Собраніе сочиненій Эдгара По въ переводѣ съ англійскаго К. Д. Бальмонта
Томъ второй. Разсказы, статьи, отрывки, афоризмы.
М., Книгоиздательство «Скорпіонъ», 1906
Очень хорошо было сказано объ одной нѣмецкой книгѣ. что «os lässt sïch nicht lesen» — буквально, она не позволяетъ себя читать. Есть тайны, которыя не позволяютъ себя высказать. Люди умираютъ каждую ночъ на своихъ постеляхъ, судорожно сжимая руки у призраковъ, которые выслушиваютъ ихъ исповѣдь, и смотрятъ жалобно имъ въ глаза — умираютъ съ отчаяньемъ въ сердцѣ и съ конвульсіями въ горлѣ, по причинѣ чудовищности тайнъ, которыя не допускаютъ, чтобы ихъ раскрыли. Время отъ времени, увы, человѣческая совѣсть принимаетъ на себя ношу такую страшную и тяжелую, что она можетъ быть сложена только въ могилѣ. И такимъ образомъ сущность преступленія остается не разоблаченной.
Не такъ давно, на закатѣ одного изъ осеннихъ вечеровъ, я сидѣлъ у широкаго окна съ выступомъ, въ кофейнѣ Д-- въ Лондонѣ. Въ теченіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ я былъ боленъ, но тогда уже выздоравливалъ, и, чувствуя приливъ возвращающихся силъ, находился въ одномъ изь тѣхъ счастливыхъ расположеній духа, которыя являются какъ разъ чѣмъ-то противоположнымъ скукѣ — я испытывалъ острую напряженность чувствъ, охватывающую насъ, когда съ нашихъ умственныхъ взоровъ спадаетъ пелена αχλνς ος πριυ επηευ — и когда наэлектризованный разумъ настолько же превосходитъ свои обычныя силы, насколько живой и наивный умъ Лейбница провосходитъ безсмысленную и пошлую риторику Горгія. Дышать было наслажденіемъ, я извлекалъ положительное удовольствіе даже изъ того, что является обыкновенно источникомъ страданія. Я чувствовалъ спокойный, но пытливый интересъ рѣшительно ко всему. Держа сигару въ зубахъ и положивъ на колѣни газету, я забавлялся въ теченіи большей части послѣобѣденнаго времени, то погружаясь въ чтеніе объявленій, то наблюдая смѣшанную публику, находившуюся въ залѣ, то устремляя внимательные взгляды на улицу черезъ стекла, закоптѣвшія отъ дыма.
Это была одна изъ самыхъ главныхъ улицъ города, и цѣлый день на ней толпились прохожіе. Но къ наступленію ночи толпа начала увеличиваться съ минуты на минуту; и, когда всѣ фонари заблистали, мимо двери стали двигаться два густые и безпрерывные потока городского населенія. Я никогда раньше не былъ въ такомъ положеніи, какъ въ этотъ особенный моментъ вечера, и безпокойное море человѣческихъ головъ наполняло меня восхитительнымъ ощущеніемъ новизны. Наконецъ я совершенны забылъ о томъ, чта дѣлалось въ отелѣ, и всецѣло погрузился въ созерцаніе зрѣлища, развертывавшагося за окномъ.
Сперва мои наблюденія были отвлеченными и обобщающими. Я смотрѣлъ на прохожихъ въ ихъ массѣ, и созерцалъ ихъ лишь какъ цѣлое. Вскорѣ однако я перешелъ къ деталямъ, и съ большимъ тщаніемъ сталъ разсматривать безконечное различіе лицъ, одежды, манеръ, походки, отдѣльныхъ чертъ лица, и общаго выраженія физіономіи.
По большей части проходившіе имѣли дѣловой сдержанно-довольный видъ, и, казалось, думали только о томъ, какъ бы имъ пробраться черезъ эту толпу. Они хмурили брови, глаза ихъ быстро перебѣгали съ одного пункта на другой; если кто-нибудь изъ шедшихъ мимо толкалъ ихъ, они не выказывали никакого нетерпѣнія, но поправляли свой костюмъ и спѣшили впередъ. Другіе, — группа тоже достаточно значительная, — отличались безпокойностью движеній; у нихъ были возбужденныя раскраснѣвшіяся лпца, они говорили сами съ собой и жестикулировали, какъ бы чувствуя себя въ одиночествѣ уже по одному тому, что ихъ окружала густая толпа. Встрѣчая помѣху на своемъ пути, они внезапно переставали бормотать про себя, но удваивали свою жестикуляцію, и дожидались съ разсѣянной и преувеличенной улыбкой, пока не проходили лица, ихъ задержаншія. Если ихъ толкали, они низко кланялись тѣмъ, кто ихъ толкнулъ, и выказывали крайнее смущеніе. Въ этихъ двухъ обширныхъ группахъ не было ничего особенно отличительнаго, кромѣ чертъ, только что отмѣченныхъ. Ихъ костюмъ принадлежалъ къ тому роду, который самымъ точнымъ образомъ опредѣляется выраженіемъ «приличный». Это, безъ сомнѣнія, были дворяне, купцы, стряпчіе, поставщики, лица, торгующія процентными бумагами — эвпатриды и, можно сказать, ходячія общія мѣста — люди праздные и люди очень занятые собственными дѣлами, ведущіе ихъ на собственный страхъ и рискъ. Они не надолго приковали мое вниманіе.
Каста клерковъ выдѣлялась неотрицаемымъ образомъ; и здѣсь я замѣтилъ два рѣзко-отличающіеся разряда. Одни — мелкіе приказчики сомнительныхъ домовъ, гдѣ сбываются краденыя вещи, молодые джентльмэны въ тѣсныхъ костюмахъ, съ блестящими сапогами, съ напомаженными волосами, съ надменнымъ выраженіемъ губъ. Если оставить въ сторонѣ извѣстную живость движеній, которая, за недостаткомъ лучшаго слова, можетъ быть названа развязностью аршинника, манеры этахъ господъ представлялись мнѣ точнымъ воспроизведеніемъ того, что было совершенствомъ хорошаго тона года полтора тому назадъ. Они блистали оборышами барской спѣси; таково, какъ мнѣ думается, лучшее опредѣленіе даннаго класса.
Что касается разряда старшихъ клерковъ солидныхъ фирмъ, steady old fellows, отпосительно ихъ тоже нельзя было ошибиться. Они выдѣлялись своимъ костюмомъ, своими черными или коричневыми панталонами, сдѣланными очень комфортабельно, бѣлыми галстухами и жилетами, большими башмаками, имѣвшими внушительный видъ, и плотными чулками или штиблетами. У всѣхъ были нѣсколько облысѣлыя головы, причемъ правое ухо, отъ долгой привычки держать перо, страннымъ образомъ оттопыривалось. Я замѣтилъ, что они всегда снимали и надѣвали шляпу обѣими руками, что всегда у нихъ были часы съ короткой золотой цѣпью основательнаго стариннаго образца. Отличительной ихъ чертой являлась аффектація благопристойности, если только на самомъ дѣлѣ можетъ быть аффектація такая почтенная.
Было также въ этой толпѣ достаточное количество нѣкоторыхъ индивидуумовъ блистательнаго вида; я легко узналъ въ нихъ представителей расы карманныхъ воришекъ, которыми кишатъ всѣ большіе города. Я разсматривалъ этихъ благовоспитанныхъ господъ съ большимъ любопытствомъ, и отказывался понять, какимъ образомъ джентльмэны могутъ считать ихъ настоящими джентльменами. Обширность ихъ манжетъ и выраженіе чрезвычайнаго прямодушія должны были бы выдавать ихъ сразу.
Еще легче было узнать записныхъ картежниковъ, которыхъ я усмотрѣлъ немало. Костюмы ихъ были весьла разнообразны, начиная съ оттаяннаго thimble-rig bully съ бархатнымъ жилетомъ, съ галстухомъ fantaisie, съ позолоченными цѣпочками, съ филигранными пуговицами, и кончая тщательно упрощеннымъ костюмомъ пастора, менѣе всего другого дающимъ поводъ для подозрѣній. Всѣ они одинаково отличались темноватымъ цвѣтомъ лица, какой-то туманной тусклостью глазъ и блѣдностью сжатыхъ губъ. Были, кромѣ того, еще двѣ черты, по которымъ я могъ всегда узнать ихъ: низкій сдержанный тонъ разговора и упорная наклонность большого пальца оттягиваться такимъ образомъ, что онъ составлялъ почти прямой уголъ съ другими пальцами. Весьма часто, въ одной компаніи съ этими господами, я замѣчалъ извѣстную кучку лицъ, нѣсколько отличающуюся отъ нихъ своими привычками; но это были птицы такого же полета. Это ловкіе пройдохи, джентльмэны, кормящіеся своей изворотливостью. Предпринимая завоевательный походъ противъ публики, они раздѣляются на два батальона: одни принадлежатъ къ типу дэнди, другіе къ типу человѣка военнаго. У первыхъ отличительная черта — длинные волосы и постоянная улыбка; у вторыхъ — длинный сюртукъ и нахмуренный видъ.
Нисходя по ступенькамъ того, что называется хорошимъ обществомъ, я нашелъ болѣе мрачныя и глубокія темы для размышленія. Тутъ были Евреи-разносчики, съ вспыхивающим и ястребиными глазами, и съ лицомъ, которое каждой своей чертой говорило объ униженіи отверженца; дерзкіе профессіональные попрошайки, бросавшіе сердито-укоризненные взгляды на нищихъ лучшаго типа, которыхъ только отчаяніе могло выгнать на улицу, окутанную ночью, просить подаянія; дряхлые, трясущіеся инвалиды, которые, чувствуя на себѣ неукоснительную руку смерти, пробирались невѣрными шагами черезъ толпу, и каждому заглядывали въ лицо умоляющимъ, жалобнымъ взглядомъ, какъ бы старалсь уловить случайное утѣшеніе, найти утраченную надежду; скромныя молодыя дѣвушки, возвращавшіяся послѣ долгой и поздней работы въ свой безпріютный уголъ, и отвертывавшіяся скорѣе съ горечью, чѣмъ съ негодованіемъ, отъ взглядовъ наглецовъ, избѣжать съ которыми прямого соприкосновенія они не могли; продажныя женщины всѣхъ видовъ и возрастовъ: — безусловная красавица въ первомъ расцвѣтѣ женственности, напоминаюшая статую, описанную Луканомъ: извнѣ — Паросскій мраѵоръ, внутри — нечистыя мерзости; — прокаженная въ лохмотьяхъ, гнусная и безвозвратно-потерянная; — старая вѣдьма, морщинистая, намазанная, и увѣшанная разными украшеніями, вся — послѣдній порывъ къ молодости; — полуребенокъ съ несозрѣвшими формами, но отъ долгаго соучастія уже набившій себѣ руку въ пріемахъ ремесла, недоросшая ученица, снѣдаемая жаднымъ желаніемъ стать въ уровень со старшими въ доблестяхъ порока; пьяницы, безчисленные и неописуемые — въ заплатанныхъ лохмотьяхъ, шатающіеся изъ етороны въ сторону, испускающіе нечленораздѣльное бормотанье, съ тусклыми и подбитыми глазами, — другіе въ костюмахъ хотя и грязныхъ, но еще цѣлыхъ, съ толстыми чувственными губами, съ прямодушными красноватыми лицами, съ нѣкоторой неувѣренной заносчивостью въ манерахъ, — другіе, одѣтые въ платье, которое когда-то было очень доброкачественнымъ, и которое даже теперь было вычищено самымъ тщательнымъ образомъ — люди, шедшіе неестественно — упругими, твердыми шагами, но съ лицомъ страшно-блѣднымъ, съ глазами отвратительно-дикими и красными — идя черезъ толпу, они цѣплялись дрожащими пальцами за все, что подвертывалось имъ подъ руку; и потомъ всѣ эти разносчики, торгующіе пирогами, носильщики, выгрузчики угля, трубочисты, шарманщики, бродяги, показывающіе обезьянъ, и продавцы пѣсенъ, тѣ, которые торгуютъ тѣми, которые поютъ, оборванные ремесленники и истощенные рабочіе всякаго рода — и всѣ, исполненные шумной и безпорядочной живости, которая оскорбляла слухъ своими рѣзкими диссонансами и представляла для глаза ранящую картину.
По мѣрѣ того какъ ночь становилась болѣе глубокой, для меня становился болѣе глубокимъ интересъ того зрѣлища, которое развертывалось передъ моими глазами; ибо не только общій характеръ толпы существенно измѣнился (ея болѣе благородныя черты постепенно стирались; часть населенія, отличавшаяся наибольшей порядочностью, мало-по-малу удалялась, и болѣе грубые элементы выступали болѣе рельефно, по мѣрѣ того какъ поздній часъ выманивалъ всякаго рода низость изъ ея логовища: но, кромѣ того, лучи газовыхъ фонарей, сперва слабые, когда они боролись съ сіяньемъ умирающаго дня, теперь, наконецъ, стали яркими, и озаряли всѣ предметы искрящимся и пышнымъ свѣтомъ. Все кругомъ было мрачно, но лучезарно, какъ то эбеновое дерево, съ которымъ сравнивали слогъ Тертулліана.
Странные свѣтовые эффекты очаровали меня, заставляя внимательно разсматривать отдѣльныя лица; и хотя быстрота, съ которой этотъ міръ лучистыхъ тѣней пробѣгалъ передъ окномъ, мѣшала мнѣ устремить пристальный взглядъ на то или другое лицо, тѣмъ не менѣе, благодаря моему особенному мыслительному состоянію, я, казалось, нерѣдко могъ прочесть даже въ эти краткія мгновенія исторію долгихъ лѣть.
Прижавшись лицомъ къ стеклу, я изучалъ, такимъ образомъ, толпу, какъ вдругъ мнѣ бросилась въ глаза одна физіономія (стараго, дряхлаго человѣка, лѣтъ шестидесяти пяти или семидесяти), — физіономія, которая сразу поразила и приковала все мое вниманіе, по причинѣ совершенно невиданной идіосенкразіи ея выраженія, никогда раньше не случалось мнѣ наблюдать что-либо, напоминающее это выраженіе хотя бы отдаленнымъ образомъ. Я хорошо помню, что, когда я увидалъ это лицо, у меня тотчасъ же мелькнула мысль, что если бы Рэтчъ видѣлъ его, онъ, конечно, предпочелъ бы это выраженіе тѣмъ художественнымъ эффектамъ, съ помощью которыхъ онъ старался воплотить образъ Дьявола. Пытаясь въ теченіи краткаго мгновенья, сопровождавшаго этотъ бѣглый взглядъ, проанализировать сколько-нибудь общее впечатлѣніе, полученное мной, и почувствовалъ, что въ моемъ умѣ смутно и противорѣчиво возникли представленія о громадной умственной силѣ, объ осторожности, скаредности, алчности, хладнокровіи, коварствѣ, кровожадности, о торжествѣ, веселости, о крайнемъ ужасѣ, о напряженномъ — и безконечномъ отчаяніи. Меня точно кто толкнулъ, пробудилъ, очаровалъ. «Что за безумная исторія», сказалъ я самому себѣ, «запечатлѣлась въ этомъ сердцѣ!» Меня охватило страстное желаніе не терять этого человѣка изъ виду — узнать о немъ какую-нибудь подробность. Наскоро накинувъ пальто, схвативь мою шляпу и трость, я бросился на улицу и сталъ толкаться черезъ толпу въ томъ направленіи, въ которомъ, какъ я видѣлъ, пошелъ этотъ старикъ, уже успѣвшій исчезнуть. Съ нѣкоторыми затрудненіями мнѣ удалось, наконецъ, увидѣть его; я приблизился и сталъ слѣдовать за нимъ очень близко, но съ большими предосторожностями, чтобы не возбудить его вниманія.
Теперь я могъ съ удобствомъ изучить его наружность. Онъ былъ небольшого роста, очень тонокъ и на видъ очень слабъ. На немъ было грязное и оборванное платье; но когда время отъ времени онъ входилъ въ полосу яркаго блеска, я могъ замѣтить, что его бѣлье, хотя и засаленное, было хорошаго качества; и, если мое зрѣніе не обмануло меня, я увидѣлъ, какъ черезъ прорѣху плаща, тщательно застсгнутаго и очевидно купленнаго изъ вторыхъ рукъ, сверкнулъ брилліантъ и кинжалъ. Эти наблюденія еще болѣе усилили мое любопытство, и я рѣшилъ слѣдовать за старикомъ всюду, куда бы онъ ни пошелъ.
Была уже глубокая ночь, и надъ городомъ повисъ густой влажный туманъ, вскорѣ разрѣшившійся тяжелымъ и упорнымъ дождемъ. Перемѣна погоды оказала на толпу странное дѣйствіе; все кругомъ снова зашумѣло; надъ толпой выросъ цѣлый лѣсъ зонтиковъ, волненіе, давка и смутный гулъ удесятерились. Что касается меня, я не особенно безпокоился о дождѣ — во мнѣ крылась застарѣлая лихорадка, для которой сырость была какой-то усладой, правда, нѣсколько опасной. Завязавши ротъ платкомъ, я продолжалъ свой путь. Въ продолженіи получаса старикъ съ трудомъ пробирался по людной улицѣ; и я шелъ почти рядомъ съ нимъ, боясь потерять его изъ виду. Такъ какъ онъ ни разу не оглядывался, то, естественно, не замѣчалъ меня. Вскорѣ онъ перешелъ на перекрестную улиду: хотя и здѣсь толпилось очень много народу, все же она была не такъ загромождена, какъ та главная, которую онъ только что оставилъ. Въ его движеніяхъ, во всемъ его видѣ произошла въ это время неоспоримая перемѣна. Онъ шелъ болѣе медленно и менѣе увѣренно — какъ бы не имѣя опредѣленной цѣли. Безъ всякой видимой нужды онъ нѣсколько разъ переходилъ дорогу; и давка все еще была настолько велика, что я каждый разъ, когда онъ мѣнялъ дорогу, долженъ былъ идти за немъ по пятамъ. Почти цѣлый часъ бродилъ незнакомемъ по этой длинной и узкой улицѣ, толпа постепенно рѣдѣла, и число прохожихъ сдѣлалось приблизительно такимъ же, какое около полудня можно видѣть на Broadway близь парка — такъ велика разница между Лондонскимъ населеніемъ и населеніемъ наиболѣе люднаго Американскаго города. Слѣдующій поворотъ привелъ насъ къ скверу, который былъ ярко освѣщенъ и кишѣлъ жизнью. Къ старику вернулся его прежній видъ. Онъ склонилъ голову на грудь, между тѣмъ какъ глаза его дико смотрѣли изъ-подъ нахмуренныхъ бровей во всѣ стороны, на окружавшую его толпу. Онъ упорно продолжалъ итти впередъ. Однако, я былъ удивленъ, видя, что, обогнувъ скверъ, онъ возвратился на прежнее мѣсто и пошелъ тѣмъ же путемъ. Я былъ еще болѣе удивленъ, видя, что онъ повторилъ эту прогулку нѣсколько разъ — причемъ однажды чуть не поймалъ меня въ моемъ занятіи, сдѣлавъ быстрый поворотъ.
Такимъ образомъ прошелъ еще часъ, и прохожіе тѣснили насъ уже гораздо менѣе. Дождь падалъ неумолимо; въ воздухѣ распространился холодъ; каждый спѣшилъ къ себѣ домой. Съ нетерпѣливымъ жестомъ, старикъ перешелъ на сосѣднюю улицу, сравнительно пустынную. Около четверти мили онъ почти бѣжалъ по ней, съ проворствомъ, котораго я никакъ не могъ предполагать въ такомъ престарѣломъ существѣ; я едва могъ слѣдовать за нимъ. Черезъ нѣсколько мгновеній мы достигли люднаго и обширнаго базара, съ отдѣльными уголками котораго старикъ, повидимому, былъ отлично знакомъ; здѣсь къ нему опять вернулся его прежній видъ, и онъ безцѣльно началъ бродить то тамъ, то здѣсь, среди покупателей и продавцовъ.
Цѣлые полтора часа, или около того, мы ходили по этой площади, и я долженъ былъ принимать крайнія мѣры предосторожности, чтобы не отстать отъ него и въ то же время не возбудить его вниманія. Къ счастью, на мнѣ были резиновыя калоши, и я могъ двигаться совершенно безшумно. Не было ни одного мгновенія, когда бы онъ замѣтилъ, что я слѣжу за нимъ. Онъ переходилъ изъ лавки въ лавку, ничего не покупалъ, ни съ кѣмъ не говорилъ ни слова, и смотрѣлъ на всѣ выставочныя вещи пристальнымъ, дикимъ, и какимъ-то отсутствующимъ взглядомъ. Я былъ изумленъ до крайности его поведеніемъ и твердо рѣшился во что бы то ни стало не выпускать его изъ виду, пока тѣмъ или инымъ путемъ не удовлетворю своего любопытства.
Громкій бой, раздавшійся на башнѣ, возвѣстилъ одиннадцать часовъ, и публика быстро очистила базаръ. Одинъ лавочникъ, закрывая ставни, толкнулъ незнакомца локтемъ, и въ то же мгновеніе я увидалъ, какъ по его тѣлу пробѣжала дрожь. Онъ бросился на улицу, съ тоскливымъ безпокойствомъ оглядѣлся кругомъ, и потомъ съ невѣроятной быстротой побѣжалъ по разнымъ пустыннымъ и извилистымъ переулкамъ, пока, наконецъ, мы еще разъ не достигли большой улицы, откуда начали свой путь — той улицы, на которой находилась кофейня Д. Однако, улица эта имѣла теперь совершенно иной видъ. Правда, газъ попрежнему ярко озарялъ ее; но дождь падалъ съ какимъ-то бѣшенствомъ, и только рѣдкіе прохожіе виднѣлись на ней. Старикъ поблѣднѣлъ. Угрюмо онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по улицѣ, которая еще такъ недавно была усѣяна оживленной толпой, потомъ, съ тяжелымъ вздохомъ, онъ пошелъ по направленію къ рѣкѣ, и, слѣдуя разными окольнмый путями, достигъ наконецъ одного изъ главныхъ театровъ. Тамъ только что окончилось представленіе, и публика густой массой выходила изъ дверей. Я увидалъ, какъ незнакомецъ открылъ ротъ, точно онъ хотѣлъ свободно вздохнуть, точно онъ хотѣлъ окунуться въ толпу; но, какъ мнѣ показалось, напряженная мука, искажавшая его черты, до извѣстной степени улеглась. Голова его снова упала на грудь; онъ имѣлъ теперь тотъ же самый видъ, какъ въ первый моментъ, когда я его увидалъ. Я замѣтилъ, что онъ пошелъ по той сторонѣ, гдѣ скопился главный потокъ уходившихъ зрителей — но, какъ бы то ни было, я былъ не въ силахъ понять его причудливаго упрямства. По мѣрѣ того какъ онъ шелъ, публика рѣдѣла и къ нему вернулись его прежнія колебанія и тревожное состояліе. Нѣкоторое время онъ слѣдовалъ очень близко за кучкой какихъ-то горластыхъ людей, человѣкъ въ десять — двѣнадцать; но одинъ за другимъ они разсѣялись, и только трое остались вмѣстѣ въ узкомъ и глухомъ переулкѣ. Старикъ остановился и на минуту погрузидся въ размышленіе; потомъ, со всѣми признаками возбужденія, онъ быстро пошелъ по дорогѣ, приведшей насъ къ самому краю города, къ мѣстностямъ, сильно отличавшихся отъ тѣхъ, по которымъ мы только что проходили. Это былъ наиболѣе шумный кварталъ Лондона, гдѣ все отмѣчено гнусной печатью самой удручающей нищеты и самой безвозвратной преступности. Подъ тусклымъ свѣтомъ случайныхъ фонарей предстали деревянные дома, высокіе, ветхіе, изъѣденные червями, угрожающіе своимъ наденіемъ, въ такомъ прихотливомъ безпорядкѣ, что проходы едва виднѣлись между ними. Вмѣсто правильныхъ мостовыхъ лежали тамъ и сямъ камни, брошенные наудачу, и въ промежуткахъ росла густая трава. Омерзительная нечисть гноилась въ застоявшихся каналахъ. Все кругомъ было окутано безутѣшностью. Но по мѣрѣ того какъ мы шли, мало-по-малу и совершенно явственно стали воскресать звуки человѣческой жизни, и наконецъ показались кишащія толпы самыхъ погибшихъ отверженцевъ Лондонскаго населенія; пошатываясь, они брели въ разныя стороны. И духъ незнакомца снова вспыхнулъ, какъ лампа, готовая сейчасъ угаснуть. Еще разъ онъ устремился впередъ легкими шагами. Вдругъ при поворотѣ на насъ упалъ яркій блескъ, мы находились передъ однимъ изъ подгородныхъ храмовъ Невоздержности — передъ дворцомъ нечистаго Джина.
Близился разсвѣтъ; но злосчастные пьяницы все еще толпились, входя черезъ блестящую дверь и выходя изъ нея. Почти вскрикнувъ отъ радости, старикъ съ силой проникъ туда, принялъ свой первоначальный видъ и сталъ разгуливать среди толпы, туда и сюда, безъ всякой видимой цѣли. Однако, ему не долго пришлось заниматься этимъ; давка около двери, черезъ которую тѣсными кучками выходили посѣтители, показывала, что хозяинъ закрывалъ свое заведеніе, въ виду поздняго часа. Что-то болѣе острое, нежели отчаяніе, увидалъ я на лицѣ этого страннаго существа, за которымъ слѣдилъ такъ упорно. Но старикъ безъ колебаній продолжалъ свой путь, съ бѣшеной энергіей пошелъ онъ назадъ по своимъ слѣдамъ и достигъ до самаго сердца могучаго Лондона. Онъ бѣжалъ долго и быстро, и я слѣдовалъ за нимъ, охваченный необычайнымъ изумленіемъ, рѣшившись ни за что не прекрашать своего наблюденія, теперь всецѣло поглотившаго меня. Пока мы шли, взошло солнце, и когда мы достигли самой людной части этого громаднаго города, достигли улицы, гдѣ находилась кофейня Д--, тамъ царила людская суета, врядъ ли меньшая, чѣмъ та, что была наканунѣ вечеромъ, и посреди ежеминутно возроставшаго движенія я долго еще преслѣдовалъ страннаго старика. Но онъ все бродилъ взадъ и впередъ, и въ продолженіи цѣлаго дня не выходилъ изъ смутной давки, загромождавшей эту улицу. И когда приблизились тѣни второго вечера, я почувствовалъ смертельную усталость, и, внезапно вставъ передъ бродягой, пристально глянулъ ему въ лицо. Онъ не замѣтилъ меня, и продолжалъ свое торжественное шествіе, а я, прекративъ свою погоню, погрузился въ размышленіе. «Этотъ старикъ», сказалъ я наконецъ самому себѣ, "является первообразомъ и геніемъ глубокаго преступленія. Онъ не въ силахъ быть наединѣ съ самимъ собой. Это — человѣкъ толпы. Было бы тщетно гнаться за нимъ; ибо я ничего больше не узнаю ни о немъ, ни объ его поступкахъ. Худшее въ мірѣ сердце является книгой болѣе тяжеловѣсной, чѣмъ «Hortulus Animae»[1], и, быть-можетъ, это одно изъ великихъ благодѣяній Господа, что такая книга не позволяетъ себя прочесть — «es lässt sich niclit lesen».
- ↑ Grünninger. Hortulus Animae cum Oratiuneulis Aliquibus Superadditis. См. J. D Israeli’s Curiositie’s of Literature.