ТОМЪ СЕДЬМЫЙ.
МОСКВА,
Въ Типографіи С. Селивановскаго,
ЦВѢТОКЪ НА ГРОБЪ МОЕГО АГАТОНА.
правитьSo mix'd in him, that Nature might stand up,
And say to all the world; This was a man!
Нѣтъ Агатона!… Нѣтъ моего друга!…
Читатель! ты не зналъ его — онъ не былъ ни богатъ, ни знатенъ — онъ былъ человѣкъ, благородный по душѣ своей — украшенный одними достоинствами, не чинами, не блескомъ роскоши, — и сіи достоинства таились подъ завѣсою скромности.
Но его уже нѣтъ! — Горестная дружба можетъ теперь сказать, чего она лишилась, о чемъ проливаетъ слезы, и вѣчно проливать, будетъ!
Такъ, за долгѣ, за самый священный долгѣ почитаю я сказать всякому нѣжному сердцу, всякому, кто любитъ человѣчество, и кто умѣетъ цѣнить его, что въ нашемъ хладномъ сѣверномъ отечествѣ, гдѣ Природа не весьма щедрою рукою разсыпаетъ благіе дары свои, родился и жилѣ такой человѣкѣ, котораго душа была бы украшеніемъ самой Греціи, отечества Сократовъ и Платоновъ, благословеннѣйшей страны подъ Солнцемъ!
А вы, мрачныя души, вы не можете разумѣть меня. Оставьте печальнаго — оставьте сіи безпорядочныя строки, орошаемыя моими слезами! Не для васъ изливаю горесть свою, и не требую вашего одобренія. Когда сердце мое превратится въ камень; когда огнь чувства угаснетъ въ груди моей, подобно какъ заря вечерняя угасаетъ на полунощномъ небѣ; когда, забывъ святую истину, паду ницъ предъ златыми кумирами человѣческихъ заблужденій: тогда будете вы друзьями моими; тогда перо мое посвятится вашему удовольствію; тогда удостоите меня благопріятной улыбки своей. Теперь мы чужды другъ другу, и горесть моя не можетъ васъ тронуть. —
Въ самыхъ цвѣтущихъ лѣтахъ жизни нашей мы увидѣли и полюбили другъ друга. Я полюбилъ въ Агатонѣ мудраго юношу, котораго разумъ украшался лучшими знаніями человѣчества; котораго сердце образовано было нѣжною рукою Музъ и Грацій. Что онъ полюбилъ во мнѣ, не знаю — можетъ быть пламенное усердіе къ добру, непритворную любовь ко всему изящному, простое сердце, не совсѣмъ испорченное воспитаніемъ, — искренность, нѣкоторую живость, нѣкоторый жаръ чувства; я нашелъ въ немъ то, что съ самаго ребячества было пріятнѣйшею мечтою моего воображенія — человѣка, которому могъ я открывать всѣ милыя свои надежды, всѣ тайныя сомнѣнія; которой могъ разсуждать и чувствовать со мною, показывать мнѣ мои заблужденія, и научать меня не повелительнымъ голосомъ учителя, но съ любезною кротостію снисходительнаго друга; — однимъ словомъ, я нашелъ въ немъ сокровище, особливый даръ Неба, который не всякому смертному въ удѣлъ достается — и время нашего знакомства, нашего дружества, будетъ всегда, важнѣйшимъ періодомъ жизни моей.
Свѣтъ былъ тогда чуждъ и мнѣ и ему: — ему еще болѣе, нежели мнѣ; но мы любили книги, и не думали о свѣтѣ; имѣли не много, не многимъ были довольны, и не чувствовали недостатка. Прелести разума, прелести душевныя казались намъ всего любезнѣе — ими плѣнялись мы, ими въ твореніяхъ великихъ умовъ наслаждались, и не рѣдко за Оссіаномъ, Шекспиромъ, Боннетомъ, просиживали половину зимнихъ ночей. Часто духъ нашъ на крыльяхъ воображенія облеталъ небесныя пространства, гдѣ Оріонѣ и Сиріусъ въ златыхъ вѣнцахъ сіяютъ; тамъ искали мы нѣжныхъ друзей своему сердцу, — и часто заря утренняя красила восточное небо, когда я разставался съ Агатономъ, и возвращался домой съ покойною душею, съ новыми знаніями, или съ новыми идеями.
Естьли когда нибудь осмѣлюсь я слабымъ перомъ своимъ начертать исторію моихъ мыслей, тогда опишу можетъ быть и нѣкоторыя изъ тѣхъ ночныхъ бесѣдъ, въ которыхъ развивались первыя мои метафизическія понятія; печать молчанія хранитъ ихъ теперь въ груди моей.
ВЪ семъ искреннемъ сообщеніи душъ нашихъ пріобрѣлъ я и нѣкоторое эстетическое чувство, нужное для любителей Литтературы. Вѣрный вкусъ друга моего (отличавшій съ великою тонкостію посредственное отъ изящнаго, изящное отъ превосходнаго, выученное отъ природнаго, ложныя дарованія отъ истинныхъ) былъ для меня свѣтильникомъ въ Искусствѣ и Поэзіи. Восхищенный красотою цвѣтовъ, растущихъ на семъ полѣ, дерзалъ я иногда младенческими руками образовать нѣчто подобное онымъ, и незрѣлыя свои мысли изливать на бумагу; онѣ былъ первымъ моимъ судьею, и хотя замѣчалъ недостатки, однако же, по снисхожденію и нѣжности своей, ободрялъ меня въ сихъ упражненіяхъ. Ахъ! я жалѣю о томѣ человѣкѣ, которой занимается Литтературою и не имѣетъ знающаго друга!
Но никогда не хотѣлъ Агатонъ испытывать дарованій своихъ въ собственныхъ сочиненіяхъ. Тихой кругъ читателей нравился ему лучше, нежели заботливое состояніе Автора, котораго спокойствіе не рѣдко зависитъ отъ людскаго сужденія. Великіе образцы были у него предъ глазами. Надлежитъ или сравняться съ ними (думалъ онъ), или не выходитъ на сцену; первое казалось ему труднымъ, и для того онъ молчалъ. Но разные переводы, имъ изданные, доказываютъ, что слогъ его былъ превосходенъ.
Одинакіе вкусы могутъ быть при различныхъ свойствахъ души: Агатонъ и я любили одно, но любили различнымъ образомъ. Гдѣ онъ одобрялъ съ покойною улыбкою, тамъ я восхищался; огненной пылкости моей противополагалъ онъ холодную свою разсудительность; я былъ мечтатель, онъ дѣятельной философѣ. Часто, въ меланхолическихъ припадкахъ, свѣтѣ казался мнѣ унылъ и противенъ, и часто слезы лились изъ глазъ моихъ; но онъ никогда не жаловался, никогда не вздыхалъ и не плакалъ всегда угнѣталъ меня, но самъ никогда не требовалъ утѣшенія; я былъ чувствителенъ, какъ младенецъ; онъ былъ твердъ, какъ мужъ: но онъ любилъ мое младенчество такъ же, какъ я любилъ его мужество. Разные тоны составляютъ гармонію, всегда пріятную для слуха; монотонія бываетъ утомительна и два человѣка, совершенно одинакихъ свойствъ, всего скорѣе наскучатъ другъ другу.
Обстоятельства разлучали насъ онъ писалъ ко мнѣ — и сіи письма (примѣръ чистаго слога и зеркало тихой, стройной души) будутъ всегда храниться близъ моего сердца.
Когда путешествіе сдѣлалось потребностію души моей; когда желаніе видѣть Природу въ великолѣпномъ ея разнообразіи, видѣть тѣхъ великихъ Мужей, которыхъ творенія сильно дѣйствовали на мои чувства, превратилось въ совершенную страсть; когда, удовлетворяя сему желанію, рѣшился я оставить на время отечество и друзей моихъ: тогда онъ пожертвовалъ на минуту своею твердостію, и слезы покатились изъ глазъ его. Спѣши, сказалъ онъ, спѣши, куда влечетъ тебя стремленіе твоего духа, и возвратись къ намъ благополучно, съ тѣмъ же сердцемъ, съ которымъ отъ насъ ѣдешь! — Мы разстались. Онъ стоялъ на дорогѣ, и смотрѣлъ въ слѣдъ за мною; платокъ долго бѣлѣлся въ рукахъ его.
Великое пространство раздѣляло насъ, но мы не забывали другъ друга. «Воспоминаніе о тебѣ (писалъ онъ ко мнѣ въ Женеву) есть одно изъ лучшихъ моихъ удовольствій. Часто путешествую за тобою по Ландкартѣ; расчисляю, когда куда могъ ты пріѣхать, и сколько гдѣ пробыть; взбираюсь съ тобой на высокія горы, воображаю тебя бродящаго по прекраснымъ мѣстамъ, или сидящаго въ кабинетѣ какого нибудь ученаго. Усердно желаю, мой любезный другъ, чтобы вездѣ встрѣчались тебѣ такіе люди, которыхъ знакомство и воспоминаніе возвышало бы удовольствія, находимыя тобою въ наслажденіи прекрасною Природою, и утѣшало бы тебя въ непріятномъ опытѣ, что вездѣ есть зло. Могу себѣ представить, что сей опытъ часто тебя огорчаетъ, и приводитъ въ такое грустное расположеніе, въ какомъ я видалъ тебя, живши съ тобою.» Такъ, мой другъ! вездѣ есть зло; но
Кто въ мирѣ и любви умѣетъ жить съ собою,
Тотъ радость и любовь во всѣхъ странахъ найдетъ.
Наконецъ я возвратился — (тотъ же, каковъ поѣхалъ; только съ нѣкоторыми новыми опытами, съ нѣкоторыми новыми знаніями, съ живѣйшею способностію чувствовать красоты физическаго и моральнаго міра) спѣшилъ обнять повѣреннаго души моей; воображалѣ его пріятное удивленіе, его радость… но сердце мое замерло, когда я увидѣлъ Агатона. Долговременная болѣзнь напечатлѣла знаки изнеможенія на блѣдномъ лицѣ его; въ тусклыхъ взорахъ изображалось тѣлесное и душевное разслабленіе; огонь жизни просшылъ въ его сердцѣ, томномъ и мрачномъ. Едва могъ онъ обрадоваться моему пріѣзду, едва могъ пожать руку мою; едва слабая, невольная улыбка блеснула на лицѣ его, подобно осеннему солнцу, которое въ лучезарномъ сіяніи на минуту является и въ облакахъ исчезаетъ.
Жаловаться ли намъ на участь бѣднаго, слабаго человѣчества? — увы! что есть мудрость мудраго, когда паденіе соломенки можетъ разрушить ее; когда болѣзнь тѣлесная затемняетъ свѣтъ его разума, и покрываетъ густымъ мракомъ нечувствительности такую душу, въ которой вся Природа какъ въ чистомъ ручейкѣ созерцалась! — Горестная мысль! горестный опытъ!
Пришла весна, и благодѣтельныя вліянія сего прекраснаго времени года возвратили мнѣ друга; бальзамическія испаренія зеленѣющихъ травѣ освѣжили его томное сердце; вмѣстѣ съ цвѣтами разцвѣтала душа его, и вмѣстѣ съ нѣжными птенцами слабый духѣ его оперялся. Сія весна, сіе лѣто, останутся незабвенными въ моей жизни!
Всегда, всегда будете вы предметомъ благодарной слезы моей, вы пріятные вечера, проведенные мною въ сообществѣ милаго друга, на зеленыхъ лугахъ, орошаемыхъ тихою рѣкою, хотя не столь славною, какъ Аѳинскій Иллисъ, гдѣ Сократы и Критоны древле бесѣдовали о мудрости, но чистою и прекрасною въ своемъ теченіи! Тамъ, будучи друзьями цѣлому свѣту, разсуждали мы о происшествіяхъ міра, угадывали будущую судьбу человѣчества, радовались и горевали; тамъ вопрошали мы Натуру о великихъ тайнахъ ея — иногда глубокое молчаніе пасмурной ночи, иногда нѣжная пѣснь филомелы, иногда страшные удары грома были намъ отвѣтомъ ея: — мы благоговѣли, и признавали слабость своего разума. — Естьли обитатели оныхъ сверкающихъ міровъ, которыми усѣяно голубое небо, когда нибудь съ высоты своей взираютъ на смертныхъ чадъ земли: то конечно и мы удостоились ихъ взоровъ два юноши, страстно любящіе истину и добродѣтель!
Всякой день, всякой вечеръ были мы вмѣстѣ, какъ будто бы предчувствуя, что сіе лѣто будетъ послѣднимъ лѣтомъ дружбы нашей! — Я спѣшилъ къ нему съ каждою новою книгою, съ каждымъ новымъ твореніемъ ума человѣческаго; онъ спѣшилъ ко мнѣ — съ новымй мыслями, съ новыми догадками, съ новою любезностію.
Осень была для насъ печальна; зимою мы разстались — и разстались навѣки!
Навѣки. — Я обнималъ тебя въ послѣдній разъ, неоцѣненный другъ души моей! въ послѣдній разъ видѣлъ твою чувствительность! Ты любилъ меня — и никогда любовь твоя не была такъ краснорѣчива, какъ въ сію минуту! Можетъ бытъ мы скоро увидимся; можетъ быть опять будемъ жить вмѣстѣ — сказалъ онъ, и закрылъ лице свое. Милый другъ! сердце твое конечно предчувствовало, что намъ уже никогда не видаться въ здѣшней жизни!
Перемѣна климата, а можетъ быть и чрезмѣрная дѣятельность, разстроили его слабое здоровье; онъ занемогъ опасною болѣзнію — страдалъ томился — ни молодость, ни искусство врачей, ни пламенная молитва дружбы не помогли ему… Онъ скончался!
Ахъ! для чего не могъ я быть при концѣ твоемъ — не могъ слышать послѣднихъ словъ, видѣть послѣднихъ взоровъ моего друга? — Ты хладѣлъ въ объятіяхъ смерти, и можетъ быть никто изъ окружавшихъ тебя не зналъ, какая душа оставляла міръ сей, какой человѣкѣ умиралъ въ глазахъ ихъ! Можетъ быть безчувственные люди положили тебя въ гробѣ, — безчувственные люди опустили гробъ твой въ землю!
Я хотѣлъ бы оросить слезами то мертвое тѣло, въ которомъ обиталъ безсмертный духъ твой; хотѣлъ бы проститься съ тобою, и со всею горячностію дружбы поцѣловать тѣ хладныя уста, изъ которыхъ нѣкогда лились въ грудь мою отрада и утѣшеніе; Хотѣлъ бы успокоишь тебя и въ самомъ гробѣ, и первымъ весеннимъ цвѣтомъ украсить могилу твою!… Ахъ! начто мы разлучались? Сіи не многіе дни, которые оставалось прожить тебѣ въ юдоли смертнаго, протекли бы въ тишинѣ и мирѣ; попеченія любви, старанія дружбы облегчили бы переходѣ твои въ вѣчность, и Ангелъ смерти принялъ бы тебя изъ объятій чувствительнаго человѣка! — Онъ умиралъ спокойно. Я говоривъ съ нимъ за два дни до кончины его (пишетъ ко мнѣ любезной Д***), и никогда не перестану удивляться силамъ души его — а я, за сіе удивленіе, никогда не перестану любить тебя, милой Д***' —
Величественная Натура… или Ты, Котораго я назвать не умѣю… Ты, Котораго истинное имя и существо таятся въ непроницаемомъ мракѣ, или въ неприступномъ свѣтѣ! дерзнетъ ли смертный съ слабымъ, но чистымъ сердцемъ, безъ страха и трепета вопросить Тебя: почто образовалъ Ты прекрасную душу моего друга, и скрылъ ее на зарѣ утренней, прежде нежели возсіяла она во всей красотѣ своей? ужели мудрая рука Твоя ошиблась, и произвела оную не въ свое время, не въ своемъ мѣстѣ? — Невидимая сила заграждаетъ уста мои безмолвствую.
Горесть моя будетъ продолжительна — безконечна! Я имѣю друзей сердца, которые меня любятъ, и которые мнѣ всего на свѣтѣ милѣе; но духъ мой лишился любезнѣйшаго своего брата и совоспитанника, котораго никто, никто замѣнить не можетъ!
Дражайшій Агатонъ! рука времени не загладитъ образа твоего въ моихъ мысляхъ; всегда, всегда буду воспоминать о незабвенномъ другѣ: — ибо память твоя впечатлѣлась въ существо души моей, и слилася съ ея любезнѣйшими идеями и чувствами. Скоро разцвѣтетъ пространный садъ Натуры; скоро птички запоютъ на зеленыхъ вѣтвяхъ — я пойду въ поле; пойду гулять туда, гдѣ гулялъ съ тобою; сяду на томъ мѣстѣ, гдѣ сидѣлъ съ тобою, и подъ шумомъ весеннихъ водопадовъ пролью сладкія слезы. Тамъ, видя радостное обновленіе Природы, буду воображать тебя обновленнаго въ таинственныхъ жилищахъ вѣчности, которыя стали мнѣ извѣстнѣе съ того времени, какъ ты въ оныя преселился — въ жилищахъ, гдѣ непремѣнная весна царствуетъ, и алѣютъ цвѣты неувядаемые; гдѣ нѣтъ ни слезъ, ни вздоховъ; гдѣ мудрые древности, какъ нѣжные братья, бесѣдуютъ съ тобою, и гдѣ нѣкогда встрѣтишь ты и меня съ Ангельскою улыбкою небесной дружбы.
Прости!