Человек с планом (Мачтет)/ДО

Человек с планом
авторъ Григорий Александрович Мачтет

Опубл.: 1886. Источникъ: az.lib.ru

ЧЕЛОВѢКЪ СЪ ПЛАНОМЪ.

(ПОВѢСТЬ). (Посвящается Натальѣ Алексѣевнѣ Гольцевой).

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Я зналъ его давно, давно, еще въ шестидесятые годы, въ самый разгаръ великихъ надеждъ, великихъ упованій и самыхъ розовыхъ, самыхъ свѣтлыхъ иллюзій. Онъ только выступалъ еще тогда «на арену», не имѣя за собой пока ничего, кромѣ великолѣпнаго торса, длинныхъ ногъ, красивыхъ усовъ и какого-то страннаго, не то холоднаго, не то загадочнаго взгляда узкихъ, черныхъ, блестящихъ глазъ. Но этотъ взглядъ, этотъ холодный, загадочный взглядъ — боже мой! — онъ какъ-то сражалъ, уничтожалъ всякаго, на кого устремлялся. Мужчины находили его таинственнымъ, полнымъ какой-то внутренней, скрытой силы, необычайной, можетъ быть даже титанической; дамы… дамы добавляли, что онъ «неотразимъ».

Но у него было еще нѣчто, чего не было у другихъ, что выдвигало его изъ рядовъ, дѣлало замѣтнымъ, такъ или иначе обращало на него общее вниманіе, заставляло говорить о немъ: онъ умѣлъ молчать. Да, онъ умѣлъ молчать, и какъ-то загадочно молчать, когда говорили всѣ, всѣ отъ мала до велика, — всѣ, у кого былъ только языкъ, потому что охота была у всѣхъ. Говорили и юноши, и дѣвы, и мужи, и жены, и старцы; говорили потому, что говорилось, потому что у каждаго было что сказать, каждый что-нибудь думалъ, дѣлалъ, переживалъ, на что-нибудь надѣялся, — не говорилъ онъ одинъ. Онъ молчалъ и только водилъ своимъ загадочнымъ взглядомъ, то хмуря многознаменательно брови, то сражая ироническою, тонкою улыбкой.

Въ этомъ была его несомнѣнная сила, это дѣлало его интереснымъ. Въ самомъ дѣлѣ, не интересенъ ли человѣкъ, который упорно, загадочно, глубокомысленно молчитъ, когда говорятъ всѣ, всѣ высказываются, всѣ такъ искренно выкладываютъ свою душу? Онъ или идіотъ, или… геній, глубокій мыслитель, сила сосредоточенная, замкнутая въ самой себѣ и потому не высказывающаяся. Онъ хмуритъ брови, — значитъ, думаетъ, соображаетъ, анализируетъ. Онъ ядовито улыбается, когда улыбаются авторитеты, всѣ выдающіеся слушатели, — значитъ, онъ съ ними заодно, онъ полонъ яда тонкой ироніи. Онъ молчитъ, значитъ, онъ имѣетъ нѣчто «свое» собственное, чего никто не знаетъ, — имѣетъ, ибо не можетъ же человѣкъ ничего не имѣть за душой.

Словомъ, онъ несомнѣнная сила!

Это было рѣшено какъ-то быстро, безповоротно и безъапелляціонно. Скептика оглядѣли бы съ ногъ до головы и осмѣяли бы, какъ профана, не умѣющаго различать характеровъ, причемъ у дамъ онъ, навѣрное, потерялъ бы всякій кредитъ и сошелъ бы за неуклюжаго ротозѣя. Генія, талантъ, силу долженъ неминуемо различать каждый, у кого только есть на то глаза, кто способенъ вдумываться, наблюдать, быстро оцѣнивать вещи, кто знаетъ жизнь и людей, — словомъ, кто хоть немного образованъ — не неучъ, не простофиля, ничего не думающій человѣкъ. А не различатъ, не замѣтить, не оцѣнить Анчарова могъ бы только, понятно, какой-нибудь самый… самый…

Ну, и его, конечно, замѣчали.

Какъ извѣстно, дамы крайне любятъ все сильное, все выдающееся, все загадочное, въ которомъ всегда предполагаютъ скрытыя силы, все «демоническое», какъ говорили раньше, или титаническое, какъ говорили тогда, причемъ, однако, склонны были иногда смѣшивать титановъ съ нахалами и мѣдными лбами. Послѣднее, конечно, я говорю только въ скобкахъ; но фактъ оставался фактомъ, что Анчарова вывели на свѣтъ наши дамы. Онѣ баловали его, какъ свое дѣтище; онѣ возносили его, создавали ему культъ, дѣлали его популярнымъ. Почему и за что, этого никто не зналъ навѣрное, никто объ этомъ не спрашивалъ, никто не разбирался въ этихъ вопросахъ. Стоитъ повѣрить и прокричать про свою вѣру одному, чтобы, какъ извѣстно, повѣрили всѣ.

Какъ бы тамъ ни было, но онъ былъ своимъ вездѣ и всегда, на всѣхъ нашихъ раутахъ, собраніяхъ, словопреніяхъ, популярныхъ лекціяхъ, воскресныхъ школахъ и такъ далѣе, и такъ далѣе, — вездѣ, куда насъ только ни носили избытокъ молодой энергіи, жажда правды и свѣта, вѣчно живое стремленіе обрѣсти, наконецъ-таки, свою «истину». Онъ былъ вездѣ съ своимъ молчаньемъ, съ своими — то хмурымъ видомъ, то ядовитою улыбкой, которые дѣлали его такимъ загадочно-интереснымъ, — о, онъ, несомнѣнно, не ищетъ, а нашелъ уже свою «истину»! — и отсутствіе его всегда бросилось бы въ глаза, вызвало бы толки. Я увѣренъ, я безконечно увѣренъ, что сама даже Марья Львовна, — та самая Марья Львовна, у которой были «такъ чудны рѣчи, такъ круглы плечи», — она сама послала бы добрую половину своего безконечнаго «хвоста» разыскивать отсутствующаго Анчарова, узнать, что съ нимъ, «не случилось ли съ нимъ… гм… гм!.. вы знаете, конечно, вы понимаете» и т. д., а добрый десятокъ другихъ самъ добровольно ринулся бы за разъясненіемъ этого «непонятнаго» отсутствія. Это стало бы интересомъ дня, объ этомъ говорили бы, шептались бы съ таинственнымъ видомъ, съ пожиманьемъ плечъ, «потому что… онъ, видите ли… онъ… какъ бы это вамъ сказать?!…» t

Словомъ, это дѣлалось понятнымъ.

Допрашивать его, просить его высказаться, сказать свое мнѣніе, объяснить свою загадочность никому никогда не приходило даже въ голову. Зачѣмъ? Развѣ въ то святое, чистое время перваго пробужденія и разцвѣта молодыхъ общественныхъ силъ, когда всѣмъ жилось такъ страстно, всѣмъ такъ вѣрилось, всѣ сердца, казалось, бились въ униссонъ, всѣ груди дышали въ тактъ, все перемѣшалось и каялось въ прошломъ; когда даже откупщики, поддаваясь общему настроенію, стали бить себя въ перси и вздыхать о «меньшемъ братѣ», — развѣ въ такое время могло быть мѣсто сомнѣнію въ чьей бы то ни было искренности, подозрѣнію въ лицемѣріи, въ томъ, что кто-нибудь «не нашъ», разъ онъ съ нами, что уста его говорятъ не отъ избытка сердца? И развѣ такіе, какъ онъ, люди высказываются, выкладываютъ свою душу? Развѣ они могутъ посвящать всякаго «въ свое… какъ бы это сказать? — ну, словомъ, въ свое?!» Допрашивать, приставать, «не давать покоя» такому человѣку могъ бы только невѣжа, неучъ. Иногда, впрочемъ, случалось, что какой-нибудь страстный адептъ или, въ особенности, страстная адептка вдругъ, собравшись съ духомъ, рѣшались спросить «его» мнѣніе по какому-нибудь частному факту, но, понятно, сейчасъ же и несли свое наказаніе. Они видѣли, какъ полупрезрительно опускались его вѣки, какъ обидно, до боли обидно, раздвигались его губы въ снисходительную улыбку и медленно, съ разстановкой, тихо, но внушительно шептали что-нибудь чертовски загадочное и умное, вродѣ, напримѣръ, того, что «истиной-де» обладаетъ только тотъ, кто ея не ищетъ, что «истина между двухъ крайностей» или что-нибудь въ этомъ родѣ, — поди, разбирайся въ такомъ отвѣтѣ! — или отсылали спрашивающаго къ какому-нибудь моднѣйшему, — о, непремѣнно самому модному автору, о сочиненіи котораго толькочто начинали говорить! А улыбки окружающихъ?!… А общій краснорѣчивый взглядъ, ясно говорившій сконфуженному допрашивателю, что не со всякимъ де рыломъ… и т. д.?… О, для вопросовъ, для «приставаній» нужно было имѣть много нахальства!

II.

Конечно, какъ у всѣхъ «великихъ людей», и у него были свои завистники, а зависть, какъ извѣстно, не способна останавливаться ни передъ чѣмъ. Завистники шипѣли, клеветали, старались ясно унизить, инсинуировали, но изъ этого, конечно, ничего не выходило. «Правда» всплывала на верхъ, какъ масло; алмазъ чистой воды продолжалъ сверкать всѣми цвѣтами и переливами блестящаго павлиньяго хвоста. Увѣряли, будто онъ и глупъ, и хитеръ, и мѣдный лобъ, и нахалъ, и лицемѣръ, и рисуется де онъ, и выслуживается, и чего-чего только не говорили… Но развѣ могъ кто-нибудь этому вѣрить? Развѣ не твердила сама Марья Львовна всѣмъ и каждому, что эти инсинуаціи «одна подлость самой низкой пробы»? Развѣ не разрушалъ онъ ихъ однимъ своимъ загадочнымъ взглядомъ, своимъ краснорѣчивымъ, полнымъ ума и яда, молчаньемъ?

О, онъ сразу «заткнулъ всѣ шипѣвшія глотки, связалъ всѣ злые языки», — сразу, лишь только ихъ шипѣнье стало принимать угрожающій тембръ! Онъ сказалъ только четыре слова, — только четыре слова, — и всѣ возни пали, разсѣялись, какъ дымъ, какъ прахъ, а самъ онъ сталъ еще ярче, поднялся до зенита.

Разъ на одномъ изъ собраній, гдѣ были почти всѣ его адепты, — развѣ можно было сосчитать всѣхъ? — зависть устроила на него аттаку. Чьи-то завистливыя глотки стали шипѣть что-то о карьеристахъ-нахалахъ вообще, а затѣмъ мало-по-малу перешли и къ нему въ частности. Было видно, было ясно видно, что это — послѣдняя, отчаянная ставка, что зависть рискуетъ или лопнуть съ досады, или сбить его съ пьедестала. «Зависть» была красна, какъ ракъ, адепты блѣдны, какъ стѣны, Марья Львовна даже раскрыла свой пунцовый ротикъ…. Анчаровъ одинъ былъ спокоенъ, невозмутимъ, какъ-то загадочно невозмутимъ.

Наконецъ, раздалось «послѣднее слово», было поставлено прямо въ упоръ и вынуждало къ отвѣту. Его спросили, ехидно спросили, правда ли, что, какъ гласили слухи, онъ лебезитъ передъ самымъ непопулярнымъ тогда человѣкомъ, ради какого-то куда-то «назначенія»?

Въ залѣ все смолкло; было слышно, какъ мухи бились въ окошкѣ. Всѣ взоры устремились къ нему, всѣ блѣдныя, взволнованныя лица не дышали. Всѣ ждали, что онъ сейчасъ же отрицательно мотнетъ головой, подниметъ въ изумленіи плечи, всею своею фигурой выразитъ обидное недоумѣніе. Но… не тутъ-то было. Онъ не качалъ головой, онъ не поднималъ плечъ, не выражалъ ни изумленія, ни обиды, ни гнѣва, онъ только чуть-чуть приподнялъ полуопущенныя вѣки и тихимъ, спокойнымъ, полупрезрительнымъ тономъ сказалъ свои четыре слова:

— У меня есть свой планъ!

Этимъ было сдѣлано все, даже больше, чѣмъ все. Зависть почувствовала себя сбитой, уничтоженной, адепты возликовали, глаза ихъ загорѣлись, блѣдныя щеки покрылись жгучимъ румянцемъ торжества. У него свой планъ? — ну, понятно, этимъ объясняется все! Свой планъ… когда кругомъ ни у кого нѣтъ ничего, кромѣ однихъ надеждъ, иллюзій, идеаловъ, какихъ-то смутныхъ порывовъ и самой честной, самой экспансивной откровенности! Этого даже не ждали, это было выше всякихъ ожиданій! Свой планъ! Да это непремѣнно что-нибудь великое, грандіозное, необъятное, что-нибудь такое… такое, чего не постыдились бы даже герои древности, всѣ Цезари, всѣ Бруты, всѣ Гракхи вмѣстѣ!… И въ немъ еще могли сомнѣваться? Еще смѣли клеветать, инсинуировать, забрасывать подозрѣніями? Боже!

Въ этотъ «планъ» повѣрили сразу, безповоротно, какъ и во все, что произносилось съ апломбомъ; изъ-за него, изъ-за этого «плана», ему прощалось все: и быстрая карьера, и выслуживанье, и плохое отношеніе товарищей-сослуживцевъ, — помилуйте, какъ имъ не завидовать! — и эффектное пощелкиванье шпорами, и хорошее мнѣніе нелюбимаго сановника, и многое, многое другое, — прощалось все, что каждаго другаго, каждаго обыкновеннаго смертнаго безъ всякаго плана свело бы къ нулю, облило бы общимъ презрѣньемъ, совсѣмъ выкинуло бы изъ нашего общества. И не только прощалось, а, напротивъ, служило къ вящей его славѣ, къ большсму возвеличенію, дѣлало его еще интереснѣе, загадочнѣе, окружало ореоломъ. «Помилуйте, вѣдь, все это ему нужно!… Развѣ вы не понимаете, не знаете?» Тутъ чуялись и видѣлись: «великая жертва» (бѣдный, какъ онъ долженъ страдать въ душѣ!), полное пренебреженіе въ личнымъ ощущеніямъ (что за выдержка, что за тактъ! Вотъ кому бы быть дипломатомъ! Что бы тогда запѣли всѣ эти Руэры и Бейсты?!). И все только во имя плана, во имя одного плана!

Конечно, этого плана не зналъ никто. Да и зачѣмъ, почему, какъ могъ бы его знать кто-нибудь? Развѣ человѣкъ, у котораго есть свой планъ, станетъ дѣлиться имъ съ первымъ встрѣчнымъ, будетъ посвящать въ него всякаго? Помилуйте, нужно быть сумасшедшимъ! Достаточно, что планъ у него есть, что для плана онъ принужденъ, — о, всѣ видятъ и знаютъ, чего это ему стоитъ, бѣдному! — и выслуживаться, и заискивать у этого ужаснаго… словомъ, терпѣть, мучиться, страдать, ничѣмъ не выдавая своей муки! Какой нужно имѣть характеръ для этого, какой тактъ, какую волю, какую титаническую волю!

Я, конечно, не скажу, чтобы никому совсѣмъ-таки и не хотѣлось знать этотъ планъ, но всѣ охотно мирились съ своимъ незнаньемъ, ибо, во-первыхъ, имѣли полнѣйшую свободу догадываться, каждый по-своему, строить предположенія; во-вторыхъ, имѣли полнѣйшую возможность каждый дразнить другъ друга, въ особенности дамы, — а это такъ пріятно! — намеками на то, что «я именно догадалась или знаю, только не хочу говорить»; въ-третьихъ, такъ какъ не зналъ никто, то и никто не могъ считать себя обиженнымъ своимъ незнаньемъ. Правда, Марья Львовна, наша звѣзда, наше солнце, — Марья Львовна, которая чувствовала себя «своей» въ средѣ самыхъ высокихъ авторитетовъ, которая знала «все», все видѣла, все понимала, — Марья Львовна часто говаривала объ этомъ планѣ такимъ тономъ, такъ водила при этомъ своими очень выразительными глазами, что можно было легко заподозрить, будто кое-что ей и извѣстно. По при первыхъ же возгласахъ со стороны прочихъ, при первой же мольбѣ: «Ахъ, скажите, милка, голубушка, ma chère, скажете… вы знаете, вы непремѣнно знаете!» — она скромно, хотя и немного загадочно, опускала глазки и клялась… «ну, всѣмъ, ну, ей-Богу, всѣмъ!» — что она «ничего… ни вотъ столько не знаетъ! Ни вотъ столько!»

А это равняло всѣхъ.

Такимъ образомъ, хотя онъ ничего никогда не говорилъ, хотя онъ упорно молчалъ и уклонялся отъ слова во время самыхъ жаркихъ дебатовъ, никто никогда не слышалъ и не зналъ его частныхъ мнѣній, взглядовъ, симпатій, хотя завистливые враги распускали про него небылицы, товарищи звали «пройдохой», — его роль была блестяща, репутація завидна, вліяніе громадно. Всѣ «передовые» изъ насъ считали его «своимъ», «средніе» находили «небезопаснымъ», а «консерваторы»… тѣ прямо увѣряли, что онъ — «дымящійся Везувій».

А что онъ былъ на самомъ дѣлѣ, про то, конечно, лучше всего знали онъ самъ и его денщикъ Иванъ, вѣчно щеголявшій почему-то подбитыми глазами и раздутыми, точно флюсомъ, щеками. Но самъ онъ находилъ удобнѣе молчать, а денщикъ Иванъ еслибъ и пустился въ разсказы, то, навѣрное, началъ бы съ общаго всѣмъ денщикамъ Иванамъ вранья о многочисленныхъ «арденахъ» и «енаральскихъ» дочкахъ, которыя де сами вѣшаются его барину на шею.

III.

Я пріѣхалъ въ столицу учиться еще совсѣмъ «желторотымъ цыпленкомъ», только что вылупленнымъ изъ яйца усердіемъ и усиліями всѣхъ добродѣтельныхъ педагоговъ X—ской гимназіи, гдѣ, признаться, добрую часть времени проводилъ въ карцерѣ, а не въ классѣ, и сейчасъ же, естественно, вступилъ въ штатъ или «хвостъ» Марьи Львовны. Съ одной стороны, я приходился ей какимъ-то далеко-юроднымъ кузеномъ, съ другой… съ другой… нужно же было кому-нибудь взять на себя трудъ отшлифовать, умыть, причесать, — словомъ, «развить» молодого провинціала-дикаря, еще недавно чуть не исключеннаго изъ заведенія за то, что среди бѣла дня проскакалъ по губернскому бульвару верхомъ на коровѣ, — а лучше Марьи Львовны кто же бы это могъ сдѣлать? Расходовать свою молодую энергію на подобные «променады», конечно, глупо всегда и вообще, но «въ такое время, когда и т. д.», даже ужасно, даже преступно, какъ справедливо возмущалась Марья Львовна. Она принялась за меня съ обычнымъ ей рвеніемъ и съ утра до вечера безкорыстно то «посвящала», то «развивала», забрасывала именами, авторами, заглавіями, которыхъ она знала такъ много, такъ много, что сначала я оробѣлъ, а затѣмъ совсѣмъ потерялъ голову, точно отъ угара. Она задалась благородною цѣлью «насадить во мнѣ сѣмена», «пріобщить культурѣ», показать мнѣ, почти саженному оболтусу-сорвиголовѣ, «задачи вѣка». И я не только проникался, благоговѣлъ и воспринималъ безпрекословно, — я, каюсь, млѣлъ сердечно, страстно млѣлъ, почти таялъ. Я вмѣстѣ съ ней покланялся Молешоту, вѣрилъ Бюхнеру, цитировалъ Фогта, штудировалъ Фейербаха, — Боже мой, чего и кого мы только ни штудировали! — но, поклоняясь, вѣруя, цитируя и штудируя, я не сводилъ съ нея глазъ, я видѣлъ только ее, одну ее, нашъ авторитетъ, нашу звѣзду. Такимъ образомъ, я невольно дѣлалъ быстрые успѣхи, чаруя мою прелестную ma tante, — она сама велѣла мнѣ такъ звать себя, съ чѣмъ я охотно примирился, — и, несомнѣнно, пошелъ бы «далеко впередъ», какъ она увѣряла, не явись у меня эта проклятая антипатія, «необъяснимая, безразсудная, дикая», — это все ея эпитеты, — къ этому загадочному титану Анчарову. Всѣ задатки были у меня, чтобы стать на ея взглядъ «истиннымъ прогрессистомъ», человѣкомъ «нашего времени», — ma tante находила и нужный для этого «charme» въ моихъ глазахъ, и что-то такое «très distingué» въ лицѣ, — но эта антипатія, эта ужасная антипатія «парализовала всѣ ея усилія». Она отодвигала меня и къ «людямъ толпы», всегда способной «побивать свои авторитеты», и къ «дикимъ людоѣдамъ», къ этимъ «готентотамъ-островитянамъ, — ma tante всегда была убѣждена почему-то, что готентоты непремѣнно островитяне, — пожирающимъ своихъ миссіонеровъ». И что было «всего печальнѣе, всего ужаснѣе», я никакъ не могъ справиться съ этою своею антипатіей, съ своими «дикими подозрѣніями, ни на чемъ не основанными», такъ какъ все продолжалъ подозрѣвать и искренность, и умъ, и даже самый планъ, — о, ужасъ, кузенъ, до чего вы дойдете, наконецъ! — этого загадочнаго титана.

— Это онъ… это онъ… это непремѣнно онъ васъ такъ настроилъ! — съ презрѣніемъ говорила прелестная Марья Львовна, быстро семеня ручками.

Онъ былъ ея вѣчно невидимый супругъ, вѣчно хилый, съ вѣчною возней въ своемъ кабинетѣ за какими-то дѣлами, которыя аккуратно носили ему курьеры изъ его департамента. Никто его не зналъ, никто о немъ не справлялся, точно его и не было на свѣтѣ, никто не могъ и вспомнить о немъ иначе, какъ съ легкою улыбкой, никто и не звалъ его иначе, какъ «онъ», никому ma tante не отзывалась о немъ иначе, какъ объ «отравителѣ» ея «жизни», погубившемъ ея силы «холодномъ, безчувственномъ, ни на что не годномъ истуканѣ». Понятно, что одно это презрительное предположеніе могло легко свести съ ума.

Заговоривъ объ этой антипатіи, я неминуемо долженъ теперь перейти къ моимъ друзьямъ, глубоко дѣлившимъ ее со мною, — долженъ тѣмъ болѣе, что имъ придется играть довольно видную роль въ моемъ разсказѣ. Оба славные, хорошіе, теплые ребята, даже для того, богатаго хорошими типами, времени; оба непохожіе другъ на друга, какъ лошадь на гуся, они стали мнѣ близкими друзьями еще съ гимназической скамейки. Эта дѣтская дружба, сложившаяся, какъ всегда у дѣтей, безотчетно и случайно, расла и крѣпла съ годами, согрѣвалась и связывалась общими школьными проказами и терніями, жила однѣми и тѣми же симпатіями, шагъ за шагомъ прокрадывавшимися въ наши души вмѣстѣ съ развивавшимся сознаніемъ, такъ что въ университетъ мы вступили уже тѣми закадычными товарищами-братьями, связь между которыми, какъ извѣстно, сильнѣе всякихъ узъ крови. Мы и въ университетъ поѣхали вмѣстѣ, и поселились вмѣстѣ: я, Семеновъ и Кутыревъ. Я уже сказалъ, что оба они были совсѣмъ несхожи, и это несходство ихъ сказывалось во всемъ, до самыхъ крайнихъ мелочей, до того, что рѣзко бросалось въ глаза всякому. Начать съ того, что Семеновъ и по воспитанію, и по средствамъ своимъ былъ баричъ, Кутыревъ былъ безродный бурсакъ, все представленіе котораго о роскоши не шло дальше молочной каши и слоеныхъ пироговъ. Семеновъ любилъ строгій порядокъ, былъ аккуратенъ, какъ нѣмецъ, — Кутыревъ отрицалъ всякій порядокъ однимъ своимъ внѣшнимъ видомъ, каждымъ движеніемъ. Первый былъ сильно нервенъ и впечатлителенъ, вѣчно крутилъ нерино свою тощую бородку, но, въ тоже время, былъ сдержанъ, молчаливъ, почти скрытенъ, — второй, напротивъ, былъ флегматиченъ, на видъ даже вялъ, но экспансивенъ и откровененъ, какъ ребенокъ. Одинъ обладалъ и сильною волей, и недюжиннымъ характеромъ, и на первый взглядъ неминуемо казался жесткимъ, — другой не имѣлъ никакого характера, никакой воли, жилъ однимъ инстинктомъ и добродушіемъ. Наконецъ, Семеновъ былъ малъ, худъ и тщедушенъ на видъ, Кутыревъ же былъ цѣлая гора мяса и мускуловъ, съ бычачьею шеей, съ громадными глазищами, со львиною растительностью, со львиною силой и съ такимъ басомъ, что еще въ бурсѣ слылъ за «трубу Іерихона». Но у обоихъ было одно общее, это — мягкое, любящее, честное и смѣлое сердце.

IV.

Съ Семеновымъ я сошелся съ первыхъ же дней гимназической жизни, когда мы еще оба горько куксили потихоньку отъ другихъ о родныхъ семьяхъ и теплыхъ материнскихъ ласкахъ; съ Кутыревымъ мы сошлись гораздо позже, когда оба были въ старшихъ классахъ и, начитавшись Эмара, Купера и Майнъ-Рида, собирались бѣжать въ Америку. Кому изъ насъ первому пришла эта блажная мысль, не помню, — кажется, мы какъ-то вмѣстѣ и сразу остановились на ней, увлекшись образами: я — «Кровавой Руки», Семеновъ — «Краснаго Кедра», — но она охватила насъ такъ сильно и всецѣло, что мы забросили и учебники, и тетради, сразу оба попали изъ лучшихъ по успѣхамъ учениковъ на «ослиную скамейку», но, вѣчно занятые засѣвшею гвоздемъ въ голову мыслью и сборами въ дорогу, къ удивленію всѣхъ, вели себя примѣрно, оставили «продѣлки и пакости» и даже совсѣмъ перестали попадать въ карцеръ. Все это, а въ особенности послѣднее, удивляло наше начальство, разводившее только руками, смущало товарищей, подозрѣвавшихъ, что у насъ есть что-то свое, что мы тщательно скрываемъ, а насъ, въ то же время, сильно мучила и тяготила наша тайна, намъ сильно хотѣлось подѣлиться ею съ другими, убѣдить другихъ, найти себѣ третьяго товарища, непремѣнно героя пустынь «Курумиллу»^[1], безъ котораго наше бѣгство теряло, конечно, всю свою романтическую прелесть. Что мы будемъ дѣлать безъ вѣрнаго, безстрашнаго, на все готоваго для друзей «Курумиллы»? Мы ломали головы, перебирали всѣхъ товарищей, даже знакомыхъ кадетовъ, но ни одинъ не подходилъ къ этому рѣдкому типу. Мы были близки къ отчаянію, когда самъ рокъ явился намъ на помощь.

Разъ вечеромъ, забравшись въ кусты пригородной рощи, гдѣ мы обыкновенно обсуждали всѣ подробности задуманнаго бѣгства, мы услыхали вблизи громкіе, рокочущіе звуки, странные, не похожіе ни на одинъ извѣстный намъ человѣческій языкъ, хотя, несомнѣнно, они выходили изъ человѣческой гортани, однообразно повторявшіеся какъ барабанная трель, какъ зубренье заткнувшаго уши школьника. Недоумѣвая, мы стали прислушиваться и мало-по-малу кое-какъ разобрали, наконецъ, знакомую французскую фразу. Чей-то дюжій басъ на невообразимомъ жаргонѣ упорно зубрилъ одно и то же: «ма меръ е монъ перъ сонъ та ля мезонъ». Подстрекаемые любопытствомъ, мы двинулись на эти звуки и вдругъ остановились, громко расхохотавшись: прямо противъ насъ, поджавъ ноги, сидѣлъ громадный семинаристъ въ казенномъ «балахонѣ» и, заткнувъ уши, ни на что не глядя, качаясь, зубрилъ вокабулы. Картина была, дѣйствительно, изъ веселыхъ, что несомнѣнно сознавалъ и зубрившій, — это былъ Кутыревъ, — потому что нашъ громкій хохотъ онъ встрѣтилъ крайне добродушною улыбкой.

— Ну, что, господа гимназисты, хорошо у меня выходитъ?

— Нѣтъ, очень скверно, — отвѣтили мы, смѣясь, въ одинъ голосъ.

— Ну, такъ поучите! — и онъ такъ же добродушно улыбнулся.

Эта добродушная улыбка, простота, Сквозившая въ его словахъ, вся фигура его какъ-то сразу расположили насъ къ нему. Мы стали учить и, понятно, хохотать, такъ какъ и представить себѣ нельзя тѣхъ гримасъ и жестовъ, съ какими бѣднякъ усиливался произнести «mon» и «maison». Онъ и затыкалъ носъ, и поднималъ голову, и вытягивалъ губы, но невозможное оказывалось невозможнымъ. Въ концѣ-концовъ, это надоѣло и ему, и намъ.

— Давайте лучше говорить! — сказалъ онъ, наконецъ, бросая книгу. — Вы мнѣ про свое разскажите, а я вамъ про нашу бурсу.

И онъ сталъ намъ выкладывать все свое бурсацкое житье, свои «распорядки» и свою душу. Его пороли, какъ «Сидорову козу», о. ректоръ считалъ его «оглашеннымъ» и «неистовымъ козлищемъ»; нѣсколько разъ уже онъ былъ «въ бѣгахъ», платясь за это инспекторскими «скорпіонами», и бурса казалась ему хуже «горькой рѣдьки». Мы узнали, что по-французски онъ сталъ учиться «самъ, своею охотой», потому что инспекторъ ненавидѣлъ этотъ языкъ, считая его почему-то «вавилонскимъ козлогласіемъ», а самому ему полюбились французы, когда онъ прочелъ украдкой нѣсколько переводныхъ романовъ.

— Ужь очень хорошій тамъ народъ, братцы!

Въ какой-нибудь часъ мы стали друзьями и сблизились, какъ только и могутъ сближаться юноши. Сами не зная, какъ и почему, мы открыли ему задуманное бѣгство и стали звать съ собой. Онъ жадно слушалъ наши разсказы, вытаращивъ глаза, весь багровѣя отъ волненія, и, наконецъ, сталъ чесать затылокъ.

— Дорога дальняя… попадемъ ли? — нерѣшительно, колеблясь немного, проговорилъ онъ.

— А карты зачѣмъ? — возразилъ Семеновъ. — Мы по картѣ… Изъ Гамбурга на пароходѣ!

— А деньги? На дорогу деньги нужны!

— У насъ есть двѣсти рублей. Мы уже собрали.

— Двѣсти рублей!? — Кутыревъ вытарищилъ глаза и чмокнулъ губами. Такой суммы онъ еще и во снѣ не видѣлъ. — Дв-ѣ-ѣ-сти рублей!

Съ того вечера нашимъ волненіямъ пришелъ конецъ. «Курумилла» былъ найденъ.

Срокъ бѣгства былъ, наконецъ, опредѣленъ безусловно. Мы запаслись только пистолетами, булками и колбасой, которые хранились въ нашемъ «складѣ» у какой-то знакомой Кутыреву мѣщанки, такъ какъ, понятно, хранить все это у себя въ казенномъ пансіонѣ было не совсѣмъ удобно. Въ назначенный часъ, ровно въ полночь, вѣрный «Курумилла» долженъ былъ явиться съ этимъ «запасомъ» подъ окна нашей спальни и просвистать условленный сигналъ, на который мы немедленно должны были спуститься изъ окна втораго этажа съ помощью казенныхъ простынь. Правда, мы могли преспокойно пройти корридорами, но тогда наше бѣгство потеряло бы значительную долю своей прелести и мало походило бы на подвиги «героевъ пустыни». Каждое «содержаніе» опредѣляетъ и свою «форму».

Я и теперь еще помню тотъ захватывающій дыханіе трепетъ, съ какимъ, свернувшись на своей казенной койкѣ, я жадно, страстно ждалъ условленнаго свиста. Семеновъ, лежавшій рядомъ со мной, былъ блѣденъ, какъ его подушка, и вздрагивавъ всѣмъ тѣломъ при малѣйшемъ шорохѣ. Мы оба чутко прислушивались къ спокойному, равномѣрному дыханію спящихъ, подозрительно вглядываясь въ каждый сонный жестъ ихъ, въ каждое движеніе, вездѣ подозрѣвая измѣну, засаду или что-нибудь въ этомъ родѣ. Намъ обоимъ казалось подчасъ, что задуманное нами всѣмъ извѣстно, что всѣ притворяются только спящими, чтобы съ хохотомъ накрыть насъ въ самый моментъ бѣгства, и насъ охватывалъ какой-то внутренній холодъ, какая-то жгучая тревога, отъ которой у Семенова барабанили зубы. Часы летѣли, а наша тревога все расла и расла, переходила въ какую-то тупую боль, которая гнала насъ съ постелей, и, не выдержавъ, мы, въ концѣ-концовъ, вышли бы на дворъ сами, не ожидая сигнала. Но вотъ вдали загудѣли соборные часы, кто-то шевельнулся, пробормотавъ сквозь сонъ что-то изъ урока, мой сосѣдъ повернулся на бокъ, безсмысленно взглянувъ на меня спящими глазами, Семеновъ приподнялся на локоть и въ тотъ же моментъ подъ среднимъ окномъ раздался легкій, протяжный условленный свистъ. Быстрѣе кошки схватился я съ постели, набросилъ платье, привязалъ къ гвоздю простыню и спустился на землю, а вслѣдъ за иной показался въ окнѣ и Семеновъ.

— Все въ порядкѣ, Курумилла?

— Все!

Но не успѣлъ онъ закрыть рта, какъ сзади насъ изъ-за угла послышались чьи-то быстрые шаги и цѣлый снопъ лучей ручнаго фонарика облилъ насъ съ головы до ногъ. Бѣдный Семеновъ еще висѣлъ въ воздухѣ.

— Что это?

Предъ нами стоялъ молодой учитель словесности, только надняхъ прибывшій въ нашу гимназію на смѣну старому, нелюбимому, котораго всѣ мы звали «гекатомбой». Новаго мы не видали еще у себя въ классѣ.

— Что это, господа, что вы дѣлаете?

Мы, понятно, молчали. Вѣрный Курумилла, казалось, только ждалъ сигнала, чтобы раздавить, какъ дикаго «команча», непрошеннаго гостя.

— Что же это такое? Отчего вы молчите?

Учитель съ удивленіемъ оглядывалъ насъ съ головы до ногъ; онъ видѣлъ наши блѣдныя, встревоженныя лица, угрюмо сдвинутыя брови Кутырева, слышалъ наше неровное, тяжелое дыханіе.

— Я васъ спрашиваю не какъ начальникъ, а какъ старшій брать вашъ, понимаете? Я не сдѣлаю вамъ зла, — вамъ ничто не угрожаетъ, — я вамъ дамъ хорошій совѣтъ, и только. Говорите!

Мы не привыкли къ такимъ рѣчамъ и молчали. Какъ?! Не начальникъ, — старшій братъ?! Нѣтъ! эти слова были совсѣмъ чужды нашему слуху. Мы не понимали, мы не вѣрили… Курумилла сопѣлъ и угрюмо ждалъ. Тогда учитель обратился къ нему.

— Судя по костюму, вы не гимназистъ, — сказалъ онъ, — вамъ нечего, значитъ, бояться меня, какъ своего учителя. Скажите же вы мнѣ, что все это значитъ?… Кто вы?

Растерялся ли Кутыревъ, или онъ считалъ своимъ долгомъ непремѣнно додержать роль до конца, или хотѣлъ скрыть свое имя, только онъ вдругъ выпалилъ густымъ басомъ:

— «Курумилла»!

— Какъ? — переспросилъ тотъ, замѣтя нашу улыбку.

— «Курумилла»!

Басъ Кутырева гудѣлъ, какъ набатъ, а самъ онъ побагровѣлъ, какъ сваренный ракъ.

— Ну-съ, господинъ Курумиловъ, — началъ тотъ, принявъ «Курумилла» за Курумилова, — что все это значить?

Но Курумиловъ только сопѣлъ въ отвѣтъ.

Въ этотъ моментъ учитель замѣтилъ въ его рукахъ кулекъ и торчавшіе изъ него пистолеты. Лицо его вытянулось, глаза въ изумленіи пристально уставились на насъ, брови нахмурились. Мы стояли ни живы, ни мертвы.

— Пойдемъ! Идите за мной! — вдругъ рѣзко и повелительно прервалъ онъ молчаніе. — Пойдемъ!

Всѣ трое, послушно, какъ овцы, мы двинулись за нимъ. Но, странное дѣло, вся робость наша прошла.

Онъ повелъ насъ къ себѣ, зажегъ свѣчу и сталъ разбирать молча нашъ кулекъ, изъ котораго посыпались карта, булки, колбасы и пистолеты. Въ нѣсколько минутъ все объяснилось, — мы разсказали все.

— Вотъ до чего доводятъ глупыя книги! — сказалъ онъ, качая головой. — Ну, какіе вы охотники? Взгляните только на себя: вѣдь, вы и стрѣлять-то не умѣете! Не будь у васъ родителей, вы бы съ голоду умерли, прокормить бы себя не съумѣли… Дровъ наколоть не съумѣли бы, гривенника бы не заработали въ день, а въ дикой преріи, среди дикарей и звѣрей, жить собрались… Эхъ, вы!

Мы улыбнулись какъ-то вдругъ: наша затѣя показалась намъ самимъ смѣшною.

— Да развѣ дома., на родинѣ, не найдется дѣла? Развѣ нѣтъ у насъ своихъ обязанностей, — продолжалъ онъ, зашагавъ по комнатѣ, — обязанностей къ своему обществу, къ своему народу, который и необразованъ, и теменъ, и бѣденъ? Развѣ вы объ этомъ никогда не слыхали, никогда не думали?

Нѣтъ, мы никогда не слыхали ничего подобнаго. Это были новыя, почти непонятныя слова для насъ, и, слушая ихъ, мы стояли, блѣдные, взволнованные, съ сердцами, бившимися какимъ-то особеннымъ трепетомъ.

— Отчего вы не читаете хорошихъ книгъ?

Хорошія книги?! Мы знали только интересныя и скучныя, — только учебники и захватывавшіе духъ романы Купера и Майнъ-Рида. Мы стояли, какъ истуканы, не ворочая языками.

— Какія же это книги? — дрожащимъ голосомъ спросилъ, наконецъ, Кутыревъ.

Учитель подвелъ насъ къ шкафу и провелъ рукой по книгамъ. Мы прочли имена Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Бѣлинскаго, Добролюбова и много другихъ именъ.

— Вотъ что читайте, — говорилъ онъ, — вотъ имена, которыми должны гордиться каждое русское сердце, каждый русскій умъ!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Стояла чудная лѣтняя ночь. Звѣзды горѣли такъ ярко, что мы ясно различали ихъ сквозь туманъ какихъ-то блаженныхъ, святыхъ слезъ, застилавшихъ наши глаза. Бѣлесоватыя полосы близкаго разсвѣта пестрили востокъ, а мы трое, блѣдные, взволнованные, но счастливые, съ лихорадочно блестѣвшими глазами, все еще бродили по тихимъ, соннымъ улицамъ спящаго города, слушая, жадно слушая чудныя рѣчи нашего учителя. Это была первая человѣческая рѣчь, которую слышали наши уши, и она грѣла насъ, какъ первый поцѣлуй, наполняла насъ блаженствомъ, какъ первый любовный шепотъ. Живое слово проникало въ наши пустыя юныя души, какъ воздухъ въ пустой сжатый гуттаперчевый шаръ, раздвигая его стѣнки, и что-то новое, невѣдомое доселѣ вставало въ насъ, будя и спящій умъ, и спавшее доселѣ человѣческое сердце. Мы лихорадочно горѣли; Семеновъ дрожалъ, Кутыревъ, казалось, готовъ былъ разрыдаться.

Съ тѣхъ поръ мы стали учиться, чтобы попасть въ университетъ, потому что мы знали, зачѣмъ онъ былъ намъ нуженъ, и нашу дружбу связало нѣчто болѣе прочное и сильное, чѣмъ однѣ школьныя проказы.

V.

Я уже сказалъ, что, прибывъ въ столицу и поступивъ въ университетъ, мы поселились всѣ вмѣстѣ. Семеновъ снялъ небольшую квартиру въ три жилыя комнаты съ кухней, а мы — я и Кутыревъ — перешли къ нему жильцами. Но прожить вмѣстѣ намъ пришлось не долго: случилось нѣчто, что принудило насъ разойтись по разнымъ угламъ, хотя большую часть времени мы, все-таки, продолжали проводить въ «старой» квартирѣ, три комнаты которой стали намъ и милѣе, и дороже, и уютнѣе, если хотите.

Это «нѣчто» былъ внезапный пріѣздъ Лели, двоюродной сестры Семенова, нагрянувшей къ намъ, какъ снѣгъ на голову.

Большую роль сыгралъ этотъ пріѣздъ въ нашей жизни; много онъ вызвалъ впослѣдствіи и тяжелаго, и больнаго, но, прежде всего, онъ внесъ въ нашу среду ту мягкость и деликатность, тотъ лучъ теплаго свѣта и задушевности, ту чистоту и порядочность, отсутствіе которыхъ часто весьма вредно отзывается на внутреннемъ складѣ человѣка и вносить которыя можетъ только женщина, въ особенности же такая женщина, какою была Леля. Ихъ намъ недоставало и она внесла все это какъ-то непосредственно, сама собой, безъ всякихъ усилій или стараній, однимъ своимъ появленіемъ. И теперь, когда я вспоминаю и ее, и ея первый пріѣздъ, я чувствую, какъ мягкая теплота наполняетъ мою грудь, какъ яснѣютъ мысли и воспоминанія, какъ вольнѣе и легче дышется груди, какъ все точно чище и лучше становится вокругъ, даже сама жизнь становится точно лучше и вѣра въ нее какъ-то крѣпнетъ, потому что уже одна возможность появленія на жизненной аренѣ такихъ типовъ, къ какимъ принадлежала наша Леля, способна и примирять съ жизнью, и дать въ Éee вѣру. Леля и знала меньше насъ, и читала меньше; но тамъ, гдѣ мы пускали въ ходъ и логику, и разсужденіе, она всегда скорѣе насъ брала какимъ-то чутьемъ, прирожденнымъ инстинктомъ, а сама она вся была одна чистота, одна искренность, одна правда. Лжи въ ней не было ни на волосъ, сдѣлокъ съ совѣстью, съ внутреннимъ чутьемъ она не допускала, не понимала даже; всякую уступку совѣсти или чувства чему бы то ни было, всякій шагъ противъ голоса сердца, противъ того, что считалось ею честнымъ и хорошимъ, она звала «честно-подлостью» или «подло-честностью» и мы даже переняли отъ нея эти термины. Въ этой-то цѣльности, въ этой прирожденной чистотѣ и искренности, въ этой правдѣ, которая проникала ее всю, и была ея сила, благодаря которой мы всегда пасовали передъ нею, какъ школьники передъ старшимъ. Я не говорю уже о Кутыревѣ, который, полюбивъ ее первою пламенною любовью, говорилъ съ нею не иначе, какъ вспыхнувъ печеною свеклой, заикаясь, причемъ вѣчно, но тщетно, старался повернуть истрепанный галстухъ бантомъ, а другою рукой пригладить непокорные вихры, но даже мы, — я, относившійся къ ней какъ другъ, и Семеновъ, ея братъ, — даже мы, признаться, всегда чувствовали себя передъ ней такъ, какъ въ тотъ торжественный моментъ, когда впервые коснулись порога университетской аудиторіи, или, по крайней мѣрѣ, почти такъ.

Я и теперь еще ясно и живо помню тотъ вечеръ, когда она въ первый разъ явилась среди насъ, ясная, какъ лучъ солнца, свѣжая, какъ чистая капля росы, живая, какъ только что вспорхнувшая изъ гнѣзда птичка. Мы начинали, кажется, уже вторую дюжину пива; въ комнатѣ было накурено, какъ въ коптильнѣ, сюртуки были сняты, Кутыревъ «пробовалъ свою октаву» и мы тщетно просили его пощадить наши «барабанныя перепонки», какъ вдругъ хлопнула всегда незапертая входная дверь, послышались чьи-то легкіе, быстрые шаги и въ на нашемъ хаосѣ, въ цѣлыхъ волнахъ табачнаго дыма появилась, какъ видѣніе, невысокаго роста, смуглая брюнетка съ такими чудными карими глазами, съ такою открытою, ясною улыбкой, что отъ нихъ, казалось, просвѣтлѣло все — и накуренный воздухъ, и пивной угаръ, и весь нашъ хаосъ.

— Здѣсь Семеновъ? — спросила она немного нерѣшительно, несомнѣнно оробѣвъ при видѣ открывшейся, необычной ей сцены, — здѣсь? — и, разглядѣвъ, наконецъ, въ дыму, не ожидая отвѣта нашихъ окаменѣвшихъ губъ, бросилась къ нему на шею.

Въ тотъ же моментъ, боявшійся «барынь» еще съ бурсы, Кутыревъ юркнулъ подъ столъ, едва не опрокинувъ всѣхъ допитыхъ и недопитыхъ бутылокъ, а я напяливалъ чей-то сюртукъ.

— Леля?! Какими судьбами, какъ? — бормоталъ, между тѣмъ. Семеновъ, вскочивъ и сжимая дѣвушку такъ, что она хохоча стала кричать:

— Осторожнѣй, медвѣдь мой!… Какъ?… Очень просто: надоѣдала тетѣ до тѣхъ поръ, пока она не пустила къ тебѣ… Не все же только вашему брату въ столицахъ учиться. Правда? Ахъ, да, вотъ и вещи… Саша, возьми!

Я принялъ отъ извощика чемоданы, а Леля уже протягивала мнѣ руку.

— Это друзья твои, Саша, да? — о которыхъ ты писалъ? Здравствуйте, я васъ давно знаю по письмамъ!… Здравствуйте!… А гдѣ же еще…. еще…. третій?… Гдѣ Кутыревъ?… Видите, — хохотала она, — я васъ всѣхъ знаю… гдѣ же онъ?

Кутыревъ, навѣрное, проклялъ себя подъ столомъ, потому что тотъ зашатался.

— Э! — протянулъ весело Семеновъ, — вишь гдѣ онъ, въ бѣгахъ! Вылазь-ка, братъ, полно прятаться отъ бабы. Вылазь!

— Не могу! — раздалась изъ-подъ стола невозмутимая октава, и мы невольно расхохотались всѣ трое: до того комичнымъ показалось намъ это «не могу», — расхохотались такъ, что Леля, не устоявъ, бросилась въ кресло, да и самъ Кутыревъ не удержался и сталъ хохотать подъ столомъ.

— «Не могу!» Не можете почему? — визжала Леля, а на глазахъ отъ смѣха у нея показались слезинки, — почему? Неужели меня испугались, неужели я страшна? «Не могу!…» Ха-ха-ха!…

— Сюртука нѣтъ! — отвѣчалъ, смѣясь, тотъ.

— Боже, что за голосъ, да вы оглушить можете!

— Могу! Меня въ протодьяконы прочили! — наивно отвѣтилъ Кутыревъ изъ-подъ стола, тщетно стараясь говорить мягко.

Тутъ нашъ хохотъ принялъ почти гомерическіе размѣры. Леля просто каталась отъ смѣха въ креслѣ.

— Нѣтъ, будетъ… охъ! Что же это такое, наконецъ! Будетъ! Вылѣзайте… Саша вотъ тоже безъ сюртука, а вы все равно, что братъ ему. На первый разъ прощаю…. Можно! — говорила она, судорожно смѣясь и сдерживаясь, въ то же время. — Прощаю, извиняю! — И она протянула къ нему руку.

Зазвенѣли бутылки, задрожала свѣча и Кутыревъ выползъ при общемъ смѣхѣ. Онъ былъ прелестенъ всею своею дюжею фигурой, своими густыми, черными, какъ смоль, кудрями, своимъ дѣтски-сконфуженнымъ лицомъ, съ опущенными долу глазами, — прелестенъ, какъ гоголевскій Андрій, когда красавица-панна, смѣясь, нацѣпляла на него свои ожерелья, свои серьги и кольца. Онъ, понятно, былъ красенъ, какъ свѣже-распустившійся піонъ, но и Леля казалась немного смущенною.

— Bote мой, но что это у васъ такое? Вѣдь, это конюшня, сарай! Чья это комната? — почти крикнула она, вглядѣвшись, наконецъ, въ обстановку. — Вѣдь, это ужасъ, что такое! Чье это логовище?

На несчастье Кутырева, мы пили сегодня въ его логовищѣ, въ которое онъ натаскалъ костей и череповъ, которое всегда было грязно, не метено, полно окурокъ и пустыхъ бутылокъ, гдѣ все — и табакъ, и сахаръ, и чай, и книги, и постель, и платье — представляло собою какой-то невозможный винегретъ. Онъ окаменѣлъ отъ стыда.

— Неужели твоя, Саша? Нѣтъ, невозможно!… Ваша? — обратилась она ко мнѣ, — нѣтъ? Значитъ…

— Моя! — прогудѣлъ, наконецъ, ужасный басъ и поперхнулся.

— Ну, и не стыдно вамъ? — всплеснула она руками, — не стыдно? — и, быстро вскочивъ, стала разбираться въ невозможномъ хламѣ, приводя все въ порядокъ и неустанно говоря про себя: «Нѣтъ, это невозможно, это изъ рукъ вонъ что такое, это ужасъ», быстро швыряя книги, кости, платье и прочее.

— Позвольте… позвольте'… Я самъ! — бѣгалъ за нею растерянный Кутыревъ, но она не слушала.

— Нѣтъ, оставьте; я сама теперь, сама… Вы мнѣ только мѣшаете!

— Да оставь ты эту авгіеву конюшню; вѣдь, тутъ Геркулесъ съ цѣлымъ водопроводомъ нуженъ! — убѣждалъ ее Семеновъ, стараясь усадить въ кресло. — Давай, поговоримъ лучше!

— Постой; постой!… Не могу я, не могу этого видѣть, нѣтъ! — отвѣчала она, суетясь и бѣгая юлой. — Постой! О, васъ всѣхъ прибрать къ рукамъ нужно! Постойте, я васъ вымуштрую'… — И въ нѣсколько минуть ея ловкія, быстрыя руки преобразили комнату до неузнаваемости.

— Ну, что, теперь лучше? — спросила она, усаживаясь, наконецъ, около совсѣмъ застыдившагося Кутырева.

— Лучше!

— А вамъ не стыдно?

— Очень стыдно!

— То то же «протодьяконъ»!

Мы всѣ весело и хорошо засмѣялись на эту кличку, съ тѣхъ поръ такъ и приставшую къ нему.

Я легъ съ нимъ вмѣстѣ, въ той же комнатѣ, уступивъ свою Лелѣ. Противъ обыкновенія, онъ не заснулъ сразу, а долго ворочался.

— Слушай, а, вѣдь, барынька-то подумаетъ про насъ чортъ знаетъ что такое! — окликнулъ онъ меня.

— Что же такое именно?

— Да какъ тебѣ сказать… Пиво это, ну, и все прочее, точно гвардейцы какіе!

— Ну, положимъ, это вздоръ! Гвардейцы, братъ, не пиво дуютъ… А вотъ что ты бурсакъ неотесанный, это она, навѣрное, подумаетъ, — отвѣтилъ я шутя.

Къ моему удивленію, Кутыревъ не расхохотался, какъ обыкновенно, на эту шутку, а мрачно проговорилъ:

— Что же подѣлаешь, братъ? Такіе ужь мы всѣ бурсаки.

На другой же день мы разбрелись: я въ меблированныя комнаты, Кутыревъ на какой-то невообразимый чердакъ, уступленный ему за урокъ, гдѣ онъ чувствовалъ себя отлично, такъ какъ ничего и никого стѣсняться не приходилось, ибо на всемъ своемъ чердакѣ онъ былъ «самъ себѣ владыкой». Комнату Кутырева взяла себѣ Леля, а мою она объявила «нейтральною», чѣмъ-то въ родѣ общей ея и брата гостиной, въ которой мы толклись теперь ежедневно, почти все послѣобѣденное время. Славные дни потянулись у насъ, весело намъ было вмѣстѣ, хорошо смотрѣлъ и влюбленный Кутыревъ, и Леля, относившаяся къ нему какъ-то особенно мягко и просто, точно къ родному брату и чуть ли даже не мягче еще, и я, и вѣчно задумчивый Семеновъ, — всѣ мы были непринужденны и беззаботно-счастливы. Леля насъ дѣйствительно «муштровалъ»: мы и бражничать перестали, и лекціями лучше занялись, и читать больше стали, а ужь чище одѣвались — это само собой. Бѣгали мы по галлереямъ, осматривали музеи, посѣщали театры, собирались на сходки, на рауты, на публичныя чтенія, а билліарды и пиво почти совсѣмъ предали забвенью.

VI.

Но все это, къ сожалѣнію, и большому сожалѣнію, продолжалось очень не долго. Лелю, понятно, мы ввели въ нашъ общій кругъ знакомыхъ и естественно я познакомилъ ее и съ Марьей Львовной, которая нашла ее и «charmante», и «une tête», и сразу предложила ей свое покровительство. Бѣда была, конечно, не въ Марьѣ Львовнѣ, которую, признаться, Леля считала «болтушкой», а подчасъ, не обинуясь, называла ее даже и «дурой съ начинкой», — и язычекъ же былъ у Лели! — а была она въ томъ, что у Марьи Львовны Леля встрѣтилась съ Анчаровымъ, — встрѣтилась и спасовала. Да, спасовала, какъ пасовали всѣ мы передъ нею. И все это случилось, несмотря на всѣ наши протесты, на нашу открытую къ нему антипатію, на вопли и рычанье Кутырева, на то, что всѣ мы то и дѣло «открывали ей глаза» и обличали его, чѣмъ, какъ теперь мнѣ кажется, только подзадоривали нашу Лелю.

Тогда я ничего не понималъ, я только, какъ и всѣ мы, возмущался, кипятился, негодовалъ, удивлялся этой странной близорукости и выходилъ изъ себя, когда на всѣ мои доводы Леля спокойно возражала: «вы не понимаете его», «вы пристрастны», или просила оставить ее въ покоѣ, прямо заявляя, что мы расходимся съ нею «во взглядахъ на человѣка». Но теперь, когда и спокойнѣе и безпристрастнѣе могу взвѣсить все, когда прошедшее стало ясно по своимъ результатамъ, я понимаю, вполнѣ понимаю это странное увлеченіе, эту больную, острую вспышку, понимаю Лелю, понимаю, почему она, такая чистая, такая искренняя, такая довѣрчивая, — она, сама правда и потому вѣрящая всѣмъ и каждому, — могла увлечься такимъ роковымъ образомъ. Я понимаю, что она, чувствовавшая себя въ нашей средѣ равною среди равныхъ и, можетъ быть, даже больше чѣмъ равною, потому что не могла же не замѣчать она, какъ мы пасовали предъ нею, она даже звала насъ «мои мальчики», — я понимаю, говорю, что она неминуемо должна была остановиться предъ таинственною, загадочною фигурой Анчарова, которому кругомъ кадились ѳиміамы и который принималъ ихъ какъ должное, — остановиться и потому еще, что онъ одинъ смотрѣлъ на всѣхъ сверху внизъ, а въ томъ числѣ, конечно, и на нее. И почему бы она должна была не вѣрить ему и въ него, когда она совсѣмъ не знала неправды?

Первая же встрѣча ихъ была роковою: съ первой встрѣчи онъ поразилъ ее, отуманилъ, опуталъ паутиной своей таинственной загадочности и титанической силы. Я и теперь помню еще этотъ вечеръ у Марьи Львовны. Сначала такой непринужденный и веселый, помню этотъ странный взглядъ Лели, удивленный, полный благоговѣнія; помню ея лихорадочную дрожь, ея окаменѣлое лицо, когда Анчаровъ такъ удачно сыгралъ свою роль. Тогда уже все было сдѣлано, все предрѣшено, съ этого роковаго вечера и теперь я все это понимаю, — все, до мелочей, до того, что Леля еще чище, еще прелестнѣе встаетъ въ моемъ представленіи.

Марья Львовна выбивалась изъ силъ, какъ хозяйка, всѣмъ было весело, всѣ весело смѣялись и Леля мягко шутила съ Кутыревымъ, который таялъ въ теплѣ седьмаго неба, — съ Семеновымъ мы уже звали ихъ «парочкой». Общее веселье еще увеличилось, когда Марья Львовна предложила «сыграть въ стихи», т.-е. заставить каждаго продекламировать врасплохъ какое-нибудь четверостишіе, ясно и цѣльно само по себѣ выражавшее какую-нибудь опредѣленную мысль поэта. Кутыревъ продекламировалъ «гречаники», чѣмъ, конечно, поднялъ хохотъ, Леля — первые четыре стиха пушкинской «птички», затѣмъ декламировали среди смѣха и шутокъ Тредьяковскаго, — вообще всѣ придавали этому шутливый тонъ, выбирая все больше комичные куплеты, какъ вдругъ очередь дошла до Анчарова. Онъ только что пришелъ и стоялъ, облокотившись у камина, въ самой мрачной, самой таинственной позѣ.

— Ваша очередь! — обратилась къ нему подобострастно Марья Львовна и въ залѣ сразу все смолкло.

Онъ натянуто улыбнулся и повелъ плечами.

— Нѣтъ, нѣтъ!… Ради Бога, не отказывайтесь… Мы всѣ условились не отказываться! — умоляюще закатывала свои чудные глазки Марья Львовна.

Всѣ лица повернулись къ нему. Онъ провелъ рукою по лбу и, мрачно насупившись и точно покоряясь одной необходимости, величественно протянулъ руку. Медленно обведя всѣхъ какимъ-то укоризненнымъ взглядомъ, съ величественно протянутою рукой, медленно, съ разстановкой онъ продекламировалъ горячимъ тономъ:

И межъ тѣмъ, какъ роскошные грезы

Стерегутъ двое ложе, богачъ!

Онъ сильно ткнулъ рукой къ стѣнѣ:

За стѣной твоей: голода слезы,

Скорбь паденья, насилья и плачъ!

Смѣхъ, веселье застыли, исчезли. Мы были слишкомъ молоды, слишкомъ честны, чтобы стихи эти, ворвавшись такимъ диссонансомъ, не прозвучали въ насъ точно укоромъ, чтобы сердца наши не забились святымъ трепетомъ. Эффектъ былъ чрезвычайный; о немъ говорили наступившее напряженное молчаніе, мертвая, неподвижная тишина. Мы поблѣднѣли, намъ всѣмъ стало неловко, а онъ, невозмутимый, холодный, загадочный, стоялъ все также у камина, все также смотрѣлъ на насъ, казалось, взглядомъ укора.

Я взглянулъ на Лелю; она забыла о Кутыревѣ, совсѣмъ забыла. Она видѣла, казалось, только эту величественно протянутую руку, слышала только эти страстные стихи и лихорадочно блестѣвшими глазами, полными удивленія и благоговѣнія, на блѣдномъ, вытянутомъ лицѣ, смотрѣла на Анчарова, дрожа, какъ испуганная птичка. Но вотъ какъ-то сразу все захлопало, застучало, задвигалось, закричало «браво» и, точно пробудившись отъ сна, точно освободившись изъ оковъ, Леля, вспорхнувъ, подбѣжала къ нему и протянула ему обѣ руки. Какъ-то снисходительно улыбаясь, онъ взялъ ея руки, а она, взволнованная, дрожавшая, вся сіявшая страстью, что-то шептала ему, путаясь и съ трудомъ переводя дыханіе.

Этотъ вечеръ я помню живо и ясно, потому, повторяю, что съ него-то все и пошло, — съ него Леля какъ-то забыла и Кутырева, и насъ; мы стушевались, отошли на задній планъ, и какъ бы тамъ ни было, но Анчаровъ сталъ нашимъ частымъ гостемъ, — то-есть не нашимъ собственно, потому что Леля, зная общее къ нему отношеніе, уводила его всегда къ себѣ, — а нашей «штабъ-квартиры». Она уходила съ нимъ на прогулки, пропадала по цѣлымъ днямъ и нашъ кружокъ, нашъ «семейный очагъ», какъ звали мы его, сталъ самъ собою распадаться. Сначала пошла, какъ водится, какая-то общая натянутость: Семеновъ хандрилъ и раздражался, Кутыревъ все пробовалъ октаву и выдѣлывалъ какіе-то странные, угрожающіе жесты, точно собирался душить гидру, я чувствовалъ себя неловко среди этой молчаливой, но понятной мнѣ натянутости, въ этой тоскливой теперь, не оживленной чистымъ образомъ Лели комнатѣ, а затѣмъ мало-по-малу мы стали избѣгать даже сходиться. Леля, конечно, все это видѣла, но ей было не до насъ; да, къ тому же, она считала всѣхъ насъ неправыми. Доходило даже дѣло до того, что она запиралась у себя и мы не видали ея и тогда, когда Анчарова у нея не было, — до того все было напряжено, полно недоразумѣній и невыясненныхъ личныхъ счетовъ. Мы и говорить уже могли только волнуясь и раздражаясь, — словомъ, вамъ тяжело становилось въ присутствіи другъ друга, тяжело такъ, какъ только и можетъ быть въ средѣ теплой, любящей семьи, когда какая-нибудь черная кошка собьетъ всѣхъ съ толку.

Разъ я возращался отъ Марьи Львовны позднимъ вечеромъ въ счастливомъ, почти блаженномъ состояніи; я ликовалъ даже, узнавъ отъ нея, что надняхъ Анчарову предстоитъ отправиться въ какую-то долгую и далекую командировку. Я былъ увѣренъ, что съ его отъѣздомъ вся натянутость исчезнетъ, все изгладится, все пойдетъ попрежнему, хорошо, счастливо и мирно. Меня сильно тянуло подѣлиться своею радостью съ Семеновымъ, и я завернулъ по дорогѣ въ садъ, гдѣ онъ проводилъ обыкновенно свои вечера, и пошелъ по аллеямъ. На поворотѣ въ пустынную, глухую дорожку я остановился, разслышавъ чей-то знакомый голосъ, и сталъ вслушиваться. Голосъ былъ очень знакомъ, но чей, я никакъ не могъ опредѣлить сразу.

— Можно подумать, что вы способны не обращать вниманія на мнѣніе толпы! — не то иронически, не то полупрезрительно говорилъ мужской голосъ.

— Въ своихъ личныхъ ощущеніяхъ я ни у кого не спрашиваюсь, никому не отдаю отчета! — твердо отвѣчалъ молодой женскій голосъ.

«Неужели это Леля?» — промелькнуло молніей у меня въ умѣ. и, весь задрожавъ, я окаменѣлъ на мѣстѣ.

— И вы бы пошли за человѣкомъ, пошли бы… гм… если бы почему-либо онъ не могъ… ну, жениться, что ли, на васъ?…

О, я узналъ, — это спрашивалъ Анчаровъ!

— Да, если бы полюбила его!

Я не могъ двинуться съ мѣста, — я слушалъ, каюсь, чужую рѣчь… Меня бросало въ жаръ, я стыдился самого себя, но я не могъ сойти. Что-то удерживало меня, что-то чище и лучше простаго любопытства.

— А рѣшились ли бы вы, поборовъ предразсудки, первая открыться въ своей любви человѣку?

Прошло, кажется, цѣлое столѣтіе, въ которое я все ждалъ отвѣта. Меня била лихорадка, я предчувствовалъ что-то роковое.

— Вотъ мой отвѣтъ: я люблю васъ!

Въ воздухѣ еще звучали послѣднія слова отвѣта, а я уже былъ далеко. Я летѣлъ, не чувствуя подъ собою ногъ, не чувствуя земли, не сознавая, гдѣ я, только жадно глотая воздухъ. И стыдъ, и какой-то страхъ, и бѣшеная злоба гнали меня, какъ «вѣчнаго жида», и я бѣжалъ, и бѣжалъ, но встрѣть Анчарова, я остановился бы и размозжилъ бы ему голову.

— Стой, куда?

Съ разбѣга я наткнулся на Семенова.

— Куда? Что съ тобой?.

— Пусти! — рванулся я отъ него, но онъ схватилъ меня за рукавъ.

— Нѣтъ, братъ, шутки! Ты на себя не похожъ!… Что съ тобой? Говори, откуда?

— Отъ Марьи Львовны…

— Э…ну, такъ вздоръ!… Изъ-за «прогреса» поспорили… Пойдемъ, братъ, выпьемъ!

Мы пошли и стали пить. Я пилъ безобразно, съ трудомъ держался на ногахъ, но голова, какъ на зло, оставалась свѣжа.

Семенову я, конечно, не сказалъ ни слова.

Онъ повелъ меня ночевать къ себѣ, находя, что я слишкомъ пьянъ, чтобы пустить домой. Я охотно согласился, горя нетерпѣніемъ увидѣть Лелю. Мы пришли поздно, но ея все еще не было дома. Она пришла добрымъ часомъ позже, и мы слышали, какъ она долго возилась и стучала въ своей комнатѣ.

Мы встали около полудня и только что принялись было пить чай, какъ къ намъ неожиданно постучала Леля.

Она вошла, сильно блѣдная, взволнованная, съ хмуро-сдвинутыми бровями.

— Прощай, Саша, — сказала она брату, — я пришла проститься… А, и вы здѣсь? — обернулась она ко мнѣ. — Тѣмъ лучше: и съ вами попрощаюсь!…

— Куда ты? — почти крикнулъ Семеновъ, а я покраснѣлъ до ушей.

— Это мое дѣло! — совсѣмъ сурово отвѣтила она и стала рыться въ дорожникѣ, чтобы скрыть свое смущеніе.

— Леля! — умоляюще протянулъ Семеновъ.

— Что, Саша?…Все равно, другъ мой, у насъ не житье теперь, а какая-то каторга…

— Когда же ты ѣдешь, наконецъ?

— Сейчасъ. У меня все готово… Поѣздъ уходитъ черезъ часъ!

Семеновъ сталъ насвистывать «тройку», — это случалось съ нимъ рѣдко. Леля, насупившись, рылась въ своемъ дорожникѣ и дѣлала невѣроятныя усилія казаться спокойной. Я сидѣлъ, какъ столбъ, не смѣя поднять глазъ.

Наконецъ, она встала и бросилась брату на шею; оба заплакали.

— Пиши, Леля, гдѣ будешь…

— Ладно, посмотримъ… Ну, прощайте ивы! — обняла она меня и затѣмъ остановилась въ раздумьи.

— А это Кутыреву передайте, — сказала она, наконецъ, вынимая изъ волосъ цвѣтокъ, — да поцѣлуйте его!

VII.

Потянулись скверные, тяжелые дни. Я одинъ зналъ истину, — зналъ, куда поѣхала Леля; другіе, можетъ быть, и подозрѣвали, но никто, конечно, не проронилъ и слова. Точно сговорившись заранѣе, всѣ мы, встрѣчаясь, избѣгали всякихъ рѣчей о Лелѣ и Анчаровѣ, даже намековъ избѣгали; чуя каждый рану другаго, мы боялись бередить ее и полусловомъ. Но всѣ мы ходили хмурые, невеселые, всѣ мы не знали, какъ и куда дѣвать время, и убивали его чортъ знаетъ какъ.

Я опять переѣхалъ къ Семенову. Звали мы и Кутырева, но онъ ни за что не хотѣлъ разстаться съ своимъ чердакомъ; его бы давили, замучили эти три комнатки, въ которыхъ онъ всецѣло и навсегда потерялъ свое любящее, мягкое сердце. Пилъ онъ теперь, какъ сапожникъ, и все гудѣлъ своею октавой жалобныя пѣсни, въ особенности когда навѣщалъ насъ, что случалось если не ежедневно, то во всякомъ случаѣ очень часто. Такъ тянулись недѣли, а за недѣлями мѣсяцы.

Приходилъ къ концу и третій мѣсяцъ. Началась холодная, тоскливая осень. Мы опять сидѣли всѣ вмѣстѣ, пили, неистово дымили папиросами, тщетно умоляли Кутырева перестать тянуть свое жалобное «перекати-поле», которое онъ вылъ самыми невозможными переливами и тонами, какъ хлопнула дверь и на порогѣ, вся опорошенная инеемъ, появилась блѣдная, сильно похудѣвшая Леля. Мы только успѣли вскочить, Кутыревъ не успѣлъ дотянуть свою ноту, какъ она бросилась къ брату, а затѣмъ и къ каждому изъ насъ.

— Не узнаете, что ли?… Точно окаменѣли всѣ! — говорила она, смѣясь.

— Да ты ли?… Вы ли, Леля? — сыпались наши вопросы.

— Я… я, мои мальчики! Рады, что ли? А ты опять примешь?…

— Что за вопросъ, Леля! — дрожалъ, все еще точно не вѣрившій своимъ глазамъ, Семеновъ. — Да ты дай обнять себя… Сядь! Нѣтъ, долой пальто, скорѣй!… Чаю!

Кутыревъ уже дулъ въ самоваръ, дулъ сильнѣе кузнечнаго мѣха.

— Протодьяконъ, да вы лопнете!

Тотъ не отвѣтилъ; онъ только взглянулъ на нее своими добрыми глазами, полными блаженства, и продолжалъ свое дѣло. Развѣ онъ побоялся бы лопнуть, чтобы согрѣть ее поскорѣе?!

Это былъ счастливѣйшій вечеръ, какой я только и помню. О прошломъ не было и рѣчи; оно было забыто, точно его и не было вовсе. Мы жили настоящимъ, которое было такъ полно, такъ счастливо, такъ хорошо, какъ никогда, казалось. Мы и смѣялись, и пѣли, и говорили о будущемъ.

Только когда мы стали прощаться, она остановила насъ, немного нахмурившись.

— Вотъ что, мальчики… У меня къ вамъ большая просьба!

— Какая? — спросили мы въ одинъ голосъ.

— Ни словомъ, ни намекомъ, — говорила она немного дрожавшимъ голосомъ, — никогда не поминайте при мнѣ Анчарова… Ладно?

— Ладно.

— Ну, и ладно, значитъ… А еслибъ онъ пришелъ сюда, такъ ты, Саша, не прими… Ладно?

— Я… я… — началъ дрожащимъ голосомъ Семеновъ, — я попрошу тогда переговорить съ нимъ его, — ткнулъ онъ въ Кутырева, — онъ съумѣетъ!

Я взглянулъ на Кутырева, на его плечи, на его дрожавшія руки и понялъ, что бы сталось съ Анчаровымъ при такихъ переговорахъ.

— Нѣтъ, ради Бога, нѣтъ! Никакихъ сценъ, — вскочила Леля, — никакихъ столкновеній!… Вы должны мнѣ обѣщать это! Слышите? Должны! Вы будете съ нимъ вѣжливы!…

— Пока онъ не коснется тебя…

— Такъ обѣщаете? — перебила Леля.

— Да, — отвѣтилъ Семеновъ, — пока…

— А вы?…

— И я!

— А вы, протодьяконъ?

Тотъ поблѣднѣлъ и скалъ пальцы такъ, что они захрустѣли. Его могучія плечи вздрагивали, грудь тяжело дышала.

— И я! — выговорилъ онъ, даконецъ, дрожащимъ басомъ.

— Обѣщаете?

— Обѣщаю, пока…

— Ну, ладно, ладно! Идите теперь!… Спокойной ночи, мальчики! — смѣялась опять Леля.

Къ намъ вернулось наше старое счастье; оно стало даже какъ-то лучше, мы какъ-то сблизились больше. Послѣ пережитой метели наступившее ведро казалось яснѣе, точно обезпеченнѣе, и впередъ мы глядѣли безъ боязни, безъ страха за него, безъ колебаній. Нашъ «семейный очагъ» сталъ еще уютнѣе, еще теплѣе, а всѣ мы точно вырасли, поумнѣли, набравшись опыта. Мы меньше бѣгали, за то занимались больше, больше читали, больше вдумывались въ жизнь, искали своихъ «цѣлей и назначеній», гадали о далекихъ, грядущихъ дняхъ: Семеновъ мечталъ рѣшить всѣ міровыя задачи своею излюбленною математикой, «въ которой все ясно, строго-опредѣленно и безусловно-логично»; я, въ качествѣ юриста, разсчитывалъ защитить всѣхъ «угнетенныхъ» рѣчами въ залахъ новыхъ судебныхъ учрежденій; Кутыревъ, будущій земскій врачъ, собирался вырѣзать всѣ раки, истребить всѣ болѣзни «раціональною гигіеной», а Леля (она поступила на акушерскіе курсы)… о, ни одна деревенская баба не родитъ безъ нея, ни одна не уйдетъ отъ ея ухода! — это казалось несомнѣннымъ. Насъ — меня и Семенова — «тянулъ» городъ, ихъ — Кутырева и Лелю — деревня. Это послѣднее, а также и одинаковость профессій, сближало ихъ все больше и больше, а серьезныя занятія и большее знаніе поднимали все выше его авторитетъ въ глазахъ возлюбленной. Онъ занимался съ ней, давалъ ей свои книги и атласы, водилъ съ собой въ «резекціонную», — вообще всѣми силами старался помочь ей явиться подготовленною вмѣстѣ съ нимъ на помощь народу; ихъ отношенія становились все мягче и проще, отъ нихъ вѣяло тихимъ миромъ человѣческой, сознательной любви, спокойной и глубокой.

Такъ тянулись цѣлые мѣсяцы и, наконецъ, дотянулись до той ночи, когда Семеновъ вбѣжалъ къ намъ, — Кутыревъ какъ разъ ночевалъ тогда у меня, — весь взъерошенный, взволнованный донельзя, почти совсѣмъ перепуганный, и кривомъ и стукомъ заставилъ насъ вскочить, буквально вскочить съ постелей.

— Бѣгите за докторомъ, скорѣе за докторомъ… ахъ, чортъ возьми!… Поворачивайтесь!

— Да что такое, говори, толкомъ? — еле пробормотали мы оба, не попадая зубъ на зубъ.

— За докторомъ, говорю!… Акушерку надо!… Леля родитъ, кажется!

Мы поняли одно, что Леля въ опасности, и бѣжали, сломя голову. Кутыревъ, кажется, такъ-таки прямо руками поднялъ съ постели какую-то акушерку и привезъ ее раньше, чѣмъ я успѣлъ достучаться въ квартирѣ врача. Когда я пріѣхалъ съ докторомъ, Кутыревъ сидѣлъ на лѣстницѣ, свѣсивъ голову и тяжело дыша, прислушивался къ тихо, но, все-таки, явственно долетавшимъ на лѣстницу стонамъ.

— Бѣдная, — пробормоталъ онъ мнѣ, — бѣдная… Ахъ!…

Онъ былъ въ полномъ отчаяніи, дрожалъ, какъ ребенокъ, и готовъ былъ расплакаться.

— Да что ты раскисъ такъ?… Экая бѣда — роды! Каждая женщина родить!

Но мои слова отскакивали отъ него, какъ горохъ отъ стѣны.

Время тянулось убійственно медленно, а мы все сидѣли да сидѣли на лѣстницѣ, не обращая вниманія на холодъ и чутко прислушиваясь. Наконецъ, все, казалось, смолкло, и намъ стало еще страшнѣй въ этой мертвой тишинѣ, хранившей какую-то тайну, можетъ быть, роковую и ужасную. Кутыревъ не выдержалъ, поднялся и подошелъ къ двери; почти въ тотъ же моментъ она отворилась и на порогѣ показались докторъ и Семеновъ со свѣчей въ рукахъ.

— Все, кажется, хорошо, все! — сказалъ докторъ на вопросительный, встревоженный взглядъ Кутырева. — Больной нуженъ покой, никакой опасности нѣтъ!

Кутыревъ бросился въ Семенову и сталъ душить его поцѣлуями въ бѣшеномъ экстазѣ. Цѣловались, жали руки, улыбались другъ другу мы всѣ трое, точно дѣти или безумные.

Семеновъ кивнулъ намъ головой и мы на цыпочкахъ, осторожно, почти не дыша, вошли въ прихожую. Онъ поставилъ свѣчу на стулъ, юркнулъ къ себѣ въ комнату и черезъ минуту появился на порогѣ съ какимъ-то длиннымъ, особенной формы, узелкомъ въ дрожавшихъ рукахъ. Узелокъ пищалъ, такъ мило пищалъ, что мы бы и вѣкъ, казалось, слушали только, да слушали.

— Покажи! — сказалъ Кутыревъ и взявъ узелокъ съ рукъ Семенова и, неуклюже качая, разглядывалъ сморщенныя, какъ у всѣхъ новорожденныхъ, старушечьи черты ребенка. Онъ держалъ на своихъ рукахъ сына Лели, только нашей чистой, хорошей Лели и никого, никого больше; онъ чувствовалъ какъ бы часть ея самой, и потому его дюжія руки, — руки, способныя ломать ни-по-чемъ подковы, дрожали подъ малымъ узелкомъ, точно подъ стопудовою гирей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Много дней прошло, прежде чѣмъ мы совсѣмъ успокоились, пришли опять «въ норму», потому что много дней провела Леля въ постели, между жизнью и смертью, тѣмъ самымъ лишая насъ сна и покоя. Мы забросили и лекціи, и книги, бѣгали, какъ угорѣлые, то къ Семенову, то въ аптеку, то къ доктору, дежурили по очереди по цѣлымъ ночамъ въ прихожей, чтобы немедленно летѣть, куда понадобится, и совсѣмъ сбились съ ногъ. Кутыревъ осунулся, похудѣлъ, поблѣднѣлъ, глаза у него впали, и даже басъ потерялъ и свой тембръ, и свою густоту. Наконецъ-таки молодой организмъ взялъ свое, Леля стала поправляться, сначала медленно, потомъ все быстрѣе и быстрѣе.

Въ первый разъ мы были допущены къ ней и вошли почти крадучись, какъ тѣни. Она, вся въ бѣломъ, съ лицомъ бѣлымъ, какъ полотно ея пенюара, полулежала въ креслѣ, держа на рукахъ свое «сокровище» и улыбаясь намъ счастливою, свѣтлою улыбкой. Вся она была прелестна, какъ никогда, глядѣла на насъ чарующе-мягкимъ, любовнымъ взглядомъ и протягивала намъ руку. Какъ безсильный, точно подкошенный, наклонился надъ ней Кутыревъ и прикоснулся губами, а за нимъ и я. Она не отпала руки, только слегка покраснѣла.

— Здравствуйте, мальчики! Наконецъ-то я встала… Видѣли? — указала она глазами на спавшаго ребенка.

Мы кивнули въ отвѣтъ головами, Кутыревъ, затаивъ дыханіе, придвинулся и, улыбаясь, разглядывалъ спавшаго.

— Нравится? Хорошъ?

Тотъ, вмѣсто отвѣта, кивнулъ глазами и посмотрѣлъ такимъ счастливымъ взглядомъ, что Леля улыбнулась.

— Пай, совсѣмъ пай! Сегодня крестить будемъ…

— А имя какое? — спросилъ я.

— Я хочу — Борисъ!

— Да, да, Борисъ, въ повелительномъ наклоненіи! — загудѣлъ вдругъ, точно прорвавшись, неистовый басъ и моментально смолкъ, испугавшись и самого себя, и тихаго «тсс…» Лели, которое она протянула, приложивъ палецъ къ губамъ и чуть сама удержавшись отъ хохота.

— Я вотъ не знаю, кого изъ васъ двоихъ въ отцы крестные звать… Васъ? — кивнула она мнѣ, — или васъ? — посмотрѣла она на Кутырева мягкимъ, любящимъ взглядомъ. — Я думаю васъ, — остановилась она на мнѣ. Того передернуло; въ немъ заговорила ревность и онъ поблѣднѣлъ даже. Его лицо искривилось.

Леля, конечно, замѣтила это, улыбнулась и слегка покраснѣла.

— Вы не сердитесь, протодьяконъ, — заговорила она, и въ тонѣ ея голоса, и во взглядѣ звучала любовь, которую не различилъ тотъ за своимъ волненіемъ, — не сердитесь… Такъ лучше, — смущенно проговорила Леля.

— Почему лучше? — загудѣлъ басъ.

— Тссс!… Сердитесь тише, тссс… — она замялась, покраснѣла и загадочно улыбалась.

— Я вамъ послѣ скажу…

— Я не понимаю! — захлебываясь отъ сдерживаемаго волненія, говорилъ слѣпецъ (я все уже понялъ и улыбался).

— Да, вѣдь, куму съ кумомъ не вѣнчаютъ! Телятина! — воскликнулъ я.

Тотъ вздрогнулъ точно отъ электрической искры.

— Леля!? — и съ глухимъ рокотомъ, съ какимъ-то блаженнымъ бормотаньемъ, тотъ опустился у ногъ ея на колѣни и спряталъ свою голову въ складкахъ ея платья. Леля сидѣла неподвижно, боясь разбудить ребенка, и, вспыхнувъ горячимъ румянцемъ, положила руку на его курчавую, черную голову.

— Ну, до вѣнца намъ далеко, очень еще далеко, — заговорила она, точно спохватившись. — Мы еще поучимся… Правда?… Получше узнаемъ другъ друга, тогда развѣ… если вы все такъ же будете любить меня…

— Нечего откладывать, Леля, — заговорилъ я, — лучше скорѣй… У него, — указалъ я на ребенка, — будетъ имя, будетъ отецъ… а законы…

У Лели на мои слова блеснули глаза, какъ у кошки; она чуть не вскочила.

— Фи, что за вздоръ!… Фи! Это мой сынъ, мой, — понимаете? — и больше ничей! У него будетъ мое имя и никакихъ фиктивныхъ отцовъ ему не нужно…

— Леля, вашъ сынъ — мой сынъ всегда!… Развѣ вы этого не знаете? — поднявъ голову перебилъ ее Кутыревъ.

— Я это знаю… За то, между прочимъ, и люблю васъ…

— Тогда нечего и откладывать… Онъ правъ…

— Ни за что!… Никакихъ фикцій! Это мой сынъ! Такъ лучше, такъ правдивѣе… Эхъ, вы, юристъ! Ну, можно ли все только законы, да законы? — добавила она въ мою сторону.

И она уперлась на своемъ.

Познакомивъ васъ, такимъ образомъ, съ главными дѣйствующими лицами моего разсказа, я возвращаюсь теперь къ старымъ знакомымъ, съ которыхъ началъ: къ Марьѣ Львовнѣ, ея кружку, или, еще вѣрнѣе, ея поклонникамъ и ея главному герою — загадочному Анчарову. Трое моихъ друзей давно уже избѣгали и ея «раутовъ», и ея «вечеровъ», и даже встрѣчи съ ней: «Одна болтовня, да ломанье», — говорили они вслѣдъ за Лелей, и Марья Львовна, понятно, дѣлала видъ, что ничуть не замѣчаетъ ихъ отсутствія, «потому… потому что… видите ли…» она давно «подмѣчала въ нихъ что-то такое… немножко bête и давно уже разочаровалась въ этой дѣвочкѣ». Но я никогда не оставлялъ ее и не пробовалъ даже, всегда былъ вѣчнымъ гостемъ ея собраній, потому что, съ одной стороны, мнѣ было весело, съ другой, — каюсь, — я все млѣлъ, млѣлъ, не уставая, млѣлъ глупо, робко, боясь всякихъ признаній, даже намековъ на нихъ, млѣлъ, несмотря на вѣчныя шуточки друзей. Конечно, встрѣчаясь у ней съ Анчаровымъ, я держалъ себя съ нимъ вѣжливо, хотя и очень холодно, что, какъ я уже говорилъ раньше, сильно возмущало «ma tante». «И чего вы отъ него хотите, людоѣдъ? Что онъ вамъ сдѣлалъ такое? Ужь не ревнуете ли вы кого-нибудь къ нему?» Но на эти вопросы, сопровождавшіеся всегда какою-то загадочною и подзадоривающею улыбкой, я только глупо улыбался, краснѣлъ, — не могъ же я выдавать ей тайны нашего «семейнаго очага»! — и, навѣрное, живо напоминалъ всею своею фигурой «неотесаный чурбанъ». По крайней мѣрѣ, не добившись отвѣта, Марья Львовна какъ-то обидно махала рукой, сердито отворачивалась, говоря: «эхъ вы!» или что-нибудь еще болѣе обидное, а я ругалъ и себя, и ее, и самую невозможность разсказать ей все, что несомнѣнно сразу открыло бы ей глаза и оттолкнуло бы отъ Анчарова. Но, понятно, я не терялъ надежды поймать какой-нибудь фантъ, который бы выставилъ ей его въ надлежащемъ свѣтѣ, сорвалъ бы его съ пьедестала, уничтожилъ бы, скомкалъ какъ тряпку, и вырвалъ бы съ корнемъ изъ сердца прелестной Маріи Львовны, гдѣ, какъ мнѣ казалось, на мое несчастье, на мое лютое горе, онъ свилъ себѣ прочное гнѣздышко. Одинъ чудный день, казалось, принесъ мнѣ такой «фактъ».

Но тутъ я долженъ сдѣлать маленькую экскурсію въ сторону и нарисовать вамъ нашу Гликерію Ивановну, нашу простенькую, добродушную, наивную, всѣмъ улыбавшуюся, всѣмъ поклонявшуюся, передъ всѣми стушевывавшуюся «Гликочку», эту любящую, кроткую, вѣчно краснѣвшую, робкую дѣвушку, тѣнь отъ тѣни чьей-то, которую никто никогда не замѣчалъ, на которую никто никогда не обращалъ вниманія, къ которой никто изъ «хвоста» не обращался, развѣ съ шуткой, подчасъ злой и обидной шуткой. Какъ она попала къ намъ, зачѣмъ, для чего, оставалось необъяснимымъ, непонятнымъ, да и не интересовало никого, правду сказать, но на нашихъ собраніяхъ, раутахъ, лекціяхъ etc., etc. она являлась всегда чѣмъ-то въ родѣ приживалки въ обновленномъ видѣ, какимъ-то аксессуаромъ, на которомъ зоилы пробовали и точили свое остроуміе. Она была некрасива, почти безобразна съ своими жидкими бѣлесоватыми волосами, бѣлесоватымъ лицомъ, покрытомъ прыщами, бѣлесоватыми глазами и маленькимъ краснымъ носикомъ, а ко всему этому имѣла несчастіе влюбиться, безумно, глубоко влюбиться, — влюбиться такъ, какъ только и могутъ влюбляться такія натуры, въ великолѣпнаго, безподобнаго, изъ-за котораго готовы были, кажется, подраться почти всѣ наши дамы, неотразимаго Анчарова. Да, она, несчастная, влюбилась по уши, и эта безумная, глупая любовь служила вѣчнымъ источникомъ шутокъ и насмѣшекъ, которыми ее безнаказанно осыпали, которымъ всегда такъ громко смѣялись всѣ, даже Марья Львовна, постоянно, со вздохомъ и томно увѣрявшая насъ, что ей «ужасно… ну, просто у-ж-а-сн-о жаль эту… эту бѣдную дурнушку!…» Эта неразвитая, малообразованная «дурнушка» имѣла за собой только одно: громадное приданое, какіе-то дома, какія-то гдѣ-то лавки, но въ то честное, безкорыстное время приданое, дома, лавки и все прочее въ томъ же родѣ не составляли «человѣка».

Представьте же себѣ мое крайнее изумленіе, когда въ одно прекрасное утро я узналъ, что онъ, «титанъ», человѣкъ «съ планомъ», онъ, любимецъ дамъ, Анчаровъ женится на Гликочкѣ, на этой «смѣшной дурнушкѣ» Понятно, я сейчасъ же побѣжалъ къ Марьѣ Львовнѣ поразить ее, открыть ей глаза, доказать всю правоту своихъ подозрѣній; но… потерпѣлъ жестокое fiasco. Марья Львовна знала уже все, знала раньше меня, и мою «новость» встрѣтила съ самымъ покойнымъ равнодушіемъ.

— Чему вы удивляетесь? Чѣмъ вы такъ возмущаетесь? — недоумѣвающе спросила она меня, бросая одинъ изъ своихъ уничтожающихъ взглядовъ и точно подчеркивая мою «дикость».

— Но… но… — началъ я, пораженный и растерянный, — но, вѣдь, ma tante, они… они, кажется, совсѣмъ не пара?

Я чувствовалъ, что говорю какую-то глупость, потому что Марья Львовна слегка фыркнула и прелестно выдвинула нижнюю губочку.

— Конечно, не пара! Ну, такъ что-жь? — вызывающе спросила она опять.

Я совсѣмъ терялъ голову.

— Но, вѣдь, онъ ее не любитъ, онъ не можетъ любить… Марья Львовна уничтожающе расхохоталась.

— Ха-ха-ха! Вы невозможны сегодня! Вы совсѣмъ невозможны! — смѣялась она какимъ-то надменно-холоднымъ смѣхомъ, который уничтожилъ меня въ прахъ. — Любить… Ха-ха-ха! Развѣ такой человѣкъ… человѣкъ, у котораго есть своя… своя цѣлъ, — вы понимаете? — свой планъ, можетъ, имѣетъ право на сантименты, на эти «браки по любви»?… Ха-ха-ха!

Боже, съ какимъ презрѣніемъ было сказано это «по любви»! Этотъ смѣхъ, эта оттопыренная губка, это презрѣніе меня взорвали. Я вспылилъ.

— Тогда это, значитъ, бракъ по разсчету… на богатствѣ… на… на… магазинахъ… на… на… Но, вѣдь, это подлость!

Марья Львовна упала на диванъ такъ, что показала двѣ прелестныя ножки въ сквозныхъ, ажурныхъ чулочкахъ. Она сложила на груди ручки, подняла головку, въ изумленіи сдвинула свои плечи.

— Что, что? — точно въ испугѣ шептали ея пунцовыя губы, — что? Подлость?!… Человѣкъ и-д-е-и! — и подлость? Человѣкъ, у котораго свой планъ, — и подлость?… Нѣтъ, вы сегодня невозможны! Нѣтъ, это ужасно! Уходите! Вѣдь, это жертва! Вы понимаете, дикарь, готтентотъ, — вы понимаете? — ж-е-р-т-в-а! Жертва ради… ради цѣли! Вы понимаете? Нѣтъ, уходите, уходите, уходите!

Она замахала ручками и я, дикарь, готтентотъ, я принужденъ былъ уйти. По дорогѣ я машинально забрелъ въ «семейный очагъ».

— Что съ тобой? Что съ вами? Откуда? — встрѣтили меня въ одинъ голосъ и Семеновъ, и Леля, тревожно всматриваясь въ мое разстроенное лицо.

— Отъ Марьи Львовны…

— Ха-ха-ха! — разсмѣялся Семеновъ. — Что это у васъ такое промежь себя дѣлается?… Все съ «прогрессомъ» возитесь или договориться не можете? — подмигнулъ онъ глазомъ. — А, мокрая курица, ты, какъ я вижу…

— Тутъ, братъ, не прогрессъ, не что-нибудь! — разсердился я на эту вѣчную его шутку по поводу меня и Марьи Львовны. — Тутъ такая штука…. такая новость…

— Такъ говорите же! — тревожно крикнула Леля.

— Гликочка за Анчарова выходитъ!…

— Гликочка?! — вскочила Леля, а Семеновъ открылъ ротъ.

— Да, Анчаровъ женится на милліонахъ. Ну, мы и заспорили… Я говорю — подлость, она говоритъ — жертва!

— Да кто она? — не поняла изумленная Леля.

— Да Марья же Львовна!

Леля махнула рукой.

— Ну ее! Эхъ, вы, юристъ, юристъ! У васъ только и на свѣтѣ, что Марья Львовна да законы! Но правда ли это?

— Фактъ.

— Подлецъ! — прошипѣлъ сквозь зубы Семеновъ. Леля только взглянула на него и снова задумалась.

— Нѣтъ, этого нельзя такъ оставить, — сказала она, наконецъ, качая головой. — Бѣдная Гликочка, онъ ее совсѣмъ сгубить. Бѣдная! — и сжатыя пальцы ея хрустнули.

— Что же тутъ дѣлать?

— Я пойду къ ней, Саша, — обернулась Леля къ брату, — пойду непремѣнно! Я переговорю, — вѣдь, она вѣритъ мнѣ и любить, — пойду вечеромъ.

— Вечеромъ раутъ у Марьи Львовны, она, навѣрное, будетъ съ нимъ, — сказалъ я.

— Ну, такъ завтра. А вы разузнайте, вѣрно ли это!

На раутѣ Анчаровъ присутствовалъ съ своею «невѣстой». Онъ казался блѣднымъ, изможденнымъ, несчастнымъ, и все вздыхалъ, все глубоко вздыхалъ, какъ истая «жертва», что, видимо, весьма волновало и располагало къ нему дамъ. Онѣ окружали его, тоже томно вздыхали и взоры ихъ ясно произносили: «бѣдняжка». Одна «дурнушка» только сіяла счастьемъ; но, Боже мой, какіе взгляды, какія улыбки сыпались на нее за это со всѣхъ сторонъ, только она ихъ не видѣла, не понимала. Она сіяла счастьемъ и горѣла тревогой за непонятные ей тяжелые вздохи ненагляднаго «человѣка съ планомъ».

— Вы видите, видите, дикій, несносный ужасный людоѣдъ, — видите, чего это ему стоитъ? Видите, каковъ онъ, какъ легка ему эта жертва? — шепнула мнѣ въ углу тихонько Марья Львовна, стрѣляя глазами и слегка, нѣжно, наказующе-мягко впиваясь своими ноготками въ мой локоть.

Это сразило меня, привело меня въ глупо-счастливое состояніе и я по-людоѣдски, до ушей, раздвинулъ отъ необъятнаго счастья свой ротъ. Эти ноготки точно впились въ мою кровь, вмѣстѣ съ нею прилили къ мозгу, наполняя голову туманомъ. Я все забылъ, все потерялъ; я вѣрилъ, что онъ «жертва», я понималъ это, я не спорилъ, я чувствовалъ эти ноготки.

— Ну, то-то, дикарь, готентоть несносный! Не извольте же дуться!

IX.

Леля, конечно, такъ и сдѣлала, какъ. говорила. Она пошла къ Гликочкѣ, пробыла у ней очень долго, вернулась съ красными, очевидно, отъ слезъ, глазами, но спокойная.

— Ну, я сдѣлала свое дѣло, — сказала она намъ. — Бѣдная Гликочка сильно поплавала, но очень благодарила меня.

— Вотъ взбѣсится Анчаровъ, — вырвалось у меня невзначай, — то-то, поди, помнить будетъ!

— Я бы ему! — зарычалъ басъ, но моментально смолкъ, какъ только Леля взглянула въ его сторону.

— Бросимъ! — брезгливо сказала она. — Дѣло не въ немъ, а въ Гликочкѣ!

Черезъ нѣсколько дней всюду пошелъ слухъ, что у Анчарова съ Гликочкой вышли какія-то недоразумѣнія, чуть ли не разрывъ, причемъ одни увѣряли, что недоразумѣнія благополучно покончились, другіе же, что они все еще тянутся. Я былъ въ большомъ недоумѣніи, тѣмъ болѣе, что мнѣ не удалось еще ни разу встрѣтиться послѣ раута съ Марьей Львовной, которая, навѣрное, знала лучше всѣхъ, какъ идутъ дѣла «жениха», но скоро все и безъ нея разъяснилось, да такъ разъяснилось, повело за собой такія послѣдствія, что всѣмъ намъ, признаться, никогда они и во снѣ не приходили.

Я былъ еще въ постели, еще угаръ молодого, здороваго сна туманилъ голову, когда ко мнѣ ввалился, весь блѣдный, взволнованный, Семеновъ.

— Все еще спишь? — точно съ укоромъ произнесъ онъ въ мою сторону, вмѣсто привѣта, и грузно опустился на стулъ. Его подергивало, руки дрожали такъ сильно, что онъ съ трудомъ зажегъ папиросу.

— Что случилось? Что съ тобой? — крикнулъ я, сбрасывая одѣяло и вскочивъ на ноги.

— Ладно! Одѣвайся-ка прежде!

Я сталъ быстро одѣваться, а онъ лихорадочно, нетерпѣливо барабанилъ пальцами по столу.

— Вотъ что, — началъ онъ, наконецъ, не выдержавъ, захлебываясь отъ волненія и точно ища словъ, — ты, вѣдь, знаешь, кто отецъ Лелинаго Борьки, знаешь?…

Я зналъ, но, все-таки, почему-то покраснѣлъ и сердце у меня точно застыло.

— Знаешь, — продолжалъ, между тѣмъ, тотъ, — что Леля ходила въ. Гликочкѣ, разсказала ей про него, про свою ошибку, и та ее благодарила? Ну, знаешь… — онъ задыхался.

— Знаю! — отвѣтилъ я, заразившись его волненіемъ. — Но успокойся, выпей воды. Вотъ, пей!

— На, читай! — сказалъ онъ, беря стаканъ и вынимая скомканное письмо.

Письмо было отъ Гликочки въ Лелѣ. Но, Боже мой, Гликочка ли наша, добренькая и простенькая «дурнушка», писала эти ядовитыя, грязныя, злыя строчки! Гдѣ взяла она столько грязи, столько злобы, ядовитой, бѣшеной, столько пошлаго мѣднаго апломба?!

«Я искренно раскаиваюсь, что наивно повѣрила вашимъ инсинуаціямъ на моего благороднаго жениха, которыми вы, съ присущими вамъ добротой, благородствомъ и деликатностью, предостерегали меня отъ ошибки сдѣлаться его женой и такимъ образомъ, конечно, помѣшать вашимъ личнымъ разсчетамъ и цѣлямъ. Я глупо повѣрила, что вы, такая дипломатично-дальновидная особа, могли стать „жертвой“ наивности, легкомыслія и довѣрчивости, — какъ вы меня увѣряли, — но горячія слезы и искреннія признанія моего дорогаго жениха убѣдили меня, чти „жертвой“ былъ онъ, котораго преслѣдовали, которому признавались безъ всякаго вызова съ его стороны, въ бѣшеной и острой, но не совсѣмъ, можетъ быть, чистой страсти, въ которомъ видѣли „выгодную партію“, а когда разсчеты не оправдались, то»… и т. д., и т. д.

— Это не она! — задыхаясь, проговорилъ я. — Это она подъ диктовку.

— Знаю. Но это не все. Вчера вечеромъ, въ присутствіи пяти лицъ, кромѣ Гликочки… Нѣтъ, ты, вѣдь, знаешь, что послѣ того, какъ она убѣжала отъ него, онъ ее бомбардировалъ страстными письмами, которыя она сжигала, — знаешь?

— Да, знаю, знаю! — въ нетерпѣніи, дрожа, отвѣтилъ я.

— Такъ при Гликочкѣ своей и при другихъ онъ назвалъ Лелю распутной! Онъ увѣрялъ, что… что… понимаешь? — онъ говорилъ, что добьется для нея этого… какъ… ну, желтаго, что ли, билета… и Гликочка, — понимаешь? — Гликочка умоляла его оставить это… простить! Ха-ха-ха!

Онъ истерично захохотавъ.

— Побьемъ!

— Что побьемъ!… Я стрѣляться съ нимъ буду; ты секундантомъ.

— Конечно. Я и Кутыревъ.

— Но такъ: я или онъ; иначе я не понимаю. Черезъ платокъ… На выборъ… Онъ или я…

— А въ случаѣ чего, братъ, онъ или я, — сказалъ я, кладя ему руку на плечи.

Онъ посмотрѣлъ на меня хорошимъ, братскимъ взглядомъ.

— Ну, или же къ Кутыреву, возьми его и вмѣстѣ передайте вызовъ. Я не могу длить. Я задохнусь! — и онъ упалъ въ кресло.

— Все равно раньше трехъ мы не застанемъ его дома… Ты лучше скажи, какъ быть съ Кутыревымъ?… Вѣдь, тотъ можетъ не сдержать себя; онъ можетъ задушить его, какъ воробья.

Меня охватило какое-то особенное спокойствіе. Я дрожалъ, почти барабанилъ зубами, но думалъ и говорилъ спокойно.

— Сдержитъ… Въ такіе моменты сдержитъ. Вѣдь, тотъ все равно черезъ насъ троихъ не выскочитъ: ляжемъ мы, станетъ Кутыревъ.

— А Леля знаетъ?

— Нѣтъ, и ненужно. Мы оставимъ письма… Иди. Я посижу у тебя. Спѣши.

Я побѣжалъ къ Кутыреву и засталъ его еще на соломѣ, — другой постели у него не было на его невозможномъ чердакѣ. Я разбудилъ его и сказалъ, что по важному дѣлу. Онъ тревожно уставился на меня своими добрыми, громадными глазами.

— Бѣда какая, что ли? Говори, не мучь!

Стрѣляться нужно будетъ съ Анчаровымъ.

— Только?… Съ этимъ гусемъ сколько угодно. Только я, братъ, стрѣлять не умѣю, развѣ поучишь?

— Да пока не тебѣ стрѣляться-то. Мы будемъ пока секундантами Семенова.

— Секундантами?… И не побьемъ даже?!

Я началъ передавать ему условія дуэлей, роль и обязанности секундантовъ. Онъ слушалъ, слушалъ и вдругъ перебилъ:

— Да что это я за дуракъ такой, слушаю вздоръ про секундантовъ разныхъ, а про главное и не спрошу! Въ чемъ дѣло-то? Что случилось? — и въ голосѣ его послышалась тревога.

— Дай слово, что ты самъ не сдѣлаешь ничего, не посовѣтовавшись съ нами, что ты ничѣмъ не будешь мѣшать, что ты будешь вести себя какъ требуется условіями дуэлей, что ты будешь…

— Да, ладно, даю, даю, юридическая мельница!… Довольно, говори!

— Что ты будешь слушаться меня во всемъ, во всемъ, что будетъ касаться…

— Да говорю же тебѣ, ладно! Вѣдь, ты душу вымотаешь, юристъ проклятый!

— Что будетъ касаться, — продолжалъ я, — твоей роли, какъ секунданта.

— Ахъ, чортъ возьми! — и онъ пустилъ въ стѣну пустою бутылкой. — Кончилъ, что ли?

— Кончилъ. Даешь слово?

— Даю, крючекъ, даю, адвокатъ, даю, приказный!

— Ну, слушай же! — и я передалъ ему все.

Онъ слушалъ молча, не двигаясь, не издавая ни одного звука, только блѣднѣлъ и блѣднѣлъ. Углы губъ у него дрожали. Глаза… но я не могу опредѣлить, что дѣлалось съ его глазами: они каменѣли какъ-то. Но вдругъ онъ разсмѣялся, громко, неудержимо, только это былъ не веселый смѣхъ. Нѣтъ, я не хотѣлъ бы слышать когда-нибудь еще разъ такой смѣхъ — холодный, дикій, безумный; въ немъ слышалось что-то такое непоколебимо-мертвое, какъ приговоръ; безстрастная смерть звучала въ немъ, а не веселье.

Вдругъ онъ пересталъ смѣяться, пересталъ такъ же внезапно, какъ началъ, и посмотрѣлъ на меня прямо и спокойно.

— Я убью его! — тихо, совсѣмъ тихо и спокойно проговорилъ онъ, и меня покоробило и отъ этого тона, и отъ невѣроятнаго спокойствія его. Я ждалъ совсѣмъ иного.

— Ты далъ слово. Ты не можешь… Первымъ Семеновъ; онъ братъ, это его право… Послѣ него — мы.

Кутыревъ повалился на свою постель и долго лежалъ неподвижно и молча. Я чертилъ что-то на бумагѣ и не сводилъ съ него глазъ; онъ все лежалъ и думалъ. Наконецъ, онъ вспрыгнулъ, какъ кошка.

— Идемъ. Ладно, буду секундантомъ!

— А условіе помнишь?

— Да. Я задушу его, если онъ убьетъ Сашу.

— Но это… — началъ я и не договорилъ.

Онъ, добродушный, мягкій протодьяконъ, посмотрѣлъ на меня такъ, что я не нашелъ словъ.

Я повелъ его въ себѣ и оставилъ вдвоемъ съ Семеновымъ, чтобы тотъ въ свою очередь убѣдилъ его не пускать въ ходъ свою львиную силу, а самъ, такъ какъ было еще рано, побѣжалъ къ Марьѣ Львовнѣ. Конечно, говорить ей о дуэли я и не думалъ, но разоблачить «титана» считалъ своею обязанностью. Я былъ увѣренъ, что весь ореолъ его разлетится въ прахъ, а я перестану быть въ этихъ чудныхъ, прелестныхъ глазахъ «людоѣдомъ-готтентотомъ». Эта увѣренность была такъ велика, что я вошелъ къ ней съ необычайнымъ апломбомъ, безъ обычной робости и съ небывалою, развязною самоувѣренностью сѣлъ съ нею рядомъ. Признаюсь, не малую долю, конечно, въ этой развязности играло и то, что я былъ секундантомъ.

Марья Львовна даже глаза вытаращила, но крайне мило.

— Что это съ вами сегодня? Вы точно хорошо экзаменъ выдержали!

Несмотря на всю колкость этого ядовитаго замѣчанія, рѣзанувшаго-таки меня по сердцу, я не перемѣнилъ своего тона и не вспыхнулъ даже.

— Мнѣ нужно серьезно поговорить съ вами! — совсѣмъ спокойно, сдержанно отвѣтилъ я, хмуря брови.

Все это ее, видимо, ошеломило. Она сначала посмотрѣла на Женя большими глазами, потомъ заёрзала на мѣстѣ, вспыхнула, какъ ракъ, почему-то -стыдливо опустила глазки и какъ-то робко, точно конфузясь, но, въ то же время, и подзадоривающе спросила:

— Ну, что вы хотите сказать мнѣ?

Волнуясь, съ жаромъ, я разсказалъ ей все, кромѣ дуэли, конечно, и не называя имени Лели. Она слушала молча, но лицо ея все больше и больше вытягивалось, на немъ сквозило что-то вродѣ досады и разочарованія, брови сердито сдвигались, грудь заходила ходенемъ.

— Такъ вотъ что важнаго имѣли мы сказать мнѣ! — презрительно, откинувъ назадъ головку, перебила она мою рѣчь. — Буржуазныя дрязги, сплетни, чужія амурничанья!… Нечего сказать, merci!

— Марья Львовна! — крикнулъ я, точно ошпаренный кипяткомъ, — Марья Львовна, что вы? Поймите, какая подлость!

— Ха-ха-ха!… Подлость? Дѣвчонка вѣшалась на шею.

— Ma tante!

— Что, что, что? — кричала она, вся вспыхнувъ. — Конечно! Развѣ я не знаю, кто это? Это ваша Леля. Сама вѣшалась, это было видно. Что же, онъ долженъ былъ разыгрывать изъ себя Іосифа, что ли, или въ законныя узы?… Ха-ха-ха! Онъ съ нею! Это мило. Ха-ха-ха!

— Марья Львовна!

Но она уже ничего не слушала. Она махала руками, топала ножками и называла меня «островитяниномъ». Я тоже не слушалъ; я выбѣжалъ въ такомъ гнѣвѣ, что попадись мнѣ Анчаровъ, я бы самъ разорвалъ его на части.

X.

Въ три часа, какъ было условлено, мы пошли. Кутыревъ былъ мраченъ, ужасно сопѣлъ, что не предвѣщало, конечно, особенной сдержанности въ будущемъ, и по дорогѣ затащилъ меня въ погребокъ «хватить пивца». Я согласился, потому что иначе онъ не ручался за свою сдержанность. Проглотивъ почти залпомъ по «парѣ», мы двинулись, позвонили, передали вѣчно распухшему денщику Ивану карточку и были впущены въ кабинетъ. «Баринъ», по словамъ Ивана, долженъ былъ явиться «сей минуту-съ».

Кабинетъ былъ большой, просторный, съ видимою претензіей на изящество и комфортъ. Мягкая мебель, немного бронзы, много всякихъ бездѣлушекъ, безчисленное множество статуетокъ, бюстовъ и картинъ всевозможныхъ «Венеръ» и «нимфъ». Одинъ видъ всего этого привелъ моего спутника въ ярость, а когда среди всякой обнаженности мы разглядѣли чистый ликъ Лели, мы, точно сговорившись, протянули руки къ портрету и сорвали его съ гвоздя. Въ тотъ же моментъ раздался мягкій скрипъ сапогъ, мелодическій звонъ шпоръ и въ комнату вошелъ титанъ.

— Чѣмъ могу служить? — началъ онъ, любезно кланяясь. — Къ вашимъ услугамъ, господа! Чѣмъ могу…

— Ничѣмъ! — выступилъ я. — Мы пришли къ вамъ съ вызовомъ, какъ секунданты.

— Съ вызовомъ? Отъ кого? — вытаращилъ онъ глаза.

— Отъ товарища нашего Семенова, студента.

Тотъ поблѣднѣлъ, но, быстро овладѣвъ собой, сдѣлалъ недоумѣвающій жестъ.

— Семенова?… Студента Семенова? — поднималъ онъ плечи. — Ей-Богу, не помню, совсѣмъ не помню.

Кутыревъ сдѣлалъ краснорѣчивое движеніе, но я остановилъ его взглядомъ.

— Вы сейчасъ вспомните его, — все еще спокойно продолжалъ я, хотя это нахальство казалось даже невѣроятнымъ, — сейчасъ вспомните… Вотъ взгляните на этотъ портретъ. Мы сорвали его у васъ со стѣны, потому что ему здѣсь не мѣсто. Семеновъ, какъ вы, вѣроятно, уже вспомнили, братъ Лели.

Анчаровъ вспыхнулъ, поблѣднѣлъ, съежился весь. Въ глазахъ Кутырева, который не сводилъ съ него взгляда, онъ прочелъ, что путь ему отрѣзанъ, что тотъ схватитъ его, если онъ сдѣлаетъ малѣйшій шагъ назадъ. Онъ дрожалъ, какъ трусъ.

— Ну-съ?

— Господа, распоряжаться въ моей квартирѣ, это… это…

Онъ старался увильнуть отъ вопроса, но я перебилъ его:

— Это что вамъ угодно! Вы можете потребовать у насъ отчета, покончивъ съ Семеновымъ… Мы оба къ вашимъ услугамъ!

— Оба! — перебилъ меня густой, дрожащій басъ Кутырева, — оба, когда и гдѣ угодно!

— Чего же хотите, господа?

— Вы знаете. Мы принесли вамъ вызовъ!

— Но за что? — онъ все еще не овладѣлъ собой. — За что? Я, ей-Богу…

— Зато, что вчера вечеромъ, въ присутствіи шести лицъ, — если помните, — вы оскорбляли Лелю, его сестру, и… и… письмо, писанное Гликеріей Ивановной…

— Господа, я готовъ извиниться!

— Нѣтъ, — выступилъ Кутыревъ, — мы не примемъ извиненія! Вы, или онъ, или я, какъ угодно, черезъ платокъ!

— Господа, но, вѣдь, это насиліе! — обратился онъ ко мнѣ.

— Пусть и такъ, но извиненія мы не примемъ… Тутъ задѣта честь женщины! — говорилъ я, уже путаясь отъ бѣшенства. — Вами кровно оскорблена женщина!…

— Развѣ она васъ послала, говорила вамъ это?

Меня чуть не разсмѣшило это глупое нахальство.

— Конечно, нѣтъ. Насъ послалъ братъ ея!

Анчаровъ, кажется, нашелъ почву и пріободрился.

— Удивляюсь, удивляюсь, — говорилъ онъ, принимая изумленный видъ. — Съ ея почтеннымъ братомъ, господиномъ Семеновымъ, у меня не было ничего… Съ нею — другое дѣло; но она васъ не посылала, вы сами говорите… Теперь такое время, что женщина равна мужчинѣ; полное равенство… Она сама могла бы вступиться, если бы считала нужнымъ… — и онъ старался даже улыбнуться надменно.

Это было слишкомъ.

— Принимаете ли вы вызовъ, или нѣтъ? — спросилъ я, задыхаясь.

— Да или нѣтъ? — загудѣлъ басъ и его страшная рука протянулась впередъ.

Анчаровъ почти отскочилъ ко мнѣ.

— Господа, — повелъ онъ послѣднюю ставку важно, хотя голосъ его дрожалъ, — господа, человѣкъ, у котораго есть опредѣленный планъ въ цѣляхъ общества…

— Къ чорту его! Да или нѣтъ? — наступалъ Кутыревъ, но я схватилъ его за руку.

— У котораго есть планъ, — продолжалъ тотъ, бросаясь ко мнѣ, — не можетъ подставлять свой лобъ подъ шальную пулю. У него есть свои обязанности… Какъ ни трудно, но приходится многимъ жертвовать, — вздохнулъ онъ, — но таково мое правило…

Я уже не владѣлъ собой.

— Это прекрасное правило, но изъ-за него бьютъ иногда морду!

Мои слова послужили какъ бы сигналомъ. Анчаровъ отскочилъ, но въ тотъ же моментъ страшная рука схватила его за плечо. Онъ не успѣлъ крикнуть, какъ Кутыревъ уже сжималъ его горло.

— Ну, такъ я задушу тебя, задушу, какъ собаку, трусъ! — рычалъ онъ и задушилъ бы, навѣрное, не блесни мнѣ прекрасная мысль.

— Стой, — закричалъ я, — ты далъ слово!… Стой!

Кутыревъ отпустилъ немного, не отнимая рукъ.

— Далъ, но теперь мы не секунданты… онъ отказывается! — гудѣлъ онъ.

— Нѣтъ, принимаю… принимаю! — хрипѣлъ Анчаровъ. Лицо его выражало одинъ безпредѣльный ужасъ, дикій, животный, безсмысленный ужасъ. Я понялъ увертку.

— Вы лжете, подло лжете! Вы принимаете вызовъ, чтобы черезъ часъ отказаться. Нѣтъ, если хотите жить, пишите, что мы продиктуемъ!

— Диктуйте! — и онъ покорно сѣлъ за столъ.

«Я, Анчаровъ, — диктовалъ я, — симъ заявляю, что я…»

— Подлецъ! — загудѣлъ Кутыревъ.

Тотъ написалъ.

— «Что я ловкій пройдоха, не имѣющій ничего за душой, что я всѣхъ надувалъ, пользуясь чужимъ легковѣріемъ», — диктовалъ я.

Анчаровъ писалъ.

— «Что женюсь я, не любя своей невѣсты, имѣя въ виду только ея приданое…»

Онъ, казалось, поколебался съ секунду, но написалъ.

— «Что я клеветникъ и на сдѣланный за клевету вызовъ отвѣтилъ отказомъ, струсивъ».

Онъ написалъ.

— «Въ чемъ и выдаю эту подписку»…. Подпишитесь! — сказалъ я.

Онъ подписалъ безпрекословно и покорно, какъ машина.

Мы ушли. Все еще парализированный ужасомъ, Анчаровъ глядѣлъ намъ вслѣдъ такимъ же безсмысленнымъ, оцѣпенѣлымъ взглядомъ, даже злоба не свѣтилась въ немъ, даже лицо оставалось такимъ же вытянутымъ отъ страха. Намъ было и гадко, и смѣшно, но давишняя злоба и раздраженіе исчезли совсѣмъ. Когда мы передали все Семенову, показали взятую подписку, онъ только плюнулъ. Прежде всего, дѣйствительно, охватывало какое-то чувство гадливости, которое исключало злобу. Въ душѣ я даже ликовать понемногу началъ: у меня въ рукахъ были всѣ средства убѣдить, наконецъ, Марью Львовну.

Но для этого не хватило времени: всѣхъ троихъ насъ позвали куда слѣдуетъ… Анчаровъ придалъ всему преподлѣйшую окраску и къ вечеру слѣдующаго дня мы всѣ трое упивались малиновымъ звономъ «даровъ Валдая».

Часть II.

I.

Прошли года, перемѣнилось время, а съ нимъ и люди, а съ людьми и рѣчи. То, чѣмъ жилось раньше, было пережито, что волновало, увлекало, заставляло страстно биться сердца и горѣть умы, улеглось, потеряло свою пряность, свою острую, возбуждающую силу. Вѣчно бѣгущія волны жизни унесли старые культы и смыли съ знаменъ ихъ выцвѣтшія уже, полинявшія надписи: «идеалъ», «прогрессъ», «человѣчество» и т. д., а вѣчно юное время несло имъ на смѣну и новые культы, и новые, менѣе туманные, болѣе выразительные и опредѣленные термины: «купить», «продать», «взять куртажъ». Новыя понятія вошли въ міръ, новый масштабъ прилагался въ человѣку, новый кодексъ опредѣлялъ границы человѣческой совѣсти. Въ воздухѣ стоялъ гулъ отъ всевозможныхъ «концессій», «акцій», «облигацій» и т. д., и т. д., и сквозь этотъ общій гулъ, какъ трескучій, ужасъ наводящій взрывъ гранаты, то тамъ, то сямъ раздавалось зловѣщее «крахъ», на минуту, только на минуту ошеломлявшее всѣхъ. Въ общемъ жилось такъ же шумно, такъ же страстно, но только иначе, какъ-то легче, какъ-то особенно легче. Ни во что не вѣрилось, надеждъ никакихъ не было, — слышалось одно: «не зѣвай!»

Правда, таковъ былъ только «общій фонъ», такъ сказать, только поверхность необъятнаго житейскаго моря, его накипь, пѣна, кидавшіяся въ глаза и закрывавшія собою его тихую, бездонную глубину. Внизу глубоко-глубоко, все-таки, тлѣли, какъ искры въ сѣромъ, охлажденномъ пеплѣ, здоровыя человѣческія силы; туда ушла, запряталась встревоженная царившимъ хищеніемъ, его нахальнымъ лозунгомъ: «лови моментъ», человѣческая совѣсть; туда ушли, запрятались умъ, знаніе, подвигъ. Люди, у которыхъ не было общаго съ улицей и ея новымъ культомъ, у которыхъ совѣсть была не въ карманѣ и не на концѣ аршина, у которыхъ въ груди билось не портмонэ, а настоящее человѣческое сердце, — эти люди ушли, изолировались, попрятались, кто куда и какъ могъ; но ихъ присутствіе, ихъ значеніе, ихъ тихая, почти не замѣтная, безшумная работа, все-таки, сказывались, — сказывались уже и тѣмъ, что жизнь не умирала, а, «все-таки, двигалась». Одни ушли въ область безстрастной науки и тихимъ, кропотливымъ трудомъ выкапывали міру изъ бездонныхъ тайниковъ природы и мысли новые перлы знанія и свѣта; другіе, болѣе живые и страстные, ставили впереди себя свои идеалы и тонули съ ними въ сѣрой человѣческой массѣ, ища себѣ и отклика, и адептовъ; третьи… третьи, не приставшіе ни къ тѣмъ, ни къ другимъ, сѣвшіе, такъ сказать, посрединѣ, вѣчно неудовлетворенные, измученные и жизнью, и своею безпочвенностью, грызли самихъ себя, являлись тѣми «рыцарями на часъ», больными «мучениками рефлекса», о которыхъ писалось уже такъ много. Нашъ старый кружокъ, нашъ знакомый уже читателю «семейный очагъ», заключалъ въ себѣ всѣ эти три типа. Семеновъ ушелъ въ свою математику, гдѣ не нужно было никакихъ сдѣлокъ, никакихъ компромиссовъ; Кутыревъ и Леля, какъ люди втораго типа, ушли въ деревню, въ самую «клѣточку жизни», какъ говорили они: онъ — врачомъ, она — акушеркой; я… я, признаюсь, сидѣлъ между двухъ стульевъ, я только вѣчно грызъ себя, я былъ «мученикомъ рефлекса». Конечно, все это случилось, опредѣлилось, сложилось у насъ не сразу, — много воды утекло, многое было пережито, перечувствовано, переплакано, такъ сказать, прежде. Оторванные отъ жизни, заброшенные въ далекую снѣжную глушь, — тяжелую, безпросвѣтную, какъ осенніе сумерки, — мы трое складывались, опредѣлялись постепенно. Молодые, здоровые, не поломанные, неопытные, какъ дѣти, очутившись въ этой глуши, одни, изолированные отъ всѣхъ и всего, предоставленные единственно своимъ, еще не сложившимся, силамъ, мы, естественно, каждый по-своему, соотвѣтственно характеру своего нравственнаго «я», соотвѣтственно его инстинктамъ, стали отвоевывать себя отъ засасывавшей тины глухого, безпросвѣтнаго мѣста, бездѣятельности и мертвечины и, такимъ образомъ, складывались постепенно. Отвоевывать — да, потому что эта тина обладаетъ страшною засасывающею силой, трудно преоборимою и для сильныхъ, сложившихся натуръ. Соблазнъ тихой, животной жизни, безсмысленнаго животнаго покоя, довольства, сытости былъ раскинуть предъ нами громадною сѣтью, и въ этой крѣпкой сѣти билось и трепетало изо дня въ день, съ часу на часъ, наше молодое, духовное, человѣческое «я». Насъ окружали скука, тоска, пьянство, картежная игра, жизнь со дня на день, будничное, сѣрое прозябаніе — безъ мысли, безъ чувства, безъ живаго человѣческаго слова, безъ цѣли. И все это давило, мучило, подтачивало силы, все это лѣзло въ глаза, назойливо заявляло о своемъ правѣ на жизнь и громко, съ апломбомъ, требовало себѣ этого признанія. Изо дня въ день, съ часу на часъ, съ минуты на минуту!

Мы изнывали.

Наши молодыя души боролись, но тина не отступала, — она всасывалась сквозь всѣ поры организма тихо, незамѣтно, безшумно. Она надвигалась, какъ кошмаръ, какъ медленно разстилающійся туманъ, какъ тихо идущая черная туча, грозя поглотить насъ, искалѣчить, задушить своею подавляющею и, въ то же время, невидимою массой. Она притупляла ощущенія, ослабляла протестъ противъ себя, заставляла какъ-то невольно сживаться, свыкаться съ собою и постепенно, шагъ за шагомъ, становилась бокъ-о-бокъ съ нашимъ нравственнымъ міромъ, какъ нѣчто законное, естественное, нормальное, нѣчто такое, съ чѣмъ уже свыклись, сжились наши глаза, наши уши, нашъ умъ, наша совѣсть. Въ этой-то способности притуплять и ослаблять ощущенія и крылась ея страшная сила; а сила привычки, способность человѣческой души сживаться, свыкаться, способность поддаваться силѣ этого ужаснаго «изо дня въ день, съ часу на часъ, съ минуту на минуту» — обусловливали возможность ея побѣды и нашего пораженія. Съ каждымъ днемъ блѣднѣли краски, тупѣли нервы, тупѣло чувство, — все тупѣло: и острота, и интензивность нашего душевнаго протеста… Что еще недавно казалось ужаснымъ, противнымъ, отвратительнымъ, сегодня… сегодня уже не поражало, не ужасало, не отталкивало… Такъ у стараго солдата тупѣетъ чувство самосохраненія, такъ у стараго хирурга притупляется впечатлѣніе къ стонамъ, такъ у падшихъ, несчастныхъ, нравственныхъ калѣкъ тухнетъ человѣческая искра, глохнетъ стыдъ и совѣсть.

Мы изнывали и тина одолѣвала… Мы это чувствовали, понимали, сознавали и потому днемъ мы все больше и больше уходили каждый «въ свое», а ночью, безсонною, тревожною ночью, въ этотъ ужасный часъ самоанализа, самобичеванья, разсчетовъ съ совѣстью, когда голова горитъ, а сердце бьется, какъ сумасшедшее, — въ эти ужасныя, безсонныя ночи мы стонали, — да, стонали, а порою… порою рыдали, какъ дѣти. Но наши стоны были не стонами физической, животной боли, — нѣтъ, такъ стонать можетъ только человѣческая душа, а рыдать такъ можетъ только молодая, безсильная злоба. Семеновъ все больше и больше уходилъ въ свою науку, я — въ свои сомнѣнія, рефлексы, вѣчное балансированіе между положеніями Шопенгауэра и Ланге, Дюринга и Гартмана; Кутыревъ, живой, страстный, впечатлительный Кутыревъ… ему приходилось хуже насъ. Ни во что такое онъ не могъ уйти по природѣ; онъ все заводилъ знакомства съ разными неудачниками и пилъ съ ними, какъ сапожникъ, — пилъ, а ночью… стоналъ.

О, эти ночи, — длинныя, безпросвѣтныя, ночь безъ отдыха, безъ покоя, — благо тому, кто не зналъ васъ, но хорошо и тому, кто васъ извѣдалъ! Спасибо вамъ! Вы однѣ являлись намъ на помощь, вы однѣ спасали въ насъ человѣка, темныя, тревожныя ночи! Дико, монотонно, какъ жалкая пѣсня тунгуса, воетъ метель-буранъ, нанося горы снѣга, скрипятъ высокія ели, скрипятъ крыша и бревна. Ни эти, ни просвѣта… Тоскливо, мрачно, какъ въ темной могилѣ, какъ-то нравственно душно, какая-то одурь-дремота оковала и голову, и душу, спутала туманомъ мысли… Не то плакать хочется, не то злиться, не то застыть — совсѣмъ, всецѣло, застыть безъ просыпленія. А буря все злится, все воетъ и такъ и высасываетъ изъ души, кажется, послѣднія капли жизни… Ахъ, скорѣй бы только, скорѣй все, все высосала бы, выпила, вытянула!… Зачѣмъ мнѣ все это «мое», зачѣмъ? Не нужно! Скорѣй только!… И, уткнувшись лицомъ въ горячее изголовье, лежишь безъ мысли и глушишь готовыя вырваться изъ груди какіе-то дикіе, какъ эта буря, безсмысленные, отчаянные крики.

Тихо, медленно тянутся минуты и часы, не принося съ собой ни сна, ни покоя. На мигъ прорвутся тяжелыя тучи и на морозномъ, опорошеннонъ снѣгомъ стеклѣ блеснутъ искрами далекія, безстрастныя звѣзды или разольется струйками зеленоватый, меланхолическій лучъ яркой сѣверной луны, и затѣмъ опять быстро потонетъ все во мракѣ. На мигъ что-то проснется въ душѣ, зашевелится, затеплится, блеснетъ въ ней, какъ звѣздочка, какъ струйка луннаго свѣта, и тоже быстро скроется, потонетъ во мракѣ какого-то безсмысленнаго, отчаяннаго душевнаго вопля — дикаго, но страшно больнаго. Зачѣмъ, зачѣмъ, зачѣмъ?

Семеновъ ворочается, — не спитъ!… Богъ его знаетъ, что стоитъ предъ нимъ: какое-нибудь невозможное уравненіе съ безконечными неизвѣстными или что-нибудь другое; онъ вообще рѣдко высказывается, рѣдко говоритъ, — вѣчно думаетъ, думаетъ и думаетъ, уткнувшись глазами въ пространство, нервно скатывая пальцами шарики изъ хлѣба.

Въ невозможной берлогѣ Кутырева — тишина; всѣ пьяные неудачники-друзья ушли давно, оставивъ его одного на соломѣ, среди пустыхъ полуштофовъ и невообразимаго безпорядка. Споры, пѣсни, громкіе разсказы о пережитомъ всѣхъ этихъ заштатныхъ дьячковъ, уволенныхъ писцовъ и т. д., и т, д., — все это смѣнилось безмолвіемъ, тяжелымъ и неподвижнымъ. Слава Богу, хоть онъ-то спитъ, — тамъ давно все тихо. Но вотъ и оттуда несется вздохъ, похожій на стонъ, и разсыпается тысячью: «эхъ!» Точно слезы закапали гдѣ-то, точно рыданія глушитъ кто-то.

— Слышишь? — окликаетъ меня Семеновъ.,

— Да! — и въ мою душу закрадывается, какъ отзвукъ этого «эхъ!» что-то больное, гнетущее и гонитъ изъ нея охватившую ее дремоту.

— Не спится?

— Нѣтъ.

— Пойдемъ къ нему! — вскакиваетъ Семеновъ.

Мы идемъ къ Кутыреву. Долго не хочетъ онъ насъ слушать и лежитъ неподвижно, уткнувшись лицомъ въ мокрыя, совсѣмъ мокрыя ладони. Наконецъ, онъ поднимаетъ голову.

— Плюньте на меня, братцы, — говоритъ онъ, — право, плюньте! Нестоющій я человѣкъ, да и только! Пропьюсь въ конецъ и пропаду такъ!…

— Врешь, братъ, — отвѣчаетъ Семеновъ, — не пропьешься и не пропадешь такъ… Ты, вонъ, займись чѣмъ-нибудь!

— Не могу, выдержки нѣтъ, — тоска одна!… Эхъ, братцы, все трынъ-трава, все опостылѣло!… Самъ себѣ противенъ!… Все, братцы, къ чорту!

— Какъ все?… Что ты, дружище? Опомнись!… Какъ все?…

— Да такъ-таки… все, все, все!

У Семенова сумрачно сдвигаются брови.

— А Леля?

Этотъ магическій звукъ превращаетъ моментально все; вся картина мѣняется внезапно. Кутыревъ уже не лежитъ, а стоитъ во весь свой дюжій ростъ, дрожитъ, глубоко дышетъ и широко вытаращенными глазами смотритъ на насъ. Я самъ какъ-то встрепенулся.

— Не говори, не говори, — отвѣчаетъ онъ страстно, лихорадочно, задыхаясь отъ волненія, — не говори, Саша! Не произноси здѣсь ея имени всуе, — не чета мы ей, — нѣтъ! Ей алтарь нуженъ, Саша… Она, что звѣзда, — вонъ, вонъ, гляди! — указываетъ онъ рукою на прорвавшуюся въ тучахъ яркую звѣздочку, — что эта звѣзда, вѣка свѣтить будетъ! Она не подастся… она скорѣй трупомъ ляжетъ! Нѣтъ на свѣтѣ ничего краше и чище русской женщины. Мы «насъ» передъ нею, — куда намъ!…

И, пробужденные, растревоженные, мы говоримъ уже до утра, до того, какъ изможденныя, ослабѣвшія вѣки начинаютъ слипаться сами собою. Спасибо вамъ, безсонныя, тревожныя ночи!

II.

Спасла насъ Леля.

Въ нашихъ письмахъ мы, понятно, скрывали отъ нея, прятали свое состояніе; мы притворялись бодрыми и веселыми, мы шутили и увѣряли, что чувствуемъ себя какъ нельзя лучше, писали, что усиленно занимаемся и готовимся въ будущимъ экзаменамъ. Но развѣ можно было спрятать, скрыть душу отъ нашей чуткой Лели? Развѣ можно было замаскировать передъ нею горячія слезы холодною, дѣланною улыбкой? Она прочла все между строкъ, поняла изъ недомолвокъ, поняла своимъ сердцемъ, своимъ женскимъ чутьемъ, которое всегда и вездѣ прочуетъ правду, прочуетъ открытую боль, и нежданно-негаданно, точно чудомъ, явилась къ намъ на помощь. Не испугали ее ни даль, ни холодъ, ни лишенія, какъ не пугало ее ничто и никогда, разъ дѣло шло о другихъ, разъ влекло ее къ чему-нибудь ея сердце. Выдержавъ свой экзаменъ акушерки, бодрая, сильная, цѣльная, вся дышавшая вѣрой въ жизнь и въ людей, совершенно просто, точно на прогулку, она покатила къ намъ.

На дворѣ стояла тихая, морозная, звѣздная ночь. Въ такія ночи сѣвера воздухъ бываетъ такъ чистъ и прозраченъ, звѣзды горятъ такъ ярко, что небо кажется голубымъ, млечный путь ярко выдѣляется на немъ полосой бѣлаго тумана, а отъ звѣзднаго блеска по снѣгу разсыпаются мелкія, какъ точки, но яркія, красныя и зеленыя искры. Звѣзды горятъ, переливаясь всѣми тонами яркаго пламеннаго свѣта, вспыхивая, какъ ракеты, и непривычному человѣку какъ-то жутко и странно въ этомъ безмолвномъ, безшумномъ мерцаніи; непривычное ухо все ждетъ уловить хоть отзвукъ далекаго треска и взрывовъ. Но все тихо, безшумно, неподвижно, какъ-то торжественно тихо. Не качаются ни ели, ни кедры; точно замороженный, разстилается черною лентой дремучій боръ, безмолвная даль раздвигается широко, утопая въ какомъ-то синемъ, звѣздномъ туманѣ, точно въ небѣ; все прекрасно, чисто, холодно и какъ-то особенно, какъ-то страшно безмолвно. Все застыло, замерло, точно земля потеряла свое солнце, свое скрытое въ нѣдрахъ тепло. И хорошо въ такія ночи, и грустно, и нѣга какой-то безстрастной, холодной, мертвой дремы сковываетъ душу, и жить хочется, въ то же время, — жить страстно, шумно, кипуче, хочется движенія, суеты и людскаго шума.

Въ такія ночи Кутыревъ напивался безъ друзей и горланилъ надрывающимъ голосомъ свои любимыя пѣсни, а Семеновъ ломалъ карандаши и проклиналъ свою разсѣянность, изъ-за которой не выходили его формулы. Я зналъ, что все это — вліяніе звѣздной ночи, но молчалъ, чтобы не копаться въ чужой душѣ, не бередить и безъ того больныхъ ощущеній, не трогать того, что всѣмъ намъ было извѣстно безмолвно. Такъ и въ эту ночь, Кутыревъ, уставъ горланить на морозѣ, валялся, охая, на своей соломѣ; Семеновъ нерино вскакивалъ, бросалъ карандашъ, захлопывалъ по сту разъ книгу, ругалъ и себя, и свою науку. И вдругъ колокольчикъ!…

Колокольчикъ мы слышали часто, и всегда будилъ онъ въ насъ какое-то жуткое, тревожное чувство ожиданія; всегда отъ него какъ-то болѣзненно ныло наше сердце и какъ-то тоскливѣе становилось, когда онъ затихалъ вдали… Но теперь, точно какое-то предчувствіе, необъяснимое, непонятное, удесятирило это чувство тревоги; мы съ Семеновымъ почему-то невольно прислушивались, ловили сначала далекіе звуки и переглядывались, сами не отдавая себѣ въ этомъ отчета. Можетъ быть, сильнѣе напряжены были нервы, сильнѣе возбуждены мы были… Но вотъ звуки все ближе и ближе, все явственнѣе, все отчетливѣе и вдругъ… Леля! Впрочемъ, нѣтъ: мы услышали сначала какой-то топотъ, какіе-то голоса, разспросы, и стояли, неподвижные, изумленные, все еще не вѣря, не понимая даже, что это къ намъ, что эта насъ спрашиваютъ; о Лелѣ мы, понятно, и не думали даже, — она выѣхала, не предупредивъ насъ. Вдругъ отворилась дверь и съ тучей холоднаго воздуха ворвалась она, вся свѣтлая и радостная, съ своею чудною улыбкой, съ своею мягкою лаской, а за нею бородатый, заиндивѣвшій ямщикъ бережно несъ корзинку, всю окутанную мѣхомъ.

— Мои мальчики! Мои бѣдные мальчики!

Мы дрожали, захлебываясь отъ счастья, и дрожа, мѣшая другъ другу, торопясь, толкаясь, то душили ее, — буквально душили, на что она тщетно кричала: «дайте же мнѣ выпутаться, мальчики», — то въ перебой срывали съ нея платки, шубу, пимы, чѣмъ только усложняли дѣло «выпутыванья». Она охала, смѣялась, кричала: «ахъ Боже мой, какіе медвѣди!» требовала, чтобы мы поварачивались, чтобъ она могла разсмотрѣть насъ, и, въ то же время, изъ глазъ ея, изъ ея чудныхъ глазъ капали слезинки.

— Боже мой! какъ вы похудѣли, обросли какъ!

Но мы еще не пришли въ себя, мы не могли говорить и только дрожали въ волненіи. «Леля… Леля!» — безсмысленно бормотали наши губы.

— А вы, протодьяконъ… что съ вами?

Онъ стоялъ блѣдный и дрожалъ; его губы тряслись. Онъ не сводилъ съ нея благоговѣйнаго взгляда.

— Самоваръ?! Конечно, чаю? — крикнулъ Семеновъ, убѣгая въ кухню.

— Дай, дай!… Но что съ вами, протодьяконъ?

— Я пьянъ!

— Что… о-о?

— Я пьянъ, Леля!

И съ глухимъ рыданіемъ, полнымъ и муки, и боли, и стыда, и невыразимаго счастья, онъ опустился къ ея ногамъ, бормоча какіе-то обрывки фразъ, страстныя сравненія и моля о прощеніи.

— Бѣдный, бѣдный, — говорила она, плача и наклоняясь къ нему, — бѣдный… Но этого больше не будетъ?

— Никогда, Леля!

— Никогда, протодьяконъ?… Никогда?

— Нѣтъ, никогда!… Я скорѣй задушу себя! — и всякое сомнѣніе должно было отлетѣть отъ его тона.

Изъ корзинки раздался крикъ, и Леля бросилась къ ней. Тамъ лежалъ закутанный Борька, который уже ходилъ и мямлилъ слова, понятныя только Лелиному слуху.

— Мы молодцы, — говорила Леля, выпутывая свое сокровище и какъ-то особенно мило, по-дѣтски, нарочно картавя и путая, — мы въ кальзиночкѣ пріѣхали, какъ товарчики… Мы пай мальчики, не простудились… Мы пай, мы пай! Мы чай будемъ пить, булочку кусать!… Правда? — обернулась она къ намъ съ розовымъ, прелестнымъ Борькой, который протягивалъ намъ свои ручонки. — Правда, молодцы?… Вмѣсто отвѣта, мы цѣловали его, мы послушно давали ему теребить наши виски.

Такъ и встаетъ предо мной эта картина… Такъ и вижу я нашу прелестную, улыбающуюся Лелю съ ея розовымъ, улыбающимся сокровищемъ на рукахъ, вижу дрожащаго отъ блаженства Кутырева, вижу эту потѣшную корзиночку, въ которую Леля «уложила» своего Борьку, — и придумала же! — все, все вижу… И теперь еще, много лѣтъ уже спустя, когда жизнь и время давно примяли, придавали все то, что чувствовалось, чѣмъ жилось когда-то, — и теперь еще при воспоминаніи объ этой сценѣ я оживаю, молодѣю, я чувствую, какъ волна глубокаго человѣческаго счастья, полнаго необъятнаго мира, невыразимой, необъятной нѣжности, охватываетъ тепломъ мою истрепанную, застывающую душу… Спасибо тебѣ, морозная, звѣздная ночь!

За самоваромъ, когда мы пили чай, а Кутыревъ качалъ и забавлялъ Борьку, Леля уже знала всю нашу жизнь, поняла всю ея подноготную, — поняла все, хотя мы говорили въ перебой, скачками, больше восклицаніями, какъ всегда при встрѣчахъ съ человѣкомъ давно не видѣннымъ, — поняла, и тихо, грустно качала головкой. Глаза ея говорили за нее: съ грустнымъ выраженіемъ останавливались они на братѣ; съ милою, ласковою улыбкой, полною не то шутки, не то снисходительности, переходили они на меня; съ глубокою нѣжностью, къ которой сквозило что-то почти материнское, глядѣли они на Кутырева… А мы трое, мы всѣ вмѣстѣ нашими шестью глазами смотрѣли на нее съ восторгомъ, съ какимъ-то святымъ, непередаваемымъ благоговѣніемъ.

— Такъ вы такъ-таки ничего и не дѣлаете, протодьяконъ?

— Ничего! — качнулъ онъ головой, опуская свои добрые глаза отъ стыда и багровѣя.

— Ни зубовъ не рвете, ни пьявокъ не ставите, ни перевязокъ, даже не фельдшерствуете?

— Даже, — прогудѣлъ онъ, опуская еще ниже голову.

— И вы, юристъ, ничего?

— Ни ничего.

— Ну, этого будетъ!… Постойте, проберу я васъ!… Такъ, нельзя, фи, — это Богъ знаетъ на что похоже!

И она пробрала. На другой же день у нея завелись откуда-то разныя знакомки-бабы, которыя нуждались въ медицинской помощи, — наша хозяйка такъ-таки сразу влюбилась въ нее и стала ее «славить», — роженицы, больныя, прикладывавшія къ ранамъ, по совѣту разныхъ знахарей, всевозможную мерзость, все, что только можетъ придумать измученный болью умъ. И Кутыревъ, съ утра до вечера, какъ самый рьяный, самый страстный фельдшеръ, мазалъ, мылъ, прижигалъ, щипалъ корпію и удивительно искусно вытаскивалъ зубы… И для брата нашла она. Живое дѣло… Богъ знаетъ какъ откопала она гдѣ-то разныхъ дьяконскихъ дочерей, молодыхъ писцовъ, молодыхъ купеческихъ дочекъ, о которыхъ мы и слыхомъ не слыхивали, которые жаждали и читать, и учиться, и сдала ихъ брату, — работы у него съ уроками явилось по горло. Но и меня она не забыла. Прійдя разъ утромъ съ базара, она привела съ собой нѣсколько человѣкъ крестьянъ и сейчасъ же позвала меня.

— Ну-ка, юристъ, покажите намъ свою прыть… Начинайте-ка кляузы!… Вотъ послушайте, какое дѣло!…

Дѣло было возмутительное. Темные деревенскіе люди, обиженные ловкимъ проходимцемъ, не знали, гдѣ и какъ найти имъ судъ, правду, защиту. Я указалъ имъ, я написалъ имъ прошенія. Когда я, понятно, отказался отъ предложенныхъ мнѣ ими кровныхъ грошей, они обидѣлись и обратились къ Лелѣ:

— Что-жь брезговать-то нами, Елена Васильевна? Вѣдь, мьь чѣмъ можемъ… За работу-то, чай, слѣдоваетъ!…

— Не брезгаетъ онъ, добрые люди, — успокоивала ихъ Леля, — а не нужно ему, вотъ и все!… Вы, вонъ, правду-то свою прежде сыщите…

И сразу какъ-то поняли ее они, и сразу успокоились. За няни у меня пошло столько кліентовъ, что каждый базарный день я исписывалъ, по крайней мѣрѣ, десть бумаги: того изъ тюрьмы освобождать, того отъ кулака спасать, того отъ произвола, — цѣлая уйма работы!

Словомъ, все измѣнилось у насъ, все перевернулось. Мы почувствовали себя живыми, нужными людьми, забыли тоску, ожили, встрепенулись. Леля была нашею душой, нашею звѣздой, которая грѣла и освѣщала все, что ее окружало. И не нашею только, — о, нѣтъ!… За десятки верстъ знали нашу Лелю, нашу «свѣтъ-голубушку Елену Васильевну, „солнышко-красное“, „звѣздочку Божію“, — знали, любили, и какъ любили!… Такъ любить можетъ только простая деревенская душа, измученная, избитая, нашедшая, наконецъ, себѣ „своего человѣка“, „свою душу“, сердце, которому она можетъ довѣриться, которое пойметъ ее, забьется на ея невзгоды. Не было избы, въ которой ее не поминали любовью; а сколько свѣчей „воску яраго“ сгорѣло за нее и ея Борьку передъ святыми иконами, про то знаетъ только церковный староста, да и тотъ ошибется въ счетѣ.

— И какъ тебя такою Господь Богъ на нашей землѣ родилъ! — только удивлялись ея знакомки-бабы, у которыхъ она или крестила, или „принимала“, которымъ шила что-нибудь или вообще помогала чѣмъ-нибудь. Но крѣпко сердили ее эти восхваленія, сильно хмурила она на нихъ свои чудныя брови.

— Что я-то? — хмуро возражала она. — Что зла никому не дѣлаю? Не велика это важность! Не такіе люди есть на свѣтѣ. Есть такіе, что молиться на нихъ можно!…

Но ей, понятно, не вѣрили. Гдѣ же такіе люди на свѣтѣ, что ихъ не слышно, не видно? Святые угодники Божіи, всѣ пророки, подвижники за міръ давно уже спятъ своимъ мирнымъ, вѣчнымъ сномъ. Гдѣ же они?

— Есть, есть, — говоритъ Леля и глаза ея загораются чуднымъ блескомъ. — Дѣти ваши узнаютъ про нихъ! Пусть только выростутъ, пусть учатся въ школахъ!…

Но простые, темные люди готовы были молиться и на нее, какъ и мы молились. За десятки верстъ тащились они, чтобы „глазкомъ“ поглядѣть на нее, привезти ей у груди теплыхъ яичекъ, приласкать, приголубить своимъ простымъ, искреннимъ словомъ.

— На-кось, покушай, милай, — говорили ей бабы, вынимая изъ-за пазухи яички. — Тепленькіе, грудью своей согрѣла для тебя, сердешная! На-кось, сыночку дай! Угодница ты наша!…

— Да не нужно мнѣ, голубушка.

— А хоть не нужно, возьми!… Безъ корысти, — возьми по душѣ!… Мнѣ въ сладость будетъ, какъ сама-то ѣсть ихъ станешь, потому наша ты заступница!

И баба хныкала. Хныкала и Леля.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вскорѣ мы обвѣнчали нашу „парочку“ въ церкви, — какъ-то само собой это вышло, такъ какъ Кутыревъ, казалось, и заикнуться не смѣлъ объ этомъ, а Леля стѣснялась все. Кажется, Семеновъ крикнулъ имъ разъ: „Да ступайте же вы, наконецъ, повѣнчайтесь! Что тянете?…“ И они повѣнчались. А немного спустя, мы всѣ вмѣстѣ снова прибыли въ столицу и сдали наши экзамены. Жизнь уже шла не та: улица жила наживой, прежнее было забыто, но мы сложились уже настолько, что каждый ушелъ отъ нея въ „свое“. Кутыревы уѣхали на земскую службу, Семеновъ сталъ готовиться къ магистерскому экзамену, а я… я уже сказалъ, что было такое я… Потянулись годы…

III.

Новая эпоха создала новые типы, перекроила, перешила изъ старыхъ. „Титаны“ исчезли; ихъ смѣнили „дѣльцы“.

Въ провинціи, въ большомъ промышленномъ центрѣ, у меня былъ старый пріятель, старый другъ, — Марковичъ, — крупный землевладѣлецъ, рыцарски честный, необычайно мягкій, довѣрчивый старикъ. Мнѣ часто приходилось вести его дѣла и, признаюсь, я всегда любовался имъ, — этимъ точно чудомъ уцѣлѣвшимъ осколкомъ совсѣмъ почти исчезнувшаго уже типа „рыцаря-барина“, какою-то странною, но прелестною смѣсью русскаго Рудина, англійскаго лорда и самаго великодушнаго, самаго сантиментальнаго и, конечно, непрактичнѣйшаго изъ героевъ Ламартина. Честный, правдивый, искренній до конца своихъ длинныхъ ногтей, а потому и довѣрчивый, какъ ребенокъ; неспособный ни подозрѣвать обмана, ни не вѣрить человѣку мало-мальски порядочному съ виду, — онъ, понятно, легко могъ бы стать вкусною добычей какой-нибудь современной акулы, не спасай его кровное, врожденное отвращеніе ко всякаго рода спекуляціямъ, биржевой игрѣ и „рыцарямъ кредита“. Новая эпоха была не по немъ, она ошеломила его, заставила какъ-то съежиться, уйти со сцены, и онъ весь ушелъ, весь спрятался въ семью, состоявшую изъ вѣчно больной жены и пяти дочерей, плохо сводя концы своихъ доходовъ съ большихъ, но, благодаря общему упадку хозяйства, неурожаямъ и плохому, безобразному веденію дѣлъ мало доходныхъ имѣній. Внезапно онъ вызвалъ меня телеграммой, прося пріѣхать какъ можно скорѣе по какимъ-то особенно-важнымъ дѣламъ. Я поѣхалъ, но, признаюсь, съ какою-то тревогой въ сердцѣ, потому что и эта спѣшность, и особенно-важныя дѣла, которыхъ у него раньше никогда не было, не предвѣщали, конечно, ничего хорошаго.

Тамъ, въ этомъ большомъ промышленномъ центрѣ, я засталъ и Анчарова, и Марью Львовну, и многихъ другихъ изъ старыхъ знакомыхъ, которыхъ давно-давно потерялъ совсѣмъ изъ вида. На Марковича, — на добраго, довѣрчиваго старика, — вѣрнѣе, на его положеніе и имѣнія, — шла самая откровенная охота, самая беззастѣнчивая травля, точно на матераго русака, сущность которой не понималъ, не видѣлъ, конечно, онъ одинъ.

Анчаровъ былъ теперь директоромъ какого-то замысловатаго банка или чего-то вродѣ банка и какихъ-то особенныхъ акціонерныхъ предпріятій. Его звѣзда, благодаря капиталамъ жены, которую онъ постоянно держалъ за границей, свѣтила такъ же ярко, его имя было столь же популярно, его роль, — о! его роль была болѣе чѣмъ завидна, болѣе чѣмъ блестяща. Онъ былъ всѣмъ — и оракуломъ, и заправителемъ, и направителемъ; имъ вдохновлялись, у него спрашивали совѣтовъ, что купить, что продать; передъ нимъ лебезили, ему поклонялись, какъ „геніальному дѣльцу“. Дамы собственноручно варили ему любимыя варенья, — ахъ, онъ такъ любитъ сливы въ сиропѣ! — мужчины брали у него манеру ходить, носить свою трость, кланяться и пожимать руки. Его имя въ предпріятіи поднимало цѣну бумагъ, одно его слово понижало ихъ по произволу; а брошенныя къ кому-нибудь мимоходомъ слова: „я васъ буду имѣть въ виду!“ или что-нибудь въ этомъ родѣ поднимало счастливца на высоту. Словомъ, весь городъ, кажется, только и жилъ, и дышалъ однимъ „замѣчательнымъ Михаиломъ Ивановичемъ“.

Конечно, неумолимая рука времени перекроила на свой ладь и его внѣшность, согласно новымъ требованіямъ эпохи. Все „титаническое“, все „загадочное“, все такъ чаровавшее нѣкогда сердца исчезло, какъ дынь, слетѣло съ него, какъ слетаетъ съ гуся вода.

Теперь онъ весь, казалось, дышалъ сановитостью, капиталомъ и дѣломъ. Стройнаго торса, гибкой таліи, этихъ точно выточенныхъ ногъ, сводившихъ нѣкогда съ ума, — всего этого какъ ни бывало. Теперь выдавалось, бросалось въ глаза круглое, внушительное, серьезное брюшко, на которомъ болталась массивная золотая цѣпь съ кучей всякихъ брелоковъ, красивыя, тонкія черты лица обрюзгли, отекли, а голова сливалась съ шеей. Только взглядъ его черныхъ, узкихъ, блестящихъ глазъ оставался прежній; но этотъ холодный, безстрастный, металлическій взглядъ казался уже не загадочнымъ, — нѣтъ, онъ „поражалъ“ его адептовъ, — „Да, да, — всмотритесь только!“ — онъ поражалъ своею „чертовскою геніальностью“.

Исчезла и его молчаливость. Теперь онъ былъ уже краснорѣчивъ, — и какъ краснорѣчивъ! — особенно когда рисовалъ и развивалъ свои „блестящіе, дѣловые, способные и оживить, и поднять“ общее благосостояніе, планы. Эти планы его кружили головы, увлекали всѣхъ блестящею перспективой легкаго и быстраго обогащенія, наполняли его кассы кредитными билетами въ обмѣнъ на всевозможные, безчисленные „паи“ и „акціи“, а самого его дѣлали какимъ-то магомъ, общимъ благодѣтелемъ, добрымъ чародѣемъ волшебныхъ дѣтскихъ сказокъ. „Помилуйте! Михайло Ивановичъ, да это геній! Нашъ городъ безъ него въ навозѣ тонулъ!“ — „Михайло Ивановичъ?! Да какъ онъ нашу управу, управу-то къ рукамъ прибралъ! Ха-ха-ха, удивительно!“ — „Анчаровъ!? Да онъ, батенька, всю губернію безъ пороха взорвать можетъ! Всю губернію на воздухъ пустить можетъ, коли только захочетъ! Вся она у него промежъ пальцевъ сидитъ, — его добрая воля! Начальство — и то имъ только животы свои держитъ!“

Теперь онъ не скрывалъ ничего, „искренно“ выкладывалъ все, ярко рисуя перспективы, „строго“ обсуждая каждый шагъ, взвѣшивая всѣ комбинаціи pro и contra и доказывая, „какъ дважды два-четыре“, всѣ „выгоды“, всю „пользу“, все „благодѣяніе“ какого-нибудь плана задуманной новой „операціи“. И лица слушателей-адептовъ вытягивались, блѣднѣя, глаза горѣли больнымъ лихорадочнымъ огнемъ, руки и ноги дрожали какою-то нехорошею дрожью, воображеніе похотливо пылало. Но, понятно, великія классическія тѣни продолжали теперь спокойно почивать въ своихъ тѣсныхъ, холодныхъ могилахъ или въ темномъ омутѣ бездны подножія Тарпейской скалы, а вмѣсто нихъ въ алчно настроенномъ воображеніи слушателей осушались болота, падали вѣковые лѣса, оживали мертвыя степи, прокладывались дороги, гремѣли фабрики и заводы, носились тучи зерна, пеньки, сала, щетины… и надъ всѣмъ этимъ царила цифра: милліонъ!

— Ахъ, ну и далъ же Господь талантъ человѣку! Однимъ словомъ, волшебникъ! Магъ… магъ, да и только, — куда плюнетъ, такъ и кладъ найдетъ. Чародѣй! — И къ нему текли „вклады“, тащили деньги, честь, имя, всю будущность семей; ему закладывали завѣтныя, родовыя имѣнія и заложили бы „женъ и дочерей“, если бы то время, въ которое подобные залоги были возможны, не кануло безвозвратно въ Лету, а новое не требовало бы для залоговъ недвижимости болѣе устойчивой.

IV.

Я встрѣтился съ нимъ на раутѣ у Марьи Львовны, куда затащилъ меня Марковичъ, какъ только я пріѣхалъ. Онъ сказалъ кнѣ мимоходомъ, что съ Анчаровымъ у него будутъ какія-то дѣла, что вызвалъ онъ меня ради этихъ дѣлъ, что на раутѣ іы непремѣнно встрѣтимся съ нимъ и съ другими нужными тузами биржи, что, наконецъ, Марья Львовна будетъ очень рада вновь меня увидать послѣ столькихъ лѣтъ. Я пошелъ тѣмъ болѣе охотно, что и самому мнѣ хотѣлось поглядѣть обновленную Марью Львовну. Что же касается встрѣчи съ Анчаровымъ, то, разъ она была необходима, волей-неволей приходилось подавить то непріятное ощущеніе неловкости, съ какимъ обыкновенно встрѣчаются люди, имѣющіе скверные счеты въ прошломъ, хотя бы всеисцѣляющее время и окутало это прошлое глубокимъ туманомъ лѣтъ.

Прелестная Марья Львовна, никогда не отстававшая отъ вѣка, конечно, тоже вполнѣ подчинилась духу времени и его законамъ. Она смѣшала прежній „прогрессъ“ съ „ажіотажемъ“, — „вѣдь это, конечно, все равно! Помилуйте, развитіе промышленности, культура… ахъ, даже Спенсеръ сказалъ!“ — вела теперь при посредствѣ „этого замѣчательнаго“ Анчарова блестящія биржевыя сдѣлки, была „убѣждена“ и увѣряла всѣхъ, что быть „дѣльцомъ“, „практическимъ человѣкомъ“ значить быть „истиннымъ гражданиномъ“, — потому что промышленность и культура… какъ бы это сказать? — ну, вы понимаете, конечно!» — а бѣдность пріурочивала къ глупости и «ротозѣйству». Естественно, ей рауты были не прежніе, хотя столь же шумные и страстные: вмѣсто молодыхъ, живыхъ, полныхъ страсти лицъ, виднѣлись все жирныя, обвислыя, положительныя лица съ именами все больше на «зонъ», или «каки»; вопросами дня служили биржевыя цѣны и маклерскія сдѣлки, а вмѣсто прежнихъ монологовъ, раздавались кругомъ, хотя и громкіе, но отрывистые, точно отрубленные, періоды, живо напоминавшіе стукъ аукціоннаго молотка. Но хозяйка оставалась, при помощи разныхъ secrète de toilete, все прежнею прелестною Марьей Львовной съ чудными ножками, съ живымъ, страстнымъ, воспаленнымъ взглядомъ, съ плечами, — ахъ! съ такими плечами, что всѣ гости, навѣрное, вспоминали о самой тонкой, самой первосортной крупчаткѣ.

— Рада, рада! — кричала она мнѣ, какъ только увидѣла. — Сюрпризъ, настоящій сюрпризъ! У насъ сегодня весь день сюрпризы!

— Какъ? — спросилъ я, пожимая ея когда-то чудную ручку, на которой теперь ясно выдѣлялись слѣды времени въ видѣ синенькихъ жилокъ.

Она конфиденціально наклонилась къ моему уху.

— Только, чуръ, языкъ за зубами, слышите? — шептала она. — Получена телеграмма… Не проговоритесь только! Кажется, наше новое товарищество на паяхъ будетъ утверждено.

— Какое товарищество?

— Ахъ, да вы и не знаете ничего, правда! Это — новое предпріятіе Анчарова. Геніальная вещь! — и, замѣтивъ по моему лицу, что все это мало интересовало меня, она быстро перемѣнила разговоръ.

— Какъ давно, какъ давно не видались, а? И постарѣли оба и… А знаете, тутъ вашъ старый пріятель земскимъ врачомъ былъ!…

— Кутыревъ?

— Да! Знаете? Онъ, вѣдь, на вашей… помните?… Лелѣ женился… Знаете?

— Знаю!

— И судьбу ихъ знаете? Бѣдные! Сами виноваты, конечно, но, все-таки, жаль… Ахъ! она была акушеркой, онъ — врачомъ… Я всегда имъ говорила: бросьте эти глупости! Ну, можно ли въ нашъ практическій, дѣловой вѣкъ разными глупостями, этими сантиментальными идеалами заниматься? Точно мальчики! — тараторила Марья Львовна, — но они и ухомъ не вели!… Ну, и доплясались! Сани сжали, что посѣяли!… Теперь, въ этомъ холодѣ, поди, одумались, да…

Все это я зналъ, но пустое, холодное, какое-то суконное тараторенье Марьи Львовны навѣяло на меня такую грусть, такую тоску, такъ мучительно больно разбередило все переболѣвшее, — все, что я гналъ всегда отъ себя, какъ тяжелый, больной кошмаръ, тревожившій съ лѣтами засыпавшую молодую горячность… совѣсть, что ли, право, не знаю, — что я воспользовался первымъ случаемъ и улизнулъ отъ нея въ уголъ. Тамъ я на свободѣ занялся своимъ обычнымъ дѣломъ: грызъ, переворачивалъ, глодалъ собственную душу, какъ всѣ мы, больные люди рефлекса. Такъ и стоялъ въ моихъ ушахъ болѣзненно вырвавшійся крикъ изъ души Семенова, когда, узнавъ, что Кутыревы «доплясались», онъ, схвативъ себя за голову руками, застоналъ: «О, если бы мнѣ ихъ вѣра, эта страстная вѣра!» и бросился на постель, рыдая, кляня и себя, и свою математику, и свою черствость, и все, и все… А я…

— Ба-ба-ба! Сколько лѣтъ! Сколько зимъ!

Передо мною стоялъ Анчаровъ, протягивая мнѣ свои короткія, жирныя руки, какъ другу, и улыбаясь самою непринужденною, самою привѣтливою улыбкой. Признаюсь, эта развязность, этотъ непринужденный, веселый тонъ послѣ всего, что когда-то произошло между нами, смутили-таки меня. Какъ ни вѣрилъ я во всеисцѣляющую силу времени, въ людскую забывчивость, но тутъ просто растерялся.

— Гора съ горою… Сколько воды-то уплыло!

Анчаровъ все такъ же улыбался, только глаза его какъ-то особенно бѣгали изъ стороны въ сторону,

— Многонько… — всего и нашелся я.

— А сколько перемѣнъ-то, а? Перемѣнъ сколько?! Помните какъ мы тогда-то… ха-ха-ха, — жирно хохоталъ онъ, — идеалами, все разными идеалами пробавлялись, а?

— Я думалъ, вы все еще служите, карьеру дѣлаете! — попробовалъ было я замять свою неловкость.

— Служу? карьеру?… Ха-ха-ха! Да кто теперь служитъ… въ наше время-то? Бездарность одна! Теперь, батюшка, самодѣятельность, промышленность, биржа — вотъ сила! Вотъ гдѣ карьера! Только бы умъ да голова — и карьера! Выслуживаться, заискивать, бѣгать на помочахъ?! Слуга покорный! — и онъ расшаркался при всеобщемъ одобрительномъ смѣхѣ. — А къ намъ вы какъ сюда: на время или совсѣмъ? — подозрительно спросилъ онъ, видимо довольный и собой, и всеобщимъ одобреніемъ.

— На время, по дѣламъ…

— Очень пріятно, — перебилъ Анчаровъ, — очень пріятно!… Дѣла… дѣла!… Значитъ, нашего полку прибыло! Ну-съ, а вы какъ, батюшка, — фамиліарно хлопнулъ онъ старика Марковича, подходившаго къ намъ въ ту минуту, — а? Все еще не подаетесь? Все еще noblesse oblige, а? — захохоталъ онъ, — все еще съ кровно дворянской высоты смотрите на насъ, биржевиковъ, и наши «презр…р…р…ѣнныя» спекуляціи, а?

— Да вотъ, видите, — такъ же шутливо отвѣтилъ тотъ, — въ дѣла вступать хочу!… Его, — указалъ онъ на меня, — на помощь позвалъ!

— А, такъ вы по его дѣламъ? Вотъ какъ! — не то недовольнымъ, не то удивленнымъ тономъ протянулъ Анчаровъ, причемъ лицо его чуть не скорчилось въ гримасу. — Что-жь, въ добрый часъ! Я увѣренъ, что вы убѣдите его, наконецъ, бросить это «благородное» фанфаронство! Съ его имѣніями, при его положеніи въ свѣтѣ, при его значеніи лопатой деньги загребать можно, а онъ какими-то доходишками съ неурожаевъ пробавляется, а? Посудите сами!… Какъ другу, близкому другу, предлагаю ему вступить въ одну очень выгодную операцію, такъ нѣтъ! Куда! Noblesse, видите ли, oblige! Кровь, родъ! Унижаться до спекуляцій! Марковичъ — и спекуляціи!!! Это въ нынѣшнѣе-то время, а? Въ нынѣшнѣе время, когда рубль всему владыка? А? каково? — скороговоркой, почти крича отъ волненія, говорилъ онъ, поворачиваясь то въ мою сторону, то въ сторону старика.

— Не всѣмъ же спекулировать, Михайло Ивановичъ! — перебилъ я эту страстную тираду.

— Вѣрно-съ! Но ему обязательно, — съ удареніемъ подхватилъ Анчаровъ, — о-б-я-з-а-т-е-ль-но! Помилуйте, больная жена съ дѣтьми за границей, дѣтямъ приданое готовить нужно и все прочее; наконецъ, и положеніе въ свѣтѣ поддерживать нужно, а всего этого не сдѣлаешь на доходы съ неурожаевъ. Вѣдь, какъ другъ говорю! На рукахъ, вѣдь, носилъ я его женичку! — и, сладко захихикавъ, онъ опять хлопнулъ старика, у котораго при имени любимой красавицы-дочери, одной, изъ всей семьи, остававшейся теперь съ нимъ, какъ-то особенно нѣжно и мягко блеснули глаза.

— Ну, убѣдите же его! — сладко и томно протянула прелестная Марья Львовна, хватая и меня, и Марковича за рукава, — убѣдите! Вѣдь, въ этомъ дѣлѣ милліоны нажить можно! — и она сладостно зажмурила глазки.

Марковичъ улыбался и по этой улыбкѣ я понялъ, что убѣждать мнѣ его не придется.

V.

Да и не пришлось, конечно. Анчаровъ уже убѣдилъ его, опуталъ, обошелъ кругомъ, и старикъ съ тѣмъ же родовымъ упрямствомъ, съ какимъ отрицалъ до сихъ поръ и биржу, и спекуляцію, съ какимъ держался отъ нихъ въ сторонѣ, пробавляясь, какъ выразился Анчаровъ, «доходами съ неурожаевъ», теперь стоялъ за предложенную «по дружбѣ» операцію. Слишкомъ любя семью, онъ далъ вговорить себѣ необходимость этой «жертвы» съ его стороны ради ея благополучія и, разъ перейдя свой рубиконъ, разъ поборовъ, наконецъ, свое отвращеніе, — что, несомнѣнно, стоило ему многихъ усилій, — онъ, какъ и всѣ подобные ему характерѣ, уже страстно, горячо ухватился за то, что ненавидѣлъ прежде отъ всей души. Все это крайне походило на ренегатство со всѣми его давно извѣстными, общими душевными перетасовками. Какъ только мы вышли отъ Марьи Львовны, онъ взялъ меня подъ руку и, наклонившись, тихимъ, взволнованнымъ голосомъ сказалъ, что рѣшилъ вступить въ предложенное Анчаровымъ предпріятіе.

— Для этого я и вызвалъ васъ, — закончилъ онъ. — Мнѣ, видите ли, деньги нужны, чтобы купить это дѣло у Анчарова… Хочу просить васъ заложить имѣнія.

— Анатолій Осиповичъ! — перебилъ я его, изумленный, — вамъ ли вести спекуляціи? Подумайте только, — ну, какой вы спекулаторъ?

Онъ разсердился.

— Да вы думаете, мнѣ легко было придти къ этому рѣшенію, что ли? Да я ненавижу эти спекуляціи! Но что же подѣлаешь? Въ такое время живемъ…Противъ рожна, видно, не попрешь. Будь я одинъ, конечно…

— Что же вынуждаетъ васъ? Вѣдь, жили же вы до сихъ поръ вдали отъ всего этого?

— Жилъ, а теперь нельзя! Доходовъ мало, да и тѣ все падаютъ… Жена съ дѣтьми за границей, — одно леченіе требуетъ уйму денегъ. А тутъ старшая дочь замужъ выходитъ! Да я давно уже концы съ концами не свожу, со дня на день перебиваюсь! — грустно, пришибленнымъ тономъ закончилъ онъ и махнулъ рукой.

— Ну, ладно, Анатолій Осиповичъ, ладно! Будь по-вашему! Но знаете ли вы, по крайней мѣрѣ, дѣло хорошо, въ которое вступаете?… Этотъ Анчаровъ…

— О, помилуйте, вѣдь, мы съ нимъ пріятели! — подхватилъ онъ, точно угадавъ мою мысль. — Вѣдь, онъ правду говоритъ, что женю на рукахъ носилъ. Помилуйте, вѣдь, онъ только по дружбѣ… Сколько разъ онъ выручалъ уже меня изъ неловкаго положенія своимъ кредитомъ!

Возражать было, очевидно, нечего. Но какое-то грустное предчувствіе, какая-то щемящая боль не давали мнѣ покоя. Мнѣ какъ-то стало невыразимо жалко этого наивнаго старика.

— Но что это за предпріятіе такое?

— Тамъ много всего вмѣстѣ…И осушеніе, и ломка камня… Заводъ есть… Анчаровъ — и директоръ, и учредитель.

— И подноситъ вамъ все это выгодное предпріятіе въ видѣ сюрприза? такъ?

Мой ироническій вопросъ опять разсердилъ его.

— Я Анчарову вѣрю, безусловно вѣрю! — категорически отрѣзалъ онъ. — Онъ — биржевикъ, спекулянтъ, но другъ и не мошенникъ. Отчасти и сюрпризъ здѣсь, если хотите, отчасти и его неугомонность… Вѣдь, онъ настоящій герой времени. Начнетъ что-нибудь, поставитъ дѣло на ноги и уже на новое готовится, — старое надоѣло!

— А я, все-таки, не вѣрю вашему Анчарову… Вѣдь, я давно его знаю! Вотъ послушайте, что я разскажу вамъ! — и я разсказалъ ему все происшедшее между нами.

Старикъ выслушалъ, не проронивъ и слова, и долго упорно молчалъ. Несомнѣнно, мой разсказъ произвелъ на него сильное впечатлѣніе. Я увѣренъ, что раньше, при другихъ условіяхъ, все разсказанное мною безусловно повліяло бы на его отношенія къ Анчарову, но теперь онъ только покачалъ головой и сказалъ:

— Да, признаться, тутъ мало джентльменства… Ну, да особеннымъ джентльменомъ я его и не считаю… Во всякомъ случаѣ онъ не мошенникъ. Знаете ли, кто не спотыкался… А въ то далекое время… Можетъ быть, онъ и въ самомъ дѣлѣ отрицалъ въ принципѣ дуэль, ну, а ваше нападеніе нахрапомъ сбило съ толку, смутило… Согласитесь…

— Вы окончательно рѣшили? — перебилъ я, начиная сердиться въ свою очередь.

— Совсѣмъ. Я попрошу васъ заложить имѣнія и какъ можно скорѣй. Анчаровъ ждать не можетъ! — отрѣзалъ онъ.

— На другое утро, когда я былъ занятъ составленіемъ довѣренности на залогъ имѣній, ко мнѣ неожиданно вошла Женя. Она вся выглядѣла взволнованно и грустно.

— Скажите, папа дѣйствительно беретъ анчаровское дѣло? — спросила она, не спуская съ меня тревожнаго взгляда.

— Да, — отвѣтилъ я, — онъ и вызвалъ меня, чтобы помочь ему заложить для этого имѣнія.

Она грустно покачала головой.

— А что, вы тоже не вѣрите въ это дѣло?

— Нѣтъ, не въ дѣло! — отвѣтила она.-Но я не думаю, чтобы папа съ его характеромъ, — вы, вѣдь, знаете его, — чтобы онъ могъ вести какое-нибудь предпріятіе…

— И я это думаю!… Я отговаривалъ его… Отчего вы не попробуете отговорить?

— Ну, гдѣ мнѣ? Онъ только разсердится! Если вы не могли, то что же я?… Знаете, какъ вы ему близки и какъ онъ васъ уважаетъ!…

— А я и въ дѣло-то это не вѣрю, Женя! — сказалъ я, беря ея ручку.

— То-есть какъ это?

— То-есть такъ, дитя мое, что предполагаю здѣсь кое-что нечистое… Съ чего бы это вдругъ Анчаровъ сюрпризы дѣлалъ?… Я, вѣдь, знаю его и не вѣрю ему!

— Что вы, что вы? — почти крикнула Женя.

— Да-съ!… Не вѣрю! егоза черноглазая!…

— Вы думаете?

— Я думаю, что онъ способенъ надуть!

— Нѣтъ, это невозможно! — вскочила она. — Анчаровъ, нашъ старый пріятель, — надуть?! Нѣтъ, не говорите этого… нѣтъ!

Я уѣхалъ, заложилъ имѣнія и выслалъ старику деньги.

VI.

Прошло немного времени и я опять попалъ по дѣламъ въ N. О Марковичѣ и его дѣлахъ я не слыхалъ ничего съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ заложилъ его имѣнія, слава же Анчарова все росла и росла и далеко вышла за предѣлы того благополучнаго уголка, гдѣ онъ размашисто раскинулъ сѣти своихъ операцій. Его имя встрѣчалось и въ биржевыхъ извѣстіяхъ столичныхъ газетъ, и въ спискахъ разныхъ концессіонеровъ, и въ отчетахъ благотворительныхъ обществъ. «Нашъ извѣстный финансистъ», «нашъ извѣстный предприниматель», «извѣстный своею щедростью благотворитель», — все это были синонимы Анчарова, становившагося все популярнѣе и популярнѣе.

Былъ теплый майскій вечеръ, когда я позвонилъ у подъѣзда дома Марковича. Старика дома не было. Меня встрѣтила Женя и обрадовалась, какъ старому другу.

— Ахъ, какъ я рада, какъ я рада, — говорила она, усаживая меня, — что вы къ намъ завернули!… Много у насъ перемѣнъ, много!… Всего вамъ и разсказать нельзя!

— Что же, хорошее или дурное?

— Хорошаго мало, — отвѣтила она грустно, — да и совсѣмъ-таки нѣтъ ничего хорошаго… Знаете, вы чуть ли не были правы…

— Въ чемъ?

— Когда предостерегали противъ Анчарова… Съ тѣхъ поръ, какъ отецъ взялъ это дѣло, его и узнать нельзя. Вѣчно въ тревогѣ, какой-то грустный, разсѣянный, осунулся, постарѣлъ весь… Знаете, — и въ голосѣ ея послышались слезы, — я увѣрена, что дѣла его плохи, очень плохи, хотя онъ и ничего не говоритъ мнѣ…

Екнуло у меня сердце въ тревогѣ… Плохи дѣла были, если старикъ, всегда* ровный, спокойный, такимъ представлялся дочери, съ которой онъ всегда бывало шутилъ только, смѣялся, всегда стараясь объ одномъ — отгонять отъ нея все хмурое и невеселое.

— Что же Анчаровъ-то?

— О, папа давно съ нимъ въ натянутыхъ отношеніяхъ. Мы давно не видимся. Почти сейчасъ, какъ папа купилъ это дѣло, у нихъ вышли споры…

Женя совсѣмъ готова была расплакаться и я, конечно, сталъ ее успокоивать, хотя самого меня скребли кошки. Скоро пріѣхалъ старикъ, но только на мгновеніе — захватить какіе-то документы. Онъ, дѣйствительно, былъ совсѣмъ неузнаваемъ, до того, что я чуть не ахнулъ. Увидѣвъ меня, онъ будто оробѣлъ чего, съежился, замялся, но, все-таки, дружески протянулъ мнѣ руку и обнялъ.

— Не ждалъ, не ждалъ! — говорилъ онъ, — но очень радъ, очень радъ… Вы какъ сюда?

Я сказалъ, по какимъ дѣламъ.

— Ну, а ваши дѣла какъ?

Я уставился на него и смотрѣлъ ему прямо въ лицо тревожнымъ взглядомъ.

— Дѣла, дѣла? — сконфузился онъ и замялся, стараясь не глядѣть на меня. — Да такъ, какъ всѣ дѣла теперь — и такъ, и этакъ. Знаете, застой теперь! Вы посидите, конечно, мнѣ недолго, — быстро обрѣзалъ онъ, видимо, тяжелый для него разговоръ, — вотъ только документы свезу…

— Нѣтъ, вы ужь извините меня. Я сегодня же долженъ ѣхать въ деревню. Вернусь черезъ три дня и зайду.

— Непремѣнно, непремѣнно! Я буду ждать васъ.

Мы вышли вмѣстѣ. Въ тотъ же вечеръ я выѣхалъ изъ города, но дѣла покончилъ скорѣе, чѣмъ ожидалъ, и вернулся черезъ два дня. Гнала, торопила меня и скверная, тяжелая забота: по дорогѣ я узналъ навѣрное, что Марковича дѣла плохи, крайне плохи, что ему грозитъ банкротство, полное разореніе, а можетъ быть даже и судъ. Конечно, въ его личной чистотѣ, честности сомнѣваться я не могъ ни на секунду даже; онъ легко могъ запутаться въ анчаровскихъ сѣтяхъ, самъ не понимая, не подозрѣвая даже, въ чемъ онъ запутывается. Я узналъ все это отъ одного изъ мелкихъ адептовъ-почитателей Анчарова, — одного изъ тѣхъ типичныхъ хищниковъ, вѣчно голодныхъ, громко восторгающихся всякою крупною подлостью, разъ она продѣлана «по законамъ» и настолько ловко, что совсѣмъ оставила «въ дуракахъ» довѣрчиваго человѣка, какихъ можно было встрѣтить на каждомъ перекресткѣ.

— Ахъ! — заливался онъ, не слыша себя отъ какого-то непостижимаго удовольствія, захлебываясь и брызжа слюной. — Ахъ! И обошелъ же его Анчаровъ, то-есть вотъ какъ липку ободралъ. Ахъ! ну, и талантъ у человѣка! Т-а-л-антъ!

— Какъ обобралъ? — спрашивалъ я, изъ-за тревоги не обращая вниманія на это жадное улюлюканье.

— Да такъ! Плевое дѣло, гроша нестоющее, за сотни тысячъ продалъ! Самому петля приходилась, потому одно слово: мыльный пузырь, на водѣ все писано было, а онъ и сбылъ ему, да за такой капиталъ, за такой капиталъ, — ахъ! — и мой собесѣдникъ даже глаза зажмурилъ.

— Надулъ, значитъ! Такъ вы хотите сказать?

— То-есть какъ надулъ? Коммерція, извѣстно! Какое-жь надувательство? Глаза есть — смотри, а коли дуракъ — самъ на себя и пеняй!… На то и щука въ морѣ…

— И дѣла совсѣмъ плохи, говорите вы? — допрашивалъ я, затыкая уши на всю эту философію.

— Одно слово — банкротъ! Имущества-то и по гривнѣ на рубль не хватитъ… Акціонеры и дольщики такую тревогу подняли, такую тревогу! «Обманъ, — кричатъ, — надувательство!» А онъ только глазами хлопаетъ. Извѣстно, не его ума дѣло, — куда емуто въ коммерцію? «Я, — говоритъ, — самъ обманутъ, самъ не зналъ, что дѣло такъ стоитъ»… Ха-ха-ха, — залился разскащикъ, хватаясь за бока, — ха-ха-ха! Самъ не зналъ… ха-ха-ха!…

Я уже не слушалъ, хотя тотъ все еще обязательно посвящалъ меня въ эту «ловкую штуку» и долго еще хохоталъ надъ «зазѣвавшимся карасемъ», передавая всевозможные слухи о томъ, какъ Анчаровъ въ первое время и отчеты составлялъ для неопытнаго Марковича съ фиктивными балансами, и книги помогалъ ему вести при посредствѣ «своего» бухгалтера съ ложными записями, которыя совсѣмъ отуманили старика, и многое, многое другое, свидѣтельствовавшее о несомнѣнномъ мошенничествѣ. Я думалъ только о тяжелой долѣ, павшей на всю эту мирную, ни въ чемъ неповинную семью, гадалъ и соображалъ, какъ бы выпутать ее изъ-подъ этой кучи нечистаго мусора, если выпутать и вытащить была еще возможность.

Я вернулся поздно вечеромъ и сейчасъ же отправился къ Марковичу. Сердце у меня ныло, въ головѣ стоялъ цѣлый содомъ; какая-то тревога разливалась внутри по мѣрѣ приближенія къ дому, а жгучее, нетерпѣливое желаніе провѣрить всѣ эти толки, узнать навѣрное всю правду, въ то же время, подгоняло. Слуга сказалъ, что старикъ давно сидитъ у себя запершись въ кабинетѣ. Я прошелъ безъ доклада и съ тревожно бившимся сердцемъ отперъ дверь.

Въ кабинетѣ стоялъ полумракъ отъ спущеннаго надъ горѣвшими свѣчами абажура. Кучи бумагъ валялись то тамъ, то сямъ въ безпорядкѣ, точно чья-то нетерпѣливая рука лихорадочно перерыла всѣ эти листы, ища и шаря въ нихъ чего-нибудь спѣшно, особенно спѣшно. Синеватый дымокъ недокуренной сигары тонкою струйкой извивался вверхъ въ неподвижномъ, тепломъ воздухѣ, расширяясь кверху въ дрожавшія, расползавшіяся ленты. Старикъ сидѣлъ неподвижно за своимъ письменнымъ столомъ и точно спалъ, облокотись на столъ и уперевъ лицо въ неподвижныя ладони.

— Анатолій Осиповичъ!…

Онъ вздрогнулъ, повернулъ ко мнѣ свое мертвенно-блѣдное, — даже не блѣдное, а какое-то сѣрое, окаменѣлое, съ помутившимся взглядомъ, съ крупными каплями слезъ, — лицо и посмотрѣлъ пристально.

— Бѣдныя, бѣдныя дѣти!…

Это все, что вырвалось у него изъ груди, вмѣсто привѣта, — вырвалось съ какимъ-то хрипомъ затаеннаго плача и застыло въ мертвомъ воздухѣ. Онъ опять закрылъ лицо.

Я подошелъ и положилъ ему на плечо руку.

— Анатолій Осиповичъ, Анатолій Осиповичъ! — окликнулъ я его громче. — Первое условіе успѣха — не отчаиваться!… Послушайте, не теряйте бодрости!

Онъ отнялъ отъ лица руки.

— Все пропало, все! — проговорилъ онъ съ невыразимымъ отчаяніемъ. — Я разоренъ, опутанъ, обманутъ, надутъ… я ограбленъ! Понимаете? — вскочилъ онъ. — Я даже незапятнаннаго, честнаго имени не оставлю дѣтямъ… Ахъ! бѣдныя дѣти… д-ѣт-и! — и онъ застоналъ отъ глубокой, смертельной боли и снова повалился, какъ безсильный, въ кресло.

— Анатолій Осиповичъ!

Но онъ только глухо рыдалъ въ отвѣтъ.

— Анатолій Осиповичъ, ободритесь! Вы — мужчина, вы — отецъ!… Поговоримъ, можетъ быть, не все еще потеряно.

— Все! — простоналъ онъ.

— Не можетъ быть! Это — отчаяніе говоритъ въ васъ….

— Убѣдитесь, убѣдитесь сами! — и онъ сталъ швырять бумаги, документы, счета, весь окружавшій его бумажный хламъ, точно съ злорадствомъ повторяя одно: — вотъ, вотъ, вотъ!

— Я все это, конечно, разсмотрю, — говорилъ я, дѣлая неимовѣрныя усилія казаться совершенно спокойнымъ, — разсмотрю, какъ юристъ, и, можетъ быть, чего добраго, мы сами притянемъ Анчарова къ отвѣтственности за обманъ. Вы только скажите мнѣ, употребили ли вы всѣ усилія, все, что было въ вашей власти, чтобы… чтобы…

— Я даже къ нему ѣздилъ! Къ нему, къ этому… этому… Я сейчасъ отъ него!…

— Ну, и что? — Я понялъ, что онъ говорилъ объ Анчаровѣ.

Старикъ вскочилъ снова, его лицо исказилось гнѣвомъ, глаза зажглись и метали искры.

— Я молилъ, — понимаете? — я молилъ!… Я не укорялъ его ни въ обманѣ, ни въ плутовствѣ, я только молилъ!

— Ну?

— Онъ отказалъ во всемъ, отказался отъ всякой помощи. Въ коммерціи де нѣтъ дружбы!… Нѣтъ!… Ахъ! дѣти, бѣдныя дѣти! — схватился онъ за голову руками въ порывѣ страшнаго отчаянія.

— Постойте, постойте!… Можетъ быть, еще и есть выходъ!

— Есть, конечно, — иронически подхватилъ онъ, — есть! Онъ даже указалъ мнѣ его!

— Какой же?

— Поспѣшить перевести все имущество на жену… Понимаете?

— Это въ модѣ, — отвѣтилъ я, потупляя невольно глаза.

— Но только не въ моей!… Я не могу, — понимаете? — я не могу! — страстно заговорилъ онъ, весь трясясь. — Я не подлецъ же, не воръ я! Я — дуракъ, старый, несчастный дуракъ, но не воръ! Въ роду у насъ не было воровъ. Пусть дѣти съ сумою пойдутъ, Христа ради, подъ окна… Бѣдныя, бѣдныя, бѣдныя дѣти!… Но я не могу, не могу я, не могу! — и съ глухимъ истерическимъ рыданіемъ онъ упалъ снова въ кресло.

Я долго провозился съ нимъ еще, напрягая всю волю казаться спокойнымъ, и, въ концѣ-концовъ, казалось, добился своего. Подъ конецъ онъ, дѣйствительно, сталъ спокойнѣе, слушалъ мои слова съ интересомъ, казалось, слѣдилъ за моими движеніями, когда я собиралъ бумаги, чтобы разсмотрѣть ихъ за ночь, даже подавалъ мнѣ и искалъ ихъ. Мое спокойствіе, видимо, отражалось на немъ, — я и не думалъ приписывать все это утомленію, потому что глаза его лихорадочно горѣли. Онъ даже съ чувствомъ, особенно горячо пожалъ мою руку, когда я сказалъ, что не уйду къ себѣ, а останусь съ бумагами у него, и самъ приказалъ приготовить для меня комнату.

— Спите, непремѣнно постарайтесь заснуть! — сказалъ я, прощаясь. — За ночь я разсмотрю все и завтра мы потолкуемъ навъ слѣдуетъ.

— Спасибо, спасибо! — отвѣчалъ онъ и тепло меня обнялъ.

VII.

Всю ночь провозился я съ бумагами, съ книгами, счетами и убѣдился, что, дѣйствительно, все пропало, какъ говорилъ старикъ, — вся семья оставалась нищей, буквально нищей. Всѣхъ имѣній съ трудомъ хватило бы на ликвидацію, даже не будь они заложены, а теперь, съ громаднымъ долгомъ земельнымъ банкамъ, который весь, цѣликомъ, ушелъ въ анчаровскій карманъ, кредиторамъ еле-еле выгадывался четвертакъ на рубль. Предпріятіе же, раздутое Анчаровымъ, его рекламами и искусственнымъ поднятіемъ цѣнъ на акціи до продажи Марковичу, дѣйствительно представляло собою мыльный пузырь, пущенный, однако, съ такимъ знаніемъ дѣла и такъ ловко, что закону оставалось только молчать. Въ то, что, передавая дѣло, Анчаровъ баснословно высоко оцѣнилъ ничего почти не стоющее имущество, назвалъ фабриками и заводами то, что не имѣло и тѣни подобія заводамъ и фабрикамъ, показалъ фактивную, не существующую доходность, искусственно поднявъ ничего нестоющія акціи, которыя немедленно же пали вслѣдъ за передачей, и во многое другое еще законъ не вмѣшивался, предоставляя все это усмотрѣнію и соглашенію договаривающихся сторонъ.

Въ тяжеломъ раздумьи сошелъ я внизъ, въ столовую, къ утреннему чаю, не зная, какъ приступить къ старику, котораго такъ или иначе я обнадежилъ, которому пообѣщалъ свою помощь. Въ столовой никого не было, шипѣлъ только поданный самоваръ, да ворчалъ что-то попугай, перепрыгивая съ одной жердочки на другую. Безстрастная природа, праздновавшая свой медовый мѣсяцъ, ликуя, несла въ открытое окно волны яркаго весенняго свѣта, тонкаго и мягкаго аромата стоявшихъ въ цвѣту деревьевъ и живыхъ, страстныхъ звуковъ птичьяго щебетанья, и всѣ эти волны, точно смѣшиваясь, переплетаясь и сливаясь другъ съ другомъ въ узкой оконной рамѣ, наполняли комнату жизнью, свѣтомъ и глубокою весеннею нѣгой. Такъ и напрашивалось, такъ и тянуло сказать: «какъ хороша, какъ прелестна жизнь, если бы… если бы…»

Крикъ, невозможный, неописуемый крикъ прорѣзалъ воздухъ и застылъ, точно окаменѣлъ. Кому хоть разъ въ жизни выпало на долю слышать подобный крикъ, въ которомъ смѣшивалось, казалось, все зло, все горе, составляющее изнанку міроваго счастья, въ которомъ сливались вмѣстѣ и испугъ, и отчаяніе, и невыразимая боль, и ужасъ, смертельный ужасъ, — крикъ, вмѣстѣ съ которымъ, кажется, вырывалось изъ груди и сердце, тотъ не забудетъ его во вѣки. Волосы поднялись у меня дыбомъ, дыханье захватило; я чувствовалъ, какъ похолодѣлъ весь, въ одно мгновенье… И ничего не соображая, не понимая, не отдавая себѣ ни въ чемъ отчета, весь охваченный точно туманомъ отъ ужаса, я какъ-то безсознательно, точно повинуясь одной неодолимой силѣ этого крика, какъ призыва, бросился на него въ кабинетъ. Тамъ, окаменѣвъ отъ ужаса, какъ блѣдная мраморная статуя, съ широко раскрытыми, безумными, окаменѣвшими глазами, съ искаженнымъ, но прелестнымъ лицомъ и судорожно прижатыми къ недышавшей груди руками, стояла Женя, наклонившись впередъ къ креслу, въ которомъ какъ-то судорожно и протяжно хрипѣлъ старикъ.

Я не понималъ еще ничего и ничего не видѣлъ… Я видѣлъ только тонкую, яркую струю свѣта, яркій золотой лучъ утренняго солнца, который, пробившись изъ-за угла спущенной сторы, золотилъ полосами сѣдую старческую голову, судорожно двигавшуюся по спинкѣ кресла, и разсыпался яркими, жгучими струями по кудрямъ, лицу и складкамъ бѣлаго платья Жени. Я видѣлъ пылинки, которыя носились, плывя, въ этомъ лучѣ и тонули, ныряя; я видѣлъ муху, которая одна безучастно кружилась надъ письменнымъ столомъ, кресломъ и бѣлою, окаменѣвшею фигурой дѣвушки. За окномъ на вѣткѣ кричалъ воробей и его силуэтъ, рѣзко выдѣлявшійся темнымъ пятномъ тѣни на ярко освѣщенной сторѣ, качался и прыгалъ то вверхъ, то внизъ. Часы на столѣ рѣзко и твердо тикали въ царившей тишинѣ, но какой-то протяжный не то вздохъ, не то храпъ заглушалъ ихъ. Я не понялъ еще этого страннаго, протяжнаго звука, я только двинулся, чтобы понять его, — двинулся и все понялъ, все увидѣлъ: и бритву, и кровь, и судорожно поднижавшуюся съ хрипомъ грудь, и потускнѣвшій, холодный, полный боли, полный муки, полный невыразимаго страданія взоръ.

— Папа, папа! Боже мой, папа! — раздался въ моихъ ушахъ не то вопль, не то стонъ, я не знаю что, но только что-то ужасное, бездонно ужасное, до того ужасное, что я задрожалъ весь, какъ листъ, опомнился, пришелъ въ себя точно отъ электрическаго удара, и двѣ бѣлыя, холодныя руки протянулись къ старику, мараясь въ крови, а глухія рыданія заглушали его хрипы, — папа!

Я видѣлъ, я ясно видѣлъ, какъ на этотъ нечеловѣческій вопль потухавшіе, почти безжизненные зрачки блеснули жизнью, какъ задвигались умиравшія губы и мой слухъ, мой болѣзненно напряженный слухъ уловилъ, кажется, ихъ предсмертный, агоническій шепотъ: «Мои дѣти! Мои бѣдныя дѣти!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Зачѣмъ я бѣжалъ, куда, я не знаю. Я бѣжалъ безсознательно, весь охваченный паническимъ ужасомъ, потому что сзади за мною гнались и эти зрачки, и этотъ стонъ, и этотъ хрипъ. Я помню, что мнѣ хотѣлось кричать, звать на помощь, но губы мнѣ не повиновались и я безсильно задыхался отъ боли или ужаса — не знаю. Мнѣ кажется, я бы сталъ звонить въ набать, если бы набѣжалъ на колоколъ, и помню, что въ головѣ вертѣлось одно имя: Анчаровъ, Анчаровъ! Почему и зачѣмъ былъ онъ мнѣ нуженъ, я, конечно, не понималъ. Но безсознательно торчавшее въ мозгу имя мало-по-малу овладѣло сознаніемъ настолько, что стало для меня цѣлью, — я, казалось, бѣжалъ къ Анчарову и, казалось, начиналъ понимать это. По крайне мѣрѣ, когда случай натолкнулъ его на меня у подъѣзда чьего-то дома, я сразу остановился и схватилъ его за рукавъ.

— Пойдемъ!… Пойдемъ!

Онъ не сопротивлялся, не спросилъ ни куда, ни зачѣмъ, а пошелъ, — по крайней мѣрѣ, я не помню, чтобъ онъ что-нибудь спрашивалъ. Я видѣлъ, что мой видъ, мой голосъ ошеломили его; онъ поблѣднѣлъ, съежился, оторопѣлъ какъ-то. Говорятъ, ужасъ заразителенъ и гипнотизируетъ, лишаетъ воли, даже сознанія другихъ людей, — можетъ быть, тутъ именно было что-нибудь въ этомъ родѣ, потому что Анчаровъ мнѣ повиновался. Мы шли оба торопливо, молча, не говоря ни слова, и я все держалъ его за рукавъ.

Когда мы вошли, наконецъ, въ кабинетъ, Женя лежала безъ чувствъ на оттоманѣ, возлѣ нея суетилась прислуга, а у кресла старика толпилась цѣлая куча людей, въ томъ числѣ докторъ и чины полиціи, которые что-то безучастно писали и топили на свѣчѣ сюргучъ. Старикъ уже не хрипѣлъ. Вся испачканная кровью, сѣдая голова его лежала, свѣсившись, на лѣвомъ плечѣ. Чей-то повелительный, осипшій голосъ, среди топота ногъ, шуршанья платья, бумаги и какихъ-то неясныхъ восклицаній суетившихся людей, выдѣлялся своимъ спокойнымъ, невозмутимымъ ритмомъ, однообразно отдавая одни и тѣ же приказанія:

— Печати!… На все печати!… Не забудьте печатей!

А въ углу, почти у самаго порога, дюжій, плутоватый на видъ дѣтина, въ кафтанѣ среднекупеческаго покроя, съ глазами въ-раскосъ, съ какими-то особенными вывертками въ движеніяхъ, громкимъ шепотомъ спрашивалъ экономку, «какъ насчетъ позументу прикажете, потому что какъ гробъ по-благородному» ит. д., на что честная, мягкая, какъ воскъ, жалостливая нѣмка, вся въ слезахъ, вся пришибленная горемъ, въ удивленіи воскликнула: «Mein Gott, wass will der Kerl! Der grobe Kerl!»

Анчаровъ, — я видѣлъ это ясно, — оперся о каминъ, чтобы не упасть. Лицо его было смертельно блѣдно, глаза вытаращены въ холодномъ, неподвижномъ ужасѣ. Но въ чертахъ его проскальзывало въ этотъ моментъ что-то теплое, хорошее, человѣческое, что-то такое, чего раньше я въ немъ не видалъ никогда. Его губы дрожали; можно было думать, что онъ шепчетъ.

— Вы, конечно, сдѣлаете для семьи, — сказалъ я ему тихо, наклонясь.

Онъ посмотрѣлъ на меня влажными, не загадочными, не металлическими, не «ловкими», а влажными человѣческими глазами, — посмотрѣлъ такъ, что я повѣрилъ ему въ первый разъ.

— Да, да… все! — шепталъ онъ мнѣ въ отвѣтъ побѣлѣвшими губами, сжимая мою руку.

Я бросился къ женѣ, которая пришла въ себя, а когда повернулся, Анчарова уже не было.

VIII.

Прошло нѣсколько особенныхъ скверныхъ дней въ вознѣ съ погребеніемъ и въ той больной, душу раздирающей суетѣ, которая неминуемо сопровождаетъ подобныя катастрофы. Женя лежала въ постели, не вставая; доктора боялись, кажется, воспаленія мозга; она бредила, не узнавая никого; власти «описывали» и «печатали», гробовщики, могильщики, чтецы и т. д., и т. д., — все это приставало, любезно кланялось, просило денегъ, денегъ и денегъ; все тормошило, суетилось, бѣгало и какъ-то особенно назойливо и мучительно не давало покоя. Прилетѣли и какіе-то родственники; но, узнавъ, что семья въ полномъ разореніи, что ничего, кромѣ расходовъ, на ихъ долю выпасть не можетъ, разлетѣлись такъ же быстро, какъ и слетѣлись, точно вороны съ обглоданнаго до-чиста, до-бѣла, остова, оставивъ всѣ заботы, всѣ хлопоты на мнѣ одномъ. И волей-неволей приходилось мнѣ и бѣгать, и суетиться, и хлопотать, и ломать, въ то же время, голову надъ тревожнымъ вопросомъ: какъ быть дальше, какъ устроить несчастную семью, выгадать для нея хоть какія-нибудь крохи? Дѣло было трудное въ виду полнаго разоренія, — оставалась одна надежда на Анчарова, — кстати, онъ прислалъ сто рублей на похороны, — надежда, что авось разбуженная ужасною катастрофой совѣсть заставитъ его дать семьѣ хоть часть изъ тѣхъ сотенъ тысячъ, за которыя онъ спустилъ покойному свой «мыльный пузырь». Я надѣялся потому, что помнилъ и его взглядъ, и его шепотъ. Какъ только кончилась процедура похоронъ, я отправился къ нему.

— Я пришелъ къ вамъ въ качествѣ повѣреннаго Марковича, — сказалъ я, когда онъ быстрыми шагами выбѣжалъ ко мнѣ въ пріемную, — вы обѣщали…

— Да, да, да, помню… Грустная исторія, ужасная исторія! — вздохнулъ онъ. — Пойдемъ въ кабинетъ, тамъ потолкуемъ.

Его глаза бѣгали, его лицо не предвѣщало ничего хорошаго.

— Вотъ. — сказалъ онъ, доставая изъ конторки, очевидно, заранѣе приготовленные, два векселя покойнаго по тысячѣ рублей каждый, — вотъ я дѣлаю, что могу! — и онъ разорвалъ ихъ.

— Ну? — я ждалъ еще.

— Вотъ и это! — и онъ досталъ пять сотенныхъ бумажекъ и положилъ ихъ предо мною, — все, что могу-съ!

— Какъ, это все? Это все, чѣмъ вы можете помочь?…Да, вѣдь, эти векселя и гривенника не стоитъ теперь.

— А вы чего же еще желаете? — и онъ уставился на меня неподвижнымъ, холоднымъ, какъ сталь, взглядомъ, облокотившись на конторку.

— Михайло Ивановичъ, — началъ я, и отъ волненья у меня дрожали губы, — будемъ говорить прямо. Въ прошломъ у насъ съ вами, насколько помните, нехорошіе счеты, а я не изъ тѣхъ, которые забываютъ прошлое. Я бы не пришелъ къ вамъ, если бы… если бы… ну, словомъ, если бы я не видѣлъ вашего волненія при той сценѣ, — помните? Вы тогда заговорили человѣкомъ, вы обѣщали — помните? — вы сказали: «да, да, все сдѣлаю!»

Его коробило, пока я говорилъ.

— Помню! — твердо отчеканили его холодныя губы, хотя лицо покраснѣло и онъ какъ-то сконфуженно отряхалъ пепелъ съ сигары, не глядя на меня.

— Ну-съ?… Я потому только и пришелъ къ вамъ. Вы многое можете сдѣлать.

— Я сдѣлалъ все, что могъ!

— Михайло Ивановичъ, вѣдь, вы ограбили старика, вы вами толкнули его въ пропасть.

Онъ всплеснулъ въ удивленіи руками.

— Ограбилъ? Толкнулъ въ пропасть?! Я?!

— Вы продали ему дутое предпріятіе, которое угрожало вамъ самимъ, можетъ быть, судомъ. Вы сбыли его покойному за сотни тысячъ!

— Дутое предпріятіе?! Дутое предпріятіе?! — старался онъ увильнуть въ сторону. — Да развѣ есть въ коммерціи дутыя и не дутыя предпріятія? Все зависитъ отъ рукъ-съ! Зачѣмъ онъ покупалъ?

По тутъ онъ самъ понялъ, что заврался.

— Я ему указывалъ выходъ, онъ могъ перевести все на жену! — скороговоркой затушевывалъ онъ сказанное.

— А совѣсть?

— Ха-ха-ха! — захохоталъ онъ дѣланнымъ смѣхомъ, — въ коммерціи совѣстливость!… Что же это такое?

— Это абсурдъ, понятно! И вы, конечно, понимали это вполнѣ, когда передавали ему за сотни тысячъ то, что не стоило и гроша! Но я этого не оставлю, въ этомъ даю вамъ слово… Я употреблю все, чтобы вывести наружу это мошенничество, — говорилъ я, не помня себя, — я обращусь къ печати.

Онъ презрительно улыбнулся, хотя и поблѣднѣлъ.

— Къ суду…

Онъ поклонился.

— Къ администраціи, наконецъ, если судъ найдетъ, что формальности соблюдены.

— Сколько угодно!

Машинально я подвинулся впередъ, и онъ, вспомнивъ, вѣроятно, прошлое, испуганно нажалъ пуговку электрическаго звонка.

Я вышелъ съ отуманенною злобой головой, съ кипѣвшею внутри желчью. Но оставлять такъ сразу дѣло не хотѣлъ и направился къ Марьѣ Львовнѣ, зная ея значеніе у Анчарова.

Я не говорилъ ей ни слова о своемъ визитѣ къ Анчарову, а, рисуя только яркими красками положеніе разоренной семьи, просилъ ее повліять на него. Она выслушала меня молча, хотя, видимо, была взволнована, заерзала, какъ-то нерѣшительно взглядывала на меня и кусала губы.

— Но, вѣдь, онъ самъ виноватъ, — какъ-то нерѣшительно, точно оправдываясь, проговорила она, наконецъ, — отчего не перевелъ на жену, какъ совѣтовалъ Анчаровъ? Такъ всѣ дѣлаютъ.

— И вы, Марья Львовна! — не выдержалъ я. — Да развѣ онъ такой былъ человѣкъ?…

— Ахъ, mon cher, вѣдь, спекуляція не поэзія… Нельзя же въ такія дѣла вводить разныя нѣжности… Согласитесь!… Нужно было слушать Анчарова…

— Анчарова, который надулъ его, своего друга, который продалъ ему дутое дѣло?

— Ахъ, надулъ! — точно обидѣлась она. — Развѣ это надувательство? Это — коммерція!… Дружба дружбой, а деньги деньгами! У него же были глаза, чего-жь онъ зѣвалъ?

— Марья Львовна!

— Да, да, да, — затараторила она, не слушая, — да! И вы хотите, чтобъ Анчаровъ филантропничалъ?!

— Но, вѣдь, за вздоръ онъ получилъ сотни тысячъ!

— Такъ что-жь? Такъ всѣ дѣлаютъ. Не онъ первый, не онъ послѣдній; это законъ спекуляціи. И Анчаровъ всего меньше человѣкъ, способный на разныя сантиментальности… Это дѣловой человѣкъ!

По тону и словамъ можно было думать, что и тутъ все потеряно, но Марья Львовна была женщина. Я не доказывалъ ей, не убѣждалъ, — я обращался только къ ея чувству. Мало-по-малу она перестала возражать, разволновалась и, кажется, чуть не прослезилась.

— Вотъ что, — сказала она взволнованнымъ голосомъ, кладя мнѣ на плечо руку. — Мнѣ самой жаль эту семью, а вы еще больше подогрѣли меня… Но помочь вамъ я не могу, — я, лично, понимаете?… Анчаровъ не такой человѣкъ, чтобы кого-нибудь слушать… Но я дамъ вамъ совѣтъ…

— Какой?

— А вотъ какой: обратитесь къ его женѣ; онъ перевелъ все на нее, да и богатство-то ихъ, въ сущности, не его, а ея… Затроньте ея чувствительность; она, вѣдь, осталась прежнею Гликочкой, — немного насмѣшливо вставила Марья Львовна, — и какъ-нибудь такъ, чтобъ онъ не узналъ, да поскорѣй… Она можетъ выдать векселя или что-нибудь въ этомъ родѣ семьѣ… Понимаете?… Но только, чуръ, пусть это останется между нами, а не то Анчаровъ мнѣ не проститъ… Слышите?

— Конечно… Развѣ она вернулась изъ-за границы?

— Да, надняхъ… Идите сегодня вечеромъ къ ней; они на разныхъ половинахъ, да и Анчарова дома не будетъ. Только, смотрите! — погрозила она шутливо.

Вечеромъ я пошелъ. Еще въ прихожей столкнулся я съ высохшею, напоминавшею мумію, — до того была она тоща, — женскою фигурой съ бѣлесоватыми глазами и съ трудомъ узналъ въ ней Гликочку.

— Гликерія Ивановна, Гликочка!…

Она отступила на шагъ, широко вытаращила свои бѣлесоватые глаза, разставила руки, слегка вскрикнула, точно застонала, и вдругъ бросилась мнѣ на шею.

— Это вы… вы… неужели?! — плакала она у меня на плечѣ. — Ахъ, какъ я рада, какъ я рада! Пойдемъ, пойдемъ ко мнѣ! — потащила она меня. — Вспомнимъ наше старое, наше честное старое… Оно уплыло… уплыло! — продолжала она, плача.

Меня самого, признаюсь, разстроила эта встрѣча. Все старое, заснувшее, полузабытое точно ожило и нахлынуло густою, неудержимою волной. Эти слезы Гликочки отдавали чѣмъ-то вродѣ похороннаго плача.

— Гликерія Ивановна! — хотѣлъ было я успокоить ее, но она перебила меня.

— Нѣтъ, не Гликерія Ивановна! Зовите меня Гликочкой, какъ прежде, какъ тогда… Я все прежняя Гликочка, глупенькая, но честная и искренняя… Да, да, прежняя, хотя кругомъ одна подлость… ахъ, столько подлости!

Она говорила это такъ страстно, съ такою неподдѣльною болью, что мнѣ стало жаль ее.

— Что вы, Гликочка, что вы? Это такъ кажется больше!… Развѣ можетъ жизнь одною подлостью пробавляться? Посудите сами!..

— Ну, ужь не знаю, право! Только я такъ несчастна, такъ глубоко несчастна… Знаете, вѣдь, вы другъ, вамъ можно, — знаете, этотъ Михайло Ивановичъ такой… такой!… — и она совсѣмъ разрыдалась.

— Гликочка!

— Но я, глупая, его такъ люблю… ахъ, такъ люблю! — и она заломила точно въ отчаяньи руки.

Въ этомъ сказалась вся Гликочка.

— А я къ вамъ по дѣлу, Гликочка, — перебилъ я ея ламентаціи и грустныя, и смѣшныя, — по дѣлу несчастныхъ Марковичей…

— Что-жь? Что-жь? — быстро спохватилась она. — Бѣдные они, бѣдные… Ахъ, мнѣ такъ жаль!

Я разсказалъ ей все: и травлю на старика, и перепродажу, и причину полнаго разоренія, и мой разговоръ съ Анчаровымъ, — все, до мельчайшихъ подробностей. Она слушала, то блѣднѣя, то вскакивая отъ изумленія, то хныча, то перебивая меня всевозможными возгласами негодованія.

— Вы говорите: векселей имъ выдать, да? О, непремѣнно, непремѣнно! Это ужасно, это невѣроятно!… Сейчасъ, сію минуту. Самъ Богъ послалъ васъ ко мнѣ! — кричала она, когда я кончилъ, бѣгая по комнатѣ въ неописуемомъ волненіи.

Со мной были вексельные бланки; я вынулъ ихъ и положилъ.

— Диктуйте! — и она схватила со столика перо. — Сколько писать? Скорѣй, скорѣй!

— Это ваше дѣло.

— На пятьдесятъ тысячъ, по десяти? — лихорадочно спросила она и взяла бланкъ.

— Отлично.

— Ну, диктуйте же!

Я сталъ диктовать, а она торопливо записывала, волнуясь, браня и перо, которое плохо писало, и густоту чернилъ, и съ какою-то точно злобой по нѣскольку разъ со стукомъ макала перо, повторяя:

— Ахъ, бѣдные! Ахъ, несчастные! — Но вдругъ она спохватилась и зарыдала. — А что, если онъ разсердится? Ахъ, я тмъ его люблю! — хныкала она, бросивъ перо и отодвигая бланкъ.

Признаюсь, я почувствовалъ себя крайне глупо: на такой пассажъ я уже никакъ не разсчитывалъ. Все шло какъ нельзя лучше и вдругъ эти неожиданныя слезы, эта странная нерѣшительность. Я покраснѣлъ и глупо уставился на нее, не зная, что говорить, а она смотрѣла на меня умоляющими, плачущими глазами, точно прося ее выручить. Въ это же Мгновенье въ комнату, какъ бомба, влетѣлъ Анчаровъ.

— Что это? Векселя? Шантажъ? — внѣ себя, весь задыхаясь и трясясь отъ злобы, крикнулъ онъ, схватывая разложенные бланки. Послѣ оказалось, что, опасаясь моего визита къ Гликочкѣ, онъ на всякій случай отдалъ приказаніе прислугѣ увѣдомить его о моемъ приходѣ.

— Что это? Шантажъ?!

Гликочка вскочила. Пакъ всѣ «Гликочки», застигнутыя врасплохъ, она проявила на моментъ, на одинъ моментъ, конечно, неожиданную дерзость.

— Какъ вы смѣете такъ выражаться? — крикнула она, вспыхнувъ. — Это справедливость одна! Вы ограбили семью… я ей выдамъ вѣкселей на пятьдесятъ тысячъ, непремѣнно выдамъ!

— Ты разорить меня хочешь?

— Хочу, хочу, хочу!. — топала Гликочка.

— Ты разрушишь всѣ мои планы!

— Ваши планы? Ха-ха-ха! Ваши планы?… Вы мнѣ смѣете говорить про планы? Никакихъ у васъ плановъ нѣтъ! Одна безсовѣстность да алчность! Одна сплошная ложь!

— Гликочка! Дитя мое!…

По Гликочка и безъ этого страстнаго восклицанія уже выговорилась. Она заломила руки и заплакала.

— Ахъ, когда я такъ его, глупая, люблю, такъ люблю! — умоляюще, точно оправдываясь, обернулась она ко мнѣ, ломая руки.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я схватилъ шляпу и выбѣжалъ.

На другой день меня позвали, обвинили почти въ шантажномъ вымогательствѣ векселей, посовѣтовали не вводить раздора въ «почтенную семью» и оставить городъ.

IX.

Тяжелымъ гнетомъ легла вся эта жизненная драма на мою душу, и гнетущій призракъ ея все носился предъ мною въ шумѣ я сутолокѣ столичной жизни. Но до финала было еще далеко; финалъ пришелъ позже, драма все тянулась да тянулась, незамѣтно, тихо, за занавѣсью, которая, вдругъ поднявшись, открыла одну развязку, но такую глубоко-больную, что предъ нею поблѣднѣло все предшествовавшее, все то кровавое прошлое, которое ее обусловило и отъ котораго я тщетно искалъ себѣ забвенія. Все это померкло, потускнѣло передъ однимъ письмомъ Жени, — ея роковымъ письмомъ, оглушившимъ меня, какъ ударъ грома, наполнившимъ душу тою острою, невыразимою болью, которую не тушатъ даже мужскія слезы, которая не глохнетъ съ годами, для которой нигдѣ и никогда нѣтъ забвенія. Такая боль заползаетъ въ душу, какъ хроническій, неизлечимый недугъ въ заболѣвшее тѣло, что гложетъ тихо, незамѣтно, но упорно, шагъ за шагомъ; она встаетъ подчасъ какимъ-то тяжелымъ укоромъ, точно шепчетъ человѣку, что и онъ виноватъ, — виноватъ уже тѣмъ однимъ, что спокойно жилъ, думалъ, дышалъ, когда за спиной у него разыгрывалось то роковое, чему юнъ не приберетъ теперь и названія, но что въ свое время онъ бы могъ, пожалуй, предотвратить своимъ вмѣшательствомъ.

Это письмо лежитъ предо мною; его потускнѣвшія, пожелтѣвшія строчки сливаются въ моихъ глазахъ въ кровавыя, перепутанныя нити; ни читать, ни разобраться въ нихъ я не могу, да и незачѣмъ, — его слова отпечатлѣлись въ мозгу такъ сильно, что я могу читать наизусть. Я получилъ его поздно вечеромъ, прочелъ, окаменѣлъ какъ-то, застылъ, забылся, а когда очнулся, когда забившееся сердце пробудило меня отъ внезапной дремоты, я зналъ каждое слово, помнилъ каждый переносъ.

"Дорогой другъ мой!

"Когда вы будете читать это письмо, меня уже не будетъ на свѣтѣ. Вы пожалѣете меня, конечно, но я хочу, чтобы вы меня и простили. Знаете, невозможно умирать съ нехорошею тайной, съ сознаніемъ проступка… по крайней мѣрѣ, я не могу. Я хочу вамъ покаяться, — вамъ, вамъ одному, потому что ни мамѣ, ни сестрамъ я ничего не сказала. Зачѣмъ мнѣ ихъ мучить? — и такъ моя смерть принесетъ имъ много горя, — а я хочу, чтобы онѣ всѣ были счастливы и обезпечены. Бѣдная мама, бѣдныя сестры, какъ онѣ будутъ плакать, какъ имъ будетъ тяжело, но за то онѣ будутъ обезпечены! Горе, которое я имъ принесу, будетъ имѣть для нихъ и хорошую сторону. Я оставляю имъ только коротенькую записку, въ которой пишу, что стрѣляюсь потому, что жизнь надоѣла и много горя вынесла. Но вамъ я скажу все…все, — я хочу покаяться и хочу, чтобы вы мнѣ простили. Ахъ, я такъ много думала, такъ много плакала… Знаете, другъ мой, откуда эти 25,000 рублей, которыя я перевела на васъ съ порученіемъ передать ихъ мамѣ и сестрамъ подъ видомъ остатковъ отъ ликвидаціи нашихъ дѣлъ, — я еще разъ, и еще разъ прошу васъ, умоляю не говорить ничего никому, — знаете? Ахъ, еслибъ все это зналъ папа, что бы онъ сказалъ? Онъ бы не повѣрилъ!… Но что же дѣлать, что же дѣлать, когда бѣдная мама и сестры умрутъ съ голоду?…

"Вотъ какъ все это вышло. Я писала вамъ, что я нашла себѣ уроки, которые совсѣмъ меня обезпечивали. Я хорошо устроилась, нашла себѣ маленькую, уютную комнату. Въ ней много свѣта и всѣ окна выходятъ въ прелестный садъ. Ахъ, въ немъ такъ хорошо, такъ хорошо! Себя я чувствовала спокойно и даже немного гордилась, что трудомъ зарабатываю средства. Тревожила меня только судьба мамы и сестеръ, которыя все не ѣхали, проживали за границею послѣдній грошъ, — бѣдная мама лежала въ постели. Когда у нихъ вышли всѣ деньги, она написала мнѣ пойти къ Анчарову и попросить у него денегъ, — вѣдь, она бѣдная, помнила и знала только одно, что онъ нашъ старый пріятель. О, чего мнѣ стоило пойти къ нему! Я точно предчувствовала все, что вышло изъ этого визита. Я много плакала, прежде чѣмъ пошла, но енъ встрѣтилъ меня по-родственному и даже пожурилъ, что я не заглянула къ нему раньше. «Я бы и самъ, конечно, навѣстилъ васъ, — сказалъ онъ, — но думалъ, что вы на меня сердитесь, хотя я ни въ чемъ, ни въ чемъ не виноватъ. Покойный самъ подготовилъ себѣ все своею непрактичностью!» На другой же день онъ навѣстилъ меня, просидѣлъ долго, почти весь вечеръ, и опять держалъ себя мило, теплово-родственному. Онъ любовался и моею комнаткой, и моею черемухой, и канарейкой, все распрашивалъ о мамѣ и сестрахъ; я даже ему письма ихъ давала читать. Черезъ день онъ опять пріѣхалъ и сталъ ѣздить каждый вечеръ. Мы и гуляли съ нимъ по цѣлымъ часамъ, и читали, и перебирали прошлое. Конечно, будь я опытнѣе, не будь я такъ глупа, я бы поняла его и его визиты, поняла бы его тонъ, его взгляды, но тогда я ничего не понимала. Иногда меня брало какое-то раздумье, но я такъ была увѣрена, что онъ только жалѣетъ меня и нашу семью, что въ немъ говоритъ только старая пріязнь. Ахъ, какъ я была глупа! Иногда его посѣщенія были мнѣ тяжелы, мнѣ хотѣлось быть одной, но я сейчасъ же пересиливала себя и упрекала въ неблагодарности. Такъ тянулось до вчерашняго вечера, до этого ужаснаго вечера. Нѣтъ, я не могу… мнѣ нужно отдохнуть.

"Я провалялась цѣлый часъ въ какомъ-то отупѣніи, въ тупыхъ, но тяжелыхъ слезахъ, а нужно спѣшить, нужно кончать, а не то онъ пріѣдетъ за мной. Да, за мной, слышите? Онъ купилъ мое тѣло, ну, и долженъ застать только одно тѣло. Ахъ, зачѣмъ все это именно такъ вышло?… Вѣдь, я еще хочу, хочу я хочу жить! Бѣдная мама, бѣдныя сестры! Я только для васъ все это сдѣлала, но вы не должны этого знать, никогда, никогда!

"Мы гуляли съ нимъ вчера у рѣки, надъ обрывомъ, — помните? — вамъ еще такъ нравилось это мѣсто. Рѣка тихо катилась, плавно, спокойно, и волны такъ нѣжно шумѣли и плескались о скалы, что ухо чуть ловило эти звуки. Дубы стояли тихо и угрюмо, какъ заколдованные рыцари въ сказкахъ, а съ неба въ рѣку глядѣли звѣзды и качались на волнахъ. И вдругъ затрещалъ соловей, но такъ затрещалъ, что я, кажется, никогда не слышала такого пѣнія. Я стояла, какъ околдованная, и сама готова была, Богъ знаетъ отчего, заплакать. И тутъ вдругъ Анчаровъ бросился ко мнѣ, бросился…

"Онъ цѣловалъ мои ноги, мое платье, ловилъ мои руки, клялся и признавался въ своей страсти. Сначала я ничего не понимала, я испугалась и дрожала отъ испуга, но пришла въ себя, когда онъ заговорилъ о мамѣ. Онъ обѣщалъ ее осыпать золотомъ, дать ей возможность лечиться, кончить жизнь въ довольствѣ и убѣждалъ меня принести эту жертву для семьи, для вольной старухи-матери. Онъ говорилъ, что уѣдетъ со мной за границу, гдѣ никто не упрекнетъ меня за нашу связь; говорилъ, что страдаетъ съ своею женой, которую онъ не любитъ. И все говорилъ о мамѣ, о сестрахъ, объ ихъ нуждѣ, — о, Боже пой, Боже мой! Я слушала, какъ каменная, но дрожала съ ногъ до головы, какъ человѣкъ больной лихорадкой. Я не могла произнести ни звука и стояла неподвижно, пока онъ схватился за бумажникъ. «Берите, берите, — лихорадочно произнесъ онъ, — берите!… Сколько нужно? Десять тысячъ? Пятнадцать? Двадцать? Двадцать пять?…» Тогда я вскрикнула, или зарыдала, не помню, и побѣжала, сломя голову. Но дома я одумалась, я пришла въ себя. Глубокая [обида, страшная боль давили меня, но предо мною стояла больная мама и бѣдныя сестры. Боже мой, какія онѣ всѣ бѣдныя! Я все думала и плакала, плакала и думала! И я надумала, я все надумала. Утромъ я послала къ нему записку: «Пришлите немедленно двадцать пять тысячъ и пріѣзжайте вечеромъ». Цифру я написала машинально; это было послѣднее слово, которое онъ прокричалъ, и оно стояло въ моихъ ушахъ. Деньги лежали уже предо мною черезъ часъ и я снесла ихъ въ банкъ и перевела на васъ. Отдайте ихъ мамѣ!

"Когда онъ пріѣдетъ, револьверъ сдѣлаетъ свое дѣло; онъ застанетъ только мое тѣло и пусть назоветъ меня воровкой. Мнѣ все равно. А вы?… Видите, я опять плачу.

"Но плакать долго нельзя. Скоро загремитъ его карета въ нашемъ молчаливомъ переулкѣ, а письмо нужно послать. Боже мой, какъ тяжело умирать! Черемуха такъ и тянется ко мнѣ, вмѣстѣ съ розовыми лучами близкаго заката. Моя канарейка все скачетъ. Всѣ, всѣ могутъ и будутъ жить, а я нѣтъ. Почему, за что? Что я сдѣлала?… Я — воровка!… Ой, нѣтъ, развѣ жизнь человѣческая не стоитъ двадцати пяти тысячъ?

"Прощайте всѣ, всѣ. И ты, розовое солнце, и ты, бѣлая черемуха, и ты, моя канарейка, и мама, и сестры, и зеленое поле, и рѣка, и дубы, и все, все… И люди прощайте, прощайте, добрые люди!… Я всѣхъ, всѣхъ люблю, всѣмъ и всему говорю прощай, любя!…

"И вы прощайте, мой дорогой и хорошій другъ! Прощайте и простите! Поцѣлуйте маму и сестеръ… Прощайте, а не то я совсѣмъ расхнычусь. Я сейчасъ запечатаю и отправлю съ своею доброю Матреной. То-то бѣдная испугается, когда вернется! Вѣдь, тогда ея «солнышко-барышня» будетъ лежать бездыханная. Прощайте и простите «вашу егозу черноглазую»!

"Женя Марковичъ".

«Нѣтъ, я не могу, не могу, не могу!…»

Но она смогла. Вслѣдъ за этимъ письмомъ я прочелъ въ. газетѣ слѣдующее:

«У насъ опять самоубійство. Застрѣлилась изъ револьвера дѣвица Евгенія Марковичъ, дочь прогорѣвшаго на неудачныхъ спекуляціяхъ богатаго помѣщика, 18-ти лѣтъ. Покойная оставила только краткую записку къ роднымъ, въ которой заявляла, что ей надоѣло жить. Выстрѣлъ былъ направленъ прямо въ сердце, изъ чего можно заключить, что смерть была моментальная. Покойная блистала красотой» и т. д., и т. д.

X.

Марковичи вернулись изъ-за границы, но я ихъ не видалъ; для этого не хватало у меня ни силъ, ни воли. Съ чѣмъ пришелъ бы я къ нимъ, я, свидѣтель живой драмы, я, одинъ, одинъ изъ всѣхъ, кромѣ Анчарова, конечно, знавшій роковую тайну, свято хранить которую обязанъ былъ уже потому одному, что раскрытіе ея не принесло бы съ собой ничего, кромѣ горя, еще большаго горя? Старуха-мать, изможденная болѣзнью, добитая самоубійствомъ мужа и дочери, еле-еле дотягивала свои послѣдніе дни, а молодежь, сестры?… Зачѣмъ было бередить имъ воспоминаніями ихъ затягивающуюся силами молодости больную рану? Заботы о нихъ я поручилъ хорошему другу, кстати и далекому родственнику ихъ, который купилъ имъ небольшой домикъ въ N., — старуха непремѣнно хотѣла остаться тамъ, поближе къ дорогимъ могиламъ, — а остальныя женины деньги положилъ въ банкъ, на проценты съ которыхъ семья и перебивалась. Къ тому же, дочери давали уроки, шили, одна занималась въ торговой конторѣ, такъ что вообще, сравнительно, конечно, жили безбѣдно. Съ Анчаровымъ они никогда не встрѣчались; его участіе въ злой судьбѣ ихъ стало хорошо имъ извѣстно.

Дѣла задерживали меня въ столицѣ и въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ мнѣ ни разу не пришлось побывать въ N. Когда я попалъ туда, наконецъ, я отыскалъ и улицу, и крошечный деревянный домишко, гдѣ ютилась дорогая мнѣ семья, но войти къ ней все не рѣшался. Такой ужь нравъ у Меня, таковы мои нервы. Долго бродилъ я по грязному тротуару, долго взглядывалъ на окна, на двери, сто разъ рѣшался и, все-таки, не рѣшился. Промучившись, уставъ, проклявъ свою нервность, свою робкую нерѣшительность, я какъ-то вдругъ сразу повернулся и машинально пошелъ внизъ, за городъ, только смутно сознавая, что иду къ кладбищу.

Сторожъ у калитки сказалъ мнѣ, гдѣ найти могилу Жени; она была похоронена рядомъ съ отцомъ. Машинально вошелъ на погостъ и такъ же машинально двинулся по густой кладбищенской аллеѣ. На дворѣ стояла осень и желтый, мертвый листъ усыпалъ дорожки, простые могильные бугры, дорогіе памятники, высокіе и малые кресты. Мягко шуршалъ этотъ листъ подъ моими ногами, и этотъ мягкій шорохъ какъ-то особенно хорошо, какъ-то грустно хорошо гармонировалъ и съ моимъ настроеніемъ, и съ сѣрымъ осеннимъ небомъ, и съ этою тихою, грустною аллеей плакучихъ березъ, липъ и каштановъ. Тихо все было, неподвижно, безмолвно, только ворона каркнула, пролетѣвъ гдѣ-то, а въ душу заползало то особое чувство покоя, холоднаго, безстрастнаго покоя, безучастія, равнодушія къ себѣ, къ своему «я», которое нагоняется такъ часто на нериныхъ людей безмолвнымъ, грустнымъ видомъ кладбища. Ничего какъ-то не чувствуется тогда, ничего не выдѣляется, все какъ то тупо, тупо — и покойно.

Я думалъ о могилѣ, которая была тамъ, внизу, за поворотомъ, водъ густою кущей деревьевъ. Я зналъ, какой памятникъ поставленъ на ней, — колонка, увитая гирляндой; въ мысли онъ рисовался мнѣ пустыннымъ, одинокимъ, усыпаннымъ желтымъ листомъ, обвитымъ густыми, полуобнаженными вѣтвями. Я сорвалъ нѣсколько стеблей еще зеленой травы, чтобы бросить на этотъ желтый листъ, и шелъ все впередъ, ничего не видя, не разглядывая. Машинально повернулъ я и остановился, какъ вкопанный.

Могила была не одинока, не пустынна. Ее осыпалъ желтый листъ, ее обвивали черныя вѣтви, но на плитѣ у подножія колонки сидѣла живая, человѣческая фигура. Въ глубокой задумчивости, уткнувшись лбомъ въ ладонь согнутой, упертой въ колѣно руки, сидѣлъ кто-то, тоже ничего не видя и не слыша. Шляпа валялась у его ногъ и букетъ живыхъ цвѣтовъ выдѣлялся яркимъ, почти рѣжущимъ пятномъ на грустной желтизнѣ опавшихъ листьевъ. Кто это?

Разбуженный, встревоженный моимъ шагомъ, онъ поднялъ голову: Анчаровъ!

Да, это сидѣлъ онъ, одинъ, подъ этимъ сѣрымъ вечернимъ небомъ, среди этой кущи сплетенныхъ, полуобнаженныхъ вѣтвей, на этой бѣлой плитѣ, придавившей собою когда-то живаго человѣка. Сразу онъ не узналъ меня; его глаза были мутны, онъ всматривался въ меня подозрительно, недружелюбно, зло, какъ всматривается всегда человѣкъ, неожиданно и грубо потревоженный въ своихъ личныхъ, интимныхъ ощущеніяхъ. Но узнавъ, онъ вздрогнулъ, — вздрогнулъ и побѣлѣлъ, какъ его ножовой платокъ.

Мы точно спорить сошлись за эту могилу, за это тихое, грустное мѣсто. Этого я не ждалъ. Признаюсь, я почувствовалъ себя неловко, я покраснѣлъ, какъ всегда при чужой драмѣ. Мнѣ было какъ-то и досадно, и больно, и обидно, что я такъ съ разбѣга ворвался въ чужую душу, въ ея міръ, въ ея интимность. Я чуть не сказалъ; «извините!» и хотѣлъ повернуться, но онъ предупредилъ меня. Молча, не говоря ни слова, не кивнувъ мнѣ даже головой, съ какимъ-то дѣланнымъ спокойствіемъ, дѣланнымъ равнодушіемъ, онъ всталъ, поднялъ шляпу и, не глядя на меня, повернулся идти.

Мнѣ стало еще болѣе неловко и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какое-то особенное чувство овладѣло мной. Право, не знаю, что именно такое, какъ характеризовать это ощущеніе, но мнѣ какъ-то жутко было отпустить его такъ, молча, безъ слова, безъ… я не скажу ласки, не скажу теплоты, но вообще такъ. Извиниться, что ли, хотѣлось мнѣ, что я его потревожилъ, или уступить мѣсто и уйти, право не знаю что, но я подошелъ къ нему и взялъ его руку. Онъ не протягивалъ ее.

— Михайло Ивановичъ! Послушайте… — началъ я, самъ не зная что и зачѣмъ.

— Что вамъ угодно?

Онъ спросилъ это ледянымъ тономъ, глаза его уставились на меня въ упоръ и дышали невѣроятною злобой, въ губахъ сквозила не то насмѣшка, не то презрѣніе.

— Я уйду, если хотите?

Онъ недоумѣвающе, но дѣланно пожалъ плечами:

— Какъ вамъ угодно.

Мнѣ слѣдовало, конечно, или уйти, или замолчать и остаться, но я даже растерялся. Сбитый съ толку, растерянный, почти машинально, я спросилъ о семьѣ Марковичей.

— Какъ живетъ семья?… Я, знаете, не могу ихъ видѣть. Я ихъ не вижу! — говорилъ я, путаясь, волнуясь, все больше конфузясь и теряясь.

Онъ повелъ плечами.

— Я ихъ тоже не вижу!

И, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, повернувшись ко мнѣ блѣднымъ, съ ядовито и зло глядѣвшими глазами лицомъ, какъ бы глумясь надо мной и кичась своею черствостью, онъ послалъ мнѣ въ догонку, потому что я тоже повернулся идти, съ какимъ-то холоднымъ, дѣланнымъ смѣхомъ въ тонѣ:

— Я, вѣдь, только ее любилъ, одну ее! Ни до кого больше мнѣ нѣтъ ни малѣйшаго дѣла!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но поздно вечеромъ того же дня мнѣ вручилъ большой пакетъ банковый артельщикъ, которому поручено было разыскать меня въ гостиницахъ города. Въ пакетѣ была записка всего въ два слова: для семьи, а при ней семьдесятъ пять тысячъ банковыми билетами.

Виноватъ, въ запискѣ подъ двумя приведенными словами стояло еще подчеркнутое: отъ NN.

XI.

Анчаровъ, конечно, какъ и прежде, былъ «душой», «звѣздой», «оракуломъ», чѣмъ хотите. Крайне отзывчивый на всякія «вѣянія» и «настроенія», согласно новому духу времени, новому кодексу понятій, онъ слылъ уже, понятно, не «титаномъ», не «дѣльцомъ» даже, а «трезвеннымъ, свѣдущимъ» человѣкомъ. Банки его были переуступлены, «предпріятія» ликвидированы, блестящіе «планы» переданы въ другія ловкія руки, а самъ онъ, «послуживъ дѣлу промышленности и оживленію края», съ спокойною совѣстью опочилъ на лаврахъ «предводительства» въ уѣздѣ, добрая часть котораго составляла теперь его неотъемлемую, благопріобрѣтенную собственность. Естественно, онъ воевалъ теперь съ «этимъ земствомъ», съ этимъ «корнемъ зла», какъ выразительно называлъ онъ его, расточая все, что только можно было расточать на головы немногочисленной, но стойко державшейся кучки дѣйствительно земскихъ людей, стоявшихъ за земскіе интересы, — «ну, не сумазброды ли это, не фантазеры ли, не вредные ли люди?» — отрицалъ «эти г-л-а-с-н-ы-е, — Боже, сколько презрѣнія было въ этомъ! — „гласные“ суды, чуждые и народному духу, и его традиціямъ». «Помилуйте, вѣдь, это смѣхъ одинъ! Мошенника остаются безнаказанными!» — и прессу, эту «ужасную» прессу, которая «подрывала и святость семейнаго очага, и понятіе о благопріобрѣтенномъ». И все это говорилось, конечно, только во имя «отечества», во имя интересовъ «нашего простаго, добраго, сѣраго мужичка», которому нужна только «добрая ложка каши» и ведерко-другое ржанаго «излюбленнаго квасу»… Только!

И Марья Львовна, прелестная Марья Львовна, смѣшавшая нѣкогда прогрессъ съ ажіотажемъ, а нынѣ ажіотажъ съ «трезвеннымъ дѣломъ», осталась все прежнею прелестною Марьей Львовной съ удивительными ножнами, — ахъ, эти ножей! — и плечами, теперь, впрочемъ, всегда покрытыми густымъ, но довольно прозрачнымъ тюлемъ. Она блюла уже строго посты, пожимала своими удивительными плечами на «этихъ стриженыхъ», — о, всему причиной эти курсы, это всѣмъ извѣстно! — и писала въ «трезвенной» газетѣ страстные, полные огня, фельетоны, въ которыхъ распиналась за «священныя обязанности матери», — Боже, какъ она несчастна, какъ глубоко несчастна, что у нея самой нѣтъ такого кругленькаго, упитаннаго, — ахъ! такого краснощекаго бэбэ. Она гдѣ-то «предлагала свои услуги», даже служила и всѣхъ призывала остепениться, одуматься, бросить, наконецъ, это «глупое подражаніе Европѣ». «Посмотрите! Наши добрые, вѣрные мужички: они всѣмъ довольны, никогда не ропщутъ, — кричала она всѣмъ и каждому и сейчасъ же добавляла: — блаженны кротцыи!»

Когда я поѣхалъ въ К., меня сильно просили добрые знакомые выхлопотать въ земствѣ стипендію для одного бѣднаго, безроднаго юноши, только что кончившаго гимназію и не имѣвшаго никакихъ средствъ поступить въ университетъ. Какъ ни увѣрялъ я, что не имѣю ни малѣйшихъ шансовъ добиться успѣха, что въ N. у меня нѣтъ никакихъ связей, ко мнѣ приставали такъ сильно, что, волей-неволей, и далъ слово похлопотать и сдѣлать все возможное. Все зависѣло, главнымъ образомъ, отъ Анчарова и потому, естественно, я пошелъ къ Марьѣ Львовнѣ.

Она забросала меня восклицаніями, какъ всегда, перебивала, увѣряла, что пора «одуматься», но когда выговорилась, стала слушать спокойно. Вѣроятно, утомившись, она даже пообѣщала сама упросить Анчарова и, несомнѣнно, успѣла бы въ этомъ, не принеси его нелегкая какъ разъ въ тотъ моментъ, какъ я только что собрался уходить.

— Сама судьба, сама судьба! — закричала Марья Львовна, бросаясь къ нему на встрѣчу и быстро, какъ всегда, скороговоркой передавая ему мою просьбу. — Вы сдѣлаете, да, вы сдѣлаете? — приставала она съ томною граціей молодой институтки.

Анчаровъ только что разглядѣлъ меня и еле успѣлъ спрятать выразительно-недовольную гримасу. Его видъ былъ спокойно-важенъ; борода съ просѣдью, которую онъ носилъ теперь, придавала ему много величія и сановитости. Кивнувъ мнѣ глазами, такими же бѣгающими, живыми глазами, какъ и прежде, онъ спокойно и важно остановился, положилъ на столъ свою фуражку съ краснымъ околышемъ, подумалъ и спокойно-важнымъ, размѣреннымъ тономъ отрѣзалъ:

— Никогда-съ!.

— Почему? — невольно вырвалось у меня.

— Таковъ мой принципъ. Коли не попъ, не суйся въ ризы!… Нѣтъ у него средствъ — незачѣмъ и въ университетъ! — такъ же спокойно, наставительно продолжалъ Анчаровъ.

— То-есть какъ это? — пожалъ я плечами. — Бѣдняки не должны учиться?

— Въ университетѣ — да! Совершенно вѣрно съ, не должны! — подхватилъ онъ. — Довольно съ насъ ученыхъ пролетаріевъ, этихъ разныхъ «истовъ», — очень довольно-съ! Будетъ-съ!

— Пусть идутъ въ ремесла, какъ за границей, напримѣръ, — лодхватила Марья Львовна, — разныя профессіи изучаютъ… Помилуйте, у насъ даже лакеевъ нѣтъ хорошихъ, нянекъ, поваровъ, садовниковъ, мэтръ-д’отелей!

Я невольно расхохотался.

— Однако, еще очень недавно вы утверждали совсѣмъ иное… теперь отрицать начали.

— Да, да, да и да! — какъ-то странно подхватилъ Анчаровъ. — Все теперь отрицаемъ-съ! Въ этомъ, батенька, весь такъ называемый raison d'état, весь смыслъ исторіи… Сначала утверждать, потомъ отрицать…

— А потомъ? — Меня заинтересовала эта своеобразная философія.

— А потомъ, — съ апломбомъ, ни мало не смущаясь, продолжалъ Анчаровъ, — потомъ истина-съ и ляжетъ въ свой моментъ по серединѣ! Понимаете? Въ свой моментъ! Но не раньше, не раньше-съ!

— Какой умъ, какой государственный умъ! — захлебывалась мнѣ въ ухо Марья Львовна. — Ахъ, еслибъ его планы были приняты! Ахъ!…

— Это выходитъ нѣчто вродѣ терминовъ: сначала тезисъ, потомъ антитезисъ и, наконецъ, синтезъ. Такъ?

Анчаровъ пропустилъ мимо ушей мой шутливый тонъ.

— Такъ, такъ, такъ… Именно-съ! Это прелестная аналогія… Да, вѣдь, жизнь имѣетъ даже свою логику! Сначала синтезъ, потомъ антитеза… или то бишь… ахъ, я совсѣмъ сбился!… Ну, да все равно, вы понимаете…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Немного спустя, я встрѣтилъ его недалеко отъ одного изъ департаментовъ. Онъ весь сіялъ и весело протянулъ мнѣ свои руки, точно другу. Въ моменты глубокаго счастья, какъ извѣстно, забывается все горькое, злое и обидное.

— Можно думать, что вы выиграли двѣсти тысячъ, право!

— Больше-съ, больше! — отвѣтилъ онъ, сіяя. — Я получилъ, наконецъ, назначеніе, котораго давно…

— Вотъ что! — Мнѣ стало какъ-то жутко.

— Да-съ! — отвѣтилъ онъ, потирая руки и зорко пронизывая меня взглядомъ. — Пора непосредственно воздѣйствовать на жизнь! Пора отъ словъ перейти къ дѣлу-съ! Да-съ!… Человѣкъ, у котораго есть свой планъ… вы понимаете?

Я, конечно, понялъ.

Григорій Мачтетъ.

"Русская Мысль", кн.XI—XII, 1886

---

1. Кровавая Рука, Красный Кедръ, Курумилла — герои извѣстныхъ романовъ Эмара.