Цветник (Ясинский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Цвѣтникъ |
| Дата созданія: январь 1886 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1885—1886). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. IV. — С. 344. |
Памяти С. П. Якубовича
Онъ былъ души мечтательной и нѣжной,
Онъ красоту любилъ и вѣрилъ въ идеалъ,
Хоть самъ его не разъ онъ осмѣялъ.
Въ пустынѣ жилъ — увы! какъ міръ безбрежной,
И грезами пустыню населялъ —
Мой нелюдимъ, философъ мой мятежной.
Изъ сожженной тетради.
Въ спокойной рѣкѣ отражалось ясное майское небо съ золотистыми и блѣдно-лиловыми облаками. Темная кленовая роща тоже отражалась въ ней, и предзакатный вѣтерокъ бороздилъ ея зеркальную гладь полосами серебряной ряби. Пароходъ отчалилъ отъ пристани и пыхтѣлъ уже гдѣ-то вдали за песчанымъ островомъ, поросшимъ низенькимъ кустарникомъ. Правый берегъ былъ холмистъ; лѣвый чуть возвышался надъ водою. Бѣлые крачки рѣяли въ розовомъ воздухѣ, высматривая добычу, потомъ вдругъ опускались съ высоты, ударяли грудью по водной поверхности, хватали рыбу, которая сверкала въ ихъ клювѣ, какъ золотая искорка, и снова взмывали, роняя капли воды, свѣтлыя, какъ слезы. Красивыя линіи береговъ терялись въ туманной дали, а погасающіе лучи солнца кидали на все теплый свѣтъ.
Фигура женщины въ легкомъ бѣломъ платьѣ и шляпкѣ съ широкими полями выдѣлялась миловиднымъ силуэтомъ на правомъ берегу. Можетъ быть, эта дама любовалась пейзажемъ — такъ неподвижно стояла она на одномъ мѣстѣ. Что же касается до пожилого человѣка въ соломенной шляпѣ и съ небольшой бородкой, который лежалъ поодаль на травѣ, то можно было съ большою увѣренностью сказать, что онъ любовался самой дамой. Это былъ Степанъ Александровичъ Звѣздочетовъ. Возлѣ него валялась на плэдѣ новая французская книжка въ желтой обложкѣ. Онъ читалъ, но когда увидѣлъ даму въ бѣломъ — бросилъ книжку.
Степанъ Александровичъ поселился въ этой мѣстности еще съ апрѣля мѣсяца, задолго до того, какъ стали съѣзжаться сюда дачники изъ города. У него не было никакихъ опредѣленныхъ занятій, онъ былъ совершенно одинокъ, и о немъ знали только, что въ молодости онъ былъ богатъ, а потомъ сталъ бѣденъ.
Дама въ бѣломъ сдѣлала, наконецъ, движеніе. Она повернулась такъ, что все лицо ея освѣтилось лучами заходящаго солнца; оно показалось словно вылитымъ изъ бронзы — такое оно было правильное, спокойное и смуглое, съ черными соболиными бровями и длинными рѣсницами темныхъ глазъ. Замѣтивъ, что на нее смотритъ незнакомый человѣкъ, она распустила красный вѣеръ и закрыла имъ лицо. Можно было подумать, что ее безпокоитъ солнце. Степанъ Александровичъ слышалъ, какъ мимо него прошла она и какъ мѣрно шуршало ея платье, подъ которымъ мелькали ножки въ свѣтлыхъ башмачкахъ. Онъ долго смотрѣлъ ей вслѣдъ, пока она не скрылась вдали среди кудрявыхъ зеленыхъ кустовъ и деревьевъ парка, пронизанныхъ и залитыхъ золотистымъ свѣтомъ заката. Затѣмъ онъ всталъ, поднялъ плэдъ и французскій романъ и побрелъ къ берегу. Но ему бросилась въ глаза записная книжечка, лежавшая на томъ мѣстѣ, гдѣ только-что стояла незнакомка. Золотой обрѣзъ тускло блестѣлъ въ травѣ. Онъ поднялъ книжечку, обложенную малиновымъ плюшемъ, и, не раскрывая, положилъ въ карманъ.
Деревня называлась Золотое Гнѣздо. Дачники съѣзжались сюда издалека. Она красиво раскинулась на днѣ оврага, межъ двухъ рядовъ невысокихъ горъ.
На одной изъ нихъ высились столѣтнія деревья, и тамъ пріютился старинный монастырь съ часами, каждыя четверть часа оглашающими окрестность печальною мелодіею, которую выстукиваютъ стальные молоточки и серебряные колокольчики. Въ то время, какъ долина уже потянулась прозрачными дымчатыми тѣнями, солнце еще догорало на вершинахъ старыхъ дубовъ и кленовъ и на тонкихъ главахъ монастыря съ почернѣвшею позолотою.
Дача, которую занималъ Степанъ Александровичъ, была маленькая мужицкая хатка на пригоркѣ, вся заросшая хмѣлемъ, дикимъ виноградомъ, мальвами и добродушными подсолнечниками. Степанъ Александровичъ былъ доволенъ своимъ помѣщеніемъ и дешево платилъ за него. Оно состояло изъ крошечной комнатки съ низенькимъ нависшимъ потолкомъ, множествомъ иконъ въ углу, украшенныхъ вышитыми полотенцами, съ простымъ столомъ, застланнымъ скатертью домашняго тканья, и желѣзною койкою. Послѣднюю привезъ съ собою изъ города самъ Степанъ Александровичъ. Прогорѣвшій баринъ съ страннымъ кокетствомъ относился къ своей постели. Бѣлоснѣжныя наволочки надѣты на подушки и также безукоризненно чисто было пикейное одѣяло. Настоящій персидскій коврикъ висѣлъ надъ кроватью, и на глиняномъ полу хаты накидано много какой-то душистой, свѣжей травы. Такъ какъ на другой день былъ праздникъ, то хозяйка вошла и зажгла предъ иконами лампадку. На дворѣ быстро смеркалось, тишина царила кругомъ, и эта лампадка въ углу распространяла отъ себя необыкновенно кроткій, меланхолическій свѣтъ. Степанъ Александровичъ раскрылъ маленькое окно и, глядя на поблѣднѣвшее небо и на зажигающіяся въ немъ тамъ и сямъ серебряныя звѣздочки, вдохнулъ всею грудью воздухъ, къ успокоительнымъ, здоровымъ ароматамъ котораго онъ еще никакъ не могъ привыкнуть послѣ того, какъ покинулъ городскую духоту.
Вошла опять хозяйка съ кувшиномъ парного молока и кускомъ чернаго хлѣба и, поставивъ на подоконникъ, удалилась.
Степанъ Александровичъ, медленно прихлебывая, выпилъ стаканъ молока и весь погрузился въ созерцаніе тихой, задумчивой природы. Въ сумерки бываютъ моменты, когда душа настраивается на особенно грустный ладъ. Люди, много пережившіе и испытавшіе, оставаясь въ такую пору наединѣ съ самими собою, глубоко умѣютъ чувствовать обиды, нанесенныя имъ временемъ и судьбой, и въ душѣ у нихъ раскрываются старыя раны. Былое проходитъ предъ ними на фонѣ вечерняго тумана печальною процессіею внезапно воскресшихъ сновъ. Радужныя картины давно пережитаго счастья тускнѣютъ отъ скорби, наполняющей душу, и жаль становится себя и своихъ погибшихъ иллюзій, увлеченій, несбывшихся мечтаній, обманутыхъ надеждъ. Тридцать лѣтъ назадъ точно также сіяли звѣзды, надъ рѣкою вставалъ туманъ и въ деревенскомъ безмолвіи тонули звуки — лай собаки, фырканье лошади или замирающая вдали пѣсня. Но тогда Степану Александровичу шелъ семнадцатый годъ. Чудное время неясныхъ желаній, величавыхъ плановъ и невинной любви! Такой же точно вечеръ былъ двадцать лѣтъ тому назадъ. Какъ и теперь, изъ-за темнаго лѣса поднимался мѣсяцъ, громадный, красный, и, словно жидкое червонное золото, блестѣла вода, въ которой онъ отражался. Въ природѣ ничто не измѣнилось съ тѣхъ поръ. Постарѣлъ только Степанъ Александровичъ; и страшно перемѣнилась, зачахла гдѣ-нибудь въ глуши, а можетъ быть, и умерла милая дѣвушка съ золотистыми кудрями, которая вмѣстѣ съ нимъ любовалась тогда восходомъ луны. Испугавшись ея краснаго цвѣта, она крѣпко прижалась къ нему… Наконецъ, пятнадцать лѣтъ тому назадъ былъ такой же самый вечеръ… десять, пять… Онъ пережилъ множество такихъ вечеровъ, всѣ они похожи другъ на друга, и въ этомъ тождествѣ ихъ есть что-то тяжелое, отъ чего слезы набѣгаютъ на глаза и сердце гложетъ чувство, похожее на зависть. Такіе же вечера были до него, будутъ и послѣ того, какъ онъ умретъ и его похоронятъ на тѣнистомъ, угрюмомъ кладбищѣ. Милліоны людей были и будутъ очарованы тихою красотою лѣтняго вечера и у всѣхъ трепетало и будетъ трепетать сердце отъ неопредѣленной, сладкой тоски. Природа и человѣчество вѣчны, а онъ — нуль, обреченный на то, чтобы самолично убѣдиться въ своемъ ничтожествѣ и безслѣдно сойти въ могилу.
Онъ вскочилъ и безпокойно зашагалъ по комнатѣ.
Луна поднялась надъ горизонтомъ, и серебристые лучи ея придали далекимъ предметамъ очаровательныя, причудливыя очертанія. Полосы луннаго свѣта заиграли въ комнатѣ, и при красноватомъ сіяніи лампадки казались голубыми. Чудная фосфорическая ночь раздражала Степана Александровича. Обыкновенно, въ деревнѣ онъ рано ложился. Но тутъ онъ почувствовалъ, что не заснетъ, и подумалъ даже, что спать въ такую ночь было бы непростительною пошлостью.
«Надо пользоваться жизнью, пока живется. Бери-ка, старина, шляпу и отправляйся въ паркъ».
Онъ вышелъ изъ хаты, бодрясь, наслаждаясь остаткомъ молодого чувства, которое еще жило въ его душѣ и влекло къ природѣ. Хозяйка слышала, какъ скрыпнула дверь, и видѣла, какъ вышелъ Звѣздочетовъ.
— Вотъ, Господи, — проворчала она, — съ жиру бѣсятся эти паны! Вѣрно, на воду пошелъ смотрѣть. Хорошо, если въ полночь воротится. А завтра опять на воду смотрѣть. И это каждый Божій день!
Звѣздочетовъ уже спустился съ пригорка и шелъ по берегу Днѣпра. Широкая рѣка разстилалась передъ нимъ темно-синей лентой, въ ней дрожали золотыя звѣзды, а вдали струились цѣлые потоки серебра, вливаемые въ рѣку щедрымъ мѣсяцемъ. Все было тихо, все покоилось въ блаженномъ снѣ лѣтней ночи. Спала рѣка, спали деревья. Степанъ Александровичъ закутался въ плэдъ и молчалъ. На самомъ горизонтѣ, тамъ, гдѣ лунный свѣтъ слился съ легкимъ рѣчнымъ туманомъ, чуть мерцала какая-то свѣтлая точка. Онъ смотрѣлъ туда и никакъ не могъ разобрать, звѣздочка это или погасающій костеръ.
Вдругъ изъ этой неопредѣленной дали выплыла лодка. Вскорѣ можно было разглядѣть не только лодку, но и тѣхъ, кто сидѣлъ въ ней. Ихъ было двое. Голоса мужской и женскій неслись по водѣ, дробясь на тихіе отголоски, хотя смыслъ разговора нельзя было уловить.
По мѣрѣ того, какъ расходились серебряные круги по зыблящейся поверхности рѣки, фигуры людей становились все явственнѣе, и когда, наконецъ, въ сонный берегъ плеснула невысокая тихая волна, у самыхъ ногъ Звѣздочетова, онъ узналъ въ женщинѣ даму въ бѣломъ. Она сидѣла у руля. Спутникъ ея, вооруженный парою веселъ, судя по голосу, былъ очень молодой человѣкъ. Онъ былъ въ черной мягкой шляпѣ, и у него были длинные волосы.
«Студентъ», — подумалъ Степанъ Александровичъ.
Онъ отступилъ въ тѣнь и сталъ за деревомъ. Лодка направлялась къ берегу, чертя свѣтлый слѣдъ на рѣчной глади. Молодой человѣкъ наддалъ, поднялъ весла, и она съ разгона съ хрустящимъ шорохомъ врѣзалась въ песокъ. Вслѣдъ за этимъ весла полетѣли на берегъ, молодой человѣкъ выскочилъ изъ лодки, и вытащилъ ее до половины изъ воды. Дама подала ему руку. Онъ ловко взялъ ее за талію, поднялъ на воздухъ и сдѣлалъ съ нею нѣсколько шаговъ, покрывая свою хорошенькую ношу поцѣлуями.
— Тише! Оставьте меня, пожалуйста! Недоставало еще, чтобы насъ подслушали и подсмотрѣли! Честное слово — тутъ каждый шагъ извѣстенъ всѣмъ… Довольно, довольно!
Молодая женщина отстраняла губы влюбленнаго юноши, закрывая ихъ ладонью, и онъ, выбившись изъ силъ, поставилъ ее на землю.
— Я не скажу, чтобы вы напоминали собою перышко, — произнесъ онъ.
— Пожалуйста, безъ грубостей, а то я отомщу вамъ! Алеша! Милый мой! Дайте-же и я поцѣлую васъ!
Она протянула обѣ руки къ его лицу. Онъ ждалъ, что она поцѣлуетъ его. Но она схватила его шляпу и съ хохотомъ убѣжала. Молодой человѣкъ бросился за нею. Степанъ Александровичъ ревнивымъ окомъ слѣдилъ ихъ бѣгъ. Они бѣжали легко, точно окрыленные, и скоро скрылись межъ кустовъ и деревьевъ парка. Ихъ смѣхъ долго раздавался въ глухой тишинѣ ночи и оборвался какъ-то сразу, можетъ быть заглушенный крѣпкимъ, нѣмымъ поцѣлуемъ.
Сердце Степана Александровича учащенно билось. Онъ поднесъ къ груди руку и вздохнулъ глубокимъ вздохомъ.
«Вѣчная, старая, какъ міръ, исторія, — подумалъ онъ. — Вѣроятно, этотъ лохматый Эндиміонъ глупъ и не воспитанъ, но ему двадцать лѣтъ».
Машинально опустилъ онъ руку въ карманъ, и рука коснулась бархата записной книжки.
«А, вотъ! Эта книжка можетъ представить любопытный матеріалъ. Кое-что, можетъ быть, я узнаю изъ нея о прекрасной и, надо правду молвить, легкомысленной незнакомкѣ. Не думаю, чтобы, раскрывши книжку, я сдѣлалъ что-нибудь непорядочное. Въ сущности, книжку могла потерять и не она. Мнѣ даже обязательно раскрыть ее, чтобы узнать — чья книжка. Наконецъ, она не запечатана — это книжка, а не письмо».
Луна подымалась все выше и выше, и свѣтъ, который она лила на землю, становился ярче съ каждою минутою. Степанъ Александровичъ покинулъ засаду и вышелъ на берегъ. Казалось, сіяютъ двѣ луны: до того сильно сверкала вода. Казалось даже, что этотъ отраженный свѣтъ гораздо напряженнѣе и чище проливаемаго съ высоты небесной. Каждая длящаяся всего одинъ моментъ крошечная волна зыблящейся рѣки горѣла, какъ грань брилліанта, и пронизывала ночной сумракъ свѣтлымъ фосфорическимъ лучомъ. Такихъ лучей несмѣтное число: листья на деревьяхъ, трава, близкіе и далекіе предметы — все отражало ихъ. Воздухъ былъ странно прозраченъ…
Степанъ Александровичъ глянулъ по сторонамъ. Никого не было, ни души.
Тогда онъ разстегнулъ книжку и сталъ перелистывать. Книжечка отдѣляла тонкій ароматъ лотуса. Она была почти вся исписана ровнымъ и необыкновенно четкимъ почеркомъ, въ нѣсколько пріемовъ, черными чернилами и какими-то цвѣтными, можетъ быть красными. Прочитавъ нѣсколько строкъ, Степанъ Александровичъ почувствовалъ боль въ глазахъ. Однако, онъ понялъ, что предъ нимъ дневникъ.
Ему стало неловко опять, и онъ подумалъ:
«Нѣтъ, я поступаю непорядочно. Дневникъ еще неприкосновеннѣе чужаго письма».
Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ въ ту сторону, куда скрылись влюбленные. Но при воспоминаніи о поцѣлуяхъ, свидѣтелемъ которыхъ онъ былъ, зависть шевельнулась въ его душѣ. Онъ сталъ разсуждать:
«Непорядочно — правда. Но щепетильность иногда смѣшна. Желалъ-бы я знать, кто, будучи на моемъ мѣстѣ, не прочиталъ-бы дневника? Рѣшительно никто не узнаетъ, что я прочиталъ его. А то, что я видѣлъ, даетъ мнѣ на это полное право». Онъ привелъ еще два-три соображенія въ свою пользу. Они показались ему чрезвычайно вѣскими. Тогда онъ быстрыми шагами направился къ себѣ домой и, чтобъ не потревожить хозяйку, пробрался мимо нея съ воровскою осторожностью.
Онъ зажегъ свѣчку и жадно сталъ читать дневникъ. При свѣтѣ огня почеркъ показался ему инымъ и красныя чернила зелеными.
«1-го мая 1884 г. Сегодня было большое гулянье. Въ пикникѣ участвовало до ста душъ. Мы плыли по Днѣпру на пароходѣ. Я чувствовала, что на меня смотрятъ всѣ мужчины и что я въ нѣкоторомъ родѣ царица. Я терпѣть не могу этихъ взглядовъ. Они оскорбляютъ меня. По временамъ меня забавляло, что мнѣ стоитъ только сдвинуть брови, какъ десятки глазъ измѣняютъ свое выраженіе и дѣлаются грустными. Если-бы я была старуха, на меня никто не обратилъ-бы вниманія. Всѣ любятъ во мнѣ молодость и не столько красоту, сколько пикантность. Я долго не знала, что такое пикантность, пока мужъ не объяснилъ мнѣ. Съ тѣхъ поръ, когда долетаютъ до меня слова: „Ахъ, она пикантна!“ мнѣ становится стыдно. Чѣмъ я виновата, что въ моей красотѣ нѣтъ ничего идеальнаго? Я не хочу этихъ взглядовъ, ненавижу эти улыбки. На пароходѣ я сдѣлала открытіе, которое страннымъ образомъ взволновало меня. Я замѣтила, что чѣмъ болѣе ухаживаютъ за мною, тѣмъ больше нравлюсь я мужу. Мы ужъ годъ, какъ женаты, и успѣли привыкнуть другъ къ другу. Только на первыхъ порахъ мужъ ухаживалъ за мною такъ, какъ теперь на пароходѣ. Глаза у него блестѣли, и онъ смотрѣлъ влюбленнымъ взглядомъ на мои руки и плечи. Мы высадились на островъ; островъ весь былъ въ зелени, молодой, весенней, радующей глазъ. На лужайкѣ разбили палатку и устлали лугъ коврами и плэдами. Палатку предоставили мнѣ и еще нѣсколькимъ дамамъ. Когда мы вышли изъ нея черезъ четверть часа, на коврахъ уже стояли батареи изъ безчисленныхъ бутылокъ — съ пивомъ, водкой и другими гадостями, которыя въ такомъ количествѣ любятъ пить мужчины. Кругомъ каждой батареи лежали группы. Всѣ были ужасно оживлены, и пробки громко хлопали. Я пишу этотъ дневникъ для себя и потому отмѣчу въ немъ, въ наказаніе себѣ, что мнѣ стало досадно при видѣ, какъ мои недавніе поклонники увлеклись бутылками. Право, нѣкоторое время на меня никто не обращалъ вниманія. Я, должно быть, страшно испорчена. Я шла между группами лежавшихъ на землѣ, и чувствовала, что слегка блѣднѣю отъ этого внезапнаго всеобщаго равнодушія. Одинъ только молодой, совсѣмъ молодой человѣкъ — я потомъ узнала его фамилію: его зовутъ Алексѣй Алексѣевичъ Рындовъ — пересталъ пить и ѣсть и смотрѣлъ на меня съ нескрываемымъ восторгомъ. Что-жъ, ему еще двадцать лѣтъ, не больше, онъ искренній мальчикъ и не успѣлъ научиться лгать. Онъ всталъ, и тогда всѣ послѣдовали его примѣру и, наконецъ, замѣтили меня; даже мужъ замѣтилъ. Но поздно, господа! Рана нанесена! Вы всѣ самые противные сластолюбцы и въ вашей жизни сплошь и рядомъ случается, что какую-нибудь мерзкую водку вы предпочитаете обожаемой женщинѣ. Говорятъ, что женская логика довольствуется одностороннимъ выводомъ. Пусть у меня женская логика, но я твердо стою на своемъ. Противные, противные! Разумѣется, я сдѣлала такъ, что Рындовъ все время былъ моимъ кавалеромъ, прислуживалъ мнѣ, и я, прощаясь, просила его бывать у насъ. Онъ еще учится. Онъ какой-то наивно безцеремонный, что мнѣ ужасно понравилось. Чистое сердце и незагрязненное воображеніе. Ужъ навѣрно онъ никогда не посмѣетъ не только сказать, но даже подумать, что я пикантна.»
«2-го мая. Мы спали послѣ вчерашняго гулянья чуть не до двухъ часовъ. У мужа болѣла голова, съ нимъ было дурно, онъ проклиналъ пикникъ. Сегодня мнѣ пришло въ голову разобрать, почему я вышла за него замужъ. Онъ не старъ; ему всего тридцать пять лѣтъ; у него большой открытый лобъ, который кажется еще больше отъ плѣши, благодушно-хитрые глаза съ красноватыми вѣками, и въ длинной черной эспаньолкѣ много сѣдины. Онъ невысокъ ростомъ и полонъ, но не черезчуръ, а такъ, что можетъ танцовать, и ловко ѣздитъ верхомъ. Онъ цѣлый годъ ухаживалъ за мною и мнѣ совсѣмъ не нравился. Но вотъ онъ сдѣлалъ предложеніе, и maman[1] сказала мнѣ, что это отличная партія. Я тоже была „благоразумна“ и сама безъ maman[1] видѣла это. Мы съ maman[1] проживаемъ послѣднія крохи, а тутъ женихъ получающій въ годъ въ разныхъ кредитныхъ учрежденіяхъ до тридцати тысячъ одного жалованья, не считая другихъ прибылей отъ какихъ-то коммерческихъ предпріятій. Когда я стала невѣстой, то вдругъ увидѣла, что онъ прекрасный человѣкъ. Онъ былъ щедръ и дѣлалъ мнѣ множество подарковъ, далъ maman[1] въ займы нѣсколько тысячъ; онъ былъ забавенъ и, оставаясь со мною tête-à-tête[2], былъ сдержанъ и вѣжливъ. Нѣтъ, право, я не притворялась, я была рада, что у меня будетъ такой мужъ! Засыпая, я мечтала о немъ. Мнѣ всѣ завидовали — и подруги, и дамы, у которыхъ дочери были невѣсты, тѣмъ болѣе, что было всѣмъ извѣстно, какъ мало у насъ средствъ. Все мое приданое заключалось въ красотѣ. Наканунѣ вѣнца Кириллъ Александровичъ пріѣхалъ къ намъ, и отъ него пахло немного виномъ. Онъ объявилъ мнѣ, что участвовалъ въ проводахъ французской актрисы, на которую передъ этимъ нѣсколько разъ привозилъ намъ билеты. Мы сидѣли съ нимъ въ гостиной одни по обыкновенію, и уже начинало смеркаться. Онъ говорилъ, какъ умна и обаятельна актриса и какіе у нея глаза, нѣжные и знойные — точь-въ-точь какъ мои; потомъ вдругъ обнялъ меня и сталъ просить, чтобъ я доказала, что люблю его. Я очень смутилась и молчала. А онъ все обнималъ меня и цѣловалъ, и кончилось тѣмъ, что я стала его. Онъ уѣхалъ, не простившись со мною, потому что я убѣжала. Мнѣ было стыдно, что я уступила ему, словно изъ ревности къ французской актрисѣ, и что онъ обо мнѣ можетъ составить Богъ знаетъ какое мнѣніе. Я всю ночь проплакала. Мнѣ казалось, что я опозорена своимъ женихомъ. Весь слѣдующій день я страшно волновалась. Подлый страхъ закрался мнѣ въ душу, и, вспоминая противъ воли подробности моего позора, я перестала уважать Кирилла Александровича; я боялась, что онъ теперь въ состояніи бросить меня и не пріѣхать къ вѣнцу. Но онъ явился, надушенный, расфранченный, слегка блѣдный, и я такъ обрадовалась, что при всѣхъ бросилась цѣловать его, и слезы катились изъ глазъ моихъ, между тѣмъ какъ смѣхъ потрясалъ грудь. Подъ вѣнцомъ мнѣ было страшно весело, я радовалась, какъ дура, что выхожу замужъ. Послѣ церкви мы заѣхали къ maman[1]; тамъ насъ поздравили, и, выпивъ по бокалу шампанскаго, мы отправились къ себѣ въ домъ. Я вдругъ вошла въ роль хозяйки. Меня все занимало, и блестящая модная обстановка казалась мнѣ верхомъ роскоши. Вотъ я богата. У меня любящій мужъ. Я могу жить какъ царица. Недаромъ maman[1] мнѣ толковала, что съ такой красотой я въ проигрышѣ не буду. Одно мнѣ не понравилось. Когда мы остались вдвоемъ, мужъ сталъ подшучивать надо мною по поводу вчерашняго. Мнѣ стало нестерпимо стыдно, и въ зеркало я мелькомъ увидѣла себя и не узнала. Лицо было красное, красное… Но Кириллу Александровичу только и надо было этого, и онъ протянулъ ко мнѣ руки… Итакъ, вотъ какъ я вышла замужъ, и каковы были первыя впечатлѣнія моей брачной жизни. Мы выѣзжали въ свѣтъ и принимали у себя гостей. Цѣлый годъ какой-то сплошной праздникъ. Я угорѣла отъ винныхъ паровъ, отупѣла отъ пустыхъ разговоровъ. Благодаря вѣчнымъ двусмысленнымъ намекамъ мужа и особой нравственной атмосферѣ, которая полна какого-то тонкаго неуловимаго яда, губы мои привыкли складываться въ улыбку — нехорошую, это я чувствую. Я ловлю себя на этомъ. Однажды я завела обо всемъ откровенный разговоръ съ мужемъ. Онъ расхохотался, назвалъ меня „наивною мордочкой“ и сказалъ: „Всякому выпадаетъ что-нибудь на долю: однимъ страданія, другимъ — наслажденія. Мнѣ нравится мой воздухъ, и я разлюблю тебя, если ты станешь отравлять мнѣ жизнь жалобами. Я эпикуреецъ, и мой принципъ — свобода. Я никого не стѣсняю и не люблю, когда стѣсняютъ меня“. Мнѣ стало совѣстно, я увидѣла, что, въ самомъ дѣлѣ, я какая-то глупая дѣвчонка и еще не дама. Я сѣла къ нему на колѣни и стала просить прощенія.»
«3-го мая. Былъ Рындовъ. Онъ только-что выдержалъ экзаменъ изъ какого-то права и смотрѣлъ на меня такъ наивно-весело, что и мнѣ стало хорошо. Онъ, должно быть, предобрѣйшій малый. Съ нимъ мнѣ свободно; меня онъ не стѣсняетъ, хоть онъ объ эпикуреизмѣ и понятія, конечно, не имѣетъ. Онъ не изжилъ своей жизни, и ему незачѣмъ подхлестывать себя, чтобы наслаждаться ея дарами. Я спросила его, что онъ намѣренъ дѣлать, когда окончитъ университетъ? А онъ отвѣчалъ: „Объ этомъ я не думаю. Мнѣ просто пріятно быть студентомъ; я доволенъ, что у меня много товарищей и что, значитъ, я неодинокъ. Впереди что-то должно быть, но что — Богъ его знаетъ. Это будетъ еще нескоро!“ — „А скажите, — спросила я, — вы бѣдно живете?“ — „Разно случается, — отвѣчалъ Рындовъ. — Но въ концѣ концовъ, я богатый человѣкъ. У меня имѣется квартира, и я не голодаю, и даже прилично одѣтъ, и никому не кланяюсь, ни отъ кого не завишу, никого не объѣдаю, каждый грошъ принадлежитъ мнѣ, потому что мною заработанъ“. Онъ говорилъ, а я думала о себѣ и о мужѣ. Вотъ мужъ, тотъ эпикуреецъ и не понимаетъ жизни гдѣ-нибудь на чердакѣ. А я? Я вѣдь вышла замужъ ради богатства — Кириллъ Александровичъ понравился мнѣ только тогда, какъ сдѣлалъ предложеніе! Я его не любила и не могу полюбить до сихъ поръ. Тѣмъ не менѣе я должна-же его любить, потому что мнѣ хочется любить кого-нибудь. Я не имѣю права никого любить, кромѣ мужа. Разумѣется, я останусь ему вѣрна и не употреблю во зло свободы, которою пользуюсь. Но мнѣ тяжело думать, что я могла-бы быть счастлива, если-бы раньше узнала истинную цѣну богатству. Противъ моего окна есть другое окно. Тамъ стоятъ фуксіи и виситъ клѣтка съ канарейкой. Молоденькая, курносенькая женщина сидитъ передъ окномъ и все шьетъ, все шьетъ. Около двухъ часовъ появляется блѣдный молодой человѣкъ, и я вижу, какъ она радостно встрѣчаетъ его и цѣлуетъ. Иногда она показываетъ ему работу. Меня долго занимала, какая это работа. Наконецъ, я увидѣла, что это крошечные чепчики и рубашечки. Семья ждетъ приращенія. Это бѣдная семья, но въ ея квартиркѣ обитаетъ счастье. Мнѣ хочется смотрѣть на это милое скромное окно, и я завидую счастливой курносенькой женщинѣ. Пока сидѣлъ Рындовъ, въ моей головѣ все проносились эти мысли. Онъ ничего не сказалъ особеннаго. Онъ простой обыкновенный юноша. Но отчего въ его присутствіи я чувствовала себя хорошо? Въ чемъ секретъ его обаянія?»
«5-го мая. Вчера и сегодня я была занята приготовленіями къ отъѣзду на дачу. Надо было обдумать туалеты, съѣздить къ портнихамъ, выбрать ситцевъ для дачной мебели и драпировокъ и вообще сдѣлать множество ничтожныхъ дѣлъ, которыя составляютъ, можетъ быть, главное содержаніе жизни такихъ пустыхъ барынь, какъ я. Я очень устала, благодаря хлопотамъ. Дома я должна была досмотрѣть сама, какъ укладываютъ мой гардеробъ. Кириллъ Александровичъ ни въ чемъ не помогъ мнѣ. Впрочемъ, это мое дѣло, женское. Къ тому-же, на дачѣ буду жить я одна, т. е. не одна, у меня будетъ большое общество, но Кириллъ Александровичъ остается въ городѣ по дѣламъ службы и лишь по временамъ будетъ пріѣзжать ко мнѣ. Какъ ни странно, послѣ года супружеской жизни, не ознаменовавшейся ссорами и крупными размолвками, однако вѣрно, что мы оба радуемся въ душѣ предстоящей разлукѣ. Кириллъ Александровичъ могъ-бы хоть каждый день бывать на дачѣ, потому что пароходы совершаютъ правильные рейсы взадъ и впередъ ежедневно. Наконецъ, если стѣснительны для служащаго человѣка пароходные сроки, то можно ѣздить въ какое угодно время сухимъ путемъ. Жаль своихъ лошадей — можно извозчичій фаэтонъ брать. Искренно любящій мужъ непремѣнно такъ и поступилъ-бы, а искренно любящая жена непремѣнно на этомъ настояла-бы. Но мы оба даже не поднимали вопроса объ этомъ. Право, мнѣ кажется, что мы ужь порядочно надоѣли другъ другу. Странно, зачѣмъ такой человѣкъ, какъ Кириллъ Александровичъ, женился на мнѣ? Я-то вышла за него замужъ потому, что онъ партія. Это мерзко, но понятно. А онъ? Неужели онъ увлекся моей наружностью? Развѣ увлекаются пресыщенные люди? Но положимъ — онъ увлекся. Такъ развѣ онъ не могъ, достигнувъ обладанія мною, отложить подъ благовиднымъ предлогомъ свадьбу, сначала на одинъ мѣсяцъ, потомъ на полгода, потомъ перестать говорить о свадьбѣ и тѣмъ временемъ окончательно пріучить меня къ роли любовницы? Онъ ищетъ пикантности, а любовница пикантнѣе жены. Вопросъ о женитьбѣ Кирилла Александровича серьезно занималъ меня все послѣобѣда. Такой человѣкъ, какъ онъ, не смотря на все, по-видимому, легкомысліе свое, разсчитываетъ каждый шагъ и спроста ничего не дѣлаетъ. Очевидно, у него была какая-нибудь цѣль. Я перебрала въ памяти всѣ мелочи совмѣстной жизни нашей, вспомнила всѣхъ, кто бываетъ у насъ и для кого устраиваются дорогіе пиры, въ честь кого даются у насъ балы и вечера, и, не скрою, ужаснулась, когда въ головѣ моей промелькнуло подозрѣніе, что Кириллу Александровичу я нужна, какъ красивая обстановочная вещь и приманка для разнаго рода богатыхъ концессіонеровъ и значительнѣйшихъ участниковъ въ его рискованныхъ коммерческихъ предпріятіяхъ… Но — это слишкомъ… Какая я испорченная! Какое у меня воображеніе! Я въ дурномъ расположеніи духа, злюсь и выдумываю. Чтобъ облегчить себя, я сдѣлала выговоръ горничной и лакею, хотя они ни въ чемъ не были виноваты. Но облегченія не получилось. Къ вечеру я совсѣмъ раскисла. Мужъ, напѣвая, подошелъ къ двери моего кабинета и постучалъ. Я не впустила его.»
«10-го мая. Боже мой! наконецъ, я на дачѣ! Наконецъ, я здѣсь, въ этомъ ароматномъ лѣсу дышу здоровымъ, неотравленнымъ воздухомъ, гуляю съ утра до вечера и не вижу пытливо устремленныхъ на меня любезно-хитрыхъ глазъ Кирилла Александровича! Я вполнѣ самостоятельна, и если-бы постоянно такая жизнь, то можно было-бы не жалѣть, что я замужемъ. Опасаясь скуки, которая, можетъ быть, потомъ и придетъ, но до которой очень и очень далеко, я пригласила жить къ себѣ на дачу цѣлый рой молодыхъ дѣвушекъ. Моя дача — какой-то щебечущій, поющій, играющій и порхающій пансіонъ. У насъ въ саду качели и гигантскіе шаги, а во дворѣ цвѣтутъ и благоухаютъ ирисы и нарцисы. Фіалокъ безчисленное множество, ландышей огромные букеты. Въ нашемъ распоряженіи двѣ лодки, и каждый день мы катаемся по гладкому, какъ зеркало, тихому заливу Днѣпра, переплываемъ на тотъ берегъ и купаемся. Въ полдень бѣлый песокъ, покрывающій берегъ, такъ накаленъ, что на него боишься стать босой ногой. Я прозвала своихъ барышень цвѣтникомъ. Въ водѣ этотъ цвѣтникъ поднимаетъ крикъ невообразимый! Моментально кругомъ него встаетъ и зыблется легкая алмазно-радужная дымка брызговъ, сквозь которую мелькаютъ смѣющіяся лица и намокшія черныя и русыя головки. Уединенно, привольно, хорошо! Кто повѣритъ, живя въ городѣ, что наслажденіе природою выше всѣхъ другихъ наслажденій…»
«12-го мая. Сегодня пріѣзжалъ Кириллъ Александровичъ. Онъ былъ не одинъ, а съ какимъ-то старымъ, трясущимся и, надо думать, богатымъ генераломъ: съ бѣдными онъ не любитъ знаться. Да и зачѣмъ ему они? Обѣдъ былъ скверный: хозяйство у меня теперь заброшено. Кириллъ Александровичъ остался недоволенъ дачею. Не знаю, какое впечатлѣніе произвелъ на него неожиданный пріѣздъ Рындова, но у меня забилось сердце, и я покраснѣла отъ радости. На Рындовѣ была широкополая шляпа и синяя блуза, и его загорѣлое безбородое лицо съ большими карими глазами и румянымъ ртомъ сильно выигрывало отъ этого простого костюма. Я подала ему обѣ руки. Видно было, что и онъ радъ. Генералъ, прищурившись, смотрѣлъ на молодого человѣка. Затѣмъ онъ вынулъ черепаховое pince-nez[3], закинулъ голову и все продолжалъ смотрѣть на Рындова. Мужъ уѣхалъ съ генераломъ передъ вечеромъ, съ искусственною развязностью подшучивая надъ моею дачей, но ни разу не упомянулъ объ Алексѣѣ Алексѣевичѣ. Пароходъ отошелъ. Я стояла на берегу, пока онъ не скрылся изъ вида. Я радовалась, что мужъ уѣзжаетъ, а Рындовъ остается, но первый разъ я испытывала въ тотъ вечеръ угрызеніе совѣсти. Почему мнѣ неловко и отчего пылаютъ мои щеки — я боялась догадаться. Я попрежнему отношусь къ Кириллу Александровичу; я ему вѣрна, да и вѣкъ буду вѣрна, потому что никогда не унижусь до измѣны, а между тѣмъ въ душѣ моей происходитъ какая-то путаница, и я чувствую себя виноватой. Неопредѣленность вины моей раздражаетъ меня. Поэтому я не въ мѣру веселюсь, громко хохочу; я дошла до того, что бѣгала, какъ дѣвочка, по саду съ моимъ щебечущимъ цвѣтникомъ, играла и пѣла. Щеки мои все разгорались, и чувство виновности все наростало въ душѣ. Я смотрѣла на Рындова и задавала себѣ вопросъ: „неужели, если-бы я была не связана, я согласилась-бы выйти за него замужъ?“ Разумѣется, нѣтъ. Развѣ благоразумно выходить за мальчика? Когда онъ кончитъ университетъ, а это случится черезъ годъ, я займусь его судьбой. Ему надо жену все-таки немного моложе меня. Я выдамъ за него Пашу Свѣтославцеву. Она — бѣлокурый барашекъ, хорошенькая дѣвочка съ красными щечками и голубыми глазами съ поволокой. Я замѣтила, что ей понравился студентъ. Она не сводитъ съ него взгляда. Она славная барышня, тихая, добрая, не выдумаетъ пороху, и у нея очень богатая, бездѣтная тетка. Не знаю, какъ это случилось, но вмѣсто того, чтобъ заняться сближеніемъ Рындова съ Свѣтославцевой, я до глубокой ночи провела время съ нимъ сама, и весь цвѣтникъ мой точно сговорился не мѣшать нашей бесѣдѣ. Нѣтъ возможности записать все, что мы говорили. По всей вѣроятности, то были незначительные разговоры. Но въ нихъ было что-то обаятельное, былъ внутренній огонь. Я пьянѣла отъ этихъ разговоровъ; пьянѣла отъ запаха цвѣтовъ, отъ темноты безмолвной, теплой ночи и отъ непрестанно терзающаго меня чувства виновности, разросшагося до соблазнительныхъ размѣровъ, такъ что меня тянуло уже всецѣло познать его… Тогда все существо мое обнималъ сладкій ужасъ. Былъ часъ ночи, когда вернулась я къ себѣ. Цвѣтникъ спалъ еще не весь. Мнѣ показалось, что на меня хитрымъ взглядомъ посмотрѣли мои подруги. Мнѣ стало совѣстно, и я холодно простилась съ Алексѣемъ Алексѣевичемъ, который долженъ былъ спать въ бесѣдкѣ.»
«13-го мая. Я провела безсонную ночь и только на нѣсколько минутъ забылась послѣ того, какъ уже взошло солнце. За утреннимъ чаемъ я была, однако, бодрой и свѣжей. Во мнѣ поддерживало энергію что-то неугомонное, сладостно нывшее въ моей душѣ. Это ужь не было чувство виновности. Это было совсѣмъ другое… Рындовъ заспался, и я первая увидѣла, какъ онъ вышелъ изъ своей бесѣдки съ газетой въ рукахъ. Я не видала газетъ съ тѣхъ поръ, какъ на дачѣ. Я вскочила и побѣжала ему навстрѣчу. Конечно, я не газетѣ обрадовалась. Но языкъ солгалъ и я спросила: „Что новаго?“ Онъ подалъ руку и, улыбаясь, сказалъ: „Это вчерашняя газета. Некогда было пробѣжать. Новаго ничего. А вотъ интересный фельетонъ объ адюльтерѣ“. — „О чемъ?“ — переспросила я. — „Объ адюльтерѣ, — повторилъ онъ, — т. е., о любви съ обманомъ“. Я поблѣднѣла и поднесла руку къ сердцу. „Что-же пишутъ объ этой любви?“ — спросила я, силясь улыбнуться. — „Пишутъ, что адюльтеръ бываетъ двухъ родовъ. Одинъ адюльтеръ стариковскій, нездоровый, отвлекающій влюбленныхъ отъ исполненія гражданскаго долга, и, слѣдовательно, консервативный адюльтеръ. А другой адюльтеръ молодой, честный, исполненный силъ и здоровья и устремляющій юныя сердца къ служенію обществу, такъ сказать, адюльтеръ либеральный“. Я подумала: „Господи, неужто можно серьезно писать такія глупости?“ Я стала смѣяться, но тѣмъ не менѣе слова фельетониста запали мнѣ въ душу. Ужь очень кстати они пришлись. О нихъ я думала все утро. Когда цвѣтникъ купался, я сидѣла на берегу, устремивъ глаза въ синѣющую даль. Я очнулась только тогда, когда брызги холодной воды долетѣли до меня. Я засмѣялась отъ несказаннаго удовольствія. Въ душѣ моей вдругъ созрѣло рѣшеніе пожить широкой, свободной жизнью, испытать страсть, которой я не знала. Съ разбѣга кинулась я въ рѣку и долго плавала, потому-что была потребность до-нельзя утомить себя… Въ это время на противоположномъ берегу показалась фигура какого-то худого, пожилого человѣка въ полотняномъ костюмѣ съ плэдомъ и желтенькой книжкой въ рукахъ. Какая гадость, если этотъ господинъ подсматриваетъ за нами!..»
Степанъ Александровичъ пересталъ читать дневникъ, покраснѣлъ и произнесъ вслухъ:
— Рѣчь идетъ обо мнѣ. Но этого никогда не было. Не знаю, можетъ быть, какъ-нибудь случайно… Я страшно близорукъ. Всю жизнь свою я заботился о томъ, чтобъ быть джентельмэномъ — и вдругъ такое обвиненіе! Но хорошо, будемъ продолжать…
«Тревога заставила насъ поскорѣе одѣться; причемъ было рѣшено, чтобъ съ слѣдующаго дня мѣсто для купанья было другое, гдѣ-нибудь подальше. Мы переѣхали на лодкахъ на этотъ берегъ и снова увидѣли пожилого господина. Кажется, я встрѣчалась съ нимъ гдѣ-то на вечерѣ. Онъ нисколько не былъ смущенъ и довольно нагло смотрѣлъ на насъ. Должно быть, безсовѣстный человѣкъ. Я покраснѣла отъ его взгляда и опустила глаза, а въ головѣ у меня промелькнули смѣшныя слова фельетониста о „стариковскомъ нездоровомъ адюльтерѣ“»…
— Богъ знаетъ что! — вскричалъ Степанъ Александровичъ. — Да послѣ этого нѣтъ правды на землѣ! Въ жизнь свою я ни на кого не смотрѣлъ нагло, а тѣмъ болѣе на нее! На нее я каждый разъ смотрю съ удивленіемъ и восторгомъ. Напротивъ, мнѣ показалось, что цвѣтникъ ея выстрѣлилъ въ меня цѣлымъ залпомъ неприличныхъ взглядовъ. Но теперь я понимаю — то были враждебные взгляды. Ахъ, какъ-бы мнѣ хотѣлось выяснить это обстоятельство. Но есть обвиненія, противъ которыхъ нельзя защищаться!
Онъ принялся за дальнѣйшее чтеніе дневника. Но позади него послышался шорохъ. Онъ оглянулся. И ему показалось, что въ окно смотритъ чье-то насмѣшливое молодое лицо въ локонахъ. Онъ стремительно всталъ — никого не было. На подсолнечникѣ дрожалъ лунный свѣтъ, отраженный раскрытымъ окномъ. Въ лѣсу и во всѣхъ садахъ и садикахъ Золотаго Гнѣзда гремѣли хоры соловьевъ.
— Волшебная ночь! — произнесъ онъ. — Въ ней есть что-то фантастическое, и я еще никогда не испытывалъ такого нервнаго напряженія. Но вернемся къ дневнику.
Онъ взялъ дневникъ и не могъ читать: буквы сливались. Зеленыя и красныя строчки расплылись въ какомъ-то свѣтящемся туманѣ.
— Увы! я, дѣйствительно старикъ! — съ горечью сказалъ себѣ Звѣздочетовъ. — При огнѣ ужь затруднительно читать, а вотъ теперь и совсѣмъ нельзя. Поѣду въ городъ и куплю очки. А жаль, начинается самое интересное.
Онъ напрягалъ зрѣніе, но оно ослабѣло до того, что вмѣсто исписанныхъ страницъ Степанъ Александровичъ видѣлъ только сѣрую бумагу. Тогда онъ застегнулъ плюшевую книжку и положилъ обратно въ карманъ.
— Окончаніе завтра, — произнесъ онъ съ усмѣшкой, вставая.
Единственная стеариновая свѣча, бывшая у него, догорѣла, и фитиль погасъ. Остался только свѣтъ отъ лампадки, тусклый и мигающій. Звѣздочетовъ сталъ смотрѣть на лампадку. Но снова позади его послышался шорохъ. Когда онъ обернулся, въ окнѣ не было ничего, кромѣ лунныхъ пятенъ, разсыпавшихся на кустахъ сирени, на вишневыхъ деревцахъ, на мальвахъ.
Однако, ему не хотѣлось вѣрить, что это иллюзія. И онъ вышелъ изъ хаты.
Луна сіяла высоко въ небѣ. Сводъ небесный раздался, казалось, и необъятнымъ просторомъ вѣяло отъ далекаго горизонта. Холодныя серебряныя тучки тянулись къ мѣсяцу, незримо сливаясь съ прозрачнымъ туманомъ, висѣвшимъ надъ дремлющимъ лѣсомъ, словно могучее дыханіе дубовъ-великановъ. Все стремилось вверхъ, къ свѣтлому мѣсяцу — каждая травка, каждый листочекъ на деревѣ, каждая капля росы. Чудная нѣга была разлита въ воздухѣ, и сердце Степана Александровича билось, охваченное молодымъ порывомъ.
Онъ спустился съ пригорка въ долину. Монастырскіе часы пробили два часа, и долго звенѣла въ спящемъ воздухѣ замысловатая арія, которую выстукивали ихъ стальные молоточки. Межъ деревьевъ и кустовъ волновался ползучій предутренній туманъ. Звѣздочетовъ углубился въ лѣсъ. Холодная струйка тревожнаго чувства, близкаго къ страху, проникла въ его душу; онъ съ невольнымъ трепетомъ смотрѣлъ въ залитую луннымъ свѣтомъ лѣсную чащу. Словно тѣ бѣлые стволы уродливо скорчившихся березъ и опаленные молніей мертвые дубы — таинственные призраки. Того и жди, что эти неопредѣленные образы придутъ въ движеніе, забѣгутъ со всѣхъ сторонъ, окружатъ плотной стѣной дерзкаго и измучатъ его какими-то невѣдомыми пытками. Онъ улыбался надъ этими мимолетными опасеніями, а волосы на головѣ все-таки вставали. Чтобъ подбодрить себя, онъ сталъ насвистывать, но торжественно-тихій сонъ лѣса, казалось, оскорблялся этимъ неумѣстно-развязнымъ поведеніемъ скептика, и онъ страшно фальшивилъ, чего съ нимъ обыкновенно не случалось. Онъ замолчалъ; жутко стало ему. Со страхомъ смотрѣлъ онъ впередъ и боялся оглянуться.
Деревья стали рѣдѣть. Открылась широкая прогалина. На нее лучи мѣсяца падали отвѣсно, и она вся блистала, словно обложенная серебромъ, или словно заснувшее озеро. Скрѣпя сердце, пересѣкъ Степанъ Александровичъ лужайку и снова очутился среди хмураго, темнаго лѣса.
Онъ самъ не зналъ, что толкаетъ его впередъ. Ему была знакома дорога черезъ лѣсъ днемъ. Но теперь она казалась незнакомой. Лунный свѣтъ преобразилъ деревья, пригорки, кусты и травы; онъ населилъ лѣсъ фантастическими образами и создалъ цѣлый призрачный міръ сновъ и грезъ. Все возбуждало любопытство, слухъ жадно ловилъ малѣйшій шорохъ; очаровательная поэзія ночи сладко терзала душу одинокаго человѣка…
Повѣяло холодкомъ. Встрепенулись дремлющія березы, спящіе дубы, тихимъ лепетомъ листьевъ наполнился воздухъ. Гдѣ-то далеко зазвенѣлъ молодой смѣхъ. Сначала онъ былъ чуть слышенъ. Но онъ все росъ, приближался. Голоса присоединились къ нему. Нѣтъ сомнѣнія — то возвращается цѣлое общество съ какого-нибудь далекаго гулянья.
Звѣздочетовъ остановился. Въ этомъ смѣхѣ и говорѣ, передъ которымъ робко замолчалъ старый лѣсъ, такъ онъ былъ задоренъ, молодъ и властителенъ, — было что-то странное… и Богъ вѣсть почему, вспомнился Степану Александровичу, воспитавшемуся на классикахъ, миѳъ о Діанѣ, преслѣдующей въ лунную ночь съ своей божественной свитой рогатаго оленя.
По дорогѣ, словно клубы красиво волнующагося тумана, шли попарно и вразсыпную незнакомыя дѣвушки въ свѣтлыхъ платьяхъ, въ вѣнкахъ изъ ландышей. Ихъ лица были прекрасны; въ большихъ глазахъ горѣла странная жизнь, и всѣ онѣ шумно и весело разговаривали между собой. Съ недоумѣніемъ глядѣлъ Звѣздочетовъ на эту процессію. «Ужь не сонъ-ли это?» — подумалъ онъ. Онъ сдѣлалъ движеніе. Онъ пошелъ опять — и вдругъ смолкъ смѣхъ, исчезли дѣвушки въ вѣнкахъ изъ ландышей, и только стлался по землѣ серебристый туманъ, расползаясь налѣво и направо. То цѣплялся онъ за вѣтки деревъ и принималъ причудливыя очертанія, то взвивался вверхъ и таялъ въ лучахъ мѣсяца.
«Да, сонъ, мечта! — грустно подумалъ Степанъ Александровичъ. — Передо мною прошли грезы молодости. Воображеніе мое болѣзненно настроено… Поэтическій бредъ о невозвратномъ быломъ!»
Снова стали рѣдѣть деревья, и открылась другая лужайка. Посрединѣ нея чернѣла вода. Мрачно высились кругомъ молчаливые клены. Какъ будто толкнуло что въ грудь Степана Александровича: по ту сторону чернаго пруда стояла женщина въ бѣломъ съ распущенными по плечамъ темными волосами, съ отчаяніемъ во взорѣ и, казалось, вотъ-вотъ кинется въ воду. Степанъ Александровичъ чуть не закричалъ: «Эй, постойте, что вы дѣлаете!» Но женщина слишкомъ неподвижно стояла на берегу въ своей горестной позѣ. И также неподвижно отражало въ себѣ черное водное зеркало ея свѣтлый, какъ дискъ луны, силуэтъ.
«А это просто лунный свѣтъ, — сказалъ себѣ Звѣздочетовъ съ успокоительной улыбкой. — Или воображеніе продолжаетъ свою творческую работу? Эта женщина не образъ-ли обманутой надежды, несбывшихся грезъ и горя?»
Третья лужайка открылась. Она была гораздо обширнѣе прежнихъ. Степанъ Александровичъ увидѣлъ направо соломой крытую мазанку, бѣлыя покосившіяся стѣны которой до половины утопали въ зелени огородныхъ растеній. «Кто живетъ въ этой мазанкѣ? — подумалъ онъ. — Я никогда здѣсь не былъ. Должно быть, я далеко зашелъ. Надо вернуться домой. Непонятный страхъ овладѣлъ мною — страхъ неизвѣстности. Сердце сжимается съ мучительною болью. Мнѣ стыдно признаться, но того гляди, что изъ мазанки, какъ изъ гроба, выскочитъ ужасный призракъ, ничего общаго неимѣющій съ поэзіею ночи… Назадъ, назадъ!»
Онъ повернулъ назадъ, но не успѣлъ сдѣлать и двухъ шаговъ, какъ изъ тѣни, бросаемой мазанкой, поднялся старикъ. Онъ опирался на костыль, стоналъ и, стараясь идти въ ногу со Степаномъ Александровичемъ, протягивалъ за подаяніемъ костлявую руку. Въ ужасѣ, Звѣздочетовъ сталъ искать у себя по карманамъ денегъ и искоса посмотрѣлъ на старика. Крикъ вырвался у него изъ груди. Старикъ былъ онъ самъ. Онъ ускорилъ шагъ, побѣжалъ. Старикъ не отставалъ отъ него. Охая и кряхтя, ковылялъ онъ на своемъ костылѣ, и нельзя было уйти отъ него, потому что нельзя уйти отъ самого себя.
Степанъ Александровичъ выбился изъ силъ, упалъ и — проснулся, весь облитый холоднымъ потомъ.
Солнце давно уже взошло, и изъ щелей ставень тянулись косыя ленты золотого свѣта. Степанъ Александровичъ протеръ глаза и обвелъ комнату радостнымъ взглядомъ. Слава Богу, онъ не въ лѣсу, и всѣ ужасы пропали вмѣстѣ съ отлетѣвшимъ сномъ. Надо сейчасъ одѣться и дочитать дневникъ. Онъ сталъ припоминать, что помѣшало ему вчера докончить чтеніе дневника, и какъ и когда онъ легъ. Но онъ не въ состояніи былъ этого сдѣлать, какъ ни теръ свой лобъ.
Вставъ, онъ напился молока и вынулъ изъ кармана записную книжку, оклеенную малиновымъ плюшемъ.
— Ахъ, да, вспомнилъ! — сказалъ онъ. — Вчера у меня ослабѣло зрѣніе, — первый признакъ того, что старикъ, который мнѣ снился, довольно близокъ. Попробуемъ теперь, при свѣтѣ дня…
Степанъ Александровичъ снялъ съ книжки бронзовую застежку. Но онъ нѣсколько минутъ сидѣлъ съ раскрытымъ ртомъ: книжка оказалась совершенно чистой, неисписанной, и только на первомъ листкѣ стояло, что принадлежитъ она Еленѣ Николаевнѣ Мстиславской.
— Такъ это все былъ сонъ!.. И дневникъ!?
Молча еще разъ перелисталъ книжку Степанъ Александровичъ, положилъ ее въ большой конвертъ, надписалъ адресъ и приказалъ хозяйкѣ отнести по назначенію.
Онъ долго ходилъ по комнатѣ большими шагами. Онъ думалъ о своемъ снѣ, и сонъ казался ему поучительнымъ и пророческимъ.
— Мертвый въ гробѣ мирно спи, жизнью пользуйся живущій! — произнесъ онъ съ тоской. — Нѣтъ, баста! Смѣшно въ пятьдесятъ лѣтъ мечтать о смуглыхъ красавицахъ. Праздно прожилъ я жизнь, безслѣдно умру, и не для меня цвѣтутъ розы. Дорогу молодежи!