Цыган (Джеймс)/ДО

Цыган
авторъ Джордж-Пэн-Райнсфорд Джеймс, пер. Андрей Иванович Кронеберг

Оригинал: англ. The Gipsy, опубл.: 1837. — Перевод опубл.: 1849. Источникъ: "Современникъ", №№ 9—12, 1849. az.lib.ru

Цыганъ.

РОМАНЪ Д. П. Р. ДЖЕМСА.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА I.

Въ эпоху всемірной исторіи, когда часы, съеживаясь мало-по-малу изъ почтеннаго объема рѣпы въ тщедушную пластинку полкроны, достигли переходной формы сливы, — когда четвероногія предпочитались пару и паруса были необходимы для судовъ, — когда Чатамъ и Блакстонъ выступали въ сенатѣ и судѣ, а Гольдсмитъ, Джонсонъ, Бурке, Куперъ, Реймольдсъ, Робертсонъ, Юмъ и Смоллетъ только-что начали пролагать широкую дорогу наукъ и искусствъ, — въ этотъ темный періодъ времени случились въ графствѣ, котораго мы не назовемъ, событія, составляющія предметъ нашего разсказа.

Читатель ожидаетъ можетъ быть точнѣйшаго опредѣленія мѣста и времени, чтобы узнать, о комъ идетъ рѣчь. Но подобная откровенность тутъ не у мѣста, во-первыхъ потому, что это исторія чисто семейная, мало зависящая отъ мѣстности, а во-вторыхъ потому, что когда тождество дѣйствующихъ въ разсказѣ лицъ съ дѣйствительно жившими сомнительно, авторъ можетъ обращаться съ ними вольнѣе, нежели когда оно ясно и опредѣлено. Пословица говоритъ конечно: «бросьте въ толпу колпаки, всякій признаетъ своимъ тотъ, который придется ему по головѣ»; однако же никому не хочется видѣть свое имя написаннымъ на дурацкомъ колпакѣ и перейти съ этимъ аттрибутомъ въ исторію, для назиданія потомковъ.

Итакъ, однажды вечеромъ, ранней осенью, въ описанную нами эпоху, два всадника ѣхали по дорогѣ, окруженной ландшафтомъ, отъ котораго не хочется глазъ отвести, т. е. ландшафтомъ чисто англійскимъ. Характеръ англійской мѣстности, несмотря на тысячи своихъ видоизмѣненій, отличенъ отъ всѣхъ прочихъ. Виды на всемъ протяженіи Англіи разнообразнѣе и живописнѣе, нежели гдѣ бы то ни было на земномъ шарѣ, но всѣ отмѣчены чѣмъ-то особеннымъ, англійскимъ. Это не повтореніе, не однообразіе, но общая гармонія; горы и долины, поля и лѣса, группы хижинъ на берегу чистаго ручья, и города, оживляющіе вокругъ себя цѣлую область, — все покрыто какимъ-то свѣжимъ англиканизмомъ; это тоже самое, что особенный характеръ въ великомъ композиторѣ, отражающійся во всѣхъ его твореніяхъ, отъ реквіема до легкой аріи; этотъ англиканизмъ придаетъ всѣмъ предметамъ какое-то единство, и каждой мѣстности индивидуальный смыслъ.

Всадники ѣхали по обширному лѣсу, и можно бы подумать, что лѣсъ, по самой натурѣ своей, ничѣмъ не можетъ отличаться отъ лѣсовъ другихъ странъ; но стоило только взглянуть вокругъ, чтобы въ ту же минуту узнать, въ какой части свѣта растутъ эти деревья. Песчаная, ровная, чистая и прямая дорога сбѣгала по отлогому скату холма, на цѣлую милю разстилаясь передъ глазами. Почва, покрытая лѣсомъ, слегка возвышалась по обѣ стороны; но возвышеніе это начиналось не ближе, какъ шаговъ за сто отъ дороги, такъ-что среди лѣса пролегала широкая открытая полоса, подернутая мелкою травою, и только кое-гдѣ прерываемая то ямою, то старымъ дубомъ, выступившимъ впередъ и раздвинувшимъ надъ ней свои вѣтви. Вправѣ журчала рѣченка, прорывшая себѣ глубокое русло въ травѣ и пробиравшаяся къ большой рѣкѣ въ долинѣ мили 38 двѣ оттуда; влѣво взоръ могъ свободно блуждать среди высокихъ, отдѣльныхъ стволовъ и слѣдить то за неподвижнымъ оленемъ, то за ланью, легко и граціозно, какъ дама на паркетѣ, несущеюся по росистой зелени, пока не терялась наконецъ въ зеленой чащѣ дикопереплетенныхъ вѣтвей и листьевъ.

Подъ рѣдкими дубами, за опушкѣ лѣса, вдоль закраинъ песчаныхъ ямъ, виднѣлось съ поддюжины грязныхъ сѣрыхъ кусковъ полотна величиною не больше салфетки, натянутыхъ на палкахъ и подставкахъ разнаго рода: они служили жилищами для пяти или шести семействъ дикаго, смуглаго племени, существованіе и исторія котораго принадлежатъ къ числу самыхъ странныхъ явленій, окружающихъ насъ во вседневной жизни и при всемъ томъ мало побуждающихъ насъ къ изслѣдованію. У входа въ два или три изъ этихъ шалашей сидѣло нѣсколько цыганокъ въ соломенныхъ шляпахъ, красныхъ плащахъ и шолковыхъ платкахъ; на сухихъ морщинистыхъ лицахъ вѣдьмоподобныхъ старухъ виднѣлись ясные слѣды многолѣтнихъ странствованій и жизни, полной приключеній; зато на другихъ горѣлъ жаркій румянецъ здоровья и молодости, и черные глаза ихъ, не омраченные ни горемъ, ни недугомъ, сверкали какъ самоцвѣтные камни: то были представительницы красивой націи, давно утратившей свое могущество, — націи, отъ которой остались только обломки, какъ отъ корабля, разбитаго бурею временъ.

Въ одномъ мѣстѣ, среди бѣлѣющей золы и перьевъ, незаконно ощипанныхъ съ пѣтуховъ и каплуновъ, кипѣлъ на огнѣ котелъ. Вокругъ старухи, предсѣдательствовавшей за котломъ, лежало въ спокойныхъ позахъ нѣсколько цыганъ, закутанныхъ большею частью въ такіе широкіе кафтаны, что нельзя было не предположить одного изъ двухъ: или что они сшиты для другихъ, или что настоящіе владѣльцы ихъ съежились. Вокругъ этой группы рѣзвились и играли полунагія дѣти — подростающее поколѣніе будущихъ бродягъ и негодяевъ.

Все это: лѣсъ, дорога, ручей и цыганскій таборъ, было облито пурпурными лучами заходящаго солнца. Длинныя тѣни разстилались по землѣ до самой подошвы холма. Тамъ, гдѣ мѣстность, слегка возвышаясь на половинѣ ската, давала больше простора свѣту, ѣхали, какъ уже сказано, два всадника, появленіе которыхъ тотчасъ обратило на себя вниманіе цыганъ. Въ послѣднее время, и въ особенности въ этой странѣ, начали строже присматривать за бродягами, и естественнымъ слѣдствіемъ этого было то, что цыгане и нищіе видѣли почти въ каждому человѣкѣ своего врага^[1].

Зоркіе цыгане мигомъ смекнули, что имъ нечего бояться проѣзжихъ, въ которыхъ не было ничего похожаго на бальи или констебля. Одинъ изъ нихъ, былъ юноша лѣтъ двадцати шести, красивый лицомъ, стройный, смуглый и блѣдный. Замѣчательно хороши была глаза его; губы и подбородокъ очерчены изящно; онъ правилъ лошадью ловко и искусно, и во всей наружности его выражалось какое-то достоинство. Товарищъ его былъ старше, выше ростомъ и крѣпче сложеніемъ. Ему было года тридцать два или три; росту онъ былъ шести футовъ, и рѣдко можно было встрѣтить наружность, въ которой бы такъ ясно выражалась сила и не было ничего грубаго. Онъ ѣхалъ на темногнѣдомъ конѣ и сидѣлъ въ сѣдлѣ, какъ-будто провелъ на немъ полжизни. Глядя издали, съ какимъ спокойствіемъ и ловкостью — признаками силы и навыка, съѣзжалъ онъ съ пригорка, можно было подумать, что и лицо у него рѣдкой красоты. Но ожиданіе это исчезало при его приближеніи, и статный молодецъ являлся обладателемъ одного изъ самыхъ безобразныхъ лицъ.

Благодаря Дженнеру и прививанью коровьей оспы, мы, англичане, отличаемся теперь красотою не хуже другихъ жителей Европы; но въ эпоху нашего разсказа оспопрививанье было еще неизвѣстно, и каковъ бы ни былъ собою нашъ всадникъ въ молодости, оспа разрушила на лицѣ его всѣ слѣды красоты, исключая глазъ, пощаженныхъ болѣзнью какъ-будто только затѣмъ, чтобы онъ не сдѣлался вполнѣ ужаснымъ. Сверкающій взглядъ его былъ истинно прекрасенъ, но походилъ на красоту Пальмиры, окруженную дикою степью. Лицо его выражало, впрочемъ, доброту, и это искупало многое; съ перваго взгляда вы невольно чувствовали, что передъ вами человѣкъ прямой и честный; но при всемъ томъ, пораженные его безобразіемъ, вы невольно думали: «какъ жаль!»

Оба всадника были въ платьѣ военнаго покроя. Въ то время не считалось неприличнымъ являться въ мундирѣ своего полка, но, несмотря на то, всадники, сколько можно было разсмотрѣть, были одѣты просто въ синіе сюртуки, опоясанные алыми шарфами, и обуты въ ботфорты. При нихъ пистолеты въ мѣховыхъ кубурахъ и шпаги; такъ ѣздили въ то время самые мирные путешественники, и, несмотря на то, что всадники ваши ѣхали безъ прислуги и очевидно принадлежали къ классу людей, всегда служившему цѣлью для нападеній либераловъ, въ наружности ихъ было что-то опасное, и едва ли кто рѣшился бы напасть на нихъ безъ крайней нужды.

Цыгане, не трогаясь съ мѣста, слѣдили за проѣзжими изъ подлобья, притворяясь, что почти ихъ не замѣчаютъ; а ребятишки пустились бѣжать рядомъ съ лошадьми, кувыркаясь какъ обезьяны и прося подаянія; наконецъ дѣвушка лѣтъ пятнадцати или шестнадцати, не слушаясь строгихъ словъ старухи, предсѣдательствовавшей за котломъ, выбѣжала на дорогу и предложила путникамъ погадать.

Къ хиромантіи всадники остались равнодушны, но дали ей по блестящей серебряной монетѣ, бывшей во время оно сикспенсомъ; потомъ поѣхали дальше и заговорили о цыганахъ, о странной исторіи и жалкой участи ихъ, сожалѣя, что ни одно правительство не позаботилось дать имъ постоянныя жилища и значеніе среди сыновъ честной промышленности.

— Попытка была бы, вѣроятно, безуспѣшна, отвѣчалъ младшій изъ путешественниковъ: — и, кромѣ того, это лишило бы искусство мелкаго мошенничества его адептовъ, когда даже въ высшемъ обществѣ у васъ есть столько дилетантовъ по этой части.

— Нѣтъ, отвѣчалъ другой: — общество не такъ дурно. Между моими знакомыми, слава-Богу, мало воровъ и обманщиковъ.

— Въ-самомъ-дѣлѣ? возразилъ его спутникъ. — А подумайте, любезный полковникъ, сколько изъ вашихъ друзей готовы, изъ-за самой пустяшной награды, отнять у васъ то, что для васъ всего дороже? Многіе ли не захотятъ отнять при случаѣ вѣрность вашей жены или любовницы? многіе ли посовѣстятся приписать себѣ чужія заслуги? многіе ли не рѣшатся, побуждаемы духомъ партіи и политическихъ мнѣній, лишить васъ заслуженной славы и честнаго имени? Боже мой! Эти цыгане рыцари честности въ сравненіи съ большою частью вашихъ почтенныхъ друзой и сослуживцевъ.

Спутникъ его промолчалъ съ минуту; только горько-веселая улыбка была отвѣтомъ на эту выходку. Потомъ онъ сказалъ:

— Я думалъ, де Во, что, возвратясь въ Англію, вы забудете свою мизантропію.

— О, разумѣется, отвѣчалъ Эдвардъ весело: — это только такъ, минутная вспышка. Вы сами вѣроятно замѣтили, какъ радуется мое сердце при видѣ родины и при близкомъ свиданіи съ людьми мнѣ милыми, хотя Богъ знаетъ, — прибавилъ онъ грустно, — отвѣтятъ ли на любовь мою такою же горячею любовью. Воображеніе замѣняетъ мнѣ, впрочемъ, зрительную трубу принца Али: отсюда вижу, какъ сидятъ онѣ за обычною работой и весело улыбаются въ ожиданіи моего появленія.

Товарищъ его вздохнулъ; но такъ-какъ онъ не изъяснилъ своего вздоха, то мы приглашаемъ читателя войти съ нами въ святилище его сердца; тамъ увидимъ мы, какое божество произвело загадочный звукъ, и жрецъ будетъ въ состояніи изъяснить его истинное значеніе. Оставляя неудачную метафору, скажемъ просто, что картина домашняго крова, любви и веселой встрѣчи друзей пробудила въ груди полковника Маннерса что-то въ родѣ зависти. Впрочемъ, то не была собственно зависть, потому-что сонмъ добрыхъ духовъ ежедневно очищалъ всѣ уголки въ сердцѣ полковника Маннерса отъ малѣйшихъ зародышей зависти, ненависти или злобы; то было собственно сожалѣніе о томъ, что несмотря на множество такъ называемыхъ друзей, несмотря на цѣлый млечный путь знакомыхъ, онъ, пользуясь всеобщимъ уваженіемъ, и сознавая, что пользуется имъ по праву, не зналъ на цѣлой землѣ ни одного уголка, гдѣ встрѣтили бы его послѣ битвы, труда и опасностей любящее сердце, открытыя объятія, веселыя привѣтствія и сверкающіе радостью глаза. Онъ чувствовалъ, что ему всюду чего-то недостаетъ, что въ магической цѣпи его жизненныхъ отношеній нѣтъ одного звѣна, и вздохнулъ, не изъ зависти, но съ горя. Отчасти это зависѣло отъ обстоятельствъ, бывшихъ внѣ его власти. Оставшись сиротою въ самой ранней молодости, онъ не зналъ ни отцовскаго крова, ни груди матери; ни братья, ни сестры не сопутствовали ему на пути жизни; у него были только дальніе родственники; о немъ заботились во время его дѣтства и юношества, какъ о послѣдней отрасли стариннаго рода; онъ не зналъ тѣсныхъ связей родства, оплетающихъ и согрѣвающихъ насъ въ нѣдрахъ многочисленнаго семейства.

Въ этомъ отношеніи одиночество его было невольное; но что онъ не обзавелся своимъ домомъ и не вступилъ въ союзъ столько же тѣсный, какъ и тотъ, въ которомъ отказала ему судьба, это зависѣло отъ его воли, или, лучше сказать, прихоти, причуды, проистекавшей прямо изъ его натуры, хотя и не ладившей, по-видимому, съ другими его свойствами.

Эта причуда (ее нельзя назвать капризомъ) тѣсно связана съ исторіею его жизни; она была плодомъ прошедшихъ событій, которыя мы здѣсь изложимъ. Къ сожалѣнію, я долженъ разрушить всѣ предположенія, возникшія, можетъ статься, въ воображеніи читателя при словѣ «прошедшая исторія жизни полковника Маннерса». Онъ не испыталъ несчастія въ любви, не потерялъ предмета своей страсти во время пожара или переправы черезъ рѣку, или инымъ изъ несчастныхъ случаевъ, употребляемыхъ обыкновенно съ подобною цѣлью. Нѣтъ, онъ не имѣлъ причины оплакивать жестокость или потерю любимой женщины, потому-что до самой минуты знакомства съ читателемъ никогда не былъ влюбленъ.

Дѣло въ томъ, что съ-молоду полковникъ Маннерсъ былъ удивительно хорошъ собой, и прозорливые друзья увѣряли его, что этотъ даръ есть его лучшее достояніе въ настоящемъ и блистательнѣйшая надежда въ будущемъ. Маннерсъ былъ отъ природы вовсе не тщеславенъ; но, видя, что большая часть окружающихъ его людей удивлялись красотѣ его лица гораздо больше, нежели красотѣ души, и любили его за гармонію внѣшнихъ формъ больше, нежели за хорошія качества сердца, онъ убѣдился, что какого уваженія ни заслуживали бы умственныя способности, любовь пробуждается только красотою, и это убѣжденіе сдѣлалось существенною частью сѣти идей, которая, по мнѣнію многихъ, составляетъ самую душу, а по-моему только внутреннее украшеніе души. Двадцати лѣтъ отъ роду Маннерсъ заболѣлъ вдругъ оспою. Нѣсколько времени ему не позволяли смотрѣться въ зеркало, и врачи увѣряли его, что на лицѣ его не останется разительныхъ слѣдовъ болѣзни; но когда наконецъ онъ взглянулъ въ зеркало, то увидѣлъ передъ собою лицо совершенно ему незнакомое. Родные между тѣмъ, заботясь о собственной безопасности, не посѣщали его; и когда онъ, выдержавши долгій карантинъ въ деревнѣ, явился съ визитомъ къ одной кузинѣ, блиставшей нѣкогда за карточными столами при Георгѣ I, старуха поклонилась ему какъ чужому, а потомъ, узнавши, что это Маннерсъ, воскликнула: «Боже мой, Чарльзъ, какъ ты страшенъ!»

Маннерсъ и самъ дошелъ до этого убѣжденія; природная скромность и разочарованіе пробудили въ немъ увѣренность, что онъ никогда, ни при какихъ обстоятельствахъ, не можетъ быть любимъ женщиной. Онъ покорился судьбѣ и рѣшился не думать и не искать того, чѣмъ не суждено было ему наслаждаться. Сначала, по естественному въ человѣческой натурѣ стремленію, онъ бросился въ крайность; оставя женскую любовь совершенно въ сторонѣ, онъ подумалъ, что и дружба мужчинъ будетъ охлаждена его измѣнившеюся наружностью, и что онъ всегда будетъ предметомъ сожалѣнія, граничащаго съ презрѣніемъ. Жизнь доказала ему впослѣдствіи времени ложность этой мысли, но она все-таки оказала значительное вліяніе на его поведеніе. Сознавая въ себѣ великую силу ума и высокія качества сердца, онъ положилъ развить ихъ до возможно высокой степени и пріобрѣсти глубокое уваженіе въ замѣнъ недоступной любви. Служа въ арміи, онъ, съ досады на свое безобразіе, лишавшее его счастья, требуемаго его натурой, безъ разбора вдавался, незнакомый со страхомъ, въ личныя опасности и заслужилъ въ первые годы службы прозваніе безстрашнаго. Скоро однако же замѣтили, что всякой разъ, когда какое-нибудь предпріятіе бывало поручаемо ему, успѣхъ вѣнчалъ дѣло, и что неустрашимость его шла объ руку съ искусствомъ.

Мало-по-малу онъ увидѣлъ, что красота не составляетъ необходимаго условія для дружбы съ мужчинами и въ особенности съ солдатами. Горячее сердце и благородныя чувства, руководимыя благоразуміемъ и скромностью, скоро заслужили ему любовь и уваженіе въ различныхъ корпусахъ арміи, гдѣ онъ служилъ, и онъ сблизился съ однимъ или двумя изъ своихъ сослуживцевъ. Но что касается до любви женщинъ, то онъ не имѣлъ, къ сожалѣнію, повода измѣнить свой образъ мыслей. Да онъ и не старался измѣнить его, потому-что любовь женщины, какъ мы уже сказали, необходимо требовала, по его мнѣнію, красоты, и это убѣжденіе было тѣсно сплетено съ кругомъ его остальныхъ идей. Онъ пересталъ объ этомъ и думать, посвятилъ себя совершенно своему званію, пріобрѣлъ славу, любовь и уваженіе сослуживцевъ, вѣсъ въ обществѣ, и былъ доволенъ, или если и не былъ вполнѣ доволенъ, то по-крайней-мѣрѣ тижелое чувство, тоска по болѣе тѣсномъ союзѣ, основанномъ на гармоніи сердецъ, а не головъ, высказывалась въ немъ только изрѣдка невольнымъ вздохомъ, подобно тому, какъ это случилось и теперь.

Спутникъ его замѣтилъ этотъ вздохъ, но не сдѣлалъ на него никакого замѣчанія. Несмотря на тѣсную дружбу съ Маннерсомъ, возникшую изъ взаимныхъ услугъ, о которыхъ мы разскажемъ потомъ подробнѣе, онъ чувствовалъ, что старое знакомство не даетъ ему права заглядывать въ глубочайшія нѣдра чужой души, изъ которыхъ вылетаютъ подобные вздохи. Онъ только замѣтилъ, что легкая тѣнь, омрачившая лицо его друга, пала на него отъ словъ, изображавшихъ счастье, неладившее съ мизантропіей Маннерса. Онъ пришпорилъ лошадь и перемѣнилъ разговоръ.

Это было, какъ уже сказано, подъ-вечеръ; когда всадники проѣзжали мимо цыганскаго табора, потокъ пурпурныхъ лучей пролился на дорогу съ неба, обѣщавшаго цѣлый рядъ ясныхъ дней; потомъ, когда они съѣхали на ровную плоскость и обогнули лѣсъ по дорогѣ вокругъ холмовъ, небо начало сѣрѣть, и по чащѣ засверкали золотыя точки, возвѣстившія о быстромъ приближеніи темноты. Полмили дальше засвѣтлѣла серебряная, широкая полоса рѣки, и черезъ четверть часа путники доѣхали до мѣста, гдѣ эта рѣка круто поворачивала вокругъ выступивщаго изъ горной цѣпи мыса, и гдѣ едва оставалось мѣстечко для проѣзда между берегомъ и лѣсомъ. По ту сторону рѣки тянулся узкій зеленый лугъ, окаймленный соснами, и отъ изгиба берега шла вправо глубокая и темная лощина. Тѣнь деревъ надъ водою, тѣмнѣющее небо и пустынный характеръ этого мѣста дѣлали мрачное впечатлѣніе; воронъ тяжело поднялся съ берега и каркая опустился на какую-то падаль въ тростникѣ.

— Вотъ мѣстечко! какъ нарочно устроено для разбоя, сказалъ полковникъ Маннерсъ, слегка обращаясь къ де Во, нѣсколько минутъ хранившему молчаніе.

— Да, отвѣчалъ де Во: — двадцать лѣтъ тому назадъ на этомъ самомъ мѣстѣ былъ убитъ мой дядя.

— Въ-самомъ-дѣлѣ? спросилъ Маннерсъ, и потомъ прибавилъ: — да, помнятся, я что-то объ этомъ слышалъ, еще ребенкомъ, но подробности забылъ.

Онъ произнесъ эти слова, какъ-будто давая знать, что желалъ бы снова выслушать исторію; но де Во промолчалъ. Черезъ минуту вниманіе путниковъ было привлечено топотомъ лошади, бѣжавшей крупною рысью. Секундъ черезъ двадцать мимо нихъ быстро проѣхалъ всадникъ, закутанный въ широкій плащь; онъ не заговорилъ и даже не раскланялся съ ними, но появленія его было достаточно, чтобы прервать начатый разговоръ. Когда незнакомецъ исчезъ, Маннерсъ почувствовалъ, что ему неловко повторить сказанное, если де Во самъ не станетъ продолжать разговора. Но де Во молчалъ; онъ не принадлежалъ къ числу людей, любящихъ распространяться о несчастіяхъ друзей и родныхъ, и завелъ другой разговоръ, обративши вниманіе своего спутника на горы и межи, отдѣлявшія землю его отца отъ земель тетки, и съ увлеченіемъ заговоривши о весело проведенномъ здѣсь дѣтствѣ и новыхъ надеждахъ, пробужденныхъ въ груди его видомъ родныхъ полей. Слова его отзывались впрочемъ какимъ-то недовольствомъ, странно противоречившимъ теплотѣ его чувствъ и выраженій. Онъ какъ-будто сомнѣвался въ любви, о которой говорилъ такъ краснорѣчиво, не вѣрилъ, казалось, въ радость, которую чувствовалъ такъ живо, и даже смѣялся до нѣкоторой степени надъ самимъ собою, что говоритъ о вещахъ, въ которыхъ такъ страстно желаетъ увѣриться.

Но такова была школа, въ которой воспитался де Во. Онъ жилъ постоянно на верху счастья и не зналъ ни въ чемъ препятствій; а это, по моему мнѣнію, вѣрнѣйшій путь къ мизантропіи. Нельзя предположить, чтобы человѣкъ сдѣлался мизантропомъ вслѣдствіе великихъ несчастій. Нѣтъ! имъ дѣлается тотъ, кто былъ счастливъ ter et amplius. Только избалованныя дѣти слѣпой богини бьются на ея колесѣ; а испытавшіе однѣ неудачи впиваются въ ободъ, надѣясь на лучшій оборотъ его, пока онъ не сбросятъ ихъ въ безграничное будущее.

Эдвардъ де Во былъ въ апогеѣ своего счастья. Онъ не зналъ, что такое серьёзная неудача или великое несчастіе; но именно поэтому-то и скоплялъ онъ въ памяти всѣ испытанныя имъ легкія непріятности и готовъ былъ заколоться булавками. Впрочемъ, можетъ статься, что это расположеніе духа было у него наслѣдствевное: въ отцѣ его оно высказывалось еще рѣзче, проявляясь въ раздражительной нетерпѣливости и оскорбительномъ презрѣніи къ тѣмъ, кто ему не нравился; въ сынѣ оно мѣшалось съ болѣе человѣческимъ чувствомъ и, очищенное въ средѣ нѣжнаго сердца, высказывалось только улыбкою надъ чѣмъ-нибудь ложнымъ, притворнымъ или безсмысленнымъ, въ ѣдкомъ сарказмѣ надъ низостью или злобой, или въ горячемъ негодованіи на малодушіе.

Теперь, когда онъ ѣхалъ на свиданье съ друзьями, которыхъ не видалъ года три, въ сопровожденіи друга, не видавшаго ихъ никогда, маленькій міръ его сердца пришелъ въ странное движеніе. Радость, какую только можетъ чувствовать теплое сердце, возставала противъ холода свѣтскихъ приличій, но при всемъ томъ онъ мучилъ себя тысячью воображаемыхъ неловкостей. То казалось ему, что явный восторгъ его недостоинъ порядочнаго человѣка и роняетъ его въ глазахъ товарища; то начиналъ онъ сомнѣваться, довольно ли горячо встрѣтятъ его родные и друзья и оправдаютъ ли они его неумѣренную радость; а самъ онъ между тѣмъ, боясь показаться смѣшнымъ, скрывалъ своя чувства, чтобы не подать даже искреннему другу своему повода хоть къ малѣйшей насмѣшкѣ.

— Напрасно я не оставилъ Маннерса въ Лондонѣ, думалъ онъ, — лучше, если бы всѣ дурачества перваго свиданія прошли безъ него. Впрочемъ, такъ угодно было тетушкѣ, и теперь этого уже не измѣнишь.

Заря угасла наконецъ совершенно, и сумерки облегли деревья, рѣку и горы. Звѣзда за звѣздою засверкали на небѣ, и свѣтъ ихъ становился все ярче и ярче, по мѣрѣ того, какъ плавающій въ непостижимой безднѣ шаръ нашъ обращался одной гемисферой своей прочь отъ солнца. Наконецъ совершенно стемнѣло.

Черезъ десять минутъ, дорога, пролегавшая между горами и рѣкою и часто сворачивавшая съ настоящаго своего направленія, привела ихъ къ крутизнѣ надъ обширною долиной, въ которой полковникъ Маннерсъ скорѣе отгадалъ, нежели разглядѣлъ разбросанную большую деревню. По скату горы были разсыпаны сотки блестящихъ точекъ: то огни сверкали въ окнахъ хвалить, какъ свѣтящіеся черви среди темной зелени огорода; иногда, при входѣ или выходѣ кого-нибудь изъ обитателей деревни, сквозь разстворенную дверь разливалась и въ ту же минуту угасала яркая полоса пламени. Чуткая собака услышала топотъ лошадей, тявкнула раза два или три и залилась потомъ нескончаемымъ лаемъ. Скоро завторили ей другія и, подобно людямъ, всегда готовымъ поднятъ шумъ, затянули хоромъ, не разбирая, слышали ли онѣ топотъ, возбудившій негодованіе запѣвалы, или нѣтъ.

Это привѣтствіе обрадовало де Во: оно напомнило ему, что онъ дома, или по-крайней-мѣрѣ близко жилища, которое ему дороже всѣхъ прочихъ. Онъ указалъ на гребень горы за деревней: тамъ, на серебристомъ западномъ небѣ, рисовался рѣзкій черный силуэтъ большого дома со множествомъ трубъ, архитектуры не легкой и не игривой, но приличной странѣ мира и комфорта.

— Вотъ домъ моей тетки, сказалъ онъ. По дорогѣ, отъ того мѣста, гдѣ встрѣтили мы проѣзжаго, до него около трехъ миль; а по тропинкѣ черезъ горы не будетъ и одной. но по тропинкѣ проѣхать верхомъ невозможно; иначе я непремѣнно рискнулъ бы вашей шеей, Маннерсъ, а ужъ не поѣхалъ бы въ объѣздъ.

И — странно! — объѣздъ этотъ показался де Во гораздо длинѣе и скучнѣе именно въ ту минуту, когда онъ увидѣлъ уже передъ собою домъ, окончательную цѣль путешествія. Не вдаваясь въ изслѣдованіе предмета, до котораго вамъ нѣтъ дѣла, мы можемъ предположить, что въ груди де Во проснулось смутное, безотчетное чувство сомнѣнія и страха, знакомое почти каждому, кто послѣ долгаго отсутствія подъѣзжалъ къ своему дому, — чувство, которое по справедливости можно назвать порожденіемъ нашихъ надеждъ, — робость, которую зарождаетъ въ насъ сознаніе шаткости людской судьбы, и которая проходитъ только тогда, когда мы удостовѣрились, что все благополучно. Кто, возвращаясь домой издалека, не задавалъ себѣ вопроса при видѣ родимой кровли: «все ли тамъ по прежнему? не коснулось ли несчастіе этого порога? не посѣтили ли этого жилища болѣзнь или горе? миновала ли его смерть?»

Какія чувства ни шевелились бы въ груди де Во, онъ, несмотря на долгій объѣздъ и свое нетерпѣніе, укоротилъ поводья и убавилъ шагу, указывая спутнику своему на темный профиль дома. Въ эту минуту свѣтъ блеснулъ въ одномъ изъ оконъ, перешелъ въ другое и потомъ вдругъ освѣтилъ три окна рядомъ. Это походило на привѣтствіе, на маякъ, извѣщавшій, что все благополучно; и хотя теперь никто и въ грошъ не ставитъ вещи, которыя нѣкогда, будучи ловко прилагаемы къ дѣлу, выигрывали сраженія, т. е. предзнаменованія, однако же у всякаго есть своя невысказанная и непризнанная авгурская системка. Эдвардъ и его товарищъ, увидѣвши благопріятный знакъ, пришпорили лошадей и весело двинулись впередъ.

ГЛАВА II.

Читатель, любящій разнообразіе, вѣроятно будетъ радъ, если мы, оставивши нашихъ всадниковъ, обратимся теперь къ другому, не менѣе важному въ нашемъ разсказѣ лицу.

Въ этомъ же самомъ лѣсу, который, какъ уже сказано, покрывалъ холмы и облегалъ съ обѣихъ сторонъ дорогу, только съ другой, отдаленнѣйшей части его, куда не проникалъ еще взоръ читателя, шелъ въ это время скорымъ, но спокойнымъ шагомъ человѣкъ; онъ пробирался по тропинкѣ до-того закрытой вѣтвями мелкаго кустарника, что по ней могъ слѣдовать только хорошо знакомый со всѣми уголками лѣса.

Человѣкъ этотъ былъ съ виду худощавъ и казался высокъ, хотя въ сравненіи съ другими и нельзя было причислить его къ высокорослымъ. Длинныя жилистыя руки, маленькія ступни, тонкія голени говорили о большой дѣятельности, хотя онъ вступалъ уже въ тотъ возрастъ, когда гибкость и ловкость молодости обыкновенно исчезаютъ. На немъ былъ старый длинный бурый кафтанъ, неизмѣримаго объема въ сравненіи съ его худощавой особой; пробираясь какъ змѣй сквозь чашу, путникъ походилъ на угря въ плащѣ, если воображеніе читателя довольно живо для такого сравненія. Шляпа, видѣвшая много прошедшихъ дней, была надвинута на его глаза, и подъ ней красовалось лицо, искупавшее невзрачность всей остальной фигуры. Цвѣтъ этого лица говорилъ о происхожденіи путника: оно было блѣдно-зеленовато, безъ всякаго слѣда румянца, — лицо чисто Цыганское. Небольшой, слегка орлиный носъ особенной формы, представлялъ отъ корня до конца своего гогартовскую линію красоты. Брови были тонки и ровны какъ у черкешенки; глаза, оттѣненные длинными, густыми, черными рѣсницами, свѣтились дикимъ, мрачнымъ, меланхолическимъ огнемъ. Лобъ былъ широкъ и высокъ; длинные, лоснящіеся, черные волосы непринужденно падали густыми волнами вокругъ лица и не носили на себѣ слѣда убѣляющей руки времени, хотя путнику не могло быть меньше пятидесяти пяти или шести лѣтъ, а было можетъ быть и больше. Зубы его были такъ крѣпки и бѣлы, какъ-будто бетель въ-самомъ-дѣлѣ имѣетъ чудесныя свойства, приписываемыя ему его продавцами.

Таковъ былъ человѣкъ, кравшійся сквозь кустарникъ такъ незамѣтно, что не спугнулъ бы, казалось, и чуткаго оленя. Онъ пробирался къ табору, отстоявшему отъ него еще довольно далеко, и хотя очевидно былъ хорошо знакомъ съ мѣстностью, но все-таки долженъ былъ выглядывать разныя примѣты, чтобы не сбиться съ пути. Встрѣчая какой-нибудь пригорокъ, возвышавшійся надъ остальною мѣстностью, онъ всходилъ на него и нѣсколько минутъ вглядывался въ окрестный лѣсъ, озаренный багровыми лучами вечерняго солнца.

Всякой разъ при подобномъ обзорѣ могъ онъ замѣтить на разстояніи одной мили голубоватый дымъ, ровно подымавшійся въ тихомъ воздухѣ на нѣсколько сотъ футовъ вверхъ и потомъ разстилавшійся по лѣсу легкими клубами. Туда направлялъ онъ постоянно свой путь; и всякой, кто замѣтилъ страсть цыганъ разводить огонь у даже когда по-видимому въ немъ нѣтъ никакой надобности, едва ли усомнится, что онъ служитъ имъ во многихъ случаяхъ путеводнымъ сигналомъ.

Сквозь чащу скоро итти нельзя; настали почти совершенные сумерки, прежде нежели цыганъ достигъ табора своихъ земляковъ. Слухъ людей, безопасность которыхъ часто зависитъ отъ остроты его, обыкновенно изощренъ привычкою, и тихіе шаги путника не ускользнули отъ вниманія сидѣвшихъ вокругъ огня. Они мало обратили вниманія на всадниковъ, проѣхавшихъ мимо нихъ четверть часа тому назадъ, но звукъ спокойной поступи со стороны лѣса, шумъ разбиваемыхъ вѣтвей и легкое хрустѣніе осеннихъ листьевъ сдѣлали на нихъ впечатлѣніе гораздо сильнѣе. Двое или трое статныхъ молодцовъ вскочили и стали прислушиваться, откуда идутъ шаги, какъ-будто желая угадать, какого рода посѣтитель сокрытъ деревьями. Черезъ минуту путникъ вышелъ въ пролѣсокъ, и товарищи его увидѣли, что имъ нечего опасаться. Вставшіе обратились къ прочимъ и сказали: «Это Фарольдъ». Въ голосѣ ихъ выразилось мало удовольствія, но не было и безпокойства.

Нѣсколько молодыхъ цыганъ, одѣтые, подобно богинѣ радуги, въ пестрыя лохмотья, бросились на-встрѣчу пришедшему; а старшіе члены почтеннаго собранія, засѣдавшаго подъ дубами, встрѣтили его спокойно оставшись на своихъ мѣстахъ, съ лицами, выражавшими уваженіе съ примѣсью какого-то неудовольствія.

— Проѣзжалъ или проходилъ кто-нибудь безъ меня, Вилльямъ? спросилъ пришедшій у молодого цыгана, ближе прочихъ лежавшаго къ дорогѣ и вооруженнаго огромнымъ кистенемъ.

— Прошла женщина съ яйцами съ рынка, три крестьянина съ поля, егерь-сторожъ, пославшій всѣхъ насъ къ чорту, и сказавшій, что будь только его воля, такъ онъ скоро выжилъ бы насъ отсюда, да еще проѣхали два джентльмена верхомъ, давшіе Леенѣ шиллингъ. — Таковъ былъ обстоятельный отвѣтъ молодого цыгана, очень неласково нахмурившаго брови, когда онъ передавалъ брань и угрозы егеря.

Другой, котораго звали Фарольдомъ, обратилъ вниманіе только на извѣстіе о проѣздѣ джентльменовъ и сдѣлалъ нѣсколько вопросовъ на ихъ счетъ, молоды ли они или стары, какъ одѣты, какого росту, какого, по-видимому, званія?

На все это онъ получилъ такіе точные и подробные отвѣты, что равнодушіе, съ которымъ цыгане смотрѣли на проѣзжавшихъ всадниковъ, оказалось только притворнымъ: всѣ мелочи одежды, все, что только можно было разглядѣть глазами, было тщательно замѣчено и твердо удержано въ памяти.

Языкъ, на которомъ говорили между собою цыгане, былъ смѣсь какого-то чужеземнаго нарѣчія, происхожденіе и строй котораго, вѣроятно, на-всегда останутся недоступны изслѣдованію, и англійскаго, съ примѣсью многихъ рѣзкихъ фразъ изъ воровского жаргона. Но такъ-какъ это цыганское нарѣчіе, вѣроятно, не очень интересно для читателя, то мы и будемъ оередавать разговоръ ихъ на языкѣ болѣе понятномъ.

Отчетъ, данный молодымъ цыганомъ, показался Фарольду удовлетворительнымъ; онъ два раза спросилъ: «все ли?» и сдѣлалъ еще нѣсколько вопросовъ о егерѣ, выразившемъ такія непріязненныя чувства къ ихъ обществу.

— Держите ухо востро, ребята, сказалъ онъ, выслушавши всѣ отвѣты: — тутъ не все ладно, придется, я думаю, сняться и убраться съ этого хорошаго мѣстечка.

— И чѣмъ скорѣе — тѣмъ лучше, — сказала старуха, сидѣвшая у котла: что намъ тутъ дѣлать? за четыре мили отъ фермы, за пять отъ села, — какъ тутъ кормиться?

— Мало развѣ въ лѣсу зайцевъ и кроликовъ? отвѣчалъ Фарольдъ: — мнѣ по-крайнѣй-мѣрѣ сотня перебѣжала дорогу.

— Да не вѣчно же ѣсть черное мясо, возразила старуха: — вотъ Тини принужденъ былъ прогуляться пять миль за этимъ каплуномъ, да еще въ-добавокъ едва не попался.

— Хорошо, дай черное мясо мнѣ, отвѣчалъ Фарольдъ: — я отказываюсь отъ ихъ откормленныхъ каплуновъ, за которыми они ухаживаютъ день и ночь какъ за больными дѣтьми. Дай мнѣ вольной дичи, принадлежащей по естественному закону тому, кто ее застрѣлятъ.

— Нѣтъ, Фарольдъ, ты долженъ получить свою долю каплуна, сказала старуха.

Какъ ни покажется это странно, а у воровъ есть своего рода честь, и у цыганъ своего рода великодушіе. Старуха, засѣдавшая у котла, могла бы, судя по величинѣ ея рта, сама съѣсть всего каплуна, но цыганское великодушіе побудило ее гостепріимно пригласить Фарольда раздѣлить трапезу и назвать его «молодцомъ, хоть и упрямцемъ».

Цыгане расположились вокругъ огня, поставили со всѣхъ сторонъ табора сторожевыхъ, и сняли котелъ съ поддерживавшихъ его палокъ; достали ножи и ножички, и на зеленой одеждѣ зелени, вмѣсто скатерти, явились разнообразныя кушанья на ужинъ вѣчнымъ странникамъ. Пиръ былъ веселый, и фигуры ихъ, всегда живописныя, приняли какіе-то легкіе контуры и строгую античную грацію, когда они прилегли на траву въ свободныхъ, непринужденныхъ позахъ, свойственныхъ только сынамъ дикой свободы, и костеръ и заря озаряли ихъ двойнымъ причудливымъ свѣтомъ. Всѣ женщины вышли изъ шалашей, и въ томъ числѣ двѣ или три красавицы, какихъ не найти можетъ быть ни между еврейками, ни между гречанками. Въ таборѣ было, по-видимому, больше женщинъ, нежели мужчинъ, а дѣтей больше, нежели тѣхъ и другихъ; порядокъ и субординація ее были впрочемъ нарушаемы; дѣтей усадили позади старшихъ, и достаточно снабжаемые пищею, они не порывались за указанную имъ границу.

Едва только успѣли цыгане съѣсть по куску и выпить по чаркѣ, какъ отдаленнѣйшій часовой, мальчикъ лѣтъ двѣнадцати, прибѣжалъ съ своего поста и прошепталъ таинственныя слова: «лошадиный топотъ!»

— Одна или нѣсколько? спросилъ его Фарольдъ, между тѣмъ какъ прочіе поспѣшили убрать лучшія яства и оставили на виду только самую простую пишу.

— Одна! отвѣчалъ мальчикъ, убѣгая обратно къ своему посту.

Черезъ минуту въ таборѣ получено было извѣстіе, что по дорогѣ скачетъ во весь опоръ какой-то всадникъ, и описаны примѣты его, сколько ихъ можно было разсмотрѣть въ темнотѣ. Все это, замѣтьте, было исполнено быстро и спокойно; часовые двигались не слышно, какъ кошки по мокрой травѣ, и говорили шопотомъ: но движенія ихъ были поспѣшны и рѣчи немногословны.

Всадникъ не медлилъ; не успѣли цыгане перекинуться нѣсколькими словами, какъ онъ уже показался на дорогѣ прямо противъ ихъ огня. Тутъ онъ вдругъ укоротилъ поводья, соскочилъ съ коня, громко кликнулъ мальчика, стоявшаго на-стражѣ и приказалъ ему подержать лошадь.

— Это онъ, сказалъ Фарольдъ: — это онъ! — и, вскочивши съ травы, онъ пошелъ навстрѣчу пріѣхавшему, который шелъ право къ огню и протянулъ руку цыгану. Фарольдъ крѣпко пожалъ ее и устремилъ глаза свои на лицо незнакомца, озаренное мерцающимъ свѣтомъ дровъ; пріѣзжій съ такимъ же вниманіемъ разсматривалъ мрачныя черты цыгана. Они высматривали, казалось, обоюдно на своихъ лицахъ слѣды разрушающаго времени.

Кажется, эти дѣйствительно было такъ; первыя слова цыгана были:

— Мы оба очень измѣнились.

— Да, Фарольдъ, измѣнились, отвѣчалъ незнакомецъ. Столько лѣтъ не проходятъ безъ слѣда. Получали вы мое послѣднее письмо?

— Получилъ, отвѣчалъ Фарольдъ, — и исполнилъ все въ точности.

— Что же, вы его видѣли? спросилъ пріѣзжій поспѣшно.

— Видѣлъ, отвѣчалъ Фарольдъ: — въ паркѣ, когда онъ гулялъ одинъ; я перепрыгнулъ черезъ стѣну, и….

До сихъ поръ пылкія чувства, волнующія человѣка при встрѣчѣ послѣ долгой разлуки съ близкимъ ему человѣкомъ, не давали цыгану и его собесѣднику подумать о томъ, что они разговариваютъ при многихъ свидѣтеляхъ. Но среди послѣдней фразы, глаза Фарольда обратились на группу, окружавшую огонь, и онъ остановился. Незнакомецъ въ ту же минуту понялъ это молчаніе и подхватилъ:

— Да, да, отойдемъ: мнѣ надо все услышать.

— Разумѣется, отвѣчалъ Фарольдъ: — хотя вамъ и придется, можетъ быть, услышать многое, чего бы вы не хотѣли. Пойдемте на дорогу: тамъ мы отъ людскихъ ушей дальше, нежели гдѣ-нибудь.

Они пошли молча; глубокое чувство нѣмо, а собесѣдники наши были по нѣкоторымъ причинамъ, которыя будутъ изъяснены послѣ, растроганы встрѣчей своей въ этомъ мѣстѣ сильнѣе, нежели иной человѣкъ, но слабѣе характеромъ, при значительнѣйшемъ, по-видимому, поводѣ.

Прошедши въ совершенномъ молчаніи шаговъ двѣсти или триста, цыганъ вдругъ началъ опять разговоръ.

— Да, сказалъ онъ: — съ-молоду мы думаемъ о будущемъ, подъ старость о прошедшемъ; а право не стоитъ думать ни о томъ, ни о другомъ. Мы не властны измѣнить того, что будетъ, или исправить то, что было. Я его видѣлъ: я узналъ, что онъ каждый день гуляетъ въ паркѣ одинъ, и подстерегъ его за стѣною; онъ шелъ по длинной аллеѣ, ведущей къ западнымъ воротамъ…. помните?

— Помню; что же онъ, Фарольдъ?

— Былъ мраченъ и угрюмъ, отвѣчалъ цыганъ. — Руки заложены за спину, шляпа надвинута на глаза, взоръ опущенъ въ землю; бѣлые зубы его, — у него все еще такіе же прекрасные зубы, — кусали нижнюю губу. Право, еслибы мои одинокія прогулки были также мрачны, я не тронулся бы съ мѣста, легъ бы у дороги и умеръ. Идя по аллеѣ, онъ вонзалъ глаза въ одинъ какой-нибудь камешекъ на дорогѣ, какъ-будто они прикованы къ нему волшебною силой, а потомъ вдругъ озирался назадъ, не наблюдаетъ ли кто за его прогулкой, или свисувъ, какъ-будто зовя своихъ собакъ, хотя при немъ не было ихъ ни одной.

Пріѣзжій глубоко вздохнулъ и спросилъ:

— Во какъ его здоровье? каковъ онъ на-видъ? много измѣнился? Когда-то онъ былъ очень крѣпокъ, а теперь?

— Теперь вы не узнали бы его, отвѣчалъ цыганъ и хотѣлъ продолжать, когда тотъ прервалъ его поспѣшно.

— Не узналъ бы? О, нѣтъ! если бы лѣта убѣлили его волосы и погасили взоръ, если бы страданія изсушили его тѣло и пригнули станъ, если бы даже смерть и разрушеніе уже начали превращать его въ прахъ, я узналъ бы его, пока этотъ прахъ еще не разсыпался въ безобразную груду! Не узнать его, Фарольдъ! мнѣ не узнать его?

— Я хотѣлъ только сказать, что онъ измѣнился гораздо больше васъ. Когда мы видѣлись съ вами въ послѣдній разъ, вы были въ полномъ цвѣтѣ молодости, а теперь вы старикъ, и только. Но онъ, онъ не постарѣлъ, а уничтожился. Это не то, что цвѣтокъ, который увялъ и отцвѣлъ въ свое время; червь источилъ его преждевременно, и онъ засохъ, скорчился и осыпался. Онъ желтѣе меня, получившаго цвѣтъ свой въ наслѣдство отъ предковъ, сотни лѣтъ прожившихъ въ знойной странѣ; онъ пожелтѣлъ менѣе чѣмъ въ двадцать лѣтъ, отъ огня, палящаго его сердце. Онъ сгорбился, и лицо его вытянулось какъ орлиный клювъ.

— Грустно, грустно, сказалъ незнакомецъ: — но могло ли это быть иначе? Что далѣе? Что было при вашемъ свиданіи? узналъ онъ васъ?

— Въ ту же минуту, отвѣчалъ цыганъ. — Я зналъ одного изъ нашихъ, который умѣлъ выжигать раскаленнымъ желѣзомъ на дубовыхъ доскахъ лица, которыхъ не смывала вода, и никому не извѣстно лучше васъ, что черты моего лица вожглись въ его сердце такъ глубоко, что ихъ не смоетъ цѣлая рѣка слезъ. Вотъ что было ври нашей встрѣчѣ: когда онъ подошелъ довольно близко, я спрыгнулъ со стѣны и очутился прямо передъ нимъ. Онъ отскочилъ прочь, какъ-будто отъ змѣи, но въ ту же минуту опомнился, и я видѣлъ, какъ онъ колебался: признать ли меня, или притвориться, что не узнаетъ. Онъ рѣшился на первое. Спросилъ меня довольно ласково, зачѣмъ я здѣсь. «Я думалъ, что васъ нѣтъ въ королевствѣ — сказалъ онъ: — вы обѣщали сэру Вильяму Рейдеру не возвращаться.» Я отвѣчалъ ему что онъ не ошибается, и что я возвратился по требованію самого Рейдера.

— Что же онъ на это сказалъ? опросилъ тотъ поспѣшно.

— Онъ изумился и проворчалъ что-то въ родѣ «негодяя и обманщика;» но черезъ минуту, какъ вамъ и самимъ случалось это видѣть въ старые годы, онъ опомнился, и гордо и мрачно, какъ-будто властенъ надъ жизнью всего человѣчества, спросилъ, что побудило къ этому сэра Вильяма Рейдера? «Какая-нибудь да была же причина — сказалъ онъ, глядя на меня язвительно. — Намѣренъ онъ разъиграть негодяя или дурака, или и то и другое? Ворочемъ, какое бы ни надѣлалъ онъ дурачество, онъ самъ отъ него пострадаетъ; мнѣ теперь ужь поздно вредить.» И, говоря это, онъ значительно покачалъ головою, какъ-будто хотѣлъ сказать: вы знаете, что это такъ.

Губы незнакомца покривились при этомъ разсказѣ, по-видимому сильно его интересовавшемъ; но такъ-какъ мы не знаемъ, что происходило у него въ душѣ, то и не беремся изъяснить эту нѣсколько горькую улыбку.

— Я сказалъ ему, продолжалъ цыганъ: — какъ вы мнѣ поручили, что пріятель его имѣетъ нужду въ пяти тысячахъ фунтовъ и, въ надеждѣ на его великодушіе, приказалъ мнѣ возвратиться Въ Англію и попросить у него эту сумму. При этихъ словахъ лицо его совершенно омрачилось, и, подумавши съ минуту, онъ взглянулъ на двѣ аллеи — мы стояли на перекресткѣ — не увидитъ ли гдѣ садоваго сторожа, чтобы велѣть схватить меня. И знаю, что это была его мысль. Но никого не было вблизи, и онъ отвѣчалъ, глядя на меня такими глазами, какъ будто хочетъ обратить меня въ-прахъ: «скажите сэру Вильяму Рейдеру, гдѣ бы онъ ни былъ, что онъ не вынудитъ у меня ни гроша больше. Я акуратно отсылалъ ему его тысячу фунтовъ въ годъ, и если какой-нибудь изъ пакетовъ затерялся, онъ долженъ былъ извѣстить меня объ этомъ. Я не согласенъ играть роль губки, которую можно выжимать по произволу, и не боюсь ложныхъ обвиненій. Я готовъ дать отвѣтъ на всякое обвиненіе и оправдаться передъ цѣлымъ свѣтомъ, если кто-нибудь осмѣлятся обвинить меня»! Онъ говорилъ очень твердо, прибавилъ цыганъ, и я все это время смотрѣлъ въ землю, хотя и чувствовалъ, что онъ смотритъ мнѣ въ лицо; но когда онъ кончилъ, я взглянулъ ему прямо въ лицо; губы его задрожали, и онъ опустилъ глаза.

— И онъ остался при своемъ отказѣ? спросилъ незнакомецъ, на лицѣ котораго смѣнялись, сообразно разсказу Фарольда, различныя ощущенія. — Онъ остался при своемъ отказѣ?

— Рѣшительно! отвѣчалъ Фарольдъ: — только измѣнилъ тонъ свой со мною: сказалъ, что сердитъ на сэра Рейдера, а не на меня, и спросилъ, гдѣ провелъ я столько лѣтъ. На отвѣтъ мой: «въ Ирландіи» — онъ замѣтилъ: — «бѣдная страна; тамъ вы не могли скопить денегъ.» Потомъ заговорилъ о прошедшемъ: какъ старый лордъ взялъ меня къ себѣ въ замокъ за то, что я былъ хорошенькій мальчикъ, какъ я провелъ у него два года слишкомъ, и какъ онъ хотѣлъ дать мнѣ воспитаніе; сказалъ, что напрасно я убѣжалъ опять въ цыганскій таборъ; вынулъ кошелекъ и отдалъ мнѣ все, что въ немъ было, жалѣя, что нѣтъ съ нимъ больше, но обѣщалъ прислать мнѣ въ знакъ старой памяти еще, если я скажу ему, гдѣ насъ найти. Въ продолженіи всего этого разговора онъ безпрестанно поглядывалъ на аллеи, не идетъ ли кто-нибудь изъ сторожей, чтобы приказать схватить меня и обвинить въ грабежѣ или чемъ-нибудь подобномъ. Это видно было по его глазамъ. Я сказалъ, что мы стоимъ таборомъ за пять миль на востокъ, простился съ нимъ мирно и ушелъ, смѣясь, что онъ могъ себѣ вообразить, будто между мною и имъ могутъ быть какія-нибудь отношенія, кромѣ смертельной ненависти.

Незнакомецъ задумался и молчалъ нѣсколько минутъ; потомъ, какъ человѣкъ, который желаетъ дать полученной новости время созрѣть въ умѣ, онъ оставилъ въ сторонѣ опасенія цыгана и сообщенныя имъ извѣстія и заговорилъ о вещахъ, которыя, казалось, должны были интересовать его меньше прочихъ, именно объ исторіи самого Фарольда. Онъ сдѣлалъ это съ намѣреніемъ отклонить на-время бесѣду о важнѣйшей части разсказа; но при всемъ томъ голосъ его не отзывался апатіей общихъ мѣстъ, свидѣтельствующихъ объ отсутствіи выражаемымъ человѣкомъ чувствъ; напротивъ того, онъ говорилъ съ жаромъ, съ любовью, съ увлеченіемъ, изъявляя сожалѣніе, что цыганъ отказался въ молодости отъ выгодъ, рѣдко достающихся на-долю его соплеменникамъ.

— Вы сожалѣете объ этомъ? возразилъ цыганъ: — отчего?

— Вы сами сдѣлали бы на моемъ мѣстѣ тоже. Изнѣженную, лѣнивую жизнь промѣнялъ я на вольную и дѣятельную. Я простился съ ложными формами, неестественнымъ принужденіемъ, разслабляющими привычками и болѣзнями, и обратился къ обычаямъ моихъ предковъ, къ естественному образу жизни среди прекрасной природы и къ неизмѣнному здоровью. Мы знаемъ только одну болѣзнь, послѣднюю, которая сводитъ въ могилу; обмороки и разстройство нервовъ намъ неизвѣстны. Спросите у вашихъ докторовъ — порожденія вашего образа жизни — не завидна ли доля цыгана, не знающаго недуговъ, казнящихъ человѣка за его изнѣженныя привычки.

— Это правда, Фарольдъ, но недолгое время, проведенное вами въ другой средѣ, должно было развить въ васъ вкусъ къ удовольствіямъ, которыхъ вы теперь лишены. Вы не могли не увидѣть преимуществъ закона и порядка, вы не могли не плѣниться умственными удовольствіями и не можете не желать сношеній съ людьми, равными вамъ по уму и познаніямъ.

— Чтожь, развѣ я не имѣю ихъ? возразилъ цыганъ, горячо защищая свое племя. — Напрасно вы думаете, что между нами нѣтъ такихъ же ученыхъ и мыслителей, какъ и у васъ: они у насъ есть, только на свой ладъ. Вы не можете насъ понять. Вы думаете, что мы разнимся отъ васъ только образомъ жизни; но вспомните, что, говоря съ настоящимъ цыганомъ, идущимъ по слѣдамъ своихъ предковъ, вы говорите съ человѣкомъ другого племени, другой вѣры, другого склада ума, другихъ чувствъ, другихъ законовъ и философіи. Вы считаете всѣхъ насъ невѣждами, чернорабочими или ворами, не постигающими блага законовъ. Но позвольте вамъ замѣтить, что между нами есть много людей, глубоко посвященныхъ въ науки вамъ, неизвѣстныя, прекрасно говорящихъ на языкѣ, надъ сотнею словъ котораго ваши академіи напрасно, ломали голову по цѣлымъ десяткамъ лѣтъ. И развѣ у насъ нѣтъ своихъ законовъ, соблюдаемыхъ лучше вашихъ пресловутыхъ кодексовъ? Вы сомнѣваетесь въ ихъ существованіи, потому-что мы исключаемъ васъ изъ нашего кодекса, какъ вы насъ изъ вашего. Но бываете ли вы когда-нибудь справедливы къ цыгану? нѣтъ, и вотъ почему мы считаемъ себя въ-правѣ васъ грабить. Вы говорите объ умственныхъ удовольствіяхъ. Неужели вы думаете, что умъ мой не находитъ пищи въ окружіюшіи меня сценахъ? Я иду по міру рука объ руку съ временами года. Зима, врагъ вашъ, мнѣ другъ и товарящъ. Весело встрѣчаю я ее, идущую въ бѣлой мантіи сквозь обнаженный лѣсъ и по голымъ горамъ. Я любуюсь цвѣтомъ весны, ея легкимъ воздухомъ и измѣняющемся небомъ, какъ любуюсь игрою любимаго ребенка. Я привѣтствую величественное лѣто, какъ-будто божество моей родины восходитъ надъ нашимъ племенемъ и здѣсь, на чужбинѣ; а въ жолтой осени, съ ея плодами и поблекшими листьями, вижу я товарища, полнаго спокойныхъ думъ. Утро, полдень и закатъ солнца, — все для меня краснорѣчиво. Буря, рѣка, облака и вѣтеръ одарены для меня словомъ. Я бесѣдую съ блестящими на небѣ звѣздами и внимаю солнцу и лунѣ въ ихъ одинокомъ пути. Развѣ этого мало? Чего мнѣ еще, кромѣ природы?

Незнакомецъ, одаренный прозорливымъ умомъ, замѣтилъ можетъ быть въ этои картинѣ наслажденій и въ тонѣ, которымъ все это было сказано, слѣды лучшаго образованія, и подумалъ, что доконченное воспитаніе удвоило бы для него всѣ эти удовольствія. Но это мелькнуло въ немъ скорѣе какъ чувство, нежели какъ мысль, и читатель согласится, что между тѣмъ и другимъ огромная разница. Дѣло въ томъ, что съ той минуты, какъ разговоръ зашелъ о самомъ цыганѣ, собесѣдникъ его (что случается чаще, нежели думаютъ) говорилъ не думая и слушалъ не слушая. Мысли его были заняты другимъ, и если въ рѣчахъ его замѣтны были жаръ и чувство, такъ это потому, что онъ бесѣдовалъ на-память. Уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ, онъ дошелъ до этихъ умозаключеній относительно цыгана; теперь, сильно занятый сообщенными Фарольдомъ извѣстіями, онъ предался собственнымъ мыслямъ и, разговаривая въ тоже время о цыганской жизни, положился на свою память, въ надеждѣ, что она безсознательно будетъ снабжать языкъ его должными отвѣтами и возраженіями. Этотъ методъ разговора, искусно приложенный къ дѣлу, представляетъ ту побочную, а часто искусственную выгоду, что если память не споткнется вовремя бесѣды, то разговаривающій съ вами не замѣтитъ, что вы о чемъ-нибудь думаете. Такимъ образомъ незнакомецъ слушалъ, по-видимому, и принималъ участіе въ разговорѣ цыгана о самомъ себѣ, между тѣмъ какъ умъ его былъ занятъ полученными имъ извѣстіями. Покамѣстъ тотъ вычислялъ удовольствія кочевой жизни, незнакомецъ обдумалъ свой предметъ и вдругъ спросилъ его: — Когда вы его видали, Фарольдъ?

Онъ не называлъ никого по имени, и цыганъ, вдругъ оставивши вдохновенный тонъ рѣчи, отвѣчалъ, какъ на самый обыкновенный вопросъ:

— Сегодня, часа четыре тому назадъ. Иначе вы не нашли бы меня здѣсь.

— Почему? Куда вы хотѣли итти?

— Далеко, далеко. Мнѣ не нравится его сосѣдство; оно не безопасно для меня и моихъ. Онъ замышляетъ противъ насъ недоброе и не замедлитъ привести свою мысль въ исполненіе.

— Онъ ничего не можетъ вамъ сдѣлать, сказалъ незнакомецъ: — онъ имѣетъ больше причинъ бояться васъ, нежели вы его.

— Это такъ, продолжалъ цыганъ: — но сосѣдство его все-таки мнѣ не нравится. Однажды, въ молодости, когда страсть и мстительность были сильны, а благоразуміе и осторожность слабы, я погорячился, и…. мнѣ не хотѣлось бы, чтобы теперь снова взялись за эту исторію. Я не боюсь за самого себя: мрачная яма, въ которую всѣ мы должны сойти, меня не пугаетъ; но мнѣ страшна скорбь тѣхъ, которые будутъ меня оплакивать, и страшно несправедливое преслѣдованіе невиннаго наравнѣ виновнымъ, чего не миновать.

Собесѣдникъ его задумался на минуту и потомъ, взявши цыгана за руку, отвѣчалъ тономъ авторитета и дружескаго расположенія:

— Выслушайте меня, Фарольдъ! Вы знаете, что я не посовѣтую вамъ худого и не оставлю васъ въ минуту опасности; такой поступокъ былъ бы съ моей стороны низостью, послѣ всего, что вы для меня сдѣлали. Но я еще не совсѣмъ рѣшился; я долженъ узнать болѣе и вникнуть въ дѣло глубже, прежде нежели приступлю къ исполненію моего полузадуманнаго плана. Вы не имѣете еще причины опасаться; обратитесь ко мнѣ, если я вамъ понадоблюсь; между тѣмъ вы можете, если угодно, перенести вашъ таборъ на другое мѣсто, только не такъ далеко, чтобы я не могъ отыскать васъ. Вы должны помочь мнѣ въ этомъ дѣлѣ до конца.

— Мы перейдемъ на поле, что за лѣсами мистрисъ Фальклендъ, сказалъ цыганъ. — Тамъ врядъ ли станутъ насъ искать.

— Да, это недурно, отвѣчалъ незнакомецъ. — Вотъ, на всякій случай, мой адресъ, по которому вы всегда можете найти меня въ сосѣдствѣ. Не забудьте вашихъ обѣщаній.

— Обѣщаній! возразилъ Фарольдъ. — Когда же не сдерживалъ я моего слова? Что это вы даете мнѣ съ бумажкою? Мнѣ не нужно золота, — и еще отъ васъ, Вильямъ!

— Оно пригодится можетъ быть вашимъ; возьмите его, Фарольдъ; для людей, ведущихъ такую жизнь, какъ вы, оно никогда не лишнее.

— Я возьму его, отвѣчалъ цыганъ; — потому-что оно дастъ мнѣ больше власти надъ моими соплеменниками. Между ними есть люди, о какихъ вамъ и не снилось; но эти, которые здѣсь со мною, не изъ лучшихъ. Они не злы, но дики, вспыльчивы и упрямы, какъ самъ я былъ въ молодости.

Они шли уже назадъ и приближались къ огню, вокругъ котораго сидѣли цыгане. Разговоръ былъ интересенъ для обоихъ, и каждому было о чемъ подумать; мысли же располагаютъ человѣка къ молчанію, и они возвратились къ лошади пріѣзжаго молча. То былъ прекрасный конь кровной породы; онъ стоялъ смирно какъ овца, стрегомый маленькимъ мальчикомъ и красивая дѣвушка, которая подходила къ проѣхавшимъ передъ тѣмъ всадникамъ, трепала его по шеѣ и разсматривала сбрую съ такимъ вниманіемъ, что иному оно могло бы показаться подозрительнымъ. Увидѣвши Фарольда и его спутника, она скользнула назадъ къ своему табору какъ лунный лучъ во водѣ.

— Какъ она хороша! сказалъ незнакомецъ, смотрѣвшій на нее нѣсколько минутъ. — Кто это, Фарольдъ?

— Жена моя, отвѣчалъ цыганъ отрывисто.

Незнакомецъ вздохнулъ, покачалъ головою, вскочилъ на лошадь и уѣхалъ.

ГЛАВА III.

Между тѣмъ какъ это происходило въ лѣсу, путники, о которыхъ мы говорили въ первой главѣ, продолжали ѣхать далѣе. Да позволено намъ будетъ не сопутствовать имъ до конца, тѣмъ-болѣе, что имъ оставалось проѣхать только полмили; встрѣтивъ ихъ у воротъ дома, свѣтъ и тѣни котораго замѣтили они съ горы за деревней.

Въ это время совершенно стемнѣло; съ горизонта исчезъ и послѣдній край золотой мантіи солнца; луна еще не всходила, и на небѣ виднѣлась только звѣзды; но блескъ ихъ, не ослабѣвшій за тысячи лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ онѣ впервые пролили лучи свои въ неизмѣримое пространство, слабо освѣщалъ путникамъ дорогу.

Эдвардъ де Во вздумалъ проѣхать къ заднему крыльцу дома. Онъ вообразилъ себѣ, что для него приготовили, чего-добраго, какую-нибудь встрѣчу, и воображенію его представлялись различныя смѣшныя сцены; онъ боялся ихъ, хотя очень хорошо зналъ, что разумный товарищъ его не найдетъ смѣшнымъ ничего, что дѣлается отъ души, а тѣ, къ которымъ онъ ѣхалъ, неспособны, по натурѣ и воспитанію своему, сдѣлать что-нибудь не кстати. Воображеніе его было въ этомъ случаѣ неукротимо, и самовольно создавало сотни смѣшныхъ сценъ. Желая, чтобы встрѣча прошла тише и скорѣе, онъ проѣхалъ къ заднимъ воротамъ, отыскалъ ощупью колокольчикъ и позвонилъ.

Кучеръ, въ напудренномъ парикѣ съ тремя ярусами буклей за ушами и съ фонаремъ въ рукѣ, отворилъ ворота и спросилъ, чего имъ надобно. Но де Во, не отвѣчая ни слова, въѣхалъ съ своимъ спутникомъ во дворъ, соскочилъ съ лошади и сталъ въ свѣтѣ фонаря; озадаченный Джозефъ, кучеръ съ незапамятныхъ временъ, громко кликнулъ грума и конюшенныхъ мальчиковъ.

Заскрипѣла дубовая дверь, и явились не только призванныя старымъ распудреннымъ возницею, но выглянулъ и лакей изъ людской и еще двѣ, три, свѣжія какъ наливное яблоко, горничныя.

Такимъ образомъ старанія де Во избѣжать шума и тревоги произвели, какъ водится, совершенно противное дѣйствіе. Ни это еще не все; сцена подѣйствовала и на товарища его не такъ, какъ онъ того желалъ. Такой пріемъ въ такомъ домѣ показался сначала полковнику Маннерсу довольно страннымъ; а когда онъ разсмотрѣлъ, что они въѣхали на задній дворъ, то нашелъ страннымъ поведеніе своего спутника. Впрочемъ Маннерсъ зналъ его слишкомъ давно и понималъ слабыя стороны его характера; нѣсколько словъ, сказанныхъ Эдвардомъ дорогою, не ускользнули отъ его дружескаго вниманія и догадливости, и дали ему ключъ къ чувствамъ, волновавшимъ его друга при возвращеніи домой, — ключъ, которымъ онъ не преминулъ воспользоваться въ настоящую минуту. Слѣдствіемъ этого было то, что онъ понялъ главную мысль Эдварда, хотя и не могъ изъяснить себѣ всѣхъ его движеній, потому-что они зависѣли отъ плана и архитектуры дома: большая лѣстница вела прямо въ маленькую комнату передъ гостиной, такъ-что шаги и голосъ идущихъ по ней могли быть тотчасъ же узнаны.

Маннерсъ улыбнулся, догадавшись о происходившемъ въ умѣ Эдварда; но онъ ни за что въ мірѣ не желалъ бы, чтобы эта улыбка была замѣчена, развѣ только съ условіемъ, что она вылечить его друга отъ этой глупости. Но онъ звалъ, что де Во не отучить отъ нея насмѣшками, которыя были для него страшны только до тѣхъ поръ, пока оставались въ умѣ наблюдателя. Съ той минуты, когда онѣ высказывались, самолюбіе его вооружалось на защиту своей позиціи, а самолюбіе, какъ извѣстно, скорѣе взорветъ себя на воздухъ, нежели сдастся.

Полковникъ Маннерсъ желалъ, конечно, чтобы другъ его научился презирать тайную насмѣшку также смѣло, какъ и явную, зная, что люди смѣются мысленно надъ добрымъ и благороднымъ также часто, какъ надъ глупымъ и нелѣпымъ; но онъ зналъ, что въ этомъ случаѣ ему можно дѣлать наставленія только голосомъ дружбы, безъ малѣйшей примѣси сарказма.

— Жаль, очень жаль, думалъ онъ: — что де Во, который притворяется, что презираетъ, а можетъ быть и въ-самомъ-дѣлѣ презираетъ мнѣніе толпы, добровольно раболѣпствуетъ передъ насмѣшками собственнаго воображенія. Надѣюсь, что прекрасная невѣста его будетъ имѣть на него довольно вліянія и отучить его отъ этой слабости.

Лошади между тѣмъ были отведены, и лакей, такой же старый, какъ кучеръ, велъ пріѣзжихъ по лѣстницѣ къ пріемной залѣ.

Де Во тревожили и черная лѣстница, и видъ кухни, и близость людской; но Маннерсъ, видя все это, притворялся, что не замѣчаетъ ничего; онъ чистилъ хлыстикомъ сапоги и говорилъ о сѣверной Америкѣ съ жаромъ Могавка. Это успокоило нѣсколько его товарища. По слѣдамъ толстыхъ ногъ служителя, обутыхъ въ бѣлые чулки, они взошли на узкую лѣстницу и скоро очутились въ небольшой комнаткѣ передъ гостиной. Комната эта была устлана мягкими турецкими коврами; по сторонамъ стояли старинные столики, выложенные черепахою и бронзою, въ амбразурахъ оконъ возвышались огромныя, изящныя старинныя вазы, гордость и нашихъ прабабушекъ. Вазы были наполнены благоухающими травами, собранными въ саду прошедшимъ лѣтомъ, съ примѣсью orris rout и другихъ пахучихъ спецій, и разливали въ воздухѣ роскошный запахъ осьмнадцатаго столѣтія.

Но въ воздухѣ этой комнаты плавали не только ароматы, но и музыкальные звуки нѣжнаго, тихаго женскаго голоса; словъ говорившей нельзя было разобрать, а слышалась только одна мелодія, вызвавшая румянецъ на лицо де Во; забилось ли сердце его при этомъ сильнѣе, или нѣтъ, представляемъ рѣшить другимъ. Дверь отворилась, и пріѣзжіе тихо вошли въ слѣдующую комнату.

То была большая красивая комната, ни въ чемъ не сходная съ теперешними салонами. Въ ней не было ничего моднаго, но все было устроено для комфорта и свидѣтельствовало о вкусѣ и достаткѣ жильцовъ. На стѣнахъ висѣло нѣсколько картинъ, на первый взглядъ темныхъ и грязныхъ, но при дальнѣйшемъ разсматриваніи являвшихся изящными произведеніями искусства; на богатой массивной мраморной доснѣ камина стояли пагоды, вѣеры изъ перьевъ, экраны и множество мелкихъ вещицъ изъ разныхъ частей свѣта, — браслеты, обнимавшіе, можетъ быть, руку Клеопатры, и идолы, знакомые, можетъ статься капитану Куку. Какъ во всякой порядочной комнатѣ, тутъ было много столовъ разной величины и сорта, и за двумя столами сидѣли занятыя суетливымъ бездѣльемъ, величаемымъ дамами работою; двѣ дамы, которымъ вмѣстѣ было лѣтъ шестдесятъ, только раздѣленныхъ не по-ровну: одна изъ нихъ, сидѣвшая ближе къ дверямъ, завладѣла по-крайней-мѣрѣ сорока шестью и оставила другой, дочери своей, немного больше двадцати трехъ. Обѣ онѣ были однако же очень хороши собою; бремя лѣтъ покоилось на матери легко, а лицо дочери припадлежало къ категоріи лицъ, обозначаемой словомъ «милый». Въ ней была еще одна отличительная черта, за которую мы должны обратить вниманіе, потому-что она была тѣсно связана съ ея характеромъ: она не любила хмуриться и улыбалась, когда другіе морщатся. Устремивши глаза на досадный узелъ, нечаянно затянувшійся въ работѣ и уже въ продолженіи десяти минутъ истощившій ея терпѣніе, она улыбалась упрямству непокорнаго шелка.

Въ комнатѣ была еще третья женщина, моложе двухъ первыхъ и очень отъ нихъ отличная. Она лежали на софѣ въ другой сторонѣ комнаты и читала книгу; отъ свѣта отъ лампы падалъ на бѣлое чело ея и освѣщалъ прекрасныя брови, черныя длинныя рѣсницы, и правильно изваянныя, бѣлыя какъ мраморъ носъ и уста; ей казалось не больше осьмнадцати лѣтъ, но въ-самомъ-дѣлѣ (мы обязаны этимъ отчетомъ читателю) было двадцать лѣтъ, одинадцать мѣсяцевъ и нѣсколько дней, точное число которыхъ забыто. Фигура ея была стройна и прекрасна; зависть могла утверждать, что она не сравнится съ Венерой медицейской, но все-таки должно было признаться, что она превосходитъ красотою не одну богиню, и представляетъ одинъ изъ лучшихъ образцовъ вѣнца созданія, какія только видѣли глаза смертныхъ.

Волосы ея были блестящаго золотистаго цвѣта, столь прекраснаго и рѣдкаго. Такъ какъ въ этотъ вечеръ дамы не ожидали уже гостей, то она откинула назадъ свои блестящіе локоны, падавшіе ей на глаза и мѣшавшіе читать; ниспадая по обѣ стороны головы волнистыми линіями, они обнажали ея красивое чело, и богатыя кольца ихъ, вьющіеся за ушами, не могъ бы воспроизвести рѣзецъ самого Чантри.

Дверь, въ которую вошелъ де Во съ своимъ товарищемъ, шла на черную лѣстницу, и дамы естественно подумали, что вошелъ кто-нибудь изъ домашнихъ. Никто не обратилъ вниманія на вошедшихъ, никто не оглянулся, и чтица продолжала дѣлать свои замѣчанія на книгу, не подозрѣвая, что ее слушаетъ кто-нибудь изъ постороннихъ.

Пріѣзжіе имѣли время сдѣлать свои замѣчанія. Веселая и ясная улыбка озарила суровыя черты полковника Маннерса, когда онъ безъ помощи Асмодея увидѣлъ себя вдругъ въ домашнемъ кругу англичанъ, которымъ былъ совершенно чужой. Эта сцена была для него чрезвычайно любопытна и пріятна, ему рѣдко случалось видѣть подобную въ Англіи, а на чужбинѣ никогда, но эту сцену часто, представляло ему воображеніе во время его одинокаго странствованія; эта сцена рисовалась передъ его взорами, среди тишины ночей, подъ палатками въ открытомъ полѣ, была сновидѣніемъ, которому фантазія его могла предаваться, не опасаясь разочарованія; онъ зналъ, что онъ можетъ быть въ ней зрителемъ, но не дѣйствующимъ лицомъ.

Что касается до Эдварда де Во, то онъ не думалъ наблюдать; когда онъ очутился въ домашнемъ кружкѣ, щепетильность его исчезла, сердце его согрѣлось теплымъ чувствомъ, и всѣ холодныя расчеты честерфильдизма были заглушены. Опередивши стараго служителя, который самъ остановился позабавиться недогадливостью хозяевъ, де Во пошелъ прямо къ дѣвушкѣ, лежавшей на софѣ. Но походка его не походила ни на чью изъ домашнихъ, и не успѣлъ онъ дойти до половины комнаты, какъ глаза дѣвушки обратились отъ книги къ нему. Они сверкнули какъ солнце послѣ бури; горячій, краснорѣчивый румянецъ вспыхнулъ на ея щекахъ, и радостнымъ голосомъ вскрикнула оца:

— Эдвардъ! Тетушка, Эдвардъ пріѣхалъ!

Но въ ту же минуту взорѣ ея угасъ, кровь отхлынула отъ ланитъ, и съ этой минуты едва можно было замѣтить, что Эдвардъ для нея больше, чѣмъ другъ. Все это совершилось мгновенно, и полковникъ Маннерсъ едва успѣлъ подумать: «странно», какъ другія двѣ дамы уже встали встрѣтить его и его товарища, а объявившая о ихъ пріѣздѣ граціозно спустила маленькую ножку на полъ и подошла къ Эдварду.

Тетка выразила радость свою о пріѣздѣ племянника въ словахъ, доказывавшихъ, что истинная грація и достоинство легко сливаются съ теплымъ чувствомъ привязанности.

— А это конечно полковникъ Маннерсъ, продолжала она. — Вы не представили мнѣ его, Эдвардъ, но онъ не нуждается въ этой церемоніи. Если бы вы и не были спасителемъ моего племянника, сэръ, я всегда была бы рада принять у себя сына моей старой пріятельницы.

Полковникъ Маннерсъ поклонился и отвѣчалъ:

— Я былъ столько счастливъ, что нашелъ въ бумагахъ матушки письма мисстрисъ Фальклендъ, и знаю, что ваша дружба была ея лучшимъ утѣшеніемъ въ продолженіи недолгой жизни. Я буду гордиться, если и на долю сына ея достанется частица того же вниманія и расположенія.

— Будьте въ нихъ увѣрены, полковникъ Маннерсъ, отвѣчала она. Изидора, Маріанна! полковникъ Маннерсъ. Дочь моя, — моя племянница, миссъ де Во.

Это представленіе озадачило нѣсколько полковника Маннерса, и мы должны изъяснить, почему. Онъ уже давно слышалъ, что другъ его, единственный сынъ лорда Дьюри, помолвленъ на своей кузинѣ, и что сватьба будетъ сыграна тотчасъ по возвращеніи молодого наслѣдника баронства на родину, разумѣется если невѣста достигнетъ къ тому времени совершеннолѣтія. Де Bо нерѣдко говорилъ за-границей Маннерсуо своей прекрасной кузинѣ Маріаннѣ и, возвращаясь въ Англію, просилъ его сопутствовать ему въ домъ тетки и быть его шаферомъ на сватьбѣ, которая немедленно воспослѣдуетъ. Полковникъ, какъ намъ уже извѣстно, согласился; но онъ вообразилъ себѣ, что Эдвардъ женится на дочери мисстрисъ Фальклендъ, и удивился, увидѣвши миссъ де Во, съ которой другъ его обращался не какъ братъ съ сестрой, и которую звали Маріанной. Озадаченный этимъ открытіемъ въ первую минуту, онъ скоро разрѣшилъ загадку, предположивши (что и дѣйствительно было такъ), что прекрасная невѣста дочь брата лорда Дьюри.

Разрѣшая мысленно эту задачу, полковникъ не забывалъ говорить любезности и оказалъ де Во услугу, вступивши въ разговоръ съ мисстрисъ Фальклендъ и ея дочерью, и доставивши ему случай побесѣдовать съ невѣстой особо, вполголоса.

Впрочемъ бесѣда съ Эдвардомъ не сдѣлала, казалось, на нея особеннаго впечатлѣнія. Она улыбалась и отвѣчала ему, повидимому, ласково и привѣтливо, но въ ней не было замѣтно волненія, столь естественнаго въ невѣстѣ при видѣ жениха, возвратившагося изъ долгаго и опаснаго путешествія. Однажды только она положила руку на сосѣдній столъ, и Маннерсъ замѣтилъ, что несмотря на все ея кажущееся равнодушіе, рука у нея сильно дрожала, и что она тотчасъ же ее опускала, какъ-будто изъ опасенія, чтобы дрожь эта не была замѣчена.

Маннерсъ не просмотрѣлъ ни одной изъ этихъ мелочей. Съ самого начала знакомства своего съ Эдвардомъ, онъ былъ сильно заинтересованъ противорѣчіями въ его характерѣ, — слабостями рядомъ съ великими качествами души, и другими обстоятельствами. Мало-по-малу въ сердцѣ его зародилось глубокое уваженіе къ Эдварду. Воображеніе его привыкло рисовать яркія картины домашняго счастья друга; онъ принималъ живое участіе во всемъ, что до этого касалось, и старался высмотрѣть признаки того, что ему хотѣлось видѣть ни самомъ дѣлѣ.

Простоявши посреди комнаты въ сапогахъ со шпорами около десяти минутъ и узнавши, что слуги ихъ съ багажемъ прибили сюда еще по-утру, пріѣзжіе удалились переодѣться. Полковникъ Маннерсъ принялся за это дѣло систематически: онъ зналъ конечно, что ничто въ мірѣ не можетъ придать ему красоты, но все-таки занялся туалетомъ очень тщательно, и скоро готовъ былъ снова явиться въ гостиную, одѣтый съ изящною простотою воина. Де Во распорядился иначе: онъ отдалъ слугѣ ключи отъ ящика съ платьемъ, бросился въ кресло, положилъ руки на уборный столикъ и цѣлыхъ десять минутъ оставался погруженнымъ въ грустное раздумье, между тѣмъ какъ слуга ежеминутно приставалъ къ нему съ вопросами: не прикажете ли то, не угодно ли другое?

Въ мысли его теперь мы мѣшаться не станемъ, хотя и не отказываемся отъ этого права, когда этого потребуетъ разсказъ; скажемъ только, что раздумье его кончилось слѣдующею мыслью, которая можетъ служить ключомъ къ остальному: «какъ холоденъ долженъ былъ показаться пріемъ ея Маннерсу! А между тѣмъ она, всегда говорившая правду, увѣряла меня въ своей любви. Чтожь, натуры человѣка не перемѣнишь. А ребенкомъ она была не такова!»

Онъ вскочилъ и поспѣшно началъ одѣваться, обращаясь къ слугѣ съ такимъ нетерпѣніемъ, какъ-будто раздумье нашло на слугу, а не на него.

— Подай кафтанъ! говорилъ онъ. — Шкатулку поставь сюда, башмаки на ту сторону; чулки перекинь черезъ спинку креселъ. Какъ ты мѣшкаешь, Вильямъ! Сними сапоги да сбѣгай на конюшню, чтобы старый Джозфъ не вздумалъ отравить лошадей какимъ-нибудь секретнымъ снадобьемъ.

Слуга исполнялъ всѣ эти приказанія съ возможною поспѣшностью, и когда онъ вышелъ, де Во началъ одѣваться такъ проворно, какъ-будто спасался, что его станутъ упрекать въ напрасной тратѣ времени. Онъ былъ уже въ-половину одѣтъ и расчесывалъ волосы, когда вошелъ къ нему Маннерсъ, комната котораго находилась въ противоположномъ концѣ коридора. Они сошли вмѣстѣ, ни слова не говоря о предметѣ, столь близкомъ сердцу де Во. Эдвардъ чувствовалъ, что ему заговорить объ этомъ неловко, и въ тоже время отдалъ бы полміра, чтобы узнать какимъ-нибудь тайнымъ способомъ, какое впечатлѣніе сдѣлала на Маннерса его невѣста. Маннерсъ, съ своей стороны, рѣшился высмотрѣть побольше, прежде нежели скажетъ хоть нѣсколько пустыхъ привѣтствій, обыкновенныхъ въ подобномъ случаѣ.

Дамы въ гостиной разговаривали между тѣмъ о пріѣхавшихъ. Главнымъ предметомъ ихъ привязанности былъ де Во, и ихъ, естественно, заявмали больше всего его здоровье и видъ.

— Онъ, кажется, очень поздоровѣлъ, сказала мисстрисъ Фальклендъ.

— Я никогда не видала его въ такомъ цвѣтущемъ состояніи, замѣтила Изидора: — хотя онъ явилея въ этомъ ужасномъ плащѣ.

Маріанна де Во не сказала ничего, но поблагодарила кузину свѣтлою улыбкой, разрѣшившейся яркимъ румянцемъ, едва не загашеннымъ нѣсколькими перлами, выступившими у нея на глазахъ. Она отвернулась и начала играть какими-то вещицами на столѣ.

— Я очень рада, что Эдвардъ уговорилъ полковника Маннерса пріѣхать съ нимъ, сказала мисстрисъ Фальклендъ: — мнѣ давно хотѣлось увидѣть сына моей пріятельницы.

— А мнѣ спасителя жизни Эдварда, сказала Маріанна.

— Я тоже очень этому рада, прибавила Изидора: — потому-что онъ, кажется, очень пріятный человѣкъ, несмотря на свое рѣдкое безобразіе.

— Да, конечно, его нельзя назвать красавцемъ, сказала мисстрисъ Фальклендъ: но онъ очень строенъ. Мать его была, чрезвычайно хороша собою, и онъ, какъ я слышала, тоже былъ недуренъ до двадцати лѣтъ.

— Бѣдняжка! сказала Изидора: — стало быть онъ очень несчастливъ; легче родиться безобразнымъ, нежели сдѣлаться имъ потомъ случайно.

— Я не нахожу его безобразнымъ, возразила Маріанна.

— Это потому, что ты видишь въ немъ только спасителя Эдварда, отвѣчала Изидора. — Ужь повѣрь мнѣ, что онъ некрасивъ.

— Счастливы тѣ, милая Изидора, сказала мать: — которые могутъ «видѣть лицо Отелло въ его душѣ», и я не думаю, чтобы ты цѣнила людей по наружности.

— Нѣтъ, конечно нѣтъ, отвѣчала миссъ Фальклендъ: — но одинъ умный старикъ сказалъ, что пріятная наружность есть лучшее рекомендательное письмо, и если бы вы не знали матери полковника Маннерса, или если бы онъ не былъ спасителемъ жизни Эдварда… впрочемъ, прибавила она, не докончивши мысли: — у него именно такое лицо, что отъ него можно ожидать спасенія чужой жизни или другого благороднаго подвига въ этомъ родѣ.

— Мнѣ самой такъ кажется, сказала мисстрисъ Фальклендъ.

— Какъ онъ ни дуренъ собою, а мнѣ рѣдко случалось видѣть лицо, въ которомъ выражалось бы столько благородства.

Вотъ о чемъ шелъ разговоръ въ гостиной до возвращенія друзей, прекратившихъ его своимъ приходомъ. Заговорили о другихъ предметахъ, и бесѣда продлилась до ужина. Эдвардъ де Во, разумѣется, занялъ мѣстечко по сердцу; то, о чемъ разговаривалъ онъ съ своею прекрасною кузиной, было говорено въ полголоса и не очень интересно для читателя. Маннерсъ, не хуже кого другого умѣвшій сдѣлать диверсію въ пользу друга, сѣлъ возлѣ другихъ двухъ дамъ и занялъ ихъ разсказами, въ которыхъ выказалъ бездну разнообразныхъ познаній. Познанія эти были, правда, нахватаны имъ на-лету, но изъ тысячи источниковъ. Тонкія и забавныя черты человѣческой натуры, красоты и ужасы разныхъ странъ, исторія прошедшихъ вѣковъ и событія настоящаго времени, наука и искусство, остроты игриваго воображенія и рѣдкія свѣденія, плоды обширной начитанности, — все это вмѣщалось въ его памяти и все было оживлено и украшено самостоятельнымъ мышленіемъ и возвышенностью чувствъ, такъ-что бесѣда его имѣла рѣдкое достоинство казаться не столь глубокою, какъ была въ-самомъ-дѣлѣ. Все выходило у него весело, легко, забавно; но послѣ разговора каждый чувствовалъ, что онъ многому научился, самъ не зная какъ. Прекрасная память позволяла ему украшать бесѣду множествомъ анекдотовъ и поэтическихъ тирадъ. Онъ не навязывалъ ихъ насильно, но умѣлъ ловко и кстати вплетать въ каждый разговоръ, почти съ такимъ же искусствомъ, какъ величайшій писатель и пріятнѣйшій собесѣдникъ новѣйшаго времени, сэръ Вальтеръ Скоттъ.

Начитанность Маннерса была, казалось, такъ велика, что мисстрисъ Фальклендъ дивилась ей въ молчаніи, а Изидора, зная, что молодой и прекрасной дѣвушкѣ позволяется дѣлать почти всякаго рода вопросы мужчинѣ лѣтъ подъ сорокъ, взглянула на него съ улыбкой и спросила:

— Скажите пожалуйста, полковникъ, когда находили вы время, сражаясь день и ночь съ непріятелемъ, читать все, что только достойно чтенія?

— О, отвѣчалъ Маннерсъ: — я читалъ очень мало въ сравненіи съ тѣмъ, что могъ бы прочесть. Солдату легко читать много, только безъ разбора; зато некогда предаться изученію исключительно одного предмета. Нѣсколько дней онъ занятъ такъ, что не имѣетъ свободной минуты, а потомъваотаютъ дни, когда ему рѣшительно нечего дѣлать; если онъ половину этого свободнаго времени посвятитъ чтенію, то прочтетъ больше иного философа. Одно дурно, что трудно доставать книги, которыя стоили бы чтенія.

Въ такихъ разговорахъ прошелъ ужинъ. Въ то время еще ужинали, т. е. не отказывались отъ пріятнѣйшаго средства получать ночью кошемаръ. Когда доложили, что кушанье подано, всѣ встали съ своихъ мѣстъ, и Эдвардъ де Во, отвлеченный на минуту отъ кузины, очутился возлѣ своей тетки. Они воспользовалась этимъ случаемъ и сказала ему:

— Отецъ вашъ, я думаю, не обидится, что вы заѣхали прежде сюда. Иногда онъ бываетъ, какъ вамъ извѣстно, немножко ombrageux, и я совѣтовала бы вамъ поѣхать къ нему завтра какъ можно раньше.

— О, объ этомъ не безпокойтесь, отвѣчалъ де Во. — Во-первыхъ, онъ самъ писалъ мнѣ объ этомъ; во-вторыхъ, такъ-какъ мы рѣшились лучше сами ѣхать на нашихъ лошадяхъ, нежели поручить ихъ сорванцамъ грумамъ, то не могли проѣхать сегодня еще семнадцать миль; и наконецъ, прибавилъ онъ тише: — вы знаете, что онъ не любитъ нежданыхъ гостей; Маннерса пригласили вы, а не онъ, и я не могъ привезть его къ нему не предувѣдомивши, а писать ему еще не успѣлъ. Онъ терпѣть не можетъ, когда его застаютъ въ-расплохъ.

И почти въ ту же минуту старый слуга Петръ, докладывавшій объ ужинѣ, вторично распахнулъ настежь двери и громко произнесъ: «лордъ Дьюри!»

Что-то въ родѣ улыбки мелькнуло на устахъ мисстрисъ Фальклендъ, потому-что неожиданный пріѣздъ ея брата странно противорѣчилъ только-что сказанному ея племянникомъ. Она остановилась, и черезъ минуту вошелъ лордъ Дьюри, тихой и медленной, но не слабой, поступью.

Воспользуемся этой минутой и опишемъ его читателю, по-крайней-мѣрѣ относительно наружности. О внутреннихъ качествахъ его поговоримъ послѣ. Онъ былъ высокаго росту, футовъ шести или около того, — строенъ, но очень худъ, сложенія крѣпкаго: широкоплечій и широкогрудый, съ замѣчательно стройною тальею. По лицу видно было, что когда-то онъ былъ очень хорошъ собою; теперь оно вытянулось, какъ-то завострилось и сильно пожелтѣло. Глаза однако же сохранили свою красоту, и зубы были ослѣпительно бѣлы. Ему было лѣтъ шестдесятъ, но онъ казался старше, хотя очень заботился о туалетѣ. Первое впечатлѣніе, которое производила его фигура, было сильно, но непріятно, и, къ несчастію, это непріятное чувство не изглаживалось и впослѣдствіи. Онъ смотрѣлъ пэромъ и вельможею. Лицо его было подернуто облакомъ, но безъ оттѣнка грусти; на губахъ замѣтно движеніе, которое нельзя было назвать улыбкой, и все это говорило не въ его пользу. Вообще отъ него вѣяло холодомъ. Взглядъ его походилъ на восточный вѣтеръ, холодный и пронзительный. Встарину, говорятъ, онъ былъ обворожителенъ и даже употреблялъ во-зло даръ нравиться, но теперь, казалось, не находилъ никакой надобности заботиться о привлекательности больше, нежели сколько того требовало приличіе.

— Очень рада, сказала ему мисстрисъ Фальклендъ: — видѣть васъ пріѣхавшимъ на-встрѣчу нашему страннику.

Эдвардъ подошелъ къ отцу. Старый баронъ торопливо схватилъ его за руку, и улыбка непритворной радости оживила на мгновеніе отжившее лицо его.

— Здравствуй, Эдвардъ! сказалъ онъ: поздравляю съ пріѣздомъ. — Ты смотришь молодцомъ. Извините, Марія, продолжалъ онъ, обратившись снова къ сестрѣ: — что я пріѣхалъ не предувѣдомивши васъ; встрѣтились дѣла, о которыхъ я не зналъ еще сегодня утромъ, и мнѣ надо въ паркъ. Хотѣлось также увидѣть Эдварда, а ему, я знаю, — онъ обратился къ Маріаннѣ, — слѣдовало явиться прежде сюда. Каково поживаете, милая племянница? Вы что-то блѣдны. Вы какъ, Изидора?

И пэръ, не дождавшись отвѣта, опустилъ глаза въ землю и устремилъ ихъ на одну точку ковра, какъ-будто погруженный въ геометрическое измѣреніе его причудливыхъ узоровъ.

— Мы только-что собрались ужинать, сказала мисстрисъ Фальклендъ: — хотите съ нами? Позвольте вамъ представить полковника Маннерса.

Лордъ Дьюри отвѣтилъ на обыкновенное привѣтствіе Маинерса холоднымъ поклономъ, и потомъ, произнесши строгій приговоръ привычкѣ ужинать, согласился сѣсть за столъ съ прочими.

— Однако же, замѣтилъ Маннерсъ: — ужинъ самая веселая трапеза; заботы и труды миновались, и не помню кто-то очень справедливо замѣтилъ, что остается только повеселиться и отдохнуть.

— То есть наѣсться и заснуть, проворчалъ лордъ Дьюри: — наслажденія свиньи и сурка.

Онъ сказалъ это, казалось, не затѣмъ, чтобы его услышали, и полковникъ Маннерсъ промолчалъ, хотя и слышалъ. Они усѣлась за столъ. На нѣсколько минутъ присутствіе пэра, казалось, разстроило общество, въ которомъ онъ появился такъ неожиданно. Онъ оставался холоденъ и пасмуренъ даже здѣсь, среди близкихъ родныхъ, возлѣ сына, только-что возвратившагося изъ путешествія, и оживлялся только изрѣдка, въ циническихъ выходкахъ противъ людскихъ слабостей и предметовъ, всѣми уважаемыхъ.

Съ Маріанной де Во онъ обращался однако же совершенно иначе. Онъ сѣлъ возлѣ нея, видимо старался ей понравиться и, говоря съ нею, усиливалея, смягчать свой голосъ и улыбаться. Такъ велъ онъ себя въ этотъ вечеръ; но мы должны бросить взглядъ и на прошедшее, потому-что обращеніе его съ племянницею всегда странно отличалось отъ обращенія его съ прочими. Всякой разъ, когда онъ встрѣчалъ ее послѣ разлуки, на него находила глубокая грусть, и наблюдавшіе его вблизи замѣтили, что губы его начинали двигаться, какъ-будто онъ что-то говорятъ съ самимъ собою, хотя и не издавали никакого звука. Вскорѣ потомъ онъ приходилъ обыкновенно въ себя, хотя это очевидно стоило ему большого усилія, и начиналъ говорить съ племянницей очень ласково, почти боязливо, доказывать ей вниманіе не хуже влюбленнаго. Всякой, кто видѣлъ его разговаривающимъ съ Маріанной, легко могъ повѣрить, что молва о его старинной любезности не выдумка; многіе, видя его полное нѣжнаго чувства съ нею обращеніе, и зная, что ее зовутъ де Во, принимали ее за его дочь. А между тѣмъ, въ то время, когда онъ старался ей угождать, на него вдругъ находили иногда припадки грусти, вызванные словами, по-видимому вовсе неспособными навести на человѣка мрачное расположеніе духа. Припадки эти бывали, впрочемъ, мимолетны, и перваго усилія подавить въ себѣ при видѣ племянницы всѣ тяжелыя ощущенія было, повидимому, достаточно, чтобы не дать имъ разъиграться и послѣ.

Впрочемъ, онъ былъ такъ привѣтливъ только съ нею. Ея присутствіе не имѣло вліянія и обхожденіе его съ другими; обращаясь, среди разговора съ племянницей, къ другимъ, онъ мгновенно превращался въ иное существо: дѣлался мраченъ, суровъ и надмѣменъ.

Такой человѣкъ не былъ способенъ одушевить бесѣду, и мрачность его заразила бы все общество и изгнала бы всякое веселье, если бы не было здѣсь полковника Маннерса. Маннерсъ не былъ ни навязчивъ, ни самонадѣянъ, но зналъ цѣну себѣ и другимъ и никогда не поддавался чужому вліянію. Никто — за исключеніемъ лицъ, къ которымъ онъ питалъ любовь и глубокое уваженіе — никто не могъ заставить его своимъ присутствіемъ говорить въ извѣстномъ тонѣ, умолчать о чемъ-нибудь или не сдѣлать того, что онъ былъ намѣренъ сдѣлать.

Тонъ его рѣчей всегда произтекалъ изъ его собственнаго сердца и чувствъ, оживлявшимъ его въ минуту разговора; руководимый тонкимъ вкусомъ, знаніемъ свѣта и хорошимъ воспитаніемъ, онъ никогда не пробуждалъ своей бесѣдой ни малѣйшаго непріятнаго чувства въ томъ, чьимъ расположеніемъ дорожилъ. Онъ сознавалъ въ себѣ эти качества очень ясно и, подивившись съ минуту обращенію лорда Дьюри, началъ бесѣдовать, какъ-будто его вовсе не было на свѣтѣ.

Изидора, нашедши въ полковникѣ сильнаго помощника, тоже начала противодѣйствовать вліянію дяди. Мистриссъ Фальклендъ, женщина характера самостоятельнаго, тоже не измѣнила своему всегдашнему, спокойному тону; къ нимъ присталъ Эдвардъ де Во, и разговоръ снова сдѣлался общимъ и одушевленнымъ. Предметомъ его были похожденія полковника Маннерса и Эдварда де Во на войнѣ между Франціей и Англіей въ сѣверной Америкѣ. Имъ было что поразсказать объ отважныхъ экспедиціяхъ, о странныхъ случайностяхъ войны, гдѣ они были на-волосъ отъ смерти, о сценахъ и лицахъ, новыхъ и интересныхъ для европейца, о мірѣ, въ которомъ все было странно, потому-что къ нему не приглядѣлись, объ образѣ войны, совершенно отличномъ отъ походовъ на старомъ материкѣ. Въ то время ни варварская политика, ни преступная безпечность не породили еще слѣдствій, быстро истребляющихъ теперь племена индѣйцевъ; тогда эта варварская политика, вмѣсто того, чтобы позаботиться объ образованіи смуглыхъ обитателей лѣсовъ, истинныхъ владѣльцевъ Америки, вплутала ихъ, съ ихъ жестокимъ и ужаснымъ образомъ вести войну, въ распрю двухъ великихъ европейскихъ хищниковъ, заспорившихъ о землѣ, принадлежащей собственно дикимъ. Маннерсъ и де Во много разсказывали объ этихъ индѣйскихъ племенахъ и ихъ дикой жизни, о сценахъ, которыхъ имъ случилось быть свидѣтелями среди дѣвственныхъ лѣсовъ и неукрощенныхъ жителей за-атлантическаго міра.

Не разъ Маннерсъ разсказывалъ, побуждаемый чувствомъ дружбы, подвиги, героемъ которыхъ былъ де Во, и посматривалъ мелькомъ, говоря объ этихъ подвигахъ, какъ о самыхъ обыкновенныхъ дѣлахъ, на Маріанну. Лицо ея оставалось прекрасно, но спокойно; иногда только, когда разсказъ доходилъ до минуты критической опасности, и Эдвардъ ловко выпутывался изъ затруднительныхъ обстоятельствъ, глаза ея сверкали живымъ огнемъ, и глубокій вздохъ съ мгновеннымъ румянцемъ упокоивали полковника на-счетъ ея чувствъ.

Маннерсъ не могъ впрочемъ, изъ деликатности, говорить о приключеніяхъ своего друга прямо и старался придавать своимъ разсказамъ характеръ болѣе общій, нежели личный. Онъ не могъ также говорить объ этомъ безпрестанно и часто сводилъ рѣчь на индѣйцевъ и положеніе Америки, тѣмъ болѣе, что мистрисъ Фальклендъ и ея дочь подавали ему поводъ къ отступленію любопытными разспросами. Между прочимъ онѣ пожелали узнать, какого рода союзъ между индѣйцами и европейцами могъ бы заинтересовать дикія племена въ пользу одного изъ государствъ, спорящихъ теперь только за средства ограбить и уничтожить ихъ!

— Не думайте, отвѣчалъ Маннерсъ: — чтобы всѣ посѣщающіе Америку были руководимы въ своихъ поступкахъ только эгоизмомъ, и придерживалась, относительно индѣйцевъ, системы обмана и притѣсненія. Многіе отправляются туда съ человѣколюбивою цѣлью образовать дикія племена, и смѣлость, неутомимость, умъ, который они при этомъ выковываютъ, истинно достойны удивленія. Эти качества дѣлаютъ страшное впечатлѣніе на дикихъ уроженцевъ Америки, и они смотрятъ на подобныхъ людей почти какъ на боговъ. Де Во и я, мы знаемъ одного изъ этихъ героевъ, человѣка, замѣчательнаго по своему уму и благородству, человѣка, которому мы съ нимъ обязаны многимъ. Онъ ухаживалъ за мною, когда я лежалъ почти безъ чувствъ въ злой лихорадкѣ, а потомъ вліяніемъ своимъ на индѣйцевъ далъ мнѣ возможность оказать вашему племяннику небольшую услугу, которою, впрочемъ, онъ обязанъ исключительно ему.

— Нѣтъ, нѣтъ, Маннерсъ, сказалъ де Во: — вамъ также, какъ и ему, я даже еще больше. Если бы вы не отважились углубиться, предводительствуя партіею индѣйцевъ, на двѣсти миль въ страну, гдѣ не было ни вершка вамъ знакомаго….

— Однако же онъ пошелъ со мною, прервалъ его Маннерсъ: — онъ васъ не зналъ, а я зналъ. Вы не должны уменьшать заслуги моего героя въ глазахъ моихъ слушательницъ. Не знаю, понравится ли вамъ, миссъ Фальклендъ, герой шестидесяти лѣтъ, но во всякомъ случаѣ я долженъ признаться, что онъ не моложе. Онъ уже много лѣтъ живетъ на границѣ цивилизаціи, или, точнѣе, за границей, потому-что жилище его окружено лѣсами и индѣйскими вигвамами. Онъ никогда не принималъ никакого участія въ спорахъ ихъ племенъ, равно дѣлаетъ добро всѣмъ, и равно уважаемъ всѣми. Онъ превосходно изучилъ законы и нравы дикарей и, будучи глубокимъ ученымъ и истиннымъ джентльменомъ, сообразуется, въ случаѣ надобности, съ ихъ обычаями такъ, что на него забавно смотрѣть. Къ тому же онъ такой искусный и неутомимый охотникъ, какого можетъ быть не бывало отъ сотворенія міра; это, дѣлаетъ его еще болѣе достойнымъ уваженія въ глазахъ индѣйцевъ, которые прозвали его «бѣлымъ отцомъ»^[2].

— Прекрасный человѣкъ! сказала миссъ Фальклендъ, съ сверкающими какъ алмазы глазами: — скажите, полковникъ Маннерсъ, каковъ онъ собою! если вы не противъ, маминька, я выйду за него за-мужъ.

— По мнѣ, пожалуй, отвѣчала мистриссъ Фальклендъ: — только не лучше ли послать прежде справиться, захочетъ ли онъ на тебѣ жениться.

— Разумѣется, захочетъ, продолжала Изидора: — скажите же, Маннерсъ, каковъ онъ собою?

— Свѣжъ и здоровъ, какъ только можетъ быть человѣкъ съ спокойнымъ сердцемъ, ведущій дѣятельную жизнь, отвѣчалъ Маннерсъ: — я рѣдко встрѣчалъ такого красиваго мужчину.

— И прекрасно! воскликнула, смѣясь, миссъ Фальклендъ.

Полковникъ Маннерсъ тоже улыбнулся, но улыбка его отозвалась горечью. Какъ ни примирился онъ съ мыслью, что красота необходима для внушенія женщинѣ любви, а всякое словечко, подтверждавшее это мнѣніе, затрогивало въ груди его больную струну, которой въ ладъ начинали вторить другія, — и въ сердцѣ его раздавался печальный аккордъ.

— А позвольте спросить, сказалъ лордъ Дьюри холоднымъ, почти надменнымъ голосомъ: — какъ зовутъ чудеснаго человѣка, творящаго всѣ эти чудеса?

— Человѣка, спокойно отвѣчалъ полковникъ Маннерсъ: — который извѣстенъ во всей Америкѣ, и который прошелъ двѣсти миль во внутрь индѣйскихъ владѣній для спасенія вашего сына, неизвѣстнаго для него капитана де Во, — зовутъ сэръ Вильямъ Рейдеръ.

Лордъ Дьюри поблѣднѣлъ и потомъ вдругъ вспыхнулъ. Пробудило ли это имя въ груди его чувство, котораго онъ не хотѣлъ довѣрить языку, или измѣнилось лицо его отъ минутнаго недуга, неизвѣстно; но онъ не отвѣчалъ ни слова, и Маннерсъ, замѣтившій волненіе пэра, продолжалъ:

— Если я не ошибаюсь, сэръ Вильямъ Рейдеръ спрашивалъ Эдварда о вашемъ здоровьѣ и говорилъ, что зналъ васъ когда-то въ Англіи.

— Да, отвѣчалъ лордъ Дьюри, выпрямляясь на своемъ мѣстѣ: — когда-то я зналъ одного презрѣннаго негодяя Рейдера, который теперь, кажется, въ Америкѣ; но онъ не имѣетъ права называть меня своимъ знакомымъ.

Де Во взглянулъ на отца съ удивленіемъ и обратилъ глаза свои на Маннерса, какъ-будто съ просьбою о терпѣніи. Маннерсъ остался совершенно спокоенъ и отвѣчалъ:

— Вы, вѣроятно, говорите совершенно о другомъ человѣкѣ, потому-что отзывы наши вовсе несходны.

— Нѣтъ, сэръ, возразилъ баронъ, краснѣя: — я говорю о томъ же человѣкѣ; въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія; это нищій и бродяга!

— Если вы говорите о томъ же человѣкѣ, лордъ Дьюри, равнодушно замѣтилъ Маннерсъ: — то я прошу васъ помнить, что вы говорите о немъ другу, который не любитъ, чтобы при немъ чернили его друзей.

— Въ-самомъ-дѣлѣ? отвѣчалъ лордъ Дьюри. вставая съ мѣста: — вы намѣрены учить меня въ домѣ моей сестры, какъ отзываться о человѣкѣ, къ несчастью, сблизившемся съ моимъ сыномъ? повторяю вамъ, онъ нищій и бродяга.

Маинерсъ промолчалъ съ минуту.

Онъ и де Во были много обязаны человѣку, о которомъ говорилъ лордъ Дьюри; Маннерсъ чувствовалъ, что слова лорда были обидны для нихъ обоихъ, и въ особенности для него, который познакомилъ Рейдера съ Эдвардомъ и расхвалилъ его до такой степени. Онъ не забылъ однако же ни лѣтъ лорда, ни своего особеннаго положенія въ домѣ его сестры, и старался по возможности смягчить свой отвѣтъ. Промолчать вовсе и оставить обвиненія пэра безъ возраженія онъ не могъ, какъ офицеръ, благородный человѣкъ и другъ сэра Вильяма Рейдера.

— Вы, безспорно, можете высказывать ваше личное мнѣніе, сказалъ онъ лорду: — сыну или родственникамъ, если только оно не оскорбительно для кого-нибудь изъ моихъ друзей, но я вторично прошу васъ умѣрять выраженія, потому-что не могу смолчать на подобную клевету.

— Клевету? воскликнулъ лордъ Дьюри.

— Да, я сказалъ: клевету, отвѣчалъ полковникъ Маннерсъ: — употребленныя вами выраженія клевета, если относятся къ моему другу, котораго жизнь, полная благородныхъ подвиговъ, ставитъ его выше всякаго подозрѣнія. Но я все еще думаю, что мы говоримъ о различныхъ лицахъ.

— Хорошо, сэръ, хорошо, хорошо, сказалъ лордъ Дьюри нѣсколько холоднѣе: — вѣроятно, это такъ. Дайте мнѣ стаканъ содовой воды. Я пойду отдохнуть, сестра; я немного усталъ; мои комнаты, кажется, противъ гостиной. Спокойной ночи! — спокойной ночи, полковникъ Маннерсъ!

Онъ поклонился съ иронически холодною учтивостью и вышелъ.

Что бы ни чувствовалъ полковникъ Маннерсъ, и каковы бы ни были его намѣренія, онъ велъ себя послѣ ухода лорда какъ-будто ничего не случилось. Но мистрисъ Фальклендъ и де Во заговорили о случившемся. Она старалась извинить этотъ случай въ глазахъ своего гостя и увѣряла, что братъ, вѣроятно, пріѣхалъ раздраженный чѣмъ-нибудь особеннымъ, — иначе не забылся бы до такой степени; а Эдвардъ просилъ своего друга забыть этотъ споръ и остаться въ домѣ его тетки по-прежнему.

Маннерсъ улыбнулся и согласился.

— Вы знаете, де Во, сказалъ онъ: — что я не отступаю при первомъ залпѣ, и такъ-какъ впредь мы вѣроятно будемъ сталкиваться съ лордомъ Дьюри не очень часто, то любезности подобнаго рода будутъ между нами, надѣюсь, рѣдки.

Вскорѣ потомъ всѣ разошлись, сожалѣя о неожиданно нарушенномъ весельи вечера.

ГЛАВА IV.

Странная вещь душа человѣка; во многихъ случаяхъ она похожа на старинный готическій замокъ, съ безконечными ходами и переходами, темными коридорами, витыми лѣстницами и потайными дверьми. Среди этого лабиринта бродятъ, большею частью на-удачу, мысли; часто зайдетъ какая-нибудь изъ нихъ совсѣмъ не въ ту комнату и воображаетъ, что зашла въ свою, или идетъ себѣ преспокойно, думая, что все благополучно, какъ вдругъ отворяется настежь дверь, и на встрѣчу ей выходитъ другая, заставляетъ ее вернуться назадъ, иногда погасивши свѣчку и оставивши ее въ-потьмахъ, иногда деликатно взявши ее за кончики пальцевъ и провожая до того мѣста, откуда она вышла.

Полковникъ Маннерсъ почти никогда не предавался мечтамъ о счастьи для него недоступномъ; но, пришедши къ себѣ въ спальню, онъ невольно призадумался о происшествіяхъ этого вечера и кружкѣ своихъ новыхъ знакомыхъ. Прежде всего онъ позаботился, какъ любитель пріятнаго, удалить изъ замка мысль о лордѣ Дьюри и его грубостяхъ; потомъ, съ легкимъ вздохомъ, какой вырывается изъ груди человѣка, когда онъ сравниваетъ что-нибудь неисправимое въ своей судьбѣ съ лучшею участью другихъ, онъ подумалъ: «Де Во счастливецъ! Она прекрасна, и подъ холодною наружностью ея скрывается глубокое чувство; но при всемъ томъ, если бы мнѣ пришлось выбирать между ними, я отдалъ бы преимущество другой.» Тутъ онъ замѣтилъ, что мысли его коснулись опаснаго предмета; онъ опасался, какъ бы ему не попасть въ засаду и не сдѣлаться жертвою желаній, повидимому навсегда изгнанныхъ имъ изъ сердца; онъ поспѣшно ударилъ ретираду и примкнулъ съ отрядомъ думъ къ своему главному корпусу, т. е. началъ думать о военныхъ дѣлахъ и старался забыть о семейномъ кружкѣ мисстрисъ Фальклендъ и будущемъ счастіи Эдварда, или по-крайней-мѣрѣ заставить себя, думая объ этихъ вещахъ, не принимать въ нихъ сердечнаго участія и смотрѣть на нихъ какъ на менуэтъ, забываемый вмѣстѣ съ звуками музыки. Но, несмотря на то, во время его думы не разъ отворялась сосѣдняя дверь, и къ нему выходила на-встрѣчу свѣжая мысль о счастьи друга и сладости семейной жизни, въ нѣдрахъ которой можно найти отрадный отдыхъ послѣ трудовъ и опасностей.

Сонъ есть надежная крѣпость противъ напора опасныхъ мыслей, и въ нее рѣшился онъ спастись отъ слишкомъ сильнаго непріятеля; онъ легъ и скоро вступилъ въ ворота дремоты; но внутри крѣпости нашелся измѣнникъ — воображеніе; войско сновидѣній не замедлило вторгнуться, и сердце его пало предъ образами, отъ которыхъ онъ отбивался съ стойкостью ветерана въ продолженіи четырнадцати лѣтъ. Сопротивленіе было невозможно; гарнизонъ положилъ оружіе, и ему всю ночь снилось о любви и домашнемъ счастьи. Впрочемъ сонъ былъ добрый; одно изъ замѣчательнѣйшихъ явленій, сопровождающихъ сны, случилось и теперь съ Маннерсомъ: видѣнія его были ясны какъ дѣйствительность; онъ перечувствовалъ многое такъ живо, какъ никогда не чувствовалъ можетъ быть на яву; онъ испыталъ и горе и радость, — событія, которыя, случись они въ-самомъ-дѣлѣ, остались бы у него въ памяти до самой смерти; но когда онъ проснулся, все было забыто, точно какъ-будто вторичный сонъ провелъ по скрижалямъ памяти губкою, омоченною въ волнахъ Леты; осталось нѣсколько неясныхъ чертъ, доказывавшихъ только, что тутъ было что-то написано.

Онъ проснулся на зарѣ. Маннерсъ всегда вставалъ рано, — привычка, проистекающая изъ двухъ причинъ: хорошаго здоровья и спокойнаго сердца. Помолившись Богу (благородныя души всегда молятся) Маннерсъ одѣлся довольно медленно, поглядывая въ окно на богатый ландшафтъ, сверкавшій росою, и вышелъ подышать чистымъ утреннимъ воздухомъ. Окна по обѣ стороны коридора были еще заперты, но свѣтъ съ лѣстницы достаточно освѣщалъ ему путь. При выходѣ Маннерсъ встрѣтилъ служанку съ неподдѣльнымъ румянцемъ на щекахъ и синими руками, мывшую мраморный полъ и ступени, ведущія въ садъ, который простирался къ юго-западу и отдѣлялся отъ парка легкимъ плетнемъ.

Прекрасенъ въ часъ утра садъ съ усыпанными пескомъ дорожками, облитыми лучами солнца, съ тысячью цвѣтовъ, созданныхъ благостью Бога и трудомъ человѣка для украшенія нашихъ жилищъ, и раскрывающихъ свои чашечки передъ юнымъ восходящимъ свѣтиломъ! Садъ, въ который вступилъ Маннерсъ, былъ устроенъ по старинному, съ множествомъ грядъ, расположенныхъ математическими фигурами. Каждая гряда, окаймленная коротко подстриженною зеленью, пестрѣла такимъ количествомъ цвѣтовъ, какое только могло на ней помѣститься и цвѣсти въ это время года. Съ тѣхъ поръ много заморскихъ растеній пересажено въ нашу почву, но и тогда этотъ садъ красовался богатымъ выборомъ цвѣтовъ, частью еще цвѣтущихъ, частью уже отцвѣтшихъ. Садъ былъ великъ и гряды не тѣснились одна къ другой; между, ними были площадки зеленаго дерну, и по нимъ прыгали сотни дроздовъ, тонкія ножки которыхъ скрывались въ травѣ. Кое-гдѣ были бесѣдки изъ вьющихся растеній; парники и теплицы выглядывали изъ кустовъ, на солнечной сторонѣ сада.

Полковникъ Маннерсъ пошелъ по аллеѣ вдоль восточной ограды, возвышавшейся надъ паркомъ и окрестностью; оттуда къ одну сторону открывался роскошный веселый видъ поля съ пасущимися вдали стадами, въ другую — садъ, чопорно-правильный, но чистый, прекрасный и свѣтлый. Маннерсъ былъ солдатъ и свѣтскій человѣкъ; онъ любилъ книги и общество, но можетъ быть никто больше его не умѣлъ наслаждаться одинокою утреннею прогулкою среди цвѣтовъ и красивой мѣстности, гдѣ глаза могутъ насытиться прекрасными видами, а мысля, возбуждаемыя каждымъ отдѣльнымъ цвѣткомъ или общностью всего ландшафта, могутъ носиться по цѣлому міру наслажденій, такъ-что человѣкъ не можетъ собственно сказать: «я мыслю», а вѣрнѣе: «я живу среди упоенія, близкаго къ блаженству.»

Хотя, какъ сказано, человѣкъ въ такомъ положеніи собственно не мыслитъ, но именно въ эти-то минуты ему всего непріятнѣе, если кто-нибудь прерываетъ теченіе его думъ. Поэтому полковнику Маннерсу не очень пріятенъ показался звукъ чьихъ-то шагогь, раздавшихся за кустами, когда онъ дошелъ до конца аллеи.

Если бы эти шаги издавали легкій, свойственный маленькой ножкѣ звукъ, Маннерсъ, никогда не отказывавшійся отъ случая полюбоваться прекраснымъ созданіемъ природы, не пожалѣлъ бы можетъ быть о томъ, что неожиданная встрѣча прервала его думу. Но наги эти были тверды и тяжелы, — шаги ногъ, крѣпко ступавшихъ на землю. Онъ не удивился, встрѣтивши на поворотѣ аллеи лорда Дъюри.

Маннерсъ не забылъ вчерашней ссоры, но думалъ о ней какъ можно меньше; онъ принадлежалъ къ числу счастливцевъ, которые не принимаютъ къ сердцу подобныхъ непріятностей и подумалъ, что у старика, вѣроятно, болѣли вчера зубы, или что его вообще мучила какая-нибудь физическая боль, отъ которой человѣкъ приходитъ въ дурное расположеніе и даже дѣлается иногда грубъ, вещь извинительная въ тѣ лѣта, когда переходъ отъ бодрости и здоровья къ недугамъ уже самъ по себѣ раздражаетъ человѣка. Но такъ-какъ онъ не любилъ подвергать себя необходимости удерживаться, то рѣшился пожелать пэру добраго утра и пройти дальше.

Ему не удалось исполнить этого намѣренія. Встрѣтивши Маннерса, лордъ Дьюри вдругъ остановился, отвѣтилъ на его привѣтствіе холоднымъ и гордымъ поклономъ и сказалъ:

— Я видѣлъ изъ моихъ оконъ, что вы вышли въ садъ и пришелъ къ вамъ.

Пэръ сказалъ это тихо и спокойно. Маннерсъ не сомнѣвался, что онъ намѣренъ извиниться, и былъ нѣсколько удивленъ, что такой гордый человѣкъ на это рѣшается; кромѣ того, дрожаніе ноздрей и вѣкъ лорда плохо ладило съ спокойнымъ тономъ его голоса.

— Чѣмъ могу вамъ служить? спросилъ его Маннерсъ.

— Вотъ чѣмъ, отвѣчалъ лордъ Дьюри. — Вчерашній день вы назвали слова мои клеветою; я не привыкъ оставлять такія оскорбленія безъ послѣдствій и пришелъ требовать отъ васъ удовлетворенія.

Маннерсъ хотѣлъ улыбнуться, но удержался и отвѣчалъ серьёзно:

— Я желалъ бы отъ всего сердца, чтобы вы забыли это дѣло. Вамъ заблагоразсудилось отозваться очень оскорбительно о человѣкѣ, о которомъ я говорилъ какъ о моемъ другѣ. Я назвалъ слова ваши клеветою, если они относятся къ моему другу; но въ тоже время замѣтилъ, что мы говоримъ, вѣроятно, о двухъ различныхъ лицахъ. Ради Бога, оставьте это дѣло такъ, какъ оно есть. Я вовсе не хотѣлъ оскорбить васъ; вы тоже, я думаю не хотѣли оскорбить меня. Я пріѣхалъ сюда какъ другъ вашего сына, по радостному случаю, и мнѣ было бы очень жаль уѣхать отсюда врагомъ его отца.

— Полковникъ Маннерсъ, сказалъ лордъ съ ѣдкою усмѣшкой: — я думалъ, что вы носите шпагу.

— Ношу, отвѣчалъ Маннерсъ, краснѣя; — но я счелъ бы себя недостойнымъ носить ее, если бы обнажилъ ее противъ человѣка, который годится мнѣ въ отцы.

Лордъ Дьюри вспыхнулъ въ свою очередь.

— Если вы думаете оградиться моими лѣтами, сказалъ онъ: — то, вѣроятно, обдумали, сколько потерпитъ отъ этого ваша честь, и въ какомъ свѣтѣ явится она мнѣ. Если я не принимаю въ расчетъ моихъ лѣтъ, то не понимаю, почему вы должны обращать на нихъ вниманіе.

— Этого требуютъ отъ меня совѣсть и честь, отвѣчалъ Маннерсъ.

— Офицеръ, который отказывается отъ поединка, не имѣетъ права говорить о чести, возразилъ лордъ Дьюри.

— Напрасно вы стараетесь заставить меня забыться, сказалъ Маннерсъ. — Я вообще ненавижу дуэли и вовсе не считаю ихъ доказательствомъ храбрости; поединокъ же между молодымъ человѣкомъ и такимъ старикомъ, какъ вы, въ моихъ глазахъ, просто, убійство. Вы меня извините, но мнѣ все это дѣло кажется немножко смѣшно и я прошу васъ его оставить.

— Я по-неволѣ долженъ оставить стараніе заставить сражаться человѣка, который этого не хочетъ, отвѣчалъ лордъ Дьюри больше съ злобною, нежели презрительною улыбкой: — только я принужденъ буду разсказать всѣмъ и каждому, что полковникъ Маннерсъ отказался отъ вызова.

Маннерсъ засмѣялся.

— Я былъ въ одинадцати сраженіяхъ, сказалъ онъ: — и раненъ девять разъ; я доволенъ небольшою репутаціею, заслуженною въ этихъ дѣлахъ, и не желаю увеличить ее поединкомъ вами.

Минуты двѣ лордъ Дьюри смотрѣлъ на него съ выраженіемъ мрачной досады, какъ-будто обдумывая, какимъ бы средствомъ заставить его согласиться. Но спокойное мужество и рѣшимость Маннерса смутили его, и онъ только воскликнулъ: «вы раскаетесь въ этомъ!»

— Едва ли, отвѣчалъ Маннерсъ. Желаю вамъ добраго утра!

Онъ спокойно оборотился и пошелъ тихимъ шагомъ назадъ по аллеѣ.

Лордъ Дьюри пошелъ между тѣмъ гораздо скорѣе. Воспользуемся этимъ случаемъ, чтобы заглянуть въ его душу и изслѣдовать нѣкоторыя изъ причинъ, подобно циклопамъ въ пещерѣ Вулкана выковавшихъ громовыя стрѣлы его выходокъ; мы говоримъ: нѣкоторыя, потому-что разбирать всѣ ихъ было бы здѣсь слишкомъ долго. Лордъ Дьюри былъ на-канунѣ сильно разсерженъ очень непріятнымъ разговоромъ о томъ самомъ Вильямѣ Рейдерѣ, похвалы которому ему суждено было услышать немедленно по пріѣздѣ въ домъ сестры. Лордъ имѣлъ причины смертельно ненавидѣть этого Райера и охотно далъ бы тысячу фунтовъ тому, кто принесъ бы ему вѣрное извѣстіе, что Рейдеръ умеръ и отнесенъ въ тотъ архивъ земной канцеляріи, въ которомъ хранятся тысячи драгоцѣнныхъ тайнъ, не доступныхъ любопытнымъ глазамъ смертнаго. Можно себѣ вообразить, что почувствовалъ онъ, услышавши отъ Маннерса, что человѣкъ, ненависть къ которому только-что пробудилась въ немъ съ новою силою на-канунѣ, и къ которому онъ въ продолженіи многихъ лѣтъ питалъ сильную вражду, — что этотъ человѣкъ сдѣлался пріятелемъ его сына.

Вотъ въ чемъ состояла вина Маннерса; если бы этимъ дѣло и ограничилось, лордъ Дыори можетъ быть и смолчалъ бы на его слова; но онъ имѣлъ причины опасаться, что предметъ его ненависти посѣтитъ Англію, и воображенію его представились Маннерсъ, Рейдеръ и Эдвардъ, толкующіе о вещахъ, которымъ лучше бы оставаться въ неизвѣстности. Что касается до недавной связи сына съ стариннымъ врагомъ своимъ, онъ надѣялся разорвать ее, но расчелъ, что для этого должно раздружить его и съ Маннерсомъ, чтобы между нимъ и Рейдеромъ не было никакого посредника. Вотъ почему рѣшился онъ поссориться съ полковникомъ и, благодаря своей раздражительности, могъ исполнить это намѣреніе безъ особенныхъ усилій. Онъ заспорилъ за ужиномъ умышленно; не знакомый съ трусостью и встарину хорошо умѣвшій владѣть шпагою, онъ обрадовался, когда Маннерсъ употребилъ выраженіе, дававшее ему поводъ привести споръ къ такой развязкѣ, которая на-всегда положитъ конецъ дружбѣ его сына съ полковникомъ. «Если я буду раненъ, — думалъ онъ — тѣмъ лучше», — странное дѣло! — если бы онъ считалъ возможнымъ потерять въ этомъ дѣлѣ самую жизнь, то и о ней пожалѣлъ бы немного, зная, что это положитъ вѣчную преграду сближенію Эдварда съ Маннерсомъ и Рейдеромъ. Такъ непослѣдовательна натура человѣка: ему часто страшнѣе выдержать разспросы людей, нежели предстать на судъ Божій.

Хладнокровіе и твердость полковника уничтожили намѣреніе, съ которымъ лордъ вышелъ въ садъ, и онъ пошелъ домой съ сильнымъ желаніемъ достигнуть своей цѣли другими средствами. Видя, что Маннерсъ не хочетъ быть зачинщикомъ, онъ рѣшился уговоритъ своихъ родственниковъ, чтобы они сами разошлись съ предметомъ его нелюбви или страха. Намѣреніе его было тѣмъ непоколебимѣе, что онъ рѣдко испытывалъ противорѣчіе. Онъ пошелъ въ комнату сына.

Эдвардъ де Во только-что проснулся и приступилъ къ туалету: занятіе это, сколько ни доставляетъ оно инымъ удовольствія, все-таки само по себѣ безпокойно, — и де Во исполнялъ его съ помощью слуги. Приходъ лорда Дьюри и данный имъ знакъ удалили слугу изъ комнаты. Лордъ сѣлъ въ кресла, и сынъ его, видя немалую грозу на челѣ отца, сѣлъ полуодѣтый, ожидая, что будетъ дальше.

— Эдвардъ, сказалъ отецъ его голосомъ, въ которомъ желалъ выразить отцовскую любовь, нѣсколько душевной скорбя и твердое упованіе на благородныя чувства сына, но въ которомъ выразилось только сильное раздраженіе: — Эдвардъ, я пришелъ поговорить съ тобою о несчастномъ случаѣ вчерашняго вечера и сообщить тебѣ въ немногихъ словахъ мое объ этомъ мнѣніе, дабы ты зналъ, какъ себя вести.

Эдвардъ, хорошо знавшій отца — хотя и не зналъ всѣхъ причинъ его поведенія — приготовился къ сопротивленію. По началу разговора онъ догадался, къ чему идетъ рѣчь; онъ очень хорошо зналъ — хотя и не говорилъ этого ясно и опредѣленно самому себѣ — что отецъ его тщеславенъ и самолюбивъ, гордъ, и онъ готовъ мстить за малѣйшее оскорбленіе и вѣчно ненавидѣть за одно необдуманное слово. Но Эдвардъ помнилъ и то, что отношенія его къ лорду совсѣмъ не тѣ, что къ другимъ: кровное родство, привычка и безукоризненное поведеніе дѣлали его единственнымъ предметомъ привязанности лорда, единственнымъ человѣкомъ, имѣвшимъ нѣкоторое вліяніе на того, который никогда, во всю свою жизнь, не внималъ ничьимъ доводамъ и не терпѣлъ ничьего противорѣчія. Опытъ научилъ его, что онъ могъ противиться отцу съ успѣхомъ, если только имѣлъ на это причины, согласныя съ собственными чувствами и онъ приготовился теперь поспорить за предметъ болѣе важный, помня, что ему не разъ удавалось отстаивать пустяки. Военная жизнь открыла ему тайну, что иногда выгодно дѣйствовать наступательно. Отецъ его взбѣжалъ по лѣстницѣ слишкомъ быстро и заговорилъ слишкомъ горячо; когда онъ остановился, чтобы перевести духъ, Эдвардъ сказалъ:

— Если вы говорите о дѣлѣ съ Маннерсомъ, то пожалуста забудьте его; Маннерсъ очень добръ и, безъ сомнѣнія, готовъ простить вамъ. Дальнѣйшихъ извиненій не нужно.

— Извиненій? воскликнулъ лордъ Дьюри. — Что ты хочешь этимъ сказать? мнѣ не въ чемъ извиняться.

— Да, отвѣчалъ Эдвардъ: — но принимая во вниманіе, что Маннерсъ мнѣ другъ, что онъ спасъ мнѣ жизнь, рискуя своею собственной, что онъ пріѣхалъ сюда по моему приглашенію, что онъ гость въ домѣ моей тетки, я счелъ необходимымъ извинить въ его глазахъ ваше съ нимъ обращеніе и сказалъ, что вы, вѣроятно, были раздражены чѣмъ-нибудь другимъ. Я прибавилъ — потому-что я въ этомъ увѣренъ — что вы сами, обсудивши дѣло, пожалѣете о своихъ словахъ.

— Ты сказалъ это? Въ такомъ случаѣ мнѣ остается только замѣтить, что ты ошибся….

Де Во покраснѣлъ.

— Что ты самовольно позволилъ себѣ говорить отъ моего имени, продолжалъ лордъ Дьюри, гнѣвъ котораго вышелъ изъ всякихъ границъ: — и что если бы ты думалъ объ отцѣ столько же, сколько объ этомъ недавнемъ пріятелѣ, то увидѣлъ бы, что обиженъ я, что я имѣю право требовать извиненія, и ты прекратилъ бы всякія сношенія съ человѣкомъ, оказавшимъ такъ мало уваженія къ твоему отцу. Я тебѣ приказываю это, или прошу не раскаиваться въ послѣдствіяхъ.

— Мы смотримъ, кажется, на это дѣло съ различныхъ точекъ зрѣнія, сказалъ Эдвардъ, сохраняя, по мѣрѣ возможности, свое хладнокровіе. — Мнѣ очень жаль, что въ самый день моего пріѣзда между вами возникло такое недоразумѣніе; но если вы хотите, чтобы я прекратилъ знакомство съ Маннерсомъ потому, что вы обошлись съ нимъ нѣсколько грубо, то я долженъ скамть вамъ, что этому не бывать. Что касается до послѣдствій, то я не понимаю, что вы подъ ними разумѣете. Ссора съ вами….

— Послѣдствія, капитанъ де Во, прервалъ его отецъ, и на впалыхъ щекахъ его заиграли два красныхъ пятна: — послѣдствія могутъ выйти хуже, нежели вы ожидаете. Вы думаете, что помѣстья мои достанутся непремѣнно вамъ; но знайте, молодой человѣкъ…. знайте, повторилъ онъ, подходя къ сыну и понижая голосъ: — знайте, что одно слово можетъ лишить васъ наслѣдства. Впрочемъ, объ этомъ довольно, прибавилъ онъ, подымая голову и принимая гордый видъ: — послѣдствія, на которыя я намекнулъ, — неудовольствіе отца, знающаго, что вы остались пріятелемъ оскорбившаго его человѣка.

— Если бы я видѣлъ, что Маннерсъ васъ обидѣлъ, сказалъ Эдвардъ….

— Довольно того, что я это вижу, поспѣшно прервалъ его отецъ. — Жалѣю, что сынъ мой смотритъ на это иначе. Впрочемъ, поступайте какъ вамъ угодно, Эдвардъ де Во. Если вы утратили чувство сыновняго долга и отказываете мнѣ въ повиновеніи, оставайтесь его пріятелемъ.

— Я и во снѣ не вздумаю съ нимъ раздружиться, отвѣчалъ де Во. — Это значило бы сдѣлаться соучастникомъ вопіющей несправедливости.

— Вотъ почтеніе, вотъ уваженіе! проговорилъ лордъ Дьюри, стисвувъ зубы. — Дѣлайте, какъ вамъ угодно, дѣлайте, какъ вамъ угодно; прощайте, желаю вамъ добраго утра.

И онъ вышелъ вонъ.

— Это ужасно непріятно, подумалъ де Во, взявшись за колокольчикъ, чтобы позвать слугу; — а еще хуже будетъ встрѣча и завтракомъ. Впрочемъ, чтожь дѣлать? что будетъ, то будетъ.

И онъ снова принялся за туалетъ.

Благородный лордъ пришелъ между тѣмъ къ себѣ въ комнату и схватился за звонокъ, и позвонилъ такъ сильно, что не только его слуга, но и всѣ въ домѣ могли догадаться, что онъ разгнѣванъ. Слуга его, тощій, мрачный человѣкъ съ кислою физіономіею, какъ-будто нарочно созданный хладнокровнымъ для служенія вспыльчивому господину, нисколько не тревожился гнѣвомъ лорда и постоянно противопоставлялъ ему тупое безмолвіе, противъ котораго по-неволѣ приходилось вооружаться терпѣніемъ. Онъ пошелъ на зовъ лорда очень медленно, выслушалъ за это выговоръ съ глубокимъ молчаніемъ и, получивши приказаніе собрать вещи и велѣть немедленно запрягать лошадей, отправился завтракать, потому-что не раздѣлялъ желанія лорда выѣхать съ тощимъ желудкомъ. Лордъ Дьюри, воображая, что слуга пошелъ исполнить его приказанія, прождалъ минутъ пять довольно терпѣливо, потомъ началъ тревожиться и наконецъ трезвонить. Звонъ продолжался нѣсколько минутъ; наконецъ слуга явился и съ самымъ безстрастнымъ лицомъ спросилъ:

— Кажется, изволите звонить?

Лордъ Дьюри взбѣсился, но видя, что это не помогаетъ, оставилъ слугу укладывать вещи, а самъ ушелъ въ ожиданіи экипажа въ библіотеку, самую уединенную комнату въ домѣ. Онъ расчитывалъ найти ее пустою, но ошибся: мистриссъ Фальклендъ сидѣла за столомъ и что-то писала. Лордъ Дьюри ни къ кому не чувствовалъ такого почтенія, какъ къ ней; чувство это даже граничило со страхомъ, на сколько страхъ былъ доступенъ душѣ его, и потому всѣхъ меньше желалъ бы онъ встрѣтить въ эту минуту ее. Онъ хотѣлъ уйти назадъ, но мистрисъ Фальклендъ его увидѣла, и онъ подошелъ къ ней съ вопросомъ: не помѣшалъ ли я вамъ?

— Нисколько, нисколько, отвѣчала она: — вы, я вижу, собрались въ дорогу; неужели вы хотите уѣхать безъ завтрака?

— Непремѣнно, сказалъ лордъ: — я не, желаю еще разъ встрѣтиться у васъ въ домѣ съ этимъ полковникомъ Маннерсомъ, который меня такъ обидѣлъ.

— Вы, вѣроятно, хотите сказать, котораго вы такъ обидѣли, возразила мистриссъ Фальклендъ. Я вамъ сестра, слѣдовательно сужу скорѣе въ вашу пользу, но говорю вамъ откровенно, что вы виноваты передо мною и полковникомъ Маннерсомъ. Я не требую отъ васъ извиненія; но если вы хотите поступить но справедливости, то пойдите къ Маннерсу и скажите ему, что вы были чѣмъ-нибудь раздражены и сожалѣете, что гнѣвъ вашъ излился на него.

Мистриссъ Фальклендъ сказала это очень спокойно и снова привалясь писать. Лордъ обдумалъ, что передъ нимъ женщина и сестра; гнѣвъ его выразился ѣдкою улыбкою. И только глаза его, устремленные на сестру, сверкали гнѣвомъ, какъ уединенный постъ, оставленный за удалившеюся арміею.

— Знаете ли вы, мистриссъ Фальклендъ, сказалъ онъ: — что намъ, мужчинамъ, не выгодно говорить о такихъ щекотливыхъ предметахъ съ женщинами; васъ защищаетъ вашъ полъ, и вы говорите намъ иногда вещи, на которыя невѣжливо была бы отвѣчать тѣмъ же, а переносить ихъ молча трудно.

— Правда часто бываетъ непріятна, отвѣчала мистриссъ Фальклендъ: — и въ такомъ случаѣ женщина высказываетъ ее вамъ прямѣе, нежели мужчина.

— Такъ-какъ мы несогласны въ нашихъ взглядахъ, возразилъ лордъ Дьюри: — то слѣдовало бы сперва рѣшить, дѣйствительно ли правда меня оскорбляетъ. А вы принимаете это за рѣшенное; это нелогично.

— Я нисколько не думаю убѣждать васъ логикой; только мнѣ кажется, что вы изъ уваженія къ самому себѣ должны бы извиняться передъ Маннерсомъ. Оставайтесь, если хотите, и безъ этого.

— Я васъ понимаю! сказалъ лордъ Дьюри: — лошади мои сейчасъ будутъ готовы, и вы избавитесь отъ моего присутстія. А между тѣмъ я не хочу мѣшать вашимъ занятіямъ. Прощайте, мистриссъ Фальклендъ!

— Прощайте!

Онъ пошелъ къ дверямъ, но, взявшись за ручку, оглянулся на сестру. Мистриссъ Фальклендъ продолжала писать; перо ея двигалось быстро и плавно, — разговоръ съ братомъ, очевидно, не оказалъ не малѣйшаго вліянія на ея занятіе. Злобу, гнѣвъ, ненависть, можно снести или отразить; но совершенное равнодушіе ранитъ глубже. Это почувствовалъ лордъ Дьюри; онъ, распахнулъ двери съ такою силою, что дрогнула легкая мебель, и поспѣшилъ къ своему экипажу съ чувствомъ собственнаго униженія.

Въ это самое время Маріанна де Во шла по коридору въ столовую; прекрасное лицо ея и спокойныя, плавныя движенія дѣлали успокоивающее впечатлѣніе. Только лорда Дьюри нелегко было успокоить. Докторъ Джонсонъ любилъ, говорятъ, людей, умѣющихъ ненавидѣть; и если бы любовь эта простиралась, нѣсколько долѣе, то лордъ былъ бы достойнымъ ея предметомъ. Онъ умѣлъ питать въ себѣ гнѣвъ и ненависть такою пищею, что они никогда не утрачивали своей силы. Наканунѣ вечеромъ, прежде нежели лордъ нашелъ пріятный поводъ поссориться съ Маннерсомъ, онъ ухаживалъ, по обыкновенію, за Маріанной. Онъ сѣлъ возлѣ нея, говорилъ съ нею и старался быть ей пріятнымъ, когда очевидно не былъ расположенъ любезничать съ другими. Но теперь, когда Маріанна, подошедши, подала ему руку и пожелала добраго утра, онъ тотчасъ же опустилъ ее руку и отвѣтилъ отрывисто, что спѣшитъ.

Нѣсколько удивленная пасмурнымъ лицомъ дяди, его сверкающими глазами и непривѣтливостью, Маріанна посторонилась, чтобы дать ему пройти. Лордъ Дьюри сдѣлалъ два шага дальше, но вдругъ остановился. Онъ вспомнилъ, что поведеніе его должно показаться страннымъ; онъ вернулся, и это вышло еще страннѣе, какъ всегда случается, если человѣкъ боится или стыдится выказать во всей ихъ наготѣ обуревающія его чувства и старается изъяснить странные поступки, къ которымъ они его увлекаютъ.

— Я долженъ отсюда уѣхать, Маріанна, сказалъ онъ поспѣшно и съ волненіемъ: — непріятный случай заставляетъ меня удалиться. Мы увидимся, вѣроятно, нескоро, но я буду писать и изъясню вамъ все. Прощайте! я слышу, экипажъ поданъ.

Онъ вышелъ очень поспѣшно, оставивши Маріанну въ сильномъ недоумѣніи на-счетъ случившагося. Она слышала, какъ сошелъ онъ съ лѣстницы и отдалъ какія-то приказанія слугѣ, какъ захлопнулись дверцы экипажа и колеса покатились по песку. «Это странно и непріятно», подумала Маріанна и вошли въ столовую, куда слуга только-что внесъ чашу, не затворивши за собою дверей. Тамъ слышался голосъ Изидоры, весело разговаривавшей съ Маннерсомъ и Маріанна была встревожена и, чувствуя, что должна обдумать слова дяди и нѣсколько успокоиться, прежде нежели явится въ обществѣ, пошла въ комнату, гдѣ стоялъ рояль, и вошла въ нее не замѣтивши, есть ли тамъ кто — нибудь, или нѣтъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА V.

Грѣхи, совершенные человѣкомъ при жизни, живутъ послѣ его смерти, дѣлаясь орудіями его наказанія, — червемъ неумирающимъ и огнемъ неугасимымъ. Но если бы заглянуть въ душу лорда Дьюри, то можно было бы удостовѣриться, что грѣхи и страсти не дожидаются смерти человѣка, но начинаютъ казнить его уже здѣсь, не только своими послѣдствіями, но и самымъ бытіемъ. Приложивши всевозможныя старанія досадить всѣмъ и каждому изъ живущихъ въ домѣ сестры, лордъ упалъ въ изнеможеніи въ коляску; сердце у него кипѣло гнѣвомъ при воспоминаніи обо всемъ случившемся. Къ несчастію, на землѣ ужь такъ устроено, что наши дурныя качества терзаютъ здѣсь не только насъ, но и другихъ; и лордъ могъ утѣшиться, по-крайней-мѣрѣ, тѣмъ, что хотя на время разстроилъ миръ и веселіе другихъ.

Маріанна де Во страдала отъ этого, можетъ быть болѣе всѣхъ. Мистриссъ Фальклендъ была очень оскорблена, но уважала своего брата такъ мало, что грубость его стороны не могла сдѣлать на нее продолжительнаго впечатлѣнія. Эдвардъ де Во думалъ, что гнѣвъ отца скоро остынетъ, и что онъ смирится передъ обстоятельствами; а Маннерсъ, сначала весьма разстроенный своею ссорою съ лордомъ Дьюри, ничего не зналъ объ утреннемъ свиданіи лорда съ сестрою и сыномъ. Маріанна тоже не знала ничего о случившемся по-утру, видѣла, какъ дядя ея вышелъ вчера изъ-за стола, прекративши споръ съ Маннерсомъ, и не подозрѣвала, чтобы странное поведеніе его состояло въ связи съ непріятностью прошедшаго вечера.

Волнуемый неизвѣстностью или страхомъ, человѣкъ невольно связываетъ случай настоящей минуты съ главнымъ предметомъ своихъ желаній или чувствъ. Нужды нѣтъ, если одно отъ другого далеко какъ солнце отъ луны: сцѣпленіе мыслей въ одну минуту соединяетъ ихъ тысячью тонкихъ какъ паутина нитей, и фантазія легко и смѣло перебѣгаетъ по мосту, едва замѣтному для постороннихъ глазъ.

Такъ было и съ Маріанной де Во. Въ семействѣ рѣшили, что сватьба ея будетъ въ день ея совершеннолѣтія, т. е. недѣли черезъ три. Была ли она довольна этимъ распоряженіемъ, или нѣтъ, не наше дѣло; но она привыкла къ этой мысли, и первое, что вспало ей на умъ при отрывистыхъ фразахъ, было: не встрѣтилось ли какого затрудненія касательно брака ея съ де Во? не взялъ ли отецъ назадъ своего согласія?

Разставшись съ лордомъ, она поблѣднѣла какъ смерть; и хотя румянецъ снова заигралъ на щекахъ ея, когда она подошла къ столовой, но голова была въ такомъ безпорядкѣ, что она почувствовала рѣшительную необходимость собраться съ мыслями прежде нежели явиться въ общество, и въ особенности къ Эдварду, съ которымъ поведеніе ея, естественно, должно было быть очень обдуманно. Итакъ, она пошла, какъ мы уже сказали, въ концертный залъ и очутилась тамъ лицомъ къ лицу съ Эдвардомъ.

Пришелъ ли онъ сюда случайно, или.съ намѣреніемъ, — по привычкѣ ли иныхъ людей возвращаться къ мѣстамъ, гдѣ провели они счастливую минуту, — или, предчувствуя, что встрѣтитъ, тутъ Маріанну, неизвѣстно; но она никакъ не ожидала этой встрѣчи.

Опомнившись, она тотчасъ же заговорила о занимавшемъ ее предметѣ:

— Это ужасно непріятно, Эдвардъ, сказала она: — я говорю о случаѣ съ вашимъ отцомъ.

— Да, очень непріятно, отвѣчалъ Эдвардъ.

— Разскажите мнѣ, что все это значитъ, продолжала она. — Я не понимаю поведенія вашего отца. Объясните мнѣ эту загадку.

— Я самъ его не понимаю, отвѣчалъ де Во: — поведеніе его неизъяснимо.

Слезы едва не полились изъ глазъ Маріанны; но она поспѣшила закрыть врата, и только одна росинка, ускользнувши изъ чертога очей, остановилась на его порогѣ. Эдвардъ не замѣтилъ и половины того, что происходило въ ея душѣ, но видѣлъ, что она сильно огорчена, и попытался утѣшить ее тѣмъ же, чѣмъ успокоилъ и себя относительно поведенія отца.

— Не безпокойтесь объ этомъ, Маріанна, сказалъ онъ: — горячность отца моего пройдетъ. Это была минутная вспышка. Нерасположеніе его не исчезнетъ: вы знаете, что онъ въ этомъ случаѣ неизмѣнчивъ; но угрозы его кончатся ничѣмъ.

Маріанна, успокоившаяся между тѣмъ отъ перваго волненія, молчала, задумчиво опустивши глаза въ землю. Но въ спокойной какъ мраморъ груди ея происходила тяжкая борьба.

— Эдвардъ! сказала она наконецъ: — никто не можетъ сказать навѣрно, чѣмъ это кончится; но покамѣстъ отецъ вашъ еще сердится, намъ слѣдовало бы, кажется, отложить нашу сватьбу,

— Маріанна! воскликнулъ Эдвардъ въ крайнемъ изумленіи: — скажите, ради Бога, какая связь между, гнѣвомъ отца моего на Маннерса и нашей сватьбой?

— На Маннерса? срросила Маріанна — и покраснѣла, замѣтивши свою ошибку: она въ ту же минуту поняла, что объясненіе всего этого дѣла потребуетъ отъ нея исповѣди ея мыслей, которой она желала избѣгнуть.

— На Маннерса? продолжала она: — только-то? А я изъ разговора его со мною заключила, что онъ сердитъ на меня и хочетъ отложить нашу сватьбу.

— И это огорчило васъ такъ сильно? спросилъ де Во со страхомъ.

Но Маріанна успѣла усмирить свое волненіе и отвѣчала своимъ обыкновеннымъ спокойнымъ тономъ:

— Конечно мнѣ было больно думать, что я потеряла любовь дяди, и что послѣдствія будутъ непріятны для васъ. Скажите мнѣ однако же, дѣйствительно ли причиною его страннаго поведенія ссора съ Маннерсомъ и только?

— Только, увѣряю васъ, отвѣчалъ де Во: — вы знаете, что отецъ мой, если разгорячится, то не щадитъ ни праваго, ни виноватаго.

— Полноте, Эдвардъ, сказала она; — не забывайте, что онъ вамъ отецъ.

Де Во слегка покраснѣлъ; не договоривши своей мысли, онъ уже почувствовалъ, что лучше бы было не высказывать ея. Несмотря на свою наклонность къ сарказму, онъ не любилъ указывать на недостатки и смѣшныя стороны близкихъ родственниковъ. Онъ чувствовалъ ихъ, можетъ статься, тѣмъ сильнѣе, но рѣдко дѣлалъ ихъ предметомъ своего разговора и и досадовалъ, что вздумалъ теперь высказать подобную мысль Маріаннѣ. Недовольный собой, Эдвардъ скоро нашелъ поводъ быть недовольну другими. Человѣку нѣтъ ничего тяжеле упрековъ, которые онъ принужденъ дѣлать самому себѣ, и онъ всегда радъ случаю свалитъ часть ихъ на другого. Онъ продолжалъ въ памяти разговоръ свой съ Маріанной, и первое, что показалось ему нехорошо, были слова ея на-счетъ отсрочки сватьбы. Спугнувши эту мысль, онъ погнался за нею по всѣмъ угламъ и закоулкамъ свей души, какъ мальчикъ за мышью.

«Она равнодушна къ нашей сватьбѣ, подумалъ онъ, и началъ увѣрять себя, что любовь Маріанны къ нему очень холодна въ сравненіи съ его любовью. Ея любовь похожа за любовь сестры, сказалъ онъ мысленно, и душа его прянула при этой мысли, какъ-будто онъ наступилъ на змѣю, хотя наружно остался совершенно спокоенъ и перебиралъ пальцами по струнамъ арфы. Струна лопнувшая съ шумомъ, заставила его очнуться и онъ замѣтилъ, что стоитъ въ раздумьи передъ Маріанной, улыбка которой, казалось, говорила: — Я могла бы торжествовать, если бы хотѣла; но это не въ моей натурѣ.

Эдвардъ прочелъ эту улыбку вѣрно (что не всегда случается при чтеніи подобнаго рода гіероглифовъ) и смѣшался еще больше. Въ дѣлахъ любви у женщинъ не глаза, а микроскопы; Маріанна прослѣдила всѣ движенія мысли и чувствъ, какъ-будто онъ разсказалъ ея о нихъ самъ, и результатомъ ея наблюденій была вышесказанная улыбка. Но что касается до тріумфа, она можетъ быть не отказалась отъ него, только приберегла его на другой разъ.

Время, употребляемое на чтеніе улыбки, красота самой улыбки и губъ, на которыхъ она играла, усмирили демона въ сердцѣ де Во, и онъ почувствовалъ, что, любя ее выше всего въ мірѣ, онъ долженъ согласиться для полученія ея руки на всѣ ея условія. Дошедши до этого заключенія, онъ, естественно желалъ продлить свой tête-à-tête съ Маріанной; но она почувствовала, что если останется съ нимъ еще одну минуту, то принуждена будетъ торжествовать не такъ, какъ бы ей хотѣлось, или даже изъяснить свою улыбку, вовсе отказавшись отъ торжествъ, — что было бы еще непріятнѣе. Поэтому она рѣшилась итти въ столовую, гдѣ навѣрно найдетъ союзниковъ, встрѣчи съ которыми теперь не боялась, потому-что опасенія ея на счетъ мыслей лорда Дьюри разсѣялись и спокойствіе въ душѣ ея возстановилось.

Де Во старался удержать ее, говоря, что не имѣлъ еще случая говорить съ ней наединѣ, и представляя множество мелкихъ доводовъ; но Маріанна не соглашалась, и онъ долженъ былъ удовольствоваться обѣщаніемъ пойти съ нимъ гулять послѣ завтрака, какъ хаживали они въ дѣтствѣ. Онъ провелъ ее въ столовую, гдѣ они застали остальныхъ за такимъ живымъ и веселымъ разговоромъ, какъ-будто въ это утро не случилось ничего непріятнаго.

— Отецъ вашъ не хотѣлъ остаться, Эдвардъ, сказала мистриссъ Фальклендъ. — Я его не удерживала, прибавила она съ простительнымъ лицемѣріемъ: — у него такъ много дѣлъ, и притомъ если онъ разъ на что рѣшился, такъ его не отговоришь.

Говоря это, она взглянула мелькомъ на Маннерса, давая этимъ знать племяннику, что слова ея значительнѣе, нежели кажутся.

— Я самъ съ нимъ видѣлся, отвѣчалъ Эдвардъ: — онъ зашелъ ко мнѣ на полчаса и объяснилъ, почему долженъ ѣхать.

Полковникъ Маннерсъ могъ бы улыбнуться, но счелъ за лучшее притвориться, согласно желанію другихъ, что ничего не догадывается о происшествіяхъ этого утра; внутренно онъ былъ убѣжденъ, что причиною внезапнаго отъѣзда лорда была ихъ несчастная ссора.

— Лордъ Дьюри говорилъ, кажется, вчера за ужиномъ, сказалъ онъ: — что ѣдетъ въ Димденъ. Это ваше помѣстье, де Во?

— Съ давнихъ лѣтъ, отвѣчалъ де Во: — недалеко отсюда: нѣсколько миль. Теперь оно запущено. Отецъ мой живетъ постоянно въ другомъ домѣ; онъ чувствуетъ къ Димдену, кажется, какое-то отвращеніе; — вовсе о немъ не заботится.

— Сводите меня когда-нибудь туда, сказалъ Маннерсъ. — Я слышалъ, тамъ превосходная картинная галлерея.

— Хороша, но невелика, отвѣчалъ де Во, обрадованный мыслью, что Маннерсъ забылъ, по-видимому; вчерашнюю ссору. Впрочемъ, я не знатокъ въ живописи.

— Нѣтъ, не говорите этого, Эдвардъ, возразила миссъ Фальклендъ. — Вы любите все прекрасное въ природѣ; вы не просмотрите ни одной замѣчательной линіи или тѣни въ ландшафтѣ. Развѣ это значитъ ничего не смыслить въ картинахъ? Сколько разъ вы съ Маріанной открывали тысячи красивыхъ красокъ и переливовъ свѣта и тѣни тамъ, гдѣ мой глазъ видѣлъ самую простую мѣстность.

Маннерсъ и мистриссъ Фальклендъ улыбнулись. Если бы они захотѣли выразить свою мысль словами, оба сказали бы Изидорѣ: „это потому, что они были влюблены, а вы нѣтъ“. Но они оставили это безъ объясненія, и удовольствовались мыслью, что и Изидора научится когда-нибудь открывать новыя красаты въ видахъ.

— А я все-таки, повѣрьте мнѣ, ничего не смыслю въ картинахъ, продолжалъ де Во. — Я не умѣю говорить ни о тонѣ, ни о кисти, ни о chiar' oscuro, ни о перспективѣ.

— Если я не ошибаюсь, сказалъ Маннерсъ: — такъ вы видите и чувствуете красоты картинъ не хуже всякаго другаго, хоть и не можете распространяться объ этомъ въ техническихъ возраженіяхъ.

— Можетъ быть я и хотѣть сказать это самое, отвѣчалъ Эдвардъ. — Дѣло въ томъ, Маннерсъ, что мы съ вами далеко отстали въ изящномъ шарлатанствѣ диллетантизма. Мнѣ случилось видѣть человѣка, который цѣлый часъ разглагольствовалъ съ цицероновскимъ краснорѣчіемъ о картинѣ — и понималъ красоты ея не больше той рамы, въ которую она была вставлена. Критическій умъ такихъ людей похожъ на аршинъ, исписанный цыфрами, но совершенно безполезный, покамѣстъ его не примѣнитъ къ дѣлу кто-нибудь другой, знающій. Избави меня Богъ, чтобы при видѣ чего-нибудь изящнаго я имѣлъ способность превращаться въ живой словарь техническихъ терминовъ.

— А они преполезная вещь, замѣтила Изидора: — если, не чувствуя ничего, человѣкъ можетъ говорить при ихъ помощи съ цицероновскимъ краснорѣчіемъ, то какъ заговорили бы вы, который чувствуете всѣ красоты, если бы были знакомы съ языкомъ искусства.

Она сказала это шутя. Но сплинъ де Во уже начиналъ разъигрываться, и онъ отвѣчалъ:

— Не знаю, Изидора, не знаю. Мнѣ часто приходитъ на мысль, что близкое знакомство съ этимъ языкомъ заглушаетъ чувство. Одинъ великій критикъ сказалъ, говорятъ, увидѣвши Аполлона Бельведерскаго; „будь губа на волосъ длиннѣе, и Аполлонъ исчезъ бы.“ Слова нѣтъ, замѣчаніе было очень справедливо и тонко, но согласитесь, что тотъ чувствовалъ красоты безсмертной статуи въ тысячу разъ глубже, кто при видѣ ея воскликнулъ только: „великій Аполлонъ!“ Свѣжее чувство совершеннаго невѣжды я предпочитаю механическому вкусу человѣка, мѣряющаго длину костей Венеры, разлагающаго краски Клода Лоррена, или ощупывающаго обрѣзъ книги, вмѣсто того, чтобы заглянуть въ ея содержаніе.

— Однако же, сказала Маріанна, сидѣвшая до сихъ поръ молча: — мнѣ кажется, что если человѣкъ хорошо писалъ и изучилъ вещь, такъ изъ этого вовсе не слѣдуетъ, чтобы онъ утратилъ свѣжесть врожденнаго вкуса. Умѣй я писать какъ Клодъ Лорренъ или Пуссень, я вѣроятно не меньше теперешняго наслаждалась бы хорошимъ видомъ.

— Конечно такъ, сказала миссъ Фоллклендъ: — но согласись, что тотъ, кто пишетъ какъ Клодъ Лорренъ или Пуссенъ, не станетъ разглагольствовать, какъ знатокъ.

— Знаніе, сказалъ Маннерсъ похоже, я думаю, на баснословный напитокъ, вліяніе котораго зависѣло отъ личности пьющаго: одни пили изъ него смерть, другіе безсмертіе, одни мудрость, другіе безуміе. Короткое знакомство съ искусствомъ, при тонкомъ вкусѣ и здоровомъ, крѣпкомъ умѣ, дѣлаетъ вкусъ еще тоньше и научаетъ умъ скромности, открывая въ каждомъ знаніи неизмѣримую перспективу познаваемаго; а если вкуса нѣтъ и умъ хромаетъ, результатомъ знанія будетъ тщеславіе непереваренныхъ знаній и звонъ пустыхъ, ничего незначащихъ терминовъ.

— А что случается чаще? отвѣчай мнѣ Маннерсъ, сказалъ де Во.

— Девять сотъ девяносто девять разъ изъ тысячи случается второе, сказалъ Маннерсъ: — и, что еще хуже, число готовыхъ кланяться тщеславію непереваренныхъ знаній и вѣрить звону пустыхъ терминовъ и того больше. Истинный же вкусъ и геній принуждены довольствоваться остальной тысячной частью.

— Отчего же говорятъ, спросила Маріанна: — что истина всегда наконецъ торжествуетъ, несмотря на противоборство ужасной массы заблужденій?

— Потому-что истина, отвѣчалъ Маннерсъ: — по самой сущности своей есть нѣчто постоянное, вѣчное, а ложь, какого бы рода она ни была, нѣчто преходящее. Вотъ, мнѣ кажется, главная причина; при ближайшемъ разсматриваніи, является много занимательнаго и въ самомъ процессѣ торжества истины, потому-что ему содѣйствуетъ сама ложь. Передъ вами прекрасная статуя или прекрасная картина, въ строгомъ, но не рѣзкомъ стилѣ, возбуждающая удивленіе знатока и не обращающая на себя вниманія толпы. Человѣкъ безъ вкуса видитъ, что другой, со вкусомъ, любуется ею и выхваляетъ красоты ея; и такъ-какъ нѣтъ на свѣтѣ ничего раболѣпнѣе глупости, то онъ спѣшитъ притвориться, что тоже видитъ эти красоты, и начинаетъ трубить о нихъ всѣмъ и каждому, какъ о собственномъ своемъ открытіи. Приходятъ другіе взглянуть на статую, и такъ-какъ дуракъ никогда не даетъ перекричать себя дураку то всѣ хоромъ поютъ ей хвалебный гимнъ, и слава ея установлена.

— Если не вмѣшается кто-нибудь изъ ученыхъ дураковъ, сказалъ де Во. — Тщеславіе задорно: ему всегда хочется командовать, а не повиноваться: и вотъ приходитъ знатокъ: онъ осуждаетъ наповалъ все, что другіе похвалили; онъ объявляетъ, что въ статуѣ нѣтъ рисунка, что въ картинѣ нѣтъ жизни. Другіе кричатъ разумѣется: „это очевидно!“, удивляются, какъ могли они дивиться подобной вещи, и слава ея меркнетъ.

— Но тотъ же процессъ повторяется снова, возразилъ Маннерсъ. — Ученый дуракъ и его поколѣніе умираютъ, но достоинство вещи остается; кто-нибудь снова обращаетъ на нее вниманіе людей, и слава ея устанавливается окончательно.

— Право, полковникъ, сказала мистриссъ Фальклендъ: — мнѣ кажется, вы допускаете мысль Маріанны слишкомъ безусловно. Что истинно хорошее всегда вѣнчается подъ конецъ успѣхомъ, безспорно, справедливо въ отношеніи къ чрезвычайному; но чрезвычайныя достоинства являются можетъ быть разъ во сто лѣтъ; и жизнь научаетъ насъ, что ежедневныя добродѣтели, будничные подвиги и достоинства не всегда вѣнчаются успѣхомъ. Шарлатанство часто одерживаетъ надъ ними верхъ, а человѣкъ истинно даровитый и доблестный проживаетъ вѣкъ свой скромно, никѣмъ не замѣченный, и скоро забытъ послѣ смерти. Это до такой степени справедливо, что даже человѣкъ съ истиннымъ талантомъ чувствуетъ необходимость прибѣгать для успѣха къ легкому шарлатанству. Если бы Маріанна сказала, что все по существу своему безсмертное, само по себѣ непреходящее, должно окончательно пріобрѣсти успѣхъ, если оно хорошо, или рушиться, если оно дурно, я согласилась бы съ нею безусловно; но что касается до вещей менѣе прочныхъ, — а изъ нихъ-то и состоитъ свѣтъ, — я убѣждена, что успѣхъ ихъ зависитъ отъ случая.

Маннерсъ улыбнулся и отрекся отъ своей теоріи, или по-крайней-мѣрѣ допустилъ въ ней измѣненіе, согласившись съ замѣчаніемъ мистриссъ Фальклендъ; онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые, будучи вообще правы, не боятся быть добросовѣстными въ спорѣ. Но его правдивость была глубже: она проистекала прямо изъ души его, была чертою его характера; пусть покажется это многимъ неестественно, а онъ такъ любилъ истину, что никогда не продолжалъ спора противъ своего убѣжденія, когда кто-нибудь опровергъ его мнѣніе. Онъ согласился съ мыслью мистрисъ Фальклендъ.

Изидора прибавила, что и она того же мнѣнія, и что не желала бы убѣдиться въ противномъ, потому-что разъединеніе доблести съ успѣхомъ есть въ ея глазахъ вѣрнѣйшее ручательство за будущую жизнь. Де Во засмѣялся, назвалъ ее философкою, и разговоръ перешелъ къ другимъ предметамъ.

Съ завтракомъ разстаешься неохотно. Съ мыслью о днѣ всегда болѣе или менѣе неразлучна мысль о трудѣ, и, какъ бы легокъ ни былъ этотъ трудъ, человѣку всегда чувствуется, что послѣ завтрака онъ принужденъ испытать на себѣ слѣдствія осужденія, изрѣченнаго надъ людскимъ родомъ; это чувство заставляетъ его медлить за чаемъ и кофе, поглядывать въ окно или въ каминъ или играть ножемъ и вилкою дольше нежели слѣдуетъ. Общество умѣло провести пріятный часикъ за завтракомъ, доставивши разнообразныя занятія устамъ. Когда всѣ встали, Изидора съ матерью и де Во съ Маріанной начали совѣтоваться, какъ провести день, а Маннерсъ, простоявши нѣсколько минутъ у окна, ушелъ къ себѣ въ комнату написать нужное письмо въ Лондонъ.

Вскорѣ послѣ того, толстый и почтенный служитель извѣстный уже вамъ подъ именемъ Петра, вошелъ въ столовую и съ церемоніяльною почтительностью вручилъ Маріаннѣ письмо. Маріанна слегка покраснѣла и поблѣднѣла; въ ревнивомъ мужѣ смущеніе ея могло бы пробудить подозрѣніе; но все это произошло оттого, что она съ перваго взгляда узнала руку своего дяди и, помня непріятное впечатлѣніе послѣдней съ нимъ встрѣчи, боялась, что содержаніе письма будетъ непріятно. Нe останавливаясь на чтеніи адреса, она распечатала письмо. Сначала милая улыбка озарила лицо ея, но потомъ оно приняло серьёзное, озабоченное выраженіе, и Маріанна подала письмо мистриссъ Фальклендъ съ словами:

— Прочтите; дядюшка очень любезенъ и вмѣстѣ съ тѣмъ очень нелюбезенъ. Впрочемъ, это касается васъ и Эдварда больше, нежели меня.

Мистриссъ Фальклендъ взяла и прочла письмо. Оно было слѣдующаго содержанія:

Во-первыхъ, благородный лордъ изъявлялъ столько любви къ Маріаннѣ де Во, сколько отъ роду не выражалъ никому изъ смертныхъ. Потомъ онъ говорилъ, что ничто въ мірѣ не доставляло ему столько отрады, какъ мысль о союзѣ сына его съ нею, что это его единственное утѣшеніе на старости лѣтъ и вознагражденіе за много испытаннаго горя. Потомъ, что онъ надѣялся провести нѣсколько дней съ Эдвардомъ и Маріанной, въ ожиданіи предстоящей сватьбы, и присутствовать при церемоніи. И наконецъ приступалъ къ главному предмету своего посланія: онъ изъявлялъ горькое сожалѣніе о томъ, что все это не можетъ исполниться по случаю пребываніи въ домѣ сестры его полковника Маннерса, такъ глубоко его оскорбившаго. Маріанна, писалъ онъ, пойметъ, что ему нельзя явиться въ Морлей-Гоузъ, пока Маннерсъ тамъ въ качествѣ гостя его сестры и друга его сына; но онъ проситъ ее не останавливать сватьбы по причинѣ его отсутствія, и желаетъ увидѣться съ нею какъ можно скорѣе послѣ бракосочетанія.

Покамѣстъ мистриссъ Фальклендъ и послѣ нея де Во читали письмо, Маріанна стояла потупивши глаза. Многое въ этомъ письмѣ ее радовало и многое огорчало; но она охотно пожертвовала бы первымъ, чтобы уничтожить второе. Ей было очень непріятно, что отъ нея требуютъ несправедливости и какъ-будто надѣются склонить ее къ этому увѣреніями въ преданности и любви; равно непріятна была и мысль, что лордъ Дьюри не будетъ присутствовать на сватьбѣ своего сына. Умная, одаренная тактомъ женщина всегда спрашиваетъ себя: что этомъ скажутъ? и не дай Богъ, чтобы она забыла этотъ вопросъ. Такъ подумала и Маріанна: что-то скажутъ объ отсутствіи лорда Дьюри на ея сватьбѣ? Она почувствовала, что комментаріи добрыхъ знакомыхъ будутъ нелестны для ея самолюбія. Эти мысли шевелились въ умѣ ея, покамѣстъ глаза разсматривали фантастическій цвѣтокъ на дамасской салфеткѣ; но должно сказать, что она не пожелала удаленія Маннерса ради своего успокоенія. Она желала конечно найти въ дядѣ болѣе справедливости и великодушія, но ясно понимала, кто тутъ виноватъ.

Мистриссъ Фальклендъ почти всегда вѣрно угадывала чувства Маріанны; теперь она поняла, какъ непріятенъ долженъ быть для ея племянницы поступокъ лорда, и, впечатлѣніе его показалось ей сильнѣе, нежели было въ самомъ дѣлѣ.

— Все это очень для насъ непріятно, сказала она: — и особенно для васъ, милая Маріанна. Однако же мы должны быть справедливы къ самимъ себѣ. Если бы мы должны были пожертвовать просто какимъ-нибудь удовольствіемъ, мы охотно сдѣлали бы угодное вашему дядюшкѣ; но тутъ дѣло идетъ о томъ, кто правъ и кто виноватъ; онъ явно виноватъ, и честь не позволяетъ намъ исполнить его требованіе. Обхожденіе полковника Маннерса со мною и моими родными очень прилично, чего и слѣдовало ожидать отъ славнаго воина и джентльмена; никто, даже изъ ближайшихъ родственниковъ, не заставитъ меня своими капризами измѣнить обращеніе мое съ Маннерсомъ. Что вы на это скажете, Эдвардъ?

— Я совершенно съ вами согласенъ, отвѣчалъ онъ: — и самъ говорилъ это батюшкѣ сегодня по-утру. Маннерсъ въ моихъ глазахъ совершенно правъ, и отношеній моихъ къ нему не измѣнитъ даже внезапное неудовольствіе отца.

— Это неудовольстіе капризъ, — позвольте это сказать, Эдвардъ, — хотя рѣчь идетъ о вашемъ отцѣ, замѣтила миссъ Фальклендъ. — Что можетъ ему не нравиться въ Маннерсѣ? Маннерсъ не красавецъ, это такъ, но онъ спасъ вашу жизнь, рискуя своего собственной; онъ ухаживалъ за вами во время болѣзни; онъ былъ вашимъ товарищемъ въ опасностяхъ и другомъ во всякое время. Если кому любить его, такъ ужь конечно вашему отцу. И можно ли быть любезнѣе полковника? Подъ какимъ предлогомъ укажетъ ему матушка двери, пригласивши его къ себѣ въ домъ сама?

— Объ этомъ и говорить нечего, сказала мистриссъ Фальклендъ, улыбаясь горячности дочери: — хотя отецъ вашъ, Эдвардъ, и желаетъ этого очень сильно, если рѣшается сдѣлать намъ въ противномъ случаѣ такую непріятность….

— Онъ перемѣнитъ свои мысли, отвѣчалъ де Во, — когда увидитъ, что мы не обращаемъ на это вниманія; вы, конечно со мною согласны, что намъ не слѣдуетъ останавливается его отсутствіемъ?

— Разумѣется, отвѣчала мистриссъ Фальклендъ. — А вы какъ думаете, Маріанна?

— Маріанна согласна, нечего и спрашивать, подхватила Изадора.

— Да, отвѣчала Маріанна съ грустною улыбкой: — кажется, надо будетъ поступать такъ, но на всякій случай я напишу къ дядюшкѣ и постараюсь отклонить его отъ своего намѣренія.

— Напишите, сказала мистриссъ Фальклендъ: — только я думаю, что это не будетъ имѣть успѣха.

Маріанна сѣла и написала письмо, которое смягчило бы всякаго другого. Она ни слова не упомянула о Маннерсѣ и о ссорѣ его съ лордомъ, но благодарила дядю за его любовь и расположеніе и изъявляла пламенное желаніе сохранить ихъ, когда будетъ женою его сына. Въ словахъ, вырвавшихся прямо изъ сердца, сказала она, какъ больно будетъ ей не видѣть его на всей сватьбѣ, и просила его, съ краснорѣчіемъ женщины, отмѣнить это намѣреніе. Въ письмѣ ея, простомъ и безыскуственномъ, не было ни полуслова, которое могло бы оскорбить его гордость или тщеславіе. Будь это письмо плодомъ глубокаго и опытнаго знанія человѣческаго сердца, оно не могло выйти лучше; а оно было, какъ уже сказано, самое простое маранье. Секретъ въ томъ, что оно вытекло изъ нѣжнаго, благороднаго чувствительнаго сердца.

Покамѣстъ Маріанна складываетъ, запечатываетъ, надписываетъ письмо и отдаетъ его слугѣ для немедленной отсылки, мы обратимся къ другой части нашего разсказа, — къ человѣку, присутствіе котораго надѣлало всю тревогу.

ГЛАВА VI.

Разставшись съ лордомъ Дьюри въ концѣ сада, Маннерсъ пошелъ обратно домой, только нѣсколько медленнѣе пэра, потому-что его не волновала ни какая страсть. И точно, какъ подумаешь, человѣкъ, несмотря на всѣ его притязанія, на умствованія о своемъ бытіи и чванствѣ пестрою покрышкой, очень похожъ на дѣтскую куклу, у которой руки, ноги и даже голова повинуются ниткамъ; страсти дергаютъ его и заставляютъ дѣйствовать не только безъ, но даже противъ его воли. Дернетъ гнѣвъ — онъ топаетъ ногой; дернетъ мщеніе — онъ бьетъ; дернетъ ревность — онъ дрожитъ; дернетъ страхъ — онъ бѣжитъ; дернетъ любовь — онъ танцуетъ. Но такъ-какъ ни одна изъ этихъ страстей не стояла позади Маннерса, то онъ шелъ очень спокойно, то разсматривая окрестность, то играя цвѣткомъ, хотя уже и не такъ часто, какъ нѣсколько времени тому назадъ, когда только-что вошелъ въ садъ.

Нельзя впрочемъ предполагать, чтобы онъ остался совершенно равнодушенъ ко всему случившемуся; напротивъ того, оно навело на него легкое раздумье, и онъ принялъ рѣшеніе, какого можно было ожидать отъ полковника Маннерса. Надъ гнѣвомъ и угрозами лорда онъ смѣялся; полный сознанія своего мужества, не знакомаго со крахомъ, и слѣдовательно не мечтающаго о томъ, чтобы его подозрѣвали въ этомъ отношенія другіе. Но онъ не смѣялся надъ непріятнымъ впечатлѣніемъ, которое произведетъ ссора его съ отцомъ де Во на семейство, въ которомъ онъ находился въ качествѣ гостя. Наканунѣ вечеромъ онъ согласился забыть грубость барона и не уѣзжать по этому случаю; согласіе это было дано въ такихъ выраженіяхъ, что онъ считалъ его за обѣщаніе; но теперь онъ былъ оскорбленъ вторично и имѣлъ всѣ причины думать, что не можетъ оставаться здѣсь дольше, не нарушая мира и тишины въ Морлей-Гаузѣ, какъ бы убѣдительно ни просили его остаться.

„Безъ сомнѣнія“ — подумалъ Маннерсъ (мы должны изложить его мысли въ формѣ монолога) — безъ сомнѣнія, почтенный лордъ не пойдетъ самъ разсказывать своимъ роднымъ о нашей встрѣчѣ; зато конечно постарается обращеніемъ своимъ со мною сдѣлать пребываніе въ этомъ домѣ непріятнымъ не только для меня, но и для всѣхъ другихъ. На этомъ полѣ нельзя стяжать славы, и потому слѣдуетъ ретироваться. Однако же де Во огорчится, если узнаетъ, что причиною моего отъѣзда его отецъ. Лучше всего, я думаю, прожить здѣсь еще день или два, а потомъ, при первомъ письмѣ, — а я скоро долженъ получить его, — сказать, что встрѣтились важныя дѣла, и уѣхать. Сутокъ двое придется еще потерпѣть выходки капризнаго старика, хотя я и чувствую, что трудно будетъ не отвѣчать ему тѣмъ же».

Вотъ что думалъ объ этомъ Маннерсъ, возвращаясь домой, и результатъ размышленія вырвалъ изъ груди его нѣчто похожее на вздохъ. Мистриссъ Фальклендъ и все ея семейство приняли его такъ ласково и радушно, что съ разу привязали его къ себѣ, а онъ уже приготовился провести три счастливыхѣ недѣли въ ихъ пріятномъ обществѣ. Онъ и чувствовалъ, правда, что это немного опасно, потому-что тѣмъ живѣе дастъ ему почувствовать недоступность для него семейнаго счастья, но ужъ привязался къ мысли, что проведетъ нѣсколько времени въ нѣдрахъ настоящей англійской фамиліи, и не могъ не пожалѣть о необходимости разстаться съ этою мечтою. Точно какъ-будто голосъ судьбы запрещалъ ему быть свидѣтелемъ радостей, которыхъ не суждено ему испытывать самому, и приказывалъ ему возвратиться къ одинокой жизни. Маннерсъ привыкъ уже къ подобнымъ созерцаніямъ и къ борьбѣ съ мыслями, которыя могли бы пробудить въ немъ сожалѣніе о своей участи; но все-таки встрѣчались минуты, когда онъ чувствовалъ, какъ дуетъ ему въ лицо изъ мрачной перспективы будущаго холодный вѣтеръ одиночества и не даетъ ему наслаждаться настоящимъ. Можно бы написать диссертацію о физической и нравственной природѣ человѣка и доказать въ ней, что узы семейной жизни необходимы для его существованія. Взгляните въ будущность и представьте себѣ, что холодная, неприступная преграда отдѣляетъ васъ отъ семейныхъ узъ, что васъ не будетъ озарять ничье любящее око, что ничья улыбка не будетъ привѣтствовать вашего счастья, ничья слеза не смоетъ половины вашего горя, ничей голосъ не постарается разогнать вашихъ заботъ, ничья дружеская рука не поправитъ подушки подъ вашей больной головой и не закроетъ вашихъ глазъ въ минуту кончины, — вообразите, что вся ваша жизнь пройдетъ въ одиночествѣ, радость и горе ни съ кѣмъ не будутъ раздѣлены, что въ годину несчастья вы будете предметомъ только общаго состраданія, что лѣнивая рука наемщика будетъ помогать вамъ въ болѣзни и равнодушно закроетъ ваши глаза, едва только исчезнетъ для нихъ свѣтъ, — вообразите себѣ все это, и вы почувствуете, что семейныя узы необходимы для существованія человѣка, если онъ только не пьянъ отъ необузданныхъ страстей или не превратился въ счетную машину.

Я не говорю, чтобы всѣ эти мысли, или даже нѣкоторыя изъ нихъ, представились уму полковника Маннерса. Онъ не былъ столько глупъ, чтобы облекать въ живые образы и разсматривать въ подробности непріятную участь, которая, по его мнѣнію, была для него неизбѣжна. Напротивъ того, онъ боролся даже съ общемъ впечатлѣніемъ; но, какъ мы уже сказали, въ жизни его встрѣчались минуты, когда онъ, несмотря на всѣ доводы разсудка, сознавалъ всю горечь одинокой жизни и никѣмъ не оплаканной кончины. Въ настоящую минуту, эта картина раскинулась передъ нимъ въ такихъ яркихъ краскахъ и такъ упорно приковала къ себѣ его созерцаніе, что онъ воротился и прошелъ шаговъ сто назадъ, чтобы дать время пройти горькой думѣ. Наконецъ, опомнившись, онъ невольно произнесъ: а какая глупость!" и пошелъ опять къ дому.

Въ столовой онъ засталъ одну миссъ Фальклендъ и былъ этому отчасти радъ. Бесѣда ея отличалась беззаботнымъ, веселымъ юморомъ и откровенною живостію, которые забавляли я занимали его. Кромѣ того, Полковникъ Маннерсъ былъ вовсе непрочь провести время съ прекрасною дѣвушкой; въ этомъ отношеніи онъ не опасался ничего: онъ укрѣпилъ свое сердце парапетомъ, бастіонами, рвами и палисадами такъ крѣпко, что не боялся ни штурма, ни осады. Онъ боялся только зрѣлища жизни, которой завидовалъ, но которая была для него недоступна,

Поэтому онъ свободно могъ наслаждаться бесѣдою и присутствіемъ миссъ Фальклендъ, хотя и чувствовалъ, что слишкомъ долгое пребываніе въ тепломъ семейномъ кругу можетъ не въ мѣру усилить въ немъ сожалѣніе о своемъ одиночествѣ.

Домъ мистриссъ Фальклендъ, какъ многіе другіе дома того времени, былъ выстроенъ въ широкихъ размѣрахъ, въ стилѣ, среднемъ между готическою архитектурою вѣка Генриха VII и безхарактерной физіономіей зданій XIX столѣтія. Комнаты были однако же довольно близко одна отъ другой, и повременамъ, когда слуга отворялъ и запиралъ двери столовой, до Маннерса долетали звуки голоса лорда Дьюри, говорившаго что-то очень громко. Онъ тотчасъ догадался, чему должно приписать это напряженіе легкихъ, и когда мистриссъ Фальклендъ и Эдвардъ заговорили какъ уже намъ извѣстно, объ отъѣздѣ лорда, какъ о самомъ обыкновенномъ обстоятельствѣ, онъ едва не улыбнулся.

Такъ-какъ онъ уже рѣшился уѣхать, то и промолчалъ, зная, что истинно деликатный человѣкъ всегда старается избѣгать шума. И, сказать правду, онъ былъ даже доволенъ отъѣздомъ лорда Дьюри, потому-что желалъ провести время въ домѣ мисстрисъ Фальклендъ какъ можно пріятнѣе, а этого трудно достигнуть въ присутствіи человѣка, который хочетъ съ вами драться. Маннерсъ, какъ хорошій генералъ, ничего не предоставлялъ на волю случая, и удалился послѣ завтрака къ себѣ въ комнату написать въ Лондонъ письма, на которыя могъ ожидать немедленнаго отвѣта; такимъ образомъ онъ могъ уѣхать, не нарушая обѣщанія, даннаго Эдварду, и не огорчая его изъясненіемъ истинной причины отъѣзда — ссоры съ его отцомъ. Окончивши свое занятіе, онъ воротился въ столовую, въ то самое время, когда человѣкъ выходилъ оттуда съ письмомъ Маріанны къ дядѣ.

— Мы собираемся итти гулять, сказалъ ему де Во. Я долженъ показать вамъ красоты здѣшней мѣстности. Я думаю пойти по дорогѣ черезъ гору; мы выйдемъ къ тому мѣсту въ лѣсу, гдѣ видѣли цыганъ. Эта тропинка прозвана дорожкой Маріанны; когда мы были еще дѣтьми, она всегда тутъ бѣгала.

— Въ такомъ случаѣ ее точно также можно было назвать дорожкой Эдварда, весело замѣтила Изидора. Я думаю, Изидора никогда не бѣгала тутъ безъ васъ, Эдвардъ. Если вы уходили не вмѣстѣ, такъ вѣрно вслѣдъ за нею.

— И вы рѣшаетесь, миссъ де Во, пройти такъ далеко? спросилъ Маннерсъ: — далекая прогулка нынче, говорятъ, два конца по комнатѣ и одинъ конецъ по саду; башмачники смотрятъ на васъ съ недоумѣніемъ, когда вы имъ заказываете ботинки для гулянья, и признаются, что отъ роду не слыхивали о такой вещи.

Маріанна улыбнулась.

— Вы строги, полковникъ, сказала она. — Впрочемъ эта дорога не такъ длинна, только что крута.

— Мнѣ показалось миль шесть, отвѣчалъ Маннерсъ: — покрайней мѣрѣ отъ того мѣста, о которомъ говоритъ де Во.

— О, это потому, что вы ѣхали по дорогѣ, возразила Изидора. — Вамъ было взять горой: оно въ-половину ближе… Нѣтъ впрочемъ, я забыла: вы ѣхали ночью и верхомъ, — тутъ недолго до бѣды. Дорожка, по которой мы пойдемъ, примыкаетъ къ большой дорогѣ, мили за двѣ съ небольшимъ отсюда, за Морлейскимъ лѣсомъ.

— Если это такъ близко, такъ вы вѣрно идете съ вами, сказалъ Маннерсъ.

— Разумѣется, отвѣчала Изидора. — Эдвардъ и Маріанна могли бѣгать по лѣсу одни, когда были дѣтьми, а теперь, вы знаете, приличіе требуетъ, чтобы при немъ была степенная, пожилая дуэнья. Кромѣ того, я ни за что не отпустила бы васъ втроемъ: это несчастное число, и съ вами можетъ что-нибудь случаться.

— Напротивъ, три счастливое число, возразилъ улыбаясь де Во: — самое счастливое.

— Только не въ любви, отвѣчала со смѣхомъ Изидора. — Я не разъ читала это на вашемъ лицѣ, когда имѣла несчастье быть третьей….

— Полно, Изидора! прервала ее Маріанна. — Пойдемъ одѣться.

Она подхватила кузину подъ руку и убѣжала съ него изъ комнаты. Маріанна хорошо знала свою кузину и была увѣрена, что она не скажетъ ни слова лишняго, но все-таки поспѣшила прекратить ея шутки: о любви можно говорить очень много, когда ея не чувствуешь; но кто испыталъ ее, тотъ скрываетъ ее въ глубочайшихъ нѣдрахъ своего сердца и, какъ скряга за свое сокровище, дрожитъ, когда о ней говорятъ другіе.

Скоро всѣ были готовы, въ-разбродъ прошли они черезъ садъ, къ калиткѣ, выходившей на дорогу. Я говорю: въ-разбродъ, потому что никто изъ кавалеровъ не предложилъ руки дамѣ, покамѣстъ они шли по усыпаннымъ пескомъ дорожкахъ, между грядъ, обсаженныхъ буковыми деревьями. Это могло бы показаться смѣшно, хотя способность ходить подъ руку можно считать такимъ же отличительнымъ признакомъ человѣка отъ животнаго, какъ и всѣ прочіе. Человѣка старались опредѣлить на разныя манеры; его, называли «разщепленной, причудливо вырѣзанной, рѣдькой», «живородящимъ двуногимъ безъ перьевъ», «стряпающимъ животнымъ» и т. п. Назвавши его «животнымъ, ходящимъ подъ руку», философы опредѣлили бы его точнѣе: этого не дѣлаютъ прочія животныя, и способность ходить подъ руку намекаетъ на другія, высшія качества души, и есть символъ любви и сочувствія, союза и взаимной помощи.

Полковникъ Маннерсъ и Эдвардъ де Во смотрѣли на привилегію ходить подъ руку съ настоящей точки зрѣнія и изъ уваженія къ ней не хотѣли воспользоваться ею до тѣхъ поръ, пока крутизна дороги и открытое поле не сдѣлали помощи ихъ приличною и даже необходимою для спутницъ. Можетъ статься, однако же, тутъ была и другая причина: при выходѣ изъ дома естественный порядокъ вещей былъ нечаянно нарушенъ: — кто-то забылъ перчатку, или палку, или что-то въ этомъ родѣ, — долженъ былъ воротиться, и полковникъ Маннерсъ очутился возлѣ Маріанны, а де Во возлѣ Изидоры. Согласившись итти гулять, Маннерсъ очень хорошо понялъ, какую роль долженъ онъ играть на прогулкѣ, а де Во преспокойно положился на тактъ и догадливость своего друга. Не говоря ни слова, они условились, что Эдвардъ и Маріанна насладятся такой уединенной прогулкой, какъ-будто въ цѣломъ свѣтѣ у нихъ нѣтъ ни души знакомой. Итакъ, разстройство естественнаго порядка при выходѣ изъ дому требовало новаго маневра, и такъ-какъ по дорожкѣ въ саду могли итти только двое рядомъ, то по-неволѣ должно было выждать какого-нибудь случая, который позволилъ бы незамѣтно обмѣняться мѣстами. Полковникъ ходилъ уже здѣсь по-утру, и высмотрѣлъ мѣстность; понявши свое и друга своего затруднительное положеніе, онъ тотчасъ же составилъ въ умѣ своемъ планъ эволюціи и продолжалъ, идя рядомъ съ Маріанной, разговаривать съ ней о какихъ-то пустякахъ.

Онъ и Маріанна подошли къ калиткѣ первые и отперли ее. Маннерсъ остановился и пропустилъ впередъ ее и миссъ Фальклендъ. Онѣ тотчасъ же стали возлѣ дороги у калитки, Маріанна по правую руку, а Изидора по лѣвую. Маннерсъ предоставилъ замкнуть калитку Эдварду, вышелъ и сталъ съ лѣваго крыла. Де Во подошелъ справа и подалъ руку Маріаннѣ; Маннерсъ предложилъ свою Изидорѣ и пошелъ съ нею впередъ. Подробности эти сообщены читателю съ цѣлью дать ему понятіе о военныхъ способностяхъ Маннерса; другого случая, къ сожалѣнію, въ нашемъ разсказѣ не представится. Изидора тоже оказалась не безъ стратегическихъ дарованій: ставши слѣва, она избрала такую позицію, что ей пришлось итти съ Маннерсомъ впередъ; и такъ-какъ влюбленные ходятъ обыкновенно тише невлюбленныхъ, то Эдвардъ и Маріанна, пользуясь протекціей своихъ спутниковъ, пользовались въ тоже время и ихъ отсутствіемъ.

Маннерсъ и Изидора, оба разговорчивые, не теряли времени въ молчаніи. Они говорили о многомъ; Изидора, ознакомившись побольше съ Маннерсомъ и открывши въ душѣ его цѣлый кладъ чувства и доброты, которыя ручались, что онъ не станетъ смѣяться надъ ея мечтами, позволила ему заглянуть поглубже въ ея характеръ, но не забыла прикрывать глубину своихъ изліяній блестками веселыхъ шутокъ. Она была счастлива и молода; а какая же рѣка, какъ ни была бы она глубока, не сверкаетъ на солнцѣ?

Прежде всего заговорила она о Маріаннѣ и де Во. Предметъ этотъ, при извѣстныхъ обстоятельствахъ, могъ бы сдѣлаться опаснымъ, если бы разговаривающіе не чувствовали себя внѣ всякой опасности. Впрочемъ онъ былъ все-таки очень щекотливъ: какъ бы искренна и глубока ни была дружба Маннерса и де Во, и какъ бы горяча ни была любовь Изидоры къ Маріаннѣ тутъ встрѣчались тысячу мелкихъ обстоятельствъ, о которыхъ ни онъ, ни она не могли говорить, вменно изъ уваженія къ этой дружбѣ и любви.

Впрочемъ самое это обстоятельство, невольныя недомолвки и полувнятные намеки на будущее счастье ихх друзей имѣла свою прелесть. Полковникъ Маннерсъ догадывался, что подъ спокойною наружностью Маріанны кроются глубокія и сильныя чувства, но въ тоже время старался вывѣдать какъ можно деликатнѣе отъ миссъ Фальклендъ, не ошибается ли онъ. А Изидора, страстно желая убѣдить свое женское сердпе въ существованіи истинной, постоянной, чистой любви, старалась разузнать, не остыла ли въ разлукѣ привязанность Эдварда къ ея кузинѣ. Она не желала узнать, ухаживалъ ли онъ за кѣмъ-нибудь, волочился ли, говорилъ ли сладкіе пустяки другимъ; нѣтъ, не поймите ее, превратно; этихъ вещей она и не подозрѣвала; она и не повѣрила бы, еслибы ей разсказали что-нибудь въ этомъ родѣ; но она дорого дала бы, чтобы узнать, всегда ли въ груди ея кузена любовь занимала первое мѣсто, и не изгнали ли свѣтъ, честолюбіе, разлука и опасности образъ Маріанны изъ его сердца; словомъ, ей очень хотѣлось убѣдиться, что любовь можетъ прожить въ груди мужчины даже при долгой разлукѣ и при разнообразныхъ обстоятельствахъ жизни. Прекрасный полъ въ этомъ отношеніи совершенно торговая компанія, капиталъ которой составляетъ любовь; всѣ этимъ капиталомъ интересуются, и всѣ получаютъ изъ него свою долю.

Легко догадаться, что при этихъ обстоятельствахъ разговоръ миссъ Фальклендъ и полковника Маннерса былъ очень щекотливъ, и надо было много ума и ловкости, чтобы поддержать его приличнымъ образомъ. Полковникъ Маннерсъ скоро достигъ своей цѣли: Изидора, въ отвѣтъ на какой-то комплиментъ о спокойствіи Маріанны, сказала откровенно и съ улыбкой:

— О, Маріанна бываетъ commoto dentro чаще, нежели вы думаете.

Любопытство Изидоры было удовлетворено меньше. Разъ она выразила свою мысль въ обшей формѣ: сказала, что желаетъ знать, есть ли примѣры, чтобы любовь сохранилась въ груди мужчины такъ, какъ она того желаетъ относительно Эдварда; потомъ она облекла свою мысль въ болѣе частный образъ и сказала, что, по ея мнѣнію, такая любовь должна была составлять для него великое утѣшеніе, сдѣлаться неисчерпаемою сокровищницею надеждъ среди трудовъ и лишеній. Но Маннерсъ, очень хорошо понимавшій, чего ей хочется, не высказывалъ своихъ мыслей. Онъ находилъ удовольствіе наблюдать волновавшее ее чувство и любовался отраженіемъ его въ чертахъ ея лица и жестахъ, свѣтлою улыбкой, сверкающими глазами, внезапными недомолвками, мимолетнымъ румянцемъ.

Разсудивши однако же, что Изидора можетъ истолковать его молчаніе въ невыгодную для Эдварда сторону, онъ поспѣшилъ воспользоваться первымъ случаемъ и сказалъ:

— Въ моихъ глазахъ любовь де Во и помолвка его на вашей кузинѣ передъ отъѣздомъ въ Америку для него величайшее счастье. Съ его сердцемъ онъ найдетъ въ этомъ союзѣ невозмутимое, прочное счастье. Миссъ де Во всегда была и будетъ его путеводною звѣздою.

Изидора покраснѣла отъ внутренняго волненія. Полковникъ Маннерсъ оправдалъ ея ожиданія и надежды, и слова его были такимъ обстоятельнымъ отвѣтомъ на ея невысказанные вопросы, что ей невольно пришло въ голову, не удалось ли ему проникнуть въ ея сокровенныя мысли. Легкая улыбка, которою онъ завершилъ свои слова, показалась ей чрезвычайно лукавою. Но Изидора не привыкла питать въ себѣ досады и всегда старалась отплачивать тутъ же, немедленно.

— Вы говорите съ такимъ чувствомъ, сказала она, сверкнувши черными глазами: — что я не сомнѣваюсь, что и у васъ была своя путеводная звѣзда.

Не должно забывать, что Изидора Фальклендъ была знакома съ Маннерсомъ всего только четырнадцать часовъ; иначе она не сказала бы этого ни за что на свѣтѣ. Можно бы подумать, что, напротивъ того, съ болѣе знакомымъ человѣкомъ она позволила бы себѣ больше. Но это значитъ смотрѣть на дѣло съ ложной точки зрѣнія. Изидора знала, что послѣ четырнадцати часовъ знакомства никакой умный человѣкъ не влюбится и не притворится влюбленнымъ даже въ самое очаровательное существо; слѣдовательно, она могла сказать шутку на-счетъ сердца Маннерса, не опасаясь непріятнаго отвѣта, которымъ могъ одолжить ее только дуракъ. Будь она съ нимъ знакома недѣли двѣ, онъ могъ бы сдѣлать ей непріятный отвѣтъ въ видѣ шутки, въ видѣ комплимента, или наконецъ и серьёзно, что было бы еще непріятнѣе. При такихъ обстоятельствахъ, она ни за что не рѣшилась бы говорить о сердечныхъ чувствахъ человѣка, находясь съ нимъ съ глазу на глазъ. Если бы она знала, какъ непріятенъ этотъ предметъ для Маннерса, она не коснулась бы его и теперь. Впрочемъ она сейчасъ же вспомнила, что Маннерсъ дуренъ собою, и что это обстоятельство, вѣроятно, было причиною его безбрачной жизни. Ей стало досадно за свои слова.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Маннерсъ, съ легкою грустью: — нѣтъ, я не испыталъ этого счастья: у меня не было путеводной звѣзды.

Онъ улыбнулся избитой метафорѣ, но улыбка эта не уничтожила грустнаго тона его голоса. Изидора готова была отдать все на свѣтѣ, лишь бы разсѣять пробужденное ею тяжелое чувство. Она обладала искусствомъ выпутывать другихъ изъ затруднительнаго положенія, но сама себѣ помочь не умѣла.

Замѣтилъ ли все это Маннерсъ, или самъ пожелалъ прекратить объ этомъ разговоръ, — все равно, только онъ повернулъ разговоръ довольно круто. Окинувши взоромъ окружавшій ихъ лѣсъ, онъ сказалъ:

— Удивляюсь, какъ вы, дамы, не боитесь ходить къ эту трущобу однѣ.

— Бояться нечего, отвѣчала Изадора: — здѣшніе жителя все народъ смирный, порядочный. Намъ, прибавила она послѣ минутнаго размышленія: — намъ конечно меньше всего можно бы было говорить о безопасности, но со времени убійства моего дяди, — а это было очень давно, — ничего особеннаго не случилось.

— Я что-то объ этомъ слышалъ, только не помню подробно, сказалъ Маннерсъ: — его убили разбойники?

— Кажется, отвѣчала Изидора: — не могу вамъ сказать навѣрное. Сама не знаю. Нѣтъ однако же….постойте…. да, дѣйствительно, его ограбили. Съ нимъ было, когда онъ выѣхалъ изъ дому, нѣсколько тысячъ фунтовъ, и полагаемъ, что кто-нибудь знавшій объ этомъ или подстерегъ его самъ, или далъ знать убійцамъ.

— Онъ приходился вамъ дядею, кажется, по мистриссъ Фальклендъ? сказалъ Маннерсъ, любопытство котораго естественно разгоралось по мѣрѣ трудности узнать эту исторію.

— Да, онъ былъ ей братъ, а Маріаннѣ — отецъ. Разумѣется, это несчастіе удвоило нашу къ ней любовь; даже дядюшка, который не любитъ обдумывать, свои выраженія, когда говоритъ съ другими, очень къ ней внимателенъ. Это ужасное преступленіе, т. е. убійство, какъ-будто изгнало изъ нашихъ окрестностей всѣ прочія; случается, правда, иногда воровство, но вообще здѣшніе жители очень смирны и честны.

— Можете вы сказать это и о цыганахъ, къ табору которыхъ мы теперь идемъ, если я хорошо понялъ Эдварда? спросилъ Маннерсъ. Они вообще не очень спокойные сосѣди.

— Я даже и не знала, что тутъ есть цыганы, отвѣчала миссъ Фальклендъ: — они оказываютъ намъ эту честь очень рѣдко. Я видѣла ихъ здѣсь только разъ, и то не въ лѣсу, а въ полѣ, вонъ за той горой, что позади дома. Странный это народъ!

— Да, это правда, отвѣчалъ Маннерсъ: — проѣзжая вчера мимо ихъ табора, мы невольно подумали съ де Во: отчего ни одно правительство не обратило на нихъ до сихъ поръ должнаго вниманія? Если, положимъ, къ нимъ невозможно привить цивилизацію, то по-крайней-мѣрѣ слѣдовало бы воспользоваться остатками знаній, которыя исчезаютъ между ними съ каждымъ днемъ, во все еще сохранились у нѣкоторыхъ членовъ ихъ общины.

— Вы говорите объ астрологическихъ знаніяхъ? спросила миссъ Фальклендъ, бросивши на Маннерса любопытный взглядъ.

— О, нѣтъ, отвѣчалъ Маннерсъ, улыбаясь: — я говорю объ ихъ настоящей исторіи, о ихъ первобытной родинѣ, старинныхъ законахъ, языкѣ, о множествѣ любопытныхъ фактовъ, которые сохранились между ними въ видѣ преданій, но могутъ еще быть повѣрены другими фактами.

— Да, странный народъ! сказала миссъ Фальклендъ. — Знаете ли, Маннерсъ, цыганы и евреи протекаютъ какъ-будто отдѣльныя рѣки среди океана народовъ, — они сохранили свою физіономію среди войнъ, битвъ и всеобщаго смѣшенія; они не измѣнили своимъ обычаямъ и идеямъ, несмотря на всѣ внезапные перевороты въ обществѣ, несмотря на медленный ходъ цивилизаціи, — и знаете ли, что все это пробуждаетъ во мнѣ какое-то странное, таинственное чувство. Я какъ-будто вижу въ этомъ яснѣе, нежели въ обыкновенномъ теченіи событіе, особенную волю Творца; по-крайней-мѣрѣ я не вижу возможности изъяснить это явленіе изъ обыкновенныхъ причинъ. Эгоизмъ, честолюбіе, политика и все прочее имѣли бы совершенно противоположные результаты.

— Не стану съ вами спорить, отвѣчалъ Маннерсъ: — потому-что раздѣляю вашъ взглядъ, не раздѣляя впрочемъ вашего удивленія. Я вѣрю въ провидѣніе и вижу въ этомъ явленіи туже десницу, которая видима во всемъ мірозданіи.

— А скажите, вѣрите вы въ гаданіе цыганъ?

— Нисколько, отвѣчалъ Маннерсъ.

— Я можетъ быть тоже не вѣрю, сказала миссъ Фальклендъ: — но странно, что цыганы, сколько мнѣ извѣстно, всегда и вездѣ имѣли притязаніе на это искусство, а прочіе всегда и вездѣ имъ вѣрили. Это доказываетъ дѣйствительность преданія, что предки ихъ обладали въ незапамятныя времена такимъ знаніемъ. А въ такомъ случаѣ, почему не могло оно перейти по наслѣдству и къ нимъ?

— Мы не имѣемъ никакихъ причинъ предполагать, чтобы это искусство было извѣстно ихъ предкамъ, возразилъ Маяперсъ: — въ этомъ свидѣтельствуетъ только ихъ собственное преданіе, а оно, по вашимъ же словамъ, очень старо.

— Есть, кажется, другія доказательства, и притомъ очень сильныя, отвѣчала Изидора: — изъ исторіи видно, что древніе египтяне знали средства угадывать будущее и даже располагали магическими силами; объ этомъ говорится очень ясно. Если сличить эти факты съ преданіями, сохранившимися у потомковъ той же націи, то нельзя не думать, что наука эта пережила эпоху, къ которой относятся эти историческія свидѣтельства.

— Дѣйствительно, отвѣчалъ Маннерсъ: — я готовъ считать цыганъ потомками какого-нибудь племени египтянъ, хотя многіе это сильно оспариваютъ, а французы называютъ ихъ, конечно безъ всякаго основанія, богемцами. Что касается до искусства древнихъ египтянъ отгадывать будущее, то я ему вѣрю. Вспомните однако, что этотъ даръ, какъ даръ прорицанія, былъ тогда допущенъ, по неизвѣстнымъ вамъ причинамъ, но послѣ того прекратился. Если бы цыгане дѣйствительно обладали и теперь еще даромъ прорицанія, то, повѣрьте мнѣ, они ходили бы въ золотѣ и жили въ царскихъ палатахъ, а не бродили бы по голымъ степямъ, поддерживая свое существованіе воровствомъ.

— Вы правы, возразила миссъ Фальклендъ, улыбаясь остатку вѣры, никакъ нехотѣвшему вылетѣть изъ ея души: — я сама себя убѣдила, и другіе меня убѣдили, что все это сущій вздоръ; а все-таки….

Она остановилась, и Маннерсъ отвѣчалъ:

— Одинъ изъ нашихъ юмористическихъ поэтовъ сказалъ: «убѣжденный противъ воли думаетъ все-таки по-прежнему».

— И можетъ быть, по-вашему, стихи эти приходятся еще лучше къ женщинѣ, сказала миссъ Фальклендъ. Въ настоящемъ случаѣ это не совсѣмъ такъ. Слабость моя заключается только вотъ въ чемъ: если бы цыганка посулила мнѣ въ будущемъ великое несчастіе, это тревожило бы меня, несмотря на всѣ доводы разсудка; и поэтому я ни за что на свѣтѣ не хочу, чтобы мнѣ гадали. А вы какъ?

— Я очень согласенъ, отвѣчалъ смѣясь Маннерсъ: — пусть себѣ упражняются на моей рукѣ въ хиромантіи и сулятъ мнѣ какія угодно несчастья за полкроны…. Кажется, это установленная цѣна?

— Это оттого, что вы мужчина и герой! отвѣчала Изидора тѣмъ же веселымъ тономъ: — честь и долгъ повелѣваютъ вамъ не бояться ничего. Только смотрите, я принимаю ваши слова за обязательство, и вы сегодня же должны выслушать вашу будущую участь. Относительно себя, я на это несогласна, и Маріанны не допущу, если можно….

— Извольте, я за всѣхъ, сказалъ Маннерсъ: — по вашему расчету, мы должны быть уже недалеко отъ табора.

— Мы сейчасъ выйдемъ на дорогу, отвѣчала Изидора: — а далеко ли таборъ ихъ на горѣ, это вамъ извѣстно лучше. Подождите, однако же, Эдуарда и Маріанну; они, вѣрно, далеко отстали. Я думаю, живя въ Америкѣ съ Эдвардомъ, вы вдоволь наслушались о Маріаннѣ: неправда ли?

— Очень ошибаетесь, увѣряю васъ, отвѣчалъ Маннерсъ съ улыбкой: — по разнымъ вѣрнымъ примѣтамъ, я скоро догадался, что де Во влюбленъ; но покамѣстъ насъ не сблизили обстоятельства и пріязнь наша не превратилась въ дружбу, онъ вы слова не говорилъ ни о любви своей, ни о помолвкѣ.

— А потомъ, конечно, описалъ вамъ Маріанну въ самыхъ яркихъ краскахъ? продолжала Изидора, стараясь разговоромъ сократить время до прихода Эдуарда и кузины, отставшихъ дальше, нежели она предполагала.

— О, влюбленные всѣ похожи на живописца Ареммія и пишутъ своихъ возлюбленныхъ богинями, отвѣчалъ Маннерсъ: — но на-счетъ Эдуарда я не могу васъ этимъ порадовать: онъ очень хорошо чувствуетъ смѣшныя стороны предметовъ.

— Да, это его главный недостатокъ, замѣтила Изидора: — и я боюсь, что когда-нибудь онъ, какъ всѣ недостатки, обратится ему во-вредъ. Вотъ они: готовьтесь, Маннерсъ, узнать вашу участь. Эдуардъ! вашъ другъ хочетъ итти къ цыганамъ, чтобъ ему погадали.

— Вы хотите сказать: хочетъ бросить имъ полкроны, отвѣчалъ де Во: — но если вы не шутя хотите заставить ихъ погадать, Маннерсъ, такъ я отъ васъ не отстану; все равно, какъ если бы вы шли на дуэль или на какое-нибудь другое дурачество. Поворотите на-лѣво — и таборъ передъ вами.

Де Во обманулся: таборъ, со всѣми его принадлежностями — цыганами, цыганками, цыганенками, горшками, котлами и палатками, исчезъ. Отъ него остались однакоже слѣды: съ полдюжины черныхъ выжженныхъ мѣстъ на травѣ и нѣсколько кучъ бѣлой древесной золы свидѣтельствовали объ обширности лагеря. Впрочемъ, ничего не было видно въ лѣсу, кромѣ старыхъ дубовъ, облитыхъ жолтыми лучами солнца, бѣлки, качавшейся по вѣтвямъ, да пары сорокъ, съ крикомъ перелетавшихъ съ дерева на дерево.

— Настоящая робинъ-гудовская сцена, сказалъ Маннерсъ, оглядываясь вокругъ: — однако, цыганъ нѣтъ, миссъ Фальклендъ, и вамъ придется подождать, пока вы узнаете участь Чарльза Маннерса.

— Очень жаль, отвѣчала Изидора: — я вижу, вы надо мной смѣетесь и не жалѣете неудовлетвореннаго любопытства; а для женщины, вы знаете, это великое несчастіе. Однако же это не освобождаетъ васъ отъ даннаго обѣщанія, и, какъ честный человѣкъ, вы обязаны при первой встрѣчѣ съ цыганами заставить ихъ погадать, и даже сообщить мнѣ результатъ.

Она сказала это съ шуточною важностью, и полковникъ отвѣчалъ:

— Отъ всего сердца, миссъ Фальклендъ. Чтобы доказать вамъ, какъ пріятно для меня исполнять ваши приказанія, я даже нарочно пойду отъискать вашихъ любимцевъ, цыганъ. Они никогда не переселяются далеко, если въ окрестностяхъ есть еще куры.

— У насъ всѣ птичьи дворы на фермахъ еще полны, и вы вѣрно найдете таборъ въ полѣ, сказала Изидора.

— Пойду завтра же по-утру, отвѣчалъ Маннерсъ: — потому что…

И онъ чуть-чуть не проговорился, что намѣренъ сдѣлать. Онъ далъ фразѣ другое окончаніе, и всѣ пошли обратно домой, очень довольные прогулкой.

Ничто не нарушило общаго спокойствія и во весь остальной день. Вечеръ прошелъ въ легкомъ разговорѣ. Иногда онъ касался глубокихъ чувствъ и ученыхъ предметовъ, но безъ тревоги и педантизма. Непріятныя выходки лорда Дьюри примиряли-было Маннерса, съ мыслью, что онъ долженъ оставить пріятное общество, но теперь, когда это обстоятельство было устранено, онъ сожалѣлъ о предстоящей разлукѣ больше, нежели хотѣлъ признаться самому себѣ. Онъ чувствовалъ, однако же, что можетъ опять встрѣтиться съ лордомъ Дьюри, и не имѣетъ права удалять его своимъ присутствіемъ изъ дома сестры. Онъ снова рѣшился уѣхать послѣ завтра.

ГЛАВА VII.

Обыкновенно жалуются на непостоянство людскихъ предположеній. Вообще это очень справедливо; но что касается до полковника Маннерса, то онъ, въ мелочахъ и въ важныхъ дѣлахъ, исполнялъ однажды принятое рѣшеніе съ величайшею точностью. Не думайте, однакоже, чтобы это проистекало у него изъ упрямства. Упрямствомъ можно назвать то, когда человѣкъ упорствуетъ, видя, что ошибся: Маннерса же предохранялъ отъ ошибокъ вѣрный и проницательный умъ, такъ-что онъ рѣдко имѣлъ причины отказаться отъ принятаго рѣшенія. Въ немъ не было этой, такъ сказать, тягучести, которая противится всякому убѣжденію и, подобно цементу древнихъ римлянъ, только крѣпнетъ и каменѣетъ отъ внѣшняго вліянія. Нѣтъ, онъ всегда былъ готовъ отказаться отъ своего намѣренія ради любимыхъ имъ людей, хотя бы это было съ его стороны нравственною жертвой. Можно, конечно, спросить: отчего же измѣнялъ онъ свои намѣренія рѣже другихъ? Но противорѣчія тутъ нѣтъ никакого; тайна (она стоитъ того, чтобы вы обратили на нее вниманіе) заключалась вотъ въ чемъ, онъ рѣшался на что-нибудь, не иначе, какъ послѣ зрѣлаго размышленія, которое ограждало отъ перемѣны по-крайней-мѣрѣ треть его рѣшеній; онъ измѣнялъ ихъ иногда по совѣту или просьбѣ другихъ, но никогда по собственному капризу, — и это спасало остальныя двѣ трети. Можно навѣрное сказать, что рѣшенія, отъ которыхъ мы отказываемся вслѣдствіе перемѣны обстоятельствъ или убѣжденія друзей, составляютъ весьма незначительную часть въ сравненіи съ тѣми, которымъ мы измѣняемъ вслѣдствіе оказавшагося ошибочнымъ взгляда или, просто, по капризу.

Мы сочли необходимымъ сообщить этотъ анализъ читателю, потому-что Маннерсъ скоро нашелъ причины отмѣнить рѣшеніе, принятое имъ вчерашній день такъ твердо, и мы не желаемъ, чтобы-его можно было упрекнуть въ непостоянствѣ; необходимо было, слѣдовательно, распространяться насчетъ всѣхъ этихъ понятій и опредѣленій, которыя оставляютъ обыкновенно человѣку столько же лазѣекъ для бѣгства, какъ любой мирный трактатъ.

Одно намѣреніе, однако же, Маннерсъ рѣшился исполнить при первой возможности, именно: узнать, тутъ ли еще цыгане и заставить ихъ погадать. Можно подумать, что тутъ не обошлось безъ маленькой слабости, т. е., что Маннерсъ вѣрилъ отчасти въ хиромантію; можно даже пойти дальше и вообразить себѣ, что онъ мечталъ о прекрасныхъ глазкахъ миссъ Фальклендъ, измѣнявшихъ свое выраженіе отъ кроткаго взгляда до яркаго сверканія въ минуту веселости. Не фактъ состоялъ въ томъ, что онъ обѣщалъ сходить къ цыганамъ, и пошелъ. Положимъ, что онъ точно находилъ Изидору удивительно привлекательною, — съ этимъ не могъ не согласиться всякій, кто провелъ съ нею хоть двѣ минуты, — но онъ и не мечталъ о возможности союза между такой очаровательной дѣвушкой, какъ она и такимъ безобразнымъ человѣкомъ, какъ онъ, — точно также какъ Наполеонъ на верху своего величія, озаренный славою побѣдъ, не мечталъ о ничтожной могилѣ на скалѣ Атлантическаго океана.

Что касается до вѣрованія въ даръ прорицанія цыганъ, то намъ немного принесло бы пользы развѣдать, осталась ли въ душѣ Маннерса хоть тоненькая жилка отъ корня суевѣрія. Если отъ него М остался какой-нибудь атомъ, такъ онъ пробуждалъ въ немъ только легкое любопытство послушать, что ему предскажутъ, и то больше потому, что онъ ожидалъ услышать забавный вздоръ, нежели, чтобы предполагалъ, что предсказаніе дѣйствительно можетъ исполниться. Вѣрно то, что въ чемъ бы вы состояло это предсказаніе, Маннерсъ черезъ минуту забылъ бы о немъ и думать или вспомнилъ бы какъ о шуткѣ.

На слѣдующее утро послѣ прогулки въ Морнейскомъ лѣсу, ровно въ четверть шестого, Маннерсъ отдалъ своему слугѣ кое-какія приказанія на-счетъ лошадей, и вышелъ изъ дому.

Наканунѣ онъ хорошенько замѣтивъ положеніе горы, гдѣ расположились, какъ предполагала миссъ Фальклендъ, цыгане, и пошелъ паркомъ позади дома. Увѣрившись напередъ, что этимъ путемъ можно пройти въ поле, онъ скоро очутился за оградой и началъ взбираться по узкой дорогѣ къ вершинѣ горы.

Гора эта имѣла оригинальную форму, довольно характеристическую для этой страны и потопу мы постараемся дать о ней читателю понятіе. Она составляла часть гористой возвышенности, покрытой превосходнымъ лѣсомъ, но сама выступала прямоугольникомъ къ рѣкѣ, оставивши за собою массу лѣса, покрывавшаго прочія горы. Слѣды лѣса виднѣлись отдѣльными группами и на ея скатахъ, но вершина была голая и открытая плоскость, изрытая, рвами и ямами; тутъ росли только рѣдкіе кусты терна и группа буковъ, тѣснившихся на холмѣ надъ тѣлами волковъ, въ добычу которымъ достался нѣкогда нашъ островъ. Всходъ отъ парка къ этой плоскости былъ длиною въ милю съ небольшимъ и состоялъ изъ двухъ отдѣльныхъ уступовъ, или террасъ: первая была маленькій полуостровъ, тянувшійся отъ угла горы и окруженный водою со всѣхъ сторонъ, исключая той, которая примыкала къ горѣ перешейкомъ, шириною футовъ въ триста. Этотъ полуостровъ, также покрытый лѣсомъ, возвышался саженей на 30 надъ рѣкою и дорога, проходившая мимо парка, шла черезъ перешеекъ. Ограда парка, отрѣзывавшая лѣсистый берегъ отъ морлейской усадьбы, спускалась тутъ внизъ, такъ-что изъ оконъ дома ничто не мѣшало любоваться живописнымъ мысомъ. Прошу читателя замѣтить все это, потому-что оно можетъ ему послѣ понадобиться.

Вправо отъ дороги вела на гору тропинка, по которой пошелъ Маннерсъ; она змѣилась по скату, отчасти обработанному, отчасти дикому. Всходъ былъ крутъ, но Маннерсъ былъ хорошій ходокъ; зная, что въ Морлейгоузѣ завтракаютъ въ половинѣ девятаго, онъ не мѣшкалъ, и скоро достигъ пустынной плоскости на вершинѣ горы. Ночью, пала сильная роса и когда солнце, описавшее небольшую дугу на небѣ, облило дернъ своими лучами, можно было подумать, что все подернуто морозомъ, если бы кое-гдѣ болѣе высокая трава не отражала свѣта ярче и не сверкала алмазами, качаясь отъ дыханія утренняго воздуха. По равнинѣ разбѣгались во всѣ стороны сотни тропинокъ; извилистыя линіи ихъ доказывали, что онѣ вытоптаны людьми, свидѣтельствовали о нашей привычкѣ достигать своей цѣли на-авось. Плоскость занимала пространство въ нѣсколько сотъ акровъ и Маннерсъ не зналъ бы, куда ему итти, еслибы не былъ опытнымъ воиномъ: онъ взобрался на обросшій буками могильный холмъ съ цѣлью сдѣлать общій обзоръ мѣстности.

Оттуда онъ окинулъ взоромъ окрестность; но не было видно ни цыганъ, ни палатокъ, и ему пришлось бы воротиться домой недостигнувши своей цѣли, если бы на достояніи четверти мили онъ не замѣтилъ за кустами легкаго голубого дыма. Дымъ говорилъ о присутствіи людей и доказывалъ, что кусты, по-видимому не выше шляпы, прикрываютъ углубленіе, въ которомъ разложенъ огонь. Туда отправился Маннерсъ и скоро замѣтилъ, что тѣ, которыхъ онъ искалъ, скрываются въ ямѣ, обросшей мелкимъ кустарникомъ.

Но въ ту же минуту двоекратный свистъ, далъ ему звать, что и его приходъ замѣченъ; подходя къ ямѣ, гдѣ нѣсколько цыганъ прекратили свои разнородныя занятія, чтобы разсмотрѣть пришедшаго, онъ увидѣлъ, что изъ шалаша вышелъ цыганъ, торопливо сунулъ что-то за пазуху и пошелъ ему на-встрѣчу. Подошедши ближе, цыганъ измѣрилъ его съ ногъ до головы своими ясными черными глазами, въ которыхъ не было замѣтно ни мрачной дерзости, ни лукавства, часто замѣчаемыхъ въ мужчинахъ ихъ племени, — плодовъ ихъ пороковъ и людской несправедливости. Въ пріемахъ, и наружности этого человѣка было что-то такое, почему Маннерсъ, тонкій наблюдатель, тотчасъ увидѣлъ, что его нельзя смѣшивать съ остальными цыганами. Во избежаніе повторенія скажемъ, что это былъ тотъ самый, котораго мы уже знаемъ подъ именемъ Фарольда.

— Добраго утра! сказалъ Маннерсъ, когда цыганъ подошелъ къ нему ближе. — Вы славно спрятали ваши палатки.

— Добраго утра, отвѣчалъ цыганъ и слегка наморщилъ лобъ, замѣтивши, что Маннерсъ съ любопытствомъ разглядываетъ таборъ. — Вы, кажется, ищете насъ?

— Да, смазалъ Маннерсъ, продолжая разглядывать яму и ея живописныхъ жильцовъ, пылающій огонь и бѣлый дымъ; кружившійся между кустаринкомъ.

— Что вамъ отъ насъ угодно? спросилъ нетерпѣливо Фарольдъ: — даромъ вы не пришли бы сюда.

— Я желаю, чтобы мнѣ погадали, отвѣчалъ Маннерсъ улыбаясь.

Цыганъ посмотрѣлъ на него пристально и покачалъ головой.

— Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ онъ, — вы не затѣмъ пришли. Не говорите мнѣ этого! Чтобы вы встали на зарѣ и взобрались на крутую гору изъ желанія заставитъ погадать вамъ, — нѣтъ не говорите мнѣ этого, полковникъ Маннерсъ.

Маннерсъ изумился, услышавши свое имя отъ цыгана, хотя слишкомъ хорошо зналъ, какія штуки выкидываетъ иногда случай, и не вѣрилъ, чтобы Люциферъ взялъ на себя трудъ сообщить его имя и званіе какому-нибудь цыгану. Неожиданность однако же его поразила, это было очевидно; но цыганъ отъ это то не перемѣнилъ своего мнѣнія и не подумалъ, чтобы Маннерсъ дѣйствительно пришелъ гадать.

— Скажите пожалуйста, почему вы знаете мое имя? спросилъ Маннерсъ довольно спокойно. — Кажется, я васъ нигдѣ не видалъ.

— Можетъ быть, отвѣчалъ цыганъ: — но если вы думаете, что я могу предсказать вамъ будущее, такъ чему же вы удивляетесь, что я знаю, кто вы?

— Я не говорилъ, что вѣрю вашему гаданію, возразилъ Маннерсъ: — вижу только, что вы очень скоро узнали мое имя: я здѣсь всего только два дня. Впрочемъ, это дѣло постороннее, Я пришелъ затѣмъ, чтобы мнѣ погадали. Согласны вы?

— Извольте, отвѣчалъ Фарольдъ, все еще глядя на него испытующимъ взоромъ. — Извольте, если вы этого точно желаете. Но я васъ знаю, свѣтскихъ людей, и не вѣрю, чтобы вы пришли только за этимъ. Я подумалъ бы, что васъ прислалъ лордъ Дьюри, если бы не зналъ, что вчера по-утру онъ уѣхалъ въ Димденъ и до полудня возвратился оттуда домой.

— Странный вы человѣкъ, сказалъ улыбаясь Маннерсъ: — не только потому, что вы, не хуже любой сплетницы, знаете все, что дѣлается въ околодкѣ, но и потому, что не хотите вѣрить истинѣ, когда вамъ ее говорятъ. Дозвольте увѣрить васъ еще разъ, что меня никто не присылалъ. Я пришелъ погадать, и только, — и потому, что обѣщалъ это другимъ.

— А! сказалъ цыганъ: — такъ прекрасная леди, съ которой вы гуляли вчера въ Морлейскомъ лѣсу, умнѣе, или, повидимому легковѣрнѣе васъ. Не сердитесь. Я погадаю вамъ сію минуту, и скажу вамъ настоящую правду, если вы согласны оказать мнѣ одну услугу — помочь мнѣ исполнить обѣщаніе, данное впрочемъ не черноглазой красавицѣ. Вы пришли для меня очень кстати.

Маннерсу было и смѣшно и досадно. Досада однако же одержала бы, вѣроятно, верхъ, если бы любопытство его не было возбуждено словами, пріемами и требованіемъ цыгана, — явленія для него совершенно новаго. Онъ отвѣчалъ:

— Я никогда не даю слова, не зная, въ чемъ дѣло. Скажите, что вамъ нужно; если можно, я, разумѣется, не откажу.

— Извольте. Просьба моя очень проста, отвѣчалъ цыганъ. — Я вамъ все скажу, только отойдемте подальше, чтобы никто насъ не слышалъ.

Съ этими словами онъ пошелъ къ холму, съ котораго Маннерсъ обозрѣвалъ окрестность. Дорогою онъ держалъ правую руку за-пазухой и не говорилъ ни слова. Наконецъ, когда они отошли довольно далеко, Маннерсъ остановился, думая, что уже достаточно сдѣлалъ въ угоду своему спутнику.

— Тутъ насъ никто не увидитъ и не услышитъ, сказалъ онъ. — Говорите, чего вы отъ меня желаете?

— Вы другъ Эдварду де Во? спросилъ цыганъ быстро, оборачиваясь къ Маннерсу.

— Я уважаю его отъ всей души и всегда готовъ ему служить, отвѣчалъ Маынерсъ; заинтересованный еще больше. — Если это даетъ мнѣ право назваться его другомъ, такъ я его другъ. Но что же дальше?

— Если вы дѣйствительно другъ Эдварду де Во, продолжалъ цыганъ: — то не откажетесь передать ему письмо.

— Я не почтальонъ, отвѣчалъ Маннерсъ; — но все-таки не могу отказаться отъ этого порученія. Оставляю только за собою право сказать ему, отъ кого и при какихъ обстоятельствахъ получилъ я письмо.

— Можете, если вамъ угодно, возразилъ цыганъ. — Но просьба моя не ограничивается этимъ. Есть еще условія касательно самой отдачи письма, и вы должны ихъ исполнить въ точности.

Маннерсъ улыбнулся.

— Все это немного необыкновенно, сказалъ онъ: — вы говорите немного по-диктаторски, и я не могу понять, какія дѣла могутъ быть у человѣка вашего племени съ другимъ моимъ де Во.

Не безпокоитесь объ этомъ, отвѣчалъ цыганъ и, замѣтивши на лицѣ Маннерса легкую тѣнь, прибавилъ: если я васъ оскорбилъ, то мнѣ это очень жаль. Я не хотѣлъ этого. Я знаю приличія, можетъ-быть, лучше, нежели вы думаете, вы полковникъ королевской арміи, а я простой цыганъ. Но вы явились ко мнѣ съ просьбою; въ этомъ мірѣ все или купля, или кража, и я требую услуги за услугу. Въ этомъ отношеніи мы пользуемся равными правами, также какъ дышемъ однимъ воздухомъ и грѣемся на одномъ солнцѣ. Выслушайте же терпѣливо мои условія, а потомъ, извольте, я вамъ погадаю. Вѣрите ли вы моему искусству, или нѣтъ, это ваше дѣло, а не мое.

— Вы, я думаю, правы, сказалъ Маннерсъ, начинавшій понимать характеръ своего собесѣдника. — Продолжайте; скажите мнѣ условія касательно письма, которое, если не ошибаюсь, вы держите за пазухой.

— Да, это не пистолетъ, отвѣчалъ цыганъ, доставая изъ-за пазухи письмо.

— Я этого и не предполагадъ, возразилъ Маннерсъ. — Во всякомъ случаѣ, я вовсе объ этомъ не забочусь. Въ чемъ же ваши условія?

— Ихъ немного, и они незатруднительны, отвѣчалъ цыганъ. — Я требую, или прошу васъ отдать это письмо въ собственныя руки де Во, и притомъ не только безъ свидѣтелей, во и въ такое время, когда ему можно будетъ прочесть его наединѣ. Ему вы можете разсказать, когда и какъ вы его получили, можете даже прибавить къ этому, какія вамъ угодно замѣчанія; только не говорите ни слова другимъ.

— Эти условія исполнять нетрудно, отвѣчалъ Маннерсъ: — я согласенъ. Дайте письмо. Честное слово, прибавилъ онъ, замѣтивши, что Фарольдъ медлитъ: — честное слово, я исполню все въ точности.

Фарольдъ подалъ ему письмо, довольно чистое и красивое, и, по-крайней-мѣрѣ что касается до адреса, написанное лучше, нежели можно было ожидать отъ цыганской руки. Вручая письмо Фарольдъ громко свиснулъ, и въ ту же минуту къ нимъ прибѣжалъ во-всѣ лопатки мальчишка лѣтъ десяти.

— Можешь итти, сказавъ ему Фарольдъ. — Проворнѣе!

Мальчишка стрѣлой полетѣлъ по дорогѣ къ рѣкѣ, а цыганъ снова обратился къ Маннерсу.

— Дайте мнѣ вашу руку, — сказалъ онъ.

Маннерсъ исполнилъ его желаніе, невольно улыбнулся своему смѣшному положенію.

— Что, если бы меня увидѣлъ здѣсь кто-нибудь изъ моихъ старыхъ сослуживцевъ? подумалъ онъ: — меня, пришедшаго къ цыгану узнать свою будущую судьбу? Онъ, вѣрно, подумалъ бы, что я съ ума сошелъ.

Цыганъ между тѣмъ серьёзно разсматривалъ его руку и потомъ устремилъ взоръ свой ему въ лицо; но, по выраженію его собственнаго лица, нельзя было подозрѣвать, что онъ хочетъ воспользоваться легковѣріемъ.

— Полковникъ Маннерсъ! сказалъ онъ: — прежде, нежели я скажу вамъ, что прочелъ на этой рукѣ, выслушайте меня, большая часть приходящихъ къ намъ гадать улыбаются, подавая свою руку, — одни потому, что вѣрятъ: они хотятъ улыбкою скрыть свою вѣру; другіе потому, что не вѣритъ: эти улыбаются, воображая себя выше насъ разумомъ. Но не забудѣте, что мы сами, цыгане, твердо вѣримъ въ гаданіе, если только оно совершается какъ должно. Мы никогда не справляемся послѣ, исполнились ли наши предсказанія, или нѣтъ: мы убѣждены, что они должны исполниться. Какъ бы то ни было, только эта увѣренность должна же на чемъ-нибудь основываться.

Маннерсъ безъ труда нашелъ бы что возражать въ защиту своего мнѣнія, но подумалъ, что не стоитъ вступать въ логическій споръ о хиромантіи съ цыганомъ, хотя бы этотъ цыганъ и былъ выше своихъ соплеменниковъ. Онъ не отвѣчалъ ничего на доводы Фарольда; и цыганъ снова устремилъ внимательный взоръ на его протянутую руку.

— Полковникъ Маннерсъ! сказалъ наконецъ цыганъ: — если я прочелъ вѣрно, вы были счастливы.

— И въ нѣкоторомъ отношеніи несчастливъ, прибавилъ Маннерсъ: — хотя, правду сказать, жаловаться мнѣ не на что.

— Гораздо болѣе счастливы, нежели несчастливы, продолжалъ Фарольдъ: три раза постигало васъ до сихъ поръ несчастіе: первыя два раза въ дѣтствѣ, когда вы не могли его чувствовать, а третій разъ — великое несчастіе постигло васъ гораздо позже.

Maннерсъ улыбнулся.

— На-счетъ прошедшаго вы не ошиблись, сказалъ онъ: — но я желаю узнать будущее. Что вы о немъ скажете?

— Вы надо мною смѣетесь, сказалъ, глядя на него, цыганъ: — но все-таки услышите вашу судьбу, вы будете счастливы и несчастливы.

— Это общая участь, возразилъ Маннерсъ.

— Но ваша участь разнится отъ общей тѣмъ, продолжалъ цыганъ: — что впредь вы не будете уже счастливы въ томъ, въ чемъ были счастливы до сихъ поръ; вы будете дѣлать то, чего вовсе не намѣрены были дѣлать, и будете испытывать удачу въ томъ, на что вовсе не надѣялись и къ чему не стремились.

— Да это, дѣйствительно, странная участь, сказалъ Маннерсъ: — до сихъ поръ я замѣчалъ, что удача гордая богиня, отъ которой нескоро и не безъ труда добьешься улыбки.

— Ваша участь странна и вмѣстѣ съ тѣмъ не странна, продолжалъ цыганъ. — Ваши живописцы справедливо изображаютъ фортуну женщиной, хотя могли бы и не завязывать ей глазъ. Мы часто видимъ, что женщина бѣжитъ отъ того, кто ее преслѣдуетъ, и бросается въ объятія того, кто не обращаетъ никакого вниманія на ея улыбки. И опять, однако же, судьба, которую я читаю по этой рукѣ, очень странна; я вижу въ будущемъ удачи безъ усилій, удачи не хуже тѣхъ, которыя въ прошедшемъ достигались борьбою и трудами. Странная судьба; но она такова. Не забудьте моихъ словъ, и когда они исполнятся, вспомните обо мнѣ.

— И вы не скажете мнѣ ничего больше? спросилъ Маннерсъ: — мнѣ хотѣлось бы услышать подробности. Изъ этого общаго очерка немного выжмешь.

— Не выжмешь ничего для смѣха, возразилъ цыганъ: — и потому я ограничусь общимъ очеркомъ, хотя и могъ бы сказать вамъ больше. Не забудьте сказаннаго, оно скоро оправдается на дѣлѣ и научитъ васъ не считать за ложь всего того, чего вы не понимаете, — докажетъ вамъ, что есть истины, недоступныя вашему уму, истины, для васъ непостижимыя потому, что вамъ мы не изъясняли, и другія, которыхъ вы не въ состояніи понять, если бы ихъ изъясняли вамъ хоть тысячу разъ.

— Васъ послать бы поспорятъ съ Вольтеромъ, сказалъ Маннерсъ.

— Кто это? спросилъ Фарольдъ: — я его не знаю.

— Вѣрю, возразилъ Маннерсъ: — это славный, остроумный человѣкъ. Философствующій ощупью и желающій, кажется, убѣдить людей если не ученіемъ, такъ собственнымъ примѣромъ, что не должно вѣрить ничему, чего не понимаешь.

— Что же мнѣ съ нимъ дѣлать? сказалъ цыганъ: — вы, кажется, надо мной смѣетесь: не такъ ли?

— Нѣтъ, увѣряю васъ, не смѣюсь, отвѣчалъ Маннерсъ: — напротивъ того, я считаю васъ за человѣка необыкновеннаго, созданнаго для совершенно иной роли на свѣтѣ. Вѣрите ли вы, или не вѣрите тому, что сами мнѣ предсказали, — все равно, я благодарю васъ за исполненіе моей просьбы. Во всякомъ случаѣ разговоръ этотъ будетъ для меня памятнѣе, нежели я предполагалъ сначала. Не хотите ли принять это?…

Маннерсъ подалъ ему одну изъ золотыхъ монетъ, которыя, кажется, теперь вовсе исчезли, и назывались встерину гинеями. Ни цыганъ рѣшительно отказался.

— Нѣтъ, сказалъ онъ: вы согласились исполнить мою просьбу, я — вашу. Мы квиты. Прощайте.

Онъ оборотился и пошелъ съ пригорка. Безкорыстный, вовсе не цыганскій поступокъ придалъ ему въ глазахъ Маннерса еще болѣе значенія.

Солнце стояло высоко. Дневное свѣтило двигалось, казалось, по своему обыкновенію, быстрѣе у горизонта, нежели на крутой вышинѣ неба, и путникъ нашъ подумалъ, какъ бы не опоздать ему на завтракъ, гдѣ холодныя яйца и простывшій кофе были справедливымъ наказаніемъ сонныхъ лѣнивцевъ. Ключъ отъ калитки въ паркѣ былъ не у него, и онъ принужденъ былъ обойти домъ и войти съ другой стороны; это обстоятельство доставило ему случай разъяснить одну тайну, состоявшую въ связи съ его утреннею бесѣдою. Первое, что попалось ему на глаза въ залѣ, былъ — цыганенокъ, который прибылъ на холмъ къ Фарольду. Маннерсъ засталъ его за разговоромъ съ мистрисъ Фальклендъ, которая распрашивала его о какой-то больной цыганкѣ. Поодаль стоялъ старый Петръ, лукаво посматривая на мальчика, котораго по справедливости считалъ ученикомъ великой школы обмана, подающимъ блестящія надежды. Въ минуту прихода Маннерса, мистриссъ Фальклендъ кончила разговоръ свой съ мальчикомъ и приказала слугѣ датъ ему что-то и отпустить его,

— Здравствуйте, Маннерсъ, сказала она, идя съ нимъ въ столовую: — вы застали меня въ странномъ обществѣ; Вчера, когда вы ходили гулять, недалеко отъ нашего дома упала и ушиблась бѣдная цыганка. Ее принесли сюда безъ памяти. Аптекаря не было дома; но я сама знаю кой-какія средства и помогла ей, какъ умѣла. Она скоро пришла въ память. Между тѣмъ въ передней собралось съ полдюжины цыганъ, и когда они ушли, то, къ великому изумленію дворецкаго и Петра, и къ моему собственному, все оказалось въ цѣлости. Одинъ изъ нихъ обѣщалъ извѣстить меня сегодня о больной, и вотъ этотъ мальчикъ приходилъ сказать мнѣ, что она совершенно оправилась. Я предложила-было. прислать ей аптекаря, когда онъ возвратится; но эти цыгане питаютъ, кажется, непреодолимое отвращеніе ко всѣмъ питомцамъ врачебной науки.

— Всѣ здоровые люди, замѣтилъ Маннерсъ: — не любятъ ученыхъ докторовъ: докторъ напоминаетъ намъ о возможности утраты одного изъ драгоцѣннѣйшихъ даровъ неба. А знаете ли, встрѣча моя съ этимъ цыганенкомъ объясняетъ мнѣ одно обстоятельство которое осталось бы для меня непонятнымъ, если бы вы не разсказали мнѣ вчерашняго приключенія. Сегодня утромъ у меня былъ длинный разговоръ съ однимъ цыганомъ, человѣкомъ чрезвычайно оригинальнымъ, который назвалъ меня прямо по имени и зналъ, по-видимому, что я живу у васъ въ домѣ.

— Вашъ слуга, сказала мистриссъ Фальклендъ: — помогалъ намъ вчера, какъ, старый, опытный солдатъ, привести въ чувство цыганку. Я замѣтила, что сами цыгане почти ничего не дѣлали, а только распрашивали слугъ о разныхъ пустякахъ. Въ храмѣ болтовни, т. е. въ лакейской, конечно, не скупилися на отвѣты, и потому имя ваше могло очень естественнымъ образомъ сдѣлаться извѣстнымъ въ таборѣ. Но по какому случаю, — спросила она съ улыбкою: — вступили вы въ серьёзный разговоръ съ цыганомъ такъ рано по-утру? Не гадать же къ нимъ вы ходили?

— Винюсь, отвѣчалъ Маннерсъ. — Впрочемъ, если это вина немаловажная, то виновата въ ней миссъ Фальклендъ. Я ходилъ по ея приказанію,

— Въ-самаомъ-дѣлѣ? спросила мисстрисъ Фальклендъ. — А съ какою бы это цѣлью?

— Какую цѣль имѣла при этомъ миссъ Фальклендъ, не знаю. Я же имѣлъ при этимъ цѣль довольно пустую, но которая заставляетъ иногда дѣлать и большія глупости; я хотѣлъ доказать, что не боюсь гаданья.

— Чѣмъ же все это кончилось? спросила мисстрисъ Фальклендъ.

Въ это время они подошли уже къ дверямъ столовой, и Маннерсъ объявилъ, что не сообщитъ, результата никому прежде Изидоры; въ полномъ присутствіи всѣхъ прочихъ онъ всполвилъ это вскорѣ послѣ того, и всѣ весело посмѣялись его приключенію. Удивительно, какъ слегка смотритъ на нее человѣкъ въ минуты веселости; тутъ высказываются иногда такія тайны, за которыя отдалъ бы все на свѣтѣ, если бы ихъ можно было снова заключить въ свою душу. Бойтесь веселости, хитрые дипломаты! легкій смѣхъ и веселая шутка иногда, кажется, едва въ состоянія перелетѣть черезъ столъ, а между тѣмъ уносятъ на своихъ крыльяхъ важныя тайны. Такъ и Маннерсъ, пока былъ одинъ, придавалъ еще кое-какое значеніе письму цыгана; но съ каждой шуткой надъ цыганами и ихъ гаданьемъ важность его уменьшалась въ его глазахъ, и если бы его ни удержали другія причины, онъ отдалъ бы его Эдварду тутъ же за завтракомъ и обратилъ бы все это въ шутку. Мы никогда не выдавали Маннерса за человѣка совершеннаго. Онъ былъ человѣкъ умный, но не безъ слабостей. Его удержала не мнимая важность письма, но данное слово. Онъ никогда не нарушалъ своихъ обѣщаній, хотя теперь нескоро нашелъ случай отдать Эдварду письмо безъ свидѣтелей.

ГЛАВА VIII.

Всякій, кому случалось искать случая поговорить съ кемъ-нибудь минутъ пять наединѣ, не требуя торжественнаго tête-à-tête, знаетъ, что случай этотъ достается нелегко, если особа, съ которой онъ желаетъ говорить, ему не жена. Тутъ вѣчно что-нибудь помѣшаетъ, особенно если вамъ очень хочется переговорить. Если это какой-нибудь вздоръ, то случай представляется каждую минуту; если же что-нибудь важное, если вы хотите облегчить ваше сердце, объясниться въ любви, сообщить важное извѣстіе, оправдать себя или другого, не требуя формально особеннаго свиданія, то вамъ придется ждать часы и дни, иногда недѣли и мѣсяцы, пока удастся наконецъ поймать эти желанныя пять минутъ.

Тотчасъ послѣ завтрака Эдвардъ послѣдовалъ за Маріанной въ концертную залу; потомъ, когда Маріанна ушла, онъ пришелъ сказать Изидорѣ и Маннерсу, что они собираются ѣхать верхомъ. Маннерсъ пошелъ къ себѣ въ комнату одѣться. На лѣстницѣ онъ очутился вдвоемъ съ Эдвардомъ и уже опустилъ было руку въ карманъ за письмомъ, какъ вдругъ позади ихъ раздались шаги Изидоры, которая пригласила Эдварда пойти взглянуть на подарокъ, приготовленный ею ко дню рожденія Маріанны. Одѣвшись, Маннерсъ отправился въ комнату де Во; онъ зналъ, что другъ его одѣвается обыкновенно вдвое дольше его, и надѣялся застать его еще у себя. Но въ комнатѣ не было никого, кромѣ слуги, сказавшаго, что де Во уже вышелъ. Идя по корридору, онъ увидѣлъ де Во, идущаго къ конюшнѣ, но, прежде нежели успѣлъ подойти къ нему, Эдвардъ былъ уже окруженъ конюхами, и слугами и отдавалъ имъ приказанія. Когда же они пошли обратно къ дому, Маріанна и миссъ Фальклендъ стояли уже на крыльцѣ.

— Надо обождать, подумалъ Маннерсъ: — желая исполнитъ свое порученіе во всей точности. Когда мы пойдемъ переодѣваться къ обѣду, вѣрно, можно будетъ найти удобную минуту.

Ему не суждено было, однакоже, хранить тайну такъ долго. Они ѣздили недалеко; возвратившись, Маннерсъ и де Во остановились въ залѣ, а миссъ Фальклендъ и Маріанна пошли переодѣться, — и случай не былъ упущенъ.

— Теперь мы одни, сказалъ Маннерсъ: — и я долженъ исполнить свое дѣло. У меня есть къ вамъ порученіе, де Во, которое не давало мнѣ покоя цѣлое утро.

— Не вызовъ, надѣюсь? отвѣчалъ до Во.

— Нѣтъ, совсѣмъ не то, продолжалъ Маннерсъ. — Дѣло вотъ въ чемъ….

— Молодая кобыла повредила себѣ копыто, сказалъ въ это время, выглянувши въ стеклянную дверь, слуга Маннерса. — Не прикажете ли….

— Хорошо, хорошо, прервалъ его нетерпѣливо Маннерсъ: — я самъ сейчасъ приду посмотрѣть. Теперь я занятъ.

Слуга скрылся, и Маннерсъ продолжалъ:

— Дѣло вотъ въ чемъ: цыганъ, о которомъ я разсказывалъ сегодня по-утру, далъ мнѣ къ вамъ письмо и взялъ съ меня слово, что я вручу вамъ его наединѣ и въ такое время, когда вамъ можно будетъ прочесть его безъ свидѣтелей.

— Цыганъ! сказалъ де Во, нахмуривъ брови. — Кругъ моего знакомства оказывается обширнѣе, нежели я думалъ и даже желалъ. Но увѣрены ли вы, что тутъ нѣтъ ошибки? Дѣйствительно ли ко мнѣ это письмо?

— Вотъ оно, отвѣчалъ Маннерсъ. — Адресъ полный: званіе, nomen и cognomen означены какъ нельзя яснѣе: его благородію, капитану де Во, et caetera, et caetera, et caetera.

— И почеркъ хорошій и бумага недурна, сказалъ де Во, разсматривая письмо. Это чудо, а не цыганъ, Маннерсъ.

— Дѣйствительно очень замѣчательный человѣкъ, отвѣчалъ Маннерсъ. — По обращенію и мыслямъ онъ гораздо выше своего класса.

— Нѣтъ, чудо, просто, чудо! сказалъ смѣясь де Во: — человѣкъ, который одной и той же рукой чинитъ котлы и выводитъ такія буквы. Вѣроятно, это просительное письмо.

— На думаю, возразилъ Маннерсъ. — Я не удивлюсь, если окажется, что онъ знаетъ объ васъ больше, нежели вы думаете. Прочтите, однако же.

Де Во оборотилъ письмо, взглянулъ на печать съ незнакомымъ, но хорошо вырѣзаннымъ гербомъ, сорвалъ конвертъ и началъ читать. Съ первыхъ словъ глаза его съ живостью побѣжали по строкамъ; потомъ онъ поблѣднѣлъ какъ смерть, волненіе его во время дальнѣйшаго чтенія не увеличилось, но глаза какъ-будто впились въ буквы. Окончивши, онъ посмотрѣлъ какъ-то смутно на Маннерса, потомъ отвелъ глаза снова на письмо и прочелъ его еще разъ очень внимательно.

— Кажется, я принесъ вамъ недобрыя вѣсти, де Во, сказалъ Маннерсъ, съ безпокойствомъ слѣдившій за выраженіемъ лица Эдварда. — Могу ли я чѣмъ-нибудь служить вамъ? Вы знаете Чарльза Маннерса; мнѣ не для чего говорить, что оказать вамъ услугу для меня удовольствіе.

— Да, да, отвѣчалъ де Во: — это дурныя вѣсти и высказаны очень смѣло и круто. Не знаю, однакоже, имѣю ли я право сообщить ихъ кому-нибудь кромѣ той особы, которой онѣ касаются ближе всѣхъ послѣ меня. Надо прежде подумать. Извините меня, что я не посвящаю васъ въ эту тайну. Я ужасно встревоженъ.

— На-счетъ меня не безпокойтесь, де Во, отвѣчалъ Маннерсъ. Если я могу вамъ чѣмъ-нибудь служить, скажите. Если могу облегчить ваше горе, раздѣливши его съ вами, говорите; что васъ огорчаетъ? Но не думайте пожалуйста, чтобы я желалъ узнать тайну, которую вы предпочитаете не открывать. Оставьте меня теперь безъ церемоній, только смотрите, не дѣйствуйте наобумъ, де Во: я вижу, это дѣло важное, а вы, какъ я замѣтилъ, любите иногда погорячиться, — по-крайней-мѣрѣ въ военномъ дѣлѣ.

— Я буду также холодно разсудителенъ, какъ и вы, отвѣчалъ де Во. — Но въ эту минуту я взволнованъ, и мнѣ лучше всего удалиться къ себѣ въ комнату.

Съ этими словами онъ оставилъ своего друга, немало изумленнаго тѣмъ, что письмо отъ какого-нибудь цыгана могло до такой степени встревожить такого человѣка, какъ де Во. Онъ зналъ, что де Во не легковѣренъ и не поддается впечатлѣнію первой минуты; въ настоящемъ случаѣ было однако же очевидно, что Эдварда поразили тревожныя, неожиданныя вѣсти, и что они должны быть вѣроятны, чтобы произвести на него такое впечатлѣніе. Но что такія важныя новости получены отъ цыгана, отъ человѣка, не стоящаго по своему званію ни въ какихъ связяхъ съ де Во, это показалось Маннерсу очень странно. Онъ удивлялся этому событію и безпокоился о другѣ.

Очень непріятно, когда два чувства играютъ нашимъ вниманіемъ какъ мячомъ или упорно оспариваютъ его другъ у друга. Въ такомъ случаѣ лучше всего поступить съ ними какъ поступаютъ съ дѣтьми, любящими спорить: запереть ихъ вмѣстѣ и дать имъ волю порѣшить свой споръ, какъ сами знаютъ. Такъ и рѣшился Маннерсъ; онъ вышелъ изъ залы и отправился прямо въ библіотеку.

Дальнѣйшее неважно. Читатель, вѣроятно, гораздо больше интересуется теперь Эдвардомъ, и потому мы проведемъ его тихонько по лѣстницѣ въ его комнату, положимъ руку его на сердце, отдернемъ занавѣсъ, и покажемъ что тамъ происходитъ. Прежде не мѣшаетъ, однакоже, заглянуть въ лежащее на столѣ письмо. Де Во опустилъ голову на лѣвую руку, а правая прикрываетъ отчасти роковую бумагу. Если намъ удастся выдернуть ее потихоньку изъ подъ его пальцевъ, пока онъ закрылъ глаза и погрузился въ размышленіе, то мы прочтемъ слѣдующее:

«Капитану Эдварду де Во». — Замѣтьте, что начало письма было отлично отъ адреса, на которомъ стояло: «его благородію капитану Де Во», тогда-какъ самое письмо начиналось просто, слонами: «капитану де Во».

Эта разница можетъ показаться неважною; но въ настоящемъ случаѣ, если взять до вниманіе содержаніе письма; она была многозначительна. Вотъ письмо:

"Капитану Эдварду де Во. Сэръ!

"Я не буду оправдываться въ томъ, что обращаюсь къ вамъ съ этимъ письмомъ: я имѣю на это право. Вы сами согласитесь съ этимъ, какъ сильно оно васъ ни огорчитъ. Слышно, что вы собираетесь соединить судьбу вашу съ судьбою молодой, богатой и знатной дѣвушки. Весьма возможно, что взаимная любовь содѣлаетъ этотъ союзъ счастливымъ; но, считая васъ за честнаго человѣка, я увѣренъ, что вы не захотите завлечь ее въ этотъ союзъ ожиданіями, которыя не только сомнительны, но тщетны. По этому вы должны узнать, въ какомъ положеніи вы находитесь, и я не колеблюсь сообщить вамъ, что вы не имѣете никакого основанія расчитывать на титло и имѣніе вашего отца.

Женившись на миссъ де Во, вы сдѣлаете ее не болѣе какъ капитаншей, а все, чего вы ожидаете отъ вашего отца, достанется, по всей вѣроятности, другому. Вы заключите изъ этого, — въ мірѣ, наполненномъ негодяями, невольно дѣлаешься подозрительнымъ, — вы заключите, говорю я, что письмо это написано кѣмъ-нибудь имѣющимъ несправедливыя притязанія на ваше законное наслѣдство, или какимъ-нибудь отринутымъ искателемъ руки вашей невѣсты, или наконецъ какимъ-нибудь завистникомъ чужого счастія. Вы ошибаетесь. Пишущій эти строки обязанъ кое-чѣмъ сдѣланнымъ для него вашей фамиліей, а еще болѣе тѣмъ, что хотѣлъ для него сдѣлать вашъ дѣдъ. Вы, можетъ быть, слыхали эту исторію, и въ такомъ случаѣ тѣмъ скорѣе повѣрите моимъ словамъ; если же не слыхали, то во всякомъ случаѣ можете удостовѣриться въ ихъ истинѣ: рѣшитесь распросить объ этомъ отца или, если хотите, выслушайте отъ меня доказательства, которыя не оставятъ въ васъ никакого сомнѣнія; приходите одни въ цыганскій таборъ на Морнейское поле сегодня вечеромъ или по-раньше завтра утромъ и спросите

Фарольда".

Во всякомъ другомъ случаѣ де Во свернулъ бы эту бумагу въ какую-нибудь причудливую витушку, бросилъ бы ее въ огонь и забылъ бы о ней и думать. Но были обстоятельства, которыя, независимо отъ самого письма, придавали ему важное значеніе. Эдвардъ де Во помнилъ еще довольно смутно о черноглазой, прекрасной женщинѣ, которую звалъ, будучи ребенкомъ, матерью; но съ извѣстнаго періода его жизни она вдругъ исчезаетъ изъ его воспоминаній, и онъ не слышитъ о ней съ тѣхъ поръ ни слова. Онъ слылъ, правда, за законнаго сына лорда Дьюри и пользовался его правами въ обществѣ и своемъ семействѣ. Но почему же не видѣлъ онъ портрета своей матери между портретами предковъ и рядомъ съ портретомъ отца, на которомъ онъ изображенъ мужчиною лѣтъ въ сорокъ пять? отчего то онъ ни разу не слышалъ, чтобы говорили о брильянтахъ его матери, когда такъ часто упоминали о брильянтахъ баронессъ, ея предшественницъ? почему тётка его, мистриссъ Фальклендъ, какъ могъ онъ заключить изъ многихъ обстоятельствъ, никогда не видала его матери? почему отецъ никогда не произносилъ при немъ ея имени? Все это не разъ поражало его своею странностью, и тысяча другихъ, болѣе мелкихъ обстоятельствъ, которыхъ нельзя здѣсь перечесть, доказывала ему, что тутъ кроется какая-то семейная тайна. Это часто его безпокоило. Но со времени его возвращенія на родину случилось еще кое-что: въ спорѣ за полковника Маннерса отецъ его проронилъ два-три словечка, пробудившія въ немъ подозрѣніе, которое онъ удалилъ въ ту же минуту. Теперь оно явилось страшнымъ подтвержденіемъ полученной вѣсти. Лордъ Дьюри сказалъ, что одно слово можетъ лишить его наслѣдства. Это не потревожило его въ то время; онъ зналъ вспыльчивость отца, зналъ, что сопротивленіе способно вызвать его на самыя, отчаянныя рѣчи и дѣла, онъ подумалъ, что это пустая угроза, слѣдствіе его непокорности и сопротивленія. Теперь эта угроза воскресла во всей своей силѣ, и Эдвардъ спрашивалъ самого себя, что могли бы значить подобныя слова, если бы онъ былъ законнымъ сыномъ лорда? Имѣніе лорда должно было, по закону, перейти къ наслѣднику мужескаго пола, и кромѣ него не было другого наслѣдника; если онъ законный сынъ лорда Дьюри, то никакая власть въ цѣломъ мірѣ не могла лишить его земель его предковъ. Отецъ, котораго прочили въ законовѣды прежде нежели онъ наслѣдовалъ санъ лорда, сказалъ ему, что одно слово можетъ лишить его всѣхъ правъ. Неизвѣстный повторяетъ ему теперь тоже самое, и притомъ гораздо яснѣе. Всѣ эти воспоминанія превратили его догадки въ ужасную достовѣрность.

Эдвардъ склонилъ голову на руки и закрылъ глаза отъ чувства своего униженія. Передъ нимъ разверзся не одинъ источникъ скорби: куда ни обращался онъ мысленно, отовсюду лилась въ его чашу новая отрава. Если онъ гордился чѣмъ-нибудь въ этомъ мірѣ, — и въ этомъ отношенія гордость его, хотя и обузданная благороднымъ сердцемъ, была велика, — если онъ, говорю я, гордился чѣмъ-нибудь въ этомъ мірѣ, такъ несомнѣннымъ происхожденіемъ своимъ отъ тринадцати поколѣній благородныхъ предковъ. Съ самого дѣтства находилъ онъ наслажденіе припоминать исторію каждаго изъ нихъ и убѣждаться въ томъ, что всѣ они, отъ родоначальника до отца его и оправдали свое положеніе въ свѣтѣ. Онъ извлекъ изъ своего благороднаго происхожденія нравственное поученіе, которое всегда слѣдовало бы изъ него извлекать, и положилъ въ свою очередь оправдать свое титло достойными его дѣлами и завѣщать своимъ дѣтямъ сокровище доблести, какъ наслѣдіе, не растраченное подъ его управленіемъ. Онъ зналъ, что, по словамъ великаго Канта, «санъ есть штемпель гинеи, а самъ человѣкъ — ея золото», и чувствовалъ, что зваться благороднымъ, не будучи благороднымъ въ душѣ, все равно, что чеканить дорогую монету изъ дурного металла и пускать въ оборотъ фальшивыя деньги.

Теперь все было кончено. Теперь ему не на кого было оглянуться въ прошедшемъ: законъ разсѣкалъ цѣпь союза между нимъ и его предками. Не было у него больше гордаго имени, которое онъ долженъ поддерживать благородствомъ своихъ поступковъ; онъ незаконный сынъ, присвоившій себѣ чужое имя и чужой санъ. Его благороднѣйшія намѣренія, обширнѣйшіе планы рушились, и съ ними сокрушилось его сердце.

Но это еще не все: теперь онъ сдѣлался нищимъ! Помѣстья отца его переходили къ тому, къ кому перейдетъ, его титло, и хотя отецъ его велъ жизнь уединенную, однако же, де Во зналъ, что великолѣпіе, какимъ окружалъ онъ свое одиночество, не позволило ему скопить много денегъ. Итакъ, съ этой стороны новая бѣда. Привыкшій къ довольству, спокойствію и даже избытку, не знавшій заботъ о грязномъ золотѣ, недостатокъ котораго подавилъ не одну благородную душу, обезкрылилъ не одну великую мысль, Эдвардъ жилъ, не испытавши тягчайшаго бремени жизни. Онъ не привыкъ ни мотать, ни бросать деньги на пустяки: это было не въ его натурѣ; но онъ привыкъ великодушно помогать другимъ, — а теперь онъ будетъ принужденъ расчитывать каждую издержку, взвѣшивать каждую гинею, смотрѣть на деньги совершенно съ новой точки зрѣнія, избрать ихъ постояннымъ предметомъ своихъ мыслей. Онъ чувствовалъ, что духъ его, какъ путникъ въ странѣ лиллипутовъ, принужденъ будетъ ежеминутно падать, опутанный петлями мелкихъ заботъ. Спокойная жизнь кончалась, а съ нею кончалось великодушіе.

Въ горькой чашѣ были, однако же, капли еще горче этихъ. Душа человѣка съ невольною любовью льнетъ къ образу матери. Это первая, сладкая, глубокая мысль, которая врѣзывается въ сердце ребенка, еще мягкое и сильно воспріимчивое; все позднѣйшія чувства въ сравненіи съ нимъ легки и поверхностны. Не знаю даже, не смотритъ ли человѣкъ и подъ старость на это чувство, какъ на лучшее, что испыталъ онъ въ своей жизни. Страсти и своенравіе могутъ насъ отвлечь далеко отъ предмета дѣтской любви, — даже заставляютъ насъ иногда наносить раны сердцу матери, поступать противъ ея желанія, нарушать ея приказы, — пробуждаютъ въ васъ досаду на ея совѣты или противорѣчіе; но когда смерть сомкнула ея предостерегающія уста, и въ душѣ нашей осталось только мирное воспоминаніе о ея добродѣтеляхъ и благодѣяніяхъ, тогда любовь, какъ цвѣтокъ притянутый къ землѣ налетѣвшимъ вихремъ, снова возноситъ свою голову и улыбается сквозь слезы. Эти воспоминанія наполняютъ душу теплымъ чувствомъ, и если даже преждевременность утраты заставляетъ молчать нашу намять, то ея мѣсто занимаетъ воображеніе и обвиваетъ образъ усопшей матери гирляндою красоты и добродѣтели, бывшихъ, какъ мы въ томъ увѣрены, ея удѣломъ. Такъ было и съ де Во: онъ помнилъ еще лицо, казавшееся ему очень красивымъ, и нѣсколько ласковыхъ словъ, сказанныхъ тою, которую онъ считалъ своею матерью. Но въ вображеніи своемъ онъ сдѣлалъ ее символомъ доброты, любви и доблести; теперь же онъ принужденъ былъ видѣть въ ней существо падшее, символъ стыда и униженія. Какое могъ онъ питать къ ней чувство?

Ужасна, ужасна мысль, что свѣтъ присваиваетъ себѣ страшное право Всевидящаго и Всемогущаго. — право наказывать дѣтей за грѣхи родителей и взваливать на невиннаго болѣе нежели часть наказанія виновныхъ. Де Во чувствовалъ, однако же, что это такъ; онъ чувствовалъ, что его ожидаютъ не только презрительныя улыбки или еще болѣе презрительное невниманіе, а, что еще хуже, ядовитое сострадааіе и злобныя сожалѣнія, вызваныя его паденіемъ, притворныя чувства тѣхъ, которые сами всегда готовы давить своего ближняго.

Все это было горько, очень горько, но было и еще кое-что горче этого. Де Во былъ, какъ намъ извѣстно, помолвленъ на прекрасной, благородной дѣвушкѣ; его связывало съ нею не только равенство состояній и званія, но и взаимная привязанность съ дѣтскихъ лѣтъ. Они привыкли видѣть въ перспективѣ грядущаго бракъ, который обезпечитъ ихъ счастье талисманъ, который удалитъ отъ домашняго крова ихъ все злое и горькое. Де Во питалъ эту надежду еще живѣе, нежели она. Онъ любитъ Маріанну страстно, глубоко. Въ отношеніи къ ней сердце его было все огонь и энергія, и если онъ и сомнѣвался иногда, любитъ ли и она его также пламенно, какъ онъ ее, то по крайней-мѣрѣ былъ увѣренъ, что она любитъ его сколько способна любить. Жень сватьбы былъ уже назначенъ, подвѣнечное платье готово; будущая жизнь еще не дальше, какъ въ сегодняшнемъ разговорѣ раскинулась передъ ними такъ ясно, и, сходя съ лошади, Эдвардъ также мало сомнѣвался въ томъ, что черезъ три недѣли Маріанна будетъ его женою, какъ въ своемъ существованіи.

Что чувствовалъ онъ теперь, — теперь, когда положеніе его измѣнилось во всѣхъ отношеніяхъ, когда онъ лишился званія и богатства, и чувствовалъ, что не имѣетъ права требовать отъ Маріанны исполненія слова, даннаго при совсѣмъ другихъ обстоятельствахъ, слова, противъ исполненія котораго повстанутъ всѣ ея родственники, какъ скоро узнаютъ его положеніе? Онъ чувствовалъ, что не имѣетъ никакого права на руку Маріанны, воображенію его представилась черная картина безвозвратной утраты любимаго существа. И эта картина являлась ему не смутной, далекой возможностью, но несомнѣнною достовѣрностью. Ему казалось, что Маріанна для него уже потеряна и счастье его рушилось. Онъ воображалъ себѣ даже, что къ сожалѣнію, въ которомъ она не можетъ ему отказать, примѣшается частица презрѣнія. Маріанна была такъ чиста! Онъ мучилъ себя мыслію, что отвращеніе, которое пробудитъ въ ней проступокъ его матери, отразится отчасти и на немъ. «Она будетъ смотрѣть на меня, какъ на дитя грѣха» — думалъ онъ — «она увидитъ во мнѣ плодъ преступленія, и ей нетрудно отъ меня отказаться. Она такъ благоразумна, она всегда готова исполнять свой долгъ, и ей легко будетъ забыть Эдварда де Во. Будь она натура пламенная, способная поставить всю свою будущность за одну карту, я могъ бы еще надѣяться, что она отъ меня не откажется. Но этого нечего и ожидать. Она послушается голоса обиходнаго благоразумія и откажется отъ союза, противъ котораго заговорятъ всѣ ея родные».

«Бѣдная Маріанна! женихъ ея умѣлъ терзать себя даже ея достоинствами! Цѣлый часъ провелъ онъ въ мрачномъ молчаніи. Потомъ въ душѣ его блеснула слабая надежда. Онъ подумалъ, что придалъ, можетъ быть, письму слишкомъ много важности. Онъ прочелъ его еще разъ со всѣмъ вниманіемъ, — и это чтеніе только усилило первое его впечатлѣніе.

— А все-таки это можетъ быть ложь или заблужденіе, подумалъ онъ, — и въ ту же минуту ему вспали на умъ и слова отца, и все, что казалось ему страннымъ въ судьбѣ матери. — И онъ снова предался отчаянью.

Что теперь дѣлать? сомнѣнія держали его въ нерѣшимости, не пробуждая въ немъ надежды. При другихъ обстоятельствахъ, оно недолго вынесъ бы это положеніе; но отношенія его къ Маріаннѣ требовали разрѣшенія всѣхъ сомнѣній. Ужасно было, однако же, собственною рукою сорвать покровъ съ препятствій къ браку, собственною рукою разрушить свое счастье. Ему приходило на мысль предоставить все судьбѣ, не вѣрить письму и жениться на Маріаннѣ, чтобы по-крайней-мѣрѣ обезпечить себѣ обладаніе ея рукою, прежде нежели лишится онъ прочаго. Во эта мысль являлась ему только какъ нѣчто возможное для другихъ, но не для него. Эта мысль не оставила въ немъ по себѣ и слѣда. Изслѣдовать дѣло, сообщить результатъ кому слѣдуетъ и потомъ занять то мѣсто, которое укажетъ ему его положеніе, — вотъ на что онъ рѣшился. Онъ не забылъ, что въ исторіи, которую онъ собирался развѣдать, могутъ быть обстоятельства, которыя должно скрыть отъ людей, изъ уваженія къ чувствамъ отца или другихъ лицъ. Но Маріаннѣ надо было сообщить все; ее это касалось слишкомъ близко, и ее нельзя было оставить въ невѣдѣніи на счетъ того, отъ чего зависѣло все ея будущее счастіе. Де Во положилъ разсказать ей все самъ, зная, что нѣсколько пояснительныхъ словъ или ловкій оборотъ фразы можетъ совершенно исказить настоящій смыслъ исторіи. „Не довѣрю этого никакому другу, думалъ онъ; — и въ чемъ бы ни состояла истина, Маріанна узнаетъ ее отъ меня“.

Теперь слѣдовало рѣшить, какъ приступить къ изслѣдованію. Въ письмѣ было указано два способа; но отъ перваго изъ нихъ, т. е. отъ объясненія по этому предмету съ отцомъ, его неотразимо что-то отталкивало. Де Во, какъ и всѣ мужчины, былъ одаренъ больше физическимъ, нежели нравственнымъ мужествомъ; онъ страшился раздражительности и гнѣва отца и не желалъ вступить съ нимъ въ объясненіе, которое могло повести къ сильной вспышкѣ. Кромѣ того онъ боялся и за себя; боялся, что разговоръ съ раздраженнымъ старикомъ заставитъ его забыться и произвести слова, которыхъ не загладитъ никакое раскаяніе. Если же опасенія его окажутся безъ основанія, то отецъ будетъ въ-правѣ принять все это за личное оскорбленіе. Какъ спросятъ его, не выдалъ ли онъ незаконнаго сына своего за законнаго, и не посваталъ ли его на наслѣдницѣ богатаго имѣнія какъ наслѣдника значительныхъ земель и сана?

Де Во могъ думать, что все это не внѣ круга возможнаго, могъ даже предполагать, что въ этомъ случаѣ отца руководила не корысть и не грязные расчеты, которые съ перваго взгляда кажутся единственными побудительными причинами къ такому поступку. Могли встрѣтиться обстоятельства, которыя заставили его выдать сожительство свое съ его матерью за законный бракъ; онъ могъ это сдѣлать щадя ея чувства, ради своего имени. Эдвардъ де Во зналъ, что если отецъ его сказалъ разъ что-нибудь подобное, выдалъ его за законнаго сына, то гордость заставитъ его молчать до тѣхъ поръ, пока изслѣдованіе истины сдѣлается почти невозможнымъ, и обманъ является въ такомъ случаѣ слѣдствіемъ не столько обдуманной хитрости, сколько высокомѣрной скромности.

Де Во чувствовалъ однако же, что прежде нежели прямо выскажетъ свои подозрѣнія отцу, онъ долженъ получить яснѣйшія доказательства, которыя оправдали бы его догадки. Собравши же необходимыя свѣдѣнія, можно будетъ сообщить все это лорду Дьюри письменно, и такимъ образомъ избѣжать тяжелаго столкновенія, неизбѣжнаго при изустномъ объясненіи. Если же окажется, что доказательства ничтожны, или что сообщившій ему извѣстіе человѣкъ подозрительный, или наконецъ, что все это клевета изъ корыстныхъ видовъ, то онъ можетъ сообщить этотъ случай отцу какъ вещь, которая требуетъ преслѣдованія и наказанія за распространеніе ложныхъ слуховъ.

Онъ рѣшился отыскать самого цыгана, и ему оставалось только обдумать, итти ли къ нему одному, или пригласятъ съ собой Maннерса. Онъ испугался, однако же, этой мысли, потому, что въ такомъ случаѣ долженъ бы былъ сообщить своему другу всѣ унизительныя для него догадки и даже открыть чужую тайну, на что онъ не считалъ себя въ-правѣ. Въ письмѣ приглашала его притти одного, и тонъ письма говорилъ за честность писавшаго и за дѣйствительность сообщеннаго имъ факта. Эдварду помнилось даже, что онъ слышалъ имя Фарольда отъ своей тетки и оно сплеталось какъ-то съ ихъ фамильною исторіей; обстоятельство, что писавшій самъ предлагалъ ему обратиться къ отцу, доказывало, по-видимому, что онъ во имѣетъ никакой дурной личной цѣли, и вдобавокъ де Во былъ человѣкъ нетрусливаго десятка, и, будучи убѣжденъ, что Маннерсъ ничего не знаетъ о содержаніи письма, онъ рѣшился итти одинъ и развѣдать это дѣло какъ можно подробнѣе.

Слѣдующій вопросъ, предложенный имъ своему сердцу, состоялъ вотъ и чемъ: „какъ вести мнѣ себя между тѣмъ съ Маріанной? Черезъ нѣсколько часовъ отношенія наши можетъ быть измѣнятся“, и я уже не буду имѣть права обращаться съ нею какъ женихъ съ невѣстой. Если я измѣню мое съ нею обращеніе, она можетъ подумать, что любовь моя охладѣла. Чтожь! это облегчитъ переходъ; перемѣна отношеній неизбѣжна, и легче будетъ дойти до нея постепенно.»

Но въ ту же почти минуту мысли его приняли другой оборотъ, и онъ спросилъ себя, по какому праву заставитъ онъ ея пережить лишнюю горькую минуту. Отвѣтъ не замедлялъ: "нѣтъ, нѣтъ! это жестоко; поступи я такимъ образомъ, поведеніе мое станется необъяснено, если все это окажется ложью. И опять, съ другой, стороны, если она узнаетъ впослѣдствіи времени, что я зналъ мое положеніе, не обвинитъ ли она меня за тяо что я обращался съ нею какъ съ невѣстой, зная, что не могу быть ея мужемъ?

Что тутъ было дѣлать? Де Во попалъ, по старинному схоластическому выраженію, между рогъ дилеммы, и мы должны на минуту остановиться и разсмотрѣть до какой степени вѣрно понималъ онъ его дѣло. Удивительно, истинно удивительно, какъ умѣетъ человѣкъ обманывать самого себя! споритъ самъ съ собою о какомъ-нибудь вопросѣ битый часъ, притворяется, что сталъ втупикъ, спрашиваетъ себя, что ему дѣлать, а между тѣмъ уже съ самого начала умствованія внутренно рѣшился, какъ поступить, и прибѣгаетъ къ логикѣ и анализу единственно съ цѣлью привести свой разсудокъ, или чувство долга, или совѣсть, или вообще какое-нибудь олицетворенное свойство души, на которыя парламентъ людскихъ страстей любитъ смотрѣть какъ на зрителей, на публику.

Въ то мгновеніе, когда въ головѣ Эдварда шевельнулась мысль сдѣлать Маннерса повѣреннымъ своей тайны, онъ рѣшился внутренно выбрать для этой роля Маріанну. Ея судьба была въ нѣкоторомъ смыслѣ связана съ его судьбою: въ любви ея не было никакого сомнѣнія, въ искренности ея онъ тоже никогда не сомнѣвался; слѣдовательно, ей долженъ онъ былъ довѣрять больше, нежели кому-нибудь. Но передъ нимъ мелькнула въ то время фраза о безразсудствѣ довѣренности къ женщинѣ, читанная или слышанная имъ гдѣ-то, и приняла среди тумана его воспоминаній такой чудовищный видъ и размѣры, что онъ побоялся сознаться въ своемъ намѣреніи и пошелъ во окольной дорогѣ умствованій, чтобы доказать себѣ, что ему не остается другого средства, какъ открыть все Маріаннѣ.

Остальное не представило для него уже никакихъ затрудненій; рѣшивши, какъ себя вести, онъ почувствовалъ, что внушенное любовью было внушаемо и благоразуміемъ. Письмо относилось собственно къ союзу его съ Маріанной; слѣдовательно, дѣло касалось ея ближе всѣхъ, и отъ ея рѣшенія зависѣла общая ихъ участь. Де Во не опасался, чтобы потеря имѣнія могла имѣть вліяніе на Маріанну; онъ не могъ бы ее полюбить, предполагая это возможнымъ. Но онъ опасался, что пятно, лежащее на его происхожденіи, измѣнитъ ея чувства, а совѣты родныхъ отклонятъ ее отъ согласія на бракъ. Между тѣмъ онъ чувствовалъ, что, высказавши ей все сейчасъ же, онъ будетъ имѣть хоть какое-нибудь право на продолженіе ея любви и уваженія.

Такимъ образомъ все укрѣпляло его въ этомъ рѣшенія. Исполненіе требовало, однако же, осторожности. Надо было постараться не испугать и не огорчитъ ея и вмѣстѣ съ тѣмъ, разсказать ей все откровенно и ясно. Надо было убѣдиться въ неизмѣнности своей любви и предоставить на ея волю рѣшеніе своей участи. Онъ положилъ переговорить съ Маріанной сейчасъ же. На это требовалось время, и такъ-какъ было уже поздно, то онъ принужденъ былъ отложить свиданіе съ цыганомъ до слѣдующаго утра. Ему оставалось только позаботиться о томъ, чтобы притти нѣсколько въ себя и обдумать, какъ сообщать извѣстіе Маріаннѣ такимъ образомъ, чтобы огорчить ее какъ можно меньше и вмѣстѣ съ тѣмъ, не оставить въ ней сомнѣнія насчетъ его довѣрія и любви.

Обдумавши все это, онъ всталъ и пошелъ отъискивать Маріанну.

ГЛАВА IX.

Де Во успокоился, сколько могъ. Такъ-какъ онъ не имѣлъ счастья обладать лицомъ съ общимъ выраженіемъ веселости и счастья, то остатокъ мрачной заботы, отражавшійся еще въ его чертахъ, не обратилъ за себя ничьего особеннаго вниманія. Онъ вышелъ въ гостиную. Тутъ были: мистриссъ Фальклендъ, Изидора и Маннерсъ, и только полковникъ замѣтилъ, что волненіе отъ письма цыгана прошло въ Эдвардѣ еще не совсѣмъ.

— Гдѣ Маріанна? спросилъ, вошедши, Эдвардъ, можетъ быть не совсѣмъ недовольный тѣмъ, что не засталъ ея вмѣстѣ съ другими: — а гдѣ Маріанна? не знаете ли вы, Изидора?

— Я оставила ее за рисункомъ въ маленькомъ салонѣ на томъ концѣ дома, отвѣчала Изидора: — но съ тѣхъ поръ прошло уже около часа, Эдвардъ, и если она ждала, что какой-нибудь веселый рыцарь или странствующій трубадуръ придать развеселитъ ее своей gaie science или своимъ bien dire, то, вѣрно, уже потеряла надежду и оставила свое уединеніе.

Де Во горько улыбнулся, вспомнивши, какъ невесело провелъ онъ этотъ часъ. Онъ вышелъ изъ комнаты и отправился по коридорамъ, которые такъ часто пробѣгалъ въ веселомъ настроеніи духа спѣша съ какой-нибудь пріятной вѣстью именно къ той, къ которой шелъ теперь съ тяжелымъ, разтерзаннымъ сердцемъ. Маріанна была еще тамъ и, хотя, можетъ быть, и думала, что де Во могъ бы притти къ ней и раньше, однако же приняла его, какъ умная дѣвушка, съ такою привѣтливою улыбкой, что, казалось, въ душѣ ея нѣтъ и тѣни упрека. И она осталась очень довольна тѣмъ, что поступила такимъ образомъ: отъ нея не скрылось печальное выраженіе лица Эдварда, и она поняла, что на какое бы занятіе ни промѣнялъ онъ въ этотъ часъ ея бесѣду, оно не было для него весело и пріятно.

— Посмотрите на этотъ рисунокъ, Эдвардъ, сказала она, когда онъ вошелъ: — какъ вамъ кажется; грустенъ ли этотъ пустынникъ на горѣ?

— Меньше, нежели я, душа моя, отвѣчалъ Эдвардъ, глядя черезъ ея плечо, но не видя ни одной черточки на бумагѣ.

— Что же такое? отчего вы такъ печальны? спросила она и оглянулась прочесть отвѣтъ у него на лицѣ, прежде нежели онъ произнесетъ его устами. Я больше нежели кто-нибудь имѣю права спрашивать васъ о причинѣ вашей грусти.

— Конечно, Маріанна, конечно, отвѣчалъ де Во; — я собственно затѣмъ и пришелъ чтобы подѣлиться съ вами горемъ, хоть это для меня и тяжело; пойдемте, сядемъ на софу къ окну; я разскажу вамъ все.

Онъ взялъ ее за руку и подвелъ къ окну, выходившему въ паркъ. Какъ ни кажется это странно, а между тѣмъ дѣйствительно въ иномъ положеніи легче бываетъ сообщить непріятное извѣстіе, нежели въ другомъ.

Маріанна испугалась и встревожилась. Но она никогда не выказывала своего волненія, если могла его скрыть, и теперь желала какъ можно скорѣе узнать, въ чемъ дѣло.

— Что-нибудь да случилось, и очень недавно, сказала она: потому-что еще по-утру на прогулкѣ вы были очень веселы. Можетъ бытъ какія-нибудь непріятныя вѣсти отъ отца?

— Нѣтъ, душа моя! отвѣчалъ онъ: — отъ него ни слова. Но зато отъ другого получены очень непріятныя вѣсти. Впрочемъ, вотъ это письмо объяснитъ вамъ дѣло лучше всякихъ словъ.

Онъ показалъ ей письмо цыгана. Маріанна взяла его и прочла его. Но такъ-какъ ей не были извѣстны обстоятельства, подтверждавшія въ глазахъ Эдварда содержаніе этого письма то она и не увидѣла въ немъ особенной важности. Она возвратила его Эдварду и спросила, улыбаясь:

— И это васъ огорчило? да вѣдь это, очевидно, все вздоръ. Если бы этотъ дуракъ, который два года тому назадъ такъ мнѣ надоѣдалъ, не былъ теперь далеко отсюда, я подумала бы, что это онъ хочетъ васъ помучить. Повѣрьте, это чьи-нибудь штуки, чтобы нарушить наше счастье. Какія у насъ отношенія съ цыганами, Эдвардъ? и почему какому-нибудь цыгану знать подробности нашей жизни, если его не научилъ кто-нибудь другой. Если бы эти свѣдѣнія получилъ человѣкъ вашего сословія, онъ высказалъ бы ихъ самъ, а не черезъ цыгана.

— Вы умозаключаете хорошо, Маріанна, возразилъ до Ве: — и мнѣ хотѣлось бы, чтобы это было такъ. Но я долженъ сказать вамъ, что кое-какія обстоятельства подтверждаютъ сказанное въ этомъ письмѣ.

Маріанна слегка поблѣднѣла.

— Разскажите, сказала она: — разскажите мнѣ все. Я увѣрена, что вы ничего отъ меня не скроете.

— Разумѣется, ничего, отвѣчалъ онъ: — я затѣмъ и пришелъ, чтобы подробно сообщить вамъ мои мысли на счетъ этого письма. Любовь и отношенія наши даютъ вамъ полное право на мою откровенность. Знайте же, душа моя, что не дальше какъ вчера по-утру отецъ мой проронилъ нѣсколько словъ, подтверждающихъ сказанное въ этомъ письмѣ. Раздраженный ссорою съ Маннерсомъ и моимъ взглядомъ на этотъ случай, онъ сказалъ, что одно слово можетъ лишить меня наслѣдства.

— Въ самомъ дѣлѣ? сказала Маріанна задумчиво. — Въ-самомъ-дѣлѣ?

Но въ ту же минуту она прибавила:

— Нѣтъ, нѣтъ, Эдвардъ, это было сказано въ минуту гнѣва, безъ всякаго основанія. Отецъ вашъ, а мой дядя, не называлъ бы васъ, говоря о нашемъ бракѣ, наслѣдникомъ его сана и имѣній, если бы это не было такъ.

— А между тѣмъ это письмо и вчерашнія слова его доказываютъ противное, сказалъ де Во. — Не разъ въ минуту страсти люди высказывали истину, которую скрывали цѣлые годы, и которую готовы бы воротить цѣною жизни. Кромѣ того, мнѣ помнится, что я слышалъ уже имя этого Фарольда. Не разсказывала ли вамъ тетушка о цыганскомъ мальчикѣ, котораго хотѣлъ воспитать дѣдъ мой?

— Нѣтъ, нѣтъ, тетушка этого не говорила, сказала Маріанва. — Она была еще ребенкомъ, когда все это случилось. Объ этомъ цыганѣ разсказывала вамъ, когда мы были еще дѣтьми, ключница мистриссъ Динкинсонъ. И его, дѣйствительно, кажется, звали Фарольдомъ. Она описывала его красивымъ, но буйнымъ мальчикомъ,

— Видите, Маріанна, сказалъ де Во съ мрачною улыбкою: — все это ладится одно съ другимъ. Слова отца моего подтверждаютъ сказанное цыганомъ, а то, что мы знаемъ о цыганѣ, доказываетъ, что онъ знаетъ нашу фамильную исторію,

Маріанна задумалась.

— Это странно, сказала она наконецъ. — Я думаю, тутъ есть какое-нибудь основаніе. Только я не понимаю: если помѣстья вашего отца переходятъ по наслѣдству за титломъ, то кто же можетъ васъ лишить ихъ? Если титло достается сыну, то оно принадлежитъ вамъ; а если бы оно переходило къ женскому колѣну, то досталось бы мнѣ, что выходитъ одно и тоже. Если вы, какъ мнѣ кажется, вѣрите этой исторіи, объясните мнѣ это.

Эдвардъ запнулся. Онъ и не думалъ входить въ такой подробный разборъ. Онъ предполагалъ, что когда онъ укажетъ Маріаннѣ на вѣроятность потери титла и владѣній Дьюри, она сама выведетъ изъ этого естественное заключеніе. Вопросъ ея его озадачилъ; онъ готовъ былъ запечатать себѣ ротъ, чтобы не говорить о паденіи матери, и хотя чувствовалъ себя обязаннымъ высказать Маріаннѣ все безъ малѣйшей утайки, однако же, не рѣшился сообщить ей горькой догадки, пока она не превратится для него въ достовѣрность.

Маріанна увидѣла, что онъ колеблется, и, устремивши на его лицо свои прекрасные глаза, сказала:

— Эдвардъ! Вы обѣщали сказать мнѣ все; вы должны сказать мнѣ не только все, что знаете, но и все, что думаете.

Де Во не могъ противиться.

— Извольте, отвѣчалъ онъ; — хотя это ужасно, ужасно. Не знаю, право, какъ сказать вамъ. Видѣли вы когда-нибудь мою мать?

— Нѣтъ, Эдвардъ. Но къ чему это?

— И не разсказывала вамъ про нее тетушка? продолжалъ де Во, не отвѣчая на ея вопросъ.

— Позвольте… кажется, разсказывала, сказала Маріанна. — Однако же, нѣтъ не помню… нѣтъ, не разсказывала.

— И отецъ мой не разсказывалъ? спросилъ де Во.

— Тоже нѣтъ, отвѣчала Маріанна.

— Слѣдовательно…. сказалъ де Во — и вдругъ остановился, устремивши взоръ на Маріанну.

Яркій румянецъ въ ту же минуту вспыхнулъ на ея лицѣ и разлился по щекамъ и шеѣ благороднымъ стыдомъ, — румянецъ, который вспыхиваетъ на лицѣ каждой чистой, невинной женщины, когда при ней говорятъ о паденіи другой.

Де Во поблѣднѣлъ, когда замѣтилъ, что Маріанна поняла его мысль. Стыдливый румянецъ ея опалилъ рану его сердца. Все, что можетъ пробудить въ груди женщины ненависть къ грѣху и состраданіе къ падшему, близкое къ презрѣнію, — все это прочелъ — такъ казалось ему — Эдвардъ въ румянцѣ Маріанны.

Собравшись черезъ минуту съ силами, онъ сказалъ, вскакивая съ софы:

— Маріанна! Теперь я высказалъ вамъ все, даже задушевнѣйшія мои мысли. Мнѣ остается прибавить только одно слово. Три года тому назадъ, вы согласились отдать мнѣ вашу руку, и всѣ родственники ваши одобрили вашъ будущій союзъ. Но тогда я былъ наслѣдникомъ одного изъ древнѣйшихъ баронствъ Англіи, съ двадцатью тысячами фунтовъ годового дохода. Теперь все это измѣнилось, и если сказанное въ этомъ письмѣ, также какъ и мои собственныя догадки, справедливы, такъ я теперь безвѣстный, незаконнорожденный нищій, не имѣющій ни на что въ мірѣ правъ, исключая моей шпаги и чести. При такихъ обстоятельствахъ, — хотя я буду любить васъ до конца жизни и вспоминать о васъ каждую минуту, — я возвращаю вамъ ваше слово и освобождаю васъ отъ обязательства, которое ваши родственники, конечно, пожелаютъ уничтожить.

Онъ говорилъ спокойно, тихо и внятно;, но смертельная блѣдность доказывала, что онъ тронутъ до глубины души. Маріанна устремила на него изъ-подъ черныхъ длинныхъ рѣсницъ свои прекрасные глаза, и губы ея дрожали. Когда онъ замолкъ, она встала съ софы и съ жаромъ, вовсе не сроднымъ ея всегдашнему спокойствію, бросилась ему на шею, сжала его въ своихъ объятіяхъ, прильнула устами къ его щекѣ и оросила его слезами.

— Эдвардъ, Эдвардъ! воскликнула она: — я ваша, вся ваша! Могли ли вы быть столько несправедливы къ Маріаннѣ? Вы возвратили мнѣ мое слово, я возвращаю его вамъ обратно. Что бы ни случилось, я и слышать не хочу о разрывѣ нашего союза. Нѣтъ, нѣтъ, дайте мнѣ говорить, я рѣдко воспламеняюсь, — но теперь я должна говоритъ. Я дала вамъ торжественное слово и считаю его столько же ненарушимымъ, какъ если бы была уже вашею женою. Не только никто другой не будетъ владѣть моею рукою, но, что бы ни скучилось и кто бы ни вздумалъ этому препятствовать, она будетъ отдана вамъ, когда и гдѣ вы захотите.

Говорить ли, какъ горячо прижалъ онъ ее къ сердцу, какъ пламенно благодарилъ ее! А между тѣмъ къ душѣ его было еще сомнѣніе, вполнѣ ли понимаетъ она свое положеніе, и онъ чувствовалъ, что не можетъ взять съ нея слова, пока она не поняла всего вполнѣ. Онъ попросилъ ее подумать и заклиналъ ее не забывать, что онъ теряетъ не только имя и самъ, но даже средства къ безбѣдной жизни.

Но долго сдерживаемыя чувства водились изъ сердца Маріанны неудержимымъ потокомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, Эдвардъ, сказала она, снова садясь на софу, но не отнимая у него руки своей: — нѣтъ, нѣтъ, Эдвардъ! Развѣ я не довольно богата для двоихъ? развѣ моего имѣнія не станетъ не только для нашего довольства, но даже для роскоши? Чего же намъ больше? Развѣ вы думаете, что карета, шестерня лошадей, кучеръ въ золотыхъ галунахъ и три лакея на запяткахъ играли какую-нибудь роль въ моихъ мечтахъ о счастіи?

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ: — но мнѣ больно подумать, что я съ своей стороны не принесу ничего. Вы богаты, и потому тѣмъ необходимѣе, чтобы и я былъ богатъ.

— Полно, полно! прервала его Маріанна.

Но онъ продолжалъ:

— Я буду обязанъ вамъ всѣмъ, Маріанна: любовью, счастьемъ, званіемъ, значеніемъ въ свѣтѣ и имуществомъ!

— И вы, Эдвардъ, вы говорите такъ гордо съ Маріанной де Во? воскликнула она. — Неужели вы не захотите пользоваться никакими благами единственно потому, что ихъ вамъ даетъ Маріанна? Развѣ что мое, то не ваше? Развѣ мы не привыкли къ тому съ самого дѣтства? Не огорчайте меня этимъ, Эдвардъ. Я по-неволѣ должна буду подумать, что вы меня не любите, что вы отказываетесь отъ предлагаемой вамъ руки….

— О, Маріанна, Маріанна! сказалъ онъ, осыпая ея руку поцалуями: — я не захотѣлъ бы ея лишиться и за тысячу міровъ! Огорчить васъ?! Мнѣ больно, что я огорчилъ васъ на минуту, не я счелъ своимъ долгомъ сообщить вамъ все.

— О, это вовсе меня мы огорчаетъ, возразила Маріанна: — меня можетъ огорчить только одно: ваша печаль или мысль, что вы хотите отличать мое отъ вашего. Увѣряю васъ, Эдвардъ, я нигда не чувствовала особеннаго наслажденія бытъ богатой; но теперь я благодарю не только матушку и оставленное мнѣ наслѣдство, но и двоюроднаго дѣда за каждый шиллингъ, скопленный его экономіею. Три тысячи годового дохода, — да вѣдь это царское богатство, Эдвардъ! А не случись денегъ у меня, — чтожь! намъ пришлось бы только обождать нѣсколько лѣтъ, пока вы не нажили бы ихъ въ Индіи, потерявши здоровье, котораго не замѣнитъ ничто на свѣтѣ.

Маріанна де Во явилась во время этого разговора совершенно иною, нежели привыкъ видѣть ее Эдвардъ въ послѣдніе годы. Прекрасные глаза, полные огня и чувства, на устахъ полугрустная и полунѣжная улыбка, въ голосѣ жизнь и симпатія, — вотъ какою помнилъ онъ ее ребенкомъ; но когда она стала подростать и сдѣлалась дѣвушкой, чувства, оживлявшія грудь ея такимъ восторженнымъ жаромъ, утихли, или она подавляла ихъ проявленіе. Теперь она опять явилась прежнею Маріанной, и онъ погрузился въ сладкую думу о прошедшемъ. Онъ сѣлъ на софу возлѣ Маріанны; правая рука его держала ея руку; лѣвою онъ обнялъ ея станъ, глаза его устремились на отдаленную точку пола; онъ молчалъ двѣ или три минуты. Не будь человѣкъ холодной, безчувственной машиной въ родѣ часовъ, мы должны бы измѣрятъ время нашими ощущеніями. Эти двѣ минуты показались Маріаннѣ столѣтіемъ.

— Что же, Эдвардъ? сказала она: — вы все еще несчастны?

— Нѣтъ, душа моя, отвѣчалъ онъ, обративши на нее взоръ, который подтвердилъ его слова: — нѣтъ, душа моя, я счастливъ, такъ счастливъ, что готовъ снова испытать непріятность этой вѣсти, чтобы снова испытать радость, которую доставило мнѣ ваше поведеніе.

— Такъ вы въ немъ сомнѣвалась, Эдвардъ? спросила она почти съ упрекомъ.

Эдвардъ покраснѣлъ и, замялся бы отвѣтомъ, потому-что неумолимая совѣсть, всегда выбирающая вѣрную минуту, чтобы кольнуть насъ почувствительнѣе, строго напомнила ему, что думалъ онъ въ этомъ отношеніи о Маріаннѣ. Но Маріанна избавила его отъ труда отвѣтить на ея вопросъ и продолжала:

— Все равно, Эдвардъ; теперь вы сомнѣваться не можете.

— И не усомнюсь во всю мою жизнь, отвѣчалъ онъ съ жаромъ: — пока, это одно сдѣлало меня такъ счастливымъ.

— А что же еще? спросила она съ нѣкоторымъ удивленіемъ. Отъ женскаго глаза Маріанны не ускользнулъ легкій румяненъ, вспыхнувшій на лицѣ Эдварда, и, зная его лучше, нежели онъ предполагалъ, — можетъ быть, даже-лучше, нежели сама предполагала, — она въ туже минуту поняла причину этой вспышки и подумала: «его мучило воображеніе.» Теперь однако же ее поразили его слова, и тайное сознаніе, что, желая успокоить Эдварда и примирить его съ несчастіемъ, она дала полную свободу чувствамъ, долго сдерживаемымъ въ груди, привело ее въ замѣшательство. Она сама покраснѣла, частью отъ любопытства, частью отъ этого сознанія.

Эдвардъ посмотрѣлъ на нее съ улыбкой, полною глубокой любви, и глаза его сверкнули такимъ блаженствомъ, что она, сама не зная почему, не выдержала его взора и припала къ его груди, какъ было въ первый разъ, когда она призналась ему въ любви.

— Я скажу вамъ, отвѣчалъ Эдвардъ: — что дѣлаетъ меня счастливымъ до такой степени, что я готовъ отдать за мое счастье все на свѣтѣ, кромѣ васъ. Постигшее меня несчастье вызвало истинный характеръ Маріанны, и она явилась мнѣ страстною, дивною дѣвушкой, какой я всегда рисовалъ ее въ своемъ воображеніи, — такою, какою обѣщала она быть, еще въ дѣтствѣ, какою помню я ее ребенкомъ.

Маріанна покраснѣла и потупила глаза; вѣки ея подернулись влагой, которая готова была превратиться въ слезы. Но то были бы сладкія слезы. Она почувствовала…

Трудно однако же опредѣлить, что она почувствовала. Не то, чтобы ее разгадали, — въ этомъ словѣ есть оттѣнокъ сознанія вины, — нѣтъ, она чувствовала, что проговорилась, что покровъ, наброшенный ею по многимъ важнымъ и запутаннымъ причинамъ на свой истинный характеръ, спалъ, и не можетъ быть снова на него накинутъ. Слѣдствія этого разоблаченія были правда, пріятны, но все-таки сердце ея не могло освободиться отъ волненія, неразлучнаго съ проявленіемъ долго скрываемыхъ чувствъ. Точно какъ-будто она въ первый разъ призналась въ любви. Она чувствовала, что отъ нея могутъ потребовать объясненія причинъ ея поведенія; это было бы нелегко, а она рѣшилась не отказывать въ этомъ. Все это привело ее въ волненіе. Она покраснѣла, почти задрожала, и это доказало Эдварду, что скрытность ея была умышленная.

Ему, естественно, захотѣлось узнать больше, и такъ какъ Маріанна продолжала молчать, то онъ вздумалъ прибѣгнуть къ краснорѣчивому убѣжденію поцалуя. Она посмотрѣла на него съ задумчивою улыбкою, но все еще молчала, — и онъ спросилъ:

— Маріанна! Вы подарили мнѣ вашу любовь и руку, неужели вы захотите играть съ моимъ сердцемъ въ жмурки и заставить меня иногда сомнѣваться, владѣю ли я вашимъ сердцемъ?

— Вы не должны бы въ этомъ сомнѣваться, Эдвардъ, отвѣчала она: — но если вы непремѣнно хотите знать, почему я измѣнилась наружно въ послѣдніе годы, почему я скрывала чувства, которыя впрочемъ отъ этого не остыли, то я посвящу васъ въ нѣкоторыя тайны женскаго сердца. Только дайте мнѣ слово не употреблять во зло моей довѣренность, прибавила она съ веселою улыбкой: — дайте слово не сердиться зато, что я вамъ скажу.

— Сердиться! сердиться на васъ, Маріанна? возразилъ онъ: — да развѣ это возможно?

Маріанна опять улыбнулась, потому-что въ груди женщины есть предчувствіе, которое говоритъ ей, что какъ ни владычествуетъ она надъ любовникомъ, а мужъ не позабудетъ своихъ правъ и данной ему власти. Можетъ быть, это-то сознаніе недолго временности своего властвованія и заставляетъ женщинъ употреблять его немножко во зло, пока оно еще не миновалось. Маріанна улыбнулась словамъ де Во и сказала:

— Сдержите ваше слово, и я скажу вамъ все. Вы говорите, что я измѣнилась съ тѣхъ поръ, какъ подросла; это естественно: всякая женщина измѣняется, когда начинаетъ чувствовать и размышлять поглубже. Слова и поступки дѣвочки немного значатъ въ глазахъ окружающихъ, также какъ и въ ея собственныхъ, если она не пріучена къ тщеславію съ колыбели. Въ первыя пятнадцать или шестнадцать лѣтъ жизни, хотя ее и учатъ вести тебя какъ женщину, она не видитъ такой достаточной причины скрывать своя мысли или чувства, если они только не оскорбительны для другихъ. Но когда она совершеннаго возраста, свѣтъ начинаетъ обращаться съ нею иначе, и это заставляетъ ее измѣнить и свое поведеніе. Она пріучается смотрѣть на всѣ мелочи въ сношеніяхъ съ людьми, какъ на вещи очень важныя; свѣтъ и общество получаютъ въ ея глазахъ другое значеніе; она боится, какъ бы не сказать, не сдѣлать или не подумать чего-нибудь не кстати, и часто высказываетъ слишкомъ мало, изъ опасенія высказать слишкомъ много. Потомъ, продолжала она, и краска снова выступила у нея на лицѣ: — потомъ, когда пробуждается въ ней любовь, всѣ эти опасенія становятся во сто разъ сильнѣе. Она пугается собственнаго чувства и считаетъ почти грѣхомъ удѣлить любимому человѣку въ своемъ сердцѣ мѣсто, которое до сихъ поръ занимало только существо превыше всего земного міра. Потребность любви и взаимности таилась въ ней можетъ быть давно; но въ минуту, когда она это сознаетъ, — особенно если открытіе это дѣлается нечаянно, внезапно, — повѣрьте мнѣ, она чувствуетъ только страхъ и ужасъ.

Де Во улыбнулся и нѣжно пожалъ руку Маріанны. Она почувствовала, что это пожатіе выражало благодарность, — почувствовала это такъ ясно, какъ-будто онъ высказалъ его словами. Однако же, она остановилась, потому-что дошла до предмета, который, какъ полагала, не очень понравится Эдварду. Эдвардъ, думая о томъ же, подождалъ нѣсколько минутъ, ожидая продолженія, и потомъ сказалъ;

— Но вѣдь это случается съ каждой женщиной, а не со всякой бываетъ такая перемѣна. Вы Маріанна, — это я увидѣлъ сегодня ясно, — имѣли еще другія побужденія. Скажите мнѣ ихъ, и повѣрьте, что я не употреблю во зло вашего довѣрія.

— И не разсердитесь? спросила Маріанна, снова улыбнувшись. Не забудьте: это главное условіе. Я продолжаю: когда насъ помолвили, Эдвардъ, главнымъ предметомъ моихъ мыслей стала задача, какъ сдѣлать мнѣ любимаго человѣка вполнѣ счастливымъ, по-крайней-мѣрѣ сколько это отъ меня зависитъ. Я читала тогда одну очень умную книгу, въ которой совѣтуютъ женщинамъ при вступленіи въ бракъ изучать характеръ мужа не только вообще, но во всѣхъ частностяхъ, дабы сообразовать съ нимъ послѣ того свои поступки; авторъ утверждаетъ, что это вѣрнѣйшее средство упрочить взаимное счастье. Я повѣрила ему и положила послѣдовать его совѣту. Я замѣчала все, что говорили вы о другихъ женщинахъ, и рѣшилась усвоить то, что вы хвалили, и избѣгать того, что вы порицали.

— Но, Боже мой, возразилъ Эдвардъ: — я, вѣрно, не осуждалъ ихъ за то, что онѣ, можетъ быть, выказывали красоту свою характера, и, вѣрно, не хвалилъ за притворную холодность, противорѣчившую теплотѣ ихъ сердца?

— Не хвалили и не порицали прямо, продолжала Маріанна: — но я скажу вамъ, что вы дѣлали, — оно выходить одно и тоже. Вамъ, казалось, нравилось все, что я ни дѣлаю, но въ тоже время, говоря о знакомыхъ намъ дамахъ, вы такъ строго судили ихъ за то, что въ моихъ глазахъ было совершенно ничтожно, вы высказывали такіе строгіе взгляды на приличіе, вы съ такимъ жаромъ порицали однажды знакомую вамъ даму, за слишкомъ ясные знаки любви къ мужу, что я поняла всю деликатность вашихъ взглядовъ на этотъ предметъ. Кромѣ того, я знала, что вы особенно чувствительны къ смѣшному, и положила удерживать въ себѣ вспышки чувствъ, чтобы не огорчить васъ ни словомъ, ни жестомъ, ни взглядомъ.

Маріанна замолчала, и де Во, потупивши глаза въ землю, минуты двѣ или три хранилъ молчаніе. Наконецъ это ее встревожило.

— Вы обѣщали мнѣ не сердиться, сказала она.

— Не сердиться на васъ, возразилъ Эдвардъ: — но не на себя. А я достоинъ гнѣва.

— Нѣтъ, вы и на себя не должны сердить, сказала Маріанна. — Мнѣ всегда кажется, что частица этого гнѣва отражается и на меня. Если я, стараясь васъ осчастливить, сдѣлала васъ несчастнымъ, я достойна казни, а не награды.

— Напрасно запираться, сказалъ де Во: — я былъ до сихъ поръ тупъ, и видѣлъ щепу въ чужихъ глазахъ, не замѣчая бревна въ своихъ. Впредь я возьму примѣръ съ васъ, Маріанна, и подавлю въ себѣ эту чувствительность къ смѣшному. Я вижу, что это недостатокъ.

Маріанна сомнительно покачала головою, какъ-будто хотѣла сказать: «это въ твоей натурѣ, Эдвардъ»,

— Право, отвыкну, Маріанна, продолжалъ онъ: — и вы увидите, что значитъ твердая рѣшимость. Но вы должны мнѣ обѣщать за это награду, — отказаться отъ притворной холодности. Чувства моей Маріанны слишкомъ прекрасны, чтобъ ихъ скрывать.

Маріанна опять улыбнулась, но призадумалась, чувствуя, что Эдвардъ задалъ нелегкую задачу.

— Постараюсь, сказала она: — только это не можетъ сдѣдаться вдругъ. Во-первыхъ, всѣ бъ сочли меня за сумасшедшую, если бы я перешла вдругъ отъ спокойной манеры Маріанны де Во къ живости Изидоры Фальклендъ; а во-вторыхъ, это и невозможно: я такъ привыкла удерживаться, что какое бы чувство ни замышлялось у меня въ груди, первая, безсознательная мысль моя — не высказать этого чувства. Иногда случается, конечно, что, несмотря на всѣ мои усилія, оно прорывается наружу, какъ напримѣръ сегодня; но это только при важныхъ обстоятельствахъ. Однакожь я постараясь возвратиться къ прежнему; а вы, Эдвардъ, не обманывайтесь между тѣмъ на-счетъ моихъ чувствъ. Вы заглянули за завѣсу и знаете, что за ней кроется.

— Тысячу, тысячу разъ благодарю васъ, отвѣчалъ онъ: — что вы открыли мнѣ ваше сердце и заставили меня заглянуть въ свое собственное.

— Я тоже должна васъ благодарить за великодушную откровенность, за то, что вы ни минуты не задумались посвятить меня въ ваши мысли, какъ ни было вамъ тяжело ихъ высказать. Прошу васъ, поступайте такъ и впредь. Сообщайте мнѣ всѣ ваши мысли; пусть узнаю я всѣ непріятныя и грозныя вѣсти изъ вашихъ устъ; это лишитъ ихъ половины горечи, — а я, если не буду въ состояніи помочь вамъ словомъ и дѣломъ, то по-крайней-мѣрѣ обѣщаю не терзать и не тревожить васъ женскимъ страхомъ и слабою нерѣшительностью.

— Хорошо, хорошо! сказалъ де Во. — Я не могу себѣ вообразить, чтобы мнѣ пришлось сообщить вамъ что-нибудь хоть вполовину такое непріятное, какъ сегодня. Теперь посовѣтуйте мнѣ, какъ лучше приступить къ изслѣдованію этого дѣла.

— А не лучше ли всего вовсе его не изслѣдовать? спросила Маріанна. — Если бы можно было предполагать, что, оставивши это дѣло безъ вниманія, вы поступите противъ кого-нибудь несправедливо, я конечно, сказала бы: разузнайте его до послѣднихъ мелочей. Но сообщившій извѣстіе, кто бы онъ ни былъ, имѣлъ, кажется, въ виду только нашъ предстоящій бракъ и выставилъ его какъ побудительную причину своего поступка. Я теперь все знаю, я всѣмъ довольна, — а потому не вижу надобности безпокоиться объ этомъ больше. Если вы должны утратить титло и имѣнія отца, то пусть цыгане извѣщаютъ объ этомъ того, кому это доставитъ пользу. Я на вашемъ мѣстѣ перестала бы объ этомъ думать.

Де Во покачалъ головою. Живое воображеніе и раздражительность не позволяли ему выносить бремя пытливости.

— Нѣтъ, нѣтъ, Маріанна, сказалъ онъ. — Я не вынесу такой неизвѣстности; она не дастъ мнѣ ни минуты покоя; въ каждомъ письмѣ, въ каждомъ незнакомцѣ буду я ожидать вѣстника несчастія. Я долженъ изслѣдовать это дѣло. Если извѣстіе окажется ложнымъ, спокойствіе мое упрочится, и я не сдѣлаюсь хуже отъ выдержаннаго испытанія и пріобрѣтенныхъ уроковъ. Если же опасенія мои оправдаются, чтожь, обладая такимъ сердцемъ, какъ ваше, мнѣ нечего жалѣть о всѣхъ возможныхъ утратахъ.

Маріаннѣ стало легче на душѣ. Она не знала, какъ вынесетъ Эднардъ достовѣрность потери, теперь еще не вполнѣ доказанной. Какъ женщина, она сейчасъ поняла, что увѣреніе въ ея любви будетъ лучшимъ тому противоядіемъ. Она поступила, правда, въ этомъ случаѣ инстинктивно, но и непосредственныя побужденія натуры основывается всегда на быстромъ умозаключеніи, изъ десяти разъ девять удивительно вѣрномъ и мѣткомъ. Въ жизни человѣка нерѣдко встрѣчаются минуты, когда его хваленый разсудокъ, — особа очень степенная и не торопливая, — не успѣваетъ дѣлать свое дѣло, — минуты, въ которыя человѣкъ погибъ бы безвозвратно, не имѣй онъ другого средства къ спасенію, кромѣ этого разсудка. Но Богъ, давшій животнымъ вѣрный инстинктъ, не оставляетъ и человѣка безъ помощи въ тѣ минуты, когда поспѣшность, крайность или страхъ низводятъ его почти на степень неразумнаго животнаго: онъ далъ ему тоже родъ инстинкта — способность, проявляющуюся только при внезапной необходимости, когда разсудку некогда вымолвить слова; эту способность можно назвать импульсомъ, побужденіемъ, но она все-таки нечто иное, чѣмъ инстинктъ, пробужденный необходимостью.

Маріанна поступила въ первую минуту инстинкту, но потомъ разсудивши, что онъ указалъ ей вѣрный путь, и что единственное средство утѣшить Эдварда въ несчастіи — выказать ему всю глубину своей любви, она сбросила маску и убѣдила Эдварда въ томъ, что всѣ потери его ничто въ сравненіи съ потерею такого сердца, какъ ея.

Маріанну утѣшило, что ей это удалось, и что Эдвардъ готовъ бодро встрѣтить самое ужасное несчастіе. Такъ-какъ она и сама не любила неизвѣстности, то отказалась теперь отъ своего мнѣнія и посовѣтовала де Во заняться изслѣдованіемъ этого дѣла.

— Да, Маріанна, этого требуетъ долгъ мой, сказалъ онъ. — Вопросъ только въ томъ, какъ приступить къ дѣлу. Въ этомъ письмѣ указаны два способа: обратиться прямо къ отцу, или отъискать прежде цыгана и узнать отъ него все подробно. Я уже это обдумалъ, и мнѣ кажется, что послѣднее будетъ лучше. Впрочемъ, моя Маріанна имѣетъ полное право совѣтовать мнѣ.

— Нѣтъ, не ходите къ цыгану, сказала Маріанна, по первому побужденію.

Но за этотъ разъ побужденіе промахнулось, и она скоро это увидѣла. Эдвардъ молчалъ, обдумывая дѣло, но Маріанна сама сообразила неудобство объясненія съ лордомъ Дьюри. Она знала его гордость и надменность, знала также, что де Во, мучимый чувствомъ униженія и сознаніемъ вины отца, былъ не въ такомъ настроеніи духа, чтобы сносить гордый, оскорбленный тонъ лорда, или говорить спокойно и безстрастно о предметѣ, отъ котораго сердце его обливается кровью. Она опасалась ихъ встрѣчи и предполагала, что лордъ можетъ, просто, не захотѣть объясниться.

— Кажется, я ошиблась, сказала она наконецъ: — я боюсь этихъ цыганъ, сама не знаю почему; а дѣйствительно, не мѣшало бы убѣдиться въ истинѣ прежде, нежели переговорить съ отцомъ.

— Это правда, отвѣчалъ де Во: — цыганъ приглашаетъ меня къ себѣ сегодня ввечеру или завтра поутру. Сегодня уже поздно съѣздить къ отцу, а если я поѣду къ нему завтра, время будетъ утрачено, и цыганъ скроется. Я думаю лучше всего отправиться завтра пораньше въ таборъ, выслушать цыгана и потомъ, если это окажется нужно, поѣхать къ отцу.

— Да, разумѣется, это лучше всего, сказала Маріанна: — только ради Бога, Эдвардъ, берегитесь этихъ цыганъ. Это предикій народъ, а таборъ ихъ, вы говорили, великъ; они могутъ убить васъ ради часовъ или кошелька.

— Не бойтесь, душа моя! возразилъ де Во: — вѣдь они не подумали же убить сегодня Маннерса, хотя онъ былъ у нихъ часовъ въ пять или шесть утра, и, вѣрно, кошелекъ его былъ набитъ туже моего. Они знаютъ его и меня, слѣдовательно имъ извѣстно, что онъ гораздо богаче меня.

— Они могутъ убить васъ изъ мести, сказала Маріанна: — они, очевидно, хорошо знаютъ наше положеніе и, конечно, имѣютъ болѣе глубокія причины дѣйствовать такъ, а не иначе, нежели сколько это намъ видно. Развѣ они не могли имѣть цѣлью заманить васъ въ западню?

— Я никого изъ нихъ не оскорбилъ ни словомъ, ни дѣломъ, отвѣчалъ де Во: — и если сообразить всѣ эти обстоятельства, то ясно, что по-крайней-мѣрѣ противъ меня они не замышляютъ ничего дурного. Во-первыхъ, они прислали письмо черезъ Маннерса, слѣдовательно могутъ быть увѣрены, что о посѣщеніи моемъ будутъ знать другіе; а во-вторыхъ, этотъ Фарольдъ предоставилъ на мою волю притти къ нему или объясниться съ отцомъ. Если бы они имѣли противъ меня какой-нибудь умыселъ, они вѣрно переслали бы мнѣ письмо инымъ путемъ и поостереглись бы сказать, что я могу узнать въ подробности отъ другихъ. Кромѣ того, они не могутъ быть увѣрены, что я не разглашу этого случая и не приду къ нимъ самѣ-шостъ.

Эти доводы нѣсколько успокоили Маріанну; но она все еще не могла отогнать мысли, или, лучше сказать, предчувствія, что свиданіе Эдварда съ цыганомъ не поведетъ ни къ чему радостному. Она знала, однако же, что предчувствія — вздоръ, и понимала, что страхъ за любимаго человѣка при такихъ обстоятельствахъ очень естественъ и понятенъ безъ чудесныхъ причинъ. Читая, во время отсутствія Эдварда, извѣстіе о движеніи войскъ, она не разъ испытывала это тревожное чувство, и потому теперь не приписывала ему особенной важности.

— Во всякомъ случаѣ, Эдвардъ, сказала она: — сдѣлайте мнѣ одолженіе — не ходите безъ оружія; эта предосторожность не можетъ быть вамъ въ тягость.

— Конечно, нѣтъ, отвѣчалъ онъ: — я охотно возьму съ собою пистолеты и саблю, если вамъ хочется, хотя и увѣренъ, что они мнѣ не понадобятся.

— Для меня, Эдвардъ! сказала Маріанна: — я думаю, вы не потяготитесь этимъ.

Де Во отвѣчалъ на это такъ, какъ отвѣчалъ бы всякій другой на его мѣстѣ. Дальнѣйшій разговоръ ихъ былъ неваженъ Маріанна предложила Эдварду пригласить съ собою Маннерса, но согласилась съ его возраженіемъ, опиравшимся на то, что не слѣдуетъ никому сообщать подозрѣній на-счетъ предстоящей перемѣны его участи.

Они разговаривали такъ долго, что Маріанна принуждена была укоротить свой туалетъ къ обѣду. Горничной ея это очень не понравилось, но Маріанна была такъ увѣрена въ своей красотѣ, что явилась къ столу спокойно, несмотря на то, что пара локоновъ была не на своемъ мѣстѣ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

ГЛАВА X.

Мы оставили полковника Маннерса у дверей библіотеки, когда онъ только-что взялся за рѣзную мѣдную ручку замка. Вы помните, конечно, что Маннерсъ, желая избавиться отъ внутренней борьбы двухъ чувствъ — сочувствія къ печали друга и любопытства узнать ея причину, искалъ уединенной комнаты; но, отворивши дверь библіотеки, онъ увидѣлъ, что комната не пуста. На него взглянула изъ-за столика, стоявшаго по лѣвую руку, пара прекрасныхъ глазъ; голова, которой принадлежали эти глаза, была прикрыта шляпкой съ перьями, какія носили въ то время, и на лицѣ Изидоры Фальклендъ выразилось что-то въ родѣ досады и вопроса: «кто это вздумалъ мѣшать мнѣ?»

Маннерсъ остановился. Изидора же, догадавшись, что лицо ея высказало мысль слишкомъ ясно, засмѣялась и попросила его войти.

— Нѣтъ, я не хочу вамъ мѣшать, миссъ Фальклендъ, сказалъ Маннерсъ. — Глаза ваши сказали мнѣ очень внятно: дома нѣтъ.

— Въ такомъ случаѣ они ошиблись, возразила Изидорй. — Я не приказывала имъ отказывать полковнику Маннерсу…. Это вышло оттого, что я пришла сюда успокоиться.

— Въ-самомъ-дѣлѣ! сказалъ Маннерсъ. — Очень жалѣю, что васъ что-нибудь потревожило.

— Можете ли вы это сказать, возразила она смѣясь: — когда вы сами отчасти этому причиною.

Маннерсъ удивился еще больше. Но, замѣтивши, что Изидора не встревожена ничѣмъ серьёзнымъ, онъ подошелъ къ ней еще на два шага ближе.

— Если я въ чемъ виноватъ, сказалъ онъ: — такъ требую, по праву англичанина, чтобы мнѣ объявили, въ чемъ меня обвиняютъ. Иначе я не стану и оправдываться.

— Извольте, отвѣчала Изидора. — Васъ обвиняютъ въ томъ, что сегодня по-утру, прогуливаясь верхомъ съ дамами, вы скакали, какъ-будто несетесь въ атаку съ полкомъ, и условились съ Эдвардомъ де Во растрести мозгъ Изидоры Фальклендъ. Послѣ этой ѣзды мысли мои, которыя и безъ того никогда не бываютъ въ порядкѣ, пришли въ такое броженіе, что я принуждена была посвятить четверть часа чтенію какой-нибудь порядочной книги, прежде нежели рискну явиться въ общество. Не чувствуете ли вы того же?

— Не совсѣмъ, отвѣчалъ Маннерсъ улыбаясь. — Я больше васъ привыкъ къ верховой ѣздѣ, миссъ Фальклендъ. Если бы вы проѣхали столько же, сколько я за осемьнадцать лѣтъ моей службы, то мысли ваши были бы послѣ самой продолжительной скачки также ясны, какъ въ ту минуту, когда вы садились въ сѣдло.

Маннерсъ дошелъ между тѣмъ до средины залы; дверь за нимъ была заперта; въ двухъ шагахъ отъ него у окна стояла софа, и передъ ней столикъ съ двумя-тремя книгами, недалеко отъ миссъ Фальклендъ. Что отвѣчала ему Изидора, все равно, только слѣдствіемъ ея словъ было то, что онъ сѣлъ на софу, взялъ въ руки книгу, которой и не думалъ читать, и между ними завязался разговоръ, неимѣвшій особенной цѣли и постояннаго предмета, но между тѣмъ продолжавшійся три четверти часа. Эта бесѣда была очень пріятна — бесѣда умнаго человѣка съ умной женщиной собственно ни о чемъ и вмѣстѣ съ тѣмъ обо всемъ. Впрочемъ, собесѣдники должны быть для этого убѣждены, подобно Изидорѣ и Маннерсу, что имъ невозможно другъ въ друга влюбиться. Одна капля любви портитъ все дѣло, и бесѣда уже перестаетъ быть бесѣдой. Маннерсу и Изидорѣ этого и во снѣ не снилось; они разговаривали, перебѣгая отъ предмета къ предмету, отъ мысли къ мысли. И мысли ихъ не выступали шеренгами, нога въ ногу, а рѣзвились какъ краснощекія дѣти при выходѣ изъ школы: то выскочитъ одинъ, то пара подъ руку, то цѣлая кучка, толкая и тѣсня другъ друга. Надо было обладать въ извѣстной степени, такъ сказать, умственнымъ проворствомъ, чтобы не отстать въ этой игрѣ отъ собесѣдника; Изидора, если она не знала, какъ выразить свою мысль на одинъ манеръ, тотчасъ же выражала ее на другой, вдвое цвѣтистѣе и причудливѣе, и будь умъ Маннерса увѣсистѣе, онъ непремѣнно бы отъ нея отсталъ.

Три четверти часа мелькнули какъ одна минута, и ни Изидора, ни Маннерсъ не замѣтили бы этого, если бы не ударили часы въ сосѣдней комнатѣ. Изидора тотчасъ подумала, что кто-нибудь, — это ужасное пугало Кто Нибудь, — найдетъ пожалуй страннымъ, что она бесѣдуетъ наединѣ съ Маннерсомъ, когда всѣ прочіе собрались, вѣроятно, въ гостиной. Она вспомнила, что ей надо еще снять верховое платье, и извинилась подъ этимъ предлогомъ, что должна оставить Маннерса. Правду сказать, она очень неохотно прекратила эту бесѣду и готова была причислить эти минуты къ пріятнѣйшимъ въ гирляндѣ времени, — гирляндѣ, начинающейся почками и цвѣтами и кончающейся сухими листьями.

Маннерсъ, съ своей стороны, убѣдился между тѣмъ, что кромѣ красоты Изидора обладаетъ замѣчательнымъ умомъ и сердцемъ гораздо въ большей степени, нежели какъ показалось ему съ самого начала. Невольный вздохъ, вылетѣвшій изъ груди его послѣ ухода, сказалъ ему, что не мѣшаетъ поскорѣе уѣхать.

Когда Изидора ушла, онъ посвятилъ минуту думѣ о только-что случившемся, другую — воспоминанію о давно прошедшемъ, повертѣлъ еще въ рукѣ книгу и отправился потомъ, перемѣнивши сапоги, въ гостиную. Тамъ засталъ онъ одну мистриссъ Фальклеидъ; скоро вошла Изидора, и почти вслѣдъ за ней де Во, спросившій, какъ мы видѣли въ предъидущей главѣ, о Маріаннѣ. Ни тетка, ни кузина не замѣтили въ немъ никакой перемѣны; но отъ глазъ Маннерса, уже кое-что знавшаго, не ускользнуло, что безпокойство, причиненное письмомъ цыгана, нисколько не утихло отъ размышленія о его содержаніи. Маннерсъ чувствовалъ, что не можетъ разспрашивать, но съ безпокойствомъ ожидалъ развязки.

Время до предобѣденнаго туалета прошло безъ особенныхъ приключеній. Мистриссъ Фальклендъ объявила только Маннерсу, что сегодня будетъ у нихъ обѣдать дама, тоже имѣвшая счастіе знать въ молодости его мать. Изидора назвала ее скучною дурою, и Маннерсъ, узнавши, о комъ идетъ рѣчь, сказалъ, что встрѣчался уже съ нею нѣсколько лѣтъ тому назадъ, и не смѣетъ спорить съ миссъ Фальклендъ.

Мистриссъ Фальклендъ улыбнулась и молча согласилась съ ихъ мнѣніемъ, прибавивши, что пригласила ее только затѣмъ, чтобы она не оскорбилась узнавши, что полковникъ Маннерсъ былъ въ Морлей Гоузѣ, а она его не видала. «А безъ крайней нужды я не желаю оскорблять ни чьихъ чувствъ», прибавила она въ заключеніе.

Переодѣвшись, Маннерсъ явился въ гостиную въ числѣ первыхъ и съ безпокойствомъ ждалъ прихода де Во, желая узнать, все ли еще тревожатъ его полученныя извѣстія. Но Эдвардъ явился уже совсѣмъ не тѣмъ. Разговоръ его съ Маріанной подѣйствовалъ такъ, какъ слѣдовало ожидать. Результатъ былъ успокоительный, не отравленный ни однимъ изъ тяжелыхъ ощущеній, пробужденныхъ въ груди его всѣмъ, что онъ считалъ себя обязаннымъ сообщить Маріаннѣ. Письмо цыгана и вызванныя имъ догадки встревожили Эдварда и разрушили основаніе его надеждъ на будущее счастіе; но разговоръ съ невѣстой возстановилъ все въ прежнемъ видѣ и утвердилъ его надежды прочнѣе прежняго. Онъ вошелъ торжественнѣе и тверже, нежели какъ входилъ, воображая себя наслѣдникомъ богатаго имѣнія и титла лорда, и когда вскорѣ потомъ вошла въ комнату и Маріанна, лицо его просіяло блаженствомъ, какъ вершина горы въ лучахъ утренняго солнца. Маріанна покраснѣла при входѣ въ гостиную, потому-что разоблаченіе сердечныхъ чувствъ передъ Эдвардомъ заронило въ ея душу какое-то безпокойное сознаніе, вызвавшее краску на ея лицѣ. Но ни въ ней, ни въ немъ не было замѣтно и слѣда горя, и Маннерсъ успокоился тѣмъ, что каково бы ни было содержаніе письма, дурное впечатлѣніе его было только мимолетно.

Наконецъ явилась леди Барбара Симпсонъ съ мужемъ и очень скучно выразила свое удовольствіе видѣть полковника Маннерса. Это была почтенная дама пятидесяти лѣтъ, съ увѣсистымъ тѣломъ и не менѣе увѣсистымъ умомъ. Пошлость, къ несчастію, не рѣдкость во всѣхъ сословіяхъ, — къ несчастію, говорю я, потому-что въ высшихъ классахъ, гдѣ есть всѣ средства отъ нея избавиться, она свидѣтельствуетъ о врожденной пошлости души. Леди Барбара Симпсонъ принадлежала къ числу знатныхъ пошлостей, и если бы въ ея жилахъ текла даже кровь всѣхъ Говардовъ, то чистый потокъ по-неволѣ превратился бы въ болото, запруженный тиною ея натуры. Родители не жалѣли денегъ, чтобы украсить ее всѣмъ, чѣмъ украсить могли, и такъ какъ музыка, рисованье и языки такія вещи, которыя до извѣстной степени можно прицѣпить къ человѣку какъ ожерелье или браслетъ, то и душевныя способности леди Барбары были увѣшаны всѣми подобными украшеніями. Но души пересоздать было нельзя, и бремя съ трудомъ заученныхъ искусствъ висѣло на ней какъ брильянты на безобразной особѣ, какъ прекрасныя вещи въ дурномъ свѣтѣ. Недостатокъ вниманія къ чужимъ чувствамъ, или, вѣрнѣе, недостатокъ такта, считала она за качество положительное, а не отрицательное, и называла его непринужденностью и юморомъ; она была женщина добрая, но грубость чувству и понятій дѣлали ее для всѣхъ невыносимою не хуже злой Тизифоны.

За обѣдомъ Маннерсъ точно какъ-будто сидѣлъ возлѣ человѣка, одѣтаго въ щетину, которая то-и-дѣло зацѣпляетъ его за платье. Леди Барбара избрала его предметомъ своего особеннаго вниманія. Противъ него сидѣла Изидора, и ему пріятно было любоваться ея красивымъ лицомъ, но на лицѣ этомъ было замѣтно выраженіе насмѣшливаго состраданія къ жертвѣ любезной леди, вовсе для него непріятное.

Леди Барбара начала съ того, что произнесла панегирикъ красотѣ матери Маннерса, и сослалась на свидѣтельство мистриссъ Фальклендъ. Мистриссъ Фальклендъ подтвердила слова ея какъ можно короче; леди же Барбара чокнулась съ Маннерсомь и объявила, что въ немъ нѣтъ ни малѣйшаго сходства съ матерью, при чемъ очень внимательно разглядывала его лицо.

Это больше забавляло, нежели досадовало Маннерса: онъ зналъ, что онъ не красивъ собой, и что слѣдовательно это и для другихъ не тайна. Онъ засмѣялся и отвѣчалъ:

— Когда-то говорили, что я очень на нее похожъ, но оспа уничтожила сходство.

— Да, это ужасная болѣзнь, продолжала леди Барбара: — она дѣлаетъ страшныя опустошенія! У васъ, должно быть, была очень сильная оспа.

— Это правда, возразилъ Маннерсъ, бросивши смѣющійся взглядъ на Изидору: — и хуже всего то, что она пожаловала ко мнѣ въ гости именно въ тотъ періодъ жизни, когда только-что научаешься цѣнить красоту и еще не научился презирать ее.

— Это ужасно! воскликнула леди Барбара, дѣйствительно о немъ сожалѣвшая: — вы, вѣроятно, страшно измѣнились. Какая жалость!

Маріанна страдала за Маннерса и попробовала перемѣнить разговоръ; но леди Барбара походила на карре пѣхоты, которое даетъ отпоръ во всѣ стороны, и Маріанна только обратила огонь на себя. Леди Барбара отвѣчала на ея вопросъ, и продолжала:

— Такъ черезъ двѣ недѣли, слышно, ваша сватьба? Желаю вамъ отъ всего сердца счастія, только вѣдь супружество рискъ; не правда ли, мистеръ Симпсонъ?

— Разумѣется, душа моя, отвѣчалъ мистеръ Симпсонъ, спокойный, маленькій человѣкъ съ здравымъ смысломъ, скрываеваемымъ подъ незначительною наружностью, и съ наклонностью къ ѣдкимъ шуткамъ, обыкновенно вызываемымъ пошлостью его супруги.

— А при всемъ томъ, продолжала леди Барбара: — супружество доброе, хорошее дѣло; собственно, можно сказать, счастіе.

— Очень радъ, если это вамъ такъ кажется, сказалъ мистеръ Симпсонъ, но леди Барбара продолжала, не обращая, по своему обыкновенію, вниманія на его слова:

— Я совѣтую всѣмъ молодымъ людямъ вступать въ бракъ, только не слишкомъ рано (сама она вышла 35 лѣтъ), — не слишкомъ рано, а то заведется такое семейство, что не знаешь, что съ нимъ и дѣлать. Отчего вы не женаты, Маннерсъ? Вамъ бы ужь пора.

Читатель знаетъ, что она коснулась опаснаго предмета; но Маннерсъ былъ слишкомъ тонкій политикъ и не далъ замѣтить, что этотъ вопросъ ему непріятенъ. Онъ рѣшился высказать въ видѣ шутки то, что было для него горькою истиной.

— Не забывайте, что я очень дуренъ собою, сказалъ онъ: — кто за меня выйдетъ?

— Пустяки, пустяки! возразила леди Барбара. — До лица тутъ нѣтъ никакого дѣла. Многія согласятся лучше выйти за первѣйшаго урода, нежели остаться въ дѣвкахъ. Кромѣ того, вы богаты, Маннерсъ; а это важное обстоятельство. Только я вамъ скажу: не искавши, вы во вѣки не найдете жены.

Пилюля была горька, но Маннерсъ продолжалъ отвѣчать ей весело.

— Нѣтъ, нѣтъ, леди Барбара, сказалъ онъ: — я такъ мало довѣряю своимъ достоинствамъ и такъ увѣренъ, что никакая женщина въ меня не влюбится, что не женюсь, пока кто-нибудь не предложитъ мнѣ своей руки добровольно. Иначе я не повѣрю, чтобы меня можно было полюбить.

— И если бы женщина предложила вамъ руку, вы дѣйствительно женились бы? продолжала безпощадная леди Барбара.

— Я думаю, это зависѣло бы отъ обстоятельствъ, отвѣчалъ Маннерсъ съ серьезной улыбкой: — потому-что, къ моему несчастію, вы уже за-мужемъ.

— О, Боже мой, я вамъ не помѣха, подхватилъ мистеръ Симпсонъ съ другой стороны стола.

Де Во едва не захохоталъ; а леди Барбара, начавшая догадываться, что дѣло неладно, замолчала на минуту и принялась ѣстъ.

Какъ ловко и мужественно ни борется человѣкъ съ непріятнымъ чувствомъ, когда оно въ немъ уже установилось, но, вынужденный избрать его предметомъ обыкновеннаго разговора, онъ невольно высказываетъ въ едва замѣтныхъ словахъ и минахъ, что происходитъ у него въ душѣ. Женскій глазъ подмѣчаетъ это всегда. Горечь замѣшивается въ его шутки; вздохъ вылетаетъ вслѣдъ за улыбкой; минутный смѣхъ смѣняется задумчивостью и даетъ возможность различать истинное отъ притворнаго. Женщины, болѣе насъ одаренныя тактомъ, принужденныя скрывать свои собственныя чувства и разгадывать другихъ по внѣшнимъ мелочамъ, гораздо лучше насъ умѣютъ проникать покровъ, которымъ мы принуждены иногда завѣшивать наши чувства. Маріанна и Изидора тотчасъ же разгадали тайну Маннерса и различили въ его отвѣтахъ шутку отъ серьёзнаго. Имъ стало его жаль. Маріанна, вмѣшавшись въ разговоръ для его спасенія, уже получила на свою долю любезныя выходки о супружествѣ и не рѣшалась снова выступить на поле битвы; ее смѣнила Изидора, стараясь сдѣлать диверсію въ пользу Маннерса. Ей это удалось по-поламъ съ грѣхомъ, и дамы встали изъ-за стола раньше обыкновеннаго, потому-что мистриссъ Фальклендъ хотѣла поддержать старанія своей дочери.

Де Во, думавшій только о завтрашнемъ днѣ, который разрѣшитъ всѣ его сомнѣнія, охотно послѣдовалъ бы за дамами. Но, увы! то было время сильныхъ выпивокъ, и мистеръ Симпсонъ, не любившій невоздержности, также какъ де Во и Маннерсъ, имѣлъ, однако же, особенную методу вознаграждать себя за споры съ женою по-утрамъ тѣмъ, что просиживалъ до ночи за сверкающими графинами, которые никогда ему не противоречили и не надоѣдали. Онъ выпивалъ свое вино понемногу, съ истиннымъ наслажденіемъ, призадумывался надъ каждымъ глоткомъ, какъ скряга надъ гинеей, игралъ рюмкой, отпускалъ шуточки и разсказывалъ анекдоты, когда было кому слушать, или, если никого не было, смотрѣлъ въ огонь и забавлялся, воображая, что видитъ въ немъ разныя картины и лица.

Де Во безъ всякаго человѣколюбія желалъ ему при каждой рюмкѣ захлебнуться, а Маннерсу хотѣлось въ гостиную; но leges conviviales были въ то время гораздо строже теперешняго; общество за столомъ было немногочисленное, и оба сочли своею обязанностью не вставать, пока наконецъ мистеръ Симпсонъ не замѣтилъ, что собесѣдники его уже съ полчаса какъ не прикасались къ рюмкамъ. Онъ понялъ, что это значитъ. Было около десяти часовъ; до дому было далеко, и леди Барбара жалѣла свѣтлогнѣдой четверки, заказанной къ этому времени. Такимъ образомъ полковникъ Маннерсъ могъ обойтись безъ маневровъ, которые было уже придумалъ для избѣжанія новой бесѣды съ леди Барбарой. Карета была подана; де Во проводилъ гостей съ лѣстницы, и всѣ обрадовались, когда колеса загремѣли въ воротахъ.

Есть много людей, которые наводятъ скуку особеннаго рода: вытерпѣвши ихъ присутствіе, смѣешься послѣ надъ своимъ страданіемъ. Но скука, наводимая леди Барбарою, была очень тягуча и не ограничивалась временемъ ея личнаго присутствія. Мистрессъ Фальклендъ, Изидора и Маріанна чувствовали, что имъ нельзя говорить объ уѣхавшей гостьѣ при Маннерсѣ, не нарушая, подобно ей, деликатности. Маріаннѣ не хотѣлось говорить о рискѣ замужства, и потому она не могла упомянуть о разговорѣ своемъ съ мистриссъ Симпсонъ. Въ общихъ выраженіяхъ рѣшили, что леди Барбара несносная гостья, и потомъ занялись своимъ дѣломъ.

Маріанну тревожило завтрашнее свиданіе де Во съ цыганомъ; самъ де Во обдумывалъ, какъ вести ему себя съ этимъ человѣкомъ; и всѣ, какъ-будто условившись, разошлись раньше обыкновеннаго.

Но мы послѣдуемъ за де Во въ его комнату. Пришедши туда, онъ позвонилъ и приказалъ слугѣ подать себѣ шлафрокъ и туфли.

— Ты меня не жди, Вильямъ, сказалъ онъ ему: — я сяду писать.

Слуга вышелъ, и де Во началъ записывать для памяти о чемъ спросить цыгана и вообще какъ повести это дѣло, чтобы, не торопясь и не вѣря на-слово, узнать въ точности свое положеніе.

Кончивши это занятіе, онъ хотѣлъ лечь; но голова его сильно болѣла отъ тревоги этого дня, завершеннаго бесѣдою съ леди Симпсонъ и ея мужемъ. Онъ подошелъ къ окну, откинулъ занавѣсъ, отворилъ ставни и выглянулъ. Мѣсяцъ еще свѣтилъ, и де Во растворилъ окно, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ. Луна стояла высоко; небо было чисто и прекрасно; только кое-гдѣ носились бѣлыя облака, застилая на мгновеніе свѣтлый дискъ, катившійся среди сверкающихъ точекъ. Въ концѣ парка виднѣлась какъ топленое серебро рѣка, кое-гдѣ заслоняемая величественными вязами. Маленькій лѣсистый мысъ, примыкавшій къ парку, и другая, болѣе высокая гора, къ которой вела дорога черезъ перешеекъ, возносились двумя исполинскими уступами къ блестящему небу. Все было безмолвно; только вѣтерокъ шелестѣлъ въ верхушкахъ деревъ, да въ паркѣ блеяла коза.

— Если бы я зналъ, что они уѣдутъ такъ скоро, подумалъ Эдвардъ: — я сходилъ бы въ таборъ еще сегодня. Цыгане, сколько мнѣ извѣстно, просиживаютъ у огней половину ночи, и я могъ бы успокоиться, не дожидаясь завтрашняго дня.

Въ немъ мелькнула мысль, что еще можно и теперь пойти, и онъ началъ размышлять, итти или не итти.

— Все равно, я не засну, подумалъ онъ: — пока меня тяготитъ неизвѣстность. Двухъ часовъ довольно, чтобы развѣдать все въ подробности; возвратясь домой, я засну, зная свое положеніе достовѣрно, и могу сказать завтра утромъ Маріаннѣ, что опасенія мои были напрасны, или что участь наша, что касается до сана и богатства, не блестяща. Я буду имѣть даже время обдумать хорошенько, какъ вести себя завтра. Не знаю только, улеглись ли слуги?

Опасенія Маріанны на-счетъ его личной безопасности тоже мелькнули въ его умѣ, но только какъ предположеніе, что ее безпокоила бы его ночная прогулка, если бы она объ ней знала. Самъ онъ вовсе за себя не опасался; воображеніе его было живо, только не торовато на картины угрожающихъ опасностей. Словомъ, онъ былъ отъ природы смѣлъ и, подобно отцу своему, не зналъ физическаго страха.

— Мнѣ останется только, подумалъ онъ: — разсказать Маріаннѣ, что я тамъ былъ, и что ей уже нечего бояться.

Онъ взглянулъ еще разъ въ поле и затворилъ окно. Быстро надѣлъ онъ сапоги, военный сюртукъ, саблю и, согласно обѣщанію, данному Маріаннѣ, взялъ съ собою пару пистолетовъ. Потомъ онъ отворилъ дверь и сошелъ съ лѣстницы. Все было тихо. Въ сѣняхъ горѣла еще, хотя уже слабо, лампа. Слуги всѣ, повидимому, спали. Де Во поворотилъ ключъ въ стеклянной двери въ концѣ галлереи, отворилъ ее осторожно и вышелъ изъ дому.

ГЛАВА XI.

Мѣсяцъ свѣтилъ надъ Морлей-Гоузомъ; всѣ возвышенности были озарены его мягкимъ свѣтомъ, всѣ углубленія погружены въ мрачную тѣнь. Отсюда видѣнъ былъ легкій туманъ, разстилавшійся по долинѣ; но вверху все было чисто: спутникъ земли былъ такъ щедръ на заемные лучи, что звѣзды едва были видны, полупомраченные его сіяніемъ. Рѣдкіе кусты и могильный холмъ съ растущими на немъ вязами, казалось, всасывали, а не отражали лучи мѣсяца. Во многихъ ямкахъ и впадинахъ этой равнины образовались маленькія озера и сверкали тамъ, гдѣ вовсе нельзя было ожидать свѣту; лучи, казалось, нарочно отъискивали отражающіе ихъ предметы и, какъ благотворительность за скромною заслугой, слѣдовали за ними въ низкія и темныя мѣста ихъ пребыванія.

Въ песчаномъ углубленіе однако же, гдѣ цыгане раскинули свои палатки, не было такихъ озеръ. Единственная вода, которая тамъ находилась, вытекала изъ родника, открытаго работниками въ скатѣ углубленія; она стремилась оттуда въ бассейнъ изъ жолтаго песку и скоро была бы всосана въ землю, если бы не отъискала себѣ истока подъ гладкими камнями и не продолжала бы бѣжать въ тысячѣ извилинахъ по неровной мѣстности, пока наконецъ, стремясь съ горы, не приносила, въ соединеніи съ другими ручьями, значительной дани рѣкѣ въ долинѣ. Лучи мѣсяца отражались на полосѣ этого ключа, струившейся изъ стѣны, и на маленькомъ бассейнѣ его въ песку. На водѣ отражался еще другой, не столько чистый, красноватый свѣтъ: шаговъ, за двадцать отъ ключа, подъ защитою откоса ямы и растущихъ на его закраинѣ кустарниковъ, цыгане раскинули свои палатки. Несмотря на то, что была уже полночь, они веселились, какъ нерѣдко веселятся объ эту пору въ лѣсахъ старой Англіи, когда окрестность спитъ глубокимъ сномъ. Ночь была тепла, и сильный вѣтеръ проносился надъ ямой, не касаясь суровымъ дыханіемъ своимъ угла, гдѣ раскинули свой станъ цыгане. При воѣ вѣтра и холодѣ ночи, огонь былъ тѣмъ пріятнѣе; въ трехъ мѣстахъ въ таборѣ пылали, треща и хлопая, дрова; снятые съ огня горшки, разбросанные тамъ и сямъ фляги, и быстро переходящія изъ рукъ въ руки оловянныя, роговыя и серебряныя чарки^[3] возвѣщали, что день кончается веселымъ пиромъ.

Три отдѣльныя группы собрались вокругъ этихъ трехъ огней. У средняго лежалъ Фарольдъ, облокотясь на выступъ песчаной стѣны; возлѣ него были: съ одной стороны женщина среднихъ лѣтъ, съ другой красивая дѣвушка, о которой мы уже говорили. Его окружали два или три рослыхъ цыгана, лѣтъ сорока или пятидесяти; смѣло и свободно вмѣшиваясь во все происходившее вокругъ, они, очевидно, внимали его словамъ съ уваженіемъ, должнымъ опытности и власти, но безъ малѣйшаго слѣда угрюмости, замѣченной нами въ молодыхъ членахъ общины. Нѣсколько другихъ женщинъ дополняли эту группу; несмотря на ихъ веселость, видно было, что здѣсь собрались старшины табора.

Другой огонь, у входа въ палатку по-дальше, среди ямы, былъ окруженъ обществомъ другого рода. У входа сидѣла старуха, предсѣдательствовавшая, какъ вы вѣроятно помните, въ лѣсу за котломъ и выказавшая тогда наклонность возстать противъ власти Фарольда. Ее окружали человѣкъ шесть молодыхъ людей, лѣтъ по двадцати-пяти и тридцати, и пять или шесть женщинъ; двумъ изъ этихъ послѣднихъ было по-видимому лѣтъ по осьмнадцати или девятнадцати, остальнымъ лѣтъ по тридцати-пяти или шести. Почтенная старуха была на этотъ разъ въ хорошемъ расположеніи духа; она отпускала разныя шуточки и потѣшала молодежь; только по временамъ у нея подергивало ротъ, и сверкающіе глаза ея устремлялись на общество у другого огня, какъ-будто болѣе серьёзный разговоръ его былъ предметомъ ея насмѣшекъ.

У третьяго огня собралась молодежь, мальчики и дѣвочки всѣхъ возрастовъ; смѣхъ и рѣзкія шутки смѣнялись по временамъ громкимъ споромъ за картами, — и тутъ предсѣдательствовалъ статный юноша лѣтъ девятнадцати или двадцати, настоящее мѣсто котораго было, очевидно, у второго костра. Но здѣсь онъ находился ближе къ первой группѣ, и потому могъ изрѣдка поглядывать черезъ плечо на прекрасную дѣвушку, Лену, сидѣвшую, какъ уже сказано, возлѣ Фарольда и слушавшую его со вниманіемъ.

Вокругъ этихъ трехъ огней собралось гораздо больше цыганъ, нежели сколько было ихъ въ лѣсу, и они могли бы дать сильный отпоръ лѣснымъ сторожамъ, констаблямъ и полицейскимъ, если бы они вздумали ихъ потревожить. Тутъ было четырнадцать здоровяковъ, въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ, и съ десятокъ мальчиковъ, могущихъ оказать немаловажную помощь, также какъ и нѣсколько женщинъ, которыя тоже не положили бы охулки на руку, а тѣмъ болѣе на языкъ.

По многимъ причинамъ, не излишне будетъ показать читателю образчикъ цыганской бесѣды. Подойдемте же ко второму огню, вокругъ котораго быстро вращалась чарка съ жидкостью, похожею на ромъ.

— Оставь это, оставь, Дикконъ, сказала старуха одному изъ статныхъ молодцовъ: — намъ не слѣдъ затѣвать въ таборѣ ссору, — того и смотри, что шпіоны нападутъ на нашъ слѣдъ. Фарольдъ славный малый, хоть и смотритъ иногда, разсердившись, какъ-будто слова у него вязнутъ въ горлѣ, — точь-въ-точь какъ индѣйскій пѣтухъ, которому я сдавила шею, чтобы не кричалъ, когда подтибрила его давича на фермѣ.

Сравненіе поправилось слушателямъ. Они захохотали, и старуха продолжала:

— Онъ славный малый, и ссору затѣвать не годится. Онъ и знаетъ больше нашего, да и по закону этого нельзя. Оставь это, Дикконъ; я тебѣ дамъ за то пару монетъ.

— Пожалуйста! вотъ добрая душа! возразилъ молодой цыганъ. — Мнѣ, право, нѣтъ охоты ссориться съ Фарольдомъ, но божусь, если я пойду стрѣлять кроликовъ или зайцевъ, или другихъ звѣрьковъ, давши слово не трогать лани, которая выбѣжитъ мнѣ на-встрѣчу.

— Нѣтъ, нѣтъ, Дикконъ, не трогай чужихъ ланей, сказала старуха: — хотя вонъ Вилль, прибавила она, понижая голосъ и указывая глазами на другой огонь: — хотя вонъ Вилль что-то очень поглядываетъ на лань Фарольда.

Тихій смѣхъ, доказывавшій, что они коснулись опаснаго предмета, былъ отвѣтомъ на это замѣчаніе, и старуха продолжала:

— Все равно, ты только, Дикконъ, не связывайся и не трогай чего не позволено, пока тотъ, который не позволяетъ, еще не очистилъ тебѣ дороги, — слышишь?

— Понимаю, тетка Грей, отвѣчалъ Дикконъ. — Завтра мы должны, кажется, раздѣлиться; одни пойдутъ туда, а другіе туда, и если меня ушлютъ не слишкомъ далеко, и я найду пару добрыхъ товарищей, такъ ручаюсь, что приведу двухъ-трехъ такихъ жирныхъ козловъ, какихъ не видано; Фарольду не-выкинуть такой штуки.

— Хорошо, хорошо, Дикконъ, сказала старуха. — Будь только спокоенъ до завтра и притворись, что и не думаешь объ этомъ; я уговорю Лену сманить Фарольда подальше, если онъ самъ не вздумаетъ уйти. Цѣлая ночь будетъ въ твоемъ распоряженіи, — а на другой день сторожа пусть себѣ считаютъ дичь, если угодно.

— А если меня ушлютъ? сказалъ молодой цыганъ. — Лучше бы пойти сегодня.

— Ты знаешь, что этого нельзя, возразила старуха. — Часть нашихъ перейдетъ только за десять миль, и я позабочусь, чтобы ты былъ въ числѣ ихъ. Веди себя только какъ слѣдуетъ: дичи къ намъ въ таборъ приносить незачѣмъ. Намъ нужно только золото. Гарри Саксонъ самъ сказалъ мнѣ объ этой дичи и купитъ ее для лондонскаго лорда-майора. Завтра по-утру я покончу торгъ; телѣга съ лошадью будутъ въ готовности.

Дикконъ радостно потеръ руки, какъ человѣкъ, которому представляется случай выказать свой талантъ.

Въ эту самую минуту, невдалекѣ по направленію къ мысу, вблизи Морлей-гоуза послышались два выстрѣла, и многіе въ таборѣ встревожились. Фарольдъ нахмурился, а Дикконъ сказалъ:

— Этотъ Галлетъ забрался къ мистриссъ Фальклендъ и надѣлаетъ намъ хлопотъ съ своимъ ружьемъ. Могъ бы подождать еще часа два.

Фарольдъ слушалъ, но не сдѣлалъ никакого замѣчанія, а окружавшіе его не хотѣли, казалось, высказать своего мнѣнія о выстрѣлахъ первые. Между тѣмъ Дикконъ и старуха, которую онъ называлъ теткою Грей, продолжали сговариваться и почти условились, какъ удалить Фарольда и украсть дичь для королевскаго сановника. Общество у ея огня толковало съ жаромъ, въ какомъ паркѣ ее украсть, когда одинъ изъ товарищей Диккона, не сводившій глазъ съ кружка Фарольда, тронулъ его за плечо и сказалъ: «сейчасъ будутъ дѣлить деньги.»

— Завтра, у насъ, дѣлежъ будетъ побогаче; за это я ручаюсь, отвѣчалъ Дикконъ.

— Кто знаетъ, кто знаетъ! сказала старуха: — Фарольдъ хитеръ и всегда достаетъ больше другихъ. Какъ это ему удается, не знаю; право, подумаешь, что онъ чеканитъ гинеи изъ собственной кожи.

Сама старуха и окружавшіе ея цыгане были желты какъ нельзя желтѣе; но это не помѣшало имъ найти эту шутку очень острою, — можетъ быть потому, что лицо Фарольда было нѣскольке бѣлѣе. Нѣкоторые изъ нихъ встали и подошли къ другому огню, гдѣ собирались приступить къ дѣлежу; въ ихъ таборѣ сохранились, по-видимому, старинные обычаи, забытые въ другихъ. Цыгане одинъ за другимъ сложили свою добычу въ общую кассу; серебро и мѣдь играли тутъ главную роль, хотя блестѣли между ними и золотыя монеты въ семь шиллинговъ и въ полгинеи. Сумма была довольно значительна. Но когда Фарольдъ взялъ шляпу, въ которую собраны были всѣ деньги, и, вынувши кошелекъ, самъ высыпалъ туда десятка четыре золотыхъ монетъ, ропотъ удовольствія раздался въ толпѣ цыганъ.

За тѣмъ приступили къ дѣлежу. Деньги дѣлили не поровну, но по справедливости. Женатому давали вдвое противъ холостого. Мать семейства и вдова получали по числу своихъ дѣтей, а сироты, которыхъ было немало, пользовались правами холостыхъ. Дѣлежъ производилъ Фарольдъ; цыгане слѣдили за нимъ сверкающими глазами, но никто не сдѣлалъ ни малѣйшаго возраженія, потому-что не только всѣ были убѣждены въ его правосудіи, но и стыдно было бы роптать на рѣшеніе человѣка, принесшаго въ общую кассу больше прочихъ, но взявшаго изъ нея не больше другихъ.

Окончивши дѣлежъ, Фарольдъ сказалъ по этому случаю нѣсколько словъ; что обычай этотъ ведется отъ праотцевъ, что патріархальная жизнь ихъ достойна всякихъ похвалъ. Но онъ жаловался, что многіе цыгане забываютъ старинные обычаи, что они даже сдѣлались осѣдлыми и подчинились чужимъ законамъ. Онъ увѣщевалъ слушателей жить, какъ жили ихъ предки, и говорилъ, что отъ этого они будутъ постоянно такъ счастливы, какъ счастливы въ эту ночь.

— Будь прокляты наши дѣти! подхватила женщина среднихъ лѣтъ: — если они отступятъ отъ обычаевъ отцовъ и смѣшаются съ блѣднолицыми жителями этой земли. Да покривится линія ихъ жизни, и да приведетъ она ихъ въ геенну!

Ропотъ одобренія утвердилъ это проклятіе; цыгане разошлись къ своимъ огнямъ, и пиръ начался снова. Фарольдъ продолжалъ говорить своему кружку о томъ, что цыгане выраждаются и дѣлаются осѣдлыми, и говорилъ такъ увлекательно, что вокругъ него незамѣтно собралась цѣлая толпа молодыхъ цыганъ. Но онъ, по-видимому, этого не желалъ; онъ замолчалъ, оглянулся и сказалъ такъ громко, что его могли слышать у всѣхъ огней:

— У насъ сегодня что-то невесело. Это не годится. Вилль! продолжалъ онъ, обращаясь къ юношѣ, предсѣдательствовавшему у третьяго огня: — спой-ка что-нибудь!,

Вилльямъ повиновался, и, между тѣмъ какъ онъ пѣлъ, старуха продолжала разговаривать потихоньку съ Диккономъ.

— Ты измѣнилъ пѣсню, сказалъ Фарольдъ, когда Вилль кончилъ. — Ты и прибавилъ и убавилъ.

Молодой цыганъ покраснѣлъ и сказалъ, что забылъ нѣсколько стиховъ, и потому принужденъ былъ замѣнить ихъ другими. Фарольдъ, не сдѣлавши дальнѣйшихъ замѣчаній, продолжалъ разговаривать съ своими собесѣдниками. Между тѣмъ и разговоръ старухи съ Диккономъ еще не кончился.

— Хорошо, хорошо, Дикконъ, сказала старуха въ отвѣтъ на что-то, сказанное имъ подъ шумъ пѣсни: — подержи только языкъ, — увидимъ, что можно будетъ сдѣлать. Срамъ и стыдъ, что онъ имѣетъ средства пріобрѣтать столько денегъ и мѣшаетъ тебѣ дѣлать тоже. Видѣлъ ты, съ какою гордостью высыпалъ онъ свое золото?

— Да, да, сказалъ цыганъ: — будь онъ проклятъ! Дай онъ мнѣ волю, такъ и я доставалъ бы не меньше его!

— И никто не знаетъ, откуда онъ его беретъ, продолжала старуха: — онъ никому не говоритъ ни слова. Чтожь! Дѣлай и ты тоже. Если спроситъ, скажи, что это не его дѣло. Тс! Онъ смотритъ на насъ. Скажи Виллю, чтобы спѣлъ еще что-нибудь.

— Вилль! сказалъ Дикконъ: — спой-ка еще пѣсню. Спой о старомъ Доббинѣ да потомъ приходи сюда выпить чарку.

Вилль былъ не-прочь и, не заставляя себя просить, затянулъ другую пѣсню. Эта вторая пѣсня была веселѣе и живѣе и понравилась цыганамъ гораздо больше первой. Только Фарольдъ смотрѣлъ какъ-то угрюмо; внутри его происходила борьба природныхъ чувствъ съ утонченнымъ вкусомъ, пріобрѣтеннымъ совершенно въ иной сферѣ. Кто-то сказалъ: malheureux celui qui est en avant, de son siècle; съ такимъ же правомъ можно сказать: malheureux celui qui est au dessus de son état. Фарольда особенно огорчило то, что прекрасная сосѣдка его наслаждалась этою пѣснью не менѣе прочихъ.

— Я, казалось мнѣ, научилъ тебя презирать эти вещи, Лена, шепнулъ онъ ей.

— Да, да, отвѣчала она краснѣя; — я и презираю ихъ, когда подумаю, а все-таки….

Въ это время послышалось ржаніе одной, изъ цыганскихъ лошадей, пасшихся вокругъ табора. Все мгновенно умолкло, и цыгане услышали шелестъ отъ торопливаго движенія стреноженнаго коня. Тонкое ухо Фарольда различило даже шаги идущаго по дорогѣ человѣка.

— Бѣги, Вилль, сказалъ онъ: — бѣги скорѣе, посмотри, кто тамъ. Пусть не идетъ дальше. Если онъ спроситъ меня, свисни два раза; если нужна помощь, разъ.

Вилль въ одну минуту очутился на закраинѣ ямы. Прошло довольно времени, пока не услышали новыхъ звуковъ, и цыгане уже подумали, что обманулись. Всѣ, однако же, хранили глубокое молчаніе. Черезъ минуту послышался говоръ и потомъ тихій, протяжный свистъ. Всѣ вскочили; но раздался второй свистъ, и Фарольдъ сказалъ спокойно:

— Это ко мнѣ. Я отлучусь на часъ, а можетъ быть и на дольше. Онъ пришелъ сегодня, такъ завтра на зарѣ мы въ дорогу.

Онъ сказалъ это одному изъ старшихъ, сидѣвшихъ у его огня, но такъ, что всѣ могли его слышать. Дикконъ и старуха переглянулись, и когда Фарольдъ пошелъ, она показала ему вслѣдъ языкъ.

Вскорѣ послѣ того воротился Вилль; цыгане начали разспрашивать его, кто пришелъ къ нимъ въ такую позднюю пору. Но Вилль могъ только сказать, что пришедшій — молодой человѣкъ, вооруженный саблею, и что они пошли куда-то вмѣстѣ съ Фарольдомъ. Цыгане должны были удовольствоваться этимъ и снова принялись за пирушку.

ГЛАВА XII.

Пусть любитель возвышенныхъ ощущеній надѣнетъ шляпу, возьметъ палку и взойдетъ на высокую гору въ лунную ночь. Съ каждымъ шагомъ спадаетъ тогда съ души частица земного праха, тяжело насѣдающаго на насъ въ продолженіи дня, отъ прикосновенія съ грязнымъ міромъ. Самое восхожденіе какъ-то облагороживаетъ человѣка; болѣе чистый воздухъ и возвышеннѣйшее мѣсто пробуждаютъ въ душѣ чувство силы и легкости, какъ-будто она стряхнула съ себя часть персти, гнетущей ее долу. Когда вокругъ царствуетъ уединеніе, — глубокое уединеніе ночи, — когда мы возносимся высоко надъ спящимъ міромъ, и намъ сопутствуютъ только ясныя звѣзды, и свѣтитъ только тихій мѣсяцъ, — когда глазъ погружается въ неизмѣримую глубину пространства и созерцаетъ неугасающія свѣтила, — когда мы обнимаемъ взоромъ далекій горизонтъ и всюду видимъ могущество Бога, — тогда безсмертное торжествуетъ надъ смертнымъ, и мы ясно сознаемъ въ себѣ его присутствіе. Земныя заботы, горе и треволненія являются намъ песчинками въ сравненіи съ вещами болѣе важными, и величайшее земное честолюбіе, которое когда либо завоевывало міры и плакало отъ жажды новыхъ побѣдъ, чувствуетъ себя ниже праха передъ лицомъ безмолвія, уединенія, пространства и милліоновъ вѣчныхъ солицъ.

Холодный ночной воздухъ прогналъ головную боль, — слѣдствіе душевнаго волненія Эдварда де Во. Когда онъ вышелъ изъ парка и началъ взбираться на гору къ Морлей-доуну при свѣтѣ звѣздъ на чистомъ небѣ и сверканіи камешковъ на дорогѣ, у него стало гораздо спокойнѣе на душѣ, и земныя заботы показались ему очень ничтожны. Это чувство проникло его до такой степени, что, услышавши два выстрѣла въ сторонѣ Морней-гоуза, которые въ другое время возбудили бы въ немъ сильное негодованіе, онъ только остановился на минуту, и потомъ пошелъ своею дорогой, считая убіеніе двухъ зайцевъ или фазановъ неважнымъ дѣломъ. На высотѣ Морлей-доуна онъ былъ пораженъ красотою луннаго вида, съ его рѣзкою свѣтотѣнью и торжественнымъ впечатлѣніемъ тишины, уединенія и ночи; онъ взглянулъ въ небо, почувствовалъ все величіе вселенной, — и людскія заботы пали при этомъ сравненіи такъ низко, что онъ созналъ въ себѣ силы спокойно выслушать всякое открытіе.

Онъ пошелъ скорѣе, сожалѣя, можетъ быть, что не распросилъ Маннерса обстоятельнѣе о мѣстѣ цыганскаго табора: всходя на гору, онъ согрѣлся и вздрагивалъ теперь отъ холоднаго вѣтра надъ равниной. Маленькій холмъ представилъ ему, также какъ и его другу, возможность окинуть взоромъ окрестность, онъ взошелъ на его вершину и началъ разсматривать волнистую равнину. Онъ тотчасъ же замѣтилъ свѣтъ въ сторонѣ песчаной ямы, — и звучный голосъ поющаго извѣстилъ его, что цыгане не только тутъ, но и не спятъ. Онъ прошелъ около четверти пути отъ холма до табора, когда старая стреноженная лошадь, покоившаяся на травѣ, вскочила при его приближеніи и заржала, какъ-будто понимая, что хозяева ея не любятъ, когда ихъ застаютъ въ-расплохъ. Свѣтъ отъ огня, разливавшійся изъ-за острой закраины ямы, и тайные силуэты росшихъ на ней кустарниковъ указали де Во мѣстопребываніе цыганъ. Вдругъ зачернѣла на закраинѣ человѣческая фигура, и минуты черезъ двѣ статный молодой человѣкъ заслонилъ ему дорогу.

— Куда вы и зачѣмъ? спросилъ онъ, оглядывая де Во съ ногъ до головы.

Де Во отвѣчалъ ему такъ, чтобы прекратить всѣ дальнѣйшіе разспросы:

— Я пришелъ къ Фарольду, сказалъ онъ. — Можешь ты меня къ нему провести?

— Нѣтъ, отвѣчалъ цыганъ: — но я могу привести его къ вамъ.

Онъ свиснулъ тихо и протяжно разъ и потомъ другой. На свистъ тотчасъ же явился Фарольдъ. Приближаясь, онъ старался разглядѣть пришедшаго, сколько позволялъ лунный свѣтъ. Подошедши, онъ, не спрашивая опричинѣ прихода Эдварда, сказалъ цыгану:

— Ты можешь итти, Вилльямъ.

Цыганъ мѣшкалъ, и онъ повторилъ болѣе повелительнымъ голосомъ:

— Иди.

Юноша повиновался. Фарольдъ, обратившись къ де Во, сказалъ:

— Вы, вѣроятно, капитанъ де Во, — да, это вы.

— Дѣйствительно, отвѣчалъ де Во: — хотя я и не знаю, гдѣ могли вы меня видѣть. По-крайней-мѣрѣ я васъ нигдѣ не встрѣчалъ.

— Я видѣлъ васъ, правда мелькомъ, третьяго дня, отвѣчалъ цыганъ. — Вы меня не замѣтили. Впрочемъ, я васъ знаю не только по этой встрѣчѣ. Вы очень похожи на отца; я его помню; а еще больше похожи вы на дѣда и дядю, какими были они въ то время, когда Димденъ Галль былъ полонъ веселыхъ лицъ, какихъ не найти ни во дворцѣ, ни въ хижинѣ.

Цыганъ вздохнулъ; Эдвардъ тоже вздохнулъ, потому-что никогда не видѣлъ въ домѣ отца своего веселаго лица. Слова цыгана напомнили ему, какъ скоро проходятъ и забываются дни счастія; онъ естественно перенесся мысленно къ тому времени, когда онъ, и близкіе ему люди, и все ихъ счастье превратятся только въ воспоминаніе.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ де Во, послѣ минуты печальнаго раздумья: — въ такомъ случаѣ я думаю, что вижу передъ собою Фарольда, и имѣю, кажется, основаніе догадываться, что онъ тотъ самый мальчикъ, котораго хотѣлъ воспитать мой дѣдъ вмѣстѣ съ моимъ отцомъ и дядею, но который не могъ сдружиться съ нашимъ образомъ жизни и черезъ два года убѣжалъ къ своимъ соплеменникамъ.

— Раньше, раньше, сказалъ Фарольдъ. — Но я нерѣдко посѣщалъ васъ и потомъ, былъ всегда ласково принимаемъ и забавлялся, разъигрывая сегодня джентльмена въ гостиной, а завтра цыгана въ полѣ. Съ теченіемъ времени, продолжалъ онъ, увлекаясь своимъ предметомъ: — я забылъ, чѣмъ могъ бы я быть, и становился все болѣе и болѣе тѣмъ, чѣмъ мнѣ быть слѣдовало…. впрочемъ, что объ этомъ говорить! Это только наводитъ на меня грусть. — Такъ вы все это слышали? А кто же вамъ разсказывалъ? Конечно, не отецъ вашъ; тетушкѣ вашей было тогда всего года два или три; а дядя вашъ…. да его вы не помните.

— Нѣтъ, отвѣчалъ де Во: — всѣ эти свѣдѣнія почерпнулъ я, помнится, изъ разсказовъ старой ключницы, умершей нѣсколько лѣтъ тому назадъ; она упоминала имя Фарольда съ большимъ уваженіемъ.

— Такъ она умерла? сказалъ Фарольдъ. — Бѣдная мистриссъ Диккинсонъ! Я этого не зналъ. Она была ко мнѣ всегда такъ ласкова… и вотъ она прахъ и земля! Чтожь! и прекрасный, и сильный, и благородный всѣ обращаются въ землю, наровнѣ съ листьями деревъ. Но умрутъ ли и сгніютъ ли любовь и великодушіе? Можете вы мнѣ это сказать? Я думаю, что нѣтъ.

— Я тоже думаю, отвѣчалъ де Во. — Но не дай Богъ питать такія мысли! да, такъ я вамъ говорю, что слышалъ о васъ отъ нашей ключницы.

Де Во съ намѣреніемъ заговорилъ опять объ этой ключницѣ. Онъ ожидалъ встрѣтить въ цыганѣ противника, съ которымъ надо обдумывать каждое слово и ничему не вѣрить безъ доказательствъ, и былъ очень радъ, что разговоръ ихъ принялъ оборотъ, дававшій возможность понять истинный характеръ цыгана и проникнуть въ болѣе глубокія побудительныя причины его поступковъ. Желая узнать, не подстрекаетъ ли его какая-нибудь страсть къ обману или оскорбленію, де Во старался заставить цыгана говорить о прошедшемъ; но Фарольдъ, всегда дѣйствовавшій по указанію собственной воли, круто поворотилъ разговоръ къ предмету ихъ свиданія.

— Если вы-знаете обо мнѣ такъ много, капитанъ де Во, сказалъ онъ: — то должны знать и то, что я обладаю касательно вашей фамиліи свѣдѣніями, какими обладаютъ весьма не многіе; должны вы знать также и то, что я не стану лгать и не захочу вредить вамъ даже мысленно. Что вы повѣрили до извѣстной степени моему письму, это я вижу изъ вашего прихода; а что вы довѣряете мнѣ лично, это видно изъ того, что вы пришли сюда одни и въ такое время. Это заставляетъ меня быть съ вами какъ можно откровеннѣе, и я устраню всѣ сомнѣнія на-счетъ истины того, что я вамъ писалъ.

— Вы заслужите этимъ мою благодарность, отвѣчалъ де Во: — хотя я и не скрою отъ васъ, что трудно благодарить того, кто волей или неволей на-всегда разрушаетъ наши надежды и счастье.

— Да, трудно, отвѣчалъ цыганъ. Я знаю, это трудно; но вы должны мнѣ повѣрить, если я вамъ скажу, что глубоко чувствую каждую наносимую вамъ рану, и что если бы меня не побуждали къ этому долгъ и обѣщаніе, если бы результатомъ всего этого не было ваше же счастье, я не сказалъ бы вамъ того, что скажу. Вѣрьте этому, капитанъ де Во: это правда.

Де Во повѣрилъ, если не вполнѣ, то по-крайней-мѣрѣ отчасти. Въ манерахъ цыгана было что-то торжественное, въ голосѣ его столько чувства, что оно не могло быть притворно. Де Во былъ не очень высокаго мнѣнія о людяхъ вообще и цыганахъ въ особенности, но недовѣрчивость его не могла уничтожить убѣжденія звуковъ и словъ, истинно откровенныхъ.

— Я готовъ вамъ вѣрить, отвѣчалъ онъ: — во-первыхъ, потому, что никогда не обижалъ никого изъ вашихъ соплеменниковъ, и обидѣть или огорчить меня было бы съ вашей стороны безполезною низостью; а во-вторыхъ, потому, что все слышанное мною о васъ въ дѣтствѣ и поведеніе ваше въ настоящую минуту доказываютъ, что вы неспособны на такой поступокъ. Тѣмъ не менѣе, однако же, вы согласитесь, что я не могу повѣрить на-слово исторіи, которая бросаетъ тѣнь на нашу_у фамилію; я долженъ требовать отъ васъ доказательствъ и сомнѣваться въ каждомъ словѣ, не подтвержденномъ фактами.

— За доказательствами дѣло не станетъ, отвѣчалъ Фарольдъ. — Я позволяю вамъ не только распрашивать о каждомъ сомнительномъ обстоятельствѣ, но и сердиться, пока все не будетъ доказано. Только, ради самого себя, не забудьте, что разсказъ мой огорчитъ васъ глубоко, и что для вѣрности сужденія о его истинѣ вы должны подавить въ себѣ страсти и задушить чувство. Обѣщайте также, капитанъ де Во, простить тому, кто разоблачаетъ передъ вами истину. Обѣщаете ли вы мнѣ, прибавилъ онъ, торжественно касаясь его руки: простить меня, когда увѣритесь, что разсказъ мой справедливъ, и что меня не побуждаетъ къ нему никакая земная выгода?

— Обѣщаю, хотя бы вы ясно доказали незаконность моего происхожденія, отвѣчалъ де Во. Разумѣется я долженъ простить васъ, если вы говорите правду безъ всякаго личнаго интереса.

— То, что я вамъ скажу, гораздо хуже, сказалъ Фарольдъ. — Только здѣсь я не могу разсказывать. Вѣтеръ холоденъ; я замѣтилъ, что вы дрожите; но кровь ваша похолодѣетъ еще больше, прежде нежели я кончу мой разсказъ. Кромѣ того, мои люди хитры, и слухъ у нихъ тонокъ. Мы отъ нихъ слишкомъ близко, а я не хочу, чтобы слова мои услышалъ кто-нибудь кромѣ васъ. Вы отважились притти ночью сюда — вы не откажетесь пойти со мною нѣсколько дальше. Пойдемте на опушку вонъ того лѣса, около полумили отсюда. Тамъ мы можемъ укрыться отъ вѣтра стѣною горы, сѣвши на ея скатѣ. Оттуда вамъ и домой ближе.

— Знаю, отвѣчалъ де Во, посмотрѣвши на него пристально: — но знаете ли вы, что оттуда не больше ста шаговъ до того мѣста, гдѣ былъ убитъ мой дядя?

— Очень знаю, отвѣчалъ Фарольдъ: — только васъ не убьютъ подобно ему, капитанъ де Во.

— А почему нѣтъ? возразилъ де Во. — Что случилось съ нимъ, то можетъ случиться и со мною.

— Разсказъ мой объяснитъ мои слова, отвѣчалъ Фарольдъ. — Я безоруженъ, вы вооружены. Товарищи мои здѣсь, я отъ нихъ удаляюсь и веду васъ ближе къ вашему дому. Если бы я замышлялъ противъ васъ что-нибудь дурное, мнѣ было бы удобнѣе исполнить это здѣсь.

— Ведите, ведите! сказалъ де Во. — Я вамъ вѣрю.

Не говоря ни слова, цыганъ пошелъ черезъ равнину, съ каждымъ вершкомъ которой былъ такъ знакомъ, что шелъ среди кусковъ, рытвинъ и возвышеній не оглядываясь ни вправо, ни влѣво. Онъ молчалъ; де Во слѣдовалъ за нимъ съ любопытствомъ, возбужденинымъ теперь въ высшей степени. Менѣе нежели въ четверть часа они прошли часть степи, лежащую между закраиной песчаной ямы и опушкою лѣса, къ тому мѣсту, гдѣ гора, на вершинѣ которой находился Морлей-доунъ, примыкала къ главной цѣпи горъ, образуя выступившій впередъ и покрытый лѣсомъ мысъ. Мысъ возвышался здѣсь надъ поворотомъ дороги и рѣкою; и шаговъ за двѣсти дальше отъ Морлей-гоуза было то мѣсто, гдѣ, какъ говорилъ де Во Маннерсу, убили его дядю. Де Во и Фарольдь стояли на крутомъ откосѣ. Футовъ двѣсти или триста надъ дорогою, покрытомъ свободно лежащими камнями, рѣдкимъ кустарникомъ и двумя или тремя широковѣтвистыми деревами, выступившими впередъ изъ массы лѣса, чернѣвшаго влѣвѣ. Мѣсяцъ озарялъ дорогу и рѣку.

— Сойдемте по этой дорожкѣ, шаговъ на тридцать, сказалъ цыганъ. — Тамъ, подъ кустами, мы можемъ укрыться отъ вѣтру. Оттуда видно все вокругъ, и намъ не помѣшаютъ.

Де Во пошелъ за нимъ, и они въ минуту достигли мѣста. Здѣсь сѣлъ онъ на спиленномъ дубѣ, который оставалось только скатить внизъ; отсюда была видна деревня близь дома его тетки и кровля самого Морлей-гоуза, хотя видъ на долину по ту сторону заслоняла обросшая лѣсомъ гора. Цыганъ стоялъ возлѣ него, и де Во попросилъ его не медля доказать ему истину непріятныхъ извѣстій, сообщенныхъ въ письмѣ.

— Я привелъ васъ сюда не безъ цѣли, Эдвардъ де Во, сказалъ цыганъ. — Здѣсь я могу разсказать вамъ мою исторію лучше, нежели гдѣ-нибудь. Скажите мнѣ, что помните вы о вашемъ дѣтствѣ, и что слышали вы о жизни вашего отца, — о его фамильной исторіи.

— Я пришелъ къ вамъ не за тѣмъ, чтобы разсказывать вамъ то, что знаю, но узнать, чего не знаю. Вы должны доказать ваши слова или отказаться отъ нихъ.

— Хорошо, хорошо! Будьте осторожны, сколько вамъ угодно. Если вы не хотите разсказать, что знаете, я разскажу за васъ, капитанъ де Во. Я знаю, что вамъ извѣстно, и если ошибусь, прошу остановить меня.

"Дѣдъ вашъ, двѣнадцатый лордъ Дьюри, оставилъ двухъ сыновей и дочь, дѣвицу лѣтъ семнадцати. Старшему сыну было около двадцати-шести лѣтъ, и онъ наслѣдовалъ титло отца; второй сынъ, вашъ отецъ, былъ тогда въ коллегіи и вскорѣ потомъ отправился въ Лондонъ приготовляться къ каррьерѣ адвоката. Они оба были очень красивы собою. О жизни и поведеніи вашего отца въ столицѣ я знаю весьма немногое достовѣрно, и потому не буду о ней распространяться….

— А мнѣ кажется, прервалъ его де Во: — что объ этомъ-то и слѣдуетъ вамъ говорить. Я родился въ Лондонѣ. Если вы не можете сказать ничего достовѣрнаго о поведеніи отца моего въ Лондонѣ, то не о чемъ и толковать.

«Будьте терпѣливы, прошу васъ, возразилъ цыганъ. — Я могу разсказать вамъ многое, хотя и желаю избавить васъ, сколько возможно, отъ подробностей жизни вашего отца въ Лондонѣ. Дядя вашъ, лордъ Вильямъ Дьюри, былъ рѣдкій человѣкъ. Великодушный, добрый, незлопамятный, благородный, способный одушевляться до той степени, которую люди холодные называютъ глупостью, человѣколюбивый до слабости, по мнѣнію людей безъ души и сердца. Онъ былъ непоколебимъ въ своихъ правилахъ, какъ этотъ дубъ, и горячее сердце увлекало его только къ доброму и справедливому. Получивши наслѣдство, онъ нѣсколько лѣтъ прожилъ холостымъ, и вообще предполагали, что онъ никогда не намѣренъ жениться. Но знавшіе его лучше были увѣрены, что если случай сведетъ его съ достойною женщиной, полной такихъ же чувствъ, какъ и онъ, съ такимъ же благороднымъ образомъ мыслей, то онъ не только предложитъ ей руку, но и будетъ любить ее, какъ рѣдко любятъ на этомъ свѣтѣ женщину, посвятитъ ей всю свою жизнь, сосредоточитъ на ней весь пылъ своего сердца. И онъ нашелъ такую женщину, полную благородныхъ чувствъ, прекрасную собою, образованную, равную ему по званію и состоянію. Онъ постарался овладѣть ея свободнымъ еще сердцемъ, и качества, пробудившія въ немъ любовь, плѣнили и предметъ его любви. Онъ женился и былъ счастливъ, какъ нельзя счастливѣе. Онъ былъ не только счастливъ, онъ былъ доволенъ! Супруга его дома оказалась лучше, нежели онъ ожидалъ, и ему нечего было желать больше. Всѣ его мысли, всѣ чувства обратились къ ней; его доброта, благотворительность, человѣколюбіе удвоились, — но въ сравненіи съ его любовью они были ничто. Полтора года онъ былъ счастливъ, какъ только можетъ быть счастливъ человѣкъ. Но вдругъ все измѣнилось. Жена подарила его дочерью, говорятъ, такою же прекрасной, какъ сама, и доброй, какъ отецъ; но прежде нежели пробудившіяся умственныя способности дитяти могли увеличить счастье родителей или утѣшить отца въ минуты скорби, мать ея заболѣла и черезъ пять дней умерла».

Цыганъ замолчалъ и, казалось, глубоко вздохнулъ, вспоминая прошедшее. Де Во, интересовавшійся всѣмъ, что касалось до Маріанны, столько же, какъ и своими личными дѣлами, съ нетерпѣніемъ ждалъ продолженія разсказа. Исторія эта была ему извѣстна; но теперь онъ услышалъ ее въ новомъ свѣтѣ. Минуты черезъ двѣ цыганъ продолжалъ:

«Какъ измѣнился онъ послѣ этого событія! Свѣтъ былъ забытъ. Онъ какъ-будто внезапно ослѣпъ; окружавшая его красота смѣнилась тьмою. По нѣскольку часовъ сряду бродилъ онъ на конѣ одинъ, даже безъ слуги. Встрѣчая друзей, онъ проѣзжалъ мимо ихъ какъ чужой, и если они съ нимъ заговаривали, онъ съ трудомъ ихъ узнавалъ. Онъ забылъ всѣ удовольствія, оставилъ всѣ занятія и жилъ на свѣтѣ какъ-будто не тутъ его мѣсто. Такъ прошло мѣсяца два. Однажды по-утру онъ выѣхалъ, по-своему обыкновенію, одинъ; онъ рѣдко говорилъ, куда онъ ѣдетъ, но въ этотъ разъ объявилъ, что ѣдетъ въ городъ. Знали, что при немъ значительная сумма денегъ; проѣзжая мимо дома сестры своей, мистриссъ Фальклендъ (онъ жилъ постоянно въ Димденѣ), онъ остановился тамъ на нѣсколько минутъ».

— Вы знаете, кажется, подробности такъ обстоятельно, какъ-будто слѣдили за нимъ, замѣтилъ де Во, когда цыганъ на минуту остановился.

"Да, отвѣчалъ Фарольдъ: — и вы узнаете, какъ я все это узналъ. Мужъ мистриссъ Фальклендъ, благородный, прямой человѣкъ, — онъ былъ тогда еще въ-живыхъ, — проводилъ его пѣшкомъ до конца деревни и простился. Лордъ Дьюри поѣхалъ дальше одинъ. Его видѣли нѣсколько мальчиковъ, игравшихъ вонъ на томъ полѣ — видите — съ полмили отъ деревни. Но послѣ этого никто его не видѣлъ, и онъ не возвращался домой. Слуги, любившіе его, встревожились и дали знать объ этомъ мистриссъ Фальклендъ; она послала отъискивать его въ городѣ и окрестныхъ деревняхъ. Но лорда Дьюри нигдѣ не видѣли. Вечеръ прошелъ въ томительномъ ожиданіи; настала ночь, и жители Морлей-гоуза собирались уже лечь спать, какъ вдругъ явился къ мистеру Фалькленду посланный отъ судьи Ардена съ извѣстіемъ, что цыганъ, — замѣтьте это, — что цыганъ, арестованный за побои, нанесенные на-канунѣ одному крестьянину, объявилъ добровольно, что сегодня въ десять часовъ утра видѣлъ, какъ лордъ Дьюри былъ убитъ вотъ тамъ, внизу. Мистеръ Фальклендъ въ ту же минуту сѣлъ на коня и поскакалъ къ Ардену; они рѣшили немедленно дать знать объ этомъ вашему отцу и до его пріѣзда не допрашивать цыгана ни о чемъ, кромѣ мѣста, гдѣ можно найти тѣло лорда Дьюри. Цыганъ сказалъ, что тѣло найдутъ въ рѣкѣ, что въ тростникѣ на берегу найдется его шляпа, а лошадь, вѣроятно, въ ближнемъ лѣсу или въ полѣ. Тотчасъ же приступили къ розъиску, и кое-что изъ показаній цыгана оправдалось. Въ тростникѣ найдена прострѣленная, окровавленная шляпа, а лошадь паслась на другомъ берегу, мили за четыре. Курьеръ скакалъ между тѣмъ день и ночь въ Лондонъ и, пріѣхавши, засталъ брата убитаго въ театрѣ. Печальная вѣсть поразила его очень сильно; онъ тотчасъ же пріѣхалъ сюда съ нѣкоимъ Вильямомъ Рейдеромъ, человѣкомъ, говорятъ, очень добрымъ, но страшнымъ игрокомъ, проигравшимъ все свое состояніе. Когда новый лордъ прибылъ, ему представили цыгана. Вотъ въ чемъ состояло его показаніе: крестьянинъ, котораго онъ приколотилъ, оскорбилъ цыганку, и цыганъ наказалъ его за это. Онъ оставилъ его на мѣстѣ за-мертво и разсудилъ не возвращаться въ таборъ, потому-что если крестьянинъ умретъ, такъ это надѣлаетъ имъ много хлопотъ. Онъ укрылся въ лѣсу и утромъ того дня, когда совершено убійство, лежалъ въ тѣни деревъ, вонъ тамъ, на той вершинѣ. Тамъ провелъ онъ, по его словамъ, все утро; крестьяне ходятъ обыкновенно кратчайшей дорогой, черезъ гору; но онъ не видалъ никого. Часовъ въ девять показался человѣкъ верхомъ и укрылся съ лошадью подъ двумя старыми вязами, шаговъ за пятьсотъ туда дальше, къ рѣкѣ. Цыганъ лежалъ смирно, желая узнать, что будетъ дальше; черезъ четверть часа послышался топотъ быстро бѣгущей лошади, и лордъ Дьюри обогнулъ мысъ. Цыганъ говоритъ, что хотѣлъ выскочить и предостеречь его: сердце говорило ему, что тутъ что-то неладно. Но въ эту самую минуту всадникъ выѣхалъ изъ-подъ деревъ и очень спокойно вступилъ въ разговоръ съ лордомъ Дьюри, продолжая ѣхать съ нимъ рядомъ. Потомъ разговоръ ихъ сдѣлался, казалось, живѣе и превратился въ споръ. Лордъ Дьюри пришпорилъ лошадь, но другой, продолжая ѣхать съ нимъ рядомъ, выхватилъ вдругъ пистолетъ и выстрѣлилъ ему въ голову. Въ ту минуту, когда лордъ падалъ изъ сѣдла, лошадь, испугавшись, бросилась въ рѣку; онъ, запутавшись въ стременахъ, пошелъ въ воду, а шляпа его упала въ тростникъ. Неизвѣстный смотрѣлъ ему въ слѣдъ съ минуту; но прежде, нежели лошадь убитаго выплыла на противоположный берегъ, убійца пустился вскачь по дорогѣ, но на поворотѣ встрѣтилъ другого всадника. Цыганъ видѣлъ, какъ пожали они другъ другу руки; но они не остановились для разговора: второй поворотилъ свою лошадь въ ту же сторону, куда ѣхалъ первый, и они ускакали какъ молнія. Цыганъ бросился въ воду, въ надеждѣ вытащить тѣло, освободившееся отъ стремянъ; но тѣла не отъискалось; усталый, онъ воротился въ лѣсъ.

"Мистеръ Арденъ сказалъ, что исторія эта очень невѣроятна, но спросилъ цыгана, можетъ ли онъ узнать убійцу. Цыганъ отвѣчалъ, что узнаетъ его, если увидитъ, и готовъ присягнуть, если ему представятъ убійцу. Тогда мистеръ Арденъ объявилъ, что, по его мнѣнію, лучше всего немедленно отдать цыгана подъ судъ за другія его преступленія; показаніе же свое онъ можетъ сдѣлать, когда его потребуютъ. Между тѣмъ молодой человѣкъ, прибитый цыганомъ, оправлялся съ каждымъ часомъ и сознался, что заслужилъ побои; добрый чиновникъ не могъ найти никакого предлога къ заключенію цыгана въ темницу и вздумалъ-было опираться на то, что онъ бродяга; но его не допустилъ до этого лордъ Дьюри, новый лордъ Дьюри. Онъ сказалъ, ласково глядя на цыгана, что жестоко было бы лишить свободы человѣка за то, что онъ добровольно сдѣлалъ важное показаніе, и что кромѣ того онъ знаетъ этого цыгана, воспитаннаго отчасти въ домѣ его отца, съ хорошей стороны. Мистеръ Арденъ высказалъ мысль, что, можетъ быть, самъ цыганъ убилъ лорда; лордъ Дьюри возразилъ, что это вздоръ; но упрямый чиновникъ все-таки продержалъ цыгана подъ стражею до тѣхъ поръ, пока слѣды отъ конскихъ копытъ и многія другія вещи не доказали, что онъ сказалъ правду. Лордъ Дьюри и серъ Вильямъ Рейдеръ обходились съ нимъ, между тѣмъ, очень ласково и заботились, чтобы онъ ни въ чемъ не терпѣлъ недостатка. Наконецъ его освободили, и онъ возвратился въ свой таборъ, давши обѣщаніе явиться по первому требованію. Никто не сомнѣвался, что онъ сдержитъ слово: всѣ знали, что онъ выросъ вмѣстѣ съ убитымъ и очень его побилъ. Нечего вамъ говорить, что цыганъ этотъ былъ я.

"Отецъ вашъ — продолжалъ Фарольдъ — принялъ титло лорда и вступилъ во владѣніе помѣстьями брата. Нашли духовное завѣщаніе покойнаго, и никто не удивился, что въ немъ ни слова не упоминалось о братѣ; всему свѣту было извѣстно, что они между собою не ладили. Опека надъ дочерью покойного, миссъ де Во, и богатымъ наслѣдствомъ, доставшимся ей отъ матери, была поручена мистриссъ Фальклендъ, ея мужу и еще одному дальнему родственнику.

«Убитый не забылъ въ своемъ завѣщаніи ни одного слуги, ни одного пріятеля, ни одного знакомаго. Только о братѣ не было ни слова. Всѣ удивились поэтому, когда братъ его великодушно отказался въ пользу своей племянницы отъ многаго, что по закону доставалось наслѣднику мужескаго пола, и устроилъ свои дѣла съ нею, что касается до имѣнія, съ безпримѣрною щедростью. Устроивши всѣ дѣла и удержавши при себѣ часть прислуги покойнаго, онъ приказалъ привести въ порядокъ Дьюри Галль; ему не хотѣлось жить вблизи того мѣста, гдѣ убитъ былъ братъ. Туда-то, покончивши дѣла свои въ Лондонѣ, пріѣхалъ онъ съ мальчикомъ лѣтъ семи, своимъ единственнымъ сыномъ, предполагаемымъ наслѣдникомъ его имѣнія».

— А мать моя? спросилъ Эдвардъ, поднявши голову, которую склонилъ на руки, слушая разсказъ цыгана. Его волновали странныя, неопредѣленныя ощущенія. Исторія объ убіеніи его дяди съ самого дѣтства наводила на него ужасъ; онъ слышалъ ее, и довольно часто, но ни разу съ такими подробностями, извѣстными только очевидцу, который готовился, казалось, связать ее съ тѣмъ, что сказалъ о его сомнительномъ положеніи. Съ каждымъ словомъ ожидалъ онъ, что цыганъ откроетъ ему что-то ужасное, и это его сильно тревожило; имя Вильяма Рейдера, который былъ, казалось, въ то время очень близокъ съ его отцомъ, но послѣ того, очевидно, сдѣлался предметомъ его ненависти, придало его ожиданіямъ какой-то таинственный ужасъ. Что все это значитъ? къ чему все это ведетъ? чѣмъ все это кои чится? Эти вопросы мучили его во время разсказа цыгана. Ему даже стало какъ-будто легче, когда послѣднія слова цыгана обратили его мысли отъ новаго, ужаснаго предмета къ его первоначальной догадкѣ и подозрѣнію.

— А мать моя? сказалъ онъ.

— О ней я знаю немногое, отвѣчалъ Фарольдъ, по-видимому съ нѣкоторымъ изумленіемъ: — она была испанка и вышла за вашего отца тайно, нарушивши обѣтъ монашества.

— Такъ они были обвѣнчаны! воскликнулъ де Во.

— Разумѣется, отвѣчалъ цыганъ: — никто въ этомъ и не сомнѣвается, хотя онъ всегда удалялъ ее отъ родныхъ и обходился съ нею дурно. Это была одна изъ причинъ его ссоры съ братомъ. Но ея уже не было въ-живыхъ, когда онъ вступилъ во владѣніе наслѣдствомъ брата. Дайте мнѣ, однако же, досказать.

Де Во снова опустилъ голову на руки; снова все вокругъ него помутилось.

— Продолжайте, продолжайте, сказалъ онъ: — только, ради Бога, не мучьте меня неизвѣстностью.

— Я разсказалъ вамъ исторію вашего семейства, такъ, какъ она извѣстна свѣту, и какъ вы, вѣроятно, ее уже слышали. Картина мрачная и невеселая; но въ ней есть мѣста еще мрачнѣе, и, прежде нежели вы на нихъ взгляните, соберитесь съ духомъ, молодой человѣкъ; вы честны и благородны, и разсказъ мой сокрушитъ ваше сердце.

Де Во махнулъ рукой въ знакъ того, чтобы онъ продолжалъ, и цыганъ сказалъ:

"Вы слышали, какъ разсказываютъ эту исторію въ народѣ; послушайте, какъ знаетъ ее цыганъ. Дѣтство мое вамъ извѣстно; годъ и девять мѣсяцевъ воспитывался я вмѣстѣ съ вашимъ отцомъ и дядею. Дядя вашъ меня любилъ, — отецъ не любилъ; но онъ не обижалъ меня — изъ гордости, и когда я сбросилъ оковы общества и возвратился къ своимъ, мы были съ нимъ друзья.

«Я часто посѣщалъ вашего дядю; но посѣщенія мои становились все рѣже и рѣже, а презрѣніе къ золоченымъ палатамъ и наемнымъ слугамъ въ ливреяхъ все глубже и глубже. Впрочемъ, я находилъ тайное удовольствіе замѣчать и изучать поступки человѣка, котораго любилъ больше всѣхъ на свѣтѣ. Нелюбовь моя къ изящнымъ жилищамъ и наглымъ лакеямъ превратилась въ рѣшительное отвращеніе; я не могъ заставить себя переступить черезъ порогъ Димденъ Галля, но часто встрѣчалъ вашего дядю въ паркѣ и бесѣдовалъ съ нимъ подъ открытымъ небомъ. Возвратившись въ эту сторону послѣ двухлѣтняго отсутствія, я засталъ его въ сильномъ уныніи отъ утраты жены. Я искалъ случая съ нимъ повидаться, и въ это время одинъ изъ крестьянъ обидѣлъ бѣдную цыганку. Это вызвало меня на месть; я принужденъ былъ скрываться, ожидая результата. Я спрятался, какъ уже говорилъ вамъ, въ этомъ лѣсу. Все, что я объявилъ Ардену, была истина; но я сказалъ не все, что зналъ. Я видѣлъ, какъ всадникъ укрылся подъ вязами; я видѣлъ, какъ онъ съѣхался съ лордомъ Дьюри; я слышалъ, о чемъ они говорили; я видѣлъ, какъ поѣхали они дальше, хотя мнѣ и не снилось, чѣмъ это кончится; я видѣлъ, какъ онъ досталъ изъ-за пазухи пистолетъ; я видѣлъ, какъ онъ его поднялъ и выстрѣлилъ по лорду; и этотъ человѣкъ, выстрѣлившій по лорду Дьюри, былъ — его братъ».

— Это ложь! воскликнулъ Эдвардъ, вскакивая и хватаясь за шпагу. Это ложь, чернѣе самого ада!

— Это истина, яснѣе этихъ звѣздъ на небѣ, спокойно возразилъ цыганъ.

Послѣдовало долгое молчаніе. Фарольдъ стоялъ спокойно передъ сыномъ того, кого обвинилъ въ такомъ страшномъ преступленіи, а де Во смотрѣлъ на него такими глазами, въ которыхъ ясно выражалось убійственное впечатлѣніе вѣсти.

— Хотите вы выслушать меня до конца? спросилъ наконецъ цыганъ.

— Да, отвѣчалъ де Во, снова садясь на дерево: — только не думайте ускользнуть отъ меня. Вы произнесли ужасное обвиненіе; и, какъ святъ Богъ, я заставлю васъ доказать его!

Онъ снова опустилъ голову на руки и устремилъ взоръ на цыгана, какъ-будто опасаясь, чтобы онъ не бѣжалъ.

— Я докажу вамъ, что сказалъ правду, отвѣчалъ цыганъ: — затѣмъ я и пригласилъ васъ сюда. Но будьте спокойнѣе и выслушайте, какія обстоятельства могли довести его до такого ужаснаго поступка.

— Онъ его не дѣлалъ! пробормоталъ де Во; но цыганъ продолжалъ, какъ-будго не слыша возраженія:

«Я слышалъ всѣ эти подробности отъ человѣка, которому онѣ хорошо были извѣстны. Эдвардъ де Во, младшій изъ двухъ братьевъ, былъ очень неумѣренъ въ жизни. Онъ рано посѣтилъ другія страны, надѣлалъ тамъ шалостей и освоился съ пороками, которые стоятъ много денегъ. Мнѣ не хотѣлось бы васъ огорчать, но я долженъ сказать, что онъ велъ сильную игру и моталъ, тогда-какъ мать ваша терпѣла крайнюю нужду. Отъ отца ему досталось немного; самъ онъ ничего не пріобрѣлъ и могъ бросать деньги единственно благодаря щедрости брата. Однако, требованій его не могла удовлетворить никакая щедрость. Лордъ Дьюри увѣщевалъ его и грозилъ ему, но напрасно; онъ обѣщалъ сдѣлать для него многое, если онъ пріѣдетъ въ деревню и будетъ лучше обходиться съ вашею матерью. Она умерла, и съ этой стороны поводъ къ несогласію былъ уничтоженъ. Но это сняло послѣднюю узду съ ея мужа. Онъ пустился въ игру сильнѣе прежняго; все проигралъ; обратился къ брату, получилъ отказъ, и поставилъ на карту сумму, которой у него не было. Онъ проигралъ. Сэръ Вильямъ Рейдеръ, его короткій пріятель, обязался вмѣстѣ съ нимъ внести эту сумму въ опредѣленный срокъ; но не задолго до его истеченія Рейдеръ нигдѣ не могъ отыскать Эдварда де Во. Рейдеръ подумалъ, что онъ бѣжалъ, съ умысломъ оставить весь долгъ на его шеѣ, узналъ, по какой дорогѣ онъ отправился, и пустился за нимъ въ погоню. Онъ слѣдилъ за нимъ шагъ за шагомъ и настигъ его — въ минуту убійства брата. Ужаснувшись, но не успѣвши хорошенько обдумать, что онъ дѣлаетъ, сэръ Вильямъ сдѣлался соучастникомъ въ преступленіи, давши слово хранить его въ-тайнѣ. Они пришпорили лошадей и умчались въ Лондонъ разными проселочными дорогами такъ быстро, что невозможно почти было повѣрить, чтобы они были отъ него такъ далеко. Зная, что скоро за нимъ пришлютъ, наслѣдникъ убитаго лорда не забылъ, на всякій случай, показываться въ такихъ мѣстахъ въ Лондонѣ, гдѣ присутствіе его было бы замѣчено, и посланный засталъ его, какъ я уже вамъ сказалъ, въ театрѣ. Что за адъ былъ у него въ душѣ, когда онъ смотрѣлъ на сценическія пошлости и шутки, не умѣю вамъ сказать».

— Разсказъ вашъ хромаетъ, сказалъ де Во мрачно: — какъ могъ онъ знать, на какомъ именно мѣстѣ застанетъ своего брата? Какъ могъ онъ….

— По этому письму, отвѣчалъ цыганъ, подавая Эдварду старый, но хорошо сохранившійся листъ бумаги, съ ясно означенными на немъ почтовыми отмѣтками.

— Я не могу читать при этомъ полусвѣтѣ, сказалъ де Во, заглянувши въ бумагу: — въ чемъ она состоитъ?

— Я вамъ скажу, отвѣчалъ цыганъ, доставая кремень и огниво и вырубивши огня: — я вамъ скажу, хотя вы сейчасъ и сами будете въ состояніи прочесть его. Въ этомъ письмѣ дядя вашъ увѣдомляетъ вашего отца, что у него нѣтъ въ настоящую минуту требуемой имъ суммы, но что если онъ явится въ полдень осьмнадцатаго мая (день-убійства) въ гостинницу города ***, то получитъ отъ него 5,000 фунтовъ, т. е. все, что онъ можетъ удѣлить ему, не стѣсняя себя ради чужихъ шалостей. Вотъ вамъ огонь, прибавилъ онъ, зажигая сухую лучинку.

Де Во прочелъ письмо. Содержаніе его было точь-въ-точь какъ разсказалъ цыганъ. Онъ узналъ почеркъ дяди, знакомый ему по другимъ бумагамъ. Оно было написано за четыре дня до его смерти, подписано его именемъ, запечатано его печатью и адресовано на имя его брата. По почтовымъ отмѣткамъ, было очевидно, что отецъ Эдварда его получилъ. Де Во не могъ сомнѣваться, но утопающій хватается за соломенку; и онъ надѣялся еще найти въ ужасномъ разсказѣ что-нибудь подозрительное. Онъ отдалъ письмо назадъ и, скрестивши на груди руки, просилъ цыгана продолжать. Брови его нахмурились, глаза устремились какъ-то неопредѣленно въ пространство, и мысль блуждала въ хаосѣ мучительныхъ думъ.

«По этому письму — продолжалъ цыганъ — онъ зналъ въ точности, когда братъ его отправится въ городъ ***, и привычки лорда были ему извѣстны такъ хорошо, что онъ легко могъ устроить все остальное. Но преступникъ никогда не бываетъ спокоенъ: самый хладнокровный и рѣшительный всегда оставляетъ за собою хоть какой-нибудь слѣдъ, но которому его можно найти. Дядя вашъ явился позже, нежели онъ его ожидалъ, и онъ досталъ изъ кармана это письмо, желая увѣриться, не опоздалъ ли онъ. Въ эту минуту послышался топотъ лошади лорда Дьюри; братъ его торопливо сунулъ письмо въ карманъ, но оно проскользнуло мимо. Онъ этого не замѣтилъ, но я замѣтилъ. Когда дѣло было сдѣлано, онъ посмотрѣлъ въ-слѣдъ плывущей лошади и видѣлъ, какъ тѣло убитаго, высвободившись изъ стремянъ, камнемъ пошло ко дну. Я увѣренъ, — это также вѣрно, какъ то, что надъ нами есть небо, — въ ту минуту убійца готовъ былъ отдать и почести, и богатство, и самую жизнь, лишь бы воротить невозвратное. Онъ не могъ дольше выдержать этого зрѣлища, кольнулъ лошадь шпорами какъ бѣшеный и помчался назадъ по дорогѣ. На самомъ поворотѣ встрѣтился онъ съ сэромъ Вильямомъ Рейдеромъ. Что онъ ему сказалъ, не знаю, но онъ пожалъ ему руку, и они ускакали. Душевная тревога прошла, однакоже, скоро: прежде нежели онъ возвратился сюда, онъ уже рѣшилъ, какъ себя вести. Онъ распросилъ посланнаго и узналъ отъ него о сдѣланномъ мною показаніи. Я сказалъ, что могу подъ присягой указать убійцу, но не указалъ его; изъ этого онъ заключилъ, что я или не узналъ его, или рѣшился не выдавать. Впрочемъ, ему больше ничего и не оставалось, какъ итти на встрѣчу опасности смѣло и рѣшительно. Онъ такъ и сдѣлалъ. Когда меня ввели въ судейскую комнату, я увидѣлъ, что онъ слегка поблѣднѣлъ и приложилъ къ губамъ палецъ, но такъ, что я могъ принять и не принять это за знакъ молчанія. Я повторилъ мое показаніе и даже въ точности описалъ наружность убійцы; но эти примѣты никогда ни къ чему не ведутъ, и никто не спросилъ меня, нѣтъ ли преступника между присутствующими».

— А что бы вы сказали, если бы вамъ предложили этотъ вопросъ? спросилъ де Во.

— Не знаю, право, отвѣчалъ цыганъ: — думаю, впрочемъ, что я не указалъ бы на него. Что мнѣ было пользы губить сына того, кто меня такъ любилъ? Онъ совершилъ страшное преступленіе, это правда, — но не я былъ мститель. Кромѣ того я зналъ, что месть, вдесятеро жесточе людской, свирѣпствуетъ уже въ его сердцѣ, — что его грызетъ змѣя раскаянья, — что его уже коснулся перстъ Всемогущаго мстителя за всѣ преступленія, — и что каждый часъ его остальной жизни будетъ предсмертною мукой. Нѣтъ, нѣтъ! Клянусь жизнью! Я не ненавидѣлъ, я жалѣлъ его. Ночью, послѣ допроса, дверь моей темницы отворилась, и вошелъ сэръ Вильямъ Рейдеръ, со свѣчею въ рукѣ. У него было прекрасное сердце, хотя онъ и сбился съ прямого пути. Онъ всѣми силами старался смягчить стараго Ардена. Ко мнѣ онъ пришелъ съ цѣлью развѣдать, что мнѣ извѣстно и на сколько можно на меня положиться. Задача была трудная, и возьмись онъ за нее лукаво, какъ сдѣлалъ бы другой, онъ промахнулся бы. Онъ былъ, однако же, для этого слишкомъ встревоженъ. Онъ заговорилъ со мною ласково, и сказалъ, что лордъ Дьюри принимаетъ во мнѣ живое участіе и постарается мнѣ помочь: я отвѣчалъ ему прямо, что лучше пусть лордъ Дьюри заботится о себѣ, потому-что опасность грозитъ не мнѣ, а ему. Тогда онъ сказалъ, что я очевидно знаю больше, нежели показалъ передъ судомъ, и что лордъ Дьюри за это очень мнѣ обязанъ. «Не честите его чужимъ титломъ, отвѣчалъ я: — въ дворянской грамотѣ ихъ сказано, что если кто-нибудь изъ членовъ фамиліи будетъ осужденъ закономъ какъ уголовный преступникъ, то онъ и дѣти его считаются мертвыми, линія ихъ пресѣкшеюся, и права ихъ переходятъ къ ближайшему наслѣднику, какъ-будто ихъ вовсе не существуетъ на свѣтѣ.» Сэръ Вильямъ Рейдеръ отвѣчалъ, что это нейдетъ тутъ къ дѣлу, потому-что пріятель его не обвиненъ и не будетъ обвиненъ судомъ ни въ какомъ преступленіи; но что если я согласенъ оставить королевство и не возвращаться сюда до тѣхъ поръ, пока не получу отъ него позволенія, то онъ дастъ мнѣ тысячу фунтовъ сейчасъ же, и кромѣ того пожизненную пенсію. Я сказалъ, что подумаю и дамъ отвѣтъ, когда получу свободу. Вскорѣ потомъ меня выпустили. Сэръ Вильямъ отыскалъ меня, и мы условились, что я оставлю королество, и что онъ сойдется со мною въ гавани, гдѣ и вручитъ мнѣ деньги при моемъ отплытіи.

«Прошло, однако же, довольно времени, пока я съ таборомъ прикочевалъ къ гавани; многіе изъ моихъ товарищей не хотѣли туда итти, не зная причины. Мы раздѣлились: одни пошли со мною, другіе своею дорогою. Я часто видѣлся съ сэромъ Вильямомъ Рейдеромъ, и когда я извѣстилъ его, что мы стали вблизи одной гавани въ Валлисѣ, онъ немедленно явился въ таборъ. Тутъ онъ объявилъ мнѣ, что и онъ намѣренъ отправиться въ Америку и провести остальную жизнь въ колоніяхъ. „Попробую, сказалъ онъ: — посвятить себя добрымъ дѣламъ и изгладить изъ памяти много проступковъ и одно великое преступленіе, въ которомъ я не былъ соучастникомъ, но которое помогъ утаить.“ На другой день послѣ его пріѣзда лошадь его испугалась обезьяны, бывшей у насъ въ таборѣ, и сбросила его съ сѣдла. Онъ переломилъ себѣ ключицу и нѣсколько реберъ; мы отнесли его въ палатку и начали за нимъ ухаживать. Я узналъ его короче и полюбилъ его; онъ выздоровѣлъ у насъ скорѣе, нежели выздоровѣлъ бы на рукахъ сотни докторовъ. Тутъ то я узналъ, какъ все случилось; онъ старался увѣрить себя и меня, что убійство было совершено въ минуту страсти, а не замышлено напередъ, — что пріятель его самъ не помнилъ, что онъ дѣлаетъ. Когда онъ отправился въ Америку, я уѣхалъ въ Ирландію. Съ тѣхъ поръ я видѣлъ много другихъ странъ, жилъ въ Шотландіи, но въ Англію возвратился только три недѣли тому назадъ».

Цыганъ замолчалъ. Де Во оставался въ томъ же положеніи: голова его склонилась почти до колѣнъ, глаза были закрыты руками. Онъ долго молчалъ, подавленный отчаяньемъ. Чего не далъ бы онъ теперь, чтобы оправдалось его подозрѣніе на-счетъ матери и уничтожилась вѣроятность вины отца! Подробности въ разсказѣ цыгана такъ между собою ладили, слова его подтверждались такими неопровержимыми фактами и такъ хорошо объясняли нѣкоторыя черты въ характерѣ и поведеніи отца, — его мрачность, отчужденіе, раздражительность, волненіе при имени сэра Вильяма Рейдера, — что Эдвардъ могъ питать въ себѣ только пустую, безумную надежду, угасающую въ человѣкѣ только съ его жизнью. Въ настоящую минуту вопросъ о достовѣрности разсказа замолкъ передъ другимъ, болѣе тягостнымъ вопросомъ: что же будетъ изъ него, изъ Эдварда де Во, если все это правда? Какъ взглянуть ему на родного отца? Какъ вести себя съ нимъ? Чтоему дѣлать? Передъ нимъ явился образъ Маріанны, во всемъ блескѣ красоты, озаренной великодушнѣйшею любовью, — и онъ чувствовалъ, что она не можетъ принадлежать ему, что кровь отца ея полагаетъ между ними неразрушимую преграду, которой не устранятъ никакія усилія, никакія событія, — что онъ долженъ отказаться отъ нея въ ту самую минуту, когда благородный поступокъ ея превратилъ его страстную любовь почти въ обожаніе! И какъ ему отъ нея отказаться? какъ вести себя въ этомъ случаѣ? онъ не могъ, онъ не имѣлъ права хоть однимъ словомъ указать на причину своего отреченія, онъ не могъ сообщить ей своей тайны, не могъ даже оплакать вмѣстѣ съ нею свои погибшія надежды. Всюду видѣлъ онъ вокругъ себя ужасъ и уничтоженіе. Онъ не говорилъ, можно даже сказать, онъ не мыслилъ въ эти минуты; онъ былъ объятъ видѣніемъ невыразимаго бѣдствія. Онъ чувствовалъ, что счастье его рушилось навсегда; а между тѣмъ мозгъ его осаждали тысячи смутныхъ призраковъ и неясныхъ мыслей о будущемъ. Что ему дѣлать? Онъ думалъ немедленно явиться къ отцу, сказать ему все и тутъ же лишить себя жизни, сбросить съ себя невыносимое бремя мыслей и ощущеніи; но вспомнилъ о томъ, что выстрадалъ уже его отецъ; вспомнилъ его мрачную задумчивость, его никогда неулыбающіяся уста, вспышки дикой, нетерпѣливой страсти, блѣдныя щеки, впалые глаза, — всѣ признаки раздираемаго угрызеніемъ совѣсти сердца и мысль о самоубійствѣ смѣнилась скорбью сына. Онъ думалъ удалиться въ пустыни Америки, пристать къ какому-нибудь племени индѣйцевъ и скрыть свое имя и покрывшій его позоръ въ странахъ, куда не проникали еще европейцы; но его осиливала мысль о Маріаннѣ, мысль вѣчной съ нею разлуки. Онъ не зналъ, куда ему обратиться, какъ ему дѣйствовать; все вокругъ было безнадежно. Долгое, ужасное молчаніе его разрѣшилось наконецъ глубокимъ, горькимъ вздохомъ.

Цыгану стало его жаль. Посмотрѣвши на него нѣсколько минутъ, онъ сказалъ:

— Жалѣю отъ всего сердца, что огорчилъ васъ. Но не унывайте, молодой человѣкъ; на свѣтѣ есть лекарство противъ всѣхъ несчастій.

Слова утѣшенія произнесенныя тѣми же устами, которыя на-вѣки разрушили его счастье, возмутили Эдварда до глубины души, и онъ воскликнулъ:

— Или все, что вы сказали, ложь, или вы должны знать, что утѣшеніе для меня невозможно. О какомъ лекарствѣ вы говорите?

— О лекарствѣ времени, отвѣчалъ цыганъ: — я знаю, по собственному опыту, что оно залечиваетъ глубочайшія раны.

Де Во посмотрѣлъ на него, какъ-будто хотѣлъ придавить его къ землѣ; но бѣдствіе бываетъ иногда такъ велико, что человѣкъ не можетъ ни понять его, ни повѣрить ему съ разу; и Эдвардъ отвѣчалъ;

— Я думаю, что вы меня обманули: тогда горе вамъ! Есть у васъ другія доказательства? гдѣ они?

— Я не обманулъ васъ, молодой человѣкъ, возразилъ цыганъ: — и прощаю вамъ вашъ гнѣвъ.

— Но доказательство, доказательство! продолжалъ де Во: — есть у васъ еще доказательства!

— Есть, отвѣчалъ цыганъ: — и я представлю ихъ, хотя письма этого уже достаточно. Мнѣ васъ жаль, но я прошу васъ, меня не обижать.

— Письмо вы могли украсть, гордо возразилъ де Во: — или найти черезъ нѣсколько лѣтъ. — Какія у васъ еще доказательства? представьте ихъ, и я повѣрю.

— Внутренно вы и теперь мнѣ вѣрите, сказалъ цыганъ. — Вотъ другое доказательство: я сказалъ, что убійца нѣсколько минутъ смотрѣлъ на свою жертву, и что душу его раздирало страшное раскаянье; а знаете ли, почему я въ этомъ увѣренъ? Когда выстрѣлъ былъ сдѣланъ и лордъ упалъ съ лошади, пистолетъ выпалъ изъ руки убійцы, и онъ остался недвижимъ какъ истуканъ; убійство превратило его, казалось, въ камень. Онъ не шевельнулъ ни однимъ членомъ, пока наконецъ не ринулся вдругъ прочь, какъ-будто за нимъ гонится цѣлый легіонъ демоновъ. Счастье для него, что пистолетъ и письмо попали въ руки человѣка, который тщательно ихъ скрылъ; найди ихъ другой, такъ отецъ вашъ умеръ бы на эшафотѣ, уже лѣтъ двадцать тому назадъ. Вы требуете еще доказательствъ. Смотрите же! Вотъ этотъ пистолетъ; вы знаете гербъ младшихъ братьевъ вашей фамиліи и не можете долѣе сомнѣваться.

Де Во взялъ пистолетъ изъ рукъ цыгана. На рукояткѣ съ серебряною насѣчкою былъ вырѣзанъ его фамильный гербъ. Однажды онъ видѣлъ точь-въ-точь такой же пистолетъ, и притомъ только одинъ, въ рукѣ отца, вошедши нечаянно въ его комнату. Отецъ торопливо спряталъ его въ ящикъ, поблѣднѣлъ и сдѣлалъ ему выговоръ, что онъ входить безъ спросу. Теперь де Во видѣлъ парный пистолетъ, послѣдній лучь надежды въ душѣ его угасъ, и, ударивши себя рукою въ грудь, онъ со стономъ, какъ сумасшедшій, упалъ на сырую землю.

ГЛАВА XIII.

Удивительно, что человѣкъ можетъ улыбаться: въ неизвѣстности судьбы его, въ атмосферѣ мрака и измѣнчивости, окружающей его существованіе, въ тучахъ опасностей, грозящихъ его спокойствію и жизни, и невидимо несущихся съ каждою минутою времени, — столько ужаснаго и непостижимаго, что человѣкъ похожъ на слѣпца среди битвы. Надежды и радости, самая жизнь его могутъ кончиться ежеминутно, неизвѣстно какъ и отчего, а онъ улыбается какъ на пиру.

И будь эта улыбка улыбкою вѣры и упованія на великое, всеблагое существо, взирающее на борьбу и готовящее награду, она была бы понятна. Но, увы! это случается, кажется, очень рѣдко.

Едва ли можетъ быть что-нибудь непріятнѣе, какъ видѣть человѣка, которому долженъ сообщить ужасную вѣсть, веселымъ, счастливомъ и наслаждающимся настоящею минутою, какъ-будто въ мірѣ не было и не будетъ горя. Это ужасно! Это напоминаетъ намъ самимъ, что въ минуту высочайшаго счастья невидимыя силы готовятъ намъ, можетъ быть, глубочайшую скорбь. Въ этомъ есть что-то таинственное; въ ту самую минуту, когда мы въ сущности уже погибли, мы нерѣдко предаемся шумному веселью, единственно потому, что слуха нашего еще не коснулось нѣсколько условныхъ звуковъ, непонятныхъ для жителя другой страны, но насъ низвергающихъ въ бездну отчаянія.

На третій день послѣ пріѣзда Маннерса въ Морлей-гоузъ, онъ ожидалъ полученія писемъ, которыя извинятъ его отъѣздъ. Онъ всталъ рано, но сошелъ внизъ нѣсколько позднѣе обыкновеннаго. Проходя мимо концертной залы, дверь которой была полуотворена, онъ услышалъ звуки клавикордъ и чей-то веселый разговоръ. Пользуясь правомъ входить въ полурастворенныя двери, онъ вошелъ, и засталъ миссъ Фальклендъ весело разговаривающею съ Маріанной, которая стояла за ея стуломъ.

Онѣ оглянулись на легкій визгъ двери; Изидора улыбнулась; но по лицу Маріанны разлился легкій румянецъ: она ждала, можетъ быть, вовсе не Маннерса, и потому-то именно сочла себя обязанной сказать ему что-нибудь пріятное.

— А Изидора только-что объ васъ говорила, сказала она, глядя на кузину, какъ-будто предоставляя ей досказать остальт мое.

— На этотъ случай есть поговорка, отвѣчалъ Маннерсъ улыбаясь. — Во всякомъ случаѣ радуюсь, что обо мнѣ говорятъ люди, которыхъ я столько уважаю. Можно узнать, что вы говорили?

— О, безъ сомнѣнія, отвѣчала Изидора. — Де Во измѣнилъ вамъ, Маннерсъ: вчера вечеромъ онъ сказалъ мнѣ, и даже не по секрету, что вы превосходно поете.

— Это клевета, возразилъ Маннерсъ: — и я во всякое время могу доказать мою невинность въ искусствѣ пѣнія.

— Докажите сейчасъ, продолжала Изидора. — До завтрака еще цѣлыхъ полчаса, а нѣтъ, ничего несноснѣе, какъ ждать такихъ вещей. Хотите спѣть что-нибудь?

— Помнится мнѣ, отвѣчалъ Маннерсъ: — что суевѣріе налагаетъ какое-то наказаніе за пѣніе передъ завтракомъ. Впрочемъ, я готовъ рискнуть, если у васъ есть знакомыя мнѣ ноты; грѣха аккомпанимента я не хочу взять на свою душу.

— Знаете вы вотъ это? или это? или это? спросила Изидора.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Маннерсъ. — Но вотъ этотъ напѣвъ мнѣ знакомъ; только я знаю на него другія слова, одной дамы съ замѣчательнымъ поэтическимъ дарованіемъ. Постараюсь вспомнить, хотя и жаль вырывать ихъ изъ драмы, въ которой они находятся, и прилаживать къ старому напѣву.

— О, это ничего, продолжала Изидора. — Ты будешь аккомпанировать, Маріанна, или я?… Извольте, я готова… Tempo какъ?

— Не слишкомъ скоро, прошу васъ, сказалъ Маннерсъ и пропѣлъ пѣснь, слова которой теперь, безъ сомнѣнія, уже затеряны.

— Я думаю, что я не устояла бы противъ этихъ стиховъ, хорошо пропѣтыхъ, сказала Изидора, — хоть будь я самою гордою красавицей, которая когда-либо держала на своей рукѣ сокола. А ты какъ, Маріанна?

— Я за себя не ручаюсь, отвѣчала Маріанна, — а только мнѣ хотѣлось бы узнать остальное. Вы сказали, кажется, что это изъ драмы; нельзя ли ее достать?

— Едва ли, отвѣчалъ Маннерсъ. — Это сочиненіе одной дамы, и оно не было напечатано, по-крайней-мѣрѣ сколько мнѣ извѣстно.

— Все равно, разскажите намъ судьбу влюбленнаго, сказала Изидора. — Вы обязаны удовлетворить возбужденному любо. пытству.

— О, разумѣется онъ былъ счастливъ, отвѣчалъ Маннерсъ: — какъ бываютъ или должны-быть всѣ влюбленные.

— Скажите: истинно влюбленные, замѣтила Изидора: — и я съ вами соглашусь. Но если женщина захочетъ осчастливить, (какъ выражаетесь вы до сватьбы) всякаго, кто явится къ ней съ низкимъ поклономъ и спроситъ: «не угодно ли вамъ выйти за меня за-мужъ?» какъ-будто приглашаетъ ее на менуэтъ, такъ ей было бы немало хлопотъ.

— Вѣрю, отвѣчалъ Маннерсъ. — Что это звонокъ такъ громокъ? Звонитъ онъ каждый день такъ передъ завтракомъ? Вчера я его не слышалъ.

— Потому-что вы въ то время были заняты гаданіемъ, возразила миссъ Фальклендъ. Онъ звонитъ каждый день въ этотъ часъ, и если мистриссъ Фальклендъ нѣтъ еще въ столовой, такъ я должна налить чай; пойдемте.

Они ушли. Блестящій самоваръ былъ поставленъ на свое мѣсто, и Изидора начала приготовлять завтракъ. Дворецкій между тѣмъ ходилъ все взадъ и впередъ отъ одного стола къ другому, и посматривалъ то на дѣвушекъ, то на Маннерса, то на каминъ. Наконецъ ему нечего было дѣлать, и онъ принужденъ былъ удалиться.

— Джибсонъ смотритъ, какъ-будто у него на душѣ страшная тайна, сказала Изидора Маріаннѣ. — Замѣтила ты, какъ онъ тутъ лавировалъ? Вы должны знать, Маннерсъ, что Джибсонъ у насъ особа привилегированная: онъ часто благоволитъ разсказывать намъ деревенскія тайны, несмотря на наше сопротивленіе.

— Жаль же, что онъ не благоволитъ къ вамъ сегодня, сказалъ Маннерсъ. — На свѣтѣ немного вещей лучше хорошо разсказанной сельской исторіи.

— Кажется, вы ему помѣшали, замѣтила миссъ Фальклендъ. — У него свои понятія о приличіи, и гость можетъ всегда быть увѣренъ въ его уваженіи. Но, судя по его лицу, я думаю, что онъ разрѣшился бы и при васъ, если бы только къ нему обратились хоть съ однимъ словомъ. Мнѣ стоило только сказать: «Джибсонъ, принеси еще масла», и онъ сейчасъ бы отвѣчалъ: "да, вотъ я вамъ разскажу: «сестра мужа дочери нашего садовника….» и такъ далѣе, цѣлый часъ.

Маннерсъ не могъ удержаться отъ смѣху, и даже Маріанна улыбнулась выходкѣ Изидоры. Но на лицѣ ея выражалось вмѣстѣ съ тѣмъ и безпокойство, которое могъ уничтожить своимъ присутствіемъ только де Во. Но онъ еще не являлся.

Вошла мистриссъ Фальклендъ, и первымъ вопросомъ ея послѣ обыкновенныхъ привѣтствій было:

— А Эдварда еще нѣтъ? Неужели онъ такъ разлѣнился на войнѣ?

Какъ разъ въ эту минуту вошелъ дворецкій съ блюдомъ куропатокъ; онъ остановился посреди комнаты и подхватилъ:

— Нѣтъ, мистеръ Эдвардъ не разлѣнился, а не пришелъ только потому, что вовсе не вставалъ.

— Не вставалъ! повторила мистриссъ Фальклендъ, не понимая истиннаго смысла его словъ. — Такъ пошли разбудить его, Джибсонъ. Что ты такъ блѣдна, Маріанна? Что съ тобою?

— Ничего, ничего, подхватилъ дворецкій, взявши на себя обязанность отвѣчать за всѣхъ. — Мистеръ де Во сегодня и не ложился; слуга его мнѣ говорилъ. Постель какъ-будто сейчасъ послана, туфли стоятъ у креселъ, а шляпы, шпаги и плаща нѣтъ въ комнатѣ.

— Не безпокойся, Маріанна, сказала Изидора, взявши ее за руку. — Все это пустяки. Пойдемъ лучше со мною; пусть матушка съ полковникомъ развѣдаютъ дѣло. Тебя это только растревожитъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я хочу слышать все, отвѣчала Маріанна спокойнымъ голосомъ, хотя блѣдность лица и говорила, что на душѣ у нея неспокойно. — Вы бы послали за слугою Эдварда, тетушка.

Слуга де Во, старый солдатъ, вошелъ и сталъ передъ бывшимъ тутъ обществомъ.

— Полковникъ Маннерсъ, будьте такъ добры…. сказала мистриссъ Фальклендъ.

— Да, да, извольте, отвѣчалъ онъ, совершенно понявши, что она хочетъ сказать. — Когда ты видѣлъ де Во въ послѣдній разъ, Вильямъ?

— Вчера ввечеру, въ двадцать минутъ двѣнадцатаго, отвѣчалъ Вильямъ.

— Собирался онъ лечь спать?

— Нѣтъ. Онъ велѣлъ подать себѣ шлафрокъ и туфли, но приказалъ мнѣ уйти и сказалъ, что сядетъ писать.

Лицо Маріанны просвѣтлѣло; она вообразила себѣ, что де Во просидѣлъ, можетъ быть, за письмомъ до утра и потомъ отправился въ таборъ.

Маннерсъ продолжалъ:

— Въ какое время встали другіе слуги?

— Я и конюхъ въ пять часовъ, отвѣчалъ Вильямъ: — на самой зарѣ. Проходя по коридору, я увидѣлъ, что дверь въ комнату мистера Эдварда отворена, и притворилъ ее тихонько.

— Лошади всѣ дома? спросилъ Маннерсъ.

— Всѣ.

— Что же ты нашелъ въ его комнатѣ? спросила мистриссъ Фальклендъ.

— Ничего; видно только, что на постель никто не ложился. Халатъ и туфли онъ снялъ, и надѣлъ сапоги и сюртукъ; занавѣсъ, у одного окна былъ откинутъ, и окно растворепо.

— Въ такомъ случаѣ онъ, разумѣется, ушелъ по-утру и скоро воротится, сказалъ Маннерсъ. — Прикажете еще что-нибудь спросить?

Мистриссъ Фальклендъ не сочла этого нужнымъ, и слуга былъ отпущенъ. Маннерсъ зналъ, что де Во очень будетъ досадно узнать, что отсутствіе его надѣлало пустой тревоги, и онъ сказалъ:

— Лучше всего не поднимать изъ-за этого шуму, хотя, признаюсь, мнѣ странно, что де Во вышелъ такъ рано, никѣмъ незамеченный, и не ложился спать. Впрочемъ, миссъ де Во сказала, кажется, что онъ намѣренъ былъ выйтти рано по-утру.

— Да, отвѣчала Маріанна слегка покраснѣвши отъ замѣшательства и опасаясь, чтобы ей не пришлось открыть причины его отлучки. Онъ хотѣлъ пойти повидаться съ кѣмъ-то, отъ котораго вы доставили ему вчера письмо, полковникъ Маннерсъ.

Маннерсъ тоже не былъ спокоенъ на-счетъ своего друга. Но онъ видѣлъ, что Маріанна встревожена еще больше, и старался успокоить ее.

— О, если онъ пошелъ къ нему, сказалъ онъ: — такъ намъ совершенно нечего опасаться. Только онъ воротится, можетъ быть, не раньше, какъ часа черезъ два: онъ ушелъ далеко, и они должны переговорить о многомъ. Однако же, мистриссъ Фальклендъ, я просилъ бы васъ приказать позвать дѣвушку, которая моетъ крыльцо: я спросилъ бы ее кое о чемъ.

— Извольте, отвѣчала мистриссъ Фальклендъ. — Позвоните.

Служанка явилась, держа въ рукахъ концы своего передника. Мистриссъ Фальклендъ предложила ей два-три неважныхъ вопроса, и потомъ Маннерсъ спросилъ её:

— А что, по-утрамъ теперь, кажется, морозъ?

— Да, отвѣчала служанка. — Сегодня все было бѣло, какъ-будто ночью шелъ снѣгъ.

— А не замѣтила ли ты на ступеняхъ слѣдовъ? спросилъ Маннерсъ.

— Нѣтъ.

— Навѣрное?

— Какже, навѣрное. Вѣдь я собственными руками ихъ мыла; я увидѣла бы, если бы были слѣды.

Ее отпустили. Она отвѣсила довольно граціозный поклонъ и удалилась.

— Онъ скоро воротится, сказалъ Маннерсъ, когда она вышла. — Во всякомъ случаѣ, если онъ пошелъ къ тому, который прислалъ ему письмо, такъ онъ внѣ всякой опасности.

Мистриссъ Фальклендъ и дочь ея замѣтили, что Маннерсъ говоритъ о письмѣ и писавшемъ его съ какою-то таинственностью; но онѣ, разумѣется, не стали его распрашивать, а увѣреніе его въ безопасности Эдварда успокоило нѣсколько Маріанну. Завтракъ, какъ можно себѣ вообразить, былъ не веселъ; всѣ были обезпокоены гораздо больше нежели показывали, и каждая минута усиливала это безпокойство. При каждомъ звукѣ шаговъ или отворяющихся дверей, сердце Маріанны вздрагивало, а Изидора невольно оглядывалась; но Эдвардъ не являлся, наконецъ прошло столько времени въ тщетномъ ожиданіи, что нельзя было не встревожиться.

Часы ударили одинадцать, и отсутствіе Эдварда напомнило мистриссъ Фальклендъ нѣкоторыя обстоятельства, сопровождавшія смерть ея брата. Изидора утратила всю свою веселость и молчала; но происходившаго въ груди Маріанны нельзя выразить словами. Маннерсъ, ощущенія котораго были, разумѣется, существенно отличны отъ чувствъ женщинъ, былъ обезпокоенъ отсутствіемъ своего друга сильнѣе, нежели хотѣлъ себѣ въ томъ сознаться, и не зналъ, что ему дѣлать. Ему хотѣлось пойти отъискивать Эдварда, и не хотѣлось итти слишкомъ рано, чтобы не надѣлать ложной тревоги; кромѣ того онъ думалъ, что во время его отсутствія можетъ притти какая-нибудь вѣсть, которая потребуетъ его присутствія въ Морлей-гоузѣ. Наконецъ онъ не могъ дольше сдерживать своего нетерпѣнія. Онъ позвонилъ и сказалъ, сколько могъ равнодушнѣе:

— Я думаю, мнѣ не помѣшаетъ пойти за Эдвардомъ. Миссъ де Во знаетъ, вѣроятно, въ какую сторону онъ отправился. Опасаться тутъ нечего, но мнѣ хочется только-поскорѣе васъ успокоить.

— Да, подите, подите, сказала Маріанна, вскочивши съ своего мѣста и всплеснувши руками. — Извините, что я васъ утруждаю; но это насъ успокоитъ.

— Помилуйте, что за трудъ, если только это вамъ пріятно, отвѣчалъ Маннерсъ. — Позови моего слугу, прибавилъ онъ, обращаясь къ вошедшему дворецкому.

Слуга явился въ ту же минуту; безпокойство, царствующее въ гостиной, быстро сообщается прихожей: всѣ слуги въ Морлей-гоузѣ были на ногахъ, какъ гарнизонъ осажденной крѣпости.

— Осѣдлай мнѣ сію минуту сѣраго, сказалъ ему Маннерсъ.

— Самъ ты садись на Амгерста, и чтобы Вильямъ былъ тоже готовъ ѣхать со мною.

Слуга удалился.

— Я пойду одѣться и сейчасъ возвращусь сюда, сказалъ Маннерсъ.

Онъ оставилъ дамъ, тоскливо глядящихъ въ окна, и ушелъ въ свою комнату. Лошади еще не были осѣдланы, когда онъ уже воротился въ столовую.

— Три старые солдата, сказалъ онъ мистриссъ Фальклендъ: — ѣдутъ отъискивать вашего племянника, и вы можете быть увѣрены, что они скоро привезутъ вамъ благопріятныя вѣсти.

Въ это время дворецкій опять вошелъ въ комнату. Ужасъ изображался у него на лицѣ, и первое восклицаніе его: «ахъ, мистриссъ Фальклендъ!» заставило Маріанну поблѣднѣть какъ полотно. Маннерсъ хотѣлъ бы остановить извѣстіе, очевидно дурное, но было уже поздно; дворецкій продолжалъ:

— Джонъ Гарвудъ, что живетъ по ту сторону мыса, пришелъ сказать, что сегодня ночью, часу въ первомъ, онъ слышалъ въ лѣсу выстрѣлы, и что тутъ, вѣроятно, не безъ грѣха.

Маріанна упала, какъ пораженная молніей. Всѣ бросились помогать ей. Маннерсъ помогъ отнести ее въ ея комнату, сдалъ ее тамъ на руки тетки и кузины и вышелъ распросить дворецкаго и Гарвуда, принесшаго роковое извѣстіе. Но изъ допроса оказалось, что любовь Джибсона къ ужасному преувеличила значеніе словъ Гарвуда.

Онъ, просто, слышалъ выстрѣлы и, предполагая, что кто-нибудь стрѣлялъ дичь, счелъ своею обязанностью увѣдомить объ этомъ мистриссъ Фальклендъ. Несмотря на это, Маннерсъ послалъ сказать, чтобы поспѣшили съ лошадьми, и, возвратившись въ столовую, написалъ мистриссъ Фальклендъ карандашемъ, что извѣстіе преувеличено. Въ эту минуту вошла Изидора и сказала ему, что Маріаннѣ лучше.

Въ минуту скорби, опасности и страха люди забываютъ холодныя условія свѣта; Изидора подошла къ Маннерсу и взяла его за руку, какъ-будто знала его съ самого дѣтства. Въ серьёзномъ взглядѣ ея свѣтилось что-то неотразимо-нѣжное.

— Полковникъ, сказала она: — эта неизвѣстность ужасна, особенно для насъ, женщинъ: мы плохо знаемъ свѣтъ, и потому не можемъ судить, основателенъ ли шипъ страхъ, или нѣтъ. Я видѣла, что вы удерживали себя въ присутствіи Маріанны; но мнѣ, если вы питаете какую-нибудь дружбу къ женщинѣ, которую знаете такъ недавно, скажите мнѣ, что вы думаете? Имѣемъ мы причины опасаться?

— Въ вашемъ семействѣ, отвѣчалъ Маннерсъ: — узналъ я, какъ скоро можно привязаться къ людямъ, достойнымъ уваженія и дружбы. Но что касается до Эдварда, то я не вижу причинъ опасаться на-счетъ его отсутствія.

— Нѣтъ, нѣтъ, Маннерсъ, продолжала Изидора: — я не повѣрю вашей дружбѣ, если вы успокоиваете меня пустою надеждой. Въ глазахъ вашихъ я вижу безпокойство, котораго не было бы, если бы де Во былъ въ безопасности.

— Повѣрьте, миссъ Фальклендъ, отвѣчалъ онъ съ улыбкою, вовсе невеселою: — повѣрьте, я уважаю васъ слишкомъ глубоко и не захочу васъ обманывать. Отсутствіе де Во, конечно, странно. Странно, что онъ не ложился. Но что касается до слышанныхъ въ лѣсу выстрѣловъ, то это, конечно, кто-нибудь охотился за дичью, и я не вижу никакого повода думать, чтобы эти выстрѣлы состояли въ связи съ отсутствіемъ Эдварда.

Маннерсъ увѣрялъ ее въ своемъ уваженіи такъ торжественно, что щеки ея слегка покраснѣли и сердце забилось сильнѣе, хотя онъ вовсе этого не желалъ. Это было одно изъ тѣхъ ощущеній, которыя шевелятъ иногда сердце такъ, что мы сами не знаемъ почему, какъ легкая рябь на водѣ отъ движенія воздуха, незамѣтнаго для зрителя на берегу. Впрочемъ, что бы ни вызвало этотъ румянецъ, онъ исчезъ въ ту же минуту, и Изидора отвѣчала:

— Всего больше смущаетъ насъ, можетъ быть, то, что мы помнимъ, какъ мой дядя, отецъ Маріанны, былъ убитъ недалеко отсюда, много лѣтъ тому назадъ. Извѣстіе о его смерти матушка получила совершенно неожиданно, точь-въ-точь какъ теперь Маріанна.

— Этимъ, я увѣренъ, и ограничиться сходство судьбы Эдварда съ судьбою его дяди, отвѣчалъ Маннерсъ. — Однако же, я не стану терять времени и постараюсь доставить вамъ вѣрныя свѣдѣнія. Я отъищу его, если бы даже это стоило мнѣ жизни.

— Нѣтъ, я прошу васъ, берегите вашу жизнь, сказала Изидора. — Она, конечно, драгоцѣнна для многихъ, и ею недолжно рисковать.

— Она не драгоцѣнна ни для кого, сколько мнѣ извѣстно, миссъ Фалькленсъ, отвѣчалъ Маннерсъ съ грустною улыбкой: — а для меня всѣмъ менѣе. Впрочемъ, я не шучу ею, потому-что считаю ее даромъ Божіимъ, который вправѣ отнять у меня только даровавшій его. Я не вижу никакой опасности посѣтить цыганскій таборъ.

— Такъ вы туда ѣдете искать Эдварда? спросила Изидора съ очевиднымъ удивленіемъ. — Боже мой! мнѣ этого и въ голову не приходило.

— Письмо для передачи де Во получилъ я отъ цыгана, сказалъ Маннерсъ: — и могу вамъ прибавить, что, по впечатлѣнію, произведенному этимъ письмомъ, я могу заключить, что отъ цыганъ скорѣе всего можно узнать, гдѣ Эдвардъ.

— Это очень странно, сказала Изидора. — Извѣстно вамъ содержаніе письма?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Маннерсъ: — знаю только, что оно сильно поразило и встревожило Эдварда. Я получилъ его отъ цыгана, котораго, конечно, нельзя сравнить съ остальными, хотя я и нашелъ его въ обществѣ первѣйшихъ негодяевъ.

— Такъ ради Бога возьмите съ собою побольше людей, сказала Изидора: — васъ могутъ убить, и тогда….

— Нѣтъ, нѣтъ, я ничего не опасаюсь, отвѣчалъ Маннерсъ. — Да вотъ и лошадей уже подвели. Трое смѣлыхъ людей верхомъ на добрыхъ коняхъ могутъ поспорить съ цѣлымъ легіономъ цыганъ.

— Неужели просьбы мои будутъ напрасны? сказала Изидора, не въ шутку опасаясь за Маннерса и краснѣя отъ сознанія, что боится за него, какъ не боялась еще ни за кого другого. — Подумайте, что будетъ съ нами, если мы лишимся вашей помощи въ такихъ обстоятельствахъ. Возьмите съ собою еще двухъ или трехъ.

— Для васъ, миссъ Фальклендъ, я готовъ бы сдѣлать и больше. Но выслушайте, почему я вамъ отказываю: я потеряю много времени, пока осѣдлаютъ еще нѣсколько лошадей. Во многихъ случаяхъ все зависитъ отъ поспѣшности; я и то потерялъ уже много времени, и увѣряю васъ, что съ такими людьми, какъ мои сопутники, рѣшительно нечего бояться. Прощайте; я увѣренъ, что скоро, очень скоро, явлюсь къ вамъ съ добрыми вѣстями.

Онъ вышелъ и сѣлъ на лошадь; Изидора возвратилась въ комнату Маріанны, которая легла въ постель, по приказанію деревенскаго аптекаря, предписавшаго ей успокоительное лекарство. Изидора сообщила своей матери шопотомъ все, что узнала отъ Маннерса, и, присѣвши къ окну, вперила взоръ свой на гребень горы, пока не увидѣла трехъ всадниковъ, въѣзжающихъ по ея скату. Черезъ минуту они достигли вершины, пустили лошадей въ галопъ, нѣсколько минутъ рисовались на голубомъ небѣ и потомъ скрылись изъ виду на противоположной отлогости.

ГЛАВА XIV.

Мы должны теперь воротиться къ лицу, съ которымъ разстались на другой день послѣ пріѣзда Эдварда въ Морлей-гоузъ.

Прекрасный міръ, въ которомъ мы живемъ, окружающіе насъ дары природы и способность неиспорченнаго человѣка довольствоваться даннымъ ему въ удѣлъ, — все это содѣлало бы нашу землю раемъ, если бы лукавый не снабдилъ насъ лѣстницами, ведущими къ паденію и бѣдствію. Первая ступень этихъ лѣстницъ наши страсти; за ними слѣдуютъ глупости, потомъ пороки, за пороками преступленія и наконецъ полная испорченность. Каждое преступленіе пораждаетъ много бѣдъ; онѣ его законныя дѣти и терзаютъ не только своего отца, но и тысячи другихъ сердецъ. И это относится не только къ преступленіямъ въ большомъ размѣрѣ, каждое мелкое преступленіе отдѣльнаго лица похоже на незамѣтное сѣмя, изъ котораго произрастаетъ цѣлый лѣсъ, и никто не можетъ предвидѣть, къ какимъ гигантскимъ послѣдствіямъ поведетъ ничтожное начало. Никто не можетъ поручиться, что сдѣланная имъ ошибка не повергнетъ кого-нибудь въ отчаянье, никто не скажетъ, сколько душъ будетъ страдать за грѣхъ или необдуманность одной минуты.

Отецъ Эдварда де Во, — къ нему должны мы теперь возвратиться, — шелъ по обычной дорогѣ отъ маленькихъ заблужденій къ великимъ преступленіямъ. Онъ надѣлалъ много шалостей, потворствовалъ своимъ страстямъ. Страсти переродились въ пороки, а пороки увлекли его къ поступкамъ, которые сначала казались ему невозможными для разумнаго творенія. Цыганъ не преувеличилъ въ своемъ разсказѣ его роли, хотя, впрочемъ, грудь лорда Дьюри скрывала въ себѣ тайны, которыя, конечно, не оправдывали и не смягчали его преступленія, потомучто такія дѣла не допускаютъ смягченія, — но которыя доказывали по-крайней-мѣрѣ, что поступка его не сопровождали обстоятельства, увеличивающія его виновность. Подъ гнетомъ долга, котораго онъ не въ состояніи былъ уплатить, обманутый въ ожиданіи помощи отъ того, кто никогда ему въ ней не отказывалъ, мистеръ де Во выѣхалъ изъ Лондона въ отчаяніи, почти въ-безуміи. Закоснѣвши въ порокахъ, онъ забылъ почти всѣ христіанскія правила, внушенныя ему въ дѣтствѣ, и въ немъ осталось такъ мало доблестнаго, что избавиться отъ стыда самоубійствомъ не показалось ему позорно и малодушно. Онъ рѣшился или достать у брата потребную сумму денегъ какими бы то ни было средствами, смотря по обстоятельствамъ минуты — угрозами, просьбами, убѣжденіемъ, — или тутъ же лишить себя жизни, чтобы избѣжать стыда встрѣчи съ кредиторами въ Лондонѣ, и отчасти изъ желанія отравить жизнь брата горькими угрызеніями совѣсти за жестокій его отказъ.

Мы уже знаемъ, какое мѣсто избралъ онъ для исполненія этого плана; тутъ-то лукавый, не дававшій ему покоя за всю дорогу, удесятерилъ свои старанія натолкнуть его на черное дѣло. Мистеръ де Во видѣлъ передъ собою богатыя земли лорда; онъ видѣлъ, какъ улыбаются онѣ надеждой; весь міръ, кромѣ него, былъ, казалось, счастливъ; особенно братъ, несмотря на его недавнюю потерю, показался ему счастливцемъ; а врагъ спрашивалъ его между тѣмъ: справедливо ли, что братъ его владѣетъ этими землями потому только, что родился прежде него, тогда-какъ половина его имѣнія, принадлежи она ему, оградила бы его отъ пороковъ и бѣдствія?

Въ это время показался на дорогѣ братъ его. Прежде всего мистеръ де Во началъ просить и убѣждать; потомъ, когда это не помогло, онъ прибѣгнулъ къ угрозамъ. Лордъ Дьюри отвѣтилъ ему упрекомъ, и онъ, въ минуту безумной горячности, навлекъ на главу свою проклятіе Каина.

Первымъ слѣдствіемъ убійства было страшное угрызеніе совѣсти; но скоро очнулось въ немъ чувство самохраненія; онъ вспомнилъ, что надо же воспользоваться тѣмъ, что куплено такъ дорого, и напрягъ къ этой цѣли всѣ силы своего духа. Онъ покорилъ своей волѣ всѣ ощущенія души и тѣла, и возвратившись въ Лондонъ съ такою поспѣшностью, что загналъ лошадь, пересилилъ въ себѣ усталость и страхъ и явился въ самый вечеръ своего пріѣзда въ двухъ частныхъ домахъ и одномъ публичномъ собраніи, гдѣ и былъ очень веселъ и развязенъ. Но когда все миновало, когда слѣдствіе было кончено, самъ онъ введенъ во владѣніе, люди, могшіе его выдать, удалены, тогда крѣпость духа, вызванная опасностью, исчезла, надежда на счастье безъ чистоты душевной лопнула какъ мыльный пузырь, и сердце его сдѣлалось жертвою безконечныхъ угрызеній совѣсти.

Зная, что ему часто придется видѣть дочь своего брата, онъ сначала дѣлалъ надъ собой невѣроятныя усилія; но потомъ привычка уничтожила тяжелое впечатлѣніе этихъ встрѣчъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ, изъ остатка благороднаго чувства, старался искупить вину свою великодушнымъ и ласковымъ обращеніемъ съ дочерью убитаго.

Вотъ какіе факты руководили лорда въ его поведеніи послѣднія двадцать лѣтъ. Нѣсколько времени онъ притворялся веселымъ, хотя на душѣ у него было вовсе не весело, и являлся въ обществѣ, потерявшемъ для него всю свою привлекательность. Но червь въ глубинѣ сердца не засыпалъ, и мало-по-малу новый лордъ удалился отъ свѣта, заключился въ великолѣпномъ уединеніи, забылъ, что такое улыбка, и изливалъ на другихъ жолчь, свирѣпствовавшую въ его собственной груди.

Но и страхъ терзалъ его душу. Онъ былъ храбръ физически; онъ не зналъ, что такое тѣлесный страхъ; но страхъ душевный совсѣмъ другое явленіе въ сложномъ существѣ, называемомъ человѣкомъ. Тѣлеснаго страданія и смерти онъ не боялся; но въ немъ еще оставались кое-какіе слѣды прежнихъ вѣрованій, смутныя понятія о возмездіи за грѣхи, пробуждавшія въ немъ мысль, что страданія его будутъ, може, тъ быть, приняты вмѣсто раскаянья и заслужатъ ему прощеніе послѣ смерти. При обыкновенныхъ обстоятельствахъ, онъ не.чувствовалъ особеннаго страха даже передъ смертью. Но мучительная неизвѣстность положенія была для него пыткою. Онъ зналъ, что на свѣтѣ есть еще два человѣка, которые могутъ покрыть его позоромъ и уничтожить, или если, благодаря его предосторожности, успѣхъ такой попытки для нихъ и сомнителенъ, то тѣмъ не менѣе честь его, богатство, санъ и самая жизнь очень непрочны, покамѣстъ другіе обладаютъ его тайной. Онъ видѣлъ, что живетъ въ золотомъ снѣ, могущемъ исчезнуть съ слѣдующей минутой.

Сначала, когда онъ могъ еще выдать цыгана за убійцу своего брата и уничтожить одного свидѣтеля своего преступленія, его удержали отъ этого двѣ причины. Онъ зналъ, что сэръ Вильямъ Рендеръ, случайный соучастникъ дѣла, человѣкъ слишкомъ благородный, не согласится на новое преступленіе для скрытія перваго; да и самъ онъ, надо отдать ему справедливость, ужасался этой мысли. Онъ не очерствѣлъ еще до такой степени. Онъ чувствовалъ, что на душѣ у него и то уже довольно крови.

Совѣсть говорила въ немъ тогда сильнѣе страха, и не будь даже сэра Вильяма, онъ предпочелъ бы опасность новому преступленію.

Время измѣнило всѣ эти чувства. Онъ привыкъ къ угрызеніямъ совѣсти. Но къ страху сердце не привыкаетъ, и первою мыслью его, когда онъ, по прошествіи двадцати лѣтъ, опять встрѣтилъ цыгана, было — погубить его. Читатель помнитъ, вѣроятно, разговоръ въ началѣ романа, гдѣ Фарольдъ подробно разсказываетъ о свиданіи своемъ съ лордомъ Дьюри. Лордъ увидѣлъ изъ этого свиданія, что настала минута, когда онъ долженъ всѣми силами постараться уничтожить опасныхъ для него людей или на-всегда покориться своей участи. Тревожимый страхомъ, онъ принялъ, однако же, твердое намѣреніе раздавить враговъ, если только этого возможно достигнуть хитростью, богатствомъ, властью и смѣлостью.

Вотъ въ какомъ положеніи былъ онъ, когда неожиданно пріѣхалъ къ мистриссъ Фальклендъ и въ разговорѣ съ Маннерсомъ нашелъ новыя причины опасеній. Но онъ пріѣхалъ туда не только повидаться съ сыномъ. Онъ узналъ, послѣ свиданія съ Фарольдомъ, что многочисленный таборъ цыганъ расположился недалеко отъ Морлейскаго лѣса, вѣроятно съ цѣлью поживиться дичью въ худо охраняемыхъ окрестныхъ помѣстьяхъ, и, заключивши изъ разговора съ Фарольдомъ, что Вильямъ Рейдеръ можетъ, послѣ его отказа, возвратиться въ Англію, поспѣшилъ въ домъ сестры, отстоявшій отъ его резиденціи на пять миль по дорогѣ къ Димдену; лордъ хотѣлъ высмотрѣть средства къ уничтоженію свидѣтеля его преступленія прежде нежели воротится другой, только подозрѣвавшій его въ немъ.

Лордъ Дьюри не отступилъ бы теперь ни передъ какимъ средствомъ для достиженія своей цѣли; но не думайте, чтобы онъ ясно, спокойно и равнодушно предложилъ своему сердцу задачу — убить цыгана. Нѣтъ! злое начало слишкомъ хорошо знаетъ, какъ ужасны его внушенія, и не выказываетъ ихъ наголо, а прикрываетъ одеждой, довольно легкой, но достаточной для того, чтобы скрыть отталкивающее уродство. Лордъ Дьюри задумалъ, — по-крайней-мѣрѣ въ такомъ видѣ представилъ онъ самъ себѣ это дѣло, — онъ задумалъ только поймать Фарольда съ его товарищами на какомъ-нибудь противозаконномъ поступкѣ, который могъ бы послужить предлогомъ для удаленія ихъ изъ графства и вмѣстѣ съ тѣмъ уничтожить всякое довѣріе къ ихъ показаніямъ, если они вздумаютъ обвинять его.

Онъ не сомнѣвался, что строгіе законы противъ браконьеровъ и самовольство цыганъ не замедлятъ доставить ему случай къ исполненію этого плана. Задача состояла въ томъ, чтобы открыть и доказать проступокъ довольно важный, оправдывающій строгую мѣру. Въ головѣ его мелькнула, можетъ быгъ, мысль, что во время поимки цыганъ можетъ случиться убійство: падетъ кто-нибудь изъ браконьеровъ или сторожей; тогда преступленіе будетъ уголовное и навсегда избавитъ его отъ нарушителя его покоя. Онъ думалъ объ этомъ, можетъ статься, не безъ удовольствія; но онъ не сознавался себѣ въ этомъ. «Нѣтъ, Боже сохрани! говорилъ онъ. Но если что случится, такъ я воспользуюсь случаемъ на-вѣки. замкнуть уста свидѣтеля несчастнаго случая.»

Вотъ какія мысли шевелились въ головѣ лорда Дьюри, когда онъ ѣхалъ къ мистриссъ Фальклендъ въ день пріѣзда своего сына. Онѣ же зашевелились снова, какъ скоро затихло въ немъ волненіе страсти, съ которою онъ оставилъ домъ своей сестры;

«Съ однимъ Рейдеромъ — думалъ онъ дорогою, ѣдучи въ Димденъ — съ однимъ Рейдеромъ я легко управлюсь, лишь бы избавиться отъ его союзника. Рейдеръ человѣкъ простой, прямодушный и недалекій; только надо держать его подальше отъ Эдварда. Сынъ мой уже замѣтилъ, что тутъ что-то кроется; легкій намекъ можетъ пробудить въ немъ подозрѣнія, которыя я готовъ устранить цѣною моей жизни. Но Фарольдъ, вотъ о комъ надо позаботиться прежде всего, а потомъ уже запастись доказательствами, что во время смерти брата я былъ въ Лондонѣ. Тогда они мнѣ ничего не сдѣлаютъ, если вздумаютъ болтать.

Вслѣдъ затѣмъ онъ началъ обдумывать, какъ достигнуть второй цѣли. Но прежде нежели онъ успѣлъ рѣшиться на что-нибудь, ему отвѣсила глубокій поклонъ старуха, отворившая ворота въ Димденъ-паркъ, и онъ принужденъ былъ заняться другимъ.

Димденъ былъ любимымъ мѣстопребываніемъ его брата; здѣсь протекли дни его счастія, здѣсь жилъ онъ, любимый всѣми сосѣдями. Съ этимъ жилищемъ было связано много воспоминаній, тяжелыхъ для лорда; онъ посѣщалъ изрѣдка этотъ домъ и въ продолженіи послѣднихъ двадцати лѣтъ даже оставался въ немъ раза два на цѣлый день, но никогда не могъ поселиться въ немъ на-дольше. Теперь онъ нашелъ его въ запустѣніи, увеличивавшемъ непріятное впечатлѣніе воспоминаній. Домъ не былъ собственно раззоренъ, потому-что лордъ отпускалъ ежегодно значительную сумму на поддержаніе помѣстья и усадьбы; но смотрители были увѣрены, что онъ не станетъ повѣрять ихъ дѣйствій. Дороги и дорожки заросли травою, хотя кое-гдѣ и замѣтны были лѣнивыя усилія скрыть работою двухъ часовъ небрежность многихъ дней. Деревья, спиленныя уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ, гнили, лежа въ сырой травѣ; плетни, назначенные для удержанія дичи въ надлежащихъ предѣлахъ, обвалились; дорога, по которой ѣхалъ лордъ, была изрыта глубокими рытвинами, и старый домъ съ затворенными окнами и бездымными трубами глядѣлъ монументомъ запустѣнія и безлюдія. Лордъ Дьюри закусилъ губу и проворчалъ довольно громко: „это надо измѣнить. Негодяи не ожидали, чтобы я сюда заглянулъ, и ничего не дѣлаютъ. Надо ихъ прогнать“.

Но тутъ онъ вспомнилъ о своемъ намѣреніи и почувствовалъ, что если онъ желаетъ вовлечь своихъ сторожей въ дѣло не совсѣмъ чистое, то не долженъ взыскивать съ нимъ за упущенія по службѣ. Это принужденіе было тяжело для такого надменнаго человѣка. Когда онъ подъѣзжалъ къ дому, окна и двери начали торопливо растворяться, въ доказательство, что пріѣздъ его замѣченъ, и такъ-какъ старые слуги, которымъ поручено было смотрѣть за порядкомъ въ домѣ, были для его предпріятія не нужны, то онъ и выместилъ на нихъ свое негодованіе. Потомъ онъ приказалъ позвать къ себѣ главнаго сторожа и началъ ходить, въ ожиданіи его, по печальнымъ комнатамъ, въ мрачномъ расположеніи духа. Наконецъ онъ потребовалъ перо и бумагу; они были отысканы не безъ труда, и онъ написалъ извѣстное намъ письмо къ Маріаннѣ.

Явился главный сторожъ, смѣлый малый, съ лукавымъ лицомъ, но съ раболѣпной миной, которую онъ постарался сложить, узнавши, что лордъ изволитъ гнѣваться.

— Гарвей! сказалъ ему лордъ: — паркъ ужасно запущенъ. Это надо исправить. Надо поднять плетни и убрать деревья; да скажи Вильяму, что если я въ другой разъ увижу дорогу въ такомъ безпорядкѣ, такъ сейчасъ же выгоню его вонъ, и… молчи, и слушай: мнѣ надо поговорить съ тобою о дѣлѣ по-важнѣе этого. Ты чего дожидаешься, Джонъ?

— Я думалъ, не будетъ ли какого приказанія, отвѣчалъ старикъ, ходившій за Гарвеемъ.

— Нѣтъ, ступай и затвори дверь, возразилъ лордъ: — смотри, чтобы впредь было лучше; я по-крайней-мѣрѣ каждый мѣсяцъ буду сюда навѣдываться и если опять застану въ домѣ такой безпорядокъ, такъ ты можешь убираться съ женой куда хочешь. Скажи мнѣ, Гарвей, продолжалъ онъ, когда старикъ удалился съ низкимъ поклономъ: — что, много здѣсь браконьеровъ?

— Нѣтъ, отвѣчалъ сторожъ, и лицо его просіяло, когда онъ увидѣлъ, что буря прошла мимо — Въ послѣднее время объ этомъ мало было слышно; а вотъ развѣ теперь….

— Отчего же теперь? спросилъ лордъ Дьюри: — говорятъ, браконьерство вообще очень уменьшается; я этому радъ; отчего же ты думаешь, что оно опять пойдетъ въ ходъ?

— Пойдетъ ли въ ходъ, или нѣтъ, на-счетъ этого ничего не могу сказать, отвѣчалъ сторожъ: — а только, кажется, безъ него не обойдется. Время-то такое: ночи лунныя, полевая работа на исходѣ….

Онъ замолчалъ; но лордъ желалъ услышать отъ него ее эти причины усиленія браконьерства, и увидѣлъ, что его надо натолкнуть на предметъ попроще.

— Вокругъ замка, говорятъ, много стрѣляютъ дичи, сказалъ онъ. — Вейсъ говорилъ мнѣ, что въ лѣсу вѣчно шатается разнаго рода сволочь, цыгане, воры, мошенники.

— А, да, цыганъ довольно, особенно теперь, отвѣчалъ сторожъ. — Поэтому-то я и полагаю, что опять начнутъ пошаливать. Вотъ не дальше какъ вчера видѣлъ я ихъ въ Морлейскомъ лѣсу десятка два, — мошенникъ на мошенникѣ! смерть не люблю я этого народа; я и сказалъ имъ это прямо въ глаза, — съ вашего позволенія.

Лордъ Дьюри увидѣлъ, что онъ попалъ въ настоящею колею. Но, опасаясь дать ему это замѣтить и возбудить подозрѣніе, онъ отвѣчалъ очень равнодушно:

— Ничего мудренаго, что они-то и воровали дичь около замка.

— Въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія, отвѣчалъ сторожъ: — еще вчерашней ночью они опять ходили на промыселъ: я собственными ушами слышалъ ружейный выстрѣлъ; ихъ-то я, правда, не сыскалъ, хоть и обшарилъ всѣ кусты, а выстрѣлъ слышалъ.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ лордъ: — надобно бы постараться ихъ переловить и уличить. Когда-то они убили сторожа, недалеко отсюда; честные люди не въ безопасности, пока они шатаются по окрестностямъ.

— Точно, сказалъ сторожъ: — за убійствомъ у нихъ дѣло не станетъ. Они и меня чуть однажды не убили. Не мѣшало бы отъ нихъ избавиться.

— Да, мнѣ самому этого хотѣлось бы, отвѣчалъ лордъ Дьюри торжественно. — Непріятно думать, что жизнь и имущество жителей въ опасности, единственно потому, что этимъ цыганамъ позволено шататься по королевству. Я далъ бы пятьдесять гиней тому, кто уличилъ бы ихъ въ такомъ дѣлѣ, за которое ихъ выслали бы вонъ. Мои люди вѣчно отъ нихъ въ опасности.

— Вы очень щедры, отвѣчалъ сторожъ: — и если вы дѣйствительно обѣщаете дать пятьдесять гиней, такъ я увѣренъ, что можно найти молодцовъ, которые помогутъ ихъ переловить.

— Но прежде всего надо имѣть возможность уличить ихъ въ винѣ, замѣтилъ лордъ.

— Да мало ли они тугъ напроказили! возразилъ сторожъ. Обѣщайте только пятьдесятъ гиней, такъ охотниковъ много найдется.

Лордъ промолчалъ минуты двѣ и потомъ отвѣчалъ:

— Я вотъ что хотѣлъ сказать, Гарвей: пятьдесятъ гиней даю я тому, кто доставитъ случай потянуть ихъ къ суду; впрочемъ, я готовъ наградить всѣхъ, которые помогутъ схватить ихъ. — Такъ ты думаешь, они стрѣляли тутъ дичь? прибавилъ онъ послѣ краткаго молчанія.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ сторожъ, опасаясь, чтобы его не выбранили за плохой присмотръ: — за это я отвѣчаю, — здѣсь не стрѣляли.

— Жаль, сухо возразилъ лордъ Дьюри.

Сторожа это озадачило, но лордъ продолжалъ:

— Жаль, потому-что вотъ видишь ли, Гарвей, этотъ проступокъ былъ бы довольно важенъ, и мы могли бы избавиться отъ нихъ на-всегда. А за простое воровство, особенно на первый разъ, ихъ прогонятъ только на-время, а потомъ они вернутся злѣе прежняго.

— Это правда, отвѣчалъ сторожъ, смекнувшій, что лорду очень не-понутру цыгане, но приписавшій эту нелюбовь тѣмъ же причинамъ, которыя дѣйствовали бы и въ немъ, будь онъ на мѣстѣ лорда, именно: гнѣву за вмѣшательство ихъ въ дѣла охоты и досадѣ, что они перехитрили его зоркихъ сторожей. Дальше онъ не размышлялъ о побудительныхъ причинахъ цѣлей лорда, но, будучи самъ способенъ къ сильной ненависти, догадался, что онъ не будетъ очень разборчивъ на-счетъ средствъ къ осуществленію его желаній.

— Это правда, сказалъ онъ: — и, знаете ли, меня не удивитъ, если они въ одну лунную ночь вздумаютъ подстрѣлить жирнаго козла; я даже думаю, что ихъ нетрудно будетъ на это навести.

— Нѣтъ, нѣтъ, Гарвей, отвѣчалъ лордъ: — надо затѣвать дѣло, да оглядываться. Если узнаютъ, что ты ихъ научилъ, тебя пожалуй сошлютъ въ ссылку. Я, конечно, позабочусь, чтобы мои люди не остались въ убыткѣ отъ своего усердія, но все-таки лучше не лѣзть въ петлю.

— На-счетъ петли не извольте безпокоиться, возразилъ сторожъ. — Я не проболтаюсь никому, кромѣ васъ. Я знаю, какъ устроить это дѣльцо. Надо только отыскать молодцовъ, которые помогли бы переловить ихъ, а ужъ потомъ нетрудно будетъ выжить ихъ отсюда.

— Ты, кажется, что-то не жалуешь этихъ цыганъ, замѣтилъ лордъ Дьюри, улыбаясь.

— Мнѣ ихъ жаловать? отвѣчалъ сторожъ. — Да за что? Я на нихъ ужь давно зубы точу; надо покончить съ ними старый счетъ. Одинъ изъ нихъ чуть меня не убилъ, когда я былъ еще молодъ, лѣтъ двадцать тому назадъ, зато, что я слишкомъ ухаживалъ за одной цыганкой. Я отомстилъ бы ему тогда же, да болѣзнь помѣшала: негодяй приколотилъ меня слишкомъ крѣпко, а я съ-дуру позволилъ ему уйти. Въ другой разъ такъ не отдѣлается.

— Но скажи пожалуйста, Гарвей, какимъ способомъ думамаешь ты узнать, гдѣ и когда можно будетъ ихъ схватить? — вѣдь ихъ надо застать на дѣлѣ, не забудь этого, — иначе не зачѣмъ и ловить. Знаешь ты кого-нибудь изъ нихъ лично?

— Я никого не знаю; а вотъ у насъ въ селѣ живетъ Гарри Сэксонъ; онъ много якшается съ такого рода людьми: такъ я научу его, чтобы онъ….

— Тс! тс! прервалъ его лордъ голосомъ, невыражавшимъ особеннаго неодобренія. — Не разсказывай мнѣ, что ты хочешь сдѣлать, а скажи только, какимъ способомъ узнаешь ты, гдѣ и когда ихъ схватить?

— Онъ скажетъ мнѣ это, отвѣчалъ сторожъ. — Онъ славный малый, онъ мнѣ въ этомъ не откажетъ.

— Что это за человѣкъ? чѣмъ онъ занимается? спросилъ лордъ.

— Продаетъ дичь лондонскимъ купцамъ, отвѣчалъ сторожъ, но, вдругъ вспомнивши, что сталъ на край пропасти, прибавилъ: — то есть, если кто-нибудь изъ сосѣднихъ помѣщиковъ прикажетъ застрѣлить козла, другого, такъ онъ ихъ покупаетъ и отсылаетъ въ Лондонъ. Слышалъ я, продолжалъ онъ, замѣтивши, что лордъ принимаетъ это какъ вещь самую обыкновенную: — слышалъ я, что онъ отсылаетъ иногда въ городъ и рябчиковъ, и фазановъ, и зайцевъ. А вообще хорошій человѣкъ; если знакомъ со сторожемъ, такъ никому не дастъ воровать дичи. Оттого-то у насъ ея и развелось такъ много. Здѣсь за ней присматриваютъ лучше, нежели гдѣ бы то ни было.

Лордъ не сдѣлалъ на это никакого замѣчанія, но заключилъ мысленно, и не безъ основанія, что сторожъ его долженъ быть величайшій мошенникъ. Онъ не далъ ему, однако же, замѣтить этого ни словомъ, ни взглядомъ, ни жестомъ, но положилъ отпустить его, какъ-скоро онъ не будетъ ему нуженъ для поимки цыганъ.

Притворство, какъ и всѣ прочія искусства, удивительно шагнуло впередъ и усовершенствовалось со времени появленія первой мысли о немъ въ человѣческой головѣ. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что если человѣкъ хочетъ скрыть свое мнѣніе отъ другого, то первое, естественное побужденіе его — высказать противное; надо было много опытности, чтобы убѣдиться въ томъ, что дѣла этого рода должно вести хитрѣе, т. е. если считаешь кого негодяемъ, то не высказывать на-голо, а только намекнуть, что считаешь его честнымъ человѣкомъ. Съ теченіемъ времени, когда искусство притворства усовершенствовалось еще болѣе, оказалось, что должно умѣть различать случаи, когда надо скрыть свое мнѣніе только легкимъ намекомъ на противоположное, и когда, возвращаясь къ первобытной, простой методѣ, высказывать совершенно не то, что думаешь, и обманывать простодушною внѣшностью.

Лордъ Дьюри избралъ послѣднее средство и заключилъ разговоръ свой со сторожемъ словами:

— Хорошо, Гарвей, хорошо! Ты, я думаю, честный малый. Вотъ тебѣ десять гиней для найма людей, въ задатокъ, разумѣется. Если ты съумѣешь переловить этихъ цыганъ и уличить ихъ въ воровствѣ, то можешь расчитывать на пятьдесятъ гиней и мою благодарность, кромѣ того, что я заплачу за всѣ твои издержки bona fide.

Сторожъ поклонился низко, хотя и не зналъ, что такое bona fide. Лордъ пошелъ къ своей коляскѣ. Старикъ и старуха, смотрѣвшіе за порядкомъ въ домѣ, шли за нимъ, обращаясь къ нему безпрестанно съ разными вопросами касательно своей должности; они знали свои обязанности очень хорошо, но распрашивали лорда только затѣмъ, чтобы намекнуть, будто небрежность съ ихъ стороны зависѣла оттого, что они не получили надлежащей инструкціи.

Лордъ отвѣчалъ имъ коротко и строго. Когда дверцы экипажа захлопнулись и коляска покатилась по дорогѣ, онъ впалъ въ раздумье. Часть его плана пошла въ ходъ, но въ тоже время онъ сознавалъ глубоко и тяжело, — тѣмъ тяжеле, что старался заглушить это сознаніе, — сознавалъ, говорю я, что одно преступленіе влечетъ его ко многимъ другимъ.

Домъ, который онъ посѣтилъ, и поля, по которымъ онъ проѣзжалъ, также сдѣлали свое впечатлѣніе. Они напомнили ему брата, когда-то предметъ его зависти, а теперь — раскаянья. Добродѣтель брата, его доброта и великодушіе, приходили ему на память горькимъ упрекомъ. Всѣ добрыя дѣла, казавшіяся ему пустяками, покамѣстъ въ немъ самомъ кипѣли страсти, получили въ глазахъ его страшное значеніе съ той минуты, когда собственная рука его поставила между нимъ и братомъ его неразрушимую преграду смерти. Видъ дома пробуждалъ въ его памяти все, что только могло усилить угрызенія совѣсти и раздуть неугасимый огонь въ его сердцѣ до яростнаго пламени.

Здѣсь выросъ и былъ воспитанъ онъ самъ; на этой травѣ игралъ онъ, будучи еще невиннымъ ребенкомъ; сколько разъ сиживалъ онъ подъ этими деревьями съ покойнымъ, въ тихіе, ясные, теплые дни молодости! сколько разъ ходили они, обнявшись, въ часы отдыха, по тѣнистымъ аллеямъ этого парка, или садились подъ высокимъ дубомъ читать какую-нибудь веселую книгу! Все это было еще живо въ его памяти; многіе дни выступали отдѣльно и ясно изъ вереницы воспоминаній, какъ-будто еще не сдѣлались достояніемъ минувшаго. Онъ помнилъ даже чувства этихъ дней, помнилъ, какимъ восторгомъ бились ихъ сердца при разсказѣ о великодушномъ подвигѣ, о самопожертвованіи, о великой дружбѣ, о смерти за отечество; а теперь, что сталось съ этими чувствами? Въ братѣ они уснули вмѣстѣ съ жизнью, или, вѣрнѣе, озаряютъ его въ новой жизни; а въ немъ они перешли въ воспоминаніе, замерли въ душѣ за-живо. Сердце его не могло глумиться надъ этими воспоминаніями. Будь его проступки легче, достигни они только степени пороковъ, принадлежи они къ тому разряду событій, которыя эгоизмъ человѣка можетъ еще наряжать въ приличное платье или прикрывать такъ называемой философіей, — онъ посмѣялся бы, можетъ статься, надъ невинными днями, насильно воскресавшими въ его памяти, и разогналъ бы тяжелое чувство шутками и остротами. Но ужасный, невозвратный поступокъ его былъ такъ тяжелъ, что раздавилъ въ немъ всѣ пружины веселости, и дни дѣтской невинности, ласкавшіе его мыслью, что не всегда же былъ онъ низокъ и жестокъ, были еще самымъ отраднымъ изъ его воспоминаній. Его отравляло, однако же, угрызеніе совѣсти, тѣмъ болѣе ужасное, что сердце его еще не притерпѣлось къ этой казни.

Онъ оттолкнулъ отъ себя мысль о прошедшемъ; она была для него тяжела, и настоящее-требовало его вниманія. Онъ рѣшился устранить часть опасности новымъ преступленіемъ; но ему слѣдовало разсмотрѣть свое положеніе со всѣхъ сторонъ, чтобы принять надлежащія мѣры противъ всѣхъ возможныхъ случаевъ. Тутъ опять нельзя было позавидовать его чувствамъ. Первое, что представилось его воображенію, была личная опасность, позоръ и всеобщее презрѣніе. Сдѣлаться предметомъ общей ненависти, явиться передъ лицомъ суда, итти на эшафотъ при кликахъ грубой черни, слышатъ эпитеты братоубійцы и злодѣя, испытать всѣ ужасы тюремнаго заключенія, допросовъ, процесса, приговора и казни, и явиться на тотъ свѣтъ запятнаннымъ кровью брата и другими преступленіями-вотъ что ожидало его впереди, если не удастся задуманный имъ планъ.

Не удивительно, что теперь онъ чувствовалъ, все это гораздо сильнѣе, нежели тотчасъ послѣ убійства брата, хотя теперь, по прошествіи многихъ лѣтъ, положеніе его было, можетъ быть, не такъ опасно. Но тогда ему некогда было разсуждать. Опасность была слишкомъ близка, и воображеніе не могло разъигрываться надъ ея ужасами.

Онъ припалъ къ спинкѣ коляски и, закрывши глаза, думалъ о прошедшемъ и будущемъ. Состояніе его было ужасно. Раскаянье, горькое, глубокое раскаянье, было въ эту минуту главнымъ его ощущеніемъ. Еслибы онъ увидѣлъ возможность избѣжать позора и смерти безъ новаго преступленія, онъ пожертвовалъ бы всѣмъ на свѣтѣ для этой цѣли. Но не было другаго средства: онъ долженъ былъ уничтожить или себя, или тѣхъ, кого страшился, — то есть ему оставалось избрать одно изъ двухъ великихъ преступленій; но страхъ передъ безконечной будущностью не допустилъ его до мысли о самоубійствѣ. Онъ не боялся собственно смерти; не разъ, въ минуты глубокаго унынія, онъ думалъ, что если бы кто-нибудь убилъ его также, какъ онъ убилъ брата, то это, вмѣстѣ съ долгимъ раскаяньемъ, искупило бы, можетъ быть, его вину; но убить самого себя значило только удвоить ее. Въ этомъ положеніи онъ избралъ то преступленіе, казнь за которое казалась ему болѣе отдаленною.

Мы представили только блѣдную картину волновавшихъ его ощущеній. Тысячи оттѣнковъ ускользаютъ отъ пера; въ душѣ его совершаются тысячи внезапныхъ переходовъ, въ которыхъ трудно отдать отчетъ. Не думайте только, чтобы таково было обыкновенное состояніе духа лорда Дьюри, когда внѣшнія обстоятельства не вызывали въ душѣ его противорѣчій. Напротивъ того, онъ былъ твердъ и мужественъ въ своемъ отчаяньи. Раскаянье было господствующимъ въ немъ чувствомъ, но въ то же время онъ твердо отстаивалъ все купленное такою дорогою цѣною, и готовъ былъ защищаться до послѣдней крайности. Только когда воспоминаніе о дняхъ молодости трогало нѣжныя струны его сердца и пробуждало отъ сна болѣе благородные помыслы, буря налетала на жилище его духа и грозила снести его съ зыбкаго песчанаго фундамента. Это никогда, впрочемъ, не продолжалось долго; иначе оно довело бы его до безумія.

Доѣхавши до другого своего владѣнія, онъ ободрился, отогналъ сомнѣнія, страхъ и нерѣшительность, и воскресилъ въ себѣ дѣятельность, уже не разъ выручавшую его изъ бѣдъ.

— Ребячество! подумалъ онъ: — надо быть твердымъ! Ничего…. минута слабости, я не забудусь въ другой разъ.

Черезъ день онъ опять поѣхалъ въ Димденъ, рано по-утру, и имѣлъ удовольствіе узнать отъ сторожа, что планъ о поимкѣ цыганъ приводится мало-по-малу въ исполненіе. Впрочемъ, это его не успокоило: онъ чувствовалъ, что планъ этотъ не слишкомъ хорошо обдуманъ, и можетъ рушиться отъ тысячи неожиданныхъ обстоятельствъ. Цыгане могутъ остеречься, и во всякомъ случаѣ невѣроятно, чтобы Фарольдъ принялъ участіе въ воровствѣ. Если же схватятъ его товарищей, а онъ самъ останется на свободѣ, то естественнымъ слѣдствіемъ этого будетъ то, что онъ отомститъ ему доносомъ о его преступленіи. Такимъ образомъ замыселъ можетъ обратиться ему во вредъ. Но что было дѣлать? Если бы онъ могъ прибавить еще одно кольцо къ цѣпи, которою хотѣлъ опутать цыгана, тогда жертва отъ него не ускользнула бы. Но какое же это кольцо? Этого вопроса онъ не могъ рѣшить, хотя и думалъ о немъ много, ѣдучи обратно домой.

Подъѣзжая къ крыльцу, онъ замѣтилъ, что конюхъ его водитъ по двору верховую лошадь, очевидно пробѣжавшую дальную дорогу. Но такъ-какъ подобное явленіе было дѣло очень обыкновенное, и лошадь могла принадлежать какому-нибудь фермеру или путешественнику, изъ любопытства заѣхавшему къ нему въ домъ, то онъ и не обратилъ на это особеннаго вниманія. Въ комнатѣ ему доложили, что какой-то господинъ ждетъ его въ библіотекѣ. Онъ слегка поблѣднѣлъ; сознаніе шаткости своего положенія смущало его при всякомъ неожиданномъ посѣщеніи, цѣль котораго была ему неизвѣстна. Онъ побранилъ слугу за то, что онъ принимаетъ посѣтителей во время его отсутствія, и приказалъ, чтобы впредь этого не было.

Слуга отвѣчалъ въ свое оправданіе, что пріѣзжій непремѣнно хочетъ его видѣть, и это разумѣется, не примирило лорда съ его пріѣздомъ. Но не выказывая своего волненія, онъ пошелъ тихими, мѣрными шагами въ библіотеку, растворилъ дверь и приблизился къ столу, рѣшившись не садиться и тѣмъ самымъ не дать и гостю повода сѣсть.

Фигура пріѣзжаго стоитъ списанія. Это былъ человѣкъ годами пятью моложе лорда, худощавый, высокій, вертлявый, съ сверкающими, сѣрыми, нѣсколько влажными глазами, отъ угловъ которыхъ расходилось лучами множество морщинъ. Лицо его было бѣло, какъ бываетъ оно у людей, ведущихъ разсѣянную, шумную, но впрочемъ трезвую жизнь. Во взглядѣ его было что-то острое, пронзающее; улыбка отзывалась подобострастіемъ, странно противорѣчившимъ наглому выраженію лица.

Платье на немъ было поношено и сшито не изъ дорогой матеріи; но покрой его былъ ловокъ и скрывалъ его древность и малоцѣнность. На гостѣ былъ кафтанъ съ серебряными галунами, верховые кожаные штаны, шолковые чулки, выглядывавшіе только въ томъ мѣстѣ, гдѣ они примыкаютъ къ штанамъ, и пара тяжелыхъ сапоговъ; манжеты и жабо изъ кружевъ, которые можно штопать сколько угодно, украшали его руки и грудь.

Лордъ Дьюри смотрѣлъ на него такими глазами, въ которыхъ выражалось если не удивленіе при видѣ лица совершенно незнакомаго, то по-крайней-мѣрѣ недоумѣніе. Пріѣзжаго однако же трудно было смутить; пріемы настоящаго джентльмена сглаживали какъ-то наглость его осанки. Не будь онъ джентльменъ, не привыкни онъ къ обществу джентльменовъ, его безстыдство было бы невыносимо; но и теперь оно было очень непріятно, особенно для такого человѣка, какъ лордъ Дьюри. Пріѣзжій тотчасъ же замѣтилъ, что лордъ не очень доволенъ его посѣщеніемъ; вышедши изъ-за стола, онъ поклонился и сказалъ ему:

— Я вижу, что время, протекшее отъ послѣдняго нашего свиданія, и заботы, сопряженныя съ высокимъ саномъ и богатствомъ, изгладили изъ вашей памяти лицо стариннаго пріятеля. Я долженъ, слѣдовательно, рекомендоваться: сэръ Роджеръ Миллингтонъ.

Лордъ отвѣчалъ ему гордымъ поклономъ и сказалъ:

— Я дѣйствительно былъ когда-то знакомъ съ сэромъ Роджеромъ Миллингтономъ; но современи нашего послѣдняго свиданія прошло, какъ вы справедливо замѣтили, столько времени, что я никакъ не ожидалъ ни внезапнаго возобновленія этого знакомства, ни посѣщенія вашего въ такое время, когда оно, можетъ быть, вовсе не-въ-пору.

— Очень радъ, продолжалъ гость, нисколько не смущаясь: — что вы помните по-крайней-мѣрѣ о нашемъ знакомствѣ; я могъ бы еще болѣе освѣжить его въ вашей памяти, показавши вамъ нѣсколько вашихъ же ко мнѣ писемъ, изъ которымъ одни начинаются словами: „любезный другъ“, другіе: „любезный Миллингтонъ“, третьи: „Миллингтонъ“, и такъ далѣе, на разныя манеры, какими вамъ угодно было выражать вашу ко мнѣ дружбу.

Лордъ Дьюри покраснѣлъ отъ стыда и гнѣва. Ради прежней дружбы онъ вовсе не былъ расположенъ принять сэра Роджера и теперь какъ пріятеля. Онъ не забылъ, что они были въ Лондонѣ товарищами шалостей, но желалъ забыть прошедшее, также какъ сэръ Роджеръ старался припоминать его. Сэръ Роджеръ Миллингтонъ расчелъ всѣ шансы своей игры. Увидѣвши, что воспоминаніе о старинной дружбѣ было для лорда непріятно; онъ понялъ, что вѣжливостью тутъ ничего не возьмешь, и рѣшился добиться до своей цѣли другимъ путемъ. Вотъ почему привелъ онъ съ такою ѣдкою злостью нѣсколько выраженій изъ писемъ лорда и остался доволенъ, когда они вызвали краску на лицо его слушателя.

Отвѣтъ лорда, послѣдовавшій немедленно на эту выходку, пришелся, однако же, не совсѣмъ ему по вкусу. Лордъ тоже велъ свою игру недурно. Онъ скрылъ свой гнѣвъ и отвѣчалъ сэру Роджеру холодно и надменно:

— Вы припоминаете мнѣ дни, которыхъ я стыжусь, сцены, которыми ни мнѣ, ни вамъ не пристало гордиться, и выраженія, которыя я очень желалъ бы взять назадъ.

— Очень сожалѣю, что вы желаете невозможнаго, отвѣчалъ непоколебимый сэръ Роджеръ: — но если вамъ угодно будетъ взять на себя трудъ подумать минуту, другую, такъ я увѣренъ, что вы измѣните нѣсколько ваши мысли. Я могъ измѣниться не меньше лорда Дьюри, и въ такомъ случаѣ вы не захотите оттолкнуть стараго пріятеля за то только, что онъ когда-то шелъ по одной съ вами дорогѣ. Я слышалъ, что нашъ общій пріятель собирается, а можетъ быть уже и ѣдетъ изъ Америки въ Англію: я говорю о сэрѣ Вильямѣ Рейдерѣ. Мнѣ будетъ жаль сказать ему, что вы забываете старыхъ друзей. Подумайте объ этомъ.

— Мнѣ не о чемъ тутъ думать, возразилъ лордъ: — и некогда терять время на пустые разговоры, которые ни къ чему не ведутъ. Имѣю честь пожелать вамъ добраго утра.

Сказавши это, лордъ простоялъ на мѣстѣ минуты полторы, ожидая, что сэръ Роджеръ выйдетъ; но сэръ Роджеръ не трогался, и лордъ вышелъ изъ библіотеки съ сверкающими глазами, оставивши дверь за собою открытою.

Минуты двѣ сэръ Роджеръ былъ въ замѣшательствѣ, но нужда и безстытство одержали верхъ.

— Нѣтъ, сказалъ онъ: — нѣтъ! Идя на приступъ, не должно отступать. Паду не хуже другихъ героевъ! Если мнѣ не удастся стянуть съ него сотню-другую, такъ я погибъ. Нѣтъ, нѣтъ! не отступлю ни шагу назадъ!

Онъ бросился опять въ кресла, взялъ книгу и началъ читать.

ГЛАВА XV.

— Терпѣть наглости отъ этакого негодяя, и въ такое время! думалъ лордъ, идя поспѣшно къ себѣ въ кабинетъ. Это невыносимо! Я готовъ приказать этимъ негодяямъ лакеямъ, имѣвшимъ глупость впустить его, выгнать его вонъ плетьми. Они меня съ ума сведутъ.

Онъ топнулъ ногою, что всегда дѣлалъ въ-сердцахъ, и сжалъ кулакъ, какъ-будто хотѣлъ ударить имъ по предмету своего негодованія. Но вдругъ, среди взрыву страсти, онъ впалъ въ глубокую думу и минуты три неподвижно простоялъ среди комнаты. Потомъ подошелъ онъ къ колокольчику и позвонилъ. Слуга, прислуживавшій исключительно въ кабинетѣ, явился на зовъ скорѣе обыкновеннаго.

— Гость, котораго я оставилъ въ библіотекѣ, уѣхалъ? спросилъ лордъ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ лаконически слуга.

— Я обѣдаю сегодня въ парадной залѣ, продолжалъ лордъ. Скажи мистеру Скотту, чтобы столъ накрыли на два куверта, и чтобы кушанье было отличное.

Слуга поклонился и вышелъ. Лордъ, подождавши минуту, отворилъ дверь и пошелъ по галлереѣ къ комнатѣ, откуда могъ видѣть дверь библіотеки, въ которой оставилъ сэра Роджера. Здѣсь онъ опять остановился на нѣсколько минутъ, потомъ, поднявши голову, пошелъ спокойной, величественной поступью къ комнатѣ, изъ которой четверть часа тому назадъ вышелъ въ такомъ гнѣвѣ. Сэръ Роджеръ сидѣлъ на томъ же креслѣ и былъ глубоко погруженъ въ чтеніе. Онъ расположился гутъ, казалось, такъ спокойно, что лордъ Дьюри, совершенно противъ своего намѣренія, причины котораго мы скоро изложимъ, чуть не выбросилъ его за окно. Однакожь, онъ успѣлъ задавить въ себѣ это желаніе, и голосомъ, совершенно отличнымъ отъ того, которымъ говорилъ онъ четверть часа тому назадъ, но и довольно холоднымъ и гордымъ, чтобы переходъ не показался слишкомъ рѣзокъ, снова обратился къ своему гостю.

— Сэръ Роджеръ Миллингтонъ, сказалъ онъ: — я очень радъ, что вы еще не уѣхали. Я сожалѣю, что обошелся съ стариннымъ знакомымъ не совсѣмъ ласково; это случилось оттого, что вы пріѣхали въ такое время, когда я не только очень занятъ, но и раздраженъ разными обстоятельствами, заставившими меня забыть правила вѣжливости.

— А, дѣло идетъ на-ладъ! подумалъ сэръ Роджеръ. Иной дуракъ ушелъ бы, пожалуй, на моемъ мѣстѣ, сгорѣвши отъ стыда. Великое дѣло знать, когда устоять, когда отступить! — Очень сожалѣю, сказалъ онъ вслухъ: — что пріѣхалъ н-ево-время, но я готовъ исправить мою ошибку и удалиться. Только прошу васъ назначить мнѣ часъ, когда я могу переговорить съ вами завтра о важныхъ дѣлахъ.

— Важныхъ для васъ или для меня, сэръ Роджеръ? спросилъ лордъ, насильно улыбаясь. — Упорство гостя пробудило въ немъ опасеніе, что дѣло, по которому онъ пріѣхалъ, можетъ непріятно касаться до него.

Если бы сэръ Роджеръ имѣлъ хоть какой-нибудь поводъ намѣкнуть, что дѣло касается лорда, онъ бы это сдѣлалъ; но дѣло касалось только его, и онъ разсудилъ, основываясь на хорошемъ расположеніи духа лорда, что лучше говорить откровенно.

— Дѣло это, сказалъ онъ: — важно для меня, я думаю, больше, нежели для васъ.

Отвѣтъ былъ удачный. Онъ не только успокоилъ лорда Дьюри, но и польстилъ его видамъ въ другихъ отношеніяхъ.

— Очень радъ это слышать, сэръ Роджеръ, сказалъ онъ. Сказать правду, такъ я и безъ того не знаю, куда дѣваться отъ своихъ дѣлъ, и гораздо охотнѣе поговорю о чужомъ. Останьтесь у меня; только прошу извинить меня на нѣсколько часовъ. Надѣюсь, что вы проведете у меня не одинъ день; я сейчасъ прикажу отвести вамъ комнату. Займитесь до вечера чѣмъ вамъ угодно. Если вы любите чтеніе такъ вотъ тутъ довольно книгъ; если вы, по-прежнему, любите охоту, такъ мой сторожъ покажетъ вамъ, гдѣ водится дичь. Распоряжайтесь, прошу васъ, какъ дома. А меня прошу на нѣсколько часовъ извинить.

— Благодарю васъ, отвѣчалъ сэръ Роджеръ съ низкимъ поклономъ: — но….

— Да, понимаю, прервалъ его лордъ. — Вы пріѣхали верхомъ, и съ вами нѣтъ другого платья. Пожалуйста, оставьте церемоніи.

— Нельзя ли послать кого-нибудь въ Баргольмъ? сказалъ сэръ Роджеръ. Я оставилъ мой чемоданъ въ гостинницѣ.

— Разумѣется, разумѣется, отвѣчалъ лордъ, дѣлаясь все ласковѣе и ласковѣе. — Я сейчасъ пошлю.

Онъ позвонилъ.

— Ричардъ! сказалъ онъ вошедшему слугѣ; — пошли сейчасъ верхового въ Баргольмъ за вещами сэра Роджера Миллингтона, въ гостинницу. Конюху прикажи присмотрѣть за лошадью сэра Роджера, и потомъ проводи его въ жолтую комнату. Ты будешь прислуживать сэру Роджеру: смотри, чтобы все было какъ слѣдуетъ…. Теперь, сэръ Роджеръ, прошу извинить меня на нѣсколько часовъ; я буду имѣть удовольствіе увидѣть васъ за обѣдомъ.

Сэръ Роджеръ низко поклонился. Лордъ ушелъ, и слуга, сказавши; „я возвращусь сію минуту проводить васъ въ комнату“, поспѣшилъ исполнить приказанія лорда.

Сэръ Роджеръ бросился въ кресла и подумалъ:

— Онъ, кажется, славный малый! Немножко горячъ, очень гордъ, но въ сущности лучше, нежели кажется. Что мудренаго, что эта послѣдняя карта, которую я держу еще въ рукѣ, превратится вдругъ въ козыря. Вотъ было бы славно!»

Слуга возвратился и предложилъ проводить его въ его комнату. Сэръ Роджеръ всталъ и пошелъ за нимъ по анфиладѣ великолѣпныхъ комнатъ, въ которыхъ золотые карнизы, штофныя матеріи, картины, шкафы, бронза, черепаха и мраморъ представляли самое блестящее убранство. Поднявшись по красивой лѣстницѣ въ слѣдующій этажъ и идя по коридорамъ, отдѣланнымъ не хуже другихъ комнатъ, онъ говорилъ въ полголоса: «что за великолѣпіе!» Наконецъ онъ вошелъ въ просторную комнату съ жолтыми штофными занавѣсками, уставленную всѣмъ, что только было придумано роскошью того времени. Спросивши, не будетъ ли какихъ приказаніи, слуга вышелъ, и сэръ Роджеръ бросился на софу, думая: «что нужно ему отъ меня? А что-нибудь да нужно; это ясно. Все равно; тѣмъ лучше для меня. За деньги я готовъ на всякую услугу и, клянусь Юпитеромъ, не стану разбирать, чѣмъ тутъ кормятъ.»

Оставимъ сэра Роджера за разрѣшеніемъ этого очень естественнаго для него вопроса; пойдёмъ въ кабинетъ лорда и постараемся узнать причины внезапной и полной перемѣны въ его обращеніи съ гостемъ.

Вошедши въ комнату, лордъ заперъ за собою дверь на задвижку и подошелъ къ небольшому желѣзному ящику, прикрѣпленному къ полу и стѣнѣ. Онъ отомкнулъ его ключемъ, висѣвшимъ у него на шеѣ на толстой золотой цѣпочкѣ, раскрылъ, сложилъ руки на груди, и смотрѣлъ на него съ минуту такими глазами, какъ-будто ему стоило большихъ усилій продолжать свое дѣло. Потомъ онъ досталъ изъ ящика большой, богато выложенный серебромъ пистолетъ, точь-въ-точь такой, какъ тотъ, который былъ данъ Фарольдомъ Эдварду; съ минуту держалъ онъ его въ рукѣ, глядя въ сторону, въ окно, но не видя ровно ничего. Умъ его былъ занятъ въ это время такъ сильно, что связь между душою и ея слугами, тѣлесными чувствами, была прекращена. Глаза его не видѣли внѣшнихъ предметовъ, какъ-будто были ослѣплены молніей. Мысли его блуждали далеко — въ прошедшихъ годахъ и въ другомъ мѣстѣ. Онъ положилъ пистолетъ возлѣ себя на стулъ и проговорилъ тихо: «онъ не могъ не упасть въ воду; иначе его нашли бы вмѣстѣ съ шляпою».

Потомъ онъ началъ рыться въ бумагахъ и досталъ одну изъ нихъ. Онъ сложилъ все обратно въ ящикъ, возвратился къ столу, и началъ разсматривать бумагу, исписанную замѣтками и цыфрами, смыслъ которыхъ былъ доступенъ только для него. Для него содержаніе этой бумаги было, по-видимому, чрезвычайно важно; онъ перечитывалъ ее нѣсколько разъ и нѣсколько разъ погружался въ глубокую думу.

— Дѣло можно уладить, сказалъ онъ наконецъ. — Надо только обдумать хорошенько. Сэра Роджера опасаться нечего. За золото онъ всегда готовъ продать свою душу, и теперь, кажется, едва ли не нищій. Другіе ничего не могутъ ему дать. Я могу дать ему средства къ безбѣдной жизни и даже роскоши. Ничто не можетъ побудить его измѣнить мнѣ; напротивъ того, егь собственная выгода требуетъ, чтобы онъ хранилъ мою таііну до конца жизни. Однако же, не надо отдаваться ему вполнѣ въ руки. Пусть лучше онъ останется у меня въ рукахъ, нежели я у него. Лишь бы Фарольду замкнуть уста на-вѣки и опасность миновала; а для этого надо рискнуть чѣмъ-нибудь, — надо рискнуть многимъ.

Вотъ какія мысли ворочались въ умѣ лорда Дьюри. Онъ не ошибался на-счетъ личности сэра Роджера. Лучшимъ качествомъ этого человѣка была дерзость, или, лучше сказать, совершенное равнодушіе къ смерти и къ тому, что за нею слѣдуетъ. Кромѣ того, онъ всегда готовъ былъ ограбить отца семейства и въ то же время раздѣлить пріобрѣтенное такимъ образомъ со всякимъ нуждающимся. Черта эта проявлялась еще больше въ расточеніи денегъ съ такими же, какъ онъ, людьми безъ правилъ; онъ не считалъ безчестнымъ никакое средство пріобрѣтать и проживать деньги.

Онъ происходилъ отъ хорошей фамиліи, съ молоду привыкъ къ хорошему обществу и, какъ военный человѣкъ, находился въ такомъ положеніи, которое должно бы было утвердить въ немъ, а не усыпить правила чести; сначала, во время войны, онъ отличался какъ солдатъ; но едва только заключенъ былъ миръ, какъ нѣсколько карточныхъ исторій заставили его выйти въ отставку. Аттестатъ его не былъ замаранъ, но съ этого времена онъ началъ нищать и падать во мнѣніи общества. Срачала онъ знался съ джентльменами и держалъ себя на одной, съ ними ногѣ; онъ не отставалъ тогда отъ лорда Дьюри и своихъ знакомыхъ ни въ мотовствѣ, ни въ шалостяхъ. Онъ часто выигрывалъ, и хотя поговаривали, что онъ не стѣсняется неопытностью или нетрезвымъ положеніемъ тѣхъ, кого обыгрывалъ, однако же, никто не отказывался отъ его роскошнаго угощенія. Иногда и проигрывалъ; раза два или три онъ проигралъ людямъ не столько храбрымъ, сколько богатымъ, и поквитался съ ними, говорятъ, тѣмъ, что отслужилъ имъ шпагою въ спорахъ, нерѣдко встрѣчающихся въ разгульной жизни.

Все это подозрѣвали; но сэра Роджера не изгоняли за это изъ общества. Многіе знали, что найдутъ въ немъ человѣка всегда готоваго услужить; другіе не имѣли никакой охоты ссориться съ человѣкомъ, пользовавшимся большею славою въ Паркѣ и за Монтэгъ-гоузомъ, двумя мѣстами, гдѣ происходили обыкновенно дуэли, нежели въ Сентъ-Джемсъ-Стритѣ. Игра, впрочемъ, всегда раззорительна; сэръ Роджэръ Миллингтонъ бѣднѣлъ и терялъ репутацію все больше и больше. Хорошъ человѣкъ, котораго бѣдность дѣлаетъ осмотрительнѣе; но этого нельзя было сказать о сэрѣ Роджерѣ. Всѣ средства пріобрѣтенія, которыя не вели въ Тибурнъ, казались ему честны. Наконецъ онъ дошелъ до-того, что готовъ былъ драться за кого и противъ кого угодно, за самую бездѣлицу. Этимъ способомъ, да еще при помощи бизстыдства, онъ поддерживалъ себя нѣсколько времени, пока, наконецъ, одинъ изъ его противниковъ, поумнѣе прочихъ, не отказался скрестить шпаги съ шутомъ, отвѣчалъ на вызовъ сэра Роджера хлыстомъ и заставилъ его оставить кругъ своего прежняго знакомства.

Это случилось года за два до его пріѣзда къ лорду Дьюри. Разсказать исторію этихъ двухъ лѣтъ было бы не поучительно. Наконецъ у него блеснула въ головѣ счастливая мысль, которую онъ и привелъ, какъ мы видѣли, тотчасъ же въ исполненіе. Онъ сѣлъ на коня, уложилъ въ чемоданъ весь свой гардеробъ, взялъ съ собой всю свою казну: три гинеи и нѣсколько серебра, запасся письмами лорда и безстыдствомъ, и отправился попытаться, не удастся ли ему стянуть что-нибудь съ человѣка, у котораго въ старые годы онъ выигрывалъ немало денегъ.

Онъ пріѣхалъ къ лорду въ такое время, когда помощь человѣка, не очень разборчиваго на-счетъ присяги и опасности, очень могла ему пригодиться. При первой встрѣчѣ лордъ Дьюри не сообразилъ всѣхъ выгодъ, которыя можетъ извлечь изъ его посѣщенія и далъ волю своему сердцу; но послѣднія слова сэра Роджера о Вильямѣ Рейдерѣ тронули его за такую струну, на которую отозвался цѣлый аккордъ мыслей. Не дошедши еще до кабинета, лордъ понялъ всю пользу, какую можетъ принести ему сэръ Роджеръ.

Надо было, однако же, сперва обдумать планъ, еще смутный и неопредѣленный; надо было отъискать средства оградиться отъ человѣка, котораго онъ хочетъ употребить орудіемъ, чтобы не впасть въ новую опасность, желая избѣжать старой. Люди, запутавшіеся въ преступленіяхъ, принуждены, подобно кующимъ раскаленное желѣзо, браться за свои дѣла помощью стальныхъ щипцовъ, чтобы не обжечься оружіемъ собственнаго издѣлія. Подумавши, лордъ Дьюри нашелъ средство не только склонить сэра Роджера на что ему угодно, но и заставить его не нарушать своей вѣрности. Планы, для исполненія которыхъ онъ хотѣлъ употребить сэра Роджера, должно было, конечно, еще хорошенько обдумать; но передъ нимъ открылась уже такая пріятная перспектива, что при звукѣ обѣденнаго колокола онъ почувствовалъ какую-то бодрость и увѣренность въ побѣдѣ надъ тѣми, кто до сихъ поръ внушалъ ему смертельный страхъ.

Лордъ Дьюри былъ хитеръ и уменъ; онъ всегда дѣйствовалъ по зрѣло обдуманному плану, сколько позволяли ему его неукротимыя страсти. Вообще удивительно, какъ часто человѣкъ дѣйствуетъ по системѣ, самъ того не зная. Мы просто куклы въ рукахъ нашихъ желаній. Лордъ Дьюри приказалъ отвести полунищему сэру Роджеру одну изъ великолѣпнѣйшихъ комбатъ въ своемъ домѣ, изготовить роскошный, изящный обѣдъ и накрыть на столъ въ богатой залѣ; самъ онъ облекся въ свое лучшее платье и нисколько не подозрѣвалъ, что дѣлаетъ все это по системѣ, съ цѣлью пробудить въ груди бездомнаго гостя жажду богатства, которая сдѣлаетъ его послушнымъ орудіемъ того, кто даетъ ему средства утолить эту жажду. Гордость тоже нашептывала лорду, что, при видѣ великолѣпія, гость его будетъ скромнѣе; но главная цѣль состояла все-таки въ томъ, чтобы показать ему, сколько хорошаго и пріятнаго можетъ пріобрѣсть тотъ, кто захочетъ служить лорду Дьюри.

Если бы лордъ посвятилъ цѣлый часъ размышленію о лучшемъ способѣ произвесть выгодное впечатлѣніе на сэра Роджера, онъ не выдумалъ бы ничего лучшаго. Въ дни своего счастья сэръ Роджеръ привыкъ наслаждаться всѣми благами міра, а въ дни несчастья научился завидовать другимъ и преклоняться предъ тѣмъ, что самому ему доставляло нѣкогда столько наслажденія. Мягкіе турецкіе ковры, штофные занавѣсы, золотые карнизы, запахъ кухни, даже софа, на которой онъ сидѣлъ, — все убѣждало его согласиться на требованія лорда; и когда онъ получивши изъ Баргольма свой чемоданъ, досталъ изъ него лучшую пару платья, одѣлся, сколько могъ, прилично, и сошелъ въ гостиную, то почувствовалъ глубокое уваженіе къ талантамъ, чувствамъ, образу мыслей, идеямъ и доблестямъ своего хозяина.

Вскорѣ потомъ явился и лордъ; ему хотѣлось бы сейчасъ же заговорить о дѣлѣ; но онъ рѣшился выждать удобнѣйшую минуту. Не выказывая никакого нетерпѣнія, онъ сдѣлалъ нѣсколько замѣчаній о погодѣ, о политикѣ, объ увеличивающемся числѣ преступленій въ столицѣ и о многомъ другомъ, до чего ему не было никакого дѣла. Потомъ онъ распространился о висѣвшихъ по стѣнамъ картинкахъ съ ученостью артиста.

— Да, говорилъ онъ: — это превосходная картина, хотя на первый взглядъ и нельзя этого подумать. Ее писалъ одинъ изъ учениковъ Рубенса и знатоки полагаютъ, что головы работы самого Рубенса. Но я вамъ покажу истинное сокровище.

И, подошедши къ углубленію въ противоположной стѣнѣ, закрытому двумя рѣзными золочеными дверцами, онъ отворилъ ихъ, отдернулъ шолковую занавѣсъ и указалъ на удивительную мадонну.

— Это оригинальное произведеніе Корреджіо, сказалъ онъ: — одно изъ лучшихъ его твореній. Замѣтьте этотъ наклонъ головы, полный грусти и покорности. Посмотрите, какой чудесный колоритъ, — эта слеза на щекѣ, эта легкая, живая краснота, отливающая синимъ цвѣтомъ одежды. Что за мастерство! Посмотрите, какъ сложены эти руки на груди! Видѣли вы когда-нибудь такія прекрасныя кисти? Какъ онѣ мягки и нѣжны! Какъ все это вѣрно, отчетливо и граціозно!

Въ это время растворились двери, и человѣкъ доложилъ, что кушанье подано. Въ продолженіи обѣда лордъ Дьюри ни разу не отступилъ отъ принятаго имъ рѣшенія не торопиться дѣломъ. Обѣдъ былъ такой, какого можно было ожидать у богача и вельможи: роскошный и изящный; особенно вина были хороши, и нектаръ, извѣстный подъ названіемъ Сальери, снова, послѣ многихъ лѣтъ засухи, оросилъ глотку сэра Роджера. Сэръ Роджеръ благословлялъ судьбу, надѣлившую столькими благами человѣка, которому онъ надѣялся быть полезнымъ. Онъ не объѣдался и не упивался, но пообѣдалъ хорошо, и когда подали десертъ, то ждалъ только, что скажетъ ему лордъ, и чѣмъ долженъ онъ заслужить право попользоваться частицею его богатства.

На столъ поставили хрустальный графинъ, наполненный рубинами превосходнаго медока; дворецкій и слуги удалились. Лордъ Дьюри налилъ стаканъ и началъ осторожно приближаться къ своей цѣли.

— Вотъ мы можемъ теперь, сказалъ онъ: — бесѣдовать весь вечеръ. Никто намъ не помѣшаетъ. Надѣюсь, что вы проведете у меня нѣсколько дней; но такъ-какъ вы говорили, что имѣете сообщить мнѣ важное дѣло, такъ я думаю лучше всего прежде заняться дѣломъ, а остальное время посвятить болтовнѣ.

Сэръ Роджеръ не ожидалъ такого открытія кампаніи и опасался, какъ бы не лишиться гостепріимства, высказавши желаніе попользоваться кошелькомъ хозяина. Минутное размышленіе его успокоило. Онъ зналъ людей, и лорда Дьюри въ особенности; онъ понялъ, что внезапный переходъ его отъ грубости къ ласкамъ имѣлъ свою причину, — вѣроятно, желаніе извлечь пользу изъ его многоразличныхъ дарованій. Задача состояла, слѣдовательно, въ томъ, чтобы заключить торгъ какъ можно выгоднѣе. Все это сообразилъ онъ въ умѣ своемъ очень быстро и отвѣчалъ:

— Дѣло состоитъ вотъ въ чемъ: старинная, дурная привычка, о которой вы, вѣроятно, догадаетесь и сами, поставила меня въ затруднительныя обстоятельства. Я вспомнилъ вашу дружбу и щедрость, и пріѣхалъ попросить у васъ въ-займы небольшую сумму денегъ.

— Въ-займы! воскликнулъ лордъ, поднимая брови, какъ-будто услышалъ нѣчто совершенно неожиданное, хотя на губахъ его заиграла полуподавленная улыбка. — Въ-займы! Ну, чтожь, это дѣло, я думаю, можно будетъ устроить. Но, будьте со мною откровенны, скажите, въ какомъ положеніи ваши финансы? это вамъ не повредитъ, увѣряю васъ честью.

— Финансы мои плохи, очень плохи, отвѣчалъ сэръ Роджеръ, начинавшій думать, что откровенность принесетъ ему всего больше пользы. — Мнѣ не повезло

— Много долговъ? продолжалъ лордъ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ сэръ Роджеръ: — я не долженъ никому и двадцати фунтовъ, но достать не откуда и одного.

— Вы всегда этимъ отличались, замѣтилъ лордъ. — Проживали много, вели сильную игру, а не должали.

— Потому-что всегда расплачивался, какъ только получалъ деньги, отвѣчалъ сэръ Роджеръ. — Когда я бывалъ при деньгахъ, отъ меня получалъ ихъ всякій, кому была въ нихъ надобность, и купецъ и пріятель. Тогда у меня водились значительныя суммы, прибавилъ онъ со вздохомъ: — и я никогда не оставался долго въ долгу.

Лордъ зналъ, что онъ говоритъ правду. А что онъ не вошелъ въ долги въ послѣднее время, такъ это было еще проще: никто не давалъ ему въ займы. Лорда Дьюри тронуло, казалось, воспоминаніе о прошломъ времени, и онъ сказалъ:

— Хорошо, хорошо, мы постараемся исправить ваши дѣла. Сколько вамъ теперь надо?

Сэръ Роджеръ замялся: онъ опасался, какъ бы не спросить слишкомъ много или слишкомъ мало. Онъ охотно отдалъ бы свой три гинеи за то, чтобы узнать, какой услуги потребуетъ отъ него лордъ, и сообразить съ ней свой запросъ.

«Не можетъ быть; чтобы онъ поручилъ мнѣ за него драться, — подумалъ сэръ Роджеръ: — эти дѣла онъ всегда обдѣлывалъ самъ, и притомъ ловко. Во всякомъ случаѣ, порученіе должно быть дрянное, если не стоитъ сотенъ двухъ. Спрошу двѣсти пятьдесятъ.»

— Мнѣ надо двѣсти пятьдесятъ фунтовъ, сказалъ онъ.

— Да, да, отвѣчалъ лордъ Дьюри, который, помня прежній образъ жизни сэра Роджера, ожидалъ, что онъ попроситъ по-крайней-мѣрѣ вдвое больше: — да, это можно устроить; мы это устроимъ, даю вамъ честное слово, а теперь поговоримъ о другомъ.

— Наконецъ-то! подумалъ сэръ Роджеръ; но лордъ продолжалъ:

— Я обѣщаю дать вамъ двѣсти пятьдесятъ фунтовъ безусловно. Но если вы объясните мнѣ подробнѣе ваши денежныя обстоятельства, то, можетъ быть, можно будетъ устроить ваши дѣла еще лучше, то есть постояннѣе.

Сэръ Роджеръ вытаращилъ глаза и подумалъ: «что же это значитъ? Ужь не вправду ли сдѣлался онъ великодушенъ?»

Сэръ Роджеръ посовѣтовался съ стаканомъ медока и отвѣчалъ:

— Денежныя обстоятельства мои, какъ я уже сказалъ вамъ, плохи, очень плохи. Все, что вы предложите для ихъ исправленія, будетъ съ величайшею благодарностью принято Роджеромъ Милингтономъ.

— Объ этомъ надо подумать, хорошенько подумать, сказалъ лордъ: — вы увидите, сэръ Роджеръ, что я всѣми силами постараюсь устроить ваши обстоятельства какъ слѣдуетъ. Плохо только то, что я не могу обезпечить васъ дальше моей смерти. Помѣстья мои родовыя, и доходъ съ нихъ я проживаю весь дочиста; съ моею жизнью прекратится и ежегодная поддержка.

— Дай Богъ вамъ никогда не умирать! произнесъ сэръ Роджеръ: — ничего не можетъ быть хуже моихъ настоящихъ обстоятельствъ. Но я не сомнѣваюсь, что при легкой помощи могу ихъ поправить; и если вы согласны поддержать меня въ этомъ случаѣ, точисе, что я могу вамъ сказать, это то, что вы найдете на свѣтѣ хоть одного благодарнаго человѣка. Надѣюсь, что вы доставите мнѣ случай и укажете средства услужить вамъ въ свою очередь.

— Объ этомъ мы подумаемъ послѣ, отвѣчалъ лордъ: — я собираюсь сдѣлать тутъ въ Димденѣ разныя перестройки и поправки; вы, сэръ Роджеръ, человѣкъ со вкусомъ, и для васъ можно будетъ найти приличное занятіе, которое и вамъ не будетъ, надѣюсь, непріятно. До нашихъ денежныхъ отношеній никому нѣтъ дѣла, и никто не будетъ знать о нихъ. Вы будете жить у меня какъ другъ и гость, и остатокъ дней вашихъ пройдетъ въ тишинѣ и удовольствіи. Такая будущность не могла не плѣнить обнищавшаго сэра Роджера. Онъ довольно ясно далъ понять лорду, что если ему нужна какая-нибудь услуга, такъ онъ готовъ ее оказать, не спрашивая у своей совѣсти. Лордъ былъ очень доволенъ, что гость его первый заговорилъ объ этомъ такъ ясно. Это очищало ему дорогу, и онъ могъ удобнѣе приступить къ дѣлу. Онъ улыбнулся и сказалъ:

— Да, да, сэръ Роджеръ, вы можете доказать вашу дружбу на дѣлѣ. Я теперь занятъ дѣломъ, которое очень трудно вести; вы, я знаю, человѣкъ твердый и ловкій, и я попрошу васъ помочь мнѣ. Цѣль моя, какъ вы увидите, чиста во всѣхъ отношеніяхъ; для достиженія ея нужна хитрость, но хитрость честная, благородная.

— Я нисколько въ этомъ не сомнѣваюсь, отвѣчалъ сэръ Роджеръ, которому въ настоящихъ обстоятельствахъ едва ли не всѣ возможныя продѣлки показались бы честными и благородными. — Продолжайте, сдѣлайте одолженіе.

— Это длинная исторія, сказалъ лордъ: — но прежде всего я долженъ спросить васъ, помните ли вы подробности сдѣлки касательно суммы, проигранной вамъ мною и сэромъ Вильямомъ Рейдеромъ, въ 17** году?

— Помню, очень помню, отвѣчалъ сэръ Роджеръ: — что касается до подобныхъ вещей, память никогда мнѣ не измѣняетъ; я могу разсказать всѣ факты хоть подъ присягой.

— Въ такомъ случаѣ, продолжалъ лордъ: — вы, конечно, помните, что мы дали вамъ осмнадцатаго мая письменное обязательство выплатить вамъ всю сумму сполна черезъ недѣлю; эта отсрочка была необходима, чтобы я могъ получить эти деньги отъ брата. Вы помните, конечно, что въ тотъ самый день ввечеру вы пришли ко мнѣ, сказали, что согласны обождать недѣлю, и отправились вмѣстѣ со мною въ гости?

— Помню все это очень хорошо, отвѣчалъ сэръ Роджеръ, съ наслажденіемъ вспоминавшій о томъ блаженномъ времени, когда гордый лордъ былъ его должникомъ: — помню все въ подробности; вы ошибаетесь только въ днѣ; это было не семнадцатаго, а девятнадцатаго мая.

— Нѣтъ, нѣтъ, вы ошибаетесь, возразилъ лордъ съ значительною улыбкою: — это было осмнадцатаго, смѣю васъ увѣрить.

Сэръ Роджеръ не понялъ намека.

— Девятнадцатаго, продолжалъ онъ: — я помню это по многимъ обстоятельствамъ. Въ этотъ день по-утру состоялось извѣстное пари между полковникомъ Гаммерстономъ и Нейлеромъ, а…

— Я тоже помню этотъ день по разнымъ обстоятельствамъ, прервалъ его лордъ: — это было осмнадцатаго мая 17** года.

— Да вѣдь у меня есть ваша собственноручная росписка, возразилъ сэръ Роджеръ.

— Въ-самомъ-дѣлѣ? сдѣлайте одолженіе, позвольте взглянуть.

— Извольте, извольте; я принесу ее сію минуту.

Сэръ Роджеръ всталъ и пошелъ за роспиской. Лордъ Дьюри сидѣлъ мрачный и молчаливый, осѣнивши глаза рукою. Губы его шевелились, какъ-будто онъ что-то шепталъ, и мускулы на лицѣ его подергивало какъ-будто отъ боли. Когда сэръ Роджеръ вышелъ, онъ принялъ руку отъ глазъ, и лицо его просіяло. Только брови остались немного нахмурены, и во взорѣ замѣтна была какая-то напряженность.

Сэръ Роджеръ воротился и сѣлъ на прежнее мѣсто. Онъ положилъ на столъ связку бумагъ, вынулъ изъ нея одну бумагу и подалъ ее лорду съ словами:

— Вотъ ваша росписка.

Лордъ Дьюри взялъ ее очень спокойно, во-первыхъ потому, что зналъ ея содержаніе не хуже сэра Роджера, а во-вторыхъ потому, что сэръ Роджеръ былъ совершенно въ его власти, связанъ по рукамъ и по ногамъ обѣщаніями, которыхъ не могъ и не захотѣлъ бы дать ему никто другой. Чернила поблѣднѣли, бумага пожелтѣла отъ времени, но сохранилась очень хорошо. Лордъ развернулъ ее, прочелъ со вниманіемъ и сказалъ:

— Что касается до числа, вы правы, сэръ Роджеръ. Но смѣю васъ увѣрить, что я выставилъ по ошибкѣ не то число; эта ошибка, по особенному стеченію обстоятельствъ, можетъ мнѣ повредить и даже лишить меня возможности помочь вамъ.

Ключъ эгоизма мгновенно отомкнулъ врата догадливости сэра Роджера. Онъ понялъ, что какія-нибудь важныя причины заставляютъ лорда желать, чтобы росписка эта была написана отъ другого числа, — и въ ту же минуту рѣшился согласиться на измѣненіе. Зная, однако же, шаткость человѣческихъ обѣщаній, онъ старался проникнуть въ тайну лорда, чтобы имѣть какое-нибудь обезпеченіе.

— Жаль, что это можетъ повлечь за собою такія непріятныя послѣдствія, сказалъ онъ. — Позволено спросить, отчего такое, по-видимому маловажное, обстоятельство ведетъ къ такимъ важнымъ результатамъ?

— Разумѣется, позволено, отвѣчалъ лордъ, съ саркастическою улыбкою: — если угодно, я вамъ скажу, только въ такомъ случаѣ долженъ буду просить у васъ росписку въ полученіи двухъ сотъ пятидесяти фунтовъ, потому-что желаю обезпечить или деньги мои, или мою тайну. Что вы избираете?

— Въ такомъ случаѣ дѣло очень просто, отвѣчалъ сэръ Рожеръ, значительно наклонивши голову. — За ваши деньги я не могу дать вамъ никакого обезпеченія, и потому не желаю проникать въ ваши тайны больше того, сколько вы сами заблагоразсудите открыть мнѣ. Что касается до этой старой росписки, которая можетъ повлечь за собою такія непріятныя для васъ и для меня послѣдствія, — я говорю это потому, что считаю мое счастье неразрывно связаннымъ съ вашимъ, — такъ я думаю, что лучше всего бросить ее въ огонь.

— Не знаю, право, хорошо ли это будетъ, проговорилъ лордъ Дьюри, въ нерѣшимости. Во всякомъ случаѣ, позвольте мнѣ прежде всего убѣдить васъ, что росписка эта дана не девятнадцатаго, а осмнадцатаго мая.

— Я въ этомъ уже совершенно убѣжденъ, сказалъ сэръ Рожеръ: — я дѣйствительно припоминаю теперь, что это было наканунѣ пари, состоявшагося 19 мая въ Гонсловѣ. Да и не могло быть иначе: я провелъ тамъ весь день и, будучи въ Гонсловѣ, не могъ получить отъ васъ росписки въ Лондонѣ.

— Да, да, сказалъ лордъ, очень хорошо знавшій, что далъ росписку въ день смерти брата, и что сэръ Роджеръ получилъ ее, только-что возвратившись изъ Гонслова. — Да, сэръ Роджеръ, это такъ и вы конечно не откажетесь, въ случаѣ надобности, подтвердить это присягою?

— Безъ всякого сомнѣнія, отвѣчалъ сэръ Роджеръ. — Я припоминаю теперь множество обстоятельствъ, которыя подтверждаютъ ваши слова. Меня ввело въ заблужденіе ошибочное число, выставленное на роспискѣ.

— Такъ не лучше ли исправить эту ошибку, вмѣсто того, чтобы сжечь бумагу, — а?

— Разумѣется, разумѣется, отвѣчалъ сэръ Роджеръ и прибавилъ, понизивши голосъ: — если только это можно сдѣлать такъ, чтобы не замѣтили.

— Это очень легко, сказалъ лордъ. — Капля кислоты уничтожитъ хвостикъ отъ девяти, а изъ нуля я сдѣлаю восемь, и никто не замѣтитъ перемѣны. Росписка эта касается только меня да васъ; а мы убѣждены, что ошибка должна быть исправлена, такъ какое же дѣло другимъ?

— Я совершенно согласенъ съ вашимъ мнѣніемъ. Не исправить ли ея сейчасъ?

— Зачѣмъ же откладывать? Пойдёмте, а потомъ воротимся допить бутылку.

Услужливый сэръ Роджеръ, не говоря ни слова, пошелъ за лордомъ въ его кабинетъ. Лордъ досталъ стклянку съ кислотою; девять было превращено въ восемь посредствомъ чернилъ, разведенныхъ водою, — и самый зоркій, опытный глазъ не могъ бы увидѣть поддѣлки. Лордъ и гость его смотрѣли на этотъ клочокъ бумаги съ различными чувствами: сэръ Роджеръ, совершенно равнодушный къ правдѣ и справедливости, ждалъ только, что будетъ дальше, — оставитъ ли лордъ росписку у себя, или возвратитъ ее ему? А лордъ Дьюри наслаждался давно-неизвѣстнымъ ему сознаніемъ безопасности.

Черезъ минуту лордъ очень спокойно досталъ изъ кармана бумажникъ, вынулъ изъ него пять банковыхъ билетовъ, составлявшихъ двѣсти пятьдесятъ фунтовъ, сложилъ ихъ въ одну пачку съ роспиской, подалъ ее сэру Роджеру и сказалъ:

— Я привыкъ сдерживать свое слово и часто дѣлаю даже больше, нежели обѣщаю. Объ этихъ деньгахъ, прибавилъ онъ, замѣтивши, что сэръ Роджеръ намѣренъ разсыпаться въ благодарности: — объ этихъ деньгахъ не будемъ больше упоминать. А росписку прошу васъ тщательно беречь съ моими письмами, и если отъ васъ потребуютъ когда-нибудь объясненія, то вы припомните, что получили ее осмнадцатаго мая, на-канунѣ извѣстнаго пари въ Гонсловѣ, также какъ и то, что вмѣсто отвѣта, вы пришли ко мнѣ сами, и просидѣли у меня въ тотъ вечеръ около получаса. А что мы отправились съ вами потомъ къ Гильерсу, такъ объ этомъ лучше, я думаю, забыть. Вообще старайтесь, чтобы показанія ваши были какъ можно проще и короче, лишь бы доказать, что вы помните обстоятельства. — Пойдемте допить бутылку; намъ надо поговорить еще о многомъ.

Сэръ Роджеръ отвѣсилъ низкій поклонъ и обѣщалъ исполнить все въ точирсти.

— Вы знаете, я былъ солдатъ, сказалъ онъ: — и умѣю повиноваться безъ разсужденій.

Возвратясь въ столовую, лордъ велѣлъ подать еще вина, хотя на столѣ стоялъ почти цѣлый графинъ; онъ хотѣлъ только выиграть время и подумать съ минуту, прежде нежели вступитъ въ дальнѣйшій разговоръ съ сэромъ Роджеромъ.

— Теперь, думалъ онъ: — я могу доказать неопровержимо, что въ день смерти брата былъ въ Лондонѣ; положимъ, что клятвеннаго показанія сэра Роджера и не примутъ во вниманіе; но росписка не можетъ оставить сомнѣнія. Противъ меня будетъ только клятвенное показаніе цыгана, — да что оно значитъ? Письменный актъ важнѣе. Можетъ быть, лучше всего было бы не трогать цыгана, — да нѣтъ, я не могу дольше выносить этого, постояннаго страха за слѣдующую минуту. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что Фарольдъ, узнавши о продѣлкѣ съ дичью, — а теперь дѣла остановить уже нельзя, — отомститъ мнѣ доносомъ, и мнѣ надо постараться обратить обвиненіе на него же. Если только мнѣ удастся свернуть его до пріѣзда Рейдера, такъ я не побоюсь никого въ мірѣ.

Лордъ выпилъ стаканъ вина. Нѣтъ, я думаю, ни одного великаго преступника, въ душѣ котораго не преобладало бы желаніе «спать на зло громамъ». Онъ выпилъ еще одинъ стаканъ и рѣшился покончить борьбу, для которой сдѣлалъ столько приготовленій, обезпечивающихъ успѣхъ.

— Говоря съ вами о старыхъ дѣлахъ, сказалъ онъ, когда слуга, поставивши на столъ новую бутылку вина, вышелъ и заперъ за собою дверь: — я вспомнилъ о старинномъ нашемъ знакомомъ, сэрѣ Вильямѣ Рейдерѣ. Не вѣрится мнѣ что-то въ его возвращеніе, о которомъ выговорили сегодня по-утру. Вѣдь онъ оставилъ тутъ много долговъ. Вотъ и въ этомъ дѣлѣ, которое мы только-что покончили, онъ былъ вашимъ должникомъ, хотя и въ меньшей противъ меня степени; вы помните, вѣроятно, что я заплатилъ и за него. Давно ли вы получали отъ него извѣстія?

— Отъ него самого я извѣстій не получалъ, отвѣчалъ сэръ Роджеръ: — мы съ нимъ не были въ перепискѣ. Я писалъ къ нему, правда, вскорѣ послѣ его отъѣзда, но не получилъ отвѣта. На-дняхъ только я прочелъ въ американской газетѣ, что извѣстный сэръ Вильямъ Рейдеръ намѣренъ черезъ нѣсколько недѣль выѣхать изъ — не помню какого города, — въ Англію, съ намѣреніемъ склонить правительство къ принятію мѣръ для защиты и образованія дикихъ индѣйцевъ.

Насмѣшливая улыбка заиграла на губахъ лорда, но онъ не сдѣлалъ никакого замѣчанія на это извѣстіе.

— Кажется, вы проводили его до Голигеда, когда онъ уѣзжалъ къ какой-то ирландской гавани, чтобы отправиться оттуда въ Америку? спросивъ лордъ. — Помнится, я слышалъ что-то такое.

— Нѣтъ, я встрѣтился съ нимъ въ Голигедѣ нечаянно, отвѣчалъ сэръ Роджеръ. — Я только-что возвратился тогда изъ Ирландіи, гдѣ покоичилъ маленькое дѣльцо съ однимъ дублинцемъ. Я далъ еще тогда сэру Вильяму мою лошадь съѣздить въ цыганскій таборъ, — зачѣмъ, этого я и до сихъ поръ не знаю, — только лошадь сбросила его, и онъ переломилъ себѣ ребро. Дд и лошадь себя повредила; какой-то цыганъ, отличнѣйшій кузнецъ, вылечилъ ее въ одну недѣлю. Кажется, впрочемъ, что и сэра Вильяма вылечили въ таборѣ; я оставилъ его уже выздоравливающимъ; мнѣ надо было поспѣшить въ Нью-маркетъ.

— Да, кажется, я что-то объ этомъ слышалъ сказалъ лордъ. — Сэръ Вильямъ, съ которымъ я состоялъ тогда въ перепискѣ, именно по случаю нашего долга, писалъ мнѣ, что видѣлъ васъ въ Голигедѣ, и разсказывалъ случай съ вашей лошадью. Скажите пожалуйста, не получили ли вы отъ этого цыгана-кузнеца банковый билетъ, сдачу на заплаченную ему за леченіе сумму?

— Сколько я помню, нѣтъ, отвѣчалъ сэръ Роджеръ. — Право я все это позабылъ.

— Постарайтесь вспомнить, сказалъ сэръ Роджеръ: — вы, вѣроятно, вспомните, что онъ сдалъ вамъ банковымъ билетомъ, который вы передали при окончаніи нашихъ счетовъ мнѣ, мѣсяцевъ черезъ шесть послѣ моего вступленія во владѣніе этимъ помѣстьемъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, возразилъ сэръ Роджеръ. — Вы ошибаетесь. Вы мнѣ заплатили деньги, а я вамъ ничего не платилъ. Сумма была круглая.

Лордъ Дьюри закусилъ губу, и сэръ Роджеръ слышалъ, какъ онъ топнулъ подъ столомъ ногою отъ досады. Благородный лордъ вовсе не желалъ входить въ объясненія; но замыселъ погубить человѣка, внушавшаго ему постоянный страхъ, былъ такъ черенъ и теменъ, что его не понялъ съ разу даже тотъ, кого онъ избралъ орудіемъ для его исполненія.

— Вы не понимаете, вы не хотите меня понять, сэръ Роджеръ! сказалъ онъ горячо. — Такъ слушайте же.

Онъ подумалъ съ минуту и продолжалъ потомъ рѣшительно, нахмуривъ брови:

— Вы помните вступленіе мое во владѣніе этимъ помѣстьемъ; вы помните обстоятельства несчастной кончины моего брата. При этомъ…. случаѣ присутствовалъ только цыганъ. Нѣкоторыя обстоятельства бросали тогда на него сильное подозрѣніе; его подозрѣвали въ убійствѣ, и мистеръ Арденъ, — старикъ Арденъ, который и теперь еще живъ, — хотѣлъ позвать его къ суду. Я имѣлъ глупость не повѣрить тогда этой исторіи, потому-что цыганъ этотъ всегда пользовался покровительствомъ брата. Его отпустили. Но послѣ того разные мелочные случаи заставили меня разскаяться въ моемъ упрямствѣ и убѣдили меня, что онъ дѣйствительно убійца моего брата. Я искалъ егь, но напрасно; я узналъ только, что онъ отправился изъ Голигеда въ Ирландію. Потомъ слѣдъ его пропалъ. — Нѣсколько дней тому назадъ я встрѣтилъ его, совершенно неожиданно, въ паркѣ, и теперь мнѣ говорятъ, что онъ все еще шатается въ окрестностяхъ Димдена. Я разставилъ ему сѣти, — его поймаютъ сегодня ночью, и если бы это даже стоило мнѣ половины моего имѣнія, я потяну его къ суду.

— Это съ вашей стороны совершенно справедливо, сказалъ сэръ Роджеръ: — только я не вижу….

— Слушайте, и вы поймете все, прервалъ его лордъ. — Я надѣюсь, что мнѣ удастся уличить его въ преступленіи; но если мои воспоминанія будутъ еще подтверждены вашими, то въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія. Въ день смерти братъ мой имѣлъ при себѣ значительную, сумму денегъ. Одинъ изъ билетовъ, отмѣченный его собственноручною подписью, достался послѣ того опять въ мои руки, и я знаю навѣрное, что получилъ, его отъ васъ, и почти увѣренъ, что вы получили его отъ цыгана.

Послѣднія слова онъ произнесъ медленно и торжественно и прибавилъ мрачнымъ голосомъ:

— Теперь я желаю, сэръ Роджеръ, чтобы вы вспомнили, что получили и передали этотъ билетъ мнѣ, и въ случаѣ надобности подтвердили это присягой.

Сэръ Роджеръ поблѣднѣлъ. Свѣтъ, ужасный свѣтъ озарилъ его.

Онъ былъ, человѣкъ несовѣстливый, и несчастія только ожесточили его сердце; но лордъ потребовалъ отъ него такого поступка, на какой онъ до сихъ поръ еще не рѣшался. Онъ дрался, и убивалъ за другихъ, но въ тоже время самъ рисковалъ своею жизнью, и физическая опасность какъ-будто выкупала нравственную вину; теперь отъ него требовали, чтобы онъ безъ всякой личной опасности довелъ до позорной смерти человѣка, къ которому не питалъ никакого непріязненнаго чувства, котораго можетъ быть никогда не видалъ, и въ виновности котораго очень сомнѣвался. Онъ чувствовалъ, что отъ него требуютъ ужаснаго дѣла, и, несмотря на отсутствіе всякихъ правилъ, несмотря на двадцать лѣтъ порочной жизни, онъ поблѣднѣлъ, замялся, вскочилъ съ своего мѣста и раза два прошелся по комнатѣ въ очевидномъ волненіи.

Лордъ Дьюри увидѣлъ, что высказалъ уже довольно. Онъ понялъ, что, несмотря на всю осторожность выраженія, слова его, сказанныя человѣку, знакомому со всѣми пороками, могутъ пробудить подозрѣніе, котораго послѣ нельзя будетъ усыпить; сэръ Роджеръ былъ, конечно, не такъ опасенъ, какъ цыганъ, но лордъ все-таки рѣшился не пожалѣть ничего, лишь бы вовлечь его въ свое дѣло невозвратно. Онъ подождалъ съ минуту, потомъ всталъ, взялъ его за руку и сказалъ:

— Сэръ Роджеръ! Я готовъ сдѣлать для васъ много, но — рука руку моетъ.

— Скажите, однако, же, отвѣчалъ сэръ Роджеръ въ волненіи: — точно ли вы думаете, что этотъ билетъ былъ въ рукахъ у цыгана?

— Не только думаю, но совершенно въ этомъ увѣренъ, отвѣчалъ лордъ Дьюри. Увѣряю васъ моею честью, что этотъ билетъ, отмѣченный подписью брата, былъ послѣ его смерти въ рукахъ цыгана; если я и не отъ васъ его получилъ, такъ отъ кого-нибудь другого, получившаго его въ свою очередь отъ цыгана.

Онъ солгалъ. Этотъ билетъ онъ самъ послалъ цыгану съ Вильямомъ Рейдеромъ, и потомъ онъ случайно опять попалъ къ нему въ руки.

Удивительно, какъ легко успокоиваетъ иногда человѣкъ свою совѣсть. Сэръ Роджеръ не требовалъ дальнѣйшихъ объясненій; горячность, съ которою говорилъ лордъ, убѣдила его, что въ нѣкоторомъ смыслѣ онъ говоритъ правду, и ему было бы весьма непріятно увидѣть, что тутъ кроется что-нибудь двусмысленное.

— Да, да, сказалъ онъ: — дѣйствительно, я припоминаю что-то въ этомъ родѣ, невѣроятно, могу вспомнить этотъ случай въ точности.

Лордъ пожалъ ему руку.

— Теперь довольно о моихъ дѣлахъ, сказалъ онъ. — Послушайте, что хочу я сдѣлать для васъ. Я намѣренъ отвести вамъ мои покои въ Димденѣ, гдѣ вы будете жить и надзирать за поправкою дома; за этотъ трудъ вы, надѣюсь, не откажетесь получать ежегодно по тысячѣ фунтовъ, пока я живъ. Жалѣю, что не могу обезпечить вамъ эту пенсію и по смерти, но это все въ моей власти; я могу распоряжаться моими доходами только за-живо.

Ярко заблистали глаза сэра Роджера; онъ поклонился въ поясъ, пробормоталъ что-то въ знакъ благодарности и бросился въ кресла отдохнуть и насладиться переходомъ отъ нищеты къ роскоши, до которой никогда не надѣялся дожить. Совѣсть его онѣмѣла, и онъ жаждалъ только случая доказать лорду свою преданность.

Лордъ тоже сѣлъ и положилъ на столъ билетъ, о которомъ шла рѣчь. Онъ безъ труда замѣтилъ, что въ сэрѣ Роджерѣ совершается желаемое перерожденіе. Онъ приступилъ къ дальнѣйшему изложенію плана, и сэръ Роджеръ, горя нетерпѣніемъ доказать ему свою преданность, добровольно предложилъ написать на билетѣ свое имя, чтобы придать еще болѣе вѣроятія тому, что готовъ онъ показать подъ присягой.

— Въ буфетѣ есть чернила и перо, отвѣчалъ ему лордъ. — Только обмакните перо прежде въ вино, чтобы чернила вышли по-рыжѣе. Напишите просто ваше имя; числа не надо, не надо. Благодарю васъ. Теперь онъ отъ меня не уйдетъ.

— Но, сказалъ сэръ Роджеръ: — такъ-какъ я долженъ буду сказать, что получилъ этотъ билетъ отъ цыгана, такъ не лучше ли мнѣ взглянуть на него, пока онъ еще не арестованъ. Мнѣ надо же знать его въ лицо.

— Едва ли это возможно, возразилъ лордъ. — Онъ и его товарищи, какъ намъ извѣстно, собираются сегодня ночью воровать дичь въ Димденѣ, и мы собрали довольно сторожей для ихъ поимки. Часу въ первомъ они будутъ уже въ нашихъ рукахъ. Иначе, разумѣется, лучше было бы сдѣлать, какъ вы говорите.

— Но до тѣхъ поръ еще довольно времени, сказалъ сэръ Роджеръ, взглянувши на свой часы, показывавшіе семь: — далеко ли до Димдена?

— Четырнадцать миль по-крайней-мѣрѣ.

— Дайте мнѣ добрую лошадь; въ половинѣ девятаго я буду тамъ. Если мнѣ не удастся увидѣть его иначе, такъ я пристану къ сторожамъ, когда они соберутся ловить ихъ. Какъ его зовутъ? знаете вы?

— Фарольдъ, отвѣчалъ лордъ. — Планъ вашъ хорошъ, только едва ли теперь уже не поздно. Смотрите, какъ бы намъ не перехитрить.

— О, не бойтесь, не бойтесь, сказалъ сэръ Роджеръ, питавшій надежду и желаніе переговорить наединѣ съ цыганомъ, прежде нежели его арестуютъ. Мошенники часто оказываютъ другъ другу сильное довѣріе; это похоже на чудо; но они же никогда не упустятъ случая завладѣть какимъ-нибудь талисманомъ, обезпечивающимъ исполненіе обѣщаній, данныхъ товарищемъ.

— Не бойтесь, не бойтесь, сказалъ сэръ Роджеръ. — Вѣдь все пойдетъ криво, если я по ошибкѣ укажу на другого.

Противъ этого нечего было возражать. Тотчасъ же велѣно осѣдлать добрую лошадь; сэръ Роджеръ одѣлся и подробно распросилъ о дорогѣ въ Димденъ; онъ и лордъ стояли, въ ожиданіи лошади, у камина, занятые каждый своими мыслями: сэръ Роджеръ мечталъ о будущемъ довольствѣ, а лордъ торжествовалъ, въ увѣренности, что обвиненіе будетъ опровергнуто и опасный врагъ его стертъ съ лица земли. Вдругъ послышался лошадиный топотъ; кто-то сильно дернулъ колокольчикъ и слуга вошелъ съ докладомъ, что пріѣхалъ какой-то джентльменъ и желаетъ видѣть лорда, имѣя до него важное дѣло.

— Какъ его зовутъ? спросилъ лордъ.

— Полковникъ Маннерсъ, отвѣчалъ слуга.

— Ого! сказалъ лордъ, съ надменной улыбкой. — Проси его въ салонъ. Это неважное дѣло, сэръ Роджеръ. Поѣзжайте; желаю вамъ успѣха.

— Взаимно и вамъ, отвѣчалъ сэръ Роджеръ. — Завтра поутру я привезу вамъ извѣстія.

Они разстались. Сэръ Роджеръ пошелъ поторопить конюха, а лордъ отправился въ салонъ, гдѣ ждалъ его Маннерсъ.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

ГЛАВА XVI.

Теперь мы должны разсказать, что дѣлалъ Маннерсъ съ минуты своего отъѣзда изъ Морлей-гоуза до прибытія къ лорду Дьюри, то есть въ продолженіи восьми часовъ. Покамѣстъ сѣдлали лошадей, онъ, какъ уже намъ извѣстно, распрашивалъ крестьянина, слышавшаго въ лѣсу выстрѣлы; онъ убѣдился, что случай этотъ, по всей вѣроятности, не состоитъ въ связи съ отсутствіемъ де Во. Выстрѣлы были сдѣланы совсѣмъ не въ той сторонѣ, куда, какъ можно было предполагать, ушелъ де Во; самъ крестьянинъ говорилъ, что, по его мнѣнію, это стрѣляли браконьеры, и что онъ слышалъ выстрѣлы и въ предъидущую ночь.

Убѣжденный, что де Во отправился на гору къ цыганамъ, Маннерсъ рѣшился ѣхать прямо туда, не теряя времени на обыскъ лѣса, гдѣ сдѣланы были выстрѣлы. Это намѣреніе еще болѣе утвердилъ въ немъ краткій разговоръ съ садовникомъ, котораго онъ встрѣтилъ при выѣздѣ изъ воротъ.

Увидѣвши его, Маннерсъ остановилъ лошадь и спросилъ:

— Скажи, пожалуйста, не замѣтилъ ли ты сегодня по-утру въ саду слѣдовъ, идущихъ къ калиткѣ, по направленію къ Морлей-доуну?

— Нѣтъ, отвѣчалъ садовникъ: — только ключъ отъ калитки оказался въ замкѣ снаружи, такъ-что въ садъ можно было войти кому угодно. Впрочемъ, все цѣло. А что, вы слышали развѣ, что кто-нибудь ночью входилъ?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Маннерсъ и пришпорилъ лошадь, спѣша поскорѣе отъискать цыганъ. — Полковникъ Маннерсъ былъ не тотъ человѣкъ, чтобы останавливаться надъ вопросомъ, какія дѣла могутъ быть у Эдварда де Во съ главою шайки мошенниковъ, и потерять драгоцѣнное время. Продолжая ѣхать, онъ удивлялся, однако же, странному сближенію лицъ и дѣлалъ разныя предположенія, стараясь объяснить себѣ обстоятельства, значеніе которыхъ уже извѣстно читателю. Подымаясь на гору, онъ безпрестанно шпорилъ свою лошадь, что дѣлалъ только въ случаяхъ крайней необходимости. Лошадь пыхтѣла; но Маннерсъ, опасаясь, не слишкомъ ли уже много потерялъ онъ времени, не давалъ ей отдыха и говорилъ ей мысленно: «за стаей собакъ ты летѣла бы безъ принужденія, а теперь дѣло поважнѣе.»

Утреннее солнце согнало съ почвы легкій морозъ. Дорога, по которой ѣхалъ Маннерсъ, была тяжела. На горизонтѣ поднимался легкій туманъ, обѣщавшій дождь. Маннерсъ спѣшилъ, не потому, чтобы боялся дождя, но потому, что долго прослужилъ среди племенъ, умѣющихъ итти за врагомъ по едва примѣтнымъ слѣдамъ на росистой травѣ или песку; Маннерсъ зналъ, что сильный дождь уничтожаетъ всякую надежду преслѣдователей.

Наконецъ онъ достигъ плоскости на вершинѣ горы; указывая на могильный холмъ, онъ сказалъ своимъ спутникамъ:

— Вильямъ! въѣзжай на этотъ холмъ и осмотри хорошенько всю окрестность. Если увидишь, что кто-нибудь бродитъ по равнинѣ или выглядываетъ, подай мнѣ тотчасъ знакъ. Если я кликну, скачи ко мнѣ. — Ты поѣдешь со мной, сказалъ онѣ своему слугѣ.

Онъ пришпорилъ лошадь и поскакалъ прямо къ песчаной ямѣ, гдѣ видѣлъ на-канунѣ цыганъ. Кусты закрывали закраину ямы, въ которой стоялъ таборъ, и онъ не могъ видѣть ничего, не доѣхавши до самого углубленія.

Онъ былъ немало озадаченъ, увидѣвши на мѣстѣ табора только обыкновенные слѣды цыганской стоянки: нѣсколько тряпокъ, листокъ изъ какой-то старой книги, птичьи перья, шкуры разныхъ животныхъ, нѣсколько выжженныхъ на землѣ пятенъ и два-три чурбана. Больше не было ничего, и Маннерсъ остановился въ раздумьи, что ему дѣлать.

— Ступай назадъ шаговъ на сто, сказалъ онъ наконецъ своему слугѣ: — объѣзжай на этомъ разстояніи вокругъ ямы и смотри, не увидишь ли гдѣ свѣжихъ слѣдовъ.

Слуга поѣхалъ и черезъ нѣсколько минутъ закричалъ:

— Слѣды! вотъ здѣсь, на дорогѣ, которая идетъ въ ту сторону съ горы. Слѣды отъ копытъ и колесъ.

— Объѣзжай дальше, отвѣчалъ Маннерсъ. — Что еще?

— Здѣсь тоже много слѣдовъ, сказалъ слуга, доѣхавши до мѣста, лежавшаго между Маннерсомъ и могильнымъ холмомъ. Только невидно, чтобы они шли куда-нибудь въ одну сторону.

Маннерсъ подъѣхалъ къ этому мѣсту. Слѣды были направлены во всѣ стороны; одни были больше, другіе меньше, одни свѣжи, другіе полустерты. Изъ этого ничего нельзя было заключить. Но такъ-какъ Маннерсъ имѣлъ причины думать, что де Во пришелъ въ таборъ съ этой стороны, то сошелъ съ лошади и началъ ходить на извѣстное разстояніе за каждой парой слѣдовъ въ разныя стороны. Но и это было напрасно: слѣды были такъ перепутаны, что онъ не могъ добиться толку, и хотѣлъ уже сѣсть опять на лошадь, когда слуга де Во прискакалъ къ нему съ словами:

— Тамъ, на опушкѣ лѣса, кто-то ходитъ: то выглянетъ, то спрячется. Вонъ, вонъ…. видите? Вонъ, теперь вышелъ.

Если бы Маннерсъ могъ спрятаться съ слугами отъ взоровъ приближавшагося человѣка, онъ спрягался бы; но лошадей нельзя было скрыть, и потому онъ счелъ за-лучшее спокойно стоять на мѣстѣ. Неизвѣстный подходилъ все ближе и ближе, но вдругъ остановился и потомъ быстро поворотилъ къ лѣсу.

Въ мгновеніе ока Маннерсъ сидѣлъ уже въ сѣдлѣ, и если бы дѣло зависѣло только отъ поспѣшности, то человѣкъ, очевидно старавшійся скрыться, не ушелъ бы отъ него. Но неизвѣстный отошелъ отъ лѣса не дальше какъ шаговъ на сто, и прежде, нежели Маннерсъ доскакалъ до опушки, пропалъ и слѣдъ его. Лабиринтъ деревъ и кустовъ препятствовалъ поискамъ. Маннерсъ остановился; вскорѣ потомъ подъѣхали къ нему слуги; слуга де Во, приподнявши шляпу, обратилъ вниманіе Маннерса на слѣды, замѣченные ими на пути къ лѣсу. Маннерсъ въ ту же минуту повернулъ назадъ и увидѣлъ въ лощинѣ, наполненной полузасохшимъ иломъ, ясные слѣды двухъ человѣкъ. Тутъ прошли, очевидно, не крестьяне: ступни были довольно узки; но одни слѣды были явно отъ подошвы моднаго сапога, и слуга де Во готовъ былъ клясться, что это слѣды его господина.

Оставалось итти по этимъ слѣдамъ какъ можно дальше; это было довольно трудно, потому-что почва, исключая лощины, была усѣяна мелкою травою. Наконецъ, однако же, шаговъ за пятьдесятъ отсюда, по тому направленію, куда указывали друrie слѣды, Маннерсъ отъискалъ слѣдъ каблука и пошелъ дальше. Иногда слѣды почти совершенно исчезали, и Маннерсъ принужденъ былъ возвращаться назадъ и итти за ними снова. Слуга продолжалъ утверждать, что это слѣды де Во, и Маннерсу удалось дойти за ними до закраины скалы, куда, какъ намъ извѣстно, цыганъ, дѣйствительно, повелъ Эдварда.

Опасенія Маннерса усилились. Де Во, какъ должно было предполагать, пришелъ сюда съ кѣмъ-то, но добровольно, потому-что слѣды не представляли ни малѣйшаго признака насилія; а между тѣмъ именно недалеко отсюда слышали въ лѣсу выстрѣлы, по тому направленію, куда вели слѣды. Что за надобность была Эдварду — подумалъ онъ — итти въ такое уединенное мѣсто, по тропинкѣ, которая никуда больше не ведетъ, среди глухой ночи, и съ человѣкомъ, повидимому вовсе ему чужимъ? и что за цѣль имѣлъ незнакомецъ вести его ночью въ такое мѣсто?

Онъ не могъ дать себѣ на эти вопросы никакого отвѣта и началъ серьёзно опасаться за участь де Во. Онъ оглядывался съ такимъ стѣсненнымъ сердцемъ, съ такимъ страхомъ, какого никогда не испытывалъ на полѣ сраженія.

Наконецъ глаза его остановились на тропинкѣ, по которой Эдвардъ и цыганъ спустились съ горы. Маннерсъ пошелъ по ней. Слѣды двухъ человѣкъ были видны и здѣсь; они вели къ спиленному дубу. Другіе слѣды шли на-верхъ, но, очевидно, принадлежали не Эдварду. Нѣсколько капель крови бросились въ глаза Маннерсу, когда онъ сходилъ по тропинкѣ; потомъ еще и еще, и багровыя пятна привели его къ мѣсту, гдѣ было столько слѣдовъ, что тутъ, очевидно, прошло много людей. Но всего важнѣе было то, что какъ разъ возлѣ того мѣста, гдѣ цыганъ разговаривалъ съ де Во, песокъ всосалъ въ себя значительное количество крови, и мелкая трава, росшая тутъ разбросанными лунками, алѣла кровавыми пятнами.

Маннерсъ съ ужасомъ и скорбью увидѣлъ ясные признаки печальной участи своего друга; ему было жаль Эдварда, но еще болѣе жаль той, которая готова была сдѣлаться его женою. Сердце его облилось кровью. Тяжелое чувство усилилось еще болѣе, когда онъ подумалъ, что самъ былъ нѣкоторымъ образомъ орудіемъ въ рукахъ врага, заманившаго друга его въ ловушку. Тѣмъ тверже рѣшился онъ не оставлять поисковъ до тѣхъ поръ, пока не найдетъ и не отдастъ въ руки правосудія убійцу. Онъ рѣшился посвятить этому всего себя, совсѣмъ своимъ имуществомъ и жизнью, слѣдя за убійцей съ упорствомъ злого пса, преслѣдующаго волка,

Мщеніе было тяжелою обязанностью для человѣка съ такимъ сердцемъ, какъ Маннерсъ; но ему предстояло дѣло еще болѣе тяжелое: сообщить свое печальное открытіе родственникамъ Эдварда. Онъ подумалъ о слезахъ Маріанны, о глубокой скорби мистриссъ Фальклепдъ и ея дочери, и невольно вздрогнулъ.

Но онъ скоро отогналъ отъ себя эти мысли. Нельзя было терять времени: Маннерсъ былъ человѣкъ не только чувствительный, но и дѣятельный, и въ туже минуту принялъ мѣры для отысканія убійцы.

Онъ началъ съ того, что снялъ мѣрки съ слѣдовъ и съ точностью записалъ въ памятной книжкѣ всѣ обстоятельства своихъ поисковъ.

Онъ былъ увѣренъ, что человѣкъ, выглядывавшій изъ лѣсу, замѣшанъ въ дѣло, если не самъ былъ въ немъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ. Между цыганами, безъ всякаго сомнѣнія были соучастники въ преступленіи. Переговоривши съ слугами о сдѣланномъ ими открытіи, онъ спросилъ, какъ называется ближайшее къ помѣстью лорда Дьюри мѣстечко; слуга де Во назвалъ деревню Баргольмъ, и Маннерсъ отдалъ слугамъ слѣдующія приказанія.

— Ты, Вильямъ, ступай назадъ къ песчаной ямѣ: ты найдешь тамъ слѣды колесъ и ногъ; они идутъ въ противную сторону отъ дороги, по которой мы пріѣхали, и указываютъ, куда отправились цыгане. Поѣзжай по этимъ слѣдамъ какъ можно скорѣе и разспрашивай вездѣ о цыганахъ. Слѣди за ними шагъ за шагомъ, пока не настигнешь ихъ. Потомъ найми крестьянъ, чтобы день и ночь не спускали съ нихъ глазъ; заплати имъ, что потребуютъ, впередъ, и накажи имъ слѣдить за цыганами, куда бы они ни ушли. Вотъ тебѣ банковый билетъ. Не жалѣй денегъ и не теряй времени. Распорядившись всѣмъ этимъ, пріѣзжай ко мнѣ въ Баргольмъ. Я буду туда на ночь. Ступай!

Слуга уѣхалъ, и Маннерсъ обратился къ другому.

— Ты, Джонъ, сказалъ онъ: — спустись сейчасъ на дорогу и скачи въ деревню. Набери, сколько можешь и за какую бы то ни было цѣну, дюжихъ молодцовъ и разставь патрули вокругъ лѣса, какъ ставили мы ихъ прошлый годъ вокругъ лѣса у Монреаля. Не забудь, что все зависитъ отъ поспѣшности. Вотъ тебѣ деньги; если понадобится больше, пришли людей ко мнѣ въ Морлей-гоузъ. Когда разставишь патрули, поручи команду кому-нибудь, кто посмышленѣе, и пріѣзжай ко мнѣ.

— А сказать имъ, зачѣмъ все это дѣлается? спросилъ слуга.

Маннерсъ подумалъ съ минуту, и сказалъ:

— Да; этого требуютъ обстоятельства. Крестьяне любятъ мистриссъ Фальклендъ и ея семейство. Они будутъ усерднѣе, узнавши, въ чемъ дѣло. Не теряй времени, Джонъ, чтобы онъ не успѣлъ убѣжать изъ лѣсу. Онъ вѣроятно просидитъ въ немъ еще съ полчаса, ожидая, что мы уѣдемъ, а потомъ постарается уйти. Дозорныхъ надо будетъ набрать человѣкъ двадцать пять; тогда на каждаго придется по полумили. Я думаю, столько-то ихъ наберется въ деревнѣ; впрочемъ, сдѣлай, что можешь.

Слуга спустился съ горы, а Маннерсъ поворотилъ къ Морлей-гоузу. Онъ зналъ, что не долженъ терять напрасно времени и не имѣетъ права оставлять въ неизвѣстности родственниковъ Эдварда; но открытіе его было такъ печально, что онъ невольно замедлилъ шагъ своей лощади и возвращался домой не такъ быстро, какъ ѣхалъ оттуда.

— Гдѣ миссъ де Во? спросилъ онъ у слуги, подошедшаго взять его лошадь.

Ему стало легче, когда онъ услышалъ, что она сошла внизъ. Онъ пошелъ въ гостиную, но въ залѣ встрѣтила его Изидора; веселость исчезла съ ея лица, и на немъ выражались только страхъ и тревожное ожиданіе.

— Вы смотрите не весело, сказала она Маннерсу. — Ради Бога, что вы узнали?

— Ничего вѣрнаго, отвѣчалъ Маннерсъ, стараясь сообщить ей извѣстіе какъ можно осторожнѣе. Все это очень странно; впрочемъ я надѣюсь….

— Надѣюсь! прервала его Изидора. — О, вы знаете больше, нежели можете сказать! Бѣдная Маріанна! Скажите, скажите мнѣ все, умоляю васъ. Право, эта неизвѣстность хуже всего.

— Мнѣ почти нечего вамъ сказать, миссъ Фальклендъ, отвѣчалъ онъ: — хотя я и долженъ признаться, что не могу васъ ничѣмъ успокоить.

— А цыгане? Видѣли вы ихъ?

— Нѣтъ. Они ушли. Я, впрочемъ, отъискалъ ихъ слѣдъ, и послалъ за ними въ погоню слугу де Во.

— А сами остались! воскликнула Изидора, но сейчасъ же прибавила: — впрочемъ, да, я знаю васъ, Маннерсъ! Вы не отправили бы на поиски слугу, если бы не открыли чего-нибудь такого, почему присутствіе ваше здѣсь необходимѣе. Вотъ и маменька. Ради Бога, скажите намъ все.

— Надѣюсь, миссъ де Во теперь лучше? сказалъ Манрерсъ, обращаясь къ вошедшей мистриссъ Фальклендъ.

— Она уснула; ей дали опіуму, отвѣчала мистриссъ Фальклендъ: — и сколько могу судить по выраженію вашего лица, такъ она заснула очень кстати. Скажите же прямо, что вы узнали? Безъ предисловія.

— Я не скрою отъ васъ, что участь де Во меня сильно безпокоить, сказалъ Маннерсъ. — Цыганскаго табора я уже не нашелъ. Нашелъ только слѣды колесъ и ногъ, указавшіе мнѣ, въ которую сторону они отправились. Въ другой сторонѣ мы нашли другіе слѣды, и человѣкъ Эдварда утверждаетъ, что это слѣды его господина. Я пошелъ по этимъ слѣдамъ сколько могъ дальше. Они вели въ ту сторону, гдѣ сегодня ночью слышали выстрѣлы.

— Боже мой! воскликнула Изидора, заплакавши. — Бѣдный Эдвардъ! Бѣдная Маріанна!

— Не плачьте, миссъ Фальклендъ, сказалъ Маннерсъ: — глядя на ваши слезы, я не въ состояніи докончить разсказа. Подумайте, что вѣдь мы не открыли ничего вѣрнаго; подобные признаки очень часто обманываютъ.

— Оставьте ее: пусть плачетъ, сказала мистриссъ Фальклендъ. — Мужчины не понимаютъ, какое облегченіе доставляютъ намъ слезы. Я очень сожалѣю, что слишкомъ много испытаннаго горя лишило меня способности плакать. Продолжайте: куда же вели эти слѣды?

— Къ скалѣ надъ поворотомъ дороги, отвѣчалъ Маннерсъ: — съ милю въ ту сторону отъ деревни.

— А! сказала мистриссъ Фальклендъ, въ сильномъ волненіи. — Тамъ былъ убитъ братъ мой!

— Нѣтъ, не совсѣмъ тамъ, отвѣчалъ Маннерсъ. — Эдвардъ показывалъ мнѣ это мѣсто, когда мы ѣхали сюда. Мѣсто, о которомъ я говорю, близко оттуда, но не то. На этой скалѣ слѣды Эдварда исчезли, и я могъ отъискать только чьи-то другіе, ведшіе оттуда обратно.

Изидора продолжала плакать. Мистриссъ Фальклендъ, замѣтивши, что Маннерсъ вдругъ остановился, устремила на него испытующій взоръ. Маннерсъ взглянулъ на Изидору, приподнялъ брови и слегка покачалъ головою. Мистриссъ Фальклендъ поняла этотъ знакъ, взяла дочь свою за руку и сказала:

— Поди, душа моя, посиди у Маріапны. Полковнику Маннерсу надо, можетъ быть, переговорить со мною наединѣ.

Изидора вышла, и мистриссъ Фальклендъ обратилась къ Маннерсу съ словами:

— Теперь говорите все. Что вы открыли?

— Съ прискорбіемъ долженъ я сказать вамъ, что песокъ на этомъ мѣстѣ былъ залитъ кровью.

Мистриссъ Фальклендъ закрыла глаза рукою и нѣсколько минутъ не произносила ни слова. Наконецъ она опустила руки, и Маннерсъ продолжалъ:

— Теперь я сказалъ намъ все. Я принялъ мѣры для отъисканія виновнаго. Но я все-таки повторяю, что подобные признаки часто бываютъ обманчивы. Однако же, надо распорядиться такъ, какъ-будто дѣло не подлежитъ сомнѣнію. Кто тутъ ближайшій судья? Я сейчасъ пошлю къ нему.

— Ближе всѣхъ старикъ Арденъ, отвѣчала мистриссъ Фальклендъ. — Онъ человѣкъ дѣятельный и распорядительный, — только немножко строгій, — тотъ самый, который съ такой энергіей производилъ слѣдствіе о смерти брата.

— Такъ я ему напишу сейчасъ же, сказалъ Маннерсъ. — Потомъ мнѣ надо будетъ уѣхать. Я возвращусь завтра къ утру. Мнѣ не слѣдовало бы безпокоить васъ въ такія минуты, но я считаю моимъ долгомъ….

— И, полноте, прервала его мистриссъ Фальклендъ. — Вы сдѣлаете мнѣ величайшее одолженіе, если возьметесь за это дѣло отъ моего лица. Вы не должны покидать насъ въ такое время, когда намъ нужны ваша помощь и совѣтъ. Я хочу попросить васъ еще объ одномъ, хотя это и будетъ вамъ, можетъ быть, непріятно: отецъ де Во, — его надобно бы извѣстить. Онъ всей душой привязанъ къ сыну, и я увѣрена, что вы будете столько великодушны, что забудете въ минуты общей горести объ оскорбленіи, которое….

— Я самъ думалъ поѣхать къ лорду Дьюри, написавши письмо къ мистеру Ардену. Слуга де Во будетъ меня дожидаться въ Баргольмѣ. Повѣрьте, что маленькій споръ мой съ отцомъ Эдварда не помѣшаетъ мнѣ постараться смягчить жестокое для него извѣстіе.

— Отъ вашей доброты можно ожидать всего, отвѣчала мистрцссъ Фальклендъ. — Не умѣю вамъ выразить, какъ ободряетъ меня ваше присутствіе. Извините, если я, можетъ быть, плохо исполняю долгъ хозяйки; вамъ не мѣшало бы закусить передъ отъѣздомъ.

— Нѣтъ, благодарю васъ, сказалъ Маннерсъ. — Я васъ не задерживаю. Вамъ тоже предстоитъ горькая необходимость сообщить это извѣстіе той, которую поразитъ оно больше всѣхъ.

— Право, я сама не знаю, какъ это сдѣлать, отвѣчала мистриссъ Фальклендъ. — Маріанна кажется холодною, но она, напротивъ того, очень чувствительна. Сердце у нея пылкое и горячее; она сама это знаетъ, и потому-то именно, можетъ быть, и де даетъ воли своимъ чувствамъ. Это извѣстіе можетъ ее убить.

— Такъ не говорите ей, сказалъ Маннерсъ. — Я не защитникъ тайнъ и благонамѣренныхъ умолчаній. Кто можетъ выслушать печальную вѣсть, тому надо сообщить ее; но мы должны сообразоваться съ натурой каждаго. Я совѣтовалъ бы вамъ — если вы позволите — сказать только миссъ де Во, что я еще не отыскалъ Эдварда и отправился искать его въ другую сторону.

— Я такъ и сдѣлаю, отвѣчала мистриссъ Фальклендъ: — я постараюсь приготовить ее къ извѣстію по-немногу. Неизвѣстность будетъ для нея мучительна, но не поразитъ ее такъ, какъ внезапное подтвержденіе всѣхъ опасеній. Позвольте мнѣ вамъ только замѣтить, что братъ мой вынесетъ это извѣстіе не такъ твердо, какъ вы, можетъ быть, предполагаете. Любовь его къ сыну ее слабѣе другихъ его страстей.

— Не безпокойтесь, отвѣчалъ Маннерсъ, взявши ее за руку. — Я буду остороженъ.

— Вполнѣ увѣрена, что полковникъ Маннерсъ ни къ кому не будетъ жестокъ. Къ какому часу приказать приготовить экипажъ?

— Экипажа вовсе не надо, отвѣчалъ Маннерсъ. — Я поѣду верхомъ. Только напишу письмо, и дождусь моего человѣка. Я не хочу васъ дольше задерживать. Дай Богъ, чтобы мы ошиблись.

ГЛАВА XVII.

Ничто, можетъ быть, не доказываетъ человѣческой слѣпоты такъ ясно, какъ безпрестанныя ошибки въ расчетѣ самыхъ простыхъ, но не подлежащихъ нашей власти событій. Вамъ подаютъ письмо; адресъ написанъ знакомою рукою, и прежде нежели письмо распечатано, воображеніе уже разсказало вамъ его содержаніе; но печать сломана, — и вы читаете совершенно не то. Къ вамъ пріѣхалъ знакомый или незнакомый; еще не успѣли вы выйти къ нему въ пріемную, какъ воображеніе уже нарисовало вамъ его образъ и разсказало причину его прихода. Вы ожидаете пріятной встрѣчи, веселаго извѣстія — и узнаете о смерти близкаго человѣка.

Такъ и лордъ Дьюри, идя въ комнату, куда велѣлъ пригласить Маннерса, думалъ о причинѣ его пріѣзда. «Онъ пріѣхалъ или просить извиненія, думалъ лордъ: — и въ такомъ случаѣ я выскажу ему все мое презрѣніе, или изъявить готовность дать мнѣ удовлетвореніе, и въ такомъ случаѣ я буду имѣть поводъ требовать у Эдварда немедленнаго прекращенія ихъ дружбы.»

Онъ отворилъ дверь въ салонъ, среди котораго стоялъ Маннерсъ въ пыли, въ сапогахъ со шпорами, съ спокойнымъ выраженіемъ лица.

— Я по неволѣ долженъ былъ васъ обезпокоить, сказалъ Маннерсъ, увидѣвши входящаго лорда: — мнѣ очень непріятно тревожить васъ въ такое время дня; но дѣло, по которому я пріѣхалъ, не терпитъ отлагательства.

— Не понимаю, отвѣчалъ лордъ, нахмуривши брови: — какое можетъ быть у насъ дѣло послѣ нашей послѣдней встрѣчи, когда вамъ угодно было

— Теперь, прервалъ его Маннерсъ, желая не возобновлять стараго: — теперь я пріѣхалъ къ вамъ совсѣмъ по другому дѣлу; мнѣ чрезвычайно досадно, что между нами случились вещи, которыя дѣлаютъ присутствіе мое для васъ непріятнымъ.

— Сожалѣніе ваше опоздало; это обыкновенно такъ случается, возразилъ лордъ. Но въ чемъ же ваше дѣло? Говорите. Чѣмъ скорѣе мы его кончимъ, тѣмъ лучше.

Въ упорной грубости лорда было что-то оскорбительное; но Маннерсъ не далъ воли своему сердцу. Въ груди его было другое чувство, сильнѣе гнѣва; сожалѣніе къ осиротѣвшему старику заглушало въ немъ прочія чувства до такой степени, что онъ приступилъ къ своему дѣлу очень кротко и осторожно, какъ-будто обмѣнялся съ лордомъ самыми обыкновенными привѣтствіями.

— Я пріѣхалъ къ вамъ какъ къ одному изъ главныхъ начальствующихъ лицъ графства, какъ къ лорду лейтенанту….

— Напрасно вы не обратились къ другимъ властямъ, которымъ присутствіе ваше было бы пріятнѣе.

— Я такъ и сдѣлалъ бы, если бы дѣло, по которому я принужденъ обратиться къ должностному лицу, не касалось такъ близко именно васъ; я написалъ уже письмо къ ближнему мирному судьѣ, мистеру Ардену, но счелъ моимъ долгомъ лично попросить васъ помочь нашимъ розыскамъ.

Маннерсъ замѣтилъ, что лордъ измѣнился въ лицѣ и слегка поблѣднѣлъ. Онъ и не думалъ, разумѣется, приписывать этого сознанію вины, и слѣдовательно личной опасности, но увидѣлъ, что первый шагъ сдѣланъ, и что лордъ приготовленъ уже нѣкоторымъ образомъ выслушать роковое извѣстіе. Но лордъ Дьюри сдѣлалъ такой отвѣтъ, который едва не заставилъ Маннерса сейчасъ же высказать ему все.

— Смѣю спросить, сказалъ онъ: — почему, если встрѣтилось важное, касающееся до меня дѣло, почему извѣщаетъ меня объ этомъ не сынъ мой?

— Потому, что онъ не могъ васъ объ этомъ извѣстить. Его нѣтъ въ Морлей-гоузѣ.

— Нѣтъ въ Морлей-гоузѣ! Гдѣ же онъ?

— Не могу вамъ сказать; я самъ не знаю.

— Боже мой, какъ это странно! сказалъ лордъ Дьюри, встревоженный больше голосомъ, какимъ сказаны были эти слова, нежели самыми словами. — Изъяснитесь, ради Бога! Гдѣ мой сынъ? Въ чемъ ваше дѣло? Садитесь, сдѣлайте одолженіе. Чего вы желате?

Маннерсъ увидѣлъ, что ему надо быть осторожнѣе.

— Позвольте спросить, сказалъ онъ: — слышали ли вы когда-нибудь о нѣкоемъ Фарольдѣ, цыганѣ?

Онъ думалъ этимъ вопросомъ отвлечь вниманіе лорда на посторонній предметѣ, но только удвоилъ его безпокойство. Съ минуту мысли лорда были въ страшномъ безпорядкѣ; онъ не зналъ къ чему ведетъ вопросъ Маннерса, и боялся, не узналъ ли человѣкъ, оскорбленный имъ такъ глубоко, какую-нибудь изъ его тайнъ. Онъ поднесъ руку къ головѣ, какъ-то дико взглянулъ на спрашивающаго, но въ ту же минуту, вспомнивши принятыя мѣры, успокоился и отвѣчалъ съ улыбкою:

— Вы встревожили меня, заговоривши о моемъ сынѣ. Вы спрашиваете, знаю ли я цыгана Фарольда? Знаю; этотъ человѣкъ, къ несчастью, дался знать нашей фамиліи.

— Имѣете вы причины думать, что онъ готовъ вредить вашему семейству?

— Имѣю, и очень сильныя…. Онъ доказалъ это на дѣлѣ и ищетъ нашей погибели.

— Не имѣетъ ли онъ особенно чего-нибудь противъ вашего сына?

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ лордъ, вскакивая со стула: — нѣтъ! Да что вы хотите этимъ сказать? тутъ что-то кроется; что случилось съ Эдвардомъ? гдѣ онъ?

— Очень жалѣю, что не могу вамъ этого сказать. Я пріѣхалъ къ вамъ именно затѣмъ, чтобы условиться на-счетъ мѣръ къ его отъисканію. Онъ ушелъ, кажется, повидаться съ этимъ Фарольдомъ и съ тѣхъ поръ не возвращался.

Нимало не подозрѣвая того, что происходило въ груди лорда, Маннерсъ думалъ, что, умолчавши сначала о доказательствахъ смерти Эдварда, онъ постепенно приготовитъ несчастнаго отца къ роковому извѣстію. Вышло иначе. Мысль, что сынъ его пошелъ на свиданіе съ свидѣтелемъ его преступленія, была для лорда убійственнѣе извѣстія о его смерти. Забывши, что онъ не одинъ, онъ всплеснулъ руками и началъ ходить по комнатѣ, говоря въ-полголоса: «мерзавецъ! негодяй! теперь все кончено!» Потомъ, вспомнивши, что онъ въ присутствіи посторонняго человѣка, онъ сдѣлалъ надъ собою усиліе и постарался приписать свое волненіе безпокойству объ участи сына.

— Вы меня ужасно встревожили, сказалъ онъ: — ради-Бога, разскажите мнѣ все подробно. Тутъ случилось что-нибудь поважнѣе обыкновеннаго отсутствія, если безпокоится воинъ, привыкшій къ опасностямъ. Сестра моя тоже нелегко поддается пустому страху. Скажите же, что случилось съ моимъ сыномъ, и почему вы предполагаете, что у него есть какія-нибудь сношенія съ человѣкомъ, котораго я больше нежели подозрѣваю въ ужасномъ преступленіи, и который не задумается повредить члену облагодѣтельствовавшаго его семейства?

— Дѣло вотъ въ чемъ…. впрочемъ, несмотря на странныя обстоятельства, я все-таки думаю, что отсутствіе вашего сына зависитъ отъ случайной и неважной причины да, такъ дѣло вотъ въ чемъ: эту ночь де Во не ложился спать; онъ вышелъ изъ Морлей-гоуза ночью и до сихъ поръ не возвращался. Вчера еще онъ говорилъ миссъ де Во, что намѣренъ пойти къ цыгану, по имени Фарольду, отъ котораго получилъ по-утру письмо. Но онъ хотѣлъ итти въ таборъ, расположенный на Морлей-доунѣ, днемъ, а не ночью. Долгое отсутствіе его, естественно, безпокоитъ мистриссъ Фальклендъ и ея семейство.

— И развѣ его не искали? не нашли слѣдовъ? спросилъ лордъ Дьюри, опасеніе котораго приняло другое направленіе. Не надо было терять времени.

— Мы и не теряли его, отвѣчалъ Маннерсъ: — я самъ ѣздилъ намѣсто, гдѣ стоялъ таборъ. Но цыганъ уже не было; они ушли ночью или на-зарѣ. Мы нашли, однако же, на землѣ слѣды, вѣроятно отъ ногъ человѣка, сопутствовавшаго ему на ночной прогулкѣ.

— Кудаже они вели? спросилъ лордъ въ страшномъ волненіи: — говорите все, ради Бога! вы знаете больше; куда вели они?

— Къ крутой возвышенности надъ дорогою, съ милю на западъ отъ Морлей-гоуза, вблизи лѣсистаго мыса, гдѣ рѣка дѣлаетъ крутой поворотъ.

Лордъ Дьюри затрепеталъ всѣми членами, но сдѣлалъ надъ собою усиліе и сказалъ:

— Продолжайте, продолжайте. Говорите все.

— Мнѣ мало остается прибавить, отвѣчалъ Маннерсъ: — На этой возвышенности слѣды исчезали, и….

Онъ остановился, и лордъ спросилъ торопливо:

— И что?

Надо же наконецъ сказать, подумалъ Маннерсъ.

— Песокъ былъ обагренъ кровью, сказалъ онъ,

Лордъ застоналъ.

— Сынъ мой! несчастный сынъ мой! воскликнулъ онъ, и потомъ замолчалъ на нѣсколько минутъ.

Легче вообразить себѣ, нежели описать, что происходило въ душѣ лорда, пока Маннерсъ разсказывалъ ему о своихъ поискахъ. Чувства смѣнялись въ немъ каждую минуту; съ каждымъ словомъ раждались въ немъ новыя опасенія. Онъ боялся, не узналъ ли сынъ о его преступленіи, не заставилъ ли онъ самъ своими поступками цыгана отомстить ему открытіемъ его тайны. Лордъ былъ убѣжденъ, что Фарольдъ способенъ на всякое преступленіе: это убѣжденіе было результатомъ страннаго, но обыкновеннаго въ человѣческомъ умѣ процесса, вслѣдствіе котораго виновный старается самъ передъ собою скрыть свою порочность тѣмъ, что рисуетъ себѣ и другихъ въ такихъ же черныхъ краскахъ. Онъ думалъ, что цыганъ узналъ, можетъ быть, о ловушкѣ, приготовленной для него Гарвеемъ, и, желая отомстить, убилъ Эдварда или открылъ ему преступленіе отца.

Когда Маннерсъ окончилъ свой разсказъ, лордъ заключилъ, что Фарольдъ убилъ его сына.. Воображенію его представился наслѣдникъ его имени, лежащій безъ дыханія на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ убилъ онъ своего брата. Всѣ чувства его слились въ глубокой скорби. Онъ любилъ своего сына, онъ удивлялся ему. Любовь и гордость отвели Эдварду единственное живое мѣстечко въ сердцѣ лорда, — оазисъ среди пустыни страстей. Теперь лордъ былъ круглый сирота. До сихъ поръ онъ плылъ по морю жизни среди бурь и валовъ какъ мореходецъ, которому свѣтитъ еще на небѣ одна яркая точка; теперь и ее застлали тучи, — прошедшее и будущее слилось въ одну безвыходную тьму. Жизнь не стоила труда жить; на минуту овладѣло имъ отчаянье; но сильнѣйшая изъ людскихъ страстей не замедлила проснуться и снова зажгла полупогасшій факелъ надежды. Мщеніе пробудилось въ его сердцѣ; онъ вспомнилъ, что Фарольдъ завтра будетъ у него въ рукахъ, и эта мысль доставила ему минуту наслажденія. Жажда мести заглушила въ немъ все остальное.

«Онъ поразилъ меня въ самое сердце, думалъ онъ: --я поражу его еще глубже; онъ узнаетъ, что значитъ поднять руку на моего сына!»

Мрачныя картины мести возникли передъ его воображеніемъ, и онъ наслаждался созерцаніемъ будущихъ сценъ, — долгимъ тюремнымъ заключеніемъ, — процессомъ, — допросами, — яростью, которая закипитъ въ груди цыгана, когда его выведутъ на позоръ передъ людьми ненавистнаго ему племени, — эшафотомъ, на которомъ онъ умретъ.

Занятый этими мыслями, лордъ Дьюри молчалъ; но лицо его говорило, и члены вздрагивали отъ силы внутренняго чувства. Маннерсъ видѣлъ, что онъ въ сильномъ волненіи, но не зналъ причины и приписалъ все это горести. Онъ обратился къ лорду какъ къ должностному лицу только затѣмъ, чтобы сообщить ему извѣстіе не вдругъ, а постепенно, какъ можно осторожнѣе; теперь онъ счелъ за-лучшее призвать его къ дѣятельному участію въ поимкѣ виновнаго, зная, что всякое занятіе отвлекаетъ человѣка отъ пассивнаго, тяжелаго созерцанія своего несчастія.

— Повѣрьте, сказалъ онъ: — что никто больше меня не сочувствуетъ вашему горю, но позвольте вамъ напомнить, что должно немедленно распорядиться средствами къ поимкѣ убійцы. Я рѣшился преслѣдовать его до тѣхъ поръ, пока онъ не будетъ преданъ суду.

Лордъ Дьюри горячею рукою пожалъ руку Маннерса, своего недавняго врага. Обстоятельства связали ихъ теперь странными узами. Они оба любили Эдварда, и смерть его, разумѣется, еще болѣе усилила эту любовь; оба они желали также схватить и предать убійцу въ руки правосудія. Пожимая руку Маннерса, лордъ сказалъ:

— Благодарю васъ; я долженъ еще просить у васъ извиненія за прошедшее, но…

— Не вспоминайте объ этомъ, прервалъ его Маннерсъ. — Это дѣло прошлое, забытое. Соединимте лучше наши усилія къ открытію истины; важнѣе всего арестовать этого Фарольда, на котораго падаетъ сильное подозрѣніе.

Худое, жолтое лицо лорда сіяло радостью побѣды.

— Если я не ошибаюсь, сказалъ онъ: — этотъ Фарольдъ будетъ взятъ сегодня же ночью. Онъ и товарищи его занимаются не одними убійствами. Нѣсколько дней тому назадъ, мой сторожъ въ Димденѣ доложилъ мнѣ, что цыгане собираются воровать у меня въ паркѣ дичь, и я немедленно распорядился, чтобы ихъ переловили на самомъ дѣлѣ. Я имѣлъ при этомъ въ виду не только спасеніе дичи, полковникъ Маннерсъ: я хочу расчитаться съ ними за другое, болѣе важное преступленіе.

Онъ остановился. Ему хотѣлось смѣло и рѣшительно обвинить цыгана въ убійствѣ брата въ разговорахъ съ частными лицами, прежде нежели обвинить его передъ судомъ; но ему все-таки стоило усилій выговорить въ первый разъ клевету, для которой онъ подготовилъ столько ложныхъ доказательствъ. Въ душѣ его не засыпала мысль о шаткости человѣческихъ расчетовъ, и онъ боялся отрѣзать себѣ обратную дорогу, разъ высказавши обвиненіе кому бы то ни было. Это обвиненіе было его Рубикономъ; за нимъ его ожидалъ лабиринтъ, изъ котораго нельзя будетъ выбраться назадъ, и который приведетъ его неизвѣстно куда. А между тѣмъ онъ чувствовалъ, что надо же сдѣлать первый шагъ: цыганъ, какъ только его арестуютъ, непремѣнно обвинитъ его въ убійствѣ. Много зависѣло оттого, чтобы явиться обвинителемъ, а не обвиненнымъ. Онъ зналъ, что защищаться труднѣе, нежели нападать, и что люди гораздо больше вѣрятъ обвиненію, нежели оправданію. Заговоривши съ Маннерсомъ, онъ рѣшился высказать ему свое обвиненіе, но когда дошло до словъ, онъ поколебался и замолчалъ. Черезъ минуту, однако же, онъ продолжалъ:

— Полковникъ Маннерсъ! Такъ-какъ виновный почти въ нашихъ рукахъ, и никто не передастъ ему моихъ подозрѣній преждевременно, то скажу вамъ откровенно, что я имѣю много, очень много причинъ думать, что этотъ Фарольдъ убилъ не только моего сына, но и брата. Съ цѣлью обвинить его въ этомъ передъ судомъ, я принялъ сегодня по-утру вѣрныя мѣры къ его поимкѣ; а воровство дичи тутъ дѣло постороннее, на которое я смотрѣлъ бы сквозь пальцы.

— Въ-самомъ-дѣлѣ? сказалъ Маннерсъ, съ изумленіемъ глядя на лорда. Какое странное бываетъ иногда стеченіе обстоятельствъ!

— Можетъ быть, вамъ неизвѣстны подробности смерти моего брата, сказалъ лордъ, замѣтивши его удивленіе. (Желаніе доказать основательность своего обвиненія заставило его распространиться о тяжеломъ для него предметѣ.) — Онъ былъ убитъ много лѣтъ тому назадъ, неизвѣстно кѣмъ. На Фарольда падало тогда сильное подозрѣніе, и судья Арденъ позвалъ бы его къ суду, если бы я не имѣлъ глупости заступиться за цыгана, считая его человѣкомъ честнымъ. Съ сѣхъ поръ я долженъ былъ отказаться отъ этого мнѣнія, и имѣю неопровержимыя доказательства его вины.

Вотъ на какое объясненіе вызвало лорда удивленіе, изобразившееся на лицѣ Маннерса. Удивленіе это проистекало отчасти изъ того, что обвиненіе цыгана въ новомъ преступленіи было для Маннерса совершенно неожиданно, и отчасти изъ слабости, общей всѣмъ людямъ, и въ томъ числѣ Маннерсу.

Открывши слѣды и кровь на песку, Маннерсъ питалъ еще надежду, что участь Эдварда, можетъ быть, не такъ ужасна, какъ кажется; эта надежда основывалась на томъ, что лицо, пріемы и рѣчи Фарольда не изобличали въ немъ человѣка, знакомаго съ преступленіями. Маннерсъ, впрочемъ, слишкомъ хорошо зналъ людей и не измѣнилъ отъ этого своихъ распоряженій. Онъ зналъ, что на свѣтѣ есть лицемѣры всѣхъ возможныхъ родовъ, но это не охладило его сердца, и характеръ его представлялъ рѣдкую смѣсь горячей энергіи съ разсудительностью и спокойнымъ расчетомъ въ дѣлахъ, что и отличало его отъ окружавшей его толпы. Онъ подмѣтилъ въ цыганѣ какую-то возвышенность образа мыслей, противорѣчившую его цыганскому происхожденію, и которую трудно было бы пріобрѣсти въ таборѣ, если бы она не была дана ему отъ природы, если бы она не проистекала изъ душевнаго спокойствія и сознанія собственной доблести. Лицо Фарольда казалось ему открытымъ, хотя и дикимъ, а Маннерсъ былъ того мнѣнія, что порочность болѣе или менѣе имѣетъ вліянія на выраженіе лица. Все это его поразило; и хотя онъ, какъ сказано, не отмѣнилъ поэтому своихъ распоряженій, однако же что-то говорило ему, что цыганъ не способенъ на убійство. Послѣ этого понятно, почему смѣлое обвиненіе лорда озадачило его до такой степени. Онъ не имѣлъ никакого повода думать, чтобы лордъ захотѣлъ взводить на него небылицу, и заключилъ, что самъ былъ обманутъ притворствомъ Фарольда.

— Я слышалъ кое-что объ этомъ, отвѣчалъ онъ лорду: — меня поразило ваше обвиненіе только потому, что оно сильно увеличиваетъ подозрѣніе, падающее на цыгана въ настоящемъ случаѣ. Надѣюсь, что принятыя вами мѣры окажутся успѣшны, но позвольте замѣтить, что несчастная новость, которую я, къ сожалѣнію, долженъ былъ вамъ сообщить, требуетъ, кажется, еще дальнѣйшихъ распоряженій о поимкѣ цыгана; это новое престуступленіе измѣняетъ всѣ обстоятельства; теперь цыгане можетъ быть раздумаютъ итти воровать дичь.

Лордъ Дьюри ударилъ рукою по столу, пораженный вѣрностью этого замѣчанія, и вообразилъ уже, что цыганъ спасся, или укрылся до пріѣзда Рейдера, когда всѣ его хитрости не поведутъ ни къ чему и даже сдѣлаются для него опасны.

— Онъ будетъ взятъ, если бы это стоило мнѣ даже жизни! воскликнулъ онъ. — Но какъ его взять? Вотъ въ чемъ вопросъ, полковникъ Маннерсъ. Ваше замѣчаніе справедливо: убійство моего несчастнаго сына заставить ихъ удалиться отъ мѣста преступленія, и они, вѣроятно, уже ушли. Что намъ дѣлать? какъ ихъ отъискать? Научите, Маннерсъ, если вы любите вашего товарища.

Волненіе его было ужасно; Маннерсъ увидѣлъ, что его можетъ успокоить только надежда на поимку цыгана.

— Я готовъ подать вамъ совѣтъ и помощь, сказалъ онъ. — Вамъ легче будетъ обдумать, что дѣлать, когда я вамъ разскажу, что уже сдѣлано. Я распорядился по-солдатски, и можетъ быть отъ этого дѣло не выйдетъ хуже.

— Напротивъ того, лучше, сказалъ лордъ Дьюри — Разскажите же мнѣ все подробно.

— Во-первыхъ, я отправилъ слугу де Во, расторопнаго малаго, отъискать цыганъ по слѣдамъ, найденнымъ нами на Морлей-доунѣ. Я снабдилъ его деньгами, для найма помощниковъ и для другихъ надобностей, и приказалъ ему, исполнивши мое порученіе, пріѣхать ко мнѣ въ Баргольмъ. Когда я проѣзжалъ мимо гостинницы, его еще не было, и я приказалъ сказать ему, чтобы онъ пріѣхалъ сюда.

— Благодарю васъ, сказалъ лордъ Дьюри. — А вы надѣетесь, что онъ узнаетъ, куда пошли цыгане?

— Непремѣнно, отвѣчалъ Маннерсъ: — во-первыхъ, слѣды ногъ и колесъ ясно указывали, куда двинулись цыгане. Дорога эта ведетъ къ деревушкѣ, гдѣ ихъ не могли не видѣть, и слуга мой узнаетъ тамъ, куда пошли они дальше. Но я принялъ и другія мѣры. Разсматривая песчаную яму, въ которой стоялъ таборъ, мы замѣтили, что кто-то разглядываетъ изъ лѣсу окрестность. Не знаю, принялъ ли онъ насъ за кого-нибудь изъ своихъ или нѣтъ, только онъ пошелъ прямо на насъ. Но потомъ онъ повернулъ назадъ въ лѣсъ; я поскакалъ за нимъ, но, къ несчастью не успѣлъ его нагнать, а только удостовѣрился, что это никто иной, какъ Фарольдъ, котораго однажды я уже имѣлъ случай видѣть. Я тотчасъ же распорядился, что бы лѣсъ былъ окруженъ верховыми, и приказалъ всякаго, кто бы ни показался на опушкѣ, хватать и вести къ мистеру Ардену, котораго немедленно извѣстилъ о случившемся.

— Если Фарольда приведутъ прямо къ Ардену, подумалъ лордъ, то онъ пожалуй обвинитъ меня прежде, нежели я объ этомъ узнаю, и притомъ передъ такимъ человѣкомъ, который лучше всякаго другого можетъ сообразить это обвиненіе съ прошедшими обстоятельствахъ. Что цыганъ, рано или поздно, сдѣлаетъ на меня доносъ, это не подлежитъ сомнѣнію. Важно первое впечатлѣніе, надо явиться обвинителемъ, а не обвиненнымъ.

— Я самъ напишу къ мистеру Ардену, сказалъ онъ наконецъ: — напишу сегодня же. Прошу извинить меня на нѣсколько минутъ, полковникъ Маннерсъ. Я сейчасъ возвращусь.

Онъ ушелъ въ библіотеку и поспѣшно написалъ рѣшительное обвиненіе цыгана, которое разомъ должно было покончить ихъ борьбу. Теперь онъ уже не колебался. Обвиненіе уже было высказано Маннерсу; а между первой и второй ложью страшная разница. Письмо вылилось у него безъ принужденія, просто и ловко: онъ ссылался на мнѣніе самого Ардена о виновности цыгана, порицалъ себя за прежнее сомнѣніе, говорилъ, что послѣдующія событія доказали прозорливость почтеннаго судьи, и заключалъ письмо яснымъ обвиненіемъ цыгана въ томъ преступленіи, въ которомъ Арденъ только подозрѣвалъ его; лордъ не сомнѣвался, что самолюбіе убѣдитъ судью въ виновности подсудимаго, и что онъ съ самого начала постарается дать процессу неблагопріятный для цыгана ходъ.

Написавши письмо, онъ перечелъ его; запечаталъ, отослалъ и возвратился къ Маннерсу. Теперь ему уже невозможно было отступить. Недоставало только смерти сына, чтобы придать его рѣшимости энергію отчаянья. Онъ переступилъ Рубиконъ и съ этой минуты уже не испытывалъ внутренняго колебанія. Твердо и смѣло шелъ онъ своимъ путемъ, зная, что преступленіе можно скрыть только преступленіемъ.

— Извините, что я васъ оставилъ, сказалъ онъ, возвратившись къ Маннерсу: — я, право, въ такомъ волненіи, что вы должны меня извинить. Чтобы Арденъ не отпустилъ какъ-нибудь этого Фарольда, я формально его обвинилъ въ убійствѣ моего брата, что, надѣюсь, и докажу. Теперь, прошу васъ, посовѣтуйте, что намъ дѣлать, если принятыя нами мѣры не удадутся?

— Я бы не дожидался, а сейчасъ же принялъ бы еще какія-нибудь мѣры, отвѣчалъ Маннерсъ: — ваше графство граничитъ, кажется, только двумя другими; такъ не послать ли сейчасъ же къ шерифамъ ихъ съ извѣстіемъ о случившемся и просьбою о задержаніи всякихъ цыганъ, какіе бы ни показались въ ихъ вѣдомствахъ, или, по-крайней-мѣрѣ, сообщить имъ примѣты Фарольда? На добрыхъ лошадяхъ вѣстовые непремѣнно обгонятъ убійцу и его соучастниковъ.

Лордъ въ ту же минуту согласился съ мнѣніемъ Маннерса и немедленно написалъ письма. Онъ принялся за дѣло съ жаромъ и дѣятельностью юноши. Это было въ его характерѣ. Потеря сына огорчила его очень глубоко, но скорбь не повергла его въ уныніе, а воспламенила къ мести. Какъ голодъ не усмиряетъ, а раздражаетъ тигра и волка, такъ и его горесть сдѣлала жесточе и злѣе. Энергія и дѣятельность его поразили Маннерса, и будь онъ въ веселомъ расположеніи духа, онъ улыбнулся бы, вспомнивши, что отказался скрестить шпагу съ человѣкомъ, который сохранилъ въ себѣ еще столько юношескаго жару.

Письма не были еще запечатаны, когда доложили о пріѣздѣ слуги де Во изъ Баргольма. Его позвали. Поклонившись лорду, онъ отдалъ отчетъ въ своихъ дѣйствіяхъ Маннерсу.

— Ну, что, удались ли твои поиски? спросилъ Маннерсъ.

— Да, отвѣчалъ слуга: — я отъискалъ цыганъ и поручилъ сторожить ихъ людямъ, которые не станутъ зѣвать.

Наслажденіе мести выразилось на лицѣ лорда; онъ кивнулъ головой въ знакъ своего одобренія и слушалъ внимательно. Маннерсъ продолжалъ:

— Разскажи все подробно. Какъ отъискалъ ты ихъ?

— Прежде всего, отвѣчалъ слуга: — я воротился къ песчаной ямѣ и съѣхалъ по слѣдамъ колесъ съ горы на дорогу въ Ньютоунъ. Слѣды повели меня вверхъ по зеленой лощинѣ къ такъ называемому Ньютоунъ-лону; тамъ кто-то уже успѣлъ выстроить хижину, — прежде я ея не видалъ; въ хижинѣ нашелъ я женщину и спросилъ ее, не видѣла ли она цыганъ, и куда они отправились.. Она сказала, что видѣла ихъ по-утру, на-зарѣ, и что они, увидѣвши тутъ хижину, поворотили назадъ по другой сторонѣ лощины къ большой дорогѣ за Ньютоуномъ. Я поѣхалъ по указанію и слѣдилъ за ними по дорогѣ до того мѣста, гдѣ она раздѣляется надвое, — одна ведетъ внизъ къ рѣкѣ, а другая — вверхъ къ Димденъ-парку. Слѣды были на обѣихъ дорогахъ; я поѣхалъ къ рѣкѣ; я думалъ, что они расположились таборомъ на берегу, но проискалъ ихъ цѣлый часъ — и не нашелъ никого.

— Гдѣ же наконецъ ты нашелъ ихъ? спросилъ лордъ въ нетерпѣніи. Маннерсъ же, зная, какъ важны бываютъ иногда въ такихъ случаяхъ самыя мелочныя обстоятельства, слушалъ многословный докладъ слуги съ величайшимъ вниманіемъ.

— Я воротился опять назадъ, продолжалъ слуга: — къ тому мѣсту, гдѣ дорога расходится надвое, и поѣхалъ по дорогѣ къ Димдену, все слѣдя за колеями почти до самого димденскаго поля. Тугъ въ копыто моей лошади попалъ камешекъ; я всталъ, чтобы вынуть его, и вдругъ слышу, что кто-то говоритъ тихонько; «Вильямъ! Вильямъ Бутлеръ!» Я оглянулся, не вижу никого и говорю: «что тебѣ? Выходи изъ кустовъ, если что надо». Изъ-за дерева вышелъ Гарвей, димденскій главный сторожъ, спросилъ меня о здоровьи и началъ распрашивать, что видѣлъ я въ чужихъ земляхъ. Я отвѣчалъ, что разскажу въ другой разъ, а теперь прошу сказать мнѣ, что онъ тутъ выглядываетъ. Онъ отвѣчалъ, что «ничего; такъ-только, смотритъ, все ли въ порядкѣ». Я спросилъ, не видалъ ли онъ, не проходили ли тутъ цыгане? А онъ отвѣчаетъ: зачѣмъ тебѣ? — Я ему все и разсказалъ. «Такъ нечего ихъ и искать, отвѣчалъ онъ. Они здѣсь, между оградою парка и полвімъ. Ихъ-то я и стерегу». Онъ сказалъ, что они собираются воровать дичь сегодня ночью, и что онъ приготовилъ имъ ловушку. Я, однако же, не хотѣлъ уѣхать, не видавши ихъ собственными глазами, спросилъ, давно ли они сюда пришли, и просилъ указать мнѣ, гдѣ ихъ найти. Дикъ отвѣчалъ, что они пришли съ часъ тому назадъ, и увелъ меня въ кусты. Оттуда я могъ ихъ видѣть; они стали шаговъ за триста отъ парка; одни раскидывали палатки, другіе сидѣли на оградѣ и смотрѣли въ паркъ.

— А сторожъ былъ одинъ? спросилъ Маннерсъ.

— Одинъ, отвѣчалъ слуга: — но онъ сказалъ мнѣ, что недалеко спрятаны еще пятеро, которые могутъ явиться на свистъ, и что онъ послалъ еще за другими. Солнце уже садилось, и Дикъ сказалъ, что цыгане не тронутся съ мѣста, не попытавшись поживиться дичью. Я сказалъ ему, чтобы онъ ихъ не пускалъ, если они вздумаютъ уйти. Онъ отвѣчалъ, чтобы я не безпокоился, — что не позже перваго часу ночи они будутъ сидѣть въ арестантской, въ Димденъ-гоузѣ. Я и отправился къ вамъ съ докладомъ, только не спѣшилъ, потому-что лошадь крѣпко устала.

— И хорошо сдѣлалъ, замѣтилъ лордъ. Поди, съѣшь чего-нибудь. — Мнѣ кажется, полковникъ Маннерсъ, сказалъ онъ, когда слуга удалился: — что они у насъ въ рукахъ; теперь не уйдутъ. Эти письма, я думаю, не для чего отсылать.

— Не думаю, отвѣчалъ Маннерсъ. Цыгане стали таборомъ близь Димденъ-парка, но неизвѣстно, тамъ ли Фаролъдъ. Если глаза меня не обманули на-счетъ человѣка, скрывшагося въ лѣсъ, такъ онъ не былъ съ ними по-утру.

— Это правда, это правда, сказалъ лордъ: — въ такомъ дѣлѣ никакія предосторожности не помѣщаютъ. Я сейчасъ это шлю эти письма.

Онъ позвонилъ и приказалъ развезти письма по адресамъ, какъ можно скорѣе.

Лордъ Дьюри вспомнилъ, что и Маннерсъ желаетъ, можетъ быть, подкрѣпить свои силы, и извинился, что не подумалъ объ этомъ раньше. Маннерсъ усталъ, но не былъ голоденъ и попросилъ только зеленаго чаю. Чай скоро былъ готовъ, и когда его подали, часы пробили десять. Маннерсъ всталъ.

— Если вы не ожидаете сегодня извѣстій изъ Димдена, сказалъ онъ, — такъ позвольте проститься. Въ случаѣ надобности, прошу васъ прислать за мною въ Баргольмъ, гдѣ я велѣлъ себѣ приготовить въ гостинницѣ комнату.

На свѣтѣ не было, кажется, людей болѣе между собою различныхъ, какъ лордъ Дьюри и полковникъ Маннерсъ; а между тѣмъ лорду не понравилось, что онъ хочетъ его оставить. Они преслѣдовали, правда, одну цѣль, но если бы вы могли заглянуть въ ихъ сердца, васъ поразила бы разность побудительныхъ причинъ и желаній. Лорду Дьюри было непріятно, что Маннерсъ хочетъ уѣхать; отчасти это происходило оттого, что ему не хотѣлось провести наединѣ часы долгаго ожиданія, пока онъ не узнаетъ, что первый шагъ сдѣланъ благополучно. Но была и другая причина, поглубже этой. Маннерсъ помогалъ ему съ жаромъ и умѣньемъ; по странному стеченію обстоятельствъ, онъ, человѣкъ прямой, честный, благородный, стремился къ одной и той же цѣли съ лордомъ, къ цѣли, для достиженія которой лордъ принужденъ былъ подкупать людей продажныхъ и негодныхъ. Присутствіе и помощь Маннерса ободряли лорда больше тысячи Миллингтоновъ. Если бы онъ долженъ былъ изъяснить Маннерсу свои виды и надежды, какъ изъяснилъ ихъ сэру Роджеру, онъ сгорѣлъ бы отъ стыда и страха; но Маннерсъ добровольно предлагалъ ему свою помощь, и это какъ-будто облагораживало его поступки.

— Вамъ покажется это странно, сказалъ онъ Маннерсу: — но я, право, не могу васъ пустить; я сейчасъ прикажу приготовить вамъ комнату, и вы меня истинно утѣшите, если останетесь. Я не лягу, пока не получу извѣстій изъ Димдена, прибавилъ онъ нерѣшительнымъ голосомъ, какъ-будто приглашая и Маннерса сдѣлать тоже: — по извѣстіе не можетъ притти раньше втораго часа ночи; вы устали, и я не смѣю просить васъ просидѣть до тѣхъ поръ со мною.

— О, съ большимъ удовольствіемъ, отвѣчалъ Маннерсъ: — я усталт, это правда, но спать мнѣ не хочется, и я самъ съ нетерпѣніемъ жду извѣстій.

Имъ пришлось, однако же, прождать ихъ дольше, нежели они думали. Пробило три часа, пробило четыре, а извѣстія не было. Бесѣда ихъ была, однако же, спокойнѣе, нежели можно было предполагать. Лордъ Дьюри могъ разговаривать съ Маннерсомъ весьма о немногомъ, не разноглася съ нимъ въ чувствахъ и взглядахъ, но о одномъ предметѣ онъ могъ распространяться совершенно безопасно и свободно. Предметъ этотъ былъ его сынъ, и объ немъ-то проговорили онъ большую часть ночи, изглаживая изъ памяти своего собесѣдника непріятное впечатлѣніе ихъ первой встрѣчи.

ГЛАВА XVIII.

Отъ захожденія солнца до девяти часовъ вечера шелъ дождь, — не холодный, осенній дождь, отъ котораго все въ природѣ становится мрачно и сыро, но дождь пріятный и теплый, низпадающій прозрачными каплями, едва пригибающими траву; росинки сверкали сперва пурпуромъ вечерней зари, а потомъ лучами яркой звѣзды, мерцавшей среди разорванныхъ тучь. Около девяти часовъ туманъ на возвышенностяхъ началъ свѣтлѣть, и, какъ-будто одаренный властью разгонять передъ собою мракъ, великолѣпный мѣсяцъ выглянулъ изъ-за горизонта, убѣляя и разгоняя облака, носившіяся по небу.

Прекрасно было зрѣлище появленія свѣтила, измѣняющаго видъ всѣхъ предметовъ на небѣ и на землѣ. Въ Димденъ-паркѣ это зрѣлище было, можетъ быть, прекраснѣе нежели гдѣ-нибудь. Паркъ, принадлежащій джентльмену, есть одна изъ особенностей, которыя можно видѣть только въ Англіи. По-крайней-мѣрѣ можно смѣло утверждать, что въ трехъ четвертяхъ міра нѣтъ ничего подобнаго, — широкія поляны травы, группы величественныхъ деревъ, рѣчка или озерцо, бесѣдки и мѣста для отдыха, развалины стараго дома, гдѣ жили наши предки, и который потомъ сдѣлался достояніемъ времени, но котораго не касается ничья другая рука, — дорожки, неожиданно приводящія васъ на мѣста, откуда открывается далекій видъ на окрестность — всюду природа и искусство! Въ мірѣ нѣтъ ничего подобнаго, и немного вещей прекраснѣе.

Въ эту ночь мѣсяцъ ярко освѣщалъ паркъ; лучи его сверкали на мокрой травѣ, разливались по извилистымъ песчанымъ дорожкамъ, и между толстыми стволами дубовъ и вязовъ. Осень была еще почти въ началѣ и зелень на деревьяхъ порѣдѣла очень мало; только съ нѣжныхъ растеній начали опадать листья, свободнѣе пропуская сквозь вѣтви лучи мѣсяца, и давая зрителю возможность обнимать взоромъ далекое пространство; онъ могъ видѣть въ одну сторону господскій домъ, въ другую хижину сторожа; но, стоя въ лучахъ мѣсяца, почти невозможно было разглядѣть людей, которые захотѣли бы укрыться въ тѣни другихъ деревъ, особенно когда мѣсяцъ поднялся выше, тѣни укоротились, и свѣтъ падалъ въ большемъ количествѣ на поляны.

Часовъ около одиннадцати послышался шелестъ въ сторонѣ ограды, отдѣляющей паркъ отъ поля, и черезъ минуту надъ оградой показалась чья-то голова и плечи. Онъ взглянулъ въ паркъ, приподнялся и спрыгнулъ. Тутъ онъ остановился, осмотрѣлся еще внимательнѣе, и тихо свиснулъ. Никто не являлся; вошедшій, молодой человѣкъ лѣтъ одиннадцати или девятнадцати, осторожно перешелъ черезъ дорожку и сталъ въ тѣни стараго вяза. Каждыя двѣ или три минуты онъ останавливался и озирался; но глаза его чаще смотрѣли въ землю, нежели въ сторону; казалось, онъ болѣе опасается потерять дорогу, нежели встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь. Напѣвая тихонько какую-то пѣсню, онъ достигъ до тои части парка, откуда, какъ мы уже сказали, былъ видѣнъ господскій домъ и хижина сторожа. Здѣсь, устремивши глаза на хижину, онъ сѣлъ подъ старымъ орѣхомъ, недалеко отъ опушки лѣса.

Бѣлый дымокъ клубился изъ мирнаго жилища сторожа; два окна было ярко освѣщены; жильцы, очевидно, еще не ложились. Съ полчаса молодой человѣкъ терпѣливо оставался на своемъ постѣ, переставши напѣвать пѣсни и не сводя глазъ съ хижины сторожа.

Наконецъ онъ всталъ и сказалъ: «я не хочу тутъ дольше оставаться; могъ бы провести это время съ Леной. Если бы Дикъ захотѣлъ подождать до часу, всѣ улеглись бы.»

Онъ пошелъ, но, сдѣлавши нѣсколько шаговъ, оглянулся еще разъ. Свѣтъ въ хижинѣ погасъ; онъ остановился на-минуту, чтобы увѣриться, потомъ поспѣшилъ къ тому мѣсту ограды, гдѣ перелѣзъ въ паркъ, и засвистѣлъ громче прежняго. Нѣсколько минутъ все было тихо; онъ свиснулъ еще разъ, и ему отвѣчали тѣмъ же за оградой. Чей-то голосъ спросилъ:

— Что, все благополучно?

— Да, перелѣзай, отвѣчалъ онъ.

Надъ оградой показались другая голова и плечи; цыганъ, разговаривавшій съ теткой Грей о кражѣ дичи, вскочилъ на стѣну и началъ озираться.

Потомъ онъ передалъ стоявшему внизу два ружья, спрыгнулъ въ паркъ и началъ оглядываться боязливѣе, нежели можно было ожидать послѣ его смѣлыхъ рѣчей. Онъ былъ, впрочемъ, не одинъ: вслѣдъ за нимъ перелѣзли еще трое другихъ, тоже вооруженные старыми ружьями, и всѣ начали вполголоса совѣтоваться.

— Гдѣ паслись они сегодня ввечеру, Вилль, то есть при закатѣ солнца? спросилъ предводитель.

— Тамъ, на томъ концѣ парка, отвѣчалъ Вилль: — съ милю отсюда или дальше, вонъ въ ту сторону.

— Чѣмъ дальше, тѣмъ лучше, сказалъ Дикконъ. — Всѣ ли ружья зьряжены?

Отвѣтъ былъ утвердительный. Предводимые Диккономъ и Виллемъ, цыгане начали красться по дорожкѣ вдоль ограды къ противоположному концу парка. Разъ или два Дикконъ останавливался, слушалъ, и разъ спросилъ шепотомъ: «слышали, что-то зашумѣло? Вонъ тамъ, влѣвѣ?» Но спутники его не слышали ничего. Легкій вѣтерокъ качалъ верхушки деревъ и сносилъ иногда увядшій листъ съ вѣтки; впрочемъ, все было спокойно, и цыгане шли впередъ все смѣлѣе и смѣлѣе, съ каждымъ шагомъ все больше и больше освоиваясь съ своимъ предпріятіемъ. Дошедши до конца ограды, они начали совѣтоваться, уже погромче; потомъ пошли въ глубину парка, по тропинкамъ, никому изъ нихъ хорошо неизвѣстнымъ; они частію принуждены были останавливаться, возвращаться назадъ, отъискивая мѣсто, на которомъ рѣшили открыть кампанію противъ дичи.

Вилль, разсмотрѣвшій паркъ, по-видимому, днемъ, вывелъ ихъ наконецъ на настоящую дорогу, и, поворотивши по тропинкѣ на востокъ, они очутились вдругъ на опушкѣ пролѣска, черезъ который протекалъ свѣтлый ручеекъ. Тутъ, на пространствѣ пяти акровъ, не было ни одного дерева; но вокругъ поляны росли густыя купы орѣшника, а съ восточной стороны ея — частый кустарникъ. Теперь было необходимо узнать направленіе вѣтра, чтобы дичь не почуяла охотниковъ и не пошла другой дорогой: Дикконъ омочилъ свой палецъ въ водѣ и поднялъ руку вверхъ. Потомъ онъ разставилъ своихъ товарищей по-одиначкѣ, подъ орѣхами, и въ такомъ другъ отъ друга разстояніи, что дичь не могла перебѣжать черезъ поляну, не подвергаясь многимъ выстрѣламъ. Эта охота была, казалось, для Диккона дѣло привычное.

Разставивши товарищей, онъ сталъ самъ на выгодное мѣсто, отъискалъ на землѣ древесный листъ, перегнулъ его по-поламъ и приложилъ къ губамъ. Листъ въ ту же минуту издалъ звукъ, совершенно схожій съ голосомъ молодой лани. Дикконъ замолкъ и весь превратился въ-слухъ; все было тихо: рогатые обитатели парка не слышали или не обратили вниманія на эти звуки. Дикконъ повторилъ свой опытъ и опять началъ прислушиваться, но опять напрасно. Черезъ нѣсколько минутъ онъ снова приложилъ листокъ къ губамъ, и на этотъ разъ услышалъ легкій шелестъ въ кустахъ.. Онъ продолжалъ: шелестъ приближался; но вдругъ все затихло. Дикконъ подумалъ, что олень почуялъ присутствіе охотниковъ и поворотилъ назадъ.

Но черезъ минуту выбѣжалъ на поляну, не изъ кустовъ, но съ противоположной стороны, изъ орѣшника, великолѣпный олень, понуривъ вѣтвистую голову свою къ землѣ, какъ-будто стараясь наслѣдить лань, голосъ которой слышалъ въ этой сторонѣ. Выбѣжавши на свѣтъ мѣсяца, онъ остановился, поднялъ голову и устремилъ глаза прямо впередъ. Потомъ онъ началъ осматриваться вправо и влѣво, какъ-будто стараясь отъискать глазами лань, которой не могъ найти чутьемъ. Онъ остановился, однако же, слишкомъ далеко отъ охотниковъ, и Дикконъ рѣшился еще разъ издать тихій звукъ посредствомъ листа. Олень пробѣжалъ еще шаговъ пятьдесятъ и остановился, обративши голову въ ту сторону, гдѣ стоялъ браконьеръ. Дикконъ спокойно поднялъ ружье, приложился очень внимательно и выстрѣлилъ въ ту самую минуту, когда олень хотѣлъ тронуться дальше. Пуля попала прямо между роговъ; олень прянулъ фута на четыре отъ земли и палъ мертвый.

Цыгане бросились-было къ добычѣ, но Дикконъ велѣлъ имъ воротиться; онъ обошелъ ихъ, самъ скрываясь въ тѣни деревъ, и сказалъ каждому изъ нихъ: «надо убить еще одного. Этотъ пусть-себѣ лежитъ. Выстрѣлъ былъ негромкій и не спугнетъ остальныхъ; тамъ, въ чащѣ, я увѣренъ, ихъ цѣлое стадо. Надо непремѣнно убить еще одного. Если начнемъ возиться съ этимъ, перепугаемъ другихъ. Вилль! обойти подъ этими деревьями шаговъ на пять или шесть сотъ, заберись въ чашу, и спугни ихъ съ мѣста.»

Вилль повиновался неохотно и ворча, утверждая, что на него взваливаютъ всѣ труды, а себѣ предоставляютъ только забаву. Но его легко уговорили, и онъ пошелъ. Всѣ стали по мѣстамъ и на этотъ разъ должны были прождать дольше прежняго; Вилль не спѣшилъ. Черезъ четверть часа послышался, однако же, въ кустахъ шелестъ, и вслѣдъ за тѣмъ цѣлое стадо оленей пронеслось по полянѣ. По нимъ выстрѣлили изъ двухъ ружей. Одинъ олень былъ убитъ, другой только раненъ и хотѣлъ подняться, когда всѣ цыгане бросились и доканали его ножами.

— Теперь довольно на одинъ разъ! сказалъ Дикконъ, поспѣшно заряжая ружье. — Надо поскорѣе убраться. Добычу можно перебросить вотъ здѣсь черезъ ограду. Говоря это, онъ оборотился въ ту сторону, но глазамъ его представилось внезапно такое зрѣлище, что онъ едва не выронилъ изъ рукъ пороховницы, изъ которой насыпалъ въ эту минуту порохъ на полку.

Изъ орѣшника, гдѣ онъ самъ только-что стоялъ, вышло съ дюжину здоровыхъ, молодцовъ, хорошо вооруженныхъ, и онъ тотчасъ же увидѣлъ, что ни ему, ни товарищамъ его нельзя спастись безъ драки: сторожа вышли между ними и полемъ; съ другой стороны росъ густой кустарникъ, гдѣ ихъ непремѣнно переловятъ, если они вздумаютъ бѣжать туда; а на западѣ, за орѣшникомъ, текла рѣка и стоялъ домикъ сторожа. Въ эту минуту Дикконъ выказалъ больше рѣшимости.

— Держись, ребята! закричалъ онъ. — Насъ наслѣдили! Бѣжать нельзя; надо пробиться вонъ къ тому углу, или мы пропали.

Товарищи оглянулись на эти слова, и, что бы ни чувствовали они въ душѣ, они выказали только рѣшимость биться до послѣдней возможности. Цыганъ, сдѣлавшій послѣдній выстрѣлъ, поспѣшно опустилъ пулю въ дуло своего ружья. Оставивши добычу, браконьеры двинулись дружно къ углу лѣса, примыкавшему къ оградѣ, мимо фронта сторожей. Сторожа поспѣшили заступить имъ дорогу и едва успѣли отрѣзать ихъ отъ чащи. Въ минуту ихъ встрѣчи, лѣсъ былъ по лѣвую руку цыганъ, и по правую сторожей; но всѣ шансы были на сторонѣ сторожей.

— Бросайте ружья! сказалъ имъ Гарвей. — Что тутъ храбриться; развѣ не видите, что насъ двое на одного?

Въ отвѣтъ на это приглашеніе, цыгане опустили ружья, и сторожа отступили на нѣсколько шаговъ: въ такихъ случаяхъ никто не можетъ сказать, кому выпадетъ печальный жребій, и мысль о смерти гнететъ душу, пока не разогрѣется кровь.

— Прочь! сказалъ рѣшительно Дикконъ. — Дай намъ уйти спокойно, а нето худо будетъ! Олени остаются вамъ, да еще съ добрыми пулями въ тѣлѣ; мы поподчуемъ и васъ такими же, если вы вздумаете насъ удерживать.

— Смѣлый малый, клянусь честью! сказалъ сэръ Роджеръ Миллингтонъ, вы шедши впередъ и преспокойно ставши подъ самыя дула ружей. — Только слушай! Вы пришли за дичью, а мы пришли за вами. Насъ больше, и невѣроятно, чтобы мы дали вамъ уйти; но, чтобы не проливать напрасно крови, я предлагаю вамъ сдѣлку.

— А! ты тотъ шпіонъ, что приходилъ сегодня къ намъ и спрашивалъ Фарольда? сказалъ Дикконъ. — Такъ знай же, что первая пуля достанется тебѣ.

— Однако же, онъ хочетъ предложить сдѣлку, сказалъ одинъ изъ цыганъ, опуская свое ружье. — Лучше послушаемъ, что онъ скажетъ.

— Не вѣрьте ему ни на полъ-слова, сказалъ Дикконъ. — Онъ обманщикъ и непремѣнно васъ надуетъ. Четырехъ мы положимъ на мѣстѣ, а потомъ въ приклады!

— Нѣтъ, нѣтъ, выслушайте его! закричалъ другой цыганъ. — Что ты хотѣлъ предложить?

— А вотъ что, отвѣчалъ сэръ Роджеръ, все еще преспокойно стоявшій въ двухъ шагахъ отъ дула: — если вы положите оружіе и сдадитесь, то мы отпустимъ всѣхъ тѣхъ изъ васъ, которыхъ не въ чемъ больше обвинить, кромѣ браконьерства.

Сэръ Роджеръ имѣлъ въ виду только поимку Фарольда, но забылъ взять въ расчетъ цыганскую совѣсть. Каждый изъ цыганъ зналъ, что его можно обличить и во многомъ другомъ, и предложеніе имъ не поправилось. Не поправилось оно также и Гарвею съ товарищами, не получившимъ отъ лорда полномочія на такую сдѣлку.

— Нѣтъ, этого нельзя, сэръ, сказалъ громко Гарвей. — Лордъ не далъ мнѣ права заключать съ ними такія условія. Я знаю, что вы пришли отъ него, потому-что какъ бы иначе знать вамъ все это дѣло, но на предложеніе ваше я не могу согласиться. Кладите оружіе, или мы будемъ стрѣлять по васъ!

— Такъ вотъ тебѣ! отвѣчалъ Дикконъ, спуская курокъ; тоже самое сдѣлали и прочіе цыгане, хотя въ эту самую минуту, и даже за секунду передъ выстрѣломъ, послышался вблизи громкій голосъ: «не стрѣлять, негодяи! Дикконъ, я запрещаю тебѣ стрѣлять!»

Сэръ Роджеръ и одинъ изъ сторожей упали; сторожа смѣшались, дали залпъ — и только слегка ранили одного цыгана. Но они опомнились и ободрились въ ту же минуту: оттащили раненыхъ въ сторону и бросились въ схватку съ цыганами, прежде нежели тѣ успѣли снова зарядить ружья. Но къ цыганамъ явилось на-помощь съ дюжину молодцовъ; Фарольдъ оттолкнулъ Диккона назадъ и закричалъ: «сумасшедшій! ты насъ губишь! Прочь!» продолжалъ онъ тѣмъ же повелительнымъ голосомъ, обращаясьжъ сторожамъ. — "Прочь, дураки! Насъ слишкомъ много. Гарвей! Вздумавши заманить этимъ молодыхъ безумцевъ въ ловушку, тебѣ слѣдовало бы позаботиться о средствахъ переловить ихъ. Убирайся, пока еще можно. Говорятъ тебѣ, насъ слишкомъ много; а меня ты знаешь: я не люблю шутить.

— Знаю, давно знаю, Фарольдъ! отвѣчалъ сторожъ, нерѣшительно оглядывая толпу цыганъ: — Знаю также и то, что не пройдетъ и двухъ мѣсяцовъ, какъ тебя повѣсятъ.

— Приподымите меня! приподымите! произнесъ слабый голосъ назади. — Я хочу на него взглянуть.

Двое или трое подняли сэра Роджера и подвели его на нѣсколько шаговъ впередъ, такъ, чтобы онъ могъ видѣть все происходившее. Онъ посмотрѣлъ пристально на Фарольда, стоявшаго впереди другихъ, но не могъ наблюдать его дольше минуты и упалъ въ конвульсіяхъ обратно на землю. Это зрѣлище оказалось не безъ вліянія на сторожей. Если бы они знали сэра Роджера и принимали участіе въ его судьбѣ, это пробудило бы въ нихъ можетъ статься жажду мщенія; но въ страданіяхъ незнакомаго человѣка они видѣли только участь, ожидающую и ихъ, если они вступятъ въ борьбу съ цыганами. Гарвей еще готовъ бы былъ рискнуть, но по лицамъ товарищей увидѣлъ, что они его не поддержатъ и даже, можетъ быть, просто, разбѣгутся.

Не желая, однако же, оставить начатого, подстрекаемый и личной ненавистью и обѣщанной наградой, онъ колебался, и все еще смотрѣлъ на Фарольда и его товарищей, произнося такія слова, которыя вызвали бы ихъ на нападеніе.

— Мошенники! говорилъ онъ. — Любо мнѣ было бы взглянуть, какъ васъ перевѣшаютъ всѣхъ рядомъ. Зачѣмъ вы ходите воровать? Вы и дѣтей воруете, кровопійцы! Да не миновать вамъ висѣлицы!

Губы Фарольда задрожали отъ гнѣва. Обратившись къ одному изъ цыганъ постарше, онъ шепнулъ ему что-то на ухо, и цыгане тотчасъ же тронулись съ мѣста. Они отступали тихо и въ порядкѣ. Четверо, подъ предводительствомъ Фарольда, охраняли арріергардъ, обращенные лицомъ къ сторожамъ. Гарвей, ободренный отступленіемъ непріятеля, шелъ за ними съ своимъ отрядомъ; двое или трое остались при раненыхъ.. На каждомъ шагу, впрочемъ, кто-нибудь изъ сторожей отставалъ и уходилъ потомъ къ мѣсту, гдѣ лежали раненые. Когда цыгане достигли ограды, при Гарвеѣ оказалось только три человѣка, и Фарольдъ, нѣсколько раздраженный его упорнымъ преслѣдованіемъ, оборотился къ нему не совсѣмъ съ ласковымъ выраженіемъ лица. Его взяла досада; злой демонъ, гнѣздящійся въ сердце каждаго человѣка, уже возвысилъ-было свой голосъ, но Фарольдъ заставилъ его умолкнуть, подавилъ въ себѣ желаніе мести и сказалъ только сторожу, чтобы онъ не дѣлалъ ни шагу дальше, пока его люди не перелѣзли черезъ ограду. Гарвей отвѣчалъ проклятіемъ, но Фарольдъ спокойно поставилъ на ограду четырехъ человѣкъ съ ружьями, для защиты прочихъ. Цыгане перелѣзли одинъ за однимъ; послѣдній былъ Фарольдъ. Гарвей, разразившись бранью, оборотился и пошелъ назадъ къ своимъ товарищамъ.

Фарольдъ и его спутники шли въ молчаніи къ табору, расположенному не вдалекѣ отъ парка. Ходившіе на промыселъ за дичью удивились, увидя, что тутъ все готово въ путь. Лошади были запряжены въ повозки, палатки собраны, и на мѣстѣ табора горѣлъ только одинъ огонь, возлѣ котораго тетка Грей и другія женщины стояли съ поникшими головами, грустно глядя на одинокій котелъ. Эта группа тотчасъ же дала дорогу Фарольду и его спутникамъ. Фарольдъ, дошедши до средины, остановился, сложилъ на груди руки, грозно посмотрѣлъ на старуху и сказалъ:

— Вотъ плоды твоихъ наущеній — драка, кровопролитіе, убійство и, весьма вѣроятно, смерть этого молодого безумца, который послушался твоего совѣта, — смерть на висѣлицѣ!

— Чтожь, хорошая смерть, проворчала старуха: — отецъ его тоже умеръ на висѣлицѣ.

— Ты же, Дикконъ, продолжалъ онъ, не обращая вниманія на ея слова: — ты не уйдешь отъ наказанія. Слушай: ты всегда былъ ослушникомъ, ты забылъ законы и обычаи нашихъ предковъ, ты не членъ нашей общины. Таборъ нашъ долженъ раздѣлиться и разойтись въ разныя стороны, чтобы избѣжать послѣдствій твоего проступка; но ты иди отъ насъ прочь, и навсегда. Не отвѣчай, но слушай! Если бы я не возвратился раньше, нежели ты ожидалъ, и не поспѣшилъ остановить тебя и привести назадъ, если бы я не поспѣлъ во-время выручитъ тебя изъ бѣды, въ котрую ты попалъ, благодаря преступному замыслу, — ты и твои товарищи лежали бы теперь связанные по рукамъ и по ногамъ, ожидая суда людей, питающихъ къ намъ ненависть и презрѣніе. Я спасъ тебя отъ неволи; но ты долженъ бѣжать и укрыться, чтобы спасеніе не было безплодно. Иди прочь отъ насъ, прочь! и къ какому бы племени людей ты ни присталъ, — отречешься ли ты отъ твоего народа, какъ отрекся отъ его законовъ, пристанешь ли къ другому табору, — помни, что неповиновеніе властямъ неминуемо влечетъ за собою бѣду, и старайся не дѣлать подобныхъ проступковъ.

Фарольдъ замолчалъ, и одинъ изъ цыганъ шепнулъ ему что-то на ухо.

— Это правда, сказалъ Фарольдъ: — ему итти далеко и долго, — мы всѣ снабдимъ его на дорогу.

— Нѣтъ, нѣтъ, проговорилъ Дикконъ, склонивши голову и потупивши глаза въ землю: — не надо, я пойду и такъ.

Но цыгане приступили къ складчинѣ, не слушая его. Каждый далъ что-нибудь изъ полученнаго имъ на вчерашнемъ дѣлежѣ, и сумма накопилась довольно значительная. Фарольдъ, чувствуя, что Диккону будетъ непріятно принять деньги отъ него, велѣлъ отдать ихъ черезъ другого и сказалъ:

— Иди, Дикконъ, иди! я остерегалъ тебя, я совѣтовалъ, когда совѣтовать было еще можно. Ты не послушалъ меня, теперь поздно. Иди отъ насъ, и на-всегда.

Съ поникшей головой Дикконъ сдѣлалъ шага два прочь, потомъ .остановилсяі, поднялъ голову и устремилъ глаза на Фарольда и хотѣлъ, казалось, что-то сказать. Но слова замерли у него въ груди: грозный, но спокойный и полный упрек;а взглядъ начальника остановилъ его. Дикконъ бросилъ яростный взглядъ на старуху, совратившую его съ прямого пути, послалъ ей горькое проклятіе и бросился прочь.

— Теперь, сказалъ Фарольдъ, обращаясь къ прочимъ: — разойдемся на востокъ, западъ, сѣверъ и югъ. Пойдемъ поспѣшно и далеко: за нами будутъ гнаться, не жалѣя ногъ и золота. Ровно черезъ три мѣсяца сойдемся мы на нашемъ старомъ пепелищѣ въ Чевіотѣ, и тогда, можетъ статься, намъ можно будетъ продолжать наше мирное странствованіе по землѣ.

Чья-то легкая рука коснулась его одежды; прекрасные глаза Лены глянули на него въ нерѣшимости, какъ-будто она хотѣла и боялась говорить.

— Что ты, Лена? спросилъ онъ: — ты, разумѣется, идешь со мною.

— А Вильямъ? спросила она робко.

Фарольдъ нахмурился.

— Онъ идетъ съ Броуномъ, сказалъ онъ отрывисто: — да тебѣ что изъ этого?

Она покраснѣла и опустила глаза, но отвѣчала:

— Ничего; я только хотѣла спросить, гдѣ онъ; онъ ушелъ съ Диккономъ и другими — и не воротился.

Фарольдъ окинулъ взоромъ окружавшую его толпу, причудливо освѣщенную заходящимъ мѣсяцемъ и угасающимъ огнемъ.

— Гдѣ Вильямъ? спросилъ онъ, обращаясь къ одному изъ спутниковъ Диккона: — я засталъ только васъ четверыхъ. Гдѣ же былъ Вильямъ?

— Дикконъ услалъ его въ чащу спугнуть оленей, отвѣчалъ онъ: — чуть ли его не схватили; я слышалъ въ той сторонѣ какъ-будто шумъ драки, когда мы шли къ оградѣ.

— Мы не должны его оставить, сказалъ Фарольдъ: — я, по-крайней-мѣрѣ, готовъ на все, лишь бы его выручить.

— И я, и я, и я, раздалось въ толпѣ цыганъ.

— Хорошо, продолжалъ Фарольдъ: — прежде всего надо подать видъ, будто мы ушли, и чѣмъ ближе мы останемся, тѣмъ лучше ихъ обманемъ. Лѣсъ по ту сторону поля гуще, нежели гдѣ-нибудь. Ступайте туда пѣшкомъ; пятеро же пусть поведутъ повозки за паркомъ къ рѣкѣ. Тамъ отпряжете вы лошадей и перетащите повозки по песку къ броду, такъ-чтобы не было видно слѣдовъ отъ колесъ. Потомъ опять запрягите лошадей…. да не забудьте засыпать слѣды отъ копытъ. Переѣзжайте рѣку въ бродъ. Вода мелка, и вы можете ѣхать вдоль песчанаго берега по ту сторону около мили, не выѣзжая изъ рѣки. Гдѣ станетъ слишкомъ глубоко, выѣзжайте опять на дорогу, поворотите у моста и пріѣзжайте въ лѣсъ по Морлейской дорогѣ. Поняли?

— Понялъ, отвѣчалъ цыганъ, котораго онъ называлъ Броуномъ: — я знаю здѣшнія мѣста хорошо. Но самъ ты куда, Фарольдъ?

— Я пойду въ паркъ искать Вильяма, отвѣчалъ онъ: — и возвращусь къ вамъ въ лѣсъ до зари. Только, смотрите, не выходить изъ лѣсу: насъ стерегутъ. Я поспѣлъ бы еще во-время, чтобы не допустить до этой продѣлки, если бы меня самого не окружили въ Морлейскомъ лѣсу.

— Будетъ исполнено, отвѣчалъ Броунъ: — ты всегда берешь на свою долю опасность.

— Идите же, нечего терять времени, отвѣчалъ Фарольдъ: — Сара Броунъ, поручаю тебѣ Лену; смотри, чтобы эта старуха — онъ указалъ на тетку Грей — не надѣлала еще бѣдъ. Все посѣянное ею приносило до сихъ поръ дурные плоды. Ты поведешь ихъ въ лѣсъ, Вильсонъ, и разложишь огонь, чтобы я увидѣлъ дымъ, когда буду итти назадъ.

Онъ началъ рыться въ одной изъ повозокъ, досталъ оттуда тесакъ, пристегнулъ его къ поясу, пошелъ къ оградѣ парка, перепрыгнулъ черезъ нее и скрылся изъ виду.

Приказъ его былъ исполненъ также проворно, какъ если бы онъ самъ былъ тутъ. Цыгане, назначенные въ лѣсъ, начали поспѣшно разгружать повозки. Женщины посадили дѣтей за спину и взяли въ руки по узлу; мужчины понесли, что было погяжеле; повозки тронулись по указанной дорогѣ, а пѣшіе пошли черезъ поле къ лѣсу. Они шли молча и въ-разбродъ, чтобы не оставить за собою слишкомъ ясныхъ слѣдовъ. Скоро, однакоже, зашевелился языкъ старухи, шедшей рядомъ съ однимъ цыганомъ. Сначала она заговорила съ нимъ шопотомъ; но мало-по-малу голосъ ея становился все громче и громче.

— Онъ жестокъ, этотъ Фарольдъ, сказала она, озираясь во всѣ стороны. Сосѣдъ ея не отвѣчалъ ни слова, и она продолжала: — бѣдняжка Дикконъ умретъ съ голоду или попадетъ на висѣлицу. А за что? за то, что смотритъ на вещи не такъ, какъ Фарольдъ.

Цыганъ продолжалъ молчать.

— Я часто дивлюсь, заговорила опять старуха: — какъ столько бравыхъ молодцевъ, изъ которыхъ каждый вдвое лучше Фарольда, позволяютъ помыкать собой этому вору потому только, что онъ потомокъ нашихъ вожатыхъ, о которыхъ давно и помину нѣтъ^[4]. Сами, вы во всемъ виноваты. Если бы двое или трое изъ васъ разсудили да сказали….

— Молчи, прервалъ ее цыганъ: — не говори мнѣ такихъ вещей, если не хочешь, чтобы я бросилъ тебя вонъ въ это болото. Укороти свой языкъ.тЯ тебѣ не Дикконъ дался: меня не одурачишь. Если ты скажешь еще хоть слово, такъ я отправлю тебя вслѣдъ за тѣмъ, который изгнанъ, благодаря твоимъ стараніямъ.

Проворчавши что-то въ родѣ эпитета дураковъ и трусовъ, старуха замолчала. Потомъ она начала поглядывать на цыганъ, шедшихъ по полю справа и слѣва; на минуту вниманіе ея остановилось на двухъ или трехъ шедшихъ справа, между которыми былъ одинъ изъ спутниковъ Диккона. Влѣвѣ шла другая группа человѣкъ изъ пяти, большею частью женщинъ, и за ними, шагахъ въ трехъ, Лена, набросившая на голову платокъ, скрывавшій черты ея лица. Голова ея была наклонена; она смотрѣла въ землю. Старуха догадалась, что она плачетъ, и въ туже минуту рѣшила, къ которой изъ двухъ группъ пристать ей. Она отстала отъ своего спутника и почти незамѣтно приблизилась къ Ленѣ. Прошедши рядамъ съ нею нѣсколько шаговъ, она попробовала произнести печальнымъ голосомъ:

— Бѣдный Вилль, какъ подумаешь!

Лена вздрогнула и сначала не отвѣчала ничего, но потомъ спросила:

— Такъ ты думаешь, что его схватили?

— Должно быть, попался, отвѣчала старуха: — иначе онъ воротился бы. Жаль! что за молодецъ былъ и умница!

Эта похвала въ прошедшемъ времени, какъ-будто его уже не существуетъ, вызвала глубокій вздохъ изъ груди Лены. Старуха, замѣтивши., что попала на настоящую дорогу, продолжала

— Бѣдный Вилль! между нами только одна годилась ему въ жены, да и ту похитилъ у него коршунъ.

Лена необратила вниманія на этотъ намекъ, довольно ясный, но спросила:

— А что съ нимъ сдѣлаютъ, если его схватили?

— Повѣсятъ, отвѣчала старуха: — или отошлютъ въ колонію на работу. Но Фарольдъ, если захочетъ, можетъ еще его выручить.

— Если онъ можетъ его выручить, отвѣчала Лена, очнувшись при имени человѣка, котораго если не любила, то по-крайней-мѣрѣ уважала: — если онъ можетъ его выручить, такъ ему не долго оставаться въ неволѣ.

— Я сама такъ думаю; Фарольдъ выручитъ его, если это не слишкомъ опасно и стоитъ не слишкомъ много труда и времени. Онъ, ты знаешь, не захочетъ рисковать другими для спасенія Вилля; развѣ кто уговоритъ его.

— Какъ мнѣ ему объ этомъ сказать? возразила Лена. — Онъ сдѣлаетъ мнѣ выговоръ, и только.

— Лена можетъ для Вилля и рискнуть чѣмъ-нибудь, сказала старуха. Вилль для нея рискнулъ бы своею жизнью.

Лена молчала. Черезъ нѣсколько минутъ старуха опять заговорила, но почти шепотомъ:

— Попробуй, не удастся ли тебѣ уговорить Фарольда. Иначе Вильямъ долго просидитъ въ тюрьмѣ, напѣвая пѣсни о Ленѣ, и потомъ пойдетъ на висѣлицу, жалѣя только о разлукѣ съ Леной. Неужели ты думаешь, что я слѣпа и ничего не вижу?

— Если ты не слѣпа, такъ должна видѣть, что мнѣ не для чего кривить душою, отвѣчала Лена.

— Да, продолжала старуха: — только я видѣла тебя сегодня, какъ ты цѣлыхъ полчаса простояла съ Виллемъ подъ оградою парка. Какъ-будто я не знаю, что происходитъ у тебя въ сердцѣ!

— Такъ зачѣмъ же мнѣ стараться освободить его изъ тюрьмы? отвѣчала Лена печальнымъ голосомъ. — Лучше пусть будетъ подальше; знаешь ли что? я сама просила Фарольда услать его съ Броуномъ.

— Я тебѣ тоже кое-что скажу, возразила старуха. — Я видѣла васъ, какъ вы стояли подъ оградой, и я увѣрена, что онъ пошелъ на охоту съ Диккономъ съ-горя. Ты была съ нимъ неласкова. Ты виновата, что онъ попалъ въ тюрьму. Ты должна помочь ему.

Богъ-вѣсть, что отвѣчала бы на это Лена, — разговоръ былъ прерванъ приходомъ другихъ цыганъ. Скоро всѣ они достигли лѣса, и расположились въ самой глухой, малопосѣщаемой его части.

Фарольдъ между тѣмъ пробрался въ паркъ; онъ искалъ Вилля, пока свѣтилъ еще мѣсяцъ; но поиски его остались тщетны. Нѣсколько разъ рѣшался онъ свистнуть, тихо и осторожно; цыганъ тотчасъ узналъ бы этотъ особеннаго рода свистъ, и отвѣчалъ бы тѣмъ же;, но отвѣта не было. Онъ искалъ долго и безпокойно, тѣмъ безпокойнѣе, что съ нѣкотораго времени въ груди его проснулось какое-то непріязненное чувство къ юношѣ, попавшему теперь въ бѣду за чужіе грѣхи. Съ досадой увидѣлъ наконецъ Фарольдъ, какъ начала заниматься заря. Зная, что если бы Вилль былъ на свободѣ, то уже давно успѣлъ бы присоединиться къ своимъ, онъ рѣшился уйти изъ парка, гдѣ ему самому было опасно оставаться дольше.

Неизвѣстность участи Вилля тревожила его однако же такъ сильно, какъ не потревожила бы неволя, достовѣрно извѣстная. Собираясь выйти изъ парка., онъ подошелъ какъ можно ближе къ дому, взглянуть, не замѣтно ли тамъ особеннаго движенія, которое подало бы ему вѣрное извѣстіе о Виллѣ. Остановившись подъ деревьями, онъ увидѣлъ мальчика, быстро вбѣгающаго на крыльцо дома, и тотчасъ же догадался, что онъ спѣшитъ съ какою-нибудь вѣстью. Вслѣдъ затѣмъ изъ дома вышли человѣка четыре, но вмѣсто того, чтобы пойти по которой нибудь изъ дорожекъ, они отправились прямо поперекъ поляны къ оградѣ. На полъ-дорогѣ одинъ изъ нихъ остановился; другіе пошли дальше; но у первыхъ деревъ остановился еще одинъ, и Фарольдъ подумалъ: «меня замѣтили и хотятъ окружить; но это имъ не удастся». Быстрыми, но почти не слышными шагами пошелъ онъ сквозь чащу въ ближній уголъ парка. Чувства его не дремали; не вышедши изъ чащи, онъ услышалъ тихій говоръ въ той сторонѣ, куда шелъ; было ясно, что его замѣтили и преслѣдуютъ, и что люди, голоса которыхъ онъ услышалъ, пришли не изъ дому, а изъ хижины сторожа. Фарольдъ повернулъ назадъ и пошелъ къ самой открытой части парка; но онъ зналъ, что дѣлаетъ, и мѣстность была ему знакома больше, нежели его преслѣдователямъ. Дошедши до пролѣска, онъ вдругъ вышелъ изъ тѣни деревъ и быстрыми шагами пошелъ черезъ поляну. Человѣкъ, сторожившій на опушкѣ, увидѣлъ его и подалъ условленный знакъ. Люди, разставленные полукругомъ, бросились на поляну и словно охватили цѣпью цыгана, отрѣзаннаго съ другой стороны рѣкою. Но онъ почти не прибавлялъ шагу и далъ имъ подойти довольно близко; тогда только главный сторожъ догадался о его намѣреніи и, крикнулъ стоявшему ближе всѣхъ къ берегу, чтобы онъ заслонилъ ему дорогу къ водѣ. Но было уже поздно. Фарольдъ бросился къ берегу, ринулся въ воду и въ нѣсколько взмаховъ руки очутился на другомъ берегу, гдѣ не опасался ничьей погони.

ГЛАВА XIX.

Не знаю, почему бы намъ, т. е. читателю и автору, не оставить теперь людей, которыми мы занимались въ послѣднихъ главахъ, и не возвратиться къ другимъ, неменѣе достойнымъ нашего вниманія. Лучшая форма, — можно даже сказать, самая классическая, — въ которой можетъ быть разсказана повѣсть, есть, исключая формы автобіографіи, драматическая. Признавая свободу британскихъ драматурговъ, сбросившихъ съ себя ярмо аристотелевыхъ единствъ, я считаю и себя вправѣ перемѣнять мѣсто дѣйствія и дѣйствующія лица по моему произволу.

Необходимость этихъ перемѣнъ проистекаетъ изъ самой натуры людскихъ отношеній. Каждый день видимъ мы, что въ пяти или шести семействахъ, дѣла которыхъ имѣютъ сильное вліяніе другъ на друга, совершаются событія и произносятся слова, ведущія къ важнымъ для этихъ семействъ послѣдствіямъ, и составляющія ихъ общую исторію, хотя одно семейство не знаетъ, что дѣлается въ тоже время въ другомъ. Задача писателя, если онъ хочетъ избрать себѣ въ руководители природу, состоитъ, слѣдовательно, въ томъ, чтобы найти такую группу семействъ, связанныхъ общею судьбою, и, измѣняя въ своемъ разсказѣ мѣсто дѣйствія, описывать совершающееся единовременно въ разныхъ мѣстахъ. Рядъ такихъ картинъ и составитъ общую ихъ исторію. Безсильно воображеніе и плоха память того читателя, который не безъ труда ловитъ прерванную на-время нить событій и лицъ.

Не имѣй я права перемѣнять сцены дѣйствія, происходившее въ Морлей-гоузѣ и, что еще важнѣе, ошущенія жильцовъ его, остались бы неизвѣстными, или были бы переданы въ длинномъ, неестественномъ resume. А ощущенія, о которыхъ я говорю, достойны вниманія, какъ всѣ ощущенія сердца. Если бы можно было написать внутреннюю исторію человѣческаго сердца, она была бы занимателѣнѣе и поучительнѣе самой блестящей исторіи его дѣлъ, то есть внѣшняго его проявленія.

Нѣсколько времени послѣ отъѣзда Маннерса изъ Морлейгоуза Маріанна наслаждалась искуственнымъ сномъ, произведеннымъ пріемомъ опіума. Хорошо ли поступилъ въ этомъ случаѣ медикъ, — лучше ли было позволить ей встрѣтиться съ горемъ лицомъ къ лицу, или оградить ее отъ перваго впечатлѣнія, — предоставляю судить каждому по своимъ чувствамъ. Но медикъ зналъ ее съ самого дѣтства, и зналъ, что слишкомъ грубое прикосновеніе скорби можетъ сокрушить ея сердце. Сонъ прекратилъ на-время ея страданія; но какъ отличался онъ отъ естественнаго сна спокойной души! Макъ придавилъ въ ней свинцовою рукою чувства и мысли, но не освѣжилъ и не облегчилъ ихъ; на спящемъ лицѣ; ея было видно, что сонъ ея нестественъ. .. Аптекарь далъ ей сильный пріемъ, и она проспала нѣсколько часовъ.. Наконецъ она проснулась блѣдная., истомленная; мысли ея были въ безпорядкѣ, чувства тоже.

— Кто это? Изидора? спросила она, глядя на окно, возлѣ котораго кто-то стоялъ. Изидора подошла къ ней, и она спросила поспѣшно: «что новаго?»

Она не могла сдѣлать вопроса обстоятельнѣе; вниманіе ея не въ-силахъ было сосредоточиться на какомъ-нибудь данномъ предметѣ.

— Ничего, отвѣчала Изидора, садясь возлѣ ея постели. — Полковникъ Маннерсъ не привезъ никакихъ извѣстій и уѣхалъ къ дядюшкѣ, узнать, не объяснится ли тамъ этотъ странный случай.

Изидора старалась только скрыть отъ Маріанны полученное извѣстіе и отклонить вниманіе ея отъ розысковъ Маннерса. Но слова ея произвели дѣйствіе сильнѣе, нежели она ожидала и желала! Она хотѣла только ослабить горе, а не пробудить ожиданія, которыя, по всей, вѣроятности, неисполнятся. Но надежда ловкій дипломатъ и умѣетъ пользоваться каждымъ словомъ, каждымъ обстоятельствомъ. Простыя слова Изидоры воскресили въ сердцѣ Маріанны полупогасшее пламя. Она вспомнила о намекахъ на незаконность происхожденія Эдварда, вспомнила о его пылкости и вообразила себѣ, что опасенія его подтвердились, и что онъ сгоряча отправился прямо къ отцу.

Онъ, правда, ушелъ пѣшкомъ, ночью и, отправляясь къ отцу, вѣроятно, извѣстилъ бы ее объ этомъ письменно; но надежда не останавливается надъ невѣроятностями, и Маріанна успокоилась. Ей хотѣлось бы, чтобы и другіе съ нею согласились; но для этого ей должно было объяснить имъ, на чемъ основывалась ея надежда; а этого нельзя было сдѣлать, не входя въ подробности касательно сношеній Эдварда съ-цыганомъ. Она не знала, имѣетъ ли она на это право. Опіумъ такъ ослабилъ ея умственныя способности, что она долго не рѣшалась, что ей дѣлать, и молчала, слушая утѣшенія Изидоры. Наконецъ, собравши всѣ обстоятельства, она разсудила, что другія причины могутъ потребовать объясненія чувствъ и намѣреній Эдѣарда: можетъ быть, его не найдутъ у отца, начнутъ искать, — и тогда надо будетъ разсказать., куда и зачѣмъ пошелъ онъ, чтобы поиски не остались тщетны. Она ужасалась мысли выдать Эдварда, довѣрившаго ей свою тайну, но и чувствовала, какъ необходимо разсказать всю истину, для успѣха поисковъ. Она рѣшилась наконецъ разсказать, что происходило между ней и Эдвардомъ на-канунѣ, и не знала только, кого избрать въ повѣренные — Изидору или мистриссъ Фальклендъ. Она не могла сомнѣваться въ привязанности и здравомъ смыслѣ тетки, но знала и то, что подъ всегдашней веселостью Изидоры скрывается много ума и такту. Кромѣ того, ей она могла высказать сколько хотѣла и умолчать, о чемъ хотѣла, между тѣмъ, какъ проницательные вопросы тётки заставили бы ее разоблачить тайму Эдварда больше, нежели сколько она считала себя въ-правѣ.

— Знаешь ли, Изидора, сказала она наконецъ: — я имѣю причины надѣяться, что объ Эдвардѣ узнаютъ что-нибудь въ домѣ его отца. Онъ, вѣроятно, тамъ.

Изидора чувствовала всю трудность своей роли. Она радовалась, что Маріанна спокойнѣе, нежели можно было ожидать, и, разумѣется желала поддержать въ ней это спокойствіе, пока опасенія мало-по-малу не перейдутъ въ дѣйствительное горе; но она чувствовала, что не должна питать въ ней надежды, которая скоро рушится.

— Очень рада, что ты такъ думаешь, сказала она. — Странно только, что онъ не извѣстилъ насъ, зная, что ты будешь безпокоиться.

— Странно, но, кажется, я могу это объяснить, отвѣчала Маріанна. — Я скажу тебѣ кое-что, Изидора, и предоставляю тебѣ дѣлать, что заблагоразсудится, если Маннерсъ не найдетъ Эдварда въ Дьюри-Галлѣ. Но такъ-какъ Эдвардъ не захотѣлъ-бы говорить объ этомъ дѣлѣ никому, то ты не должна меня распрашивать, а удовольствоваться тѣмъ, что я скажу. Безъ крайней необходимости прошу тебя не говорить объ этомъ никому, кромѣ тетушки.

— Желаніе твое будетъ исполнено въ точности, сказала Изидора. — Я вижу, ты хочешь говорить о его свиданіи съ цыганомъ. Это всѣхъ насъ поразило.

— Я хочу говорить о причинѣ этого свиданія, возразила Маріанна. — Это объяснитъ дѣло, если Эдвардъ теперь не у отца. Ты помнишь, что полковникъ Маннерсъ ходилъ вчера въ таборъ, — вслѣдствіе твоей шутки.

— Да, кажется, его побудила къ этому моя неумѣстная шутка, сказала Изидора со вздохомъ: — впредь я не буду шутить.

— Нѣтъ, къ чему это! продолжала Маріанна. — Маннерсъ принесъ Эдварду письмо отъ одного цыгана, по имени Фарольда, очень его огорчившее. Въ этомъ письмѣ разсказывались ужасныя вещи о нашемъ семействѣ и въ особенности объ Эдвардѣ. Посовѣтовавшись со мною, онъ рѣшился пойти сегодня въ таборъ и разузнать истину. Если все это оказалось правдой, такъ я знаю, что онъ, вѣроятно, отправился прямо къ отцу узнать все это подробнѣе, и забылъ думать обо всемъ другомъ.

— Нѣтъ, Маріанна, о тебѣ онъ не забылъ бы, сказала неосторожно Изидора.

— Ничего, я готова простить ему его забывчивость, лишь бы его нашли у отца.

— Дай Богъ! отвѣчала Изидора. — Если онъ тамъ, то полковникъ Маннерсъ, безъ сомнѣнія, извѣститъ насъ сегодня же ночью.

Въ голосѣ Изидоры, когда она произносила слова дай Богъ, было столько безнадежности, что Маріанна испугалась.

— Изидора, сказала она, пристально глядя ей въ глаза: — надѣюсь, что ты меня не обманываешь. Ты нелегко теряешь свою веселость; я не привыкла слышать отъ тебя такіе печальные звуки. Скажи мнѣ правду, Изидора. Узнали вы что-нибудь объ Эдвардѣ?

— Нѣтъ, отвѣчала Изидора, обрадовавшись, что можетъ дать ей отрицательный отвѣтъ. — О немъ ничего еще не извѣстно.

— Мнѣ пріятнѣе было бы узнать истину, продолжала Маріанна: — и я увѣрена, что ты не захочешь меня обманывать. Ты знаешь, какъ я люблю Эдварда, и я не стыжусь признаться, что едва ли кто на свѣтѣ любимъ такъ сильно. Мое счастье пугало меня, и я пріучила себя къ мысли, что счастье на землѣ непрочно; я готова, утративши его, сказать: да будетъ воля Господня. Когда Эдвардъ вступилъ въ дѣйствующую армію, я поняла, что должна быть готова на все; я не мучила себя воображеніемъ и напрасными опасеніями, но и не забывала, что Всемогущій ежеминутно можетъ потребовать отъ насъ жертвы, и что мы не въ-правѣ на него роптать.

— Ты чудесное созданіе! сказала Изидора обнимая Маріанну.

Маріанна склонила голову на плечо Изидоры, и заплакала. Но скоро она отерла свои слезы и продолжала:

— Ты скажешь, что, питая такія мысли, я не должна бы была поддаться горю такъ сильно, какъ это случилось со мною сегодня по-утру. Но дѣло въ томъ, что когда Эдвардъ возвратился, опасенія мои исчезли. Я вообразила себѣ, что всѣ опасности миновались; я забыла, что благополучно вышедшій изъ сраженій можетъ быть похищенъ у меня среди мира. Теперь мнѣ лучше, Изидора; я чувствую себя крѣпче и бодрѣе, и потому прошу тебя, если что узнаешь, тотчасъ же сообщить мнѣ. Вы съ тетушкой принимаете участіе въ Эдвардѣ; но вы не можете чувствовать того, что я.

— Именно поэтому-то, можетъ быть, лучше не тревожить тебя всѣми слухами и разсказами, которые только растравятъ твои чувства, не давая никакого положительнаго свѣдѣнія.

— Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста, говорите все, сказала Маріанна. — Теперь я снова на все готова; я не говорю, что я не буду плакать, что я не буду бояться; но я знаю, чья десница руководитъ всѣмъ въ жизни, и убѣждена, что все имѣетъ благую цѣль.

— А я увѣрена, отвѣчала Изидора: — что Онъ не оставитъ безъ награды такую вѣру.

— Да, отвѣчала Маріанна: — но, можетъ быть, Онъ, по премудрости своей, захочетъ испытать насъ еще болѣе. Я на все готова и перенесу все безъ ропота.

Разговоръ продолжался въ этомъ тонѣ и много успокоилъ и ободрилъ Маріанну. Она захотѣла встать и попросила Изидору прислать ей горничную. Изидора старалась уговорить ее остаться въ постели и сказала матери о намѣреніи ея одѣться и притти въ гостиную. Мистриссъ Фальклендъ, однако же, одобрила это намѣреніе.

— Мы должны не допускать до Маріанны внезапныхъ, непріятныхъ извѣстій, сказала она: — но занятіе принесетъ ей пользу; нѣтъ ничего убійственнѣе страха или горя, которое овладѣваетъ нами въ минуты бездѣйствія, уединенія или безсонницы.

Маріанна не замедлила явиться въ гостиную. Нѣсколько слезъ прокатились по лицу ея, когда мистриссъ Фальклендъ прижала ее къ своей груди; но вообще она казалась довольно спокойною. Мало-по-малу она узнала обо всѣхъ открытіяхъ Маннерса, исключая слѣдовъ крови, и обо всѣхъ дальнѣйшихъ распоряженіяхъ къ отъисканію Эдварда. Изъ принятыхъ мѣръ Маріанна заключила, что Маннерсъ и ея тетка, не-шутя опасаются за Эдварда.

Вскорѣ потомъ возвратился слуга, котораго посылали къ Ардену. Онъ сказалъ, что судьи не было дома, и что онъ воротится только завтра утромъ. Сторожа, разставленные вокругъ лѣса, прислали спросить, оставаться ли имъ тамъ и на ночь; мистриссъ Фальклендъ приказала остаться. Много разныхъ правдоподобныхъ и неправдоподобныхъ слуховъ проникло въ гостиную черезъ посредство стараго дворецкаго.

Такъ прошелъ вечеръ. Отъ Маннерса не было никакихъ извѣстій. Минута уходила за минутой, часъ за часомъ, и надежда угасала все больше и больше. Наконецъ мистриссъ Фальклендъ уговорила Маріанну лечь спать.

На другой день по-утру мистриссъ Фальклендъ получила отъ Маннерса записку, въ которой онъ увѣдомлялъ ее, что о де Во ничего еще неизвѣстно. Мистриссъ Фальклендъ сообщила это Маріаннѣ, и впечатлѣніе было таково, что должно было снова обратиться къ медицинской помощи и къ опіуму. О второй половинѣ письма Маннерса, гдѣ онъ прямо говорилъ объ убіеніи де Во, мистриссъ де Во, разумѣется, не сказала Маріаннѣ ни слова. Маннерсъ писалъ, что когда онъ пріѣхалъ въ Дьюри-галль, тамъ уже были приняты мѣры къ поимкѣ предполагаемыхъ убійцъ, но что пойманъ только одинъ молодой человѣкъ, отъ котораго, по всей вѣроятности, очень мало можно будетъ узнать. «Но — продолжалъ онъ — я все-таки поѣду съ лордомъ въ Димденъ, допросить этого человѣка, и оттуда уже явлюсь въ Морлей-гоузъ. Если мистеръ Арденъ — прибавлялъ онъ въ заключеніе своего письма — не принялъ еще мѣръ къ объисканію лѣса, то прошу васъ немедленно этимъ распорядиться, потому-что принесшій извѣстіе о стычкѣ въ Димденѣ не знаетъ, былъ ли Фарольдъ при томъ, или нѣтъ».

Мистриссъ Фальклендъ съ нетерпѣніемъ ждала прибытія Ардена. Онъ пріѣхалъ поздно, спросилъ, что новаго, и узналъ содержаніе письма Маннерса. Старикъ Арденъ, несмотря на жосткость своихъ манеръ и упорную привязанность къ буквѣ закона, былъ человѣкъ съ душою и истинно преданный семейству де Во.

Изъявивши свое сожалѣніе обо всемъ случившемся, онъ коснулся и письма, полученнаго имъ отъ лорда Дьюри, и съ торжествомъ сказалъ, что не обманулся въ мнѣніи своемъ на-счетъ Фарольда, котораго считалъ убійцею брата мистриссъ Фальклендъ.

Мистриссъ Фальклендъ съ жаромъ опровергала это мнѣніе различными доводами. Но Арденъ возразилъ, что лордъ Дьюри имѣетъ на это положительныя доказательства. Она замолчала, хотя внутренно и не соглашалась. Что Фарольдъ могъ убить ея племянника въ горячемъ спорѣ, это она считала возможнымъ; но чтобы двадцать лѣтъ тому назадъ, будучи еще молодымъ человѣкомъ, онъ, ради денегъ, убилъ того, къ кому питалъ особенную привязанность, — съ этой мыслью она никакъ не могла примириться. Что касается до смѣлаго обвиненія со стороны лорда Дьюри, то это она безъ труда изъясняла себѣ изъ его характера: ослѣпленный мщеніемъ и ненавистью, онъ легко могъ принять какое-нибудь подозрительное обстоятельство за неопровержимое доказательство.

Не желая распространяться о слабостяхъ брата, она замолчала, и мистеръ Арденъ приступилъ къ распоряженіямъ для самаго тщательнаго обыска лѣса.

Всѣмъ, кому случалось объискивать лѣсъ, извѣстно, что это дѣло нелегкое. Пока собрали достаточное число людей и сдѣлали всѣ необходимыя распоряженія, было уже довольно поздно. Люди, стоявшіе до сихъ поръ вокругъ лѣса, устали и едва ли согласились бы прокараулить еще одну ночь, поэтому обыска нельзя было откладывать до завтра, и Арденъ отправился къ лѣсу и взявши съ собою кого только могъ изъ людей мистриссъ Фальклендъ.

Во время его отсутствія мистриссъ Фальклендъ и дочь ея были въ сильномъ волненіи. Маріанна все еще спала, и Изидора вышла въ садъ подышать чистымъ воздухомъ. Тамъ подбѣжалъ къ ней мальчикъ лѣтъ девяти, работавшій съ садовниками. — А я, кажется, что-то нашелъ, сказалъ онъ ей.

— Что же ты нашелъ, Гарри? спросила Изидора.

— Да вотъ вчера, господа и слуги цѣлый день толковали все о какихъ-то слѣдахъ.

— Ты нашелъ слѣды? прервала его Изидора.

— Да, отвѣчалъ онъ: — садовникъ, уходя въ лѣсъ, послалъ меня на тотъ колецъ парка за дерномъ, и тамъ, возлѣ самой рѣки, за калиткой, которую ужь года два какъ не отворяли, я увидѣлъ на песку слѣды джентльмена; песокъ тамъ мягкій и поросъ немножко травою.

— Да почему же ты знаешь, что это слѣды джентльмена? спросила Изидора. — Можетъ быть, это прошелъ сторожъ, или сасадовникъ, или кто-нибудь изъ рабочихъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, слѣды узенькіе, возразилъ мальчикъ: — не шире моихъ; а не женскія, — по пяткамъ видно.

— Можетъ быть, прошелъ кто-нибудь изъ мальчиковъ, продолжала Изидора.

Мальчикъ почесалъ въ головѣ и сказалъ:

— Можетъ быть, — только нѣтъ, — вѣрно джентльменъ.

Изидора старалась дознаться, почему онъ это думаетъ; но люди, не имѣя яснаго понятія о предметѣ, часто упорствуютъ въ голословномъ утвержденіи и не допускаютъ другихъ проникнуть въ причины ихъ мнѣнія, которыя для самихъ ихъ неясны. Такъ случилось и теперь. Единственный отвѣтъ, котораго она могла добиться на всѣ свои вопросы, состоялъ въ томъ, что онъ, мальчикъ, увѣренъ въ томъ, что это слѣды джентльмена.

Изидора пошла съ этимъ извѣстіемъ, взявши съ собою мальчика, къ матери.

Мистриссъ Фальклендъ выслушала ее со вниманіемъ и сказала, что надо послать дворецкаго изслѣдовать это открытіе.

— Нѣтъ, пожалуйста, не его! сказала Изидора. Онъ непремѣнно откроетъ, что это слѣды слона. Черезъ него мы во-вѣки не узнаемъ истины.

— Да кого же послать? отвѣчала мистриссъ Фальклендъ: — кромѣ него никого нѣтъ дома.

— Я пойду сама, сказала Изидора: — я успѣю еще воротиться засвѣтло, и возьму съ собою мальчика.

— Да, иди, сказала мистриссъ Фальклендъ: — можетъ быть, все это пустяки, а можетъ быть, и нѣтъ. Во всякомъ случаѣ, надо разузнать. Я пойду съ тобою, если Маріанна спитъ. Подожди меня минуту.

Маріанна все еще спала. Изидора и мать ея ушли съ мальчикомъ. Уходя, Изидора кликнула свою горничную и велѣла ей стать у окна, откуда видно было мѣсто, о которомъ говорилъ мальчикъ. Она приказала ей не отходить отъ этого окна, несли увидитъ, что она или мистриссъ Фальклендъ дѣлаютъ знаки, поспѣшить въ ту же минуту къ нимъ.

— Я предчувствую, сказала Изидора, что наша экспедиція будетъ имѣть важныя послѣдствія.

Какъ бы то ни было, горничная исполнила ея приказаніе какъ вообще исполняютъ подобныя приказанія, т. е. простояла у окна минуты двѣ и потомъ, увидѣвши, что мистриссъ Фальклендъ и Изидора прошли шаговъ сто по дорожкѣ, подумала: «можно сходить за шляпкой, которую я кончаю; успѣю еще воротиться, покамѣстъ онѣ дойдутъ до того конца парка». Но въ прихожей встрѣтилась она съ дворецкимъ, который остановилъ ее только спросить, куда это ушли господа, и потомъ разсказалъ ей такую ужасную исторію, слышанную имъ въ молодости и похожую, по обстоятельствамъ, на пропажу Эдварда, что волосы стали дыбомъ на головѣ слушательницы. Когда она воротилась къ окну, было уже такъ темно, что нельзя было трудиться надъ шляпкой; поэтому она тотчасъ же устремила глаза, куда было приказано, и смотрѣла, когда уже ничего нельзя было видѣть.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

ГЛАВА XX.

Изидора и мистриссъ Фальклендъ шли между тѣмъ къ берегу рѣки, гдѣ мальчикъ видѣлъ слѣды. Мистриссъ Фальклендъ слишкомъ долго жила въ свѣтѣ, этой школѣ разочарованія, и не ожидала ничего особеннаго; но Изидора, не испытавшая еще глубокаго горя, увлекалась легче; сердце ея забилось надеждой, когда она вышла въ поле и приняла дѣятельное участіе въ отыскиваніи Эдварда. Тропинка извивалась по парку, слѣдя прихоти его устроителя или, можетъ быть, просто, обыкновенной людской наклонности ходить не прямымъ путемъ. Изидора, какъ всѣ пылкіе люди, пошла прямо черезъ лугъ; но мистриссъ Фальклендъ подумала, что ради одной минуты не стоитъ мочить ногъ на росѣ, и пошла по песку. Изидора наткнулась на болото, принуждена была обойти его, и онѣ прибыли на мѣсто въ одно время.

Мѣстность требуетъ описанія. Мы уже говорили объ этомъ мѣстѣ и просили читателя удержать въ памяти всѣ подробности; но память могла измѣнить ему, и потому мы постараемся описать его еще разъ. Изидора и мистриссъ Фальклендъ глядѣли на сѣверо-западъ; передъ ними росъ низкій кустарникъ, едва прикрывавшій ограду и не препятствовавшій изъ оконъ виду на высокую береговую скалу по ту сторону ограды. Эта скала образовала одну сторону лѣсистаго мыса, или, лучше сказать, полуострова, соединявшагося съ остальною цѣпью горъ узкимъ перешейкомъ, чрезъ который шла дорога. Рѣка обтекала этотъ мысъ съ трехъ сторонъ. Вершина его была покрыта роскошнымъ лѣсомъ; тысячи деревъ и кустовъ росли и по скатамъ его; вездѣ, гдѣ только скала не возносилась отвѣсною стѣною, они выглядывали изъ каждой трещины, вѣнчали зубчатыми башнями каждый выступъ, и склонялись надъ тихою рѣкою, отражавшею въ себѣ окрестный видъ. Заходящее солнце только-что коснулось западныхъ вершинъ; мягкій свѣтъ разливался по бассейну рѣки, и пурпурные лучи, упираюсь прямо въ скалу, находившуюся влѣвѣ отъ Изидоры и мистриссъ Фальклендъ, обливали алымъ пламенемъ каждый каменный отрогъ, каждое, выступившее впередъ деревцо.

Тропинка вела къ калиткѣ въ оградѣ и потомъ сворачивала на другую тропинку, ведущую отъ большой дороги къ рѣкѣ между паркомъ и скалою. Тутъ ясно были видны слѣды, о которыхъ говорилъ мальчикъ. Они вели, казалось, отъ берега рѣки, поросшаго травою, къ песчаной тропинкѣ, поворачивали вдругъ къ калиткѣ и исчезали, какъ-будто путникъ вошелъ въ ограду. Слѣды были, какъ замѣтилъ мальчикъ, узкіе, но не женскіе; впрочемъ, Изидора и мистриссъ Фальклендъ слишкомъ мало знали форму ноги Эдварда и не могли заключить ничего вѣрнаго. Слабая надежда пробудилась, однако же, въ ихъ сердцахъ. Если бы кто-нибудь спросилъ ихъ, что ожидаютъ онѣ найти? онѣ отвѣчали бы: «Эдварда», но не съ умѣли бы сказать, почему онѣ этого ожидаютъ, и почему думаютъ, что Эдвардъ скрывается отъ нихъ такъ близко. Но надежда тогда-то и сильна, когда она торжествуетъ надъ разсудкомъ, и ожиданіе всего живѣе въ ту минуту, когда не знаешь, чего ждешь. Дошедши по слѣдамъ до самой калитки, мистриссъ Фальклендъ сказала:

— Какъ глупо, что я не взяла съ собою ключа.

— У меня есть ключъ, отвѣчалъ мальчикъ, опуская руку въ карманъ.

Онъ досталъ ключъ и отомкнулъ калитку. Мистриссъ Фальклендъ начала искать слѣдовъ по ту сторону ограды; но у калитки ихъ не оказалось, хотя они непремѣнно должны бы были остаться на красноватомъ песку. Футовъ за пять отъ калитки увидѣли онѣ пару слѣдовъ того же размѣра, съ пятками, врѣзавшимися въ землю глубже носковъ. Кто-то очевидно спрыгнулъ тутъ съ ограды. Мистриссъ Фальклендъ убѣдилась въ этомъ еще больше, когда, возвратившись назадъ и осмотрѣвши замокъ, нашла на немъ свѣжую кучку песку; оставленную, вѣроятно, ногою, которая на него опиралась. Изидора шла между тѣмъ по слѣдамъ, ведущимъ дальше къ берегу; на одномъ изъ большихъ камней у самой рѣки она нашла слѣдъ краснаго песку, отпечатавшійся на мелкой зеленой травѣ, которая росла на камнѣ.

— Здѣсь, здѣсь! закричала она. — Онъ непремѣнно прошелъ здѣсь, и притомъ послѣ дождя, бывшаго вчера съ вечера. Слѣды очень ясны; другіе, идущіе къ рѣкѣ, постарше, и почти совсѣмъ смыты. Ничего мудренаго, что мы найдемъ его здѣсь.

— Слышишь? сказала мистриссъ Фальклендъ: — тамъ на верху что-то шумитъ, кажется.

Онѣ начали прислушиваться, но все было тихо. Наконецъ мистриссъ Фальклендъ сказала:

— Напрасно мы не взяли съ собою еще кого-нибудь, хоть изъ женщинъ. Лѣсокъ такъ невеликъ, что его нетрудно бы было обыскать.

— Пошлите мальчика, отвѣчала Изидора: — пусть онъ позоветъ дворецкаго; да и прочіе, я думаю, уже возвратились. Мы подождемъ ихъ здѣсь.

— Однакоже, Изидора, замѣтила мистриссъ Фальклендъ: — теперь становится уже темно, а мѣсто это такое мрачное и уединенное. Я думаю, двумъ женщинамъ нехорошо тутъ оставаться.

— О, Гарри воротится въ одну минуту, возразила Изидора. — Насъ никто не тронетъ. Каждый крикъ слышенъ съ большой дороги.

Мистриссъ Фальклендъ все еще не рѣшалась; но Изидора продолжала:

— Такъ мы распорядимся, во избѣжаніи опасности, вотъ какъ: пошлите его за людьми, а сами идите въ паркъ на пригорокъ, откуда видна большая дорога.

— Я не оставлю тебя здѣсь одну, отвѣчала мистриссъ Фальклендъ, удивленная этимъ предложеніемъ.

— Да вѣдь я сто разъ ходила сюда одна, сказала Изидора. Я хочу только войти вонъ на тотъ выступъ, гдѣ мы такъ часто сиживали съ Маріанной. Вы будете меня и видѣть и слышать. Если встрѣтится какая-нибудь опасность, такъ я могу кликнуть пастуховъ, что вонъ тамъ, на лугу; имъ видно будетъ оттуда и васъ. Кромѣ того, Шарлотта стоитъ у окна и не спускаетъ съ насъ глазъ.

Мистриссъ Фальклендъ все еще не рѣшалась. Изидора продолжала:

— Бѣги, Гарри, поскорѣе въ домъ и приведи сюда Джибсона и кого найдешь. Не теряй ни минуты.

— Право, мнѣ кажется, это неблагоразумно, сказала мистрисъ Фальклендъ, глядя вслѣдъ мальчику, улетѣвшему стрѣлой. — Впрочемъ, теперь дѣло сдѣлано; надо послѣдовать твоему совѣту. Пойду на пригорокъ. Только если Гарри не возвратится скоро, иди назадъ.

— Я ворочусь, какъ только вы меня кликнете, отвѣчала Изидора. — Оттуда все слышно.

Мистриссъ Фальклендъ пошла къ пригорку въ паркъ, откуда была видна не только вся дорога, тянувшаяся по мысу, но и уголъ скалы, возвышавшейся надъ рѣкою.

Изидора шла между тѣмъ по крутой и каменистой тропинкѣ, проложенной нѣсколько лѣтъ тому назадъ по ея просьбѣ къ выступу скалы, откуда видно было все теченіе рѣки и великолѣпная окрестность.

Это мѣсто возвышалось надъ рѣкою футовъ на десять или двѣнадцать, и до пригорка въ паркѣ было отсюда шаговъ сто. Всходъ былъ крутой; сердце Изидоры билось, когда она достигла вершины, и, можетъ быть, не отъ одного тѣлеснаго движенія. Она не выказала боязни, но частица страха закралась въ ея душу, или, вѣрнѣе, она чувствовала тревожное раздраженіе, которое нельзя собственно назвать страхомъ, но которое часто пораждаетъ тѣже послѣдствія. Взошедши на скалу, она оглянулась; но мистриссъ Фальклендъ не было еще на пригоркѣ. Черезъ минуту она, однако же, показалась, и Изидора спросила: «вы видите большую дорогу?»

Мистриссъ Фальклендъ не разслушала ея вопроса, и она должна была повторить его. Вопросъ былъ, однако же, сдѣланъ не изъ робости. Мысль послать мальчика за людьми, а самой остаться на-сторожѣ основывалась на стратегическомъ соображеніи, довольно удачномъ, если принять въ расчетъ, что оно родилось въ головѣ женщины.

Изидора была убѣждена, что въ лѣсу кто-то скрывается, и знала, какъ важно узнать, кто это именно. Она тотчасъ же сообразила, что если онѣ раздѣлятъ свои силы: если одна станетъ на пригоркѣ въ паркѣ, откуда видна вся дорога и большая часть равнины подъ горою, а другая на выступѣ скалы, откуда взоръ обнимаетъ двѣ другія стороны мыса, то кто-нибудь изъ нихъ непремѣнно увидитъ человѣка, выходящаго изъ лѣсу. Она забыла только, что если это не Эдвардъ де Во, то ни она, ни мать ея не остановятъ его. Возможность неудачи смутно представилась ея уму во время восхожденія на гору; но первою заботою ея было все-таки увѣриться, что она и мать ея обнимаютъ взоромъ надлежащее пространство.

Она повторила свой вопросъ громче, и мистриссъ Фальклендъ отвѣчала:

— Я вижу все вплоть до рѣки. Однако, становится темно, Изидора; я едва могу разглядѣть домъ.

Изидора оставалась на мѣстѣ; выступъ, на которомъ она стояла, былъ обращенъ на западъ и освѣщенъ больше другихъ мѣстъ. Ей показалось, что надъ ней раздался въ лѣсу шелестъ, какъ-будто кто-то пробирается сквозь кусты, — и сердце ея сильно забилось. Она начала побаиваться; но любопытсво и мысль о судьбѣ Эдварда удерживали ее на мѣстѣ. Черезъ минуту она замѣтила чей-то неясный образъ, пробиравшійся по закраинѣ скалы надъ нею, и воображеніе дорисовало ей эту фигуру.

— Вотъ онъ, вотъ онъ! закричала она; но неизвѣстный въ ту же минуту скрылся за деревьями. Онъ, очевидно, шелъ на востокъ, какъ-будто желая ускользнуть въ ту сторону; шумъ раздвигаемыхъ вѣтвей указывалъ его путь. Изидора отступила шага на два, стараясь увидѣть его еще разъ, и стала на самой закраинѣ голой скалы. Вдругъ листья зашумѣли еще сильнѣе. Не успѣвши разсмотрѣть, что шумъ этотъ произошелъ отъ камня, покатившагося изъ-подъ ногъ неизвѣстнаго человѣка, шедшаго гораздо выше, она отскочила прочь, оступилась — и съ крикомъ упала въ рѣку.

Мистриссъ Фальклендъ тоже вскрикнула и бросилась къ рѣкѣ. Упавши съ высоты, Изидора мгновенно скрылась подъ водою, и глазъ матери видѣлъ только равнину влажнаго зеркала, отражавшаго въ себѣ берегъ съ его камнями и деревьями, да круги, разбѣгавшіеся отъ того мѣста, куда упала дочь ея. Съ крикомъ и ловкостью серны ринулась она по камнямъ и отросткамъ скалы, и въ это же самое время показался изъ лѣсу неизвѣстный. Онъ остановился на минуту на томъ мѣстѣ, откуда упала Изидора, и крикнулъ мистриссъ Фальклендъ: гдѣ она? гдѣ?

— Тамъ, тамъ! отвѣчала ему мистриссъ Фальклендъ, указывая рукою на рѣку.

Въ эту минуту бѣлое платье показалось надъ водою нѣсколько ниже по теченію рѣки. Фарольдъ бросился со скалы, нырнувъ и тотчасъ же опять показался надъ водою; голова Изидоры покоилась на его плечѣ; лѣвою рукою онъ поддерживалъ станъ ея, а правою разсѣкалъ волны, быстро приближаясь къ берегу близь парка, гдѣ берегъ былъ отложе. Тутъ онъ сложилъ свою ношу на траву; она была блѣдна и недвижна. Мистриссъ Фальклендъ всплеснула руками и воскликнула: «Изидора! Изидора! О, она умерла!»

— Нѣтъ, возразилъ Фарольдъ, ставши на колѣни и пристально посмотрѣвши въ лицо Изидорѣ: — нѣтъ, она жива. У утопленниковъ не такія лица. Она въ обморокѣ отъ испуга и скоро очнется.

— Ради Бога, помогите мнѣ отнести ее въ домъ, сказала мистриссъ Фальклендъ. — Довершите ваше благодѣяніе; отнести ее туда, гдѣ ее можно будетъ возвратить къ жизни.

— Какъ? сказалъ цыганъ. — Быть взятымъ и попасть въ тюрьму? Знаете ли вы, что меня преслѣдуютъ какъ обвиненнаго въ убійствѣ, — преслѣдуютъ какъ дикаго звѣря? Не сами ли вы выслали людей для поимки убійцы Фарольда.

Страхъ за жизнь дочери заставилъ мистриссъ Фальклендъ забыть о всемъ прочемъ. Фарольдъ пробудилъ ея память; она невольно отступила на шагъ и посмотрѣла на него съ ужасомъ, но въ ту же минуту вспомнила, что онъ спасъ Изидору, рискуя собственною жизнью.

— Нѣтъ! нѣтъ! Я никогда этому не повѣрю! сказала она. — Вы не виновны, вы не можете быть виновны въ такомъ преступленіи. Но мы теряемъ время; ради Бога, помогите мнѣ отнести ее домой. Я послала за людьми, но ихъ нѣтъ еще; они придутъ, можетъ быть, нескоро, а она можетъ между тѣмъ умереть. Если вы ее отнесете, прибавила она, замѣтивши, что цыганъ колеблется: — я даю вамъ честное слово, что васъ у меня не задержатъ, и что вы будете у меня въ домѣ какъ у себя.

— У себя въ домѣ? воскликнулъ цыганъ. — У меня нѣтъ дома; но я вамъ вѣрю.

Онъ поднялъ Изидору и быстрыми шагами пошелъ къ дому, только не по полянѣ, гдѣ могъ встрѣтить людей мистриссъ Фальклендъ, а сквозь кусты. Было уже довольно темно, но онъ шелъ не задумываясь, какъ-будто мѣстность знакома ему съ самого дѣтства. Вдругъ онъ остановился и сказалъ мистриссъ Фальклендъ тихимъ голосомъ:

— Она очнулась. Я чувствую ея дыханіе.

— Слава Богу, слава Богу! отвѣчала мистриссъ Фальклендъ такимъ же тихимъ голосомъ.

Цыганъ снова тронулся съ мѣста и сказалъ:

— Такъ вы считаете меня невиннымъ?

— Да. отвѣчала мистриссъ Фальклендъ: — я не могу повѣрить, чтобы человѣкъ, великодушно рискующій своею жизнію для спасенія чужой, могъ хладнокровно и обдуманно совершить убійство; это не въ природѣ человѣка.

— Конечно, такъ, сказалъ Фарольдъ, продолжая итти: — по зачѣмъ же послали вы людей ловить меня какъ волка?

— Я ихъ не высылала. Но когда они ушли, признаюсь вамъ, я считала васъ виновнымъ.

— Память о вашемъ братѣ, о человѣкѣ, который любилъ меня, и котораго я любилъ, какъ никого въ мірѣ, должна бы навести васъ на другія мысли. Могъ ли онъ любить человѣка, способнаго на кровавое дѣло?

— Нѣтъ; но васъ обвиняютъ и въ его смерти.

— А! воскликнулъ Фарольдъ съ непритворнымъ изумленіемъ. — Такъ вотъ она, тщательно подготовленная, давно задуманная ложь! Что они обвинятъ меня въ смерти сторожа, этого я ожидалъ: это было естественно, хоть я Богъ знаетъ чѣмъ готовъ бы спасти его; что меня подозрѣваютъ въ убіеніи де Во, и это меня не удивило: люди всегла судятъ по внѣшнимъ признакамъ, а обстоятельства были противъ меня; но чтобы по истеченіи двадцати лѣтъ меня обвинили въ убіеніи человѣка, котораго я любилъ больше всего въ мірѣ, — нѣтъ, я не думалъ, чтобы безстыдство и подлость могли простираться до такой степени. А вы повѣрили имъ?

— Нѣтъ, отвѣчала мистиссъ Фальклендъ: — я этому не повѣрила и высказала имъ мое сомнѣніе ясно и прямо.

— Такъ на свѣтѣ есть еще хоть немного правосудія! сказалъ цыганъ. — Когда вамъ было четыре года, я носилъ васъ на рукахъ, какъ несу теперь вашу дочь. Благодарю васъ за то, что вы справедливы къ человѣку, котораго любили любившіе васъ. Нѣтъ, нѣтъ, я не убійца. Не вѣрьте имъ, что бы они ни говорили.

Они подходили къ дому. Мистриссъ Фальклендъ, успокоившись нѣсколько на-счетъ Изидоры, хотѣла спросить Фарольда объ Эдвардѣ. Но цыганъ заговорилъ въ это время снова. Тѣнь отъ деревъ не позволяла ей разглядѣть, въ какую сторону обращены глаза его, но по голосу и словамъ она догадалась, что онъ говоритъ Изидорѣ.

— Не бойтесь, не бойтесь, говорилъ онъ. Вы въ безопасности, хотя и на рукахъ незнакомаго вамъ человѣка. Матушка ваша здѣсь, съ нами. Прилягте ко мнѣ на плечо и будьте спокойны.

— Здѣсь вы, маменька? произнесъ слабый голосъ, отозвавшійся въ нѣдрахъ души матери.

— Здѣсь, здѣсь, душа моя, отвѣчала она. — Слава Богу, ты въ безопасности.

— Тс! проговорилъ цыганъ. — Не забудьте, что еслименя увидятъ, я погибъ. Молчите, если вы сознаете, что я оказалъ вамъ услугу.

— Величайшую, прошептала мистриссъ Фальклендъ.

Цыганъ, вышедши изъ кустовъ, перешелъ поляну, между опушкой рощи и домомъ.

Въ сумракѣ вечера можно было еще разсмотрѣть три или четыре человѣческія фигуры, шедшія въ глубинѣ парка по дорогѣ къ скалѣ. Цыганъ взглянулъ въ ту сторону и пошелъ къ стеклянной двери дома. Мистриссъ Фальклендъ отворила ее; Фарольдъ внесъ Изидору въ комнату и осторожно опустилъ на софу.

Изидора протянула руки къ матери, с, ъ чувствомъ радости, свойственнымъ существу, возвращенному «сладкой и тревожной привычкѣ бытія». Мать бросилась къ ней въ объятія, и онѣ залились слезами, какъ-будто лишились друга.

Философы правы, говоря, что человѣкъ не знаетъ, что такое радость, пока не испыталъ горя. Любовь Изидоры и ея матери не была возмущаема ни мелкимъ совмѣстничествомъ, ни столкновеніемъ противоположныхъ желаній или образа мыслей, нарушающихъ иногда согласіе родителей съ дѣтьми. Но онѣ не знали, какъ сильно любятъ онѣ другъ друга, пока случай едва не поставилъ между ними преграды могилы. Спасенная Изидора плакала въ объятіяхъ матери, — кто объяснитъ эти слезы? кто скажетъ, почему однѣ и тѣже перлы являются на глазахъ отъ горя и отъ радости? кто прослѣдитъ движенія безсмертной души? кто объяснитъ, какъ и почему дѣйствуетъ она на свою бренную оболочку?

Онѣ плакали, плакали молча; сердца ихъ были переполнены чувствомъ и неслышно возносили благодаренія къ Богу за невыразимый восторгъ этой минуты.

Спаситель Изидоры сочувствовалъ ихъ счастью. Онъ смотрѣлъ на нихъ, сложа руки на груди, и глаза его свѣтились внутреннимъ удовольствіемъ. Эта сцена и эти лица напоминали ему прошедшее и пробуждали въ немъ тысячу давно уснувшихъ чувствъ. Но онъ не имѣлъ ни времени, ни желанія бродить мысленно по хаосу удовольствій, сожалѣній, желаній, надеждъ и огорченій, выступающихъ въ памяти всякаго, кто жилъ энергически и бурно. Минуты двѣ онъ молчалъ и смотрѣлъ на мистриссъ Фальклендъ и ея дочь, давая волю своему человѣческому чувству и блуждая воображеніемъ въ давноминувшихъ годахъ; но потомъ, очнувшись отъ своей думы, онъ вспомнилъ, что ему пора итти.

— Я иду, сказалъ онъ: — да благословитъ васъ Богъ, и да посылаетъ Онъ вамъ всегда въ минуту нужды помощника, столько же готоваго на услугу, какъ я.

— Постойте, отвѣчала мистриссъ Фальклендъ: — вы не должны выйти изъ моего дома безъ награды.

— Я уже награжденъ, возразилъ цыганъ: — награжденъ тѣмъ, что встрѣтилъ хотя одно сердце, справедливое даже къ цыгану. Я долженъ итти, — оставаться мнѣ опасно, — прощайте.

Но въ эту минуту чья-то мощная рука коснулась плеча его; онъ оглянулся и увидѣлъ передъ собою полковника Маннерса, который все еще держалъ его за воротъ.

— Вы мой плѣнникъ, сказалъ Маннерсъ мрачно: — сопротивленіе не поможетъ; сдавайтесь.

— Конечно, конечно, отвѣчалъ цыганъ съ горечью: — я попалъ въ ловушку, и теперь биться въ ней безполезно. Боже! сколько разъ клялся я не оказывать никакихъ услугъ! Если не они сами отплатятъ неблагодарностью, такъ какое-нибудь несчастье да случится.

— На этотъ разъ вы не пострадаете за оказанную мнѣ услугу, сказала мистриссъ Фальклендъ, подходя къ Фарольду: — я дала вамъ слово и сдержу его. Полковникъ Маннерсъ! выслушайте меня: этотъ человѣкъ, четверть часа тому назадъ, спасъ жизнь моей дочери, рискнувъ своей собственной.

— Въ-самомъ-дѣлѣ! воскликнулъ Маннерсъ: — позвольте узнать, какимъ это образомъ? миссъ Фальклендъ, надѣюсь, здорова?

— Здорова, отвѣчала мистриссъ Фальклендъ: — она упала съ берега въ рѣку и пошла ко дну въ моихъ глазахъ, полковникъ Маннерсъ; если бы онъ не бросился за нею въ ту же минуту, ея не было бы теперь въ-живыхъ.

— Очень радуюсь ея спасенію, возразилъ Маннерсъ: — и жалѣю только, что не мнѣ суждено было оказать ей помощь: — это избавило бы меня отъ тягостной обязанности. Повѣрьте….

— Нѣтъ, нѣтъ, ни слова больше, полковникъ Маннерсъ, прервала его мистриссъ Фальклендъ: — выслушайте: онъ бросился въ рѣку, спасъ дочь мою, вынесъ ее на берегъ; она была безъ чувствъ; при насъ никого не было; я умоляла его отнести ее въ домъ. Тогда онъ сказалъ мнѣ свое имя, прибавивъ, что его подстерегаютъ какъ дикаго звѣря, и спросилъ, могу ли я ожидать, чтобы онъ самъ пришелъ къ врагамъ своимъ? Я поручилась ему за его безопасность моимъ честнымъ словомъ, я поклялась ему всѣмъ священнымъ, что его не задержатъ у меня въ домѣ; и онъ пришелъ.

— Очень жалѣю, отвѣчалъ Маннерсъ спокойно: — что обѣщаніе это обязываетъ только вась. Если бы дѣло шло о какой-нибудь дружеской услугѣ, я съ величайшимъ удовольствіемъ сдѣлалъ бы вамъ угодное; но теперь я долженъ повиноваться голосу высшаго долга. Я долженъ исполнить предписываемое закономъ; этого требуетъ отъ меня память моего друга, и я исполню мою обязанность. Отъ всего сердца желалъ бы лучше встрѣтить этого человѣка въ другомъ мѣстѣ; но я имѣю право и даже обязанъ арестовать его гдѣ бы то ни было.

— Какой же это законъ предписываетъ арестовать невинныхъ? спросилъ мрачнымъ голосомъ цыганъ.

— Виноваты вы или нѣтъ, это рѣшитъ судъ, возразилъ Маннерсъ: — васъ обвинили въ ужасномъ преступленіи, и обстоятельства говорятъ противъ васъ. Если вы виноваты, вы заслужили казнь; если нѣтъ, вы, безъ сомнѣнія, будете оправданы.

— Я этого отъ васъ не ожидала, полковникъ Маннерсъ, сказала мистриссъ Фальклендъ: — неужели вы не уважите моего слова? неужели вы ставите ни во что мою честь? я просила васъ; теперь я требую, чтобы вы его отпустили; я даже кликну, если надо, слугъ, и прикажу его освободить. Онъ спасъ жизнь моей дочери, полковникъ Маннерсъ, онъ пришелъ сюда по моей просьбѣ, надѣясь на мое честное слово, и будь онъ убійцей моего брата, онъ все-таки уйдетъ отсюда свободно.

— Кажется, вы не подозрѣваете, что онъ дѣйствительно можетъ быть этимъ убійцей, сказалъ Маннерсъ: — я долженъ извѣстить васъ, что одно изъ главныхъ противъ него обвиненій состоитъ именно въ томъ, что онъ убилъ вашего брата.

— И обвиненіе это несправедливо, полковникъ Маннерсъ, отвѣчала мистриссъ Фальклендъ съ жаромъ: — чѣмъ бы онъ ни былъ теперь, чѣмъ бы онъ ни сдѣлался съ тѣхъ поръ, тогда онъ не былъ способенъ проливать кровь, особенно кровь друга и благодѣтеля. Его могла побудить къ этому только корысть, а эта причина была невозможна: онъ могъ получить отъ брата сколько ему угодно, по первому слову. Я помню, братъ даже говорилъ часто, что онъ отказывается отъ предлагаемаго. Однако же, полковникъ Маннерсъ, повторяю вамъ: какъ бы то ни было, я дала свое слово, и онъ будетъ отпущенъ свободно.

— Благородная душа! благородная душа! проговорилъ цыганъ. — На рукѣ моей нѣтъ ни капли невинной крови, свидѣтель Богъ! Я не боюсь ни смерти, ни допроса; но я не могу прожить мѣсяца въ каменной тюрьмѣ. Куда-какъ смѣло объявляетъ онъ мнѣ, что я его арестантъ, когда засталъ меня здѣсь самъ-десятъ; но пусть возьметъ онъ меня за пять сотъ шаговъ отсюда, гдѣ я стоялъ, вытащивши вашу дочь изъ воды; пусть возьметъ меня въ лѣсу или на голомъ скатѣ горы!

Мистриссъ Фальклендъ хотѣла что-то сказать; но въ это время послышался слабый голосъ Изидоры.

— Полковникъ Маннерсъ, сказала она: — на пару словъ!

Маннерсъ оглянулся и увидѣлъ, что она лежитъ на софѣ въ другомъ концѣ комнаты; чтобы разслушать хорошенько ея слова, онъ долженъ былъ подойти ближе и выпустить изъ рукъ цыгана. Онъ чувствовалъ также, что, можетъ быть, и для Изидоры не было тайною что ея голосъ подѣйствуетъ на него сильнѣе всякаго другого. Желая исполнить долгъ свой во всей строгости, онъ боялся разговора съ Изидорой, но не могъ не подойти къ ней. Онъ замкнулъ, для вѣрности, двери, и потомъ, видя, что цыганъ стоитъ спокойно, сложивши на груди руки, подошелъ къ Изидорѣ, наклонилъ голову и сказалъ:

— Слава Богу, что вы не ушиблись.

— А хотите погубить моего спасителя, отвѣчала Изидора. — Не спорьте, я не въ состояніи теперь спорить. Я прошу васъ, а не убѣждаю.

— Этого-то я и боюсь больше всего, отвѣчалъ Маннерсъ, улыбаясь.

— Не бойтесь, но выслушайте, продолжала Изидора. — Какъ вы думаете: убійца Эдварда де Во рѣшился бы спасти его кузину, рискуя собственною жизнью?

— Конечно, это странно, отвѣчалъ Маннерсъ: — но….

— Какъ вы думаете, прервала его опять Изидора: — человѣкъ, сознающій свою вину, пошелъ бы добровольно въ домъ родственниковъ своей жертвы, затѣмъ только, чтобы отнести туда спасенную имъ дѣвушку? Ваши убійцы, Маннерсъ, странный народъ.

Если бы Изидора могла довольно ясно разсмотрѣть лицо Маннерса, она замѣтила бы на немъ что-то въ родѣ легкаго румянца стыда. Но онъ отвѣчалъ ей:

— Я не утверждаю, что онъ виновенъ. Я утверждаю только, что законъ повелѣваетъ мнѣ арестовать его и предоставить рѣшеніе суду.

— Если вы не считаете его виновнымъ, возразила Изидора: — если все доказываетъ его невинность, если матушка дала ему свое честное слово, если онъ спасъ мнѣ жизнь, если пришелъ сюда единственно ради меня, — вы должны отпустить его, должны.

Маннерсъ, въ нерѣшимости, взглянулъ на цыгана, мрачно стоявшаго съ сложенными на груди руками и потупленными взорами. Изидора увидѣла, что еще одно слово, и Маннерсъ сдастся; сердце и голосъ ея дрогнули при мысли, что это слово можетъ сдѣлаться впослѣдствіи времени очень важнымъ, но она собралась съ духомъ и произнесла его такъ тихо, что ее могъ разслушать только Маннерсъ:

— Маннерсъ, вы должны его пустить, — для меня.

Маннерсъ былъ въ страшномъ замѣшательствѣ. Кто могъ сказать, что сдѣлаетъ и чего не сдѣлаетъ онъ для Изидоры? И если бы онъ еще дѣйствительно считалъ цыгана виновнымъ, онъ не поколебался бы; но онъ вѣрилъ его невинности. Горячность, съ которою мистриссъ Фальклендъ отвергала возможность смерти своего брата отъ руки Фарольда, пробудила въ Маннерсѣ новыя сомнѣнія на-счетъ преступленія, въ которомъ онъ никогда не былъ вполнѣ убѣжденъ. Спасеніе Изидоры и приходъ цыгана въ домъ мистриссъ Фальклендъ такъ сильно говорили въ его пользу, что Маннерсъ началъ сомнѣваться даже и въ убійствѣ де Во. Онъ зналъ, что онъ не судья въ этомъ дѣлѣ, но убѣжденіе его въ виновности или невинности Фарольда должно было рѣшить степень его участія въ его поимкѣ.

Едва только зародилось въ немъ сомнѣніе, какъ явились и другія причины нерѣшительности. Онъ почувствовалъ, что мистриссъ Фальклендъ въ-правѣ требовать ненарушимости даннаго ею слова, а цыганъ въ-правѣ ожидать его исполненія. Если она позоветъ слугъ и прикажетъ освободить цыгана, то ему нельзя будетъ удержать его, и онъ разыграетъ жалкую роль. Это, однако же, не остановило бы его, еслибы онъ не сомнѣвался въ виновности цыгана. Но если много побудительныхъ причинъ заставляютъ человѣка измѣнить свой образъ мыслей, онѣ какъ молотки, кующіе раскаленное желѣзо, ниспадаютъ на него одинъ за другимъ, пока металлъ не приметъ надлежащей формы. Маннерсъ не могъ, однакоже, совершенно отказаться отъ своего долга, и потому обратился къ средству, которое было опасно лично для него, но позволяло ему исполнить просьбу Изидоры, и не нарушить слова, даннаго мистриссъ Фальклендъ.

— Это очень непріятно, сказалъ онъ послѣ краткаго размышленія: — что я встрѣтилъ здѣсь человѣка, котораго обязанъ арестовать, и свобода котораго обезпечена вашимъ словамъ. Я не могу не исполнить моей обязанности, мистриссъ Фадьмендъ, но постараюсь согласить ее съ вашимъ обѣщаніемъ. Вы сказали, прибавилъ онъ, обращаясь къ Фарольду: — что въ лѣсу или на голомъ скатѣ горы я могу взять васъ, если мнѣ удастся, не такъ ли?

— Да, я сказалъ это и повторяю, отвѣчалъ Фарольдъ.

— Такъ дѣло кончено, продолжалъ Маннерсъ. — Я согласенъ, хоть я и усталъ.

— Кто изъ насъ имѣетъ больше права жаловаться на усталость? возразилъ Фарольдъ. — За мной съ самого утра гнались изъ лѣсу въ лѣсъ; я долженъ былъ бѣжать отъ преслѣдователей какъ заяцъ отъ собакъ; два раза переплылъ я рѣку, не имѣлъ отдыха ни минуты.

— Все-равно, отвѣчалъ Маннерсъ: — я принимаю предложеніе, которое вы сами сдѣлали. Вотъ мои условія: вы пойдете отсюда со мною въ какую сторону вамъ угодно; черезъ четверть часа вы будете такъ далеко, что вамъ нечего бояться посторонняго нападенія, — и тогда я васъ арестую.

— Если это вамъ удастся, прибавилъ цыганъ.

— Разумѣется, отвѣчалъ Маннерсъ.

— Маннерсъ! сказала Изидора, подзывая его къ себѣ: — ради Бога, не ходите. Вы не знаете, что можетъ, случиться. Вы рискуете драгоцѣнною жизнью. Не ходите.

Сердце Маннерса сильно забилось при этихъ словахъ. Голосъ прекрасной дѣвушки, просящей его не рисковать своею жизнью, сдѣлалъ на него впечатлѣніе сильнѣе грома пушекъ или топота несущейся въ атаку кавалеріи. Изидора проговорила эти слова очень тихо, и потому въ голосѣ ея слышалось больше нѣжности, нежели сколько она хотѣла выказать.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ Маннерсъ: — я уступилъ вамъ сколько могъ. Я долженъ арестовать его здѣсь, или пойти съ нимъ куда-нибудь, гдѣ мы будемъ одинъ на одинъ, и постараться схватить его тамъ.

— Отпустите его совсѣмъ, сказала мистриссъ Фальклендъ. Одно обвиненіе совершенно ложно, повѣрьте мнѣ; а что касается до бѣднаго Эдварда, то поступокъ Фарольда съ Изидорою доказываетъ, что онъ и тутъ ни въ чемъ не виноватъ. Зачѣмъ вамъ рисковать жизнью? вы не знаете, сколько человѣкъ могутъ на васъ напасть.

— Вы справедливы и несправедливы ко мнѣ, сказалъ цыганъ. — Я не приму ничьей помощи, хоть бы весь міръ захотѣлъ за меня вступиться. Повторяю, что руки мои не обагрены ни каплею невинной крови; онѣ также чисты, какъ руки полковника Маннерса.

— Кажется, пора кончить этотъ споръ, сказалъ Маннерсъ, обращаясь къ мистриссъ Фальклендъ. — Я готовъ исполнить мой долгъ. Опасность касается лично меня и никогда не заставитъ меня отступить назадъ. Я не сомнѣваюсь въ успѣхѣ.

— Не будьте слишкомъ въ немъ увѣрены, замѣтилъ цыганъ.

— Но послушайте, полковникъ Маннерсъ, сказала Изидора. — Если онъ согласенъ сказать намъ, что сталось съ Эдвардомъ, такъ не лучше ли выслушать его и отпустить, нежели ставить все на одну карту, не будучи увѣрену въ результатѣ?

— Да захочетъ ли онъ разсказывать? возразилъ Маннерсъ.

Цыганъ молчалъ. Мистриссъ Фальклендъ отвѣчала за него:

— Конечно, если вы даете слово отпустить его.

— Да, если онъ можетъ доказать, что Эдвардъ живъ, сказалъ Маннерсъ. — Слова тутъ ничего не значатъ: я долженъ имѣть доказательства; иначе я не могу его отпустить. Онъ долженъ не только разсказать мнѣ, что сталось съ Эдвардомъ, но и доказать, что говоритъ правду.

— Не знаю, имѣю ли я право говорить, что знаю, отвѣчалъ цыганъ. — И какъ докажу я вамъ, что говорю правду, не оставаясь въ стѣнахъ, гдѣ мнѣ дышать тѣсно, и не рискуя попасть въ тюрьму, гдѣ одинъ мѣсяцъ жизни хуже тысячи смертей? Нѣтъ, нѣтъ, я не стану говорить, когда знаю, что мнѣ не повѣрятъ; я не хочу оставаться взаперти, когда могу освободить себя въ битвѣ одинъ на одинъ, съ такимъ же человѣкомъ, какъ я. Если вы хотите сдержать ваше слово, такъ сдержите его сейчасъ. Пойдемте со мной на вольный воздухъ, въ чистое поле, и тамъ увидимъ, можетъ ли меня остановить чья-нибудь рука, если я хочу итти.

Въ то время, когда онъ говорилъ, двѣ-три неясныя тѣни мелькнули въ окнахъ, озаренныхъ еще вечернимъ свѣтомъ, и цыганъ, опустивши руки, началъ прислушиваться.

— Теперь поздно, сказалъ онъ. — Вы продержали меня, пока не воротились злые псы; вы будете имѣть удовольствіе видѣть, какъ задушатъ они свою жертву въ вашихъ глазахъ.

— Что вы хотите этимъ сказать? спросилъ Маннерсъ: — что за псы?

— Его догадка, кажется, вѣрна, сказала мистриссъ Фальклендъ: — мистеръ Арденъ возвратился съ обыска. Несмотря на мое слово и ваше предложеніе, Фарольдъ будетъ арестованъ, за то, что спасъ мою дочь.

— Не бойтесь, отвѣчалъ Маннерсъ: — я найду средства сдержать слово. Надо только прежде увѣриться, справедливы ли ваши опасенія. А! кажется, въ передней шумятъ.

Всѣ замолчали. Въ сѣняхъ послышались голоса и шаги. Черезъ минуту нѣсколько человѣкъ подошли къ дверямъ комнаты, въ которой находился Маннерсъ и прочіе.

Шаги прошли, однако же, дальше, въ библіотеку и останолись у ея дверей. Голосъ дворецкаго произнесъ: «здѣсь ея нѣтъ», и они пошли назадъ. Потомъ отворилась дверь въ концертный залъ, и дворецкій сказалъ опять: «и здѣсь ея нѣтъ». Потомъ чья-то рука взялась за ручку дверей, у которыхъ стоялъ Маннерсъ; Маннерсъ поднесъ палецъ къ губамъ въ знакъ молчанія. Старикъ попробовалъ-было отворить дверь и сказалъ: «и здѣсь нѣтъ. Эта дверь на ночь замыкается. Странно только, что служанкѣ вздумалось замкнуть ее безъ меня. Не знаю же, сэръ, гдѣ мистриссъ и миссъ Фальклендъ; ужь не исчезли ли, какъ мистеръ Эдвардъ? На-верху ихъ вѣрно нѣтъ; да и тамъ нѣтъ, гдѣ оставилъ ихъ мальчикъ. Ахъ, Боже мой! вѣрно онѣ въ комнатѣ миссъ Маріанны. Не угодно ли вамъ взойти на-верхъ. Я сейчасъ узнаю».

— Да, пожалуста, отвѣчалъ голосъ Ардена: — странно, что онѣ послали за тобой, а сами ушли. Почему ты не пошелъ искать ихъ въ лѣсу? лѣсокъ невеликъ.

— Я послалъ туда мальчика и еще двухъ другихъ, отвѣчалъ дворецкій: — а самъ воротился, потому-что обыскивать лѣсъ не мое дѣло, и, кромѣ того, у меня было предчувствіе, что вы пожалуете сюда.

Отвѣта мистера Ардена нельзя было раслышать: разговаривающіе шли уже по лѣстницѣ въ верхній этажъ.

— Теперь, шепнулъ Маннерсъ мистриссъ Фальклендъ: — позвольте попросить васъ пойти къ мистеру Ардену и занять его, пока я выйду съ Фарольдомъ изъ дому. А вы, миссъ Фальклеидъ, пожалуйста позаботьтесь о себѣ: не оставайтесь въ мокромъ платьѣ. Я не дамскій докторъ, но посовѣтовалъ бы вамъ лечь и выпить глинтвейну.

— Я послѣдую вашему совѣту, отвѣчала Изидора: — но берегитесь, ради Бога, и вы. Идите, мы отворимъ двери.

— Нѣтъ, нѣтъ, возразилъ Маннерсъ: — выходите вы прежде; я не могу тронуться съ мѣста, не узнавши, все ли вокругъ благополучно.

Онъ повернулъ въ замкѣ ключъ и отворилъ дверь какъ можно тише; мистриссъ Фальклендъ и дочь ея вышли въ коридоръ. Изидора остановилась, какъ-будто хотѣла что-то сказать Маннерсу или цыгану; но Маннерсъ сдѣлалъ ей знакъ, чтобы она молчала, и заперъ дверь изъ столовой во внутренніе покои.

— Теперь, шепнулъ онъ цыгану: — я осмотрю, свободна ли дорога.

Онъ отворилъ стеклянную дверь и обвелъ глазами поляну. Сумерки облекали землю, и въ темнотѣ нельзя было разглядѣть ничего ясно. Вблизи дома не было, однако же, никого. Маннерсъ оборотился, махнулъ рукою цыгану и сказалъ: «пойдемъ».

Фарольдъ пошелъ.

— Покамѣстъ мы въ паркѣ, продолжалъ Маннерсъ: — вы подъ моимъ покровительствомъ и слѣдуете за мною. За оградой вы можете итти, куда угодно.

Фарольдъ кивнулъ головой, и Маннерсъ пошелъ ближайшей дорогой къ опушкѣ. Оттуда онъ повернулъ по аллеѣ къ маленькой лѣстницѣ и калиткѣ, ведущей въ садъ, и вскорѣ они очутились между оградой фруктоваго сада и высокимъ плетнемъ изъ хмѣля. Этимъ дефилеемъ дошли они до половины пути отъ дома къ воротамъ. Тутъ цыганъ вдругъ остановился, но тотчасъ же пошелъ дальше, не сдѣлавши никакого замѣчанія. Тогда и Манцерсъ услышалъ шелестъ въ кустахъ, и не успѣли они сдѣлать двугъ шаговъ, какъ передъ ними стоялъ человѣкъ.

— Ты садовникъ? спросилъ Маннерсъ, продолжая итти впередъ.

— Да, отвѣчалъ тотъ: — ктожь, какъ не садовникъ?

— Такъ ступай вѣ домъ, продолжалъ Маннерсъ: — и скажи мистеру Ардену, что полковникъ Маннерсъ проситъ его обождать полчаса; черезъ полчаса я буду назадъ: мнѣ надо переговорить съ нимъ о важномъ дѣлѣ. Мнѣ только надо сходить прежде вотъ съ этимъ добрымъ человѣкомъ.

— Вы меня извините, отвѣчалъ садовникъ: — я въ потьмахъ васъ не узналъ. Только вѣдь калитка тутъ заперта; я замкнулъ ее.

— Такъ отомкни и потомъ ступай въ домъ.

— Слушаюсь. А этотъ, вы изволите говорить, съ вами? Онъ смотритъ….

— Оставь его, прервалъ его Маннерсъ, довольно строгимъ голосомъ: — у меня съ нимъ важное дѣло; иначе онъ не былъ бы здѣсь. Отворяй поскорѣе.

Садовникъ отворилъ калитку и спросилъ, оставить ли ключъ въ замкѣ.

— Нѣтъ, я ворочусь другой дорогой, отвѣчалъ Маннерсъ. — Выходите, прибавилъ онъ, обращаясь къ Фарольду: — и ведите меня, куда вы говорили.

Фарольдъ вышелъ; Маннерсъ еще разъ повторилъ приказаніе садовнику и пошелъ за нимъ.

ГЛАВА XXI.

— Странное приключеніе! думалъ Маннерсъ, идя по дорогѣ вслѣдъ за цыганомъ. Я поступилъ, кажется, не совсѣмъ благоразумно; впрочемъ, другого средства не было. Можетъ быть, мнѣ слѣдовало арестовать его, когда еще было можно; чтожь! сдѣлаю теперь, что могу.

Такъ думалъ рѣшительный, дѣятельный Маннерсъ, всему свѣту извѣстный своею храбростью и счастьемъ; но другой Маннерсъ, чувствительный, великодушный и даже нѣсколько мечтательный, извѣстный только себѣ да немногимъ друзьямъ, думалъ иначе. Я уже старался показать сліяніе этихъ двухъ натуръ въ его личности, и, вѣроятно, это явленіе не осталось для читателя загадкою, потому-что оно не выдумка.

Второй Маннерсъ, главнымъ правиломъ котораго было не выказываться, и который говорилъ такъ тихо, что хотя рано или поздно онъ обыкновенно настаивалъ на своемъ, но голоса его не слышалъ сначала даже его двойникъ, судилъ о своемъ положеніи совершенно съ иной точки зрѣнія. Онъ сознавался, что странно и даже глупо поддаваться сомнительнымъ догадкамъ, когда есть положительные факты, но что-то говорило ему, что цыганъ невиненъ въ приписываемыхъ ему преступленіяхъ.

Онъ очень желалъ убѣдиться въ невинности Фарольда или по-крайней-мѣрѣ найти такія причины вѣрить ей, которыя оправдали бы передъ разсудкомъ его чувства. Онъ не видѣлъ никакого средства достигнуть этой цѣли, если самъ цыганъ не объяснитъ ему всѣхъ подозрительныхъ обстоятельствъ этой исторіи. Но какъ завести разговоръ, который привелъ бы къ этому результату? какъ предложить вопросы, не встревоживши цыгана, незнакомаго съ ихъ цѣлью? Это надо было обдумать, а думать было некогда.

Маннерсъ шелъ въ молчаніи за цыганомъ къ горѣ. На поворотѣ дороги оба они оглянулись, желая увѣриться, не слѣдитъ-ли за ними садовникъ. Дневной свѣтъ почти совсѣмъ померкъ на небѣ, но ограда парка была такъ близко, что они ясно увидѣли замкнутую калитку. Тамъ никого не было. Нѣсколько дальше стояла хижина, и въ окнѣ ея свѣтился слабый огонекъ. Маннерсъ остановился и взглянулъ на часы, — потомъ, продолжая итти за цыганомъ, сказалъ довольно небрежно:

— Какъ привѣтливо смотритъ англійская хижина!

Ему хотѣлось только завязать какъ-нибудь разговоръ; но цыганъ, кажется, не былъ расположенъ къ бесѣдѣ.

— Норы для крысъ, мышей и лисицъ! сказалъ онъ: — Божье небо для тварей, — вотъ кровля!

Онъ говорилъ сурово, но все-таки заговорилъ, а Маннерсу только этого и хотѣлось. Онъ отвѣчалъ:

— Такъ вы думаете, что Господь надѣлилъ человѣка дарованіями и умомъ не затѣмъ, чтобы онъ извлекалъ изъ нихъ пользу?

— Не затѣмъ, чтобы строить муравейники изъ праха, отвѣчалъ цыганъ.

— Какже иначе защищаться ему отъ бури и непогоды, отъ лѣтняго зноя и зимняго холода? спросилъ Маннерсъ.

— Въ этой защитѣ нѣтъ нужды! Не превратись онъ изъ творенія Божія въ твореніе нѣги и роскоши, перемѣна временъ года дѣйствовала бы на него также благотворно, какъ на звѣрей и землю, изъ которой они созданы. А что до бурь и непогодъ, такъ молнія сражаетъ его въ палатахъ точно также, какъ на горѣ и въ болотѣ; вихрь, пролетающій въ открытомъ полѣ мимо путника, обрушиваетъ размалеванныя стѣны на головы ихъ жильцовъ.

Маннерсъ увидѣлъ, что понятія ихъ расходятся діаметрально въ разныя стороны, и что имъ никогда не сойтись. Онъ вдругъ поворотилъ разговоръ къ занимавшему его предмету.

— Мы разногласимъ, сказалъ онъ: — и, разумѣется, должны разногласить на-счетъ всего; но въ одномъ, я думаю, мы съ вами согласны.

— Не знаю, отвѣчалъ цыганъ коротко. — Въ чемъ это?

— Въ томъ, что творенія одного Бога должны помогать другъ другу.

— Если вы такъ думаете, возразилъ цыганъ, оборачиваясь къ нему: — зачѣмъ же вы стараетесь меня мучить? Или вы думаете, что цыганъ не такое же твореніе Божіе, какъ и вы?

— Я не стараюсь васъ мучить, отвѣчалъ Маннерсъ. — Напротивъ того, если бы кто-нибудь вздумалъ васъ мучить, я первый за васъ бы вступился. Ни теперешняя, ни прошедшая наша встрѣча не даетъ вамъ права предполагать, чтобы я захотѣлъ васъ мучить, если бы даже могъ.

— Говорю вамъ, отвѣчалъ цыганъ: — что прожить одинъ день въ великолѣпнѣйшей палатѣ было бы для меня пыткой. Каково же сидѣть въ тюрьмѣ?

— Это зависитъ отъ вашего чувства, отвѣчалъ Маннерсъ. — Я же, препровождая васъ въ тюрьму, хотѣлъ только исполнить предписываемое законами моей родины: представить виновнаго на судъ; а не мучить васъ. Вы не можете сказать, чтобы я не считалъ васъ такимъ же человѣкомъ, какъ я; я со всякимъ поступилъ бы точно также, и ваши особенныя понятія даже заставили бы меня арестовать васъ съ большею осмотрительностью, нежели всякаго другого.

— И чтожь, были вы въ этомъ случаѣ осмотрительны? спросилъ цыганъ съ горькимъ упрекомъ. — Обдумали вы, имѣете ли вы право подозрѣвать меня? разсмотрѣли вы, не ложны и не обманчивы ли обстоятельства, на которыхъ основываютъ обвиненіе? развѣдали вы, не питаютъ ли ко мнѣ страха или ненависти тѣ, которые противъ меня свидѣтельствуютъ? розъискали вы все это, когда рѣшились предать меня въ руки людей, которыхъ злоба не знаетъ правосудія?

— Я не судья, отвѣчалъ Маннерсъ. — Только судья можетъ дѣлать подобныя изслѣдованія.

— А развѣ вы полицейскій или тюремщикъ? спросилъ цыганъ. — Вы преслѣдовали меня, какъ-будто предписаніе арестовать меня у васъ въ карманѣ.

— Я не полицейскій, отвѣчалъ Маннерсъ: — но каждый подданный этой страны имѣетъ право и даже обязанъ арестовать человѣка, обвиненнаго въ убійствѣ. Возвращаюсь къ тому, что я хотѣлъ сказать: исполняя долгъ подобнаго рода, я всегда поступилъ бы осмотрительнѣе противъ человѣка вашего класса, или, если хотите, націи. Имѣй я положительныя доказательства, что васъ обвиняютъ ложно, я, конечно, не старался бы арестовать васъ.

— Да въ чемъ же состоитъ это обвиненіе? спросилъ цыганъ, оборотившись къ Маннерсу.

— Васъ обвиняютъ во многомъ, отвѣчалъ Маннерсъ: — но арестовать васъ велѣно собственно по поводу убійства Эдварда де Во.

Цыганъ захохоталъ.

— О, въ этомъ мнѣ нетрудно было бы оправдаться. Руки мои не обагрены его кровью.

— Такъ оправдайтесь! сказалъ Маннерсъ, съ каждымъ словомъ все болѣе и болѣе убѣждаясь въ невинности цыгана. — Послѣ того васъ обвинили и въ двухъ другихъ преступленіяхъ; но объ этомъ я ничего не знаю, кромѣ того, что одно изъ этихъ обвиненій ложно. Если вы мнѣ докажете, что не виноваты въ убіеніи де Во, такъ я предоставляю вамъ полную свободу итти куда угодно; если же нѣтъ, такъ вотъ мы на голомъ скатѣ горы, гдѣ никто не можетъ явиться на-помощь ни къ вамъ, ни ко мнѣ, и я не пущу васъ дальше.

Можно быть очень умнымъ человѣкомъ, и все-таки не понимать всѣхъ извилинъ чужой души. Маннерсъ, почти доведя цыгана до желаемаго признанія, вдругъ испортилъ все дѣло угрозой. Ему стало досадно на свои слова; но онъ никакъ не предполагалъ, чтобы они произвели на цыгана такое дѣйствіе.

Цыганъ сдѣлалъ два шага впередъ, оборотился и сталъ лицомъ къ лицу передъ Маннерсомъ.

— Полковникъ Маннерсъ! сказалъ онъ. — Рука моя не замарана ни каплею крови вашего друга. Клянусь вамъ въ этомъ небесами и Творцемъ небесъ! Я могъ бы доказать вамъ мою невинность, но ничьи угрозы не заставятъ меня говорить. Вы говорите, что не пустите меня дальше, если можете остановить; но я еще не связанъ и не въ тюрьмѣ. Я не скажу вамъ, что я знаю, не представлю вамъ никакихъ доказательствъ; возьмите меня, если можете.

Маннерсъ ждалъ, что онъ воспользуется проворствомъ своихъ ногъ, и не сомнѣвался, что успѣетъ еще схватить цыгана, хотя онъ былъ двумя шагами впереди. Они стояли на маленькой площадкѣ на скатѣ горы; съ одной стороны, шагахъ въ пяти отъ нихъ, тянулась крутая дорога, съ другой — возвышалась стѣна горы. Если бы цыганъ вздумалъ бѣжать по дорогѣ, то долженъ бы былъ оборотиться, и это замедлило бы его бѣгство; бросившись же въ другую сторону, онъ встрѣтилъ бы Маннерса.

Но, къ удивленію Маннерса, онъ не трогался съ мѣста; онъ стоялъ, сложивши руки на груди, и, очевидно, хотѣлъ рѣшить споръ борьбою. Маннерсъ улыбнулся, понявши его намѣреніе и будучи увѣренъ, что легко осилитъ и двухъ такихъ противниковъ.

— Это глупо, сказавъ онъ цыгану: — если вы думаете, что вы сильнѣе меня, такъ вѣдь я могъ бы васъ уничтожить саблей. Но такъ-какъ вы хотите непремѣнно поединка, такъ я готовъ драться равнымъ оружіемъ, и сниму саблю, которую не стану обнажать противъ безоружнаго; помните только…

— Оставьте вашу саблю при себѣ! сказалъ цыганъ. — Обнажайте ее! Я не такъ безоруженъ, Какъ вамъ кажется.

И онъ досталъ изъ-подъ широкаго кафтана оружіе, которымъ запасся, какъ мы видѣли, уходя изъ табора.

Было уже довольно темно и солнце зашло; сѣрый свѣтъ вечерней зари, не угасшій еще на западѣ долины, отражался отъ извилинъ рѣки и падалъ на мѣсто, гдѣ стояли Маннерсъ и цыганъ; двѣ или три звѣздочки уже выглядывали изъ-за тучь, и свѣтъ мѣсяца уже серебрилъ горизонтъ; но нужно было имѣть зоркіе глаза, Чтобы слѣдить за движеніемъ клинка въ непріятельской рукѣ. Маннерсъ не колебался. Его раздражилъ нѣсколько надменный вызовъ цыгана. Подобныя вещи вообще не дѣлали на него особеннаго впечатлѣнія, но теперь онъ подумалъ: «хорошо же! пусть онъ убѣдится, что цыганъ не всеобъемлющій геній. Странная судьба! Меня вызвалъ отецъ моего друга, и я дерусь съ цыганомъ!» «Вы сами будете виноваты въ послѣдствіяхъ, сказалъ онъ, обнажая свою саблю. Я не хотѣлъ этого, но вы меня принуждаете.»

— Да, я буду виноватъ въ послѣдствіяхъ, отвѣчалъ цыганъ, — и клинки ихъ скрестились.

Есть два рода храбрыхъ людей: одни бросаются въ опасность горячо и порывисто, другіе встрѣчаютъ ее спокойно и равнодушно. Маннерсъ принадлежалъ къ послѣднимъ. Можетъ быть, не было на свѣтѣ человѣка, который меньше его поддавался бы мысли о личной опасности, и потому онъ всегда дѣйствовалъ какъ зритель. Въ настоящемъ, случаѣ онъ скоро увидѣлъ, что составилъ себѣ слишкомъ низкое понятіе объ искуствѣ цыгана: Фарольдъ умѣлъ владѣть оружіемъ; онъ былъ хорошій практикъ, хотя и не зналъ теоріи этого искусства; дѣятельность и гибкость мускуловъ давали ему много преимущества. Это огорчило Маннерса, — не потому, чтобы онѣ опасался за себя, но потому, что онъ желалъ обезоружитъ противника, не нанося ему раны; а это было очень трудно, если не невозможно. Нѣсколько времени онъ упорно старался достигнуть этой цѣли и даже рисковалъ для нея собственною безопасностью. Наконецъ, однако же, это его утомило, и онъ увидѣлъ, что надо покончитъ поединокъ такъ или иначе, хотя и не хотѣлъ сдѣлать нападенія, которое могло бы стоить жизни его противнику. Онъ рѣшился повести игру, опасную для него, но спасительную для цыгана; пользуясь своею силою и ростомъ, онъ оттѣснилъ его къ крутому скачу горы. Въ-торопяхъ онъ дурно отпарировалъ ударъ цыгана, и клинокъ Фарольда прошелъ сквозь его платье; но цѣль была достигнута: онъ обезоружилъ цыгана, схватился съ нимъ, повалилъ его на землю и поставилъ колѣно ему на грудь.

Это было сдѣлано въ одну минуту; Фарольдъ не успѣлъ опомниться, какъ лежалъ уже на землѣ и увидѣлъ саблю британскаго офицера у своего горла. Онъ лежалъ тихо и безмолвно, не дѣлая даже инстинктивнаго движенія защититься отъ котораго не удержался бы человѣкъ менѣе рѣшительный.

— Теперь вы дадите мнѣ объясненіе, сказалъ Маннерсъ.

— Никогда! отвѣчалъ цыганъ тихимъ, но твердымъ голосомъ.

Маннерсъ колебался съ минуту, потомъ всталъ и вложилъ саблю въ ножны.

— Испытаю другія средства, подумалъ онъ.

Въ продолженіи всего этого времени Маннерсъ началъ лучше понимать и цѣнить цыгана; но ему надо было многое обдумать; много мыслей и чувствъ сталкивались у него въ душѣ; онъ не забылъ обстоятельствъ, наведшихъ его на догадку, что де Во убитъ цыганомъ, и оставшихся необъясненными; но не забылъ и того, что такіе признаки часто бываютъ обманчивы; противъ нихъ говорили положительные факты: спасеніе Изидоры и приходъ цыгана въ домъ мистриссъ Фальклендъ. Добрая слава, которою пользовался онъ, по словамъ мистрисъ Фальклендъ, въ молодости, уваженіе, которое оказывалъ ему ея покойный братъ, — все говорило, что онъ не дюжинный человѣкъ. Безъ всего этого Маннерсъ приписалъ бы его упорное молчаніе сознанію вины; но теперь, видя, что онъ во всемъ поступаетъ не такъ, какъ другіе, подумалъ, что, можетъ быть, и въ этомъ случаѣ онъ имѣетъ свои побудительныя причины молчать.

— Попробую съ нимъ необыкновенныя средства, подумалъ Маннерсъ: — можетъ быть, это будетъ полезнѣе.

— Отчего вы не хотите объясниться? спросилъ онъ его. — Это избавило бы насъ обоихъ отъ многихъ непріятностей.

— По-неволѣ я не сдѣлаю ничего въ мірѣ, отвѣчалъ цыганъ, приподымаясь на локоть.

— Такъ я не хочу васъ принуждать, возразилъ Маннерсъ, понявшій изъ этого отвѣта причину его упорства. — Встаньте, Фарольдъ, и выслушайте меня; я не раздѣляю тѣхъ чувствъ, которыя, по вашему мнѣнію, питаютъ къ вашему племени мои одноземцы. Вы видѣли, какъ я съ вами поступалъ и поступаю. Вы должны думать обо мнѣ лучше.

Цыганъ опустилъ голову.

— Вы сдержали ваше слово, отвѣчалъ онъ: — вы привели меня на такое мѣсто, гдѣ мы могли помѣряться равнымъ оружіемъ, и вы одержали верхъ. Что еще?

— Я щадилъ васъ, когда могъ васъ ранить, возразилъ Маннерсъ: — и теперь отпускаю васъ, когда могъ бы васъ арестовать.

— Вы отпускаете меня? спросилъ цыганъ голосомъ удивленія: — и безъ условій?

— Безъ всякихъ условій, кромѣ тѣхъ, которыя предпишетъ вамъ ваше собственное сердце, когда вы выслушаете, что я вамъ скажу.

— Такъ и вы одинъ изъ немногихъ благородныхъ? сказалъ цыганъ, вставая. — Я былъ къ вамъ несправедливъ.

— На свѣтѣ больше благородныхъ людей, нежели вы думаете, отвѣчалъ Маннерсъ. — Но выслушайте меня, и увидимъ, каково-то ваше сердце. Эдвардъ де Во мнѣ другъ и товарищъ. Мы сражались въ однихъ рядахъ, ходили другъ за другомъ въ болѣзни, спасали другъ друга отъ опасностей, и будь онъ мнѣ братъ, я не могъ бы любить его больше. Вчерашней ночью онъ вышелъ изъ дому, пошелъ къ человѣку, съ которымъ, сколько извѣстно, у него нѣтъ никакихъ дѣлъ, и съ тѣхъ поръ не возвращался. Не естественно ли было съ моей стороны постараться отыскать его какъ можно скорѣе?

— Да, да, конечно! отвѣчалъ цыганъ.

— Я отправился искать его, — продолжалъ Маннерсъ: — и узналъ по слѣдамъ, что онъ ушелъ съ неизвѣстнымъ въ отдаленное мѣсто, гдѣ слѣды его вдругъ исчезали. Это уже пробудило во мнѣ подозрѣнія; но что долженъ былъ я подумать, замѣтивши, что это мѣсто залито кровью? Что долженъ быль я дѣлать?

— Вы должны были предположить, что онъ убитъ, и преслѣдовать убіицу, смѣло отвѣчалъ Фарольдъ. — Я осудилъ васъ слишкомъ поспѣшно; но мы такъ привыкли къ несправедливостямъ, что всегда готовы смотрѣть на васъ съ дурной стороны; въ настоящемъ же случаѣ сознаніе невинности скрывало отъ меня половину обстоятельствъ, бросающихъ на меня подозрѣніе.

— Да, обстоятельства говорили сильно противъ васъ, сказалъ Маннерсъ: — къ нимъ присоединились разные мелкіе факты и возвысили ихъ на степень доказательствъ смерти Эдварда и вашей вины; я былъ бы не достоинъ имени его друга, не достоинъ названія человѣка, если бы не преслѣдовалъ васъ такъ, какъ я это сдѣлалъ.

— Это правда, сказалъ цыганъ.

— И несмотря на все это, продолжалъ Маннерсъ: — говорю вамъ, что я считаю васъ невиннымъ. Можетъ статься, это съ моей стороны глупо, — я могу ошибаться, — вѣра моя основана Богъ вѣсть на чемъ, — а между тѣмъ я этому вѣрю. Все говоритъ противъ васъ, но я чувствую, что вы невинны; я могу арестовать васъ — и оставляю вамъ свободу.

Маннерсъ замолчалъ. Цыганъ, сложивши руки и потупивши глаза, былъ, казалось, погруженъ въ глубокую думу.

— Я обратился къ вашему разсудку, продолжалъ Маннерсъ, давши ему время обдумать сказанное: — доказалъ вамъ, что преслѣдованіе было съ моей стороны дѣломъ справедливымъ, и что я не изъ числа несправедливыхъ, питающихъ предубѣжденіе противъ всего вашего племени. Я поступилъ съ вами великодушно, я даже отступилъ отъ строгаго смысла закона; я предоставилъ вамъ полную волю, и обращаюсь теперь къ вашему сердцу.

— Говорите, говорите! сказалъ цыганъ: — я люблю слушать такія рѣчи.

— Я уже сказалъ вамъ, какъ сильно привязанъ я къ Эдварду де Во, продолжалъ Маннерсъ: — и какія тѣсныя узы дружбы насъ связываютъ. Судите же, что долженъ чувствовать я въ эту минуту, не зная, живъ онъ или мертвъ, здоровъ или болѣнъ. Но выслушайте дальше. Есть причины думать, что онъ погибъ; и въ этомъ убѣжденіи остаюсь не только я, другъ его, но и всѣ ему близкіе, всѣ, съ которыми онъ связанъ нѣжнѣйшими узами. Можете вообразить себѣ ихъ мученіе. Мистриссъ Фальклендъ, дочь ея, которой вы спасли жизнь, — отецъ де Во, лордъ Дьюри….

Цыганъ вскочилъ, заскрежеталъ зубами и, съ яростью поднявши руку къ небу, воскликнулъ:

— Да поразитъ его мщеніе небесное!

— Хорошо, продолжалъ Маннерсъ; замѣтивши, что сдѣлалъ ошибку: — оставимъ его; есть еще другіе, которые принимаютъ въ судьбѣ Эдварда участіе больше его и насъ. Есть молодая дѣвушка, прекрасная, чувствительная, всѣми любимая, благословляемая бѣдными и страждущими, — дѣвушка, которою гордятся всѣ друзья ея, дочь родителя, слишкомъ рано похищеннаго смертью, любимаго и уважаемаго и вами, — дочь покойнаго лорда Дьюри, миссъ де Во….

— Что же она? что? А, я догадываюсь, проговорилъ цыганъ торопливо.

— Вы легко можете себѣ вообразить ея чувства, отвѣчалъ Маннерсъ. — Вѣроятно, вамъ извѣстно, что она уже нѣсколько лѣтъ какъ помолвлена за Эдварда, и что они другъ друга любятъ. Черезъ нѣсколько недѣль они должны были соединиться на-вѣки. Посудите же, что должна она теперь чувствовать! Разскажу вамъ только, въ какомъ положеніи я ее оставилъ. Медикъ сказалъ мнѣ, что страхъ и опасеніе за Эдварда серьёзно пошатнули ея здоровье, и что нельзя даже ручаться за ея жизнь, если эта нравственная агонія не будетъ прекращена какимъ бы то ни было вѣрнымъ извѣстіемъ.

— Это дѣло другое, это дѣло другое!, сказалъ цыганъ. — Дайте, однако же, подумать.

— Да, подумайте, и подумайте объ этомъ хорошенько, сказалъ Маннерсъ. — Подумайте, что должно чувствовать молодое, любящее сердце, рано лишившееся отца и матери и сосредоточившеевсю привязанность свою на человѣкѣ, вполнѣ заслуживающемъ такой любви. Подумайте, что должна она была почувствовать, когдя предметъ любви ея исчезъ вдругъ такъ странно и неожиданно: онъ пропадаетъ безъ слѣда, и все говоритъ, что причина его долгаго отсутствія кровавая насильственная смерть! Подумайте, что должна чувствовать невѣста его, что долженъ почувствовать я, товарищъ и другъ его, и, если у васъ не каменное сердце, вы сейчасъ же разсѣете, сколько это отъ васъ зависитъ, нашу томительную неизвѣстность и опасенія.

— Ни слова больше, ни слова! сказалъ цыганъ. — Я разрѣшу всѣ ваши сомнѣнія, — съ легкимъ условіемъ… Я не предвидѣлъ всего этого…. Какъ глупецъ, я не обдумалъ, что событія, простыя и ясныя для меня, потому-что я былъ въ нихъ дѣйствующимъ лицомъ, встревожатъ тѣхъ, кто видитъ только результатъ; меня побуждали другія чувства, я былъ занятъ другимъ. Мои люди готовы были погубить себя и меня, слѣдуя своимъ прихотямъ и не слушая моихъ приказаніи; вѣтренный, но невинный юноша готовъ пасть жертвою за виновнаго упрямца. Я долженъ былъ наказать виновнаго и постараться спасти невиннаго, и меня преслѣдовали цѣлый день какъ дикаго звѣря. Мнѣ нетрудно было позабыть, что обстоятельства, очень простыя сами по себѣ, могутъ пробудить сильныя опасенія въ тѣхъ, кому они мало извѣстны. Но и кромѣ-того я имѣлъ еще другія причины не говорить того, что знаю. Теперь эти причины уничтожены другими, сильнѣйшими. Ради миссъ де Во я скажу, чего не сказалъ бы ради спасенія своей собственной жизни, — только съ условіемъ.

— Говорите, въ чемъ состоятъ эти условія, отвѣчалъ Маннерсъ: — и если они не невозможны, такъ вы можете быть увѣрены въ моемъ согласіи.

Цыганъ подумалъ нѣсколько минутъ и сказалъ:

— Я укажу вамъ средство увидѣть де Во, и вы найдете его если не здоровымъ, то въ хорошихъ рукахъ. Слушайте. Человѣкъ, у котораго онъ теперь находится, пріѣхалъ недавно изъ Америки по собственнымъ дѣламъ, но еще не рѣшился, приступить ли къ дѣлу, или нѣтъ. Если пребываніе его въ Англіи сдѣлается кому-нибудь извѣстнымъ, то это можетъ заставить его исполнить свое намѣреніе раньше, нежели онъ думалъ, или помѣшаетъ ему измѣнить его сообразно обстоятельствамъ, или….

— Словомъ, прервалъ его Маннерсъ: — онъ желаетъ оставаться въ неизвѣстности, и, разумѣется, имѣетъ на это полное право. До причинъ мнѣ нѣтъ дѣла. Вы забываете только, что я, вѣроятно, его не знаю, а если и знаю, то не выдамъ.

— Вы ошибаетесь, возразилъ цыганъ. — Вы, вѣроятно, его знаете. Я знаю, что вы его видѣли и уважаете. Я требую вотъ чего: если вы увидите де Во и узнаете человѣка, у котораго онъ находится, то ни подъ какимъ предлогомъ и никому не должны сказывать его настоящаго имени. Признайте его за того, за кого онъ себя выдастъ.

— Разумѣется, разумѣется, отвѣчалъ Маннерсъ. — Пусть сохраняетъ свое инкогнито сколько ему угодно.

— Еще одно, продолжалъ цыганъ. — Вы ни подъ какимъ видомъ не должны приводить въ этотъ домъ отца Эдварда де Во и не давать ему адреса.

— Это что-то необыкновенное, возразилъ Маннерсъ. — Человѣкъ, о которомъ вы говорите, долженъ быть врагъ лорда Дьюри.

— Онъ былъ когда-то это другомъ, отвѣчалъ цыганъ: — и, можетъ быть, лордъ Дьюри и теперь еще называетъ его этимъ именемъ: нельзя угадать, какъ вздумаетъ честить онъ людей, которыхъ ненавидитъ. Нѣтъ еще и недѣли, какъ онъ предлагалъ мнѣ золото и увѣрялъ въ своей дружбѣ; но я знаю его насквозь.

Что бы ни думалъ Маннерсъ объ очевидной ненависти между лордомъ и Фарольдомъ, онъ счелъ за-лучшее не рисковать успѣхомъ своего предпріятія, защищая лорда, тѣмъ болѣе, что цыганъ могъ предписывать теперь какія ему угодно условія.

— Я знаю лорда Дьюри слишкомъ недавно, сказалъ онъ: — и не могу судить о его характерѣ.

— Надо много, много лѣтъ, отвѣчалъ цыганъ: — чтобы узнать его такъ, какъ я, или надо имѣть случай подмѣтить вспышку, какія невольно вырываются изъ груди человѣка и вдругъ озаряютъ тьму и тайну его души.

— Во всякомъ случаѣ, сказалъ Маннерсъ: — человѣколюбіе требуетъ извѣстить его, что сынъ его живъ, и вы, конечно, не запретите мнѣ этого.

— Объ этомъ спросите у того, къ кому я васъ поведу, отвѣчалъ Фарольдъ. — Съ меня довольно, что я не употреблю во зло его довѣрія, что я не рискну успѣхомъ его предпріятія, увлекаемый сожалѣніемъ къ несчастной дѣвушкѣ. Я знаю, что давши слово, вы его сдержите. Ваши поступки ручаются мнѣ въ этомъ. Согласны вы на мои условія?

— Согласенъ, отвѣчалъ Маннерсъ. — Прошу только покончить это дѣло какъ можно скорѣе.

— Видите, отвѣчалъ цыганъ, указывая на цѣпь отдаленныхъ горъ: — мѣсяцъ только-что выходитъ изъ-за деревъ; когда онъ подымется въ небо на десять локтей, вы найдете меня на этомъ мѣстѣ, и я поведу васъ къ де Во.

— Я думалъ, что вы поведете меня сейчасъ, сказалъ Маннерсъ.

— Не сомнѣвайтесь во мнѣ, возразилъ цыганъ мрачно, тотчасъ же замѣтивши, что отсрочка пробудила въ Маннерсѣ легкое подозрѣніе. Клянусь вамъ Богомъ, которому покланяюсь, клянусь вамъ небесами и моею жизнью, я не обману васъ! Вы пощадили меня, когда могли засадить меня въ тюрьму, и я не обману васъ и мысленно.

— Вѣрю, отвѣчалъ Маннерсъ. — Но мнѣ хотѣлось бы принести въ Морлей-гоузъ извѣстіе объ Эдвардѣ и утѣшить его родныхъ. Не могу ли я итти съ вами сейчасъ же?

— Нѣтъ, отвѣчалъ цыганъ. — Я долженъ позаботиться и о своихъ. Несчастныя обстоятельства вчерашней ночи заставили, ихъ разсѣяться и скрыться; я остался посмотрѣть, нельзя ли освободить жертву, попавшую въ ловушку, поставленную другимъ. Товарищи мои не знаютъ, гдѣ я, и я самъ не знаю, все ли у насъ въ таборѣ благополучно. Я долженъ узнать, какъ провели этотъ день люди, которыхъ я обязанъ защищать и руководить.

— Пусть такъ, сказалъ Маннерсъ: — но позвольте мнѣ покрайней-мѣр.ѣ увѣдомить родственниковъ Эдварда, что онъ живъ и въ безопасности.

— Если вы вѣрите моимъ словамъ, отвѣчалъ цыганъ. — Онъ живъ и въ безопасности. Не говорите только, что онъ здоровъ:, онъ болѣнъ душою и тѣломъ, и выздоровѣетъ, вѣроятно, нескоро.

— Это плохо, сказалъ Маннерст: — но все-таки лучше, нежели мы надѣялись. Извѣстіе, что онъ въ безопасности, много утѣшитъ любящихъ его. Я вѣрю вамъ вполнѣ. Въ назначенный часъ я буду здѣсь, хотя и не привыкъ измѣрять время локтями по небу; кромѣ того, изъ Морлей-гоуза положеніе мѣсяца кажется иначе, нежели отсюда.

Цыганъ улыбнулся неумѣнью Маиперса считать время по способу, хорошо извѣстному ему.

— Хорошо, сказалъ онъ: — приходите сюда ровно черезъ два часа. Я буду васъ ждать. Между тѣмъ будьте спокойны насчетъ вашего друга и смѣло утѣшайте его родныхъ. Вы поступили благородно, и надъ нами есть благословляющій великодушныхъ.

Съ этими словами онъ прыгнулъ съ пригорка на то мѣсто, гдѣ подъ кустомъ лежалъ тесакъ, выбитый изъ руки его Маннерсомъ. Фарольдъ поднялъ его и хотѣлъ-было вложить въ ножны; но внезапная мысль блеснула у него въ головѣ; онъ поднялъ его и минуты двѣ смотрѣлъ на него молча.

Потомъ онъ переломилъ клинокъ на колѣнѣ, бросилъ его съ горы, и ушелъ, не думая, кажется, о томъ, что Маннерсъ стоитъ и смотритъ на его выходку.

Маннерсъ улыбнулся и пошелъ назадъ. Улыбка эта относилась вѣроятно, къ гнѣву Фарольда на бездушный предметъ, которымъ онъ не умѣлъ владѣть. Во всякомъ случаѣ, получивши извѣстіе о другѣ, Маннерсъ былъ расположенъ улыбаться больше, нежели когда шелъ сюда изъ Морлей-гоуза.

Припоминая, однако же, всѣ обстоятельства, онъ нашелъ, что положеніе его вовсе не завидно. Онъ не долженъ былъ забывать, что кромѣ убіенія Эдварда Фарольдъ обвиненъ еще въ двухъ другихъ преступленіяхъ. Что касается до смерти лорда Дьюри, то сомнѣнія Маннерса подтверждались только словами мистриссъ Фальклендъ, а что касается до воровства въ Димденъ-паркѣ и раны сэра Роджера, то Маннерсъ, простившись съ лордомъ въ Димденѣ, — о чемъ мы скоро поговоримъ подробнѣе, — посѣтилъ сторожа, раненаго при поимкѣ цыганъ, и узналъ отъ него, что Фарольдъ не принималъ никакого участія въ этомъ несчастномъ дѣлѣ. Въ этомъ отношеніи Маннерсъ былъ, слѣдовательно, спокоенъ; но на-счетъ смерти лорда Дьюри онъ еще не зналъ, не заслуживаетъ ли онъ порицанія за снисхожденіе, оказанное цыгану.

— Я недовольно хорошо знаю наши законы, думалъ онъ: — пожалуй, меня впутаютъ еще въ дѣло, какъ прикосновеннаго, если Фарольдъ окажется убійцею своего благодѣтеля. Во всякомъ случаѣ, если узнаютъ, что я ходилъ съ нимъ раза два при лунѣ и отпустилъ его, когда могъ схватить, изъ этого состряпаютъ удивительную исторію.

Впрочемъ, полковникъ Маннерсъ слишкомъ хорошо зналъ, почему онъ поступаетъ такъ, а не иначе, и столько довѣрялъ своему счастью, которое другіе называли его здравымъ умомъ, что не слишкомъ заботился о томъ, что станутъ о немъ говорить въ свѣтѣ. За это-то вѣроятно свѣтъ и осыпалъ его похвалами.

Возвращаясь въ Морлей-гоузъ, Маннерсъ думалъ:

— Надо постараться усмирить гнѣвъ мистриссъ Фальклендъ на мое сегодняшнее поведеніе. Вѣсти мои, вѣроятно, помирятъ насъ.

Пришедши въ Морлей-гоузъ, онъ прежде всего спросилъ о мистерѣ Арденѣ; дворецкій, съ важнымъ видомъ, объявилъ ему, что судья уѣхалъ съ полчаса тому назадъ и приказалъ сообщить полковнику Маннерсу, что, имѣя дѣла чрезвычайной важности, онъ не могъ его дождаться, но будетъ сюда завтра по-утру.

— Хорошо, отвѣчалъ Маннерсъ, и, замѣтивши, что дворецкій еще не совсѣмъ разрѣшился, ждалъ, что будетъ дальше.

— Миссъ Маріанна, продолжалъ дворецкій: — то есть миссъ де Во, — мы называемъ ее миссъ Маріанной въ отличіе отъ миссъ Изидоры, — миссъ Маріанна только-что высылала свою горничную сказать, что когда вы возвратитесь, такъ она желаетъ васъ видѣть.

Онъ говорилъ таинственно, какъ-будто сообщаетъ, государственную тайну. Но Маннерсъ, ненавидѣвшій тайны, отвѣчалъ ему довольно рѣзко:

— Ну, чтожь? Ты видишь, что я воротился, такъ и пошелъ бы позвать горничную, чтобы она проводила меня къ миссъ де Во.

— Миссъ Маріанна въ диванной, отвѣчалъ дворецкій: — она минутъ десять какъ тамъ; мистриссъ Фальклендъ этого не знаетъ; она съ Изидорой, которая упала, говорятъ, въ рѣку, чуть не утонула и….

Маннерсъ не дослушалъ разсказа о знакомомъ ему происшествіи; онъ вошелъ на лѣстницу и отправился къ диванной. Маріанна сидѣла на софѣ; прекрасныя полныя щечки ея поблѣднѣли съ тѣхъ поръ, какъ Маннерсъ видѣлъ ее въ послѣдній разъ; она облокотилась на столъ и подперла голову рукою. Глаза ея были опущены, и на рѣсницѣ дрожала слеза. Свѣтъ падалъ сверху; лицо ея было почти все въ тѣни, освѣщены были только лобъ да темные волосы, гладко зачесанные за уши, но выказывавшіе природное стремленіе виться. На столѣ лежала передъ ней раскрытая книга; но Маріанна, кажется, не читала: книга лежала въ такомъ положеніи, что глаза Маріанны не могли разобрать ни строчки.

Она не слышала, какъ отворилась дверь. Но звукъ шаговъ привлекъ ея вниманіе, и она подняла глаза.

— А, полковникъ Маннерсъ! сказала она: — очень рада, что вы пришли; мнѣ хотѣлось съ вами поговорить. Но вы, можетъ быть, устали, можетъ быть, вамъ некогда?

— Нисколько, отвѣчалъ Маннерсъ съ улыбкою: — и самъ хотѣлъ просить у васъ аудіенціи.,,

— Дѣло въ томъ, что я желаю знать истину, продолжала Маріанна. — Тетушка и кузина не говорятъ мнѣ правды; по-крайней-мѣрѣ такъ могу я заключать изъ словъ моей горничной. А лучше бы сказать мнѣ все вдругъ; я надѣюсь, что вы мнѣ все разскажете; самая ужасная дѣйствительность легче этой неизвѣстности.

Маннерсъ взялъ ее за руку и посмотрѣлъ ей въ глаза съ улыбкою, полною надеждъ; онъ опасался слишкомъ быстраго перехода отъ горя къ радости и не хотѣлъ вдругъ сообщить ей пріятное извѣстіе. Но и этого было много: сердце Маріанны разгадало смыслъ улыбки и страшно забилось; она поблѣднѣла и упала обратно на софу, съ которой приподнялась-было, говоря съ Маннерсомъ.

— Я вижу, что твердость ваша не очень, велика, сказалъ Маннерсъ, садясь возлѣ нея. — Но выслушайте меня спокойно.

— Да, да, я выслушаю васъ очень спокойно, только, ради Бога, говорите! сказала Маріанна: — вы улыбаетесь; я знаю: вы не улыбались бы, если бы не могли ободрить меня надеждой. Не такъ ли?

— Да, отвѣчалъ Маннерсъ: — очень радъ, что наконецъ могу сообщить вамъ утѣшительное извѣстіе. Будьте только, ради Бога, спокойны; то, что я узналъ, уничтожаетъ наши опасенія; но слишкомъ радоваться еще нечему.

— Этого уже довольно! сказала Маріанна: — лишь бы онъ не былъ убитъ; а остальное я вынесу. Говорите же, ради Бога! Вы видите, я спокойна.

— Во-первыхъ, позвольте мнѣ вступиться за мистриссъ Фальклендъ и вашу кузину, отвѣчалъ Маннерсъ, желая дать ей время освоиться съ переходомъ отъ горя къ радости. Онѣ дѣйствительно не могли сообщить вамъ ничего вѣрнаго, потому-что ничего не знали.

— О, онѣ знали больше, нежели говорили, возразила Маріанна: — если горничная сказала мнѣ правду, — я думаю, однако же, что это не правда, — такъ съ Эдвардомъ случилось несчастіе. Она сказала, что вы нашли его слѣды и кровь на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ, вѣроятно, палъ.

Лицо ея выразило при этихъ словахъ ужасъ, и она закрыла глаза руками, какъ-будто желая избавиться отъ страшнаго зрѣлища.

Маннерсъ подумалъ, что чѣмъ скорѣе отпустятъ такую горничную, тѣмъ лучше; но онъ не могъ сказать, что она солгала, и отвѣчалъ:

— Не думайте объ этомъ. Увѣряю васъ, что нѣтъ никакого основанія предполагать, чтобы съ Эдвардомъ случилось что-нибудь подобное. Я узналъ еще немного, а до завтра вы не должны даже спрашивать, какъ я это узналъ; но я знаю, что Эдвардъ живъ, хотя и нездоровъ.

— Слава Богу! сказала Маріанна: — но увѣрены ли вы въ этомъ? Я не хочу дѣлать вамъ вопросовъ, на которые вы не расположены отвѣчать, — только скажите мнѣ, увѣрены ли вы въ томъ, что онъ живъ?

— Совершенно увѣренъ и убѣжденъ, отвѣчалъ Маннерсъ: — почему бы онъ ни исчезъ на-время, онъ находится въ безопасности, среди преданныхъ ему людей. Я не сказалъ бы вамъ этого, если бы не былъ въ томъ увѣренъ.

— Благодарю васъ, благодарю васъ, отвѣчала Маріанна, давъ волю своимъ слезамъ: — такъ вы его не видѣли? сказала она наконецъ, устремивши на Маннерса взглядъ, въ которомъ страхъ боролся еще съ надеждой.

— Нѣтъ еще, отвѣчалъ Маннерсъ: — но мнѣ дано слово, что меня проводятъ сегодня же ночью.

— О, возьмите меня съ собой!

— Нѣтъ, нѣтъ, этого нельзя, сказалъ Маннерсъ, улыбаясь: — подумайте, что скажутъ люди, если вы пойдете неизвѣстно куда, осенней ночью, вдвоемъ съ драгунскимъ полковникомъ.

Маріанна не могла не улыбнуться на это замѣчаніе, и улыбка не успѣла еще исчезнуть съ ея губъ, какъ вошла мистриссъ Фальклендъ, незнавшая, есть ли кто въ этой комнатѣ.

— Маріанна! полковникъ Маннерсъ! сказала она: — и смѣются! Значитъ, дѣла приняли хорошій оборотъ?

— Прекрасный, подхватила Маріанна: — полковникѣ Маннерсъ, — не знаю, какъ и благодарить его, — узналъ, гдѣ находится Эдвардъ. Онъ живъ.

— Слава Богу! отвѣчала мистриссъ Фальклендъ: — разскажите же мнѣ все подробно.

— Во-первыхъ, сказалъ Маннерсъ, желая избавиться отъ допроса, пока не можетъ говорить объ Эдвардѣ положительнѣе: — во-первыхъ, позвольте мнѣ извиниться передъ вами за мой неучтивый поступокъ; примите въ уваженіе, что я солдатъ, привыкшій обращать больше вниманіе на исполненіе своего долга, нежели на угожденіе дамамъ; я увѣренъ, что добрая вѣсть, которую я принесъ, заслужитъ мнѣ прощеніе.

— Если, благодаря вашей настойчивости, вы получили вѣрныя свѣдѣнія объ Эдвардѣ, отвѣчала мистриссъ Фальклендъ; — то прощеніе мое слабая за то награда.

— Надѣюсь, миссъ Фальклендъ здорова? продолжалъ Маннерсъ.

— Здорова, отвѣчала мистриссъ Фальклендъ: — но вы не отдѣлаетесь отъ вопроса. Вы должны подѣлиться со мною новостью, какъ подѣлились съ Маріанной. Что вы узнали?

— Я скажу вамъ все, отвѣчалъ Маннерсъ: — я узналъ только, что Эдвардъ живъ, хотя и болѣнъ, и вы не должны спрашивать меня ни о чемъ больше, пока я не въ состояніи отвѣчать вамъ удовлетворительно. Меня проводятъ къ нему сегодня же ночью, черезъ часъ. Миссъ де Во вздумала-было пойти со мною, и мы засмѣялись, подумавши, какія исторіи станутъ разсказывать о прогулкѣ ея ночью, въ лѣсу, съ самымъ безобразнымъ полковникомъ въ британскомъ войскѣ.

— А вы обязаны итти одни? спросила мистриссъ Фадьклеидъ.

— Кажется, и при томъ пѣшкомъ, отвѣчалъ Маннерсъ.

— А вы уже часъ тому назадъ были уставши, замѣтила мистриссъ Фальклендъ: — я не стану просить васъ отложить эту прогулку, но позвольте приказать подать вамъ чего-нибудь.

Она позвонила и продолжала:

— Нечего и спрашивать, отъ кого вы все это узнали, и я увѣрена, что извѣстіе справедливо. Вы получили его отъ него и сами въ немъ не сомнѣваетесь.

— Не понимаю, о комъ вы говорите, и что случилось съ Изидорой, сказала Маріанна: — отчего выспросили, здорова ли она.

— Теперь разсказывать вамъ все это слишкомъ долго, отвѣчалъ Маннерсъ.

Вошелъ слуга, и мистриссъ Фальклендъ велѣла подать закуску.

— Вы видите, продолжалъ онъ: — что мнѣ надо поужинать, собираясь въ походъ, и, правду сказать, я отъ этого очень не-прочь, потому-что не обѣдалъ. Мистриссъ Фальклендъ сообщитъ вамъ все, когда я уйду; она разскажетъ вамъ, какъ ваша кузина чуть не утонула, какъ полковникъ Маннерсъ велъ себя грубо и неприлично, и какъ заключилъ онъ, наконецъ, условіе, дѣлающее больше чести его упрямству, нежели вѣжливости.

— Нѣтъ, нѣтъ, возразила мистриссъ Фальклендъ: — этого я ей не скажу. Я разскажу ей, что долгъ полковника Маннерса столкнулся съ долгомъ ея тетки, чувство мужчины съ чувствомъ женщины, что тетка ея, — что случается съ ней рѣдко, — вышла изъ себя, и что полковникъ Маннерсъ покончилъ споръ ловко и умно, и получилъ такимъ образомъ хорошія извѣстія, не нарушая чести и честнаго слова.

— Вы оба говорите, какими-то загадками, сказала Маріанна, вставая: — пойду къ Изидорѣ, она разскажетъ мнѣ это проще. Гдѣ она?

— Въ постели, отвѣчала мистриссъ Фальклендъ: — но ей не спится.

— Въ постели! повторила Маріанна: — такъ надо къ ней сходить! Я не помню, чтобы когда-нибудь Изидора лежала уже въ девять часовъ. Тутъ что-нибудь да не такъ.

Съ этими словами она вышла изъ комнаты. Маннерсъ принялся ужинать и расказалъ мистриссъ Фальклендъ свое похожденіе съ цыганомъ.

— Я не опасаюсь ничего, сказалъ онъ въ заключеніе, взглянувши на часы: — я вполнѣ довѣряю необыкновенному человѣку, который будетъ моимъ проводникомъ. Но, во всякомъ случаѣ, лучше быть готовымъ на все. Я сниму ботфорты и надѣну что-нибудь по-легче, да возьму съ собою, кромѣ сабли, пару пистолетовъ.

Онъ простился съ мистриссъ Фальклендъ, собрался въ путь и вышелъ въ походъ какъ ламанчскій рыцарь, одушевленный такимъ же рыцарскимъ духомъ, но руководимый умомъ, недававшимъ воли его фантазіи. Тутъ мы должны прервать на минуту нить нашего разсказа и пополнить пробѣлъ между той минутой, когда мы оставили Маннерса въ бесѣдѣ съ лордомъ Дьюри и его внезапнымъ появленіемъ въ Морлей-гоузѣ.

ГЛАВА XXII.

Въ концѣ семнадцатой главы мы оставили Маннерса разговаривающимъ съ лордомъ Дьюри въ Дьюри-галлѣ. Занялась уже заря, когда изъ Димдена пришло, наконецъ, извѣстіе, что хитрый планъ не удался, что взятъ только молодой цыганъ, а сэръ Роджеръ и одинъ сторожъ ранены, первый тяжело, второй слегка. Маннерсъ ожидалъ, что это извѣстіе взбѣситъ лорда; но оно, естественно, пробудило въ немъ столько разнородныхъ чувствъ, что непосвященный въ тайну его души не могъ понять загадки. Лордъ выказалъ, правда, досаду, что Фарольдъ не пойманъ, но думалъ, что послѣ принятыхъ имъ мѣръ онъ не можетъ ускользнуть.

Его не озадачило и не огорчило, однако же, что въ стычкѣ пролита кровь, и что дѣло можетъ стоить кому-нибудь жизни. Онъ понималъ, что это дастъ ему возможность еще больше опутать цыгана, хотя и жалѣлъ, что печальная участь постигла не кого-нибудь другого, а сэра Роджера, отъ котораго онъ ожидалъ важныхъ услугъ. Эти чувства оказались, разумѣется, не безъ вліянія на его обращеніе, тѣмъ болѣе, что радушная помощь Маннерса заставила его забыть до извѣстной степени свою осторожность. Все это не бросалось, конечно, въ глаза такъ сильно, чтобы пробудить въ Маннерсѣ подозрѣніе, но обратило на себя его вниманіе, и онъ подумалъ: «вотъ сынъ роскоши, чувствительный только къ своей бѣдѣ. Что ради него ранены другіе, это ему все равно, какъ-будто они изъ дерева».

Посовѣтовавшись въ немногихъ словахъ о дальнѣйшихъ мѣрахъ, Маннерсъ удалился въ приготовленную для него комнату и легъ отдохнуть. Онъ всталъ рано, но лордъ долго не являлся. Утомленный дѣятельностью и душевною борьбою, лордъ заснулъ крѣпко, какъ давно уже не спалъ. Наконецъ онъ вышелъ, и поздно уѣхали они въ Димденъ. Чувства его къ Маннерсу успѣли уже измѣниться. Наканунѣ, жертва ужаса и страха, онъ радъ былъ обществу кого бы то ни было, а тѣмъ болѣе человѣка, внушавшаго довѣріе своею личностью. Теперь онъ собирался выслушать донесеніе своихъ агентовъ о хитромъ планѣ, о которомъ Маннерсу ничего не было извѣстно, и охотно избавился бы отъ присутствія человѣка, здравый умъ котораго могъ проникнуть въ дѣло глубже, нежели ему хотѣлось.

Отъ этого измѣнилось и обращеніе его съ полковникомъ. Онъ не могъ сдѣлаться вдругъ грубъ съ тѣмъ, кого ласкалъ такъ недавно, и кто совершенно отъ него независимъ, но былъ съ нимъ дорогою такъ холоденъ, что Маннерсъ рѣшился по-скорѣе съ нимъ разстаться. Когда они пріѣхали въ Димденъ, призвали молодого цыгана; лордъ сдѣлалъ ему нѣсколько вопросовъ, на которые тотъ отвѣчалъ или односложными словами, или упорнымъ молчаніемъ. Этого-то и желалъ лордъ; но Маннерсъ рѣшился выпытать, если можно, больше, и осыпалъ его вопросами, которые могли бы ему доставить свѣдѣнія о де Во. Онъ узналъ вообще очень мало, и на большую часть вопросовъ цыганъ молчалъ. Но изъ двухъ или трехъ словъ, вырвавшихся у арестанта, Маннерсъ заключилъ, что онъ ничего не знаетъ о смерти де Во, и тутъ-то въ душѣ Маннерса пробудилась надежда, что пріятель его, можетъ быть, живъ.

Черезъ часъ цыгана удалили. Лордъ, не дѣлая никакихъ замѣчаній, выглянулъ въ окно, кликнулъ слугу и спросилъ о сэрѣ Роджерѣ. Ему отвѣчали, что онъ очень страдаетъ, и что медикъ при немъ.

— Вы меня извините на полчаса, полковникъ, сказалъ онъ Маннерсу съ холоднымъ поклономъ. — Я долженъ посѣтить моего несчастнаго друга. Потеря сына для меня тяжела, но я не долженъ забывать и раненаго друга. Я пробуду у него не больше получаса, и потомъ буду имѣть честь отвезти васъ, возвращаясь домой, въ Морлей-гоузъ.

— Для меня не торопитесь, отвѣчалъ спокойно Маннерсъ: — мнѣ надо еще распросить кое-что объ участи моего друга и успѣхѣ принятыхъ мною мѣръ. Я услалъ мою лошадь въ Морлей-гоузъ и пойду пѣшкомъ. Прощайте.

Лордъ Дьюри не хотѣлъ лишиться содѣйствія и помощи Маннерса, и потому, измѣнивши слегка тонъ, попросилъ его остаться, но постарался выставить такія причины, которыя, какъ ему было извѣстно, не подѣйствуютъ на Маннерса, именно: что до Морлей-гоуза цѣлыхъ пять миль и дорога утомительна.

Маннерсъ не измѣнилъ своего намѣренія; онъ простился и вышелъ въ паркъ, можду тѣмъ какъ лордъ Дьюри отправился, по-видимому, къ сэру Роджеру. Должно, однако же, замѣтить, что Маннерсъ не пошелъ прямо въ Морлей-гоузъ, но подумалъ: «лордъ заботится о сэрѣ Роджерѣ, а о сторожѣ забылъ, кажется, и думать», и остановился у воротъ, прося, чтобы его проводили къ раненому. Старуха указала ему куда итти, и Маннерсъ вошелъ въ хижину.

Раненый еще сильно страдалъ; оказалось, что докторъ, занятый исключительно сэромъ Роджеромъ, оставилъ его совершенно безъ вниманія. Послѣдствія раны сдѣлались отъ этого хуже, нежели слѣдовало ожидать, и Маннерсъ, зная по опыту, что если не принять надлежащихъ мѣръ, то легкая рана можетъ кончиться иногда смертью, тотчасъ же послалъ за медикомъ миссъ де Во и дождался его прибытія.

Изъ разговора со сторожемъ онъ узналъ, что Фарольда между цыганами не было, когда сдѣланы были выстрѣлы; легкая рана не помѣшала сторожу замѣтить все, что происходило вокругъ него во время схватки, и онъ разсказалъ этотъ случай Маннерсу во всей подробности. Этотъ разсказъ возвысилъ мнѣніе Маннерса о Фарольдѣ и укрѣпилъ въ немъ надежду, что Эдвардъ живъ. Онъ, однако же, рѣшился продолжать дѣйствовать какъ-будто ничто не подаетъ ему подобной надежды. Онъ проводилъ медика до деревни близь Морлей-гоуза. Что случилось послѣ, мы уже знаемъ.

Между тѣмъ лордъ Дьюри шелъ по длиннымъ и мрачнымъ коридорамъ Димденъ-гоуза въ отдаленную комнату, только не въ ту, гдѣ лежалъ раненый соучастникъ его замысловъ. Вошедши, онъ позвонилъ и приказалъ позвать къ себѣ Гарвея. Гарвей былъ уже въ домѣ, ожидая приказаній и гнѣва за неудачу предпріятія. Но пока Фарольдъ былъ живъ и свободенъ, демонъ страха сдерживалъ съ груди лорда всѣ прочія страсти въ присутствіи людей, которыхъ онъ намѣренъ былъ употребить какъ орудія для достиженія своихъ цѣлей. Въ душѣ онъ готовъ былъ уничтожить сторожа за то, что онъ упустилъ Фарольда, но заговорилъ съ нимъ довольно ласково.

— Ну какъ же это, Гарвей? сказалъ онъ. — Молодецъ-то ускользнулъ? Это неладно.

— Помощники виноваты, отвѣчалъ Гарвей. — Трусъ на трусѣ! Не отстань они отъ меня, такъ ужь мы его взяли бы. Двухъ или трехъ ранили бы, да это не бѣда; онъ былъ бы теперь здѣсь, пойди они только за много. А то отсталъ одинъ, потомъ другой, потомъ третій, и когда мы дошли до ограды, такъ при мнѣ осталось всего только двое; ну, а съ двумя что сдѣлаешь противъ дюжины?

— Разскажи, какъ все было, сказалъ лордъ: — мнѣ еще никго порядочно не разсказывалъ; надо постараться поправитъ неудачу.

Сторожъ, разумѣется, былъ радъ разсказать исторію въ томъ видѣ, какъ было для него выгоднѣе. — «Первая ошибка, говорилъ онъ: — состояла въ томъ, что нѣкоторые изъ нанятыхъ имъ людей пришли на мѣсто слишкомъ поздно, а иные и вовсе не явились. Это помѣшало ему воспользоваться тою минутою, когда ружья цыганъ были разряжены выстрѣлами по дичи; а такъ-какъ потерянное время никогда не наверстаешь, то это и повлекло за собою неудачу всего предпріятія. Онъ увѣрялъ, однако же, лорда, что Фарольдъ былъ въ числѣ ходившихъ за дичью, и участвовалъ въ схваткѣ, когда ранили сэра Роджера и сторожа.. Другіе, прибавилъ онъ: — не увѣрены, такъ ли это было, или нѣтъ, но я готовъ хоть подъ присягу.» Потомъ онъ разсказалъ, какъ молодой Вильямъ былъ схваченъ двумя сторожами, нарочно отряженными для его поимки, и какія мѣры, принялъ онъ для отъисканія слѣдовъ бѣжавшихъ цыганъ.

— Что, сторожъ сильно раненъ? спросилъ лордъ задумчиво.

— Нѣтъ; сначала, казалось, неопасно, отвѣчалъ Гарвей: — а сегодня послѣ обѣда ему стало, говорятъ, хуже, и жена побаивается даже за его жизнь.

Лордъ пробормоталъ что-то сквозь зубы, — можетъ быть: «тѣмъ лучше»; но Гарвей не разслушалъ его словъ, и лордъ продолжалъ громче: «бѣдняжка! Видѣлъ ты его?»

— Нѣтъ, самъ я не видалъ, отвѣчалъ Гарвей. — Жена его приходила спросить, не можетъ ли докторъ навѣстить его, и я разговаривалъ съ нею.

— Бѣдняга! сказалъ лордъ. — Надо принять мѣры, чтобы убійца не ушелъ, Гарвей. Не выдумалъ ли ты, какъ бы его поймать?

— Этотъ Фарольдъ не-промахъ, отвѣчалъ сторожъ: — но поймать его, я думаю, все-таки можно, если только вы хотите попытаться.

— Попытаться! повторилъ лордъ. — Я обогащу того, кто представитъ его суду, Гарвей. Какъ же, ты думаешь, можно его поймать?

— Я еще и самъ этого хорошенько не знаю, отвѣчалъ сторожъ. — Кое-кого изъ цыганъ я не выпустилъ изъ виду, и можно будетъ узнать, куда они скрылись; но Фарольдъ, вѣрно, не съ ними. Нѣсколько часовъ тому назадъ онъ былъ тутъ въ паркѣ, середи бѣла дня.

— Дерзкій негодяй! воскликнулъ лордъ. — Зачѣмъ бы ему тутъ шататься? Увѣренъ ли ты, что это былъ онъ?

— Я видѣлъ его собственными глазами, отвѣчалъ сторожъ: — даже чуть не поймалъ его собственными руками; насъ было семеро; мы окружили его и приперли къ рѣкѣ, но онъ бросился въ воду и выплылъ на другой берегъ.

Лордъ Дьюри молчалъ. Въ смѣлости Фарольда было что-то родственное отвагѣ, одушевлявшей самого его въ давно минувшіе годы. Вражда не могла подавить въ немъ удивленія. Наконецъ онъ повторилъ:

— Да что же могло привести его сюда? Не дразнить же васъ онъ приходилъ.

— Разумѣется, отвѣчалъ Гарвей. — Онъ, вѣрно, приходилъ посмотрѣть, гдѣ плѣнный. Этотъ цыганъ должно быть ему родственникъ или другъ, и они не знали, что съ нимъ сталось, по тому-что онъ былъ взятъ на сторонѣ. Я думаю, что этимъ можно воспользоваться: употребить этого цыгана на… какъ бы это сказать?…

Лордъ Дьюри такъ привыкъ обдумывать хитрости и козни, что безъ труда разгадывалъ значеніе намековъ и недоговоренныхъ словъ, какими нерѣдко выражаются люди, опасающіеся высказывать свои мысли ясно. Онъ тотчасъ же понялъ главную мысль Гарвея, хотя и не могъ въ одну минуту сообразить подробностей, и отвѣчалъ:

— Понимаю; то есть, я понимаю, что ты хочешь сказать. Не знаю только, какимъ же образомъ это исполнить. Если бы онъ нашелъ средство сообщенія съ своей шайкой, такъ можетъ быть заманилъ бы къ намъ главнаго; но мы не знаемъ, гдѣ они, а онъ не знаетъ этого и подавно.

— Я знаю, гдѣ скрылась часть ихъ, сказалъ сторожъ. Одни пошли къ рѣкѣ, и я не могъ наслѣдить ихъ; другіе же, и это вѣрно, пошли полемъ къ Динглейскому лѣсу, гдѣ и до сихъ поръ скрываются. Впрочемъ, скоро, я думаю, и остальные къ нимъ пристанутъ; эти цыгане такъ и льнутъ одинъ къ другому, особенно въ бѣдѣ. Ничего мудренаго, что они будутъ тутъ шататься до тѣхъ поръ, пока не узнаютъ, что сталось съ плѣннымъ. Можетъ быть, это сынъ Фарольда.

— Если бы это было такъ! сказалъ лордъ съ жаромъ. — Я нашелъ бы средство истерзать его сердце! Но этотъ молодой человѣкъ отрѣзанъ отъ всякаго сообщенія съ своими товарищами.

— Чтожь, этому горю можно помочь, если угодно, замѣтилъ Гарвей. — Вы помните, я вамъ говорилъ о Гарри Сэксонѣ, который въ постоянныхъ сношеніяхъ съ браконьерами. Онъ-то ихъ и навелъ на мысль отправиться въ паркъ за дичью. Можно бы подослать его къ нашему плѣннику. Если кто-нибудь это замѣтитъ, такъ можно будетъ сказать, что его посылали взглянуть на цыгана, — не признаетъ ли онъ его въ лицо? а ужь тотъ, вѣрно, дастъ ему порученіе въ таборъ.

— Да возьмется ли онъ за это? и можно ли на него положиться? спросилъ лордъ.

— Я, думаю можно; отвѣчалъ съ разстановкою Гарвей: — онъ добрый малый; кромѣ того, я могъ бы, если бы хотѣлъ, заставить его проѣздиться за-море, въ Ботанибей; я былъ свидѣтелемъ кое-чего, и онъ это знаетъ. Онъ всегда готовъ къ моимъ услугамъ.

— Можетъ быть, отвѣчалъ лордъ: — а скоро ли можно его съискать? времени терять некогда.

— Отъискать его можно сію минуту, отвѣчалъ сторожъ: — онъ не дальше какъ часъ тому назадъ былъ у меня. Онъ за всю эту исторію побаивается; я и сказалъ, ему, чтобы онъ здѣсь дождался, пока я не увижусь съ вами, и не скажу ему, въ какомъ положеніи это дѣло.

— Ступай же, ступай, сказалъ лордъ поспѣшно: — нѣтъ, однако же, постой на минуту. Дай прежде подумать, что съ нимъ дѣлать, когда онъ придетъ? ну, мы его пустимъ поговорить съ цыганомъ; а потомъ?

— Цыгана, я думаю, можно настращать, такъ, чтобы онъ послалъ къ Фарольду съ просьбой постараться помочь ему.

— Нѣтъ, нѣтъ, возразилъ лордъ: — это надо устроить какъ-нибудь лучше. Дай подумать — окно арестантской выходитъ въ лѣсъ, и снаружи можно подпилить въ немъ рѣшетку. Да, именно; только арестанта надо научить. Ступай же, Гарвей, зови сюда твоего пріятеля; я между тѣмъ повидаюсь съ цыганомъ. Ты не входи, покамѣстъ я не позову тебя….

Сторожъ вышелъ. Лордъ позвонилъ и велѣлъ привести къ себѣ цыгана. Приказаніе было исполнено въ ту же минуту: двое сильныхъ молодцовъ привели арестанта.

— Оставьте насъ, сказалъ имъ лордъ.

Сторожа, уже расположившіеся насладиться допросомъ, остановились въ недоумѣніи, какъ-будто не рѣшаясь отказать себѣ въ удовольствіи присутствовать при допросѣ; лордъ Дьюри замѣтилъ это по выраженію ихъ лицъ и повторилъ свое приказаніе, прибавивши, чтобы они стали въ концѣ галлереи и дождались тамъ Гарвея. Дѣлать было нечего: они вышли поставили лорда лицомъ-къ-лицу съ цыганомъ.

Цыгану было лѣтъ осьмнадцать или девятнадцать, — пора жизни, когда весь міръ улыбается человѣку яснымъ лѣтнимъ утромъ, когда воображеніе и страсти только-что выступаютъ рука-объ-руку въ путь, который скоро утомитъ ихъ, — незнакомые еще съ заботами, скорбью и разочарованіемъ, — словомъ, когда жизнь всего милѣе. Фигура цыгана говорила о развивающихся еще силахъ; лицо его было живо и выразительно; въ чертахъ его были замѣтны признаки воображенія и предпріимчивости, но вмѣстѣ съ тѣмъ и что-то неопредѣленное, чего никогда незамѣтно на лицѣ человѣка твердаго и рѣшительнаго. Лордъ смотрѣлъ на него съ минуту, желая подѣйствовать на него сообразно обстоятельствамъ и его характеру.

— Ты еще очень молодъ, сказалъ онъ наконецъ серьёзнымъ тономъ: — а уже замѣшанъ въ такое преступленіе; который тебѣ годъ?

Тупое упорство, — полузастѣнчивость и полуненависть, — было единственнымъ источникомъ сопротивленія въ характерѣ цыгана, отъ природы нерѣшительнаго и недожившаго еще до зрѣлаго образа мыслей. Онъ молчалъ и стоялъ, потупивши взоры и опустивши руки, какъ-будто лордъ спрашиваетъ его на непонятномъ для него языкѣ.

— Ты очень молодъ, повторилъ лордъ, нѣсколько времени напрасно дожидаясь отвѣта: — ты еще очень молодъ для такихъ преступленіи. Жизнь должна быть тебѣ мила; есть тысячи удовольствій, которыми ты только-что началъ наслаждаться, и тысячи надеждъ на наслажденія еще болѣе полныя; у тебя должны быть друзья, съ которыми тебѣ жаль разстаться, есть, конечно, существо — прибавилъ онъ, замѣтивши, что губы цыгана дрогнули — которое тебѣ дороже всего на свѣтѣ.

Слеза скатилась по смуглой щекѣ цыгана и доказала, что онъ не только понимаетъ, но и глубоко чувствуетъ слова лорда.

— А! продолжалъ лордъ: — невесело, ужасно подумать, что въ то самое время, когда человѣкъ такъ счастливъ, когда онъ любитъ друзей, когда всѣ его надежды готовы, можетъ быть, сбыться, вдругъ все рушится среди мучительной смерти! Вотъ твоя участь, твоя неизбѣжная участь, награда за убійство, случившееся вчера у меня въ паркѣ.

— Я никого не убилъ, отвѣчалъ цыганъ въ такомъ волненіи, что слова его едва можно было понять.

— Такъ товарищи твои совершили убійство, продолжалъ лордъ, обрадовавшись, что вызвалъ его на разговоръ. Тебя не было при томъ, это правда; но ты пришелъ ко мнѣ въ паркъ съ дурнымъ умысломъ, съ убійцами, и, слѣдовательно, ты соучастникъ ихъ преступленія. Мнѣ жаль тебя, жаль подумать, что ты уже не увидишь тѣхъ, кого любишь, и погибнешь въ ранней молодости!

— Такъ зачѣмъ же вы не выпустите меня? сказалъ цыганъ: — если вамъ жаль меня, дайте мнѣ убѣжать.

— Это невозможно, возразилъ лордъ: — впрочемъ, можетъ быть, мнѣ можно будетъ облегчить твою участь. Умереть ты долженъ, но я могу приказать, чтобы до тѣхъ поръ въ тюрьмѣ тебѣ было посвободнѣе: не желаешь ли ты съ кѣмъ-нибудь повидаться?

— Что мнѣ въ томъ, если я долженъ умереть? сказалъ мрачно цыганъ, опустивши взоры въ землю.

Но лордъ Дьюри замѣтилъ, что въ душѣ его происходитъ борьба, и хранилъ молчаніе.

— Мнѣ никого не хотѣлось бы видѣть, кромѣ Лены, произнесъ наконецъ цыганъ съ глубокимъ вздохомъ: — да Фарольдъ не отпуститъ ея, если я и попрошу.

— А почему? спросилъ лордъ съ возможнымъ равнодушіемъ: — зачѣмъ ему не пустить ея, если это доставитъ тебѣ удовольствіе? онъ жестокъ, если откажетъ въ этомъ человѣку, близкому къ смерти.

— Нѣтъ, онъ не жестокъ, отвѣчалъ юноша: — онъ строгъ, но не жестокъ; онъ не пуститъ ея потому, что годъ тому назадъ я долженъ былъ на ней жениться, — такъ, по-крайней-мѣрѣ, говорила мнѣ тетка Грей, — но Фарольдъ полюбилъ ее; она не отвѣчала его любви, но мать, умирая, отдала ее ему, потому-что онъ могъ заботиться о ней лучше всякаго другого. Онъ не любитъ, когда я говорю съ Леной.

— Такъ онъ отнялъ у тебя невѣсту? сказалъ лордъ, обрадованный извѣстіемъ, обѣщавшимъ успѣхъ его замыслу: — а теперь ревнуетъ ее къ тебѣ? Такъ слушай же, что я тебѣ скажу: судьба твоя въ твоихъ рукахъ. Ты можешь выбирать между жизнью и смертью.

Цыганъ посмотрѣлъ ему въ лицо, какъ-будто не понималъ, что онъ говоритъ, но тотчасъ же воскликнулъ:

— Жить, жить! я хочу жить!

— На это есть только одно средство, сказалъ лордъ: — Фарольдъ, — тотъ самый, который отнялъ у тебя невѣсту, — убилъ моего брата и сына.

— Такъ вотъ откуда достаетъ онъ деньги! воскликнулъ цыганъ.

— Очень вѣроятно, отвѣчалъ лордъ: — но, слушай! если ты найдешь средство заманить его въ мои руки, я не только возвращу тебѣ свободу, но еще и дамъ награду. Вотъ единственное средство спасти твою жизнь.

Веселость вдругъ исчезла съ лица цыгана.

— Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ онъ: — я ненавижу Фарольда, но не выдамъ его.

— Такъ ты умрешь, мрачно возразилъ лордъ.

Мысль предать начальника табора ужаснула юношу. Долгъ, внушенный ему съ дѣтства, заставилъ его забыть о сладости жизни и ужасѣ смерти, и онъ отвѣчалъ тихимъ голосомъ:

— Такъ я умру.

— Подумай, однако же, продолжалъ лордъ, предвидѣвшій, что предложеніе его сдѣлаетъ сначала неблагопріятное впечатлѣніе на цыгана, и потому приберегшій сильнѣйшіе доводы на-послѣ. Подумай, что ты избираешь: долгое заключеніе, судъ, приговоръ и наконецъ смерть на висѣлицѣ; и все это ты долженъ будешь вынести вдали отъ друзей, не слыша ни одного утѣшительнаго слова.

Юноша вздрогнулъ, и лордъ продолжалъ:

— Вотъ что ты выбираешь. Отъ чего же ты отказываешься? отъ жизни, отъ счастья, отъ обладанія женщиной, которая тебѣ дороже всего въ мірѣ.

Лордъ умѣлъ искушать. Онъ зналъ, по собственному опыту, какъ и чѣмъ лукавый подталкиваетъ людей на дѣла, отъ которыхъ въ дни невинности они отпрянули бы въ ужасѣ.

Цыганъ слушалъ, колебался и чувствовалъ, что твердость его оставляетъ; внутренняя борьба его была такъ сильна, что члены его дрожали и зубы стучали какъ въ лихорадкѣ. Наблюдавшій за нимъ глазъ замѣтилъ это. Лордъ Дьюри продолжалъ:

— Лена въ-правѣ подумать, что ты ея не любишь, если не хочешь произнести двухъ словъ, которыя освободятъ ее отъ убійцы Фарольда, и отказываешься отъ обладанія ею.

— Но Лена никогда не согласится, сказалъ горячо цыганъ: — она даже проклянетъ меня, если узнаетъ, что я покусился на такое дѣло; меня выгонятъ изъ табора, и я никогда ея не увижу.

— Зачѣмъ же ей или кому-нибудь знать объ этомъ? возразилъ лордъ. — Если ты согласенъ, я научу тебя, какъ это устроить такъ, чтобы никто не зналъ этого кромѣ насъ двоихъ.

— Но если Фарольдъ невиненъ, сказалъ цыганъ: — кровь ею падетъ на мою голову.

— Если Фарольдъ невиненъ, кровь его не будетъ пролита, отвѣчалъ лордъ. — Пусть докажетъ свою невинность, и онъ будетъ свободенъ также, какъ и ты. Но онъ не можетъ доказать ее, потому-что онъ виновенъ. Выдавая его, ты поступаешь справедливо: ты мстишь за пролитую имъ кровь, и самъ пріобрѣтаешь счастье, жизнь и любимую женщину.

— Хорошо, сказалъ цыганъ: — скажите же, что долженъ и сдѣлать?

— Ты согласенъ? спросилъ лордъ.

— Если если вы поклянетесь, что Фарольдъ будетъ освобожденъ, когда докажетъ свою невинность.

Лордъ Дьюри помолчалъ съ минуту. Странно, однако же правда, что душа привыкаетъ не только вообще ко злу, но и къ особенному роду зла, такъ-что человѣкъ, который не задумается совершить привычное для него преступленіе, отступитъ отъ дѣла гораздо легчайшаго, но для него новаго. Такъ и лордъ Дьюри не могъ вдругъ произнести клятвы съ умысломъ нарушить ее; скоро, однако же, онъ разсудилъ, что ему нельзя останавливаться надъ подобными вещами, и отвѣчалъ:

— Клянусь тебѣ всѣмъ священнымъ: онъ получитъ свободу, если докажетъ свою невинность.

— Хорошо, я исполню ваше желаніе, сказалъ цыганъ: — но если вы меня обманете!

— Въ чемъ? спросилъ лордъ. — Я обѣщаю, что если онъ докажетъ свою невинность, такъ будетъ освобожденъ. Этого требуетъ справедливость.

— Я говорю не о томъ, возразилъ цыганъ. — Что, если вы заманите Фарольда, а меня не выпустите?

— Увѣряю тебя моею честью! сказалъ лордъ съ жаромъ, тотчасъ же внушившимъ цыгану довѣріе.

— Хорошо, я сдѣлаю по-ващему, сказалъ онъ. — Разскажите, какъ.

— Скажи мнѣ прежде: этотъ Фарольдъ, кажется, къ тебѣ ревнуетъ?

Цыганъ улыбнулся.

— Такъ захочетъ ли онъ итти освобождать тебя? продолжалъ лордъ.

— Захочетъ, отвѣчалъ цыганъ. — Да и Лена уговоритъ его, если бы только мнѣ съ нею повидаться. Только какъ это сдѣлать? Она сюда не придетъ, а я къ ней итти не могу.

— А какъ ты думаешь, сказалъ лордъ: — если послать къ ней отъ тебя кого-нибудь, попробуетъ она уговорить Фарольда притти освободить тебя? Довольно ли имѣетъ она на него вліянія?

— Довольно, довольно, отвѣчалъ цыганъ. — Фарольдъ часто ее бранитъ, но она все-таки поставитъ, если захочетъ, на своемъ. Только какже пошлю я ей сказать объ этомъ? Я не знаю, нигдѣ она, нигдѣ Фарольдъ. Сегодня по-утру, впрочемъ, мнѣ показалось, что онъ стоитъ въ туманѣ вонъ тамъ, подъ тѣми деревьями, и смотритъ на домъ. Если вы меня выпустите на нѣсколько часовъ, такъ я ихъ найду.

— Мы найдемъ лучшія средства, отвѣчалъ лордъ, не удостоивая вниманія дѣтскую хитрость цыгана. — Сторожа говорили мнѣ, что тебя спрашивалъ кто-то изъ сосѣдей; онъ знаетъ, вѣроятно, гдѣ твои товарищи. Если ты согласенъ на мое предложеніе, такъ я велю пустить его къ тебѣ, а ты вели черезъ него сказать Ленѣ, что хочешь, лишь бы только она уговорила Фарбльда притти освободить тебя.

— Да, отвѣчалъ цыганъ: — только прежде я долженъ узнать, какимъ же образомъ можетъ онъ освободить меня. Фарольдъ не пойдетъ на авось. Надо выдумать что-нибудь по-складнѣе; онъ чуетъ подвохъ за милю, и его нескоро проведешь.

— Это ужь твоя забота, отвѣчалъ лордъ. — Вели сказать Ленѣ, что если онъ придетъ съ пилой или молотомъ, такъ ему нетрудно будетъ вынуть желѣзную рѣшетку изъ окна. Можешь прибавить, что ночью съ этой стороны дома никогда нѣтъ сторожей, и, слѣдовательно, онъ можетъ подойти къ окну безопасно.

Цыганъ опустилъ голову; стонъ вытѣснилъ кровь его изъ сердца въ лицо. Еще съ минуту онъ колебался, но зло взяло верхъ; мысль о жизни, о Ленѣ, о счастьи, объ освобожденіи изъ темницы заставила умолкнуть все прочее, и онъ отвѣчалъ:

— Но что мнѣ дѣлать, если мнѣ бросятъ пилу и молоть въ окно и скажутъ, чтобы я самъ принялся за работу?

Лордъ Дьюри понялъ всю основательность этого замѣчанія.

— Вели сказать имъ, произнесъ онъ, послѣ минутнаго молчанія: — что ты связанъ и не можешь ничего сдѣлать самъ.

— Да вѣдь тотъ, который пойдетъ къ нимъ отъ меня, будетъ видѣть, что я не связанъ, возразилъ цыганъ и потомъ прибавилъ: — нѣтъ, лучше не вдаваться ни въ какія подробности, а просто поручить ему сказать Ленѣ и теткѣ Грей, чтобы они уговорили Фарольда постараться освободить меня, да чтобы одна изъ нихъ непремѣнно пришла сегодня ночью поговорить со мной въ окно. Тогда я все имъ растолкую. Только вы не должны ихъ трогать; не велите ихъ останавливать.

— Никого не тронутъ, кромѣ Фарольда, отвѣчалъ лордъ. — Всѣ прочіе могутъ приходить и уходить сколько имъ угодно. Только ты, смотри, не шути со мною. Если Фарольдъ не будетъ у меня въ рукахъ завтра ночью, я отошлю тебя въ городскую тюрьму и предамъ суду.

— А какъ же я получу свободу, когда Фарольдъ будетъ у васъ въ рукахъ? спросилъ цыганъ.

— Двери отворятъ, и ты выйдешь, отвѣчалъ лордъ.

— А что-мнѣ въ этомъ порукою? возразилъ цыганъ. — Вы можете задержать насъ обоихъ. Хотите вы дать мнѣ письменное обязательство? Я слышалъ, что вы лучше исполняете написанное, нежели сказанное.

Лордъ Дьюри смѣшался и не зналъ сначала, что ему дѣлать, но, сообразивши вѣроятныя послѣдствія, отвѣчалъ:

— Изволь, я дамъ тебѣ письменное обязательство.

— Давайте же, сказалъ цыганъ.

Лордъ позвонилъ и велѣлъ принести перо и бумагу. Онъ сѣлъ и написалъ условіе въ такихъ выраженіяхъ, чтобы оно не могло повредить его дѣлу, если попадется въ чьи-нибудь руки.

«Такъ-какъ арестантъ — писалъ онъ — находящійся теперь въ Димденѣ, не главный виновникъ, но только соучастникъ преступленія, совершоннаго въ Димденъ-паркѣ, то, поставляя условіемъ, чтобы онъ предалъ въ руки правосудія извѣстнаго преступника Фарольда, я обѣщаю возвратить ему свободу, какъ-скоро онъ исполнитъ это условіе. Въ удостовѣреніе чего и даю ему», и пр. и пр.

Глаза цыгана засверкали, когда онъ прочелъ эти строки. Ожиданіе свободы и безопасности заставило его забыть всю низость своего поступка.

— Хорошо, сказалъ онъ: — я сдѣлаю, что вы требуете; только предоставьте мнѣ распорядиться по-своему. Никто въ мірѣ не долженъ знать, ч то это моя работа. Все это должно показаться дѣломъ случая. Я буду свободенъ, и Лена будетъ моя!

— Хорошо, отвѣчалъ лордъ, не теряя изъ виду окончательной цѣли: — человѣкъ, о которомъ я говорилъ, будетъ сейчасъ же къ тебѣ допущенъ. Помни, что нельзя терять времени; срокъ — слѣдующая ночь.

— Кто-нибудь изъ женщинъ придетъ ко мнѣ сегодня ночью, сказалъ цыганъ: — а завтра ночью, будьте увѣрены, Фарольдъ будетъ подъ моимъ окномъ, между восходомъ мѣсяца и солнца. Велите только подстеречь его, и если онъ не будетъ взятъ, такъ не моя вина.

— Хорошо, отвѣчалъ лордъ; — теперь ступай назадъ, и я сейчасъ пришлю къ тебѣ этого человѣка.

Лордъ Дьюри кликнулъ людей, приведшихъ къ нему арестанта. Онъ приказалъ имъ отвести его назадъ и прибавилъ, чтобы онъ не терпѣлъ ни въ чемъ недостатка. Когда сторожа вошли, цыганъ принялъ свою прежнюю мрачную осанку и, повѣсивши голову, молча послѣдовалъ за ними.

Лордъ въ ту нее минуту велѣлъ позвать къ себѣ главнаго сторожа. Но Гарвей еще не возвращался, и лордъ принужденъ былъ провести нѣсколько времени въ нетерпѣливомъ ожиданіи. Наконецъ Гарвей явился въ сопровожденіи своего союзника Гарри Сэксона, лицомъ котораго, вполнѣ соотвѣтствовавшимъ его занятію, могъ бы полюбоваться Лафатеръ.

Это былъ человѣкъ лѣтъ сорока пяти, водный собою: съ свѣжимъ лицомъ, большимъ носомъ и ртомъ, съ бѣлыми правильными зубами, маленькими черными глазами, осѣненными нависнувшими бровями, съ низкимъ, но широкимъ лбомъ, покрытымъ черными какъ смоль волосами, тщательно приглаженными. Одѣтъ онъ былъ не совсѣмъ какъ егерь, но очень близко: зеленый кафтанъ, съ изображеніями разныхъ животныхъ на пуговицахъ, кожаные штаны, защищавшіе его ноги отъ колючихъ кустовъ, и на рукахъ пара крѣпкихъ перчатокъ.

Лордъ посмотрѣлъ на него зоркимъ глазомъ опытнаго человѣка и заключилъ, что на него можно положиться, если заплатить хорошія деньги. Сдѣлавши ему два-три незначительныхъ вопроса, лордъ изложилъ ему, въ чемъ дѣло: именно, что надо поймать извѣстнаго преступника Фарольда, съ помощью цыгана, взятаго вчера въ паркѣ, и спросилъ его, согласенъ ли онъ взяться за это дѣло?

— Ты, слышу я, прибавилъ онъ съ легкою ироніею: — знакомъ съ этими цыганами, такъ, можетъ-быть, не захочешь представить кого-нибудь изъ нихъ въ судъ. Если такъ, такъ скажи: мы найдемъ другого.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ Сэксонъ. — Цыганъ! Да я ненавижу этихъ цыганъ! они только мѣшаютъ правильной торговлѣ. По-мнѣ хоть всѣхъ ихъ перевѣшать.

Лордъ не спросилъ его, что разумѣетъ онъ подъ правильною торговлею, но отвѣчалъ:

— Такъ ступай, поговори съ арестантомъ. Не давай ему замѣтить, что ты говорилъ объ этомъ со мной, но предложи ему свои услуги. Потомъ приди ко мнѣ и скажи, чѣмъ вы рѣшили.

Гарвей повелъ Гарри Сэксона въ арестантскую къ цыгану. Комната эта была бы очень хороша и удобна, если бы двери и окна не были снабжены вещами, уничтожающими всякій комфортъ, именно: рѣшетками и засовами. Домъ былъ выстроенъ въ эпоху, когда народонаселеніе было гораздо рѣже теперешняго; при жилищѣ судьи, удаленномъ отъ города, требовалась тогда комната, въ которой можно бы было продержать нѣсколько времени арестанта. Комната, въ которой сидѣлъ цыганъ, была избрана для этой цѣли потому, что удалена отъ жилой части зданія и находилась вблизи большой старой залы, занимавшей край дома и возвышавшейся надъ берегомъ рѣки. Въ этой залѣ не разъ засѣдалъ въ старые годы судъ; въ ней уже давно не рѣшалось важныхъ дѣлъ, но все еще собирались судьи при съѣздѣ своемъ въ этой части графства.

Впрочемъ, арестантская была устроена только для временного содержанія преступниковъ; сильный и рѣшительный человѣкъ не просидѣлъ бы въ ней долго, потому-что рѣшетку окна можно было выпилить изнутри или выломать снаружи.

Цыганъ, возвратившись въ свою комнату, тщательно осмотрѣлъ окно и окрестность, желая расчесть, до какой степени долженъ планъ его показаться Фарольду удобоисполнимымъ. Купа дубовъ и орѣховъ росла у самого окна, такъ-что въ тѣни ихъ легко могъ укрыться человѣкъ. Но зрѣлище вольнаго міра за окномъ скоро отвлекло мысли арестанта отъ плана, составленнаго лордомъ. Сквозь деревья виднѣлись обширныя поляны парка, вечерняя заря играла на вершинахъ горъ и зеркалѣ рѣки; олени спокойно гуляли по осенней травѣ, и далеко въ полѣ слышался крикъ куропатокъ; все говорило о счастьи. Эта сцена произвела глубокое впечатлѣніе на сердце узника, разлученнаго съ своими единоплеменниками и въ первый разъ въ жизни попавшаго въ тѣсную атмосферу четырехъ стѣнъ. Но всѣ, даже прекраснѣйшія вещи міра порождаютъ, какъ волшебная чаша нашего поэта, добро или зло, смотря но тому, какія уста пьютъ изъ этой чаши. Цыганъ смотрѣлъ, и любовь къ свободѣ разгаралась въ немъ все больше и больше; очутиться за этой рѣшеткой, пробѣжать по этимъ-полямъ сдѣлалось его страстнымъ желаніемъ, и онъ не отступилъ бы для его исполненія даже передъ смертоубійствомъ. Онъ ухватился за желѣзную рѣшетку и хотѣлъ ее вырвать; но усиліе его было тщетно, и онъ заплакалъ отъ досады, что долженъ просидѣть здѣсь еще одинъ день.

Глаза его были еще влажны, когда дверь отворилась и въ комнату вошелъ Сэксонъ. Узникъ, также какъ и прочіе цыгане, не зналъ, что Сэксонъ съ умысломъ навелъ ихъ на воровство дичи, и принялъ его какъ добраго знакомаго. Разговоръ ихъ продолжался минутъ десять, послѣ чего Сэксонъ пошелъ къ лорду съ докладомъ.

— Ну, что онъ тебѣ поручилъ? спросилъ его лордъ.

— Поручилъ отыскать тетку Грей, отвѣчалъ Сэксонъ: — или кого-нибудь изъ женщинъ, и сказать имъ, чтобы сегодня ночью пришли поговорить съ нимъ сквозь окно. Изъ этого, я думаю, вамъ мало пользы.

— Нѣтъ, нѣтъ, возразилъ лордъ. — Черезъ женщинъ онъ постарается, вѣроятно, уговорить мужчинъ.

— Можемъ быть, сказалъ Сэксонъ: — но я и самъ, если прикажете, могу навести ихъ куда слѣдуетъ. Я отвѣчаю, что заставлю ихъ уговорить Фарольда итти самому.

— Тому, отвѣчалъ лордъ сухо: — кто предастъ Фарольда въ руки правосудія, обѣщана значительная награда. Надѣешься ты отыскать этихъ цыганъ?

— Изъ того, что говоритъ Гарвей, отвѣчалъ Сэксонъ: — можно заключить, что женщинъ отыскать будетъ нетрудно. Мужчины спрягались вѣрно гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ. Оно и кстати: они, можетъ, думаютъ, что я участвовалъ во вчерашней продѣлкѣ. Мнѣ лишь бы найти женщинъ, а ужь онѣ уговорятъ мужчинъ на что угодно. Прикажите поставить у арестантской хорошій караулъ, и Фарольдъ, я думаю, не ускользнетъ.

— Въ такомъ случаѣ и награда отъ тебя не ускользнетъ, сказалъ лордъ. — Ступай же, не теряй времени; солнце скоро зайдетъ.

— О, я пойду все равно и ночью, отвѣчалъ Сэксонъ съ низкимъ поклономъ и значительною улыбкою.

Онъ удалился. Лордъ Дьюри тотчасъ же приказалъ поставить вблизи арестантской сильный караулъ, такъ, чтобы никто изъ подходящихъ къ окну не могъ ускользнутъ. Женщинъ онъ запретилъ трогать и распорядился такъ, чтобы онѣ даже и не замѣтили караула.

Окончивши это дѣло, онъ пошелъ къ сэру Роджеру, жизнь котораго была, по словамъ доктора, въ сильной опасности.

ГЛАВА XXIII.

Человѣкъ, противъ котораго принимались всѣ эти мѣры, пошелъ, разставшись съ Маннерсомъ, къ лѣсу, куда скрылись его товарищи послѣ несчастнаго дѣла предъидущей ночи. Взглянувши на карту графства, читатель увидитъ, что, желая миновать Морлей-доунъ, находившійся на вершинѣ горы, Фарольдъ долженъ былъ обогнуть гору и потомъ, прошедши нѣсколько по дорогѣ, тянувшейся черезъ перешеекъ, близь котораго онъ спасъ Изидору, углубиться въ лѣсъ на-право. Такъ-какъ онъ вступилъ въ этотъ лѣсъ не съ той стороны, съ которой вышли его товарищи, то отъискать ихъ было довольно трудно. Удивительно, однако же, какими ничтожными указаніями умѣютъ пользоваться люди, привыкшіе къ подобнымъ поискамъ. Пригнутая вѣтка, придавленный къ землѣ цвѣтокъ, видъ и даже запахъ дыма, малѣйшій звукъ человѣческаго голоса указываютъ имъ путь. И такія-то примѣты скоро довели Фарольда до поляны, гдѣ расположились цыгане.

Не будь онъ занятъ посторонними мыслями, онъ непремѣнно замѣтилъ бы, что въ таборѣ царствовало какое-то волненіе, вдругъ прекратившееся въ минуту его прихода. Всѣ, однако же, были по-видимому ему рады, всѣ окружили его и начали разспрашивать, гдѣ и какъ провелъ онъ день. Лена приникла къ его рукѣ съ видимою радостью; но радость эта походила больше на чувство дочери при возвращеніи отца, нежели на чувство жены при возвращеніи мужа.

Фарольдъ сѣлъ, спросилъ чего-нибудь съѣсть и разсказалъ вкратцѣ все, что касалось лично его. О Маннерсѣ онъ упомянулъ какъ о человѣкѣ ему неизвѣстномъ и ни слова не сказалъ о поединкѣ и обѣщаніи сойтись съ нимъ опять сегодня ночью, хотя и объявилъ, что черезъ часъ долженъ уйти по важному дѣлу.

— Ты, вѣрно, идешь освободить бѣднаго Вилля, сказала извѣстная намъ старуха. — Бѣдняжка! горькая его участь!

— Я надѣюсь, сказала Лена, видя, что Фарольдъ не отвѣчаетъ: — я надѣюсь…. она остановилась, какъ-будто опасаясь огорчить его.

— Чего же ты надѣешься, Лена? спросилъ Фарольдъ довольно серьёзно, но не очень мрачно.

— Я надѣюсь, сказала она сильнѣе, но покраснѣвши: — что можно найти средства освободить его. — Вѣдь онъ, я увѣрена, не виноватъ.

Фарольдъ смотрѣлъ на нее такъ сурово, что послѣднія слова почти замерли у нея на губахъ. Она замолчала; но Фарольдъ продолжалъ смотрѣть на нее, пока одинъ изъ цыганъ, ходившій съ Диккономъ на оленей, не подтвердилъ ея словъ.

— Да, да, сказалъ онъ: — онъ виноватъ меньше насъ. Дикконъ уговорилъ насъ, а мы его; но онъ согласился нескоро и не стрѣлялъ.

— Я сдѣлалъ, что могъ, для его спасенія, сказалъ Фарольдъ: — но онъ въ рукахъ нашихъ враговъ; ихъ много, и всѣ они на-сторожѣ; спасти его можно бы только силою; но къ этому средству я не прибѣгну, во-первыхъ потому, что оно не удастся, а во-вторыхъ потому, что это значило бы жертвовать многими невинными для спасенія одного виновнаго, хотя и не въ такой степени, какъ другіе, но все-таки виновнаго.

— Есть еще другое средство, Фарольдъ, сказала старуха: — онъ, говорятъ, сидитъ въ такъ называемой арестанской;

— Говорятъ! прервалъ ее Фарольдъ: — кто-нибудь здѣсь былъ. Говорите: кто здѣсь былъ? Или ходилъ кто-нибудь изъ васъ, когда я вамъ запретилъ?

Старуха засмѣялась своему промаху, но Лена припала къ груди Фарольда и сказала:

— Скажите ему правду! скажите ему правду! Это всего лучше. Если вы не хотите, такъ я скажу. Да, Фарольдъ, сюда приходилъ человѣкъ, видѣвшій Вилля въ темницѣ; его прислалъ къ намъ самъ Вильямъ и велѣлъ сказать, что если кто-нибудь изъ насъ придетъ сегодня или завтра ночью къ его окну, такъ снаружи легко выломать желѣзную рѣшетку и освободить его.

— Кого же это онъ присылалъ? спросилъ Фарольдъ.

— Гарри Сэксона, отвѣчала старуха: — кого же больше?

— Негодяй, готовый всѣхъ насъ продать, проговорилъ Фарольдъ: — я знаю его давно и не довѣрилъ бы ему ребенка, изъ смерти котораго можно извлечь выгоду.

— Но тутъ онъ, кажется, не лукавитъ, замѣтилъ цыганъ, по имени Броунъ: — онъ разсказавъ намъ, какъ удалось ему повидаться съ Виллемъ, и какъ отыскалъ онъ насъ здѣсь. Онъ говоритъ, что виноватъ отчасти въ исторіи, случившейся въ паркѣ, потому-что обѣщалъ купить у Диккона оленей, и поэтому-то и пробрался къ Виллю, желая сдѣлать все возможное для его освобожденія. Я не обѣщаю ничего, не выслушавъ твоего мнѣнія, Фарольдъ; если ты согласенъ, такъ я пойду сегодня же ночью Измѣны, мнѣ кажется, спасаться нечего: вѣдь онъ могъ бы если бы хотѣлъ, привести сюда цѣлую сотню сторожей. Пойду, посмотрю, что можно сдѣлать.

— Однако, сказала старуха, Вилль приказалъ, вѣдь именно сказать, что притти къ нему долженъ кто-нибудь знакомый съ мѣстностью, а нето какъ разъ попадетъ въ просакъ. Ты, Броунъ, только самъ попадешь въ петлю и испортишь весь планъ. Это мѣсто знакомо только Фарольду да мнѣ. Фарольдъ боится; я пошла бы охотно, да у меня не хватитъ силы сломать рѣшетку. Въ старые годы я исполнила бы это дѣло не хуже кого другого, — ну, а теперь лѣта ужь не тѣ. Впрочемъ, Фарольдъ и мѣсто-то лучше меня знаетъ, онъ жилъ въ этомъ домѣ нѣсколько мѣсяцевъ, и….

— Молчи, прервалъ ее Фарольдъ: — Вилль сказалъ: сегодня или завтра ночью?

— Да, отвѣчалъ Броунъ: — но лучше сегодня. Кто знаетъ, что случится до завтра?

— Сегодня мнѣ нельзя, сказалъ Фарольдъ: — я обѣщалъ быть въ другомъ мѣстѣ, и не нарушу моего слова; но завтра я пойду. Можетъ быть, мнѣ и удастся освободить его. Между тѣмъ ты, тетка Грей, въ награду за твое участіе, сходишь къ нему сегодня ночью. Ты знаешь окно арестанской, угловое, близь большой залы. Ступай туда въ полночь и скажи Виллю, что я приду завтра ночью. Скажи ему, чтобы онъ не зѣвалъ и если замѣтитъ, что кто-нибудь бродитъ вокругъ и выглядываетъ, пусть запоетъ пѣсню. Ты сама замѣть все хорошенько и потомъ разскажешь мнѣ. Ты никогда не отличалась добротою, но не думаю же я, чтобы ты захотѣла выдать кого-нибудь умышленно.

Онъ посмотрѣлъ на нее угрюмо и пристально, но она отвѣчала шутя:

— Нѣтъ, нѣтъ, Фарольдъ! я люблю тебя, какъ воробей кукушку, но все-таки не выдамъ.

— Такъ ступай же ровно въ полночь, сказалъ Фарольдъ: — осмотри все хорошенько и скажи Виллю, что хотя онъ и заслужилъ свое наказаніе, однако мы постараемся освободить его, молодости ради.

Подчиненный высшему уму находитъ утѣшеніе въ насмѣшкахъ надъ человѣкомъ, которому не смѣетъ отказать въ повиновеніи; старуха, слушая Фарольда, дѣлала гримасы и разные жесты, стараясь загладить ими въ глазахъ окружающей толпы свое униженіе. Но онъ пропустилъ это безъ вниманія, обратился къ прочимъ и отдалъ приказаніе перейти немедленно на другое мѣсто.

— За четверть мили отсюда, сказалъ онъ: — вы найдете широкую, но неглубокую рѣку; она течетъ изъ самой глубины лѣса по песку и камнямъ. Вы поѣдете въ водѣ до того мѣста, гдѣ берега становятся отлоги; тамъ, подъ дубами, есть гдѣ раскинуть палатки. Постарайся, Броунъ, уничтожить за собою слѣды; идите въ водѣ: она неглубока; раздѣлитесь на нѣсколько кучекъ и ступайте разными дорогами. Одинъ изъ насъ убилъ двухъ оленей, и теперь весь міръ считаетъ себя вправѣ охотиться за нами какъ за лисицами. Я не могу оставаться съ вами дольше; мнѣ пора итти; я усталъ, и мнѣ неловко что-то на душѣ, Какъ-будто близокъ конецъ. Но я долженъ сдержать данное слово.

Нѣсколько слезъ, вызванныхъ чувствомъ, въ которомъ трудно было бы дать отчетъ, блеснули на глазахъ жены. Фарольдъ замѣтилъ ихъ. Онъ взялъ ее за руку и сказалъ:

— Пойдемъ со мной, Лена; я хочу поговорить съ тобою.

Шаговъ сто прошли они молча. Потомъ онъ обернулся и поцаловалъ ее.

— Не забудь меня, когда я умру, Лена, сказалъ онъ: — что бы съ тобою ни случилось, какъ бы ни измѣнилась судьба твоя, вспоминай меня въ этотъ часъ. Говорю тебѣ: каковы бы ни были твои чувства теперь, ты будешь жалѣть о Фарольдѣ все больше и больше, пока, наконецъ, въ минуту смерти, не почувствуешь къ нему такой же любви, какую чувствуетъ теперь онъ къ тебѣ. Не забывай же меня, Лена!

И онъ оставилъ ее, проливающую непривычныя слезы.

Но, увы! непостоянна молодость. Чувства и намѣренія смѣняются въ одну минуту другими, столько же мимолетными. Разставшись съ Фарольдомъ, Лена думала, что ни за какія блага въ мірѣ не рѣшится она огорчить его; но не прошло и десяти минутъ, какъ она уже внимала старухѣ, уговаривавшей ее отправиться съ нею ночью къ Вильяму. Лена слушала и не соглашалась; но она слушала до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, согласилась, и полночь застала ее стоящею съ старухой подъ окномъ арестанской въ Димденъ-паркѣ.

Фарольдъ шелъ между тѣмъ на свиданіе съ Маннерсомъ. Сердце его было полно горькаго, тяжелаго чувства. Поступь его сдѣлалась медленна, глаза были опущены въ землю, изъ груди вырвался не одинъ глубокій вздохъ. Можетъ быть, онъ замѣтилъ, что Лена его не любитъ; можетъ быть, онъ сознавалъ, что поставилъ все свое счастье на одну карту. Но такъ-какъ мы не говорили подробно о его любви, то не будемъ останавливаться и на разочарованіи. Другія чувства, знакомыя всякому пылкому воображенію и усиленныя суевѣріемъ его племени, осадили его сердце. Примѣты и предзнаменованія, которымъ вѣрятъ цыгане, смѣшались съ ревностью и предсказывали, какъ казалось ему, его судьбу.

— Я дошелъ до перекрестка жизни, думалъ онъ: — и конецъ не далекъ. Люди, повиновавшіеся мнѣ до сихъ поръ, возстали противъ моей воли; меня преслѣдуютъ за чужую вину; меня побѣдилъ, въ равной борьбѣ, такой же человѣкъ, какъ я; я сомнѣваюсь въ тѣхъ, кого люблю. И она — думаетъ о другомъ! Женщина, женщина! попеченіе, наставленіе, сердечный выговоръ оскорбляютъ тебя! любовь только уничтожаетъ тебя! честь для тебя ничего! въ минуту опасности ты хватаешься за насъ, среди мира и тишины ты забываешь насъ! тебя привлекаетъ только пустое и мимолетное! тобою овладѣваетъ только равнодушіе и безпечность, и ты ихъ заслуживаешь!

Таковы были первыя изліянія ревнующаго сердца. Но разсудокъ взялъ верхъ, и Фарольдъ подумалъ, что онъ былъ къ Ленѣ несправедливъ. Онъ вспомнилъ слезы и много другихъ признаковъ ея дѣтской къ нему привязанности; онъ вспомнилъ многія благородныя черты ея сердца, которыя привлекли его къ ней, и которыя онъ старался развить, и снова началъ вѣрить, что она оттолкнетъ отъ себя мысль измѣнить мужу. Но онъ не могъ забыть разности ихъ лѣтъ, и это цораждало въ немъ новыя сомнѣнія. «Чтожь, тѣмъ скорѣе будетъ она свободна, — подумалъ онъ — и, Богъ знаетъ, можетъ быть, очень скоро! Я чувствую: меня что-то давитъ, какъ-будто ко мнѣ приблизилась судьба и тѣнь ея пала на мои мысли. Лена будетъ свободна, и забудетъ меня, пока не настанутъ дни бѣдствія, пока не прочувствуетъ она отсутствія руки, которая ее защищала. Тогда она вспомнитъ Фарольда, тогда она пожалѣетъ, что онъ лежитъ подъ могильнымъ холмомъ, откуда не вызовутъ его ни мольбы, ни слезы. Тогда она вспомнитъ его и подаритъ ему, можетъ быть, нѣсколько слезъ.

Съ такими мрачными мыслями шелъ Фарольдъ на свиданіе съ Маннерсомъ. Фарольдъ былъ не эгоистъ и думалъ о себѣ и своихъ личныхъ выгодахъ, можетъ-быть, меньше всякаго другого. Онъ былъ изъ числа тѣхъ людей, которые, при другихъ обстоятельствахъ и въ другомъ вѣкѣ, охотно принесли бы себя въ жертву дружбѣ или отечеству, не хуже древнихъ грековъ или римлянъ. Но онъ былъ цыганъ и жилъ въ такое время, когда на дружбу и патріотизмъ смотрѣли какъ на товаръ, когда люди, отрекшись отъ героизма Греціи и Рима и отъ рыцарскаго духа старой Франціи и Англіи, начали погружаться въ холодные, эгоистическіе расчеты, которые, подобно карійскому источнику, ослабляютъ все благородное и энергическое. А невозможно не испытывать на себѣ вліяніе своего вѣка. Въ Фарольдѣ это вліяніе выказывалось, впрочемъ, не такъ, какъ на другихъ. Его національность, жизнь и привычки выдвигали его изъ круга идей, общихъ всѣмъ прочимъ. Онъ чувствовалъ, что живетъ и дѣйствуетъ среди людей холодныхъ, преданныхъ только себѣ; онъ сознавалъ, что поступки его основываются на другихъ началахъ; онъ презиралъ людей и ненавидѣлъ ихъ тѣмъ болѣе, что принадлежалъ къ презираемому ими племени. Но при встрѣчѣ съ человѣкомъ, родственнымъ ему по уму и сердцу, съ человѣкомъ, внушающимъ ему любовь и довѣріе, всѣ благородныя чувства его натуры прорывались скозь условія времени, обстоятельствъ, національности и обычаевъ; изъ цыгана, ненавидящаго все чуждое его племени, онъ превращался въ твореніе, одушевленное всѣми благородными свойствами души, одаренное теплымъ сердцемъ, которое сдѣлало бы честь кому угодно.

Скоро онъ забылъ думать о себѣ, и вниманіе его привлекли посторонніе предметы. Желаніе оказать услугу другимъ заставило его забыть собственное горе. Дошедши до мѣста неудачнаго поединка съ Маннерсомъ, онъ почувствовалъ, правда, досаду на свое пораженіе. Тщеславіе беретъ свою дань, и хорошо еще, если наносимыя ему раны не пораждаютъ въ человѣкѣ ненависти.

Маннерсъ былъ уже на мѣстѣ, и первыя слова Фарольда были:

— Ну, что она? Вы ей сказали, что все благополучно?

— Да, отвѣчалъ Маннерсъ: — и она нѣсколько успокоилась. Безпокойство не исчезнетъ, однакоже, вполнѣ до тѣхъ поръ, пока я не увижу Эдварда собственными глазами и не скажу ей, въ какомъ состояніи находится его здоровье.

— Не безпокойтесь, сказалъ цыганъ: — я обѣщалъ провести васъ къ нему, и ничто въ мірѣ не заставитъ меня нарушить даннаго слова.

— Я нисколько въ этомъ не сомнѣваюсь, отвѣчалъ Маннерсъ: — и сказалъ въ Морлей-гоузѣ, что вы проводите меня къ де Во сегодня ночью. Нечего и говорить, какъ это ихъ утѣшило, и какъ они вамъ за это благодарны.

— Не говорите о благодарности, сказалъ цыганъ. — Мнѣ досадно, что я съ самого начала не предвидѣлъ, какъ огорчитъ ихъ все это. Если бы вы знали, что испыталъ я за эти три дня, вы простили бы мнѣ мою забывчивость. Мы приходимъ середи бѣла дня, раскидываемъ палатки свои, не зная никакихъ заботъ, — и вдругъ насъ начинаютъ преслѣдовать, заставляютъ насъ переносить нашъ таборъ съ мѣста на мѣсто; чтобы скрыть слѣды, мы принуждены крестить и бросаться въ разныя стороны, какъ зайцы отъ собакъ, въ каждомъ шелестѣ вѣтвей слыша засаду. Преслѣдованіе еще не кончилось; но пойдемте, вотъ наша дорога.

— Я надѣюсь, сказалъ Маннерсъ, идя за нимъ: — что всѣ обвиненія противъ васъ окажутся также несправедливы, какъ обвиненіе въ убійствѣ де Во, и васъ вставятъ въ-покоѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ Фарольдъ: — онъ будетъ преслѣдовать меня до конца. Онъ сдѣлалъ ложное обвиненіе и не оставитъ меня въ-покоѣ, пока живъ. Я знаю его слишкомъ хорошо.

— Я не совсѣмъ понимаю, о комъ вы говорите, сказалъ Маннерсъ. — Кого вы разумѣете?

— Кого же, отвѣчалъ Фарольдъ: — если не его, надменнаго и страстнаго, изучившаго законы, чтобы хитрость и лукавство помогали смѣлости и уму? Я говорю о лордѣ Дьюри; онъ никогда не перестанетъ меня преслѣдовать. Не держитъ ли онъ и теперь въ неволѣ одного изъ нашихъ, зная, что онъ ни въ чемъ не виноватъ?

— Да, отвѣчалъ Маннерсъ: — въ Димденъ-паркѣ сидитъ цыганъ; я видѣлъ его сегодня по-утру; но лордъ Дьюри и другіе говорили мнѣ, что онъ былъ пойманъ на воровствѣ дичи.

— Онъ не былъ при томъ, возразилъ цыганъ. — Онъ не видалъ, какъ сумасшедшіе стрѣляли оленей. Лордъ держитъ его потому, что онъ цыганъ, а не потому, что онъ виноватъ. Такъ вы его видѣли? прибавилъ Фарольдъ, желая узнать что-нибудь о его положеніи. — Конечно, его скоро отошлютъ въ городскую тюрьму, гдѣ онъ умретъ съ отчаянья и тоски?

— Объ этомъ я ничего не слышалъ, сказалъ Маннерсъ. — Всѣ обвиняютъ его; самъ онъ молчитъ такъ упорно, что нѣтъ никакой возможности добиться отъ него слова.

— И вы называете это упорствомъ, когда человѣкъ не хочетъ отвѣчать на лукавые или пустые вопросы? спросилъ цыганъ.

— Вотъ ошибка, въ которую вы, цыгане, впадаете слишкомъ часто, возразилъ Маннерсъ. — Вы всегда смотрите на насъ какъ на враговъ и поступаете съ нами какъ съ врагами, вмѣсто того, чтобы постараться обратить насъ въ друзей; а это удавалось бы вамъ почти всегда. Я самъ распрашивалъ арестанта. Я имѣлъ въ виду только узнать что-нибудь о де Во, и отвѣчай онъ мнѣ откровенно, онъ пріобрѣлъ бы друга, который могъ бы оказать ему услугу.

— Онъ не хотѣлъ ничего отвѣчать? спросилъ Фарольдъ,

— Онъ отвѣчалъ только ничего не говорящими звуками или молчалъ.

— Онъ правъ, онъ правъ! сказалъ Фарольдъ. — Онъ умнѣе, нежели я ожидалъ. Надо для него постараться.

— Мы судимъ объ этомъ разно, сказалъ Маннерсъ. — По моему мнѣнію, онъ поступилъ неблагоразумно. Если бы онъ сообщилъ мнѣ желаемыя извѣстія, я встрѣтился бы съ вами у мистриссъ Фальклендъ съ иными чувствами.

— Онъ правъ, онъ правъ! повторилъ Фарольдъ. — Неужели, по-вашему, онъ долженъ былъ измѣнить ввѣренной ему тайнѣ? Могъ ли онъ знать, сколько найду я нужнымъ открыть? Нѣтъ; молчаніе было лучшимъ средствомъ не раскрывать дѣла, важность котораго ему неизвѣстна. Онъ выказалъ больше ума и твердости, нежели я ожидалъ. Впрочемъ, онъ не могъ сказать вамъ ничего особеннаго, потому-что почти ничего не знаетъ.

— Но откровенность могла подать намъ лучшее мнѣніе о немъ самомъ, не нарушая вашей тайны, сказалъ Маннерсъ.

— Какъ можете вы это говорить? возразилъ цыганъ. — Развѣ вы не могли завести его вопросами Богъ вѣсть куда? развѣ вы не могли выпытать у него, слово по слову, все, что хотѣли? Противъ этого у насъ есть одно средство — молчаніе.

Маннерсъ видѣлъ, что споръ безполезенъ между людьми, признающими различныя начала и придерживающимися разныхъ методъ умствованія. Онъ не отвѣчалъ на выходку цыгана. Фарольдъ, напротивъ того, желалъ продолжать разговоръ объ этомъ предметѣ; несмотря на простоту и великодушіе его натуры, привычки и образъ жизни цыгана оказывали свое вліяніе на его сердце: какъ человѣкъ, онъ былъ простъ и откровененъ; какъ цыганъ, онъ былъ, смотря по обстоятельствамъ, иногда мраченъ и скрытенъ, иногда даже лукавъ и лицемѣренъ. Онъ очень желалъ получить черезъ полковника, человѣка прямодушнаго и независимаго, точныя свѣдѣнія о Вильямѣ, чтобы вѣрнѣе приступить къ его освобожденію и имѣть возможность повѣрить слова старухи, которой довѣрялъ немного.

— Бѣдняжка, сказалъ онъ, замѣтивши, что Маннерсъ не отвѣчаетъ: — жаль мнѣ его! до сихъ поръ онъ зналъ только наслажденіе прекраснымъ, вольнымъ, широкимъ міромъ. Онъ не зналъ еще, что значитъ носить на рукахъ цѣпи и сидѣть за стѣною мрачной башни.

— Вы напрасно рисуете себѣ такія картины, сказалъ Маннерсъ: — онъ не можетъ быть въ такомъ положеніи, цѣпей на немъ нѣтъ, и, вѣроятно, съ нимъ обходятся очень хорошо.

— Я плохо знаю эту сторону и Димденъ-галль, продолжалъ Маннерсъ: — и не умѣю сказать вамъ ничего вѣрнаго о мѣстѣ его заключенія. Но что онъ не въ башнѣ, это вѣрно; теперь это, слава Бргу, вывелось. Не замѣтилъ я и двора, и полагаю, что, гдѣ бы онъ ни сидѣлъ, видъ изъ окна открытый. Да вы сами, сколько я могу предполагать изъ разсказовъ, должны знать Димденъ-галль гораздо лучше моего, и знаете, можетъ быть, гдѣ находится арестантская; лордъ Дьюри при мнѣ приказалъ отвести его туда.

— Тамъ еще сносно, отвѣчалъ цыганъ: — но его, вѣроятно, переведутъ въ тюрьму, и тамъ онъ изсохнетъ съ горя.

— Не думаю, чтобы его отвели въ городскую тюрьму, сказалъ Маннерсъ: — если онъ дѣйствительно такъ невиненъ въ воровствѣ дичи, какъ вы говорите. Сперва, разумѣется, произведутъ слѣдствіе, а потомъ уже потребуютъ его къ суду или заключатъ въ тюрьму. Вѣроятно, онъ останется въ Димденъ-галлѣ.

Цыганъ видѣлъ, что Маннерсъ говоритъ откровенно и не можетъ сказать ему о Вильямѣ ничего больше. Теперь онъ зналъ, что Вилль сидитъ въ знакомой ему арестантской, не отягощенъ цѣпями и будетъ переведенъ оттуда нескоро. Фарольду хотѣлось еще узнать объ участи раненыхъ, и въ чемъ собственно обвиняютъ его по димденскому дѣлу.

Маннерсъ отвѣчалъ ему на первые вопросы такъ откровенно, что онъ рѣшился распросить его о себѣ просто и прямо.

— Хотѣлось бы мнѣ знать, сказалъ онъ, прошедши шаговъ двѣсти молча: — какъ и въ чемъ обвиняютъ меня касательно этого жалкаго воровства въ паркѣ. Сегодня по-утру я получилъ кое-какія свѣдѣнія, а ночью, когда мы встрѣтились съ вами въ первый разъ, вы сказали, что если я и виноватъ въ другихъ преступленіяхъ, то въ этомъ вы считаете меня совершенно невиннымъ. Вы справедливы и человѣколюбивы: скажите же, почему вы увѣрены въ ложности этого обвиненія; вы доставите мнѣ этимъ возможность доказать передъ судомъ мою невинность чѣмъ-нибудь позначительнѣе клятвъ моихъ товарищей.

— Я не имѣю никакихъ причинъ скрывать это отъ васъ, отвѣчалъ Маннерсъ: — въ этомъ несчастномъ дѣлѣ раненны двое: одинъ — джентльменъ, лежитъ теперь въ Димденъ-галлѣ, а другой, сторожъ, отнесенъ въ свою хижину. Докторъ былъ занятъ исключительно джентльменомъ, который раненъ гораздо опаснѣе, и я пошелъ къ сторожу, посмотрѣть, въ какомъ онъ положеніи. Тутъ….

— Благородный поступокъ! прервалъ его цыганъ съ одушевленіемъ, понимаю! лекарь оставался при томъ, кто въ состояніи заплатить ему за его искусство, и предоставилъ бѣдняка на произволъ судьбы. Вы же пошли утѣшить его.

— Это не совсѣмъ справедливо, отвѣчалъ Маннерсъ: — одинъ раненъ гораздо опаснѣе, и лекарь остался тамъ, гдѣ его помощь была нужнѣе. Я просидѣлъ у сторожа нѣсколько времени, и онъ сказалъ мнѣ, что васъ не только не было въ паркѣ въ то время, когда сдѣланы выстрѣлы по дичи, но что, подоспѣвши потомъ, вы запретили вашимъ людямъ стрѣлять. Онъ прибавилъ, что безъ вашего вмѣшательства было бы пролито гораздо больше крови, и я совѣтую вамъ, въ случаѣ допроса, сослаться на свидѣтельство сторожа Джонса.

— Покамѣстъ я свободенъ, отвѣчалъ цыганъ: — имъ не поймать меня въ свои когти; впрочемъ, онъ не пожалѣетъ половины своего имѣнія, чтобы нанять противъ меня сотни свидѣтелей. — А что, раненые умрутъ?

— Едва ли, отвѣчалъ Маннерсъ: — рана сторожа даже неопасна, если не запустить ея. Другого я не видѣлъ, но говорятъ, что онъ раненъ гораздо тяжеле.

— Какъ его зовутъ? спросилъ цыганъ.

— Кажется, сэръ Роджеръ Миллингтонъ, отвѣчалъ Манрерсъ: — впрочемъ, я не обратилъ на это особеннаго вниманія.

— Сэръ Роджеръ Миллингтонъ, повторилъ цыганъ въ раздумья. — Сэръ Роджеръ Миллингтонъ? не знаю; а что-то какъ-будто знакомое. Ахъ, да! помню: ему были они должны эти деньги.

— Какія деньги? спросилъ Маннерсъ съ удивленіемъ.

— Оставимъ это, отвѣчалъ цыганъ: — но будьте увѣрены, что если сэръ Роджеръ умретъ, то врагъ мой найдетъ средства выдать меня за его убійцу. Не забудьте, что я говорю вамъ теперь.

— Это вещь невозможная, возразилъ Маннерсъ, гораздо больше цыгана вѣрившій въ непогрѣшительность британскаго судопроизводства: — при томъ было человѣкъ восемь или девять. Одинъ, сильно пострадавшій, далъ уже отзывъ въ вашу пользу, и вы можете быть увѣрены, что и прочіе сдѣлаютъ тоже. Однако, мнѣ странно, что вы гораздо больше боитесь дѣла, въ которомъ можете оправдаться такъ легко, нежели обвиненія, которое касается до событія давнопрошедшаго, свидѣтелями котораго были немногіе, и въ которомъ, слѣдовательно, вамъ гораздо труднѣе оправдаться. Я говорю о смерти лорда Дьюри.

— Я объясню вамъ это, сказалъ цыганъ: — что касается до происшествія въ паркѣ, лордъ Дьюри можетъ опереться на разныя обстоятельства, говорящія противъ меня: я вошелъ въ его паркъ, не имѣя на то никакого права, ночью, когда другіе, мои товарищи и соплеменники, были заняты тамъ противозаконнымъ дѣломъ. Изъ этого можно сложить правдоподобную сказку, а ложныя клятвы довершать дѣло. Но что касается до смерти его брата, я смѣюсь его угрозамъ. А почему? потому-что я однимъ дуновеніемъ могу разсѣять всѣ эти грозныя тучи и доказать мою невинность самымъ неопровержимымъ образомъ, — доказавши, кто былъ убійца.!

— Такъ сдѣлайте это, подхватилъ горячо Маннерсъ: — и лордъ Дьюри, конечно, прекратитъ свое преслѣдованіе.

— Прекратитъ? сказалъ цыганъ съ презрительнымъ смѣхомъ: — прекратитъ преслѣдованіе! — Впрочемъ, да, очень можетъ статься. Только, знаете ли, еслибы я это сдѣлалъ, такъ не нуждался бы въ его снисхожденіи. Нѣтъ, я этого не сдѣлаю! никогда!

— Странно, сказалъ Маннерсъ: — впрочемъ, вы во всемъ дѣйствуете такъ отлично отъ другихъ, что безполезно было бы спрашивать, почему такія легкія, по-видимому, причины побуждаютъ васъ подвергаться такой большой опасности.

— Я поступаю такъ потому, что такъ написано въ книгѣ моихъ поступковъ, отвѣчалъ цыганъ. Вы справедливо замѣтили, что мы думаемъ и дѣйствуетъ по различнымъ началамъ, и не для чего распрашивать меня о побудительныхъ причинахъ, потому-что вы ихъ не поймете. Это мнѣ не мѣшаетъ, однако же, считать васъ за благороднаго, храбраго, умнаго человѣка, выше многихъ изъ вашихъ собратій. Иначе я никогда не повелъ бы васъ туда, куда веду.

— Я думаю, этой тайнѣ недолго оставаться тайной, отвѣчалъ Маннерсъ: — мы прошли уже нѣсколько миль, и вашъ пріятель, мѣсяцъ, удаляется на покой, какъ-будто усталъ не меньше моего.

— И кто же, видящій его захожденіе, замѣтилъ цыганъ: — можетъ сказать, что увидитъ его восходъ? Мѣсяцъ идетъ, неизвѣстно куда, по пустынному, вѣковому пути своему, безстрастно взирая на горе и радость нашего племени. Но вамъ это все равно; вы смотрите на насъ, какъ на блуждающее отродіе неизвѣстной націи.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Маннерсъ: — вы ошибаетесь. Я всегди смотрѣлъ на васъ съ участіемъ и любопытствомъ. Въ исторіи вашего народа есть что-то таинственное, къ чему не можетъ быть равнодушенъ человѣкъ съ умомъ и сердцемъ.

— Да, въ ней есть тайна! отвѣчалъ цыганъ. — Но теперь не время ее разгадывать.

И, какъ это замѣтили вѣроятно всѣ, разговаривавшіе съ знающими цыганами, когда рѣчь заходила о их.ъ языкѣ или исторіи, — онъ вдругъ перемѣнилъ разговоръ. Маннерсъ нѣсколько разъ пытался навести его опять на тотъ же предметъ, но тщетно. Точно также не хотѣлъ Фарольдъ говорить и о де Во, наотрѣзъ отказавшись отвѣчать на вопросы Маннерса.

— Вы скоро узнаете все, что можете объ этомъ узнать, отвѣчалъ онъ: — и я не хочу говорить, когда могу проговориться.

Маннерсъ замолчалъ. Прошло довольно времени, пока они перешли черезъ гребень горы и опустились въ долину по другую сторону хребта, не столько глубокую, какъ та, въ которой происходили разсказываемыя нами происшествія, но все-таки довольно низменную. Они были уже на противоположномъ скаутѣ, когда мѣсяцъ, какъ замѣтилъ Маннерсъ, опускался за темную линію горизонта.

Здѣсь характеръ мѣстности былъ совершенно другой. Заходящій мѣсяцъ освѣщалъ предметы довольно слабо; но длинныя полосы свѣта и тѣни говорили о мягко волнистой почвѣ, на нѣсколько миль разстилавшейся безъ значительныхъ возвышенностей. Отъ мѣста, на которомъ они стояли, дорога сбѣгала между молодыхъ садовъ въ долину. Но прежде, нежели они по ней спустились, мѣсяцъ зашелъ, и въ темнотѣ можно было разглядѣть только ближайшіе предметы. Маннерсъ замѣтилъ, однако же, что сады были огорожены красивымъ плетнемъ, съ бѣлыми воротами. Сухая, возвышенная дорожка облегчала ходьбу; скоро миновали они одинъ изъ камней, которые образованное правительство разставляетъ по дорогѣ для усталыхъ путниковъ, желающихъ узнать, далеко ли еще до мѣста отдохновенія. Въ это же самое время въ ближней деревнѣ пробили часы, и Маннерсъ машинально остановился разобрать цыфру, обозначавшую сто съ чѣмъ-то миль отъ Лондона, и сосчитать удары колокола.

Была полночь.

— Не поздно ли теперь безпокоить Эдварда, если онъ дѣйствительно болѣнъ душою и тѣломъ? спросилъ Маннерсъ.

— Увидимъ, отвѣчалъ цыганъ. — Если онъ спитъ, тѣмъ лучше. Вы можете подождать до завтра. Мое дѣло должно быть сдѣлано сегодня или никогда. Что-то говоритъ мнѣ, что мнѣ недолго осталось блуждать по міру.

Маннерсъ, твердо рѣшившись итти, куда бы то ни было, разговаривалъ съ цыганомъ также спокойно, какъ-будто они сидятъ въ гостиной, но тѣмъ не менѣе старался разгадать, куда доведетъ его это приключеніе, и, желая быть готовымъ на все, далъ волю своему воображенію, пока оно оставалось подъ руководствомъ разсудка. Когда они были еще на вершигіѣ хребта, Маннерсъ думалъ, что найдетъ своего друга на рукахъ какой-нибудь отдѣльной партіи цыганъ; но, сошедши на обработанный и населенный участокъ земли, онъ подумалъ, что цыгане не изберутъ его для своего лагеря, и что де Во слѣдовательно не въ цыганскомъ таборѣ. Тутъ поле предположеній оказалось очень обширно; и удивленіе Маннерса увеличилось, когда они начали проходить мимо домовъ и заборовъ, возвѣщавшихъ близость англійскаго города.

Наконецъ цыганъ остановился у воротъ, отворилъ ихъ и попросилъ Маннерса войти. Маннерсъ вошелъ и очутился на чистой, усыпанной пескомъ дорожкѣ, огороженной съ обѣихъ сторонъ плетнемъ и обсаженной вѣчнозелеными растеніями. Цыганъ шелъ за нимъ. Дорожка, огибая шаговъ на двѣсти крутую, гладкую, дерновую поляну, привела ихъ къ каменному, очевидно новому дому. Зеркальныя стекла не украшали въ то время даже вельможескихъ палатъ; жилище, передъ которымъ остановились наши путники, свидѣтельствовало о довольствѣ, но безъ всякихъ притязаній на что-нибудь по-важнѣе дома средней руки. Это былъ или недавно выстроенный приходскій домъ, или жилище купца, удалившагося отъ дѣлъ, достигши границы довольства съ роскошью. Спереди было каменное крыльцо, по сторонамъ — низкіе флигели. Въ окнахъ свѣтился огонь. Было очевидно, что если де Во здѣсь, то, несмотря на поздній часъ ночи, въ домѣ найдутся люди, еще не ложившіеся спать.

Цыганъ подошелъ къ дверямъ и позвонилъ. Нѣсколько минутъ не было отвѣта; онъ хотѣлъ позвонить во второй разъ, но въ эту самую минуту дверь отворилась, и сквозной вѣтеръ погасилъ свѣчу въ рукѣ слуги. Слуга успѣлъ, однако же, узнать Фарольда и попросилъ его войти, какъ-будто его посѣщеніе дѣло самое обыкновенное. Маннерсъ тоже успѣлъ взглянуть на слугу, и ему показалось, что лицо его ему знакомо.

— Войдите, сказалъ Манйерсу Цыганъ. — Есть кто-нибудь въ залѣ, Джонъ? спросилъ онъ слугу, вошедши съ Маннерсомъ въ домъ.

— Никого нѣтъ, отвѣчалъ слуга, — и голосъ его показался Маннереу еще знакомѣе лица. — Господинъ мой въ маленькой комнаткѣ на верху.

— Такъ войдите и подождите меня здѣсь, сказалъ Фарольдъ.

Маннерсъ, не спрашивая ни о чемъ, вошелъ въ темную комнату и сталъ терпѣливо дожидаться, чѣмъ все это кончится.

ГЛАВА XXIV.

Въ комнатѣ было совершенно темно; только изъ-подъ сосѣдней двери тянулась по полу узкая полоса свѣта. Минуты черезъ двѣ Маннерсъ услышалъ голоса за этой дверью. Разговоръ началъ Фарольдъ; но что онъ сказалъ, Маннерсъ не разслушалъ. Другой голосъ отвѣчалъ ему громче и внятнѣе:

— Напрасно, напрасно, Фарольдъ. Я еще не рѣшился; а это заставитъ меня дѣйствовать по-неволѣ.

Фарольдъ отвѣчалъ что-то много, и еще говорилъ, когда другой прервалъ его словами:

— Боже мой! да отчего же вы не дали ей знать? Отчего же вы не передали ей моего письма?

— Какого письма? Я не получалъ никакого письма, отвѣчалъ Фарольдъ.

— Я послалъ вамъ письмо, для передачи ей, съ тѣмъ, чтобы успокоить ее. Вы не могли не получить его. Я самъ вручилъ его Диккону вчера утромъ, когда онъ приходилъ ко мнѣ отъ васъ.

— А, вотъ что! сказалъ Фарольдъ. — Я послалъ его, а не кого-нибудь другого, затѣмъ, чтобы удалить его отъ зла. Но прежде, нежели я успѣлъ пройти къ своимъ, оказалось, что отрядъ верховыхъ сторожитъ меня въ полѣ, и я снова углубился въ лѣсъ. Они окружили его, и мнѣ нескоро удалось ускользнуть незамѣченнымъ.. Когда я пришелъ въ таборъ у Димдена, Дикконъ уговорилъ кое-кого итти стрѣлять въ паркѣ дичь. Олени были убиты, наши встрѣтились съ сторожами, завязалась драка, пролили кровь, — и я выгналъ виновнаго изъ нашей среды, чтобы онъ опять не навелъ кого-нибудь на шалости и не навлекъ на насъ мщенія сильныхъ. Такимъ образомъ я видѣлъ его только мелькомъ, и онъ ушелъ, не отдавши мнѣ письма.

Маннерсъ по-неволѣ слушалъ ихъ разговоръ — и совѣстился. Съ самого начала онъ принялся шумѣть, чтобы заглушить ихъ слова и дать имъ замѣтить, что ихъ слышно. Но они сгоряча ничего не замѣчали; потомъ уже голоса ихъ утихли, такъ-что до Маннерса долеталъ только неясный говоръ.

Наконецъ второй полосъ произнесъ опять сильнѣе:

— Хорошо, пора это кончить! Что касается до остального, то полковника Маннерса опасаться нечего: я знаю его хорошо и скорѣе всѣхъ довѣрился бы ему. Отдохните, Фарольдъ, отдохните, покамѣстъ я пойду поговорить съ нимъ. Желалъ бы, чтобы вы оставили бродячую жизнь и благоразумно приняли отъ меня на старости то, отъ чего отказались въ молодости. Отдохните; черезъ нѣсколько минутъ я возвращусь дослушать вашъ разсказъ.

Отвѣта Фарольда Маннерсъ не разслушалъ; черезъ минуту дверь отворилась, и въ комнату вошелъ человѣкъ, съ которымъ мы уже встрѣтились разъ, въ началѣ романа, — именно, тотъ бодрый, статный старикъ, который разговаривалъ въ Фарольдомъ во второй главѣ. Ему было года 63 или 64, но онъ былъ свѣжъ какъ сорокалѣтній мужчина; въ поступи его было что-то смѣлое и эластическое, говорившее объ энергіи души и тѣла. Его трудно было забыть, увидѣвши однажды. Свѣча, внесенная имъ въ комнату, ослѣпила на мгновеніе Маннерса; но онъ узналъ его и пошелъ къ нему на-встрѣчу съ словами:

— Любезный сэръ Вильямъ Рейдеръ! Очень радъ встрѣтиться съ вами опять, и притомъ въ Англіи.

— Также, какъ и я съ вами, отвѣчалъ Рейдеръ: — хотя мы встрѣчаемся при странныхъ обстоятельствахъ, и я долженъ просить васъ забыть на-время, что я Вильямъ Рейдеръ, не забывая, однако же, нашей пріязни. Теперь меня зовутъ Гарлей. Сядемте и поговоримъ о старинѣ.

— Прежде позвольте сказать слова два о новостяхъ, отвѣчалъ Маннерсъ. Я съ нетерпѣніемъ желаю узнать, что случилось съ Эдвардомъ, хотя уже и не безпокоюсь, зная, у кого онъ въ домѣ. Встрѣтивши у входа вашего слугу, я тотчасъ успокоился. Скажите же, каково Эдварду?

— Ему лучше, отвѣчалъ Рейдеръ. Опасаться нечего: онъ оправится. Онъ не скальпированъ и не угощенъ томагаукомъ, и я ручаюсь за его здоровье. Вы удивляетесь, я думаю, что онъ здѣсь у меня; стеченіе обстоятельствъ, дѣйствительно, странное; но увѣряю васъ, что все это случилось безъ всякаго съ моей стороны умысла. Вотъ мы снова втроемъ подъ одной кровлей, какъ были у меня въ вигвамѣ на границѣ образованнаго міра.

— Разскажите мнѣ прежде, что случилось съ Эдуардомъ, сказалъ Маннерсъ; — а потомъ я задамъ вамъ множество вопросовъ, на которые вы можете отвѣчать или нѣтъ, какъ хотите.

— Объ Эдвардѣ! отвѣчалъ Рейдеръ. Да развѣ Фарольдъ не говорилъ вамъ, что онъ раненъ изъ пистолета въ бокъ? пуля сломала ему два ребра.

— Боже мой! нѣтъ! отвѣчалъ Маннерсъ. — Жаль. Какъ же это случилось? на дуэли?

— Нѣтъ, онъ ранилъ самъ себя, только не умыщленно; не думайте, чтобы онъ былъ столько глупъ. Впрочемъ, повторяю вамъ, онъ выздоровѣетъ. Пуля вынута; лихорадка у него легкая; важные органы не повреждены, и все идетъ ладно.

— Но разскажите же подробно, какъ это случилось? Я видѣлъ много разныхъ случаевъ, цо тутъ ничего не понимаю.

— Не знаю какъ бы вамъ это объяснить, не входа въ ненужныя подробности. Вотъ въ чемъ дѣло: онъ вышелъ ночью повидаться съ моимъ пріятелемъ Фарольдомъ, человѣкомъ, замѣчу мимоходомъ, необыкновеннымъ. Эдвардъ не зналъ его и взялъ съ собою пару пистолетовъ. Курокъ одного изъ нихъ былъ, вѣроятно, взведенъ, хоть онъ въ этомъ и не сознается. Кончилось тѣмъ, что онъ получилъ очень непріятное извѣстіе и бросился какъ безумный на землю. Курокъ спустился, и пуля прошла въ нѣсколькихъ дюймахъ отъ сердца. Фарольдъ не зналъ, что съ нимъ дѣлать. Онъ понесъ его, кликнулъ потомъ кое-кого изъ своихъ, перевязалъ, какъ могъ, его рану, и принесъ его сюда, зная, что въ старые годы я былъ друженъ съ его отцомъ и люблю его еще и до сихъ поръ, несмотря на кое-какія возникшія между нами недоразумѣнія.

Маннерсъ слушалъ молча и вспомнилъ, какъ отзывался о Рейдерѣ лордъ Дьюри. Но онъ не любилъ сѣять между людьми раздора и, зная, что личныя опасенія не заставятъ Рейдера смягчить своего мнѣнія о комъ бы то ни было, не сказалъ ни слова объ отзывѣ его бывшаго пріятеля. Кромѣ того, кроткій тонъ Рейдера доказывалъ, что не онъ виноватъ въ размолвкѣ. Вѣроятно, однако же, мысли Маннерса отразились на чертахъ его лица: Рейдеръ посмотрѣлъ на него съ улыбкою и прибавилъ:

— Я знаю, что вы думаете: лордъ Дьюри отзывается о Рейдерѣ, вѣроятно, не такъ благосклонно, какъ Рейдеръ о немъ. Слышалъ. Но я не вызову его за это на дуэль и не потѣшу міръ зрѣлищемъ поединка между двумя шестидесяти-лѣтними старицами. Полковникъ Маннерсъ, я увѣренъ, не осудитъ меня за это, также какъ и вообще за мое эксцентрическое поведеніе. Не такъ ли?

— Разумѣется. И вы можете быть увѣрены, что, убѣжденный лично въ благородствѣ вашего сердца, я никому не позволю безнаказанно говорить въ моемъ присутствія дурно о сэрѣ Вильямѣ Рейдерѣ.

— Вѣрю, вѣрю вамъ отъ души. Но возвратимся къ Эдварду. Когда его принесли сюда, я немедленно послалъ за лучшимъ докторомъ. Пулю вынули, и теперь ему лучше. Онъ спитъ крѣпкимъ сномъ. Если вы останетесь у меня до завтра, то увидите его сами. Я сейчасъ прикажу приготовить вамъ комнату.

— Да, я охотно прилягу отдохнуть; только прикажите меня разбудить, какъ-скоро проснется Эдвардъ. Кузина его, которая питаетъ къ нему болѣе нежели родственное чувство, съ нетерпѣніемъ ждетъ о немъ извѣстій. До сегодняшняго вечера мы думали, что онъ убитъ.

— Бѣдняжка! Воображаю себѣ ея мученіе. Увѣряю васъ, однако же, что ни я, ни Эдвардъ въ этомъ не виноваты. Увидѣвши меня, онъ тотчасъ же попросилъ извѣстить ее обо всемъ случившемся и, несмотря на боль, прибавилъ нѣсколько словъ собственною рукою. Письмо было отослано къ Фарольду для доставленія ей; но онъ, кажется, не получилъ его.

— Лучше бы было отправить письмо прямо къ ней. Вы должны бы вспомнить, что здѣсь вы не среди вашихъ дѣтей, индѣйцевъ, и встрѣтите иные пороки и добродѣтели. То, что поручили бы вы могавку, будучи увѣрены, что только смерть можетъ помѣшать ему исполнить свое обѣщаніе, нельзя поручить обыкновенному посланному въ Англіи, и…..

— Знаю все это, прервалъ его Рейдеръ: — но мнѣ нельзя было выбирать. Я не знаю еще, объявить ли о моемъ пріѣздѣ въ Англію, или нѣтъ, а послать письмо прямо въ Морлей-гоузъ значило нарушить инкогнито. Одинъ посланный могъ не исполнить своего дѣла точно также, какъ и другой, и это зависѣло отъ случая. Этого для оправданія моего довольно, прибавилъ онъ съ улыбкою; — теперь скажите мнѣ, что миссъ де Во? Первый вопросъ Эдварда, когда онъ узнаетъ, что вы здѣсь, будетъ о ней.

— Она заболѣла отъ страха и волненія, и даже серьёзно, отвѣчалъ Маннерсъ: — докторъ нашелъ необходимымъ усыплять ее вчера и сегодня по-утру лауданомъ; это тоже рискъ, какъ онъ самъ признался; но пришлось выбирать изъ двухъ золъ меньшее.

— Жаль, жаль, говорилъ Рейдеръ, вставши съ мѣста и ходя взадъ и впередъ по комнатѣ: — ну, теперь ей, можетъ быть, лучше. Въ какомъ положеніи оставили вы ее?

— О, тогда ей было гораздо лучше, отвѣчалъ Маннерсъ: — пріятель вашъ Фарольдъ позволилъ мнѣ сказать ей, что Эдвардъ живъ; это извѣстіе, разумѣется, ободрило ее; но совершенно она успокоится только услышавши отъ меня о положеніи Эдварда. Завтра по-утру я надѣюсь сообщить ей эти свѣдѣнія.

— Конечно, конечно, сказалъ Рейдеръ: — если вы думаете, такъ можно послать къ ней кого-нибудь даже сегодня ночью.

— Если ее нельзя пригласить сюда съ мистриссъ Фальклендъ, такъ я думаю подождать, пока мнѣ самому можно будетъ сообщить имъ все подробно.

— Едвали это возможно, особенно теперь, сказалъ Рейдеръ въ раздумьи: — она повѣритъ вашимъ словамъ, а вы, я надѣюсь, увѣрите ее, что Эдвардъ на рукахъ у людей, которые не упустятъ ничего, что можетъ ускорить его выздоровленіе.

— Въ этомъ, разумѣется, я готовъ поручиться, отвѣчалъ Маннерсъ: — но что сказать ей на-счетъ того, что ея къ нему не пускаютъ, а меня пустили? Это покажется ей странно.

— Какъ и вамъ, прибавилъ Рейдеръ, съ улыбкою: — выслушайте: я сообщу вамъ нѣкоторые изъ причинъ, заставившихъ меня возвратиться въ Англію послѣ столькихъ лѣтъ отсутствія, и вы сами увидите, чѣмъ можно оправдать передъ миссъ де Во мое таинственное поведеніе. Во-первыхъ, у меня, какъ и у другихъ, есть друзья и родные, и во мнѣ пробудилось желаніе увидѣть ихъ и увѣриться собственными глазами въ ихъ счастьи, прежде нежели склоню мою голову на смертную подушку въ чужой землѣ. Это желаніе пробудилось уже во мнѣ однажды, лѣтъ двадцать тому назадъ, но тогда я устоялъ; за-долго передъ тѣмъ я испыталъ такой жестокій толчекъ въ жизни, что отрекся отъ родственныхъ узъ, сковывающихъ насъ только съ горемъ и досадой. Я во многомъ былъ не правъ и чувствовалъ, что добровольное изгнаніе искупитъ вину мою. Я уѣхалъ, рѣшившись никогда не возвращаться въ Англію, и когда двѣнадцать лѣтъ тому назадъ во мнѣ возникло, какъ я вамъ сказалъ, желаніе увидѣть друзей, родныхъ и родину, я устоялъ, зная, что возвращеніе мое въ Англію повредитъ людямъ, которымъ мнѣ не хотѣлось бы вредить, и пробудитъ во мнѣ чувства, которымъ лучше не пробуждаться. Этою весною желаніе побывать на родинѣ воскресло съ новою силою, и къ нему присоединились другія побудительныя причины. Мнѣ хотѣлось достать денегъ для покупки значительнаго участка земли, на которомъ я могъ бы поселить остатокъ одного почти истребленнаго индѣйскаго племени; этихъ людей рѣзали и притѣсняли всѣ бѣлые, и, наконецъ, приставши ко мнѣ, они жили вокругъ меня какъ мои дѣти. Вы сами это видѣли.

— Да, сказалъ Маннерсъ: — и надѣюсь, вы позволите мнѣ помочь вамъ въ этомъ дѣлѣ?

— Не знаю, нужно ли это будетъ; я, вѣроятно, приму другія мѣры, сказалъ Рейдеръ: — моихъ доходовъ было на это недостаточно, хотя я и приберегъ изъ тысячи фунтовъ годового дохода, это все мое состояніе, — сумму, достаточную для начала; но кромѣ того я хотѣлъ еще просить британское правительство, чтобы оно приняло всѣхъ индѣйцевъ подъ свою защиту, и это одна изъ причинъ моего пріѣзда въ Англію. Друзей и родственниковъ моихъ желалъ я увидѣть инкогнито. Особенно о двоихъ хотѣлось бы мнѣ узнать больше, нежели сколько это можно, живя въ Америкѣ. За однимъ, надъ которымъ я имѣю, на основаніи давнишней сдѣлки, кое-какую власть, хотѣлось бы мнѣ наблюдать вблизи и потомъ поступить съ нимъ, какъ онъ того заслуживаетъ. Другого, который зависитъ отъ меня меньше, но котораго я все-таки могу возвысить или уничтожить, хотѣлъ я испытать вполнѣ, разсмотрѣть всѣ черты его характера, повѣрить всѣ чувства его сердца, и потомъ, если онъ окажется человѣкомъ благороднымъ, составить его счастье, но въ тоже время дать ему строгій урокъ, который задавилъ бы въ немъ кое-какія чувства, могущія довести его и другихъ до несчастія. Послѣ того случились происшествія, измѣнившія весь этотъ планъ. Мы игрушки обстоятельствъ, и вотъ я жду рѣшительнаго событія, которое указало бы мнѣ, какъ мнѣ дѣйствовать.

— Знаете ли, отвѣчалъ Маннерсъ: — если бы я передалъ все это миссъ де Во слово-въ-слово, то она осталась бы въ прежнемъ недоумѣніи; а я замѣчалъ не разъ, что робкіе люди находятъ во всемъ таинственномъ новыя причины опасеніи. Кромѣ того, согласно слову, данному Фарольду, и согласно вашему собственному желанію, я не могу даже сказать, что видѣлъ васъ.

Рейдеръ задумался, и Маннерсъ прибавилъ:

— Лучше всего, можетъ быть, разсказать миссъ де Во подробно о состояніи здоровья Эдварда, сказать, что я его видѣлъ, но прибавить, что по нѣкоторымъ причинамъ, которыя я объясню ей впослѣдствіи, мѣсто его пребыванія должно остаться тайной. Я знаю, по собственному опыту, что въ такихъ случаяхъ лучше просто объявить, что не хочешь говорить, нежели пускаться въ полуобъясненія, которыя даютъ только воображенію матеріалъ для созиданія воздушныхъ замковъ.

— Можетъ быть вы и правы, сказалъ Рейдеръ: — постойте, однако же. Два слова съ пріятелемъ моимъ, что въ той комнатѣ, т. е. съ цыганомъ, рѣшатъ, какъ мнѣ поступить.

Маннерсъ улыбнулся, подумавши, какими совѣтниками окружаетъ себя Рейдеръ. Въ Америкѣ онъ ежедневно совѣщался съ начальниками индѣйцевъ, а здѣсь съ цыганами.

На этотъ разъ Рейлеру не удалось, однако же, посовѣтоваться съ Фарольдомъ. Онъ отворилъ дверь въ маленькій кабинетъ, посреди котораго стоялъ столъ съ бумагами, деньгами и свѣчами; но комната была пуста.

— Я забылъ, сказалъ онъ, возвращаясь назадъ: — что провести полчаса въ четырехъ стѣнахъ выше силъ Фарольда. Онъ ушелъ, и я долженъ послать за нимъ въ случаѣ надобности.

— Вы довѣряете е.му больше, нежели сколько рѣшится довѣрить цыгану всякій другой англичанинъ, замѣтилъ Маннерсъ, указывая на бумаги и деньги.

— Ему я довѣрю деньги не считая, возразилъ Рейдеръ: — вы сдѣлали бы тоже, если бы знали его такъ, какъ я. Онъ двадцать лѣтъ велъ со мною переписку, и счастливъ тотъ, кто въ высшемъ кругу найдетъ такого же вѣрнаго и точнаго корреспондента.

Читатель, знающій обстоятельства, неизвѣстныя Маннерсу, легко догадается, о чемъ переписывались люди, принадлежащіе къ различнымъ сословіямъ. Маннерсъ зналъ уже, что они знакомы не со вчерашняго дня; но услышанное имъ теперь было для него такъ ново, что удивленіе выразилось у него на лицѣ.

Рейдеръ, однако же, не хотѣлъ вступать въ дальнѣйшія объясненія и заговорилъ о другомъ.

— Возвратимся къ нашему разговору, Маннерсъ: — скоро надо будетъ на что-нибудь рѣшиться, и дурно я, можетъ быть, дѣлаю, что до сихъ поръ еще не рѣшился. Чтожь! у всякаго есть свои слабости, на всякаго находитъ дурь. Надо положить себѣ срокъ. Возвратившись въ Морлей-гоузъ, скажите миссъ де Во, что завтра она не можетъ видѣть Эдварда; но что послѣ завтра по-утру старикъ, у котораго онъ находится, — Гарлей, не забудьте, — будетъ радъ принять ее и ея тетку, потому-что вѣдь не рѣшится же она ѣхать одна. Если будетъ необходимо измѣнить это предположеніе, — чтожь, я прикинусь варваромъ и уйду отъ гостей со двора.

— Это извѣстіе очень ихъ обрадуетъ, сказалъ Маннерсъ: — надо мнѣ только посмотрѣть, гдѣ находится ваше жилище. Я пришелъ сюда ночью, и совершенно не знаю, гдѣ я, — замѣтилъ только на камнѣ, что до Лондона отсюда больше ста миль.

— Мы въ окрестностяхъ города ***, отвѣчалъ Рейдеръ: — около семи миль отъ Морлей-гоуза. Проѣзжая, вскорѣ послѣ моего прибытія въ Англію, мимо этого дома, я узналъ, что онъ отдается въ наемъ, и тотчасъ же его нанялъ, не предчувствуя, какъ пригодится это для де Во. Ступайте, отдохните, Маннерсъ. Я ложусь, вы, знаете, поздно; но вы, я вижу, устали,

— Да, нѣсколько, хотя, казалось бы, и не отъ чего, отвѣчалъ Маннерсъ: — но душа, какъ горячій ѣздокъ, скоро утомляетъ тѣло. Утро провелъ я съ лордомъ Дьюри, допрашивая молодого цыгана, пойманнаго въ Димденѣ на воровствѣ дичи, а потомъ преслѣдовалъ вашего пріятеля Фарольда, котораго велѣно арестовать, по случаю обвиненія въ трехъ преступленіяхъ.

— Въ трехъ преступленіяхъ? сказалъ Рейдеръ: — въ трехъ! онъ говорилъ только объ одномъ, именно объ убіеніи Эдварда.

— Его обвиняютъ еще въ воровствѣ дичи, при чемъ, къ несчастію, не обошлось безъ кровопролитія; но я указалъ ему средства къ оправданію. Кромѣ того, много лѣтъ тому назадъ онъ, какъ говорятъ, былъ участникомъ въ убійствѣ или самъ убилъ лорда Дьюри, лишеннаго жизни недалеко отъ Морлей-гоуза.

Трудно разсказать, какое впечатлѣніе сдѣлали эти слова на Рейдера. Глаза его сверкнули, брови нахмурились, онъ закусилъ губу; чувство презрѣнія заглушило наконецъ все прочее, и онъ разразился смѣхомъ.

— Скажите же, пожалуста, сказалъ онъ наконецъ: — кто обвиняетъ его въ этомъ?

— Братъ убитаго, лордъ Дьюри, отвѣчалъ Маннерсъ: — онъ говоритъ, что у него есть на это доказательства.

— Долго же ихъ изготовляли! отвѣчалъ Рейдеръ мрачно: — скажу вамъ болѣе, Маннерсъ: цыганъ невиненъ; это также вѣрно, какъ то, что есть надъ нами Богъ. И Фарольдъ будетъ оправданъ, во чтобы то ни стало! Доказательства! Низкая, подлая ложь! Нѣтъ, никакія воспоминанія въ мірѣ не заставятъ меня равнодушно смотрѣть на угнетеніе невиннаго!

— Я еще никогда не видалъ, чтобы вы такъ горячились, сказалъ Маннерсъ: — вѣроятно, на это есть неизвѣстныя мнѣ причины, въ которыя я, впрочемъ, не намѣренъ проникать. Лордъ Дьюри, однако же, отецъ Эдварду, и вы должны сказать, какъ мнѣ вести себя въ отношеніи къ нему. Цыганъ поставилъ мнѣ условіемъ, чтобы я не говорилъ ему ничего объ Эдвардѣ безъ вашего согласія. Могу я ему сказать, гдѣ и у кого на рукахъ де Во?

Рейдеръ подумалъ съ минуту и сказалъ:

— Да, вы можете сказать ему, гдѣ его сынъ. Пусть пріѣдетъ повидаться съ нимъ и со мной, когда захочетъ; только называйте меня Гарлеемъ: имя Вильяма Рейдера поразитъ, можетъ быть, непріятно его слухъ, и онъ не пріѣдетъ. Скажите ему, что мистеръ Гарлей, въ домъ котораго отнесенъ Эдвардъ, радъ принять его въ какое ему угодно время.

— Очень радъ, что вы уполномочиваете меня на это, сказалъ Маннерсъ: — запрещеніе извѣстить его о сынѣ поставило бы меня въ самое неловкое къ нему отношеніе.

— Да и за это онъ вамъ будетъ не слишкомъ благодаренъ! сказалъ Рейдеръ: — но все равно, пусть пріѣдетъ. Можетъ быть это самое лучшее средство покончить непріятное дѣло.

— Дай Богъ, отвѣчалъ Маннерсъ: — буду надѣяться, что скоро наступитъ минута, когда вы найдете возможнымъ разсѣять окружающій меня мракъ таинственности; я начинаю теряться и едва распознаю друзей отъ недруговъ.

— Ключъ въ моихъ рукахъ, сказалъ Рейдеръ, слѣдуя больше за теченіемъ собственныхъ мыслей, нежели отвѣчая на слова Маннерса: — и при всемъ томъ одно обстоятельство ставитъ меня самого въ-тупикъ неменьше вашего: именно, что у такого отца такой благородный сынъ; впрочемъ и у него, слава Богу, есть важные недостатки, — иначе я усомнился бы въ ихъ родствѣ.

— Часто случается, замѣтилъ Майнерсъ: — что ошибки и заблужденія отца служатъ урокомъ сыну, если у него хорошее сердце; такъ мачты потонувшаго корабля указываютъ мореходамъ мѣсто отмѣли.

— И у него было сначала доброе сердце, сказалъ Рейдеръ: — то есть у отца. Онъ можетъ служить примѣромъ, до чего можно дойти шагъ за шагомъ, когда одинъ порокъ наталкиваетъ на другой.

Маннерсъ улыбнулся.

— Нѣтъ, нѣтъ, сэръ Вильямъ, сказалъ онъ: — вы, кажется, не совсѣмъ справедливы къ благородному лорду. Я, по-крайней-мѣрѣ, не слышалъ, чтобы ему приписывали такъ называемые пороки; онъ гордъ и вспыльчивъ, — это правда, — но не пороченъ. Сколько я его знаю, то мнѣ кажется, что онъ сдѣлался непріятнымъ старикомъ — и только.

— Только! воскликнулъ Рейдеръ, вставая и взявши Маннерса за руку. Только!

Вдругъ онъ перемѣнилъ тонъ и сказалъ гораздо спокойнѣе:

— Однако же, сегодня уже поздно разбирать чужіе нравы. Я только задерживаю васъ. Идите отдохнуть.

Маннерсъ не старался продлить разговора; въ подобныхъ случаяхъ онъ всегда предоставлялъ на волю собесѣдника говорить не больше и неменьше, какъ сколько ему угодно. Отношенія Рейдера къ лорду возбудили въ немъ любопытство; но онъ очень хорошо понималъ, что единственное честное средство проникнуть въ эту тайну — не заботиться о ней. Слуга, отворившій Фарольду двери, старый знакомый Маннерса, проводилъ его въ приготовленную для него комнату, и Маннерсъ, обладавшій великимъ сокровищемъ — спокойнымъ сердцемъ, скоро погрузился въ благотворный сонъ.

На-зарѣ пришли сказать ему, что де Во проснулся и желаетъ его видѣть. Маннерсъ одѣлся по-солдатски, въ двѣ минуты, позвонилъ и приказалъ проводить себя къ Эдварду.

Входить въ комнату больного рано по-утру всегда грустно, если даже видишь, что здоровье возвращается на лицо его. Прекрасный свѣтъ молодого дня, проникающій сквозь щели ставней и сливающійся съ слабымъ мерцаніемъ лампы, — блѣдная, сонная сидѣлка, — книга, съ помощью которой разгоняла она сонъ и скуку, — столикъ, заставленный стклянками и рюмками, — теплая, душная атмосфера и опущенные занавѣсы, все говоритъ намъ о бренности и непрочности нашего существа, забываемыхъ нами среди дневного свѣта.

Въ туалетной, черезъ которую Маннерсъ проходилъ въ комнату своего пріятеля, встрѣтилъ онъ хирурга, призваннаго изъ Лондона и проведшаго всю ночь у постели больного. Къ счастью, это былъ одинъ изъ людей, могущихъ и готовыхъ произнести свое мнѣніе о положеніи больного. На вопросъ Маннерса онъ отвѣчалъ прямо и положительно:

— Опасности нѣтъ. Онъ выздоровѣетъ. Совѣтую только говорить съ нимъ какъ можно меньше, и то о веселыхъ предметахъ; иначе вы замедлите его выздоровленіе.

Маннерсъ обѣщалъ послѣдовать его совѣту и вошелъ къ Эдварду. Де Во улыбнулся и протянулъ ему руку, хотя это, очевидно, стоило ему усилій.

— Непріятный случай, де Во, сказалъ Маннерсъ, садясь возлѣ его постели. — Но слава Богу! Докторъ говоритъ, что это не можетъ имѣть рѣшительно никакихъ дурныхъ послѣдствій.

— Съ моей стороны было бы неблагодарно пожалѣть объ этомъ, отвѣчалъ де Во печальнымъ голосомъ: — но я все-таки не могу радоваться.

— Полноте, Эдвардъ, сказалъ Маннерсъ. — Вы не въ такихъ обстоятельствахъ, чтобы забыть, что васъ окружаютъ, друзья, любящіе васъ ради васъ самихъ и достойные вашей любви, — друзья, которые будутъ любить васъ при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ. — Не должны вы забывать и того, что есть люди, которыхъ все счастье зависитъ отъ вашего.

— Да, бѣдная Маріанна! сказалъ де Во. — Я неблагодарный. Такое сокровище должно бы вознаградить меня за все въ мірѣ. Скажите, что она? Когда узнала она объ этомъ, случаѣ? какъ перенесла она это?

Маннерсъ не былъ собственно въ недоумѣніи, что ему отвѣчать на этотъ вопросъ, но чувствовалъ, что надо быть очень осторожнымъ съ такимъ человѣкомъ, какъ Эдвардъ, и что лучше не говорить ему, какъ сильно поразило это происшествіе Маріанну. Эдвардъ былъ слишкомъ чувствителенъ, и отъ него нельзя было вполнѣ скрыть, что Маріанна огорчена его несчастіемъ, а между тѣмъ нельзя было и сообщить всего въ подробности.

— Отвѣчать на вашъ вопросъ — длинная исторія, сказалъ Маннерсъ: — и докторъ запрещаетъ говорить съ вами долго. Скажу вамъ только, что мы рѣшительно не знали, что съ вами случилось.

— Боже мой! воскликнулъ Эдвардъ. — А я собственною рукою написалъ Маріаннѣ сколько могъ. Слуги сотворены, кажется, именно съ тою цѣлью, чтобы терзать людей своей безпечностью.

— Разные случаи помѣщали доставить ваше письмо по адресу, сказалъ Маннерсъ. — Отсутствіе ваше и другія обстоятельства пробудили въ насъ подозрѣніе, что вы убиты. Я, разумѣется, тотчасъ же вооружился на месть и съ помощью предписаній и судейской власти все это время дѣлалъ розыски, такъ-что только мелькомъ видѣлся съ вашими родными въ Морлей-гоузѣ. Миссъ де Во заболѣла и почти не выходила изъ своей комнаты.

— Боже мой! что за терзаніе! произнесъ Эдвардъ. — Бѣдная Маріанна! Полетѣлъ бы къ ней; но едва ли я въ состояніи усидѣть на конѣ.

— На конѣ! Объ этомъ нечего теперь и думать, сказалъ Маннерсъ. — Успокойтесь, пожалуста, на-счетъ миссъ де Во. Вчера вечеромъ я узналъ, что вы въ безопасности, и это помогло ей лучше всякаго лекарства. Она даже отправилась бы со мною сюда ночью, если бы ее не остановили ея, или, лучше сказать, ваши понятія о приличіи.

Де Во улыбнулся.

— Вы строги къ моей щекотливости, сказалъ онъ: — это дурное качество, но я надѣюсь исправиться. Мнѣ данъ горькій урокъ, Маннерсъ, — урокъ, который сломилъ бы гордость самого сатаны, и мнѣ предстоитъ, можетъ быть, еще труднѣйшее испытаніе. Зато щекотливость моя исчезла навсегда, и несчастье принесло хоть какую-нибудь пользу.

— Какъ случается очень часто, отвѣчалъ Маннерсъ. — Что касается до меня, де Во, такъ я думаю, что она хорошо сдѣлала, оставшись дома. Она еще не совсѣмъ оправилась, а я самъ не зналъ, куда иду: пріятель мой цыганъ, проводившій меня сюда, человѣкъ таинственный. Вы обязаны ему еще одной услугой: онъ спасъ миссъ Фальклендъ, упавшую въ рѣку и едва не утонувшую.

Когда Маннерсъ упомянулъ о цыганѣ, де Во закрылъ глаза рукою; потомъ онъ принялъ ее, и взоръ его блеснулъ радостью. Впрочемъ, онъ не спросилъ о подробностяхъ.

— Бѣдная Изидора! сказалъ онъ. — Бѣдная Маріанна! Богъ знаетъ, что предстоитъ намъ еще испытать! Маннерсъ! голова моя идетъ кругомъ отъ разныхъ опасеній и догадокъ, которыя я не умѣю объяснить ни вамъ, ни себѣ. Я долженъ стараться не думать о моемъ положеніи, если хочу выздоровѣть.

— Такъ отгоните же отъ себя всѣ подобныя мысли, сказалъ Маннерсъ. — Я рѣдко подаю такіе совѣты; но отъ человѣка въ вашемъ положеніи надо удалять всѣ воспоминанія, всѣ мысли, которыя могутъ быть вредны для здоровья. Всемогущій устроитъ наши дѣла лучше насъ самихъ.

— Я самъ такъ думаю, отвѣчалъ Эдвардъ. — Сэръ Вильямъ Рейдеръ говоритъ, что все это кончится лучше, нежели я ожидаю. Однако же., мы говоримъ загадками. Пока мой умъ и тѣло не способны понимать вещи яснѣе, я долженъ довольствоваться увѣреніями, хотя и не вижу, на чемъ они основаны.

Маннерсъ, желая отклонить разговоръ отъ тягостнаго предмета, разсказалъ ему вкратцѣ о своихъ поискахъ и обо всемъ, что случилось въ Морлей-гоузѣ со времени ухода Эдварда. Но онъ не спускалъ глазъ съ своего друга и какъ только замѣчалъ, что слова его дѣлаютъ дурное впечатлѣніе, сворачивалъ разсказъ на другой предметъ. Его удивило, однако же, какъ многое трогаетъ Эдварда за-живое. Имя отца и имя цыгана равно приводили его въ волненіе; многія слова, по-видимому самыя простыя и незначащія, заставляли его вздрагивать, какъ прикосновеніе пальца къ живой ранѣ. Опасаясь, чтобы разговоръ не повредилъ Эдварду, Маннерсъ вышелъ и прибавилъ:

— Я просидѣлъ у васъ довольно. Теперь я долженъ поспѣшить къ той, которая съ нетерпѣніемъ ждетъ услышать отъ меня, что я видѣлъ васъ собственными глазами живого, а не мертваго, выздаравливающаго, а не умирающаго. Хозяинъ вашъ не позволяетъ ей пріѣхать сюда сегодня, но завтра вы ее увидите.

— Я не хочу васъ удерживать, Маннерсъ, сказалъ де Во. — Я слишкомъ вѣрю любви Маріанны и знаю, что извѣстіе обо мнѣ будетъ для нея лучшимъ утѣшеніемъ. Скажите ей, что я только и жду хорошаго въ жизни, что увидѣться съ нею.

— Я скажу, что свиданіе съ нею васъ порадуетъ, отвѣчалъ Маннерсъ: — но не прибавлю никакихъ печальныхъ оговорокъ. Я не хочу разрушать благотворнаго дѣйствія доброй вѣсти. Прощайте.

— Маннерсъ, Маннерсъ! сказалъ Эдвардъ, когда тотъ былъ уже въ дверяхъ. — Я забылъ одно: увѣрьте Маріанну, что я ранилъ себя неумышленно. Скажите ей, что никакія обстоятельства не доведутъ меня до такой глупости. Разскажите ей все, какъ вамъ, вѣроятно, извѣстно: курокъ моего пистолета, былъ, говорятъ, взведенъ, но я этого рѣшительно не помню.

— Я объясню ей все, отвѣчалъ Маннерсъ. — Ей, я увѣренъ, и въ голову не придетъ подумать, чтобы вы сдѣлали это умышленно. Будь вы человѣкъ одинокій, какъ я, осужденный на одиночество до конца жизни, васъ можно бы было подозрѣвать въ такомъ поступкѣ. Но васъ ожидаетъ впереди счастье, и надо быть безумнымъ, чтобы отказаться не только отъ вѣнца жизни, но и отъ всѣхъ драгоцѣнныхъ камней, которыми украсила его судьба.

Де Во бросилъ на него печальный взглядъ, и сказалъ только:

— Вы не знаете всего, Маннерсъ!

Маннерсъ ушелъ. Въ залѣ встрѣтилъ онъ Рейдера, въ сапогахъ со шпорами, какъ-будто онъ только-что сошелъ съ коня.

— Вы не оставили старыхъ привычекъ, какъ я вижу, сказалъ ему Маннерсъ. — Вы уже ѣздили со двора, сэръ Вильямъ?…

— Гарлей…. я теперь Гарлей, не забывайте, пожалуста, возразилъ Рейдеръ. — Я не ложусь раньше часу и не сплю дольше пяти: я привыкъ къ этому въ годину горести, но не откажусь отъ этой привычки ни за цѣлое королевство. Видѣли вы де Во?

— Видѣлъ, отвѣчалъ Маннерсъ: — и нашелъ его лучше, нежели ожидалъ. Духомъ только онъ очень палъ; я не хочу проникать въ тайну вашихъ съ нимъ отношеній; но, такъ-какъ вы, очевидно, состоите съ нимъ въ тѣсной связи, то позвольте мнѣ замѣтить, что спокойствіе душевное всего больше поможетъ его выздоровленію. Уныніе же, напротивъ того, можетъ имѣть самыя дурныя послѣдствія. Надѣюсь, вы простите мнѣ это замѣчаніе, сказанное по дружбѣ, прибавилъ онъ, замѣтивши, что Рейдеръ слегка нахмурился.

— Разумѣется, разумѣется, отвѣчалъ Рейдеръ — Я думалъ только, чѣмъ-бы ободрить его. Кажется, я составилъ себѣ о немъ въ Америкѣ не совсѣмъ правильное понятіе. Я не замѣтилъ благородныхъ свойствъ его души, скрывавшихся за его мелочною щекотливостью. Но я васъ увѣряю, что сдѣлаю все, что отъ меня зависитъ, для его успокоенія, — и сейчасъ же.

Маннерсъ остановилъ его еще на минуту, попросивши дать ему лошадь и объяснивши причину своего ранняго отъѣзда въ Морлей-гоузъ. Потомъ онъ уѣхалъ, обрадованный возможностью сообщить пріятныя извѣстія тѣмъ, которыя такъ въ нихъ нуждались.

Маріанна стояла у окна, когда онъ подъѣхалъ къ дому; быстрый бѣгъ лошади и легкость, съ которою всадникъ соскочилъ съ сѣдла, бросивши поводья слугѣ, предвѣщали много хорошаго. Маннерсъ вошелъ и разсказалъ все, что видѣлъ и узналъ о приключеніи и положеніи Эдварда.

Слезы и улыбка смѣнялись на лицѣ Маріанны во время его разсказа и отвѣтовъ на ея многочисленные вопросы. Она благодарила его’за его дѣятельное участіе и молила Бога, чтобы онъ доставилъ ей и Эдварду случай отблагодарить Маннерса за всѣ его услуги.

Маннерсъ прервалъ этотъ разговоръ вопросомъ о здоровьѣ Изидоры. Въ это время вошла она сама, нѣсколько блѣдная, но такая же веселая, какъ всегда, и хотя она объявила, что ей, по всѣмъ законамъ справедливости, слѣдуетъ влюбиться въ спасителя своего, цыгана, Маннерсъ порадовался въ душѣ, что помощь подана ей не кѣмъ-нибудь другимъ. Изидора, вспомнивши пару словъ, сказанныхъ ею Маннерсу наканунѣ, покраснѣла; но она, знала его за человѣка великодушнаго и рѣшилась вѣрить въ его великодушіе до конца.

Вскорѣ потомъ пришла и мистриссъ Фальклендъ, и домъ горя превратился въ домъ радости. Оставалось только извѣстить лорда Дьюри о его сынѣ; Маннерсъ взялся написать ему. Слуга былъ немедленно отосланъ съ этимъ письмомъ въ Дьюри-галль; но лордъ рано по-утру возвратился въ Димденъ. Слуга поѣхалъ въ Димденъ, но прибылъ туда уже такъ поздно, что лордъ не могъ навѣстить своего сына въ этотъ день.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

ГЛАВА XXV.

Лордъ Дьюри, нелюбившій и никогда долго не остававшійся въ Димденъ-паркѣ, пріѣхалъ теперь туда съ частью своей прислуги, по-видимому съ намѣреніемъ прожить тамъ нѣсколько времени. Онъ не думалъ объ этомъ ни во время свиданія съ Маннерсомъ, ни во время разговора съ плѣннымъ цыганомъ: это было слѣдствіемъ разговора съ другою особою, въ комнату которой мы и приглашаемъ теперь читателя.

Главнѣйшею задачею лорда Дьюри было овладѣть Фарольдомъ; въ дальнѣйшемъ успѣхѣ своихъ замысловъ онъ не сомнѣвался. Распорядившись всѣмъ, чти было въ его власти, для поимки цыгана, онъ снова обратилъ свое вниманіе на средства уличить его въ преступленіи. Исполненіе этого плана много зависѣло отъ сэра Роджера Миллингтона, и прежде всего лордъ позаботился о сохраненіи его жизни.

Отпустивши Сэксона, онъ пошелъ въ комнату раненаго, искренно сожалѣя о постигшемъ его несчастіи и опасаясь послѣдствій. Помня, однако же, какъ раздражительны и себялюбивы всѣ больные, онъ не позволилъ безпокойству выразиться на лицѣ своемъ, но обдумалъ хорошенько, какую надо ему взять на себя роль, чтобы скрыть отъ сэра Роджера свои личные интересы и заставить его думать, что онъ движимъ только искреннимъ участіемъ къ страданіямъ друга.

У дверей комнаты больного лордъ остановился на минуту, потомъ повернулъ ручку замка и вошелъ какъ можно тише. Окна были закрыты, но въ комнатѣ было довольно еще свѣтло, чтобы разглядѣть столъ съ лежащими на немъ хирургическими инструментами, окровавленными перевязками и другими вещами, изобрѣтенными для спасенія жизни наравнѣ съ орудіями для ея прекращенія. Въ сторонѣ стояла кровать съ полу-задвинутымъ пологомъ; возлѣ нея сидѣлъ докторъ въ черномъ платьѣ; молодой помощникъ его суетился, выступая на цыпочкахъ.

Глухой стонъ послышался въ минуту прихода лорда. Лордъ былъ человѣкъ твердый, незнакомый со страхомъ смерти или физическаго страданія, но этотъ стонъ и видъ комнаты больного заставили его вздрогнуть. Трудно опредѣлить, какое чувство шевельнулось у него въ душѣ — врожденное ли всякому живому существу отвращеніе отъ смерти и разрушенія, мысль ли о сынѣ, или, наконецъ, воспоминаніе о братѣ.

Онъ подошелъ тихонько къ кровати и сталъ возлѣ стула, съ котораго докторъ всталъ при его появленіи. Сэръ Роджеръ лежалъ на лѣвомъ боку, лицомъ къ стѣнѣ; по судорожному движенію правой руки и покачиванью головою можно было догадаться о его мученіи. Лордъ молчалъ и смотрѣлъ на него нѣсколько минутъ не безъ истиннаго участія. Никакія увѣщанія доктора не могли заставить сэра Роджера лежать смирно; мучимый болью, онъ повернулся и увидѣлъ передъ собою лорда съ непритворнымъ выраженіемъ печали на лицѣ.

Стонъ и конвульсивная дрожь были первымъ слѣдствіемъ перемѣны положенія больного; потомъ онъ, казалось, обрадовался присутствію лорда и сказалъ удивительно твердымъ и сильнымъ для раненаго голосомъ:

— Вы очень любезны, лордъ; мнѣ, кажется, очень плохо; эти проклятые цыгане дали мѣткій выстрѣлъ; пуля, какъ раскаленная, — невыносимое мученіе! Я не въ первый разъ раненъ, а никогда не испытывалъ ничего подобнаго. — Какъ вы думаете, умру я?

— Сохрани Боже, отвѣчалъ лордъ, садясь на стулъ. — Напротивъ того, по боли я заключаю, что опасности нѣтъ. Смертельныя раны не мучительны. Не такъ ли, мистеръ Свенстонъ?

— Точно такъ, отвѣчалъ докторъ, готовый подтвердить всякое слово, сказанное лордомъ. — Я уже говорилъ это сэру Роджеру.

— Никогда вы мнѣ этого не говорили, возразилъ сэръ Роджеръ сердито.

— Нѣтъ, говорилъ, что надѣюсь поставить васъ на ноги, отвѣчалъ докторъ. — А надѣюсь я именно потому, что рана васъ мучитъ. Лордъ Дьюри замѣтилъ очень справедливо, что раны, которыя….

— Отчего же этотъ пасторъ сказалъ мнѣ, что я непремѣнно умру? зловѣщій воронъ! сказалъ сэръ Роджеръ.

— Какой пасторъ? спросилъ лордъ, испуганный мыслью, что сэръ Роджеръ можетъ въ смертный часъ увидѣться съ человѣкомъ, которому сдѣлаетъ, пожалуй, опасное признаніе. О какомъ пасторѣ онъ говоритъ?

— Объ ректорѣ Эдвардсѣ, отвѣчалъ докторъ.:^-- Онъ приходилъ побесѣдовать съ сэромъ Роджеромъ, но не говорилъ, что онъ непремѣнно умретъ. Онъ сказалъ, что когда-нибудь непремѣнно надо будетъ умереть, и что если теперь онъ и выздоровѣетъ, то все-таки лучше подумать о душѣ…

— Да, да, сказалъ сэръ Роджеръ. — Но онъ хотѣлъ навести меня на мысль, что я не встану. Я знаю, что онъ думалъ; но я хочу жить, хоть бы только затѣмъ, чтобы отплатить этимъ проклятымъ цыганамъ. Извините, лордъ; я горячусь, но мученія невыносимое.

— Душевно сочувствую вашему страданію, отвѣчалъ лордъ: — и позабочусь, чтобы васъ впредь не безпокоили. Мистеръ Эдвардсъ, конечно, человѣкъ добрый и благонамѣренный, но я ни ради какого ректора въ мірѣ не позволю безпокоить;моего друга. Надѣюсь, страданія ваши не будутъ продолжительны. Какъ вы думаете, мистеръ Свеистонъ? Можно ихъ облегчить?

— Я сдѣлалъ все, что могъ, отвѣчалъ докторъ: — и надѣюсь, что черезъ нѣсколько часовъ боль начнетъ утихать.

— Первая добрая вѣсть, произнесъ раненый. — А пулю можно будетъ вынуть? Я не жду облегченія, пока она сидитъ у меня въ тѣлѣ какъ раскаленный уголь.

— Облегченіе будетъ, возразилъ докторъ- — Надо пережидать первое раздраженіе, а потомъ уже вынуть пулю. Теперь это только усилитъ и продлитъ ваши страданія.

— Такъ не трогайте. И безъ того уже довольно мученія, сказалъ сэръ Роджеръ.

— Теперь позвольте васъ спросить, сказалъ лордъ, обращаясь къ доктору: — не повредитъ ли больному разговоръ? Я очень желалъ бы съ нимъ поговорить; но если вы думаете, что это не годится….

— Нисколько, прервалъ его докторъ. — Пріятный, занимательный разговоръ съ вами отвлечетъ его мысли отъ своего положенія и принесетъ даже пользу.

— Такъ я смѣню васъ на полчаса, продолжалъ лордъ. — Помощникъ вашъ пусть подождетъ въ сосѣдней комнатѣ, на случай, что понадобится. Только помните, прибавилъ онъ громче: — я прошу васъ употребить всѣ ваши старанія; вы окажете величайшую услугу лично мнѣ, если выручите его изъ бѣды.

Докторъ поклонился, обѣщалъ постараться и вышелъ изъ комнаты съ своимъ помощникомъ. Лордъ, какъ-будто вдругъ что-то вспомнивши, вышелъ за ними и, закрывши за собою дверь, кликнулъ доктора назадъ.

— Я желаю знать, сказалъ онъ тихонько: — ваше настоящее мнѣніе о положеніи больного. Вы сказали, что черезъ нѣсколько часовъ боль утихнетъ; серьёзно это? Вы говорили какъ-то принужденно.

— Боль, конечно, утихнетъ, отвѣчалъ докторъ: — потому-что откроется антоновъ огонь.

— Боже мой! такъ вы думаете, что онъ умретъ? сказалъ встревоженный лордъ.

— Думаю, и не вижу средства спасти его, отвѣчалъ докторъ. — Пуля попала ему въ правый бокъ, прошла сквозь мускулы спины и остановилась въ сочлененіи реберъ съ позвонками, разбивши ихъ такъ сильно, что ее нельзя ни вынуть, ни оставить, какъ это случается иногда при другихъ ранахъ.

— Сколько же, вы думаете, осталось ему жить? спросилъ лордъ.

— День въ день опредѣлить невозможно, отвѣчалъ докторъ. — Онъ можетъ прожить еще недѣлю, можетъ прожить и двѣ.

— Стало быть, не такъ скоро?

— Да, Кровотеченіе давно прекратилось. Наступитъ антоновъ огонь, потомъ….

— Избавьте меня отъ подробностей и скажите: если бы понадобилось устроить съ больнымъ важное дѣло, когда лучше всего къ этому приступить?

— Я думаю, какъ только прекратится боль. Тогда его умственныя способности прояснятся.

— Такъ вы, пожалуста, дайте мнѣ знать, мистеръ Свенстонъ, когда можно будетъ потребовать отъ него клятвеннаго показанія на-счетъ стычки, въ которой онъ раненъ. А до тѣхъ поръ не тревожьте его, да и другимъ не позволяйте тревожить разговорами о смерти; поддерживайте въ немъ надежду, покамѣстъ еще можно откладывать роковое извѣстіе.

Лордъ возвратился въ комнату больного, а докторъ ушелъ, удивляясь, кто бы могъ быть этотъ сэръ Роджеръ Миллингтонъ, о которомъ такъ нѣжно заботится холодный и гордый лордъ Дьюри?

Лордъ подошелъ къ постели раненаго съ веселымъ лицомъ и увѣрилъ его, что докторъ находитъ его положеніе лучше, нежели онъ ожидалъ.

— Я отдалъ приказаніе, сказалъ онъ: — Чтобы къ вамъ не пускали никого. Разные люди тутъ безпрестанно шатаются по больнымъ и наводятъ на нихъ такое уныніе, что иной и выздоровѣлъ бы, да умираетъ оттого, что палъ духомъ.

— О, я не хочу умирать, сказалъ сэръ Роджеръ. — Я хочу жить и отмстить цыганамъ. Они цѣлили именно въ меня. Дайте мнѣ только выздоровѣть: я имъ докажу, что и я не дамъ промаха, и что рана не помѣшала мнѣ видѣть, что вокругъ меня происходило.

— Такъ вы видѣли между ними Фарольда? спросилъ лордъ. — Онъ по васъ выстрѣлилъ?

— Я видѣлъ Фарольда и могу присягнуть, что онъ былъ между ними, отвѣчалъ сэръ Роджеръ. — Тоже покажетъ и сторожъ, приподнявшій меня съ земли; онъ-то и указалъ мнѣ его.

Радость блеснула въ глазахъ лорда. Онъ опасался, что показаніе сторожа не будетъ поддержано ничьимъ другимъ, и не оставилъ безъ вниманія замѣчанія Гарвея, что другіе разсказываютъ все это происшествіе не такъ, какъ онъ. Слова сэра Роджера рѣшали дѣло. Лордъ зналъ, какое вліяніе имѣютъ слова умирающаго на присяжныхъ.

Теперь онъ былъ готовъ да все. Сдѣлка съ сэромъ Роджеромъ давала ему возможность доказать, что онъ не могъ совершить преступленія, которое Фарольдъ, по всей вѣроятности, припишетъ ему; происшествія прошедшей ночи позволяли ему надѣяться, что если Фарольдъ будетъ оправданъ отъ убійства его брата и сына, то воровство и драка въ паркѣ на-вѣки замкнутъ его уста. Но торопясь оградить себя отъ всѣхъ возможныхъ случайностей, лордъ Дьюри переступилъ за черту осторожности. Не давши времени одуматься ни себѣ, ни сэру Роджеру, онъ сказалъ:

— Не лучше ли сейчасъ же дагь клятвенное показаніе о происшествіи въ паркѣ?

Сэръ Роджеръ посмотрѣлъ на него подозрительно.

— Считаете вы меня умирающимъ или нѣтъ? спросилъ онъ. — Если я не умираю, такъ будетъ еще время сдѣлать это показаніе, когда мученія мои уменьшатся, или можно будетъ явиться въ судъ свидѣтелемъ, что еще лучше.

Лордъ Дьюри увидѣлъ, что онъ дастъ показаніе не иначе, какъ считая себя умирающимъ; лордъ зналъ человѣческую натуру и понималъ, какъ опасно объяснить сэру Роджеру, въ какомъ онъ положеніи. Онъ зналъ, что люди, тысячу разъ смѣло встрѣчавшіеся лицомъ къ лицу со смертью, бьются какъ испуганная птица, когда смерть становится дѣйствительно неизбѣжна. Онъ зналъ, что въ эти минуты всѣ мы дѣлаемся трусами, и боялся, какъ бы сознаніе преступленій, раскаянье и мысли о будущей жизни не внушили сэру Роджеру постараться загладить вину свою признаніемъ. Онъ видѣлъ, что пробудилъ уже его подозрѣніе, но вывернулся довольно ловко.

— Боже сохрани, сказалъ онъ: — чтобы что-нибудь помѣшало вамъ явиться свидѣтелемъ въ процессѣ этихъ цыганъ. Я упомянулъ о показаніи затѣмъ только, чтобы его можно было немедленно представить судьямъ, которыхъ я приглашу сюда завтра или послѣзавтра. Тогда надо будетъ принять мѣры къ поимкѣ виновныхъ, или, если они, какъ я надѣюсь, будутъ уже пойманы, произвести слѣдствіе. Мнѣ хотѣлось бы немедленно позвать къ суду Фарольда, а вы знаете, что когда съѣдутся нѣсколько судей, такъ между ними всегда отыщется какой-нибудь безпокойный человѣкъ, во всемъ находящій затрудненія. Не всѣ, бывшіе въ паркѣ, узнали Фарольда, и ваше показаніе чрезвычайно важно.

— Пусть судьи придутъ ко мнѣ, сказалъ сэръ Роджеръ: — и я сдѣлаю такое показаніе, что Фарольда можно будетъ двадцать разъ повѣсить. Я охотно провелъ бы съ нимъ четверть часа въ одной комнатѣ, съ добрыми шпагами въ рукахъ. Подумайте только, — я пробуравилъ не одного молодца на своемъ вѣку, и вдругъ пасть отъ руки черномазаго цыгана, котораго стоитъ затравить собаками!

— Онъ будетъ пойманъ, сказалъ лордъ Дьюри, видя, что нечего и говорить о клятвенномъ показаніи.

— Пойманъ! воскликнулъ сэръ Роджеръ, горячась все больше и больше: — пойманъ! Конечно, не уйдетъ, если вы примете надлежащія мѣры. Клянусь Юпитеромъ, если вы дадите ему улизнуть, такъ я берусь поймать его за ничтожную сумму, когда выздоровѣю! Берусь переловить всѣхъ ихъ, потому-что будь я проклятъ, если я знаю, кто именно въ меня выстрѣлилъ!

— Въ-самомъ-дѣлѣ? сказалъ лордъ Дьюри. — Жаль! А я думалъ, что это Фарольдъ.

— Я думаю, что онъ, продолжалъ сэръ Роджеръ. — Онъ стоялъ впереди, когда меня подняли, — онъ, или другой молодецъ, который стоялъ съ нимъ рядомъ и шумѣлъ больше всѣхъ. Но вѣдь крикуны только кричатъ, — такъ выстрѣлилъ, стало быть, Фарольдъ.

— Желательно, чтобы вы припомнили это хорошенько и показали подъ присягою, что стрѣлялъ дѣйствительно Фарольдъ, сказалъ лордъ тихимъ, но внятнымъ голосомъ.

— Присягу дать я готовъ, отвѣчалъ сэръ Роджеръ, не забывшій, несмотря на всѣ свои страданія, что въ лордѣ онъ пріобрѣлъ друга, котораго невыгодно потерять. — Вы, кажется, очень не жалуете этого Фарольда, прибавилъ онъ голосомъ, отзывавшимся тѣлесною болью.

Лордъ не желалъ, чтобы даже орудія его замысловъ замѣтили его личную ненависть къ Фарольду и размышляли объ отдаленныхъ ея причинахъ.

— Я имѣю причины его ненавидѣть, сэръ Роджеръ, сказалъ онъ, наклоняясь къ больному. — Судите сами: руки его обагрены кровью не только моего брата, но и сына.

Онъ говорилъ тихо, но сэръ Роджеръ разслушалъ слова его очень ясно. Съ невольнымъ ужасомъ приподнялся онъ на локоть и въ ту же минуту упалъ со стономъ обратно. Лордъ замолчалъ, видя, что это внезапное движеніе возобновило всѣ муки раненаго; но ему надо было договорить, и, когда сэръ Роджеръ нѣсколько успокоился, онъ продолжалъ:

— Боже мой, какое мученіе! Что, легче вамъ теперь? А я было подумалъ, что боль уже утихаетъ, какъ предсказывалъ докторъ.

— Она и начала-было утихать, отвѣчалъ сэръ Роджеръ: — да это проклятое невольное движеніе при извѣстіи о вашемъ сынѣ воскресило всѣ мои мученія. Зачѣмъ говорить такія вещи вдругъ, безъ приготовленія!

— Да если бы Фарольдъ и не проливалъ его крови, я преслѣдовалъ бы его до послѣдняго издыханія за васъ.

Никогда нельзя предугадать капризовъ больного. Сэръ Роджеръ пробормоталъ, довольно невнятно, такъ-что лордъ не разслышалъ его словъ:

— Да, конечно, потому-что это тебѣ съ руки. Я не слѣпъ.

— Благодарю васъ за участіе, продолжалъ онъ вслухъ. — Надѣюсь, что вы не измѣнили вашихъ относительно меня намѣреній потому, что въ настоящую минуту я не могу быть вамъ полезенъ, какъ хотѣлъ бы.

Лордъ понялъ очень ясно, что, несмотря на раздражительность и неблагоразуміе, — слѣдствіе физическихъ страданій, — сэръ Роджеръ, съ свойственному ему жадностью, хочетъ заставить его исполнить данныя наканунѣ обѣщанія, опасаясь, чтобы благопріятная минута не улетѣла, и цыганъ не былъ уличенъ въ другихъ преступленіяхъ другими средствами. Но лордъ зналъ, что сэръ Роджеръ умретъ, и слѣдовательно могъ безопасно сулить ему золотыя горы.

— Не безпокойтесь, не безпокойтесь, сэръ Роджеръ, сказалъ онъ. — Я исполню все обѣщанное, и не моя будетъ вина, если я не найду средствъ сдѣлать больше. Успокойтесь на-счетъ этого и не думайте о будущемъ; это только замедлитъ ваше выздоровленіе. Но такъ-какъ вы сами объ этомъ заговорили, такъ кстати: мнѣ хотѣлось бы взглянуть на бумаги, которыя мы вчера съ вами разбирали. Съ вами онѣ?

Но сэра Роджера обмануть было нелегко. Теперь виды его не согласовались съ намѣреніями лорда. Сначала, когда переходъ отъ нищеты къ довольству поразилъ его слишкомъ сильно, когда онъ былъ увѣренъ, что лордъ не можетъ покончить этого дѣла безъ него, и что онъ всегда будетъ въ состояніи заставить его исполнить свои обѣщанія, угрожая открыть все дѣло, — онъ отдалъ бы бумаги безъ всякаго опасенія. Лордъ же расчелъ тогда, что надъ лучше оставаться у сэра Роджера, чтобы находка была естественнѣе.

Теперь дѣло приняло другой оборотъ. Лордъ Дьюри смотрѣлъ на сэра Роджера какъ на умирающаго, который не доживетъ до исполненія всѣхъ его плановъ и подъ вліяніемъ страха перемѣнитъ можетъ быть свой образъ мыслей и взглядъ на. прошедшее. Сэръ Роджеръ, съ своей стороны, понималъ, что, будучи прикованъ къ одру страданія, онъ не можетъ ни наблюдать, ни распоряжаться всѣмъ этимъ дѣломъ, и что слѣдовательно талисманъ его власти надъ лордомъ заключается въ поддѣланной ими бумагѣ. Оба они желали имѣть ее въ своихъ рукахъ, Сэръ Роджеръ тотчасъ же догадался, зачѣмъ спрашиваетъ объ ней лордъ, и отвѣчалъ отрывисто:

— Нѣтъ, не со мною. Я оставилъ бумаги въ Дьюри-галлѣ. Желательно, чтобы онѣ были здѣсь, при мнѣ.

Лорда поразилъ тонъ его отвѣта. Мошенники всегда другъ друга подозрѣваютъ.

— Не могу ли я ихъ отъискать, спросилъ онъ. — Дайте мнѣ ключъ: я привезу ихъ завтра по-утру съ собою.

Улыбка скривила уста страждущаго, и онъ отвѣчалъ:

— Благодарю васъ за вниманіе; но въ чемоданѣ есть еще много другихъ вещей, которыя всѣ мнѣ нужны, и я попросилъ бы васъ приказать перенести сюда всѣ мои пожитки.

— Хорошо, хорошо, отвѣчалъ лордъ, видя, что тутъ толковать нечего. — Я прикажу, сегодня же…. А какъ вы думаете, прибавилъ онъ, опасаясь, чтобы сэръ Роджеръ не узналъ какъ-нибудь во время его отсутствія о предстоящей смерти и не сдѣлалъ признанія: — не лучше ли васъ самихъ перевести въ Дьюри-галль? Этотъ домъ сыръ и старъ; въ немъ давно никто не жилъ, и тутъ вамъ, я думаю, не такъ удобно. Если движеніе для васъ не….

— Невозможно, прервалъ его сэръ Роджеръ. — Удивляюсь, какъ вы сами не видите, что мнѣ невозможно тронуться съ мѣста. Мнѣ и здѣсь хорошо; случалось лежать и въ худшихъ комнатахъ. Велите только доставить сюда мой чемоданъ. Сказать вамъ правду: я усталъ, и боюсь, чтобы разговоръ не повредилъ мнѣ.

— Такъ перестанемте, отвѣчалъ лордъ: — я распоряжусь, чтобы все было устроено по вашему желанію, и чтобы къ вамъ не пускали никого.

Едва только онъ вышелъ, какъ сэръ Роджеръ закрылъ рукою глаза и предался грустнымъ мыслямъ.

— Его вниманіе и участіе притворны, думалъ онъ. — Это ясно. Вздумать перевезти меня въ этомъ положеніи за пятнадцать миль! хотѣлось бы мнѣ знать, что у него за цѣль? Ужь не боится ли онъ, что я его выдамъ? Можетъ быть; его замыслы гнусны, это такъ; но вѣдь онъ знаетъ, что если я проболтаюсь, такъ лишусь ежегодной пенсіи и не получу ни отъ кого вознагражденія. Этого ему нечего бы опасаться.

И онъ пустился въ лабиринтъ догадокъ о побудительныхъ причинахъ дѣйствій лорда. Вдругъ ужасная мысль предстала его уму:

— Ужь не думаетъ ли онъ, что я умру? не сказалъ ли ему этого докторъ? нѣтъ, не вѣрится. Я страдаю, но силы меня не оставили. И не умру! нѣтъ, нѣтъ, я останусь живъ и отомщу этимъ проклятымъ цыганамъ! Докторъ, сказалъ онъ, видя входящаго мистера Свенстона: — не обманываете ли вы меня? опасности нѣтъ?

Докторъ былъ человѣкъ добрый, но легкомысленный, не равнодушный къ религіи, но не знавшій иногда, слѣдовать ли ея предписаніямъ, или нѣтъ. Онъ думалъ, что вообще не должно пугать больныхъ опасностью, но чувствовалъ, что ректоръ исполнилъ долгъ свой, сказавши ему, какъ духовная особа, о томъ, о чемъ слѣдовало умолчать ему, какъ доктору. Слова лорда укрѣпили въ немъ эту рѣшимость, и онъ отвѣчалъ сэру Роджеру, что хотя и нельзя предвидѣть всего и предсказать рѣшительный исходъ болѣзни раньше завтрашняго дня, однако же онъ не видитъ теперь никакой близкой опасности.

Сэръ Роджеръ удовольствовался этими словами и провелъ мучительную ночь, проклиная цыганъ и думая о цѣляхъ лорда. Иногда онъ начиналъ какъ-будто бредить, говорилъ о вещахъ, которыя должны бы были удивить врача и навесть его на мысль, что утѣшеніе религіи для него нужнѣе, нежели онъ думалъ сначала. Но какъ-скоро съ нимъ заговаривали, умъ его прояснялся, и онъ давалъ отвѣты, очень здравые и точные.

Лордъ, отдавши надлежащія приказанія, уѣхалъ въ Дьюри-галль, но рѣшился не оставлять раненаго въ Димденѣ безъ своего личнаго надзора.

— Эти пасторы, думалъ онъ: — считаютъ себя вправѣ всюду соваться. Если я самъ буду въ Димденѣ, ректоръ не рѣшится, я думаю, переступить за его порогъ безъ особеннаго позволенія, а если и рѣшится, такъ ему можно будетъ указать двери. Впрочемъ, вѣроятно, самъ сэръ Роджеръ угостилъ его такими рѣчами, что онъ нескоро воротится. Только этотъ Свенстонъ человѣкъ слабый; на него полагаться нельзя.

Лорду предстояло, однако же, еще одно дѣло, требовавшее особенной ловкости. Когда борьба на жизнь и смерть съ единственнымъ свидѣтелемъ его преступленія дѣйствительно началась, онъ превратился весь въ энергію. Весь страхъ, всѣ сомнѣнія, вся нерѣшительность его исчезли. Онъ положилъ, во что бы то ни стало, пробиться сквозь всѣ опасности. Месть за смерть сына присоединилась къ прочимъ побудительнымъ причинамъ его дѣйствій. Онъ колебался, пока не дѣлалъ еще перваго шагу; теперь, этотъ шагъ былъ сдѣланъ, и онъ не раскаявался.

Дорогою онъ обдумывалъ, какими бы средствами выманить у умирающаго такое показаніе на-счетъ происшествія въ паркѣ, которое предало бы Фарольда ему въ руки. Задача была трудная, но лордъ надѣялся разрѣшить ее, если только подольше просидитъ у постели больного. Вмѣстѣ съ тѣмъ ему пришла въ голову мысль, что онъ можетъ извлечь существенную выгоду для своего дѣла изъ отказа сэръ Роджера выдать ему бумаги.

Было уже поздно, и лордъ еще не обѣдалъ; но, несмотря на то, онъ заѣхалъ въ сосѣднюю деревню и приказалъ кучеру остановиться у приходскаго дома. Гордый, холодный лордъ рѣдко оказывалъ пастору такую честь. Ректоръ удивился, когда онъ вошелъ къ нему въ кабинетъ. Внутренняя борьба и эгоистическія цѣли низшаго разряда заставили умолкнуть гордость лорда и сдѣлали его очень ласковымъ и привѣтливымъ. Онъ хотѣлъ „стяжать себѣ золотое мнѣніе въ людяхъ“, и обратился къ пастору съ особенною вѣжливостью.

— Я пріѣхалъ къ вамъ съ просьбою, сказалъ онъ.

Пасторъ, не любившій и не уважавшій его, отвѣчалъ холодно, что онъ готовъ служить ему, и лордъ продолжалъ:

— Вотъ въ чемъ дѣло: вчерашней ночью пріятель мой получилъ опасную рану въ стычкѣ съ браконьерами, и мы ежеминутно ожидаемъ его смерти. Онъ сказалъ мнѣ, что между его вещами, оставшимися въ Дьюри-галдѣ, есть важныя бумаги, и хотѣлъ, чтобы я привезъ ихъ къ нему. Но такъ-какъ онъ разстроенъ тѣлесно и умственно, то, я думаю, неблагоразумно давать ему въ руки важныя бумаги. Я не имѣю права разсматривать ихъ и желалъ бы запечатать ихъ въ вашемъ присутствіи. Не можете ли вы съѣздить со мной въ Дьюри-галль? Я нарочно за этимъ къ вамъ и пріѣхалъ.

Пасторъ подумалъ, что этимъ можно бы было распорядиться и проще; но такъ-какъ требованіе лорда не заключало въ себѣ ничего дурного, то онъ и согласился. Черезъ нѣсколько минутъ они были уже въ Дъюри-галлѣ.

Лордъ немедленно приказалъ принести сургучъ и свѣчу и пошелъ съ пасторомъ въ комнату сэра Роджера, гдѣ они нашли еще разбросанныя платья. Чемоданъ, замкнутый, стоялъ въ углу, а на столѣ лордъ увидѣлъ, къ своему великому удовольствію, небольшую шкатулку, въ которой, безъ сомнѣнія, лежала извѣстная росписка.

Лордъ Дьюри, приказавши слугѣ держать свѣчу, запечаталъ сперва шкатулку, потомъ чемоданъ, и попросилъ пастора приложить къ нимъ и свои печати.

— Я принимаю эти предосторожности, сказалъ онъ: — вслѣдствіе разговора, бывшаго у меня сегодня по-утру съ сэромъ Роджеромъ. Можетъ быть, онъ говорилъ въ бреду, а можетъ быть и нѣтъ; но такъ-какъ эта предосторожность стоитъ мнѣ только куска сургучу, а вамъ нѣсколькихъ, хотя и драгоцѣнныхъ для васъ, минутъ, то я и счелъ за-лучшее не пренебречь обстоятельствомъ, ко горое послѣ можетъ оказаться весьма важнымъ.

— И вы поступили очень основательно, отвѣчалъ пасторъ, прикладывая свою печать. Если что-нибудь можетъ сдѣлать добро, навѣрно не дѣлая зла, то пренебречь имъ — въ мірскомъ дѣлѣ глупо, а въ дѣлѣ религіи грѣшно.

Лордъ подавилъ насмѣшливую улыбку и даже почувствовалъ, можетъ быть, справедливость правила, которому никогда не слѣдовалъ въ жизни. Потомъ онъ приказалъ слугѣ замкнуть комнату, пока смерть сэра Роджера не предоставитъ вещей его во владѣніе другихъ лицъ. Сходя съ лѣстницы, онъ пригласилъ пастора отобѣдать съ нимъ, но пасторъ отвѣчалъ, что онъ уже давно пообѣдалъ, и не захотѣлъ даже уѣхать домой въ экипажѣ лорда, сказавши, что предпочитаетъ пройтись пѣшкомъ.

— Онъ суровъ, подумалъ лордъ, простившись съ пасторомъ. Но лучшія чувства еще не совсѣмъ вымерли въ душѣ лорда, и онъ прибавилъ вслухъ: „его любятъ бѣдные; онъ добрый человѣкъ, и я охотнѣе сблизился бы съ нимъ, нежели съ пустымъ сластолюбцемъ.“

— Что прикажете? спросилъ слуга, стоявшій вблизи.

— Ничего, отвѣчалъ лордъ и ушелъ въ кабинетъ.

На другой день рано по-утру онъ возвратился въ Димденъ, гдѣ и получилъ отъ полковника Маннерса извѣстіе объ Эдвардѣ. Оно его утѣшило, но не могло уже измѣнить его замысловъ противъ цыгана.

ГЛАВА XXVI.

— Было время, думалъ Фарольдъ, взбираясь на горный хребетъ между жилищемъ Рейдера и Морлей-гоузомъ: — было время, когда эти члены шутя вынесли бы вдвое больше труда, чѣмъ сегодня. А теперь они устали, какъ-будто принадлежатъ какому-нибудь горожанину. Время разрушаетъ меня, время — уничтожитель силы и дѣятельности — наложило на меня свою тяжелую руку, которая давитъ меня къ землѣ, въ могилу. Я прожилъ мой срокъ. Я измѣнился, и все вокругъ меня измѣнилось. Но мы не измѣнились. Я устарѣлъ, другіе возмужали; я между ними какъ жолтый листъ минувшаго года среди зеленыхъ листьевъ новой весны. Пора мнѣ съ вѣтви, пора очистить мѣсто другому.

Размышляя такимъ образомъ, онъ своротилъ съ большой дороги въ первую встрѣтившуюся рощу, бросился подъ дерево и старался заснуть. Но мрачныя мысли преслѣдовали его долго; суевѣріе навело его на мысль, что эта грусть предвѣстница его смерти. Смѣлый, умный, добрый, также какъ и равнодушный и скептикъ испытываютъ подобныя предчувствія и вѣрятъ имъ, и часто предчувствія эти исполняются отъ порожденнаго ими упадка духа или тревожнаго старанія доказать, что имъ не вѣрятъ.

Наконецъ Фарольдъ заснулъ. Онъ проснулся уже на зарѣ. Сонъ укрѣпилъ его, и мрачныя мысли исчезли бы, если бы онъ захотѣлъ удалить ихъ; но человѣкъ ни къ чему не прилѣпляется такъ сильно, какъ къ суевѣрію. Отречься отъ предчувствія, которому онъ вѣрилъ, было въ глазахъ Фарольда тоже, что отречься отъ вѣры отцовъ своихъ! Онъ всталъ и пошелъ лѣсомъ, избѣгая большой дороги, къ чащѣ, въ которой скрывались его единоплеменники.

Онъ засталъ цыганъ занятыхъ дѣлами насущнаго дня, съ безпечностью народа, для котораго горе прошедшей недѣли есть уже полузабытое преданіе. Старые разговаривали и смѣялись сидя у своихъ палатокъ, дѣти играли у рѣки, прочіе поправляли кое-что у повозокъ.

— И точно также, подумалъ Фарольдъ: — будутъ они суетиться, когда не пройдетъ еще и недѣли послѣ моей смерти. Но все равно, такъ надо. Зачѣмъ плакать обо мнѣ?

Онъ думалъ, что не желаетъ этихъ слезъ; но кто же столько закаленъ философіей, чтобы не пожелалъ этого, видя свою близкую кончину? Фарольдъ обманывалъ самъ себя. У входа его палатки сидѣла та, которой посвящены были всѣ лучшія чувства его сердца, — та, которую онъ любилъ любовью отца и мужа.

Она была въ этотъ день милѣе, нежели когда-нибудь. Ярко красный платокъ былъ намотанъ на ея черные какъ смоль волосы, и часть его висѣла подъ его высокимъ лбомъ. Полныя, круглыя руки ея были обнажены до плечь. Алый плащъ, небрежно наброшенный, рѣзко оттѣнялъ синюю юбку. Голова Лены склонилась, какъ голова Агари на картинѣ Корреджіо; черные глаза были устремлены на ребенка, игравшаго серебрянымъ кольцомъ на ея смуглой рукѣ.

Лена не слышала прихода Фарольда, пока онъ не приблизился шаговъ на пятьдесятъ. Какъ-скоро знакомая походка коснулась ея слуха, она вскочила и побѣжала ему на-встрѣчу, съ улыбкою, тѣмъ болѣе привѣтливою, что сознавала вину свою передъ Фарольдомъ. Фарольдъ прижалъ ее къ груди и почувствовалъ, что на свѣтѣ есть хоть одно существо, въ памяти котораго онъ желаетъ быть долго.

— Что новаго о Виллѣ? спросилъ онъ, обращаясь къ цыганамъ.

Старуху тотчасъ же вызвали изъ палатки.

— Я исполнила твой приказъ, сказала она Фарольду: — я видѣла Вилля. Жаль бѣдняжку; такой славный, красивый….

— Что же онѣ тебѣ говорилъ? прервалъ ее Фарольдъ: — побереги свои похвалы, пока онъ воротится, чтобы было кому поблагодарить тебя. — Что онъ говорилъ?

— Что говорилъ! отвѣчала старуха: — да что же ему говорить? разумѣется, если его не освободятъ сегодня ночью, такъ онъ будетъ отосланъ въ городскую тюрьму и повѣшенъ какъ убійца. Вотъ что онъ говоритъ.

— Но сказалъ ли онъ, какъ его освободить? спросилъ Фарольдъ. Вотъ въ чемъ вопросъ.

— Разумѣется, отвѣчала старуха: — развѣ я ни зачѣмъ ходила! Освободить его легко; стоитъ только захотѣть. Ты знаешь окно арестаиской, Фарольдъ; эта комната и мнѣ знакома: я просидѣла въ ней полдня, когда старый Дикъ Годжесъ обвинилъ меня въ кражѣ его куръ. Теперь его ужь и на свѣтѣ нѣтъ; это было еще при старомъ лордѣ. Ты знаешь это окно, Фарольдъ. Когда ты жилъ въ этомъ домѣ, и изъ тебя хотѣли сдѣлать джентельмена, да замѣтили, что….

Фарольдъ нахмурился какъ громовая туча.

— Говори дѣло, сказалъ онъ: — а не старыя сказки. Что намъ за дѣло до былого? Ты осталась тѣмъ, чѣмъ была, только-что пороки и глупости молодости смѣнились пороками и глупостью старости.

— Ты знаешь это окно, продолжала старуха: — сильному человѣку нетрудно выломать рѣшетку и освободить узника. Это всякій можетъ сдѣлать.

— Но онъ сказалъ, что долженъ притти непремѣнно Фарольдъ, сказала неосторожно Лена, и покраснѣла.

— А! произнесъ Фарольдъ, устремивши на нее свои черные глаза: — онъ говорилъ это? А почему ты знаешь?

Лена покраснѣла еще больше и желала бы провалиться сквозь землю, между тѣмъ, какъ Фарольдъ не сводилъ съ нея глазъ и ждалъ отвѣта. Ее выручила старуха.

— Да какже ей это знать, если не отъ меня? сказала она.

Ленѣ легче было выслушать ложь, нежели солгать самой.

— Хорошо, хорошо, сказалъ Фарольдъ, съ горькой улыбкой: — такъ онъ сказалъ, чтобы пришелъ именно Фарольдъ, а не кто другой? Скажи же мнѣ, старуха, если языкъ твой еще поворотится сказать правду, отчего же онъ требуетъ непремѣнно, чтобы я пришелъ, когда рѣшетку можетъ выломать и всякій другой?

— Потому-что другой, незнакомый съ мѣстностью, можетъ ошибиться, отвѣчала старуха: — и погубить и себя и его.

Фарольдъ помолчалъ съ минуту и потомъ спросилъ:

— Все было тихо, когда ты приходила?

— Какъ въ гробу, отвѣчала старуха.

— Никакого шуму въ паркѣ и въ домѣ?

— Въ паркѣ все было тихо; нигдѣ ни души; встрѣтилась только пара оленей да сова вылетѣла намъ на-встрѣчу изъ темной аллеи. Около дома тоже все было тихо. На-верху въ двухъ окнахъ свѣтились свѣчи; я хотѣла-было обождать, пока онѣ погаснутъ, но не могла дождаться, и, видя, что все спокойно, рѣшилась подойти. Подъ окномъ я кликнула Вилля, и онъ сказалъ мнѣ, что свѣчи эти горятъ въ комнатѣ умирающаго.

Фарольдъ задумался, но Броунъ, здоровый, сорокалѣтній цыганъ, подошелъ къ нему, взялъ его дружески за руку и сказалъ:

— Знаешь ли что, Фарольдъ? Это дѣло что-то подозрительно. Я не думаю, чтобы Вилль умышленно хотѣлъ заманить кого-нибудь изъ насъ въ ловушку, но его самого могли обмануть. Все это какъ-то странно. Знаешь что? Я пойду, а старуха пусть покажетъ мнѣ дорогу.

— Нѣтъ, Броунъ, нѣтъ, отвѣчалъ Фарольдъ: — я никому не поручу дѣла, котораго бы побоялся самъ, если бы могъ чего-нибудь побояться. Если тутъ нѣтъ измѣны, такъ опасаться нечего; а если есть, такъ низко было бы съ моей стороны послать кого-нибудь въ ловушку, поставленную для меня. Нѣтъ, нѣтъ, я пойду самъ. Никто не уйдетъ отъ судьбы своей. Если тутъ есть измѣна, то да падетъ она на главу предателей. Я иду — такъ мнѣ суждено.

— Нѣтъ, пусти меня, возразилъ Броунъ: — мнѣ они ничего не могутъ сдѣлать. Меня не могутъ они обвинить ни въ какомъ преступленіи; меня вовсе не было въ паркѣ. Ты же былъ, хотя и затѣмъ, чтобы предупредить бѣду. Тебя, если схватятъ, отошлютъ въ тюрьму, а мнѣ ничего не могутъ сдѣлать. Могутъ только сказать, что я приходилъ поговорить съ арестантомъ.

Фарольдъ не согласился. Онъ привыкъ брать всѣ трудныя дѣла на себя и смотрѣлъ на это, какъ на привиллегію, отъ которой въ настоящемъ случаѣ не хотѣлъ отказаться, тѣмъ болѣе, что вѣрилъ въ близость своего урочнаго часа и безполезность борьбы съ судьбою.

— Впереди еще цѣлый день, а сдѣлать остается немногое, сказалъ онъ: созови всѣхъ, Броунъ; я поговорю съ ними, можетъ быть, въ послѣдній разъ.

Окружившіе его цыгане замѣтили, что предчувствіе близкой смерти осѣнило ихъ предводителя, и, должно имъ отдать справедливость, почти всѣ были этимъ глубоко огорчены. Никто, однакоже, не вздумалъ утѣшать его. Суевѣріе не позволяло имъ сомнѣваться въ истинѣ подобныхъ предчувствіи. Скоро всѣ улеглись вокругъ Фарольда разными группами; свѣтлый ручей шумѣлъ между деревъ, и яркое солнце проливало лучи свои сквозь вѣтви дубовъ и вязовъ. Всѣ молчали и ждали, что скажетъ Фарольдъ.

— Друзья мои! сказалъ онъ: — сегодня ночью я отправлюсь на дѣло, которое гораздо опаснѣе всѣхъ, какія случалось мнѣ предпринимать до сихъ поръ. Но-крайней-мѣрѣ я имѣю причины такъ думать. Меня могутъ схватить наши враги и утѣснители. Если это случится, не обольщайте себя пустой надеждой: я не ворочусь къ вамъ живой. И знаю это, я это чувствую; если завтра на зарѣ меня не будетъ здѣсь, считайте меня мертвымъ, снимите ваши палатки и уйдите какъ можно дальше. Когда вы будете такъ далеко, что преслѣдованіе прекратится, постарайтесь узнать, что сталось съ моими бренными остатками, и положите меня въ землю въ какомъ-нибудь зеленомъ лѣсу, гдѣ лѣтомъ освѣщало бы мою могилу солнце, а зимою покрывалъ бы ее снѣгъ. Положите меня не глубже четырехъ локтей въ землю, лицомъ къ востоку, одну руку на сердце. Потомъ — забудьте меня; но не забудьте того, что я скажу вамъ. Помните, прежде всего, что вы отдѣльный народъ, и не смѣшивайтесь съ окружающими васъ племенами. Пусть идутъ они своею дорогою, вы идите вашей. Повинуйтесь ихъ законамъ; покоряйтесь ихъ власти, но блюдите обычаи вашихъ предковъ. Исключайте иноплеменниковъ изъ вашей среды, сколько можете; не разсказывайте имъ вашей исторіи, не научайте ихъ вашему языку, не дѣлитесь съ ними вашимъ знаніемъ. Никто изъ васъ не могъ бы выиграть больше моего, отрекшись отъ своего народа; но я не отрекся. Я отказался отъ богатства и почестей и избралъ бѣдность и безвѣстность. Я пріобрѣлъ ихъ знанія, не сообщивши имъ нашихъ, и возвратился къ вамъ такимъ же, какимъ и ушелъ. Поступайте и вы такъ, и если когда-нибудь между вами будете произнесено имя Фарольда, то да послужитъ оно вамъ примѣромъ вѣрности обычаямъ вашихъ предковъ.

Онъ замолчалъ. Легкій шумъ, слѣдствіе долго напряженнаго вниманія, пробѣжалъ въ толпѣ; но никто не произнесъ ни слова. Черезъ нѣсколько минутъ Фарольдъ продолжалъ:

— Если я не возвращусь, вамъ надо будетъ избрать предводителя. Мой выборъ падаетъ на тебя, Броунъ, какъ на самаго благоразумнаго и смѣлаго, довольно опытнаго по лѣтамъ, но еще не пережившаго своей силы. Согласны ли вы?

Фарольдъ выразилъ общее желаніе, и всѣ изъявили свое согласіе. Были, можетъ быть, недовольны двое или трое, но они поневолѣ должны были согласиться съ прочими и тѣмъ шумнѣе изъявляли свое одобреніе.

— Теперь, продолжалъ Фарольдъ, обращаясь къ Ленѣ, проливавшей все это время тихія слезы: — я сказалъ вамъ все, кромѣ одного. Я оставляю съ вами жену мою. Будьте къ ней также справедливы и ласковы, какъ я былъ справедливъ и ласковъ къ вамъ. Будьте ей братья и сестры. Я замѣнялъ ей родителей; замѣните вы ей меня. Удѣляйте ей часть изъ добычи, пока она не изберетъ себѣ покровителя и супруга. Предоставьте выборъ ея волѣ, но да падетъ онъ на достойнаго, — не на красоту и красныя слова, а на умъ и благородное сердце. — Заключаю послѣднимъ увѣщаніемъ: будьте дружны. Не раздѣляйтесь, но живите вмѣстѣ.

Онъ всталъ, и всѣ поднялись съ земли. Слушатели разошлись и снова принялись за свое дѣло. Фарольдъ, сказавши нѣсколько словъ Ленѣ, взялъ за руку Броуна и пошелъ съ нимъ вдоль берега.

Бесѣда ихъ продолжалась долго. Фарольдъ далъ множество благоразумныхъ наставленій своему наслѣднику и вполнѣ изложилъ ему свою систему политической экономіи; но такъ-какъ она годна только для маленькаго міра таборовъ, то мы и не сообщимъ ея нашимъ читателямъ. Въ заключеніе онъ заговорилъ опять о себѣ.

— Нечего и говорить тебѣ, Броунъ, сказалъ онъ: — что пламя жизни моей догараетъ. Оно свѣтитъ не тусклѣе прежняго; но это предсмертная вспышка. Если не завтра и не такъ, какъ я предполагаю и какъ хотятъ того мои враги, — смертный часъ все-таки наступитъ въ свое время. Смотри!

И онъ протянулъ ему свою руку. Броунъ посмотрѣлъ на нее со вниманіемъ, но не сказалъ ничего.

— Невѣжды говорятъ, продолжалъ Фарольдъ: — что люди часто сами заботятся объ исполненіи сдѣланнаго имъ предсказанія. Но я не пренебрегу ничѣмъ для отвращенія предстоящей мнѣ участи. И такъ, если завтра на зарѣ меня не будетъ съ вами, пошли немедленно въ деревню ***, къ мистеру Гарлею, — многіе изъ нашихъ знаютъ его домъ, — и вели сказать ему, что я арестованъ по несправедливому обвиненію, о которомъ онъ уже знаетъ, и что если онъ хочетъ спасти меня, то чтобы немедленно явился въ Димденъ. Смотри, чтобы это было исполнено въ точности. Если со мною что-нибудь случится, и онъ этого не будетъ знать, онъ скажетъ, что я не имѣю довѣрія къ его благородству.

— Я самъ пойду къ нему, отвѣчалъ Броунъ. — Возьму съ собой кого-нибудь изъ бывшихъ у него въ домѣ, чтобы несбиться съ пути, и увижусь съ нимъ самъ, если онъ захочетъ меня допустить къ себѣ.

— Въ этомъ не сомнѣвайся, возразилъ Фарольдъ: — онъ получилъ горькіе уроки въ жизни и знаетъ, что въ груди цыгана бьется иногда лучшее сердце, нежели подъ золотымъ кафтаномъ лорда. Теперь я все сказалъ. Прощай, другъ мой. Ты по-крайней мѣрѣ не забудешь меня.

— Никогда! отвѣчалъ Броунъ, — и они разстались.

Въ продолженій цѣлаго дня въ таборѣ было тихо и грустно. Глаза всѣхъ слѣдили за каждымъ движеніемъ Фарольда съ суевѣрнымъ страхомъ. Наконецъ насталъ вечеръ, и начало темнѣть. Цѣлый осенній туманъ поднялся съ долины и потянулся за вѣтромъ между деревъ и вдоль рѣки, на берегу которой стояли палатки цыганъ. Фарольдъ замѣтилъ это не безъ удовольствія и сказалъ:

— Пусть густѣетъ. Во время такого тумана, темной ночью, нескоро удастся имъ поймать меня въ Димденъ-паркѣ,

Туманъ, дѣйствительно, сдѣлался вскорѣ такъ густъ, что даже лица цыганъ, сидѣвшихъ у огней, являлись за нѣсколько шаговъ какими-то неясными, фантастическими образами. Отъ заката солнца почти до полуночи Фарольдъ не выходилъ изъ своей палатки, а Лена не появлялась съ самого угра, послѣ рѣчи Фарольда. Наконецъ Фарольдъ вышелъ; цыгане, думая, что онъ посидитъ съ ними передъ уходомъ, раздвинулись, чтобы очистить ему у огня мѣсто» но онъ прошелъ мимо ихъ и только сказалъ Броуну въ полголоса: «я иду. Не забудь!»

Онъ пошелъ по лѣсу, потомъ черезъ поле у парка, перепрыгнулъ ограду и остановился оглядѣться и одуматься. Туманъ былъ еще гуще въ аллеяхъ Димденъ-парка, нежели въ полѣ;, но темнота была не помѣхой для человѣка, привыкшаго ходить по ночамъ. У этихъ людей рождается какъ-будто какое-то новое чувство, и они инстинктивно избѣгаютъ на пути препятствій, невидимыхъ для глаза.

Гакъ шелъ и Фарольдъ, ни разу не сбившись съ дороги, ни разу не наткнувшись на стволъ дерева. По временамъ онъ останавливался и слушалъ; но все было тихо: нигдѣ ни голоса, ни шаговъ, ни шороха. Онъ вошелъ въ одну изъ главныхъ аллей, ведущихъ къ дому, когда часы пробили четверть перваго и сова отвѣтила имъ своимъ печальнымъ воемъ, перелетѣвши Фарольду дорогу.

Фарольдъ услышалъ ея голосъ и шумъ крыльевъ и, изъясняя каждое явленіе согласно мрачному настроенію своего духа, проговорилъ: «молчи, зловѣщая птица! Я готовъ.»

Аллея выходила на поляну, шаговъ за сто отъ дому. Но туманъ былъ такъ густъ, что на этомъ разстояніи не было видно даже и очерка зданія; единственнымъ признакомъ близости жилища были двѣ полосы свѣта, далеко тянувшіяся въ туманѣ и терявшіяся наконецъ во мракѣ ночи. Все было тихо; Фарольдъ считалъ себя въ безопасности среди тьмы; онъ пошелъ по опушкѣ парка и, не выходя изъ-подъ деревъ, приблизился къ той части дома, гдѣ находилась судейская комната, сосѣдняя съ арестантской. Съ тѣхъ поръ, однако же, какъ онъ былъ тутъ въ послѣдній разъ, рѣка подмыла берегъ, и только очень-ловкій человѣкъ могъ пробраться по сушѣ, между стѣною и рѣкою. Фарольдъ миновалъ это мѣсто благополучно, хотя и не безъ труда. Потомъ, повернувши за уголъ, онъ приблизился къ окну арестанской. Вскочивши на каменный орнаментъ, тянувшійся вдоль всего фундамента, онъ просунулъ руку въ рѣшетку, чтобы пощупать, отворено ли внутреннее окно. Оно было затворено, и онъ слегка стукнулъ въ стекло пальцемъ. Окно въ ту, же минуту растворилось, и голосъ Вилля спросилъ; «кто тамъ?»

— Я, Вильямъ, отвѣчалъ Фарольдъ. — Члены твои свободны?

— Свободны отъ веревокъ, но я не могу выйти; отвѣчалъ Вильямъ, голосомъ, дрожащимъ отъ волненія и, можетъ быть угрызеній совѣсти.

— Я очищу тебѣ дорогу, отвѣчалъ Фарольдъ. — Я выломаю около рѣшетки камни, а ты помоги изнутри.

Вильямъ не отвѣчалъ ничего и слушалъ, не шевелятся ли сторожа. Въ немъ блеснула надежда, что, можетъ быть, они пренебрегли своею должностью, и Фарольдъ освободитъ его, не попавши самъ въ неволю. Надежда эта усилилась, когда Фарольдъ успѣлъ уже расшатать рѣшетку, надломивши камень маленькимъ ломомъ, а никто еще не показывался. Вилль, призвавши на помощь всѣ свои силы, высвободилъ нижнюю часть рѣшетки; но отверстіе было еще недовольно велико, чтобы онъ могъ пролѣзть въ него, и Фарольдъ принялся выламывать другой прутъ.

— Скорѣе, скорѣе, говорилъ Вилль. — Скорѣе, Фарольдъ!

— Тс! прервалъ его Фарольдъ и сталъ прислушиваться.

Но въ эту минуту два человѣка уже бросились на него. Цыганъ хотѣлъ-было оттолкнуть ихъ, но поскользнулся, и всѣ трое упали на землю. Онъ еще не успѣлъ подняться, какъ къ нимъ подоспѣли еще двое. Видя, что сопротивленіе безполезно, Фарольдъ позволилъ связать себѣ руки и пошелъ за сторожами.

Въ дверяхъ встрѣтили ихъ нѣсколько человѣкъ со свѣчами; нѣсколько фонарей были поднесены къ его лицу, и нѣсколько глазъ устремлялись на него съ любопытствомъ, когда его вели по коридорамъ въ ту самую арестанскую, изъ которой онъ хотѣлъ освободить своего товарища. У дверей сторожа остановились, и одинъ изъ нихъ, доставши ключъ, началъ отмыкать замокъ и отдвигать засовы. Фарольдъ не произносилъ ни слова. Когда дверь отворилась и свѣтъ озарилъ комнату, онъ увидѣлъ несчастнаго юношу плачущимъ.

Едва только Фарольдъ успѣлъ задать себѣ вопросъ:

— Виноватъ онъ или нѣтъ?

Какъ Вильямъ бросился мимо него и сторожей въ двери. Одинъ изъ сторожей остановилъ его за порогомъ съ словами:

— Куда это такъ скоро?

Но другой, отомкнувшій дверь, обернулся и сказалъ:

— Пусти его, пусти; теперь этотъ у насъ въ рукахъ, такъ до того мало нужды. Пусть себѣ бѣжитъ.

Сомнѣнія Фарольда разсѣялись. Онъ понялъ, что Вилль его выдалъ, — выдалъ тотъ, кого онъ хотѣлъ освободить изъ неволи! выдалъ человѣкъ, ради спасенія котораго онъ рисковалъ столь многимъ! Его заманили въ западню, обратившись къ благороднѣйшимъ чувствамъ сердца! И она, которую онъ любилъ выше всего въ мірѣ, участвовала въ этомъ заговорѣ! О, какую ненависть почувствовалъ онъ ко всему людскому роду!

Душевная пытка была такъ ужасна, что онъ стоялъ безмолвный и неподвижный на одномъ мѣстѣ, устремивши черные глаза свои въ полъ и сжавши руки, какъ-будто онѣ стиснуты желѣзнымъ обручемъ. Всѣ смотрѣли на него, но онъ никого не видѣлъ; всѣ перемигивались и подсмѣивались, но онъ ничего не слышалъ. Онъ чувствовалъ только, что ему измѣнили, употребивши во зло его любовь и довѣрчивость. Остальное ничего не значило. Черезъ минуту Гарвей пришелъ увѣриться собственными глазами, справедливо ли полученное имъ извѣстіе о поимкѣ Фарольда. Но кромѣ ненависти цыганъ внушалъ ему какой-то страхъ, — и онъ, увидѣвши Фарольда, какъ статуя стоящаго среди комнаты, почувствовалъ къ нему что-то въ родѣ участія.

Не сказавши ему ни слова, онъ приказалъ всѣмъ удалиться, вышелъ самъ и замкнулъ за собой дверь.

Часа въ три по-утру сторожа въ цыганскомъ таборѣ были пробуждены чьею-то торопливою походкою, и Вилль остановился, взволнованный и запыхавшійся, у огня.

— Что новаго? спросилъ его одинъ изъ цыганъ. — Гдѣ Фарольдъ?

— Худыя вѣсти! отвѣчалъ Вилль, дико оглядываясь во всѣ стороны. — Они схватили Фарольда, въ ту самую минуту, когда онъ хотѣлъ освободить меня изъ неволи.

— Броунъ! сказалъ одинъ изъ цыганъ, подходя къ ближайшей палаткѣ: — Броунъ! Фарольдъ взятъ; Вилль возвратился.

Броунъ въ ту же минуту вышелъ изъ палатки. Лена, неспавшая, тоже услышала новость и выбѣжала со многими другими, пробужденными шумомъ. Печаль и подозрѣніе виднѣлись въ ея взглядѣ. Но она молчала, и слушала только, какъ допрашиваетъ Вилля Броунъ. Голосъ его могъ дрожать отъ усталости, измѣненіе въ лицѣ могло происходить отъ мерцанія пламени; но въ разсказѣ его было что-то несвязное, пробуждавшее подозрѣніе.

— Ты пробѣжалъ мимо сторожей, замѣтилъ Броунъ: — и успѣлъ спастись, когда даже Фарольдъ былъ взятъ? Развѣ никто не старался остановить тебя?

— Одинъ хотѣлъ-было схватить меня, отвѣчалъ Вилль: — но я вырвался и побѣжалъ, сколько было силъ. — Что ты на меня такъ смотришь, Лена? прибавилъ онъ, будучи не въ состояніи выносить дольше проницательнаго, гордаго взгляда Лены, не сводившей съ него глазъ ни на минуту.

— Что я на тебя такъ смотрю? сказала она, выступая впередъ и отбрасывая назадъ свои черныя кудри. — Ты низкій измѣнникъ! Ты выдалъ того, кто пришелъ спасти тебя! Ты уговорилъ меня замолвить ему слово въ твою пользу! Если тебя побудила безумная любовь ко мнѣ, — а я смѣло говорю при всѣхъ: я думаю, что это причина твоего поступка, — то да падетъ эта любовь проклятіемъ на твою голову! Я ненавижу тебя! я презираю тебя! я плюю на тебя! зову въ свидѣтели небо, что не будь на землѣ другого мужчины, кромѣ тебя, я скорѣе бы умерла, нежели согласилась быть твоею женою! Выгони его изъ нашего табора, Броунъ, выгони его! Дикконъ передъ нимъ невинный ребенокъ. Дикконъ былъ своенравенъ, но не подлъ, Дикконъ былъ мятежникъ, но не предатель. Выгони его, Броунъ! Онъ запятнанъ кровью моего мужа, и я не останусь подъ однѣми съ нимъ палатками. Онъ не можетъ отпереться, лицо его говоритъ за него; онъ солгалъ. О, чуяло мое сердце бѣду, когда онъ клялся прошедшей ночью, что ни за что въ мірѣ не согласился бы подвергнуть Фарольда опасности! Правда проще: она не разсыпается въ клятвахъ; онъ предатель, онъ предалъ своего брата!

Она произнесла это со всей энергіей негодованія; глаза ея сверкали, рука была поднята кверху; она, казалось, и ростомъ стала вдругъ выше. Несчастный юноша стоялъ передъ нею съ поникшею головою, какъ осужденный передъ судьею.

— Ты виноватъ, Вильямъ, сказалъ Броунъ, глядя на него съ сожалѣніемъ.

Вильямъ не отвѣчалъ ничего; Броунъ продолжалъ черезъ минуту:

— Ты долженъ насъ оставить. Мы не можемъ терпѣть у себя измѣнника. Жалѣю, что ты покусился на такое дѣло, но ты долженъ насъ оставить. Кому же довѣрять намъ, если мы не можемъ довѣрять другъ другу? Я не хочу, однакоже, вытолкнуть тебя въ міръ одного, не хочу, чтобы одинъ проступокъ повлекъ за собою сотни другихъ. Ступай на сѣверъ; у Чевіотскихъ горъ найдешь ты много нашихъ; тамъ есть у меня братъ; отъищи его и скажи, что ты присланъ мной.

— Туда я не пойду, отвѣчалъ Вилль. — Тамъ каждый часъ будутъ мнѣ попрекать этой исторіей. Лучше отъищу Диккона и будемъ бродитъ по міру вмѣстѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, Вилль, подхватила старуха. — Иди къ іетгольмцамъ, куда посылаетъ Броунъ: это славный, веселый народъ. Я пойду съ тобою. Да и Дикконъ пошелъ, я думаю, туда же. Тамъ наберемъ мы молодцовъ, и будетъ у насъ своя шайка не хуже здѣшней. Я же приберегла на случай копейку и буду тебѣ матерью. И — кто знаетъ, — когда ты будешь лихимъ предводителемъ, о тебѣ пожалѣетъ, можетъ статься, эта красавица, которая бросилась на тебя дикой кошкой за Фарольда, о которомъ право не стоитъ жалѣть.

— Досадно мнѣ будетъ услышать даже имя такого низкаго человѣка, сказала Лена.

— Хорошо, посмотримъ; придется, можетъ быть, и пожалѣть, возразила старуха. — Ну, что, Вилль, хочешь меня взять съ собой?

Сначала Вилль былъ какъ-будто не очень радъ ея обществу; но надежда, которою она польстила ему въ будущемъ, смѣлость, съ которою она за него вступилась, укоряющіе взгляды товарищей и предстоящая разлука со всѣми, къ кому онъ привыкъ съ самого дѣтства, измѣнили его чувство, и онъ радъ былъ остаться хоть съ кѣмъ-нибудь изъ близкихъ людей. Совѣсть упрекала его, одиночество было невыносимо. Онъ согласился на предложеніе старухи и хотѣлъ отвѣтить на презрѣніе товарищей гордою холодностью. Старуха пошла собраться въ дорогу. Но Вилль не могъ долго выносить взоровъ цыганъ, и, крикнувъ ей, чтобы она пошла за нимъ вдоль потеченію рѣки, поворотился и ушелъ, ни съ кѣмъ не простившись.

— Броунъ, сказала Лена, взявши его за руку: — я знаю, что просьба моя напрасна, потому-что Фарольдъ, уходя отъ насъ, чувствовалъ по себѣ тѣнь смерти; однако же, не говорилъ ли онъ тебѣ, какъ выручить его изъ неволи? Онъ разговаривалъ съ тобой долго и сказалъ мнѣ, хотя и не довольно ясно, что есть еще средство помочь ему. О, если такъ, то не теряй времени. Меня обманули рѣчи этого предателя; я думала, что мужу моему не угрожаетъ опасность, но при всемъ томъ у меня тяжело на сердцѣ, какъ-будто я виновна въ его смерти.

— Нѣтъ, Лена, нѣтъ. Мы знаемъ, что ты невинна, отвѣчалъ ласково Броунъ. — Ступай въ свою палатку и предоставь мнѣ позаботиться объ освобожденіи Фарольда. Сначала я испробую указанное имъ средство и послѣдую его совѣту буквально. Если не удастся, посмотримъ, что можно сдѣлать; а такъ я этого не оставлю. Онъ былъ хорошій, онъ былъ удивительный человѣкъ. Намъ не видать уже подобнаго.

Лена залилась слезами и удалилась къ себѣ въ палатку. Броунъ кликнулъ одного изъ молодыхъ цыганъ, который не разъ былъ посыланъ Фарольдомъ къ Эдварду де Во. Въ это время подошла къ нему проститься старуха, уже успѣвшая связать свои пожитки въ узелъ.

— Прощай, Броунъ, сказала она. — Надѣюсь, что ты будешь лучшимъ начальникомъ, нежели Фарольдъ. Въ хорошую трущобу завелъ онъ насъ! Можетъ быть, ты будешь умнѣе. — да врядъ ли; вы всегда были друзьями и никогда не хотѣли меня слушать. Пойду же къ другимъ, которые умѣютъ вести дѣла свои лучше.

— Ступай же, ступай, старая ссорщица, отвѣчалъ Броунъ: — чѣмъ скорѣе ты насъ оставишь, тѣмъ лучше. Ни какое дѣло не приносило добраго плода, если ты въ немъ участвовала, и миръ бѣжитъ отъ тѣхъ, среди которыхъ ты живешь. Ступай, и да образумитъ тебя небо. — Скажи мнѣ, Арраль, сказалъ онъ, обращаясь къ молодому цыгану: — посылалъ тебя Фарольдъ въ домъ по ту сторону горъ, къ Гарлею?

— Четыре раза, отвѣчалъ цыганъ.

— Такъ веди меня туда кратчайшей дорогой. Мнѣ хотѣлось бы до зари возвратиться назадъ.

— Это невозможно, сказалъ Арраль. — До зари осталось не больше часу, а мы не можемъ проходить меньше двухъ съ половиной.

— Все равно, надо спѣшить, сколько можно, отвѣчалъ Броунъ. — Идемъ. — Не расходитесь, пока я не ворочусь, прибавилъ онъ, обращаясь къ прочимъ: — но будьте на-готовѣ сняться, если потребуютъ обстоятельства.

Онъ пошелъ за Арралемъ; часа черезъ два съ половиною они пришли къ дому Рейдера. Солнце уже давно взошло; у крыльца стоялъ экипажъ, запряженный дымящеюся четвернею, и двое слугъ въ ливреѣ мистриссъ Фальклендъ. Цыгане, однако же, смѣло подошли и позвонили. Къ нимъ вышелъ слуга, и вовремя ихъ разговора внутри дома раздался пронзительный женскій крикъ. Не успѣлъ еще слуга спросить, чего имъ надо, какъ дверь на-право распахнулась, и голосъ Рейдера произнесъ:

— Подай воды! ей дурно!

Нѣсколько минутъ прошли въ суматохѣ. Наконецъ слуга возвратился къ цыганамъ, и первымъ вопросомъ Броуна было:

— Что, раненому хуже?

— Нѣтъ, гораздо лучше, отвѣчалъ слуга: и вы можете сказать Фарольду

— Я ничего не могу ему сказать, прервалъ Броунъ: — я пришелъ извѣстить, что онъ взятъ, и что если мистеръ Гарвей хочетъ спасти его, такъ не долженъ терять времени.

— Плохія вѣсти! отвѣчалъ слуга. — Подождите минуту, я доложу ему.

Слуга вошелъ въ комнату своего господина, въ которой раздавались голоса разговаривающихъ. Черезъ минуту дверь отворилась, и къ цыганамъ вышелъ Рейдеръ. Разсказъ ихъ былъ недологъ; слушатель ихъ хмурился.

— Я спасу его, отвѣтилъ онъ Броуну: — сію минуту. Будьте спокойны на-счетъ участи вашего товарища; я могу разорвать сѣть, которою они его опутали, также легко, какъ паутину. Не буду терять ни минуты. Генри, вели заложить экипажъ и скажи, когда будетъ готовъ.

ГЛАВА XXVII.

— Пришелъ пасторъ? спросилъ сэръ Роджеръ слабымъ голосомъ, проснувшись послѣ короткаго и безпокойнаго сна, посѣтившаго его въ ночь поимки Фарольда.

— Еще не приходилъ, отвѣчала ему сидѣлка. Нѣтъ еще и десяти минутъ, какъ вы приказали послать за нимъ.

При больномъ не было никого, кромѣ сидѣлки.

— А мнѣ показалось, что съ тѣхъ поръ прошло гораздо больше, сказалъ умирающій. — Что это за шумъ въ домѣ! Кажется, они хотятъ меня убить головною болью.

— Это, я думаю, судьи пріѣхали, отвѣчала сидѣлка. Сегодня ночью, говорятъ, поймали цыгана Фарольда; когда я выходила послать кого-нибудь за Эдвардсомъ, лордъ былъ въ залѣ съ мистеромъ Арденомъ и ждалъ еще двухъ другихъ, чтобы приступить къ допросу. Иначе я не осмѣлилась бы послать за пасторомъ, — то есть, если бы лордъ не былъ занятъ другимъ дѣломъ; онъ запретилъ пускать къ вамъ Эдвардса, захотите ли вы его видѣть, или не захотите, все равно.

— А! въ-самомъ-дѣлѣ? произнесъ больной, и послѣ долгаго молчанія прибавилъ: — теперь ему все равно. Я далъ ему вчера показаніе, а ему только этого и хотѣлось. Теперь онъ позволяетъ мнѣ умереть, съ помощью или безъ помощи религіи. — Однако, какъ вы думаете, умру я? Боль совершенно прошла; но слабость страшная, не чувствую ни рукъ, ни ногъ. Скажите, умру я или нѣтъ? Что говоритъ докторъ?

— Онъ говоритъ, что вамъ очень плохо; впрочемъ, надѣется, отвѣчала сидѣлка.

— Гм! васъ тоже научили, какъ мнѣ отвѣчать, возразилъ сэръ Роджеръ. Пасторъ скажетъ мнѣ правду.

— Онъ знаетъ лучше, что можно и чего нельзя вамъ сказать.

— Понимаю, понимаю! Я долженъ умереть, и отъ меня скрывали это, пока не получили, чего хотѣлось.

Онъ оборотился къ стѣнѣ, и горькія слезы закапали у него изъ глазъ. Послѣ долгаго молчанія онъ снова повернулся къ сидѣлкѣ и сказалъ:

— Какъ онъ медлитъ. Многое тяготитъ мою душу, и мнѣ хотѣлось бы услышать передъ смертью слово утѣшенія. Какъ вы думаете: не побоится ли онъ угрозъ лорда?

— Нѣтъ, отвѣчала сидѣлка: — Эдвардсъ не побоится никого, когда ему предстоитъ исполнить свою обязанность. Онъ не такой человѣкъ. Прошедшій годъ, когда заразительная горячка свирѣпствовала у насъ въ деревнѣ и всѣ отъ нея умирали, онъ день и ночь проводилъ у больныхъ, несмотря на то, что докторъ тысячу разъ говорилъ ему, что онъ рискуетъ своею жизнью. Онъ видѣлъ, что его присутствіе ихъ утѣшаетъ, и никому въ немъ не отказывалъ.

— Чтожь онъ нейдетъ ко мнѣ?

Въ эту самую минуту въ сосѣдней комнатѣ послышались тихіе шаги, и ручка замка поворотилась подъ чьей-то осторожной рукой, очевидно привыкшей отворять двери въ комнаты больныхъ. Пасторъ вошелъ и приблизился къ постели медленными шагами, хотя по ускоренному дыханію его можно было догадаться, что онъ очень спѣшилъ явиться на зовъ. Это былъ человѣкъ лѣтъ подъ семдесять: рѣдкіе сѣдые волосы покрывали высокій лобъ, по которому заботы и горе, больше чужія, нежели его собственныя, провели двѣ-три морщины. Лицо его было важно, но кротко; глаза свѣтились умомъ и чувствомъ.

Сидѣлка встала со стула у изголовья больного, и Эдвардсъ сѣлъ на ея мѣсто, какъ-будто не замѣчая, что сэръ Роджеръ оглядываетъ его съ ногъ до головы. Сэръ Роджеръ сравнивалъ его съ тѣмъ пасторомъ, котораго рисовало ему прежде воображеніе, руководимое пороками.

— Очень вамъ благодаренъ, что вы позволили мнѣ посѣтить васъ, сказалъ Эдвардсъ ласковымъ голосомъ. Какъ вы себя чувствуете? легче вамъ теперь?

— Да, боль утихла, но едва ли это хорошій знакъ. По-крайней-мѣрѣ, когда рана меня мучила, мнѣ говорили, что боль подаетъ надежду на выздоровленіе. Теперь я не чувствую совершенно никакой боли: такъ стало быть мнѣ хуже.

— Да, я не думаю, чтобы это было хорошій знакъ, отвѣчалъ пасторъ серьёзно. Но оно тѣмъ хорошо, что позволяетъ вамъ здраво обсудить ваше положеніе и принять всѣ надлежащія мѣры къ вашему успокоенію.

— Объ этомъ-то я и хотѣлъ съ вами ногрворить, отвѣчалъ сэръ Роджеръ. Прежде всего скажите мнѣ, — только, заклинаю васъ Богомъ, скажите правду: умру я или нѣтъ?

— Я сказалъ бы вамъ правду и безъ заклятія, отвѣчалъ пасторъ. Никогда нельзя сказать, что смерть неизбѣжна; Господь Богъ каждый день доказываетъ намъ ошибочность нашихъ расчетовъ; но вы, я думаю, въ такомъ положеніи, что вамъ лучше бы приготовиться, не теряя времени, къ другой жизни,

— Значитъ, я умру, сказалъ сэръ Роджеръ.

— Я думаю. Обманывать васъ было бы преступленіемъ. Докторъ говорилъ мнѣ, что человѣческое искусство не можетъ васъ спасти.

Сэръ Роджеръ закрылъ глаза рукою и застоналъ, но черезъ минуту онъ принялъ свои блѣдные пальцы отъ лица и, устремивши пристальный взоръ на пастора, сказалъ:

— Смерть ужасна, — ужаснѣе, нежели я думалъ. Я былъ не въ одномъ сраженіи и часто дрался на поединкахъ, но до сихъ поръ не зналъ, какъ страшно умирать

— Потому-что тогда вамъ некогда было размышлять, отвѣчалъ Эдвардсъ. — Повѣрьте мнѣ: возможность обсудить ваше положеніе есть величайшее для васъ благодѣяніе. Немногіе, можетъ быть даже никто не въ состояніи всегда быть готовымъ къ переходу отъ временной жизни къ вѣчной и явиться передъ лицомъ всесовершеннаго, милосердаго, но и правосуднаго, который не оставитъ непокаявшагося грѣшника безъ наказанія. Никто не долженъ бы полагаться на раскаянье за минуту до смерти; кто знаетъ, будетъ ли дана ему эта минута? Но если жизнь уже проведена въ безразсудной безпечности и только нѣсколько часовъ отдѣляютъ человѣка отъ минуты суда, гдѣ не скроется ни одинъ изъ его поступковъ, — онъ долженъ вспомнить, что раскаянье никогда не поздно, и что самъ Спаситель показалъ намъ на крестѣ, что въ послѣдній часъ, въ послѣднюю минуту жизни можно искупить все прошедшее искреннимъ расканьяемъ, основаннымъ на вѣрѣ.

— Чѣмъ доказать мнѣ искренность раскаянья и вѣры? воскликнулъ умирающій. — Я могу только сказать, что сожалѣю о моихъ проступкахъ и вѣрю въ истину религіи, въ которой воспитанъ, хотя и думалъ о ней очень мало съ тѣхъ поръ, какъ вышелъ изъ школы. Слова не помогутъ! продолжалъ онъ, замѣтивши, что пасторъ хочетъ говорить. — Я сдѣлалъ много непростительнаго, особенно въ послѣднее время, — много такого, за что я самъ себѣ никогда не прощу. Какже мнѣ ожидать прощенія отъ Бога?

— Вы можете ожидать Его прощенія, возразилъ пасторъ. — У престола Его есть заступникъ, испытавшій искушеніе подобно всѣмъ людямъ. Вы очень ошибаетесь на-счетъ милосердія Божія. Однако, не лучше ли намъ остаться наединѣ? прибавилъ онъ, сдѣлавши знакъ сидѣлкѣ.

Она тотчасъ же удалилась.

— Я, сказалъ сэръ Роджеръ: — искренно раскаиваюсь кое въ чемъ, сдѣланномъ мной на этой недѣлѣ, да и во всемъ, что сдѣлалъ дурного въ жизни. Теперь исправить это уже поздно, и я думаю, что если бы я поступалъ иначе, я былъ бы теперь спокойнѣе.

— Не сомнѣвайтесь въ этомъ, сказалъ пасторъ. — Не теряйте, однакоже, надежды. Сознаніе великости вашихъ проступковъ есть уже первый шагъ къ искреннему раскаянью.

— Многое тяготитъ мою душу, продолжалъ сэръ Роджеръ. — Скажите мнѣ: можетъ ли человѣкъ, сдѣлавшій показаніе, которое лишитъ жизни другого, надѣяться на свое спасеніе?

Пасторъ едва не вскочилъ съ своего мѣста. Сэръ Роджеръ, приподнявшійся-было на локоть, упалъ обратно на подушки, и воскликнулъ:

— Понимаю! для меня нѣтъ спасенія! такъ умру же, какъ жилъ, безъ страха и трепета.

— Вы поняли меня превратно, сказалъ пасторъ. — Я вовсе этого не думаю.

— Нѣтъ, нѣтъ, не говорите, я прочелъ это у васъ на лицѣ. Могу себѣ вообразить, что человѣка простятъ за убійство, если онъ совершилъ его въ дракѣ; въ Библіи не разъ объ этомъ упоминается; понимаю, что онъ можетъ быть прощенъ и за другіе мелкіе грѣхи. Но лишить жизни человѣка, никому не сдѣлавшаго вреда, убитъ его холодною, низкою клеветою, — этого не простятъ!

— Богъ не дѣлаетъ такихъ различій, возразилъ пасторъ. — Убійство, совершено ли оно оружіемъ, или ядомъ, или клеветою, въ его глазахъ все равно убійство. Меня удивило, что вы обвиняете себя въ такомъ преступленіи, но я повторяю вамъ, что искреннее раскаяніе можетъ искупить всѣ грѣхи.

Онъ замолчалъ. Сэръ Роджеръ не говорилъ ни слова въ отвѣтъ; привычная смѣлость, снова пробужденная отчаяньемъ, боролась въ немъ со страхомъ смерти и суда послѣ смерти.

— Подумайте, продолжалъ пасторъ: — каково состояніе человѣка, который, при такихъ обстоятельствахъ, пренебрегаетъ случаемъ къ раскаянью и не пользуется милосердо данною ему для этого минутою. Смерть не сонъ! едва закроются глаза для этого міра, какъ они откроются для другого. Вспомните, что душа, отдѣлившись, отъ тѣла, необходимо почувствуетъ во всей ихъ чернотѣ преступленія, которыя здѣсь мы можемъ смягчать сами передъ собою и скрывать отъ другихъ. Вспомните, что совершившій преступленіе, о которомъ вы говорите, и не покаявшійся въ немъ, долженъ будетъ предстать предъ Всевѣдущаго и встрѣтиться передъ лицомъ тысячи міровъ съ существомъ, погубленнымъ имъ на землѣ. Вспомните, что онъ долженъ будетъ выслушать вѣчное осужденіе и подвергнуться нескончаемому наказанію, испытывать вѣчное угрызеніе совѣсти не только за то, что совершилъ грѣхъ, но и за то, что пропустилъ возможность покаянія. Подумайте, какъ великъ будетъ его ужасъ, стыдъ, мученіе и сожалѣніе! Покайтесь, и будете спасены.

Умирающій дрогнулъ передъ картиной будущности, отъ которой отвращалъ глаза въ продолженіи всей своей жизни. Теперь, когда эта картина готова была сдѣлаться дѣйствительностью, когда его отдѣляли отъ вѣчности только нѣсколько часовъ, убѣжденіе въ истицѣ словъ пастора проникло въ самую глубь его сердца. Онъ всплеснулъ руками и воскликнулъ:

— Что долженъ я сдѣлать для моего спасенія?

— Раскаяться, отвѣчалъ пасторъ: — и въ доказательство вашего раскаянья исправитъ, сколько это отъ васъ зависитъ, ужасное преступленіе, въ которомъ вы сами себя обвинили.

— Я могу, я могу его исправить! воскликнулъ сэръ Роджеръ, приподымаясь на локоть. — И я чувствую, что тогда умру спокойно. Я могу спасти невиннаго, наказать виновнаго, и я сдѣлаю это, если Богъ дастъ мнѣ еще два часа жизни.

— Да, только при такихъ условіяхъ раскаянье можетъ почесться дѣйствительнымъ, сказалъ пасторъ. — Я не желаю проникать въ тайны вашей души больше, нежели сколько это нужно для поданія вамъ помощи и утѣшенія. Но если я могу помочь вамъ въ исполненіи вашего намѣренія, — скажите: я къ вашимъ услугамъ; и будьте увѣрены, что ни страхъ, ни личная выгода не заставятъ меня отступить отъ моего долга. Я говорю это потому, что люди, которымъ слѣдовало бы лучше понимать свои обязанности, старались отдалить отъ васъ единственное средство обрѣсти вѣчный миръ. Да проститъ мнѣ Богъ, если мои подозрѣнія несправедливы, но обращеніе со мной показалось мнѣ очень странно, а теперь, когда я услышалъ отъ васъ такія вещи, оно мнѣ кажется болѣе, нежели странно.

— И вы не ошибаетесь, сказалъ сэръ Роджеръ. — Это болѣе, нежели странно; это согласно съ главной цѣлью всего плана. Теперь я все понимаю. Онъ, лордъ Дьюри, скрывалъ отъ меня опасность моего положенія. Онъ не допускалъ до меня ни васъ, ни другихъ, которые сказали бы мнѣ, что я долженъ умереть: онъ боялся, чтобы я не проболтался. Онъ не прислалъ мнѣ изъ Дьюри-галля моихъ бумахъ и сказалъ, что забылъ о нихъ: онъ боялся, чтобы я не уничтожилъ росписки, которую мы поддѣлали съ нимъ вмѣстѣ; а прошедшую ночь, когда я былъ почти въ бреду и готовъ былъ отдать душу за часъ покоя, онъ мучилъ меня до тѣхъ поръ, пока я не сдѣлалъ при свидѣтеляхъ показанія, что получилъ банковый билетъ отъ человѣка, никогда мнѣ его не дававшаго, и что цыганъ Фарольдъ, который сидитъ теперь подъ арестомъ, былъ одинъ изъ стрѣлявшихъ въ паркѣ, когда меня ранили, хотя, правду сказать, я думаю, что онъ подоспѣлъ уже послѣ.

— Это ужасно! сказалъ Эдвардсъ, встревоженный этимъ открытіемъ. — Прошу васъ, если вы желаете получить прощеніе тамъ, куда скоро должны явиться, примите немедленно мѣры для исправленія этого проступка.

— Я сдѣлаю все, что отъ меня зависитъ, отвѣчалъ сэръ Роджеръ, разгнѣванный на искусителя, наведшаго его на преступленія, которыхъ онъ ужасался. — А онъ еще притворился такимъ внимательнымъ, и принималъ во мнѣ такое участіе! Ему хотѣлось только выманить у меня показаніе; послѣ того онъ не являлся ко мнѣ цѣлые сутки. Онъ обѣщалъ мнѣ золотыя горы, потому-что зналъ, что я умру. Но онъ не будетъ торжествовать. Нѣтъ, нѣтъ!

— Приступимъ же поскорѣе къ мѣрамъ, которыя должны оправдать невиннаго; но не забывайте притомъ вашего положенія. Не дѣйствуйте по внушенію гнѣва и ненависти. Да будетъ единственной цѣлью вашей доказать свое раскаянье.

— Да, поспѣшимте! Я слабѣю; въ глазахъ у меня по-временамъ темнѣетъ, и въ ушахъ какъ-будто журчитъ вода. Какъ приступить намъ къ дѣлу?

— Лучше всего призвать свидѣтелей и сдѣлать въ присутствіи ихъ полное показаніе всего того, что вы считаете необходимымъ открыть. Мы же засвидѣтельствуемъ, что показаніе сдѣлано вами въ полномъ умѣ и сознаніи, и самъ лицо должностное и составлю актъ по надлежащей формѣ.

— Но свидѣтели, свидѣтели! Я того и жду, что онъ придетъ и разстроитъ все дѣло.

— Этого, я думаю, опасаться нечего. Во-первыхъ, я не позволю ему помѣшать такому дѣлу, а во-вторыхъ, онъ занятъ теперь, говорятъ, съ другими судьями допросомъ какого-то арестанта.

— Они допрашиваютъ Фарольда, предметъ его ненависти, отвѣчалъ сэръ Роджеръ. — Они засадятъ его въ тюрьму на основаніи моего показанія.

— Такъ нечего же терять время! сказалъ Эдвардсъ. — Докторъ хотѣлъ притти сюда вслѣдъ за мной; я оставилъ его въ деревнѣ. Помощникъ его и сидѣлка въ сосѣдней комнатѣ. Этихъ свидѣтелей довольно, тѣмъ болѣе, что одинъ изъ нихъ можетъ засвидѣтельствовать, что вы въ полномъ умѣ и разсудкѣ. Позвать ихъ?

Сэръ Роджеръ сдѣлалъ знакъ согласія и со страхомъ устремилъ глаза на дверь, къ которой подошелъ Эдвардсъ, — какъ-будто опасаясь, нѣтъ ли тамъ еще кого-нибудь. Тамъ не было, однако же, никого, кромѣ доктора, его помощника и сидѣлки; Эдвардсъ позвалъ ихъ къ больному и въ нѣсколькихъ словахъ объяснилъ имъ, въ чемъ дѣло. Они подошли къ кровати; помощникъ досталъ перо и бумагу и присѣлъ какъ можно ближе къ больному, записать его слова. Сэръ Роджеръ хотѣлъ начать, но пасторъ предупредилъ его:

— Постойте, сказалъ онъ. Ничто не должно заставить насъ забыть о вѣчномъ спасеніи. Помолимся Богу, дабы показаніе ваше было внушено духомъ истины, чуждымъ людскихъ страстей, и дабы оно было плодомъ истиннаго и спасительнаго раскаянія.

Онъ сталъ на колѣни и произнесъ краткую, но теплую молитву, столь полную простого благочестія, что въ сердцѣ сэра Роджера зашевелились чувства, давно имъ забытыя и вызвавшія теперь на глаза его слезы.

Сэръ Роджеръ началъ говорить слабымъ, по очень внятнымъ среди царствовавшей вокругъ тишины голосомъ. Онъ началъ издалека: разсказалъ, какъ, будучи въ лучшихъ обстоятельствахъ, выигралъ онъ значительную сумму денегъ у сэра Вильяма Рейдера и мистера де Во. Первый изъ нихъ, сказалъ онъ: — слылъ всегда за веселаго, открытаго, но вѣтреннаго юношу; второй — за человѣка, который могъ бы по уму своему достигнуть многаго, если бы сильныя страсти не уничтожали его успѣховъ. День уплаты долга, продолжалъ онъ: — былъ назначенъ, но достать денегъ было неоткуда. Наканунѣ назначеннаго срока братъ мистера де Во былъ убитъ. Де Во получилъ наслѣдство, и деньги были уплачены въ срокъ.

Потомъ сэръ Роджеръ вкратцѣ разсказалъ событія послѣдующихъ двадцати лѣтъ и дошелъ наконецъ въ своемъ разсказѣ до того дня, когда онъ пріѣхалъ къ лорду въ надеждѣ поправить свои обстоятельства съ его помощью.

Но все это уже извѣстно читателю, и слѣдовательно не зачѣмъ пересказывать его въ другой разъ. Докторъ и пасторъ не разъ мѣнялись взглядами, но не дѣлали никакихъ замѣчаній и не прерывали разсказа умирающаго. Когда онъ остановился и посмотрѣлъ на Эдвардса, какъ-будго спрашивая: «довольно ли?» пасторъ отвѣчалъ ему: "Позвольте мнѣ предложить вамъ два-три вопроса, на которые вы можете, разумѣется, отвѣчать или нѣтъ, какъ вамъ угодно. Объяснилъ ли вамъ лордъ причины своей ненависти къ Фарольду, побудившія его къ такой несправедливости?

— Онъ говорилъ, что Фарольдъ истинный убійца его брата, отвѣчалъ сэръ Роджеръ. — По я думаю объ этомъ иначе.

Онъ остановился, какъ-будто въ нерѣшимости, продолжать ли ему, или нѣтъ. Пасторъ тоже молчалъ. Во всѣхъ присутствовавшихъ пробудилось подозрѣніе, такое ужасное, что каждый изъ нихъ боялся услышать подтвержденіе его изъ устъ другого. Наконецъ сэръ Роджеръ приподнялся на локоть, какъ-будто сдѣлалъ надъ собою нравственное усиліе, и, устремивши глаза на пастора, сказалъ тихимъ и торжественнымъ голосомъ:

— Такъ говорилъ онъ мнѣ. Но я, готовый предстать предъ Всемогущимъ, объявляю, что считаю его самого убійцею своего брата; Фарольдъ, вѣроятно, это знаетъ, и вотъ почему преслѣдуетъ онъ его такъ упорно. Запишите это; я не могу объяснить всѣхъ обстоятельствъ этого дѣла, но изслѣдовать его должно для спасенія невиннаго.

Помощникъ прочелъ все написанное; сэръ Роджеръ сдѣлалъ нетерпѣливый знакъ, чтобы ему подали перо и бумагу, и подписалъ на ней невѣрною рукою свое имя.

— Теперь, докторъ, продолжалъ онъ: — засвидѣтельствуйте, что показаніе это сдѣлано мною въ полномъ умѣ и сознаніи: а вы, Эдвардсъ, засвидѣтельствуйте, что, дѣлая его, я зналъ о предстоящей мнѣ смерти, и сдѣлалъ его въ доказательство моего истиннаго раскаянья въ грѣхахъ, въ числѣ которыхъ вчерашнее показаніе мое считаю я однимъ изъ самыхъ тяжкихъ. Вы можете сказать смѣло, что я чувствую близость моей смерти: она наступитъ, кажется, раньше, нежели вы ожидаете.

— Выпейте вина съ водою, сэръ Роджеръ, сказалъ докторъ: — это вамъ не повредитъ.

— Знаю, отвѣчалъ сэръ Роджеръ угасающимъ голосомъ: — теперь мнѣ ничто не повредитъ и не поможетъ.

Вино оживило его, однако же, на минуту, и онъ попросилъ пастора отнести его показаніе судьямъ, собравшимся въ залѣ.

— Невинный не долженъ даже сидѣть въ тюрьмѣ, сказалъ онъ: — я самъ сидѣлъ въ тюрьмѣ, и знаю, что это значитъ.

— Здѣсь, я думаю, я буду полезнѣе, сказалъ пасторъ: — мнѣ остается еще многое вамъ сказать, — слова надежды и утѣшенія.

— Да, да, останьтесь, отвѣчалъ раненый; — не покидайте меня! бумагу можетъ отнести докторъ; онъ все равно не можетъ мнѣ помочь,

И онъ указалъ на сидѣлку, потому что въ глазахъ у него уже потемнѣло.

— Не угодно ли вамъ объ этомъ позаботиться? сказалъ Эдвардсъ, обращаясь къ доктору. Только смотрите, не отдавайте бумаги кому-нибудь, кто захотѣлъ бы утаить ее. Мистеръ Симпсонъ, говорятъ, тоже здѣсь. Отдайте ее ему; онъ человѣкъ тихій, но твердый и здравомыслящій. Запечатаемте ее.

Докторъ, надо признаться, взялъ на себя это порученіе неохотно; онъ ни съ кѣмъ не любилъ ссориться. Нѣсколько времени посвятилъ онъ на распросы, гдѣ собрались судьи, и потомъ остановился у дверей залы потолковать съ констаблемъ, можно ли ему войти, или нѣтъ. Когда же наконецъ онъ рѣшился переступить за порогъ, и взялся уже за ручку замка, сидѣлка прибѣжала сказать ему, что сэръ Роджеръ кончается. Это былъ прекрасный предлогъ передать свое порученіе другому; онъ сунулъ бумагу въ руку констаблю и сказалъ ему, чтобы онъ вручилъ ее мистеру Симпсону. Констабль пошелъ исполнить это дѣло очень равнодушно, а докторъ воротился въ комнату больного. Когда онъ отворилъ дверь, все было тихо: помощникъ стоялъ у кровати, приподнявши пологъ рукою и неподвижно глядя на покойника, а пасторъ стоялъ на колѣняхъ, возведши глаза къ небу.

ГЛАВА XXVIII.

Въ то самое время, когда въ темной комнатѣ больного происходила печальная сцена кончины, въ залѣ, освѣщенной яркимъ солнцемъ, совершалось дѣло не менѣе печальное.

Шесть судей, созванные лордомъ Дьюри съ цѣлью придать своимъ замысламъ какъ можно больше благовидности, являлись одинъ за другимъ въ комнату лорда, нетерпѣливо ждавшаго ихъ съѣзда. Судьи, совершенно равнодушные къ предстоявшему дѣлу, мучили лорда пустою болтовнею о погодѣ, объ урожаѣ, о политикѣ, о новомъ фасонѣ модныхъ шпагъ, о превосходствѣ марешальской пудры, и заставляли его поддерживать разговоръ, когда душа его была занята ужасною думой. Нѣкоторые промолвили, однако же, словечко о его сынѣ; они изъявили свою радость, что онъ живъ и въ безопасности, и это доставило лорду случаи заговорить о предметѣ, близкомъ его сердцу. Гости желали узнать эту исторію подробнѣе и распрашивали объ Эдвардѣ де Во: какъ онъ раненъ, и кто бы могъ быть этотъ мистеръ Гарлей, недавно поселившійся въ ***. Но лордъ Дьюри ничего не могъ отвѣчать имъ на эти вопросы.. Письмо Маннерса было очень лаконическое, и лордъ могъ имъ только сказать, что сынъ его раненъ, по-видимому, случайно, и что онъ поѣдетъ навѣстить его, покончивши судъ въ Димденѣ.

Наконецъ судьи были всѣ на-лицо. Лордъ спросилъ слугу, введшаго послѣдняго судью, все ли готово, и пригласилъ ихъ въ старый судейскій залъ.

— Старый залъ! сказалъ мистеръ Арденъ: — давненько я въ немъ не былъ.

Всѣ весело пошли по коридорамъ; предшествуемые тремя констаблями, они достигли комнатки передъ судейскою залою, въ которой были уже собраны человѣкъ пятнадцать свидѣтелей. Свидѣтели были, однако же, набраны не безъ разбора: то были все мелкіе фермеры и люди, зависящіе отъ лорда. Маленькая толпа разступилась при приближеніи судей. Двери растворились настежъ, и судьи вступили въ старинный залъ, приготовленный для засѣданія. Онъ занималъ, какъ уже сказано, длинный четырехъ-угольникъ въ концѣ дома. Четыре высокія окна съ каждой стороны пропускали много свѣту; солнце, стоявшее на юго-западѣ, грѣло какъ-будто среди лѣта, и лучи его падали широкими полосами, поперекъ залы. Въ одномъ концѣ комнаты стоялъ столъ со всѣми принадлежностями для письма, — за нимъ кресла для судей. — по концамъ его стулья для писцовъ, — у одного изъ оконъ на юго-западной сторонѣ маленькій столъ для секретаря. Окна были растворены, и теплый вѣтерокъ свободно вѣялъ въ залѣ.

Судьи заняли свои мѣста. Среднія кресла оставили для лорда. Но онъ отказался отъ этой чести и предложилъ предсѣдательство мистеру Ардену, какъ старшему изъ присутствующихъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, возразилъ строгій Арденъ: — по сану и должности вы должны быть нашимъ предсѣдателемъ.

— Въ настоящемъ случаѣ, отвѣчалъ лордъ Дьюри: — я здѣсь въ качествѣ частнаго лица, нѣкоторымъ образомъ въ качествѣ обвинителя, и если вы найдете необходимымъ позвать арестанта къ суду, я долженъ буду явиться истцомъ. И займу между вами мѣсто, но какъ лицо частное.

— Арестантъ не можетъ пожаловаться на ваше безпристрастіе, сказалъ Арденъ, занимая пустое мѣсто: — вы уже однажды отпустили его, когда я хотѣлъ его судить, а теперь не хотите быть его судьею. Прикажите его привести. Констабли, приведите арестанта!

Два констабля немедленно отправились исполнить это приказаніе, а судьи занялись между тѣмъ кое-какими формальностями. Двое или трое начали рыться въ новомъ сочиненіи Клакстона, томы котораго лежали на столѣ. Наконецъ послышались голоса и шаги идущихъ: двери растворились, и въ залу вошли констабли съ свидѣтелями, къ которымъ присоединились еще нѣкоторые изъ слугъ лорда и пріѣхавшихъ судей. Главнымъ лицомъ въ этой группѣ былъ, разумѣется, Фарольдъ, и глаза всѣхъ устремились на него. Онъ вошелъ между двухъ констаблей, остановился посреди залы и, слегка насупивъ брови, окинулъ взоромъ собраніе. Руки его были скованы; подошедши на нѣсколько шаговъ къ столу, за которымъ сидѣли судьи, онъ остановился и ждалъ, что будетъ дальше, сказавши только зрителямъ: «не тѣснитесь; вы и то довольно близко.»

Мистеръ Арденъ надѣлъ очки, посмотрѣлъ на подсудимаго и сказалъ, обращаясь къ лорду:

— Не угодно ли вамъ прочитать обвиненіе? что касается до убіенія вашего сына, то объ этомъ разумѣется нечего и толковать, потому-что онъ живъ. Но подсудимый обвиненъ еще въ двухъ другихъ преступленіяхъ, и, и думаю, лучше всего разсмотрѣть ихъ отдѣльно, то есть одно за другимъ. Мы съѣхались издалека, и намъ надо будетъ изслѣдовать все въ одно засѣданіе.

Нѣсколько минутъ лордъ молчалъ и разсматривалъ лежащія передъ нимъ бумаги. Нерѣшительность еще разъ, хотя и не надолго, овладѣла его душою. Онъ положилъ обвинить цыгана въ убіеніи своего брата; онъ устроилъ все для достиженія своей цѣли, обдумалъ всѣ шансы, обезпечилъ себѣ успѣхъ, сколько зависѣло отъ человѣческой предусмотрительности, — и при всемъ томъ, въ критическую минуту, имъ овладѣла какая-то робость, что-то въ родѣ предчувствія. Онъ желалъ бы уклониться отъ обвиненія цыгана въ смерти брата и ограничиться обвиненіемъ его въ браконьерствѣ и убіеніи сэра Роджера, которое все равно доводило его до той же цѣли.

Но онъ почувствовалъ, что отступить отъ обвиненія, уже высказаннаго съ такою смѣлостью, значило пробудить подозрѣнія. Обратившись къ мистеру Ардену съ легкою улыбкою, онъ спросилъ:

— Съ котораго обвиненія лучше начать? Всего легче доказать послѣднее изъ двухъ преступленій.

— Нѣтъ, нѣтъ, возразилъ Ардепъ: — надо держаться порядка времени. Покончимъ сперва старое и потомъ приступимъ къ новому.

— Какъ вамъ угодно, отвѣчалъ лордъ, нѣсколько смущенный этимъ рѣшеніемъ, но рѣшившійся приступить къ дѣлу смѣло Обвиненіе мое состоитъ въ слѣдующемъ: 18-го мая 17** года. стоящій передъ вами Фарольдъ убилъ преднамѣренно брата моего, покойнаго лорда Дьюри, на дорогѣ изъ Морлейгоуза въ Гринъ-гамптонъ, близь Морлейскаго лѣса; и я готовъ представить достаточныя доказательства для заключенія его въ городскую тюрьму и преданія уголовному суду.

Цыганъ устремилъ да него такой острый, насквозь проницающій взглядъ, что, казалось, читаетъ въ душѣ лорда всѣ сокровенннѣйшія ея тайны. Лордъ смотрѣлъ на него какъ можно меньше, но взоръ цыгана давилъ его и смутилъ бы его, будь онъ не такъ крѣпокъ духомъ. Но онъ все-таки не могъ сохранить совершеннаго спокойствія, и сказалъ, обращаясь къ Ардену, довольно торопливо;

— Надѣюсь, вы взяли съ собой бумаги, относящіяся къ прежнему допросу?

— Разумѣется, отвѣчалъ Арденъ: — я взялъ все, что можетъ понадобиться. Лучше всего, я думаю, приказать прочесть показаніе, сдѣланное подсудимымъ въ то время, а потомъ вы изложите Факты, дошедшіе до вашего свѣдѣнія въ пЬсяѣднее время.

Лордъ кивнулъ головою, и писецъ приступилъ, по указанію Ардена, къ чтенію бумагъ, относившихся къ извѣстному уже читателямъ событію. Лица, заинтересованныя въ этомъ дѣлѣ, не могли не привлечь къ себѣ вниманія нѣкоторыхъ изъ судей, которые, однако же, стараясь изъяснить себѣ побудительныя причины ихъ поступковъ, ошибались въ своихъ умозаключеніяхъ. Во время чтенія Формальной части бумагъ цыганъ стоялъ потупивши глаза въ землю, какъ человѣкъ, который не удостоиваетъ вниманія вещи, слишкомъ хорошо ему знакомыя. Но когда дошло до его показанія, когда писецъ прочелъ, что Фарольдъ былъ свидѣтелемъ убійства и можетъ, по его словамъ, указать убійцу, горькая улыбка искривила уста его, и, поднявши голову, онъ устремилъ на обвинителя взглядъ, который могъ, казалось, придавить его къ землѣ.

Лордъ Дьюри не смотрѣлъ на него; онъ чувствовалъ, что глаза цыгана устремлены на него, и поблѣднѣлъ какъ смерть.

— Вотъ показаніе, сдѣланное тобой двадцать лѣтъ тому назадъ, сказалъ Арденъ, пристально глядя на цыгана сквозь очки.

— Знаю, отвѣчалъ цыганъ: — и это истина, которой не могутъ измѣнить двадцать лѣтъ, какъ измѣнили они меня и васъ, жестокій человѣкъ!

— Что правда, то правда, замѣтилъ Арденъ. Двадцать лѣтъ не прошли даромъ для моихъ зубовъ и глазъ; но, благодаря Бога, я еще не хуже кого другого могу скакать за собаками черезъ плетни и рвы.

— Имѣешь ты что-нибудь прибавить къ этому показанію? спросилъ Фарольда довольно кротко мистеръ Симпсонъ.

— Ничего, отвѣчалъ Фарольдъ.

— А встрѣчалъ ли ты послѣ того убійцу? продолжалъ мистеръ Симпсонъ.

— Нѣсколько разъ.

— Зачѣмъ же ты не указалъ его?

— Никто меня объ этомъ не спрашивалъ. Я сказалъ что могу указать его, если мнѣ его представятъ. Но я никому изъ васъ не обѣщалъ поймать дичь для вашей потѣхи.

— Такъ если бы тебѣ представили убійцу, ты указалъ бы его подъ присягой? спросилъ одинъ изъ судей.

Допросъ принималъ непріятный для лорда оборотъ; онъ зналъ, что рано или поздно Фарольдъ обвинитъ его, и готовъ былъ встрѣтить это обвиненіе смѣло и отважно; но ему, естественно, хотѣлось изложить сперва все дѣло по своему и поставить на видъ всѣ обстоятельства, которыя могутъ служить уликою противъ цыгана и пробудить въ судьяхъ къ нему недовѣрчивость и презрѣніе.

— Я думаю, сказалъ онъ, не дожидаясь отвѣта цыгана: — если вы позволите мнѣ прочесть сначала всѣ мои доводы, то дѣло очень упростится и допросъ пойдетъ скорѣе.

— Это правда, подхватили нѣкоторые изъ судей. Но предложившій вопросъ не хотѣлъ уступить, и возразилъ:

— Прежде всего позвольте подсудимому отвѣтить на мой вопросъ. У меня плохая память, и потомъ я, пожалуй, забуду его повторить. Скажи мнѣ, то есть, если хочешь, — принуждать тебя мы не можемъ, — если бы тебѣ представили убійцу, указалъ бы ты на него подъ присягою?

— Я уже сказалъ вамъ, что могу указать, отвѣчалъ Фарольдъ: — но укажу ли, не знаю. Это будетъ зависѣть отъ обстоятельствъ.

Лордъ Дьюри вдругъ поднялъ голову, и глаза ихъ встрѣтились. Но на лицѣ Фарольда нельзя было прочесть ничего, кромѣ холоднаго равнодушія, и замѣтившіе взглядъ, брошенный имъ, на лорда, увидѣли въ немъ только выраженіе чувства, которое обвиненный, естественно, долженъ питать къ своему обвинителю. Лордъ Дьюри молчалъ, и раскаянье шевельнулось у него въ душѣ, когда онъ увидѣлъ, что даже преслѣдованіе на-смерть не можетъ заставить цыгана нарушить данное слово. Но онъ зашелъ уже такъ далеко, что воротиться было невозможно, и подавилъ въ себѣ это чувство. Онъ призвалъ къ себѣ на-помощь образъ сэра Вильяма Рейдера, возвратившагося въ Англію и обвиняющаго его въ убійствѣ на основаніи свидѣтельства Фарольда, вспомнилъ мученія постояннаго страха, въ которомъ прожилъ двадцать лѣтъ, и рѣшился докончить начатое.

— Теперь, сказалъ судья, предложившій цыгану вопросъ: — прошу извинить меня, что я васъ задержалъ на минуту.

— Итакъ, я начну, отвѣчалъ лордъ Дьюри. — Я долженъ разсказать вкратцѣ давно прошедшее; пусть запишутъ мои слова. Вскорѣ послѣ смерти моего брата, я долженъ былъ покончить кое-какія денежныя дѣла съ пріятелемъ моимъ сэромъ Роджеромъ Миллингтономъ и отправился по этому случаю въ Лондонъ. Онъ только-что возвратился тогда изъ Ирландіи и разсказалъ мнѣ между прочимъ, что недалеко отъ Голигеда лошадь его сильно ушиблась, и что какой-то цыганъ ее вылечилъ. Я, разумѣется, не обратилъ тогда на это особеннаго вниманія. Но при окончаніи нашихъ счетовъ сэръ Роджеръ долженъ былъ сдать мнѣ нѣсколько мелкихъ банковыхъ билетовъ, которые и отмѣтилъ своею подписью. Я не взглянулъ хорошенько на эти билеты, но, возвратившись домой, замѣтилъ, къ моему удивленію, что одинъ изъ нихъ отмѣченъ собственноручною подписью моего брата. Это повело меня къ дальнѣйшему изслѣдованію, и вотъ по этой памятной книжкѣ, гдѣ записаны билеты съ числомъ мѣсяца и года, оказывается, что онъ получилъ ихъ отъ своего банкира за день до своей смерти. Первою заботою моею было спросить сэра Роджера, отъ кого достался ему этотъ билетъ; но такъ-какъ сэръ Роджеръ безпрестанно переѣзжалъ съ мѣста на мѣсто, то мнѣ нескоро удалось съ нимъ встрѣтиться. Наконецъ я его увидѣлъ, и тутъ оказалось, что онъ получилъ этотъ билетъ отъ цыгана Фарольда, въ Голигедѣ, въ видѣ сдачи на другой билетъ, заплаченный ему за открытіе секрета, которымъ онъ вылечилъ его лошадь.

— Странное стеченіе обстоятельствъ! сказалъ Арденъ. — Убійство просится на свѣтъ!

— Долгое время нельзя было отъискать никакихъ слѣдовъ цыгана, продолжалъ лордъ. — Вдругъ онъ появился въ здѣшнихъ окрестностяхъ, и одинъ изъ моихъ сторожей узналъ, что онъ и его товарищи собираются стрѣлять у меня въ паркѣ дичь. Я, узнавши объ этомъ, приказалъ взять мѣры къ ихъ поимкѣ, разумѣется имѣя больше въ виду схватить убійцу моего брата, нежели браконьеровъ. Случилось, что въ это самое время пріѣхалъ ко мнѣ въ гости сэръ Роджеръ. Услышавши о предстоящей поимкѣ цыганъ, онъ захотѣлъ отправиться въ Димденъ, чтобы распорядиться всѣмъ дѣломъ и удостовѣриться, что этотъ Фарольдъ тотъ самый, отъ котораго онъ получилъ банковый билетъ. Я старался отговорить его, но онъ, человѣкъ, привыкшій къ опасностямъ, не послушался. Вы знаете несчастную развязку. Онъ раненъ смертельно и лежитъ теперь въ бреду, если еще живъ. Вчера ввечеру, однако же, я воспользовался минутою, когда умственныя способности его прояснились, и получилъ отъ него вотъ это показаніе. Въ немъ онъ положительно утверждаетъ, что Фарольдъ, котораго онъ видѣлъ въ паркѣ съ браконьерами, тотъ самый, отъ котораго онъ получилъ банковый билетъ.

— Это подлая, адская ложь! воскликнулъ Фарольдъ, вдругъ пробудившись изъ равнодушнаго раздумья. — Онъ ничего неполучилъ отъ меня и ничего мнѣ не давалъ. Я вылечилъ его лошадь даромъ, и не ради него, а ради благороднаго животнаго. Онъ ничего мнѣ не давалъ, да я и не взялъ бы ничего.

— Такъ ты сознаешься, подхватилъ Арденъ: — что видѣлъ сэра Роджера въ Голигедѣ и вылечилъ его лошадь? Запишите его слова.

— Да, и запишите также и то, прибавилъ цыганъ: — что если онъ въ минуту смерти говоритъ, что давалъ мнѣ или получилъ отъ меня деньги, такъ онъ отправится прямо въ мѣсто, назначенное для лжецовъ и ложныхъ свидѣтелей.

— Мнѣ кажется, сказалъ Арденъ, потирая руки и обводя глазами все собраніе: — что теперь мы имѣемъ право предать его безъ дальнѣйшихъ околичностей уголовному суду.

— Можетъ быть, возразилъ мистеръ Симпсонъ: — но долгъ и совѣсть требуютъ отъ насъ, кажется, еще кое-чего. Мы должны разъяснить, сколько возможно, это дѣло, прежде нежели представимъ его на рѣшеніе высшей инстанціи, и я предлагаю приступить немедленно къ собранію всѣхъ свѣдѣній, какія только можно получить, и потомъ уже предать его суду, намъ предстоитъ еще…

Тутъ прервалъ его констабль, подошедшій къ нему съ запечатаннымъ пакетомъ. Мистеръ Симпсонъ вскрылъ пакетъ и началъ читать. Констабль между тѣмъ подошелъ къ лорду и сказалъ ему что-то вполголоса, а другой судья, пользуясь молчаніемъ Симпсона, предложилъ отправиться къ сэру Роджеру, чтобы снять съ него показаніе оффиціяльно.

— Къ сожалѣнію, отвѣчалъ ему лордъ: — мы не можемъ послѣдовать вашему благоразумному совѣту, потому-что вотъ констаблъ извѣстилъ меня, что сэръ Роджеръ уже не существуетъ. Онъ скончался нѣсколько минутъ тому назадъ.

— Въ такомъ случаѣ, замѣтилъ одинъ изъ судей: — вчерашнее показаніе его имѣетъ законную силу. Позволите мнѣ на него взглянуть?

Онъ взялъ буману и началъ разсматривать ее, не дѣлая никакихъ замѣчаній. Мистеръ Симпсонъ былъ, очевидно, пораженъ содержаніемъ полученной имъ бумаги. Онъ нѣсколько разъ перечитывать въ ней нѣкоторыя выраженій, и потомъ рука его упала съ бумагой за ручку креселъ. Онъ былъ блѣденъ и нѣсколько минутъ смотрѣлъ въ пустое пространство.

Его пробудило вторичное предложеніъ мистера Ардена отослать подсудимаго въ тюрьму.

— Нѣтъ, мистеръ Арденъ, сказалъ онъ: — нѣтъ! Мы не добрались еще и до половины. Я получилъ бумагу, которая измѣняетъ видъ всего дѣла. Содержаніе этой бумаги, господа, очень непріятно, и она налагаетъ на меня тяжелую обязанность, но, какъ бы то ни было, я не отступлю отъ исполненія моего долга: Прошу васъ только замѣтить, прибавилъ онъ, обращаясь къ лорду: — что я тутъ дѣйствую не по личному побужденію. Я питаю глубокое уваженіе ко многимъ членамъ вашей фамиліи и никакъ не желалъ бы оскорбить ихъ; но я долженъ исполнить мой долгъ.

Глаза цыгана снова засверкали. Лордъ смутился. Лицо его измѣнилось двадцать разъ въ минуту; но прежде, нежели Симпсонъ окончилъ рѣчь свою, онъ успѣлъ опомниться и рѣшилъ, какъ себя вести.

— Позвольте спросить, сказалъ онъ надменнымъ голосомъ: — къ чему всѣ эти пустыя слова? Изъяснитесь; я не могу себѣ представить, какимъ образомъ уваженіе ваше къ моей фамиліи можетъ столкнуться съ вашимъ долгомъ.

— Вы узнаете это, отвѣчалъ мистеръ Симпсонъ. — Констабли, очистите залу!

— Прикажете вывести и арестанта? спросилъ одинъ изъ констаблей.

Судья подумалъ и отвѣчалъ:

— Онъ имѣетъ право слушать все, что можетъ служить къ его оправданію. У него нѣтъ здѣсь законнаго помощника и совѣтника, и мы не должны скрывать отъ него вещей, которыя онъ можетъ сообщить потомъ своему адвокату. Ты, констабль, ступай за двери. Насъ, я думаю, здѣсь довольно для усмиренія человѣка съ скованными руками, еслибы онъ вздумалъ что-нибудь сдѣлать.

Никто ему не противоречилъ; посторонніе вышли изъ залы; Фарольдъ остался посрединѣ. Лордъ, подививши всѣ волновавшія его чувства, смотрѣлъ угрюмо на мистера Симпсона.

— Эта бумага, продолжалъ мистеръ Симпсонъ: — прислана отъ ректора здѣшняго прихода, доктора Эдвардса, и надписана: «предсмертное показаніе сэра Роджера Миллингтона.» Вотъ ея содержаніе.

И онъ началъ читать признаніе, исторгнутое у умирающаго страхомъ и раскаяньемъ. Состояніе лорда было ужасно, но оно оставалось тайной для зрителей; на лицѣ его выражалось только негодованіе, естественное во всякомъ ложно обыкновенномъ человѣкѣ. Наконецъ, когда дошло до того мѣста, гдѣ сэръ Роджеръ смѣло указываетъ на него, какъ на братоубійцу, онъ вскочилъ и воскликнулъ:

— Бредъ сумасшедшаго! Какъ можете вы, господа, слушать подобный вздоръ? Я сейчасъ докажу вамъ, въ какомъ состояніи находился умирающій, когда дѣлалъ показаніе этому Фанатику.

Онъ хотѣлъ выйти, но мистеръ Симпсонъ сказалъ ему: Садитесь. Я не могу позволить вамъ выйти.

— Вы — мнѣ? отвѣчалъ лордъ надменно — Вы осмѣливаетесь говорить мнѣ такія вещи въ моемъ домѣ?

— Гдѣ бы то ни было, возразилъ судья. — Садитесь, или я долженъ буду кликнуть констаблей. Я покажу вамъ, господа, въ какомъ состояніи находился умирающій, дѣлая свое показаніе. Вотъ свидѣтельство доктора и его помощника, что сэръ Роджеръ Миллингтонъ былъ въ полномъ умѣ и сознаніи, что онъ зналъ о предстоящей ему смерти, и что все это въ точности списано съ его словъ. Господа! это должно быть немедленно изслѣдовано. Каждое слово этого показанія чрезвычайно важно для нашего подсудимаго.

Лордъ Дьюри бросился въ свои кресла. Гнѣвъ помогъ его лицемѣрію: расчетъ требовалъ, чтобы онъ притворился оскорбленнымъ и разгнѣваннымъ, — и на этотъ разъ роль его гармонировала съ истиннымъ чувствомъ. Онъ сложилъ руки на груди, оглядывалъ судью съ ногъ до головы и до крови укусилъ себѣ губу. Судьи перешептывались и переговаривались; одни изъ нихъ встали, другіе остались на мѣстахъ. Наконецъ мистеръ Арденъ сказалъ громкимъ голосомъ, покрывшимъ общій говоръ:

— Да, это дѣло требуетъ разсмотрѣнія. Оставимъ цыгана еще дней на пять подъ арестомъ, покамѣстъ будетъ производиться слѣдствіе. Его можно отослать въ Морлей.

— Посадить меня подъ стражу? воскликнулъ цыганъ голосомъ, привлекшимъ общее вниманіе. — Посадить человѣка, который, какъ вы сами знаете, ни въ чемъ не виноватъ? Такъ этого ваше правосудіе? Вы не знаете еще, виноватъ ваінъ собратъ или нѣтъ, а присуждаете его къ жесточайшей изъ казней, сажаете его въ тюрьму, заковываете erö въ цѣпи, лишаете его Божьяго солнца и воздуха, дѣлаете его товарищемъ дьяволовъ и враговъ, а потомъ, убѣдившись въ это невинности, отпускаете его въ міръ испорченнымъ и негоднымъ. Стыдитесь! Если бы правосудіе царствовало въ этой странѣ, вѣсть о томъ возмутила бы полъ-королевстса, и васъ казнили бы какъ нарушителей правъ, дарованныхъ человѣку Богомъ. Вы унижаете себя и вашихъ собратій, и хотите, чтобы оми поступали благородно; вы казните невиннаго жесточайшею изъ казней, и хотите, чтобы онъ не совершалъ преступленій. Если я невиненъ, — а Богу и вамъ извѣстно, что я невиненъ, — возвратите мнѣ свободу. Если я виноватъ, казните меня смертью, но не отнимайте у меня свободы. Смерть мнѣ не страшна, но прожить сутки въ темницѣ — ужасно!

Въ голосѣ и взглядѣ цыгана было столько огня и энергіи, что судьи прослушали его въ невольномъ молчаніи.

— Въ словахъ твоихъ есть частица правды, отвѣчалъ ему кротко мистеръ Симпсонъ: — и, вѣроятно, если бы мы сами испытали на себѣ тюремное заключеніе, то не присуждали бы къ нему другихъ съ такимъ рвеніемъ. Отвѣчай мнѣ: ты говорилъ, что если убійца покойнаго лорда Дьюри будетъ передъ тобой, то ты можешь указать на него подѣ присягою. Я спрашиваю тебя: видишь ли ты его теперь?

Смущеніе, котораго не могъ осилить лордъ, заставило его отворотиться, когда судья сдѣлалъ этотъ вопросъ цыгану. Нѣсколько минутъ Фарольдъ хранилъ молчаніе; въ немъ, очевидно происходила борьба. Наконецъ онъ сказалъ тихимъ, но внятнымъ и торжественнымъ голосомъ:

— Я сказалъ, что мору указать убійцу, но не говорилъ, что укажу его. Будь, что будетъ, я никого не хочу обвинять.

Судьи смотрѣли другъ на друга въ недоумѣніи и изумленіи. Въ это время послышался шумъ подъѣзжающаго экипажа, и суматоха и говоръ въ сосѣднихъ комнатахъ. Дверь растворилась, и въ залу вошелъ человѣкъ въ шляпѣ и шубѣ.

— Я никому не могу позволить входить сюда, сказалъ мистеръ Симпсонъ. — Мы здѣсь въ тайномъ засѣданіи.

Но незнакомецъ, не обращавши малѣйшаго вниманія на эти слова, подошелъ къ цыгану, взялъ его за руку и сказалъ:

— Я пришелъ освободить невиннаго.

Потомъ онъ подошелъ къ столу, снялъ шляпу и обвелъ присутствующихъ глазами.

Нѣкоторые изъ судей были страшно поражены. Лордъ, блѣдный какъ полотно, вскочилъ съ своего мѣста, схватилъ пришедшаго за руку и устремилъ на него взоръ, полный ужаса и сомнѣнія. Мистеръ Арденъ протеръ свои очки и воскликнулъ:

— Боже мой! возможно ли!

— Это онъ, это онъ! сказалъ лордъ, упадая обратно въ кресло и закрывая глаза рукою. — Это онъ! Боже, благодарю тебя!

Онъ застоналъ, съ души его свалилось ужасное бремя.

— Да кто же вы, во имя Господа? спросилъ одинъ изъ молодыхъ судей.

— Кто? отвѣчалъ ему цыганъ. — Вильямъ, лордъ Дьюри. Его знаютъ почти всѣ здѣсь присутствующіе.

— И никто лучше меня, прибавилъ мистеръ Арденъ. — Живы вы или мертвы, милордъ?

— Живъ, отвѣчалъ Вильямъ лордъ Дьюри, котораго мы знали до сихъ поръ подъ именемъ Вильяма Рейдера. Я не вошелъ бы сюда во время вашего засѣданія, если бы не считалъ себя въ-правѣ присутствовать въ этой залѣ на-равнѣ съ другими. Сегодня по-утру я узналъ, что другъ мой Фарольдъ, которому я обязанъ спасеніемъ моей жизни, обвиненъ въ моемъ убіеніи, и счелъ моею обязанностью явиться оправдать его. Вы позволите мнѣ, слѣдовательно, занять между вами мѣсто. — Эдвардъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ своему брату: — вамъ лучше-бы удалиться. Намъ надо будетъ переговорить о многомъ, только безъ свидѣтелей.

— Но братъ вашъ обвиненъ въ томъ же преступленіи, что и цыганъ, сказалъ мистеръ Арденъ.

— Кто его обвинилъ? спросилъ лордъ Дьюри, съ упрекомъ взглянувши на цыгана.

— Не я, отвѣчалъ Фарольдъ. — Я не дѣлмю ложныхъ обвиненій.

— Во всякомъ случаѣ, продолжалъ лордъ, обращаясь къ мистеру Ардену: — я думаю ясно, что братъ мой не можетъ быть моимъ убійцею, потому-что я живъ. — Повторяю вамъ, Эдвардъ: уйдите и предоставьте мнѣ покончить это дѣло по моему усмотрѣнію, — или, можетъ быть, вы намѣрены отрицать мою личность и права?

— Нѣтъ, нѣтъ! воскликнулъ братъ его, быстро вставая съ мѣста. — Я вижу, что вы живы, и не отдамъ этого знанія ни за всѣ сокровища въ мірѣ; возвратить вамъ все, чѣмъ владѣлъ я, не имѣя на то права, отказаться отъ сана и богатства и возвратиться къ бѣдности и неизвѣстности будетъ счастливѣйшимъ событіемъ въ моей жизни. Клянусь въ томъ небесами! Прощайте.

— Прощайте на-время, отвѣчалъ лордъ. — Мы скоро увидимся. Теперь, господа, продолжалъ онъ, обращаясь къ судьямъ, когда братъ его медленными шагами вышелъ изъ залы: — теперь поспѣшимъ отдать справедливость человѣку, ошибочно обвиненному, и возвратить ему свободу, которая для него дороже жизни.

— Можно подумать, что вы сами сдѣлались цыганомъ, сказалъ мистеръ Арденъ: — вы высказываете тѣже чувства, что и онъ.

— Я долго жилъ среди людей, питающихъ горячую любовь къ жизни цыганъ, отвѣчалъ лордъ довольно сухо: — и потому желаю немедленно освободить арестанта. Обвиненіе уничтожается теперь само собою, — я думаю, это ясно? — такъ прикажите снять съ него оковы.

— Не торопитесь, милордъ, не торопитесь, возразилъ Арденъ, недовольный тономъ его отвѣта и всегда готовый сажать подъ, арестъ кого только можно. — Ваше внезапное, чудесное появленіе разумѣется уничтожаетъ слѣдствіе объ убійствѣ, которое никогда не было совершено; но арестантъ обвиненъ еще въ другомъ преступленіи, не менѣе важномъ, и мы не можемъ освободить его. Онъ обвиненъ въ браконьерствѣ, при чемъ случилось и убійство; а также желательно мнѣ знать, выдумка или истина показаніе его, что по васъ выстрѣлилъ какой-то всадникъ.

— Что касается до этого, я разрѣшу ваши сомнѣнія, то есть на сколько мнѣ угодно, возразилъ лордъ Дьюри. — Я встрѣтился съ всадникомъ, который попросилъ у меня денегъ; я отказалъ ему, довольно сурово, и онъ въ меня выстрѣлилъ. Лошадь моя испугалась и бросилась въ рѣку. Я, въ безпамятствѣ, упалъ съ сѣдла; Фарольдъ бросился въ рѣку, вытащилъ меня и отдалъ на руки добрымъ людямъ. Безъ него участь моя была бы рѣшена. Что касается до моихъ дальнѣйшихъ поступковъ, то я дѣйствовалъ по моимъ личнымъ побудительнымъ причинамъ, въ которыя никто не имѣетъ права мѣшаться. Я такъ хотѣлъ, и этого довольно.

— А вы знаете человѣка, который васъ ранилъ? спросилъ Арденъ. — Можете вы указать на него подъ присягой?

— Я не обвиняю никого, возразилъ лордъ Дьюри: — и говорю съ вами не какъ съ судьею, а просто разсказываю вамъ, какъ старому знакомому, анекдотъ, — и, позвольте вамъ замѣтить, разсказъ мой конченъ. Что касается до обвиненія Фарольда въ браконьерствѣ, такъ вонъ тамъ, за дверьми, довольно свидѣтелей, которые готовы показать, что онъ не участвовалъ въ этомъ дѣлѣ. Велите ихъ позвать и спросите.

— Извините, отвѣчалъ мистеръ Симпсонъ: — я очень радъ васъ видѣть живымъ и здоровымъ, но требованіе ваше не можетъ быть исполнено.

— А почему? спросилъ лордъ Дьюри. — Кажется, я имѣю удовольствіе говорить съ мистеромъ Симпсономъ? если такъ, то я говорю съ человѣкомъ благороднымъ и разсудительнымъ; почему же предложеніе мое не можетъ быть принято?

— Оставьте ихъ, Вильямъ де Во! Пусть дѣлаютъ по своему! сказалъ цыганъ. — Они положили быть несправедливыми; они затѣмъ сюда и собрались, чтобы сдѣлать несправедливость. Пусть дѣлаютъ по-своему! Они исполняютъ только неотразимую волю судьбы.

— Если вы не позабыли во время долгаго отсутствія обычаевъ вашей родины, милордъ, сказалъ мистеръ Симпсонъ: — то должны знать, что такъ-какъ одинъ изъ раненыхъ въ Димденъ-паркѣ умеръ здѣсь съ полчаса тому назадъ, то мы не имѣемъ права отпустить арестанта, обвиненнаго въ участіи въ этомъ дѣлѣ, покамѣстъ коронеръ^[5] не осмотрѣлъ тѣла и не далъ своего отзыва. Мнѣ очень жаль, что я не могу исполнятъ вашего желанія, — жаль, что не могу возвратить свободы человѣку, въ невинности котораго совершенно увѣренъ; но главный сторожъ Гарвей показалъ подъ присягой, что арестантъ былъ въ числѣ браконьеровъ и участвовалъ въ дракѣ, стоившей жизни сэру Роджеру. Мы. не можемъ даже отпустить его на-поруки, пока не имѣемъ отзыва коронера.

Лордъ Дьюри закусилъ губу и молчалъ нѣсколько минутъ, а мистеръ Арденъ потиралъ руки, поднявъ брови, какъ человѣкъ, торжествующій побѣду надъ оппозиціей.

— А скоро ли можетъ явиться коронеръ? спросилъ лордъ Дьюри. — Вы не знаете, на что осуждаете человѣка, который не уступитъ въ честности никому изъ насъ. Мнѣ нетрудно было бы доказать вамъ, что мы не можемъ судить о заключеніи его по чувствамъ другихъ людей въ подобныхъ обстоятельствахъ.

— Сегодня коронеръ не успѣетъ явиться, — возразилъ мистеръ Арденъ: — арестантъ можетъ быть освобожденъ не раньше какъ завтра или послѣ-завтра, если отзывъ будетъ въ его пользу. Но что значитъ провести дня два или три въ теплой комнатѣ для человѣка, жившаго только въ палаткахъ? Что тутъ жестокаго? Я, право, не вижу ничего такого.

— Для него это тяжелое наказаніе, отвѣчалъ лордъ Дьюри: — и, если возможно…

— Перестаньте, Вильямъ, прервалъ его цыганъ: — вы унижаете ваши благородныя уста, обращаясь съ просьбою къ людямъ, которые не въ состояніи понять ни васъ, ни меня. И не къ чему просить ихъ! Долгая линія жизни пришла къ концу. Все, что суждено мнѣ было сдѣлать, сдѣлано. Вы отказались отъ всѣхъ вашихъ плановъ для моего спасенія; вы возвратились домой, взяли, что принадлежитъ вамъ, — и желаніе мое исполнено. Но я дожилъ и до другихъ событій. Слушайте, Вильямъ де Во! и разсудите, стоитъ ли мнѣ дорожить чѣмъ бы то ни было? Люди мои посмѣялись моимъ о нихъ попеченіямъ, пренебрегли моими совѣтами! Единоплеменникъ выдалъ меня, чтобы самому уйти изъ неволи! Жена участвовала въ этомъ умыслѣ! Долгую, осеннюю ночь провелъ я въ темницѣ, — выведенъ на свѣтъ Божій съ скованными руками, и осужденъ, не будучи виноватъ ни въ чемъ, на заключеніе въ цѣпяхъ, за крѣпкою стѣною!

Онъ говорилъ все быстрѣе и быстрѣе, глаза его перебѣгали съ судья на судью.

— Но не думайте, продолжалъ онъ съ яростью; — чтобы замки, засовы и стѣны окружили меня еще на одну ночь! Нѣтъ! прочь, цѣпи!

И ловкимъ поворотомъ рукъ онъ высвободилъ ихъ изъ оковъ, съ громомъ брякнувшихъ на подъ.

— Констабли! констабли! закричалъ мистеръ Арденъ.

— Напрасенъ вашъ крикъ, жестокій человѣкъ! воскликнулъ Фарольдъ. Онъ бросился къ открытымъ окнамъ, сталъ ногой на столъ секретаря и въ одинъ скачекъ очутился на окнѣ. Тамъ онъ оборотился и сказалъ: «прощайте, Вильямъ де Во! прощайте, благородный Вильямъ де Во! прощайте на-всегда!»

И съ этими словами онъ выпрыгнулъ изъ окна. Черезъ секунду послышался шумъ упавшаго въ рѣку тяжелаго тѣла.

— Бѣгите, бѣгите! закричалъ мистеръ Арденъ вошедшимъ констаблямъ. Онъ выскочилъ въ окно.

Двое тотчасъ же бросились вонъ; третій вскочилъ на окно, чтобы увидѣть, куда побѣжитъ цыганъ, и указать путь своимъ товарищамъ.

— Онъ, вѣроятно, упалъ въ рѣку; тутъ на сушѣ негдѣ и крысѣ стать, сказалъ онъ, обращаясь къ судьямъ.

— Да, мы слышали, какъ упалъ онъ въ воду, сказалъ мистеръ Арденъ. Смотри, гдѣ онъ выйдетъ на берегъ. Что вы закрыли лицо рукою, милордъ? Бѣгство арестанта огорчаетъ васъ, кажется, сильнѣе, нежели можно ожидать.

— Потому-что я знаю его лучше, нежели вы, отвѣчалъ лордъ. — Вы довели его до того, чего, вѣроятно, не ожидали.

— На рѣкѣ ничего не видно, сказалъ констабль: — только пузыри да круги на томъ мѣстѣ, куда онъ упалъ. — А! вонъ плечо показалось, плечо! и черные волосы! — Опять нѣтъ ничего, — нырнулъ, должно быть, — ничего не видно.

Лордъ Дьюри вскочилъ и выбѣжалъ вонъ. Всѣ старанія отыскать цыгана, живого или мертваго, остались тщетны. Констабли, ходившіе вдоль берега, не видѣли надъ водою ничего. Стоявшій, въ окнѣ тоже усомнился потомъ, не померещились ли ему плечи и волоса. Старикъ крестьянинъ, работавшій недалеко отъ этого мѣста въ полѣ, сказалъ, что видѣлъ паденіе какой-то массы изъ окна въ воду, но что на берегъ никто не выходилъ. Лордъ, собравшій, сколько могъ, людей, пошелъ вдоль по теченію рѣки; по тому же направленію пошли и констабли, только съ другою цѣлью. Судьи между тѣмъ продолжали совѣщаться; но разговоръ ихъ шелъ больше о чудесномъ возвращеніи лорда Дьюри, нежели о бѣгствѣ арестанта и распоряженіяхъ, какія слѣдуетъ имъ теперь сдѣлать.

Три четверти часа прошло незамѣтно. Явился слуга отъ лорда и сказалъ имъ, что такъ-какъ тѣло цыгана не могли отъискать, то лордъ не намѣренъ болѣе безпокоить ихъ своимъ присутствіемъ и проситъ ихъ извѣстить коронера о смерти сэра Роджера.

Судьи увидѣли въ этомъ намекъ (какъ дѣйствительно и было), что дальнѣйшее пребываніе ихъ въ Димденѣ ненужно. Мистеръ Арденъ улыбнулся и объявилъ, что постарается отплатить лорду за его невѣжливость, дѣлая ему при встрѣчѣ непріятные вопросы. Мистеръ Симпсонъ, напротивъ того, былъ мраченъ и задумчивъ и, прощаясь, съ товарищами сказалъ, что выйдетъ въ отставку.

— Я никогда не забуду судьбы несчастнаго цыгана, сказалъ онъ: — и боюсь, что этотъ случай будетъ имѣть вліяніе на исполненіе моихъ обязанностей, если я останусь судьею.

ГЛАВА XXIX.

День прошелъ, ночь уже нѣсколько часовъ осѣняла землю, и мистриссъ Фальклендъ уже давно уѣхала съ Маріанной изъ дома, гдѣ находился Эдвардъ де Во, — а хозяинъ еще не возвращался. Взволнованный, нетерпѣливый, де Во ждалъ его и не спалъ. Наконецъ пробило десять, и подъ окномъ его комнаты прогремѣли колеса быстро катящагося экипажа.

Нѣсколько минутъ не являлся лордъ Дьюри къ больному. Нетерпѣливый де Во уже рѣшилъ, что «дурачье слуги сказали, что онъ спитъ», и хотѣлъ послать просить его къ себѣ, когда дверь отворилась, и лордъ подошелъ къ постели Эдварда.

— Наконецъ-то вы пріѣхали! сказалъ де Во. — Я не могу глазъ сомкнуть, пока вы мнѣ не отвѣтите, кого вижу я передъ собой?

— А! ваша тетушка меня выдала, сказалъ лордъ Дьюри. — Она узнала меня съ перваго взгляда; но я просилъ ее не говорить вамъ, кто я, покамѣстъ я не пріѣду назадъ. Впрочемъ, я требовалъ невозможнаго: хотѣлъ, чтобы женщина не проболталась.

— Нѣтъ, нѣтъ, возразилъ де Во. — Она собственно васъ не выдала. Она проронила только нѣсколько словъ, возбудившихъ во мнѣ любопытство, и не хотѣла объяснить загадки.

— А Маріанна что говорила? спросивъ лордъ, улыбаясь.

— О, она объ этомъ ничего не говорила, но смотрѣла какъ-то особенно весело; выраженіе лица ея ладило съ словами тетушки, но мнѣ все что-то не вѣрится, — можетъ ли это быть? я зналъ васъ за сэра Вильяма Рейдера въ Америкѣ, гдѣ знаютъ васъ всѣ, — и не могу повѣрить, чтобы догадка моя была вѣрна.

— Однако же это такъ, отвѣчалъ лордъ. Сэръ Вильямъ Рейдеръ уже больше двадцати лѣтъ покоится на деревенскомъ кладбищѣ въ Ирландіи, а я, — какъ вы, вѣроятно, догадываетесь, — вашъ дядя. Не тревожьтесь, однако же, прибавилъ онъ, пожимая его руку: — я горжусь такимъ племянникомъ и признаю его моимъ сыномъ.

Эти слова были цѣлебнымъ бальзамомъ для сердца Эдварда.

— Благодарю васъ, благодарю васъ, сказалъ онъ, не выпуская руки дяди: — скажите мнѣ еще только одно: ужасная исторія, которую разсказывалъ мнѣ цыганъ, и которая чуть не свела меня съ ума, — она вѣдь не можетъ быть справедлива? Отецъ мой не могъ….

— Эдвардъ! прервалъ его дядя. Я ни въ какомъ случаѣ не могу быть несправедливъ къ памяти благороднаго человѣка. Цыганъ сказалъ вамъ правду, на сколько она была ему извѣстна. Но успокойтесь; есть много обстоятельствъ, которыхъ онъ не зналъ, и которыя очень смягчаютъ это дѣло. Я разскажу вамъ ихъ послѣ, а до тѣхъ поръ удовольствуйтесь увѣреніемъ, что все прошедшее будетъ мной предано полному забвенію. Я не разоблачилъ бы прошедшаго даже и передъ вами, если бы цыганъ не разсказалъ вамъ всей исторіи по моему приказанію. А приказалъ я это потому, что смотрѣлъ на вашъ характеръ съ ложной точки зрѣнія. Теперь я долженъ разсказать вамъ, для вашего успокоенія, всѣ подробности, что и сдѣлаю, когда вы оправитесь. Будьте только увѣрены, что вамъ остается выслушать хорошее, а не дурное.

Этимъ и принужденъ былъ Эдвардъ удовольствоваться на цѣлую недѣлю. Но любопытство другихъ было не такъ смирно. Сосѣди Димдена и Морлей-гоуза толковали, разумѣется, больше всѣхъ прочихъ; тутъ упалъ камень въ воду, и хотя круги отъ него разбѣгались далеко, однако же, чѣмъ дальше, тѣмъ слабѣе. Въ самомъ-же центрѣ толки не умолкали мѣсяцевъ девять сряду. Каждый разсказывалъ о возвращеніи лорда Дьюри по своему. И такъ-какъ лордъ и его родственники ни отрицали, ни подтверждали никакихъ разсказовъ, но хранили глубокое молчаніе, то каждый могъ свободно наслаждаться своимъ толкованіемъ, воображая себѣ, что его догадка справедливѣе всѣхъ прочихъ.

Нѣтъ ничего растяжимѣе истины; маленькимъ кусочкомъ золота можно позолотить проволоку въ десять тысячь верстъ, но еще меньшимъ количествомъ истины можно позолотить вдвое больше лжи. Такимъ образомъ, во всѣхъ разсказахъ заключалась частица правды, и нѣкоторые изъ нихъ даже довольно близко подходили къ истинѣ.

Всѣ ожидали непріятныхъ послѣдствій. Предсказывали безконечные процессы; лордъ Дьюри, говорили, потребуетъ отъ брата уплаты доходовъ за двадцать лѣтъ; братъ рѣшился, говорили, вовсе не признавать его правъ на помѣстье; сватьба Эдварда де Во и Маріанны, говорили, разстроится, и иные предсказывали даже, что женихъ застрѣлится, а невѣста умретъ отъ чахотки.

Ничего подобнаго, однако же, не случилось. Лордъ Дьюри вовсе ее спѣшилъ вступать во владѣніе Димденомъ и Дьюри-галлемъ, хотя никто не оспаривалъ у ьего его сана и правъ. Братъ его заболѣлъ, нѣсколько недѣль пролежалъ въ Димденъ-гоузѣ и по непонятному для постороннихъ чувству, просилъ брата не посѣщать его, пока онъ оправится или не будетъ близокъ къ смерти.

Эдвардъ де Во оставался въ домѣ дяди, въ маленькомъ городкѣ ***; онъ оправился не такъ скоро, какъ ожидали, и докторъ долго не позволялъ ему вставать съ постели. Потомъ, однако же, силы его начали возвращаться очень быстро, а ласковый тонъ дяди и надежда успокоили его сердце.

Наконецъ ему сказали, что онъ можетъ поѣхать въ Димденъ повидаться съ отцомъ. На-канунѣ этого дня лордъ Дьюри приказалъ запереть двери и никого не впускать; Эдвардъ лежалъ на софѣ; дядя началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ и приступилъ къ давно обѣщанному разскажу.

— Не стану повторять того, что вамъ уже извѣстно, сказалъ онъ: — не буду разсказывать, какъ тяжела была для меня утрата, которой я никогда не забуду. Я чуть не сошелъ тогда съ ума. По-крайней-мѣрѣ я на все въ мірѣ началъ смотрѣть съ ложной точки зрѣнія, возненавидѣлъ людей, отрекся отъ общества лучшихъ друзей моихъ и не утѣшался, а терзался при видѣ ребенка, оставленнаго мнѣ женою. Въ такомъ-то состояніи встрѣтился я нечаянно съ братомъ вблизи Морлей-гоуза; я ѣхалъ въ ближайшій городъ, съ цѣлью достать для него, сколько могъ, денегъ, хотя и не столько, сколько онъ требовалъ. Я и кромѣ его расточительности имѣлъ много причинъ быть имъ недовольнымъ. Но объ этомъ не для чего распространяться. Я сознаюсь; что обошелся съ нимъ круто, сурово; я отказалъ ему въ просьбѣ грубо и жостко; скорбь сдѣлала меня нечувствительнымъ къ нуждамъ другихъ. Онъ началъ просить меня усерднѣе и униженнѣе, нежели можно было ожидать отъ такого гордаго человѣка; но я не хотѣлъ ничего слышать и повторилъ мой отказъ. Мы обмѣнялись крупными словами; онъ досталъ пистолетъ, говоря, что ему остается или умереть, или оказаться безчестнымъ, и что онъ предпочитаетъ смерть. Не помню въ точности, что отвѣчалъ я ему на это, но помню, что отвѣтъ мой былъ ѣдокъ и не великодушенъ. Я пришпорилъ мою лошадь. Вслѣдъ за тѣмъ я услышалъ выстрѣлъ; въ глазахъ у меня потемнѣло, и я зашатался въ сѣдлѣ. Я не могъ управлять лошадью; она испугалась, прянула въ сторону, оступилась и упала въ рѣку. Не смотрите такъ дико, Эдвардъ; подумайте, что выстрѣлъ могъ быть сдѣланъ нечаянно: братъ мой ѣхалъ позади меня и держалъ въ рукѣ оружіе, которымъ самъ себя хотѣлъ лишить жизни; причиною выстрѣла могло быть какое-нибудь неожиданное движеніе его лошади. Я такъ и думаю; впрочемъ, я никогда не старался этого изслѣдовать и совѣтую и вамъ тоже. Сомнѣніе рѣдко бываетъ лучше достовѣрности; но въ этомъ случаѣ оно предпочтительнѣе. Каковы бы ни были намѣренія вашего отца, довольно того, что онъ былъ въ такомъ состояніи, когда человѣкъ едва ли знаетъ, что онъ дѣлаетъ. Я прощаю его отъ всего сердца за этотъ поступокъ, хотя недавно онъ сдѣлалъ кое-что другое, чего я не могу простить ему, — по-крайней-мѣрѣ теперь еще не могу. Но не будемъ объ этомъ говорить; я не намѣренъ быть обвинителемъ вашего отца, а, напротивъ того, желалъ бы оправдать его, сколько это возможно.

Де Во вздохнулъ глубоко; онъ чувствовалъ, что дядя умышленно обманываетъ самого себя, чтобы смягчить вину брата.

— Теперь, продолжалъ лордъ Дьюри: — обращаюсь къ моей судьбѣ. Рана моя была неопасна: пуля только скользнула по затылочной кости; но я лишился чувствъ и, конечно, утонулъ бы, не случись тутъ Фарольда. Я очнулся на травѣ, въ глубинѣ Морлейскаго лѣса; возлѣ меня стояли двое цыганъ, въ томъ числѣ мой спаситель. Кровь текла еще очень сильно, и Фарольдъ только-что хотѣлъ послать за людьми, чтобы отнести меня домой. Я остановилъ его, попросилъ отнести меня въ таборъ и никому не говорить о моемъ спасеніи. Первою мыслью моею было исполнить планъ, который не разъ приходилъ мнѣ въ голову въ послѣднее время, именно: отказаться отъ сана и общества и провести остатокъ дней въ скорби и уединеніи. Будь я католикъ, я непремѣнно пошелъ бы, послѣ смерти жены, въ монахи; я давно уже уѣхалъ бы изъ Англіи, но меня останавливала мысль, что начнутся разспросы и толки, которые не дадутъ мнѣ покоя. Теперь представился мнѣ удобный случай скрыться. Я догадался, что о существованіи моемъ знаютъ только Фарольдъ и его товарищъ; я зналъ, что дочь моя, имѣя обезпеченное состояніе, останется подъ присмотромъ тетки, и рѣшился воспользоваться случаемъ удалиться тайкомъ изъ мѣстъ, наводившихъ на меня только грусть. Остальное легко было устроить. Я чувствовалъ, что раненъ только слегка. Фарольдъ готовъ былъ для меня на что угодно; меня отнесли въ таборъ и вылечили тамъ не хуже, чѣмъ гдѣ бы то ни было.

"Никто не зналъ меня, кромѣ Фарольда, который далъ мнѣ слово никому не говорить о моемъ существованіи. Мы условились, что таборъ его немедленно откочуетъ далеко отъ Морлей-гоуза, и что цыгане возьмутъ меня съ собою, а самъ онъ останется узнать, что будетъ дальше, и сообщитъ мнѣ надлежащія свѣдѣнія. Нѣсколько дней онъ пропадалъ, и когда наконецъ возвратился въ таборъ, то я узналъ, что онъ самъ сидѣлъ подъ арестомъ, и что его подозрѣвали въ моемъ убійствѣ. Онъ сказалъ мнѣ, впрочемъ, что братъ мой постарался освободить его, утверждая, что онъ невиненъ. Это мнѣ понравилось, и я рѣшился пробыть въ Англіи еще нѣсколько времени, съ цѣлью наблюдать за поведеніемъ вашего отца. Черезъ Фарольда я узнавалъ все, что происходило. Братъ мой поступалъ благородно съ моею дочерью. Тогда я рѣшился отправиться въ Ирландію, чтобы оттуда отплыть въ Америку. Въ Голигедѣ я оставилъ цыганскій таборъ, потому-что туда собирался пріѣхать мой старый знакомый сэръ Вильямъ Рейдеръ; ему нужно было повидаться съ Фарольдомъ, чтобы отъ имени моего брата обезпечить его молчаніе. Онъ пріѣхалъ; лошадь его испугалась; онъ упалъ и едва не убился. Его отнесли въ палатку, и тамъ онъ нѣсколько времени пролежалъ при смерти. Я видѣлъ его часто, не будучи видимъ имъ. Я не разъ стоялъ въ тѣни и слышалъ, какъ, въ разговорѣ съ Фарольдомъ, онъ горько раскаявался въ своихъ проступкахъ и живо описывалъ терзаніе благороднаго сердца, сознающаго свое паденіе и участіе въ преступленіи другого. Я принялъ въ немъ участіе и рѣшился открыться ему въ Америкѣ, куда онъ тоже намѣренъ былъ отправиться. Оправившись, онъ прибылъ въ Ирландію; но ему не суждено было увидѣть Америку: ему стало вдругъ опять хуже, и я засталъ его умирающимъ, въ маленькой гостинницѣ, близь одной ничтожной ирландской гавани. Появленіе мое едва его не убило, но онъ скоро опомнился, и я не отходилъ отъ него до его кончины.

"По его совѣту и съ его согласія, принялъ я его имя, а бумаги, врученныя мнѣ имъ передъ смертью, дали мнѣ право на ежегодную пенсію въ тысячу фунтовъ, которую обязался выплачивать ему мой братъ. Я не считалъ моего поступка несправедливымъ: я принималъ званіе ниже прежняго и право на деньги, принадлежавшія собственно мнѣ. Но такъ-какъ у сэра Вильяма Рейдера было большое знакомство, то мнѣ слѣдовало noceлиться въ такомъ мѣстѣ, гдѣ меня не вздумали бы разспрашивать о моемъ имени. Я и безъ того искалъ уединенія, и поселился тамъ, гдѣ вы нашли меня во время послѣдней воішы. Тамъ, среди дикой жизни, миръ и спокойствіе мало-по-малу возвратились въ мое сердце. Не для чего разсказывать вамъ о моемъ образѣ жизни въ Америкѣ: вы видѣли его сами. Мнѣ остается объяснить причины, побудившія меня возвратиться въ Англію.

"Всѣ люди непостоянны, и до нѣкоторой степени это къ лучшему; мы рѣшаемся на что-нибудь, смотря по обстоятельствамъ, и исполненіе намѣреній зависитъ тоже отъ обстоятельствъ. Какъ глупецъ, я вообразилъ себѣ, что въ матери Маріанны нашелъ вѣчное счастье, а лишившись ея такъ внезапно, впалъ въ отчаянье. Я рѣшился не любить никого въ мірѣ и разорвать всѣ связи съ людьми. Но время принесло съ собой утѣшеніе, и желаніе увидѣть родину и дочь не разъ овладѣвало моимъ сердцемъ. Я не желалъ возвращенія богатства и почестей, я не хотѣлъ снова вступить въ образованное общество, но трудно было мнѣ устоять противъ отцовскаго чувства. Что дочь моя здорова и счастлива, это я зналъ изъ писемъ Фарольда, находившагося со мной въ постоянной перепискѣ; и въ тоже время меня привязывало къ Америкѣ участіе, принимаемое мною въ индѣйцахъ, и ихъ дѣтская ко мнѣ любовь. Я колебался и боролся, пока наконецъ не познакомился съ Маннерсомъ, а черезъ него и съ вами. Уже одно ваше имя пробуждало во мнѣ участіе; но какъ должно было усилиться это участіе, когда я узналъ отъ Маннерса, что вы помолвлены на моей дочери! Всѣ недостатки вашего отца предстали моему воображенію; я вспомнилъ обращеніе его съ вашею матерью; я вообразилъ себѣ, что, можетъ быть, и Маріаннѣ грозитъ такая же участь, и предался опасенію и страху. Я началъ прислушиваться къ каждому вашему слову, слѣдить за всѣми вашими поступками, желая разгадать ваше сердце. Я разгадалъ его, Эдвардъ, но ошибочно. Я замѣтилъ въ васъ раздражительность, нетерпѣливость, щекотливость, гордость, сильно напоминавшія мнѣ вашего отца; я замѣчалъ въ васъ, правда, и хорошія качества, но это не могло меня успокоить, и я рѣшился, во что бы то ни стало, подвергнуть васъ сильному испытанію, прежде нежели ввѣрю вамъ судьбу моей дочери. Испытаніе было тяжкое; прошу у васъ извиненія за то, что составилъ себѣ о васъ превратное понятіе и заставилъ васъ испытать много огорченій. Въ то время, когда мы съ вами разстались, я торговалъ значительное пространство земли для нѣкоторыхъ индѣйскихъ племенъ; но у меня не было суммы, достаточной для покупки. Всѣ эти обстоятельства побудили меня отправиться въ Англію. Я пріѣхалъ сюда прежде васъ и встрѣтилъ тутъ тысячи непредвидѣнныхъ затрудненій; это раздражило меня, и я началъ дѣйствовать не такъ осторожно, какъ бы слѣдовало. Я не могъ довѣрять никому, кромѣ Фарольда; онъ во всемъ дѣйствовалъ по моему указанію; но тысячи независящихъ отъ насъ обстоятельствъ дали дѣламъ другое направленіе и привели къ развязкѣ, которой мы никакъ не предвидѣли. Я не хотѣлъ снова вступать въ мои права, если найду васъ достойнымъ быть мужемъ моей дочери; но шагъ за шагомъ судьба тѣснила меня впередъ, пока наконецъ я не долженъ былъ открыться для спасенія невиннаго. Одно меня утѣшаетъ: я смѣло могу ввѣрить вамъ счастье моей дочери. Не забудьте и того, Эдвардъ, что я вступилъ въ права мои, не лишая чести вашего отца….

— Да, да, сказалъ Эдвардъ, схватывая руку дяди: — благодарю васъ, благодарю васъ! Но не станутъ ли подозрѣвать….

— Никто не имѣетъ на это основанія, прервалъ его дядя: — тайна останется между нами и умретъ со мной.

— А цыганъ? сказалъ де Во.

— Цыгана уже нѣтъ, отвѣчалъ ему дядя: — преслѣдованіе довело его до отчаянья и смерти. Завтра, Эдвардъ, вы увидитесь съ отцомъ; оставляю на вашъ произволъ, сказать ли ему, что вы знаете, или не говорить. Я на вашемъ мѣстѣ не сказалъ бы; но если вы скажете, то прибавьте, что я прощаю ему отъ всей души поступокъ его со мной, но не могу еще забыть поступка его съ Фарольдомъ; и поэтому намъ лучше не встрѣчаться, пока время не изгладитъ этого впечатлѣнія. Отдайте ему этотъ пакетъ. Онъ избавитъ его отъ непріятности внезапнаго перехода отъ богатства къ бѣдности.

Де Во покраснѣлъ, принимая пакетъ, и дядя его прибавилъ:

— Не заставляйте меня думать, что вы еще не излечились отъ вашей гордости.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ Эдвардъ: — я не только выдержалъ испытаніе, я изцѣлился. Недостатки, замѣченные вами, дѣйствительно, во мнѣ были. Жалѣю только, что мы имѣемъ такъ мало права на…. на ваше великодушіе.

— Не называйте этого великодушіемъ, возразилъ лордъ Дьюри: — и не смѣшивайте себя съ другими, потому-что вы были во всемъ этомъ лицо совершенно постороннее. — Наслѣдство, доставшееся Маріаннѣ отъ матери, обезпечитъ васъ на первое время; а послѣ моей смерти вы сдѣлаетесь богачемъ. Еще два слова: я принужденъ былъ долго говорить о вашемъ отцѣ, и говорилъ о недостаткахъ другого не потому, чтобы хотѣлъ молчать о своихъ; впредь я не упомяну о нихъ ни словомъ. Мнѣ было такъ же тяжело говорить о нихъ, какъ вамъ слушать. Покойной ночи.

На слѣдующее утро Эдваръ посѣтилъ отца и возвратился назадъ уже поздно. Онъ извѣстилъ дядю, что отецъ его, не взирая на свою болѣзнь, оставилъ Димденъ и отправился на жительство въ отдаленное графство.

— Разумѣется, прибавилъ онъ: — я остался бы здѣсь, гдѣ воспитанъ и гдѣ живетъ, та, которая мнѣ дороже всего въ мірѣ. Но онъ отецъ мой; я не могу оставить его въ минуты скорби и болѣзни, когда мое присутствіе можетъ утѣшить или развлечь его. Завтра я увижусь съ Маріанной и потомъ, если позволитъ докторъ, уѣду къ отцу. Когда же онъ выздоровѣетъ, я возвращусь и потребую исполненія обѣщанія, которымъ дорожу больше жизни.

Лордъ Дьюри не противорѣчилъ ему, и онъ исполнилъ свое предположеніе. Два мѣсяца прошли безъ особенныхъ событій. Лордъ Дьюри вступилъ въ свои права; толки мало-по-малу затихли и уступили мѣсто другимъ новостямъ. Тѣла Фарольда не отъискалось; шла темная молва, что онъ не утонулъ, а возвратился къ своимъ, и что его видѣли въ разныхъ мѣстахъ; но нельзя было добраться, на чемъ основаны эти слухи: вѣрно только то, что Фарольда не видѣлъ послѣ этого никто изъ семейства де Во. Таборъ его исчезъ; куда онъ укочевалъ, я не умѣю сказать, хотя Арденъ и преслѣдовалъ цыганъ съ свойственною ему дѣятельностью, по дѣлу о воровствѣ дичи и убійствѣ въ паркѣ.

Лордъ Дьюри поселился въ Димденѣ, а не въ Дьюри-галлѣ, во-первыхъ потому, что это мѣсто говорило много его памяти, а во-вторыхъ потому, что здѣсь онъ былъ ближе къ людямъ, дорогимъ его сердцу. Полковникъ Маннерсъ пробылъ еще нѣсколько времени въ Морлей-гоузѣ и потомъ уѣхалъ въ Лондонъ, давши слово пріѣхать на сватьбу Эдварда. Къ удивленію всѣхъ сослуживцевъ, онъ вышелъ въ отставку. Это приписывали разнымъ причинамъ, но истинная скрывалась въ груди его глубже, нежели онъ самъ себѣ сознавался.

Эдвардъ часто писалъ къ дядѣ, и еще чаще къ Маріаннѣ. Черезъ два мѣсяца лордъ Дьюри получилъ письмо отъ брата. Вотъ его содержаніе:

«Я умираю. Мнѣ осталось прожить только нѣсколько дней. Прошу васъ, повидайтесь со мной передъ вѣчной разлукой. Я желалъ бы услышать прощеніе изъ вашихъ устъ. Я желалъ бы разсказать вамъ, какъ душевная мука навела меня на новыя преступленія, и какъ, наконецъ, когда появленіе ваше сняло съ души моей страшное бремя, почувствовалъ я полное раскаянье. Съ скорбью и стыдомъ признаю я мою вину передъ вами и другими. Я не думаю смягчать моего преступленія. Ваша жизнь незапятнана, и вы не можете принять въ извиненіе того, что одно преступленіе влечетъ насъ иногда съ неодолимою силою къ другимъ. Жестокое, безумное преслѣдованіе невиннаго человѣка, котораго, какъ говорятъ, теперь нѣтъ уже въ-живыхъ, было слѣдствіемъ желанія скрыть мой поступокъ. Я знаю, однако же, что если горькое раскаянье мое не будетъ принято Всемогущимъ, то великое преступленіе не сдѣлается легче оттого, что оно было слѣдствіемъ другого. За проступокъ мой передъ вами я наказанъ двадцатью годами адскаго мученія. Но этого недовольно; если бы я не чувствовалъ, что глубокое раскаянье искупаетъ вину больше подобныхъ страданій, я умеръ бы безъ надежды на прощеніе. Надѣюсь на милосердіе Божіе. Укрѣпите во мнѣ эту вѣру; придите простить меня, пока я еще здѣсь.»

Лордъ отправился въ ту же минуту и поспѣлъ къ брату еще во-время. Онъ почти не узналъ его; три мѣсяца тому назадъ внутреннее напряженіе и дѣятельность поддерживали еще его бодрость; но появленіе брата какъ-будто вырвало у него изъ рукъ костыль, и онъ вдругъ постарѣлъ и уничтожился.

Вскорѣ потомъ лордъ Дьюри и Эдвардъ возвратились въ Димденѣ въ глубокомъ траурѣ. Нескоро, и то не совсѣмъ, повеселѣлъ Эдвардъ де Во. Онъ сдѣлался задумчивѣе и серьёзнѣе, но остался по-прежнему милъ въ глазахъ тѣхъ, кто его любилъ. Раздражительность и щекотливость его исчезли; испытаніе задушило въ немъ гордость — его главнѣйшій недостатокъ, и ея мѣсто заняло спокойное чувство собственнаго достоинства.

Маріанна всѣми силами старалась утѣшать его, и если онъ еще чѣмъ-нибудь гордился, такъ ея любовью. Назначенъ былъ день ихъ сватьбы. Маннерса немедленно объ этомъ извѣстили, и онъ явился въ Морлей-гоузъ за двѣ недѣли до торжественнаго дня. Семь-восемь мѣсяцевъ могутъ измѣнить всякаго: Изидора замѣтила, что Маннерсъ какъ-будто и не такъ здоровъ и не такъ веселъ. Но деревенскій воздухъ и пріятное общество скоро его излечили. Только по-временамъ онъ какъ-будто о чемъ-то задумывался.

Все шло благополучно; о сватьбѣ распространяться нечего: Эдвардъ и Маріанна соединились и были счастливы.

Въ заключеніе — еще одну сцену.

На другой день послѣ сватьбы, въ Морлей-гоузѣ былъ, по обычаю того времени, парадный обѣдъ. Было лѣто. Мужчины любили тогда засиживаться за столомъ и бесѣдовать съ бутылкой; но рѣшавшіеся не обращать вниманія на ироническія улыбки могли вставать когда имъ угодно. Черезъ часъ послѣ того, какъ дамы вышли изъ-за стола, и въ ту минуту, когда нижній край солнца коснулся горизонта, полковникъ Маннерсъ всталъ и подошелъ къ окну. Мистеръ Арденъ, сидѣвшій съ нимъ рядомъ, поспѣшилъ схватить графинъ и сказалъ ему:

— Куда, полковникъ, куда? стаканъ вамъ налитъ.

— Благодарю васъ, отвѣчалъ Маннерсъ. — Я больше не буду пить.

— Полноте, возразилъ судья: — что за не буду! стаканъ вашъ заряженъ вплоть до краевъ, и такой храбрый воинъ, какъ вы, не откажется изъ него выпалить.

— Я въ отставкѣ, отвѣчалъ съ улыбкой Маннерсъ и вышелъ изъ комнаты.

Въ гостиной онъ нашелъ дамъ. Мистриссъ Фальклендъ старалась занять гостей, но Изидора, казалось, забыла о нихъ и стояла у отдаленнаго окна, глядя на заходящее солнце и думая о…

Маннерсъ подошелъ къ ней потихоньку, шепнулъ ей что-то и получилъ отвѣтъ тоже вполголоса. Разговоръ ихъ продлился бы можетъ статься, долго, если бы имъ не помѣшали. Леди Барбара Симпсонъ, сидѣвшая въ другомъ концѣ комнаты, почувствовала непреодолимое желаніе вмѣшаться въ ихъ бесѣду.

— За обѣдомъ я не успѣла сказать вамъ ни словечка, полковникъ Маннерсъ. Скажите, не правда ли, что все это прекрасно кончилось?

— Какъ нельзя лучше, отвѣчать Маннерсъ, взглянувши на Изидору, лицо которой выражало досаду. — Новобрачные, я думаю, совершенно согласны съ вашимъ мнѣніемъ.

— О, разумѣется, сказала леди Барбара: — бракъ прекрасное дѣло, если и состояніе, и званіе, и все прочее одно другому соотвѣтствуетъ. — Вы какъ думаете, миссъ Фальклендъ?

— Конечно, такъ, отвѣчала Изидора. — Бракъ прекрасное дѣло.

— Такъ скажите же, продолжала леди Барбара насмѣшливымъ тономъ: — отчего же вы сами не выходите за-мужъ? А вѣдь я знаю: за васъ уже трое сватались. Скажите-ка правду.

— Извольте, отвѣчала Изидора. — Я не выхожу за-мужъ потому, что безъ любви, мнѣ кажется, не стоитъ выходить; а если тотъ, кого я могла бы полюбить, не дѣлаетъ мнѣ предложенія, такъ неужели мнѣ самой предложить ему свою руку?

Богъ знаетъ, откуда взялся румянецъ, вспыхнувшій на щекахъ Изидоры, изнутри или извнѣ, изъ теплаго ли чувства сердца, или изъ пурпурныхъ лучей солнца, только она почувствовала, что щеки ея горятъ, отворотилась и вышла подъ какимъ-то предлогомъ изъ комнаты. Маннерсъ послушалъ еще минуты двѣ милыя шутки леди Барбары и потомъ, сказавши, что никакъ не въ-силахъ отказать себѣ въ удовольствіи пройтись по саду, вышелъ въ прихожую. Но, тутъ онъ вспомнилъ о концертной залѣ, гдѣ Изидора очень любила проводить время, и пошелъ туда.

Миссъ Фальклендъ сидѣла у окна, съ платкомъ въ рукѣ и отирала имъ слезы.

— Боже мой! Маннерсъ! воскликнула она, увидѣвши его, — Оставьте меня, прошу васъ.

Но на этотъ разъ Маннерсъ не послушался ея. Онъ подошелъ къ ней, взялъ ее за руку и сказалъ:

— Миссъ Фальклендъ! я или самый счастливый, или самый несчастный изъ людей. Я позволилъ себѣ полюбить, не имѣя права питать надежды; я полюбилъ въ первый разъ, глубоко, чистосердечно, горячо, и вы должны рѣшить, быть ли этой страсти для меня пыткою, или блаженствомъ.

Изидора не отвѣчала; только слезы ея полились обильнѣе, и рука ея, дрожа, осталась въ рукѣ Майнерса. Маннерсъ прижалъ ее къ своему сердцу, и послѣднія слезы Изидоры были пролиты на его груди.

Мѣсяца черезъ три послѣ этого Изидора опять встрѣтилась съ леди Барбарой Симпсонъ, первымъ восклицаніемъ которой было:

— Боже мой! миссъ Фальклендъ! говорятъ, вы выходите за полковника Маннерса? какая жалость, что у такой красавицы будетъ такой безобразный мужъ!

— Безобразный, леди Барбара? отвѣчала Изидора. — Да онъ первый красавецъ въ мірѣ!

И въ этомъ убѣжденіи осталась она до конца своей жизни.

КОНЕЦЪ

---

1. Во всѣхъ странахъ издаваемы были въ разныя времена строгіе законы противъ цыганъ. Въ Англіи опредѣлена была даже нѣкогда смертная казнь за цыганское происхожденіе или сообщество съ этимъ племенемъ. Впрочемъ большая часть этихъ законовъ была отмѣнена еще до эпохи нашего разсказа и цыгане были подвержены только общимъ распоряженіямъ о бродягахъ и мошенникахъ. Но духъ стариннаго свода уголовныхъ законовъ не былъ еще забыть, и цыганъ все еще жестоко преслѣдовали, когда самые законы противъ нихъ были уже отмѣнены. Достойно замѣчанія, что въ Шотландіи съ ними обращались кротче и законъ признавалъ ихъ предводителей за независимыхъ властелиновъ, верховныхъ судей въ ихъ таборахъ.
2. Не для чего почти говорить, что, несмотря на подставное имя, портретъ извѣстнаго лица не преувеличенъ.
3. Замѣчено (и, я думаю, во всѣхъ странахъ), что каждый цыганъ старается пріобрѣсти посуду изъ благороднаго металла; онъ отказываетъ себѣ въ необходимомъ для достиженія этой цѣли и хранитъ пріобрѣтенное съ необыкновеннымъ стараніемъ. Нѣкоторые писатели утверждаютъ, что такія чарки, или украшенія, или вообще золотыя и серебряныя вещи переходятъ по наслѣдству изъ рода въ родъ, и что съ ними разстаются только изъ послѣдней крайности.
4. Цыгане всѣхъ странъ вѣрятъ, что вышли въ Европу полъ предводительствомъ людей, которыхъ они зовутъ герцогами или властителями верхняго Египта.
5. Чиновникъ, обязанный изслѣдовать случаи насильственной смерти.