Цена денег (Ивченко)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Цѣна денегъ : Изъ практики слѣдователя |
| Источникъ: Ивченко В. Я. Всѣ цвѣта радуги. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1904. — С. 325. |
Исправляющій должность судебнаго слѣдователя, Павелъ Ермолаевичъ Прудковъ продолжительно зѣвнулъ, лѣниво потянулся на кровати и быстро спустилъ на полъ обѣ ноги, чтобы не поддаться искушенію вновь заснуть, и уже надолго.
Пока онъ переходилъ отъ комода къ умывальнику и обратно, совершая свой утренній несложный туалетъ, думы одолѣвали его все еще непробудившійся мозгъ.
Павелъ Ермолаевичъ былъ очень недоволенъ собой и, причесывая передъ зеркаломъ, висѣвшимъ надъ комодомъ, волосы, начинавшіе замѣтно рѣдѣть на макушкѣ, силился самъ себѣ прочитать нотацію. Это было, конечно, очень глупо, потому что, оставаясь наединѣ съ самимъ собою, онъ не разъ уже занимался этимъ безплоднымъ дѣломъ; онъ зналъ, что это ни къ чему не поведетъ или, въ лучшемъ случаѣ, разстроитъ ему нервы, но удержаться не могъ и, бѣгло взглядывая на рисовавшуюся въ зеркалѣ опухшую и все еще не вполнѣ проснувшуюся физіономію, далъ волю нравоучительному настроенію.
«Чортъ знаетъ, что за физіономія, — ворчалъ онъ, — волосы торчатъ, какъ у дикообраза, подъ глазами синяки, лицо опухшее. Стыдно, Павелъ Ермолаевичъ, ей-Богу стыдно! Вѣдь ты — кто такой? Кандидатъ правъ. А какой же ты кандидатъ правъ, ежели ты вчера самостоятельно выпилъ рюмокъ десять водки и продулся въ карты чуть не до утра? Ну, хорошо, всякому человѣку предназначено пить водку и играть въ карты; можетъ быть, даже онѣ на то и созданы, чтобы ее пить, а въ нихъ играть; но мѣра гдѣ? Нужна мѣра или нѣтъ? А вѣдь ты каждый день этимъ занимаешься! Утромъ каешься, а вечеромъ — за прежнее. Шабашъ! Съ сегодняшняго дня — ни-ни!»
Онъ отвернулся отъ зеркала, съ озлобленіемъ бросилъ на скатерть, которою былъ покрытъ комодъ, гребенку и отплюнулся.
«И вѣдь врешь, Павелъ Ермолаичъ, — вѣдь, ежели правду говорить, то просто-таки напросто врешь! И не дальше, какъ сегодня вечеромъ, вернувшись изъ поѣздки, опять засядешь за зеленый столъ… — А вотъ-же не засяду! — Ой, засядешь!..»
Но внезапно его мысли получили другое направленіе, хотя привели его къ тому же озлобленію.
«И вѣдь добро бы платили! — жалобно подумалъ онъ, — ну, тогда дѣло другое-бы… а то вѣдь не платятъ, подлецы! Я проиграю — плачу́, а выиграю — не получаю. Становой взятки беретъ, деньги есть, а не платитъ. Попъ за требы получаетъ и тоже не платитъ! Я изъ своего жалованья всѣмъ до копѣйки плачу. А у нихъ никогда нѣтъ. То дома забываютъ, то у нихъ, видите-ли, крупныя деньги».
И ему вспомнилось, что одинъ изъ его партнеровъ проигралъ ему вчера около семи рублей, — самъ же предложилъ переметнуться въ штоссъ, — и не отдалъ ни копѣйки.
— Цѣны деньгамъ не знаютъ! — проговорилъ уже вслухъ Павелъ Ермолаевичъ. — Легко они имъ достаются, видно!
Выйдя на крыльцо, у котораго уже стояла перекладная, судебный слѣдователь задумался о цѣнѣ денегъ. Во-первыхъ, будь у него деньги, онъ бы не сидѣлъ въ какомъ-то захолустномъ городишкѣ и не разъѣзжалъ бы по невозможнымъ дорогамъ, чтобы допрашивать какихъ-то хохловъ, которыхъ на юридическомъ языкѣ принято называть свидѣтелями и которые, обыкновенно, ничего не знаютъ, а если знаютъ, то вмѣсто того, чтобы сказать просто и кратко то, что знаютъ, начинаютъ нести околесную и держать бѣднаго слѣдователя на одномъ хуторѣ цѣлыми часами. Во-вторыхъ, будь у него деньги, онъ бы женился. Надоѣло ему до смерти это холостое житье, это питье водки и эта игра въ карты. Въ-третьихъ… да мало-ли что можно сдѣлать и какъ можно жить съ деньгами! А безъ денегъ жениться опасно! Теперь одинъ голодаешь, а тогда будешь вдвоемъ голодать. Да хорошо еще, ежели вдвоемъ! А какъ пойдутъ маленькіе кандидаты кандидатовъ правъ? Тогда что?
Онъ такъ увлекся этими мыслями, что и не замѣтилъ, какъ перекладная катила уже по дорогѣ, а онъ сидѣлъ на веревочномъ «переплетѣ» и тупо созерцалъ степь, разстилавшуюся по обѣ стороны дороги.
Однако, сильный толчекъ привелъ Павла Ермолаевича къ сознанію.
— Смотри, анаѳема, куда ѣдешь! — крикнулъ онъ ямщику, — всѣ почки оторвешь, креста на тебѣ нѣту…
— Какъ не быть! — проворчалъ ямщикъ. — Крестъ есть, а только дорога перепахана; пожди трошки[1], ужо выѣдемъ на ровное мѣсто.
Толчекъ вернулъ Прудкова опять къ мысли о деньгахъ.
«Было бы триста рублей, — подумалъ онъ, — купилъ бы себѣ тарантасъ на рессорахъ, что-ли».
Уныло поглядѣлъ онъ въ обѣ стороны. Направо степь, налѣво степь, позади степь, впереди, далеко на горизонтѣ, синѣетъ узкая полоска лѣса. Наверху синее небо и немилосердно жгучее солнце. «Чортъ васъ возьми, степи, какъ вы хороши!»[2] — вспомнились Прудкову слова Гоголя, и онъ мысленно выбранился и ядовито усмѣхнулся.
— Пусть бы его такъ прошпарило, да встрясло — не то бы сказалъ! — проворчалъ онъ. — Поскорѣе бы доѣхать до хутора, что-ли!
Онъ былъ вновѣ въ этихъ мѣстахъ и не твердо зналъ дорогу.
— До хутора далеко? — выведенный степью и жарой изъ терпѣнія, спросилъ онъ у ямщика.
— Ни[3].
— А какъ? Съ полчаса будетъ?
— Эге.
— Вонъ за этимъ лѣскомъ?
— Эге-жъ.
Несмотря на раннее утро, солнце уже жгло немилосердно; пыль стояла неподвижно въ воздухѣ столбомъ, степь была выжжена и не представляла глазу ничего привлекательнаго. Было уныло и мертво вокругъ, какъ въ пустынѣ. Прудковъ задремалъ, качаясь, какъ маятникъ, на своемъ переплетѣ, два раза подпрыгнулъ вершка на два, разъ чуть не потерялъ равновѣсія и не выкатился изъ перекладной. Однако, просыпаться упорно не пожелалъ и былъ, наконецъ, доставленъ въ сонномъ видѣ на хуторъ.
Перекладная остановилась у бѣлой мазанки, и Прудковъ долженъ былъ проснуться.
У этой мазанки всегда останавливались перекладныя съ начальствомъ. У ея хозяина, Осипа Бондаренко, имѣлся самоваръ, черствыя баранки, чай, пахнувшій ковылемъ, и сахаръ, засиженный мухами, не говоря о штофѣ «горилки»[4]. Это Бондаренкѣ давало огромное преимущество передъ другими хуторянами, у которыхъ ничего этого не было.
Прудковъ отъ чаю отказался, но выпилъ шкаликъ горилки[4], «чтобы опохмѣлиться», и закусилъ баранкой, причемъ чуть не свихнулъ себѣ челюсть.
На дворѣ были собраны свидѣтели по дѣлу, которое не стоило выѣденнаго яйца, по мнѣнію Прудкова. Половины свидѣтелей не было — они ухитрились уклониться подъ разными предлогами отъ дачи показаній: кто заболѣлъ, кто ушелъ на работы, а кто и просто не явился безъ всякой видимой причины; явившіеся были недовольны, что ихъ оторвали отъ работы для того, чтобы наболтать пустяковъ по пустяковому дѣлу.
И Прудковъ замѣтилъ, что всѣ они были взволнованы чѣмъ-то и совершенно не интересовались вопросами, которые онъ имъ предлагалъ.
Пока онъ записывалъ ихъ несуразныя показанія, они переговаривались другъ съ другомъ, качали головами, разводили руками и издавали неопредѣленныя восклицанія. Раза два появлялся и хозяинъ, Осипъ Бондаренко, хохолъ съ бронзовомъ цвѣтомъ кожи и сѣдыми усами, висѣвшими внизъ. У него было чрезвычайно довольнее выраженіе лица, какъ будто съ нимъ въ эту ночь случилось что-то очень неожиданное и нарочито пріятное.
Свидѣтели продолжали подавать показанія нехотя и лѣниво и оживленно переговариваться другъ съ другомъ о загадочномъ происшествіи.
Въ концѣ концовъ, Прудковъ понялъ, что въ эту ночь на хуторѣ у кого-то украли триста рублей, и это обстоятельство очень взволновало хуторянъ.
Окончивъ допросъ, Прудковъ отпустилъ свидѣтелей и сталъ собираться въ обратный путь. Лошади уже отдохнули, самъ слѣдователь закусилъ колбасой, которую предусмотрительно взялъ съ собой и о которой въ первую минуту прибытія совершенно забылъ послѣ своего «перекладного» сна.
Солнце все еще палило съ темно-синяго неба, но Прудкову не хотѣлось дожидаться вечера, и онъ рѣшилъ отправиться въ путь, чтобы засвѣтло вернуться въ городъ.
Онъ позвалъ Осипа Бондаренко и расплатился съ нимъ за постой.
Осипъ Бондаренко все еще ходилъ радостный.
Прудковъ поинтересовался исторіей ночного ограбленія и заговорилъ съ Осипомъ.
— Сказывали, у кого-то нынче ночью триста карбованцевъ[5] украли? — спросилъ онъ его.
— Эге, — отвѣтилъ Осипъ, — украли-жъ.
— Что же, потерпѣвшій заявляетъ на кого-либо подозрѣніе?
Осипъ не понялъ столь мудреныхъ словъ, и когда Прудковъ спросилъ, на кого будетъ жаловаться тотъ, у кого украли, Осипъ отрицательно замоталъ головой и, добродушно улыбаясь, отвѣтилъ:
— Ни… ни на кого.[6]
— Да у кого же украли? — поинтересовался Прудковъ.
Лицо Осипа стало вдругъ еще радостнѣе.
— Та у меня-жъ,[7] — отвѣтилъ онъ.
— У тебя?
— А у меня-жъ.
Прудковъ съ любопытствомъ взглянулъ на него.
— Чему же ты радуешься? — спросилъ онъ недоумѣвая.
— Та чого-жъ мини не радоватысь?[8]
— Да вѣдь, ты говоришь, у тебя украли?
— А у меня-жъ.
— Ну?!
— Та нехай собе украли! Батько покойный, царство ему небесное, оставилъ мнѣ триста карбованцевъ и наказалъ сховать ихъ во дворѣ. Я поховалъ ихъ, проклятыхъ… Тридцать лѣтъ хранилъ — старые такіе, серебряные карбованцы… не пилъ, не ѣлъ, не спалъ, — все о нихъ думалъ, нехъ ихъ нечистый мордуе, какъ бы не украли. Ночью просыпался. Ну, а теперь, какъ не стало ихъ, хорошо такъ, радостно, весело! Свободно!.. Нехай ими, проклятыми, подавится тотъ, кому они достались.[9]
— Такъ и не будешь искать?
— А не буду-жъ!
— И мнѣ, стало быть, не искать?
— И ты не ищи.
Осипъ широко улыбнулся и проводилъ слѣдователя до перекладной.
Павелъ Ермолаевичъ вновь качался, какъ маятникъ, на своемъ веревочномъ переплетѣ; вновь, еще больше и злѣе жгло его солнце; опять вокругъ него легла выжженная степь, но настроеніе его измѣнилось; тряска уже не казалась такой невыносимой, а въ пейзажѣ выжженой степи были какіе-то мягкіе тона, которыхъ онъ прежде не замѣчалъ и которые, однако, начинали какъ-то мягко дѣйствовать на его душу. Даже солнце, невыносимое южное солнце, жгло его теперь мягко, осторожно, ласково. Потъ катилъ съ него градомъ, въ груди онъ ощущалъ изжогу отъ выпитой горилки[4] и съѣденной баранки, но настроеніе его улучшилось вмѣсто того, чтобы ухудшиться.
«Что за чортъ?» — подумалъ онъ и не нашелъ отвѣта. Однако инстинктивно начиналъ онъ понимать, что радостно-спокойный, удовлетворенный видъ Осипа Бондаренко сыгралъ не послѣднюю роль въ этой перемѣнѣ слѣдовательскаго настроенія.
Ему вспомнились тѣ триста рублей, о которыхъ онъ мечталъ, ѣдучи на хуторъ и на которые въ воображеніи покупалъ тарантасъ на рессорахъ, и тѣ семь рублей, которыхъ ему не заплатилъ вчера его партнеръ въ карты.
— Цѣна денегъ! — проговорилъ онъ и чуть не прикусилъ языкъ, такъ его подкинула перекладная.
Но онъ все-таки улыбнулся и даже довольно добродушно, вспомнивъ радостное лицо Осипа Бондаренко, у котораго очевидно были своеобразныя понятія о цѣнѣ денегъ и совершенно не такія, какъ у другихъ людей.
И отъ этой мысли Павлу Ермолаевичу сдѣлалось вдругъ окончательно и безотчетно весело.