Чаши гнѣва Господня править
Узкая и крутая каменная лѣстница вела въ подвалъ стараго дома. По обѣ стороны лѣстницы стояли вывѣски, старыя, облупившіяся, забрызганныя грязью.
На лѣвой сохранялось только нѣсколько словъ: «настоящія искусствѣнные мѣнералы…» и нарисованная головка сифона; правая выглядѣла лучше. На ней изображена была аршинная бутылка, изъ которой, какъ изъ жерла вулкана, вылетаетъ пробка въ цѣломъ вѣерѣ бѣлыхъ полосъ. Вокругъ бутылки неровными печатными буквами написано «Сдесь продаецца боярски квасъ с приятнымъ отрыжкомъ».
Въ подвалѣ доживалъ шестой десятокъ квасникъ Назарычъ. Никакими минеральными водами онъ не торговалъ, и самъ не могъ бы объяснить происхожденіе вывѣски съ нарисованнымъ сифономъ. Квасное дѣло перешло къ нему отъ отца и всегда, сколько онъ себя помнитъ, торговали они только квасомъ.
Отъ отца же Назарычъ унаслѣдовалъ секретъ приготовленія кваса необыкновенной шипучести.
Это свойство кваса было своего рода «спеціальностью фирмы» и создало въ свое время «боярскому квасу» большую славу во всей округѣ. Вывѣска объясняла несвѣдущимъ, въ чемъ прелесть этой шипучести.
Но не однимъ квасомъ былъ знаменитъ Назарычъ.
Слава его, какъ чтеца и толкователя священныхъ книгъ, была не меньше, а лѣтъ двадцать тому назадъ даже больше, чѣмъ слава его кваса.
Послѣ отца осталась цѣлая библіотека: полный «кругъ» житія святыхъ («Четьи Минеи»), — четыре громадныхъ толстыхъ книги къ тисненыхъ кожаныхъ переплетахъ, съ металлическими застежками, и старинная Библія.
Всѣ поля этихъ книгъ были испещрены какими-то кабалистическими знаками, — понятными одному Назарычу. По этимъ знакамъ онъ съ необыкновенной быстротой разыскивалъ нужное ему мѣсто въ книгѣ. Онъ умѣть найти подходящій текстъ св. писанія или разсказъ изъ житій святыхъ на всякій случай жизни. Это умѣнье сблизить вѣчное съ преходящимъ, «злобы дня» съ древними преданьями, близкое, личное съ далекимъ, божескимъ привлекало къ нему людей.
Правда, онъ пользовался словомъ писанія довольно свободно и еще свободнѣе толковалъ его, но слушатели приходили къ нему не за тѣмъ, чтобы критиковать.
Лѣтъ двадцатъ тому назадъ, когда въ городѣ еще не было кинематографовъ и кіосковъ съ продажею шипучихъ водъ, — его квасъ и его чтенія собирали въ полутемный, сырой подвалъ многочисленныхъ посѣтителей.
Съ какими только горестями не приходили къ Назарычу, и онъ всегда находилъ слова утѣшенія. Моль попортила у сосѣдки салопъ, и онъ читалъ ей о сокровищахъ нетлѣнныхъ на небеси, приходила къ нему женщина, у которой умеръ ребенокъ, и онъ, углубившись на минуту въ свои іероглифы, открывалъ Четьи Минеи, и вотъ уже слышится мѣрное его чтеніе житія преподобнаго отца нашего Андроника и святыя супруги его Афанасіи.
…Рече ей святый: почто убо о нихъ плачеши… глаголю бо ти… чада небесными благими питаются у Христа, его-же молятъ глаголюще: Праведный Судіе, лишилъ еси насъ земныхъ, не лиши убо насъ небесныхъ. Она-же, слышавши сіе, умилися. И преложи скорбь на радость, глаголющи: аще чада моя живутъ на небеси, то почто азъ плачу"…
Даже съ сердечными дѣлами обращались къ Назарычу. Однажды онъ до полусмерти перепугалъ парня, который, оставивъ дѣвушку, свою первую любовь, хотѣлъ жениться на другой.
По жалобѣ покинутой, Назарычъ призвалъ парня къ себѣ и, раскрывъ Апокалипсисъ на второй главѣ грозно сказалъ ему:
— Слушай, что сказано про такихъ, какъ ты: «Ты много переносилъ и имѣешь терпѣніе… но имѣю противъ тебя то, что ты оставилъ первую любовь твою. Итакъ вспомни, откуда ты ниспалъ, и покайся, и твори прежнія дѣла; а если не такъ, скоро приду къ тебѣ и сдвину свѣтильникъ твой съ мѣста его, если не покаешься».
— «Сдвину свѣтильникъ съ мѣста». Это значить — поражу тебя смертью! Ты понимаешь? Вотъ какое наказаніе ожидаетъ тебя, если ты бросишь Марѳушу.
Перепуганный парень прямо отъ Назарыча побѣжалъ къ священнику «на счетъ законнаго брака съ дѣвицей Марѳой Панкратовой».
Такимъ вліяніемъ обладалъ Назарычъ.
Но это было когда-то.
Въ послѣдніе годы интересъ къ нему значительно упалъ. Посѣтителей становилось все меньше, и это сильно огорчало Назарыча. Во всемъ онъ винилъ «киматографъ», который будто бы, «отбилъ» у него публику.
Съ началомъ войны, въ отношеніи «публики» къ Назарычу и его чтеніямъ произошелъ еще болѣе рѣзкій переломъ.
Житія святыхъ уже совсѣмъ не привлекали слушателей.
А однажды былъ даже такой случай.
Назарычъ читалъ «житіе тріехъ женъ, въ горѣ пустыннѣй обрѣтенныхъ».
Когда онъ прочиталъ о томъ, какъ птицы приносили пустынножителямъ овощи, солдатку-дворничиху точно прорвало.
— Хорошо имъ было спасаться, — перебила она Назарыча, — когда птицы имъ овощи носили, да дикія козы доиться приходили! А вотъ тутъ, когда за каждымъ кускомъ сахара полдня простоишь, да за кружкой молока для ребенка по всему базару побѣгаешь, вотъ тутъ и спасись! Вотъ тутъ и подумай о душѣ! Это-бъ всякій въ пустыню пошелъ бы! И душу спасешь, — и бѣгать не надо. А тутъ ни душѣ, ни тѣлу, какъ каторжныя….
И долго еще слышались ея причитыванія.
Авторитетъ Назарьгча, казалось, безнадежно падалъ.
Однако, онъ не сдавался. И послѣ долгаго, напряженнаго раздумья, ему, наконецъ, пришла въ голову счастливая мысль.
— Что-жъ, мобилизуемъ и мы свое предпріятіе, — шепталъ онъ съ лукавой улыбкой, — будемъ работать на оборону!
И, посидѣвъ нѣсколько вечеровъ надъ Библіей и, главнымъ образомъ, надъ Апокалипсисомъ, онъ вдругъ сталъ «пророчествовать» о войнѣ и о скоромъ наступленіи Второго Пришествія.
Это сразу подняло его авторитетъ, хотя и не вернуло его былой славы.
Вечеромъ, въ Рождественскій Сочельникъ, въ подвалѣ квасника Назарыча собралось всего четверо слушателей: солдатка-дворничиха, — та самая, что разсердилась на трехъ женъ-пустынножительницъ, ея свекоръ, полуглухой, высокій, сухопарый старикъ, пароходный поваръ Иванъ Потапычъ и пароходный буфетчикъ Кольчиковъ.
Потапычъ, маленькій, кругленькій, съ пуговкой вмѣсто носа, живой, какъ ртуть, былъ давнишнимъ пріятелемъ Назарыча, который въ шутку называлъ его «Потопычъ».
— Ну, что, Потопычъ, еще не потопъ на своемъ дырявомъ пароходѣ?
— Вашими молитвами, Назарычъ. А только, пароходъ въ лучшемъ видѣ, хоть бы и вамъ проѣхать!
Иногда Назарычъ называлъ своего пріятеля-повара Евфросиномъ, за его крайнюю любовь къ житію преподобнаго Евфросина. Любовь же, эта основывалась на томъ что Евфросинъ, такъ же, какъ и Потапычъ, былъ поваромъ.
— Евфросинъ былъ святой, — говорится къ житіи, — но объ этомъ никто не зналъ, — такъ какъ онъ «работалъ Господу въ тайнѣ». «Терпѣніе его бѣ неизреченно: бѣды бо многи, поношенія, поруганія и частыя досады прія».
Потапычъ невольно вздыхалъ, вспоминая свое невеселое дѣтство, все исполненное такими же поношеніями и поруганіями.
Случилось одному іерею того монастыря, — повѣствуетъ далѣе житіе, — видѣть во снѣ рай и въ раю повара Евфросина: «къ нему же приступивъ іерей вопроси: брате Евфросине, что се есть? еда-ли рай есть се? Отвѣща Евфросинъ: тако есть отче, рай Божій. Паки вопроси іерей: ты же како здѣ обрѣлся еси?»…
Когда Назарычъ прочитывалъ эта слова, Потапычъ всякій разъ приходитъ въ необыкновенное волненіе.
— Да, ты тутъ чего? — насмѣшливо и вмѣстѣ съ тѣмъ злобно повторялъ поваръ вслѣдъ за Назарычемъ, — недоставало еще, чтобы повара въ раю гуляли! Рай-то, чай, только для благородной публики? Ишь ты! А вотъ, накось-выкусь райскихъ яблочковъ отъ повара-то!
Дальше Назарычъ могъ не читатъ, такъ какъ поваръ самъ досказывалъ о томъ, какъ Евфросинъ далъ іерею три райскихъ яблока, какъ эти яблоки іерей, проснувшись, нашелъ у себя на кровати, какъ Евфросинъ разсказалъ іерею его сонъ и какъ поэтому іерей и весь монастырь узнали, что ихъ поваръ — преподобный святой.
— Вотъ тебѣ и поваръ, — съ чувствомъ удовлетворенія заканчивалъ всегда Потапычъ.
Буфетчикъ Кольчиковъ считалъ себя интеллигентомъ. Онъ любилъ выражаться изысканно: «чувствительно вами тронутъ», «великодушно извиняюсь», на письмахъ подписывался «уважаемый Вами Кольчиковъ». Онъ почитывалъ газеты, оставляемыя пассажирами, носилъ потрескавшійся и пожелтѣвшій отъ времени воротничокъ «композиція», по натурѣ былъ скептикъ и даже немножко атеистъ.
Когда на пароходѣ, во время качки, старухи-богомолки падали на колѣни и начиняли громко молиться, онъ пожималъ плечами и съ сожалѣніемъ въ голосѣ говорилъ: «необразованность»!
Однако, во время сильной бури, когда пароходу дѣйствительно грозила большая опасность, онъ самъ, забившись въ свою каморку, уцѣпился за привинченную къ стѣнѣ кровать, сталъ на колѣни и молился съ такимъ же жаромъ, какъ и богомолки. Молитвы онъ забылъ, и потому импровизировалъ:
— Великодушно прошу Тебя, Господи, спаси раба Твоего! Ты же знаешь, Господи, что я въ Тебя очень вѣрю и люблю, а если я тамъ что какое, такъ, вѣдь, Ты же знаешь, что все это такъ, только для блезиру!
Къ Назарычу Кольчиковъ согласился идти только потому, что «Грезы» сегодня не работаютъ, т. е., по случаю Сочельника закрытъ кинематографъ «Грезы».
Мужчины усѣлись вокругъ стола, дворничиха, сложа руки на груди, стояла у стѣны.
Керосиновая лампа, висѣвшая надъ столомъ. освѣщала красивую голову Назарыча, съ цѣлой гривой сѣдыхъ волосъ, правильными, крупными чертами лица и густой бородой. Это былъ «ликъ», исполненный древняго русскаго «благообразія».
— Ну, о чемъ сегодня? — спросилъ онъ, обводя слушателей глазами.
— Это что-жъ, — съ улыбкой недовѣрія спросилъ буфетчикъ, — тутъ отвѣты на всѣ случаи жизни, — въ родѣ какъ бы оракулъ?
— Ну и ляпнулъ! — обидѣлся за Назарыча поваръ.
— Здѣсь, — спокойно отвѣтить Назарычъ буфетчику, поглаживая ладонью раскрытую Библію. — въ сихъ богодухновенныхъ книгахъ есть всѣ случаи не только жизни, но и смерти человѣческой.
— Ну вотъ, къ слову сказать, какъ святые писатели говорятъ на счетъ…-- буфетчикъ запнулся, но потомъ твердо проговорилъ, — на счетъ закрытія винополіи?
Поваръ даже со стула привскочилъ.
— Ну и дуракъ?..
— Прошу неприличныхъ словъ не говоритъ!
— Ну, и дуракъ! — не унимался поваръ, — очень интересна святымъ писателямъ винополія твоя!
— Есть и про винополію, — спокойно сказалъ Назарычъ, будто ожидавшій такого вопроса.
Слушайте, что говоритъ пророкъ: «Пробудитесь, пьяницы, и плачьте и рыдайте всѣ пьющіе вино о виноградномъ сокѣ ибо онъ отнятъ отъ устъ вашихъ»!
Буфетчикъ, съ удивленіемъ и недовѣріемъ заглянули, въ Библію. Назарычъ показалъ ему пятый стихъ, первой главы пророка Іоиля.
— Совершенно вѣрно! — смущенно проговорилъ буфетчикъ, и прочелъ самъ слѣдующій стихъ «ибо пришелъ на мою землю народъ сильный и безчисленный»…
— Это нѣмцы, — не удержался Потапычъ. — Какъ нѣмцы пришли, такъ и вину крышка. Что, получилъ? — обратился онъ торжествующе къ буфетчику, раскачиваясь на стулѣ и потирая колѣни руками. — Ну, а какъ тамъ по части спекуляціи да взяточничества? Тоже, чай, прописано?
На этотъ разъ Назарычъ немного замѣшкался, но и тутъ не посрамилъ себя. «Пророкъ Михей, глава седьмая. Такъ», — проговорилъ онъ про себя.
— Не стало милосердныхъ на землѣ, — началъ Назарычъ сильнымъ, обличительнымъ голосомъ, будто духъ древняго пророка, который не боялся говорить правду въ глаза народу и сильнымъ міра сего, пробудился въ немъ.
— Нѣтъ правдивыхъ между людьми: всѣ строють ковы, чтобы проливать кровь…
— Работаютъ, значатъ, на оборону, — шопотомъ пояснялъ поваръ.
— …Каждый ставить брату своему сѣть. Руки ихъ обращены къ тому, чтобы дѣлать зло…
— Это все про спекулянтовъ! — не унимался буфетчикъ.
— …Начальникъ требуетъ подарковъ…
— Начальники станцій, значитъ, понимаемъ!
— …и судьи судятъ за взятки, а вельможи высказываютъ злыя хотѣнія души своей и извращаютъ дѣло. Лучшій изъ нихъ — какъ тернъ и справедливый хуже колючей изгороди…
— Взять хоть бы нашего капитана, — вдругъ съ необыкновенной горячностью перебилъ Назарыча поваръ. — Сущій тернъ, такъ и лѣзетъ такъ и цѣпляется почемъ-зря?
— Это «Иванъ-ты-пьянъ» (презрительная кличка капитана) въ вельможи попалъ? — иронически спросилъ Потапыча буфетчикъ, — деревенщина!
— Кому Иванъ, кому капитанъ. Съ придетъ на кухню съ похмѣлья, и такой газъ отъ него…
— Я что, про удушливые газы тоже есть? — не шелъ во вкусъ буфетчикъ.
Назарычъ открылъ Апокалипсисъ.
— Слушайте!
— Такъ видѣлъ я въ видѣніи коней и на нихъ всадниковъ, которые имѣли на себѣ брони огненныя, гіацинтовыя и сѣрныя; головы у коней, какъ головы у львовъ, и изо рта ихъ выходилъ огонь, дымъ и сѣра. Отъ этихъ трехъ язвъ, отъ огня, дыма и сѣры, выходящихъ изо рта ихъ, умерла третья часть людей…
— Будто бы отъ газовъ меньше померло, — усумнился буфетчикъ.
— Такъ, война-то еще не кончилась, — возразилъ ему поваръ. — А ты подожди, еще такую вонь придумаютъ, что, можетъ, и тутъ нимъ съ тобой носы затыкать придется!
— Все должно исполниться, — наставительно произнесъ Назарычъ, — ни одна буква не прейдетъ. И все предсказано, все предопредѣлено. Предсказана и дороговизна, когда горсть пшеницы будетъ стоить столько же, сколько дневная плата поденщику, предсказаны въ Откровеніи и карточки на продукты продовольствія. Въ тринадцатой главѣ прямо сказало, что никто, ни малый, ни великій, ни богатый, ни бѣдный не въ состояніи будетъ ни продать, ни купить, не имѣя въ рукѣ «начертанія», то есть, значить, карточки на покупку или разрѣшенія на продажу.
Сидѣвшій все время неподвижно полуглухой старикъ вдругъ неожиданно спросилъ скрипучимъ голосомъ:
— А на счетъ конца войны ничего не слыхать?
Потапычъ заерзалъ на стулѣ отъ досады, что такой интересный вопросъ не ему первому пришелъ въ голову.
— Объ этомъ въ Откровеніи сказано трижды, и вездѣ указана совершенно точная цифра. Въ главѣ одиннадцатой сказано, что язычники будутъ попирать святой городъ срокъ два мѣсяца, и дальше, что два свидѣтеля будутъ пророчествовать тысячу двѣсти шестьдесятъ дней. Сочти. Сорокъ два мѣсяца, какъ и тысяча двѣсти шестьдесятъ дней, составляютъ ровно три съ половиной года. Это и есть время войны. Теперь считай дальше-то. Война когда началась?
— Мубилизація къ самому Ильѣ Пророку объявлена. — отозвалась солдатка, которая твердо помнила тотъ день, стоившей ей столькихъ слезъ.
— Такъ. Стало быть въ іюлѣ четырнадцатаго года. Да три съ половиной. Выходитъ, что война кончится къ январю восемнадцатаго.
— Когда? — недослышалъ дѣдъ.
— Двадцатаго января тысяча девятьсотъ восемнадцатаго года, — отчеканилъ поваръ.
Дѣдъ помоталъ головой.
— Хватитъ ли животовъ-то, — проскрипѣлъ онъ.
Наступило молчаніе.
— А вотъ… послушали-бъ меня, давно война прикончилась бы, — заявилъ вдругъ поваръ. — потому я средство такое выдумалъ. И средство это, братцы мои, за-амѣчательно простое и вѣрное. Чтобы переодѣть вѣхъ на-чисто нашихъ солдатъ въ нѣмецкую форму. Какъ пойдутъ въ сраженіе, да перемѣшаются, поди тогда, разбери, гдѣ свой, гдѣ чужой? Всѣ въ одномъ видѣ, всѣ человѣки.. Тутъ и войнѣ конецъ!
— Ну, а дальше-то что, — задумчиво спросилъ Кольчиковъ.
— А дальше трамъ-тамъ-тамъ, трамъ-тамъ-тамъ, къ своимъ бабамъ, по домамъ!
— Я на о томъ. Послѣ войны-то что?
— А дальше прилетъ великій день гнѣва Божьяго! — пророчески произнесъ Назарычъ, поднимая вверхъ указательный палецъ.
— Исполнилось пророчества, свершились времена. Возсталъ народъ на народъ и царство на царство, были глады и моры, и знаменія небесныя, и лжепророки. «Се гряду скоро, и возмездіе Мое со Мною, чтобы подать, каждому по дѣтямъ его». Горе, горе, живущимъ на землѣ! Въ тѣ дни люди будутъ искать смерти, но не найдуть ея; пожелаютъ умереть, но смерть убѣжитъ отъ нихъ…
Назарычъ уже не читалъ, а «пророчествовалъ» въ какомъ-то экстазѣ онъ всталъ. Свѣтъ лампы ярко освѣтилъ его сѣдые, пушистые волосы. На темномъ фонѣ они свѣтились, будто сіяніе исходило отъ чела его. Глаза его горѣли. Весь онъ былъ похожъ на древняго пророка, посланнаго призвать людей къ послѣднему покаянію.
Слушатели были охвачены волненіемъ. Солдатка колотилась мелкой дрожью и тихо шептала «Господи спаси, Господи спаси»… Потапычъ ерзалъ за стулѣ, тяжело вздыхалъ и пожимался, будто его окатывали то холодной, то горячей водой, буфетчикъ устремилъ неподвижный взоръ на лицо Назарыча; въ этомъ взорѣ отражался страхъ и глубокое вниманіе; отъ прежняго недовѣрія не осталось и слѣда. Даже дѣдъ приложилъ руку къ уху, чтобы лучше слышать жуткія, но притягательныя, какъ бездна, слова Апокалипсиса.
…Уже нѣтъ убогаго подвала, съ кислымъ запахомъ кваса и коптящей лампой, все унеслось куда-то въ темную бездну… и солнце стало, мрачно, какъ власяница, и луна сдѣлалась какъ кровь, и звѣзды небесныя пали на землю, …и небо скрылось, свившись, какъ свитокъ; и всякая гора и островъ двинулись съ мѣстъ своихъ…
Вотъ конь рыжій. Сидящему на немъ дано взять миръ съ земли, и чтобы убивали другъ друга, вотъ конь блѣдный, и на немъ всадникъ, которому имя смерчъ, адъ слѣдуетъ за нимъ, а вотъ и самъ страшный таинственный звѣрь, съ семью головами и десятью рогами, выходящій изъ бездны морской. Онъ подобенъ барсу. Ноги у него, какъ у медвѣдя, а пасть, какъ у льва…
Голосъ Назарыча звучалъ, какъ труба ангела, возвѣщающая о грозномъ Пришествіи.
— «И услышалъ я изъ храма громкій голосъ, говорящій семи ангеламъ: идите и вылейте семь чашъ гнѣва Божія на землю»… И вотъ, выливаютъ ангелы чаши свои, и начинаютъ мучить людей язвы, огонь и звѣри, и бѣсовскіе духи… Седьмой ангелъ вылилъ чашу свою на воздухъ… отъ Престола раздался громкій голосъ: свершилось! И произошли молнія, громы и голоса, и великое землетрясеніе, какого не бывало съ тѣхъ поръ, какъ люди на землѣ.
— Такое землетрясеніе, — слышится громовый голосъ Назарыча, — такъ великое!….
Вдругъ страшный ударъ потрясъ весь подвалъ Назарыча, — точно своды небесныя обрушились. Задребезжали стекла въ окнахъ, пламя лампы заметалось, какъ въ предсмертной судорогѣ солдатка истерически крикнула, слушатели поблѣднѣли…
Когда волненіе немного улеглось и всѣ убѣдились въ своей цѣлости, послышался такой обычный, знакомый, простой голосъ Назарыча.
— Это, навѣрно, большая бутыль съ квасомъ не выдержала!
Назарычъ подошелъ къ корзинѣ, изъ-подъ которой уже расползалась по каменному полу темная лужа.
— Таки и есть — произнесъ онъ, почему-то виновато улыбаясь.
Разсѣялись страшные призраки.
Всѣмъ стало какъ-то неловко, что разорвавшуюся бутыль съ квасомъ они приняли за громъ отъ пролитой чаши гнѣва Господня.
Гости стали поспѣшно прощаться съ Назарычемъ, у котораго такъ и застыла на лицѣ виноватая улыбка.
Примечания править
- ↑ Впервые — в газете «Приазовский край». 1916. № 340. 25 декабря. С. 7-8.
