Чарльзъ Дарвинъ и его теорія *).
правитьСамою возвышенною и драгоцѣнною, самою симпатичною и невольно вызывающею къ себѣ сочувствіе и глубокое уваженіе чертой въ личности Дарвина была его беззавѣтная правдивость, его строгая и непоколебимая добросовѣстность, его безпредѣльная и горячая любовь къ истинѣ и неуклонное стремленіе къ ней, и только къ ней. Это стремленіе наполняло всю его душу, всю его жизнь; въ немъ онъ видѣлъ единственное свое призваніе, единственную цѣль своей дѣятельности, весь смыслъ, задачу и разгадку своего существованія. Всѣ, даже самые законные и дозволительные интересы самолюбія, честолюбія, разсчета, соревнованія и соперничества онъ безжалостно приносилъ въ жертву своему стремленію къ научной истинѣ. Когда дѣло шло о научной истинѣ, о научныхъ фактахъ, онъ забывалъ себя, всѣхъ и все, и весь сосредоточивался на отысканіи того, гдѣ правда, что вѣрно. Дарвинъ былъ воплощеніемъ идеала истиннаго мудреца, посвятившаго себя исканію истины. Такимъ изображаютъ намъ Сократа, такимъ былъ, между прочимъ, и Спиноза, хотя оба они искали истину другими путями и въ другихъ областяхъ. Философы-пессимисты и наши доморощенные умствователи, заѣдаемые рефлексіей, гордо или, лучше сказать, хвастливо увѣряющіе, будто бы они, подобно Соломону Премудрому, познали все на свѣтѣ, отъ кедра и до иссопа, и ни въ чемъ не нашли внутренняго успокоенія и удовлетворенія, увидѣли вездѣ только суету суетъ и убѣдились въ безцѣльности своего существованія, — пусть вникнутъ въ жизнь Дарвина. Она, если они желаютъ, объяснитъ имъ многое и можетъ навести ихъ на многія поучительныя размышленія. Дарвинъ, конечно, зналъ науку не хуже всякихъ пессимистовъ, и, однако же, онъ нашелъ въ ней еще кое-что другое, кромѣ vanitas vanitatum. Изъ этой самоотверженной и непоколебимой правдивости, въ этой глубокой ученой добросовѣстности вытекали и другія прекрасныя качества Дарвина, которыя такъ восхищали всѣхъ лично знавшихъ его и окружали обаятельнымъ ореоломъ его личность. Это именно: отсутствіе самомнѣнія и гордой, нетерпимой самоувѣренности, а самая трогательная и даже чрезмѣрная скромность и самоотверженная готовность сразу же признать свои ошибки, вниманіе и уваженіе ко всякимъ мнѣніямъ, хотя бы и враждебнымъ, и признаніе чужихъ заслугъ, какъ бы скромны онѣ ни были; отсутствіе всякаго соперничества, зависти и заботы о первенствѣ открытій и готовность повѣрить всякому и безъ всякихъ опасеній свои новыя мысли, новые факты и открытія; наконецъ, исполненное достоинства и благородства отношеніе къ ученымъ противникамъ, причемъ все вниманіе сосредоточивалось только на дѣлѣ, съ устраненіемъ всего личнаго, всякаго самолюбія, обидчивости или мстительности.
Что во многихъ случаяхъ, если даже не въ большинствѣ ихъ, стимуломъ ученой дѣятельности служатъ, помимо любви къ знанію, еще честолюбіе, желаніе извѣстности и славы и другіе болѣе прозаическіе разсчеты, — это само по себѣ еще не большая бѣда и нисколько не унижаетъ такихъ ученыхъ; но тѣмъ болѣе возвышаются въ нашихъ глазахъ люди, научная дѣятельность которыхъ стимулируется одною только чистою любовью къ знанію, однимъ стремленіемъ къ исканію истины. Дарвинъ съ трогательно-простодушною откровенностью сознается, что и онъ въ своей ученой дѣятельности сначала руководился честолюбіемъ и что только впослѣдствіи ему удалось освободиться отъ этой слабости. «Насколько я могу судить о себѣ, — пишетъ онъ въ Автобіографіи, — я до изнеможенія работалъ во время путешествія единственно изъ удовольствія, доставляемаго изслѣдованіями, и побуждаемый желаніемъ прибавить хоть нѣсколько фактовъ къ большой массѣ ихъ, собранной въ естественныхъ наукахъ. Но, въ то же время, у меня было честолюбивое желаніе занять подобающее мѣсто между учеными; но было ли мое честолюбіе больше или меньше, чѣмъ у большинства моихъ ученыхъ сотоварищей, объ этомъ я не могу судить. Геологія Сантъ-Яго очень поразительна, но проста: потокъ лавы прежде разливался по дну моря, состоявшему изъ разрушенныхъ современныхъ раковинъ и коралловъ, которые отъ дѣйствія лавы спеклись въ твердую бѣлую породу. Потомъ весь островъ былъ поднятъ. Но паденіе пластовъ бѣлой породы открыло мнѣ новый и важный фактъ, а именно, что впослѣдствіи было опять пониженіе вокругъ кратера, который послѣ того былъ въ дѣйствіи и изливалъ лаву. Тогда въ первый разъ у меня мелькнула мысль, что я могъ бы написать книгу о геологіи разныхъ посѣщенныхъ мною странъ, и я затрепеталъ отъ восторга. Это былъ часъ достопамятный для меня, и какъ я отчетливо могу припомнить невысокую скалу лавы, у которой я стоялъ, облитую горячимъ солнцемъ, нѣсколько странныхъ уединенныхъ растеній, росшихъ неподалеку, и живыхъ коралловъ въ лужахъ, образованныхъ приливомъ и лежавшихъ у моихъ ногъ. Во время дальнѣйшаго путешествія Фицъ-Рой попросилъ меня прочитать нѣсколько выдержанъ изъ моего дневника и заявилъ, что его стоило бы напечатать. Вотъ оказалась въ виду и другая книга! Къ концу путешествія я получилъ во время пребыванія на островѣ Вознесенія письмо, въ которомъ мои сестры сообщали мнѣ, что Седжвикъ видѣлся съ моимъ отцомъ и сказалъ ему, что изъ меня выйдетъ выдающійся ученый. Я въ то время никакъ не могъ понять, какимъ образомъ онъ могъ узнать что-нибудь о моихъ работахъ; но впослѣдствіи, кажется, я слышалъ, что Генсло читалъ нѣкоторыя изъ моихъ писемъ къ нему въ Кембриджскомъ философическомъ обществѣ и напечаталъ ихъ частнымъ образомъ для раздачи членамъ общества. Моя коллекція ископаемыхъ костей, посланная Генсло, также обратила на себя вниманіе палеонтологовъ. По прочтеніи этого письма я запрыгалъ по горамъ Вознесенія, и вулканическія скалы звучали подъ ударами моего геологическаго молотка. Все это показываетъ, до какой степени я былъ честолюбивъ; но я могу по правдѣ сказать, что хотя я въ высшей степени дорожилъ одобреніемъ такихъ людей, какъ Ляйелль или Гукеръ, бывшихъ моими друзьями, однако, не много заботился о мнѣніи массы публики. Я не хочу сказать этимъ, чтобы благопріятный отзывъ или быстрая продажа моихъ книгъ не доставляли мнѣ большого удовольствія; но это было мимолетное удовольствіе, и я увѣренъ, что я никогда ни на волосъ не уклонился отъ своего пути для того, чтобы добиться славы» (v. I, р. 65—67). Въ письмѣ къ своему родственнику и другу юности Фоксу онъ пишетъ: «Вы оказываете мнѣ несправедливость, когда думаете, будто я работаю для славы; конечно, я и ее цѣню до извѣстной степени, но насколько я знаю себя, я работаю по какому-то инстинкту, побуждающему меня стремиться къ открытію истины» (v. II, р. 150). ДѢйствительно, его любовь къ знанію и къ изслѣдованіямъ была сильнымъ, непреодолимымъ инстинктомъ, бравшимъ перевѣсъ надъ всѣми другими инстинктами.
Достигши того, что казалось ему истиной, Дарвинъ не предавался самообольщенію и не успокоивалъ себя сознаніемъ, что онъ обладаетъ уже полною и несомнѣнною истиной, а, напротивъ, все искалъ новыхъ подтвержденій и присматривался, нѣтъ ли въ ней слабыхъ сторонъ. Въ немъ не было и тѣни того самомнѣнія, той гордой увѣренности въ своей непогрѣшимости и той нетерпимости къ возраженіямъ или презрительнаго отношенія къ нимъ, какими, страдали многіе ученые, въ особенности же философы. Такіе ученые и философы воображали, что они обладаютъ ключомъ къ истинѣ и вполнѣ ею овладѣли; возраженій противъ нихъ не должно было быть, а потому всякія возраженія они игнорировали или относились къ нимъ съ презрительнымъ сожалѣніемъ. Если кто-нибудь не вѣритъ имъ и осмѣливается возражать, тѣмъ хуже для него, — онъ останется во тьмѣ невѣдѣнія и не увидитъ свѣта истины. Дарвинъ представлялъ совершенную противуположность такимъ догматическимъ и нетерпимымъ провозвѣстникамъ новыхъ истинъ. Въ его письмахъ нѣсколько разъ встрѣчаются такія сомнѣнія. Нерѣдко бывали случаи, — говоритъ онъ, — что люди неглупые цѣлые годы работали надъ какимъ-нибудь предметомъ я составляли теоріи, казавшіяся имъ непреложными, но потомъ оказывалось, что теоріи были плохою фантазіей или нелѣпостью и вся работа ихъ была иллюзіей. «Часто, — сознается онъ, — по мнѣ пробѣгала холодная дрожь при мысли, не принадлежу ли и я къ числу такихъ мономаніаковъ» (письмо къ Карпентеру, v. II, р. 224). Это же самое онъ говоритъ и въ письмѣ къ Ляйеллю (v. II, р. 230). И только мысль о томъ, что такіе ученые и авторитетные изслѣдователи истины, какъ Гукеръ, Ляйелль, Аза-Грей и друг., серьезно смотрятъ на его теорію и считаютъ ее весьма серьезнымъ дѣломъ, успокоивала его и разгоняла его сомнѣнія. Но и за всѣмъ тѣмъ его никогда не покидала мысль, что онъ можетъ ошибаться и что его теорія можетъ встрѣтить непреодолимыя затрудненія. Поэтому, разыскивая вездѣ, во, всѣхъ отрасляхъ естествознанія, доказательства своей теоріи и факты, объясняемые ею, онъ съ неменьшимъ рвеніемъ искалъ и самъ придумывалъ возраженія противъ нея. Ему, очевидно, хотѣлось постоянно пробовать силу сопротивленія своей теоріи и все новыми и новыми способами. Онъ такъ разсказываетъ объ этомъ въ Автобіографіи: «Въ теченіе многихъ лѣтъ я слѣдовалъ золотому правилу — непремѣнно и безотлагательно записывать все противорѣчащее моимъ общимъ результатамъ, будетъ ли то опубликованный фактъ, новое наблюденіе, или же мысль, пришедшая въ голову мнѣ самому; потому что я узналъ по опыту, что такіе факты и мысли гораздо скорѣе ускользаютъ изъ памяти, чѣмъ благопріятные. Вслѣдствіе этой привычки, противъ моихъ взглядовъ высказано было весьма немного возраженій, на которыя бы я самъ не указалъ и не попытался отвѣтить» (v. I, р. 87). Въ письмахъ къ друзьямъ, которымъ онъ сообщалъ свои воззрѣнія, онъ постоянно проситъ ихъ дѣлать ему замѣчанія и возраженія и указывать, въ чемъ они несогласны съ нимъ и почему. И не только въ письмахъ къ друзьямъ, но и въ печати онъ при каждомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ твердитъ, что его теорія встрѣчаетъ большія трудности и что есть факты несогласные съ нею. Такая добросовѣстность была тогда же замѣчена и оцѣнена добросовѣстными и правдивыми людьми. Прочитавши въ первый разъ Происхожденіе видовъ, Аза-Грей, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ, писалъ Дарвину: "Отрадно видѣть человѣка, который, выступая съ новою теоріей, открыто сознается, что онъ встрѣчаетъ трудности, и трудности непреодолимыя, по крайней мѣрѣ, въ настоящее время. Я знаю людей, которые никогда не говорятъ ни о какихъ трудностяхъ! (v. II, р. 271). Эта страсть къ возраженіямъ противъ его теоріи доходила у Дарвина до крайности, такъ что многіе друзья упрекали его въ томъ, что онъ придаетъ возраженіямъ ужь слишкомъ большое значеніе, слишкомъ напираетъ на нихъ и выставляетъ ихъ въ преувеличенномъ свѣтѣ. Въ письмѣ къ Геккелю онъ пишетъ: «Вы говорите о томъ, что я слишкомъ много напираю на возраженія противъ моихъ взглядовъ, и нѣкоторые изъ моихъ англійскихъ друзей тоже думаютъ, что я ошибаюсь въ этомъ отношеніи; но истина заставляетъ меня писать такъ, какъ я писакъ, и я склоненъ думать, что это даже благоразумная политика» (v. III, р. 69).
При такомъ горячемъ желаніи знать всѣ возможныя возраженія противъ себя, Дарвинъ усердно слѣдилъ за всѣми появлявшимися въ печати критиками на его сочиненія и внимательно изучалъ ихъ. Къ сожалѣнію, въ числѣ критикъ на его главное центральное сочиненіе, Происхожденіе видовъ, было очень и очень немного безпристрастныхъ, добросовѣстныхъ и написанныхъ съ знаніемъ дѣла, особенно въ первое время по появленіи въ свѣтъ этого сочиненія. Большинство же критикъ состояло изъ злостныхъ и недобросовѣстныхъ наладокъ скорѣе на автора, чѣмъ на его теорію. Эти критики имѣли въ виду не испытаніе теоріи, не разъясненіе дѣла, а единственно только то, чтобы уронить автора и его теорію въ глазахъ читателей, выставить ихъ въ смѣшномъ или нелѣпомъ видѣ; и все это дѣлалось невѣждами съ нахальствомъ и наглостью, свойственными невѣжеству. Достаточно сказать, что самыми рьяными, злостными критиками Дарвина были англійскіе епископы и вообще духовныя лица, ни іоты не смыслившіе въ естественныхъ наукахъ. Печатные противники считали дозволительными всѣ пріемы и всѣ средства для дискредитированія ненавистной имъ теоріи: перетолкованія, извращенія, навязыванія противнику того, что ему и во снѣ не грезилось, всякаго рода несправедливыя обвиненія, даже простую брань. Въ самомъ лучшемъ случаѣ и самые лучшіе изъ нихъ прибѣгали къ такому маневру: придерутся къ одному какому-нибудь факту и не то чтобы опровергнутъ его, а только пошатаютъ его, поговорятъ о немъ, а затѣмъ уже смѣло дѣлаютъ общіе выводы: вотъ каковы факты у Дарвина, вотъ на чемъ утверждается его теорія; она разсыпается въ прахъ при первомъ прикосновеніи и т. д. ad infinitum. Одинъ ботаникъ, описавши уродливую форму одного вида бегоніи, очень рѣзко отличающуюся отъ нормальной формы, категорически утверждалъ, что этотъ случай есть смертный приговоръ теоріи Дарвина, которая признаетъ только постепенныя измѣненія и не допускаетъ измѣненій скачками; «нѣсколько такихъ случаевъ, — заключаетъ онъ, — окончательно ниспровергнутъ гипотезу Дарвина». Дарвинъ, посылая эту статью для прочтенія Гукеру, пишетъ: «Она кажется мнѣ очень странною; авторъ предполагаетъ постоянное сохраненіе уродливостей, между тѣмъ какъ уродливости, вообще безплодны и не часто наслѣдственны. Но примемъ этотъ случай, и тогда окажется, что я былъ слишкомъ остороженъ, не допуская большихъ и внезапныхъ измѣненій» (v. II, р. 275). НѢкоторыя недобросовѣстныя критики были написаны до того ловко, бойко, лукаво и зло, что съ перваго раза смущали самого Дарвина. Такова, наприм., была безъименная статья въ Эдинбургскомъ Обозрѣніи. По прочтеніи этой статьи онъ писалъ Ляйеллю: «Она разстроила меня на цѣлую ночь; но сегодня я справился съ нею и успокоился. Требуется много работы, чтобы понять всю ѣдкую горечь многихъ замѣчаній противъ меня… Онъ безсовѣстно перетолковываетъ многія, части. Онъ невѣрно приводитъ нѣкоторыя мѣста и измѣняетъ слова, приводимыя въ ковычкахъ… Очень непріятно быть ненавидимымъ до такой степени, какъ Женя ненавидитъ авторъ критики» (v. II, р. 301). Представлялся прекрасный случай разоблачить недобросовѣстность противника и тѣмъ подорвать довѣріе къ нему и ослабить впечатлѣніе, произведенное ею. Гексли и Гукеръ были того мнѣнія, что на статью необходимо отвѣтить и разоблачить ея недобросовѣстность; но Дарвинъ рѣшился не отвѣчать. Вотъ что писалъ онъ Гукеру: «Я еще разъ прочиталъ статью, сравнилъ выдержки и былъ удивленъ извращеніями и перетолкованіями. Но я радъ, что рѣшился не отвѣчать. Можетъ быть, это эгоистично; но отвѣчать и еще больше думать о предметѣ — слишкомъ непріятно» (v. II, р. 302).
Нужно было имѣть необыкновенную силу воли и самообладанія, чтобы въ виду такихъ скорѣе злостныхъ нападокъ, чѣмъ научныхъ возраженій, сохранить спокойное безпристрастіе и отнестись къ нимъ такъ, какъ они того не заслуживали, т.-е. спокойно и безпристрастно, и признать хоть микроскопическую крупинку серьезности и дѣльности, если она оказывалась въ нихъ. И у Дарвина нашлось столько характера и самообладанія. Его честная натура не допускала и мысли о томъ, чтобы платить противникамъ ихъ же монетою, особенно въ дѣлѣ такой священной для него важности, какъ знаніе. Да и дѣйствуя совершенно добросовѣстно, Дарвинъ могъ бы легко отражать удары противниковъ и съ своей стороны наносить имъ болѣе чувствительные удары: разоблачивши ихъ недобросовѣстность, выставивши на-показъ ихъ ошибки и ихъ невѣжество, онъ могъ бы разразиться тирадами въ ихъ же духѣ: вотъ-де каковы мои противники, вотъ какое ихъ оружіе и т. д. Но и такіе турниры казались ему недостойными. Онъ всегда оставался вѣрнымъ данному имъ зароку никогда не полемизировать. «Я радъ, — говоритъ онъ въ Автобіографіи, избѣжалъ полемики, и этимъ я обязанъ Ляйеллю, который нѣсколько лѣтъ назадъ настоятельно совѣтовалъ мнѣ по поводу моихъ геологическихъ сочиненій никогда не вступать въ полемику, такъ какъ она рѣдко приводитъ къ чему-нибудь хорошему и причиняетъ жалкую потерю времени и порчу крови» (v. I, р. 89). Онъ читалъ критики съ единственною цѣлью найти какое-нибудь новое возраженіе противъ себя или какое-нибудь полезное указаніе въ свою пользу; выходки же, ѣдкости, брань и т. п. онъ оставлялъ безъ вниманія. Поэтому если въ критикѣ находились такія возраженія и указанія, то онъ дѣлалъ на ней надпись: «имѣть въ виду при слѣдующемъ изданіи». И какъ онъ радъ былъ подобнымъ критикамъ, какъ восхвалялъ ихъ! Наприм., въ письмѣ къ Аза-Грею онъ съ восторгомъ говоритъ о направленной противъ его теоріи статьѣ извѣстнаго женевскаго ученаго Пите. «Изъ всѣхъ враждебныхъ критикъ это единственная вполнѣ добросовѣстная, а я ужъ было не ожидалъ увидѣть ни одной подобной». Сынъ разсказываетъ, что противъ одного изъ возраженій въ этой статьѣ Дарвинъ сдѣлалъ двѣ отмѣтки карандашомъ и написалъ good (v. II, р. 297). По такія критики были рѣдкими исключеніями; на большинствѣ критикъ онъ надписывалъ «ничего новаго» или же просто ставилъ 0. Единственною отместкой, которую онъ позволялъ относительно своихъ противниковъ, были только добродушныя остроты и юмористическія замѣчанія на ихъ счетъ, да и то только въ интимныхъ письмахъ къ друзьямъ. Такъ, запри., въ одномъ письмѣ къ Ляйеллю онъ сдѣлалъ такую приписку: «Въ одной манчестерской газетѣ кто-то ловко посмѣялся надо мною, увѣряя, будто бы я доказалъ, что „сила есть право“ и что, такимъ образомъ, Наполеонъ правъ (писано въ 1860 г.) и всякій безчестный торговецъ тоже пряжъ» (v. II, р. 262). Броннъ присоединилъ къ своему нѣмецкому переводу Происхожденія видовъ цѣлую главу, въ которой выставилъ нѣсколько возраженій противъ теоріи Дарвина. Посылая Ляйеллю англійскій переводъ этихъ возраженій, Дарвинъ пишетъ: «Онъ (Броннъ) выставляетъ противъ Женя, повидимому, а, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ, вѣскій фактъ, что я не могу объяснить, почему одна крыса имѣетъ болѣе длинный хвостъ, а другая болѣе длинныя уши и проч. Онъ, кажется, воображаетъ, будто эти части вовсе не измѣняются вмѣстѣ, или такъ что одна часть измѣняется незамѣтно настолько прежде другихъ, что измѣненія происходятъ на дѣлѣ какъ бы одновременно. Я съ своей стороны могъ бы спросить креаціониста (принимающаго сверхъестественное сотвореніе, каждаго вида отдѣльно), допускаетъ ли онъ, что эти различія у двухъ крысъ приносятъ имъ какую-либо пользу или находятся въ какомъ-либо отношеніи къ законамъ руста, и если онъ допускаетъ это, то, конечно, естественный подборъ можетъ здѣсь начать свое дѣйствіе. Тотъ, кто думаетъ, что животныя созданы несходными только для удовольствія или разнообразія, какъ человѣкъ измѣняетъ по модѣ свое платье, не признаетъ никакой силы въ моемъ argumentum ad hominem» (v. II, р. 346—7). И далѣе онъ перечисляетъ ошибки Бронна, его непониманіе и перетолкованіе многихъ пунктовъ въ переведенномъ имъ сочиненіи. Агассицъ написалъ противъ теоріи Дарвина очень плохую статью, съ самыми жалкими аргументами. Дарвинъ отлично понималъ, что голосъ такого авторитета имѣетъ большой вѣсъ и можетъ сильно замедлить распространеніе новой теоріи. Поэтому разсчетливая политика требовала отпарировать возраженія Агассица и показать всю ихъ ничтожность, что весьма легко и можно было сдѣлать при ихъ дѣйствительной ничтожности. Но Дарвинъ, уважая ученыя заслуги Агассица, не послѣдовалъ такой полктмкѣ и рѣшился не отвѣчать ему. Въ письмѣ къ Аза-Грею онъ говоритъ: «Я удивляюсь, какъ Агассицъ не могъ написать чего-нибудь получше. Какъ нелѣпа его логическая придирка: „а если виды не существуютъ, то какъ же они могутъ измѣняться?“ Какъ будто кто-нибудь сомнѣвается въ ихъ временномъ существованіи! Какъ онъ преспокойно утверждаетъ, что существуетъ рѣзко опредѣленное различіе между индивидуальными равностями и разновидностями. И не странно ли, что человѣкъ, считающій тождественныя формы отдѣльными видами, когда онѣ находятся въ двухъ странахъ, не можетъ найти измѣненій въ природѣ? И затѣмъ какъ нераціонально предполагать, что домашнія разновидности, подбираемыя человѣкомъ для своего удовольствія, сходны съ естественными разновидностями или видами. Вообще вся статья кажется мнѣ жалкою; по-моему, она едва ли заслуживаетъ подробнаго отвѣта (если бы даже я и захотѣлъ отвѣчать, — то сомнѣваюсь, нашлось ли бы во мнѣ ваше искусство выбирать самые выдающіеся пункты и пригвоздить ихъ) и, притомъ, вы уже отвѣтили на нѣсколько пунктовъ. НѢтъ сомнѣнія, что имя Агассица имѣетъ большой вѣсъ противъ насъ» (у. Ц, р. 333). Геологъ Седжвикъ бывшій вначалѣ руководителемъ Дарвина по части геологіи, напечаталъ противъ его теоріи очень рѣзкую статью и въ концѣ ея разразился такою діатрибой: «Въ заключеніе я не могу не выразить моего отвращенія къ этой теоріи, потому что она есть крайній матеріализмъ, потому что она уклонилась отъ индуктивнаго пути, единственнаго ведущаго къ физической истинѣ, потому что она совершенно отрицаетъ конечныя причины и такимъ образомъ свидѣтельствуетъ о деморализованномъ умѣ ея защитниковъ. Я не думаю, чтобы Дарвинъ былъ атеистомъ, хотя и не могу не считать его матеріализмъ атеистическимъ. Я считаю его ложнымъ, потому что онъ противорѣчитъ очевидному ходу природы и совершенно противуположенъ индуктивной истинѣ. Я нахожу его очень зловреднымъ». По поводу этой статьи Дарвинъ такъ писалъ Ляйеллю: «И сколько перетолкованій моихъ понятій! Какой-нибудь несвѣдущій человѣкъ можетъ вообразить, что я первый пустилъ въ ходъ доктрину, что перерывы между послѣдовательными формаціями обозначаютъ длинные промежутки времени. Это Очень недобросовѣстно. Но бѣдный, дорогой старикъ Седжвикъ, кажется, просто пришелъ въ бѣшенство въ этомъ дѣлѣ. „Деморализованный умъ“! Если бы мнѣ когда-либо привелось поговорить съ нимъ, я бы ему сказалъ, что до настоящаго времени я бы ни за что не могъ повѣрить, чтобы инквизиторъ могъ быть добрымъ человѣкомъ: теперь же я знаю, что человѣкъ можетъ изжарить своего ближняго и, все-таки, имѣть такое доброе и благородное сердце, какъ у Седжвика» (v. II, р. 297—8). Другіе критики въ такомъ же родѣ представляли Дарвина просто сумасброднымъ человѣкомъ и его теорію считали позоромъ для естествознанія.
Дарвинъ съ свойственнымъ ему добродушіемъ скоро забылъ всѣ эти несправедливыя и недобросовѣстныя критики и сохранилъ въ своемъ воспоминаніи только немногія критики противуположнаго характера, какъ будто только онѣ однѣ и были писаны противъ него. Въ своей Автобіографіи онъ говоритъ: «Мои критики почти всегда относились ко мнѣ добросовѣстно, не говоря о тѣхъ, которые не имѣли научныхъ знаній, какъ о нестоющихъ вниманія. Мои взгляды часто подвергались грубымъ перетолкованіямъ, ихъ осмѣивали и противъ нихъ горячо возставали, но все это вообще дѣлалось, по моему мнѣнію, добросовѣстно» (v. I, р. 89). Если же самому Дарвину приходилось по необходимости возражать печатно своимъ противникамъ или, лучше сказать, отвѣчать на ихъ возраженія, то онъ дѣлалъ это съ большимъ достоинствомъ, со скромностью и съ сохраненіемъ полнаго уваженія къ противнику; онъ не позволялъ себѣ ни одного слова, ни одного намека, могшаго оскорбить самолюбіе противника, а, напротивъ говорилъ такимъ томомъ, что возраженіе какъ будто Дѣлало честь противнику и отвѣть на него имѣлъ видъ благодарности. Но нѣкоторые изъ ближайшихъ приверженцевъ и друзей Дарвина, какъ отечественныхъ, такъ и иностранныхъ, не обладали сдержанностью и самообладаніемъ своего учителя и на рѣзкія нападенія противниковъ отвѣчали тоже очень рѣзко, съ запальчивостью и сами съ своей стороны переходили въ ожесточенное нападеніе. Такая полемика сильно не нравилась Дарвину и онъ имъ высказывалъ это, конечно, съ самою деликатною осторожностью, со всевозможными оговорками, смягченіями и извиненіями. Такъ, въ письмѣ къ Геккелю по поводу его Generdle Morphologie, высказавши свое удивленіе поразительной ясности и отчетливости въ развитіи общихъ принциповъ происхожденія видовъ и борьбы за существованіе и признавши, что мысли Геккеля объ этихъ предметахъ гораздо яснѣе, чѣмъ его собственныя, Дарвинъ продолжаетъ: «Я надѣюсь, вы не сочтете за дерзость, если я сдѣлаю одно критическое замѣчаніе: нѣкоторыя изъ вашихъ замѣчаній о разныхъ авторахъ кажутся мнѣ слишкомъ строгими, хотя я и не могу быть компетентнымъ судьей въ этомъ дѣлѣ, такъ какъ я очень слабъ въ нѣмецкомъ языкѣ. Но и отъ разныхъ выдающихся авторитетовъ и поклонниковъ вашего сочиненія я тоже слышалъ жалобы на суровость вашей критики. Это кажется мнѣ очень прискорбнымъ, такъ какъ я уже давно замѣтилъ, что большая суровость располагаетъ читателей принимать сторону нападаемаго лица. Я помню нѣсколько случаевъ, въ которыхъ рѣзкость производила дѣйствіе, прямо противуположное ожидавшемуся. Я увѣренъ, что нашъ добрый другъ Гексли хотя и имѣетъ большое вліяніе, но имѣлъ бы еще гораздо большее, если бы онъ былъ умѣреннѣе и менѣе часто переходилъ въ нападеніе. Такъ какъ вы, навѣрное, будете играть большую роль въ наукѣ, то позволите мнѣ, какъ старому человѣку, убѣдительно просить васъ подумать о томъ, что я осмѣлился сказать вамъ. Я знаю, что легко читать наставленія и я не боюсь сказать, что если бы я имѣлъ способность писать съ надлежащею рѣзкостью, то ставилъ бы мой тріумфъ въ томъ, чтобы выворотить наружу внутренность какого-нибудь жалкаго писаки и разоблачить всю его нелѣпость. ТѢмъ не менѣе, я убѣжденъ, что эта способность не приводитъ ни къ чему хорошему и только причиняетъ неудовольствіе. Я могу прибавить, что такъ какъ мы ежедневно видимъ, что люди, выходя изъ однихъ и тѣхъ же предположеній, приходятъ къ противуположнымъ результатамъ, то мнѣ кажется недостаточно осторожнымъ слишкомъ положительно говорить о какомъ-нибудь сложномъ предметѣ, какъ бы человѣкъ ни былъ убѣжденъ въ вѣрности своихъ собственныхъ заключеній. Можете ли вы теперь простить мнѣ мою смѣлость? Хотя мы встрѣчались съ вами только одинъ разъ, но я пишу вамъ какъ старому другу, потому что таковы мои чувства къ вамъ» (Е. Krause: «Charles Darwin u. sein Verhaltnis zu Deutschland», S. 156—7).
Былъ, однако же, одинъ случай, когда даже Дарвинъ вышелъ изъ себя и былъ возмущенъ заносчивою, но совершенно голословною и нелѣпою критикой его теоріи; на эту критику онъ отвѣтилъ и даже было позволилъ себѣ рѣзкость въ своемъ отвѣтѣ. Сэръ Уивилль Томсонъ въ предисловіи къ описанію результатовъ знаменитой экспедиціи Challenger, снаряженной англійскимъ правительствомъ, высказалъ положеніе, что характеръ морской глубоководной фауны не даетъ ни малѣйшей опоры для Теоріи Дарвина, не показываетъ слѣдовъ измѣняемости и подбора. Дарвинъ отвѣчалъ письмомъ, напечатаннымъ въ Nature. Отвѣтъ проникнутъ тонкою, но злою и ѣдкою ироніей и доводитъ возраженіе до абсурда. Въ немъ рисуется такая сцена, будто Томсонъ является къ скотоводу или къ конному заводчику и видитъ, что всѣ экземпляры скота или лошадей настоящіе чистокровные, т.-е. всѣ почти одинаковые, и потому говорить заводчику: я не вижу здѣсь никакихъ доказательствъ измѣняемости животныхъ и не нахожу основанія вѣрить, что вы при разведеніи вашихъ животныхъ руководствовались принципомъ подбора. Заводчикъ, конечно, смолчалъ бы, — продолжаетъ Дарвинъ, — но, разсказывая впослѣдствіи эту исторію другимъ своимъ товарищамъ, онъ, конечно, отозвался бы о такомъ естествоиспытателѣ въ сильныхъ, но непочтительныхъ выраженіяхъ. Въ такомъ видѣ было напечатано письмо; но въ рукописи въ немъ была еще прибавка, были приведены слова Седжвика о неуязвимости тѣхъ людей, которые пишутъ о томъ, чего сами не понимаютъ. Во Дарвинъ вычеркнулъ это мѣсто, какъ разсказываетъ сынъ, по совѣту одного друга, и, какъ нарочно, того самаго друга, котораго Дарвинъ порицалъ иногда за критическую рѣзкость и воинственность. Сынъ не называетъ по имени этого друга; но не трудно догадаться, что это былъ Гексли (v. III, р. 243).
Не менѣе блестящимъ образомъ выразилась правдивость и возвышенность натуры Дарвина, чуждой всякаго мелкаго соперничества и честолюбивыхъ тенденцій, въ его отношеніяхъ къ Уоллесу и въ томъ, какъ они разрѣшили между собою вопросъ о первенствѣ авторскихъ правъ на теорію происхожденія видовъ путемъ естественнаго подбора. Это одна изъ самыхъ отрадныхъ страницъ въ исторіи науки и она производитъ тѣмъ болѣе пріятное и успокоивающее впечатлѣніе, что такія страницы очень рѣдки. Достаточно припомнить, какъ некрасиво и какъ мелочно спорили между собою о темъ, кто первый изъ нихъ придумалъ дифференціальное исчисленіе, даже такіе великіе умы, какъ Ньютонъ и Лейбницъ, не говоря уже о тѣхъ частыхъ недостойныхъ ссорахъ и перебранкахъ, которыя ведутся между мелкочестолюбивыми учеными по поводу первенства въ открытіяхъ. Какой свѣтлый и привлекательный контрастъ со всѣмъ этимъ представляютъ Дарвинъ и Уоллесъ! Дарвинъ и Уоллесъ шли одною ученою дорогой, занимаясь одинаковыми вопросами объ измѣненіи видовъ, о географическомъ распредѣленіи организмовъ, о приспособленіи ихъ къ окружающимъ условіямъ и т. п., и одинаковымъ образомъ собирали матеріалы для ихъ разрѣшенія, главнымъ образомъ, собственными наблюденіями вовремя своихъ далекихъ путешествій. Они вели между собою ученую переписку и обмѣнивались мыслями, наблюденіями и результатами ихъ. Уоллесъ работалъ (въ 1855 г.) въ Малайскомъ архипелагѣ и напечаталъ статью о Законѣ, который регулируетъ возникновеніе новыхъ видовъ, въ которой, основываясь на томъ фактѣ, что въ разныхъ странахъ свѣта существуютъ животные виды, близко родственные между собою, но не совершенно одинаковые, такъ что виды одной страны хотя и сходны съ видами другой, но, въ то же время, представляютъ и явственныя различія, — утверждаетъ, что сходство ихъ объясняется тѣмъ, что они произошли отъ одного прародителя я были вначалѣ одинаковы, но потомъ, переселившись въ разныя страны, стали измѣняться подъ вліяніемъ иныхъ условій, чѣмъ и объясняется существующая разница между ними. По поводу этой статьи Дарвинъ писалъ Уоллесу: «Мнѣ очень пріятно, что вы занимаетесь распредѣленіемъ, имѣя въ виду теоретическія идеи. Я вполнѣ увѣренъ, что безъ теоретическихъ воззрѣній не можетъ быть дѣльнаго и оригинальнаго наблюденія. Немногіе путешественники обращали вниманіе на тѣ пункты, которыми вы теперь занимаетесь; да и разработка вопроса о распредѣленіи животныхъ страшно отстала отъ разработки того же вопроса о растеніяхъ. Вы говорите, васъ нѣсколько удивило то, что ваша статья въ Annals (Nat. Hist., 1885) не была замѣчена. Я же не удивляюсь этому, потому что очень немногіе натуралисты интересуются чѣмъ-нибудь дальше простого описанія видовъ. Но вы не думайте, что ваша статья не обратила на себя вниманія; два такихъ почтенныхъ человѣка, какъ сэръ Ч. Ляйелль и Е. Блисъ въ Калькутѣ, мнѣ ее особенно рекомендовали. Я согласенъ съ вашими заключеніями, изложенными въ статьѣ; но, мнѣ кажется, я иду гораздо дальше, чѣмъ вы, хотя это была бы длинная исторія излагать вамъ мои теоретическія воззрѣнія» (v. II, р. 108). И дѣйствительно, въ это время Дарвинъ ушелъ уже гораздо дальше Уоллеса. Тогда какъ послѣдній дошелъ еще только до первыхъ проблесковъ и зачатковъ теоріи происхожденія видовъ, Дарвинъ уже вполнѣ развилъ и закончилъ ее и собралъ необозримую массу матеріаловъ для ея разъясненія и подтвержденія, потрудившись надъ этимъ дѣломъ уже болѣе 20 лѣтъ. Его близкимъ друзьямъ и многимъ ученымъ, находившимся съ нимъ въ постоянной перепискѣ, его теорія уже была извѣстна во всѣхъ существенныхъ чертахъ и они уже отчасти приняли ее, а отчасти расположены были принять. Между прочимъ, систематическій и самый общій очеркъ ея былъ сдѣланъ Дарвиномъ въ письмѣ къ Аза-Грею. Дарвинъ откладывалъ обнародованіе своей теоріи до того времени, когда имъ будетъ окончательно обработана вся масса аргументовъ, всѣ факты въ ея пользу и когда она подучитъ возможность явиться въ свѣтъ во всеоружіи своей силы и убѣдительности. Но друзья Дарвина, въ особенности Ляйелль, послѣ многихъ настояній и совѣтовъ убѣдили его, наконецъ, изложить ее хоть въ сокращенномъ видѣ, съ опущеніемъ большихъ подробностей. Дарвинъ занялся этимъ сокращеннымъ изложеніемъ теоріи (1856 г.), которое по его плану и разсчету должно было составить книгу въ три или четыре раза больше, чѣмъ напечатанное имъ впослѣдствіи Происхожденіе видовъ. Во время этой работы онъ получилъ отъ Уоллеса (1858 г.), работавшаго въ Малайскомъ архипелагѣ, рукописную статью его О стремленіи разновидностей безгранично уклоняться отъ первоначальнаго типа. Въ этой статьѣ кратко была изложена теорія происхожденія видовъ, почти буквально сходная съ дарвиновской, такъ что, по выраженію Дарвина, «если бы Уоллесъ читалъ рукописное изложеніе моей теоріи, сдѣланное въ 1842 г., то не могъ бы сдѣлать лучшаго краткаго извлеченія изъ него; даже его термины стоятъ въ заголовкѣ моихъ главъ» (v. II, р. 116). Уоллесъ просилъ Дарвина прочитать статью и передать ее для прочтенія Ляйеллю, если онъ найдетъ ее заслуживающею этого. Присылка этой статьи какъ громомъ поразила Дарвина и поставила его въ страшное затрудненіе. Онъ съ грустью увидалъ, что его теорія — плодъ 20-ти лѣтнихъ трудовъ лучшей его жизни — предвосхищена, и ему самому первому приходится констатировать это и вывести въ свѣтъ чужую опередившую теорію. Статья Уоллеса находилась у него въ рукахъ, и хотя самъ Уоллесъ ничего не говорилъ о своемъ желаніи напечатать ее, но Дарвинъ принесъ въ жертву свое первенство и рѣшился убѣдить Уоллеса непремѣнно напечатать статью. И такъ, статья выйдетъ въ свѣтъ, явится новая самостоятельная теорія, а его любимое дѣтище, имѣющее несравненно большій возрастъ и вполнѣ сложившуюся, отчетливую и стройную физіономію, явится когда-то потомъ въ видѣ подробнаго развитія чужой теоріи. А напечатать теперь же краткое изложеніе своей теоріи было бы безчестно, значило бы злоупотреблять довѣрчивостью Уоллеса, и, ккромѣ того, все-таки, будетъ возможность подозрѣвать, что теорія заимствована у Уоллеса. Счастливая случайность дала ему въ руки возможность помѣшать первенству Уоллеса, а явиться съ собственною теоріей одновременно съ нимъ; ужели же онъ будетъ настолько недобросовѣстенъ, чтобы воспользоваться этою случайностью? Обуреваемый такими сомнѣніями и колебаніями, онъ по своему обыкновенію обратился за совѣтомъ къ друзьямъ, Ляйеллю и Гукеру, и его прекрасныя письма къ нимъ по этому поводу ярко обрисовываютъ всю возвышенную и утонченную деликатность и благородство этого человѣка. Посылая Ляйеллю рукопись Уоллеса, онъ пишетъ: «Пожалуйста возвратите мнѣ потомъ рукопись, относительно которой онъ (Уоллесъ) не говоритъ, что желалъ бы ее напечатать, но я, конечно, напишу ему и предложу напечатать ее въ какомъ-нибудь журналѣ. Такимъ образомъ, вся моя оригинальность, какова бы она ни была, разлетится въ прахъ, хотя моя книга, если только она будетъ имѣть какую-нибудь цѣну, отъ этого нисколько не пострадаетъ; такъ какъ весь трудъ состоитъ въ примѣненіи теоріи» (v. II, р. 116). Черезъ недѣлю онъ писалъ ему же по этому поводу слѣдующее: «Въ статьѣ Уоллеса нѣтъ ничего, что не было бы изложено въ очеркѣ моей теоріи, который я написалъ въ 1844 г. и который былъ читанъ Гукеромъ около десяти лѣтъ назадъ. Около года назадъ я послалъ краткій очеркъ, копія съ котораго имѣется у меня, моихъ взглядовъ Аза-Грею, такъ что я совершенно справедливо могу сказать и доказать, что я ничего не заимствовалъ у Уойдеса. Мнѣ было бы чрезвычайно пріятно напечатать очеркъ моихъ общихъ взглядовъ въ десятокъ страницъ; но я не могу убѣдить себя, чтобы это было добросовѣстно съ моей стороны. Уоллесъ ничего не говоритъ о публикованіи и я прилагаю при семъ его письмо. Но такъ какъ я самъ не имѣлъ намѣренія публиковать какой бы то ни было очеркъ, то добросовѣстно ли будетъ съ моей стороны публиковать очеркъ теперь вслѣдствіе того, что Уоллесъ прислалъ мнѣ краткое изложеніе своего ученія? Я скорѣе готовъ сжечь всю мою книгу, чѣмъ допустить, чтобы онъ или кто-нибудь другой могъ подумать, что я дѣйствовалъ недостойнымъ образомъ. Какъ вы думаете, ужели присылка имъ мнѣ своей статьи не связываетъ мнѣ рукъ?… Если бы я могъ напечатать свой очеркъ съ сохраненіемъ собственнаго достоинства, то я завилъ бы, что къ этому меня побудило то, что Уоллесъ прислалъ мнѣ очеркъ своихъ общихъ заключеній, и я былъ бы очень радъ, если бы мнѣ дозволено было сказать, что я слѣдовалъ при этомъ вашему совѣту, уже давно данному мнѣ. Мы разнимся съ нимъ только въ томъ, что я пришелъ къ моимъ взглядамъ путемъ наблюденій надъ тѣмъ, что сдѣлалъ естественный подборъ для домашнихъ животныхъ. Мнѣ хотѣлось бы послать Уоллесу копію моего письма къ Аза-Грею, чтобы показать ему, что я не укралъ его доктрину. А, все-таки, я не могу сказать, чтобы публикованіе теперь не было дѣломъ низкимъ и недостойнымъ. Это было мое первое впечатлѣніе, согласно съ которымъ я и поступилъ бы, и теперь отступаю отъ него только въ письмѣ къ вамъ. Я безпокою васъ изъ-за такихъ пустыхъ вещей; но я не могу выразить, какъ я былъ бы вамъ благодаренъ за вашъ совѣтъ» (v. II, р. 117—118). Наконецъ, онъ предоставилъ все это дѣло на разрѣшеніе Ляйелля и Гукера, чтобы они устроили все по своему усмотрѣнію, какъ хотятъ сами, и онъ напередъ подчинялся ихъ рѣшенію. А они рѣшили такимъ образомъ: сдѣлать одну коллективную статью, состоящую изъ упомянутаго краткаго очерка теоріи Дарвина, изъ письма его къ Аза-Грею съ краткимъ изложеніемъ теоріи и, наконецъ, изъ присланной Дарвину статьи Уоллеса. Составленной такимъ образомъ изъ трехъ отдѣльныхъ частей коллективной статьѣ было дано такое общее заглавіе: О стремленіи видовъ производить разновидности и объ утвержденіи видовъ путемъ естественнаго подбора, и она была представлена Ляйеллемъ и Гукеромъ Линнеевскому обществу при письмѣ къ секретарю общества, разъяснявшемъ всѣ обстоятельства дѣла. Въ немъ названные ученые писали, между прочимъ: «Дарвинъ такъ высоко цѣнилъ взгляды, изложенные въ присланной ему статьѣ, что въ письмѣ къ Ляйеллю предложилъ обратиться къ Уоллесу и просить его согласія на немедленное напечатаніе его статьи. Мы вполнѣ одобрили этотъ поступокъ, во съ условіемъ, чтобы и самъ Дарвинъ не скрывалъ долѣе отъ публики, — что онъ очень склоненъ былъ сдѣлать (въ пользу Уоллеса), — и своего мемуара, который читалъ еще въ 1844 г. одинъ изъ васъ и съ содержаніемъ котораго мы оба были знакомы уже нѣсколько лѣтъ. Когда мы представили это Дарвину, онъ далъ намъ дозволеніе сдѣлать изъ его мемуара употребленіе, какое мы сочтемъ нужнымъ. Поступая такимъ образомъ и представляя мемуаръ Линнеевскону обществу, мы объявили Дарвину, что мы при этомъ имѣли въ виду не только относительныя права на первенство его самого и его друга, но и интересы науки вообще; такъ какъ мы признаемъ желательнымъ, чтобы взгляды, основанные на обширныхъ заключеніяхъ, выведенныхъ изъ фактовъ, и разрабатываемые въ теченіе многихъ лѣтъ, какъ можно скорѣе сдѣлались центральнымъ пунктомъ, изъ котораго могли бы исходить другіе, и чтобы пока ученый міръ будетъ ждать появленія полнаго сочиненія Дарвина, были одновременно опубликованы хоть нѣкоторые изъ руководящихъ результатовъ какъ его самого, такъ а его уважаемаго корреспондента». Коллективная статья была напечатана въ августовской книжкѣ журнала Линнеевскаго Общества за 1858 годъ.
Впослѣдствіи, когда уже было напечатано Происхожденіе видовъ, Дарвинъ писалъ Уоллесу: «Прежде чѣмъ говорить вамъ объ успѣхахъ, какіе дѣлаетъ теорія въ публикѣ, позвольте мнѣ высказать мое удивленіе тому благородному тону, которымъ вы говорите о моей книгѣ. Многіе люди въ вашемъ положеніи чувствовали бы хоть нѣсколько зависти или ревности. Но вы вполнѣ свободны отъ этого обыкновеннаго недостатка людей. За то вы ужь слишкомъ скромно говорите о себѣ. Если бы вы имѣли досугъ, вы написали бы сочиненіе такое же и даже, можетъ быть, лучшее, чѣмъ написалъ я» (v. II, р. 309). Съ своей стороны и Уоллесъ впослѣдствіи въ предисловіи къ одному изъ своихъ сочиненій напечаталъ слѣдующее: «Въ теченіе моей жизни я чувствовалъ — да и теперь чувствую — самое искреннее удовольствіе при мысли, что Дарвинъ задолго до меня началъ работу и что не мнѣ досталось на долю написать Происхожденіе видовъ. Я давно измѣрилъ мои собственныя силы и прекрасно знаю, что онѣ недостаточны для такой задачи. Люди, гораздо болѣе способные, чѣмъ я, со* гласятся, что и они не имѣютъ такого неутомимаго терпѣнія для того, чтобы накопить громадную массу самыхъ разнообразныхъ фактовъ, такого удивительнаго искусства пользоваться ими, такихъ обширныхъ и точныхъ физіологическихъ познаній, такого остроумія въ придумываніи и такого искусства въ производствѣ экспериментовъ, такого достойнаго удивленія, яснаго, убѣдительнаго и критическаго стиля изложенія, тѣхъ свойствъ, которыя въ ихъ гармоническомъ соединеніи сдѣлали Дарвина человѣкомъ, изъ всѣхъ нынѣ живущихъ ученыхъ наиболѣе способнымъ на великое дѣло, которое онъ предпринялъ и совершилъ» (приведено у Krause, 8. 86).
Вотъ какъ относились другъ къ другу два ученыхъ соперника, два ремесленника, занимавшіеся не только однимъ и тѣмъ же ремесломъ, но и одинаковою отраслью ремесла и даже однимъ и тѣмъ же издѣліемъ, теоріей происхожденія видовъ. Вотъ какова была ихъ jalousie de metier!
Подобные случаи, когда Дарвинъ опережалъ другихъ въ открытіи новыхъ фактовъ или въ новомъ объясненіи уже извѣстныхъ фактовъ, а другіе только опережали его опубликованіемъ этихъ фактовъ и объясненій, хотя они пришли къ нимъ гораздо позже Дарвина, повторялись неоднократно. Но такіе случаи Дарвинъ совершенно оставлялъ безъ вниманія и не заявлялъ о своихъ правахъ на первенство. Танъ, въ Автобіографіи онъ сознается, что для его суетности было очень непріятно и онъ всегда сожалѣлъ о томъ, что его опередили въ одномъ важномъ пунктѣ. Это именно было объясненіе вліяніемъ ледниковаго періода присутствія однихъ и тѣхъ же видовъ растеній и нѣкоторыхъ немногихъ животныхъ на далеко отстоящихъ одна отъ другой горныхъ вершинахъ. «Этотъ взглядъ, — говоритъ онъ, — нравился мнѣ до такой степени, что я подробно изложилъ его На бумагѣ, и, кажется, Гукеръ читалъ это изложеніе за нѣсколько лѣтъ до того, какъ Б. Форбесъ опубликовалъ свой знаменитый мемуаръ объ этомъ предметѣ. Въ тѣхъ немногихъ пунктахъ, въ которыхъ мы расходились съ нимъ, я думаю, что я былъ правъ. Я, конечно, никогда даже и не намекалъ въ печати, что я самостоятельно выработалъ этотъ взглядъ» (v. I, р. 88). Въ письмѣ къ Аза-Грею онъ такъ писалъ о томъ же предметѣ: «Наступившій ледниковый періодъ вытѣснилъ далеко на югъ всѣ живыя существа; средняя и даже южная Европа населилась арктическими формами; но когда возвратилось тепло, арктическія формы медленно взбирались на горы, по мѣрѣ того какъ послѣднія освобождались отъ снѣга, и мы видимъ теперь на ихъ вершинахъ остатки нѣкогда непрерывной флоры и фауны. Такова теорія Е. Форбеса, которую, сказать мимоходомъ, я выработалъ и изложилъ на бумагѣ за четыре года до того, какъ ее опубликовалъ Е. Форбесъ» (v. II, р. 135—136).
Нашелся, однако, безвѣстный ученый или собственно техникъ, Патрикъ Матью, который затѣялъ съ Дарвинымъ споръ о первенствѣ въ открытіи естественнаго подбора, и, несмотря на то, что доказательства его правъ на первенство были очень сомнительны и ничтожны, Дарвинъ очень снисходительно и любезно отнесся къ его претензіи и на его заявленіе напечаталъ слѣдующій отвѣтъ въ видѣ письма къ издателю Gardeners Chronicle: «Я былъ очень заинтересованъ сообщеніемъ Матью въ нумеръ вашего журнала отъ 7 апрѣля. Я охотно признаю, что онъ на много лѣтъ предупредилъ предложенное мною подъ именемъ естественнаго подбора объясненіе происхожденія видовъ. Я думаю, никто не удивится, что ни я, ни, повидимому, никто другой изъ натуралистовъ не слышали о взглядахъ Матью, такъ какъ они были изложены и появились въ приложеніи къ сочиненію Naval Timber and Arboriculture. Все, что я могу сдѣлать, это увѣрить Матью, что я находился въ полномъ невѣдѣніи объ его сочиненіи. Если потребуется второе изданіе моего сочиненія, то я помѣщу въ немъ вышеизложенное» (v. II, р. 302). ДѢйствительно, Дарвинъ исполнилъ этой увѣковѣчилъ, такимъ образомъ, память Матью, хотя это увѣковѣченіе не послужитъ къ чести и славѣ Матью, такъ какъ приведенные Дарвиномъ взгляды его и отрывочныя замѣчанія свидѣтельствуютъ только о значительной безцеремонности его притязаній и о томъ, что эти взгляды разнятся, какъ небо отъ земли, отъ дарвиновской теоріи, хотя Дарвинъ съ обычною ему снисходительностью и скромностью говоритъ, что хотя и есть различіе между его взглядами и Матью, но они не важны. Однако, Матью не удовлетворялся такимъ исходомъ дѣла и продолжалъ жаловаться на недобросовѣстность и несправедливость ученыхъ, считавшихъ отцомъ теоріи естественнаго подбора не его, Матью, а Дарвина.
Какъ Дарвинъ вообще относился къ своимъ предшественникамъ и одновременнымъ съ нимъ дѣятелямъ и какъ искренно желалъ отдать должное всякой самой скромной заслугѣ, это показываютъ историческіе очерки успѣховъ теоріи происхожденія видовъ, помѣщавшіеся во всѣхъ послѣдующихъ изданіяхъ его главнаго сочиненія. Какъ строго и скромно относился онъ къ себѣ, такъ онъ былъ щедръ на признанія и оцѣнку чужихъ заслугъ, чужихъ сочиненій, работъ, замѣчаній и выводовъ. Какъ въ его печатныхъ сочиненіяхъ, такъ и въ письмахъ мы находимъ вездѣ если не восторженныя, то, во всякомъ случаѣ, слишкомъ щедрыя похвалы другимъ; иногда даже кажется, что въ этихъ похвалахъ какъ будто звучитъ иронія или свѣтскій комплиментъ ничего не значащая вѣжливость. А, между тѣмъ, на дѣлѣ похвалы были совершенно искренни и служили выраженіемъ серьезнаго и правдиваго сужденія, что видно изъ того, что если онъ находилъ въ хваленомъ сочиненіи что-нибудь невѣрное, то прямо указывалъ на эту невѣрность, и хотя и скромно, но всегда возражалъ противъ нея. Такъ, напримѣръ, отвѣчая Уоллесу на его письмо съ замѣчаніями на впервые появившееся въ свѣтъ Происхожденіе видовъ, Дарвинъ пишетъ: «Ваше письмо доставило мнѣ большое удовольствіе и я вполнѣ согласенъ съ вами насчетъ того, какія части самыя сильныя и какія самыя слабыя. Вы говорите, что неполнота геологической лѣтописи самый слабый пунктъ;.однако же, я съ удовольствіемъ вижу, что между принявшими мою теорію гораздо больше геологовъ, чѣмъ спеціалистовъ по другимъ отраслямъ естествознанія, и мнѣ кажется, что геологи принимаютъ мою теорію легче, чѣмъ другіе натуралисты потому, что они привыкли дѣлать умозаключенія» (v. II, 309). И дѣйствительно, Ляйелль увѣрялъ Дарвина, что онъ вполнѣ раздѣляетъ положенія, высказанныя въ главѣ о неполнотѣ геологической лѣтописи. Объ одной журнальной статьѣ Уоллеса онъ пишетъ ему въ такомъ восторженномъ тонѣ: «Ваше изложеніе естественнаго подбора помоему неподражаемо-хорошо; никогда не бывало лучшаго излагателя, чѣмъ вы. Мнѣ также очень понравился вашъ разборъ разницы между нашими взглядами и ламарковскими» (v. III, р. 115). Но въ томъ же самомъ письмѣ онъ говоритъ: «Ваши выдержки изъ Кювье очень удивили меня. Хотя я не могу быть компетентнымъ судьею, однако, я больше расположенъ довѣрять Кроллю, чѣмъ вы». Далѣе, по вопросу о человѣкѣ, онъ говоритъ въ томъ же письмѣ: «Какъ вы, конечно, ожидаете, я страшно расхожусь съ вами, хотя мнѣ это очень прискорбно» (v. III, р. 115—6). Катрфажъ хлопоталъ объ избраніи Дарвина членомъ-корреспондентомъ французской академіи наукъ. Дарвинъ написалъ ему благодарственное письмо, въ которомъ, между прочимъ, говорилъ: «Я не могу не пожалѣть о томъ, что вы тратите ваше драгоцѣнное время на хлопоты о доставленіи мнѣ чести избранія, хотя и боюсь, судя по послѣднему времени, что всѣ ваши труды пропадутъ даромъ. Но каковъ бы ни былъ результатъ, я навсегда сохраню самое пріятное воспоминаніе о вашемъ сочувствіи и добротѣ, и это будетъ служить для меня утѣшеніемъ въ случаѣ моего неизбранія». За то въ постскриптѣ къ этому письму онъ заговорилъ уже другъ тономъ: «Относительно большой важности, какую вы придаете хожденію человѣка на двухъ ногахъ, въ то время какъ четверорукія ходятъ на четверенькахъ, я позволю себѣ напомнить вамъ, что, вѣдь, никто же не придаетъ особаго значенія большой разницѣ въ способахъ передвиженія и, слѣдовательно, въ строеніи между тюленемъ и наземными плотоядными или между почти двуногими кенгуру и другими двуутробными» (v. III, р. 154—5). Въ письмѣ къ Ляйеллю по поводу описанія его втораго путешествія по Соединеннымъ Штатамъ, находя крайне интереснымъ это описаніе, Дарвинъ высказалъ, однако, о немъ еще такое сужденіе: «Въ прочитанномъ доселѣ мною еще немного геологіи или естественной исторіи и это, можетъ быть, нѣсколько устыдитъ васъ. Ваши замѣчанія о всѣхъ соціальныхъ предметахъ поражаютъ меня какъ достойныя автора Основъ геологіи. Я, однако же (и я сознаю, что это предразсудокъ или гордость), если бы я написалъ Основы, то никогда не сталъ бы писать никакого путешествія; но, мнѣ кажется, я гораздо болѣе ревнивъ къ чести и славѣ Оского, чѣмъ вы сами» (v. I, р. 377). Тотъ же характеръ носитъ на себѣ и его переписка съ Аза-Греемъ. Въ письмахъ къ послѣднему Дарвинъ расточаетъ ему самыя преувеличенныя похвалы, которыя имѣютъ видъ какъ будто комплиментовъ; но вслѣдъ за этими похвалами слѣдуютъ обыкновенно возраженія очень серьезныя, иногда остроумныя и игривыя, а иногда даже довольно ѣдкія. Дарвинъ не хотѣлъ уступать ни на іоту въ своихъ воззрѣніяхъ и даже не хотѣлъ показать, что онъ можетъ отнестись снисходительно къ нераздѣляемому имъ мнѣнію, когда оно высказано любимымъ другомъ. Въ особенности они много спорили о цѣлесообразности. Дарвинъ совершенно отрицалъ цѣлесообразность въ прежнемъ значеніи, въ смыслѣ предсуществованія напередъ намѣченной цѣли; Аза-Грей отстаивалъ сначала такую цѣлесообразность и только послѣ долгихъ споровъ сталъ смотрѣть на цѣлесообразность съ Дарвиновой точки зрѣнія. Такъ, въ одномъ изъ писемъ Дарвинъ пишетъ ему: «Еще одно слово о „предначертанныхъ законахъ“ и „предначертанныхъ результатахъ“. Я вижу птицу, которая нужна мнѣ для ѣды, беру ружье и убиваю ее. Я это дѣлаю съ предначертаннымъ намѣреніемъ. Ни въ чемъ неповинный и добрый человѣкъ стоитъ во время грозы подъ деревомъ и грозою убиваетъ его. Ужели вы думаете (и я очень желалъ бы знать вашъ отвѣтъ), что Богъ предначерталъ убить этого человѣка? Многіе или даже большинство думаютъ такимъ образомъ; но я не могу такъ думать и не думаю. А если же вы такъ думаете, то скажите, когда ласточка съѣдаетъ комара, ужели вы думаете, что Богъ предначерталъ, чтобы эта самая ласточка съѣла именно этого комара и въ это самое данное мгновеніе? По моему мнѣнію, все, что въ настоящемъ случаѣ можетъ быть сказано о человѣкѣ, вполнѣ приложимо и къ комару. Если же заранѣе не была предначертана смерть ни того, ни другого, то я не жижу основанія думать, что и ихъ первое рожденіе или произведеніе тоже Сыло предначертаннымъ» (v. I, р. 314—5). Въ другомъ письмѣ тоже по поводу цѣлесообразности онъ пишетъ: "Ужь если есть что-нибудь цѣлесообразно предначертанное, то это, конечно, человѣкъ; «внутреннее сознаніе» «хотя это тоже ложный руководитель) говоритъ намъ это; однако же, я никакъ не могу допустить, чтобы зачаточные соски на грудяхъ у мужчинъ были предначертаны и созданы цѣлесообразно. Если бы даже я сказалъ, что признаю это, то я признавалъ бы такимъ же неимовѣрнымъ образомъ, какъ правовѣрные признаютъ… нѣкоторые догматы» (v. II, р. 382).
Та же добросовѣстность и деликатность натуры Дарвина сказывалась и въ его строгихъ и строго соблюдавшяхся правилахъ относительно переписки. Онъ былъ невообразимо точнымъ, усерднымъ и аккуратнымъ корреспондентомъ и относился къ получаемымъ письмамъ какъ идеальный чиновникъ относится къ бумагамъ: всякое письмо регистрировалось и на всякое непремѣнно посылался отвѣтъ. Сынъ разсказываетъ, что когда отцу приходилось писать много писемъ или длинныя письма, то онъ диктовалъ ихъ по черновому наброску, написанному изъ экономіи бумагою на задней чистой сторонѣ рукописей или корректуръ; и эти наброски были иногда до того неразборчивы, что онъ даже самъ не могъ ихъ разбирать. РѢшительно всѣ получаемыя имъ письма онъ сохранялъ; эту привычку, по его словамъ, онъ заимствовалъ отъ своего отца и увѣрялъ, что она принесла ему большую пользу. А онъ получалъ невообразимую массу писемъ, и въ числѣ ихъ попадались не только глупыя и вздорныя, но еще назойливыя, неделикатныя, даже просто наглыя. Но даже и такія письма онъ не оставлялъ безъ отвѣта и, по разсказамъ сына, часто говаривалъ, что если бы онъ не отвѣтилъ на эти письма, то это бы потомъ лежало у него на совѣсти (v. I, р. 119). Да еще какъ отвѣчалъ, — деликатно, серьезно, съ полнымъ уваженіемъ къ корреспонденту и безъ малѣйшей тѣни намека на его назойливость! Ученые, не составляющіе и одной десятой дарвиновской величины, навѣрное, бросаютъ всѣ такія письма въ корзину или въ печку. Одинъ незнакомецъ писалъ ему, что желалъ бы въ одномъ пріятельскомъ кружкѣ, дебатировавшемъ всевозможные вопросы, изложить эволюціонную теорію, но, будучи очень занятъ, не имѣетъ времени для чтенія и потому проситъ сообщить ему письменно краткій очеркъ теоріи. Сынъ сообщаетъ, что даже этотъ удивительный молодой человѣкъ получилъ вѣжливый отвѣтъ, хотя въ немъ, все-таки, было мало матеріала для его ученаго спича пріятелямъ. Находились люди, которые приставали къ нему съ письменными вопросами относительно его религіозныхъ убѣжденій и о томъ, согласуется ли его теорія съ религіей? И, несмотря на то, что Дарвинъ вообще не любилъ высказываться по религіознымъ вопросамъ, особенно поставленнымъ рѣзко и въ упоръ, онъ, все-таки, давалъ отвѣты и на такія письма. Такъ, на подобные запросы какого-то голландскаго студента онъ писалъ: «Вы, надѣюсь, извините меня, что я такъ долго не отвѣчалъ вамъ, если я скажу, что уже давно хвораю и въ настоящее время нахожусь не дома. На вашъ вопросъ нельзя отвѣчать кратко; и я не увѣренъ, могъ ли бы я вообще отвѣтить на него, если бы даже сталъ писать подробно». Но при всемъ томъ онъ, все-таки, высказалъ ему свой взглядъ на извѣстныя философскія доказательства существованія Бога. На такіе же запросы какого-то нѣмецкаго студента онъ поручилъ отвѣтить одному изъ сыновей, который написалъ: «Дарвинъ проситъ меня сообщить вамъ, что онъ получаетъ такъ много писемъ, что не въ состоянія самъ отвѣчать на всѣ ихъ. Онъ думаетъ, что теорія эволюціи вполнѣ совмѣстима съ вѣрою въ Бога; но вы должны помнить, что разныя лица различнымъ образомъ опредѣляютъ то, что они разумѣютъ подъ словомъ Богъ». Но нѣмецъ не удовлетворился этимъ отвѣтомъ и вторично обратился къ Дарвину съ тѣмъ же запросомъ. И долготерпѣливый Дарвинъ отвѣтилъ и на вторичный запросъ. «Я, — писалъ онъ, — очень занятой, старый и больной человѣкъ и не могу удосужиться, чтобы отвѣтить подробно на ваши вопросы, да едва ли и можно отвѣтить на нихъ» (у. I. р. 307). Но, все-таки, онъ и здѣсь кратко высказалъ свой взглядъ на христіанство, на откровеніе и на будущую жизнь.
Все было гармонично въ этой великой натурѣ; величію ума и характера въ Дарвинѣ вполнѣ соотвѣтствовало величіе его любвеобильнаго и добраго сердца. Его переписка краснорѣчиво говоритъ о томъ, какія нѣжныя и трогательныя чувства расположенія, привязанности и преданности онъ питалъ къ своимъ друзьямъ. И всѣ эти глубокія чувства выражались у него безъ сильныхъ фразъ, безъ аффектаціи, а чрезвычайно просто, просто до невѣроятности, до дѣтской нѣжности. Вотъ нѣсколько обращиковъ. Въ 1853 г. Дарвинъ за свои ученыя заслуги получилъ медаль отъ лондонскаго королевскаго общества, о чемъ ему было сообщено вице-президентомъ общества полковникомъ Сабиномъ, а также и Гукеромъ. Послѣднему онъ написалъ по этому поводу такое письмо: «Изъ писемъ, полученныхъ мною сегодня утромъ, я раскрылъ, прежде всего, письмо отъ полковника Сабина; содержаніе его было, конечно, для меня большимъ сюрпризомъ, и хотя письмо было весьма любезное, однако, почему-то меня весьма мало заняло извѣстіе, сообщенное въ немъ. Затѣмъ я раскрылъ ваше письмо, и такова сила теплоты, дружбы и доброты со стороны того, кого любишь, что тотъ же самый фактъ, сообщенный такъ, какъ сообщили его вы, заставилъ мое сердце горѣть и трепетать отъ удовольствія. Вѣрьте мнѣ, я никогда не забуду удовольствія, которое доставило мнѣ ваше письмо. Такая сердечная и нѣжная симпатія гораздо дороже всѣхъ медалей, когда-либо вычеканенныхъ или имѣющихъ быть вычеканенными. Еще разъ благодарю васъ, мой дорогой Гукеръ. Я надѣюсь, что Линдлей (извѣстный ботаникъ) никогда не узнаетъ о томъ, что онъ былъ соискателемъ противъ меня; и это дѣйствительно почти смѣшно, что онъ не получилъ медали гораздо раньше меня (вы, конечно, не передадите никому, что я вамъ сказалъ это, такъ какъ мои слова могутъ счесть за аффектацію, только, конечно, не вы, а другіе). Я вполнѣ увѣренъ, что вы поступили справедливо, предложивши его; и, однако же, вы такой хорошій, милый и добрый человѣкъ, что радуетесь тому, что эта честь оказана мнѣ. Если это дѣло доставило мнѣ удовольствіе, то этимъ почти исключительно я обязанъ вамъ» (v. I, р. 388—9). У Геккеля родился сынъ; увѣдомляя объ этомъ Дарвина, онъ сообщилъ, что ребенокъ очень ловко дѣйствуетъ пальцами ногъ и можетъ держать ими ложку, какъ обезьяна. На это письмо Дарвинъ отвѣтилъ такимъ образомъ: «Я долженъ опять писать вамъ и, притомъ, по двумъ причинамъ. Во-первыхъ, чтобы поблагодарить васъ за ваше письмо о вашемъ ребенкѣ, который вполнѣ очаровалъ какъ меня, такъ и мою жену. Я отъ души поздравляю васъ съ его рожденіемъ. Какъ я помню изъ своего опыта, я былъ удивленъ тѣмъ, какъ скоро развиваются родительскіе инстинкты, и въ васъ они, кажется, необыкновенно сильны. Я знаю хорошо взглядъ на „заднія ножки“ беби; но, мнѣ кажется, вы первый отецъ, который когда-либо торжествовалъ по поводу сходства въ движеніяхъ ребенка „ъ движеніями обезьянки. И что скажетъ г-жа Геккель о такихъ ужасныхъ доктринахъ? Я надѣюсь, что большіе голубые глаза и принципы наслѣдства сдѣлаютъ изъ вашего ребенка, подобно вамъ, естествоиспытателя; но, насколько я могу судить по моему собственному опыту, вы, навѣрное, удивитесь, когда увидите, какъ весь душевный складъ нашихъ дѣтей измѣняется съ годами. Маленькое дитя и то же дитя, приближающееся къ совершеннолѣтію, иногда разнятся между собою такъ же сильно, какъ куколка и бабочка“ (С. Darwin, Krause, S. 159—60).
Для Дарвина было истиннымъ наслажденіемъ оказать кому-либо помощь ученымъ ли содѣйствіемъ, совѣтами, указаніями или, наконецъ, матеріальною поддержкой. Въ то время, какъ Дарвинъ стоялъ въ апогеѣ извѣстности, славы и матеріальнаго довольства (1879 г.), его другъ и сотрудникъ Уоллесъ находился въ довольно стѣснительномъ матеріальномъ положеніи. Обсуждая средства помочь ему-и боясь оскорбить его деликатность частною помощью, Дарвинъ пришелъ къ мысли выхлопотать ему отъ правительства государственную пенсію; онъ вмѣстѣ съ друзьями энергично взялся за это дѣло и достигъ своей цѣли. Гладстонъ, стоявшій тогда во главѣ министерства, очень любезнымъ письмомъ увѣдомилъ Дарвина, что его желаніе исполнено, и Дарвинъ былъ глубоко обрадованъ этимъ. Въ 1880 г. его ученый другъ, извѣстный Фрицъ Миллеръ, находившійся тогда въ Бразиліи, сильно пострадалъ вслѣдствіе наводненія, лишился всего имущества и едва спасся самъ. Получивъ извѣстіе объ этомъ, Дарвинъ немедленно написалъ его брату Гер. Миллеру слѣдующее письмо: „Я получилъ отъ д-ра Эрнста (Краузе) письмо, въ которомъ онъ сообщаетъ объ ужасной опасности во время наводненія, угрожавшей жизни вашего достойнаго удивленія брата Фрица. Я радъ, что не погибъ никто изъ его семейства. Вѣроятно, онъ много потерялъ своихъ книгъ, микроскоповъ, инструментовъ и другого имущества. Если онъ много пострадалъ въ этомъ отношеніи, то мнѣ доставило бы большое удовольствіе дозволеніе помочь ему какими-нибудь 50 или 100 фунтами стерлинговъ. Эта сумма была бы послана единственно въ интересахъ науки, чтобы вслѣдствіе потери его имущества не пострадала наука. Я прошу васъ оказать мнѣ большую любезность и сообщить мнѣ поскорѣе вашъ совѣтъ. Для меня ничего не могло бы быть прискорбнѣе, какъ обидѣть вашего брата, и ничто не могло бы доставить мнѣ такого удовольствія, какъ быть въ состояніи помочь ему хоть не много въ какомъ-нибудь отношеніи. Пожалуйста дайте мнѣ знать поскорѣе“ (Krause, S. 213). Геккель, задумавъ ученое путешествіе въ Индію и Цейлонъ, просилъ средствъ на это путешествіе изъ капитала имени Гумбольдта, предназначеннаго именно для такихъ цѣлей; но завѣдующіе капиталомъ отказали Геккелю. Узнавъ объ этомъ, Дарвинъ немедленно вызвался дать отъ себя средства для задуманнаго Геккелемъ путешествія; но его предложеніе не было принято. Профессоръ Джуддъ такъ разсказываетъ объ одномъ изъ своихъ визитовъ Дарвину въ его послѣдніе годы». «Онъ говорилъ мнѣ, что въ послѣднее время его доходы сильно возросли, между тѣмъ какъ потребности его остались тѣ же, и потому онъ очень бы желалъ пожертвовать свои сбереженія на дѣло развитія геологіи или біологіи. Онъ самымъ трогательнымъ образомъ говорилъ о томъ, что своимъ счастьемъ и славой онъ обязанъ естественнымъ наукамъ, которыя служили для него утѣшеніемъ въ жизни, которая иначе была бы болѣзненнымъ существованіемъ, и онъ просилъ меня указать ему, если я знаю, какое-нибудь изслѣдованіе, которому можно было бы помочь нѣсколькими сотнями фунтовъ, такъ какъ для него было бы большимъ удовольствіемъ сознавать, что онъ содѣйствовалъ прогрессу науки. При этомъ онъ сообщилъ мнѣ, что онъ обращался съ тѣми же предложеніями къ Гукеру и Гексли относительно ботаники и зоологіи. Я былъ пораженъ тѣмъ одушевленіемъ и тѣмъ глубокимъ волненіемъ, съ какимъ онъ говорилъ о своей признательности къ наукѣ и о своемъ желаніи содѣйствовать ея интересамъ» (v. III, р. 352—3). Послѣ совѣтовъ съ друзьями Дарвинъ остановился "на мысли издать систематическій списокъ всѣхъ извѣстныхъ растеній, составляемый при ботаническомъ садѣ въ Кью, и принялъ на свой счетъ всѣ значительные расходы, которыхъ потребуетъ это изданіе подъ названіемъ Nomenclator Botanicus Darwinianus, составляемое по образцу извѣстнаго творенія Бентама и Гукера Genera Plantarum.
Сынъ Дарвина Френсисъ въ своей книгѣ слишкомъ скроменъ и скупъ въ сообщеніи свѣдѣній объ его семейныхъ отношеніяхъ и не напечаталъ ни одного интимнаго, чисто-семейнаго письма своего отца. Но, судя по всему, не трудно догадаться, какимъ семьяниномъ долженъ былъ быть этотъ великій человѣкъ. Для характеристики силы и нѣжности его чувствъ можно привести слѣдующій отрывокъ изъ его дневника по поводу смерти его маленькой дочери; въ немъ любопытно рисуется отецъ я вмѣстѣ естествоиспытатель, желающій анализировать свое горе и старающійся припомнить и запечатлѣть черты милаго, навѣки утраченнаго образа. «Наше бѣдное дитя, Анна, родилась въ, Гоуэръ-Стритѣ 2 марта 1841 г. и умерла въ Малвернѣ въ полдень 23 апрѣля 1851 г. Я пишу эти строки, такъ какъ думаю, что въ послѣдующіе годы, если будемъ живы, записанныя теперь впечатлѣнія дадутъ возможность болѣе живо вспомнить ея характерныя Черты. Съ какой бы стороны я ни сталъ припоминать ее, прежде всего, мнѣ представляется ея граціозная рѣзвость, сдерживаемая двумя другими качествами ея, именно ея чувствительностью, которой посторонніе легко могли не замѣтить, и ея расположеніемъ къ нѣжнымъ привязанностямъ. Все лицо ея сіяло живостью и весельемъ, которыя придавали каждому ея движенію такъ много граціи, жизни и силы. Смотрѣть на нее составляло истинное наслажденіе. Я и теперь какъ будто вижу передъ собою ея дорогое личико, когда она, по обыкновенію, сбѣжитъ ко мнѣ внизъ, потихоньку утащивши для меня щепотку нюхательнаго табаку, причемъ все ея существо сіяетъ удовольствіемъ оттого, что она доставляетъ удовольствіе мнѣ. Даже во время игры съ родственницами, когда, бывало, рѣзвость ея подчасъ переходила въ шалости, — одного моего взгляда, не такого, въ которомъ бы выражалось неудовольствіе (нѣтъ, слава Богу, я никогда такъ не глядѣлъ на нее), но просто взгляда, въ которомъ не было выраженія сочувствія, было уже достаточно, чтобы на нѣсколько минутъ измѣнился весь ея видъ. Другая черта ея характера, вслѣдствіе которой ея рѣзвость и живость доставляли намъ такъ много наслажденія, была ея ласковость и способность къ горячей привязанности. Когда она была еще очень маленькой, это выражалось тѣмъ, что, лежа въ постели съ матерью, она не отнимала отъ нея ручонокъ и начинала безпокоиться, если не чувствовала около себя матери; и даже въ послѣднее время, уже будучи больной, она подолгу ласкала руку матери. Иногда, когда ей дѣлалось очень дурно, мать ложилась подлѣ нея, и это производило на нее такое успокоительное дѣйствіе, какого не произвело бы ни на одного изъ прочихъ нашихъ дѣтей. И со мной она всегда готова была провозиться хоть цѣлый часъ, расчесывала мои волосы, „чтобы они были красивѣе“, какъ выражалась она, моя бѣдная дорогая любимица, или разглаживала мой воротникъ и обшлага, — словомъ, такъ или иначе ласкала меня. При своей рѣзвости, умѣряемой ласковостью и привязчивостью, она была также необыкновенно сердечна, откровенна, пряма, естественна и безъ малѣйшей тѣни скрытности. Все ея существо было чисто и прозрачно. Глядя на нее, я всегда думалъ, что во всякомъ случаѣ мы будемъ имѣть подъ старость хоть одно любящее существо, которое ничто не будетъ въ состояніи измѣнить. Всѣ ея движенія были полны силы, жизни и всегда граціозны. Когда, бывало, мы гуляемъ съ ней вмѣстѣ по нашей песочной аллеѣ, она, хотя бы я шелъ и очень скоро, всегда была впереди меня, бѣгая и прыгая самымъ граціознымъ образомъ съ лицомъ, сіяющимъ все время самою нѣжною улыбкой. Бывало иногда, что она кокетливо шутила со мной, что я теперь вспоминаю съ величайшимъ удовольствіемъ. Она часто употребляла преувеличенныя выраженія, а я, подшучивая надъ нею, еще болѣе преувеличивалъ то, что она сказала; въ этихъ случаяхъ какъ мнѣ памятны ея легкое покачиваніе головой и восклицаніе: „Ахъ, папа, какъ вамъ не стыдно!“ Во время ея послѣдней непродолжительной болѣзни поведеніе ея было буквально ангельское. Она никогда не жаловалась, ни разу не разсердилась, была внимательна къ другимъ, всегда благодарила горячо и нѣжно за все сдѣланное для нея. Когда она уже до того ослабѣла, что едва могла говорить, то, все-таки, хвалила все, что ей давали, и разъ про поданный ей чай выразилась, что онъ „удивительно хорошъ“. Когда я подалъ ей воды, она сказала: „очень вамъ благодарна“, и это, кажется, были послѣднія слова, слетѣвшія съ ея дорогихъ устъ и обращенныя ко мнѣ. Мы потеряли радость нашего дома и утѣшеніе въ нашей старости. О, если бы она могла знать теперь, какъ глубоко и какъ нѣжно мы все еще любимъ и всегда будемъ любить ея дорогое веселое личико! Да будетъ благословеніе надъ нею! Апрѣля 30, 1851 г.» (v. I, р. 132—3).
Въ широкомъ и любвеобильномъ сердцѣ Дарвина было мѣсто и для любви, настоящей любви къ животнымъ и даже къ растеніямъ. Изъ животныхъ онъ особенно любилъ собакъ. Сынъ въ трогательныхъ выраженіяхъ разсказываетъ, какъ его отецъ былъ привязанъ къ своей любимой собакѣ, какъ онъ былъ добръ, внимателенъ и даже нѣженъ съ нею, съ какимъ терпѣніемъ исполнялъ всѣ ея желанія и прих, оти и какъ за то и она была привязана къ нему, какъ мучилась въ его отсутствіе и т. д. Почти такую же любовь онъ питалъ и къ растеніямъ. Въ Автобіографіи онъ говоритъ: «Мнѣ всегда нравилось повышать растенія и ихъ мѣсто въ ряду организованныхъ существъ, и потому я чувствовалъ большое удовольствіе, когда мнѣ удавалось показать, какъ разнообразны и какъ удивительно цѣлесообразны движенія верхушки корня» (v. I, р. 98). По этимъ разсчитаннымъ, точно какъ будто разумнымъ движеніямъ корешка Дарвинъ сравниваетъ растеніе съ животнымъ. «Корешокъ, — говоритъ онъ, — можно сравнить съ роющимся животнымъ, напримѣръ, съ кротомъ, который стремится проникать въ почву въ вертикальномъ направленіи. Постояннымъ движеніемъ головы изъ стороны въ сторону или же круговымъ движеніемъ онъ нащупываетъ каждый камешекъ или всякое другое препятствіе и чувствуетъ всякое измѣненіе въ твердости почвы и уклоняется отъ этой стороны. Когда на одной сторонѣ земля влажнѣе, чѣмъ на другой, то онъ направляется къ болѣе влажной сторонѣ, какъ къ лучшему мѣсту охоты. Но при всемъ этомъ послѣ каждаго изслѣдованія чувство тяжести даетъ ему возможность снова продолжать свое вертикальное движеніе и проникать дальше въ глубину» (у Каруса, стр. 189). Тотъ же результатъ, т.-е. приближеніе растеній къ животнымъ, имѣли и другія его работы, показавшія, что растенія плотоядны и питаются на манеръ животныхъ, что они имѣютъ сонъ и т. п. Въ послѣдніе годы жизни онъ обратилъ вниманіе на чувствительныя растенія, и очень жаль, что это было въ то время, когда дни его уже были сочтены. На этомъ послѣднемъ случаѣ можно наглядно видѣть силу и плодотворность научныхъ импульсовъ, которые давалъ Дарвинъ. Займись онъ раньше чувствительными растеніями, мы имѣли бы если не окончательное рѣшеніе вопроса о нихъ, то громадную массу фактовъ, любопытныхъ выводовъ и обобщеній, какіе мы имѣемъ теперь о плотоядныхъ растеніяхъ, о движеніяхъ растеній, объ оплодотвореніи растеній при посредствѣ насѣкомыхъ, о вьющихся растеніяхъ и т. д. И что всего цѣннѣе, эта масса новыхъ знаній обогатила бы не однихъ только ученыхъ спеціалистовъ, но проникла бы въ публику, стала бы достояніемъ всѣхъ общеобразованныхъ людей. Потому что всѣ большія сочиненія и работы Дарвина имѣли то рѣдкое и драгоцѣнное свойство, что они одинаково были интересны какъ для спеціалистовъ, такъ и для публики, что они для послѣдней были столь же заманчивы и доступны, какъ для первыхъ. И затѣмъ сочиненіе Дарвина о чувствительныхъ растеніяхъ намѣтило бы много пунктовъ, нуждающихся въ дальнѣйшей разработкѣ, поставило бы много вопросовъ и задачъ, требующихъ рѣшенія, и тѣмъ вызвало бы цѣлую литературу объ этомъ интересномъ вопросѣ, который и по настоящее время остается темнымъ и только изрѣдка и мимоходомъ затрогивается спеціалистами. По разсказамъ сына, Дарвинъ чувствовалъ нѣжную привязанность даже къ извѣстнымъ особямъ растеній, напримѣръ, къ одной маленькой голубой лобеліи. Своихъ любимцевъ онъ воображалъ живыми и чувствующими существами, касался ихъ руками, точно гладилъ и ласкалъ ихъ, даже обращался къ нимъ съ словами, то хвалилъ, то порицалъ ихъ, если при опытахъ надъ ними они не слушались его и дѣлали не то, чего онъ хотѣлъ отъ нихъ, какъ, напримѣръ, одна мимоза ухитрялась вылѣзать листьями изъ бассейна воды, въ которой онъ хотѣлъ держать ее погруженною. «Удивляясь цвѣтамъ, — говоритъ о немъ сынъ, — онъ часто смѣялся надъ блѣдностью красокъ въ искусствахъ и противупоставлялъ имъ яркіе цвѣта природы. Я очень любилъ, бывало, слушать его, какъ онъ удивляется красотѣ какого-нибудь цвѣтка; это было что-то вродѣ благодарности самому цвѣтку и личной любви къ его нѣжной формѣ и цвѣту. Я помню, какъ онъ ласково касался тѣхъ цвѣтковъ, которые ему нравились; это было такое же простодушное удивленіе, какое можетъ чувствовать ребенокъ» (v. I, р. 117).