Централка.
правитьI.
правитьПоѣздъ, который трогался вечеромъ 2 августа 1878 г. изъ Одессы на Харьковъ, былъ необычный поѣздъ. Въ числѣ пассажировъ находились 4 интеллигентныхъ молодыхъ человѣка во всемъ, до нитки, казенномъ арестантскомъ одѣяніи и съ кандалами на ногахъ. Спутниками ихъ были 8 жандармовъ подъ командой жандармскаго офицера. Для всѣхъ этихъ лицъ былъ отведенъ, конечно, отдѣльный вагонъ-салонъ — арестантскій.
Во время пути между этими пассажирами шла оживленная бесѣда. Вспоминали подробности вооруженнаго сопротивленія, оказаннаго жандармамъ въ Одессѣ около полугода тому назадъ, недавняго суда, демонстраціи послѣ объявленія приговора. Два-три человѣка изъ жандармовъ, какъ оказалось, были въ числѣ тѣхъ, что брали «фортъ-Шаброль» на Садовой, а «старшій» даже присутствовалъ утромъ того-же дня (т. е. 2 августа) при казни Ковагьскаго.
Картина была бы не полна, если бы я не прибавилъ, что на другой день, ко времени обѣда, при остановкѣ поѣзда на одной изъ большихъ станцій, въ вагонъ вошелъ лакей станціоннаго буфета, во фракѣ и бѣлыхъ перчаткахъ, и принесъ для четырехъ молодыхъ каторжниковъ прекрасно сервированный обѣдъ….
Едва-ли нужно говорить, что рѣчь идетъ объ осужденныхъ въ каторжныя работы по процессу Ковальскаго. Здѣсь были: Свитычъ, Студзинскій, Кленовъ и я[1].
М. Ф. Фроленко, въ началѣ своихъ воспоминаній объ Алексѣевскомъ равелинѣ, дышащихъ такою неподдѣльною простотою и правдивостью, между прочимъ пишетъ: «о приговорѣ, о тѣхъ ужасахъ, что ожидаютъ насъ впереди, какъ-то не думалось: не было яснаго представленія въ головахъ».
Если это справедливо относительно осужденныхъ въ 1882 году, такъ много видавшихъ на своемъ революціонномъ вѣку, то оно еще болѣе можетъ быть примѣнено къ намъ, людямъ съ небольшимъ революціоннымъ прошлымъ, осужденнымъ за 3 1/2 года до того, какъ вынесенъ былъ приговоръ по процессу 20-ти.
Въ наше время каторжныя тюрьмы только еще начали наполняться. О централкѣ до насъ доходили смутныя и неопредѣленныя слухи, о Петропавловкѣ было извѣстно развѣ то, что это — мѣсто предварительнаго заключенія для особо важныхъ преступниковъ, а изъ осужденныхъ тамъ томится одинъ Нечаевъ; о «каторгѣ» въ Сибири едва-ли что и слыхали, и вообще отправки на настоящую каторгу были въ то время явленіемъ крайне рѣдкимъ (послѣдними, сосланными туда до нашего осужденія каторжанами, были, кажется, нечаевцы — Успенскій и др.).
Въ частности, въ централкѣ тогда содержалось всего нѣсколько человѣкъ (долгушинцы, по процессу 50-ти и по мелкимъ процессамъ), и лишь почти одновременно съ нами четырьмя присланы были пять которжанъ по «Большому процессу» (Рогачевъ, Войноральскій, Сажинъ, Коваликъ и Мышкинъ). Такимъ образомъ число всѣхъ, перебывавшихъ въ централкахъ было доведено до 32 человѣкъ, изъ которыхъ 4 къ тому времени умерли (Дьлковъ, Гамовъ, Малиновскій и Елецкій). Тогда же послали впервые и въ Новоборисоглѣбскую тюрьму, а именно — по Большому процессу, четырехъ (Мышкина привезли къ намъ, въ Новобѣлгородскую)….
Путь нашъ лежалъ черезъ Харьковъ. Отсюда на почтовыхъ насъ должны были доставить черезъ Чугуевъ въ Новобѣлгородъ. Но во избѣжаніе излишней огласки, а можетъ быть, и изъ опасенія инцидентовъ вродѣ того, который имѣлъ мѣсто, незадолго передъ тѣмъ, при перевозкѣ изъ Харькова въ Новоборисоглѣбскъ Войноральскаго[2], насъ высадили не въ самомъ Харьковѣ, а гдѣ-то поближе.
На станціи встрѣтилъ насъ, очевидно, командированный изъ Харькова жандармскій офицеръ. Тройки были готовы, и мы были разсажены каждый на отдѣльный тарантасъ подъ конвоемъ 2 жандармовъ. Офицеры, т. е. конвоировавшій насъ изъ Одессы и присланный изъ Харькова, ѣхали въ одномъ тарантасѣ, замыкая поѣздъ.
Везли насъ хорошо. Тарантасы, лошади, сбруя, платье у ямщиковъ — все было форменное и доброкачественное. Я въ первый разъ ѣхалъ на настоящей русской тройкѣ, и все меня занимало и развлекало. Оставила во мнѣ впечатлѣніе и живописная мѣстность у Новобѣлгорада.
Въ централку мы пріѣхали что-то очень поздно. Принимали насъ въ «корпусѣ», т. е. главномъ зданіи. Обыскивали и отбирали лишнія вещи надзиратели. Помню, я спросилъ, можно ли оставить при себѣ кое-какія вещи (вѣроятно, очки и носовой платокъ) и табакъ. Надзиратель сказалъ, что о вещахъ онъ освѣдомится у смотрителя, а о табакѣ нечего и заикаться.
Вся эта процедура происходила довольно долго, и я не могу сказать, чтобы она, послѣ всего пережитаго, произвела на меня особенно удручающее впечатлѣніе.
Но былъ одинъ пунктъ, который заставилъ задуматься; надзиратели нѣсколько разъ, и, какъ мнѣ показалось, умышленно подчеркивая, обращались къ намъ на «ты»…
Въ послѣдній разъ мы пожали другъ другу руки, и насъ развели по камерамъ: меня — въ лѣвую «одиночку», Кленова Студзинскаго и Свитыча — въ правую.
Камеры оказались настоящими кельями-одиночками. Кровать и столъ прибиты къ стѣнамъ, табуретка прикрѣплена къ полу, а затѣмъ — никакой мебели. На кровати — тощій войлокъ, подушки нѣтъ. На столѣ — жестяная кружка. Окна — маленькія, гдѣ-то подъ потолкомъ.
Теперь ужъ все, все кончено. Впереди — годы, дни которыхъ похожи одинъ на другой, какъ двѣ капли воды. Началось настоящее «заточеніе»…
Я привезенъ въ централку въ августѣ (а именно: 4-го числа) 1873 г. Но съ іюля того же года режимъ былъ нѣсколько смягченъ (послѣ голодовки), и именно въ отношеніи обращенія тюремной администраціи съ заключенными, — т. е. въ томъ, къ чему заключенные всегда относятся съ особенно повышенною чувствительностью. На недолгое время и при мнѣ администрація повысила было тонъ. Это было при смотрителѣ Копнинѣ, котораго фонъ-Валь, занявшій губернаторское мѣсто послѣ убитаго Крапоткина, поставилъ на мѣсто недостаточно жестокаго Грацилевскаго. Но, во-первыхъ, этотъ періодъ былъ очень непродолжителенъ, а во-вторыхъ, и Копнинъ обращался съ нами, если не было вызова съ нашей стороны, чрезвычайно вѣжливо (говорилъ всегда «вы»), и лишь въ случаѣ упорства повышалъ тонъ до выкрикиванія: «Ты кто такой? — каторжникъ, и долженъ безпрекословно исполнять то, что приказываютъ».
Итакъ, мнѣ придется описывать сравнительно недолгій періодъ жизни централки (2 года 1 мѣсяцъ и 9 дней) и притомъ періодъ болѣе мягкаго режима…
II.
правитьНовобѣлгородская центральная для ссыльно-каторжныхъ тюрьма была сооружена для уголовныхъ преступниковъ, и только спустя нѣкоторое время додумались до мысли устроить тамъ центральное мѣсто заключенія и для государственныхъ преступниковъ, присужденныхъ къ каторжнымъ работамъ. Впослѣдствіи, когда число такихъ политическихъ стало быстро увеличиваться, стали изыскивать новыя мѣста заключенія. Мы, судившіеся по процессу Ковальскаго, — послѣдніе, перевезенные въ централки[3]. Послѣ того начали содержать — временно въ Петропавловкѣ съ послѣдующимъ переводомъ на Кару (по процессу 16-ти), а затѣмъ — въ Алексѣевскомъ равелинѣ и, наконецъ, въ Шлиссельбургѣ. Одновременно съ этимъ увеличилось и населеніе Кары: въ мое время (1882—1883 гг.) тамъ, считая и женскую тюрьму, было болѣе ста человѣкъ. Насъ, централистовъ, также перевезли (въ 1880—1881 гг.) туда. Кару скоро упразднили, и изъ нея перевезли оставшихся, за выходомъ на поселеніе и переводомъ въ Шлиссельбургъ, въ Акатуй.
Самое зданіе Новобѣлгородской тюрьмы было «приспособленное»: оно было передѣлано подъ тюрьму изъ какого-то склада военныхъ припасовъ или чего-то въ этомъ родѣ.
Ограда была очень обширная. Между передней стѣной и тюремными зданіями располагался довольно большой садъ. Растительность въ этомъ саду не достигала большого развитія; за нимъ присматривалъ садовникъ изъ уголовныхъ каторжанъ. Въ этомъ саду мы гуляли.
Въ центрѣ ограды расположенъ былъ «корпусъ» — обширное зданіе съ большими камерами, гдѣ содержались уголовные. Тамъ находилась и тюремная церковь. По обѣ стороны корпуса были расположены «одиночки», т. е. небольшіе корпуса съ камерами для одиночнаго заключенія. Построецы они были также не съ разсчетомъ на содержаніе здѣсь государственныхъ преступниковъ: одиночныя камеры имѣются при всякой, даже каторжной тюрьмѣ. Говорю: «даже каторжной», такъ какъ изолированіе уголовныхъ подслѣдственныхъ практикуется сравнительно часто. Въ каторжныхъ же тюрьмахъ (или отдѣленіяхъ тюремъ) изолируются или въ наказаніе за провинности противъ тюремной дисциплины, или же въ видахъ отягченія наказанія, отцеубійцы, такъ называемые «отцы», т. е. осужденные за изнасилованіе своихъ дочерей, профессіональные разбойники и т. п.
У лѣвой и правой стѣны, передъ одиночками, расположены были: съ одной стороны — больница, съ другой — кухня и мастерскія. За корпусомъ складывались бревна для дровъ, которыя распиливались и раскалывались въ полѣнья арестантами. Отсюда дрова развозились на обыкновенныхъ телѣгахъ арестантами, для чего впрягалось ихъ въ телѣгу по 4—6 человѣкъ. Воду изъ колодца, который былъ вырытъ тутъ же въ оградѣ, развозили также арестанты въ обыкновенныхъ 40-ведерныхъ бочкахъ. Въ глубинѣ ограды помѣщались: въ лѣвомъ углу — амбаръ, въ правомъ — баня и прачечная. Къ лѣвой стѣнѣ ограды, съ наружной стороны послѣдней, непосредственно примыкала квартира смотрителя (вѣроятно, — и эконома), такъ что окна ея выходили въ тюремную ограду, какъ разъ противъ мѣста, куда выводили на прогулку изъ лѣвой одиночки.
Во главѣ спасительнаго учрежденія стоялъ смотритель (сначала Грацилевскій, а затѣмъ Копнинъ). Ему подчинена была многочисленная команда надзирателей. Одинъ былъ старшимъ на всю тюрьму, нѣсколько — старшими по отдѣленіямъ (въ корпусѣ — человѣка 4 или 5, въ одиночныхъ — по одному), и цѣлая свора младшихъ. Старшіе были вооружены револьверами, младшіе — полицейскими шашками. Изъ офицерскихъ чиновъ у смотрителя помощника не было. Но въ офицерской полицейской формѣ[4], щеголялъ и экономъ, который завѣдывалъ только хозяйственною частью. При тюрьмѣ находились врачъ и священникъ.
Долженъ сказать, что я все время просидѣлъ въ одной лѣвой одиночкѣ, и на правую сторону тюремнаго двора ходилъ только, когда водили въ баню. И потому я за точность своего описанія топографіи правой части двора не ручаюсь. Не знаю я совершенно и расположенія камеръ правой одиночки.
Что касается лѣвой, то входъ въ нее былъ противъ корпуса. Сюда вели три или четыре ступеньки, такъ что полъ зданія былъ чуть ли не на аршинъ выше земли. Изъ входной двери вступали въ переднюю, а черезъ нее — въ корридоръ налѣво. Противъ передней находилась, по ту сторону корридора, комната для надзирателей. Подавшись влѣво по корридору, вы встрѣчаете рядъ расположенныхъ другъ противъ друга камеръ для заключенныхъ. Въ предпослѣднемъ помѣщеніи впослѣдствіи была устроена наша мастерская.
Камеры, обращенныя къ тюремной оградѣ, были чуть-чуть длиннѣе тѣхъ, которыя выходили окнами къ корпусу. Двери, ведущія въ камеры, были, конечно, и снаружи, и извнутри окованы желѣзомъ, въ нихъ были продѣланы форточки для сообщенія съ заключенными, а въ форточкахъ — «глазки», прикрывающіеся заслонками, для заглядыванія изъ коридора внутрь камеры. Надъ дверьми — окошечки, въ которыя ставились на ночь лампы керосиновыя. Полы въ камерахъ — деревянные. Изъ мебели, какъ я уже упоминалъ выше, находились лишь кровать, табуретка и столъ. Кровать представляла изъ себя деревянный ящикъ вершка въ два вышиною. Ящикъ этотъ на шарнирахъ могъ быть поднятъ къ стѣнѣ и тамъ укрѣпленъ. Подъ нимъ находились складныя ножки. Подстилкою служилъ только войлокъ. Въ изголовьи — наклонно поставленная дощечка. Табуретъ былъ прибитъ къ полу. Что касается стола, то онъ также былъ прикрѣпленъ къ стѣнѣ шарнирами и имѣлъ подгибающуюся ножку. Его можно было опустить и прикрѣпить въ такомъ положеніи къ стѣнѣ. Изъ посуды была только кружка для воды. Въ углу — печка, окрашенная въ черный цвѣтъ. Окно когда-то было обыкновенное. Но при передѣлкѣ зданія подъ тюрьму оно до верхнихъ стеколъ было заложено и при томъ такъ, что камень шелъ наклонно: внизу начинаясь шириною бывшаго подоконника, онъ къ стекламъ сходилъ на нѣтъ. Такимъ образомъ, взобраться къ стекламъ, чтобы заглянуть во дворъ, было чрезвычайно трудно. Да и свѣту окно давало не много, хотя можно было свободно читать и даже писать красками.
Три обстоятельства выгодно отличали наши камеры отъ того, что, судя по описаніямъ, было въ другихъ тюрьмахъ для политическихъ каторжанъ.
Это во-первыхъ населенность тюрьмы. Не было мертвящей тишины. По двору въ теченіе всего дня ходили взадъ и впередъ арестанты, — по одиночкѣ и группами (всегда съ конвоемъ; даже за садовникомъ, когда онъ работалъ въ саду, по пятамъ слѣдовалъ надзиратель). Провозились телѣги съ дровами, бочки съ водой, проносилась провизія изъ амбара, разносилась пища. За корпусомъ также весь день слышались удары топора и визгъ пилы. Наконецъ, на крыльцѣ больницы постоянно собирались легко больные, и тамъ шли неумолчные разговоры, что было слышно и въ нашей одиночкѣ. Обитатели правой, вѣроятно, слышали шумъ отъ работы въ мастерскихъ, въ кухнѣ и прачечной съ баней. Не лишнее отмѣтить, что до и послѣ обѣда и ужина арестанты хоромъ пѣли молитвы, и звуки этого пѣнія всегда ясно доносились до обѣихъ одиночекъ. Итакъ, тишина мертвенная, если и наступала, то только послѣ повѣрки.
Во-вторыхъ, не малое значеніе имѣло то обстоятельство, что одиночки не одиноко стояли въ какомъ-нибудь тѣсномъ дворикѣ, а расположены были въ обширномъ дворѣ рядомъ со многими другими зданіями. И потому, хотя въ окна заглядывать намъ приходилось и не часто (нѣкоторые умудрялись подвѣшивать себя на полотенцѣ за рѣшетку окна), но въ каждомъ жило сознаніе, что за окномъ не глухая стѣна. Даже въ тѣхъ камерахъ, которыя были обращены къ оградѣ, не чувствовалось гнетущей пустоты или давящей стѣны, такъ какъ ограда была на разстояніи нѣсколькихъ саженей отъ оконъ, очень не высока и изъ-за нея можно было кое что иногда видѣть изъ вольной жизни (напр. дымъ изъ трубы обывательскихъ домовъ, перелеты домашнихъ гусей и т. п.).
Наконецъ, третье обстоятельство указаннаго характера заключалось въ томъ, что камеры были расположены не на одной сторонѣ помѣщенія, а на обѣихъ. Такимъ образомъ, передъ дверьми своей камеры, каждый чувствовалъ не глухую и мрачную стѣну, а присутствіе товарища. Хотя съ этимъ товарищемъ никогда не видѣлся, но на психику каждаго это, несомнѣнно, имѣло свою долю вліянія.
III.
правитьНа прогулку насъ выводили два раза въ день на 1/2 часа, и притомъ гуляли мы въ саду. Правда, для прогулокъ отведены были опредѣленныя аллеи, и, конечно, чрезвычайно надоѣдало изо-дня въ день мѣрить шагами одну и ту же узенькую полоску земли. Но въ смыслѣ пользованія воздухомъ (а отчасти и движеніемъ) прогулки, какъ мы ими пользовались, несомнѣнно, значительно поддерживали наше здоровье. Надо замѣтить, что, конечно, въ холодную погоду намъ выдавались полушубки, и, на сколько помню, изъ-за холода, кажется, никогда никто изъ насъ не отказывался отъ прогулки. Повидимому, вообще за этою стороною режима слѣдили хорошо.
Хуже обстояло дѣло съ одеждою. Нѣкоторое стараніе, повидимому, прилагали къ тому, чтобы намъ выдавалась нѣсколько лучшая одежда и бѣлье, чѣмъ уголовнымъ. Но все же оно было изъ рукъ вонъ плохо и «построено» изъ отвратительнаго и недоброкачественнаго матеріала. И мы часто ходили оборванцами. Но что особенно угнетало, — такъ это недостаточная простиранность бѣлья.
Нужно добавить, что разрѣшалось пользоваться собственными носовыми платками и очками.
Но изъ внѣшняго режима хуже всего была пища. Можно сказать, что она была, въ общемъ, отвратительна. Пищевой режимъ былъ такой: часовъ въ 10—11 обѣдъ, около 5—ужинъ. Хлѣбъ (2 фунта съ чѣмъ-то) приносили обыкновенно утромъ. Онъ былъ плохо выпеченъ, а кромѣ того къ нижней коркѣ обыкновенно приставало не мало золы или даже кирпича. Но голодъ былъ такъ чувствителенъ, что я, напримѣръ, консуммировалъ обыкновенно всю корку съ посторонними ингредіентами въ разсчетѣ, что такимъ образомъ ни одинъ атомъ питательнаго вещества не пропадетъ, а что лишнее, то желудокъ выведетъ наружу и безъ спеціальныхъ моихъ заботъ объ этомъ. При этомъ все-таки приходилось съ утра распредѣлять паекъ на порціи: «это, молъ, сейчасъ съѣмъ, а вотъ это — въ обѣдъ, это — къ ужину, а это вечеромъ». Но когда голодъ давалъ себя знать, то начиналось обманываніе самого себя: нѣтъ-нѣтъ, — да и урвешь что-нибудь изъ слѣдующей порціи, увѣряя себя, что зато послѣ не захочется уже ѣсть. Конечно, «послѣ» такъ же хотѣлось ѣсть, какъ и «до»…
Мяса полагалось на человѣка 42 золотника. Экономъ, понятно, неукоснительно заботился о томъ, чтобы мясо не было первосортнымъ. И если при этихъ условіяхъ отбросить кости, то оставалось ничтожнѣйшее количество мяса въ супѣ; да и какой это, въ самомъ дѣлѣ, «супъ»? На засыпку шла крупа, клался и картофель. Въ общемъ получался очень мало питательный брандахлыстъ.
На обѣдъ, кромѣ супа, полагалась еще и каша. Не говоря о томъ, что крупа была скверная, и каша приготовлялась скверно, въ ней обнаруживали мы такое количество крысиныхъ экскрементовъ, что многіе, несмотря на голодъ, вовсе отказывались ѣсть кашу. Другіе старались выбрать этотъ непріятный ингредіентъ; но, въ сущности, это была безплодная работа: на выбранную крупинку оставалось десять невыбранныхъ. И приходилось относиться къ дѣлу столь-же философски, какъ и къ припеченному къ хлѣбной коркѣ кирпичу…
На ужинъ выдавали жидкую кашицу или что-нибудь въ этомъ родѣ, — во всякомъ случаѣ какую нибудь дрянь.
Съ удовольствіемъ пили мы квасъ. Его приготовляли на остатки отъ «хлѣбнаго довольствія». Квасъ выдавали безъ ограниченія всѣмъ желающимъ; но нерѣдко приходилось выслушивать отказъ, такъ какъ, молъ, весь квасъ вышелъ. Обыкновенно же запивали ѣду водой. Воду подавали въ камеры черезъ форточку надзиратели; надо было постучать въ дверь и передать надзирателю кружку.
Табакъ никому и никогда не разрѣшался.
Чай выдавали только тѣмъ, кто былъ на больничномъ положеніи.
Въ больницу никого изъ насъ не переводили. Даже умирающіе умирали въ камерахъ. Но на больничное положеніе переводили сравнительно легко. Это означало, прежде всего, для пищевого режима, то, что вмѣсто 2 съ чѣмъ-то фунтовъ чернаго хлѣба выдавали… 1 ф. бѣлой булки. Это, доложу вамъ, нѣчто убійственное! Конечно, въ общемъ больничный режимъ былъ питательнѣе обыкновеннаго; давали утромъ кружку чаю съ маленькимъ кусочкомъ сахару, болѣе слабымъ — стаканъ молока, мясо шло лучшаго качества, да и по количеству его было больше (приносили до раздачи обѣда, кусокъ — этакъ въ 3/4 ф.), иногда назначалась курица или кисель. Но въ общемъ количество вводимой въ желудокъ пищи было чрезвычайно мало, и чувство голода не покидало насъ на больничномъ режимѣ, какъ и на обыкновенномъ.
Подаяніе, поступавшее съ воли «отъ доброхотныхъ дателей» на всю тюрьму, не могло, конечно, восполнять въ сколько нибудь значительной степени недостатки тюремнаго пищевого режима. Но, кромѣ этого, намъ передавали на всѣхъ государственныхъ то, что доставлялось родственниками (моею матерью, матерью Дмоховскаго и женою Долгушина, которыя имѣли свиданія). Кромѣ личныхъ средствъ, на это шли и собираемыя въ Харьковѣ въ нашу пользу деньги. Пока были свиданія, режимъ нашъ иногда въ теченіе болѣе или менѣе продолжительнаго времени значительно улучшался.
Надо упомянуть, что на Пасху, на Рождество и въ Новый годъ выдавалась улучшенная и дѣйствительно хорошая пища (обыкновенно похлебка съ большимъ количествомъ хорошей жирной свинины). Но всѣ эти мелкія и временныя нарушенія режима не оставили по себѣ сколько-нибудь замѣтнаго слѣда въ воспоминаніяхъ, и здѣсь преобладаетъ ощущеніе голоданья, систематическаго и непрерывнаго, въ теченіе всего времени, что провели мы въ централкѣ.
Я долженъ въ заключеніе прибавить, что, въ сущности, мы не были лишены и табаку. Помню, какъ былъ я удивленъ на другой же день по прибытіи въ централку, когда послѣ обѣда форточка тихо отворилась и вмѣстѣ съ кружкою воды, которой я не просилъ, надзиратель передалъ мнѣ горсть табаку-махорки ("крупка* или «корешки»). Оказалось, что этотъ надзиратель получалъ отъ нашихъ родныхъ, пріѣзжающихъ на свиданія, деньги на табакъ и въ вознагражденіе за доставку его намъ; онъ же передавалъ намъ и записки съ воли.
Но табакъ бывалъ у насъ не постоянно. Промежутки табачнаго голоданья были иногда продолжительны и въ поддержаніи здоровья (какъ, наприм., противоцынготное) куренье не играло сколько-нибудь замѣтной роли.
Замѣчу здѣсь, что иногда нѣсколько папиросъ оставлялъ и смотритель Грацилевскій Долгушину. Не знаю, дѣлалъ-ли онъ это для послѣдняго въ видѣ исключенія; возможно, что и такъ, хотя Долгушинъ ничѣмъ не заслуживалъ такого къ себѣ исключительнаго вниманія, кромѣ развѣ открытости своего характера и общительности. О Долгушинѣ я знаю это потому, что сидѣлъ рядомъ съ нимъ, и онъ, конечно, всегда дѣлился со мной папиросами, полученными отъ Грацилевскаго.
Помню, одинъ разъ я чуть съ ними не нарвался самымъ скандальнымъ образомъ. Только что я получилъ отъ Долгушина 2—3 папиросы, какъ меня позвали на свиданіе съ матерью. И если бы меня вздумали на обратномъ пути обыскать, то, конечно, подумали бы, что папиросы принесла мнѣ мать, если бы я не сказалъ, что они — смотрительскія и переданы мнѣ Долгушинымъ. Не знаю, какъ я выпутался бы изъ этого положенія; но, къ счастью, на этотъ разъ меня по возвращеніи въ тюрьму не обыскали.
Вотъ — все, что припоминаю о матеріальной сторонѣ нашего режима въ централкѣ.
IV.
правитьОднимъ изъ важнѣйшихъ факторовъ поддержанія бодрости заключенныхъ является, безспорно, разрѣшеніе переписки. Мы въ централкѣ не были лишены права переписываться съ родными, и право это не было чѣмъ-либо ограничено, — за исключеніемъ, конечно, цензуры. Вся моя переписка съ родными сохранилась почти цѣликомъ, и въ ней находится, напримѣръ, мое письмо 16 марта 1880 г., писанное послѣ письма отъ 14 марта того же года, т. е. черезъ день.
Письма шли не особенно долго, принимая въ соображеніе, что цензуровались они не смотрителями, а въ Харьковскомъ губернскомъ правленіи. Такъ, письмо изъ Одессы отъ 24 августа 1880 г. было много получено 12 сентября, письмо отъ 1 августа того-же года — 15 августа, отъ 16 марта — 28 марта, — словомъ, письма изъ Одессы доходили приблизительно черезъ 2 недѣли.
И нельзя сказать, чтобы мы были черезчуръ стѣснены цензурой. А характеръ переписки, которую намъ разрѣшалось вести въ централкѣ, былъ довольно благопріятенъ для состоянія нашего духа. Изъ писемъ сестры узнавалъ я, а черезъ меня и вся централка, что такія-то лица арестованы, сосланы административно или осуждены на каторгу, поселены тамъ-то, узнавали о такомъ выдающемся фактѣ, какъ кража денегъ изъ казначейства; словомъ, получали свѣдѣнія, характеризующія революціонное движеніе и политику правительства по отношенію къ государственнымъ преступникамъ.
Я долженъ добавить къ этому, что за выборомъ лицъ, съ которыми разрѣшалось намъ переписываться, слѣдили не слишкомъ строго. Передано было мое письмо къ моей подругѣ юности, — и изъ этого письма ясно было видно, что она — вовсе и не родственница моя. Обмѣнивался я письмами также съ не родственникомъ, хотя и близкимъ человѣкомъ, воспитанникомъ моего дѣда, и никто меня не спрашивалъ, Въ какомъ родствѣ нахожусь я съ этимъ «Петрусемъ», фамиліи котораго я въ письмахъ никогда и не называлъ.
Кромѣ писемъ, передавались намъ и посылки, или, по крайней мѣрѣ, то изъ нихъ, что вообще разрѣшалось намъ имѣть въ камерахъ. Такъ, не говоря о книгахъ, я постоянно получалъ письменныя и рисовальныя принадлежности, краски, лакъ и кисти для живописи, очки, платки и т. п. Съ другой стороны, двѣ картины масляными красками, написанныя мною въ тюрьмѣ, были пересланы, по моей просьбѣ, моимъ роднымъ.
Свободно пропускались и стихотворенія, написанныя въ тюрьмѣ. Конечно, стихотворенія должны были быть цензурными, но важно это для выясненія того, что переписка наша не носила казеннаго характера. Такъ, мое стихотвореніе, посвященное матери, и другое, чисто личнаго характера, я переслалъ на волю; но поэму, посвященную Ковальскому, и стихи, гдѣ я рисовалъ картину предстоящей гибели государственнаго строя (честнѣе: самодержавія) при сохраненіи, впрочемъ, укладовъ народной жизни, я, конечно, и не пытался сообщить въ письмахъ.
Перехожу къ другому фактору, который поддерживаетъ заключенныхъ, въ особенности въ одиночкахъ, — къ чтенію и письменнымъ занятіямъ.
Намъ разрѣшалось не только читать, но и вести какія угодно письменныя занятія[5]. Къ сожалѣнію, наша библіотека была довольно убога. Само собою разумѣется, книги разрѣшалось имѣть далеко не всѣ; но и при этомъ условіи подборъ книгъ могъ бы быть болѣе разнообразнымъ, и по количеству ихъ могло бы быть значительно больше. Тѣмъ не менѣе, кажется, по всѣмъ отраслямъ знанія у насъ были кое-какія сочиненія: по математикѣ (учебники низшей и высшей математики, теорія перспективы), по зоологіи, геологіи, ботаникѣ (все — университетскіе курсы), по исторіи (Шлоссеръ и др.), по древнѣйшей исторіи права (Мэнъ, Ковалевскій), по антропологіи (Топинаръ), по языкамъ (серія учебниковъ нѣмецкаго, англійскаго, французскаго), по политической экономіи (Марксъ, — зайцемъ: подъ обложкой «Сельско-хозяйственнаго дѣла» Ермолова), по правовѣдѣнію («Сборники Государственныхъ Знаній», университетскія лекціи), — наконецъ, по беллетристикѣ и драмѣ (Шекспиръ, Островскій, Л. Толстой, Гоголь, Диккенсъ, второстепенные авторы въ оригиналахъ и переводахъ). Однимъ словомъ, можно было заниматься, если и не систематически, то серьезно.
И дѣйствительно, многіе изъ насъ занимались весьма серьезно (малообразованные и неуспѣвшіе окончить своего образованія), другіе имѣли возможность читать «запоемъ». Насколько то и другое оказывалось продуктивнымъ, это зависѣло не отъ постановки этого дѣла по инструкціи, а во-первыхъ, отъ недостаточно строгаго подбора книгъ и недостаточнаго ихъ количества, а во-вторыхъ, отъ общихъ условій пребыванія въ одиночномъ заключеніи.
Для письменныхъ занятій намъ выдавались перенумерованныя тетради. Новая выдавалась по предъявленіи прежде исписанной. Выдавали желающимъ и по двѣ тетради. Чернила и перья отпускались въ нужномъ количествѣ. Благодаря всему этому, можно было не только читать книги, но и штудировать ихъ. Можно было составлять конспекты, заниматься переводами, записывать мысли и выводы, даже писать сочиненія. Само собою, ютъ нецензурнаго мы воздерживались. И я разсматриваю наши занятія съ точки зрѣнія вліянія, которое они могли оказывать на поддержаніе нашихъ умственныхъ и душевныхъ силъ, какъ необходимая гимнастика.
Когда я выразилъ желаніе заниматься рисованіемъ и живописью, то мнѣ это было разрѣшено. Я получилъ въ камеру перочинный ножикъ, карандаши и ватманскую бумагу a discretion, краски, кисти, холстъ на рамахъ, которыя для меня приготовляли въ мастерской уголовные, и приготовленный тамъ же мольбертъ.
Мнѣ остается сказать, что ни газетъ, ни журналовъ мы не имѣли, но духовные журналы намъ передавали. Между прочимъ, изъ какого-то такого журнала мы, наприм., узнали всѣ подробности о покушеніи Соловьева. Разрѣшенъ былъ и «Русскій Календарь», и изъ лѣтописи событій, помѣщаемыхъ въ этомъ календарѣ, мы узнали о всѣхъ выдающихся проявленіяхъ общественной, а въ частности революціонной дѣятельности въ Россіи и за границей.
Надо при всемъ этомъ имѣть въ виду, что фактически при мнѣ никогда кровати на день не подымались, столы не опускались, и табуреты были освобождены отъ прикрѣпленія къ полу. Е ели и были временныя исключенія, то я ихъ не могу припомнить. У меня, наприм., табуретку отбили отъ пола, какъ только я сталъ заниматься живописью, по первой же моей просьбѣ объ этомъ, и съ тѣхъ поръ табуретку уже не приколачивали ни разу.
Лампу также, какъ общее правило, разрѣшалось держать вечеромъ въ камерѣ часовъ до 10 или 11, не помню точно.
Третій факторъ въ ряду тѣхъ, которые поддерживали въ насъ, до извѣстной степени бодрость духа, это — свиданія.
Конечно, далеко не всѣ изъ товарищей имѣли свиданія. Нопо крайней мѣрѣ Долгушинъ съ женою, а я и Дмоховскій — съ матерями имѣли систематическія свиданія разъ въ двѣ недѣли. Весьма вѣроятно, что право на свиданіе, даже при невозможности реалнаировать это право, не оставалось безъ нѣкотораго бодрящаго вліянія на всѣхъ заключенныхъ. Долженъ, впрочемъ, замѣтить, что при мнѣ свиданія были прерваны на долгое время убійствомъ Крапоткина (можетъ быть, такіе перерывы случалисъ и раньше, я этого не знаю). И послѣ этого моимъ родителямъ. было разрѣшено повидаться со мною всего два раза въ продолженіе немногихъ дней, — въ періодъ «диктатуры сердца», незадолго до вывоза насъ изъ централки.
Свиданія происходили при довольно сносной обстановкѣ. Насъ уводили въ квартиру смотрителя и мы видѣлись съ родными въ залѣ смотрительскихъ апартаментовъ. Обыкновенно, я съ матерью сидѣлъ на креслахъ у преддиваннаго стола, а противъ насъ располагался въ креслѣ смотритель. Держался онъ при этомъ всегда вполнѣ корректно. Одинъ разъ онъ несомнѣнно замѣтилъ, чтомать мнѣ что-то передала, но и тутъ онъ не сдѣлалъ поэтому поводу никакихъ «зависящихъ распоряженій», т. е. не приказалъ, меня обыскать болѣе тщательно (въ сущности онъ могъ бы приказать найти, и надзиратели, конечно, нашли бы). И дѣло ограничилось тѣмъ, что на слѣдующее свиданіе насъ съ матерью не отдѣлялъ отъ него столъ и передать что-либо было уже невозможно. Свиданіе продолжалось 1/2 часа или часъ, — теперь не помню.
Такъ было при смотрителѣ Грацилевскомъ. Инымъ способомъ обставлялъ свиданія смѣнившій Грацилевскаго Копнинъ.
Первое свиданіе при этомъ послѣднемъ происходило гдѣ товъ передней, и онъ не приготовилъ для меня даже и стула, такъ что я все время стоялъ около отца, который, по болѣзни, принужденъ былъ сидѣть. Слѣдующія два происходили уже не въ. передней, и для меня былъ стулъ; но все же не въ гостинной и не на мягкой мебели. Но зато Копнинъ значительную часть времени свиданія оставлялъ насъ однихъ, уходя въ сосѣднюю комнату, въ свой кабинетъ.
Я упомянулъ, что мать кое-что мнѣ передала на свиданіи. Этобыло явленіе обычное. Мы получали на свиданіяхъ записки и деньги. Кромѣ того переписка съ родственниками, жившими у тюрьмы, у насъ велась и черезъ того надзирателя, который доставлялъ намъ табакъ. Такимъ образомъ, кромѣ переписки черезъ начальство, мы временами не были лишены возможности сообщаться съ волею и тайно. Этому обстоятельству, между прочимъ, обязаны своимъ появленіемъ въ свѣтъ и «Заживо-погребенные»[6].
V.
правитьВсе, до сихъ поръ изложенное, само собою должно привести читателя къ предположенію, что не обходилось дѣло и безъ сношеній между товарищами.
Здѣсь прежде всего нужно упомянуть о традиціонномъ перестукиваніи. При Грацилевскомъ оно въ мое время никогда не преслѣдовалось. Копнинъ сдѣлалъ было попытку вывести его, и, если не ошибаюсь, Здановичъ за отказъ прекратитъ перестукиваніе и за разговоръ объ этомъ съ Копнинымъ въ повышенномъ тонѣ просидѣлъ чуть-ли не 6 дней въ карцерѣ. Но при недостаточномъ надзорѣ (у насъ былъ одинъ надзиратель, при томъ почти совершенно глухой) достигнуть исполненія своего требованія Копнину оказалось не подъ силу.
Перестукиваться могли только сосѣди. Для сообщеній между товарищами, сидящими далеко другъ отъ друга а также между обѣими одиночками служила переписка. Бумагу для нея мы вырывали изъ книгъ. Чтобы предотвратить это (конечно, о перепискѣ начальство знало), Грацилевскій приказалъ нашему старшему, Черняку, исполосовать чистые листы книгъ чернильными полосами. Понятно, это не достигало своей цѣли. Я до сихъ поръ не могу безъ смѣха вспомнить комическую фигуру пожилого, въ очкахъ, Черняка, своими закорузлыми руками проводящаго толстенныя линіи испорченнымъ перомъ по бѣлымъ листамъ бумаги, встрѣчающимся въ книгахъ.
Записки клали въ условленное мѣсто въ клозетѣ или задѣлывали въ корешки книгъ.
Кромѣ обыкновенныхъ чернилъ, мы пользовались въ экстренныхъ случаяхъ для переписки и «химическими», — молокомъ. Если исписанную молокомъ бумажку слегка протереть пепломъ сожженной бумаги, то написанное проступаетъ.
Въ 1880 году, помню, по иниціативѣ Мышкина у насъ завязалась переписка дискуссіоннаго характера. Мышкину хотѣлось выяснить программы возникшихъ послѣ него партій. Мнѣ пришлось выяснять нео-якобинизмъ. Припоминаю, что для Мышкина было странно слышать о захватѣ власти. Въ памяти моей сохранилась одна фраза изъ его письма приблизительно такого содержанія: «Я понимаю власть „милостію божіею“ и „волею народа“, но что такое власть, которая будетъ находится въ рукахъ якобинцевъ? — Власть „по захвату“ — это какъ-то странно!» — За точность выраженія не ручаюсь, но за смыслъ — безусловно.
При режимѣ и условіяхъ, которые окружали насъ въ централкѣ, немыслимо было провести систему одиночнаго заключенія въ абсолютномъ видѣ.
Случалось, что по недосмотру надзирателя двое изъ насъ встрѣчались на корридорѣ или на просулкѣ. Удавалось пожать товарищу руку и обмѣняться двумя — тремя словами. Надзиратели при этомъ торопили встрѣтившихся разойтись. Но послѣдствій подобные случаи ни для кого никакчхъ не имѣли.
Гораздо важнѣе были сношенія черезъ печь. Попарно камеры имѣли общую печь, отдушина которой, — прямой цилиндръ, — выходила и въ одну, и въ другую камеру. Каждый изъ сосѣдей становился на табуретку и черезъ отдушину сосѣди вели нескончаемую устную бесѣду. Для передачи черезъ отдушину записокъ и т. п. служили длинныя тонкія палочки (не могу припомнить, откуда мы ихъ добывали). Этимъ путемъ мнѣ передавалъ раза 2—3 Долгушинъ часть папиросъ, которыя ему оставлялъ смотритель Грацилевскій.
Изрѣдка выпускали насъ на работу. Но это была одна пародія на работу и на общеніе. Мы пилили (и кололи? — не припомню) дрова. Партнеромъ для насъ выбирали всегда очень плохо говорящаго порусски уголовнаго, въ каковыхъ не было недостатка, благодаря наличности среди арестантовъ большого контингента башкиръ и татаръ. Признаюсь, меня не очень привлекала эта работа. Конечно, истощенный организмъ съ совершенно одряблыми мускулами не могъ надлежащимъ образомъ функціонировать; я, по крайней мѣрѣ, очень быстро уставалъ. Съ другой стороны, разговоры съ еле владѣющимъ русскою рѣчью субъектомъ, да еще въ присутствіи надзирателя, были, можно сказать, «коротки».
Здѣсь же упомяну о бесѣдахъ съ докторами, священникомъ и смотрителемъ.
Докторовъ даже за мое время у насъ перемѣнилось нѣсколько. Первый, старикъ, повидимому, былъ не особенно свѣдущъ въ медицинѣ, и при взглядѣ на него мнѣ всегда припоминалась классическая фраза Сквозника-Дмухановскаго: «простой народъ, если суждено умереть, такъ и безъ лѣкарствъ умретъ». Но онъ былъ очень обходителенъ и словоохотливъ. Нерѣдко онъ подходилъ къ намъ на прогулкѣ и долго велъ разговоры на разныя темы, частью — политическія. При этомъ, конечно, онъ высказывалъ неуклонно свое глубокое сожалѣніе по поводу того, что такіе «славные» молодые люди являются жертвами своихъ увлеченій и своего легкомыслія. Онъ серьезно полагалъ, что не будь «агитаторовъ», не было бы и революціи. Затѣмъ, былъ у насъ молоденькій студентикъ, по случаю войны съ Турціей взятый чуть-ли не съ 3 курса университета и временно оставленный въ батальонѣ для исполненія обязанностей врача. Онъ держался съ нами по-пріятельски, немедленно же всѣхъ поголовно перевелъ на больничное положеніе и далъ намъ значительное улучшеніе пищи. Само собою, съ нимъ было интереснѣе вести разговоры, хотя они политическаго характера не носили; бесѣдовалъ онъ съ нами лишь въ камерахъ, во время визитаціи, а посѣщалъ онъ чуть ли не ежедневно каждаго изъ насъ. Познанія его въ медицинѣ были чисто студенческія, и мы въ немъ цѣнили едва ли не исключительно человѣка, искренно расположеннаго къ намъ. Ходили смутные слухи, что его и смѣстили за слишкомъ большое вниманіе къ намъ. Его мѣсто занялъ настоящій военный врачъ, нерусскаго типа (какъ кажется, еврей). Онъ на меня производилъ впечатлѣніе знающаго и работающаго врача, въ то же время очень дорожащаго своимъ положеніемъ (котораго онъ, можетъ быть, достигъ путемъ упорнаго труда), и потому чрезвычайно осмотрительнаго и осторожнаго. Фактъ тотъ, что онъ никогда ни о чемъ съ нами не говорилъ, кромѣ того, что касалось исполненія имъ его обязанностей. У меня было даже съ нимъ маленькое столкновеніе. Какъ-то онъ не явился ко мнѣ послѣ двукратнаго приглашенія, а я, между тѣмъ, страшно страдалъ отъ зубной боли и хотѣлъ экстрагировать больной зубъ. Я принужденъ былъ обратиться къ смотрителю, и врачъ явился черезъ */2 часа, въ необычное время. Остановившись, по обыкновенію, почти у самой двери, онъ выслушалъ меня, заглянулъ въ ротъ и процѣдилъ: «будетъ удаленъ». На другой день онъ съ поразительной ловкостью извлекъ у меня больной зубъ. Я отношу этотъ случай не на счетъ небрежности этого субъекта, а на счетъ его трусости: ему доложили, что зубъ болитъ, а онъ счелъ эту болѣзнь не заслуживающею того, чтобы рисковать лишнимъ посѣщеніемъ камеры «политическаго». Послѣднимъ врачемъ былъ человѣкъ «такъ-себѣ», — ни рыба, ни мясо; я помню его только потому, что онъ обходилъ камеры со смотрителемъ, когда послѣдній объявлялъ намъ о переводѣ изъ централки въ Сибирь.
Священникъ заходилъ къ намъ для бесѣды въ камеры. Это былъ пухлый молодой «іерей», недалекій, но безспорно старавшійся внести своимъ посѣщеніемъ нѣчто въ однообразіе нашей кивни. Но онъ былъ духовно и умственно плутоватъ, и намъ всегда казалось, что онъ является для бесѣдъ съ нами въ силу обязанности, а не по собственному желанію. Вообще, его недолюбливали, и, если мнѣ не измѣняетъ память, кое кто отказывался его принимать.
Упомяну тутъ-же, что желающіе изъ насъ могли посѣщать церковь. Разумѣется, насъ ставили отдѣльно подъ наблюденіемъ особаго надзирателя. Чтобъ внести разнообразіе въ свое существованіе, кое кто ходилъ частенько. Былъ въ церкви и я нѣсколько радъ; но, признаться, никогда не выносилъ «отрадныхъ» впечатлѣній изъ посѣщеній этого удивительнаго «храма божія», гдѣ и пѣвчіе съ перебритыми головами, и звонъ кандаловъ, и свирѣпыя лица надзирателей заставляли думать, что именно отсюда-то и изгнано все божеское.
Что касается смотрителя Грацилевскаго, то онъ иногда тоже бесѣдовалъ кое съ кѣмъ не на казенныя темы. У Долгушина онъ, видимо, находилъ удовольствіе просиживать нѣсколько времени (усаживая передъ собой и Долгушина); но вѣдь Долгушинъ былъ въ этомъ смыслѣ прямо удивительное существо: онъ располагалъ къ себѣ человѣка даже тогда, когда говорилъ ему въ глаза самыя рѣзкія вещи. Со мной Грацилевскій велъ бесѣды почти исключительно о моихъ занятіяхъ рисованіемъ и живописью: занятіями этими онъ очень заинтересовался, и не какъ смотритель тюрьмы, гдѣ «политическій» увлекается живописью, а какъ человѣкъ, интересующійся самымъ дѣломъ. Присутствуя при моихъ свиданіяхъ съ матерью, онъ старался поддерживать въ салонномъ тонѣ бесѣду, ведя себя джентльмэномъ, поскольку это возможно было совмѣстить съ исполненіемъ его «обязанностей».
Такова была внѣшняя обстановка нашей физической и духовной жизни въ централкѣ. Теперь я долженъ перейти къ анализу своего душевнаго состоянія.
VI.
правитьВосемь — девять часовъ вечера. Передѣлано все, что на сегодняшній день полагается по росписанію.
Другъ дѣтства и юности какъ-то писалъ мнѣ: «тебѣ я запрещаю отчаиваться! Въ силу братскаго своего авторитета я запрещаю тебѣ это! Я запрещаю тебѣ безъ толку, неразсчетливо тратить свой капиталъ, — сирѣчь, запасы организма! Я запрещаю тебѣ банкротиться преждевременно! А потому совѣтую тебѣ: работай, занимайся, насколько это возможно въ твоемъ положеніи, а что самое главное — почаще отворяй свои „клапаны“, какъ можно чаще отворяй ихъ. Въ этомъ отношеніи дѣйствуй безъ стѣсненія: пиши, какъ можно больше и чаще, все, что взбредетъ въ голову».. То же самое, въ менѣе сильныхъ, но болѣе теплыхъ выраженіяхъ, совѣтуетъ мнѣ и мать чуть не въ каждомъ письмѣ.
Но я не заставляю себя много просить. Вскользь выше было уже мною замѣчено, что у насъ особенно усердно занимались всѣ, кто вошелъ въ тюрьму съ недостаточнымъ образованіемъ или не успѣлъ закончить таковое. Къ числу этихъ послѣднихъ принадлежалъ и я. Я былъ арестованъ, когда мнѣ было 20 лѣтъ и 4 1/2 мѣсяца: въ такіе годы закончить образованіе невозможно.
Я накинулся на науку.
Я сталъ штудировать книги и учебники по естествознанію, и даже отчасти по медицинѣ. Менделѣевскія «Основы химіи», наприм., зналъ чуть не на зубокъ, и даже началъ перерабатывать ихъ въ нѣсколькихъ мелко исписанныхъ тетрадяхъ. Найдя на прогулкѣ почти высохшій трупъ лягушки, я его подобралъ и принесъ въ камеру… для препарированія (его у меня при обыскѣ отобрали). Къ счастью, въ библіотекѣ оказался учебникъ зоологіи Клауса, который былъ рекомендованъ студентамъ Новороссійскаго университета самимъ Мечниковымъ, когда я слушалъ его лекціи. И мнѣ было особенно пріятно продолжать въ централкѣ свои университетскія занятія. А я, при всемъ этомъ напередъ рѣшилъ, пройдя курсъ естественныхъ наукъ, обратиться къ. изученію соціальныхъ. И дѣйствительно, съ нѣкотораго момента съ моего стола исчезли Траутшольты, Менделѣевы, Клаусы, Петрушевскіе, и я обложилъ себя Мэнами, Ковалевскими, Шлоссерами, Марксами и лекціями по различными отраслямъ правовѣдѣнія (не брезговалъ даже Иловайскимъ). Мало того. Только на удивленіе уродливая русская жизнь могла сдѣлать чрезвычайно важнымъ, въ глазахъ молодежи вопросъ, можно ли заниматься при какомъ угодно запасѣ положительныхъ знаній практическою политикою (читай: революціонною дѣятельностью), или нужно приступать къ этому дѣлу только послѣ пріобрѣтенія этихъ знаній, и въ такомъ случаѣ — при какомъ ихъ минимумѣ допустимо всецѣло отдаваться практической работѣ. И вотъ во все время заключенія въ централкѣ я веду съ сестрой (а отчасти съ другомъ дѣтства, о которомъ только что упоминалъ) переписку объ одномъ единственномъ предметѣ; о значеніи науки для занятія практической политикой!
А тѣмъ временемъ идетъ и «самоопредѣленіе». Я серьезно задаю вопросъ сестрѣ, не замѣчала-ли она во мнѣ исключительнаго сценическаго дарованія, — я останавливаюсь на мысли «пристегнуть къ себѣ съ одного боку» искусство живописи «на всю жизнь»; и сообразно съ этимъ я по-ученически штудирую какой-то «учебникъ» живописи (!), по-ученически «прохожу» теорію перспективы, по-ученически занимаюсь элементарнымъ рисованіемъ.?.
Но чтобы «произойти» науку, нужно знаніе иностранныхъ языковъ. И у меня назначены часы въ недѣлю на занятіе нѣмецкимъ и французскимъ языкомъ по гимназическимъ учебникамъ Кайзера и Игнатовича (въ свое время уже пройденнымъ), я изучаю англійскій языкъ по Больцу и, наконецъ, собираюсь изучать латинскій.
Читатель, конечно, понимаетъ, что съ такими запросами къ своимъ занятіямъ нельзя было обойтись и безъ изученія математики. И — me voila! — я — за штудированіемъ, съ бумагой на столѣи съ карандашами въ рукахъ, математическихъ истинъ, благо, что въ библіотекѣ, кромѣ спеціальнаго курса по анализу, нашлось переводное сочиненіе въ 2 томищахъ какого-то француза, дающее основы математики отъ элементарной ариѳметики до дифференціальнаго и интегральнаго исчисленія.
Итакъ, окончился мой день, какимъ его себѣ легко представитъ читатель послѣ только что изложеннаго, т. е. раздѣленный между разсужденіями «о пользѣ наукъ», пріобрѣтеніями положительныхъ знаній, развитіемъ задатковъ къ живописи и самоопредѣленіемъ. Я чувствую себя страшно утомленнымъ, химическія или математическія формулы у меня двоятся въ глазахъ, — и я отдаю свою лампу надзирателю, который ставитъ ее съ корридора въ окошечко надъ дверью.
Но не одна физическая или умственная усталость заставляетъ меня бросать работу.
Повѣрка давно уже прошла, а послѣ нея поступаетъ у насъ уже настоящая тюремная, т. е. могильная тишина. Тихо на дворѣ, гдѣ уже не ходятъ, подъ конвоемъ надзирателей, уголовные, — тихо и у насъ, въ одиночкѣ. Но и эта тишина — особенная, «нарочитая». Гдѣ-то слышится перестукиваніе; кто-то вотъ уже цѣлый часъ мѣряетъ шагами свою камеру-келью, и кандалы лязгаютъ и лязгаютъ… Вотъ раздается въ одной изъ камеръ сдавленный крикъ спящаго товарища, котораго душитъ кошмаръ, и надзиратель поспѣшно отворяетъ форточку и будитъ… А вотъ — о, ужасъ! — начинаетъ «говорить» Боголюбовъ… Сколько времени онъ будетъ говорить? не пойдетъ-ли этотъ говоръ сумасшедшаго crescendo и не превратится ли въ выкрикиванія на всю ночь?..
Латинскій языкъ, живопись, разсужденія о пользѣ наукъ, — все уходитъ, какъ миражъ куда-то вдаль, и передъ тобой фактъ, что люди перестукиваются вмѣсто того, чтобы разговаривать; что за стѣной мечется, какъ звѣрь въ клѣткѣ, товарищъ съ кандалами на ногахъ; что не ласковая рука друга, а грубый окрикъ тюремщика освобождаетъ твоего брата отъ кошмара; что, наконецъ, ты ничѣмъ не можешь облегчить участи страшно-больного товарища, мало того: не можешь даже уйти отъ вида его страданій, хотя бы изъ чувства собственнаго самосохраненія.
И надъ всѣмъ этимъ вырисовывается основная причина твоего и твоихъ братьевъ положенія: ты и они — въ неволѣ!
Дѣло не ограничивается тѣмъ, что ты заключенъ въ тюрьму, — даже тѣмъ, что ты сидишь въ одиночкѣ. Всѣ обязаны, говорить тебѣ «ты»; тебѣ тупой бритвой оголяютъ половину головы и скребутъ каждыя двѣ недѣли волосы усовъ и бороды; тебя унижаютъ наложеніемъ оковъ; ты поставленъ въ необходимость подчиняться «инструкціи» и не разговаривать съ товарищами, хотя изъ любой камеры твой голосъ былъ бы слышенъ всѣмъ въ одиночкѣ; наконецъ, твою совѣсть мучатъ угрызенія, когда ты подумаешь, что перестукиваніе — ужасный компромиссъ, потому что «начальство», твое начальство, знаетъ объ этомъ способѣ сообщенія и допускаетъ его только потому, что хочетъ допустить, и, по капризу допуская сношенія въ одной формѣ, не желаетъ разрѣшить другихъ, менѣе оскорбляющихъ человѣческое достоинство.
Да, ты — въ неволѣ. И чувствуешь ты это не столько потому, что ты «содержишься» въ одиночномъ заключеніи, сколько потому, что на каждомъ шагу тебѣ стараются показать и подчеркнуть твое подневольное положеніе и свою власть надъ твоею личностью, свою возможность оскорблять тебя поистинѣ въ твоихъ, лучшихъ, благороднѣйшихъ чувствахъ!
Я уже замѣтилъ, что первое, что обратило на себя мое вниманіе при вступленіи подъ своды центральной тюрьмы, было обращеніе надзирателей съ нами на «ты». Старшій, Чернякъ, обыскивая меня, умышленно, безъ видимой надобности, произнесъ или «ты», или повелительное наклоненіе единственнаго числа. Оказалось, что надзирателямъ вмѣнено въ обязанность, говорить съ нами въ такихъ формахъ. Помню случай, когда къ намъ поступилъ младшимъ бравый отставной гусаръ, красивый, статный, изъ унтеръ-офицерскихъ чиновъ. Можетъ быть, онъ былъ членомъ болѣе или менѣе культурной семьи, или состоялъ при комъ-нибудь изъ порядочныхъ офицеровъ денщикомъ, или что нибудь въ этомъ родѣ; онъ говорилъ съ нами на «вы», чрезвычайно деликатно, чувствуя нашу интеллигентность или видя въ насъ людей дворянскаго происхожденія. Не прошло, однако, и 2—3 дней, какъ этотъ субъектъ, стараясь избѣгать нашего взгляда, какъ-то неумѣло перешелъ на «ты», а спустя нѣкоторое время перевелся въ корпусъ.
Остальное начальство не говорило намъ «ты». Смотритель Грацилевскій прибѣгалъ всегда къ безличной формѣ, Копнинъ даже говорилъ обыкновенно «вы» и, лишь желая сломить упорство, переходилъ на совершенно открытое «ты», докторъ и священникъ говорили всегда «вы», а губернаторы (при мнѣ былъ Валь и Грессеръ) почти не обращались къ намъ непосредственно. Но это все лишь подчеркивало оскорбительность обращенія съ нами. Ясно было, что не обстоятельства (хотя и трудно было бы себѣ представить подобнаго рода обстоятельства!), а капризъ, желаніе подчеркнуть наше ужасное положеніе внушили кому-то мысль обязать низшую администрацію говорить намъ «ты».
Ежеминутно это давало себя чувствовать. Большинство изъ насъ, насколько знаю, говорило надзирателю «вы», но нѣкоторые заставляли себя говорить имъ «ты». Именно: «заставляли», — это я знаю по собственному опыту. Я съ перваго же дня сталъ, говорить «ты», — и чувствовалъ, что это — самообманъ. Рѣшеніе вопроса заключалось въ томъ, чтобы добиться «вы» со стороны администраціи, и это рѣшеніе — единственное. Но мы не въ силахъ были этого добиться, и приходилось, въ видѣ компенсаціи, говорить «ты» надзирателямъ, хотя, ясно, это нисколько не умаляло приниженности нашего положенія.
То же самое относится и къ бритью усовъ и бороды, а еще болѣе къ перебриванію головы. Конечно, это вызывалось, въ глазахъ начальства, соображеніями не санитарнаго свойства. Есть тюрьмы, которыя набиты гораздо плотнѣе, нежели была набита централка;, йо тамъ никто не прикасается къ волосамъ заключенныхъ. Здѣсь, насъ регулярно (кажется, въ 2 недѣли разъ) брили, кромѣ того — сбривали волосы съ правой половины головы, а лѣвую стригли подъ гребенку. Другими словами: это былъ видъ «тѣлеснаго» наказанія, вродѣ наложенія кандаловъ. Я легко допускаю, что всѣ эти операціи были для многихъ и въ физическомъ отношеніи невыносимы. Большинство изъ насъ на волѣ не, брилось (а мнѣ, наприм., на лицѣ и брить-то нечего было, такъ что я былъ искренно удивленъ, когда на другой день по прибытіи въ централку мнѣ стали намыливать щеки), и, конечно, многимъ органически было противно прикосновеніе къ тѣлу бритвы. Но о себѣ я этого сказать не могу, — не только по отношенію къ бритью, но даже и по отношенію къ кандаламъ. Однако, это обстоятельство еще съ большей рѣзкостью подчеркивало нравственную сторону этихъ дѣйствій администраціи. И я помню, что не было случая, чтобы я не испытывалъ ужасныхъ нравственныхъ мукъ всякій разъ, какъ входилъ ко мнѣ надзиратель-цирюльникъ, со своими грязными и далеко не совершенными инструментами… На бѣду, нашъ истязатель не былъ чуждъ профессіональной слабости своихъ коллегъ: онъ былъ болтливъ. И вотъ подставляешь для «тѣлеснаго» наказанія свою голову и свое лицо, и при этомъ выслушиваешь болтовню цирюльника-тюремщика! А оборвать его нѣтъ силъ, можетъ быть, потому, что онъ, для тюремщика, былъ очень добродушенъ, а можетъ быть, и потому, что изголодался по живой человѣческой рѣчи.
Добавлю здѣсь, что для облегченія неудобствъ отъ ношенія кандаловъ полагалось приспособленіе: особой формы ремни, пользованіе которыми даетъ возможность притянуть, какъ можно выше, кольца кандаловъ по ногѣ, такъ что кандалы безпокоятъ гораздо меньше и меньше звенятъ. Кромѣ того, всѣхъ (и уголовныхъ, и политическихъ), кого переводили на больничное положеніе, освобождали отъ кандаловъ и головы имъ не перебривали, но бритье усовъ и бороды, а также стрижка головы подъ гребенку производились.
М. Ю. Ашенбреннеръ о состояніи шлиссельбуржцевъ пишетъ («Былое», I. 59): «Наша жизнь была безцвѣтна, пуста, безсодержательна; но недостатокъ внѣшнихъ впечатлѣній съ избыткомъ пополнялся испытаніями и переживаніями того матеріала, который давала тюрьма. Мы жили интенсивно, находясь въ состояніи кипѣнія, прерываемаго только изнеможеніями. Въ этомъ и состоялъ трагизмъ нашего положенія. Въ минуту же отдыха оставалось жить воспоминаніями, часто созерцательной жизнью, одурманиваться мечтаніями».
«Мечтанія» принимали форму болѣзненности. Помню, много разъ я доходилъ до того, что чисто искусственными пріемами старался перервать нить мечтаній; но это не вело ни къ чему. Начнешь рисовать себѣ воображаемый эпизодъ, и дорисовываешь его до мельчайшихъ подробностей. Но вотъ дошелъ до умственнаго и душевнаго изнеможенія и попробуешь сбросить съ себя этотъ умственный кошмаръ… Но никакими усиліями воли не побѣдишь разошедшихся мечтаній; черезъ нѣсколько секундъ начнешь опять представлять себѣ картины «съ момента, на которомъ остановился»… Это — преддверіе сумасшествія.
Тому же содѣйствовала и склонность къ чисто созерцательной жизни. Достаточно сказать, что человѣкъ съ такимъ крѣпкимъ организмомъ, какъ Дмитрій Рогачевъ, доходилъ въ данномъ направленіи и до мистицизма…
Что касается до воспоминаній, то, навѣрно, у каждаго изъ насъ не оставалось ни одного момента жизни до ареста, который не вызывалъ къ себѣ страстнаго отношенія.
А тутъ происходило еще сочетаніе и комбинированіе всѣхъ этихъ моментовъ тюремной душевной дѣятельности. Отдаваясь воспоминаніямъ о фактахъ революціонной жизни, незамѣтно для себя переходилъ къ размышленіямъ, что было бы, если бы то-то и то-то случилось не такъ-то, а… вотъ этакъ. И здѣсь все и всегда неизбѣжно сводилось къ тому, что я тогда былъ бы… на волѣ!
Мечтанія, одурманивающія мечтанія, касались именно главнымъ образомъ «воли»: какъ я могъ бы когда-то остаться на волѣ, — какъ я могъ бы очутиться теперь на волѣ.
Здѣсь оказывалось недостаточнымъ время бодрствованія: разслабленный организмъ, развинченные нервы, расшатанная душевная дѣятельность продолжали свою болѣзненную работу и во время сна.
Кошмары — обычное у насъ въ централкѣ явленіе. Помню, одно время я дошелъ до того, что съ ужасомъ думалъ, что нужно ложиться спать: я зналъ, что черезъ 10—15 минутъ меня будетъ душить кошмаръ… И я боялся уснуть, откладывалъ сонъ до послѣдней степени изнеможенія. Замѣчу, что и чисто физическія условія содѣйствовали развитію кошмаровъ. Подушекъ, на обыкновенномъ положеніи, намъ не давали. Я устраивался обыкновенно такъ: въ полотенце (полагались казенныя) я заворачивалъ 4—5 книгъ и ихъ подкладывалъ подъ голову.
Если не кошмаръ, то сновидѣніе. Бывали и пріятныя, и непріятныя сновидѣнія: но во всякомъ случаѣ и эта сторона пассивной душевной дѣятельности доведена была у насъ централкою до болѣзненности.
Часто сновидѣнія находились въ непосредственной связи съ «мечтаніями». Помню, однажды, вызванныя голоданіемъ мечтанія довели меня до того, что мнѣ приснилось… нѣсколько вкусныхъ пирожковъ, которые я нахожу у себя въ камерѣ подъ войлокомъ кровати. Это меня на утро ошеломило. Мнѣ сдѣлалось и совѣстно, и досадно; но, главное, это еще больше озлобило меня противъ режима, который меня довелъ до такого состоянія. Въ другой разъ, «мечтанія» о бѣгствѣ черезъ Америку повели къ сновидѣнію, будто я сижу гдѣ-то за табль-д’отомъ, и ко мнѣ обращается какая-то lady на англійскомъ языкѣ, а я… ни слова не могу понять, — къ своей досадѣ и къ своему величайшему смущенію (это — въ разгаръ моихъ занятій англійскимъ языкомъ).
Замѣчу, въ заключеніе, что жизнь въ централкѣ навсегда оставила свой слѣдъ въ моей душевной дѣятельности. Съ тѣхъ поръ, переживая сколько-нибудь тревожныя обстоятельства, я поддаюсь вынесенной изъ централки болѣзненности «мечтаній» и сновидѣній, — само собою разумѣется, въ несравненно менѣе интенсивной формѣ. До централки этого со мной не было.
Отмѣчу еще одну особенность тюремной душевной дѣятельности.
Всякое необычное зрительное впечатлѣніе вызывало болѣзненныя послѣдствія. Напримѣръ, засыпая послѣ колки и пилки дровъ, я не могъ отогнать отъ своего умственнаго взора картины этой операціи. До момента, когда наступало забытье, я все видѣлъ, лежа уже съ закрытыми глазами, какъ опускается топоръ на полѣно и какъ это послѣднее раскалывается на два…
Я не думаю, чтобы всѣ эти подробности были малознаменательны, и потому-то ихъ и сообщаю. А не думаю я этого потому, что все это являлось преддверіемъ сумасшествія, которое представляетъ собою крупный фактъ въ исторіи централки.
VII.
правитьЯ въ своемъ мѣстѣ достаточно подробно останавливался на «мягкости» режима въ централкѣ. Казалось бы, при этомъ условіи мы должны были бы хотя физически чувствовать себя сравнительно сносно. На самомъ дѣлѣ этого не было. Состояніе нашего здоровья было отвратительно. Отъ недостатка питанія, свѣта и воздуха организмъ нашъ слабѣлъ, и, по законамъ патологіи, у каждаго изъ насъ тотъ или другой органъ, какъ болѣе слабый въ организмѣ, начиналъ плохо функціонировать. Если бы насъ во время не вывезли, то, несомнѣнно, нѣкоторые изъ насъ пали бы жертвою чахотки. По крайней мѣрѣ, кашель, который по вечерамъ, въ могильной тюремной тишинѣ, раздавался то изъ одной, то изъ другой камеры, наводилъ меня всегда на тревожныя размышленія. Между прочимъ, у меня страшно болѣла грудь, и докторъ мнѣ предписалъ производить утромъ и вечеромъ холодныя обтиранія груди.
Но, конечно, болѣе хрупкій аппаратъ, нервно-мозговой, скорѣе всего поддавался разрушительному вліянію обстановки. Я нарисовалъ выше картину явленій, которыя можно было бы назвать преддверіемъ сумасшествія. Начиналось оно, какъ кажется, упорными головными болями. Помню, какое ужасно-тяжелое впечатлѣніе произвело на меня сообщеніе моего сосѣда-товарища слѣва, Джабадари, переданное тревожнымъ стукомъ, о состояніи Сирякова, который сидѣлъ рядомъ съ Джабадари. Послѣдній сообщилъ мнѣ, что Сиряковъ пожаловался ему на продолжающуюся уже очень долгое время головную боль. Мы перестукивались съ Джабадари по этому поводу, и оба съ тревогой встрѣтили признаніе Сирякова.
Къ счастью, тревога эта оказалась напрасною, и товарищъ Сиряковъ вышелъ вмѣстѣ съ нами изъ централки хотя и очень изнуреннымъ, но въ здравомъ умѣ. У Боголюбова сумасшествіе началось съ галюцинацій обонянія и вкуса. Ему казалось, что въ камеру къ нему напускаютъ надзиратели какой-то газъ, а къ пищѣ подмѣшивается ядъ. Объ этомъ мнѣ говорилъ Сиряковъ, который бесѣдовалъ съ Боголюбовымъ въ первый періодъ его болѣзни. Сиряковъ ссылался, по его словамъ, въ разговорѣ съ Боголюбовымъ на то, что собственныя впечатлѣнія и ощущенія необходимо провѣрить впечатлѣніями и ощущеніями другихъ, и разъ всѣ товарищи утверждаютъ, что заключенія его, Боголюбова, невѣрны, то онъ долженъ и самъ признать ихъ таковыми. Но когда душевная дѣятельность человѣка перестаетъ быть нормальною, то, конечно, логикою на него не повліяешь. Такъ было и съ Боголюбовымъ. Онъ окончательно сошелъ съ ума, и впослѣдствіи изъ Мценска его увезли отъ насъ въ Казань. Онъ былъ одержимъ маніей преслѣдованія въ ужасающей формѣ. Пунктъ помѣшательства другого товарища, поляка-рабочаго Александрова (былъ у насъ другой Александровъ, русскій, Діомидъ, тоже рабочій), заключался въ томъ, что его давно уже предписали освободить изъ тюрьмы, но ближайшее начальство не хочетъ выполнить этого предписанія. Больно было наблюдать его (а его увезли отъ насъ опять таки только изъ Мценска), когда онъ въ верхнемъ платьѣ и съ шапкою на головѣ весь день простаивалъ у дверей камеры и пользовался каждымъ случаемъ отмыканія дверей, чтобы сдѣлать попытку уйти вонъ. Благодаря этому, его камеру отмыкали какъ можно рѣже, и всегда одинъ надзиратель отмыкалъ и дѣлалъ, что нужно, а другой удерживалъ его въ камерѣ. Помѣшательство его было очень тихое, и впечатлѣніе производилъ онъ самое жалкое.
Вотъ истинная картина положенія, въ которомъ мы, центраисты, находились[7]. Но картина эта была бы неполна, если бы я не упомянулъ объ одномъ, едва ли не самомъ важномъ обстоятельствѣ. Это — сознаніе безнадежности нашего положенія.
Объ этомъ у насъ шли весьма часто разговоры. Помню, въ первое же время Долгушинъ передавалъ мнѣ слова смотрителя Літовскаго замка при отправкѣ ихъ, долгушинцевъ, въ каторгу. Смотритель, именно, сказалъ тогда по какому-то поводу, обращаясь къ подчиненнымъ: «вѣдь ихъ на вѣкъ въ каторгу посылаютъ!» Конечно, не сразу можно было «проникнуться» этою мыслью. Не прониклись мы ею и тогда, когда Плотникову и Папину (кажется, именно имъ) объявили, что за какія-то нарушенія дисциплины приказано ихъ держать въ централкѣ въ теченіе всего срока, на который они приговорены судомъ, т. е. не давать имъ положенныхъ по «Уставу о ссыльныхъ» сокращеній. Мы считали это жестокостью, но все же разсчитывали, что по окончаніи «срока» ихъ выпустятъ. Примирились мы и съ фактомъ, что послѣ перевода въ разрядъ исправляющихся насъ оставляли все же въ одиночкахъ. Но когда кому-то изъ насъ окончился срокъ, и его не выслали на поселеніе, то для насъ не могло уже подлежать сомнѣнію, что мы заключены въ централку на неопредѣленное время. Говорю: «неопредѣленное», — такъ какъ тогда мы всѣ вѣрили въ близость революціи (Мышкинъ опредѣлялъ для нея срокъ не далѣе 5 лѣтъ) и были вполнѣ увѣрены, что всѣ, кто выживетъ, будетъ еще на свободѣ. Но «неопредѣленный» срокъ — это довольно опредѣленный, факторъ для того, чтобы окончательно отравить наше существованіе, — факторъ, который, воистину, самымъ разрушительнымъ образомъ вліялъ на состояніе нашей душевной дѣятельности. И главнымъ образомъ это происходило оттого, что въ лицѣ Боголюбова и Александрова мы видѣли живое указаніе на то, къ чему неизбѣжно въ концѣ концовъ приведетъ всѣхъ насъ безъ исключенія централка.
По этому поводу хорошо припоминаю такое обстоятельство.
По всей вѣроятности, караулы сталъ занимать новый батальонъ. Караульный офицеръ (обыкновенно мы ихъ не видимъ), очевидно, полюбопытствовалъ заглянуть къ намъ въ одиночки. Онъ прошелся по коридору и заглядывалъ въ камеры черезъ «глазокъ». И вотъ у моей именно камеры онъ произнесъ въ полголоса: «да вѣдь это съ ума можно сойти, сидя въ такой обстановкѣ!» А нашъ старшій надзиратель ему отвѣтилъ: «да половина и такъ сумасшедшіе, а остальные тоже скоро сойдутъ съ ума».
Я предоставляю читателямъ представить себѣ то впечатлѣніе, какое произвели на меня эти слова…
Я кончилъ.
Много исписанной бумаги лежитъ передо мной. Но я чувствую, что все же не передалъ истинной сущности нашихъ страданій. Есть тайники души, куда подчасъ и самъ не рѣшаешься заглянуть, а, заглянувши, боишься облечь то, что тамъ находишь, въ плоть и кровь человѣческой рѣчи.
Но, можетъ быть, я скажу все чувствующей душѣ и бьющемуся сердцу читателя, если добавлю, что надъ описанными страданіями гордо высилось одно: это — тоска по загубленной жизни…
VIII.
правитьСравнительно немногое могу я сообщить о послѣднемъ періодѣ жизни въ централкѣ.
Какъ сказано выше, назначенный на мѣсто убитаго кн. Крапоткина харьковскимъ губернаторомъ, получившій впослѣдствіи печальную извѣстность на всю Россію (Вильна и Петербургъ), ген. Фонъ-Валь нашелъ Грацилевскаго недостаточно жестокимъ для роли тюремщика въ централкѣ, и назначилъ намъ Копнина, которому не задолго передъ тѣмъ далъ оплеуху въ Харьковской тюрьмѣ товарищъ Ястремскій. Грацилевскій былъ простой исполнитель, хотя и хорошій исполнитель. Валю нуженъ былъ виртуозъ, аматеръ. Такимъ и былъ на самомъ дѣлѣ Копнинъ. Онъ, какъ я уже упоминалъ, не стѣснялся инструкціей и даже говорилъ намъ «вы». Но когда того «требовали» обстоятельства, онъ могъ обнаружить во всей ея обнаженности самую дикую свирѣпость.
Одно изъ первыхъ, хотя и самыхъ слабыхъ, столкновеній у него было со мною. Измучившись болѣзнью (боль въ груди и ужасный шумъ въ ушахъ), я написалъ очень рѣзкое, по адресу тюремной администраціи, письмо матери, прося ее посовѣтоваться съ нашимъ домашнимъ врачемъ, который прекрасно зналъ мой организмъ (спасъ меня отъ смерти, когда я былъ еще груднымъ ребенкомъ).
Входитъ ко мнѣ Копнинъ съ этимъ письмомъ и заявляетъ въ рѣзкой и рѣшительной формѣ, что онъ этого письма не пропуститъ. Я вступилъ въ препирательство. Копнинъ также началъ повышать тонъ. Наконецъ, я его спросилъ, на какомъ основаніи онъ собственною властью хочетъ задержать мое письмо, когда письма должны проходить цензуру Харьковскаго губернскаго правленія. Онъ сказалъ, что получилъ на этотъ счетъ полномочія губернатора. Я не унимался и просилъ показать мнѣ бумагу губернатора. Копнинъ, безъ малѣйшаго раздраженія, отвѣтилъ, что распоряженіе было сдѣлано словесно.
По существу, все это не имѣло особаго значенія. Но меня поразилъ тонъ Копнина, тонъ человѣка, который чувствуетъ за собою силу и власть, и котораго ничто не остановитъ отъ примѣненія того и другого, во что бы это ни обошлось его подчиненнымъ.
Въ этомъ смыслѣ я передавалъ свою бесѣду съ Копнинымъ товарищамъ. Насколько это шло вразрѣзъ съ обращеніемъ Грацилевскаго, видно между прочимъ изъ того, что, напримѣръ, Цжабадари не сразу даже уяснилъ себѣ смыслъ новаго курса.
Но дальнѣйшее поведеніе Копнина разсѣяло всѣ недоразумѣненія и сомнѣнія.
Онъ отдалъ распоряженіе запрещать перестукиваніе. Здановичъ не послушался надзирателя, который доложилъ объ этомъ черезъ старшаго Копнину. Явился Копнинъ и, обращаясь къ Здановичу на «вы», сказалъ, что отнынѣ перестукиваться запрещается.
— Стучалъ и буду стучать, — отвѣтилъ Здановичъ.
Тутъ Копнинъ повысилъ тонъ, довелъ рѣчь до крика и произнесъ, между прочимъ:
— Ты. забываешь, кто ты, ты — каторжникъ и долженъ безпрекословно исполнять приказанія начальства.
Понятно, эти слова, раздавшіяся изъ камеры Здановича на всю одиночку, окончательно выяснили для всѣхъ насъ, съ кѣмъ, въ лицѣ Копнина, мы имѣемъ дѣло.
Но, какъ я и упоминалъ выше, Копнинъ не могъ, несмотря на всю свою энергію и жестокость, водворить въ централкѣ тотъ «порядокъ», котораго, по мнѣнію фонъ-Валя, тамъ недоставало.
Въ значительной степени, помимо прочаго, здѣсь оказало свое вліяніе и то обстоятельство, что скоро наступила «диктатура сердца». Но прежде, чѣмъ перейти къ описанію этого, самаго уже поздняго періода нашей жизни въ централкѣ, я долженъ остановиться на попыткѣ Мышкина къ побѣгу и на обстоятельствахъ, имѣвшихъ близкое къ ней отношеніе[8].
Дѣятельная натура Мышкина искала исхода изъ того положенія, въ которое онъ былъ поставленъ. Съ одной стороны, отсутствіе „работы“ (а подъ нею Мышкинъ только и могъ всегда разумѣть революціонную дѣятельность), съ другой — продолжительность срока заключенія въ централкѣ (Мышкинъ былъ осужденъ на 10 лѣтъ каторжныхъ работъ), наконецъ, съ третьей — отсутствіе надежды быть переведеннымъ изъ централки хоть когда-нибудь, — все это побудило Мышкина задуматься надъ мыслью, что надо бѣжать. Онъ остановился на подкопѣ. Чтобы замаскировать свою работу, а съ другой стороны, чтобы пріобрѣсти матеріалъ для приготовленія себѣ вольнаго платья, Мышкинъ попросилъ разрѣшенія заняться наклейкой картъ на холстъ. Ему позволили. Съ тѣхъ поръ полъ его камеры вѣчно, былъ застланъ холстомъ съ наклеенными на него географическими картами. Но предпріятіе Мышкина было химеричное: очень скоро обыскъ (а обыски у насъ производились въ камерахъ чуть-ли не каждый разъ, когда насъ выводили на прогулку) обнаружилъ работу Мышкина надъ проведеніемъ подкопа.
Мышкина, конечно, перевели въ другую камеру и стали за нимъ усиленно наблюдать. Были-ли примѣнены къ нему какія-нибудь исключительныя строгости, я не помню. Фактъ же заключается въ томъ, что Мышкинъ вознамѣрился такъ или иначе добиться измѣненія своего положенія, разсчитывая въ новой обстановкѣ изыскать средства къ побѣгу.
Въ какой-то „высокоторжественный“ день, когда Копнинъ явился въ церковь въ полной парадной формѣ и при всѣхъ своихъ орденахъ и медаляхъ, въ церкви оказался и Мышкинъ. По окончаніи службы Копнинъ первымъ подошелъ прикладываться къ кресту, за нимъ слѣдомъ потянулся Мышкинъ. И едва успѣлъ Копнинъ, приложившись, повернуться къ Мышкину, какъ этотъ послѣдній размахнулся и, въ свою очередь, „приложился“ къ физіономіи Копнина.
Это была для Копнина вторая „непріятность по службѣ“: въ Харьковѣ ему отвѣсилъ пощечину Ястремскій, въ централкѣ — Мышкинъ.
Когда мы узнали объ этомъ инцидентѣ, то ахнули. Мы были вполнѣ увѣрены, что Мышкина повѣсятъ. Тревоги наши усугубились, когда мы узнали, что его куда-то увезли. Какова же была наша радость, когда, пріѣхавши черезъ небольшой промежутокъ времени въ Харьковъ, мы, въ числѣ привезенныхъ изъ Новоборисоглѣбской центральной тюрьмы, увидѣли и Мышкина здравымъ и невредимымъ. Оказалось, что его не только не судили и не наказали, но перевели въ сущности въ лучшія условія — въ сосѣднюю централку.
Дѣло объясняется именно тѣмъ, что во время всѣхъ этихъ событій на Руси уже царила „диктатура сердца“.
Мы это скоро почувствовали и по измѣненію режима въ нашей тюрьмѣ. Съ нами стали обращаться мягче, разрѣшили (впрочемъ, это продолжалось почему-то очень короткое время) прогулки вдвоемъ по нашему выбору, соотвѣтственно съ чѣмъ время прогулокъ увеличилось вдвое; устроили для насъ столярную, а затѣмъ и токарную мастерскую, позволили намъ продавать произведенія нашихъ рукъ, а на вырученныя деньги — улучшить пищу. Но подробностей того, что происходитъ въ Россіи, мы не знали до пріѣзда моихъ родителей на свиданіе. На одномъ изъ этихъ свиданій, какъ я упомянулъ выше, Копнинъ оставилъ насъ, и тутъ-то мать успѣла передать мнѣ о воцареніи Лорисъ-Меликова и о всѣхъ чаяніяхъ, которыя возникаютъ на Руси въ связи съ этимъ обстоятельствомъ вообще, и по отношенію къ измѣненію нашего положенія, въ частности. А тутъ еще Копнинъ, возвратившись въ комнату, гдѣ происходило свиданіе, какъ-то навелъ разговоръ на то, что, подавши прошеніе о помилованіи или смягченіи своей участи, я могъ бы добиться серьезнаго улучшенія своего положенія. Мать и отецъ его поддерживали, и въ такомъ, какъ понимаетъ читатель, очень непріятномъ для меня разговорѣ мы четверо провели чуть-ли не цѣлый часъ.
Въ связи со всѣмъ этимъ находилось и посѣщеніе насъ профессоромъ Доброславинымъ. Это — единственное посѣщеніе начальства, которое оставило въ насъ свѣтлое впечатлѣніе. Даже главный начальникъ тюремнаго отдѣленія, Галкинъ-Врасскій, обходя наши камеры, не только ни о чемъ не разспрашивалъ, но даже немедленно уходилъ, какъ только мы начинали ему излагать свои жалобы и нужды (такъ было по крайней мѣрѣ со мной; впослѣдствіи, въ Иркутскѣ и на Карѣ, онъ держалъ себя лучше; такъ онъ оказалъ мнѣ поддержку въ полученіи свиданія съ Маріею Сыцянко).
Проф. Доброславинъ былъ посланъ, кажется, самимъ Лорисъ-Меликовымъ, и ему было поручено выяснить наше положеніе. Онъ отнесся къ выполненію этого порученія честно и добросовѣстно.
Меня онъ засталъ въ мастерской. Едва я началъ говорить о „щекотливыхъ“ предметахъ, какъ смотритель, а за нимъ и вся его свора, вышли изъ мастерской, и я имѣлъ возможность наединѣ передатъ профессору все. Онъ слушалъ чрезвычайно внимательно, — даже болѣе: явно доброжелательно-внимательно, — записалъ, ставилъ мнѣ въ свою очередь вопросы, и въ заключеніе, вѣжливо и низко раскланявшись (руки все же не рѣшился подать), сказалъ „все, все будетъ передано, кому слѣдуетъ, и ваше положеніе будетъ улучшено“.
Казалось, все это должно было бы насъ приготовить къ послѣдующему. Но такъ велико было отчаяніе, до котораго мы въ то время были уже доведены, что, когда 11 октября 1880 г.[9] намъ было объявлено, что насъ вывозятъ изъ централки, то извѣстіе это произвело на насъ ошеломляющее дѣйствіе…
Я только что окончилъ „урокъ“ рисованія (по странной случайности, это было вмѣстѣ съ тѣмъ и завершеніе цѣлаго отдѣла), какъ замѣтилъ, что кто-то обходитъ камеры, при чемъ послѣ ухода, въ камерѣ начинается легко уловимое привычнымъ ухомъ усиленное движеніе. И въ моей камерѣ отворилась дверь, и вошли смотритель и докторъ. Что они мнѣ сказали, что я имъ отвѣтилъ, — я, вѣроятно, не помнилъ уже черезъ 1/2 часа послѣ ихъ ухода. Я былъ весь подъ впечатлѣніемъ того громаднаго факта, что послѣ завтра уѣзжалъ навсегда изъ ихъ ужаснаго узилища.
Въ правой одиночкѣ догадались немедленно же начать громкіе разговоры. У насъ этого не было, — и вотъ мы двое сутокъ провели въ необычайномъ нервномъ возбужденіи, не давая никакого исхода волнующимъ насъ чувствамъ.
И оказалась ужасная вещь: въ нашей лѣвой одиночкѣ два дня и двѣ ночи подъ рядъ никто не сомкнулъ глазъ ни на одну минуту.
Что сдѣлалось изъ нашихъ нервовъ за этотъ промежутокъ времени, читатель составитъ себѣ и самъ надлежащее понятіе. Добавлю, что на другой день намъ выдали на руки всю хранившуюся въ цейхгаузѣ нашу собственную одежду, — и видъ вольныхъ, собственныхъ вещей, ощущеніе на тѣлѣ собственнаго бѣлья, на головѣ — собственной шапки, — все это еще болѣе развинтило наши нервы.
Это скоро сказалось.
IX.
правитьУвезли насъ на обывательскихъ, т. е. крестьянскихъ телѣгахъ, посадивши попарно. На телѣгахъ съ нами конвоя не было: по бокамъ ряда телѣгъ скакали гусары. Помню, въѣзжая на какую-то гору, крестьяне попросили насъ встать съ телѣгъ. Мы соскочили, и, идя по дорогѣ, сбились въ кучки. Сколько радости, простой, неприкрашенной, обыкновенной человѣческой радости было въ нашихъ разговорахъ, привѣтствіяхъ! Я въ свое время разскажу о своемъ выходѣ съ Кары; тогда я шелъ уже, несомнѣнно, на поселеніе. Но все же, чувство, которое я тогда испыталъ, ни въ какое сравненіе не идетъ съ тѣмъ, которое я испытывалъ при выходѣ изъ централки: тамъ праздновалось воскресеніе изъ мертвыхъ, тогда какъ переходъ съ Кары на поселеніе былъ простымъ „улучшеніемъ положенія“.
Въ pendant къ этому чувству и природа была дивно хороша. Солнце закатывалось, и восхитительная картина рисовалась намъ, когда мы поднимались, оживленно и радостно бесѣдуя, вслѣдъ за телѣгами въ гору.
Ночевали мы въ какой-то кордегардіи въ Чугуевѣ. Здѣсь насъ хорошо накормили и, главное, разрѣшили намъ курить. Необычайное нервное возбужденіе, двѣ безсонныхъ ночи, проведенныхъ передъ отъѣздомъ въ централкѣ, духота въ тѣсномъ помѣщеніи отъ скопленія 20 съ лишнимъ лицъ, наконецъ, усиленное куреніе, — все это подъ конецъ повело къ обморокамъ. Кажется, первый почувствовалъ себя дурно Студзинскій, а затѣмъ я, стоя со Свитычемъ и еще съ кѣмъ-то и оживленно бесѣдуя» вдругъ упалъ на руки товарищей. Помню, у меня сильно стучало въ головѣ; но это продолжалось, конечно, нѣсколько секундъ, и меня въ безсознательномъ состояніи, вѣрнѣе, въ состояніи отчаянно крѣпкаго усыпленія, перенесли на нары, гдѣ я и проспалъ до утра.
Къ слѣдующей ночи мы прибыли въ Харьковскую тюрьму, гдѣ передъ самымъ отъѣздомъ дальше къ намъ присоединились изъ Новоборисоглѣбской тюрьмы Рогачевъ, Войноральскій, Коваликъ и Сажинъ, а съ ними вмѣстѣ — и нашъ Мышкинъ.
Въ вагонѣ, при переѣздѣ изъ Харькова во Мценскъ, у насъ также были обмороки (помню, что не выдержали я и Быдаринъ).
Но въ концѣ концовъ мы «благополучно» добрались до тихой пристани, Мценской пересыльной для политическихъ тюрьмы.
И дѣйствительно, здѣсь мы отдохнули, укрѣпили свои силы, — конечно, лишь для того, чтобы встрѣтить въ будущемъ новыя испытанія, которыя для многихъ изъ насъ были роковыми…
- ↑ Посильное описаніе «процесса Ковальскаго» дано мною въ февральской книжкѣ «Былого».
- ↑ Нѣсколькими революціонерами была сдѣлана попытка къ освобожденію Войноральскаго.
- ↑ Не считая заключенныхъ туда долго спустя, которые содержались при совершенно другомъ режимѣ и при другихъ условіяхъ.
- ↑ Въ то время тюремное вѣдомство находилось въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ, всѣ служащіе при тюрьмахъ имѣли полицейскую форму.
- ↑ Долгушинъ увлекался составленіемъ учебниковъ для своего сына по всѣмъ предметамъ первоначальнаго образованія.
- ↑ «Заживо-погребенные» были написаны Долгушинымъ и въ 1878 году были напечатаны редакціей «Земли и Воли» (Кравчинскимъ и Клеменцомъ) въ ея типографіи. Нѣсколько позже въ 1881 году въ Иркутской тюрьмѣ была написана другая статья о Централкѣ. Она принадлежала Свитычу и напечатана въ 3 No «Вѣстника Народной Воли» въ 1886 году подъ заглавіемъ «Надгробное слово Александру II».
- ↑ Гамовъ, Елецкій, Малиновскій и Дьяковъ умерли для меня; изъ сошедшихъ съ ума при мнѣ были только Александровъ и Боголюбовъ.
- ↑ Кое какія подробности, сообщенныя какъ объ этихъ обстоятельствахъ, такъ и вообще о жизни въ централкѣ М. Р. Поповымъ въ его статьѣ «Къ біографіи И. Н. Мышкина („Былое“, II, 254) не совсѣмъ точны. Даже годъ вывоза васъ изъ централки показанъ невѣрно: 1881-ый вмѣсто 1880-го.
- ↑ Въ своей статьѣ „Первое вооруженное сопротивленіе“ („Былое“, II. 242) а допустилъ, руководствуясь памятью, ошибку: не въ ноябрѣ, а въ октябрѣ вывевлы васъ изъ централки. Говорю это, провѣривши даты по письмамъ.