Человѣкъ съ прозвищами.
правитьI.
правитьСперва его прозвали Нахманомъ-кривымъ.
Явился онъ на свѣтъ божій хотя и преждевременно, однако безъ всякихъ изъяновъ. Но на третьемъ году съ нимъ произошло несчастье. Былъ какой-то большой праздникъ, не то Пасхи, не то Кущей, и въ синагогѣ пѣлъ новый, только что пріѣхавшій канторъ. Наверху За низкой деревянной рѣшеткой среди многихъ женщинъ находилась и мать Нахмана, а онъ самъ сидѣлъ на ея колѣняхъ и острыми, черными глазенками прильнулъ къ деревяннымъ прутьямъ. Охали женщины, порой всхлипывали — и тогда на ихъ лицахъ бродила умиленная улыбка, а внизу шевелились сотни головъ, ярко горѣли свѣчи, и звонко заливался канторъ. Небольшая синагога преобразилась, стала праздничной. И мать Нахмана тоже заглядѣлась, а когда канторъ затянулъ какой-то тоскливый напѣвъ — она отвернулась въ сторону, вдругъ вспомнила покойнаго отна, недавнюю смерть матери, закрыла лицо руками и куда-то унеслась вмѣстѣ со своими горькими слезами.
Нахманъ почувствовалъ себя свободнымъ, одной ручонкой схватился за перекладину, попробовалъ подняться. Ему это удалось, остался онъ очень доволенъ, пустилъ легкій смѣшокъ, но запутался въ складкахъ материнскаго платья и присѣлъ, заболтавъ ногами. Потомъ снова поднялся, всталъ на ноги довольно твердо И потянулся за платкомъ. Какая-то сосѣдка матери нечаянно двинула рукой — и платокъ скатился. Платокъ былъ ярко-синій, и на немъ выступали голубые разводы, и вдругъ они пропали. Недоумѣвая, Нахманъ нагнулся посмотрѣть, куда пропали голубые разводы, и упалъ внизъ.
Мать успѣла только крикнуть:
— Ай!
А уже внизу въ корридорѣ возлѣ желѣзнаго умывальника нѣсколько евреевъ обтирали окровавленное личико грязнымъ длиннымъ полотенцемъ. Мальчикъ выжилъ. Пролежалъ онъ недѣли три, а когда всталъ — оказалось, что у него бокъ искривленъ и одно плечо выше другого..
Когда ему минуло шесть лѣтъ, его отдали въ хедеръ. И въ хедерѣ прозвали его Нахманомъ-кривымъ въ отличіе отъ другого Нахмана, сына рѣзника, у котораго все было въ порядкѣ.
— Маме, — прибѣжалъ онъ весь въ слезахъ изъ хедера, — маме, они называютъ меня кривымъ.
Одной ручонкой онъ поддерживалъ спадающіе штанишки, а другой тянулъ мать за платье и спрашивалъ:
— За что, маме?
— За что? Ой, дѣточка, чтобъ имъ пусто было! Ты не слушай ихъ, ой, горе мнѣ!
Весь день проревѣлъ Нахманъ, не ѣлъ, не пилъ; покраснѣли его глазенки и ни на мигъ не отходилъ онъ отъ матери, жался къ ней и только къ вечеру заснулъ и со сна хныкалъ, во снѣ разводилъ ручонками.
Когда мужъ пришелъ изъ лавки, мать подвела его къ кровати:
— Посмотри-ка только, что сдѣлали съ, твоимъ сыномъ! Господи милостивый, что же мнѣ дѣлать?
— Въ чемъ дѣло? Говори же! — сердился мужъ, ничего не понимая.
Она кинулась на него, разъяренная, всплескивая руками:
— Ха, мнѣ это нравится: въ чемъ дѣло? У тебя гдѣ глаза? На спинѣ? Развѣ не видишь? Смотри, на кого онъ похожъ, смотри, какъ осунулся!
Съ трудомъ удалось мужу узнать, въ чемъ дѣло, и тогда онъ въ свою очередь накинулся на нее:
— А кто виноватъ? Я? Мальчишки? Мальчишки остаются мальчишками. Ты виновата. Надо было тогда, въ синагогѣ, смотрѣть. Гдѣ тогда были твои глаза? Дитя не игрушка, теперь не исправишь. Что ты думаешь, бокъ это тѣсто, взяла и исправила? Молчи, молчи уже лучше.
И долго они ссорились, стоя возлѣ спящаго Нахмана. Поужинали молча. Куда-то ушелъ мужъ. Въ темной комнатѣ мать осталась одна. Присѣла она на кровать, въ темнотѣ бѣлѣло личико сына. Погладила она по его спутаннымъ волосамъ, разъ, другой, а потомъ вдругъ обхватила его и, прижимая къ себѣ худое и искривленное тѣльце, заголосила тоскливо:
— Нахмеле, дорогой, дитя мое несчастное! Ой Господи, своими руками погубила. Чтобъ онѣ отсохли, руки мои… Нахмеле дорогой!….
И, какъ тогда въ синагогѣ, облила лицо сына слезами. Нахманъ проснулся: крѣпко его сжали руки матери. Попробовалъ онъ освободиться отъ тисковъ, но не смогъ, поворачивалъ голову во всѣ стороны, то открывалъ, то закрывалъ ротъ, словно воробей, сшибленный камнемъ, а потомъ уперся кулачонками въ грудь матери и захныкалъ, напуганный темнотой, плачемъ матери и непонятными для него словами. Еще крѣпче прижала его къ себѣ мать:
— Плачь, Нахмеле, плачь, радость моя, сокровище мое! Долго сидѣла она и плакала, пока не пришелъ мужъ. Еще у дверей мужъ услышалъ ея причитанія; освѣтивъ комнату, выхватилъ у нея ребенка, уложилъ его, успокоилъ, а женѣ крикнулъ отрывисто:
— Иди спать! Чего ты хочешь отъ ребенка? Напугала его. Что это такое? Всѣ люди спять, а ты за свои глупости принялась?..
Слова мужа перевернули всю ея душу.
…Господи, она тутъ кается, покою не можетъ найти себѣ, глядя на калѣку сына, проклинаетъ тотъ часъ, когда въ синагогу пошла, изнываетъ отъ слезъ, а для него все это глупости!
И, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что она дѣлаетъ, она дернулась всѣмъ тѣломъ, подскочила къ мужу и закричала:
— На, пей мою кровь! На!
Колотила себя въ грудь, рвала кофту, а потомъ внезапно присмирѣла, затихла и уткнулась лицомъ въ подушку. И все это видѣлъ Нахманъ. Когда мать стала рвать на себѣ кофту, онъ потянулся къ ней и завизжалъ. Ночью спалъ онъ тревожно, часто просыпался и дрожалъ, но, чувствуя теплоту материнскаго тѣла, успокаивался и вновь засыпалъ.
Утромъ мать сама повела его въ хедеръ. Громко читали мальчишки, гнусавилъ старый ребе, зорко поглядывая подслѣповатыми глазами. Мать посидѣла недолго и ушла и, уходя, вызвала ребе на минутку въ корридоръ. Оставшись одни, мальчишки забуянили, и одинъ изъ нихъ дернулъ Нахмана за рубашонку и радостно заоралъ:
— Нахманъ-кривой!
За нимъ другой, третій. Нахманъ прижался къ печкѣ, дернулъ больнымъ плечомъ, какъ бы отгоняя что-то навязчивое, и раздумчиво произнесъ:
— А я не кривой.
— Кривой, кривой! — прыгали мальчуганы, и въ воздухѣ мелькали голыя пятки.
— Я не кривой! — упорно повторилъ Нахманъ и насупился…
Мимо окна мелькнулъ платокъ матери: мать уходила и мимоходомъ заглянула въ окно и позвала:
— Нахманъ!
Но сынъ не слышалъ: громко орали ребята:
— Кривой, кривой!
Мать отдѣлилась отъ окна, забѣжала обратно въ домъ. Въ это время кто-то изъ ребятъ пребольно ударилъ Нахмана по плечу. Нахманъ взвизгнулъ, отошелъ отъ печки и вдругъ рванулъ рубашонку на груди и пронзительно закричалъ:
— На, пей мою кровь!
Перепуганные ребята бросились къ дверямъ, на порогѣ налетѣли на мать Нахмана.
— Злодѣи, — кричала она, ловя ребятъ. — Злодѣи, чтобы у васъ глаза вылѣзли на лобъ, что вы дѣлаете?
Ребята увертывались, а въ серединѣ комнаты, закативъ глаза, мотая спутанными, давно нечесанными кудряшками, Нахманъ кричалъ, надрываясь:
— На, пей мою кровь!
И трясся всѣмъ тѣломъ, захлебываясь отъ собственнаго крика.
Такими словами началось сознательное существованіе Нахмана, первое его серьезное вступленіе въ жизнь. Обида была скоро позабыта, за нею пришли другія и тоже въ свою очередь ушли, но эти слова остались въ памяти, глубоко засѣли, и много еще разъ на своемъ вѣку пришлось Нахману повторять ихъ то вслухъ, то мысленно. Въ дѣтскую душу, точно въ хорошо распаханное поле, запала эта фраза, впервые услышанная отъ матери. И когда приходили новыя обиды — такъ же тянулась рука къ груди и такъ же вспыхивали эти слова. Маленькихъ дѣтей смѣнили подростки, тѣхъ своимъ чередомъ взрослые — и всегда гдѣ-то въ душѣ горѣли эти слова.
На слѣдующій день послѣ этого происшествія Нахманъ не пошелъ въ хедеръ. Возлѣ кровати стоялъ небольшой сундукъ, и за этотъ сундукъ залѣзъ онъ, зарылся въ уголокъ, иногда выглядывалъ изъ-за сундука, шарилъ глазенками по комнатѣ и вновь исчезалъ. Подходила мать, приносила то яблоко, то хлѣбъ съ сахаромъ, но ничто не помогало: гдѣ-то шевелился онъ въ уголку, какъ мышь, Мать просовывала руку, нащупавъ, тянула его къ себѣ:
— Ну, Нахмеле, вылѣзай, что ты тамъ дѣлаешь? Вылѣзай, свѣтъ моихъ глазъ!
Мать торопливо заканчивала приготовленія къ субботѣ. Въ хлопотахъ съ сыномъ не замѣтила, какъ быстро угасъ день. Сейчасъ придетъ мужъ изъ лавки, а еще ничего не готово. Дѣлъ много: надо мужу приготовить чистую рубаху, надо подсвѣчники вычистить, на столъ накрыть, посмотрѣть, не переварилась ли рыба; надо и пріодѣться, парикъ поправить, вонъ онъ въ хлопотахъ совсѣмъ слѣзъ на бокъ, надо и сына умыть, причесать, надо и самой втихомолку помолиться надъ свѣчами…
Точно робкія звѣзды передъ разсвѣтомъ, вспыхнули тоненькія свѣчи, а потомъ весело и ярко разгорѣлись. Нахманъ глядѣлъ на нихъ изъ-за сундука и щурилъ глаза. Послышались шаги отца. Нахманъ юркнулъ за сундукъ, затихъ на полу. Потомъ отецъ ушелъ въ синагогу…
Тихо, сосредоточенно тихо молится мать. Подержала она руки надъ свѣчами, а потомъ закрыла ими лицо и что-то зашептала. И шопотъ доходитъ до сундука. И Нахману хочется то же самое сдѣлать. Медленно вылѣзаетъ онъ изъ своего убѣжища, ковыляетъ къ столу, дергаетъ мать за платье и тянется къ свѣчѣ:
— Дай, дай!
Унесъ онъ свѣчку въ свой уголъ, улыбается во весь ротъ, ставитъ свѣчку на сундукъ, поднимаетъ руки — тогда его лицо становится серьезнымъ. Сначала онъ обжегся немного, хотѣлъ было поджать губы и заревѣть, но раздумалъ, сунулъ обожженный палецъ въ ротъ, пососалъ его и вынулъ. Нѣсколько мгновеній глядѣлъ на палецъ, а потомъ погрузилъ лицо въ раскрытыя ладони и что-то замурлыкалъ.
Вьется шопотъ матери… Вечеръ заглядываетъ въ окна, стелется по стѣнамъ, припадаетъ къ полу — и тогда ярче вспыхиваютъ свѣчи, а минуты бѣгутъ, бѣгутъ, какъ легкія облака по небу.
Мать уже давно помолилась, а Нахманъ все еще стоитъ надъ сундукомъ и покачивается, и когда качается — дергаетъ изуродованнымъ плечомъ, и тогда изъ-подъ рубашонки ясно обрисовывается кривой бокъ, какъ-то жалко и грустно.
— Доброй субботы!
— Доброй субботы! — торопливо и растерянно отвѣчаетъ мать. Все время не отрывалась она взглядомъ отъ сына, глотала слезы, видя, какъ вверхъ и внизъ прыгаетъ его плечо, и голосъ мужа смутилъ ее. Но Нахманъ не смутился, даже рукъ не отнялъ отъ лица. Отецъ подошелъ къ сыну, долго глядѣлъ на него, глубоко вздохнулъ и легко и осторожно взялъ его за ухо:
— Ну, сынокъ, доброй субботы!
Нахманъ посмотрѣлъ на отца сквозь пальцы.
— Не мѣшай мнѣ, — сказалъ онъ внушительно, а потомъ, подумавъ немного, добавилъ скороговоркой: — Доброй субботы!
По субботамъ отецъ бываетъ добръ, что-то всегда напѣваетъ за столомъ, что-то хорошее, славное. И Нахманъ знаетъ это. Взбирается къ отцу на колѣни, дергаетъ его мѣховую шапку, играетъ концами талесъ-котона[1].
Но этотъ разъ отецъ былъ другимъ: подперъ онъ голову рукой, о чемъ-то задумался. Нахману это не нравится, онъ хочетъ о чемъ-то спросить у отца, а отецъ молчитъ.
— Тате, тате! — дернулъ онъ его за бороду.
— Что, Нахмеле? — обернулся отецъ къ нему.
— Тате, въ хедерѣ сказали мнѣ, Лейбке сказалъ мнѣ, что я кривой.
— Ну?
Мать насторожилась, отложила ложку въ сторону.
— Тате, вѣдь я не кривой?
Всхлипнула мать. Отецъ сердито взглянулъ на нее:
— Ты опять за свое?
Пересадилъ сына на другое колѣно, качалъ его и, глядя куда-то въ сторону, говорилъ:
— Ты не слушай, что они говорятъ. Плюнь три раза. Не слушай ихъ. Ты будешь у меня раввиномъ, Нахмеле, понимаешь великимъ раввиномъ, и я буду радоваться: вотъ какой у меня сынъ. Ты будешь раввиномъ, Нахмеле.
Качалъ онъ сына — и все ниже спускалась на лобъ тяжелая мѣховая шапка, разбрасывая въ стороны старательно закрученныя пейсы.
На колѣняхъ у отца заснулъ Нахманъ и не слышавъ, какъ отецъ шопотомъ что-то говорилъ матери и мать оправдывалась:
— Что мнѣ дѣлать, если сердце рвется на части… Господи Боже, почему мои руки не отсохли!
— Ша! — уговаривалъ отецъ. — Теперь этимъ не поможешь, надо терпѣть. Кто знаетъ, а, можетъ быть, и будетъ такъ, какъ я сказалъ. Слушай же, женщина, можетъ быть, это свыше. Можетъ быть, такъ Богъ хотѣлъ, чтобы онъ въ синагогѣ упалъ, а потомъ имя Его возвеличится. Нельзя знать. Слушай же!
Въ воскресенье, когда весь хедеръ наполнился дѣтьми, Нахманъ подошелъ къ Лейбке, дернулъ его за рукавъ и заявилъ:
— А я не кривой и буду раввиномъ.
Лейбке взглянулъ на него, пораженный: отъ удивленія нагнулъ даже голову въ бокъ. Но удивленіе продолжалось недолго. Лейбке вытянулъ нижнюю губу и недовѣрчиво спросилъ:
— Врешь?
Нахманъ упорствовалъ. Тогда Лейбке протянулъ руку и дотронулся до его плеча:
— А это? — и, не дождавшись отвѣта, запрыгалъ на одной ногѣ.
— Кривой раввинъ! Кривой раввинъ!
Нахманъ бросился за нимъ, но попалъ въ руки ребе.
Съ этого дня пошло новое прозвище:
— Нахманъ-раввинъ.
II.
правитьСтояло жаркое лѣто. Возлѣ стараго костела расползлась зеленая ограда, раздвинулись доски, краска побурѣла и во дворѣ костела, гдѣ раньше густо колосилась трава, бродили сонныя куры, а у дверей костела зеленый плющъ висѣлъ, какъ старая тряпка, и изъ оголенной ниши печально глядѣлъ темный запыленный ликъ Богоматери, а на обнаженной ногѣ Младенца шевелились и жужжали ярко-желтыя крупныя мухи.
Мѣстечко словно вымерло. Еще ниже пригнулись невзрачные домики. Отъ высохшей рѣчонки несся тяжелый приторный запахъ сгнившихъ растеній. Куда-то попрятались люди; отъ неба до земли висѣла невозмутимая тишина, обхватывала дома — и только одинъ Зорахъ-сумасшедшій бродилъ по улицѣ. Подбѣгалъ онъ то къ одному, то къ другому дому, заглядывалъ въ завѣшенныя окна и, убѣгая съ тихимъ смѣхомъ, быстро выхватывалъ изъ-за пазухи камень и, насторожившись, швырялъ его. Когда камень гулко ударялъ въ дверь или въ стѣну, Зорахъ моментально садился на корточки и заливался радостнымъ смѣхомъ, взмахивая грязными, голыми руками, а потомъ ползалъ по землѣ, собиралъ камни и бормоталъ:
— Одинъ камень… Одинъ камень Богу, другой мнѣ… Одинъ камень отцу въ бокъ, другой камень отцу въ спину… Одинъ камень Богу на обѣдъ, другой мнѣ на Пасху… Будьте здоровы, будьте здоровы!..
Обыкновенно Зорахъ-сумасшедшій никогда не появлялся, на улицѣ: днемъ, не вылѣзая, сидѣлъ на чердакѣ синагоги и только къ вечеру спускался внизъ; молчаливо, сжавъ плотно губы, онъ торопливо пересѣкалъ улицу и, какъ тѣнь, исчезалъ въ дверяхъ маленькой хибарки, гдѣ жила его старая мать, Ципе-чулочница. Тамъ онъ ночевалъ, а на разсвѣтѣ исчезалъ вновь.
Вставала Ципе-чулочница, клала ему за пазуху кусокъ хлѣба. Онъ тутъ же съѣдалъ его — быстро и жадно — и убѣгалъ. Но, какъ только въ лѣтніе жаркіе дни замирала жизнь на улицѣ — онъ оставлялъ свой чердакъ — и тогда летѣли камни въ чужія двери и сплетались безсмысленныя слова:
— Одинъ камень… Одинъ камень…
Въ это лѣто жара была невыносимая. Такой жары даже и Мендель-нѣмецъ, старикъ девяносто четырехъ лѣтъ, самый старый житель мѣстечка Панская Воля, на своемъ вѣку не видѣлъ, а видѣлъ-то онъ многое и слышалъ о многомъ. За Панской Волей отъ большого камня, откуда расходились дороги, начинался большой лѣсъ. И однажды ночью на опушкѣ вспыхнулъ пожаръ. Къ счастью, удалось потушить, но на слѣдующій день жители Панской Воли узнали, что лѣсъ загорѣлся съ другого конца. Встревожились обыватели, осторожно обходились съ огнемъ, оберегались и, глядя на лѣсъ, качали головами и бородами, засовывали руки за пояса и совмѣстно обсуждали, какъ быть, что дѣлать — и сосредоточенно нюхали: не пахнетъ ли дымомъ. Но въ той части лѣса; которая примыкала къ Панской Волѣ, было спокойно, а горѣло гдѣ-то далеко, верстъ за двадцать: лѣсъ былъ огромный, начинался возлѣ Панской Воли, а оканчивался гдѣ-то возлѣ Нѣмана.
Тревога — тревогой, но жара сама по себѣ — и запрятались обитатели по домамъ, заснули отъ жары. Разметались руки и ноги по перинамъ, затихли дѣти.
Въ небѣ ни облачка. Пышетъ солнце, работаетъ во всю, точно не знаетъ, что на землѣ день субботній, день отдыха. Не знаетъ отдыха и Зорахъ-сумасшедшій. Въ этотъ день онъ началъ свой обходъ съ дома Менделя-нѣмца, ненадолго задержался возлѣ дверей отца Нахмана-кривого, швырнулъ пять-шесть камней и побѣжалъ дальше. Обошелъ всѣ дома и покружился возлѣ костела. За костеломъ стоялъ домъ ксендза и отъ него начиналась другая половина мѣстечка, гдѣ уже жили не евреи. Туда Зорахъ-сумасшедшій никогда не заглядывалъ. Какъ-то онъ заглянулъ, — было разъ дѣло — и точно градъ застучали по спинѣ Зораха тяжелые мужицкіе кулаки. Долго потомъ дрожалъ онъ на чердакѣ синагоги у слухового окна и посинѣвшими руками складывалъ мокрые камни.
Медленно подкрался Зорахъ. къ дому ксендза. Бросилъ одинъ камень и хихикнулъ. Швырнулъ еще одинъ… Тихо… А запасъ камней истощился. Зорахъ проскользнулъ мимо дверей, обогнулъ домъ и очутился съ другой стороны, гдѣ находились пристройки и кухня. Тамъ высилась груда кирпичей и камней. Зорахъ быстро совалъ камни за пазуху, торопился и дрожалъ отъ радостнаго волненія, а потомъ, по обыкновенію, поползъ по землѣ, направляясь къ кухнѣ.
У деревяннаго осѣвшаго крыльца онъ приподнялся съ земли, поднялъ руку, хотѣлъ было бросить, но что-то странное привлекло его вниманіе: изъ-подъ дверей вился легкій дымокъ и съ каждымъ мгновеніемъ увеличивался; за нимъ показался огненный язычокъ, язычокъ лизнулъ ступеньки крыльца, потомъ исчезъ, оставляя за собой на деревянной ступенькѣ темную полоску, точно махнулъ какой-то краской. Вновь выскочилъ изъ-подъ дверей, лизнулъ ступеньку еще пониже…
Зорахъ подкрался къ крыльцу, уставился съ любопытствомъ, а потомъ, оглядываясь, подставилъ руку — и съ силой отдернулъ ее, замотавъ головой. На мигъ въ его глазахъ мелькнуло что-то, похожее на сознаніе, онъ повернулся въ сторону мѣстечка, раскрылъ ротъ, словно собираясь что-то крикнуть, но въ вѣчной темнотѣ потонуло сознаніе — и Зорахъ-сумасшедщій кинулся прочь, поползъ… А за нимъ по землѣ стлался дымъ и, словно со сна, вздрагивала высохшая смятая трава, попадая подъ мягкій, чуть трепещущій покровъ.
Горѣлъ домъ ксендза, а въ мѣстечкѣ вновь стучали камни, пущенные неустающей рукой Зораха.
— Одинъ камень… Одинъ камень Богу… Будьте здоровы, будьте здоровы!
Вспыхнула и Панская Воля.
Отъ ксендза огонь перекинулся къ крестьянскимъ хибаркамъ, мимоходомъ опалилъ костелъ и косматыми прядями разметался по крышамъ.
Поднимались клубы свинцоваго густого дыма и тянулись къ лѣсу, черными зубцами обхватывая деревья, кусты. За ними неслись искры, прыгали, словно играя въ чехарду, и зарывались глубоко въ сухой хворостъ.
На опушкѣ змѣйками забѣгали огоньки, зароились, зашмыгали. Трескъ пошелъ по опушкѣ: сначала бойкій, игривый, но, когда вокругъ темныхъ стволовъ зашевелились, какъ живыя существа, красныя ленты и зашипѣла покорная кора — трескъ сталъ глухимъ, зловѣщимъ.
Завыла Панская Воля.
— Ой, лѣсъ горитъ! Ой, лѣсъ горитъ!
Исчезло послѣднее убѣжище. Куда теперь дѣнешься, куда убѣжишь? А дома рушились подъ ударами огня, словно карточные. Въ смятеньи люди давили другъ друга, падали на порогахъ своихъ домовъ, потерявъ голову, тащили изъ пламени какія-то жалкія ненужныя тряпки. Сквозь дымъ мелькали сотни рукъ и ногъ; словно въ какой-то безумной пляскѣ завертѣлись люди.
Мычали коровы, гдѣ-то въ сараѣ дико ржала запертая лошадь, била копытами о горящую. стѣнку. Рухнула стѣнка — и мимо разбѣжавшихся отъ ужаса людей огненнымъ живымъ колесомъ пронеслась обезумѣвшая лошадь, метнулась и пропала въ лѣсу. Безпорядочные крики, вопли, рыданья и трескъ горѣвшихъ домовъ сплелись въ одинъ клубокъ — и перекатывался онъ изъ одного конца въ другой, то уменьшаясь, то увеличиваясь.
И вдругъ изъ клубка вырвался одинъ безумный крикъ;
— Синагога горитъ! Спасайте Тору! Тору!
Изъ оконъ синагоги летѣли толстые фоліанты и подъ кровавымъ отблескомъ, словно крылья какихъ-то странныхъ нездѣшнихъ птицъ, мелькали въ воздухѣ страницы, разсыпаясь по землѣ, пламенѣли и сворачивались.
— Тору спасайте! Тору!
Сквозь дымъ мелькнулъ силуэтъ человѣка и исчезъ внутри синагоги, и скоро въ дверяхъ показался одинъ свитокъ Торы, за нимъ другой, и вдругъ между свиткомъ и толпой съ грохотомъ упало горящее бревно, взвился каскадъ искръ, и за искрами потонули человѣкъ и Тора.
А на чердакѣ, извиваясь ящерицей, Зорахъ-сумашедшій пытался вылѣзть черезъ слуховое окно. Онъ просунулъ голову и руки, отталкивался ногами отъ пола, ухватился за нижнія черепицы крыши. Черепица обломалась и полетѣла внизъ, и Зорахъ застрялъ въ узкой дырѣ. Дернулъ онъ головой разъ, другой, а, когда огонь подкрался къ нему и зашевелился въ волосахъ, Зорахъ замычалъ, нелѣпо взмахнулъ руками и, словно растаявъ, потерялся въ дыму. Затрещали стѣны. Рухнули онѣ въ одно время съ крышей. Двое евреевъ, не потерявшихъ голову, волокли подъ руки престарѣлаго раввина. Клочьями висѣла его полуобгорѣвшая сѣдая борода. Дико озираясь, упирался раввинъ, моталъ головой, слабыми старческими руками отталкивалъ отъ себя своихъ спутниковъ — и изъ перекошеннаго рта вылетали хриплые нечеловѣческіе звуки…
Къ вечеру не стало Панской Воли.
Ночью догорѣли послѣднія головешки. По всѣмъ тремъ дорогамъ потянулись женщины, мужчины, дѣти.
Къ огромному количеству нищихъ прибавилось еще нѣсколько сотенъ.
По чужимъ мѣстечкамъ замелькали опаленныя лица, почернѣвшія руки, испуганные, почти безсмысленные глаза.
Панская Воля разсѣялась по міру Божьему…
Въ ближайшемъ мѣстечкѣ хоронили остатки Торы, хоронили раввина. Раввинъ умеръ на подводѣ, когда его увозили съ пожара.
Хоронили отца Нахмана-кривого. Погибъ онъ, спасая Тору. Такъ и нашли его подъ грудой бревенъ вмѣстѣ съ обугленнымъ свиткомъ Торы. Потомъ нашли Ципу-чулочницу съ разсѣченной головой, а немного погодя младшаго сынишку кантора.
Отъ Зораха ничего не осталось.
Глухо и жалобно звенѣли кружки сборщиковъ:
«Цдоке тацель мемой-есъ…» «Милосердіе избавляетъ отъ смерти…»
Клубилась пыль. И пылью покрывались согнутыя спины провожающихъ, съ пылью смѣшивались слезы…
Къ воротамъ тихаго уснувшаго кладбища неслись вопли и стоны, а кружки звенѣли и что-то твердили свое — важное и печальное.
III.
правитьНахманъ ковылялъ по пыльной дорогѣ рядомъ со своего матерью и, когда мать, вскрикивая, то бросалась къ трупу мужа, то безсильно опускалась на земь и колотилась простоволосой головой о придорожныя травы, онъ убѣгалъ отъ нея въ испугѣ. Страшно было ему. А, когда мать успокаивалась, онъ вновь подбѣгалъ къ ней и хватался за ея платье. Обратно съ кладбища вела его уже какая-то чужая, незнакомая ему еврейка. Нахманъ глазами искалъ мать и упирался и кричалъ во весь голосъ:
— Маме! Маме!
А еврейка гладила его по головѣ, тянула за собой и уговаривала:
— Ша, ша! Придетъ мать, сейчасъ, сейчасъ!..
Еврейка завернула за уголъ. Все еще продолжая кричать, Нахманъ обернулся и вдругъ увидѣлъ на чьихъ-то рукахъ запрокинутую голову матери, ея вытянутыя ноги; одна нога была босая, а на другой болтался рваный башмакъ. Отчаянно взвизгнувъ, Нахманъ забился въ рукахъ еврейки. Еврейка подхватила его подмышки…
На полу, на какихъ-то тряпкахъ заснулъ Нахманъ. За дверью въ другой комнатѣ стонала его мать и нѣсколько женщинъ, словно заговорщицы шептались надъ ней о чемъ-то и что-то дѣлали. Потомъ новый день наступилъ, и вновь кричалъ Нахманъ:, «маме!» и вновь его утѣшала еврейка, а, когда наступило третье утро, она забѣжала въ комнату, схватила Нахмана на руки и унесла его въ другой домъ. И въ новомъ домѣ Нахманъ кричалъ:
— Маме! Маме!
Была уже другая женщина и эта женщина почему-то плакала надъ нимъ и не отпускала отъ себя и все твердила, охая и вздыхая:
— Сиротка!..
День-другой — и вновь зазвенѣли кружки. Ничего не понимая, глядѣлъ Нахманъ съ крыльца, какъ по старой дорогѣ тянулись новыя похороны. Изъ домовъ выходили евреи, шмыгали женщины, суетились члены погребальнаго братства. Какая-то беззубая и глухая старуха, еле стоявшая на ногахъ, приставала ко всѣмъ:
— Кто умеръ? Кто умеръ?
— Ента изъ Панской Воли, — отвѣчали ей.
Не разслышавъ, старуха снова переспрашивала.
— Посторонитесь, евреи! — кричалъ какой-то низенькій, толстый еврей. — Посторонитесь!
Старуха уцѣпилась за него…
— Кто умеръ?
Молодая дѣвушка, повидимому, ея внучка, тянула къ себѣ старуху и сердито кричала надъ ея ухомъ:
— Тебѣ вѣдь уже сказали, идемъ домой!
Медленно шагала толпа, и среди нея также медленно шевелился черный ящикъ — гробъ, то пропадая въ клубахъ пыли, то вновь появляясь, — тогда казалось, что кто-то связалъ вмѣстѣ гробъ и людей и волочитъ ихъ упорно по пыли.
Вечеромъ пришелъ высокій черный еврей съ кнутомъ, притянулъ къ себѣ Нахмана, сжалъ его колѣнями и спросилъ:
— Ну, какъ зовутъ тебя?
Нахману понравилась его черная борода, еще болѣе кнутъ — и поэтому онъ хотѣлъ ему отвѣтить быстро, открылъ ротъ, но протянулъ первую букву и замолкъ.
— Скажи ему, сыночекъ, скажи, — ласково попросила хозяйка дома. Черный еврей погладилъ Нахмана по спинѣ и усмѣхнулся:
— Ну? Не бойся!
— На-ах-м-м-анъ, — заикаясь, тянулъ Нахманъ и испуганно вздрагивали его рѣсницы.
Еврей круто повернулся къ хозяйкѣ, недоумѣвая, взглянулъ на нее. Хозяйка встрепенулась, поняла, видимо, молчаливый вопросъ и развела руками.
— Что вамъ сказать? — нерѣшительно заговорила она. — Не удивительно. Пожаръ, мать, отецъ — и все сразу… На такую маленькую голову. Не удивительно, столько горя, ай-ай!..
— Сколько ему лѣтъ? — тихо спрашивалъ еврей.
— Еще дитя… Восьмой годъ.
— Цце, цце, — зачмокалъ еврей. — Восьмой годъ?
… За лѣсомъ свѣтлѣло небо, росла красная полоска надъ верхушками сосенъ, пугливо убѣгали послѣднія тѣни ночи.
Черный еврей усадилъ Нахмана въ телѣгу. На крыльцѣ. полусонная хозяйка, кутаясь въ какую-то куцавейку, бормотала: — Счастливаго пути! — и, зѣвая, почесывалась однимъ пальцемъ за ухомъ. Телѣга покачивалась мѣрно, прыгалъ мѣшокъ съ сѣномъ, а на мѣшкѣ, поджавъ голыя ноги, упорно и протяжно ревѣлъ Нахманъ, размазывая по всему лицу и насѣвшую грязь, и слезы, и въ промежуткахъ тянулъ:
— Ма-а-ме-е!
Черный еврей шагалъ рядомъ и растерянно уговаривалъ:
— Ну-ну, сынокъ, нельзя плакать!
Потѣшно морщилось широкое волосатое лицо и, точно тонкій лучъ, затерявшійся въ темной чащѣ листьевъ, бродила на поросшихъ губахъ полурастерянная улыбка.
— Ну-ну, чего плачешь? Я вѣдь носа тебѣ не откушу. Мы ѣдемъ къ твоему дядѣ, къ ребъ-Зунделю мы ѣдемъ.
— Не хочу! — заикаясь, плакалъ Нахманъ.
— Гм… не хочу. Ребъ-Зундель просилъ тебя привезти. Къ нему мы ѣдемъ, къ ребъ-Зунделю…
— Маме! — тянулъ Нахманъ.
… Шло утро — еще молодое, свѣжее, безъ пыли, безъ духоты. Промелькнуло одно мѣстечко, другое — и всѣ они были похожи другъ на друга, какъ близнецы. Вечеръ подошелъ, потомъ вновь встало утро. И съ нимъ пришло для Нахмана новое убѣжище. Передъ растерянными дѣтскими глазами замелькали новыя лица. Пропалъ черный обросшій еврей, его замѣнилъ другой — плотный, сердитый, и этого другого звали ребъ-Зунделемъ, и была у него тяжелая рука. Въ маленькій умъ насильно втолкнули много непонятныхъ новыхъ словъ.
Бѣгутъ дни…
Слышитъ Нахманъ, какъ тетка разговариваетъ съ любопытной сосѣдкой.
— Фейга, душа моя, кто это у васъ?
— Кто у насъ? Племянникъ Зунделя… Изъ Панской Воли.
Сосѣдка сострадательно качаетъ головой.
— Ой-ой, такой пожаръ, такой пожаръ!
— Не говорите лучше. Горе и еще разъ горе.
За тонкой перегородкой тянется безконечный разговоръ.
— Сынокъ Енты? Богъ мой, такая молодая! А что съ нимъ будетъ?
— Что вамъ сказать, Хая, душа плачетъ, но вѣдь подумайте: надо кормить, надо одѣвать. Гдѣ взять на все?
— Вы мнѣ это говорите: у меня самой пять человѣкъ, чтобы не сглазить, пять… Больной онъ у васъ?
— Охъ, что значитъ больной? И кривой, и заика. Заикаться онъ сталъ, говорятъ, послѣ пожара.
Каждый день рано утромъ Нахманъ вскакиваетъ съ по стели, бѣжитъ въ синагогу, вечеромъ такъ же — читать молитву по умершимъ — «кадешъ».
Въ первый разъ повелъ его въ синагогу ребъ-Зундель. Было полутемно въ синагогѣ. Медленно собирались евреи, пришелъ одинъ, другой. Много времени прошло, пока приступили къ богослуженію.
Чернѣли одинокія фигуры. У дверей ребъ-Зундель шептался о чемъ-то съ однимъ евреемъ. Кто-то у амвона шелестилъ страницами молитвенника и шаркалъ осторожно ногами, а потомъ ребъ-Зундель взялъ Нахмана за плечи, поставилъ его у амвона и сказалъ:
— Ну, начинай!
Качались смутныя фигуры, сиротливо мерцали, точно болотные огоньки, двѣ-три свѣчки. Нахманъ взглянулъ на завѣшенный кивотъ — и вдругъ тревожно заколотилось сердце, ноги подогнулись, словно кто-то ударилъ по нимъ. И, заикаясь, забормоталъ Нахманъ:
— Исгадалъ…
Ребъ-Зундель зашипѣлъ надъ ухомъ:
— Громче!
Сорвался дѣтскій голосокъ. Нахманъ забылъ слова, растерянно оглянулся, и ребъ-Зундель, злясь, подсказываетъ:
— Исгадалъ ней исгадашъ шмой рабо… Да возвеличится, да освятится имя Его великое…
Всхлипывая, Нахманъ еще больше заикается… И слова молитвы робко звучатъ подъ темнымъ низкимъ потолкомъ.
Вышли изъ синагоги. Нахманъ усталъ страшно, еле не редвигаетъ ногами, а ребъ-Зундель тянетъ его за руку и, не переставая, укоряетъ сердито:
— Тоже «кадешъ». «Кадешъ» надо говорить съ толкомъ, а ты слова позабылъ. Гдѣ это слыхано, чтобы парень восьми лѣтъ забылъ слова? А? Стыдно, стыдно! Ты сейчасъ дома повтори еще разъ, слышишь!
Дома плакали дѣти, какъ угорѣлая металась Фейга. Ребъ-Зундель мимоходомъ ударилъ третьяго сына по затылку и закричалъ:
— Пусть будетъ тихо!
А Нахману сунулъ подъ носъ молитвенникъ и зашипѣлъ:
— Выучи, чтобы этого больше не было! Почему твой отецъ не позаботился научить тебя? «Кадешъ», тоже!
Нахманъ покачивался надъ молитвенникомъ и глоталъ слезы.
— Не заикайся, — говори какъ человѣкъ!
— Исс… гга… дал…
— Шире открой ротъ! Вотъ такъ, полнымъ ртомъ… Ну…
И кричитъ ребъ-Зундель, постукивая указательнымъ пальцемъ по лбу Нахмана:
— Ну, громче, ты, заика!
Съеживается Нахманъ, голова уходитъ въ плечи…
Перестали плакать дѣти, попрятались куда-то, напуганныя отцовскимъ крикомъ, а утромъ уже дразнили Нахмана:
— Нахманъ-заика! Нахманъ-заика!
Нахманъ безсильно то сжималъ кулачки, то разжималъ ихъ вновь…
…Точно тяжело нагруженные возы плетутся мѣсяцы…
IV.
правитьВесной жена ребъ-Зунделя, вернувшись изъ бани, почувствовала себя плохо. Жаловалась она на головную боль, на ломоту во всемъ тѣлѣ, а потомъ застонала, слегла. Три дня она лежала безъ сознанія, а на четвертый день умерла. Не успѣли еще отсидѣть «шиве»[2], какъ свалилось новое несчастье: кто-то донесъ на ребъ-Зунделя. Нашелся хорошій человѣкъ и шепнулъ, куда слѣдуетъ, что у ребъ-Зунцеля не все ладно. Доносъ сдѣлалъ свое — и у ребъ-Зунделя нашли контрабанду. Мѣстечко лежало возлѣ прусской границы и этой близостью многіе кормились. До этого доноса все было хорошо и гладко — вдругъ все измѣнилось: отъ ребъ-Зунделя къ Хаиму-балаголе, отъ Хаима къ другому; всюду шарили, всюду находили контрабанду, точно кто-то протянулъ веревку отъ одного дома къ другому и, держась за эту веревку, «свѣтлыя пуговицы» свободно и легко находили нужное.
Ходуномъ пошло мѣстечко. Вой, плачъ, проклятья.
Заметался ребъ-Зундель:
— Евреи, спасайте!
Но гдѣ тутъ спасать, когда все явно, какъ на ладони, когда надо самихъ себя спасать: свои дѣти дороже. Отт Зунделя перешли къ Хаиму-балаголе. Перетряхивали перины, шарили во всѣхъ углахъ. Долго тянулся обыскъ. Передъ окнами стояла толпа, впереди ея ребъ-Довидъ — первый богачъ въ мѣстечкѣ и первый заправила по контрабандной части, а Хаимъ-балаголе, рыжеватый тщедушный еврей съ разсѣченной губой ежеминутно подскакивалъ къ окну, точно игрушечный паяцъ дергался всѣмъ тѣломъ, однимъ глазомъ смотрѣлъ, какъ чужіе люди хозяйничали въ его домѣ, а другимъ впивался въ толпу и хрипло кричалъ:
— Ребъ-Довидъ, ребъ-Довидъ, подмазать нужно, сунуть имъ въ руку… Ребъ-Довидъ, я прошу васъ… Жена, дѣти… Ребъ-Довидъ, подмазать.
Ребъ-Довидъ отдѣлился отъ толпы. Хаимъ радостно блеснулъ глазами, но увидѣлъ вдругъ, что ребъ-Довидъ сворачиваетъ къ своему дому и ускоряетъ шаги — и радость потухла. Внѣ себя отъ ужаса Хаимъ высунулся наполовину изъ окна и отчаянно завопилъ:
— Ребъ-Довидъ, куда вы? Ребъ-Довидъ!
Но ребъ-Довидъ былъ уже далеко — и только мелькнули полы его кафтана, а ему вслѣдъ неслись безсвязные крики и сдавленный озлобленный хохотъ: обезумѣвшій Хаимъ кричалъ на всю улицу:
— Ребъ-Довидъ убѣгаетъ… Ха-ха… Евреи, глядите, какъ трясется нашъ ребъ-Довидъ. Ребъ-Довидъ, куда вы торопитесь? Ребъ-Довидъ, сколько денегъ вы на мнѣ заработали? Моей кровью, моей спиной? Ха-ха!.. Ребъ-Довидъ, я могу и на васъ указать, если захочу. Вдвоемъ веселѣе будетъ. Ребъ-Довидъ, я могу-у-у…
Зазвенѣли стекла. Кто-то извнутри тащилъ Хаима отъ окна. Онъ вырывался, грозилъ руками. И долго еще слышалось:
— Ребъ-Довидъ… Ха-ха…
Охали въ толпѣ…
Ребъ-Зунделя и Хаима-балаголе увезли въ тотъ же день. Дѣтей ребъ-Зунделя разобрали сосѣди, а Нахмана ребъ-Довидъ вызвалъ къ себѣ и отрывисто сказалъ ему:
— Мнѣ нечего долго говорить съ тобой. Тебѣ уже пятнадцать лѣтъ, не маленькій. Кто знаетъ, когда дядю выпустятъ. Я все сдѣлаю, постараюсь, но одинъ Богъ знаетъ, когда и чѣмъ это кончится. Такъ что же, — надо тебѣ о себѣ подумать. И я думаю о тебѣ, все-таки родственникъ, хотя и дальній, но родственникъ. Правда, Тора, лучшій товаръ, но вѣдь нужна и крыша надъ головой, и подушка подъ головой. Конечно, Талмудъ великая вещь, но жевать надо, а? А у насъ тутъ много ртовъ, всѣ «дни»[3] разобраны. Люди тутъ небогатые, самимъ трудно. Лишній человѣкъ — лишнія заботы. Я говорилъ съ Вольфъ-Беромъ портнымъ. Ему нужна пара рукъ, и онъ тебя беретъ. Ну, что ты скажешь?
— Что я могу сказать? — робко и нерѣшительно спросилъ Нахманъ.
— Что? — разсердился ребъ-Довидъ. — Я за тебя долженъ говорить?
Нахманъ поднялъ глаза къ потолку, потомъ перевелъ ихъ на окна, скользнулъ ими по крышамъ ближайшихъ домовъ.
— Ну? — торопилъ ребъ-Довидъ.
Нахманъ опустилъ глаза и, запинаясь, отвѣтилъ:
— Хорошо!
— А теперь ступай! Ну, вотъ такъ.
Вольфъ-Беръ встрѣтилъ Нахмана съ ласковой улыбкой:
— Шоломъ-алейхемъ. Заходите, ребъ-Нахманъ, заходите, не стойте у дверей.
Нахманъ смущенно засмѣялся, и Вольфъ-Беръ, довольный, закивалъ головой:
— Хорошо, хорошо, ребъ-Нахманъ, надо смѣяться. Говорятъ люди: Вольфъ-Беръ слишкомъ много смѣется, а я спрашиваю людей: скажите мнѣ, евреи, почему мнѣ не смѣяться, если я уже вдоволь наплакался. Хе-хе… Никто не знаетъ, что мнѣ отвѣтить… Садитесь, ребъ-Нахманъ, будьте какъ дома. Я сейчасъ вернусь, вотъ только отнесу ребъ-Зораху штаны, вернусь, и тогда мы поговоримъ съ тобой. Ребъ-Зорахъ сидитъ безъ, штановъ и сердится. Хорошая исторія: рѣзникъ и безъ штановъ, а я латутникъ[4], но за то въ штанахъ. Хе-хе-хе!
Вольфъ-Беръ ловко откусилъ нитку, свернулъ штаны и быстро изчезъ. Нахманъ остался сидѣть на кончикѣ стула, почти ничего не понимая изъ словъ Вольфъ-Бера, но въ то же время что-то радостное шевелилось внутри.
Вольфъ-Беръ вернулся очень скоро и снова затараторилъ:
— Зораху штаны, а мнѣ гроши… Кому лучше? А, ребъ-Нахманъ, кому? Завтра и ребъ-Нахманъ возьмется за работу. У ребъ-Нахмана работа пойдетъ хорошо, я это уже вижу. У ребъ-Нахмана одно плечо выше другого… Хе-хе… Не обижайтесь, ребъ-Нахманъ, это сказано не отъ злости. Упаси меня Богъ! У портного должно быть одно плечо выше другого… Хе-хе… И если Богъ сдѣлалъ это заранѣе — то спасибо Господу Богу: значитъ, Онъ уже тѣмъ заранѣе повелѣлъ: быть ребъ-Нахману портнымъ… Какъ говорится, кривой…
Нахманъ поднялся со стула, кровь бросилась ему въ лицо и мелкой дрожью задрожали руки. Вольфъ-Беръ увидѣлъ это, оборвалъ свою рѣчь и потянулъ къ себѣ мальчика. Нахманъ обернулся и встрѣтился съ добрыми маленькими глазками Вольфъ-Бера.
— Ребъ-Нахманъ, — мягко и серьезно проговорилъ Вольфъ-Беръ, — ребъ-Нахманъ, меня бояться нечего.
И осторожно, словно боясь задѣть какое-то больное мѣсто, и въ то же время неловко онъ погладилъ Нахмана по спинѣ.
«Меня бояться нечего» — эти слова запали въ душу Нахмана, и съ ними начался новый періодъ его жизни — самый свѣтлый, но въ то же время самый короткій: не успѣлъ Нахманъ оглянуться, какъ онъ уже прошелъ, уступивъ мѣсто тревогамъ и волненіямъ, а потомъ даже исчезъ изъ памяти, затемненный постоянными сумерками, оставивъ только въ глубинѣ души какой-то робкій и тихій слѣдъ.
… Вольфъ-Беръ не похожъ на другихъ, съ нимъ можно обо всемъ говорить, и онъ охотно отвѣчаетъ на все и часто, часто смѣется. Голова у него лысая, только сбоку, да сзади вьются колечками рѣдкіе волосы. Старенькій онъ, но держится бодро и за работой или напѣваетъ подъ носъ, или разговариваетъ.
Терпѣливо и ласково обучаетъ онъ Нахмана — и Нахманъ не замѣчаетъ, какъ летятъ минуты, а работа спорится, игла становится послушной въ рукахъ Нахмана. И радуется Вольфъ-Беръ:
— Хорошо, очень хорошо, ребъ-Нахманъ.
Нахману нравится эта приставка «ребъ» къ его имени, нравится лицо Вольфъ-Бера, его легкій, чуть дребезжащій смѣшокъ, нравится трескъ разрываемой матеріи, въ которомъ слышится что-то мягкое, успокаивающее.
И что ни день — то легче Нахману: нѣтъ злобныхъ окриковъ, никто не попрекаетъ кускомъ хлѣба. Вольфъ-Беръ часто, часто говоритъ, что еврей не долженъ роптать, что ропотъ неугоденъ Богу — и постепенно Нахманъ забываетъ о своемъ уродствѣ.
Съ переѣздомъ къ Вольфъ-Беру Нахмана наградили новымъ прозвищемъ:
— Нахманъ-латутникъ….
Не то жалуясь, не то вздыхая, разъ сказалъ Нахманъ объ этомъ Вольфъ-Беру. Тотъ усмѣхнулся:
— Ну, что-жь, такъ будетъ два латутника: ребъ-Нахманъ и ребъ-Вольфъ-Беръ.
Сбоку поглядѣлъ онъ на Нахмана:
— Что я вижу? Ребъ-Нахманъ огорчается! Хе-хе… Надо привыкнуть. Ребъ-Нахманъ уже не маленькій. Ребъ-Нахманъ, евреи любятъ давать прозвища. Что можетъ быть лучше человѣка съ прозвищемъ? Прозвище это паспортъ для еврея…
Въ день переѣзда Вольфъ-Беръ отправился къ ребъ-Довиду. Вернулся онъ нахмуренный, молча сѣлъ за работу. Нахманъ что-то кроилъ и все время не сводилъ глазъ съ Вольфъ-Бера, и хотѣлось Нахману спросить у Вольфъ-Бера, въ чемъ дѣло, что случилось, а языкъ не ворочается.
А подъ вечеръ Вольфъ-Беръ самъ заговорилъ. Посмѣивался онъ хотя и по прежнему, но глаза не смѣялись.
— Хорошій человѣкъ ребъ-Довидъ. Хе-хе… Вольфъ-Беръ маленькій человѣкъ, можетъ обойтись безъ 20 рублей, а ребъ-Довиду они нужны. Вольфъ-Беръ заплатилъ за квартиру до слѣдующей зимы, а ребъ-Довидъ теперь проситъ: будьте добры, сдѣлайте мнѣ одолженіе, уѣзжайте, я васъ прошу. Что же, почему хорошему еврею не оказать услуги? А двадцать рублей? Хе-хе… Зачѣмъ отдавать ихъ обратно? Хе-хе… Почему не взять, когда дуракъ даетъ?.. Отдать ихъ обратно Вольфъ-Беру? Хе-хе… Гдѣ это сказано?
И до этого Нахманъ слышалъ разговоры о деньгахъ, о богатыхъ и бѣдныхъ, не разъ приходилось ему видѣть, Какъ изъ-за рубля мечутся люди и плачутъ глаза, но все это какъ-то не затрагивало, не заставляло думать, проходило мимо души; на этотъ разъ несложныя слова Вольфъ-Бера какъ бы сдернули завѣсу — и впервые Нахманъ заглянулъ въ маленькій, но сложный міръ, лежащій передъ нимъ, въ міръ заботъ, тревогъ и повседневнаго труда. Другими глазами взглянулъ онъ на Вольфъ-Бера, на мѣстечко, на жителей. Многое стало понятнымъ, и въ проснувшейся душѣ онъ безошибочно отвелъ нужное мѣсто и ребъ-Довиду, и увозу ребъ-Зунделя, и полубезумнымъ крикамъ Хаима-балаголе, безошибочно понялъ сущность горькаго, ежеминутно повторяющагося слова «тяжело еврею», точно однимъ взмахомъ руки придвинулъ къ себѣ прошедшіе годы своей недолгой жизни — и все припомнилъ: и пожаръ Панской Воли, и похороны матери, и переѣздъ къ ребъ-Зунделю и наряду съ этимъ какъ бы приподнялъ краешекъ завѣсы съ будущаго и какими-то внутренними глазами заглянулъ въ него…
Переѣхали на новую квартиру.
— Новая квартира — новое счастье, новое счастье — новая жизнь, новая жизнь — новыя несчастья, хе-хе… — сказалъ ребъ-Вольфъ-Беръ, посмѣиваясь, но какая-то грусть послышалась въ его голосѣ. И понялъ ее Нахманъ, и самъ грустно улыбнулся.
Въ этотъ мигъ трудно было отличить маленькаго «ребъ-Нахмана» отъ большого ребъ-Вольфъ-Бера.
— Да, ребъ-Нахманъ… хе-хе… Новая жизнь — новыя несчастья.
…Просто и серьезно началась жизнь человѣка.
V.
правитьВъ мѣстечкѣ умирали люди, рождались новые, справлялись свадьбы, происходили похороны. Гдѣ-то бурлила жизнь, вставали крупныя событія, а въ мѣстечкѣ люди жили, словно отрѣзанные отъ всего міра какой-то невидимой стѣной. И среди многихъ, точно по заранѣе указанному пути, шла жизнь Нахмана-латутника, и была она похожа на жизнь его отца, его дѣда.
Старѣлъ Вольфъ-Веръ, уже не такъ хорошо видѣли его глаза, все чаще и чаще путалъ онъ куски матерій, забывалъ, куда только-что дѣлъ ножницы, наперстокъ, и сердился, когда не находилъ; трудно становилось сидѣть согнувшись — ныла старая спина, просилась на покой. И шелъ ему на смѣну Нахманъ-латутникъ.
Нахманъ исполнялъ всю работу, а работы было мало. И бѣдность кричала изъ всѣхъ угловъ.
Научился Нахманъ подсмѣиваться, какъ Вольфъ-Беръ, но въ его смѣхѣ было больше горечи.
За это время вернулись ребъ-Зундель и Хаимъ-балаголе. Ребъ-Зундель вернулся старикъ-старикомъ. Ужаснулся Нахманъ, увидавъ его. Не тотъ ребъ-Зундель: и голосъ разбитъ, и глаза потухли, и все лицо въ морщинахъ. Надо ѣсть, пить, надо ребятъ кормить. Жили они до того по чужимъ домамъ, но, какъ только пріѣхалъ отецъ — слетѣлись, какъ голодные галчата. Заметался ребъ-Зундель: туда, сюда — крышка! Нѣтъ работы, не за что взяться. Двѣ ночи не спалъ Нахманъ. Лежалъ и думалъ, а днемъ работалъ, спустя рукава, черной нитки не могъ отличить отъ бѣлой. Даже Вольфъ-Веръ замѣтилъ это.
— Ребъ-Нахманъ, ай-ай, что это съ вами? — качалъ головой Вольфъ-Беръ.
И Нахманъ кое-что придумалъ. Честь-честью отправился къ ребъ-Довиду.
— Дастъ, конечно, дастъ — говорилъ самъ себѣ Нахманъ, — Кому, кому, а ребъ-Зунделю дастъ.
Но чѣмъ ближе было къ дому — тѣмъ все слабѣе становилась увѣренность, а мысль искала подкрѣпленія:
— Вотъ… скажу. Ребъ-Зундель вамъ не чужой. Свой…
И, говоря съ самимъ собой, Нахманъ уже отъ волненія заикался, а когда зашелъ къ ребъ-Довиду и увидѣлъ предъ собою толстое багровое лицо — задергалъ кривымъ плечомъ и затянулъ:
— Ррре…
— Ну, ну! — торопилъ ребъ-Довидъ.
— Ppp…
Въ концѣ концовъ Нахману удалось перешагнуть черезъ проклятую букву и повести разговоръ какъ слѣдуетъ, но на первой же фразѣ ребъ-Довидъ крикомъ перебилъ его…
Бокомъ выскользнулъ Нахманъ изъ дома ребъ-Довида, побѣжалъ по грязной улицѣ и слышалъ, какъ ребъ-Довидъ, высовываясь изъ окна, кричалъ ему вслѣдъ:
— Латутникъ, сморкачъ!.. Руки и ноги переломать тебѣ!..
Въ окнѣ торчало толстое, налитое кровью лицо, окаймленное жирными пейсами, и то открывало, то закрывало ротъ, издавая какіе-то пискливые, похожіе на бабьи крики.
Дрожа, запинаясь, разсказалъ Нахманъ Вольфъ-Беру о томъ, что было, и въ отвѣтъ услышалъ:
— Дурень ты, дурачокъ! Ребъ-Довида просить — это все равно, что рѣшетомъ воду таскать.
И согласился съ нимъ Нахманъ какъ-то скоро, даже не возражая, а ребъ-Зундель пожилъ немного, поголодалъ и куда-то уѣхалъ со своими дѣтьми. На дорогу далъ Нахманъ, — кое-какъ съ большимъ трудомъ сгребъ для него пару рублей.
Усѣлся ребъ-Зундель со своими ребятами въ фуру. Была она биткомъ набита. Пищали дѣти, у одной еврейки грудной ребенокъ багровѣлъ отъ плача, лѣниво отмахивались лошади отъ надоѣдливыхъ мухъ, полотняная завѣса надъ фурой была вся въ дырахъ и изъ каждой дыры выглядывали какіе-то узелки, а иногда и дѣтскія рожицы. На козлахъ въ ожиданіи дремалъ какой то старикъ, открывъ ротъ, и на его переносицѣ дрожали крупныя капли пота.
Усѣлся ребъ-Зундель, молча, а когда фура тронулась — какъ будто неохотно протянулъ руку Нахману и буркнулъ:
— Будь здоровъ.
Долго глядѣлъ Нахманъ имъ вслѣдъ. Медленно вернулся домой. Надъ недоконченной работой спалъ, сидя, Вольфъ-Беръ, за перегородкой словно мышь шевелилась старуха. Нахманъ вздохнулъ и взялся за иголку. Шли мѣсяцы. За это время ребъ-Довидъ выстроилъ заѣзжій домъ, и на невзрачные домики гордо взглянули зеленыя ставни.
Когда постройка кончилась — какъ разъ вернулся Хаимъ-балаголе. Втеченіе многихъ дней Хаимъ-балаголе бродилъ вокругъ новаго дома, останавливалъ прохожихъ и, указывая имъ на новое зданіе, кричалъ на всю улицу:
— Видите, это моя кровь тутъ! Въ каждомъ бревнѣ мои деньги, въ каждомъ кипиччѣ кусокъ моего сердца!
А потомъ подходилъ къ окнамъ поближе и, задирая вверхъ рыжія брови и разсѣченную губу, начиналъ тихо:
— Ребъ-Довидъ, а, ребъ-Довидъ!
Никто не отвѣчалъ. Тогда Хаимъ возвышалъ голосъ:
— Ребъ-Довидъ, покажитесь!
И, наконецъ, съ воплемъ заканчивалъ:
— Ребъ-Довидъ, проклятье на васъ, контрабанщикъ, злодѣй!.. Гдѣ мои деньги?..
И все это видѣлъ и слышалъ Нахманъ, а, когда о чемъ-либо спрашивалъ Вольфъ-Бера, Вольфъ-Беръ отвѣчалъ покорнымъ тономъ:
— Ребъ-Нахманъ, такъ хочетъ Богъ.
Старѣлъ Вольфъ-Беръ, и въ догонку шелъ ему Нахманъ, и была уже въ его душѣ та же покорность.
Когда Нахману минуло семнадцать лѣтъ, Вольфъ-Беръ, не говоря ни слова, съѣздилъ въ Сувалки и привезъ оттуда, свою племянницу Двейру. Была она бѣлобрысая, вся въ веснушкахъ, но здоровая и высокая. И понялъ Нахманъ, зачѣмъ Вольфъ-Беръ привезъ свою племянницу.
Племянница поселилась въ домѣ Хаима-балаголе, дней черезъ пять было обрученіе, а въ скоромъ времени и свадьба.
Пиликали музыканты, плакала невѣста и спокойно стоялъ Нахманъ подъ балдахиномъ. Не разъ видѣлъ онъ свадьбы, зналъ, что еврею нужно жениться, такъ хочетъ Богъ — и молча, не возражая, считая все происходящее повседневнымъ явленіемъ, вступилъ въ новую полосу своей жизни.
Въ сущности, эта полоса ничего не измѣнила: прибавились только лишнія заботы.
Молодые остались жить у Вольфъ-Бера, а черезъ годъ у Нахмана родилась дочь, за ней другая. Когда на свѣтъ Божій появился третій ребенокъ — сынъ, — тихо и незамѣтно умеръ Вольфъ-Беръ, а вскорѣ и его старуха. Семья росла. Родился еще одинъ сынъ, потомъ еще дочь, а за нею еще одинъ сынъ.
Плохо жилось Нахману, бывали и дни сплошного недоѣданія, болѣлъ то одинъ, то другой ребенокъ, разъ слегла и Двейра. Ревѣли дѣти, бродили немытыми, голодными, но, къ счастью, жена вскорѣ поднялась. Вздохнулъ Нахманъ свободнѣе, повеселѣлъ немного, а потомъ сразу свалилась неожиданная бѣда: въ мѣстечко пріѣхалъ новый портной. Жилъ онъ въ другой губерніи — въ какой-то деревнѣ. Хорошо зарабатывалъ, но однажды его попросили убраться, его и еще многихъ евреевъ, жившихъ по деревнямъ. Стонъ пошелъ по многимъ губерніямъ. Выселяли евреевъ толпами, неуклонно и строго приводили въ исполненіе временныя правила 3-го мая.
И выселенные разбрелись по другимъ городамъ и мѣстечкамъ. Новый портной привезъ съ собой машину, работалъ онъ ловко и скоро. Потемнѣлъ Нахманъ, темно стало въ домѣ.
Голодъ заглядывалъ въ окна…
— Пойди къ ребъ-Довиду, — приставала жена.
И, какъ когда-то говорилъ Вольфъ-Беръ, сказалъ Нахманъ своей женѣ:
— Дура ты. У ребъ-Довида просить — все равно, что воду рѣшетомъ таскать.
Ушелъ Нахманъ, потолкался среди людей, поговорилъ кое съ кѣмъ, а, вернувшись, сказалъ женѣ:
— Горько. Надо что-нибудь придумать.
Весь день говорили они, перебрали всѣ возможности — и не было выхода.
И снова не спалъ Нахманъ всю ночь. Плакалъ младенецъ, укачивая его, охала надъ нимъ жена, жалобно гудѣла веревка люльки, а утромъ жена заявила, что за ночь кое-что придумала. Надо уѣхать, только одно и остается.
— Куда? — робко спросилъ Нахманъ.
— Куда? Это мнѣ нравится, — сердито отрѣзала Двейра. — Развѣ я знаю? Міръ великъ…
Вновь стали думать. Двейра вспомнила, что гдѣ-то въ М--ской губерніи живетъ ея двоюродный братъ Файвель — и вся загорѣлась.
— Чего ты радуешься? — недоумѣвалъ Нахманъ.
— Смотри-ка на него! — кричала Двейра. — Какъ мнѣ не радоваться? Къ Файвелю мы ѣдемъ, Файвель все устроитъ. Ну, тебѣ я говорю или стѣнѣ?
— А чѣмъ поѣдемъ? — еще тише спросилъ Нахманъ.
Двейра осѣклась, но не надолго. Рѣшительно и твердо она взялась за дѣло. Все, что можно было продать, продали. Тайкомъ отъ мужа сбѣгала Двейра къ ребъ-Довиду. Плакала и въ то же время грозила, схватила ребъ-Довида за полу его кафтана и сказала, что не двинется съ мѣста, пока ребъ-Довидъ не согласится помочь — и раздобыла то, что нужно.
Дня черезъ три Нахманъ-латутникъ вмѣстѣ со своей семьей покинулъ мѣстечко. Везъ его тотъ же балаголе, который отвозилъ ребъ-Зунделя, и фура была та же.
Подошла желѣзная дорога. Стучали колеса, буфера… Потомъ встала новая фура. ѣхала эта фура, какъ всякая еврейская фура: черезъ каждыя три-четыре версты останавливалась; возлѣ жилыхъ мѣстъ балаголе пропадалъ иногда на долгое время — и тогда внутри фуры происходили маленькія революціи: негодовали и возмущались пассажиры. Въ концѣ концовъ балаголе появлялся съ новымъ пассажиромъ. Появленіе новаго лица успокаивало пассажировъ; скрещивались вопросы и отвѣты. Подъ шумъ разговора балаголе быстро усаживался на козлы — и вновь дребезжала фура, охая и стеня надъ рытвинами. Тянулись поля, лѣса, пятнами врѣзывались деревни. Двейра всю дорогу говорила съ какой-то еврейкой и Нахману пришлось возиться съ дѣтьми.
Возни было много и онъ облегченно вздохнулъ, когда наконецъ послѣ долгой ѣзды остановились у моста мѣстечка.
— Тпрру! — рявкнулъ балаголе, хотя лошади давнымъ давно уже стояли, какъ вкопанныя.
Нахманъ вытаскивалъ ребятъ. Кто-то изъ мѣстныхъ жителей подошелъ къ фурѣ и Двейра налетѣла на него съ рядомъ вопросовъ — и только слышалось:
— Файвель… Сынъ Менахеме изъ Орши? Ой, уѣхалъ? Куда?.. Надолго? А, уже пріѣхалъ! Когда?.. Около базара? Налѣво?.. Третій домъ?.. Спасибо вамъ!.. Такъ вы говорите, третій домъ?.. Спасибо вамъ…
Балаголе помогъ вытащить вещи, сложили ихъ тутъ же на дорогѣ. Нахманъ остался съ Вещами, а Двейра съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ почти бѣгомъ пустилась въ мѣстечко.
Устало сѣлъ Нахманъ на узелъ съ подушками, устало свѣсилъ руки — больное плечо поднялось еще выше — и былъ онъ жалокъ, маленькій на большомъ толстомъ узлѣ.
День шелъ къ концу. Повѣяло вечерней свѣжестью. Было тихо. Подъ мостомъ журчала рѣка. Нахманъ глядѣлъ на притихнувшихъ дѣтей. Облѣпили они его, точно пчелы. Самый младшій заснулъ, уткнувшись головой въ отцовское колѣно.
Нахманъ погладилъ заснувшаго ребенка, потомъ взглянулъ въ сторону мѣстечка — и вдругъ пришли ему на память слова Вольфъ-Бера. И, словно передавая кому-то неизвѣстному важныя и нужныя слова, Нахманъ проговорилъ негромко:
— Новая квартира… Новая жизнь… Новыя несчастья.
И задумался, а потомъ еще разъ повторилъ уже громче, точно желая яснѣе вникнуть въ смыслъ этихъ безотрадныхъ словъ, и не слышалъ, какъ подошла Двейра.
— Что это такое? — накинулась Двейра, уловивъ послѣднія слова. — Какія такія несчастья? Все хорошо будетъ.
— Я говорю… — смущенно началъ Нахманъ.
— Поменьше говори. Бери дѣтей и идемъ! — скомандовала Двейра.
…Шли они къ дому Файвеля — Нахманъ съ двумя ребятами на рукахъ, Двейра съ груднымъ, старшая семилѣтняя дѣвочка вела въ свою очередь еще двухъ — и по всей улицѣ выглядывали люди изъ оконъ, изъ дверей лавокъ…
Въ этотъ вечеръ во многихъ домахъ говорили о вновь прибывшихъ, а дней черезъ десять, когда младшему сыну Рахміеля рѣзника понадобилось кое-что сшить къ праздникамъ, жена Рахміеля — Енте Ципа обратилась къ своей сестрѣ:
— Я думаю позвать Нахмана бездѣтника. Пусть онъ шьетъ.
— Кого? — удивилась сестра.
— Нахмана-бездѣтника. Ну, вотъ того… родственника Файвеля.
Это прозвище пустила по мѣстечку Мирль, вдова Ицика Брохесъ. Была она женщина больная, но ехидная и любила давать прозвища. Она не вставала недѣлями, была у нея какая-то неизлечимая женская болѣзнь и, лежа, она выдумывала прозвища и рада бывала всякому случаю.
Едва успѣли ей сообщить, что пріѣхалъ молоденькій еврей съ шестью ребятами, какъ уже у Мирль Брохесъ что-то зашевелилось на языкѣ.
И вмѣсто Нахмана-латутника появился Нахманъ-бездѣтникъ.
Смѣясь, согласилось съ этимъ прозвищемъ все мѣстечко. Нахманъ очень скоро узналъ объ этой кличкѣ. Когда Двейра, почти взбѣшенная, поспѣшила криками и жестами выразить свое негодованіе, Нахманъ посмотрѣлъ на нее съ грустной усмѣшкой и, заикаясь, сказалъ ей, повторяя слова покойнаго Вольфъ-Бера:
— Ну, ну, ничего страшнаго. Евреи любятъ давать прозвища. Прозвище — это паспортъ для еврея… Еврейскій паспортъ… Хе-хе…
VI.
правитьСъ трудомъ, но осѣлъ Нахманъ. Года черезъ два послѣ пріѣзда родился еще одинъ сынъ. Первую зиму прожили впроголодь, ко второй стало немного легче, но нужда была постоянно въ домѣ, и всѣ дни Нахмана проходили въ постоянной борьбѣ съ нею и некогда было Нахману глядѣть, что творится вокругъ него, а творилось многое. Съ каждымъ днемъ мѣнялась жизнь, мѣнялись люди, порядки, обычаи, а Нахманъ жилъ, какъ въ тюрьмѣ — ничего не видя, ничего не слыша.
Росли дѣти. Сперва подросла одна дочь, за ней другая — и сразу какъ-то стало ясно, что дома двѣ дочери-невѣсты.
И пришлось поломать голову…
Съ трудомъ выдали старшую дочь замужъ, за ней другую. Но не успѣлъ Нахманъ успокоиться послѣ свадьбы второй дочери, какъ пришла забота большая: второму сыну надо было идти въ солдаты, а на освобожденіе отъ повинности мало было надежды. Поѣхала Двейра въ Могилевъ. Въ Могилевѣ, какъ ей говорили, живетъ одинъ человѣкъ, и этотъ человѣкъ знаетъ какіе-то ходы.
Вернулась Двейра изъ Могилева темнѣе осенняго вечера. Человѣкъ потребовалъ такую сумму, какую Двейра и назвать не могла безъ содроганія. Содрогнулся и Нахманъ, но дѣлать нечего: надо достать, надо освободить сына, жалко сына, сыну обѣщаютъ какое-то мѣсто… Заложили все, что можно, небольшую сумму согласился дать взаймы Файвель, а остальное Нахманъ втихомолку досталъ у Зораха Бруцкуса подъ большіе проценты. Зорахъ Бруцкусъ держалъ какую-то лавчонку, въ которой товару было рубля на два, не больше, а жилъ, не нуждаясь, и дочь выдалъ замужъ за такого человѣка, что все мѣстечко ахнуло отъ удивленія.
Женѣ своей Нахманъ не сказалъ, какой процентъ потребовалъ Зорахъ, а когда Двейра пристала къ нему, онъ, волнуясь и сердясь, отвѣтилъ ей:
— Не твое дѣло. Деньги есть — и хорошо. На!
И онъ протянулъ ей тощую пачку замусленныхъ грязныхъ трехрублевокъ, а самъ отошелъ въ сторону и затихъ.
Деньги отослали «человѣку изъ Могилева». Сынъ уѣхалъ туда, гдѣ долженъ былъ призываться.
Стали ждать, а дней черезъ десять пришло письмо отъ сына… Сына взяли въ солдаты, «человѣкъ изъ Могилева» надулъ, пальца о палецъ не ударилъ, забралъ деньги и ничего не сдѣлалъ. Все пропало — и деньги, и сынъ.
Остолбенѣвъ, стоялъ Нахманъ среди комнаты. Двейра вырывала письмо изъ его судорожно сведенныхъ пальцевъ и кричала, захлебываясь отъ рыданій:
— Горе мнѣ! Нахманъ, скажи хоть одно слово!
Дергала его за рукавъ и вновь кричала:
— Ой, это я виновата, я, я. Я повѣрила этому вору изъ Могилева. Сыночекъ мой дорогой, руки и ноги переломать твоей матери. Нахманъ!.. Владыко міра, гдѣ этотъ воръ? Ослѣпнуть ему, не дожить ему до субботы, гдѣ онъ, этотъ воръ? Ой, это я виновата!..
Въ одинъ день Нахманъ постарѣлъ лѣтъ на пятнадцать… Не переставая, плакала Двейра, по всему мѣстечку разносились ея проклятія. Изъ дома въ домъ ходила она — и ругательства сыпались на голову «вора изъ Могилева». Два-три дня бродилъ Нахманъ по дому, словно тѣнь, а, когда жена успокоилась, онъ ей сказалъ:
— Не ты виновата. Никто не виноватъ, — и сѣлъ за работу.
Сына угнали на Кавказъ…
Какъ будто еще ниже сталъ Нахманъ. Два раза въ мѣсяцъ приходилось вносить проценты Зораху Бруцкусу, надо было выплачивать Файвелю, и все это Нахманъ дѣлалъ покорно, не жалуясь, бѣгалъ отъ одного сосѣда къ другому, дрожалъ надъ каждой копейкой, только Двейра каждый день вспоминала «вора изъ Могилева» и отплевывалась.
Потомъ пришли другія событія, одно слѣдовало за другимъ. Женился старшій сынъ, переѣхалъ въ Оршу; въ Оршѣ пожилъ недолго, оставилъ жену и ребенка и уѣхалъ вь Америку.
— За счастьемъ, — какъ говорили одни,
— Отъ жены убѣжалъ, — какъ добавляли другіе.
И не зналъ Нахманъ, гдѣ правда. Зналъ онъ только, что въ Оршѣ живетъ его внукъ и что матери этого внука надо помогать. И помогалъ онъ, изъ кожи лѣзъ, но помогалъ, и часто, очень часто хотѣлось Нахману съѣздить въ Оршу, посмотрѣть на внука и привезти его къ себѣ, но тотчасъ же приходили разсчеты, счеты — и Нахманъ пряталъ свое желаніе до болѣе счастливыхъ дней, но счастливые дни не приходили и часто казалось, что никогда ихъ и не будетъ. Не было ни одной спокойной минуты. Много было заботъ съ третьей дочерью. Жениховъ въ виду не было, съ приданымъ дѣло обстояло туго. Гдѣ взять Нахману-бездѣтнику на приданое, когда въ домѣ, кромѣ подушекъ и перинъ, ничего нѣтъ, а что было — то заложено? Дочь была неудачница, ничего не умѣла дѣлать, все у нея изъ рукъ валилось и только одно и дѣлала, что ссорилась съ матерью. Ссоры происходили часто изъ-за пустяковъ.
…Шьетъ Нахманъ, шелеститъ матерія, вьется нитка, а изъ кухни доносится гамъ, крикъ. Съеживается Нахманъ: не любитъ онъ криковъ. Бросаетъ онъ работу, подходитъ къ дверямъ кухни, видитъ и слышитъ, какъ въ маленькой закоптѣлой кухнѣ мать и дочь ругаютъ другъ друга; видитъ раскраснѣвшіяся лица, у дочери засучены рукава по локоть и машетъ она голыми руками передъ самымъ носомъ матери, а мать со злобой что-то мѣшаетъ въ горшкѣ и, не слушая, что. говоритъ дочь, кричитъ въ свою очередь. И хочется Нахману крикнуть:
— Перестаньте!
Крикнуть, а потомъ заплакать. обидными слезами, но вмѣсто этого идетъ онъ обратно къ своему мѣсту — долго-долго сидитъ безъ движенія, только шевелитъ губами, а потомъ, какъ бы спохватившись, укоризненно качаетъ головой и быстро начинаетъ шить.
И шьетъ, шьетъ безъ конца.
Осенью пріѣхалъ въ мѣстечко какой-то богатый еврей съ женою въ гости къ своему родственнику, а когда уѣхалъ — захватилъ съ собой дочь Нахмана въ качествѣ прислуги.
Дома осталось двое: послѣдняя дочь и самый младшій сынъ. А въ это время по всей странѣ шли большія волненія. Зашевелилась и Мерея, — такъ называлось мѣстечко. Пришли октябрьскіе дни, надвинулись погромы. Погромъ какимъ-то чудомъ миновалъ Мерею — и камнемъ. слетѣлъ на головы жителей ближайшаго мѣстечка — Онешты…
Молодежь изъ Мереи двинулась на помощь…
Были тревожные ночные часы… Ночь прошла, прошелъ день, а на второй день въ Мерею привезли изъ Онешты двухъ убитыхъ изъ самообороны и трехъ изъ мѣстныхъ жителей. Среди нихъ былъ и сынъ Нахмана — двадцатилѣтній Лейзеръ.
Въ Мерею потянулись пострадавшіе отъ погрома въ Онештахъ. Десятки новыхъ лицъ появились въ Мереѣ. Лавки стояли запертыя, куда-то исчезъ смѣхъ. Притихла Мерея, забравъ въ себя искалѣченныхъ и раззоренныхъ, и насторожилась, не увѣренная въ своей безопасности, не знающая, что скажетъ слѣдующее утро или слѣдующая ночь.
Было тогда Нахману пятьдесятъ лѣтъ.
VII.
правитьПолъ вѣка прожилъ Нахманъ. Видѣлъ онъ немало умершихъ, не мало похоронилъ близкихъ, и каждая смерть была понятной и, если заставляла о чемъ-нибудь думать, то ао всякомъ случаѣ не о безсмысленности смерти; но смерть сына перевернула въ немъ всю душу, и у него какъ бы открылись глаза. Вотъ онъ жилъ втеченіе многихъ лѣтъ съ завязанными глазами, и вдругъ кто-то пришелъ, сорвалъ повязку и крикнулъ: — Гляди!
И взглянулъ Нахманъ-бездѣтникъ и увидѣлъ, что жизнь оставила его позади, сдѣлала большой скачокъ, пока онъ накладывалъ заплаты на чужія одежды.
Была война, о войнѣ говорили, спорили, гадали, а Нахману было не до войны. Куда тамъ, когда дома собственная нужда съ войной! Были большія перемѣны въ самомъ мѣстечкѣ, повѣяло чѣмъ-то новымъ. Слышалъ онъ не разъ, какъ люди толкуютъ о сіонизмѣ, о какомъ-то докторѣ Герцлѣ, но слушалъ однимъ ухомъ и не понималъ, къ чему всѣ эти разговоры.
Самъ онъ зналъ старыя слова, помнилъ ихъ:
— Да отсохнетъ рука моя, о Іерусалимъ, если я забуду тебя.
Но онъ повторялъ сотни другихъ обыденныхъ словъ. Некогда было думать: голова сохла отъ безчисленныхъ заботъ, а бокъ-о-бокъ шли другіе порядки. Вся страна дрожала отъ возбужденія и дрожь доходила до Мереи. Дѣти отодвинулись отъ отцовъ, стали жить по иному, требуя иного.
И ничего этого не видѣлъ Нахманъ. Въ своей собственной семьѣ не увидѣлъ новаго человѣка, идущаго ему на смѣну, а когда увидѣлъ, — было уже поздно…
Было прозвище «бездѣтникъ» — и прозвище оправдалось: остался онъ безъ дѣтей.
Привезли сына убитымъ. Не самъ умеръ, какъ умирали дѣды, прадѣды, а убили его.
Кто отвѣтитъ, за что убили?.. Кто отвѣтитъ, къ чему были всѣ труды, всѣ заботы и боли о дѣтяхъ?
И видитъ Нахманъ, что сына хоронятъ не только свои родные, но все мѣстечко, плачетъ не только мать, но и чужіе люди, которыхъ до этого Нахманъ никогда и не видѣлъ.
Рѣчи на кладбищѣ… Слова, нигдѣ никогда не слышанныя… И въ какую-то непонятную величину выростаетъ сынъ, и озирается Нахманъ. Не плачетъ, не стонетъ, только недоумѣніе въ глазахъ, недоумѣніе во всѣхъ движеніяхъ.
Приходили люди, когда Нахманъ, исполняя обрядъ поминанія, сидѣлъ семь дней на полу, — что-то говорили участливо. Словно въ туманѣ, мелькали передъ глазами Нахмана фигуры, лица, руки, ноги… Кто-то кормилъ его. Апатично принималъ Нахманъ пищу, на всѣ вопросы отвѣчалъ молчаніемъ. Слышалъ онъ, какъ рядомъ стонетъ жена, видѣлъ встревоженное, опухшее отъ слезъ лицо дочери — и трудно было шевельнуть языкомъ.
Иногда поднималъ глаза.
День… Свѣтло на дворѣ, а въ комнатѣ сумрачно. На полу сидятъ жена, дочь. Жена согнулась, точно кто-то ударилъ ее по затылку и приказалъ не подниматься. У дочери волосы разметались по плечамъ, грязная кофточка… Чувствуетъ Нахманъ, что надо кое-что сказать, но можетъ — и вновь опускаетъ голову, и на курчавую сѣдую.бородку стекаютъ скупыя слезы…
Вечеръ наступаетъ. Кто-то заглядываетъ въ окно. Слышно, какъ въ сѣняхъ кто-то отряхиваетъ снѣгъ съ сапогъ, входитъ, за нимъ тянется по полу мокрая полоска… Пришедшій что-то говоритъ, сидитъ недолго и со вздохомъ уходитъ. Скрипитъ снѣгъ за окномъ. Вьется мертво часъ за часомъ.
Семь долгихъ томительныхъ дней просидѣлъ Нахманъ.
За эти семь дней вся жизнь прошла передъ нимъ, и сколько минутъ было въ этихъ семи дняхъ — столько мыслей промелькнуло.
И когда-то давно приподнялъ онъ краешекъ завѣсы съ будущаго, заглянулъ въ него какими-то внутренними глазами — и тогда, словно озаренное яркимъ свѣтомъ, стало понятнымъ все то, что было.
Седьмой день кончился въ пятницу, а въ субботу вечеромъ Нахманъ держалъ свѣчу въ дрожащихъ рукахъ и потемнѣвшій отъ времени серебряный стаканчикъ съ виномъ, — единственную вещь, которую еще не заложили.
Въ темномъ винѣ колебалось отраженіе свѣчи. Возлѣ двери стояла Двейра. Гдѣ-то у окна темнѣлъ силуэтъ дочери. И тихо началъ Нахманъ, словно жалуясь кому-то:
— Гинэй эйлъ эшіосы эвшахъ[5]… Вотъ Богъ спасенія моего…
Запнулся Нахманъ… Поглядѣлъ на ногти и вдругъ всхлипнулъ. Какъ-то жалобно, по-дѣтски. Изъ задрожавшихъ рукъ выпали стаканъ и свѣча…
Нахманъ нагнулся, чтобы поднять упавшёе, и, громко рыдая, закончилъ на полу:
— В’элей эфходъ ки о зы вызымросъ ё адонэй… Уповаю и не страшусь, ибо моя сила и пѣснь есть Іегова-Господь…
Казалось, что онъ зоветъ кого-то… Его поднимали жена и дочь и подъ руки вели къ постели…
Съ этого дня Нахманъ-бездѣтникъ сталъ другимъ человѣкомъ и было это на пятидесятомъ году его жизни. Гдѣ было только два-три человѣка, тамъ былъ и Нахманъ. Не было ни одного спора, въ которомъ онъ бы не участвовалъ, ни одного разговора. Онъ приходилъ въ синагогу раньше всѣхъ. Обо всемъ допытывался, все торопился узнать. Говорилъ со стариками, съ молодыми. Молодымъ задавалъ сотни вопросовъ и тутъ же съ мѣста въ карьеръ развивалъ свои теоріи. Теоріи были страшно запутанныя, никто въ нихъ ничего не понималъ. Все смѣшалось вмѣстѣ: и погромы, и сіонизмъ, и «Бундъ», и самооборона, и различныя европейскія государства, и война, давно прошедшая. Зазывалъ онъ людей къ себѣ, часами говорилъ. Въ Мереѣ нѣсколько человѣкъ получали еврейскую газету, и Нахманъ прочитывалъ каждый номеръ, а потомъ въ разговорѣ обнаруживалъ огромную освѣдомленность, но все шиворотъ-навыворотъ.
Все это дѣлалось торопливо, почти лихорадочно, словно что-то горѣло у него внутри, и онъ старался этотъ огонь чѣмъ-нибудь затушить, но на всѣхъ его движеніяхъ и словахъ лежала густая печать неизлечимой грусти.
Часто забывалъ онъ про ѣду — и женѣ приходилось слѣдить за нимъ, какъ за маленькимъ ребенкомъ.
Уѣхала послѣдняя дочь въ Америку, получивъ шифсъ-карту отъ брата, — и Нахманъ не замѣтилъ ея отсутствія. Прихварывала Двейра, согнулась вдвое, но и этого онъ не видѣлъ. Ни одной минуты не могъ усидѣть дома.
— Куда ты бѣжишь, Господь съ тобой? Вѣдь не на пожаръ же? — спрашивала Двейра.
Пусто было дома безъ дѣтей. Двейра пробовала не разъ говорить съ мужемъ о невѣсткѣ, которая жила въ Оршѣ, но Нахманъ глядѣлъ въ сторону и торопливо бормоталъ:
— Потомъ… потомъ… — и куда-то уходилъ.
Нахманъ забросилъ работу. Еслибы изрѣдка не посылалъ старшій сынъ изъ Америки — трудно былобы Двейрѣ сводить концы съ концами.
Рѣзкая перемѣна въ мужѣ поразила Двейру… Кажется, тотъ же самый Нахманъ, и въ то же время не тотъ, словно пришли и подмѣнили… Человѣку пятьдесятъ лѣтъ, а онъ якшается съ молодыми. У человѣка сѣдые волосы, а онъ дни и ночи то на улицѣ, то у кого-нибудь въ гостяхъ. Что же это такое, Господи Боже мой!.. И не сидится ему на одномъ мѣстѣ: то вскочитъ, то побѣжитъ. Что же это такое?.. Старшая дочь жила по близости, на другомъ берегу рѣки, и радовалась Двейра, когда приходила дочь, и выражала передъ нею свое недоумѣніе, и жаловалась ей.
Въ большой синагогѣ полумракъ. Медленно собирается народъ, а пока идетъ бесѣда. Тутъ же и Нахманъ. Маленькая фигурка съ вздернутымъ плечомъ поворачивается то въ одну, то въ другую сторону. Затронутъ очень важный вопросъ — и Нахманъ горячится, заикается.
— Какъ же такъ? — твердитъ Нахманъ. — Легко сказать, переѣхать всѣмъ въ Палестину! А что скажетъ Турція?
— Очень легко — важно и вѣско отвѣчаетъ Зелигъ Зельцеръ. У Зелига Зельцера заведеніе фруктовыхъ водъ; но, говоря о немъ, Зелигъ всегда прибавляетъ: «моя фабрика». Какъ настоящій фабрикантъ, онъ говоритъ медленно и вѣско.
— Лл… егг…к…ко? — подскакиваетъ Нахманъ. — Восьми мм-милліонамъ евреевъ?
— Семь, — вноситъ кто-то свою поправку.
— Ну, пусть будетъ семь, — соглашается Нахманъ и начинаетъ высчитывать: — на дорогу нужно, на губернаторскій паспортъ нужно.
— Къ чему тутъ паспортъ? — смѣется кто-то сзади.
— Пп-п-аспортъ? — Нахманъ оборачивается къ невидимому оппоненту. — Скажите мнѣ, я прошу васъ, а какъ вы переѣдете границу? Крадучись? А? Семь милліоновъ человѣкъ будутъ «красться» черезъ границу?
Среди слушателей растетъ смѣхъ. И все сильнѣе горячится Нахманъ, начинаетъ высчитывать, путается въ цифрахъ.
— Ша! — стучитъ кто-то кулакомъ по пюпитру. — Пора уже молиться.
Становится тихо…
Помолившись, медленно идетъ Нахманъ домой, останавливается на каждомъ шагу, встрѣтитъ человѣка, перекинется съ нимъ двумя-тремя словами — и бредетъ дальше. Къ вечеру у Нахмана падаетъ возбужденіе. Въ бѣгѣ дня живетъ онъ повышенно, тревогу и боль куда-то гонитъ прочь спорами, разговорами, а приходитъ вечеръ, становится темно — и боль и тревога настойчиво заявляютъ о себѣ.
И не отпускаютъ онѣ Нахмана вплоть до утра, до той минуты, пока не наступаетъ сутолока дня.
Дома пусто, глухо. Вяло и словно неохотно горитъ лампа. Спитъ Двейра. Устало садится Нахманъ къ столу, машинально перебираетъ разбросанные обрѣзки, тесемки.
Тягуче ползетъ ночь. И некуда уйти Нахману отъ безотрадныхъ безформенныхъ мыслей.
Но приходитъ новый день — и уже съ утра Нахманъ на улицѣ толчется среди людей, жестикулируетъ, споритъ, горячится. И отъ одного обывателя къ другому идутъ крылатыя словечки:
— Нахманъ — политикъ!
— Нашъ Нахманъ — политикъ.
— Ну, ребъ-Нахманъ, что слышно, напримѣръ, скажу я, въ Австріи?
— Ребъ-Нахманъ, слыхали? Новый циркуляръ…
— Ребъ-Нахманъ-политикъ!
…Скрипитъ колесо жизни…
VIII.
правитьВерстахъ въ трехъ отъ Мереи, по ту сторону рѣки, сейчасъ же за густой тѣнистой рощей, лежало большое село Никодимовка, гдѣ два раза въ году происходили огромныя ярмарки. На ярмарки со всѣхъ окрестностей съѣзжались люди, безъ конца тянулись нагруженные возы, летѣли шарабаны, пролетки, шли пѣшеходы. Никодимовка славилась своей мукой, которую такъ и называли «никодимовка» — и подъ этимъ именемъ она расходилась по многимъ губерніямъ, а частью шла заграницу.
Село было богатое съ двумя церквами, съ огромнымъ количествомъ мельницъ. Было много лавокъ, каменныхъ домовъ. Недалеко находилась станція желѣзной дороги, откуда и пришелъ расцвѣтъ Никодимовки.
Рядомъ со своимъ богатымъ разодѣтымъ сосѣдомъ Мерея казалась жалкимъ темнымъ пятномъ; ютившаяся на двухъ невысокихъ холмахъ, она была похожа на горбатаго. Но не только внѣшній обликъ отдѣлялъ Мерею отъ Никодимовки, Никодимовка принадлежала къ другой губерніи, эта губернія уже лежала внѣ черты еврейской осѣдлости — и между Мереей и Никодимовкой лежала непроходимая пропасть. Эту пропасть трудно было заполнить. Создавалась она годами и съ каждымъ годомъ становилась все глубже и глубже, точно кто-то озлобленный усердно копалъ ее, выбрасывая лопату за лопатой…
Но тонкія, почти неуловимыя нити связывали Мерею и Никодимовку, тянулись черезъ насыпь. Въ Никодимовкѣ жило 5—6 еврейскихъ семей: двое мукомоловъ, зять Нахмана — слесарь, сынъ николаевскаго солдата, и еще кое-кто. Въ большіе праздники никодимовскіе евреи молились въ мерейской синагогѣ, иногда заглядывали въ Мерею и въ будніе дни — и дѣлали они это спокойно, не боясь.
Иначе обстояло дѣло съ жителями Мереи. Посѣщали они Никодимовку рѣдко и то только тогда, когда нужда требовала: никодимовскіе мукомолы вели большую торговлю и отъ нея кое-что перепадало жителямъ Мереи.
Рядомъ съ никодимовскимъ евреемъ мереецъ казался жителемъ другой планеты; точно два совершенно различныхъ міра лежали бокъ-о-бокъ рядомъ, раздѣленные только узкой полоской земли. Крѣпче всѣхъ была связь съ Никодимовкой у Нахмана, но до смерти сына онъ былъ только разъ у своей дочери, и то по просьбѣ Двейры. Пошелъ онъ, когда дочь захворала, но пробылъ въ Никодимовкѣ недолго и быстро вернулся. Какъ разъ въ это время въ Никодимовкѣ ждали новаго пристава, и кто-то пустилъ слухъ о предстоящей облавѣ.
Старый приставъ зналъ, что мерейцы захаживаютъ и ночуютъ въ Никодимовкѣ, но не вмѣшивался, а кто знаетъ, каковъ будетъ новый приставъ — и встревоженный зять поспѣшилъ выпроводить Нахмана. Слухъ оказался только слухомъ, но остался висѣть въ воздухѣ, какъ невидимая, но возможная угроза.
Вскорѣ сына убили, а когда послѣ его смерти жизнь Нахмана пошла по иному — иными глазами взглянулъ на «черту» Нахманъ-политикъ.
Сталъ онъ чаще захаживать въ Никодимовку въ поискахъ за новостями, въ ненасытномъ желаніи быть среди новыхъ лицъ, среди новой сутолоки.
Вскорѣ Нахманъ сталъ постояннымъ гостемъ въ Никодимовкѣ.
Разъ, другой — и перестала для него существовать «черта». Такъ же, какъ переступалъ порогъ любого дома въ Мереѣ, переходилъ онъ мостъ, бралъ влѣво, огибалъ рощу, — и все это дѣлалъ, не размышляя: земля въ Никодимовкѣ была для него той же землей, что и мерейская, и онъ не глядѣлъ на нее, зная каждую пядь ея, каждый дорожніый столбикъ.
Не было разницы между однимъ клочкомъ земли и другимъ, а когда ему люди говорили объ этомъ — онъ недоумѣвающе выслушивалъ и, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ начатый разговоръ. По поводу его хожденій въ Никодимовку особенно любилъ распространяться Исроэль Залкиндъ, тоже портной. На Нахмана онъ никогда не смотрѣлъ, какъ на серьезнаго конкурента, а когда тотъ окончательно забросилъ работу, Залкиндъ счелъ своимъ долгомъ особенно дружески относиться къ нему и дѣлалъ это на каждомъ шагу.
— Ой, ребъ-Нахманъ, — говорилъ Изроэль Залкиндъ, многозначительно сощуривъ глаза. — Ой, нарветесь вы! Вотъ не могу васъ понять. Кажется, человѣкъ газеты читаетъ, знаетъ гдѣ и что, а ведетъ себя, какъ ребенокъ. Кому, какъ не вамъ, знать, что одна губернія — это одна губернія, а другая губернія — это другая губернія. Вѣдь вы человѣкъ съ умомъ, человѣкъ съ политикой.
Въ отвѣтъ Нахманъ бросалъ короткое «ну». Тогда Залкиндъ такъ же многозначительно раскрывалъ глаза и полуобиженно говорилъ:
— Вамъ лучше знать, конечно. Но…
Вновь щурилъ глаза и, уже отходя, добавлялъ:
— Какъ хотите, я вѣдь не принуждаю. Я это отъ полнаго сердца.
Не разъ и Двейра пыталась образумить мужа, напуганная старымъ слухомъ объ облавахъ, но всѣ ея старанія, словно хрупкое стекло, разбивались о равнодушіе Нахмана.
Нахманъ ко всему былъ равнодушенъ, кромѣ своей, какъ говорила Двейра, «политики, чтобы ей не дожить до завтрашняго дня», и въ то же время кусокъ земли, отдѣляющій одну губернію отъ другой, не былъ для него частью той же политики.
Политика была въ другомъ — въ неясномъ, спутанномъ гдѣ все хотя и исходило изъ смерти сына, но было далекимъ, нездѣшнимъ, а «черта» лежала передъ самыми глазами, была простымъ, слишкомъ реальнымъ фактомъ и была связана съ тѣми жизненными проявленіями, отъ которыхъ Нахманъ торопливо и лихорадочно уходилъ въ несознанномъ желаніи заслониться отъ той жизни, гдѣ убиваютъ сыновей, гдѣ каждый шагъ долженъ сопровождаться крикомъ: «на, пей мою кровь», гдѣ нѣтъ отдыха.
И, какъ избалованный ребенокъ проходитъ мимо не интересной, не яркой игрушки, Нахманъ прошелъ мимо «черты».
Въ одно изъ своихъ посѣщеній Нахманъ простудился. У зятя пилъ онъ чай съ малиновымъ вареньемъ, много и долго говорилъ, вспотѣлъ, а потомъ вышелъ, не успѣвъ еще отдышаться. Холодно было на улицѣ. Возлѣ рощи налетѣлъ внезапный вѣтеръ, продулъ насквозь — и еле-еле дошелъ Нахманъ до Мереи и слегъ.
Трудно было Нахману лежать: тяготила тишина, пугало безлюдіе, тянуло на улицу. Попробовалъ онъ разъ подняться, на силъ не хватило, а къ тому еще Двейра набросилась на него съ крикомъ. Сошлись они оба на томъ, что ему будетъ позволено сидѣть у окна.
День, другой сидитъ Нахманъ у окна.
Пусто на улицѣ, никого не видно. Не то снѣгъ падаетъ, не то дождь идетъ. Облака ползутъ и похожи на мокрыя тряпки. Попрятались люди. Тяжело Нахману безъ людей. Какъ разъ подошла первая годовщина смерти сына; въ этотъ день не сидѣлъ Нахманъ у окна.
Зажгла Двейра лампу. При свѣтѣ дня тихій огонекъ лампы[6] заговорилъ о чемъ-то безотрадномъ, тоскливомъ, казался мертвымъ напоминаніемъ о томъ, что мертво. Тусклый октябрьскій день насупился, точно скупой старикашка, и скупо свѣтилъ въ окна. Всхлипывала Двейра. Старикъ глядѣлъ на лампу, не мигая; съежился въ углу кровати, укрывшись старымъ женинымъ платкомъ, и всматривался упорно, словно сквозь тонкій язычокъ огня видѣлъ что-то важное, сокровенное — и не слезились глаза, только иногда вздрагивало искривленное плечо и о чемъ-то безвыходно-тяжеломъ говорила эта дрожь. На слѣдующій день Нахманъ ушелъ изъ дому, не слушая, что кричитъ ему въ догонку Двейра, и хотя чувствовалъ во всемъ тѣлѣ какую-то слабость — все же весь день шагалъ по мѣстечку: зашелъ онъ къ Бруцкусу, отъ Бруцкуса къ Залкинду, даже къ рѣзнику зашелъ, что случалось очень рѣдко. Рѣзника вскорѣ куда-то позвали. До вечера было еще далеко — и, выйдя отъ рѣзника, Нахманъ повернулъ къ мосту. Плыли по рѣчкѣ тонкія льдинки, похожія на осколки стеколъ, у береговъ лежалъ полоской сѣроватый затоптанный снѣгъ, съ того берега тусклымъ пятномъ сѣрѣла роща.
Нахманъ перешелъ мостъ и заковылялъ къ рощѣ… Ноги то и дѣло скользили съ дороги къ канавкамъ. Шальной вѣтеръ билъ въ затылокъ, а потомъ вдругъ мѣнялъ направленіе и уже колотилъ въ лицо. Долго, очень долго шелъ Нахманъ и не успѣлъ онъ перекинуться съ зятемъ двумя-тремя словами, какъ уже наступилъ вечеръ, а къ вечеру снѣгъ повалилъ мелкими хлопьями, но густо, богато — и въ короткое время воздвигъ сугробы, разукрасилъ крыши и сплошнымъ бѣлымъ пластомъ раскинулся по землѣ, не оставляя ни одной прорѣхи. Зять, уставшій за день, нудно говорилъ о своихъ дѣлахъ, жаловался на кого-то, кого-то въ чемъ-то упрекалъ. Въ сосѣдней комнатѣ плакалъ ребенокъ и мать тягуче тянула надъ нимъ пѣсенку, иногда прерывая ее — и тогда слышалось сердитое, перемѣшанное со вздохами.
— Заснешь ли ты когда-нибудь? Охъ!.. Аа-аа!..
Какъ всегда къ ночи, пріумолкъ Нахманъ… Успокоивъ ребенка, появилась дочь, устроила старику постель, что-то сказала про погоду, спросила о Двейрѣ — и ушла, а за нею вскорѣ и зять ушелъ.
Холодно было Нахману, дрожь скользила по всему тѣлу, отъ головы къ плечамъ пробѣгали какія-то тонкія, колючія струйки. Подошелъ Нахманъ къ печкѣ, пощупалъ ее — и къ теплымъ, почти горячимъ изразцамъ, надолго прижалась старческая искривленная спина. Такъ, сидя у печки, и заснулъ онъ. Лампа почадила немного, почадила и погасла, дернувъ въ послѣдній разъ конвульсивно тоненькимъ язычкомъ. Забѣлѣли окна, запушенныя снѣгомъ. Потекли минуты ночи — ровно, не торопясь, сплетаясь съ тишиной, но вдругъ тишина испуганно шарахнулась въ сторону, нарушился ровный бѣгъ ночи: громко и настойчиво кто-то стучалъ въ двери.
IX.
править— Господинъ приставъ, — кричала дочь Нахмана, ловя пристава за руку. — Господинъ приставъ! Боже мой! Ну, пришелъ къ своей дочери старый еврей — такъ что же за это?
Два урядника стояли у дверей. Возлѣ нихъ въ одномъ нижнемъ бѣльѣ суетился зять Нахмана. Одной рукой онъ поддерживалъ розовые кальсоны, а другой отчаянно жестикулировалъ и быстро-быстро что-то шепталъ урядникамъ. Одинъ урядникъ отвернулся въ сторону, а другой однимъ глазомъ сердито подмигивалъ зятю, указывая на пристава, но зять не видѣлъ предостерегающихъ знаковъ.
— Господинъ приставъ, — умоляла дочь Нахмана. — Онъ сейчасъ уйдетъ, вотъ сейчасъ… Одну минуточку, господинъ приставъ, мой мужъ увезетъ его, вотъ какъ вы видите меня. Сейчасъ…
И, обращаясь, къ мужу кричала:
— Мендель, одѣвайся. Чего ты тамъ стоишь, погибель на тебя, одѣвайся!
А вперемежку отрывисто бросала по-еврейски:
— Гдѣ твоя голова? Дурень, оселъ, покажи ему «звонкія»!…
Отъ пристава бѣгала къ мужу, отъ мужа къ урядникамъ и снова къ приставу, но приставъ коротко говорилъ:
— Нельзя.
И она отскакивала отъ него, точно мячъ.
Урядники шли къ Нахману… Какъ только полиція вошла въ комнату, Нахманъ испуганно метнулся отъ печки въ сторону, не понимая въ чемъ дѣло, но увидѣлъ свѣтлую шинель пристава — согнулся весь, спряталъ голову въ плечи и медленно поплелся обратно къ печкѣ, вновь прижался къ изразцамъ и покорно обернулся къ приставу… Глядѣлъ на него нѣсколько мгновеній, а потомъ устало опустилъ голову на грудь и закрылъ глаза. Кричала и плакала дочь, тонкимъ голосомъ говорилъ зять, гудѣли голоса урядниковъ — и все время Нахманъ сидѣлъ съ закрытыми глазами. Когда урядники по приказанію пристава подошли къ Нахману и взяли его за плечи, и Нахманъ покорно отдался чужимъ рукамъ, — дочь его, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что дѣлаетъ, съ визгомъ подскочила къ урядникамъ и уцѣпилась за одного изъ нихъ, схватившись за шнуръ отъ револьвера.
Урядникъ дернулъ плечомъ и, обернувшись, спокойно и въ то же время быстро ударилъ ее кулакомъ въ грудь, отшвырнувъ къ стѣнѣ. Она охнула коротко и присѣла.
— Гавриловъ, не дерись! — сухо сказалъ приставъ, направляясь къ дверямъ.
За нимъ двинулись урядники, ведя Нахмана. Не сопротивляясь, шелъ Нахманъ. Урядники стучали сапогами, что-то говорилъ приставъ, и слова, и крики, и тревога, казалось, шли мимо Нахмана, не затрагивая его, словно все, происходящее въ комнатѣ, не касалось его, точно все это совершалось гдѣ-то далеко за предѣлами понятнаго, разумнаго и здѣшняго.
Только тогда, когда единъ изъ урядниковъ, подталкивая его къ порогу, открывалъ дверь, — Нахманъ обернулся, увидѣлъ, какъ дочь поднимается съ полу, какъ метнулась въ сторону розовые кальсоны зятя — и задвигалъ губами, словно пережевывая что то, и вдругъ медленно и раздѣльно сказалъ, не заикаясь:
— Доброй субботы.
И на его потемнѣвшемъ лицѣ мелькнула какая-то странная улыбка.
…Позади остался домъ зятя, хрустѣлъ снѣгъ подъ ногами. Сосредоточенно и грузно шагалъ высокій урядникъ, а другой — вертлявый и маленькій — то и дѣло забѣгалъ впередъ, поддерживая шашку и шаркая одной ногой, и былъ онъ похожъ на юркую лохматую собаченку..
И на улицѣ Нахманъ снова повторилъ:
— Доброй субботы!
Вертлявый урядникъ прыснулъ:
— Чего ржешь? — буркнулъ высокій сердито, — приказано вѣдь потише.
Вертлявый урядникъ поднесъ руку ко рту, но не могъ сдержаться и захлебнулся отъ смѣха:
— Мм…ать честная! Хо-хо-хо… Жидъ-то какъ лопочетъ… Мнѣ-то… Хо-хо-хо… По своему!..
За нимъ заскрипѣли чьи-то шаги: торопливо бѣжалъ зять Нахмана, уже одѣтый, догоняя пристава, и вдругъ увидѣлъ, что приставъ подходитъ къ дому мукомола Шапиро.
Падая, спотыкаясь, зять Нахмана побѣжалъ обратно къ своему дому, еле нащупалъ дверь и съ крикомъ ворвался въ комнату:
— Хана, они пошли къ Шапиро… Они идутъ ко всѣмъ. Плохо, плохо!..
… На крыльцѣ мукомола Шапиро сидѣлъ Нахманъ, уронивъ голову на руки, а возлѣ вертлявый урядникъ стоялъ на стражѣ. Другой урядникъ рукояткой револьвера стучалъ въ двери.
Для остальныхъ облава прошла благополучно, никого не нашли, а рано утромъ Хана побѣжала къ приставу и вновь умоляла и упрашивала. Но ничто не помогло — и на третій день Нахмана отправили изъ Никодимовки этапомъ къ его мѣстожительству — въ Мерею.
Въ Мереѣ и въ Никодимовкѣ евреи засуетились.
— Чего вы молчали? — злобно плача кричала Хана никодимовскимъ евреямъ, — допустили, чтобы этапомъ отправили, этапомъ стараго больного человѣка… Тоже евреи! Не я ли просила васъ помочь! А теперь вы охаете!
Но никодимовскіе евреи охали по другому поводу: не было сомнѣнія, что ночная облава произошла благодаря доносу.
За то въ Мереѣ негодованіе Ханы встрѣтило полное сочувствіе.
И чуть ли не въ десятый разъ разсказывала Хана:
— Этапомъ, представьте себѣ, этапомъ! Я прошу пристава: господинъ приставъ, вѣдь мой отецъ изъ Мереи, а Мерея, какъ вы знаете, на томъ берегу, позвольте, господинъ приставъ, мой мужъ отвезетъ его.
— Ну? — слышалось со всѣхъ сторонъ.
— Что «ну»? Этапомъ, говоритъ, онъ долженъ пойти, а я говорю: до Мереи вѣдь рукой подать, а онъ говоритъ: нельзя. Господи Боже мой, говорю я, старикъ больной, а онъ говоритъ: нельзя. Спрашиваю я: а долго продолжится этапъ? Немного, говоритъ онъ, немного, недѣль пять. Пять недѣль? Караулъ, пять недѣль? Гдѣ, взять силъ? Смѣется онъ и говоритъ мнѣ, что силъ не надо, что отца повезутъ. Ой, чтобъ его уже на кладбище повезли, собаку. Куда, спрашиваю я, куда его повезутъ? Куда? Въ губернскій городъ, а потомъ дальше. Въ губернскій городъ? Зачѣмъ? Для чего? Гдѣ губернскій городъ и гдѣ Мерея? Мерея здѣсь, подъ самымъ носомъ, десять шаговъ. Вижу я, смѣется онъ, приставъ нашъ, и говоритъ мнѣ, что такъ нужно, что такъ идетъ этапъ. Сперва въ губернскій городъ, потомъ въ другой губернскій городъ, а потомъ дальше и дальше, пока не придетъ въ Могилевъ, а уже изъ Могилева въ Мерею. Гдѣ Могилевъ и гдѣ Мерея? Господи Боже мой, говорю я приставу, Мерея вѣдь здѣсь, возлѣ Никодимовки!.. Ой!..
До поздней ночи горѣлъ свѣтъ въ домѣ Нахмана, и передъ послѣдними слушателями Хана жаловалась на никодимовскихъ евреевъ, ругала ихъ и отъ ругательствъ, волнуясь, переходила къ отцу:
— Охъ, объ отцѣ и не спрашивайте, не спрашивайте, прошу я васъ. Чтобы я такъ знала о холерѣ, какъ я знаю, что съ нимъ. Хоть бы онъ слово сказалъ. Сказалъ, уходя: «доброй субботы» — и точно воды въ ротъ набралъ. «Доброй субботы» — что вы скажете про это, когда до субботы еще два дня? Я какъ помѣшанная была, когда онъ это сказалъ, можете мнѣ повѣрить. Сказать въ серединѣ недѣли «доброй субботы»!? Ну? Ничего онъ не говоритъ, я была у него. Вотъ ничего не говоритъ. Я спрашиваю, а онъ молчитъ…
Охали женщины…
Отъ одного мерейца къ другому бѣгалъ Изроэль Залкиндъ и многозначительно щурилъ глаза:
— Ну, что я говорилъ? Не я ли говорилъ Нахману, что не кончится добромъ? А? Что вы скажете? А?
Изъ Никодимовки пришло извѣстіе, что облава произошла благодаря доносу и что донесъ конкурентъ мукомола Шапиро, думая этимъ подгадить Шапиро, но какъ разъ въ эту ночь у Шапиро никого не оказалось.
По этому поводу Зелигъ Зельцеръ фабрикантъ поругался съ рѣзникомъ: у рѣзника были кое-какія дѣла съ конкурентомъ Шапиро. Жена рѣзника, оскорбленная за мужа, не утерпѣла и устроила скандалъ женѣ Зельцера, назвавъ ее сводницей; та въ свою очередь встала на дыбы, а поддержала ее жена Изроэля Залкинда. Маленькія страсти разбушевались — и Мерея забыла про Нахмана политика, отдавшись новымъ злобамъ дня, а въ это время Нахмана везли въ арестантскомъ вагонѣ въ губернскій городъ.
Изъ губернской пересыльной тюрьмы послѣ шестидневнаго сидѣнія его послали дальше. Встала новая тюрьма, за ней другая. И отъ одной тюрьмы къ другой шелъ Нахманъ, а съ нимъ шли сотни другихъ лицъ. Приказывали лечь — онъ ложился. Велѣли вставать — онъ вставалъ, и все это онъ дѣлалъ покорно, только вздрагивалъ при окрикахъ.
Во время одного перехода какой-то сумасбродный конвойный офицеръ приказалъ надѣть наручни на всю этапную партію. Надѣли наручни и на Нахмана, и онъ принялъ это, не удивляясь, даже не взглянулъ на наручни.
Надъ нимъ подсмѣивались арестанты, сбрасывали съ него шапку, дразнили, что-то кричали надъ ухомъ. Иные, издѣваясь, подносили къ его рту куски мяса. И не глядѣлъ на нихъ Нахманъ, только отворачивался, когда мясо подносили слишкомъ близко къ губамъ… Кто-то за него получалъ кормовыя деньги, и однимъ кускомъ хлѣба Нахманъ жилъ цѣлый день. Не было для него разницы между днемъ и ночью — и отъ одного утра до другого Нахманъ сидѣлъ часами, полузакрывъ глаза, словно отъ невыносимой боли, и постоянной была темнота. Въ этой темнотѣ Нахманъ незамѣтно для другихъ угасалъ — тихо и молча.
Въ душѣ не было ни молитвъ, ни словъ.
Уходя изъ дома зятя, сказалъ онъ: «доброй субботы». Въ эти слова вложилъ всю горечь прошлаго, всю свою муку и боль — и замолкъ уже навсегда, словно пришелъ кто-то невѣдомый и грозный и раскаленнымъ желѣзомъ сжегъ и испепелилъ всѣ слова и всѣ мысли.
Такъ двѣ недѣли прожилъ Нахманъ, а на шестнадцатый день, когда съ вокзала этапъ направился къ М--ской тюрьмѣ, конвойнымъ пришлось положить Нахмана въ сани: ходить онъ уже не могъ.
Изъ М--ской тюрьмы этапъ направился дальше. Въ небольшомъ уѣздномъ городкѣ Нахмана передали въ руки мѣстной полиціи, а оттуда привезли его въ Мерею два стражника.
… Медленно плелись сани. По бокамъ на бортахъ сидѣли стражники, свѣсивъ ноги, курили и о чемъ-то болтали. Вился пріятный дымокъ отъ крѣпкой махорки, скрипѣли полозья по рыхлому снѣгу. Тянулся рѣдкій лѣсокъ… Изрѣдка съ вѣтокъ падалъ тающій снѣгъ. День былъ теплый, кое-гдѣ въ снѣгу мелькали проталины и на посвѣтлѣвшемъ небѣ такими же проталинами казались рѣдкія сѣроватыя облака.
Въ саняхъ на небольшой охапкѣ сѣна лежалъ Нахманъ, подвернувъ одну ногу, запрокинувъ голову, и, когда сани попадали въ выбоины, Нахманъ съеживался въ какой-то маленькій комокъ, поднимая вверхъ искривленное плечо…
Сани въѣхали въ Мерею — и минутъ черезъ десять почти вся Мерея стояла возлѣ саней, а дней черезъ пять та же Мерея хоронила Нахмана бездѣтника, и изъ всѣхъ его дѣтей за его гробомъ шла только одна дочь — Хана изъ Никодимовки.
И, какъ всегда, какъ десять, пятнадцать, тридцать лѣтъ тому назадъ, звенѣли кружки сборщиковъ и новые члены погребальнаго братства, но съ той же интонаціей, какъ и старые, печально и жалобно вскрикивали подъ звонъ кружекъ:
— Ццокэ тацэль мемой-есъ… Милосердіе спасаетъ отъ смерти.
X.
правитьВдова Ицика Брохесъ, Мирль, уже дней десять не вставала съ постели. Въ день смерти Нахмана къ ней никто не заходилъ, и она не знала, что творится въ Мереѣ, — и поэтому злилась на весь міръ.
Только къ вечеру забѣжала сосѣдка.
Мирль услышала шаги сосѣдки и демонстративно отвернулась къ стѣнѣ.
— Мирль, душенька — затараторила сосѣдка плаксиво. — Нахманъ умеръ, вотъ только что. Охъ, жаль Двейру бѣдную…
Мирль обернулась къ ней и сердито поджала губы.
— Не могли вы, Гитль, раньше придти? Вы вѣдь знаете, какъ я васъ жду, — сказала Мирль и обиженно замолчала, но тотчасъ же сѣла и оживленно спросила:
— Такъ вы говорите, онъ умеръ? Нахманъ этапникъ, да?
- ↑ Родъ обрядовой одежды.
- ↑ Религіозный обрядъ: родственники умершаго должны 7 дней сидѣть на полу, — нѣчто вродѣ траура.
- ↑ Бѣдные ешиботники, т. е. ученики ешибота, высшей богословской школы, столуются въ домахъ состоятельныхъ евреевъ ко одному или нѣсколько дней въ недѣлю: отсюда и выраженіе «дни».
- ↑ Презрительное названіе портного, занимающагося исключительно накладываніемъ заплатъ.
- ↑ Молитва, которую читаютъ въ субботу вечеромъ надъ виномъ и свѣчей.
- ↑ Въ день годовщины должна горѣть лампа съ утра.