Черезъ окно.
правитьВъ столовой ссорились. Потряхивая своей красивой головкой, Катя старалась говорить тихо, но это не удавалось, и она слегка подвизгивала.
— И пускай разстрѣливаютъ, и пускай вѣшаютъ и пускай порятъ, такъ имъ идіотамъ и нужно! Чего они добиваются? — чтобы всѣ сдѣлались богатыми? такъ вѣдь это же ерунда!… Повѣрь, душечка, что никто дѣйствительно невинный не пострадалъ и никогда не пострадаетъ…
Миша, ея родной братъ, уже третій годъ числившійся студентомъ перваго курса, почти не возражалъ. Онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и, опустивъ голову, думалъ, что, если Катя часто произноситъ слово «душечка» — значитъ сердится, и убѣждать ее въ чемъ бы то ни было — безполезно.
— Нѣтъ, ты мнѣ вотъ что скажи, съ какой это стати я теперь нахожусь каждую минуту подъ страхомъ, что Костика могутъ убить? А вѣдь мнѣ волноваться вредно, я кормлю ребенка, у меня молоко можетъ пропасть… Съ какой стати Костикъ теперь долженъ ночевать въ казармахъ?… Ты думаешь, это легко: цѣлый день пробыть на ногахъ, въ пальто, не снимая (она выговорила: не сымая) ни шашки, ни кобуры съ револьверомъ и потомъ спать, не раздѣваясь, и чортъ знаетъ гдѣ? Ты объ этомъ думалъ, умная твоя голова? Эта настоящая служба государству, а не то что галдѣть вмѣстѣ съ жидами на вашихъ дурацкихъ митингахъ… А что, душечка, молчишь?…
Миша не вытерпѣлъ и, какъ только могъ, спокойно отвѣтилъ:
— Послушай, твой мужъ въ сущности семь лѣтъ барствовалъ и получатъ жалованье. Долженъ же онъ, когда нибудь, если не рискнуть собственной особой, то хоть почувствовать, что онъ нуженъ, конечно, съ очень условной точки зрѣнія. Это во-первыхъ. Ну-съ, а во-вторыхъ, тѣ, которые по твоему «галдятъ» на митингахъ — въ теченіе весьма долгаго времени почти голодали… Но они и теперь совсѣмъ не желаютъ стать богатыми, а хотятъ только быть сытыми и хотятъ чтобы ихъ дѣти учились читать и писать, а не воровать изъ нужды… Тебѣ двадцать четыре года, а между тѣмъ ты точно дитя, которое видитъ настоящую ужасную жизнь, только черезъ окно… Ты всю юность веселилась, а они нищенствовали.
— Нищенствовали! А на водку, небойсь, денегъ хватало…
— На счетъ водки ты бы лучше помолчала такъ какъ неизвѣстно, кто ее больше выпилъ, они или…
Изъ спальни тихо отворилась дверь и старушечій голосъ полушопотомъ произнесъ:
— Барыня, а барыня, Зоичка проснулась, будете кормить, али нѣтъ?…
— Сейчасъ! Вотъ видишь своими дурацкими проповѣдями только ребенка разбудилъ, — всего отъ тебя и пользы…
Катя поднялась съ диванчика, привычнымъ жестомъ потрогала подъ пеньюаромъ свои груди, есть ли въ нихъ молоко и, поднявъ голову, быстро ушла.
Въ столовую вошелъ денщикъ Соломаха, посмотрѣлъ на часы и, осторожно переступая сапогами, началъ накрывать на столъ.
Миша сѣлъ на подоконникъ и задумался. Какъ-то само собою установилось, что каждое воскресенье онъ бывалъ у сестры и здѣсь обѣдалъ. Прежде онъ не вѣрилъ, что несходство во взглядахъ на причины бѣдствій Россіи можетъ его поссорить съ близкими и когда-то горячо любимыми родственниками. Но сегодня и тонъ и голосъ Кати были особенно непріятны. Хотѣлось молча взять фуражку, надѣть пальто и уйти; и въ то же время казалось, что этимъ онъ признаетъ себя побѣжденнымъ и вообще это выйдетъ не умно.
«Я самъ виноватъ, плыло въ головѣ у Миши, не нужно было съ ней объ этомъ говорить. Катя политически необразована и понимаетъ только, что происходитъ безпорядокъ, но не понимаетъ, что причиной этого безпорядка не люди, въ которыхъ стрѣляютъ, а обстоятельства, въ силу которыхъ они не могутъ жить въ самомъ обыкновенномъ смыслѣ слова. Если даже великаго философа посадить въ сундукъ безъ воздуха, то онъ начнетъ тамъ биться головой о стѣнки, не думая о томъ, разобьетъ ли онъ ее *себѣ самъ, или у него срубитъ ее, за произведенный шумъ, — палачъ»…
«Я увѣренъ, что Костикъ это понимаетъ; онъ, не дуракъ, но боится за свою шкуру. Онъ даже боится читать газеты, въ которыхъ детально разбирается страшная правда. Инстинктъ ему подсказываетъ, что, узнавъ правду, можно невольно перестать вѣрить неправдѣ, и онъ ищетъ спасенія въ невѣдѣніи. Должно быть, во времени Нерона умные римляне также боялись разговаривать съ христіанами и читать евангеліе, гдѣ сказано, что убивать нельзя. Вотъ въ романѣ Сенкевича „Quo vadis“ Виницій, какъ только глубоко вникнулъ въ слова Лигіи, такъ ужъ и не могъ вернуться къ своимъ. А Костику, хочешь не хочешь, нужно быть со своими, иначе двадцатаго числа жалованья не получишь да еще и подъ судъ угодишь и потеряешь счастье обладать такой женщиной, какъ Катя. И боится онъ, несчастный, не только читать, но даже и говорить обо всемъ томъ, чему служитъ»…
— Ваше благородія, дозвольте узять съ окна грахвинъ, сказалъ Соломаха.
Миша посмотрѣлъ на него, подвинулся и сказалъ:
— Возьми. Почему ты называешь меня ваше благородіе?
— Такъ что на васъ пуговицы…
— А развѣ благородство въ пуговицахъ?
— Тошно такъ…
Соломаха хитро улыбнулся и понесъ графинъ на столъ.
— Пожалуйста, ты мнѣ прислугу не развращай… самъ ни во что не вѣришь, такъ хочешь, чтобы и онъ ни во что не вѣрилъ… визгливо прокричалъ изъ спальни голосъ Кати.
Миша покраснѣлъ и опять задумался, а когда оглянулся, то увидѣлъ, что возлѣ него уже стоитъ, съ ребенкомъ на рукахъ, Катя. Дома она всегда ходила въ мягкихъ туфляхъ и поэтому шаговъ ея не было слышно. Лицо у Кати было хмурое, серьезное. Зоичка тянула мать одной ручкой за кружевной воротникъ пеньюара, а другой размахивала и улыбалась.
— Славная дѣвчурка, что ждетъ ее впереди? сказалъ Миша.
— Все хорошее, отвѣтила Катя, и вдругъ глаза ея посвѣтлѣли и по губамъ пробѣжала улыбка. Она сѣла на стулъ и начала оправлять на дочери платьице. Ея взглядъ внимательно слѣдилъ за всякимъ движеніемъ маленькихъ ручекъ и ножекъ.
Она уже четыре года была замужемъ. До Зои родился только мертвый мальчикъ, послѣ похоронъ котораго Катя долго плакала. А когда, сравнительно легко, явилась дѣвочка здоровая и хорошенькая, то вся до сихъ поръ безсмысленная жизнь вдругъ стала интересной и серьезно-радостной.
Кто хвалилъ Зоичку, тотъ былъ другомъ и тому все прощалось, а у кого не находилось для ребенка ласковаго слова, того Катя ненавидѣла и даже боялась.
Миша любилъ дѣтей и дѣти всегда шли къ нему на руки и не капризничали. Онъ отлично умѣлъ подражать звукамъ и кошки, и собаки, и даже козла. Зоичка часто прислушивалась къ нимъ, а потомъ вдругъ откидывала свою русую головку назадъ и такъ весело смѣялась, что всякому хотѣлось поцѣловать милую дѣвочку. За это Катя прощала брату многое, чего не простила бы никому другому и даже искренне жалѣла, что онъ заблуждается и поступилъ въ университетъ, а не въ военное училище.
«Такой способный и такъ погибаетъ… Повѣсятъ когда-нибудь!» говорила она и печально вздыхала.
Она думала о Мишѣ такъ же, какъ Миша о Костикѣ: «онъ и радъ бы говорить и поступать иначе, но тогда ему пришлось бы уйти отъ товарищей-студентовъ…»
Часы медленно и мягко пробили три. Слышно было, какъ на кухнѣ что-то вкусно шипѣло.
— Ну, что жъ. Нѣтъ бѣднаго Костика… Опять, какъ и въ прошлое воскресенье, будемъ обѣдать только вдвоемъ, грустно сказала Катя. Позвони, Миша, пусть Соломаха даетъ борщъ.
Катя поцѣловала Зоичку, передала ее нянькѣ и, застегнувъ, однимъ движеніемъ, верхнюю пуговицу пеньюара, сѣла за столъ. Миша тоже сѣлъ и согнулся, какъ будто ему было холодно. Вошелъ Саломаха и вопросительно поднялъ голову.
— Давай борщъ, сказала Катя.
Обѣдали молча и безъ аппетита. Миша скоро положилъ свою ложку. Катѣ тоже не хотѣлось ѣсть, но докторъ сказалъ, что отъ жидкой пищи будетъ больше молока, и она заставила себя окончить всю тарелку. Потомъ она вздохнула и, ни къ кому не обращаясь, произнесла:
— За всю недѣлю только и обѣдалъ два раза дома…
Катя протянула руку и хотѣла позвонить, но въ это время мимо двери быстро прошелъ Соломаха.
— Развѣ быль звонокъ съ улицы? радостно крикнула Катя.
— Тошно такъ, былъ.
Она вскочила и сіяя глазами, побѣжала въ переднюю. Тамъ уже топали четыре ноги барина и денщика. Застучалъ по столу ремень портупеи.
Костикъ прошелъ прямо въ спальню переодѣться въ тужурку. Слышно было, какъ онъ поцѣловалъ сначала нѣжно дочурку, а потомъ звонко жену.
Соломаха принесъ еще приборъ и рысью побѣжалъ къ буфету доставать водку. Миша сидѣлъ, нахмурившись. Когда вошелъ Костикъ, они молча поздоровались, но Мишѣ показалось, что офицеръ при этомъ улыбнулся.
«Вѣроятно, онъ меня ненавидитъ за то, что я студентъ, и терпитъ мое присутствіе только потому, что не хочетъ огорчать жену. Но я не буду, не буду у нихъ больше бывать»… думалъ Миша.
Низенькій, коренастый брюнетикъ, еще очень молодой для чина штабсъ-капитана, Костикъ глядѣлъ изподлобья. Лицо у него было желтое, какъ у японца, и озабоченное. Густые волосы были острижены ежикомъ, небольшіе красивые усы шевелились вмѣстѣ съ каждымъ словомъ.
Онъ выпилъ рюмку водки, закусилъ варенымъ мясомъ съ горчицей и сейчасъ же налилъ другую.
— Очень усталъ? спросила Катя.
— Не такъ усталъ, какъ нездоровится. Съ утра тошнитъ и тошнитъ. Нашъ докторъ говоритъ, что это отъ нервовъ, но конечно вретъ сукинъ сынъ. Просто вчера поужиналъ плохими сардинками, — вотъ и причина.
— Если бы ты мнѣ написалъ, я бы тебѣ котлетъ прислала.
— Куда же бы ты прислала, если цѣлый день гоняютъ изъ одного конца города въ другой.
Въ словахъ Костика задрожали обида и злость. Брови его шевелились съ каждымъ глоткомъ. Окончивъ тарелку, онъ вытеръ усы, посмотрѣлъ на Мишу и спросилъ все тѣмъ же дрожащимъ голосомъ:
— Скажите хоть вы мнѣ, когда же окончится вся эта ерунда? Кому отъ нея легче? Мнѣ кажется, что всѣмъ тяжело и больше ничего. Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, скажите, когда же можно будетъ, наконецъ, вздохнуть свободно?…
Весной 21-то мая, на именины Костика, Миша выпилъ съ нимъ на брудершафтъ. Но «ты» они говорили другъ другу рѣдко, обыкновенно тогда, когда Костикъ бывалъ пьянъ или находился въ особо хорошемъ расположеніи духа. Теперь слово «скажите» прозвенѣло у Миши въ ушахъ, какъ бранное. Онъ пожалъ плечами, покраснѣлъ и, немного задыхаясь, отвѣтилъ.
— Мнѣ кажется, что всякое явленіе прекращается тогда, когда бываютъ устранены вызывавшія его причины. Въ данномъ случаѣ, я думаю, безпорядки стихнутъ, какъ только эксплоатація рабочаго труда приметъ болѣе правильныя формы, — не хищническія. Что же касается насилій и вообще бурныхъ проявленій недовольства, то эти непріятности уничтожаются съ поднятіемъ общаго уровня образованія народныхъ массъ. Укротители удивляются, почему ихъ, въ буквальномъ смыслѣ страшныя усилія, не имѣютъ успѣха. Но отвѣтъ простъ: потому что укрощаемымъ все равно нечего терять… Вотъ и все…
— А по моему не все, сказалъ Костикъ уже болѣе спокойнымъ тономъ. Во всей этой бѣдѣ виноваты, главнымъ образомъ, агитаторы…
Миша недовѣрчиво тряхнулъ головой, но, почувствовавъ другой тонъ Костика, и самъ заговорилъ спокойнѣе:
— Вы смѣшиваете слѣдствіе съ причиной… На этотъ вопросъ хорошо отвѣтилъ польскій писатель Сенкевичъ. Онъ сказалъ, что огонь сразу и быстро можетъ зажечь только хорошо высохшее топливо. А кто въ данномъ случаѣ сушилъ это топливо, я ужъ не знаю… Кстати, помните вы героевъ Сенкевича: христіанку Лигію и влюбленнаго въ нее язычника Виниція. Она слабая, нѣжная, а онъ сильный смѣлый и въ то же время несчастный, несчастный, какъ левъ въ клѣткѣ… Да… И счастье пришло къ нему тогда, когда онъ полюбилъ не только Лигію, но еще и ея вѣру…
Катя перебила:
— Н-ну уже пошелъ чепуху городить! Скажите, пожалуйста, какой богомольный христіанинъ нашелся, а самъ два года не говѣлъ, вѣдь я же знаю! Нечего мнѣ очки втирать… И причемъ здѣсь Сенкевичъ? Развѣ ты полякъ? — Вѣдь ты же не полякъ! Не слушай его, Костикъ. Лучше разскажи, какъ ты провелъ эти сутки и гдѣ былъ бунтъ?
Миша замолчалъ и подумалъ: «никогда я больше къ нимъ не прійду, ни за что и никогда…»
Костикъ тоже не сразу отвѣтилъ и всѣмъ троимъ было тяжело. Соломаха принесъ котлеты и огурцы. Слышно было, какъ въ спальной нянька говорила все одну и ту же прибаутку:
И кувшинчикъ молочка,
И кусочекъ пирожка…
а Зоичка смѣялась.
Костикъ съѣлъ двѣ котлеты, досталъ изъ-за буфета бутылку пива, откупорилъ ее и налилъ себѣ и Мишѣ.
— Въ самомъ дѣлѣ, разскажи, что у васъ тамъ было? повторила Катя.
Почувствовавъ себя сытымъ, Костикъ заговорилъ уже совсѣмъ просто и, видимо, очень сокращая разсказъ, чтобы поскорѣе уйти въ кабинетъ и лечь.
… — Почему-то ночью ожидали какихъ-то необыкновенныхъ событій, поминутно бѣгали къ телефону и ничего не случилось, а только не спали. Въ восемь часовъ утра я задремалъ, а въ десять опять телефонъ, и меня разбудили. Бѣглымъ шагомъ на фабрику Александрова… На дворѣ слякоть, мерзость… Толпа подъ воротами колышется и ничего не разберешь. Орутъ…
Солдаты топчутся, сколько не командуй «смирно». — Пыхтятъ, волнуются. Ну, слава Богу разогнали безъ единаго выстрѣла — собственно не мы, а кавалерія. Въ два часа было приказано возвратиться въ казармы. Тутъ со мною вдругъ случилась рвота. Подполковникъ и докторъ посовѣтовали идти домой. Меня подсмѣнилъ капитанъ Шустовъ. Вотъ и все… Передъ моимъ отъѣздомъ говорили, что на заводѣ Гариссона началась та же самая исторія. Это не далеко отъ насъ, но, вѣроятно, тоже обойдется, — достаточно будетъ и нагаекъ… Охъ, и надоѣло же все это, страсть! Спина болитъ. Слушай, Кэтъ, я не могу больше сидѣть, пойду раздѣнусь по ночному и лягу. Чаю я сейчасъ не буду пить. Соломаха!
— Чего извольте?
— Слышишь, кто бы ни пришелъ, — гони. Развѣ по службѣ. И вообще не смѣть меня будить, ни подъ какимъ видомъ, пока я самъ не проснусь.
— Слушаю.
— Ну вотъ… и когда будешь убирать со стола, не греми посудой.
Костикъ зѣвнулъ, потянулся и началъ разстегивать тужурку. По дорогѣ въ спальню онъ взялъ съ буфета принесенную Мишей газету. За нимъ пошла Катя и все таки понесла стаканъ чая съ вареньемъ.
Миша потоптался въ передней, подумалъ постучаться ли ему въ дверь кабинета, чтобы попрощаться иди нѣтъ, потомъ надѣлъ пальто, взялъ фуражку и молча вышелъ.
Костикъ съ трудомъ снялъ одинъ сапогъ, затѣмъ другой и грузно легъ на кровать, такъ что въ матрацѣ застонали пружины. Катя хотѣла подсѣсть къ нему, но увидѣвъ, что мѣста мало и придется попросить мужа подвинуться, — отошла къ окну. Ей хотѣлось приласкаться, но она знала, что усталый Костикъ не любилъ никакихъ выраженій нѣжности. Онъ долго смотрѣлъ въ газету, потомъ бросилъ ее на полъ возлѣ кровати и сказалъ:
— Такую чепуху пишутъ, что даже читать тошно! Ну, иди, голубчикъ, и, ради Бога, не буди меня пока я самъ не проснусь. Спина болитъ…
Катя поцѣловала мужа въ високъ и, хотя была въ мягкихъ туфляхъ, пошла на цыпочкахъ до самой спальни
Нянька держала Зоичку на одномъ колѣнѣ. Приподнявъ на ея спинкѣ сорочку, она разсматривала небольшое красное пятнышко на дѣтскомъ тѣлѣ.
— Должно, клопъ укусилъ, сказала она, увидѣвъ барыню, и откуда ему взяться, — еще вчера пересмотрѣла всю постельку.
Катя ускорила шаги.
— Ай, ай, ай… Почему же вы, Ирина, не сказали мнѣ этого раньше? Такъ вотъ отчего она бѣдненькая сегодня такъ плохо спала.
Зоичка слегка кряхтѣла. Отъ неудобной позы личико ея покраснѣло, но она чувствовала, что все это нужно затѣмъ, чтобы ей не было больно, и молчала искоса поглядывая то на няню, то на мать.
Затѣмъ ее посадили на Катину постель и дали въ ручку костяное кольцо, а сами принялись внимательно пересматривать каждую скадочку въ дѣтской постелькѣ. Не нашли ничего, но все-таки позвали Соломаху и велѣли еще разъ осмотрѣть и выбить матрацикъ на дворѣ.
Катя распустила волосы и стала причесываться, Зоичка что-то гудѣла, потомъ затихла положила головку на большую мамину подушку и мѣрно засопѣла носикомъ. Катя увидѣла это въ зеркалѣ, обернулась къ нянькѣ и прошептала:
— Спитъ… возьмите сами у Соломахи матрацикъ, а то войдетъ — настучитъ сапогами…
Нянька, чуть шаркая ногами, вышла.
Катя прикрыла Зоичку одѣяльцемъ, зажгла на туалетѣ спиртовую лампочку, положила на нее щипцы и, чуть откинувъ голову, стала водить гребешкомъ по своимъ длиннымъ, прекраснымъ, какъ у феи Раутенделейнъ, волосамъ.
На улицѣ день еще не погасъ, но уже нельзя было разсмотрѣть лицъ людей идущихъ по противоположному тротуару, — а ихъ было много и шагали они быстро и непокойно. Катя ихъ не видѣла. Въ зеркалѣ отражалась только ея собственная фигура, часть кровати, розовое плюшевое одѣяло и спокойное личико Зоички.
По серединѣ улицы звонко и непріятно, выстукивая подковами лошадей, на рысяхъ, проѣхалъ взводъ казаковъ.
Катя задержала гребешокъ въ рукѣ, подошла къ окну и отодвинула кисейную занавѣску. Но казаковъ уже не было видно.
Очень быстро прошли по серединѣ мостовой околоточный надзиратель и трое городовыхъ. Околоточный высоко поднялъ правую руку и непрерывно ею махалъ, должно быть, что-то объясняя городовымъ, — крайній изъ нихъ часто забѣгалъ впередъ, чтобы лучше слышать.
Когда они прошли, опять долго никого не было видно. Издалека послышался и вдругъ стихъ ревъ толпы, — будто шумъ моря.
Лицо Кати стало серьезнѣе. Одна бровь чуть поднялась и опустилась. Зоичка вдругъ тихо застонала, зачмокала губами, а потомъ громко заплакала. Катя подбѣжала къ ней и поправила подушку. Но дѣвочка уже не спала и тянулась на руки. Прильнувъ къ розовому соску, она дѣловито задвигала губками, поглядывая вверхъ на лицо матери. Катя сѣла на кровать положила ногу на ногу, — такъ было удобнѣе.
«Опять на улицѣ скандалъ, опять, вѣроятно, рабочіе бунтуютъ. Ахъ, чтобъ имъ пусто было! Жить не даютъ…» думала она.
Вошла нянька, сдѣлала сладкую, улыбающуюся физіономію и пропѣла:
— А барышня наша ужъ и проснулась, немного же наспала…
Катѣ эти слова почему-то не понравилось. Она нахмурилась и вмѣсто отвѣта сказала:
— Готовьте ванночку.
На улицѣ опять прокатился ревъ и что-то щелкнуло, будто выстрѣлъ изъ револьвера. Потомъ грубо и настойчиво зазвучали шаги людей, идущихъ въ ногу. Катя много разъ слыхала этотъ звукъ на смотрахъ и теперь поняла, что идутъ солдаты.
На душѣ что-то испуганно заметалось и сами задрожали ноги. Мелькнула мысль пойти разбудить Костика, но Катя дошла только до дверей, опять вернулась и остановилась у окна. Очень хотѣлось смотрѣть на улицу.
О безпорядкахъ она только читала и слыхала отъ мужа, но сама ихъ никогда не видала. Зоичка оторвалась отъ груди и капризно потряхивала головкой. Катя машинально пересадила ее на лѣвую сторону и также машинально застегивала дрожавшей правой рукой блузу. А глаза смотрѣли на улицу.
Подъ окнами весь тротуаръ и часть мостовой уже заняли рабочіе. Одинъ изъ нихъ, съ жиденькой бородкой и серьезными глазами, постоянно оборачивался, видимо успокаивая товарищей.
Толпа колебалась и все увеличивалась.
Задніе выпирали на середину улицы переднихъ. Казалось, что всѣ они вотъ-вотъ должны двинуться и пойти также ровно, какъ и солдаты. Но они стояли и громко о чемъ-то совѣтовались между собою. Голоса то повышались, то понижались. Съ лѣвой стороны вдругъ кто-то свистнулъ пронзительно и непріятно.
Возлѣ другого окна стояли няньки, кухарка и Соломаха. Катя не замѣтила, когда они вошли. Невѣдомая сила, точно во снѣ, упрямою, стальною рукою держала ее за шею и не пускала назадъ. Зоичка вертѣлась на рукѣ. Катя машинально гладила ее по спинкѣ, машинально прищелкивала пальцами и все-таки не могла отойти. Мысль о томъ, что солдаты могутъ причинить ей — женѣ офицера — какую-нибудь непріятность не приходила въ голову. И тѣмъ непонятнѣе было почему такъ неровно и сильно бьется ея сердце.
Опять послышался мѣрный топотъ солдатскихъ ногъ. Заходя справа, отдѣленіями, люди въ сѣрыхъ шинеляхъ развернулись въ два ряда, прямо противъ окна.
Но цвѣту околышей на ихъ фуражкахъ Катя узнала, что это часть полка, въ которомъ служить и Костикъ. Сердце начало постукивать неровно. Разумъ ничего не могъ предсказать съ точностью, но инстинктъ говорилъ, что черезъ нѣсколько минутъ начнется ужасъ.
На правомъ флангѣ роты стоялъ съ рыжей развѣвающейся бородой капитанъ Шустовъ, котораго Катя хорошо знала. За нимъ виденъ былъ молоденькій подпоручикъ. Шустовъ поднялъ и потомъ опустилъ обнаженную шашку и что-то громко закричалъ. Словъ нельзя было разслышать, но чувствовалось, что капитанъ очень сердитъ.
Уже опять шелъ дождикъ, мелкій, затяжной, но никто изъ бывшихъ на улицѣ его не замѣчалъ.
«Слава Богу, что Костикъ дома, Слава Богу…» думала Катя.
Совершенно неожиданно надъ головами рабочихъ, кувыркаясь въ воздухѣ, мелькнулъ какой-то блестящій точно золотой предметъ и, съ металлическимъ звономъ упалъ на грязную мостовую, возлѣ самыхъ ногъ офицеровъ. Шустовъ прыгнулъ назадъ и толкнулъ подпоручика.
Катя увидѣла, что этимъ предметомъ была небольшая, мѣдная, кухонная кастрюля. И нельзя было понять зачѣмъ и откуда ее бросили, изъ толпы рабочихъ, или со второго этажа дома. Вслѣдъ за кастрюлей на мостовую шлепнулось, хотя и не долетѣло до солдатъ, объемистое березовое полѣно.
Молоденькій безусый мастеровой заложилъ два пальца въ ротъ и пронзительно свиснулъ, другіе оглянулись на него и засмѣялись.
Шустовъ что-то скомандовалъ.
Солдаты сразу повернулись влѣво и сдѣлали нѣсколько шаговъ по направленію къ казенной винной лавкѣ, помѣщавшейся въ первомъ этажѣ громаднаго едва виднаго Катѣ дома. Капитанъ опять крикнулъ и всѣ солдаты, какъ на ученьи, опять повернулись кругомъ. Теперь ей видно было только унтеръ-офицера и четырехъ правофланговыхъ. Ружья ихъ сразу поднялись и уже глядѣли на Катю и рабочихъ, стоявшихъ слѣва. Снова промелькнулъ и отошелъ въ сторону Шустовъ.
Передніе рабочіе подались назадъ и прижали еще плотнѣе стоявшихъ на тротуарѣ. Многіе бросились въ сторону, но опять вернулись, и ихъ глаза стали шире.
«Вѣроятно, и тамъ солдаты», — подумала Катя.
Длинная рыжая борода Шустова чуть дрогнула. Онъ произнесъ только одно слово. Проигралъ рожокъ: тата-ти… и сейчасъ же раздался залпъ, не громкій и нестройный будто желѣзнымъ прутомъ быстро провели по деревянному частоколу.
Катю удивило, что совсѣмъ мало было дыму.
Человѣкъ десять стоявшихъ впереди мастеровыхъ грузно повалились. Одинъ въ толпѣ сталъ на четверинки, но сейчасъ же свернулся на сторону и на губахъ у него показалась кровь.
Удивилъ Катю еще звукъ простой и, вмѣстѣ съ тѣмъ, непонятный, — точно на лампѣ стекло лопнуло и со звономъ упало. Щелкнуло что-то въ стѣнѣ и слышно было, какъ по обоямъ посыпался песокъ штукатурки. И когда Катя, въ полъ секунды, сообразила, что это была пуля, пролетѣвшая возлѣ самой головки Зоички, — то вдругъ, сами собой, подогнулись колѣни и вся улица и воздухъ стали блѣдно-зелеными.
Нянька, кухарка и Соломаха обернулись отъ страннаго шума. Барыня грузно опустилась на полъ и лицо у нея было бѣлое, какъ бумага. Зоичка упала у нея съ рукъ, отчетливо стукнулась головкой объ уголъ туалетнаго столика, вскрикнула и сильно покраснѣла. Прошло секунды двѣ, пока она набрала воздуху и заплакала опять громко и протяжно. Нянька взвизгнула и подбѣжала къ нимъ..
Соломаха боялся повѣрить глазамъ. У него мелькнуло въ головѣ, что если съ барыней дурно, то ей лучше сумѣютъ помочь нянька и кухарка, а пока нужно разбудить барина. Ужасъ широкими, холодными лапами обнялъ его, какъ во снѣ. Нижняя челюсть сама собой запрыгала. По дорогѣ въ кабинетъ онъ опрокинулъ ведро и не услыхалъ стука.
Костикъ лежалъ на спинѣ съ открытымъ ртомъ и громко храпѣлъ. Въ комнатѣ сильно пахло сапогами и потомъ. Соломаха взялъ барина за плечо и потрясъ. Костикъ что-то пробормоталъ и зачмокалъ губами.
— Ваше… ваше!.. произнесъ, задыхаясь, Соломаха и потрясъ за плечо сильнѣе,
— Ваше… ваше…
Костикъ открылъ глаза и они сейчасъ же стали злыми.
— Ваше… ваше… повторилъ Соломаха.
— Какого чорта нужно? Я же русскимъ языкомъ говорилъ, чтобы меня не будили!!!
— Ваше… ваше… опять повторилъ, съ тоскою въ голосѣ, Соломаха и оглянулся, точно ожидая, что стѣны ему помогутъ сказать то, что нужно. Но камни, изъ которыхъ онѣ были сдѣланы, молчали такъ же, какъ и люди, давшіе залпъ изъ ружей..