Человек толпы (По; Библиотека для чтения)/ДО
| Человѣкъ толпы. : Разсказъ Эд. По |
| Оригинал: англ. The Man of the Crowd, 1840. — Перевод опубл.: 1857. Источникъ: Библіотека для чтенія. Журналъ словесности, наукъ, художествъ, новостей и модъ. Санктпетербургъ. Въ типографіи штаба отдѣльнаго корпуса внутренней стражи. 1857, № 3, т. CXLII, отд. VII. С.187-195. |
- Википроекты
ЧЕЛОВѢКЪ ТОЛПЫ.
(Разсказъ Эд. По.)
Очень хорошо сказано объ одной нѣмецкой книгѣ: «er lasst sich nicht lesen» (она не легко читается). Такъ точно есть тайны, которыя не узнаются. Люди умираютъ ежедневно и на смертномъ одрѣ ломаютъ руки передъ своимъ духовникомъ, жалобно смотря ему въ глаза; они умираютъ съ отчаяніемъ въ сердцѣ, съ конвульсіями въ горлѣ; причиной этого — страшныя тайны, которыхъ они не въ состояніи открыть. Да, иногда совѣсть беретъ на себя тяжелое бремя, тяжелое по тому ужасу, которое оно заключаетъ въ себѣ, такъ что остается только унести его съ собой въ могилу; и такимъ образомъ, часто, сущность важнаго преступленія остается неразглашенною.
Недавно, въ осенній вечеръ, я сидѣлъ въ одной изъ лучшихъ лондонскихъ кофеенъ, у огромнаго окна со сводомъ. Нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ я былъ боленъ, а потомъ сталъ понемногу поправляться. Силы мои постепенно возвращались, и потому я былъ въ прекрасномъ расположеніи духа. На душе у меня было какъ-то особенно легко и весело; это была одна изъ тѣхъ минутъ, когда человѣкъ способенъ принимать все горячо, способенъ сильно желать чего-нибудь; когда мракъ съ духовнаго зрѣнія спадаетъ, и умъ, наэлектризованный, превосходитъ на столько себя въ обыкновенномъ своемъ состояніи, на сколько живой, свѣтлый разсудокъ Лейбница превосходитъ пошлую и бѣдную реторику какого-нибудь педанта. Свободно дышать — было для меня наслажденіемъ; я даже находилъ истинное удовольствіе во многихъ ощущеніяхъ, обыкновенно бывающихъ источникомъ боли. Во всемъ принималъ я спокойное, но живое участіе. Съ сигарой во рту и съ газетой на колѣняхъ, я провелъ очень пріятно все послѣобеденное время до вечера: читалъ объявленія, наблюдалъ за разнокалибернымъ обществомъ въ кофейнѣ и смотрѣлъ изъ окна на улицу.
Улица эта одна изъ главныхъ и самыхъ многолюдныхъ во всемъ городѣ. Цѣлый день народъ на ней толпится. Съ наступленіемъ сумерекъ, толпа мгновенно увеличилась. Стали зажигать фонари и народу накоплялось все болѣе и болѣе. Мнѣ до-сихъ-поръ никогда не случалось быть въ такой часъ вечера на этой улицѣ, и потому взволнованное море человѣческихъ головъ заняло меня, со всею прелестью новаго впечатленія. Я бросилъ всякія попеченія о томъ, что происходило въ самой кофейнѣ и вполнѣ предался наблюданію уличныхъ сценъ.
Сначала наблюденія мои были отвлеченныя, общія. Я смотрѣлъ на цѣлыя массы прохожихъ вмѣстѣ, и думалъ о томъ, въ какихъ отношеніяхъ каждый изъ нихъ находится къ другому. Скоро, однако, меня стали занимать подробности, и я, съ минуту, внимательно смотрѣлъ на безчисленное множество разнообразныхъ лицъ, выраженій, одеждъ и походокъ.
Бо́льшею частью, проходящіе имѣли видъ самодовольный и, вмѣстѣ съ тѣмъ, дѣловой; они какъ будто думали только о томъ, какъ бы скорѣе пробраться сквозь толпы. Брови у нихъ были нахмуренныя и глаза бѣгали съ живостью; когда имъ вдругъ кто-нибудь не давалъ дороги, они не показывали нетерпѣнія, а только поправляли на себѣ платье и продолжали свой путь. Другой разрядъ, тоже довольно многочисленный, былъ не менѣе оригиналенъ. У людей этого класса было какое-то постоянное безпокойство въ движеніяхъ и лица красныя; они разговаривали сами съ собой и жестамъ не было конца. Когда толпа вдругъ останавливалась и мѣшала имъ идти дальше, они переставали бормотать себѣ подъ носъ, но за то удвоивали жесты. Минуты, когда имъ можно будетъ продолжать свой путь, они ожидали спокойно, съ безсмысленной улыбкой на устахъ. Если кому нибудь случалось ихъ толкнуть, то они ему щедро платили за это поклонами, и казались въ сильномъ смущеніи.
Кроме того, что я сказалъ, въ прохожихъ этихъ двухъ многочисленныхъ разрядовъ нѣтъ ничего отличительнаго. Одѣты они, что называется, прилично. Между ними есть джентльмены, купцы, комиссіонеры, торговцы; люди спекулирующіе на государственныя облигаціи, эвпатриды, которые въ обществѣ встрѣчаются на каждомъ шагу, люди праздные и люди дѣятельно-занятые собственными дѣлами, которыя для нихъ слишкомъ важны, и потому поглощаютъ всю ихъ заботливость. На нихъ вниманіе мое останавливалось недолго.
Сословіе англиканскаго духовенства легко отличить, но я замѣтилъ, что оно раздѣляется на два замѣчательные класса. Къ одному принадлежатъ младшія лица духовнаго званія, которыя бываютъ приняты въ аристократическихъ домахъ: платье на нихъ узкое, сапоги широкіе, волосы старательно напомажены и ротъ съ вѣчно-надменной улыбкой. Имъ недостаетъ только кареты, а съ нею эти молодые люди были бы въ полномъ смыслѣ слова fac-simile всего того, что считалось хорошимъ тономъ годъ или полтора года тому назадъ. Однимъ словомъ, это образчики прошлыхъ модъ, уже оставленныхъ аристократію: лучше нельзя охарактеризовать этотъ разрядъ.
Второй классъ духовенства рѣзко отличается отъ перваго. Принадлежащіе къ нему не подражаютъ новымъ модамъ, а придерживаются старыхъ. На нихъ, обыкновенно, черное или темнокоричневое платье, довольно просторное, чтобы не стѣсняло; бѣлые галстухи и жилеты, широкіе прочные башмаки и толстые чулки или штиблеты. У всѣхъ у нихъ головы съ легкой лысиной, и правое ухо, привыкшее постоянно держать за собой перо, немного оттопыривается, въ ожиданіи привычнаго гостя.
Я замѣтилъ, что они снимаютъ и надѣваютъ шляпы всегда обѣими руками; при нихъ часы на короткихъ золотыхъ цѣпочкахъ — старомодныхъ, но имѣющихъ положительную цѣнность.
Они имѣютъ самый почтенный видъ — притворно-почтенный, можетъ быть, но хорошо, что есть хоть и притворный.
Много было личностей, рѣзко выдающихся изъ толпы, и я скоро понялъ, что онѣ принадлежали къ классу искусныхъ опустошителей кармановъ, къ классу, который всегда бываетъ очень многочисленъ въ большихъ городахъ. На этихъ людей я смотрѣлъ съ большимъ любопытствомъ, и ни какъ не могъ понять какъ настоящіе джентельмены могутъ такъ непростительно ошибаться и принимать этихъ плутовъ за такихъ же джентельменовъ, какъ они сами. Огромность ихъ рукавной обшивки очень откровенно и наивно изобличаетъ ихъ съ перваго раза.
Записныхъ игроковъ, которыхъ было не мало, тоже очень легко было узнать. На нихъ было платье всевозможныхъ покроевъ и цвѣтовъ: на однихъ бархатные жилеты, фантастическіе галстухи, золотыя цѣпочки, какія-то неслыханныя пуговицы; на другихъ, напротивъ, одежда самая скромная, и все это разнообразіе — умышленное, для того, чтобы ихъ трудно было узнавать. Но, сколько они не хлопотали объ этомъ все-таки у нихъ оставалось очень много общаго. Всѣ они одинаково блѣдны до желтизны, съ тусклыми глазами и съ судорожнымъ подергиваніемъ губъ. Были у нихъ еще двѣ отличительныя черты, по которымъ узнать ихъ было еще легче: умышленное пониженіе голоса въ разговорѣ и необыкновенное вытягиваніе большаго пальца, такъ, чтобы онъ образовалъ прямой уголъ съ прочими пальцами. Часто я въ этомъ обществѣ встрѣчалъ людей съ другими, какъ будто болѣе утонченными, манерами, но и это были птицы одного полета. Много было денди, которыя отличались длинными волосами и презрительной, самодовольной улыбкой.
Много, много предметовъ было мнѣ для наблюденій. Мелькали жиды съ блестящими глазами и съ лицами, выражающими подлое униженіе, отвратительные уличные нищіе, самозванцы, нахмуривающіе брови при виде настоящихъ несчастныхъ, которыхъ одно отчаяніе, а не обманъ, привлекаетъ ночью на улицу, чтобы просить о помощи. Слабые и жалкіе инвалиды, на которыхъ была уже видна рука смерти, умоляющимъ взоромъ смотрѣли всѣмъ въ глаза. Ихъ толкали со всѣхъ сторонъ, они чуть держались на ногахъ, но на все это они не обращали вниманія, потому что имѣли надежду на помощъ. Скромныя молодыя дѣвушки радостно возвращались въ родительскій домъ послѣ долгихъ дневныхъ трудовъ; онѣ трепетали предъ взорами нахаловъ и отвѣчали имъ слезами, а не презрѣніемъ. Много было женщинъ: были красавицы въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ, напоминающія, наружностью, статуи изъ паросскаго мрамора, внутри не отличающіяся чистотою; омерзительныя, совершенно погибшія, отверженныя существа въ лохмотьяхъ; сморщенная, накрашенная дама въ брильянтахъ, истощающая послѣднія попытки казаться молодою; женщина — ребенокъ еще, но уже испорченная постояннымъ примѣромъ дурного, уже искусница во всѣхъ кокетливыхъ пріемахъ, которые нужны для ея ремесла; она горитъ отъ желанія стать скорѣе наравнѣ со старшими въ порокѣ; не ужасно ли? она въ этомъ полагаетъ свое достоинство!… Идутъ шатаясь, пьяницы, ободранные, въ заплатахъ и что-то бормочутъ про себя; лица у нихъ разбитыя, глаза дико блестятъ; на иныхъ одежда и крѣпкая еще, но грязная, у всѣхъ же вообще толстыя губы, выказывающія чуственность и раскраснѣвшіяся лица съ приторно-любезнымъ выраженіемъ. Замѣтилъ я также людей съ шагомъ неестественно твердымъ, блѣдныхъ, съ красными и страшно дикими глазами; занятіемъ этихъ людей было — ударять дрожащими пальцами по всякому предмету, который попадался имъ подъ руку. Шли пирожники, носильщики, поденьщики, трубочисты, органщики, фокусники съ обезьянами, ободранные уличныя музыканты и истощенные земледѣльцы. Много было оживленія и шуму; въ ушахъ слышался невыносимый гулъ и глаза уставали смотрѣть.
Чѣмъ темнѣе дѣлалось, тѣмъ интереснѣе становилась картина, во-первыхъ потому, что общій характеръ толпы измѣнялся: все хорошее мало-по-малу исчезало, потому что было уже поздно, и всѣ порядочные люди отправились домой, а дурное рельефнѣе прежняго выдовалась на сцену; съ каждымъ лишнимъ часомъ появлялся въ этомъ вертепѣ лишній развратъ. Во-вторыхъ: лучи газовыхъ фонарей, сначала, борясь со свѣтомъ умирающаго дня, были очень слабы, теперь же они были въ полномъ могуществѣ и освящали ярко все и всѣхъ.
У меня явилось желаніе всматриваться въ каждое лицо; но быстрота, съ которою свѣтъ мелькалъ передъ окномъ, мѣшала наблюденіямъ, и я не успѣвалъ бросать болѣе одного взгляда на каждаго человека. Мнѣ однако казалось что въ странномъ, особенномъ расположеніи духа, въ которомъ я находился въ ту минуту, у меня явилась новая способность — однимъ взглядомъ прочитывать на лицѣ человѣка исторію многихъ лѣтъ его жизни.
Прислонясь лбомъ къ стеклу, я продолжалъ наблюдать за толпой. Вдругъ мнѣ представилась личность дряхлаго старика, лѣтъ шестидесяти пяти или семидесяти; личность, которая привлекла и поглотила все мое вниманіе своею оригинальностью. Никогда въ жизни мнѣ не случалось видѣть что-нибудь хотя бы нѣсколько похожее на этого человѣка. Помню очень хорошо, что при первомъ же взглядѣ на него, я подумалъ: если бы его увидѣлъ какой-нибудь геніальный живописецъ, то, вѣрно, не сталъ бы искать лучшаго образца для изображенія воплощеннаго дьявола. Между тѣмъ какъ я старался анализировать эту личность, въ умѣ моемъ являлись несвязныя и парадоксальныя заключенія: что на лицѣ этого человѣка ясно видно умственную силу, осторожность, скупость, холодность, злобу, кровожадность, торжество, веселость, безграничный страхъ и безнадежное отчаяніе. Я былъ странно взволнованъ, пораженъ, околдованъ. Какая ужасная тайна, сказалъ я про себя, написана въ этой груди! Потомъ явилось пожирающее желаніе не потерять этого человѣка изъ виду, узнать о немъ болѣе. Въ мигъ я надѣлъ плащъ, схватилъ шляпу, трость и выбѣжалъ на улицу; тамъ я началъ толкаться сквозь толпу въ томъ направленіи, по которому шелъ незнакомецъ. Я съ трудомъ отыскалъ его наконецъ и пошелъ рядомъ съ нимъ съ большою осторожностью, чтобы не обратить на себя его вниманія.
Теперь я могъ очень хорошо разсмотрѣть его. Онъ былъ небольшаго роста, очень худощавъ и, казалось, очень слабъ. Одежда на немъ была грязная и изорванная; при яркомъ светѣ одного изъ газовыхъ фонарей я замѣтилъ, что бѣлье на немъ, хоть и грязное, но чрезвычайно тонкое; если не ошибся, на немъ былъ бриліантовый перстень. Плащъ его распахнулся такъ, что я могъ замѣтить бывшій при немъ кинжалъ. Все это усилило мое любопытство, и я рѣшился слѣдить всюду за незнакомцемъ.
Дѣло шло къ ночи; густой сырой туманъ наполнялъ воздухъ. Скоро пошелъ проливной дождь. Эта перемѣна погоды, разумѣется, имѣла вліяніе на толпу: началось новое волненіе и появился цѣлый океанъ зонтиковъ. Толкотня и шумъ увеличились въ десятеро. Обыкновенно я не боялся дождя, но на этотъ разъ, чувствуя еще послѣ болѣзни лихорадочное состояніе, зналъ, что сырость могла быть для меня очень вредна. Итакъ, я обвязалъ себѣ горло носовымъ платкомъ и продолжалъ свой путь. Въ продолженіе часа незнакомецъ шелъ вмѣстѣ съ толпою, и я все время шелъ рядомъ съ нимъ, боясь потерять его изъ виду. Онъ ни разу не обернулся и не замѣтилъ меня. Наконецъ онъ повернул въ другую улицу, гдѣ хотя тоже было очень много народу, но все-таки не столько, какъ въ первой. Тутъ я замѣтилъ перемѣну въ его походкѣ. Онъ сталъ идти тише, какъ бы нерѣшительнѣе. Онъ нѣсколько разъ прошелъ по всей улицѣ, взадъ и впередъ, безъ всякой видимой цѣли.
Улица была узка и длинна, и онъ ходилъ по ней, между тѣмъ какъ толпа постепенно рѣдѣла. Потомъ мы вышли на площадь, великолѣпно освѣщенную и полную жизни. Незнакомецъ опять перемѣнилъ походку. Его подбородокъ опускался на грудь, глаза дико блуждали изъ-подъ нахмуренныхъ бровей на всѣ стороны. Онъ шелъ твердыми шагами. Я былъ очень удивленъ, что онъ обошелъ кругомъ площадь, потомъ опять и такъ нѣсколько разъ — все время въ задумчивости и не принимая ни въ чемъ участія. Такъ прошелъ еще часъ. Дождь все усиливался; воздухъ становился холоднѣе и гуляющіе стали отправляться по домамъ.
Незнакомецъ сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ и бросился въ сосѣднюю улицу, которая была сравнительно пуста. Она была длиною съ четверть мили и онъ пробѣжалъ ее съ такою быстротою, какую рѣдко можно встрѣтить въ старикѣ; даже я съ трудомъ могъ поспѣвать за нимъ. Черезъ нѣсколько минутъ мы очутились на огромномъ, шумномъ рынкѣ; моему незнакомцу эта мѣстность, казалось, была очень хорошо знакома. Онъ безъ цѣли суетился между толпой покупателей и продавцовъ.
Тутъ мы провели часа полтора, и мнѣ здѣсь труднѣе всего было скрываться отъ незнакомца. Къ счастію, на мнѣ были калоши изъ каучука, и потому шаговъ моихъ не было слышно. Онъ ходилъ изъ одной лавки въ другую, ни къ чему не прицѣнялся, ничего не говорилъ и на всѣ предметы смотрѣлъ дикимъ, празднымъ взоромъ. Я окончательно былъ поставленъ въ тупикъ его поведеніемъ и утвердился въ рѣшимости — не разлучаться съ нимъ, пока не узнаю, что́ это за человѣкъ.
На большихъ городскихъ часахъ пробило одиннадцать; всѣ стали уходить съ рынка. Одинъ изъ лавочниковъ, запирая ставень, толкнулъ старика, и я виделъ, какъ по немъ пробѣжала дрожь. Онъ поспѣшилъ въ другую улицу, гдѣ остановился на минуту и боязливо посмотрѣлъ вокругъ, а потомъ бросился бѣжать съ необыкновенной быстротой. Онъ пробѣжалъ нѣсколько пустыхъ, кривыхъ переулковъ, и мы опять очутились на главной улицѣ, у той самой кофейни, откуда я его увидалъ въ первый разъ, съ тою только разницею, что теперь намъ представилась совершенно другая картина. Газъ по прежнему ярко горѣлъ, но шелъ крупный дождь, и народу было очень мало. Незнакомецъ поблѣднѣлъ. Онъ нѣсколько разъ прошелся по этой улицѣ, а потомъ съ тяжелымъ вздохамъ отправился по направленію къ рѣкѣ; черезъ нѣсколько закоулковъ мы дошли наконецъ до одного изъ главныхъ театровъ. Представленіе кончилось и народъ толпился у выхода. Старикъ, задыхаясь, бросился въ толпу, и мнѣ показалось, что безпокойство съ его лица исчезло. Голова его опять упала на грудь. Онъ шелъ за толпой, и я никакъ не могъ понять цѣли всѣхъ его дѣйствій.
Мало-по-малу народъ разбрелся, и безпокойство опять показалось на лицѣ старика. Онъ нѣсколько времени шелъ вслѣдъ за десяткомъ франтовъ, но и тѣ понемногу разошлись, остались только трое изъ нихъ въ узкомъ, темномъ, безлюдномъ переулке. Незнакомецъ остановился и съ минуту быль въ недоумѣніи; потомъ въ волненіи пошелъ дальше и мы добрели до самой отдаленной части города. Это было такое бѣдное, такое жалкое мѣсто, съ такимъ отпечаткомъ отверженія, что становилось страшно тутъ оставаться. При слабомъ светѣ одного несчастнаго случайнаго фонаря можно было разглядеть маленькіе, старинные деревянные домики, близкіе къ разрушенію. Они всѣ капризно наклонялись въ разныя стороны, такъ что едва можно было пройдти между ними. Камни отъ бывшей когда-то мостовой встрѣчались какъ рѣдкость; на ихъ мѣстѣ уже выросла густая трава. Канавки были запружены разнымъ соромъ, такъ что въ атмосферѣ былъ очень дурной запахъ. Вдругъ послышались человѣческіе голоса и показалось нѣсколько людей, вѣроятно принадлежащихъ къ самому жалкому, всѣми отвергнутому классу. Старикъ опять оживился, какъ лампада, для которой близка минута погаснуть. Онъ пошелъ дальше, завернулъ за уголъ, мы увидѣли сильный свѣтъ отъ большаго питейнаго дома.
Это было передъ разсвѣтомъ; нѣсколько жалкихъ пьяницъ толпилось у входа. Съ крикомъ радости старикъ пробрался въ толпу и началъ тѣсниться въ ней. Но это было непродолжительно: хозяинъ сталъ запирать дверь на ночь. На лицѣ странного существа, за которымъ я такъ упорно слѣдилъ, показалось что-то сильнѣе отчаянія. Но онъ все-таки недолго былъ въ нерѣшимости и съ бѣшеной энергіей бросился въ шумный центръ Лондона. Долго и скоро онъ бѣжалъ, и я въ величайшемъ удивленіи слѣдовалъ за нимъ: я имѣлъ твердое намѣреніе не оставлять своихъ наблюденій, въ которыхъ находилъ такъ много поглощающаго интереса. Солнце взошло, когда мы вышли опять на главную улицу, гдѣ уже начиналась суматоха и дѣятельность. И здѣсь я, посреди прибывающей толпы, продолжалъ преслѣдовать незнакомца. Онъ по-прежнему ходилъ взадъ и впередъ, и такъ онъ провелъ цѣлый день на этой улицѣ. Наступили сумерки слѣдующаго вечера; я почувствовалъ окончательное изнуреніе и, остановясь прямо противъ старика, пристально посмотрѣлъ ему в лицо. Онъ не замѣчалъ меня и продолжалъ свою таинственную прогулку, я же пересталъ за нимъ слѣдить и погрузился в размышленія. — Этотъ старикъ, сказалъ я, наконецъ, про себя: типъ величайшаго преступника. Онъ не можетъ оставаться наединѣ съ самимъ собою. Онъ человѣкъ толпы. Напрасно я буду его преслѣдовать, — никогда не узнаю ничего ни о немъ, ни о его поступкахъ. Найдется въ міре сердце, котораго тайные грѣхи составятъ книгу толще всѣхъ намъ извѣстныхъ, и можетъ-быть, нужно считать за величайшую благость Божію, что «er lasst sich nicht lesen».