Человек, которого интервьюировали (Дорошевич)/ДО
| Человѣкъ, котораго интервьюировали : Петербургскій типъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VII. Разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 185. |
Какъ это случилось въ первый разъ, Иванъ Ивановичъ даже не можетъ дать себѣ отчета.
Это произошло вечеромъ, въ полумракѣ кабинета. Дрожали красныя, синія, желтыя пятна, которыя бросалъ разноцвѣтный фонарикъ. Молодой человѣкъ сидѣлъ передъ Иваномъ Ивановичемъ, наклонившись, съ жадно раскрытыми глазами, засматривая ему въ глубину очей, казалось, страдалъ и млѣлъ и только иногда шепталъ:
— Дальше… дальше…
Ивану Ивановичу казалось, что молодой человѣкъ гипнотизируетъ его своимъ взглядомъ. У него слегка кружилась голова. Онъ былъ въ какомъ-то опьянѣніи. Его охватывало волненіе. Онъ говорилъ, говорилъ, говорилъ… и когда кончилъ, молодой человѣкъ поднялся и поклонился.
— Это все, что мнѣ было нужно. Вы интервьюированы!
Иванъ Ивановичъ почувствовалъ, что онъ летитъ въ пропасть.
Онъ словно пробудился отъ сладкаго сна. Его охватилъ ужасъ.
Онъ хотѣлъ крикнуть вслѣдъ уходившему молодому человѣку:
— Стойте!.. Стойте!..
У него даже мелькнула въ головѣ мысль:
— Убить его и спрятать трупъ.
Но было поздно. Тотъ ушелъ.
Иванъ Ивановичъ остался недвижимый въ креслѣ. Голова кружилась. Подъ ложечкой тоскливо сосало. Кости ныли, словно Ивана Ивановича кто-то исколотилъ.
И одна только мысль, не шевелясь, сидѣла въ мозгу:
«Вотъ меня и интервьюировали!»
Ему вдругъ захотѣлось кислой капусты.
— Что это я? — опомнился Иванъ Ивановичъ и приказалъ сдѣлать постель.
— Никого не принимать, и я никуда не поѣду. Мнѣ что-то не по себѣ.
Онъ съ наслажденіемъ зарылся въ свѣжее, чуть-чуть надушенное бѣлье, свернулся клубочкомъ въ холодномъ полотнѣ, задулъ ночникъ и долго лежалъ съ открытыми глазами.
Ему было страшно и пріятно.
Онъ старался думать о томъ, что произошло, съ отвращеніемъ и не могъ: противъ воли воспоминанія наполняли его блаженствомъ.
— А ловко я мысль объ учрежденіи института экзекуторовъ пропустилъ… Прямо противъ Василья Васильича… Пусть съѣстъ! Хе-хе!..
Онъ заснулъ поздно, среди какого-то блаженнаго бреда, и спалъ тревожно, — его мучили кошмары.
Онъ кричалъ во снѣ и метался.
Ему снились народныя толпы. Онѣ смотрѣли на него съ изумленіемъ, съ благоговѣніемъ.
— Ахъ, какіе у васъ взгляды! Какія мысли! Какой умъ!..
Подходили ближе, ближе и вдругъ, подойдя совсѣмъ вплотную, показывали на него пальцемъ, кричали:
— Человѣкъ, котораго интервьюировали!
Хохотали и разбѣгались.
И такъ разъ восемьдесятъ.
Иванъ Ивановичъ проснулся въ холодномъ поту, съ легкой головной болью. Одѣяло, простыни были скомканы, подушки валялись на полу.
Онъ взялся за газету и почувствовалъ, что у него отнимаются руки и ноги. На первой страницѣ крупнымъ шрифтомъ чернѣло:
«О реформахъ нашихъ департаментовъ. Интервью съ его превосходительствомъ Иваномъ Ивановичемъ Ивановымъ».
Каждое слово, которое онъ сказалъ вчера, стояло теперь чернымъ по бѣлому, выдѣлялось, кричало. Тысячи, десятки тысячъ людей теперь читали то, что онъ думалъ.
Иванъ Ивановичъ чувствовалъ себя такъ, словно съ него на Невскомъ на солнечной сторонѣ въ два часа дня упала часть туалета и всѣ увидѣли его сокровенное.
Ему было стыдно и — удивительно! — пріятно.
«Что жъ, дай Богъ всякому!» подумалъ Иванъ Ивановичъ, перечитавъ свои мысли.
Мысль о департаментѣ, однако, наполнила душу Ивана Ивановича ужасомъ.
— Читалъ! — почувствовалъ Иванъ Ивановичъ, когда швейцаръ отвернулся, снимая съ него шубу, и у него екнуло сердце.
Онъ пошелъ на цыпочкахъ вдоль стѣнки и въ эту минуту отдалъ бы все свое жалованье, чтобъ только его никто не замѣтилъ.
При входѣ Ивана Ивановича все стихло. Мелкіе чиновники глубже ушли въ бумаги. Средніе начали вдругъ всѣ почему-то рыться въ столахъ. Покрупнѣе, подавая руку, старались не глядѣть Ивану Ивановичу въ глаза и говорили что-то нескладное:
— Какой сегодня на дворѣ великолѣпный театръ… Скоро ли будетъ числовое двадцато?..
«Словно по-сербски», тоскливо подумалъ Иванъ Ивановичъ.
— Всѣ прочли… Всѣ знаютъ…
Только одинъ Степанъ Степановичъ глядѣлъ на него изъ своего угла прямо и пристально.
Степанъ Степановичъ потому и сидѣлъ въ самомъ углу, что онъ имѣлъ неизлѣчимую болѣзнь интервьюироваться. Рѣдкій день въ газетѣ не появлялось интервью съ Степаномъ Степановичемъ. Отъ Степана Степановича сторонились; Степана Степановича чуждались, съ нимъ избѣгали говорить, особенно при постороннихъ:
— Ну его! Еще возьметъ да въ интервью вставитъ: «хотя нѣкоторые изъ моихъ товарищей и полагаютъ такъ-то, но я нахожу этотъ взглядъ неосновательнымъ». Да въ видѣ «неосновательнаго взгляда» ваше мнѣніе и выведетъ.
Степанъ Степановичъ и самъ понималъ, что ведетъ себя предосудительно, держался въ уголкѣ, ни съ кѣмъ не заговаривалъ, ни на кого не смотрѣлъ, руку подавалъ робко, словно успокоивалъ:
«Не бойтесь! Не бойтесь! Вѣдь я не заражу васъ своимъ прикосновеніемъ. Отнеситесь же ко мнѣ хоть немножко по-человѣчески, не отказывайте подать руку!»
Теперь Степанъ Степановичъ смотрѣлъ на Ивана Ивановича прямо и смѣло. Словно радостно, какъ будто слегка насмѣшливо.
«Старая кокотка такъ смотритъ на начинающую!» пришло вдругъ въ голову Ивану Ивановичу отвратительное сравненіе, и ему сдѣлалось такъ нехорошо, что онъ даже вышелъ не надолго.
Его мѣсто было по самой срединѣ комнаты, и Иванъ Ивановичъ сидѣлъ ни живъ ни мертвъ, боясь поднять глаза. Куда бы онъ ни повернулъ голову, все въ той сторонѣ моментально низко склонялось надъ бумагами, словно даже бумаги — и тѣ становились неразборчивыми отъ взгляда Ивана Ивановича, или начинало рыться въ столахъ, или смотрѣло въ окна, на стѣны въ величайшемъ смущеніи.
Иванъ Ивановичъ попробовалъ было разсѣять эту тяжкую атмосферу томительнаго молчанія.
Помолился въ душѣ и громко сказалъ:
— Читали вы, господа…
Но самъ не узналъ своего голоса.
Да и кругомъ все взглянуло на него съ такимъ испугомъ, что Иванъ Ивановичъ почувствовалъ, какъ у него отнялись ноги и языкъ.
Было тяжело, мучительно тяжело.
Ивану Ивановичу вспомнилась одна пьеса, которую онъ видѣлъ когда-то у мейнингенцевъ. Изъ древне-германской жизни. Римскіе солдаты, остановившіеся въ германской деревнѣ, совершили гнусное преступленіе надъ германской дѣвушкой.
И вотъ ночью сбѣгаются жители деревни. Сцена, при мерцающемъ свѣтѣ факеловъ, наполняется страшнымъ, ледянящимъ душу шопотомъ. «Объ этомъ» никто не рѣшается сказать громко. Вводятъ дѣвушку, и гасятъ всѣ факелы, чтобъ никто не видѣлъ ея лица…
«Словно я германская дѣвушка!» съ тоскою думалъ Иванъ Ивановичъ и въ первый разъ перевелъ духъ, когда въ половинѣ третьяго стемнѣло и комната департамента погрузилась во мракъ.
Но самое страшное было, когда одинъ изъ вызвавшихъ его просителей началъ свою рѣчь къ Ивану Ивановичу такъ:
— Прочитавъ сегодня въ газетахъ ваши просвѣщенные взгляды, осмѣливаюсь…
Иванъ Ивановичъ схватился за притолоку:
«Всѣ знаютъ… всѣ»…
Безумныя мысли закружились у него въ головѣ:
«Убить просителя и спрятать трупъ».
Но голосъ благоразумія взялъ верхъ:
«Всѣхъ не перебьешь… Всѣхъ перебить невозможно»…
Да къ тому же въ его ушахъ прозвучалъ въ эту минуту, словно труба архангела, страшный голосъ курьера:
— Васъ къ директору!
Шатаясь, Иванъ Ивановичъ вошелъ.
Въ кабинетѣ было полутемно.
— А, это вы… — сказалъ директоръ, отвернулся и подалъ ему руку, какъ показалось Ивану Ивановичу, нерѣшительно.
Подалъ и сейчасъ же отдернулъ.
«Убить директора и спрятать его трупъ?». мелькнула въ головѣ Ивана Ивановича опять та же безумная мысль, и ему вдругъ мучительно, страстно, болѣзненно захотѣлось, чтобы въ эту минуту случилось свѣтопреставленіе.
Директоръ смотрѣлъ въ сторону, барабанилъ пальцами, видимо, хотѣлъ что-то сказать, но говорилъ совсѣмъ другое.
— Какая хорошая погода! — сказалъ директоръ.
Иванъ Ивановичъ шевелилъ сухими губами.
— На улицѣ ѣздитъ много извозчиковъ! — сказалъ директоръ и, не получая отвѣта, добавилъ: — Вообще на улицахъ завелось что-то слишкомъ много извозчиковъ…
Иванъ Ивановичъ отъ этихъ странныхъ фразъ директора еще больше страдалъ. Наконецъ онъ облизнулъ сухимъ языкомъ сухія губы, собралъ всѣ силы и воскликнулъ:
— Петръ Петровичъ… Ваше превосходительство…
Его голосъ пересѣкся и зазвенѣлъ какъ оборванная струна.
Въ кабинетѣ послышались тихія всхлипыванія.
Директоръ заговорилъ. Въ голосѣ его тоже послышались слезы:
— Иванъ Ивановичъ… Успокойтесь… Не надо… Вѣдь я же не звѣрь, я понимаю… Ничего особеннаго… Даже очень дѣльно… Но только отчего же вы всего этого мнѣ на словахъ не сказали, а такъ, вдругъ, въ газетѣ?..
Всхлипыванія раздались сильнѣе.
— Ну, ну!.. Не буду… Не надо… Я не спрашиваю, какъ это случилось! Не надо!.. Не разсказывайте!.. Я знаю, вамъ больно… Но, Иванъ Ивановичъ, дорогой мой… Одна просьба!.. Ну, случился грѣхъ, съ кѣмъ не бываетъ… Но впередъ не впадайте… Затягиваетъ это… Я знаю… Вонъ посмотрите, Степанъ Степановичъ…
— Петръ Петровичъ, — воскликнулъ Иванъ Ивановичъ, — да неужели я Степанъ Степановичъ?…
И рыданія хлынули изъ его груди…
Сравнить его со Степаномъ Степановичемъ! Это было ужъ слишкомъ.
«Вотъ когда я погибъ! — вспоминалъ потомъ Иванъ Ивановичъ. — Убилъ онъ меня, назвавъ Степаномъ Степановичемъ».
Директоръ даже испугался.
— Да я не сравниваю… Что вы?.. Иванъ Ивановичъ!.. Я предупреждаю только… Отечески предупреждаю… Вѣдь «они» начнутъ теперь шляться… Ахъ, Господи! Командировку, что ли, вамъ дать куда-нибудь, чтобы вы провѣтрились?!
Въ горлѣ Ивана Ивановича высохли слезы.
— Нѣтъ-съ, ваше превосходительство, никакой командировки на надо… Никуда я не поѣду… Я останусь тутъ бороться. Пусть ко мнѣ ѣздятъ, пусть искушаютъ… Борьбой, борьбой со страстями я искуплю невольное паденіе… Искуплю и восторжествую!
И, сдѣлавъ поклонъ, онъ шатающейся походкой пошелъ къ двери.
— Богъ вамъ да поможетъ въ вашемъ подвигѣ! — напутствовалъ его вслѣдъ директоръ, а когда Иванъ Ивановичъ выходилъ изъ двери, онъ слышалъ, какъ директоръ говорилъ экзекутору:
— Вотъ и еще одного чиновника мнѣ испортили!
Въ коридорѣ Ивана Ивановича, оказывается, поджидалъ Степанъ Степановичъ.
— Хотите, батюшка, я вамъ одного репортера пришлю! — страстно прошепталъ Степанъ Степановичъ, — Какъ, шельма, интервьюируетъ!!!
Иванъ Ивановичъ даже отпрянулъ въ ужасѣ и воскликнулъ:
— Отойди отъ меня, сатана!
Темно было въ департаментахъ, а на улицѣ было еще достаточно свѣтло, и Иванъ Ивановичъ, возвращаясь домой, узналъ на встрѣчномъ лихачѣ того самаго молодого человѣка, который его вчера интервьюировалъ.
Молодой человѣкъ ликовалъ. Иванъ Ивановичъ считался самымъ неприступнымъ изъ дѣйствительныхъ статскихъ совѣтниковъ, и за интервью съ нимъ молодому человѣку заплатили въ редакціи по двойному тарифу.
Молодой человѣкъ радостно закивалъ Ивану Ивановичу.
У Ивана Ивановича кровь бросилась въ голову, ему захотѣлось вдругъ остановить извозчика, закричать:
— Стой! Городовой! Держи его! Взять! Онъ развращаетъ дѣйствительныхъ статскихъ совѣтниковъ!
Но лихачъ уже промелькнулъ и затерялся въ толпѣ экипажей.
Вернувшись домой, Иванъ Ивановичъ объявилъ, что никуда не поѣдетъ.
— Куда ни поѣдешь, вездѣ «про то» говорить будутъ!
Онъ даже въ клубъ не отправился обѣдать. Просидѣлъ, не ѣвши, и, быть-можетъ, слабостью вслѣдствіе голода и объясняется то, что случилось.
Въ семь часовъ въ кабинетъ вошелъ другой молодой человѣкъ, съ безпокойно ласковымъ взглядомъ, сѣлъ противъ Ивана Ивановича и, нѣжно наклонившись къ нему, мягко спросилъ:
— Что вы думаете о резиновыхъ калошахъ?
Иванъ Ивановичъ хотѣлъ вскочить, крикнуть прислугу, приказать избить ласковаго молодого человѣка резиновыми калошами, но самъ не знаетъ, какъ вмѣсто всего этого сказалъ:
— Думаю, что резиновыя калоши полезны вслѣдствіе только дешевизны, но въ смыслѣ сохраненія пальцевъ на ногахъ предпочитаю кожаныя…
И пошелъ…
На слѣдующій день съ Иваномъ Ивановичемъ въ департаментѣ даже не всѣ поздоровались, экзекуторъ сухо сказалъ:
— По распоряженію г. директора, изъ вашего вѣдѣнія будутъ изъяты всѣ дѣла, не подлежащія оглашенію.
Но Ивану Ивановичу — странное дѣло, онъ даже самъ удивлялся своему равнодушію — было все какъ съ гуся вода. Въ эти ужасныя минуты его волновала только одна мысль:
«Нѣтъ, что же онъ, подлецъ, про буквы металлическія ничего не напечаталъ. Вѣдь я говорилъ, что металлическія буквы въ калошахъ вредны, ибо портятъ сапоги. Забылъ, должно-быть! Надо будетъ за нимъ послать!»
Степанъ Степановичъ подлетѣлъ къ Ивану Ивановичу уже смѣло, утащилъ его въ уголъ и шопотомъ сказалъ:
— Читалъ. Хорошо. Но все-таки не такъ, какъ мой, съ которымъ я интервьюируюсь. Вотъ, подлецъ, умѣетъ. Всю подноготную переберетъ. До души доходитъ. Хотите, пришлю разочка на два. Пусть интервьюируетъ. Удовольствіе получите!
Иванъ Ивановичъ прошепталъ:
— Пришлите!
Степанъ Степановичъ разсмѣялся и по плечу его похлопалъ:
— Такъ-то! А то «сатаной» вчера назвали! День только потеряли.
И Иванъ Ивановичъ, къ удивленію, за такую фамильярность не только не послалъ Степана Степановича къ чорту, а, напротивъ, позвалъ въ трактиръ обѣдать.
И вечеръ они провели въ трактирѣ, въ пьянствѣ и разговорахъ:
— Какъ лучше интервьюироваться?
Послѣ обѣда они ѣздили къ какимъ-то интервьюерамъ, пили съ ними пиво, кажется, танцовали, и на утро Иванъ Ивановичъ прочелъ въ пяти газетахъ пять интервью съ нимъ:
«О нормальной длинѣ юбочекъ у балетныхъ танцовщицъ».
«Брать ли намъ Гератъ?»
«О мѣрахъ къ предупрежденію наводненій».
«О лучшей закускѣ къ водкѣ».
«Что, по его мнѣнію, сдѣлалось съ Андрэ».
Что произошло дальше?
Объ этомъ грустно и разсказывать.
Въ одинъ хмурый, ненастный день директоръ, — даже не лично, а черезъ экзекутора — объявилъ Ивану Ивановичу свою волю:
— Подавайте прошеніе.
И Иванъ Ивановичъ не только не смутился, но даже громко спросилъ:
— За что?
Экзекуторъ даже не нашелся отвѣтить, да Иванъ Ивановичъ и не ожидалъ отвѣта. Смѣло и вызывающе глядя всѣмъ въ глаза, онъ кинулъ, словно вызовъ:
— За то, что я интервьюируюсь?
Всѣ были въ ужасѣ. Онъ еще бравируетъ этимъ!
— А Степанъ Степановичъ? — вызывающе бросилъ Иванъ Ивановичъ.
Это ужъ было черезчуръ! Экзекуторъ сдѣлалъ самое суровое лицо и отвѣчалъ, отчеканивая каждое слово:
— Даже Степанъ Степановичъ не доходилъ до такой распущенности. Степанъ Степановичъ интервьюируется постоянно съ однимъ. А вы съ кѣмъ ни попадя. Ни одного дня ни одной газеты не выходитъ безъ интервью съ вами. Прощайте.
И даже Степанъ Степановичъ не подалъ ему руки и отвернулся, когда Иванъ Ивановичъ выходилъ изъ канцеляріи.
Переступая въ послѣдній разъ порогъ канцеляріи, Иванъ Ивановичъ чувствовалъ, что для него все гибнетъ, и какое-то дикое, веселое отчаяніе охватило его. Какое-то безстыдство овладѣло имъ. Ему захотѣлось безстыдничать, приводить всѣхъ кругомъ въ ужасъ, негодованіе, пить чашу презрѣнія.
На порогѣ онъ обернулся и крикнулъ на всю канцелярію:
— Хотите я къ вамъ, ко всѣмъ, интервьюеровъ пришлю?! Ахъ, хорошо, подлецы, интервьюировать умѣютъ!
Онъ ожидалъ воплей негодованія, угрозъ, криковъ: «вывести его!»
Въ отвѣтъ было гробовое молчаніе.
И среди гробового молчанія Иванъ Ивановичъ, блѣдный, шатающійся, вдругъ обезсилѣвшій, вышелъ изъ канцеляріи. Даже швейцаръ не надѣлъ ему въ рукава, а набросилъ на плечи шинель.
— Погибъ, погибъ! — шепталъ Иванъ Ивановичъ, идя домой пѣшкомъ.
А вечеромъ въ его квартирѣ шелъ дымъ коромысломъ. Иванъ Ивановичъ… праздновалъ свое изгнанье въ кругу репортеровъ, пилъ, плясалъ для нихъ русскую и кричалъ:
— Выгнали! Слава Богу! Теперь я свободенъ! Теперь я вашъ! Интервьюируйте меня по 24 часа въ сутки! Пусть публика знаетъ всѣ мои мысли! Ничего сокровеннаго у меня нѣтъ!
И отвѣчалъ сразу на шесть вопросовъ по шести разнымъ предметамъ.
Даже репортеры изумлялись откровенному безстыдству его отвѣтовъ.
И вотъ потянулись ужасные дни.
Въ кабинетѣ Ивана Ивановича, обыкновенно чистомъ, слегка благоухающемъ, запахло какой-то казармой, типографской краской, промозглымъ пивомъ, много ношенными сапогами, скверными папиросами.
И Иванъ Ивановичъ ходилъ по бѣлому когда-то, теперь насквозь проплеванному ковру, отбрасывалъ ногой валявшіеся окурки и олово отъ пивныхъ бутылокъ и съ удовольствіемъ втягивалъ въ носъ острый запахъ скверныхъ папиросъ.
— Эхъ, здорово репортеромъ пахнетъ… Хоть бы пришелъ кто изъ нихъ!
Утромъ, едва Иванъ Ивановичъ брался за газеты, у него просыпался какой-то зудъ:
— Хорошо бы по этому вопросу мнѣніе высказать… Ахъ, и по этому бы и по этому…
И онъ съ трепетомъ ждалъ, когда вздрогнетъ звонокъ, самъ выбѣгалъ въ переднюю, самъ снималъ съ вошедшаго пальто и говорилъ, почти задыхаясь:
— Интервьюируйте меня! Интервьюируйте! Чѣмъ вы меня сегодня? Иностранной политикой долбанете?
— Нѣтъ. На очереди стоитъ вопросъ: какъ лучше солить огурцы?
И онъ интервьюировался, интервьюировался, интервьюировался съ какимъ-то бѣшенствомъ, говорилъ обо всемъ: о Чемберлэнѣ, огуречномъ разсолѣ, древнихъ языкахъ, о томъ, что зналъ, и съ особымъ наслажденіемъ о томъ, чего вовсе не зналъ.
Но вотъ звонки въ квартирѣ Ивана Ивановича стали раздаваться все рѣже и рѣже…
Редакторы болѣе не принимали интервью съ Иваномъ Ивановичемъ:
— Надоѣлъ! Во всѣхъ газетахъ!
Репортеры развращали другихъ дѣйствительныхъ статскихъ совѣтниковъ и даже на улицѣ, при встрѣчѣ съ Иваномъ Ивановичемъ, вскакивали на перваго попавшагося извозчика и уѣзжали, крича:
— Поскорѣе!
Потянулись истинно тяжкіе дни. Иванъ Ивановичъ, говорятъ, пересталъ курить свои гаванскія сигары и курилъ самыя скверныя папиросы.
— Репортеромъ пахнетъ!
Это создавало бѣднягѣ иллюзію. Цѣлые дни, говорятъ, онъ сидѣлъ одинъ, разговаривая вслухъ самъ съ собою, задавая самъ себѣ нелѣпые вопросы и давая на нихъ самые нелѣпые отвѣты.
— А какъ вы думаете, ваше превосходительство, можетъ Патти еще разъ выйти замужъ? — спрашивалъ онъ себя, слегка измѣнивъ голосъ, и отвѣчалъ своимъ собственнымъ голосомъ:
— Отчего бы и нѣтъ? Думаю, что можетъ!
Это заключилось катастрофой.
На-дняхъ Ивана Ивановича судили у мирового за избіеніе нѣкоего мѣщанина, занимающагося литературнымъ трудомъ.
Изъ протокола выяснилось, что городовой, стоя вечеромъ на углу безлюдной площади, услыхалъ безумные вопли, летѣвшіе откуда-то изъ сугроба снѣга. Прибѣжавъ на мѣсто происшествія, онъ увидѣлъ извѣстнаго ему литературнаго мѣщанина, на которомъ сидѣлъ верхомъ Иванъ Ивановичъ, тузилъ молодого человѣка кулаками, по чемъ ни попадя, и кричалъ:
— Нѣтъ, ты будешь меня интервьюировать, будешь!
Свидѣтели-репортеры показали, что Иванъ Ивановичъ положительно не даетъ имъ прохода. Одного прищучилъ у Доминика, когда тотъ хотѣлъ уходить, не заплативъ за пирожки:
— Интервьюируй меня или буфетчику скажу!
Другого семь дней ждалъ у выхода изъ редакціи, такъ что тотъ долженъ былъ уходить въ трубу.
Третьяго настигъ въ глухомъ переулкѣ и грозилъ застрѣлить, если тотъ его тутъ же не будетъ интервьюировать по вопросу объ употребленіи мелинита при осадѣ крѣпостныхъ бастіоновъ. Репортеры просили мирового судью оградить ихъ отъ приставаній Ивана Ивановича:
— Насъ другіе дѣйствительные статскіе совѣтники, желающіе интервьюироваться, ждутъ.
Мировой судья приговорилъ Ивана Ивановича на двѣ недѣли ареста.
Намъ будетъ очень прискорбно, если этотъ фельетонъ попадетъ въ руки Ивана Ивановича.
Горько зарыдаетъ бѣдняга:
— Изъинтервьюируютъ, да еще насмѣхаются!