Человек (Лазаревский)/ДО
См. также одноимённые страницы.
| Человѣкъ |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія «Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла», 1903. — Т. I. — С. 165. |
Во второмъ часу дня пассажирскій пароходъ вышелъ изъ Севастопольской бухты, повернулъ возлѣ красной торчавшей изъ воды вѣхи и взялъ курсъ на Ялту. Винтъ работалъ, взбивая за собой зеленоватую пѣну и потряхивая кормовую часть, изъ-подъ которой непрерывно звучали его мѣрные удары — бук… бук… бук… Сентябрь только что начался, и погода стояла хорошая; изрѣдка только налеталъ порывистый вѣтерокъ и шевелилъ перья на шляпахъ дамъ. Большинство публики сидѣло на палубѣ. Любовались темно-синимъ цвѣтомъ моря и стоявшими на рейдѣ броненосцами. Молодыя и старыя, но всѣ нарядныя дамы сидѣли рядомъ на скамейкахъ, и у каждой было что-нибудь въ рукахъ: или ридикюль, или книжка, или тоненькая палочка. Мужчины больше ходили, знакомились, громко разговаривали и покупали у пароходнаго книгопродавца открытыя письма съ изображеніями обнаженныхъ женщинъ. Среди пассажировъ перваго класса, которыхъ было много, выдѣлялся таможенный чиновникъ Шатиловъ. Его форменная поношенная тужурка, застегнутая до самаго верха, чтобы не было видно не совсѣмъ свѣжей манишки, была не похожа ни на франтовскіе дорожные костюмы штатскихъ, ни на бѣлые, точно натертые магнезіей, кителя офицеровъ. По выраженію молодого, но усталаго и казавшагося сердитымъ, лица Шатилова сразу можно было заключить, что это не туристъ и не больной. Шатиловъ тоже все время ходилъ, почти бѣгалъ по палубѣ и чувствовалъ себя среди этой публики грустно и одиноко. Ѣхалъ онъ не въ Ялту, а въ Ѳеодосію къ холостому брату, армейскому офицеру, погостить, отдохнуть отъ канцелярщины, отъ крика дѣтей и, главное, посовѣтоваться насчетъ своихъ денежныхъ, сильно запутанныхъ дѣлъ. Скоро на палубѣ ему стало скучно и захотѣлось ѣсть, потому что дома въ этотъ день онъ не завтракалъ. Шатиловъ спустился внизъ въ каютъ-компанію. Здѣсь одинъ изъ столовъ былъ накрытъ скатертью. За нимъ сидѣли упитанный господинъ съ бычьей физіономіей и дама восточнаго типа въ красной шляпѣ. Они говорили по-французски, ѣли осетрину, запивая ее бѣлымъ виномъ, и чему-то смѣялись. На другомъ концѣ стола пріютился худой, точно высохшій, господинъ въ сѣромъ пиджакѣ, съ желтымъ вытянувшимся въ треугольникъ лицомъ. Передъ нимъ стояла бутылка съ содовою водою и пузырекъ темнаго стекла съ пилюлями. Шатиловъ сѣлъ недалеко отъ этого господина, покосился на пару, говорившую по-французски, на ихъ тарелки, потомъ подозвалъ лакея и тоже спросилъ осетрины. Прошло минутъ пять.
— Вотъ вѣдь и буфетъ близко, и осетрина холодная у нихъ всегда есть, а ушелъ и пропалъ, — сказалъ Шатиловъ не то въ пространство, не то обращаясь къ своему сосѣду.
— У насъ на волжскихъ пароходахъ на этотъ счетъ лучше, — прошепталъ высохшій господинъ.
— Что-съ? — переспросилъ, не разслышавъ, Шатиловъ.
— Я говорю, что у насъ, то-есть на Волгѣ, на этотъ счетъ лучше: прислуга бойчѣе, — снова прошепталъ господинъ, какъ-то по-дѣтски улыбнулся и, указывая себѣ на горло пальцемъ, добавилъ, — боленъ я, голосъ у меня совсѣмъ пропалъ.
Онъ выговаривалъ всѣ гортанныя буквы, какъ «х», и послѣ каждой фразы нѣсколько секундъ отдыхалъ.
— Не знаю, я на Волгѣ не бывалъ, — сказалъ Шатиловъ и, увидавъ, что лакей несетъ осетрину, откинулся на спинку кресла, чтобы тому удобнѣе было поставить приборъ.
— Ну, а водку?.. и закусить чего-нибудь!
— Сію минуту-съ! — лакей нагнулъ голову впередъ и побѣжалъ, помахивая салфеткой.
— Говорятъ, водка помогаетъ отъ морской болѣзни, — произнесъ сосѣдъ Шатилова, когда лакей принесъ графинчикъ и закуску.
— Это вздоръ! Кого укачиваетъ, тому ничего не помогаетъ. Лучшее средство, и то не совсѣмъ дѣйствительное, это лечь на спину и лежать, а водка тутъ не при чемъ, — такъ, дурная привычка и больше ничего, — Шатиловъ налилъ рюмку, выпилъ ее, закусилъ икрой и сталъ рѣзать осетрину.
Отъ сосѣда шелъ удушливый запахъ креозота. Видъ его изможденнаго лица съ жидкой бородкой и такими же усами, его черные зубы и выраженіе мутныхъ, медленно поворачивавшихся, точно умолявшихъ о чемъ-то глазъ, портили Шатилову аппетитъ. Раздражалъ также черезчуръ громкій, непонятный, и потому казавшійся неумѣстнымъ, разговоръ господина съ бычьей физіономіей и его дамы. И Шатиловъ подумалъ, что хорошо было бы уйти за другой столъ въ кормовую часть салона, но сдѣлать это будетъ неловко.
Третьяго дня онъ съ трудомъ выпросилъ у начальника таможни отпускъ на десять дней. Уѣзжая, онъ увѣрялъ жену, что ему необходимо окончательно переговорить съ братомъ относительно продажи дома, доставшагося имъ въ наслѣдство отъ дяди. Домъ былъ старый, полуразвалившійся и два раза заложенный, отъ продажи его никакой прибыли ожидать было нельзя. Жена понимала это и въ день отъѣзда цѣлое утро съ негодованіемъ повторяла:
— Вотъ человѣкъ, вотъ человѣкъ!.. Отлично знаетъ, что въ семьѣ нѣтъ лишней копейки, знаетъ, что домъ этотъ никогда не продастся, и со спокойной душой отправляется тратить сорокъ-пятьдесятъ рублей, — и снова заканчивала своей любимой фразой, точно припѣвомъ, — вотъ человѣкъ, вотъ человѣкъ… — и эти два простыя слова били его по нервамъ, какъ оскорбительныя или бранныя.
Шатилову хотѣлось, чтобы съ нимъ поѣхала и отдохнула и жена, которую онъ любилъ и которую ему было жаль, но онъ зналъ, что она не согласится оставить дѣтей, и не смѣлъ ей возражать, а ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и думалъ: «А все-таки уѣхать нужно, ради той же самой Наташи. Я сталъ невыносимъ. Я придираюсь къ каждому ея слову. Я мучу и ее, и дѣтей, и себя отъ того, что у меня совсѣмъ разстроены нервы. Передъ самымъ ничтожнымъ несчастьемъ я падаю духомъ. Если я потрачу на эту поѣздку и на прожитье, въ общемъ, сорокъ рублей, то отъ этого особенно долговъ не прибавится, но зато я приду въ себя, стану предпріимчивѣе, веселѣе… Да и братъ въ самомъ дѣлѣ, можетъ быть, найдетъ какой-нибудь способъ поскорѣе намъ раздѣлиться… Наташа соскучится и обрадуется».
Наканунѣ отъѣзда, вечеромъ, чтобы не слышать упрековъ жены, Шатиловъ долго сидѣлъ у воротъ на лавочкѣ. Городъ мало-по-малу затихалъ. Въ сосѣдней квартирѣ играли вальсъ, нѣжный и успокаивающій, потомъ слышно было, какъ стукнула крышка рояля, и затворилось окно. Прогремѣлъ далеко извозчичій фаетонъ и вдругъ затихъ, — должно быть, подвезъ кого-то къ крыльцу. Высоко, высоко, казалось подъ самыми звѣздами, прозвучалъ жалобный крикъ летѣвшихъ на югъ куликовъ, — ті-ю, ті-ю… Ихъ стонущее посвистываніе напомнило Шатилову студенчество, каникулы и охоту, когда, выѣхавъ еще съ вечера на болото, онъ, укрытый тулупомъ, лежалъ на телѣгѣ въ ожиданіи разсвѣта и слышалъ надъ собою точно такое же стонущее задумчивое посвистываніе куликовъ. Стало жаль молодости и самого себя. Спалось потомъ плохо. Шатиловъ долго ворочался въ постели и вспоминалъ всю свою жизнь. Женился онъ по любви, послѣ окончанія университета, когда сталъ получать на службѣ тысячу двѣсти рублей въ годъ. У Наташи были ея полторы тысячи, которыя ушли въ первый же годъ на устройство квартиры, на поѣздки и на платья. Сама Наташа была тогда худенькая, хорошенькая блондиночка, съ задумчивыми черными глазами и правильнымъ носикомъ. Сослуживцы называли ее принцессой Грезой, а когда Шатиловъ шелъ съ ней по улицѣ, прохожіе часто оглядывались, чтобы посмотрѣть на ея красоту. Жили тихо, только другъ для друга, и никогда не ревновали. Послѣ рожденія перваго мальчика вдругъ стало не хватать денегъ. Шатиловъ тайкомъ отъ жены бѣгалъ и доставалъ взаймы иногда пять рублей, иногда три и потомъ увѣрялъ, что эти деньги остались еще отъ двадцатаго и печалиться не о чемъ, а самъ старался смотрѣть весело и побольше шутить. Съ теченіемъ времени, послѣ каждаго такого займа у него начинала болѣть голова, и, сказавъ женѣ, что идетъ по дѣлу, онъ долго слонялся по улицамъ безъ всякой опредѣленной цѣли. Послѣ рожденія второго сына Наташа долго болѣла. Пятирублевыми займами уже нельзя было помочь. Пришлось дать сначала одинъ вексель въ двѣсти рублей и потомъ другой въ полтораста, но денегъ все-таки не хватало. Обращаться къ роднымъ было безполезно, потому что они помочь не могли. Случилось нѣсколько размолвокъ съ женою, которая упрекнула его въ неумѣньи жить. Тайкомъ отъ нея Шатиловъ далъ еще одинъ долгосрочный вексель, и казалось, что дѣла временно устроены. Не было только покоя. Ему часто снилось, будто онъ умеръ, и къ нимъ въ квартиру пришелъ судебный приставъ описывать мебель. Проснувшись, онъ долго ворочался и курилъ одну папиросу за другою до самаго утра. Жена похудѣла и подурнѣла, и прохожіе уже не оборачивались, чтобы посмотрѣть на нее. Шатиловъ застраховалъ свою жизнь. Узнавъ объ этомъ, Наташа разсердилась, и ей было жаль денегъ каждый разъ, когда нужно было платить взносъ.
— Все-таки ѣдешь? — спросила она звенящимъ отъ досады голосомъ, когда онъ вернулся изъ таможни съ отпускнымъ свидѣтельствомъ въ рукахъ.
— Ѣду.
— Ну, такъ и завтракай, гдѣ хочешь!
— Объ этомъ не безпокойся, — отвѣтилъ Шатиловъ, потомъ подошелъ къ женѣ, насильно поцѣловалъ ее въ лобъ и сказалъ. — Наташа, голубчикъ, я знаю, тебѣ тяжело, но не легко и мнѣ. Не сердись… Право же и для тебя, и для меня будетъ лучше.
Она сморщила носъ, махнула рукой и только повторила:
— Вотъ человѣкъ, вотъ человѣкъ!..
На пристани, подойдя къ окошечку кассы, Шатиловъ подумалъ и взялъ билетъ перваго класса. Разница въ трехъ рубляхъ между первымъ и вторымъ классомъ казалась ему слишкомъ незначительною, и въ то же время до страсти хотѣлось, хоть на время, очутиться въ обстановкѣ, среди которой ничто не напоминало бы ни о своей, ни о чужой нуждѣ. На пароходѣ тревожное состояніе все-таки долго не покидало его, и успокоился онъ только тогда, когда выпилъ двѣ рюмки водки и поѣлъ. Разговоръ сидѣвшихъ на другомъ концѣ господина и дамы уже не казался неумѣстнымъ, и улеглось чувство брезгливости къ больному сосѣду. Глядя вслѣдъ лакею, уносившему приборъ, Шатиловъ думалъ:
«Въ сущности, я ужасная скотина, и больше ничего. Выпилъ, поѣлъ и уже чувствую себя веселѣе. Весь, весь рѣшительно зависишь отъ того, сытъ ты или голоденъ, здоровъ или боленъ физически и нравственно. Машина — и больше ничего. Дай топлива и смажь — ѣдетъ, не дай, — чортъ знаетъ, какъ работаетъ, а если и работаетъ, питаясь еще старой смазкой, то все равно черезъ очень короткій промежутокъ времени непремѣнно станетъ. Стоитъ ли послѣ этого бояться смерти? А вотъ онъ, навѣрное, ея ужасно боится», — подумалъ Шатиловъ и поглядѣлъ на сидѣвшаго рядомъ чахоточнаго. Больной почувствовалъ на себѣ этотъ взглядъ, обернулся и тихо спросилъ:
— Вамъ часто приходится ѣздить по морю? — «Пожалуйста, не отвѣчай односложно, а поддерживай разговоръ и не давай мнѣ этимъ чувствовать такъ остро свое одиночество и безпомощность», — говорили его выцвѣтшіе, грустные глаза.
— Да, довольно часто, — отвѣтилъ привѣтливо Шатиловъ.
— Ну, какъ по вашему, будетъ сегодня качать или нѣтъ?
— Судя по вѣтру, немного покачаетъ послѣ того, какъ пароходъ повернетъ за маякъ, но только чуть-чуть и не долго, пока носомъ снова по зыби станемъ.
— Мнѣ говорили, что морская болѣзнь — это ужасная вещь.
— Да, непріятная, только сегодня врядъ ли кого укачаетъ.
— Ну и слава Богу, такъ мнѣ и въ городѣ говорили, я оттого и не поѣхалъ на лошадяхъ. Впрочемъ, больному вездѣ плохо, вездѣ тяжело. Пробылъ я лѣто на кумысѣ, прибавилось во мнѣ четыре фунта вѣсу, потомъ заѣхалъ домой, тамъ вышли непріятности. Пошла кровь горломъ, и все на смарку. Теперь я сюда, въ Ялту. Говорятъ, климатъ этотъ чудеса дѣлаетъ. Проживу здѣсь до мая и снова на кумысъ…
«Врядъ ли ты и до Рождественскихъ праздниковъ дотянешь», — подумалъ Шатиловъ, и въ немъ вдругъ заволновались ужасъ и острое чувство жалости къ этому приговоренному къ смерти человѣку.
— Да, здѣшній климатъ дѣйствительно дѣлаетъ чудеса. Я вотъ четыре года, какъ живу на югѣ. Пріѣхалъ сюда тоже и кровью харкалъ, едва ногами шевелилъ, а теперь чувствую себя очень сносно, — медленно проговорилъ Шатиловъ, стараясь тономъ голоса не выдать своей лжи, такъ какъ никогда кровью не харкалъ и всю жизнь прожилъ на югѣ.
— Что-о-о вы? — протянулъ больной, наклонилъ голову на бокъ, и глаза его вдругъ засвѣтились любопытствомъ.
— Да, да, да!
— Это хорошо, только говорятъ, не всѣмъ одинаково помогаетъ.
— Почти всѣмъ, если только болѣзнь не запущена, а у васъ она, кажется, еще не сильно развилась.
— Да, мнѣ въ Харьковѣ профессоръ Кремянскій говорилъ, что дѣла мои не очень плохи… — больной передохнулъ и добавилъ. — Позвольте познакомиться, хлѣбный торговецъ Яковъ Константиновичъ Соколовъ, приволжскій житель.
Шатиловъ назвалъ свою фамилію и, пожавъ влажную руку Якова Константиновича, подумалъ: «нужно будетъ сходить внизъ въ каюту и вымыться».
— Такъ вы говорите, что и кровью харкали, ну, а палочки эти были?
— Этого не знаю, я ни за что не хотѣлъ изслѣдовать мокроту, — къ чему? — сказалъ Шатиловъ и почувствовалъ, что краснѣетъ.
— Теперь вы на видъ совершенно здоровый человѣкъ.
— Будете и вы такимъ.
— Дай-то Богъ! Это вы меня утѣшили, ахъ, какъ утѣшили! Какъ будто качаетъ, а? У меня голова вродѣ немного закружилась.
— Нѣтъ, пустяки, должно быть, поворачиваемъ.
— Коли здѣсь не поправлюсь, на слѣдующій годъ въ Алжиръ поѣду.
«Поѣдешь на кладбище возлѣ Аутки», — подумалъ Шатиловъ и добавилъ вслухъ:
— Досадно, что на этихъ пароходахъ внизу не позволяютъ курить, а вотъ на военныхъ судахъ наоборотъ — наверху курить нельзя.
— Что городъ, то норовъ, — отвѣтилъ Яковъ Константиновичъ, покачалъ головою и улыбнулся.
Наверху Шатилова сразу обдало порывистымъ, хоть и теплымъ, вѣтромъ. Пароходъ дѣйствительно поворачивалъ возлѣ Херсонесскаго маяка.
Море потемнѣло и запестрѣло бѣлыми гребешками, точно посѣдѣло. Дамы держали шляпы, и всѣ перешли на одну сторону палубы. Два франта подняли воротники своихъ пиджаковъ и, мелькая желтыми ботинками, усиленно балансируя, ходили взадъ и впередъ. Парусиновый тентъ, натянутый для защиты отъ солнца, гудѣлъ и трепеталъ. Когда пароходъ совсѣмъ повернулъ, тентъ загудѣлъ еще сильнѣе, и нѣсколько матросовъ начали его быстро снимать. Хлопнула гдѣ-то дверь, заскрипѣла деревянная рубка. Кормовая часть палубы вдругъ опустѣла. Стало качать. Шатиловъ прошелъ на самый носъ парохода и снялъ фуражку. Вѣтеръ скользилъ по его волосамъ и точно расчесывалъ ихъ гребешкомъ съ холодными зубьями. Вся передняя часть парохода медленно опустилась, разбила богатырскою грудью водяной валъ и также плавно поднялась. Слышно было, какъ съ бортовъ дождемъ посыпались капли въ море, и залопоталъ неровно и хлопотливо винтъ.
«Какъ бы моего чахоточнаго не укачало, нужно на него посмотрѣть», — подумалъ Шатиловъ, надѣлъ фуражку и пошелъ назадъ. По дорогѣ ему пришлось переступить черезъ лежавшую посреди палубы пассажирку третьяго класса — женщину съ двумя дѣтьми. Лицо у нея было сѣро-зеленое, и на лбу выступилъ потъ; по временамъ она издавала не то хрипъ, не то стонъ, отъ котораго дѣлалось жутко. Старшую ея дѣвочку, лѣтъ четырехъ, тоже укачало, и она лежала неподвижно, бѣлая, съ взъерошенными волосами и закрытыми глазками, другой — совсѣмъ крохотный мальчикъ, едва завернутый въ пеленкахъ, оторвался отъ материнской груди, весь посинѣлъ и, потряхивая головкой, какъ умирающій котенокъ, непрерывно кричалъ.
«Бѣдные, бѣдные, — подумалъ Шатиловъ, — и помочь имъ ничѣмъ нельзя».
Въ салонѣ перваго класса прибавилось людей, и лица у многихъ поблѣднѣли. Якова Константиновича за столомъ не было, а сидѣлъ онъ, опустивъ голову и держась руками за виски, на кругломъ, обитомъ краснымъ плюшемъ диванѣ подъ иконой.
— Ну что, какъ вы? — спросилъ Шатиловъ, подходя къ нему.
Яковъ Константиновичъ покачалъ головой и не сразу отвѣтилъ.
— Штой-то дѣлается… со мною. Какъ пароходъ внизъ… такъ въ сердце точно кто тупой иголкой кольнетъ… Должно быть смерть моя… пришла, — прохрипѣлъ онъ, наконецъ.
— Ну ужъ и смерть! — Шатиловъ посмотрѣлъ на его испуганное желтое лицо и, замѣтивъ у него на лбу крупныя капли пота, такія, какъ у женщины, которая лежала на палубѣ, сказалъ. — Вотъ что, идемте-ка внизъ, вамъ лечь нужно, и взялъ его за талію.
Больной отдался ему въ руки, какъ ребенокъ, и пошелъ, не глядя, куда ступаетъ своими худыми ногами.
На трапѣ, который велъ въ каюты, встрѣтился лакей и, обращаясь къ Шатилову, сказалъ:
— У васъ билетикъ вѣдь безъ права на койку и у нихъ тоже-съ, — онъ кивнулъ головой въ сторону Якова Константиновича.
— Съ правомъ, или безъ права, а для больного койка должна найтись, — проговорилъ Шатиловъ и строго поглядѣлъ на лакея.
— Мы тутъ не причиной.
— А не причиной, такъ и уходите, а я койку найду.
Внизу, дѣйствительно, всѣ койки были заняты вещами. Шатиловъ посадилъ Якова Константиновича на какой-то чемоданъ, а самъ бѣгомъ побѣжалъ наверхъ отыскивать пассажира, который бы не собирался ложиться. Прежде всего онъ обратился къ франтамъ въ желтыхъ ботинкахъ, все еще ходившимъ другъ съ другомъ подъ руку на палубѣ, — такъ какъ было очевидно, что ихъ не укачаетъ. Тѣ сначала не поняли, а потомъ категорически заявили, что мѣстъ своихъ уступить не могутъ. Шатиловъ подошелъ къ толстому, старому инженеру-путейцу, курившему сигару, который спокойно его выслушалъ и также спокойно отвѣтилъ:
— Если бы пассажиръ, для котораго необходима койка, былъ здоровъ, я бы, конечно, уступилъ свое мѣсто, но согласитесь сами, что спать на постели, гдѣ только-что кашлялъ чахоточный, просто-таки не безопасно, а я долженъ провести на этой постели еще двѣ ночи.
Шатиловъ закусилъ губу и направился къ молоденькому офицеру. Тотъ покраснѣлъ, извинился и сказалъ, что уже уступилъ свою койку дамѣ, которую тоже укачало, такъ какъ мѣстъ въ дамскомъ отдѣленіи не хватило. Шатиловъ снова сбѣжалъ внизъ. Яковъ Константиновичъ сидѣлъ, вѣрнѣе лежалъ, на томъ же самомъ чемоданѣ и, вращая помутившимися глазами, хрипѣлъ. Его одновременно душили и рвота, и кашель. Шатилова передернуло, онъ бросился въ ближайшую каюту, схватилъ графинъ и стаканъ и сталъ поить больного.
— Постой! — окликнулъ онъ лакея, спѣшившаго на чей-то звонокъ, и, когда тотъ остановился, крѣпко схватилъ его за руку и проговорилъ. — Я вамъ дамъ три рубля на чай, если вы найдете свободную койку… Ну?..
— Развѣ помѣстить ихъ въ самой кормовой каютѣ, гдѣ складывается бѣлье и капитанскія вещи… — сказалъ лакей, освобождая свою руку.
— Гдѣ хотите, но только сію секунду!
Лакей и Шатиловъ взяли подъ руки Якова Константиновича и подвели его къ каютѣ, двери которой были заперты. Когда ихъ открыли, оттуда пахнуло острымъ запахомъ нафталина и грязнаго бѣлья. Отодвинули въ сторону узлы съ бѣльемъ и кое-какъ уложили больного на диванъ. Шатиловъ сѣлъ сбоку и махнулъ рукой на лакея, чтобы онъ вышелъ. Яковъ Константиновичъ открылъ глаза.
— Теперь легче? — спросилъ Шатиловъ.
Больной утвердительно опустилъ вѣки и ничего не отвѣтилъ.
— Послѣ рвоты всегда легче. Потерпите еще съ полчаса. Скоро должно совсѣмъ стихнуть: вѣтра настоящаго нѣтъ. Вотъ минуемъ еще одинъ мысъ, станемъ носомъ по зыби, и тогда пойдемъ, какъ по маслу.
Шатиловъ посидѣлъ еще нѣсколько минутъ и, когда ему показалось, что Яковъ Константиновичъ дремлетъ, всталъ и вышелъ на палубу. Качало уже меньше. Носовая часть парохода, точно не желая обращать вниманія на угрюмое шипѣніе волнъ, спокойно двигалась впередъ, едва замѣтно опускаясь и подымаясь. Иногда брызги долетали до самой палубы и затѣмъ, играя на солнцѣ, сыпались обратно, точно спѣшили извѣстить о томъ, что ничего не могутъ подѣлать съ такой безстрашной махиной. Миновали Георгіевскій монастырь, Балаклаву и, наконецъ, мысъ Сарычъ съ его маякомъ, похожимъ на большой наперстокъ. Горы стали выше, а краски ихъ ярче, — свѣтло-фіолетовые тоны чередовались съ зелеными и красновато-коричневыми. Кое-гдѣ нѣжныя сиреневыя облака плыли уже ниже утесовъ. Въ половинѣ пятаго прозвонили на обѣдъ. Шатилову ѣсть не хотѣлось, и мысленно онъ удивлялся, какъ можно и зачѣмъ нужно каждый день ѣсть обѣдъ изъ пяти блюдъ. Послѣ жаркого онъ всталъ, сошелъ внизъ и, замедливъ шаги, отворилъ дверь въ каюту къ больному.
«Или умеръ, или спитъ», — подумалъ Шатиловъ и подошелъ ближе. Яковъ Константиновичъ лежалъ на спинѣ, лицо его пожелтѣло еще больше. Сорочка была разстегнута, и на впалой обнаженной груди виднѣлись рыжеватые волосы. Галстукъ и пиджакъ валялись на коврикѣ возлѣ дивана. Въ дверь заглянулъ лакей, тотъ самый, который увѣрялъ, что нѣтъ ни одного свободнаго мѣста.
«Я обѣщалъ ему три рубля», — вспомнилъ Шатиловъ, досталъ изъ кармана деньги, подалъ ихъ лакею и сказалъ:
— Нужно бы здѣсь убрать, да иллюминаторъ открыть что ли, дышать вѣдь нечѣмъ.
— Да-съ, эта каюта не для пассажировъ, — произнесъ виноватымъ голосомъ лакей и добавилъ. — Вотъ въ сосѣдней каютѣ есть свободная койка, одинъ господинъ въ Севастополѣ остался, намъ только теперь это извѣстно стало.
— И все вы врете! Hy, да не въ этомъ дѣло; можно туда перевести больного или нѣтъ?
— До Ялты можно.
Яковъ Константиновичъ вдругъ открылъ глаза и, увидавъ Шатилова, радостно улыбнулся все тою же дѣтской улыбкой.
— Ну, какъ, напугались? — спросилъ Шатиловъ.
Больной въ отвѣтъ снова улыбнулся и пошевелилъ головою.
— Вотъ что, мы васъ, батюшка, въ другую каюту переведемъ, а то здѣсь не того…
Шатиловъ съ лакеемъ приподняли Якова Константиновича и помогли ему перейти въ сосѣднее свѣтлое помѣщеніе на нижнюю койку. Потомъ лакей принесъ галстукъ и пиджакъ и ушелъ. Шатиловъ сѣлъ въ ногахъ больного и спросилъ:
— А, небойсь, думали, что умираете?
— Да, — отвѣтилъ онъ.
— Отъ морской болѣзни не умираютъ. Позвольте-ка я вамъ подушку подыму выше, ну, теперь такъ.
— Вотъ человѣкъ, вотъ человѣкъ!.. — восторженно произнесъ вдругъ Яковъ Константиновичъ, глядя въ глаза Шатилову.
— То-есть какъ? — спросилъ Шатиловъ и даже вздрогнулъ отъ этой знакомой, точно кольнувшей его фразы.
— Да такъ. Не сватъ я вѣдь вамъ и не братъ, а вотъ вы какъ со мной возитесь…
— Что же я особеннаго для васъ сдѣлалъ?
— Какъ что особеннаго… Вы мѣсто, гдѣ полежать можно, нашли… Тутъ всякая гадость, а вы и поддерживаете, и воды… За мной и дома такъ не ухаживали бы.
— Полноте, всякій на моемъ мѣстѣ поступилъ бы точно такъ же.
— Всякій, всякій, да вотъ изъ всѣхъ пассажировъ вы одни нашлись. Пропалъ бы я безъ васъ тутъ… Ужъ очень я испугался, полагалъ, что смерть моя пришла, право-съ.
— Мнѣ кажется, что въ такихъ случаяхъ вообще мучительнѣе всего этотъ страхъ смерти, а не физическія страданія. А такъ какъ смерти обыкновенно боишься отъ мысли, что семья можетъ остаться въ нищетѣ, то стало быть главное — устроить хорошо семью, тогда и лѣченіе пойдетъ лучше, такъ я думаю, — сказалъ Шатиловъ и вздохнулъ.
Яковъ Константиновичъ уже совсѣмъ пришелъ въ себя и, приподнявшись на подушкѣ, оживленно, хотя и съ паузами, заговорилъ.
— Вотъ, вѣдь, какъ вы полагаете, а я нѣтъ. А я нѣтъ! Я объ этомъ не помышляю. Жена у меня и двѣ дочери, одной пятнадцать, другой шестнадцать, скоро невѣсты, за каждой будетъ тысячъ по тридцати. Что же о нихъ безпокоиться, проживутъ и безъ меня, еще и рады будутъ… Надоѣла имъ всѣмъ моя болѣзнь, охъ какъ надоѣла, должно быть! Пріѣхалъ я съ кумыса. Двѣ недѣли дома пробылъ. Сейчасъ уже начались разговоры о томъ, что вотъ, молъ, такой-то завѣщаніе сдѣлалъ и все тамъ подробно обозначилъ кому и что… Ну, я вижу, къ чему дѣло клонится и нарочно ничего, ничегошеньки имъ на это не отвѣчаю, только больно мнѣ этакъ стало, Господи, до чего больно! Ночи двѣ потомъ плакалъ… Если жена любитъ мужа, или ребенокъ отца, то неужели такіе разговоры поднимать станутъ, или требовать, чтобы до гробовой доски на нихъ трудился? Кто своего отца любитъ по настоящему, тому все равно, — оставитъ ли ему отецъ что, или ничего. Такъ вѣдь я говорю, а? Нѣтъ, дѣти что, — не въ этомъ тоска, а вотъ… что насъ тамъ ожидаетъ?
— Ну, это что же, это каждый по своему понимаетъ, — отвѣтилъ Шатиловъ и подумалъ: «очутился бы ты на моемъ мѣстѣ, такъ не такъ бы еще мучился».
Яковъ Константиновичъ долго молчалъ. Разговоръ уже утомилъ его, но все его лицо выражало спокойствіе, а глаза надежду на что-то хорошее.
— Такъ вы говорите, что и кровью харкали? — опять произнесъ онъ съ разстановкой.
— Да, — коротко отвѣтилъ Шатиловъ и, боясь, что больше не сумѣетъ на эту тему лгать, сейчасъ же сказалъ. — Знаете что, пойдемте мы наверхъ. Море утихло, воздухъ хорошій, тепло, вамъ тамъ лучше будетъ.
— Если вы совѣтуете, — буду слушаться.
Яковъ Константиновичъ сѣлъ на постели и все еще дрожавшими руками сталъ завязывать галстукъ, а потомъ долго не могъ попасть въ рукавъ пиджака.
На палубѣ сѣли рядомъ. Пароходъ шелъ уже совсѣмъ плавно. Винтъ не хлопалъ торопливо по водѣ, а угрюмо гудѣлъ свое бук… бук… бук… Почти всѣ пассажиры были наверху. Опускавшееся въ море солнце освѣтило весь фіолетовый Аю-Дагъ. На душѣ у Шатилова было тяжело. Ему представлялось, какъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ его сосѣдъ будетъ лежать въ гробу съ восковыми, сложенными на груди руками. Потомъ, какъ онъ самъ пріѣдетъ въ Ѳеодосію, увидитъ брата Димитрія, который навѣрное постарѣлъ, будетъ съ нимъ жить цѣлыхъ десять дней и ни разу не заговоритъ ни о деньгахъ, ни о раздѣлѣ. Какъ онъ вернется домой, и ему сейчасъ же нужно будетъ бѣжать искать взаймы сорокъ рублей, чтобы заплатить за квартиру, и жена ему скажетъ: «Вотъ человѣкъ, вотъ человѣкъ!..»