъ стоитъ стѣной но берегамъ, и темная вода такая у бережковъ, стоитъ не шелохнется. Съ обрыва дубище, обхвата въ два, протянулся въ озеро видно бурей свалило… Стоимъ, да любуемся на озеро, и такая вдругъ на насъ веселость нашла, что стали мы, словно, дѣти махонькіе, дурачиться. Разложили огонь на обрывѣ, затрещали сучья, освѣтило это вокругъ насъ, полосою легъ это свѣтъ по водѣ, и показалось вамъ озеро еще темнѣе, да чернѣе. Подъ дубами свѣтло — свѣтло было, и такими узорами свѣтъ но листьямъ ложился, да по сучкамъ. Схватитъ это Иванъ головешку, да и пуститъ ее въ озеро. И закружится она надъ водой-то, и въ водѣ-то, и искры такъ и посыпятся. Упадетъ въ воду — зазвенятъ брызги, и зашипитъ вода. Слухаемъ мы: любо намъ, и захохочемъ вдругъ. А то, возьметъ по головешкѣ въ обѣ руки, да зачнетъ но дубу къ озеру сходить, а годонешками-то вертитъ — вертитъ… Я кричу — «упадешь, Иванъ, упадешь!» а онъ еще рысью по дубу побѣжитъ, станетъ вдругъ и зачнетъ махать головешками, то круги огненные, то ленты огненныя, по краямъ синія, выходятъ; — прорѣжетъ — прорѣжетъ темь-то лѣсную свѣтомъ, словно моланья, сыпятся — сыпятся искры, и дрожа въ воду падаютъ, — такъ хорошо… Любуемся мы, да хохочемъ, и по лѣсу смѣхъ нашъ разносится, словно, и онъ хохочетъ, и ему, словно, весело отъ нашей отъ радости. Выбѣжитъ ко мнѣ Иванъ, схватитъ въ охабку, да и держитъ надъ обрывомъ. — Хочешь, говоритъ, брошу? — Не балуй, говорю, кричу, а сама такъ и покатываюсь со смѣху, ально слезы изъ глазъ бѣгутъ, крѣпко, на-крѣпко держусь за ею шею руками, и въ очи-то ею цѣлую, и въ губы-то, и въ щеки-то…
Зачалъ тухнуть огонь, и посмирнѣй мы стали, по-притихли…
Да, Господи! какъ хорошо-то, какъ привольно-то намъ было!… Прожилъ бы такъ, кажись, всю жизнь свою, и не охнулъ бы, и не запечалился…
Пойдемъ изъ лѣсу — ужъ зорька на небѣ заигрываетъ, тухнутъ одна за одной звѣздочки, посвѣтлѣетъ въ лѣсу, паръ надъ рѣкой поднимется… Не видно за паромъ ни берега, ни села, только верхушки деревьевъ надъ паромъ, — словно, плаваютъ, да колокольня наша торчитъ въ воздухѣ… И такъ жалко тебѣ ночи станетъ, темноты этой, да тиши, что готова бы не видѣть и Божьяго солнышка. Иномѣстъ заговоримся мы съ нимъ, да зацѣлуемся, аль запрещаемся, и станетъ ужъ совсѣмъ свѣтло, избы въ селѣ закурятся, по рѣкѣ рыбаки заснуютъ… Тутъ, ляжу я на дно лодки, вѣточками да прутьями позакроюсь, чтобъ не запримѣтилъ кто, и высадитъ меня Иванъ на островокъ, а отъ островка было совсѣмъ мелко… Идешь себѣ домой, какъ ни въ чемъ не бывало, — спросятъ? — скажешь, что птицу на рѣчку гоняла.
Жила я такъ-то въ любви, да въ радости, до самой до глубокой осени. Ни единымъ словечкомъ мы другъ дружку не обидѣли — все было у насъ тишь, гладь, да Божья благодать…
Матрена, почитай, ужъ и жила у насъ. Косо мы другъ на дружку поглядывали, одначе до брани дѣло ужъ не доходило у насъ. Батюшка такъ вокругъ ней ластился, и передалъ ей все, что осталось отъ покойницы матушки. Я, какъ въ счастьи сама-то была, такъ мнѣ все это было наплевать. Кажется, еслибъ и моимъ-то она завладѣла, такъ печалиться не очень бы стала…
Забыла я сказать, что батюшка свѣчами восковыми приторговывалъ — такъ у нею деньжонки завсегда и водились. За грѣхъ онъ этого не считалъ, потому, говоритъ, я бѣдному человѣку помочь дѣлаю: въ церкви, говоритъ, продаютъ свѣчи дороже, а Богъ не спроситъ, гдѣ ты покупалъ ихъ, и что заплатилъ, лишь бы съ усердіемъ становилъ.
Только какъ повытресла Матрена все, что отъ родимой осталось, зачала, видно она и денежки у батюшки выцѣживать. Иномѣсть, какъ Матрена то уйдетъ, батюшка сердитый такой станетъ, да пасмурный. Заходитъ изъ угла въ уголъ но избѣ, да заохаетъ, да руками размахиваетъ, а Матренѣ-то, видно, не хотѣлось признаться, что деньжонокъ-то не хватаетъ. Одначе, какъ не таился онъ, а сказалъ таки ей. — Денегъ, говоритъ, Матрена, нѣту, — ужъ сборщикъ два раза заходилъ: на подушное не сберу. — Ну, говоритъ Матрена, жалко мнѣ тебя, потому, былъ ты мнѣ вѣрный другъ да усердный. Хочешь помогу? Батюшка, извѣстно, радъ. — Ступай, говоритъ, Марья, отсюда!… Дѣло не твоего разума. Я и вышла, а подслухать страсть, какъ мнѣ хотѣлось… Припала я ухомъ къ двери, слышу — шепчутся, а что такое — не разслышу…
VI.
правитьНе гадала, не чаяла я такую вѣсть услыхать, какую сказалъ мнѣ на утро батюшка. — Матрена, говоритъ, померла…
Я такъ и ахнула. — Какъ, говорю, это? А сама-то ни какъ съ мыслями не сберусь. И рада-то я, и чудно мнѣ это…
«Сидѣли мы, говоритъ батюшка, да чтеніемъ душу свою отводили, какъ вдругъ гляжу — засыпаетъ — она… Повалилась, и духъ вонъ… Поди, говоритъ, погляди.» Страшно мнѣ что-то стаю; пошлая къ суеѣдкамъ, и говорю имъ это. Всѣ этому случаю ни какъ не надивуются. —
— Ужъ не убилъ ли, говорятъ, ее Петровичъ?
«Я, говорю, и сама этого боюсь. Да только, говорю, шуму никакого я не слыхала.» — Можетъ, дѣвка, спала ты крѣпко? «Нѣтъ, говорю, вовсе я не спала. Оно и точно, что я не спала, а была въ лѣсу съ Иваномъ…
Пошли мы… входимъ въ избу. Смотримъ, точно — лежитъ наша Матрена подъ святыми, а лицо тисеею закрыто. Хотѣла Домна, сусѣдка наша, тисею снять, да батюшка не допустилъ.
— Какъ же, говоритъ Домна, чай старшинѣ объ этомъ надо сказать, или сотскому?.. А батюшка и говоритъ ей:
— Нѣтъ, подождемъ лучше… Можетъ, она обмерла только. Говорила она мнѣ сколько разъ, да. и просвирнѣ тоже сказывала, что находитъ на ней… обмираетъ, значитъ… Послѣ очунѣетъ, и все это разсказываетъ, что съ ней на томъ свѣтѣ было, потому, значитъ, душа ее въ это самое время витаетъ…
Ну, обмиранье-то не въ диковинку было, потому дѣло это бывалое, и на моей памяти случалось. Иной и вовсе умретъ, а послѣ, глядишь, и всталъ, и такія диковенныя вещи разсказываетъ, что умереть ее страху можно. И цѣлое село къ тому человѣку идетъ за распросами. Только обмиранью-то Матрены мнѣ не вѣрилось, потому, разговоръ-то ихній на память мнѣ пришелъ. Вѣрно, думаю, дѣло тутъ нечистое.
Пролежала такъ Матрена до вечера, да и заговорила, только такъ тихо, да слабо, словно нивѣсть какая болѣсть у ней была. По селу объ этомъ вскорости узнали всѣ, и стало на утро въ избѣ нашей тѣсно…
Лежитъ Матрена, около ней батюшка сидитъ, а тутъ десятка съ два бабъ, да дѣвокъ. Я тутъ же стояла и слушала.
— Ну, говоритъ батюшка, скажи ты намъ, что видѣла, что слышала? Вотъ, добрые люди тоже послухаютъ, да поучатся.
Подкатила эта Матрена глаза подъ лобъ — только бѣлки одни виднѣются.
„Тяжко, говоритъ, други милые, тяжко… О — охъ!.. и примолкла“ Тишина такая въ избѣ стала — только мухи жужжатъ. Лица у всѣхъ повытянулись, и уши навострили всѣ. Слышимъ тихо такъ говорить начинаетъ, словно, не она — не своимъ будто голосомъ:
— Лечу будто я высоко — высоко, и грады, и царствія разныя вижу. Стоитъ середь земли Ерусалимъ — градъ, а ангели летаютъ надъ нимъ, и горючими слезьми заливаются. — Что, говорю, вы плачете — рыдаете, ангели небесные'! И отвѣчаютъ мнѣ ангели: — Плачемъ — рыдаемъ мы, что Господній гробъ съ Ерусалимъ градомъ у невѣрныхъ въ рукахъ обрѣтается. Ждемъ не дождемся, когда христіане жить тамъ будутъ, и возрадуются вси языцы и возвеселятся… Тогда и мы радостную пѣснь воспоемъ. — Спрашиваю я ангеловъ: куда говорю летѣть мнѣ? — Лети, говоритъ, выше, — тамъ встрѣнутся тебѣ братья наши, укажутъ дорогу. Летѣла — летѣла я, да пріустала….
— Взгрѣвается мнѣ облако — присѣла я на него и духъ перевела. Отдохнумши опять полетѣла. Вижу — видимо-невидимо — ангеловъ Божіихъ, на воздусяхъ, другъ около дружки стоятъ, и свѣтильники въ рукахъ держутъ. Дымятся это свѣтильники, а огня не видно, и дымъ-то ѳиміамъ настоящій. Говорю я ангеламъ: — что вы стоите тутъ, ангели Божіи, и отъ чего, говорю, свѣтильники ваши не горятъ, не свѣтятся?
Отвѣчаютъ мнѣ ангели: — Стоимъ, говорятъ, мы тутъ споконъ вѣка, съ самаго съ начала міра. В стоимъ потому, что такъ Богу угодно. А свѣтильники не горятъ у насъ, потому, теперича день. Наступитъ ночь — зажгемъ мы свѣтильники, и каждый свѣтильникъ, говоритъ, звѣздочкой съ земли вамъ покажется. А дымъ, говорятъ, въ одно мѣсто у насъ собирается, и дугою по небу раскидывается. Думаютъ — гадаютъ люди, говоритъ, на дугу бѣловатую на небѣ взираючи, и дорогой Ерусалимской ее прозвали. А есть эта самая дорога — дымный ѳиміамъ отъ нашихъ отъ свѣтильниковъ. Спрашиваю я у ангеловъ — куда мнѣ летѣть? — Лети, говорятъ, выше, — скоро и долетишь… Опять я пріустала, а солнышко-то печетъ — печетъ меня, и испить захотѣлось. А отдохнуть негдѣ — облачка-то далеко внизу бѣлѣются, а ужъ земли-то и званія нѣтъ. Вдругъ, слышу, поютъ, да такъ хорошо, да сладко поютъ. А это на небесахъ-то ангели пѣли, и Господа славословили. Взлетѣла я на небо. Вижу — двери узорчатыя — однѣ по правую руку, другія но лѣвую…
Остановилась Матрена, духъ, должно, перевести, а мы ни гугу, просто глазомъ никто не моргнетъ, а у иныхъ ужъ по щекамъ слезы текутъ. Такъ это занятно показалось намъ. Отдохнумши, опять зачала:
— Вижу, говоритъ, двѣ двери узорчатыя: одна по правую руку, другая по лѣвую… Вижу, а не знаю куда мнѣ идти. Стала тутъ я на колѣнки, и слезною мольбою возмолилася… Вижу, летятъ два святыхъ ангела, и держутъ копье они, а на копьѣ душа грѣшная мучится, слезьми обливается. Поглядѣли на меня ангели, и спрашиваютъ: — Ты зачѣмъ, говорятъ, душа праведная здѣсь очутилась, и отъ чего, говорить, нѣтъ при тебѣ ангела, брата нашего возлюбленнаго? Ктожъ, говоритъ, душу твою праведную изъ тѣла вымалъ? Отвѣчаю я ангеламъ:
— Не вѣдаю, не знаю, говорю, ангеля Божіи, зачѣмъ я тутъ очутилась, и кто мою душеньку изъ тѣла вымалъ. Разлучилась сама моя душенька съ бѣлымъ тѣломъ, разлучилась, и одна одинехонька на небеса воспарила. — Отвѣчаютъ мнѣ ангели. — Коли ни кто твоей душеньки изъ тѣла не вымалъ — не пришла, значитъ, пора ваги Божіей смерть къ тебѣ посылать. Воротися ты, душенька, опять въ тѣло бѣлое. Взмолилась я ангеламъ: — Покажите, говорю я, мнѣ, ангели Божіи пресвѣтлые, муки вѣчныя и райскія селенія. Ворочусь, людямъ все повѣдаю. — Изволь, говоритъ, душенька, за праведную за жизнь твою, покажутъ тебѣ муки вѣчныя и райскія селенія. Ступай, говорятъ, на лѣво…
— Со страхомъ и трепетомъ отворила я лѣвую дверь — смрадомъ, да гарью, да мясомъ варенымъ такъ оттуда и повалило. Тутъ-то ужъ увидѣла я людей, многое — множество, и мученія вѣчныя, нескончаемыя.
Остановилась опять Матрена, а меня-то и страхъ разбираетъ, и узнать-то хочется про тамошнюю про жисть.
— Что ять, говоримъ, ты тамъ видѣла?
— Видѣла я высокія висѣлицы. Висятъ на этихъ висѣлицахъ дѣвки, да жены, и ноженьки поджимаютъ подъ себя, а полымя такъ языками и лижетъ ихъ, такъ и лижетъ. Испускаютъ они вони» и стенанія. Мучились на этихъ, на висѣлицахъ, клеветницы, да суетницы….. Гляжу, дерутся двѣ собаки, только клочья летятъ. Повалитъ одна другую — топчетъ — топчетъ ее, рветъ ее рветъ, ально кровь ручьями разливается. Были это двѣ невѣстки, на землѣ онѣ грызлись промежъ себя, какъ псы, вотъ и обратили ихъ, послѣ смерти, во псовъ смердячихъ, и будутъ они грызться тамъ до скончанія вѣка…. Иду далѣ… Стоитъ древо высокое, да колючее, и къ тому древу человѣкъ цѣпями привязанъ. Жмется этотъ человѣкъ къ древу, а колючки такъ и входятъ въ его тѣло, трясется онъ, ногами топочетъ, и въ руки свои дуетъ, словно невѣсть какъ озябъ онъ. Былъ этотъ человѣкъ на землѣ къ странникамъ немилостивъ, не пускалъ ихъ въ избу къ себѣ, на ночлегъ, и вотъ мучится онъ за это вѣки вѣчныя, и холодъ да дрожь пронимаетъ его… Гляжу дальше — рѣка огненная, широкая, да длинная. Безъ вѣтру по ней волны ходятъ, и людей въ ней великое множество. И стоятъ эти люди, кто по колѣни, кто по груди, кто по самыя уста, а у иныхъ только вихоръ одинъ посверху огня виднѣется….
— И слышу я, что сидятъ въ рѣкѣ огненной воры, да мошенники; сидятъ тамъ тѣ, что середы и пятницы не имѣли, въ церковь Божію не хаживали, со слезами не наливались, праваго виноватили, виноватаго ставили праведнымъ, казну собирали, да въ землю закапывали, да съ нищими, да съ странными не дѣлилися. Поднимаютъ эти люди вопль и стенаніе, да скрежетъ зубовный. Полымя огненное животъ прожигаетъ у нихъ, и черевы у нихъ вываливаются, и но сверхъ рѣки плаваютъ. Хочутъ руками они вобрасть ихъ опять въ себя, да жгется рѣка огненная: сунетъ кто руку, да въ туже пору выхватитъ ее обшкваренною. Губы запеклись у нихъ — жажда ихъ мучаетъ, а испить нечего. А но берегу рѣки огненной возятъ діаволы на опойцахъ, да пьяницахъ бочки съ водою, и котлы наливаютъ ей, и кипятятъ ее для новыхъ грѣшниковъ. Погоняютъ діаволы пьяницъ прутьями залѣзными, кричатъ и вопятъ пьяницы… Содрогнулась моя душенька, отъ ужаса велія, и дальше пошла я… Вижу… Сидятъ жены прекрасныя, щеки у нихъ намалеванныя, брови насурмленныя, и очами безстыдно ворочаютъ, и груди нагія у нихъ… А у грудей то, други мои милые, сидятъ змѣи лютыя и сосутъ ихъ, сосутъ, ально тѣхъ такъ и поддергиваетъ. И были это любодѣйцы… Иду дальше… На самомъ на концѣ сидитъ сатана, красный, да страшный такой, зубы ощирились, скрыпъ поднимаетъ ими, и рветъ все и мечетъ, и на колѣнкахъ видитъ у него Іуда — предатель, и кошелекъ въ рукахъ держитъ. Сидитъ сатана этотъ, зубами скрипитъ, волоса на головѣ у него огненные, и зычно кричитъ такъ: горе вамъ, грѣшнымъ, горе окаяннымъ! Горе вамъ грѣшнымъ, горе окаяннымъ…"
Говоритъ это Матрена, а сама, какъ мертвецъ, поднимается — блѣдная — блѣдная, сама вся дрожитъ — дрожитъ, глаза горма горятъ. — Напу;ала она насъ этимъ: стоимъ и трясемся, и глазъ съ нея свести не могимъ. А она опять:, горе вамъ грѣшнымъ, горе безпутнымъ, клеветницамъ — суетницамъ! и пальцемъ грозитъ намъ.
Отъ этихъ отъ ея словъ наgужались мы еще пуще, и въ глазахъ у насъ помутилось. А иные на взрыдъ плачутъ, да причитываютъ.
А она лежитъ опять тихая, да покойная…
— Устала, говоритъ, я други милые, устала…
Тутъ ее спрашивать стали, кого она изъ деревенскихъ изъ нашихъ видѣла?
— Всѣхъ, говоритъ, видѣла, всѣхъ….
«Скажи, говоритъ, родимая про нашихъ про сродниковъ, потѣшь наши душеньки!..»
— Устала, говорятъ, духъ занимаетъ, не могу…
Стали тутъ всѣ подарки къ ногамъ ея класть — кто холстины кусокъ, кто платокъ, кто денегъ гривну, либо-что…
Помягче стала…
VII.
править— Спроси у ней, Петровичъ, не видала ли моего тамъ Мишутку! говоритъ одна баба, ужъ старенькая. Батюшка спрашивалъ…
«Видѣла, говоритъ, Матрена, видѣла.»
— Чтожъ, говоритъ, какъ онъ тамъ?
«Хорошо ему, говорила Матрена тихо, да слабо, головою покачивая. Дуже хорошо бабушка…»
— Ну, и слава Богу, старушка говоритъ. Замолила, видно, а ужъ такой буянъ былъ, какого и свѣтъ, кажись, не родилъ…
«А мой-то, говоритъ другая… Скажи, родимая…»
— И твому хорошо… Приказалъ тебѣ кланяться..
«Что ты, родимая, и взаправду приказалъ?»
— Приказалъ, говоритъ, приказалъ…. Чтожъ ты не вѣришь?.. Лгать я тебѣ не етану.
«Да ужъ онъ ли это? Можетъ, ты не признала?.. Бить, ты не здѣшняя…»
— Чтожъ, говоритъ, что не здѣшняя… Вить твой то какой изъ себя то?
«Да рыжеватый, матушка, рыжеватый, еще съ бѣльмомъ на правомъ глазу…»
— Ну, говоритъ, онъ и есть. Такого еще росту то…
«Приземистый, матушка, приземистый…»
— Ну, вотъ точно приземистый, да рыжеватенькій, и съ бѣльмомъ на правомъ глазу…
«Онъ, онъ родимая, теперь вижу онъ… Ишъ, къ намъ-то она ужъ обратилась, не забылъ таки меня грѣшную. А про дѣтокъ ничего не спрашивалъ?…»
— Про Алешку, говоритъ, спрашивалъ…
«Про Алешку?.. Да Алешки-то у насъ и не было…»
— Я, говоритъ, не знаю. Только онъ про Алешку спрашивалъ. — Можетъ — забылъ…
«А и въ самомъ дѣлѣ, можетъ, забылъ… А вить любилъ то какъ… Ну, да тамъ то, чай, имъ не до насъ ужъ…»
— Извѣстно такъ… Устала, говоритъ, я, други милые… Дайте водицы испить…
Подали ей ковшикъ, весь выцѣдила, и опять пошли распросы. И всѣмъ то у ней хорошо выходило. Должно ни кого не хотѣла обижать…
На подарки-то зарилась.
Подошла къ ней Домна.
— Скажи, говоритъ, не видала ты тамъ Петрушку Вжелоухова?
«Видѣла, говоритъ.»
— Укралъ онъ, подлецъ, у мужа хомутъ, да съ тѣмъ и душеньку Богу отдалъ, что не признался. Знать, говоритъ, не знаю, вѣдать не вѣдаю… А ужъ, какъ тамъ ему не знать — его рукъ этотъ хомутъ не миновалъ. Ворюга страшный былъ… Да и какже, безстыжіе его глаза, не онъ укралъ? Вить, Алешка-то Иваниховъ, живой человѣкъ, врать не станетъ…
«А чтожъ, говоритъ Митреня, Алешка — то сказывалъ?»
— Да Алешка-то въ рукахъ у него, подлеца, хомутъ видѣлъ. Только ужъ куда онъ его дѣлъ — Богъ вѣсть… Да еще пристыдилъ его Алешка-то… "Отдай, « говоритъ… Нѣтъ проклятая душа, такъ а не отдалъ… Сгинулъ, изъ глазъ сгинулъ хомутъ.. А вить хомутъ-то былъ новешенькій…. Да ты, родимая, призабыла, можетъ… Можетъ, что онъ и говорилъ?
„Нѣтъ, говоритъ, не говорилъ.“»
— Ишь, говоритъ, и тамъ то ужъ запирается… Ну, а какъ тамъ… Хорошо ему?..
«Въ рѣкѣ, говоритъ, огненной…»
— Туда и дорога, говоритъ… Вотъ тебѣ яичекъ десяточекъ… Спасибо, что потѣшила… Ужъ я такъ и смѣкала, что не пройдетъ ему даромъ этотъ хомутъ…
«А что люди-то тамъ, по селамъ, что ли разбиты?»
— По селамъ, говоритъ, одни праведники… А грѣшные всѣ въ кучѣ…
«Охъ горе горемычное… И съ своими-то не придется видѣться… Э-охъ-охо!…»
— А старшину, говоритъ, ты нашего не видала, что нонѣшній годъ померъ?..
«Старшину? говоритъ… А каковъ онъ человѣкъ былъ?..»
— Злючій, говоритъ… Мому мужу всю бороду выщипалъ…
«А, говоритъ, видѣла… Воду на немъ возятъ… Пьяница, должно, онъ былъ?»
— Горькій, матушка, горькій…
«А что, матушка, не встрѣчала ли ты нашей телушки, какъ душенька-то твоя странствовала?»
Съ диву дались мы, кто это про телушку спрашиваетъ… Обернулись…
Стоитъ баба молодая, да рыжая, и платочкомъ отъ насъ закрывается…
— Цѣлую недѣлю, говоритъ, ищемъ… Никакъ не найдемъ…
Обидѣлась Матрена, что про телушку спрашивали ее, и хоть бы тѣ слово единое. Лежитъ, да губами переминаетъ.
«Гдѣ жъ, говоримъ мы, эта телушка у тебя пропала?»
— А въ лѣсу, говоритъ…
«Да ты чья? говоримъ…»
— Я, говоритъ, стрѣльчиха, Иванова жена… А Иванъ сказывалъ мнѣ, что жена у него есть, только кособокая, говоритъ, да рябая….
Смотрю на нее — совсѣмъ не кособокая, и не рябая. Лицо чистое и все, какъ есть надобно… Ужъ та ли, думаю?..
«Да ты, говоримъ, съ Гнильца что-ли?»
А она вдругъ, какъ поглядитъ на меня, злобно такъ, да и говоритъ;
— Тебѣ, дѣвка, лучше это знать.
Отвернулась я отъ ней, а она опять Матрену спрашиваетъ…
«Ты, говоритъ, не серчай, родимая. Принесла я тебѣ деньгами полтину, да платокъ въ рубль, только скажи ты мнѣ, родная, про одну вещь… Скажешь, еще платка не пожалѣю…»
— Что, говоритъ, такое? Все въ нашей власти…
«Я нарочно, говоритъ, пришла къ тѣбѣ сюда и не вѣдала, что обмирала ты, погадать хотѣлось. На счетъ телушки свекоръ — батюшка приказалъ, а на счетъ эвтаго дѣла, сама ужъ. Праведный, думаю, человѣкъ она, какъ ей этого не знать!…»
— Сказывай, говоритъ, сказывай!..
Изволишь видѣть, родимая, какая притча съ моимъ мужемъ приключилась. Бросилъ онъ меня съ самаго съ лѣта, отъ рукъ совсѣмъ отбила, ночей дома не ночуетъ, и стала я ему постылѣй пса смердячаго. Присушила, знать, какая нибудь его шлюха. Скажи на милость, не вѣдаешь ли, кто бы эта такая была?… Не таюсь, говоритъ, я передъ добрыми людьми, потому, я передъ нимъ ни въ чемъ не согрѣшила. Потѣшь ты, говоритъ, меня, чтобъ этой шкурѣ могла я при всѣхъ въ глаза наплевать…
Молчитъ Матрена, а меня такъ всее и перевернуло. Страхъ какой то нашелъ на меня, и почуяло мое сердце что-то недоброе.
— Чтожъ, говоритъ опять стрѣльчиха, ты молчишь? Али, говоритъ, этого узнать нельзя…
«Можно, говоритъ Матрена…»
Какъ сказала она это слово, подкосились мои ноженьки, въ ушахъ зазвенѣло и готова я была кинуться къ Матренѣ, да на мѣстѣ и заду, шить ее… А она лежитъ себѣ, да мнетъ губами, и показалось мнѣ- что злобно она такъ ухмыляется…
— Вотъ что, говоритъ, болѣзная, скажу я тебѣ одно только… Ступай ты сію минуту къ черничкѣ Прасковьѣ, посули, что ни на есть, и она тѣ навѣрнякъ все разскажетъ… Вѣдаю, что она дѣлами нехорошими займается.
Не успѣла я опомниться, какъ стрѣльчихи и слѣдъ простылъ.
Я было гумнами хотѣла бѣжать къ Прасковьѣ, да умилостивить ее. А неумилостивлю, думаю, такъ Иваномъ постращаю, — камня, молъ, на камнѣ не оставить отъ хаты твоей, да Матрена шепнула что-то батюшкѣ, онъ и не велѣлъ мнѣ никуда отлучаться…
Стою я, сама не своя, морозомъ такъ меня всей и обвариваетъ, и сердце совсѣмъ замерло, и глазыньки помутилися…
VIII.
правитьГлянула въ окно я — бѣжитъ къ намъ стрѣльчиха, сломя голову, и лица на ней лѣтъ. Не вытерпѣла я — шмыгнула вонъ изъ избы, да черезъ сѣни въ садъ, и тамъ упала подъ яблынью. Упала я, а сердце такъ вонъ и щемитъ, такъ и ноетъ, такъ они, горемычное, и разрываете". Ужъ сколько я тутъ муки вынесла — и расказать вамъ не съумѣю. Кончилось тѣмъ, что заплакала я навзрыдъ, слезы такъ въ три ручья изъ глазъ моихъ и хлынули… Кажется, всѣ глазыньки я свои выплакала, а все никакъ не залью своей тоски, да муки сердечной…
Цѣлый день въ избу я не показывалась, а какъ завечерѣло, побѣжала я къ Домнѣ, къ сусѣдкѣ-то нашей, что про хомутъ спрашивала, пораспросить, что и какъ тамъ было. Какъ поразсказала она мнѣ — пуще тоска закрутила меня… Все Прасковья ей повѣдала… Видно, злилась, проклятая баба, что ей отъ нашей любви ни какой прибыли не было, что пересталъ Иванъ къ ней захаживать, да деньги за грѣшныя дѣла приносить. Видно, злилась она — чтобъ ей ни дна, ни покрышки — что я къ ней уваженья никакого не имѣла и ни разу съ той ночи къ ней не завертывала. Теперь вѣстимо, ругай — не ругай, а дѣло было сдѣлано — не ворочать — стать…
Батюшка все рвалъ и металъ, даже, говоритъ Домна, и Матрену выругалъ. А стрѣльчиха-то при всѣхъ бабахъ ясна порочила, и всякими нехорошими словами обзывала. А того не знала она, что любила я Ивана пуще жизни, пуще всѣхъ на свѣтѣ, и не стадно мнѣ было этой любви ни капельки, словно, была я мужевая, а горько то было, что конецъ этой любви приходитъ. Знала я, что Ивановъ отецъ лютой былъ прилютей, и этого дѣла такъ не оставитъ, и ужъ наляжетъ на сына безпримѣнно…
Почитай до зари прождала я Ивана на берегу — не приходилъ. Только еще опять нажила себѣ больше бѣды. Увидалъ меня дѣдушка Ѳедоръ, рыбакъ, пристыдилъ, что шляюсь но ночамъ я невѣсть гдѣ, и батюшкѣ сказать обѣщался. — Пусть-де, онъ тѣ хвостъ-то поукоротитъ. — Какъ, думаю, мнѣ теперче долой вертаться?.. Батюшка просто уколотитъ меня, что я ему такого страну надѣлала. Пошла я на зорѣ опять къ Домнѣ. Говоритъ — лютуетъ батюшка на пропалую, дочерью своей не признаетъ, обѣщается проклясть на всѣхъ соборахъ, и все добро мое велѣлъ Матренѣ нищимъ раздать. Что ты будешь тутъ дѣлать?
Думала я, думала, да тихонько и ушла въ лѣсъ. Устала у жесть какъ, очи такъ и слипаются, — легла я подъ дубомъ, да и уснула….
Какъ проснулась, солнушко было уже низехонько. Я скорѣй вставать, да идти. А шла я на Гнилецъ, захотѣлось безпримѣнно мнѣ съ Иваномъ увидаться. Дорогу хорошо а знала, и шла она все около затону. А затонъ весь камышами, да кугою заросъ, лѣсъ густой — прегустой, а дорога то не ровная, съ лочежимами. А тутъ еще вѣтеръ поднялся — шумъ такой по лѣсу пошелъ, то-тамъ хряснетъ, то-тамъ, то листьями меня такъ вссё и обдастъ. Дѣло-то было къ осени. Вскорости совсѣмъ стало темно. А лѣсъ все гуще, да гуще, и такъ гудетъ — гудетъ отъ вѣтра, словно, тысячи волковъ голодныхъ. Иду я почти рысью, страхомъ, да ужасомъ обдаетъ меня, шлепаю по мокрой дорожкѣ башмаками, и чудится мнѣ, что кто-то за мной гонится, настигаетъ меня, свищетъ, я несусь — несусь и ногъ не чую подъ собой, и со всего размаху шлепъ о земь… Поднялась, опять бѣгу… собака забрехала… Гнилецъ! Ну, слава тѣ Господи! Добѣжала таки… Уморилась — насилу духъ переведу… Схоронилась въ кусту и жду, не покажется ли Иванъ?.. Гляжу, идетъ онъ такой пасмурный… Какъ же удивился онъ, что пришла я и больше служился, чѣмъ обрадовался…
— Ну, говоритъ, Маша, дѣло кончено. Жену, говоритъ, я изведу, потому она мнѣ теперче совсѣмъ опостылѣла, только и съ тобой мнѣ не жить!..
«Какъ, говорю, такъ?»
— Да батюшка, говоритъ, поѣхалъ ужъ нонче къ лѣсничему просить, чтобъ перевести меня на время подъ городъ, а сюда какого другаго назначить, подъ начало батюшки… Лютовалъ!.. такъ уже я и не знаю какъ.
Говоритъ онъ это, а я ни какъ въ толкъ не возьму, что онъ мелетъ такое. — Сядь, говорю, Ванюшка, со мною, да толкомъ разскажи, все желанный!..
«Чтожъ тебѣ говорить? Сказано — дрянь лѣто, такъ дрянь оно и выходитъ.» И опять разсказалъ.
Взяло меня зло да отчаянность, и не вѣсть бы что съ лиходѣями своими я сдѣлала. Вылила тутъ я горе свое въ словахъ, да слезахъ, бросилась, словно, безумная, на шею къ Ивану, и готова была бы самого его задушить — не доставайся-жь никому онъ, коли хочутъ взять его у меня силою. А онъ глядитъ печально такъ на меня, обнимаетъ тоже, да цѣлуетъ, а на судьбу свою и не жалится… Досадно мнѣ ужъ и на него стало.
— Чтожь, говорю, ты все молчишь?.. Видно, говорю, на словахъ-то ты храбръ, что жену извести обѣщаешься, а на дѣлѣ, говорю, ты всѣмъ покоряешься….
«Чтожъ, говоритъ, дѣлать коли человѣкъ я подневольный?..»
— Да, какой лгутъ, говорю, неволитъ тебя!… Брось ихъ всѣхъ, пущай живутъ, какъ себѣ знаютъ…
«Какъ же мнѣ, говоритъ, батюшку бросить? Кудажь, говоритъ, я голову приклоню?.. Пропасть долженъ…»
— Зачѣмъ пропадать, говорю. А я то тебѣ чужая что ли? Уйдемъ куда нибудь… Сторонушка наша глухая — небось, не найдутъ.
"Нѣтъ, говоритъ, этого сдѣлать нельзя. Совѣсть зазритъ, да и батюшка проклянетъ тогда…
— Небось, говорю, не проклянетъ, — пожалѣетъ. А про совѣсть то, говорю, ты не говори. Теперче убѣжать — тебѣ совѣсть зазритъ, а не зазритъ тебѣ совѣсть несчастною, да престанною меня сдѣлать? Вспомни, говорю, что я для тебя сдѣлала, и зачала я ему все это вычитывать, да попрекать. Откуда бралось что — слова такъ и льются, такъ и льются… Говорила, говорила ему, и ужъ ругать принялась было это, да въ эту пору ужинать его кликнули…
— Подожди, говоритъ. Сей часъ приду…
Жду его поджидаю — нейдетъ. Темь такая вездѣ… Лѣсъ то шумитъ — шумитъ, вырвется вѣтеръ съ затона, да и зачнетъ листья, да пыль крутить, и меня-то на сквозь пронимаетъ. Жмусь я въ кустѣ, и холодно, и голодно мнѣ… Рветъ меня злоба, да тоска, да ревность… Прохлаждается, думаю, теперь онъ съ женушкой, я ему, знать, ужъ хуже старой подметки стала… Ужъ коли такъ, думаю, пойду жъ я прямо къ избѣ, и его вызову. Пущай же знаетъ эта стрѣльчиха, какъ люблю я муженька ея, да пущай она за меня поѣстъ его, да погложетъ. Совсѣмъ было ужъ встала, да гляжу, идетъ….
— Что, говорю, видно, помирился ужъ съ женушкой? Никакъ не налюбуешься?..
«Полно, говоритъ, Маша, обижать меня… Ждалъ, говоритъ, покуда всѣ улягутся. Вотъ и молока тебѣ принесъ, и хлѣба. Закуси!..»
Какъ не велико было горе мое, а ѣсть я все таки стала, потому цѣлый день крохи у меня — во рту не было… А Иванъ-то тѣмъ временемъ ублажаетъ меня…
— Ступай, говоритъ, на утро, къ отцу… Бить онъ проклянетъ тебя… Вить твой батюшка, да мой — два сапога — пара. — Зачѣмъ свою душу губить? Потерпимъ… Не все счастіе — надо горя отвѣдать… Можетъ, говоритъ, все перемелится. и опять придутъ къ намъ красные денечки. Я, говоритъ, изъ подъ города пріѣзжать къ тебѣ стану. А на счетъ жены — не сумнѣвайся. Провалиться, говоритъ, постыла она мнѣ…
Ублажалъ такъ, ублажалъ онъ меня, и стало мнѣ легче. Зачала говорить я съ нимъ ласковѣй, да любовнѣй…
Только проглянула зорька, стали мы прощаться… Плакала навзрыдъ я — и онъ плакалъ. Припаду къ нему на грудь я… — Желанный, говорю, ты мой, ягодка мой, другъ мой милый?.. Не забывай меня?.. Хочется еще говорить, а слезы душатъ, душатъ меня, и говорить не даютъ… Не забывай же, говорю, соколикъ мой ясный!.. Помни же!.. Припаду на грудь къ нему, обниму его и замру…
— Не забуду, говоритъ, Маша. Покорай меня Богъ, если я забуду тебя, косатка моя, и по щекамъ его катятся — катятся слезыньки и не утираетъ онъ ихъ…
Взошло солнышко, да не радостно взошло-то. Тучки небо застилали… Проглянетъ — проглянетъ оно, да опять скроется… Пора была и домой Ивану…
— Идижъ, говоритъ, къ отцу, иди, Маша, не губи себя!..
Ничего я ему на это не сказала… Обнялись, поцаловались мы, и пошли въ разныя стороны… Обернулась я, погодя не много… Только лѣсъ темнѣется, да воетъ…
Вотъ и на дорогу вышла я изъ лѣсу… Встрѣвается мужикъ какой-то… Вижу, не нашей деревни…
«Куда, говорю, дядюшка дорога эта?»
— А дойдешь, говоритъ, на право, въ Вороново придешь — въ село-то наше — пойдетъ на лѣво, въ городъ придешь… Тебѣ куда?
"Въ городъ, говорю, и пошла на лѣво… И поступила въ чернички, въ пригородной слободѣ…
IX.
правитьУ насъ, говорили мнѣ новыя подружки, живи, какъ хочешь. Хочешь по Божьему — никогда тебѣ запрета на это не будетъ, не хочешь, какъ хочешь… Вольная ты птаха. Тронуть тебя ни кто не тронетъ, потому, у насъ всѣ приказные бываютъ, значитъ, въ обиду тебя не дадутъ. Только, говоритъ, ухо держи востро — ужъ приказнымъ не перѣчь. А то и тебѣ и намъ будетъ плохо. Помни, ты вить бѣглая — сей часъ придерутся, черти проклятые…
— Видно, говорю, взялся за гужъ, не говори, что не дюжъ.
«Именно, говорятъ, правду ты истинную молвила…»
А въ городъ пришла я все-таки за тѣмъ, что сказалъ мнѣ Иванъ, что къ городу ближе его переведутъ. Думала, опять съ нимъ сойдусь.
Тутъ вскорости почуяла я, что беременна. Обрадовалась я этому… Все, думаю, будетъ мнѣ утѣшеніе, да радость. Сойдусь съ Иваномъ опять — пуще будетъ онъ любить меня, не сойдусь — будетъ по колъ вспоминать о прежней любви, да о прежнихъ радостяхъ. Хочь горя, думаю, и напримаюсь въ ребенкомъ на дервыхъ-то порахъ, да безъ горя намъ нк прожить, и не привыкать мнѣ къ нему. А возрастетъ — все помогой будетъ… Проболталась я какъ-то объ этомъ подругамъ…
Ну, говорятъ, такъ подкинуть безпримѣнно надоть. Ужъ мы за это дѣло возьмемся. — Ну, говорю, тогда поглядимъ. Дѣло еще впереди. — А въ душѣ — то я положила небѣ ни за что этого не дѣлать…
Захотѣлось мнѣ объ этомъ вѣсточку подать Ивану. Только, думаю, какъ это вдѣлать? На базаръ ходить я боялась, чтобъ свои сельчане не признали меня, стало быть, сама я этого дѣлать не могла…
Не далечко отъ насъ, въ особой хаткѣ, жила молодая, да красивая черничка — Аннушкой звали ее. Говорили про нее, что смиренница она, и не гордая. А ѣздилъ къ ней окружной, и только съ нимъ однимъ она и зналась, а прочихъ и не допускала къ себѣ. Такъ окружнихой и звали ее. Приходила, она къ намъ раза два, на одну минуту, и только мелькомъ я ее и видѣла. Разъ завернула она къ намъ за дѣломъ за какимъ то, ужъ подъ вечеръ. Посидѣла маленечко, и прощается. Вдругъ шасть въ избу человѣка три судейскихъ. Она ко мнѣ за перегородку и пришла.
А было въ нашей избѣ три горенки, а кухня совсѣмъ на отшибѣ…
— Вотъ, — говоритъ, принесло этихъ… Какъ бы уйти?..
«Что жъ, говорю ты торопишься… Посиди… Сюда не войдутъ. Я завсегда отъ нихъ тутъ прячусь…»
— Оно точно, говоритъ, спѣшить то мнѣ не куда, да вить народъ то этотъ окаянный, — озорники… Слово за слово, и разговорились мы съ ней. Спросила она про жисть мою, я и разсказала ей все. А про беременность мою она и прежде знала…
«Какая, говоритъ, ты счастливая, Маша, что ребенокъ у тебя будетъ… Вотъ меня Богъ лишилъ этой радости… Береги ты свое чадо пуще глазу, а что подруги говорятъ тебѣ — ты плюнь на это… Я, говоритъ, знаю, какія они соколихи…»
— Точно, говорю, этимъ я счастлива, а ты еще счастливѣй, что такой человѣкъ любитъ тебя.
«Вижу краснѣетъ — краснѣетъ она, и платочекъ теребить стала, и личико свое опустила. А ужъ что это за личико было, такъ я такого отродясь не видала. Словно ангельское. Какъ закраснѣлась она, я и говорю ей: — видно ты въ первой еще любишь?»
— Впервой, говоритъ. А ты по чемъ это знаешь?
«А потому, говорю, и узнала я, что закраснѣлась ты. Значитъ сердце въ тебѣ чистое еще… Вотъ, подруги такъ ужъ тѣ промежъ собой не стыдятся…»
Говорили мы это, а тамъ шумъ, въ горницѣ-то большой, тамъ шумъ, да смѣхъ и пьяные у всѣхъ голоса такіе… Подруги это взвизгиваютъ — видно — балуются судейскіе-то… А рѣчи не хорошія, за каждымъ почитай словомъ, такъ и сыпятся…
Вижу — томится Аннушка. Не понутру ей рѣчи такія… Вдругъ слышимъ, кто-то, какъ грянетъ кулакомъ, должно, по столу, такъ и загремѣло все…
— Вотъ, говоритъ, что!.. И васъ всѣхъ перебью… въ муку смелю, въ порошекъ сотру… Сію минутою ее показывай… Гдѣ она?..
Я — ахъ, говорю, Анютушка, это, чай, обо мнѣ онъ…
«Ничего, говоритъ, не бойся…»
Слышимъ — больше шумъ, да визгъ и драка… Ломятся въ нашу дверь — заперта была она, и вломились… Несутся къ намъ…
— А, говорятъ, голубушки, вы здѣсь!.. Пойдемте къ намъ… Ну!..
«Проваливай, говоритъ Аннушка, покуда не битъ…»
— Тю-тю-тю, говорятъ, вотъ храбрая какая!.. И одинъ, что по пьянѣй-то былъ прочихъ, бросился къ ней… Она, какъ толкнетъ его, онъ и полетѣлъ къ верху ногами… А мы тѣмъ временемъ, вошь изъ избы, да къ Аннушкѣ…
Ужъ какъ у ней хорошо было… Стѣны бумажками обклеены, стулья точеныя, на окнахъ занавѣсочки…
X.
правитьСтала я на другой день домой, къ своимъ то, собираться, а Аннушка оставляетъ меня. — Живи, говоритъ, у меня. Я, извѣстно, рада, и осталась у ней…
Раемъ показалась мнѣ жисть у ней, супротивъ той, какую вела я у черничекъ. И совсѣмъ бы мнѣ хорошо и привольно было, колибъ сердце не болѣло мое. А потому болѣло сердце мое, что Иванъ — то забылъ про меня. Вызвалась эта Аннушка все про Ивана разузнать — гдѣ онъ, какъ и что? — И точно разузнала. Помирился Иванъ съ женой, я подъ городъ его и не переводили, а жилъ онъ все таки на Гнильцу. Стали обо мнѣ ему говорить, а онъ и рукой махнулъ… — Богъ, говоритъ, съ ней. — Пущай живетъ какъ хочетъ, а супротивъ родителя я не пойду… Видно, говоритъ, не судьба вамъ…
Крѣпко мнѣ больно было, и долго тосковала я… Да спасибо Аннушкѣ за ангельское сердце ея. Умѣла она уговорить, да ублажить и душу свою готова была, всю перелить въ меня. Ужъ за что она полюбила меня и незнаю… Видно, человѣкъ такой она была жалостливый отродясь, али ужъ счастье-то такою ее сдѣлало — Богъ вѣсть… А ужъ счастлива-то была она не кой-какъ… Другъ то крѣпко ее любилъ и только во всю мою жисть у ней разъ и побранилъ ее легонько…
Пришла къ ней странница, говоритъ въ Ерусалимѣ была. Принесла она орѣховъ какихъ-то большихъ, да камышковъ — говоритъ, на Голгофѣ собирала… И за каждый за этотъ камышокъ по четвертаку и слупила. Да принесла она ей еще платъ такой… Не то, чтобъ платокъ, а какъ есть платъ — аршина эдакъ два матеріи какой-то, словно тисеи, и по матеріи-то но этой воскомъ росписано — слова, значитъ, какія-то, да кости, да голова мертвая. Это странница-то говорила, что голова, а смотрѣть такъ никто не скажетъ, чтобы голова это была, а такъ что-то, чего и не разберешь… Только и говорить эта странница:
— У кого, говоритъ, будетъ платъ этотъ, тотъ человѣкъ свѣтопреставленія не узритъ, и антихристъ тому человѣку ничего не подѣлаетъ… Тоже, говоритъ, въ болѣзни во всякой помогаетъ. А когда, говоритъ, умирать станешь, если этотъ самый платъ съ собой положишь, и съ нимъ ты на страшный судъ явишься, и приставишь его, кому тамъ слѣдуетъ…
Купила этотъ платъ Аннушка за два цалковыхъ, и покажи все другу-то… Такъ онъ и потазалъ ее маленько.
— Надуваютъ, говоритъ, васъ дуръ всѣ эти странники, да странницы — Ихъ бы, говоритъ, пороть, да дѣло дѣлать заставить… А то избаловались на чужой то счетъ жимши…
Оно и точно, что надуваютъ: прямо говорить нужно… Вотъ, когда звѣзда-то съ хвостомъ являлась, такъ чего эти странники не говорили намъ? И голодъ-то семилѣтній пророчили, и свѣтопреставленіе то, и еще не вѣсть что. Сказывали, будто упадетъ эта — звѣзда въ колодезь, что у церкви въ нашемъ городѣ, и воду въ кровь превратитъ. А потомъ это вылетятъ оттуда птицы страшенныя, съ клювами залѣзными, и станутъ людей клевать… И потечетъ это кровь христіанская по всей землѣ, и будетъ это послѣдній день… Вишь, какъ напужали всѣхъ!.. Церкви это биткомъ набиты, говѣютъ всѣ, во грѣхахъ каются…
А одинъ странникъ такъ такую сказку пустилъ… Явилась будто эта звѣзда предъ свѣтопреставленіемъ. И оттого будто свѣтопреставленіе это будетъ, что стали люди плевать часто, да картошки ѣсть. По праздникамъ это зерна грызутъ, да плюютъ, орѣхи грызутъ — опять плюютъ, а грѣховъ вовсе не замаливаютъ. И самый хвостище-то у той звѣзды, будто, плевокъ Означаетъ. Оно точно похоже было, и вѣрили потому… Говорилъ это странникъ, что будто было одному человѣку видѣніе въ нощи, и сказано было въ этомъ видѣніи, чтобъ всѣмъ людямъ оповѣстилъ онъ — подсолнуховъ не сѣять, да картошекъ, и орѣховъ не грызть. А чтобъ вѣрили ему люди, такъ получилъ этотъ человѣкъ печать на руку, и ужъ будто въ Питеръ повезли его, къ самому Царю на показъ… Вотъ, что болтали и многіе въ смятеніи были… А вотъ живемъ же и голоду этаго нѣту, и свѣтопреставленія тоже. Значитъ все это одна пустота, и только. Одначе я ужъ это впередъ забѣжала….
Жила, говорю, я у Аннушки всю зиму… Весна пришла. Стала я со дня на день ждать, что рожу, и велѣла мнѣ беречься Аннушка, и работъ ужъ никакихъ я не дѣлала… Только шила, одно шитво — все и занятіе мое было…
Сидимъ мы такъ то разъ съ ней… Я шью, она книжку читаетъ — грамотная была. Смотримъ входитъ мужиченокь ледащенькій, съ сумкой. Помолился образамъ, намъ поклонился. — Покормите, говоритъ, сударыньки. — Показалось мнѣ лицо его знакомо…
— Чей ты? спрашиваетъ Аннушка.
«Чечкинъ — овечкинъ, матушка, отвѣчаетъ, да Божій…»
— А откуда?
«Съ улицы, маменька, съ улицы…»
— Да ты, говоритъ Аннушка, шутникъ.
«Станешь, говоритъ, шутить, коли въ брюхѣ бурчитъ… День-деньской ходилъ, ничего не вымолилъ…»
— Гдѣ жъ, говоритъ, ты это ходилъ дѣдушка?..
«А изъ Воронова шелъ, бабушка… Въ степи-то у кого попросишь?.. У вѣтра разѣ, да у пташки перелетной? Такъ тѣ сами, какъ мы, Божьи голяки.»
Какъ сказалъ онъ "изъ Воронова, " я и вспомнила.
— Ты, говорю, Назарычъ?
«Назарычъ и есть, тетка. А ты почемъ меня знаешь?»
— Ужъ знаю, говорю… Какъ тамъ Прасковья поживаетъ? А вовсе не про нее хотѣлось мнѣ спросить, а про батюшку, да не смѣла я…
Авось, думаю, самъ онъ до этого договорится…
«А что, говоритъ, ей дѣется? — По свѣту вѣется, на Бога надѣется, а больше того на глупость людскую, да на помочь мірскую…
Завелась тамъ Матрена одна — такъ стала она поперекъ горла у Прасковьи. Да, чай, смотается, — да во свояси отправится.»
— А ты, говорю, и Матрену знаешь? и заныло мое сердце…
«Какъ, говоритъ, эту заморскую птицу не знать? Лѣтъ, чай, десятокъ знаю ее…»
Оставили мы обѣдать его. А послѣ обѣда, и разсказалъ намъ онъ про Матрену то… Зналъ онъ ее еще въ дѣвкахъ, и тогда ужъ пошаливала она, а родители и души въ ней не чаяли. Отдали послѣ ее за человѣка хорошаго да и съ нимъ не ужилась — убѣжала, и три года Назарычъ не видалъ ее…
— Иду, говоритъ Назарычъ, я разъ селомъ однимъ — гляжу — словно Матрена… приглядываюсь — такъ и есть, она… Поздоровались съ ней мы. Въ гости позвала она меня… Жила она у черничекъ, и двое сутокъ я пировалъ у ней. Чѣмъ — ужъ чѣмъ не угощала она меня!.. На прощаньи и она нализалась… — Милый, говоритъ, ты мой нищенка, кодибъ зналъ, да вѣдалъ ты, сколько муки приняла я отъ моего дурака… Витъ онъ, говоритъ, смертнымъ боемъ бивалъ меня, и косыньку всю мою выдралъ… А издѣвки-то его еще хуже мнѣ боя были…
У родителевъ я барыней жила — ничего не дѣлала, а тутъ, какъ за дурака-то свово вышла, такъ онъ работой одной заморилъ меня. А работа-то, какъ не привычна была я къ ней, горше полыни мнѣ была… Хотѣлось мнѣ волюшки, просилась куда-то моя душенька… По раздолью изныла я вся… Спозналась съ однимъ я ахвицерикомъ… Укрылъ онъ меня, и съ собой увезъ. До самаго, до Кеева съ нимъ я ѣхала… Да больно ужъ замудровалъ онъ со мной, издѣваться зачалъ, какъ холопкой помыкать сталъ… А, думаю, не на тоё ты напалъ, родимый… не слуга я больше тебѣ, и ушла отъ него… Пристала я къ странницамъ, и полюбилась мнѣ эта вольная жисть ихъ. Нонѣ здѣсь, завтра въ другомъ мѣстѣ — вездѣ примаютъ тебя, кормятъ — поятъ, ласкаютъ… Дѣлай, что хочешь…
— А съ красотой то, да удалью и вовсе хорошо. — «Какъ же, говорю, ты безъ папшорта-то шляешься?» — Вотъ, говоритъ, важность? былъ пашпортъ у меня съ годъ, да бросила, я его, потому связана была по рукамъ и ногамъ. — «Какъ, говорю, такъ?..» — А вотъ какъ, говоритъ. Была съ нами старушка одна, съ дочерью, продувная шельма, весь свѣтъ исходила, и всякіе виды видѣла. Шельмоватѣй иного приказнаго была. Дочь-то чахла что-то у ней, и померла таки на дорогѣ. — Хочешь, говоритъ, Матрена, возьми дочерній пашпортъ — никто тѣ не тронетъ. Я и взяла, да потомъ и кляла себя за это. Стала это мной старушка помыкать, какъ своею дочерью помыкала. "Не будешь, говоритъ, слухаться, пашпортъ отберу, и начальству доложу, что бѣглая ты. Я, говоритъ, по всей Расеи всѣхъ начальниковъ знаю, какъ даже по имени и отечеству звать… Теперь, говоритъ, держи ты ухо востро. Доходы, говоритъ, пополамъ. "Ну, думаю, тѣ и десятой части не дамъ. Стала она учить меня крикушеству, я и выучилась. Наука-то не мудреная — только смѣлости нужно. Распущу себѣ волосы, грудь раскрою, разметаюсь вся — и кричу благимъ матомъ. Господа засматриваются на меня, деньги бросаютъ, къ себѣ послѣ зовутъ… — Притворяется, говорятъ, а дѣвка хватъ!.. Что за грудь, говорятъ, что за плечи такія… Сперва-то точно зазорно было, а послѣ ничего — привыкла… Только проку-то мало мнѣ въ этомъ было, потому старушонка всѣмъ этимъ орудовала, и мнѣ, почитай, ничего не давала. — Выучила она гадать еще меня, и всякимъ штукамъ инымъ. За эту науку, вѣстимо, спасибо ей, только ужъ не въ моготу становилось мнѣ тиранство ея. Шваркнула я ей билетъ въ рыло, да и убѣжала отъ ней, и стала но селеніямъ скитаться… Не люблю начальства надъ собой — пущай по моей дудкѣ пляшутъ. — Вотъ и ворожу, кричу, ребятъ съ ума свожу красотой своей, старыхъ дурачу — вотъ и все мое дѣло… Просто, милый ты мой, раздолье, да и только!.. — «Гдѣ жъ, говорю, раздолье тутъ? Это, говорю, и покоя тѣ нѣтъ… Замужемъ дѣла бы меньше было, и покойнѣй…» — Эхъ ты, говоритъ, дѣдушка… Пойми то, что тутъ на волѣ я, а талъ въ каторгѣ… Пойми опять то, что тутъ такая работа, что умишко въ дѣло пускать надоть, а не руки, да спину… Вотъ что! и точно, я это понять, могу, потому мы съ ней одного поля ягодки… Она только похитрѣй меня будетъ…
«Чтожъ, говорю, Назарычъ, и теперь она въ Вороновѣ?» — Тамъ, говоритъ. Только не сдоброватъ ей… Больно смѣла ужъ. Принесло ее въ это Вороново — отъ мужа всего верстахъ въ сорока, а ее годовъ пять ужъ ищутъ… Узнаетъ мужъ — самъ нагрянетъ…
«Да чтожъ, говоритъ Аннушка, мужу то въ ней?»
— Жена, значитъ, одно слово… Не сдобровать ей, а жалко мнѣ ея. Потому жалко, что баба она, значитъ, не простецкая какая… Огнь и воду прошла — не сгорѣла и не потопла…
«А Петровича, говорю, ты знаешь?»
— Маячится все съ Матреной… Хорошій человѣкъ былъ, а теперь, должно, совратитъ она его… Экая шельма баба…
Повѣсилъ нищенка головушку, покачалъ ее изъ стороны въ сторону, и сталъ про себя ухмыляться… —
XI.
править"Скоро узнала я и про батюшку все. Пріѣзжаетъ разъ окружной къ Аннушкѣ, да и говоритъ про Матрону все, что знала ужъ я. Назвала она себя, говоритъ, Богомъ дѣвичьимъ, и дѣвокъ всѣхъ псре- колобродила. А ханжу одного Вороновскаго совсѣмъ разорила. Даже домишко свой продалъ, и все на нее посадилъ. А была она, говоритъ, мужевая. Самъ разыскалъ ее мужъ, и въ судъ приставилъ… Выпороли ее, да и сдали съ рукъ на руки мужу. — А ханжа, говоритъ, странствовать пошелъ…
— Прискорбно и больно стало мнѣ, какъ услышала я это. Какой бы тамъ онъ ни былъ, а все же отцомъ мнѣ приходился. И хатки своей жаль мнѣ стало, и садика. Погрустила я и поплакала. —
Тутъ я родила вскорости дѣвочку, и нанималась съ ней горя… Аннушка уѣхала съ окружнымъ изъ города, въ какое-то другое мѣсто, а я ни причемъ и осталась. Вертаться въ Черничкамъ не хотѣлось, да и ребенокъ-то мѣшалъ мнѣ — не приняли бы онѣ меня… Думала — думала, да и пошла въ работницы найматься… Много домовъ обѣгала — никто не беретъ съ махонькой-то… «Какая, говорятъ, тутъ работа пойдетъ тебѣ на умъ, коли у тебя младенецъ грудной…»
Круто мнѣ приходилось. Сперва-то кой какъ еще перебивалась я, покуда не вышли деньги, что Аннушка подарила мнѣ. А опосля, хочь волкомъ вой… Нѣтъ ни пріюта, — ни хлѣба… Выпросилась на фатеру я къ старушкѣ одной, къ бобылкѣ, бѣдненькой тоже?.. Подумала — подумала, вижу кинуться некуда, и махнула рукой… Стала ребенка по ночамъ у старушки оставлять, а сама, какъ вихорь завѣялась. — Гдѣ пиръ, да веселье, тамъ и я. А пиръ, да веселье у черничекъ… Разыгралась во мнѣ кровь молодая, и ежелибъ не ребенокъ, то, кажется, совсѣмъ бы закрутилась я… Многихъ перелюбила я, а все ужъ не то было, что съ первой любовью…
А вить Ивана-то я таки вскорости увидѣла… Иду разъ съ веселья-то, на фатеру къ себѣ, гляжу телѣжка писаная, а въ ней Иванъ съ женушкой… Застукало сердце мое, да заныло, остановилась я, и впились мои оченьки въ прежняго милаго… Сидитъ онъ, возжами лошадку потрогиваетъ, глянулъ въ мою сторону, прищурился… "Эхъ, говоритъ, родимая, пошелъ во всѣ лопатки! и хлыстнулъ лошадь…
Понеслась телѣжка, пыль столбомъ поднялась за ней, а я стою все, да смотрю — авось, думаю, хочь обернется, все блаже будетъ!.. И долго, долго глядѣла я, покудова тѣлежка за уголъ не повернула… Не обернулся онъ… Улеглась пыль, вспомнила я про мое дитятко безпріютное, про мою сиротинушку… Выступили слезы на глаза мои, и пошла я, рукавомъ утираючись, и платочекъ на лобъ понадвинула…
Ноября 1860 года