I.
ЧАЦКІЙ.
править
Въ 1823 году написана и вскорѣ начала ходить по рукамъ и распространяться въ тысячахъ списковъ комедія «Горе отъ ума», «сочиненіе господина Грибоѣдова», какъ гласитъ лежащая передъ нами рукопись того времени. Необыкновенный успѣхъ произведенія и то обстоятельство, что оно до сихъ поръ, спустя полстолѣтія отъ своего появленія, еще во многомъ отражаетъ не только прошлое, но и современное намъ общество, свидѣтельствуютъ о ея жизненной правдѣ и мѣткости. Мы не имѣемъ намѣренія входить въ литературную оцѣнку какъ этого, такъ и другихъ произведеніи, которыми будемъ пользоваться. Но должны замѣтить, что «Горе отъ ума» имѣетъ еще одну заслугу, о которой не упоминаетъ критика, — заcлугу особенно важную въ вопросѣ, котораго мы касаемся: въ ней впервые, въ лицѣ Чацкаго, выведенъ представитель своего времени. Она не только рисуетъ великолѣпнѣйшую сатиру на современное общество, но и выводитъ положительный типъ представителя идей и стремленій общества, къ которому авторъ относится не только безъ насмѣшки, но и съ сочувствіемъ; кромѣ того она намекаетъ на лучшее движеніе въ обществѣ.
У насъ, съ легкой руки Бѣлинскаго, утвердилось мнѣніе, что Чацкій лицо выдуманное, не жизненное. Бѣлинскій съ эстетической точки зрѣнія былъ недоволенъ и всѣмъ произведеніемъ Грибоѣдова. «Художественное произведеніе (говоритъ онъ) есть само по себѣ цѣль и внѣ себя цѣли не имѣетъ, а авторъ „Горе отъ ума“ явно имѣетъ цѣль — осмѣять современное общество въ злой сатирѣ и комедію избралъ для этого средствомъ. Оттого-то и ея дѣйствующія лица такъ явно и такъ часто проговариваются противъ себя, говоря языкомъ автора, а не своимъ собственнымъ; оттого-то и самъ Чацкій какой-то образъ безъ лица, призракъ, фантомъ, что-то небывалое и неестественное…»
«Горе отъ ума» сатира, а не комедія — сатира же не можетъ быть художественнымъ произведеніемъ", говоритъ далѣе Бѣлинскій. «Въ этомъ отношеніи „Горе отъ ума“, въ его цѣломъ, есть какое-то уродливое зданіе, ничтожное по своему назначенію, какъ напримѣръ сарай, но зданіе построенное изъ драгоцѣннаго паросскаго мрамора, съ золотыми украшеніями».
Не будемъ опровергать мнѣнія, сослужившаго столь великую службу, незабвеннаго критика, особенно его мнѣнія 40 годовъ. Наши понятія съ тѣхъ поръ много измѣнились, упростились и расширились.
Намъ уже нѣтъ дѣла до того — комедія ли такое-то произведеніе или только сатира, болѣе она художественна, или менѣе художественна и можетъ ли сатира считаться художественнымъ произведеніемъ, или она принадлежитъ къ разряду вымысловъ, «ничтожныхъ по своему назначенію». Мы все гонимъ подъ одну мѣру и видимъ во всемъ одну цѣль. Мы мѣримъ этою мѣрою не только такія близкія и однородныя вещи, какъ комедію и сатиру, но и всѣ дѣла рукъ и головъ человѣческихъ, къ какому бы роду дѣятельности они ни принадлежали. Мы дошли, наконецъ, до такого смиренія и самосознанія, что считаемъ сараи (и еще самые обыкновенные, деревянные сараи, а не изъ паросскаго мрамора) болѣе пригодными для иного экономическаго и нравственнаго положенія страны, нежели великолѣпные, раззолоченные дворцы. Пусть люди съ великими средствами и талантами строятъ и дворцы, пусть Шекспиръ, Пушкинъ, Гоголь будутъ объективны и предоставятъ критикѣ или собственному сознанію читателя дѣлать изъ своихъ произведеній окончательные выводы; пусть другіе захотятъ сами быть выразителями своихъ идей и изберутъ цѣлью болѣе близкіе и современные вопросы: — одни другимъ не мѣшаютъ. Жизнь широка, нуждъ и недостатковъ въ ней еще бездна и всякому, кто несетъ свой камень для общаго зданія, будетъ мѣсто, и всякій дѣлаетъ благое дѣло. Вся суть въ томъ, чтобы одинъ не мѣшалъ другому и служилъ дѣйствительную службу. Всѣ тормозители и свѣтогасители тоже желаютъ приносить общую пользу и вполнѣ убѣждены, что приносятъ ее, — слѣдовательно все дѣло въ умѣньи и знаніи. Даже одни и тѣ же люди, проникнутые одною и тою же цѣлью, бываютъ полезны или вредны, смотря потому — берутся-ли они за дѣло по своимъ средствамъ, т. е. силѣ, способности и умственному развитію, или наоборотъ. Такъ, Гоголь пока былъ, говоря языкомъ покойныхъ философовъ, объективенъ, пока не задавался задачей проповѣдника и поучителя, былъ великимъ проповѣдникомъ и поучителенъ, а какъ сталъ субъективенъ и взялся за дѣло несвойственное его таланту и умственному развитію, такъ и упалъ прямо въ грязь. Поэтому очень можетъ быть, что Грибоѣдовъ вѣрно угадалъ свои силы и способности и хотѣлъ именно написать сатиру и вмѣстѣ въ лицѣ Чацкаго вывести собственный идеалъ, высказать собственныя мысли. Отъ этого-то, можетъ быть, его произведеніе и осталось велико, вопреки художественной цѣлости и именно вопреки ей знается до сихъ поръ всѣми наизусть.
Мы не считаемъ Чацкаго лицомъ выдуманнымъ. Всѣ лица, устами которыхъ авторы хотятъ высказать собственныя мысли, лица ими излюбленныя, представляющія одинъ, такъ сказать, образцовый складъ мнѣній и дѣйствій — всѣ страдаютъ нѣкоторой долей выдуманности и недолговѣчности. Такова участь нетолько литературныхъ типовъ, но и людей «не отъ міра сего», слишкомъ хорошихъ для нашей юдоли плача. Не умираютъ-ли (если уже не умерли) для современнаго большинства всѣ идеальные герои Шиллера — этого ультраидеалиста? Отъ этого-то титанъ вымысла, Шекспиръ, и не брался за подобныя лица и во всей галлереѣ созданныхъ имъ образовъ, является безукоризненнымъ лицомъ развѣ одинъ маркизъ Поза, да и тотъ остался для насъ не образцомъ для подражанія, а типомъ наивнаго, непригоднаго для жизни, благородства.
Не говоря о томъ, что мы видѣли на сценѣ московскаго театра и особенно въ двухъ благотворительныхъ спектакляхъ, данныхъ любителями въ Петербургѣ, лѣтъ девять назадъ, типъ весьма живаго Чацкаго, — мы, если припомнимъ эпоху, въ которую онъ сложился въ головѣ автора, найдемъ, что молодой человѣкъ того времени, особенно такой молодой человѣкъ, котораго возможно было только попытаться вывести въ современной ему печати особенно со стороны автора, находящагося на службѣ, — именно такимъ и долженъ былъ выйти какъ Чацкій. Но для насъ не составляетъ важности, жизненъ или нѣтъ вымыселъ Чацкаго и если мы допустимъ, что Грибоѣдовъ просто хотѣлъ высказать въ немъ свои мысли, то и въ такомъ случаѣ онъ намъ одинаково сослужитъ свою службу, ибо взглядъ просвѣщеннаго человѣка того времени, критически и независимо (насколько было возможно) отнесшагося къ строю окружающаго его общества, — имѣетъ точно такое значеніе, какъ и мнѣнія, высказанныя героемъ. Посмотримъ же, что онъ поразскажетъ намъ о своемъ времени.
Прежде нежели Чацкій прямо съ дороги появляется передъ своей возлюбленной, мы уже составляемъ себѣ о немъ нѣкоторое понятіе изъ разговора Софьи съ своей горничной.
Но будь военный, будь онъ статскій,
Кто такъ чувствитиленъ и веселъ и остеръ,
Какъ Александръ Андреичъ Чацкій?
замѣчаетъ Лиза. Можетъ быть передъ выѣздомъ за границу, Чацкій, очень молоденькій и уже влюбленный, дѣйствительно могъ показаться горничной очень чувствительнымъ когда
слезами обливался —
Я помню — бѣдный онъ, какъ съ вами (Софьей) разставался.
Но по возвращеніи мы видимъ Чацкаго пылкимъ, впечатлительнымъ, взыскательнымъ, но не особенно чувствительнымъ. Умная барышня рисуетъ его вѣрнѣе. Оправдывая свою короткость съ Чацкимъ дѣтскою дружбой, она говоритъ, что онъ, какъ мальчикъ, бывшій подъ опекою ея отца, жилъ въ ихъ домѣ. Потомъ
Онъ съѣхалъ, ужъ у насъ ему казалось скучно
И рѣдко посѣщалъ нашъ домъ, —
и мы охотно этому вѣримъ, зная, въ какой степени образъ жизни и мнѣнія почтеннаго Павла Аѳанасьевича Фамусова могли нравиться бойкому, умному и живому мальчику. Но мальчикъ возмужалъ, дѣтская дружба переродилась въ молодое и болѣе нѣжное чувство, Чацкій опять является въ домъ
влюбленнымъ,
Взыскательнымъ и огорченнымъ, —
и вотъ, подруга его дѣтства, сформировавшаяся между тѣмъ въ типичную московскую барышню, находитъ, что Чацкій
Остеръ, уменъ, краснорѣчивъ,
Въ друзьяхъ особенно счастливъ.
Вотъ объ себѣ задумалъ онъ высоко;
Охота странствовать напала на него….
— и, съ взглядомъ на жизнь истинно московской барышни того времени, замѣчаетъ:
Ахъ! Если любитъ кто кого
Зачѣмъ ума искать и ѣздить далеко!
И дѣйствительно! Чтобы быть мужемъ какой нибудь Софьи Павловны и удовлетворять ея требованіямъ, не зачѣмъ далеко ходить и не только совершенно излишне искать ума, но даже нужно утратить и ту малую толику его которою, награждаетъ природа всякаго средней руки человѣка. Доказательство налицо: стоитъ припомнить бѣднаго Платона Михайловича Горича, котораго заботливая супруга такъ бережетъ отъ простуды. Но о московскихъ барышняхъ и ихъ любви мы будемъ говорить въ статьѣ о героиняхъ, а теперь возвращаемся къ Чацкому.
И такъ Чацкій остеръ, краснорѣчивъ и (замѣтимъ) «въ друзьяхъ особенно счастливъ» — черта весьма характеристичная, особенно когда сблизить ее съ его краснорѣчіемъ и тѣмъ обстоятельствомъ, что «о себѣ задумалъ онъ высоко». Изъ этого отзыва обрисовывается передъ нами пылкій и умный молодой человѣкъ, имѣющій кругъ своихъ поклонниковъ, но неудовлетворившійся этимъ поклоненіемъ и отправляющійся не прокатиться только по Европѣ, а уѣзжающій надолго, чтобы «искать ума», какъ говоритъ Софья Павловна т. е. учиться, ибо и Софьямъ Павловнамъ извѣстно, что ни на иностранныхъ шоссе, ни на нашихъ проселкахъ умъ не валяется и набраться его не такъ-то легко.
Касательно того, что дѣлалъ Чацкій за границей, свѣдѣніи мало. Лиза слышала, что
Лѣчился, говоритъ, на кислыхъ онъ водахъ
Не отъ болѣзни — чай отъ скуки; повольнѣе.
Фамусовъ въ негодованіи говоритъ:
Вотъ рыскаютъ, по свѣту, бьютъ баклуши,
Воротятся — отъ нихъ порядка жди!..
Можетъ быть было всего по немногу; вѣроятно Чацкій страдалъ и легкими признаками всероссійской дворянской болѣзни — скуки — и баклуши билъ и жилъ за границей потому, что тамъ повольнѣе. Но онъ воротился не скучающимъ и разочарованнымъ, а пылкимъ молодымъ человѣкомъ, хоть не глубокаго, но честнаго и независимаго взгляда, человѣкомъ острымъ какъ бритва и хлесткимъ какъ бичъ, однимъ изъ тѣхъ молодыхъ людей, которыхъ Фамусовы всѣхъ временъ (отнюдь не исключая и годовъ отъ P. X. тысяча восемьсотъ семидесятыхъ) не знаютъ какъ и обозвать: «карбонаріями» опасными развратными людьми, проповѣдывающими вольность и непризнающими властей, которымъ слѣдовало бы строжайше запретитъ, «на выстрѣлъ подъѣзжать къ столицамъ» однимъ словомъ нигилистами или пожалуй, «энгилистами», какъ выразился нѣкій современный намъ, дослужившійся до генераловъ полковникъ Скалозубъ.
Бѣлинскій вѣрно замѣтилъ, что Чацкій недовольно и не глубоко любилъ. «Какое это чувство, какая любовь, какая ревность: буря въ стаканѣ воды»! восклицаетъ онъ". «И на чемъ основана его любовь къ Софьѣ? — продолжаетъ онъ: любовь есть взаимное гармоническое разумѣніе двухъ родственныхъ душъ въ сферахъ общей жизни, въ сферахъ истиннаго, благаго, прекраснаго…» Изволите видѣть, что такое «настоящая любовь»! Но не говоря о томъ, что требованіе подобной любви отъ свѣтскаго молодаго человѣка есть требованіе, по нашему мнѣнію, притязательное, Чацкій, напротивъ, тѣмъ намъ и дорогъ, что онъ плохо любитъ, что любовь не составляетъ для него всей цѣли жизни и Грибоѣдовъ именно тѣмъ и сослужилъ великую службу, что хотѣлъ нарисовать намъ и нарисовалъ наше тогдашнее общество съ его тогдашними молодыми людьми, а вовсе не одну любовную драму. Пусть великіе Шекспиры рисуютъ великія чувства: они и создадутъ Ромео, а если за эту задачу примутся другіе, то и выйдутъ Кукольниковскіе Санназары и тому подобные художники, которыхъ и имена едва остаются въ памяти даже у книжниковъ. Грибоѣдовъ рисуетъ намъ влюбленнаго свѣтскаго и образованнаго молодаго человѣка того времени и рисуетъ вполнѣ вѣрно. Любовь есть такого рода чувство, что она и у свѣтскаго человѣка можетъ проявляться болѣе глубоко и серьезно чѣмъ у Чацкаго; но это ужъ прямо зависитъ отъ характера и темперамента. Чацкій въ этомъ случаѣ совершенно вѣренъ себѣ, т. е. тому Чацкому, котораго вывелъ Грибоѣдовъ, а не тому Чацкому, какого Бѣлинскому или кому другому хотѣлось бы видѣть. По темпераменту и характеру Чацкій любитъ пылко, нетерпѣливо, можетъ быть не глубоко, но для насъ важна та черта, что любовь этого героя своего времени не составляетъ для него всего, что онъ не занятъ одною ею, не спеціалистъ по любовной части, какихъ мы множество видимъ въ эпоху, слѣдующую за Чацкимъ. Среди радостей и неудачъ встрѣчи, ему припоминаются старыя и бросаются въ глаза новыя уродливости окружающаго его общества; онъ не млѣетъ и не тоскуетъ, не ноетъ и не надоѣдаетъ намъ своимъ чувствомъ. Это чувство только проглядываетъ въ разсѣянности, съ которой слушаетъ Чацкій Фамусова, въ его замѣчаніяхъ о красотѣ, въ его заботахъ о здоровьи Софьи, которыми онъ сердитъ старика, когда тотъ, увѣренный, что у Чацкаго
готово
Собранье важное вѣстей
съ московскимъ любопытствомъ жаждетъ ихъ услышать. Нѣтъ! Чацкій, несмотря на свою любовь, не поглощенъ ею. Эта любовь не закрыла отъ него темныхъ сторонъ, недостатковъ и пороковъ современнаго общества. Онъ остритъ надъ отцомъ Софьи, про котораго только и можно сказать, что онъ
англійскаго клоба
Старинный вѣрный членъ до гроба;
и надъ тетушкой ея
Все дѣвушкой Минервой,
Все фрейлиной Екатерины первой,
Воспитанницъ и мосекъ цѣлый домъ…
и надъ тѣмъ, котораго онъ называетъ:
наше солнышко, нашъ кладъ,
На лбу написано: «театръ и маскарадъ»;
Домъ зеленью раскрашенъ въ видѣ рощи,
Самъ толстъ, его артисты тощи.
Онъ подсмѣивается надъ воспитаньемъ:
Что нынѣ? также какъ издревле,
Хлопочите набирать учителей полки,
Числомъ поболѣе, цѣною подешевле,
Не то чтобы въ наукахъ далеки…
ибо иностранцевъ
Въ Россіи, подъ великимъ штрафомъ,
Намъ каждаго признать велятъ
Историкомъ и географомъ.
Смѣется и надъ извѣстною смѣсью языковъ, изъ которыхъ однако, какъ замѣтила ему Лиза, мудрено
Одинъ скроить какъ вашъ.
Чацкій шутитъ, остритъ и смѣется зло и мѣтко при первой же встрѣчѣ. Но невниманье Софьи, пошлость старыхъ, знакомыхъ ему сужденій, подловатостъ. и вся та грязь и дрянь, отъ которыхъ онъ было отвыкъ за границей — снова нахлынули на Чацкаго: онъ возмущенъ, желчь его поднимается и онъ уже не смѣется, а какъ кнутомъ начинаетъ бичевать эту подлость, это чванство вмѣстѣ съ лакействомъ, которые
Кому нужда — тѣмъ спѣсь, лежи они въ пыли,
А тѣмъ, кто выше лесть какъ кружево плели,
Все подъ личною усердія къ царю.
Онъ идетъ далѣе, онъ хлещетъ уже не общечеловѣческіе недостатки, какъ напр. снизходительность и даже зависть общества къ людямъ, достигающимъ повышенія и разныхъ земныхъ благъ подлостями — нѣтъ! отъ него не укрылся и тотъ
Несторъ негодяевъ знатныхъ,
Толпою окруженный слугъ,
который на этихъ преданныхъ и не разъ спасавшихъ его во время оргій и драки слугъ
«Вдругъ вымѣнялъ борзыя три собаки!»
Не укрылся отъ него также и тотъ, который для своихъ барскихъ затѣй,
"На крѣпостной балетъ созвалъ на многихъ фурахъ:
"Отъ матерей, отцовъ отторженныхъ дѣтей.
И Чацкій, Чацкій свѣтскій блестящій молодой человѣкъ своего времени — является уже негодующимъ на общественные недостатки, ораторомъ, бичующимъ не только эти недостатки, но задѣвающимъ уже такіе вопросы, какъ зло крѣпостнаго права!
Умъ Чацкаго болѣе остеръ и блестящъ, нежели глубокъ; сатира его не всегда бьетъ куда слѣдуетъ и онъ слишкомъ много придалъ значенія французикамъ изъ Бордо; на немъ самомъ какъ и на всемъ имъ изображаемомъ обществѣ если и не отъ головы до пятокъ, то лежитъ таки-своя доля московскаго отпечатка. Въ Чацкомъ уже проглядываетъ будущій славянофилъ — за что ему досталось отъ Бѣлинскаго: онъ бранитъ наше поклоненіе всему иноземному, европейскую одежду, бритье подбородка, хотя надобно принять въ соображеніе, что онъ желаетъ
Чтобъ истребилъ Господь несчастный этотъ духъ
Пустаго, рабскаго, слѣпаго подражанья, —
и нельзя съ нимъ не согласиться, что подражанье рабское и слѣпое, безъ повѣрки и критики, дѣйствительно приноситъ мало пользы. Точно также можно допустить, что Петру Великому при начатой имъ всеобщей ломкѣ, прежде всего, можетъ быть, нужно било начать съ самой наружности; но что дѣйствительно нѣтъ особенной красоты и удобства въ этой собственно одеждѣ, въ которой
Хвостъ сзади, спереди какой-то чудной выемъ
Разсудку вопреки, наперекоръ стихіямъ,
и что скобленіе подбородковъ и всего лица не приноситъ ни особыхъ удобствъ, ни содѣйствуетъ общественному развитію, а развѣ только служитъ для нѣкоторыхъ наблюдательныхъ особъ наружнымъ признакомъ благоугодливости и смиренномудрія. Даже самая, кажущаяся, многимъ неумѣстною, проповѣдь Чацкаго въ гостиной и особенно на балу («этихъ въ немъ особенностей бездна») все таже печать Москвы того времени, въ которой дѣйствительно онъ могъ сказать:
Я страненъ, а не страненъ кто-жъ?
Но для насъ не важно, глубокъ ли Чацкій или нѣтъ, страненъ ли онъ или естественъ; для насъ важенъ фактъ, что въ московскомъ обществѣ того времени (до 1823 года) являлись молодые, имѣющіе своихъ поклонниковъ, люди, которые негодовали на современные пороки и (что особенно замѣчательно) негодовали громко, которые возставали противъ крѣпостнаго права, которые съ отрадной увѣренностью говорили:
Нѣтъ, нынѣ свѣтъ ужъ не таковъ!
Вольнѣе всякій дышетъ, —
и съ надеждой смотрѣли въ будущее. Это фактъ знаменательный! Да и одинъ ли Чацкій? Изъ «Горя отъ ума», среди ея сатиры, среди всей грязи и тьмы ею изображаемой, какъ свѣтлые лучи проглядываютъ другія черты лицъ, которыя намекаютъ на иной зачинающійся уже мірокъ, на иные хотя рѣдкіе, но отрадные всходы. Припомнимъ, что двоюродный братъ такого неколебимаго столба, какъ полковникъ Скалозубъ, человѣкъ, который благодаря ему «выгодъ тьму по службѣ получилъ» и отличался съ нимъ «въ тридцатомъ егерскомъ, а послѣ сорокъ пятомъ», несмотря на всю эту обстановку гдѣ-то «набрался какихъ то новыхъ правилъ»
Чинъ слѣдовалъ ему — онъ службу вдругъ оставилъ
Въ деревнѣ книги сталъ читать!…
А этотъ молодой человѣкъ, который, какъ говоритъ княгиня Тугоуховская,
Хоть сейчасъ въ аптеку въ подмастерьи,
Отъ женщинъ бѣгаетъ и даже отъ меня,
Чиновъ не хочетъ знать: онъ химикъ, онъ ботаникъ,
Князь Федоръ — мой племянникъ,
Мало того, даже такой человѣкъ какъ Репетпловъ этотъ флюгеръ, на которомъ отражается малѣйшее дуновеніе какого бы свойства оно ни было, и тотъ уже толкуетъ о пропагандѣ, о недовольныхъ, о тайныхъ обществахъ, о броженіи даже въ стѣнахъ англійскаго клуба, гдѣ захотятъ рѣчи
о камерахъ присяжныхъ,
О Байронѣ и о матеріяхъ важныхъ.
Этотъ Репетиловъ, едва увидалъ Чацкаго, уже поклонялся ему какъ новому и сильному человѣку и сталъ обожать его, — и это обожанье, эта жадность, съ которой онъ на него набрасывается, доказываютъ намъ, что Чацкій лицо свѣжее, лицо имѣющее значеніе въ будущемъ. Потому что, надо отдать имъ эту справедливость, Репетиловы какъ клопы тотчасъ чуютъ свѣжихъ людей и немедленно пристаютъ къ ихъ хвосту.
Наконецъ, мы знаемъ и причины этого новаго движенія:
Ученье, вотъ чума, ученость вотъ причина,
Что нынче пуще чѣмъ когда
Безумныхъ развелось людей и дѣлъ и мнѣній,
восклицаетъ Фамусовъ. А мы знаемъ, какіе люди и мнѣнія «безумны» въ глазахъ почтеннѣйшаго Павла Аѳанасьевича.
И впрямь съума сойдешь отъ этихъ отъ однихъ,
Отъ пансіоновъ, школъ, лицеевъ — какъ бишь ихъ! —
Да отъ ландкарточныхъ взаимныхъ обученій,
подтверждаетъ Хлестова. А княгиня Тугоуховская нашла и самый источникъ зла
. . . . . . . въ Петербургѣ институтъ
Пе-да-го-ги-ческій (такъ кажется зовутъ);
Тамъ упражняются въ расколахъ и безвѣрьи:
тотъ самый институтъ, прибавимъ мы, чтобы разъяснить гнѣвъ уважаемой княгини, изъ котораго вышелъ бѣгающій отъ нея, вышеупомянутый химикъ и ботаникъ князь Федоръ, ей племянникъ.
И вотъ, передъ нами сквозь улыбку насмѣшки и бичь сатиры, среди невѣжества, подлости, лганья и угодливости, просвѣчиваетъ иной уголокъ, гдѣ заводятся школы, гдѣ не гоняются за чинами и учатся, гдѣ негодуютъ и надѣятся, толкуютъ обо всемъ, пропагандируютъ свои идеи и съ увѣренностью смотрятъ въ будущее. Если полковники Скалозубы и приносятъ радостную вѣсть, такъ полно и печально сбывшуюся впослѣдствіи:
Я васъ обрадую — всеобщая молва,
Что есть проектъ на счетъ лицеевъ, школъ, гимназій:
Тамъ будутъ лишь учить по нашему разъ два
А книги сохранять — такъ для большихъ оказій, —
то эту вѣсть встрѣчаютъ съ радостью только лица, которыя находятъ одно радикальное средство
чтобъ зло пресѣчь:
Собрать бы книги всѣ да сжечь!
И когда надъ проходившимъ передъ вами сонмомъ забавныхъ, юродивыхъ, искалѣченныхъ и безобразныхъ образовъ опускается занавѣсъ, вы вмѣстѣ съ грустью и смѣхомъ выносите убѣжденіе, что подъ этимъ хламомъ тлѣлъ священный огонекъ, который при благопріятныхъ обстоятельствахъ могъ бы пережечь и очистить весь старый мусоръ. Если самъ Чацкій, несмотря на свои недостатки, возбудилъ въ васъ сочувствіе къ себѣ, то вы не отчаиваетесь за него: вы знаете, что онъ не будетъ томиться отъ скуки, не поѣдетъ какъ Печоринъ умирать отъ нечего дѣлать въ Персію (глупѣе ужъ врядъ ли что можно придумать), вы предчувствуете, что если онъ и не найдетъ мѣстечка «гдѣ оскорбленному есть сердцу уголокъ», то будетъ искать его не въ любви только какой нибудь новой Софьи Павловны, а въ чемъ нибудь поглубже: что онъ можетъ быть будетъ членомъ общества всемірнаго благоденствія, можетъ быть страсти увлекутъ его глубже и онъ умретъ гдѣ нибудь въ дали отъ своей родной Москвы и. вовсе не на западѣ — но все-таки вы знаете, что этотъ человѣкъ умеръ-ли онъ или живъ доселѣ, но жилъ не даромъ, много или мало сдѣлать, но не безплодно навозилъ землю, и что внуки этого горячаго человѣка и перваго пропагандиста вспомнятъ его съ сочувствіемъ.