Царства двух монахов (Шеллер-Михайлов)/ДО

Царства двух монахов
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1894. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ ШЕСТНАДЦАТЫЙ. Приложеніе къ журналу «Нива» на 1905 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА. 1905.

ЦАРСТВА ДВУХЪ МОНАХОВЪ.

ВВЕДЕНІЕ.

Пятнадцатый вѣкъ въ Европѣ — это агонія стараго застоя и зарожденіе новаго движенія

Среди многихъ другихъ знаменательныхъ явленій, открытіе Америки какъ бы создало новые горизонты человѣчеству, указало на преимущества силы цивилизаціи передъ силой варварства, дало извѣстный толчокъ къ болѣе широкому развитію. Для народовъ Европы, которымъ жилось тогда такъ плохо, такъ тѣсно дома, открывалась широко дверь въ новыя страны, гдѣ можно было искать счастья, открывался путь для бѣгства отъ тогдашняго подневольнаго житья на родинѣ. Въ то же время изобрѣтеніе книгопечатанія открыло такой же новый путь къ обмѣну мыслями между совершенно незнакомыми другъ съ другомъ людьми и къ передачѣ народной массѣ на разныхъ пунктахъ земли результатовъ мышленія, изслѣдованій, знанія, всего того, что прежде было только достояніемъ монастырскихъ келій и кабинетовъ ученыхъ и богачей. Къ началу пятнадцатаго столѣтія вошелъ во всеобщее употребленіе въ Европѣ порохъ. Занесенный съ Востока еще въ одиннадцатомъ вѣкѣ въ Испанію, онъ только въ первой половинѣ четырнадцатаго столѣтія сталъ извѣстенъ въ Германіи, такъ что даже считали его изобрѣтателемъ нѣмца Бертольда Шварца. Къ началу пятнадцатаго вѣка онъ былъ уже во всеобщемъ употребленіи и тоже послужилъ причиною не малаго переворота: закованные въ броню рыцари были безпомощны передъ этой новой доступной каждому силой; въ рыцарской бронѣ было даже труднѣе бороться съ этой силой; безпомощными стали и рыцарскіе замки передъ пушками, которыми могли пользоваться и управлять массы простого народа. Гидомъ съ этимъ въ пятнадцатомъ вѣкѣ мы видимъ на папскомъ престолѣ людей, пошатнувшихъ окончательно незыблемую до той поры вѣру въ авторитетъ католической церкви. Однѣ такія личности, какъ папы Павелъ II, Сикстъ IV, Иннокентій VIII и Александръ VI, пошатнули уваженіе къ папству гораздо сильнѣе, чѣмъ самые злѣйшіе его враги, и никакіе инквизиторы не могли уже спасти католичества и возстановить его въ. прежней его силѣ, а между тѣмъ оно со своими застывшими формами являлось опаснымъ тормозомъ въ дѣлѣ развитія тогдашняго общества. «Религіозные и политическіе законы, по мѣткому замѣчанію Шиллера, одинаково вредны, когда они сковываютъ силу человѣческаго духа, когда они ставятъ его въ положеніе застоя. Законъ, которымъ нація обязывается пребывать неизмѣнно въ извѣстныхъ рамкахъ, казавшихся, можетъ-быть, превосходными въ, тотъ или другой періодъ времени, — такой законъ былъ бы посягательствомъ на человѣчество, и никакія соображенія, не могли бы оправдать его. Онъ былъ бы непосредственно направленъ противъ высшаго блага, противъ высшей цѣли общества». Такимъ закономъ было тогда католичество и его-то начали подрывать сами главные, его представители. Пятнадцатый вѣкъ, такимъ образомъ, сдѣлался не только вѣкомъ возрожденія наукъ и искусствъ, но и зарею реформаціи, то-есть шестнадцатаго вѣка, когда сдѣланный въ пятнадцатомъ вѣкѣ въ поту и въ крови посѣвъ далъ обильную жатву. Виклеффъ, Иванъ Гуссъ, Жижка, Іеронимъ Пражскій, гусситы, табориты, Савонарола, все это предшественники Лютера, Кальвина, Денка, Мюнцера, анабаптистовъ. Мысль о необходимости реформаціи католической церкви была не нова и въ рѣзкихъ нападеніяхъ на эту церковь не было никогда недостатка. И въ четвертомъ вѣкѣ вы найдете у Іеронима сравненіе Рима съ Вавилономъ и замѣчаніе: «читайте, читайте Апокалипсисъ: вы увидите, что говорится о женщинѣ въ пурпурѣ съ богохуленіемъ на челѣ. Взгляните на конецъ этого гордаго города: поистинѣ онъ заключаетъ въ себѣ святую церковь, въ которой видишь трофеи апостоловъ и мучениковъ, гдѣ исповѣдуютъ имя Іисуса Христа и апостольское ученіе, но высокомѣріе, гордость, надменность отвращаютъ вѣрныхъ отъ истиннаго благочестія». Подобныя замѣчанія о новомъ Вавилонѣ и его представителяхъ, папахъ, повторяются во всѣ вѣка и иногда отличаются особенною рѣзкостью. Такъ, въ двѣнадцатомъ вѣкѣ папѣ Адріану IV одинъ изъ его друзей говорилъ: «Римская церковь мать всѣхъ церквей, но она часто является для нихъ не матерью, а мачехой. Ею управляютъ книжники и фарисеи, налагающіе на шею людей тяжелое и невыносимое бремя и не желающіе стукнуть пальца о палецъ. Они накопляютъ драгоцѣнныя вещи, обременяютъ столы золотомъ и серебромъ, урываютъ даже кое-что лично для себя изъ алчности. Рѣдко или, вѣрнѣе сказать, никогда не допускаются къ нимъ бѣдняки, если же они и допускаются, то не ради Христа, а изъ пустого тщеславія. Эти люди вносятъ въ церкви путаницу, начинаютъ процессы, оказываются безсострадательными къ затрудненіямъ несчастныхъ, наслаждаются тѣмъ, что ограбятъ у церкви, и считаютъ страхъ Божій только предметомъ торговли. За деньги у нихъ добудешь все сегодня, а завтра не достанешь ничего безъ денегъ»^[1]. Жившій на рубежѣ тринадцатаго и четырнадцатаго столѣтій Данте сравнивалъ папство съ блудницей, сурово нападалъ на преемниковъ Петра за ихъ жадность и насилія и, чтобы придать болѣе силы и значенія своимъ проклятіямъ, вкладываетъ свои обвиненія въ уста самого апостола Петра: его кровь воздвигла церковь не для того, чтобы она сдѣлалась предметомъ торговли и продавалась на вѣсъ золота; ключи, ввѣренные ему Сыномъ Божіимъ, не должны служить знаменемъ, во имя котораго побиваютъ христіанскіе народы; онъ не думалъ, что люди, называющіеся его преемниками, будутъ волками кровожадными въ одеждѣ пастырей; онъ обвиняетъ божественное мщеніе за его медлительность въ дѣлѣ наказанія виновныхъ. Данте приходитъ къ заключенію, что спасеніе христіанства заключается въ разрушеніи свѣтской власти папства^[2]. Далѣе въ первой половинѣ четырнадцатаго вѣка Петрарка даетъ характеристики Рима и Авиньона, говорящія, что папству некуда идти далѣе по старому пути: «Римъ это дорога всѣхъ преступленій, всѣхъ гадостей; это адъ живыхъ, когда-то возвѣщенный въ пророческихъ словахъ Давида. Что произойдетъ тамъ, гдѣ добродѣтель умерла и погребена, въ этомъ вертепѣ, гдѣ царствуетъ гордость, зависть, расточительность и жадность, гдѣ возвышается все худшее, гдѣ щедрый разбойникъ превозносится до небесъ, гдѣ честный бѣднякъ притѣсненъ, гдѣ простота называется безуміемъ, а хитрость мудростью, гдѣ презираютъ Бога и поклоняются грѣховному міру? Ты видишь своими глазами, ты ощупываешь своими руками этотъ новый Вавилонъ, возбужденный, растерзанный, безстыдный, страшный… Все, что есть въ мірѣ предательскаго, лукаваго, жестокаго, горделиваго, все, что есть въ мірѣ безстыднаго и безгранично развращеннаго, наконецъ все, что существовало когда-либо безбожнаго и преступнаго, все это соединилъ въ себѣ Римъ». «Въ папскомъ Авиньонѣ поклоняются одному Богу — золоту; Іисуса Христа продаютъ за золото… Будущая жизнь считается басней, адъ изобрѣтеніемъ поэтовъ, воскресеніе мертвыхъ и послѣдній судъ поставлены въ число разныхъ глупостей. Истина здѣсь идетъ за глупость, воздержаніе за грубость нравовъ, цѣломудріе за самый страшный позоръ; чѣмъ грязнѣе жизнь, тѣмъ она болѣе славна; чѣмъ больше совершается преступленій, тѣмъ больше слава; честное имя хуже грязи, добрая слава послѣдній изъ товаровъ… Я не говорю о наслѣдіи Симона, объ этой ереси, торгующей мірскими вещами… Я ничего не говорю о жестокости, о наглости, о тщеславіи… Я спѣшу перейти къ предмету, настолько же смѣшному, насколько и отвратительному. Кто можетъ не смѣяться при видѣ этихъ старцевъ-дѣтей, которые какъ бы опровергаютъ слова Виргилія о холодности старости? Ихъ видишь предающимися съ горячностью тѣлеснымъ наслажденіямъ, они настолько погружаются въ постыдное распутство, какъ будто вся ихъ слава состоитъ въ оргіяхъ и безстыдствѣ… Говорить ли объ оскорбленіяхъ, о блудодѣяніяхъ, о незаконныхъ связяхъ, о забавахъ панскаго разврата? Говорить ли, какъ изгоняются мужья похищаемыхъ женъ, чтобы избѣжать жалобъ, какъ отдаютъ обезчещенныхъ и беременныхъ женъ обратно мужьямъ и послѣ родовъ снова заставляютъ мужей выдавать этихъ женщинъ для разврата? Всѣ эти ужасы знаю не я одинъ; они настолько публичны, что даже боязнь не мѣшаетъ говорить о нихъ»^[3]. Такіе взгляды на католическую церковь до пятнадцатаго вѣка являлись не рѣдко, но все они были выраженіемъ частныхъ и исключительныхъ мнѣній, тогда какъ мысль о необходимости реформаціи наполняла уже весь пятнадцатый вѣкъ, такъ сказать, носилась въ воздухѣ. Безъ реформаціи уже не видѣли спасенія для католической церкви. «Я могу доказать, рѣшительно и пророчески говорилъ Савонарола, что стоитъ католической церкви пойти еще немного старымъ путемъ, и вѣры вовсе не будетъ существовать, а потому я говорю, что католическая церковь должна обновиться»^[4]. Эта мысль была уже не единичнымъ мнѣніемъ — она созрѣла во всѣхъ умахъ лучшихъ людей той эпохи. Но идеи реформъ всегда сильно опережаютъ осуществленіе этихъ реформъ, требуя не мало времени, не мало жертвъ; въ пятнадцатомъ вѣкѣ всѣ реформаціонныя попытки подавлялись сжиганіемъ реформаторовъ. Представители папской власти жгли несчастныхъ по суду и безъ суда, жгли живыми, какъ Ивана Гусса, или мертвыми, какъ Виклеффа, и нерѣдко самъ народъ тащилъ охапки хвороста для костровъ мучениковъ, восклицавшихъ съ трогательною покорностью: «sancta simplicitas!» Эта «святая простота» не вѣдала, что она творитъ, такъ какъ время для этого пониманія еще не настало для нея. И надъ Христомъ наругалась толпа, прежде чѣмъ она стала поклоняться Ему… Тѣмъ не менѣе именно этотъ пятнадцатый вѣкъ изобрѣлъ силу, которая дѣлала костеръ безполезнымъ, — эта сила была книгопечатаніе: на кострѣ можно было сжигать человѣка, но въ книгѣ навѣки отпечатывались и разносились по землѣ его идеи, укореняясь въ народномъ сознаніи, просвѣщая темныя массы. Папы поняли это тотчасъ же и установили просмотръ книгъ. Уже въ 1475 году въ Кельнѣ появилась первая процензурованная папскими властями книга. Папа Сикстъ IV издалъ въ 1479 году общее строгое постановленіе о просмотрѣ книгъ, а майнскій архіепископъ Бертольдъ фонъ-Геннебергъ учредилъ для своей епархіи особую комиссію для просмотра книгъ. При папѣ Павлѣ IV былъ составленъ уже цѣлый списокъ запрещенныхъ книгъ — index librorum prohibitorum^[5]. Но, по выраженію Верне, въ паутинѣ застреваютъ только мелкія мухи, а крупныя прорываютъ ее. Такъ было и тутъ: задорныя и трескучія произведенія, говорившія больше о раздражительности ихъ авторовъ, чѣмъ о серьезности ихъ мысли, погибали безслѣдно, а тяжелая артиллерія Лютеровъ, Меланхтойовъ и Кальвиновъ дѣлала свое дѣло. Безъ изобрѣтенія книгопечатанія въ пятнадцатомъ вѣкѣ — въ шестнадцатомъ, вѣроятно, не удалось бы дѣло Лютера, такъ какъ и ему, подобно Гуссу, пришлось бы остаться безъ поддержки народной массы. Книга просвѣтила умы этой массы, и послѣдняя уже но спѣшила воздвигать костровъ для людей, такъ или иначе желавшихъ ей добра.

Эти два вѣка, связанные между собою гораздо тѣснѣе, чѣмъ другія предшествовавшія имъ столѣтія, слѣдовавшія одно за другимъ, имѣли такимъ образомъ огромное значеніе, и, интересуясь исторіей развитія человѣческихъ обществъ, нельзя не интересоваться выдающимися представителями этихъ двухъ вѣковъ, когда Европа попробовала двинуться впередъ при помощи своихъ болѣе или менѣе смѣлыхъ вожаковъ. Эти попытки тѣмъ болѣе интересны, что онѣ не ограничивались одной узкой сферой церковнаго переустройства. Такая узкость немыслима. Крупныя движенія въ человѣческихъ обществахъ никогда не ограничиваются одной какой-нибудь стороной общественной жизни: Гуссъ затронулъ вопросы чисто церковные, а его послѣдователи волейне-волей затронули политическіе и соціальные вопросы; дѣятельность Лютера ограничивалась почти исключительно богословской сферой, а Мюнцеръ, Іоаннъ Лейденскій и другіе анабаптисты сдѣлали попытку пересоздать весь строй человѣческой жизни; въ Англіи рядомъ съ реформаціей появляется, между прочимъ, трактатъ Томаса Мора, говорящій, что въ воздухѣ назрѣваютъ вопросы и о реформахъ иного порядка. Этихъ примѣровъ не оберешься. Къ числу людей, стремившихся къ преобразованію существовавшаго порядка вещей, безспорно нужно причислить и Савонаролу, и Кампанеллу, о жизни которыхъ я буду говорить въ этихъ -очеркахъ. Эти люди видѣли необходимость пересоздать тогдашнюю католическую церковь и обновить итальянское общество; они сдѣлали попытки для достиженія своей цѣли, работая и теоретически, и практически; ихъ судили не только въ качествѣ еретиковъ, но и въ качествѣ революціонеровъ. Правда, ихъ попытки пересоздать существовавшій тогда въ Италіи порядокъ вещей не увѣнчались и ни въ какомъ случаѣ не могли увѣнчаться никакимъ успѣхомъ, не имѣя подъ собою надлежащей почвы. Одному изъ нихъ удалось взять въ свои руки власть на очень короткое время, а другому пришлось попасть въ руки враговъ на первыхъ шагахъ дѣятельности, оставивъ только трактатъ о новомъ строѣ общества. Разсматривая эти попытки теперь, мы видимъ всю ихъ несостоятельность и всю ихъ ошибочность, несмотря на всѣ добрыя намѣренія этихъ людей. Тѣмъ не менѣе и сами эти люди, и ихъ идеи интересны и поучительны, какъ интересна и поучительна исторія каждой свѣтлой или выдающейся личности, независимо отъ принесенныхъ ею практическихъ результатовъ. Послѣдніе нерѣдко бываютъ послѣдствіемъ случайнаго стеченія счастливыхъ обстоятельствъ, а вовсе не высокаго значенія самой личности или ея идей. Каждый изъ насъ, конечно, знаетъ, какая масса самыхъ отъявленныхъ авантюристовъ добивалась иногда извѣстныхъ успѣховъ, что, разумѣется, вовсе не увеличивало значенія этихъ личностей и ихъ идей. На. счастливый успѣхъ своихъ попытокъ Савонарола и Кампанелла не могли особенно сильно разсчитывать уже потому, что въ Италіи всегда зорко слѣдили за всякими новыми идеями и новшествами и жестоко наказывали новаторовъ. Списокъ итальянскихъ мучениковъ идеи очень длиненъ и поучителенъ: Данте два раза былъ приговоренъ къ смерти и его домъ былъ разграбленъ, Арнольдъ Бресчіанскій былъ сожженъ живымъ, Іоаннъ Падуанскій былъ сожженъ живымъ, Савонарола былъ сожженъ живымъ, Платина и римскіе академики его времени были подвергнуты пыткѣ, Маккіавелли былъ подвергнутъ пыткѣ, Спинула былъ утопленъ, Бонафидіо былъ обезглавленъ и сожженъ, Солденуціо былъ удавленъ, Тибертусъ былъ обезглавленъ, Карнесеки былъ сожженъ живыми, Палеаріо былъ сожженъ живымъ, Монтальцино былъ удавленъ, Доминисъ былъ сожженъ живымъ, Джіордано Бруно былъ сожженъ живымъ, Ванини лишенъ языка и сожженъ живымъ, Кампанелла былъ семь разъ подвергнутъ пыткѣ и двадцать семь лѣтъ содержался въ тюрьмѣ^[6]. Предвидя такой конецъ, нужно было имѣть много смѣлости, чтобы говорить то, что выходило за предѣлы старыхъ общепринятыхъ идей. Этою смѣлостью и отличались и Савонарола, и Кампанелла…

Матеріалы, бывшіе у меня подъ рукой при составленіи настоящихъ очерковъ, обозначены мною въ отдѣльномъ спискѣ и въ подстрочныхъ указаніяхъ. Главными изъ нихъ были два труда: сочиненіе Виллари о жизни Савонаролы и изслѣдованіе Амабиле о жизни Кампанеллы. Первый трудъ переведенъ на разные европейскіе языки и достаточно общеизвѣстенъ, чтобы говорить здѣсь о его несомнѣнныхъ достоинствахъ; но второе сочиненіе, появившееся недавно только въ итальянскомъ подлинникѣ, распространено очень мало, и о немъ я долженъ сказать нѣсколько словъ. Несмотря на длинноты, на сухость и нѣкоторую сбивчивость изложенія съ постоянными ссылками на послѣдующія или на предыдущія части книги, несмотря на довольно тяжелый и далеко не безукоризненный итальянскій языкъ, работа Амабиле имѣетъ огромное значеніе, проливая новый свѣтъ на жизнь и дѣятельность Кампанеллы и выясняя, на основаніи новыхъ изысканій и вновь открытыхъ документовъ, всю запутанную исторію заговора, за который поплатился такъ дорого Кампанелла. Положительно можно сказать, что до изданія книги Амабиле никто не имѣлъ полнаго понятія о Кампанеллѣ и его заговорѣ. Къ сожалѣнію, этотъ кропотливый трудъ едва ли будетъ пользоваться такимъ успѣхомъ, какимъ пользуется художественное сочиненіе Виллари о Савонаролѣ, и причиною неуспѣха, конечно, послужитъ чисто внѣшняя форма труда, одолѣть который есть своего рода подвигъ.

I

«Divide et impera» или, говоря иначе, «разъедини союзниковъ и господствуй надъ ними». Это старое и неизмѣнно вѣрное правило, какъ по отношенію къ отдѣльнымъ личностямъ, такъ и по отношенію къ цѣлымъ народамъ. Но есть, народы, которыхъ и не нужно было разъединять для побѣды надъ ними, такъ какъ они сами внутри себя носили задатки розни и никогда не умѣли сплотиться между собою, чтобы противостоять врагамъ. Достаточно указать на славянскіе народы, терявшіе и теряющіе все ради этой внутренней розни. Таковы были и народы Италіи въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ.

Весь итальянскій полуостровъ распадался съ давнихъ поръ на отдѣльныя государства, и всѣ эти государства смотрѣли одно на другое не какъ на случайно распавшіяся части одного цѣлаго, а какъ на враговъ. Враждовали между собою не однѣ болѣе или менѣе крупныя области, но даже отдѣльные города. Въ спорахъ между собою враги нерѣдко призывали на помощь иностранцевъ, французовъ, испанцевъ, турокъ, и эти послѣдніе не только поживлялись на счетъ спорящихъ, но и грабили нейтральныя провинціи, черезъ которыя имъ приходилось проходить. Отсутствіе національнаго духа вездѣ было полное, и слово «Италія» было пустымъ звукомъ — гвъ дѣйствительности Италіи, какъ политическаго цѣлаго, не было. Враждебныя отношенія мелкихъ итальянскихъ государствъ шли еще дальше; они повторялись внутри этихъ государствъ между представителями отдѣльныхъ фамилій, такъ что то одна фамилія, то другая пускали въ ходъ другъ противъ друга ядъ, кинжалъ, ссылку. Гвельфы и Гибелины, Монтекки и Капулети, Берголини и Раснанти, Торріани и Висконти, Орсини и Колонны, — все это были непримиримые враги. Рѣзня шла открытая и тайная, убивали на улицахъ, среди бѣла дня, предательски, изъ-за угла^[7].

При такомъ неестественномъ порядкѣ вещей неестественнымъ было и развитіе итальянскихъ государствъ. Съ одной стороны конкурирующіе между собою правители старались щегольнуть передъ врагами развитіемъ наукъ и искусствъ, которыя были доведены въ Италіи до процвѣтанія, неизвѣстнаго въ остальной Европѣ. Данте, Аріосто, Тассо, Рафаэль, Микель Анжело, Маккіавелли, Петрарка, Боккачіо, всѣ эти люди такъ или иначе были обязаны покровительству меценатствующихъ наперерывъ другъ передъ другомъ папъ, герцоговъ, королей. При помощи тѣхъ же меценатовъ возникли и расширились итальянскіе университеты, давшіе не малое число ученыхъ, бывшіе разсадниками дѣятелей возрожденія наукъ, гуманизма. Это была свѣтлая сторона медали. Съ другой стороны вѣчныя междоусобныя распри, деспотизмъ отдѣльныхъ правителей, безумная жизнь фамилій, выдвигавшихся впередъ насиліемъ, приводили къ всеобщей деморализаціи и къ вѣчнымъ попыткамъ отдѣльныхъ личностей свергнуть то или другое правительство, достигнувшее въ свою очередь власти при помощи насилія.

Трудно въ нѣсколькихъ словахъ очертить паденіе нравственности вообще въ Италіи въ пятнадцатомъ вѣкѣ. Я остановлюсь только на характеристикѣ нѣсколькихъ папъ, какъ лицъ, по своему положенію и власти дававшихъ тонъ остальнымъ правителямъ Италіи.

Уже предательства и алчность папы Павла II, такъ много проповѣдывавшаго противъ гусситовъ и еретиковъ, набросили достаточную тѣнь на папство. Онъ самъ мучилъ римскихъ академиковъ, заподозрѣнныхъ въ уваженіи къ ученіямъ Платона, и одинъ изъ нихъ даже умеръ отъ пытки въ его рукахъ. Онъ дѣлалъ все, чтобы одолѣть чеховъ, и даже натравилъ на нихъ турокъ, долженствовавшихъ быть палачами Богеміи. Чтобы накопить побольше доходовъ, онъ оставлялъ вакантными мѣста епископовъ, и надъ нимъ смѣялись, что онъ когда-нибудь останется единственнымъ католическимъ епископомъ. Но за Павломъ II папой является Сикстъ IV, и весь Римъ сталъ указывать пальцами на кардиналовъ, получившихъ столько-то и столько-то за выборъ папы. Дѣйствительно, такой человѣкъ, какъ Сикстъ, могъ достигнуть папскаго престола только при помощи подкупа. Сынъ простого рыбака, онъ постыдно сдѣлалъ первый шагъ къ высшему общественному положенію при помощи своей женственной красоты; онъ попалъ подъ покровительство одного изъ богачей; во дворцѣ этого богача его развратили до мозга костей, но въ то же время дали ему разностороннее образованіе. Дальнѣйшій его путь былъ путемъ невообразимѣйшаго разврата, алчнаго добыванія денегъ всѣми средствами и бросанья этихъ денегъ зря направо и налѣво. Его поведеніе превосходило всѣ самые невѣроятные разсказы Светонія. Женщины ему въ сущности не нужны, онъ живетъ по-турецки, онъ требуетъ только пажей. Эти миньоны, вырастая, дѣлаются пастырями душъ, епископами, кардиналами^[8]. Приживъ отъ родной сестры дѣтей, онъ даетъ полную волю своимъ племянникамъ-сыновьямъ, не уступающимъ ему въ распущенности. «Никогда Содомъ и Гоморра, говорятъ современники, не были ареной такихъ гнусностей, какія происходили теперь». Не мудрено, что такому человѣку приписывались даже такіе поступки, которые и во снѣ не снились ему. Такъ, нѣкоторые историки серьезно доказывали, что папа разрѣшилъ своимъ племянникамъ безнаказанно совершать противоестественные грѣхи въ теченіе іюня, іюля и августа мѣсяцевъ, и эту басню приходилось потомъ такъ же серьезно оспаривать, доказывая, что именно въ эти лѣтніе мѣсяцы менѣе всего было нужно подобное разрѣшеніе въ Италіи^[9]. Всѣ скандалы казались недостаточными, и Сикстъ IV имѣлъ наглость издать буллу, гдѣ объявлялось, что племянники и незаконныя дѣти папъ пользуются правами римскихъ князей^[10]. Хуже всѣхъ изъ папскихъ племянниковъ былъ Піетро Ріаріо. Про отношенія этого юноши къ папѣ ходили самые грязные слухи. Папа сдѣлалъ его константинопольскимъ патріархомъ и архіепископомъ флорентійскимъ. Расточительность этого молодого кардинала была безгранична. «Роскошь его празднествъ превосходитъ роскошь этруссковъ, говоритъ его современникъ, и они превосходятъ изобиліемъ пиры язычниковъ»^[11]. Когда онъ ѣхалъ ко двору, его свита едва умѣщалась на улицахъ Рима. Его пріемы были пышнѣе папскихъ. На пиръ, данный имъ французскому послу, со всей страны было свезено все рѣдкое и драгоцѣнное и стихотворныя описанія этого пира облетѣли всю Европу. При проѣздѣ черезъ Римъ Елеоноры Арагонской весь путь передъ нею до папскаго дворца былъ устланъ драгоцѣнными "коврами. На это время Піетро Ріаріо построилъ на площади святыхъ апостоловъ дворецъ, въ которомъ стѣны были сдѣланы изъ драгоцѣнныхъ породъ деревьевъ, а вся утварь была изъ чистаго золота и серебра^[12]. Піетро Ріаріо умеръ очень молодымъ отъ избытка чувственныхъ наслажденій во время его пребыванія въ Венеціи^[13]. Чтобы содержать подобныхъ расточителей, нужно было имѣть много доходовъ, и папа не брезгалъ ничѣмъ, начиная съ продажи церковныхъ должностей и оплачиваемыхъ отпущеній грѣховъ и кончая содержаніемъ домовъ терпимости, которые приносили ему болѣе двадцати тысячъ дукатовъ въ годъ. Развращенный, онъ былъ и жестокимъ. Любимымъ зрѣлищемъ папы были бои двухъ соперничающихъ между собою лицъ. Такіе бойцы не смѣли начать драки, прежде чѣмъ папа подойдетъ къ окну и благословитъ ихъ драться на смерть. Не лучше была и политика Сикста. Это былъ вполнѣ воинствующій папа. Его кондотьери заливали кровью Италію, и онъ не обращалъ даже вниманія на серьезныя и угрожающія указанія со стороны французскаго короля, германскаго императора и англійскаго короля на то, что единство Италіи необходимо нужно для безопасности Европы отъ турокъ. Воюя съ итальянскими владѣтельными особами, онъ воевалъ и со своими приближенными, заподозрѣнными въ измѣнѣ, засаживалъ кардиналовъ въ крѣпость св. Ангела, отравилъ при помощи одного изъ своихъ племянниковъ кондотьери Роберта Малатести, подослалъ убійцъ во Флоренцію для истребленія Медичи, и т. д.^[14]. Тогдашнее общество не было избаловано хорошими правителями и все же современники называютъ счастливѣйшимъ днемъ день смерти папы Сикста IV^[15]. «Нынче, говоритъ одинъ изъ его современниковъ, Богъ освободилъ народъ отъ руки этого безбожнаго и безсовѣстнаго человѣка, въ душѣ котораго не было ни страха Божія, ни любви къ христіанскому народу, но царствовали сластолюбіе, алчность и пустое тщеславіе»^[16]. Въ этотъ радостный день народъ не нашелъ ничего лучшаго для изъявленія своей радости, какъ полное разграбленіе дома одного изъ племянниковъ папы, бѣжавшаго со своими драгоцѣнностями изъ Рима. Разнузданная толпа не только разбила молотами въ куски драгоцѣнныя статуи во дворцѣ, но вырвала съ корнями вѣковыя деревья въ его саду. Это было бурное мщеніе за позорное прошлое. Народъ не предвидѣлъ, что новый папа будетъ не лучше. Жанъ-Батистъ Сибо, занявшій папскій престолъ подъ именемъ Иннокентія VIII, вышелъ въ люди тоже при помощи своей красоты, тоже былъ съ дѣтства развращенъ и, вступая на папскій престолъ, имѣлъ семерыхъ или восьмерыхъ, а можетъ-быть и болѣе незаконнорожденныхъ сыновей и дочерей. "Дѣйствительно теперь въ Римѣ есть «папа», смѣялись по этому поводу остряки. Про него говорили, что эта безстыдная личность, не отличавшаяся даже умомъ своего предшественника, все готова сдѣлать за деньги. Что дѣлалось въ Римѣ при этомъ бездѣятельномъ старцѣ — это трудно описать въ короткихъ словахъ. Возьмите отчеты о любомъ мѣсяцѣ, и вы изумитесь тому, какъ жилось тогда въ вѣчномъ городѣ: 21 февраля 1485 года совершается убійство священника въ церкви; 26 числа происходитъ вооруженное столкновеніе народа съ папской гвардіей; 27 числа совершается пять казней; 29 числа господа Орсини и господа. Колонна со своими приверженцами вступаютъ въ битву на улицахъ Рима и т. д. Дѣло дошло до того, что въ Римѣ насчитывалось по двѣсти убійствъ въ двѣ недѣли. Сами кардиналы дерутся между собою и ихъ приходится разнимать. Впрочемъ, кардинальское званіе давалось уже безъ особеннаго разбора. Довольно сказать, что одинъ изъ сыновей Медичи былъ сдѣланъ кардиналомъ на тринадцатомъ году жизни. Ни одного дня не проходило въ Римѣ безъ мелкихъ убійствъ, такъ какъ за деньги убійцы оставались безнаказанными. Трактирщикъ убилъ двухъ своихъ дочерей, а потомъ и слугу: за 800 дукатовъ его простили. «Богъ не желаетъ смерти грѣшника, глумились папскіе прислужники, а пусть онъ платитъ и живетъ»^[17]. Когда одинъ изъ викаріевъ издалъ запрещеніе патерамъ имѣть любовницъ, папа разсердился. «Жизнь такъ сложилась, объяснилъ онъ, что у всѣхъ должны быть возлюбленныя или по крайней мѣрѣ гулящія женщины». Послѣднихъ было въ Римѣ теперь 6,800, не считая женщинъ, жившихъ на содержаніи у одного или нѣсколькихъ человѣкъ^[18]. Не мудрено, что такому пашѣ могли приписывать всякія преступленія, которыхъ онъ даже и не совершалъ. Такъ, говорили, будто бы онъ приказалъ убить трехъ младенцевъ, чтобы перелить въ него ихъ кровь и продлить его угасавшую жизнь. Казалось, что хуже уже не можетъ быть человѣка на папскомъ престолѣ; но это только казалось: послѣ смерти Иннокентія VIII для занятія вакантнаго престола нашелся Родериго Борджіа, подкупившій пятнадцать кардиналовъ изъ двадцати избирателей и удостоившійся избранія подъ именемъ Александра VI. Онъ превзошелъ своихъ предшественниковъ не только развратомъ, предательствами и убійствами, но и полнымъ индифферентизмомъ въ дѣлахъ вѣры, — когда эти дѣла не сулили ему выгодъ. Большой говорунъ, любезникъ, человѣкъ широкихъ обѣщаній, неизсякаемый лгунъ, фактотумъ прежнихъ папъ и дѣлецъ прежде всего, этотъ Фигаро на папскомъ престолѣ былъ вѣчно подъ властью женщинъ, сначала двухъ римлянокъ, матери и дочери Ваноцца, потомъ Лукреціи Борджіи, воспѣтой разными поэтами дочери Александра VI, которую онъ любилъ слишкомъ сильно для своей чести. «Гораздо легче, говоритъ извѣстный итальянскій историкъ Нарди, совсѣмъ не говорить объ этомъ папѣ, чѣмъ говоритъ о немъ сдержанно. Онъ соединялъ съ самыми великими пороками очень мало добродѣтелей или, скорѣе, не имѣлъ вовсе добродѣтелей. Онъ подкупомъ достигъ престола св. Петра и удерживался на немъ безчестными средствами. Я не нашелъ до сихъ поръ ни одного историка изъ писавшихъ при немъ или послѣ него, который отнесся бы къ нему съ похвалой»^[19]. Недаромъ же такой серьезный ученый, какъ Ф. Лоранъ, говоря о папахъ, въ негодованіи восклицаетъ: «Какой-нибудь Іоаннъ XXIII, десять разъ заслуживавшій смерть на эшафотѣ по нашему уголовному кодексу, негодяй, уличенный въ убійствахъ, въ отравленіи, въ прелюбодѣяніи, въ симоніи, приравнивался къ Богу! Какой-нибудь Александръ VI Борджіа, зараженный преступленіями и развратомъ, отъ которыхъ покраснѣли бы на галерахъ и въ лупанарахъ, приравнивался къ Богу!»^[20].

Такова была нравственность тѣхъ лицъ, которыя возводились на престолъ св. Петра и должны были служить живымъ примѣромъ для своихъ духовныхъ дѣтей, то-есть для всѣхъ правителей и народовъ католической Европы.

Не лучше были въ это время и свѣтскія власти въ Италіи.

Въ Неаполѣ послѣ великодушнаго Альфонса тронъ занялъ жестокій Фердинандъ I, умѣвшій обезоруживать враговъ только хитростью, коварствомъ и предательствомъ и, ради жадности, нажившійся на счетъ своихъ подданныхъ. Онъ, враждуя съ папой Иннокентіемъ, не находитъ ничего болѣе удобнаго, какъ устраивать въ Римѣ заговоры, на что папа, конечно, отвѣчаетъ тѣмъ же, и Фердинандъ предательски убиваетъ; заговорщиковъ, не смѣя ихъ наказать публично. Все это не мѣшаетъ ему въ свое время въ покаянной одеждѣ испрашивать прощеніе въ Римѣ у святѣйшаго отца. Это была мелкая и злая душа, не способная ни къ какимъ благороднымъ порывамъ. Въ Миланѣ храбрый кондотьери и хитрый политикъ Франческо Сфорца оставилъ престолъ слабому по уму и способностямъ Галеаццо Сфорца. Впрочемъ, неспособность и безсиліе не мѣшали Галеаццо Сфорца быть жестокимъ тираномъ. Насколько онъ былъ жестокъ, это видно изъ его любимаго наказанія: онъ приказывалъ зарывать виновныхъ въ землю по горло и кормить ихъ нечистотами, наслаждаясь продолжительностью ихъ мученій. Въ Венеціи "на мѣсто ловкаго и честолюбиваго политика Франческо Фоскари въ управленіе вступилъ Паскуале Малипіеро, для котораго самыми важнѣйшими событіями были его празднества, устраиваемыя имъ на площади св. Марка. Во Флоренціи послѣ смерти умнаго и ловкаго банкира Козьмы Медичи, безъ котораго, казалось, не могли существовать флорентійцы, взялъ бразды правленія совсѣмъ неспособный Ніетро Медичи, въ немногіе годы едва не потерявшій власти надъ Флоренціей и для себя, и для своей семьи. «Такая смѣна сильныхъ слабыми или ничтожными людьми среди представителей власти могла бы показаться чѣмъ-то роковымъ и таинственнымъ, говоритъ историкъ Вилари, если бы дѣло не объяснялось просто: отцы достигали троновъ или утверждали свою власть среди тысячи опасностей, препятствій всякаго рода, въ борьбѣ съ безчисленными врагами, тогда какъ сыновья родились среди мира и выросли среди придворныхъ изнѣженными и распущенными»^[21].

Упадокъ умственный и нравственный среди правителей всегда отражается губительнымъ образомъ и на развитіи общества. При деморализованныхъ правителяхъ трудно было остаться нравственнымъ обществу, и поговорка: «каковъ попъ — таковъ и приходъ» всегда оправдывается въ самомъ широкомъ смыслѣ. Итальянскіе правители этого не понимали и развращали народъ и подрывали уваженіе къ власти, подкапывая фундаментъ созданнаго ими же зданія. Деморализація въ Италіи была полная. О флорентійцахъ того времени, напримѣръ, говорилось: "они приложили всѣ старанія, чтобы жить среди изнѣженности, пробили себѣ путь ко всѣмъ самымъ постыднымъ и самымъ отвратительнымъ порокамъ. Ихъ отцы, при помощи труда, усилій, добродѣтели, воздержанія и честности, сдѣлали свое отечество очень цвѣтущимъ; имъ же, напротивъ, отбросившимъ въ сторону всякій стыдъ, казалось, нечего было терять: они предавались игрѣ, вину, низкимъ удовольствіямъ. Погрязшіе въ разгулѣ, они предавались безстыднымъ связямъ, безсмѣннымъ оргіямъ. Они были запятнаны всякими предательствами, всякими преступленіями. Презрѣніе къ закону и справедливости обезпечивало имъ полную безнаказанность. Храбрость для нихъ замѣняли наглость и нахальство; свободой нравовъ считалась преступная снисходительность; свѣтское обращеніе состояло въ злословіи и пустой болтовнѣ. Они исполняли все медленно, лѣниво и безпорядочно, такъ какъ лѣнь и низость были правилами ихъ жизни^[22].

Но какъ бы ни пало общество, среди него всегда находятся болѣе свѣтлыя личности, которыя чувствуютъ необходимость поднять нравственный и умственный уровни этого общества. Для нихъ открывается вездѣ и всюду только два пути для достиженія этой цѣли: попытка измѣнить существующій порядокъ силой или мирная пропаганда извѣстныхъ идей. Первый путь всегда кажется самымъ скорымъ и легкимъ, несмотря на всѣ горькіе уроки исторіи, говорящіе о томъ, какъ онъ невѣренъ и скользокъ, а потому въ эти тяжелыя для Италіи времена мы встрѣчаемъ не мало несчастныхъ заговорщиковъ. Въ Миланѣ несчастные юноши Висконти, Ольгіати и Лампуньяни убили Галеаццо Сфорцу. Всѣ трое поплатились жизнью — первые два были убиты на мѣстѣ преступленія въ храмѣ, третій подвергся пыткѣ раскаленными щипцами и во время казни живымъ былъ изрѣзанъ на куски. Миланъ же остался въ прежнемъ положеніи. Въ Феррарѣ Николай Эсте съ шестью стами товарищами попробовалъ устроить возстаніе и погибъ со всѣми своими сообщниками. Такъ же подавилось возстаніе Джироламо Джентили, попробовавшаго сбросить съ Генуи иго Милана. Всѣ подобныя попытки только утверждали еще сильнѣе деспотизмъ и дѣлали правителей еще болѣе жестокими.

Въ это-то время явился во Флоренціи представитель другого рода борьбы съ злоупотребленіями, съ паденіемъ нравственности, съ общественной неурядицей — борьбы при помощи слова, проповѣди, личнаго примѣра.

II.

Въ одинъ изъ весеннихъ вечеровъ 1490 года на послѣднемъ холмѣ Апеннинъ стоялъ путникъ и задумчиво смотрѣлъ на Флоренцію. Красиво раскинулась она внизу вокругъ высокой башни наряднаго дворца и купола собора, окруженная оливковымъ лѣсомъ, съ монастыремъ по ту сторону Арно, высящимся среди кипарисовъ. Путникъ былъ нищенствующій монахъ. Онъ былъ средняго роста, скорѣй низенькій, чѣмъ высокій, но онъ умѣлъ держать себя, и всѣ его движенія и жесты были благородны и граціозны. Онъ казался скорѣе полнымъ, чѣмъ худощавымъ, хотя, всматриваясь въ него, можно было замѣтить, что его маленькія руки костлявы и обтянуты одной кожей, что эта блѣдная, покрытая легкимъ загаромъ на лицѣ, кожа говоритъ о малокровіи, что его возвышенный и благородный лобъ изрѣзанъ морщинами далеко не но лѣтамъ. Лицо путника нельзя было назвать правильнымъ и красивымъ, но оно привлекало своею выразительностью. Большой горбатый орлиный носъ, крупныя плотно сжатыя губы, выражавшія твердость характера, блестящіе синіе съ зеленымъ оттѣнкомъ глаза, напоминавшіе не то южное небо, не то южное море, — красиво очерченныя брови, густыя длинныя рѣсницы и наконецъ мягкая, грустная улыбка, все это невольно останавливало на немъ вниманіе. Остановившись на холмѣ, онъ глядѣлъ серьезно и въ то же время грустно на городъ, куда его призывали, на скромное мѣсто проповѣдника, — призывали уже не въ первый разъ — и онъ помнилъ, что въ этомъ городѣ онъ потерпѣлъ неудачу, которая, быть-можетъ, ожидала его и теперь^[23].

У то былъ Савонарола или, какъ его звали въ монашествѣ, фра Джироламо — братъ Іеронимъ.

Много гордыхъ надеждъ возлагала на него его семья: онъ, какъ ей казалось, не оправдалъ ихъ, взявъ на себя роль скромнаго монаха. Его старинный родъ происходилъ изъ Надуй. Въ началѣ XV столѣтія, семья переселилась въ Феррару но приглашенію Николая III, любившаго науки и искусства и пожелавшаго видѣть при своемъ дворѣ знаменитаго врача падуанской школы, Михаила Савонаролу, прославившагося не только своими знаніями, но и любовью къ бѣдному люду. У Михаила Савонаролы былъ сынъ Николай, не мало занимавшійся, какъ дилетантъ, философіей, сводившейся тогда на простую схоластику, но еще болѣе занимавшійся проѣданіемъ при феррарскомъ дворѣ скопленныхъ его отцомъ капиталовъ. Онъ былъ женатъ на Еленѣ Буонакорзи, происходившей изъ знаменитой мантуанской дворянской семьи и отличавшейся возвышенностью души и почти мужскимъ складомъ ума и характера. У этой пары 21 сентября 1452 года родился третій ребенокъ, сынъ Іеронимъ. Ребенокъ былъ не особенно красивъ, не отличался ни дѣтской веселостью, ни дѣтской безпечностью; серьезный, вдумчивый, сосредоточенный, онъ не былъ ни для кого интересенъ. Но два его старшіе брата были неудачниками — одинъ пошелъ въ солдаты, другой управлялъ отцовскими имѣніями — и семья сосредоточила всѣ свои надежды на третьемъ сынѣ, предназначила Іеронима съ дѣтства къ роли великаго врача. Дѣдъ началъ умѣло и толково посвящать ребенка въ тайны естествознанія чуть не съ колыбели, преподавая ему въ то же время грамматику и латинскій языкъ. Ребенокъ оказался крайне воспріимчивымъ и сообразительнымъ и схватывалъ познанія на лету. Къ несчастью, дѣдъ умеръ, когда мальчику шелъ всего десятый годъ. Тогда образованіемъ ребенка занялся отецъ, преподавая ему философію, какъ необходимый, по тогдашнимъ понятіямъ, подготовительный предметъ передъ изученіемъ естественныхъ наукъ и медицины. Подробностей относительно посѣщенія мальчикомъ школы и именъ его учителей біографы Іеронима Савонаролы не знаютъ. Извѣстно только, что онъ удивлялъ всѣхъ своими способностями и умѣньемъ диспутировать^[24]. Ѳома Аквинатъ и арабскіе толкователи Аристотеля увлекли юношу до такой степени, что онъ могъ проводить цѣлые часы въ этомъ лабиринтѣ, разбираясь среди несвязанныхъ между собою силлогизмовъ. Все глубже и глубже уходилъ онъ въ науку, читалъ библію, вникалъ въ ея смыслъ, искалъ правды, серьезный, вдумчивый, отдыхая иногда отъ этой работы за рисованіемъ, музыкой, писаніемъ стиховъ.

А рядомъ съ нимъ шла шумная придворная жизнь.

Тогда Феррара, теперь запущенная и пустынная, съ заросшими то тутъ, то тамъ травою улицами, жила бьющей ключомъ жизнью, имѣя до ста тысячъ жителей. Правившая ею семья Эсте — Николай III и наслѣдовавшіе ему незаконнорожденные его сыновья, сперва Ліонелло, а потомъ Борзо — умѣла не только не впутываться въ распри сосѣднихъ государствъ, когда смуты вызывали все, — и прекращеніе фамиліи Висконти, и возстаніе Милана, и честолюбіе Венеціи, — но стяжала Феррарѣ названіе «страны мира» и привлекла въ нее ученыхъ, довела до цвѣтущаго состоянія университетъ, положила основаніе знаменитому музею Эсте, построила госпиталь св. Анны, укрѣпила городъ со стороны Но, развила книгопечатаніе. Цвѣтущее состояніе города, богатство и широкая жизнь правителей, все это прославило Феррару въ такой степени, что изъ Индіи были посланы въ нее богатые дары, такъ какъ правителя Феррары считали тамъ королемъ всей Италіи. Пиры здѣсь слѣдовали за пирами. Особенно шумно отпраздновали въ Феррарѣ проѣздъ папы Пія II, задумавшаго устроить новый крестовый походъ противъ турокъ. Къ мысли о походѣ всѣ отнеслись вполнѣ равнодушно, но празднествъ было много. Когда предпріятіе не удалось, и папа снова ѣхалъ черезъ Феррару, — празднества были еще великолѣпнѣе, еще шумнѣе. Что-то развратное, языческое было въ этихъ пирахъ, гдѣ папа являлся окруженный языческими божествами, гдѣ духовенство встрѣчалось громомъ свѣтской музыки. 27 мая 1471 года умеръ послѣдній изъ двухъ незаконнорожденныхъ сыновей Николая III, Борзо. Остались въ живыхъ Николай, сынъ покойнаго Ліонелло, и Эрколе I, законный сынъ Николая III; эти два наслѣдника вступили въ борьбу изъ-за престола. Произошла братоубійственная рѣзня въ Феррарѣ. Побѣдителемъ остался Эрколе I, и на другой же день на улицахъ, обагренныхъ кровью гражданъ, началось прежнее безумное веселье. Прибавьте къ этимъ фактамъ, тяжело вліявшимъ на молодую душу Іеронима Савонаролы, мрачный замокъ съ башнями и подъемными мостами, стоящій среди города, какъ укрѣпленный вражескій лагерь. Здѣсь въ залахъ гремитъ музыка, сверкаетъ драгоцѣнное серебро и золото звенитъ венеціанскій хрусталь, танцуютъ нарядные люди, а внизу, въ подземельяхъ, за семью рѣшетками, изнываютъ несчастные узники, совершаются страшныя сцены пытокъ. Противорѣчія были на каждомъ шагу.

Чѣмъ безпутнѣе была эта жизнь, тѣмъ грустнѣе становился Іеронимъ Савонарола. Онъ худѣлъ и блѣднѣлъ, сторонился отъ людей, былъ молчаливъ; разъ посѣтивъ замокъ, онъ далъ себѣ слово, что его нога не будетъ болѣе тамъ, и, уходя въ пустынныя церкви, онъ съ жаромъ повторялъ: — Heu fuge crudeles terras, fuge litus avarum^[25]. Въ сосѣдствѣ съ домомъ Савонаролы жилъ одинъ флорентійскій изгнанникъ изъ славной семьи Строцци. Въ лицѣ этого изгнанника Савонарола увидалъ впервые новаго человѣка, не похожаго на окружавшихъ его феррарцевъ, — страдальца за любовь къ свободѣ, къ отчизнѣ. У Строцци была незаконнорожденная дочь. Савонарола влюбился въ нее. Въ душѣ молодого человѣка зароились яркія надежды на лучшую долю, на личное счастье. Но чѣмъ свѣтлѣе были эти надежды, чѣмъ обольстительнѣе были эти мечты, тѣмъ сильнѣе былъ нанесенный юношѣ ударъ. Гордые флорентійцы отвергли его предложеніе и оскорбили его, сказавъ, что «Строцци никогда не могутъ породниться съ какими-нибудь Савонаролами». Еще мрачнѣе стало настроеніе юноши, искавшаго забвенія въ музыкѣ, въ поэзіи… «Я вижу разрушеннымъ весь міръ, пишетъ онъ въ своемъ стихотвореніи, „De ruina mundi“, — и безнадежно попранными добродѣтели и добрые нравы; нигдѣ нѣтъ живого свѣта и нѣтъ существа, стыдящагося своихъ пороковъ… Счастливъ только тотъ, кто живетъ грабежомъ, кто питается кровью ближняго, кто обираетъ вдовъ и опекаемыхъ имъ сиротъ и толкаетъ въ пропасть бѣдняковъ. Образованнымъ и мудрымъ считается только тотъ, кто побѣждаетъ силой и коварствомъ, пренебрегаетъ Христомъ и Богомъ и вѣчно думаетъ, какъ бы погубить ближняго… Но у меня есть еще надежда, которая спасаетъ меня отъ окончательнаго отчаянія: я знаю, что въ другой жизни будетъ ясно, чья душа была благородна и возносилась высоко въ своихъ порывахъ». Религіозное чувство одно спасало молодого человѣка, и онъ просилъ Бога:

— О, Господи, укажи мнѣ путь, по которому долженъ идти я!

Какой же могъ быть тогда иной путь для спасенія, кромѣ бѣгства отъ этого свѣта? Надо отказаться отъ веселья, пьянства, разврата, роскоши, отъ всего, что покупается одними цѣною пота и крови угнетенныхъ ближнихъ, и ради, чего другіе идутъ на всякія преступленія, на грабежъ, на убійства. На этотъ путь спасенія толкало теперь все Іеронима Савонаролу — и любовь къ Ѳомѣ Аквинату, и случайно услышанная въ Фаенцѣ проповѣдь августинскаго монаха. Хотѣлось бѣжать въ монастырь не для того, чтобы изъ свѣтскаго аристократа превратиться въ духовнаго аристократа, отъ Аристотеля въ міру перейти къ Аристотелю въ монастырѣ, какъ это дѣлалось тогда. Нѣтъ, хотѣлось сдѣлаться послѣднимъ слугою ближнихъ, чернорабочимъ, шить монашескія рясы, копать землю въ саду, прислуживать на кухнѣ. Этимъ только можно искупить грѣхъ своего происхожденія, своего положенія въ свѣтѣ, своей жизни на счетъ ближнихъ. Но какъ же уйти? Что скажутъ отецъ и мать- главное, мать? Вотъ она смотритъ на любимаго сына испытующимъ взоромъ, точно спрашиваетъ:

— Что ты задумалъ?

У него нѣтъ силы сознаться; онъ потупляетъ глаза передъ нею, горячо любимой, обожаемой имъ. 23 апрѣля 1475 года, вечеромъ, онъ игралъ на лютнѣ, замечтавшись, забывши окружающее, переносясь мыслью въ тишину монастыря. Изъ-подъ его пальцевъ лились тихіе, хватающіе за сердце звуки.

— Сынъ мой, это значитъ: разлука? — послышался тихій, скорбный вопросъ матери.

Онъ не смѣлъ поднять на нее глазъ, а грустные звуки стали еще грустнѣе^[26].

На слѣдующій день въ Феррарѣ было большое празднество. Всѣ родные Іеронима Савонаролы были на пиру въ герцогскомъ замкѣ. Только онъ, по обыкновенію, уклонился отъ пира и пошелъ за городъ по дорогѣ къ Болоньѣ. Вотъ монастырь св. Доминика. Молодой человѣкъ постучался въ него. Дверь отворили, и путникъ очутился за оградой.

Ночью, въ тишинѣ монастырской кельи онъ взялся за перо и сталъ писать къ отцу:

«Мой глубокоуважаемый отецъ! Я не сомнѣваюсь, что васъ глубоко огорчитъ мой отъѣздъ, тѣмъ болѣе, что я ушелъ тайно. Но это письмо должно вамъ открыть состояніе моей души и мои намѣренія, чтобы вы утѣшились и поняли, что я пришелъ къ своему рѣшенію но по-дѣтски, какъ, вѣроятно, подумаютъ иные. Прежде всего прошу васъ, какъ человѣка, любящаго справедливость и презирающаго все ничтожное и преходящее, прислушайтесь болѣе къ голосу правды, чѣмъ къ голосу страсти, которой подчиняются женщины, и разсудите на основаніяхъ разума, правъ ли я, покидая міръ и исполняя свои предначертанія. Что меня побудило вступить въ монастырь — это страшное ничтожество свѣта и испорченность людей; развратъ, нарушенія святости брака, обманъ, высокомѣріе, нечестіе, проклятіе и кощунства всѣхъ родовъ дошли въ свѣтѣ уже до того, что не находишь болѣе въ немъ честныхъ людей. Какъ часто вслѣдствіе этого я въ слезахъ пѣлъ: „Heu fuge crudeles terras, fuge litus avarum!“ Я не могъ выносить шоу ослѣпленныхъ народовъ Италіи, гдѣ угасли всѣ добродѣтели и торжествуетъ порокъ. Этотъ свѣтъ могъ мнѣ дать только глубочайшую скорбь. Потому ежедневно я просилъ Господа Іисуса Христа, чтобы онъ избавилъ меня изъ этой грязи, и неустанно возсылалъ искреннимъ сердцемъ короткую молитву Богу: укажи мнѣ путь, по которому я долженъ идти, такъ какъ къ Тебѣ устремляется душа моя. И Господь въ безконечной благости Своей услышалъ меня и сжалился надо мною, хотя я и не стою этой великой милости. Отвѣтьте же мнѣ: развѣ не хорошо и не справедливо, когда человѣка, бѣжитъ отъ низости и испорченности ничтожнаго свѣта, чтобы жить, какъ разумному существу, а не какъ животному среди свиней? И не было ли бы великой неблагодарностью съ моей стороны сперва молить Бога объ указаніи мнѣ настоящаго пути, но которому я долженъ идти, а потомъ, когда Онъ въ Своемъ милосердіи указалъ мнѣ на этотъ путь, не слѣдовать по немъ? О, Господь и Богъ мой, лучше мнѣ тысячу разъ умереть, чѣмъ быть неблагодарнымъ передъ Тобою. Потому, любимый мой отецъ, вы должны не печалиться, а скорѣе благодарить Господа Іисуса за то, что Онъ далъ вамъ сына и не только сохранилъ его такимъ до двадцатидвухлѣтняго возраста, но еще и оказалъ ему милосердіе, сдѣлавъ его воинствующимъ рыцаремъ. Или вы не считаете за великую милость того, что вашъ сынъ дѣлается воиномъ Христовымъ? Говоря короче: или вы любите меня, или — я знаю, что вы не скажете этого, — вы не любите меня. Если же вы любите меня, то что вамъ дороже во мнѣ: тѣло или душа? Вы не можете отвѣтить: „тѣло“, такъ какъ вы не любили бы меня, любя во мнѣ худшую изъ частей человѣка. Если же вы любите душу, то почему же вы не ищете и спасенія этой души? Вы должны торжествовать и радоваться этой побѣдѣ. Я хорошо знаю, что безъ нѣкоторой боли тѣла не обойдется, но тѣло нужно обуздывать разумомъ, особенно такому умному и сердечному человѣку, какъ вы. Вы повѣрите, что мнѣ стоила разлука съ вами горячихъ слезъ. Надѣюсь, да. Никогда еще съ моего рожденія я не испытывалъ большей скорби, болѣе глубокаго горя, чѣмъ теперь, когда я разстался со своею семьею и пошелъ къ неизвѣстнымъ людямъ, чтобы принести въ жертву Іисусу Христу мое тѣло и отдать свою свободную волю въ руки людей, которыхъ я никогда еще не видалъ. Но когда я думаю о томъ, что меня призываетъ Богъ и что Онъ Самъ не пренебрегъ явиться слугою среди насъ, червяковъ, — я понимаю, что у меня недостало бы духу, не послѣдовать на Его кроткій и святой призывъ, говорящій намъ: „Пріидите ко Мнѣ всѣ трудящіеся и обремененные, и Я успокою васъ, возьмите бремя Мое на себя…“ Я знаю, что вы жалуетесь на меня за то, что я ушелъ такъ тайно и какъ бы бѣжалъ отъ васъ; но поймите, что мои скорбь и горе, при мысли о разлукѣ съ вами, были такъ велики, что я былъ увѣренъ въ одномъ — разскажи я вамъ свои намѣренія, и во мнѣ прежде разорвалось бы сердце, чѣмъ я рѣшился бы оставить васъ, и новый оборотъ мысли помѣшалъ бы осуществленію моего плана. Потому не удивляйтесь, что я молчалъ. Впрочемъ, на окнѣ за книгами я оставилъ нѣсколько листковъ, изъ которыхъ вы узнаете мое душевное состояніе. И такъ, прошу васъ, дорогой отецъ, не жалуйтесь болѣе на судьбу и не причиняйте мнѣ еще болѣе печали и горя, которыхъ у меня и такъ много; я не раскаиваюсь въ своемъ поступкѣ, и я бы поступилъ такъ же, если бы даже зналъ, что меня ждетъ участь выше участи Цезаря, но вѣдь и я плотской человѣкъ, какъ и вы, и чувства ведутъ и во мнѣ борьбу противъ разума. Это заставляетъ меня бороться всѣми силами, чтобы дьяволъ не осѣдлалъ меня, особенно когда я слышу ваше сѣтованіе. Эти дни, когда страданія еще свѣжи, пройдутъ скоро, и потомъ, я надѣюсь, мы оба утѣшимся въ этомъ мірѣ милосердіемъ Божіимъ, въ томъ — славою. Въ заключеніе, возлагаю на васъ, какъ на мужчину, утѣшить мою мать, которую, какъ и васъ, я прошу о благословеніи и о спасеніи души которой я горячо молюсь».

«Если бы я даже зналъ, что меня ждетъ участь выше участи Цезаря — я поступилъ бы такъ же», — говоритъ Савонарола въ этомъ письмѣ и, конечно, онъ не предчувствовалъ, что и здѣсь, въ монастырской тишинѣ, его ждетъ безсмертная слава.,

Послушаніе — законъ для монаховъ: и вотъ человѣку, который хотѣлъ послужить ближнимъ въ качествѣ простого работника, приказали учить и поучать людей. Онъ долженъ былъ повиноваться.

III.

Не мало лѣтъ прошло со дня вступленія Савонаролы въ монастырь и до появленія его во второй разъ во Флоренціи, гдѣ его ожидалъ теперь цѣлый рядъ знаменательныхъ событій — слава проповѣдника, политическая власть, страданія и смерть на кострѣ. Протекшіе годы его монашеской жизни не отличались ничѣмъ особенно выдающимся съ чисто внѣшней стороны, но они были хорошею школой подготовленія къ болѣе широкой дѣятельности. Въ величественномъ болонскомъ монастырѣ Санъ-Доминико, гдѣ покоится прахъ гордаго основателя этого монастыря подъ удивительнымъ памятникомъ работы Николо Пизано, среди тихихъ келій и пустынныхъ монастырскихъ галлерей и переходовъ, провелъ Савонарола семь лѣтъ въ молитвахъ и покаяніи, учась и обучая въ то же время новичковъ по приказанію настоятеля. Онъ принялся за дѣло обученія молодыхъ монаховъ не ради одного обязательнаго для монаха послушанія: познакомившись ближе съ положеніемъ современной ему католической церкви, онъ увидалъ всѣ ея страшные недостатки, и въ немъ проснулось страстное желаніе обновить ее, подготовить ей лучшихъ служителей. Въ первый же годъ своего пребыванія въ монастырѣ онъ написалъ страстное стихотвореніе «о паденіи церкви», гдѣ горячо спрашиваетъ: «гдѣ же старые учители и старые святые, гдѣ ученость, христіанская любовь, чистота старыхъ временъ?» Эти алмазы, эти горящіе свѣтильники, эти сапфиры^[27], какъ онъ иносказательно называетъ ихъ, не существуютъ болѣе. Въ Римъ проникло гордое честолюбіе и загрязнило все, такъ-что приходится только бѣжать отъ него куда-нибудь въ пустынную келью, кончая въ ней жизнь въ скорби и слезахъ. Несмотря на иносказательную, нѣсколько вычурную форму, это стихотвореніе проникнуто искреннею горечью и изъ него уже можно понять, что этотъ монахъ не ограничится однимъ постомъ и молитвою, прислуживаньемъ на кухнѣ и копаньемъ грядъ. Его идеалы выше этого идеала тѣхъ эгоистовъ, которые вѣчно считаютъ свою избу съ краю и заботятся только о личной своей чистотѣ. Не даромъ же онъ взывалъ теперь къ Боту, чтобы тотъ далъ ему силу «сломить эти мощныя крылья — крылья испорченности, крылья гордой вавилонской блудницы»^[28]. Не ограничиваясь даннымъ Савонаролѣ порученіемъ обучать новичковъ, настоятель монастыря возложилъ на молодого монаха и обязанности проповѣдника. Савонарола съ жаромъ взялся и за это дѣло; оно было ему по душѣ при его тогдашнемъ настроеніи. Онъ на первыхъ же порахъ уклонился отъ обычной манеры ученыхъ проповѣдниковъ того времени, отъ безконечныхъ софизмовъ схоластики, отъ постоянной возни съ Аристотелемъ, и все болѣе и болѣе сталъ руководиться библіей, которая потомъ и сдѣлалась его неизмѣнной спутницей въ жизни, его книгою книгъ. Тѣмъ не менѣе, его проповѣди не имѣли особеннаго успѣха и, можетъ-быть, это нужно приписать главнымъ образомъ тому, что онъ не поражалъ внѣшностью, былъ слишкомъ истощенъ постничествомъ, являлся до крайности слабымъ, не могъ даже громко говорить^[29]. Его проповѣдничество въ Болоньѣ въ эту пору прошло такъ незамѣтно, что о немъ не упомянулъ ни одинъ изъ писателей того времени. Даже въ его родной Феррарѣ, гдѣ имъ могли интересоваться люди, какъ землякомъ, и куда онъ былъ посланъ въ 1482 году, его проповѣдь осталась совершенно безслѣдной^[30].

Именно въ это время, совершилось событіе, долженствовавшее измѣнить кореннымъ образомъ всю жизнь Савонаролы.

Въ Феррарѣ началась война, и Савонаролѣ пришлось снова проститься съ роднымъ городомъ. Его послали во Флоренцію. Совершая путь въ этотъ городъ, молодой монахъ могъ близко познакомиться съ тѣмъ, что дѣлалось тогда въ Италіи. Война, начавшаяся въ Феррарѣ, охватила весь полуостровъ, и всѣ знали, какую гнусную роль играетъ въ этой братоубійственной рѣзнѣ папа Сикстъ IV, всѣ знали, какія корыстныя цѣли руководятъ этимъ презрѣннымъ старцемъ. На Савонаролу пахнуло той страшною дѣйствительностью, той безпощадно бьющей въ глаза правдою жизни, которая превосходила самыя страшныя отвлеченныя разсужденія о «ruinae mundi». И рядомъ съ этимъ, какое чарующее впечатлѣніе произвели на него прелестная, нарядная Флоренція и величавый монастырь Санъ-Марко, гдѣ онъ поселился жить. Монастырское зданіе было построено за сорокъ лѣтъ до прибытія во Флоренцію Савонаролы; прежде здѣсь жили крайне распущенные даже для того времени монахи; заботами Козимо Медичи они были выселены, и на ихъ мѣсто вступили въ новое зданіе реформированные доминиканцы. При монастырѣ была одна изъ лучшихъ по манускриптамъ библіотека, которая, согласно волѣ завѣщавшаго ее монастырю Никколо Никколи, — явилась первою публичной библіотекою въ Италіи. Сюда стекались ради библіотеки ученѣйшіе люди изъ монаховъ и мірянъ. Въ отношеніи искусства монастырь тоже славился, такъ какъ его стѣны были расписаны кистью Джіованни-да-Фіезоле, извѣстнаго подъ именемъ Беато Анджелико^[31]. Еще больше прославился монастырь дѣятельностью его учредителя Санъ-Антонино, одного изъ неутомимѣйшихъ благодѣтелей бѣдноты и послѣдователей евангельской любви къ ближнимъ. У всѣхъ еще была въ памяти самоотверженная дѣятельность этого изумительно добраго и безупречнаго человѣка во время флорентійскихъ чумы и голода въ 1448 году^[32]. Вступивъ въ монастырь Санъ-Марко, Савонарола былъ сразу охваченъ разсказами о широкой и благотворной дѣятельности Санъ-Антонино и вездѣ находилъ ея слѣды въ видѣ различныхъ пріютовъ, братствъ, госпиталей. Образъ этого человѣка, проходящаго по опустошенному чумой и голодомъ городу съ лошадью, навьюченною хлѣбомъ, одеждами и массой другихъ вещей для страдальцевъ-бѣдняковъ, возставалъ, какъ живой, въ воображеніи Савонаролы. ІІ какъ величественна, какъ привлекательна была сама Флоренція съ ея чудной природой, съ ея сокровищами искусства. Но даромъ же ею управлялъ въ то время великолѣпный Лоренцо Медичи, находившійся въ то время не верху славы и силы. Флоренція, эта «монархическая республика», какъ удачно выражается Целлеръ, была въ средніе вѣка итальянскимъ городомъ по преимуществу^[33]. Уже въ пятнадцатомъ вѣкѣ она была нравственно столицею Италіи, и тосканское нарѣчіе стало литературнымъ языкомъ всей Италіи. Флорентійская республика превращается въ сущности въ монархію еще при Козимо Медичи, этомъ либеральномъ банкирѣ, который распоряжается войной и миромъ во всей Италіи, даетъ взаймы Франциску Сфорцѣ денегъ, чтобы тотъ могъ завоевать Миланъ и герцогскую корону послѣ Висконти, защищаетъ этого узурпатора противъ Венеціи и короля арагонскаго, находя союзника себѣ въ лицѣ французскаго короля Карла VII; добываетъ во время голода хлѣбъ у того же французскаго короля, облегчая положеніе страны. Деньги вездѣ и всегда играли видную роль, и не одни нѣмецкіе банкиры Фуггеры распоряжались участью императорской короны. Не мудрено, что страстная и увлекающаяся «дочь Рима», какъ называли старые историки Флоренцію, приписываетъ все процвѣтаніе города, всѣ успѣхи искусствъ именно Козимо Медичи и сама поступается своей свободой, осыпаемая благодѣяніями своего либеральнаго «отца отечества», а при его внукѣ Лоренцо уже совершенно пьянѣетъ среди безсмѣнныхъ пировъ, спектаклей, маскарадовъ, празднествъ, народныхъ увеселеній, не слыша голосовъ политическихъ партій подъ звуки canti carnascialeschi и canzoni а ballo — карнавальныхъ пѣсенъ и бальныхъ канцонъ^[34]. Самъ Лоренцо проводитъ свободное отъ пировъ и государственныхъ дѣлъ время среди поэтовъ, художниковъ и философовъ изъ платоновской академіи, гдѣ создается модная «платоновская теологія». Пода, всѣмъ этимъ ослѣпительнымъ блескомъ скрывались безъисходныя сомнѣнія, полное безвѣріе, и вѣчная холодно-насмѣшливая улыбка была на лицахъ флорентійцевъ, знавшихъ и греческій, и латинскій языки, и Платона, и Аристотеля, и гордившихся тѣмъ, что даже флорентійскія женщины отличаются разносторонней ученостью, не уступающей учености мужчинъ. Не много дней нужно было прожить Савонаролѣ среди флорентійцевъ, чтобы на него пахнуло холодомъ отъ этихъ рабовъ внѣшности и душевной пустоты. И какъ смѣшонъ показался имъ этотъ появившійся на каѳедрѣ въ церкви Санъ-Лоренцо тщедушный проповѣдникъ съ его едва слышнымъ, сиповатымъ голосомъ, съ его неуклюжими манерами, съ его провинціальнымъ нарѣчіемъ, съ его порой грубыми и чисто народными выраженіями! Онъ рѣшился нападать съ каѳедры на пороки и маловѣріе свѣтскихъ и духовныхъ лицъ, презрительно относился къ вылощеннымъ поэтамъ и философамъ, порицалъ фанатическое поклоненіе передъ древними классиками и цитировалъ только одну книгу — библію, совѣтуя всѣмъ читать ее, тогда какъ всѣ они знали, что библейская латынь была не безупречная, и что подобное чтеніе могло только попортить ихъ стиль! Уже въ 1483 г. у Савонаролы бывало въ церкви не болѣе двадцати пяти слушателей^[35], тогда какъ у фра Маріано-да-Дженнаццано, любимца Лоренцо Медичи, церковь не могла вмѣстить всѣхъ слушателей. Дженнаццано, изысканный по слогу и изящный по манерамъ, былъ въ модѣ, и ходить и слушать его было такимъ же казовымъ концомъ, какъ восторженно восхищаться подвигами Санъ-Антонино, какъ горячо толковать и спорить о платоновской теологіи, какъ щедро покровительствовать раболѣпствовавшимъ передъ богачами литературѣ и искусствамъ, тогда какъ въ душѣ всѣхъ этихъ разбогатѣвшихъ холодныхъ и издѣвавшихся надъ всѣмъ въ душѣ лавочниковъ и ростовщиковъ былъ одинъ кумиръ — золото и одно наслажденіе — распутство. Даже близкіе и уже увлекавшіеся смысломъ проповѣдей Савонаролы люди сознавали причины его неуспѣха и говорили ему съ грустью о томъ, что онъ долженъ бы поучиться у Дженнаццано умѣнью красивыхъ фразъ и граціозныхъ тѣлодвиженій. Одни эти ослиныя сожалѣнія о незнакомствѣ, соловья съ пѣтухомъ могли убить всякую энергію въ другомъ человѣкѣ, но Савонарола вѣрилъ теперь въ свое призваніе до того, что у него уже начались видѣнія, ободрявшія его идти избраннымъ путемъ. «Церковь должна быть обуздана, потомъ обновлена, и это должно свершиться скоро»^[36] — вотъ лозунгъ, во имя котораго шелъ онъ на свой подвигъ.

Въ 1484 и 1485 годахъ ему приказано было проповѣдывать въ маленькомъ городкѣ Санъ-Джеминіано въ сіенскихъ горахъ, и здѣсь онъ увидалъ, что его могутъ понять люди, еще близкіе къ природѣ и еще не испорченные утонченнымъ внѣшнимъ образованіемъ. Здѣсь слушатели стекались толпами въ церковь послушать суроваго проповѣдника, и подъ сводами храма то тутъ, то тамъ слышались тяжкіе вздохи и сдержанныя рыданія. Этотъ успѣхъ придалъ ему бодрости. Укрѣпившись здоровьемъ среди сіенскихъ горъ, полный энергіи, воспламеняемый вѣрой въ свое призваніе, онъ является въ 1486 году въ Бресчіи, и тутъ его проповѣди на темы Апокалипсиса звучатъ уже пламенно и повелительно, а голосъ начинаетъ гремѣть, какъ громъ. Онъ грозитъ народу наказаніемъ за грѣхи, пророчествуетъ объ ужасахъ, ожидающихъ на землѣ порочныхъ людей, и призываетъ всѣхъ къ покаянію и исправленію. Слушателей охватывалъ ужасъ, и въ городѣ всѣ только и говорили, что о новомъ проповѣдникѣ. Это рѣшило участь Савонаролы: его имя пронеслось по Италіи, и онъ съ этой поры уже окончательно не сомнѣвался въ своихъ силахъ. «Для него засіялъ новый свѣтъ», — какъ онъ говорилъ самъ^[37]. Въ январѣ 1490 года онъ уже сообщаетъ въ одномъ изъ своихъ прекрасныхъ писемъ къ обожаемой матери: «Я отказался отъ этого міра и въ различныхъ мѣстахъ воздѣлываю вертоградъ Господа, чтобы спасти не только свою душу, но и души другихъ. Если Богъ послалъ мнѣ Свои дары, то я долженъ примѣнять ихъ по волѣ Его къ дѣлу. И такъ какъ Онъ призвалъ меня къ этому священному служенію, то простите мнѣ, если я исполняю свой долгъ внѣ отечества, сознавая, что я принесу больше добра въ другомъ мѣстѣ, чѣмъ въ Феррарѣ. Тамъ случилось бы со мной то же, что съ Христомъ, когда его земляки говорили про Него: „не плотникъ ли это и не сынъ ли онъ плотника?“ Но внѣ моей родины обо мнѣ не говорятъ такъ, а напротивъ того, мужчины и женщины плачутъ, когда я ухожу, и высоко цѣнятъ мои слова». Въ это же время на его долю выпалъ совершенно случайно еще болѣе шумный^ и рѣшающій его участь успѣхъ: въ Реджіо собрался капитулъ доминиканцевъ для обсужденія спорныхъ вопросовъ теологіи и нѣкоторыхъ пунктовъ дисциплины. Въ собраніи присутствовалъ и Савонарола. Среди большого числа духовныхъ лицъ были и свѣтскіе ученые и писатели, между которыми обращалъ на себя особенное вниманіе богатый и красивый юноша, двадцатитрехлѣтній Джіованни Пико, князь делла Мирандола, «фениксъ среди умовъ», какъ называли его тогда люди, прославляя его первымъ человѣкомъ во всей Италіи постѣ Лоренцо Медичи. Пико страстно увлекался всѣмъ прекраснымъ, добрымъ и честнымъ и былъ однимъ изъ рѣдкихъ счастливцевъ, которые совершенно не знаютъ чувства зависти и страсти интриговать. Савонарола, сидя въ собраніи, не вмѣшивался въ схоластическіе споры, но когда дѣло, коснулось дисциплины, онъ горячо заговорилъ, и его голосъ грянулъ громомъ противъ испорченности духовенства. Онъ по могъ самъ сдержать своего порыва и произвелъ потрясающее впечатлѣніе на своихъ высокопоставленныхъ слушателей, особенно же на юнаго, восторженнаго Пико, который съ этой минуты сдѣлался его лучшимъ другомъ и страстнымъ поклонникомъ. Онъ началъ съ свойственнымъ ему искреннимъ увлеченіемъ трубить по всей Италіи о Савонаролѣ я уговорилъ Лоренцо Медичи призвать великаго проповѣдника снова въ монастырь Санъ-Марко.

Савонарола былъ въ Генуѣ, когда пришло приглашеніе, призывавшее его снова во Флоренцію. Покорный волѣ монастырскаго настоятеля, Савонарола вернулся въ монастырь Санъ-Марко и принялся усердно за обученіе новичковъ, не желая вторично подвергать себя неуспѣху проповѣдями. Но онъ уже былъ моднымъ человѣкомъ для флорентійцевъ, такъ какъ Пико разнесъ повсюду его славу, а Пико, блестящій представитель лучшей части золотой молодежи, былъ тогда законодателемъ модъ. Къ Савонаролѣ начали неотступно приставать, чтобы онъ рѣшился, наконецъ, сказать проповѣдь. Онъ сдался, и вотъ на дворѣ монастыря СанъМарко, подъ тѣнью дамасскихъ розъ, свято поддерживаемыхъ монахами и до нашихъ дней, Савонарола началъ среди небольшого числа слушателей объяснять Апокалипсисъ. Число слушателей со дня на день стало расти и расти, и Савонаролу осаждали уже просьбами вступить на каѳедру. Въ одну изъ субботъ онъ сказалъ:

— Завтра будемъ мы говорить въ церкви, это будетъ и урокъ, и проповѣдь.

Густая толпа любопытствующихъ наполнила церковь Санъ-Марко 1 августа 1490 года. Савонарола поднялся на каѳедру и началъ проповѣдь о необходимости обновленія церкви и близкой гибели нераскаявшихся грѣшниковъ. Смѣлость рѣчи, мощный голосъ, истинное воодушевленіе и громкая слава проповѣдника разомъ сдѣлали свое дѣло: успѣхъ проповѣди былъ громадный, и съ каждымъ днемъ число жаждущихъ услышать Савонаролу стало увеличиваться. Онъ, чтобы показать смотрѣвшимъ на него свысока ученымъ, что онъ не чуждъ и философскаго образованія, поспѣшилъ издать въ это время нѣсколько философскихъ сочиненій и тутъ же выпустилъ въ свѣтъ рядъ произведеній религіозно-нравственнаго характера. Философія Савонаролы, несмотря на многіе своеобразные его взгляды, была, можетъ-быть, не ниже, но во всякомъ случаѣ и не настолько выше того, что писалось другими философами того времени, чтобы оставить по себѣ замѣтный слѣдъ въ исторіи философіи. Для нашего времени всѣ эти колебанія между Аристотелемъ. Платономъ и Ѳомой Аквинатомъ, съ тщетными попытками смѣло выйти изъ заколдованнаго круга, не имѣютъ уже ровно никакого значенія. Напротивъ того, религіозно-нравственныя сочиненія Савонаролы, вполнѣ рисующія этого человѣка, не отдѣлявшаго слова отъ дѣла, были крайне интересны и подкупали сердца. На минуту мы должны остановиться на нихъ. «Смиреніе и христіанская любовь, — писалъ онъ: — это двѣ добродѣтели, составляющія два крайніе конца духовнаго зданія. Смиреніе есть основаніе, на которомъ зиждется вся постройка, а христіанская любовь заканчиваетъ и вѣнчаетъ ее. Потому вѣрующій долженъ смиряться передъ Богомъ и сознавать, что онъ самъ но себѣ не можетъ дѣлать доброе и что безъ помощи Божіей его дѣла были бы одними грѣхами. Недостаточно, чтобы въ этой истинѣ былъ убѣжденъ одинъ разумъ; она должна быть въ то же время глубокимъ сознаніемъ души. Воля человѣка свободна. Потому человѣкъ долженъ всею силою стараться истребить въ себѣ гордость и приготовиться принять благодать; для этого внѣшнія дѣла не только полезны, но и необходимы. И такъ, да смирится вѣрующій передъ высшими и равными ему, да смирится онъ также и передъ низшими. Если же онъ, достигнувъ этого, будетъ думать, что онъ сдѣлалъ нѣчто великое, то его внѣшнее смиреніе явится только ко вреду внутренняго и потеряетъ всякую цѣну. Пусть же онъ будетъ твердо убѣжденъ въ своемъ ничтожествѣ». Вообще Савонарола, какъ человѣкъ великой искренности, не допускалъ лицемѣрія и понималъ, что это худшій изъ грѣховъ. "Къ правдѣ, какъ говоритъ онъ самъ, онъ стремился всегда изо всѣхъ своихъ силъ и неустанно желалъ присообщить къ ней людей; ложь, которую онъ ненавидѣлъ, вызывала его всегда на борьбу. Чѣмъ больше труда требовало это дѣло, тѣмъ больше дѣлалось желаніе послужить ему, хотя бы поплатившись за это жизнью^[38]. Правдивость онъ считаетъ не законной, а нравственной обязанностью: «это долгъ чести человѣка относительно ему подобныхъ людей. Высказывать правду значитъ исполнять долгъ справедливости». Все показное было противно душѣ Савонаролы, и это яснѣе всего сказалось въ его разсужденіи о молитвѣ. «Когда кто молится, — говоритъ онъ: — то долженъ говорить съ Богомъ такъ, какъ будто Богъ стоитъ передъ нимъ; Богъ вездѣ, не всѣхъ мѣстахъ и во всѣхъ людяхъ, особенно же въ душѣ праведныхъ. Его нечего искать въ небѣ или гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, но надо искать въ своемъ сердцѣ; надо уподобиться пророку, говорящему: „Я послушаю, что скажетъ во мнѣ Господь“. При молитвѣ человѣкъ можетъ обращать вниманіе на самыя слова, и это будетъ нѣчто вполнѣ матеріальное; онъ можетъ обращать вниманіе на смыслъ словъ, и это будетъ скорѣе умственною работою, чѣмъ молитвою; наконецъ, онъ можетъ устремить всѣ свои помыслы къ Богу, и только это будетъ истинной молитвой. Не слѣдуетъ останавливаться на выборѣ выраженій и словъ, но нужно подняться духомъ надъ ними и какъ бы потеряться въ помыслахъ о Богѣ. Тогда только забудетъ человѣкъ міръ и свои желанія и въ нѣкоторой степени предвкуситъ небесное блаженство. До этой высоты такъ же легко можетъ достигнуть незнающій, какъ и ученый; бываетъ даже, что произносящій псалмы, не разумѣя ихъ вполнѣ, приноситъ болѣе святую молитву, чѣмъ ученый, умѣющій истолковать ихъ. Слова не непремѣнно нужны для молитвы; напротивъ, когда человѣкъ вполнѣ одушевленъ, произносимая молитва является почти стѣсненіемъ и уступаетъ мѣсто духовной молитвѣ. Изъ этого слѣдуетъ, какъ ложно предписывать опредѣленное число молитвъ. Господь требуетъ не множества словъ, но глубокой душевной вѣры. На это мнѣ возразятъ тѣ, кто умѣетъ защищать только церемоніи и внѣшнія обрядности церкви. Имъ я отвѣчу словами Спасителя самарянкѣ: „Повѣрь, мнѣ, что наступаетъ время, когда и не на горѣ сей, и не въ Іерусалимѣ будете поклоняться Отцу. Но настанетъ время, и настало уже, когда истинные поклонники будутъ поклоняться Отцу въ духѣ и истинѣ“. Это означаетъ, что Господь желаетъ внутренняго служенія, безъ всякихъ церемоній, и такъ было въ. первобытной церкви, когда не нуждались въ столькихъ органахъ и пѣніяхъ, чтобы вознести духъ къ Богу. Когда пламенная вѣра утратилась, понадобились церемоніи, какъ лѣкарство, вводимое въ душу. Теперь же мы похожи на больного, потерявшаго всѣ жизненныя силы, и лѣкарство уже не имѣетъ на насъ никакого дѣйствія». Конечною цѣлью человѣка Савонарола считаетъ блаженство. «Но только Богъ блаженъ Самъ по Себѣ; человѣку для этого нужно сдѣлать много усилій: они состоятъ въ добрыхъ дѣлахъ, которыя называются заслугами, такъ какъ блаженство есть награда за добродѣтельныя дѣйствія». Онъ считаетъ могучимъ рычагомъ любовь, «потому что любовь дѣлаете все, движетъ всѣмъ, пересиливаетъ и побѣждаетъ все. Ничто но создается безъ любви. А такъ какъ христіанская любовь есть величайшая среди другихъ родовъ любви, то она и создаетъ великое и чудесное. Она исполняетъ легко и кротко весь божественный законъ, такъ какъ она есть мѣрило и путеводная нить для всѣхъ мѣръ и законовъ. Каждый отдѣльный законъ есть мѣрка и правило для извѣстнаго, опредѣленнаго дѣйствія и ни для какого другого: не такова христіанская любовь, такъ какъ она мѣрило и путеводная нить для всѣхъ человѣческихъ поступковъ. Потому, кто обладаетъ этимъ закономъ христіанской любви, тотъ можетъ хорошо управлять собою и другими и слѣдовать правильно всѣмъ законамъ. Это ясно видно на тѣхъ духовныхъ пастыряхъ, которые берутъ за путеводную нить только то, что находятъ въ каноническихъ законахъ; это спеціальные законы, и потому они безъ христіанской любви, являющейся общей мѣркой и общимъ закономъ, никогда не могутъ быть хорошей путеводной нитью». Онъ подкрѣпляетъ эти мысли цѣлымъ рядомъ выхваченныхъ изъ жизни примѣровъ. «Вотъ врачъ, съ любовью и самоотреченіемъ приступающій къ ложу больного: если онъ хорошо и съ любовью изслѣдовалъ и позналъ все — никто не можетъ сдѣлать болѣе, чѣмъ онъ. Ты увидишь, какъ любовь поможетъ ему и дастъ должную мѣрку и законъ для всѣхъ правилъ и законовъ медицины. Онъ подвергнетъ себя тысячамъ усилій, не обращая вниманія на трудъ; онъ разспроситъ все, пропишетъ лѣкарство и наблюдетъ самъ за нимъ; онъ не отступите отъ постели больного. Если онъ бѣжите за наживой — его мало заботитъ больной, и сама наука измѣняете ему. Взгляни сюда, что можете сдѣлать любовь. Посмотри на мать и ея дитя. Кто вдругъ научилъ эту молодую женщину, не имѣвшую прежде дѣтей, воспитывать дитя? Любовь. Какіе труды выносите она днемъ и ночью, ухаживая за нимъ, и какъ все кажется ей легко! Какая этому причина? Любовь. Каръ милуетъ и цѣлуёте она свое дитя; сколько ласковыхъ и нѣжныхъ словъ находитъ она для него. Кто научилъ ее этому? Любовь. Взгляни на Іисуса Христа, Который, одушевленный глубочайшей любовью, сдѣлался ради насъ безпомощнымъ ребенкомъ и во всемъ — въ перенесеніи голода, жажды, холода, жара и недуговъ — сравнялся съ дѣтьми человѣка. Что побудило Его къ этому? Любовь. Онъ имѣлъ общеніе то съ праведниками, то съ мытарями и велъ такую жизнь, что всѣ мужчины и женщины, малые и большіе, богатые и бѣдные, каждый по-своему и въ своемъ родѣ могутъ подражать Ему и этимъ достигнуть блаженства. И что же заставило Его вести такую простую, такую бѣдную жизнь? Безъ сомнѣнія, любовь. Любовь привязала Его къ столбу, любовь привела ко кресту, любовь воскресила изъ мертвыхъ…»^[39]. «Мы всегда можемъ вообще дѣлать добрыя дѣла, такъ какъ намъ дана свободная воля… Если что насъ отличаетъ отъ животныхъ, такъ это свободная воля. Свобода не качество и не привычка, но самая сущность воли. Наша воля не можетъ быть пагубнымъ образомъ направляема ни звѣздами, ни нашими страстями, ни даже Самимъ Богомъ. Творецъ поддерживаетъ, а не разрушаетъ; Онъ направляетъ всѣ созданія и всѣ вещи по законамъ ихъ природы. Наша же воля по своему существу и по своей природѣ свободна; она есть сама свобода. Значитъ, Богъ не можетъ ее вести иначе, какъ въ полной свободѣ, если Онъ не желаетъ ее разрушить». Почти все, что высказывалъ Савонарола по части нравственно-религіозныхъ взглядовъ, шло въ разрѣзъ съ тогдашними понятіями, господствовавшими во Флоренціи. Не даромъ же онъ съ горькой ироніей говорилъ флорентійцамъ: «Священное писаніе передъ этимъ полнымъ ума образованіемъ, конечно, дѣтски-наивно; вѣра является не болѣе какъ дѣломъ монаховъ и чувствительныхъ женщинъ; оскверняя все невинное и святое, вы и Пресвятую Мадонну рисуете въ образѣ модницы»^[40]. Въ виду паденія нравовъ, вѣры, церкви, онъ съ одной стороны уже но могъ провести дня безъ проповѣди, а проповѣдывать для него равнялось теперь призыву къ преобразованіямъ, къ покаянію, къ обновленію, и рядомъ съ этимъ шли угрозы, что міръ долженъ рушиться, если не обновятся люди. Его слушали съ возрастающимъ вниманіемъ, съ тревогой, съ рыданіями. Накипало твориться нѣчто новое для ликующей Флоренціи. Церковь св. Марка была уже мала для желающихъ слушать Савонаролу, и въ посту 1491 года его проповѣдь раздалась въ соборной церкви Санта-Марія дель Фіоре.

Если въ домѣ повѣшеннаго, по пословицѣ, не говорятъ о веревкѣ, то еще неудобнѣе среди пира и веселья говорить о похоронахъ: великолѣпный Лоренцо Медичи началъ морщиться, слыша о пророчествахъ какой-то катастрофы, которою запугивалъ умы Савонарола. Въ одинъ прекрасный день Савонаролу посѣтили пять знатныхъ флорентійскихъ гражданъ и осторожно замѣтили ему, что онъ долженъ быть умѣреннѣе въ своихъ рѣчахъ, такъ какъ онѣ могутъ навлечь непріятности государству и монастырю.

— Вы пришли не сами по себѣ! — горячо перебилъ ихъ Савонарола. — Васъ прислалъ Лоренцо. Скажите же ему, чтобы онъ приготовился къ покаянію за свои грѣхи, такъ какъ Богъ не щадитъ никого и не боится князей земли.

— Но тебя, отче, могутъ выслать, — замѣтили ему.

— Я не боюсь высылки изъ Флоренціи, — отвѣтилъ Савонарола: — такъ какъ вашъ городъ чечевичное зерно въ сравненіи съ землей. Но хотя я здѣсь пришлецъ, а Лоренцо флорентійскій гражданинъ — покинуть первымъ этотъ городъ придется не мнѣ, а ему.

И съ увлеченіемъ онъ высказалъ свои взгляды на общественныя дѣла передъ гражданами, которыхъ удивило серьезное знаніе и тонкое пониманіе Савонаролой политическихъ событій. Тутъ же онъ прибавилъ, что и папа, и Лоренцо, и неаполитанскій король стоятъ одной ногой въ могилѣ.

Ихъ смерть должна быть начатомъ чреватаго событіями времени.

Въ церкви продолжалась попрежнему грозная проповѣдь.

Савонарола клеймилъ высшее духовенство и свѣтскихъ правителей, признавая, что именно они-то и являются развратителями итальянскаго народа. Они должны были служить примѣромъ для низшихъ, а между тѣмъ они были предателями, убійцами и развратниками. Лоренцо Медичи, несмотря на весь свой умъ, несмотря на покровительство наукамъ и искусствамъ, былъ однимъ изъ такихъ правителей, и Савонарола видѣлъ въ немъ общественнаго врага, съ которымъ никогда не могла примириться его душа. Лоренцо, тревожно прислушиваясь къ рѣчамъ суроваго обличителя пороковъ, попробовалъ милостями задобрить Савонаролу и дозволилъ монахамъ выбрать послѣдняго въ пріоры монастыря. Обыкновенно въ этихъ случаяхъ пріоры ходили благодарить Лоренцо. Савонарола не пошелъ и сказалъ:

— Я благодарю за избраніе Бога и буду послушенъ Его волѣ.

Лоренцо жаловался окружающимъ:

— Смотрите, я допустилъ въ мой домъ иноземца, и онъ не оказалъ мнѣ даже чести своимъ посѣщеніемъ.

Стараясь, однако, быть сдержаннымъ, Лоренцо сталъ часто посѣщать монастырь Санъ-Марко и иногда долго бродилъ по саду, ожидая появленія Савонаролы. Но тотъ не прерывалъ своихъ работъ. Близкіе люди осторожно замѣчали пріору:

— Лоренцо ходитъ у насъ по саду.

— Онъ звалъ меня? — спрашивалъ Савонарола.

— Нѣтъ.

— Ну, такъ пусть гуляетъ…

Лоренцо попробовалъ положить въ монастырскую кружку нѣсколько золотыхъ монетъ. При осмотрѣ кружки пріоръ отобралъ золото отъ мелкихъ монетъ и сказалъ:

— Для монастырскихъ нуждъ довольно серебра и мѣди, а золото отдайте попечителямъ бѣдныхъ Санъ-Мартини, пусть раздадутъ городскимъ нищимъ.

На слѣдующій день въ проповѣди онъ замѣтилъ:

— Хорошій песъ лаетъ, защищая домъ своего хозяина, и если разбойникъ бросаетъ ему кость, онъ ее отодвигаетъ въ сторону и не перестаетъ лаять^[41].

Лоренцо убѣдился, что тутъ «нѣтъ почвы для насажденія его винограда», какъ говоритъ одинъ изъ біографовъ Савонаролы. Онъ все же сдѣлалъ еще одинъ опытъ: Маріано Дженнаццано произнесъ по его приказанію противъ пророчествъ Савонаролы проповѣдь на текстъ: «не знаемъ ни времени, ни часа». Проповѣдь была похожа на доносъ, на клевету, и скорѣе возмутила слушателей, чѣмъ убѣдила ихъ. Савонарола въ свою очередь сказалъ отвѣтную проповѣдь: «Нѣтъ, я не пророкъ, не сынъ пророка, — говорилъ онъ: — я не ищу этого страшнаго имени; но событія, которыя я возвѣщаю, произойдутъ, потому что я опираюсь на христіанское ученіе и на духъ милосердія. Поистинѣ ваши грѣхи, грѣхи Италіи силою дѣлаютъ меня пророкомъ и должны бы были сдѣлать такими же пророками каждаго изъ васъ. Ты не хочешь, чтобы я пророчествовалъ, Маріано? О, все полно, полно пророчествъ; Святой Завѣтъ полонъ ихъ; настоящія времена полны ихъ; ты самъ здѣсь, Маріано, являешься знаменіемъ ихъ». Нико, находившійся въ церкви, говоритъ, что онъ чувствовалъ, какъ у него поднимаются волоса на головѣ. Савонарола проповѣдывалъ: «Я вижу прелатовъ, но заботящихся о своей духовной паствѣ, но развращающихъ ее своими дурными примѣрами. Священники разбрасываютъ достояніе церкви; проповѣдники проповѣдуютъ пустое тщеславіе; служители религіи отдаются всякимъ излишествамъ; вѣрные не повинуются болѣе прелатамъ; отцы и матери дурно воспитуютъ дѣтей; князья давятъ народы, разжигая страсти; граждане и купцы думаютъ только о наживѣ, женщины о пустякахъ, крестьяне о кражѣ, солдаты о богохульствахъ и всякихъ преступленіяхъ. Я хотѣлъ бы молчать, но я не могу; слово Божіе въ моемъ сердцѣ горитъ неугасимымъ огнемъ; если я не уступлю ему, оно сожжетъ мозгъ костей моихъ. Князья Италіи посланы ей въ наказаніе. Ихъ дворцы — убѣжище дикихъ звѣрей и земныхъ чудовищъ, то-есть негодяевъ и развратниковъ, потакающихъ ихъ развращеннымъ желаніямъ и ихъ дурнымъ страстямъ. Тамъ злые совѣтники, изобрѣтающіе безъ конца новые налоги, высасывая кровь изъ бѣдныхъ; тамъ придворные философы и поэты, разсказывающіе тысячи сказокъ, чтобы довести до боговъ генеалогію своихъ владыкъ; тамъ, что еще хуже, духовныя лица слѣдуютъ тѣмъ же заблужденіямъ… Это дѣйствительно Вавилонъ, братія, городъ безумцевъ и злодѣевъ, который хочетъ разрушить Господь. Ступайте въ Римъ! Вмѣсто христіанства, тамъ прелаты отдаются поэзіи и краснорѣчію. Въ ихъ рукахъ вы найдете творенія Горація, Виргилія или Цицерона; изъ этихъ книгъ они учатся управлять душами. Они изучаютъ тайну управленія церковью по созерцанію звѣздъ, а не по размышленіямъ о БогЬ. Съ внѣшней стороны она прекрасна, эта ихъ церковь, съ ея украшеніями и позолотою, съ блестящими церемоніями, роскошными облаченіями, съ золотыми и серебряными свѣтильниками, съ богатыми дароносицами, съ золотыми митрами, съ драгоцѣнными каменьями… но въ первоначальной церкви дароносицы были деревянныя, а прелаты были золотые. Это праздники ада празднуютъ теперь наши прелаты; они не вѣрятъ болѣе въ Бога и издѣваются надъ Его таинствами… О, Римъ, готовься, твоя казнь будетъ ужасна! Ты будешь опоясанъ желѣзомъ, ты пройдешь сквозь мечи, огонь и пламя. Бѣдные народы, я вижу васъ удрученными невзгодами! Италія, ты больна тяжкимъ недугомъ, и ты, Римъ, ты боленъ, боленъ смертельной болѣзнью. Если ты хочешь исцѣлиться, откажись отъ своей ежедневной духовной пищи, отъ своей гордости, отъ своего честолюбія, отъ своей расточительности, отъ своей алчности. Но Италія смѣется, она отказывается отъ лѣкарства и говоритъ, что ея врачъ заблуждается. О, невѣрующіе, не желающіе ни слушать, ни обращаться на путь Истинный! Господь говоритъ вамъ: такъ какъ Италія полна людей крови, куртизанокъ, сводниковъ и негодяевъ, то Я наведу на нее худшаго изъ враговъ; Я низвергну ея князей и подавлю гордыню Рима. Этотъ врагъ переступитъ порогъ въ ея святая святыхъ и загрязнитъ ея церкви. Римъ сдѣлался жилищемъ блудницъ — Я превращу его въ обиталище лошадей и свиней. Когда настанутъ ужасъ и смятенія, тогда захотятъ грѣшники обратиться на путь истинный, но они уже не смогутъ сдѣлать этого. О, Италія, казни пойдутъ за казнями; бичъ войны смѣнится бичомъ голода; бичъ чумы дополнится бичомъ войны, казни будутъ и тутъ, и тамъ… У васъ не хватитъ-живыхъ, чтобы хоронить мертвыхъ; ихъ будетъ столько въ домахъ, что могильщики пойдутъ по улицамъ и станутъ кричать: „У кого есть мертвецы?“ и будутъ ихъ наваливать на телѣги до самыхъ лошадей, и цѣлыми горами, сложивъ ихъ, начнутъ ихъ сжигать. Они пойдутъ по улицамъ, крича: „У кого есть мертвецы? у кого есть мертвецы?“ — а вы выйдете, говоря: „Богъ мой сынъ, вотъ мой братъ, вотъ мой мужъ“. И пойдутъ они далѣе, крича: „Нѣтъ ли еще мертвецовъ?“ О, Флоренція! о, Римъ! о, Италія! прошло время пѣсенъ и праздниковъ. Покайтесь! Господи, Ты свидѣтель, что я съ братьями моими старался поддерживать словомъ своимъ эту падающую руину; но я не могу больше, силы мнѣ измѣняютъ. Я но хочу болѣе, я не знаю, что еще говорить объ этомъ. Мнѣ остается только плакать и изойти слезами на этой каѳедрѣ. Милосердія, милосердія, Господи! Минута настала. Идетъ мужъ, который завоюетъ всю Италію въ нѣсколько недѣль, не вынимая изъ ноженъ меча. Онъ перейдетъ черезъ горы, какъ нѣкогда Киръ. Haec dicit Dominus Christo meo Cyro, и утесы и крѣпости падутъ передъ нимъ^[42]».

Савонарола уже предвидѣлъ зоркимъ умомъ прибдижавикзеся нашествіе на Италію французовъ, — можетъ-быть, содрогался при мысли, что придутъ не они, а испанцы, нѣмцы, турки: раздробленная, раздираемая на части внутренними врагами, Италія была похожа на добычу, брошенную псамъ.

Для Лоренцо между тѣмъ наставалъ всегдашній конецъ развратниковъ и гулякъ — тяжкія болѣзни и суевѣрный страхъ передъ загробной жизнью. Передъ его разстроеннымъ воображеніемъ вставали ужасы прошлаго, грязь окружавшихъ его клевретовъ, ихъ рабское низкопоклонство. Онъ думалъ объ отпущеніи грѣховъ. Но кто отпуститъ ему его грѣхи? Не одинъ ли изъ тѣхъ священнослужителей, которые сами утопали въ развратѣ и которые не смѣли никогда ни единымъ словомъ противорѣчить своему повелителю? Что будетъ значить отпущеніе грѣховъ подобными людьми? И въ его воображены, помимо его воли, возставалъ одинъ свѣтлый образъ суроваго обличителя грѣховъ и въ то же время кроткаго друга всѣхъ, кто искалъ у него совѣта, помощи, любви. Это былъ образъ Савонаролы. Онъ неотступно преслѣдовалъ его во время тяжкой болѣзни. Всѣ, а въ томъ числѣ и Лоренцо, знали, какъ добръ, мягокъ и нѣженъ этотъ, проповѣдникъ въ отношеніи къ людямъ^[43]. Недаромъ же онъ говорилъ: «мы не должны осуждать грѣшника, но скорѣе обязаны оплакивать его грѣхи и имѣть состраданіе къ нему, потому что покуда есть свободная воля и милосердіе Божіе, онъ всегда еще можетъ обратиться къ Богу и исправиться»^[44]. Да, это единственный монахъ, къ которому можно обратиться съ исповѣдью, не кощунствуя, не превращая святого таинства въ жалкое шутовство. И вотъ, но волѣ Лоренцо, Савонарола появляется у смертнаго одра того, кого онъ обвинялъ прежде всего за нравственное паденіе Флоренціи, — появляется съ видомъ искренняго участія къ страдальцу. Лоренцо кается передъ нимъ въ трехъ грѣхахъ: въ безчеловѣчномъ разграбленіи Вольтерры, гдѣ не только грабили богатства, но и позорили женщинъ; въ разбойническомъ похищеніи денегъ изъ сберегательной кассы дѣвушекъ Monte difanciulli, при чемъ многія изъ ограбленныхъ дѣвушекъ погибли потомъ нравственно, и въ пролитіи крови ни въ чемъ неповинныхъ людей послѣ заговора Пацци, члена ограбленной самимъ Лоренцо семьи^[45]. Лоренцо волнуется во время исповѣди и Савонарола успокаиваетъ его:

— Богъ добръ, Богъ милосердъ!

Лоренцо кончилъ исповѣдь.

— Но нужно исполнить три условія для отпущенія грѣховъ, — говоритъ Савонарола.

— Какія, отче? — спрашиваетъ Лоренцо.

— Первое, — поясняетъ съ глубокой серьезностью духовникъ, поднимая вверхъ правую руку: — ты долженъ имѣть твердую, живую вѣру въ милосердіе Бога.

— Эта вѣра живетъ во мнѣ, — шепчетъ Лоренцо.

— Второе, — продолжаетъ монахъ: — ты долженъ возвратить все несправедливо взятое тобою или приказать сдѣлать это своему сыну.

Лоренцо удивляется этому неожиданному требованію, но подавляетъ неудовольствіе и киваетъ въ знакъ согласія головой. Тогда духовникъ поднялся во весь ростъ и точно выросъ передъ съежившимся отъ ужаса Лоренцо.

— Послѣднее же, — произнесъ Савонарола: — ты долженъ возвратить Флоренціи свободу.

Его лицо, было полно торжественности, его голосъ былъ могучъ, его глаза устремились прямо въ лицо Лоренцо въ ожиданіи отвѣта.

Лоренцо собралъ всѣ силы и быстро повернулся спиною къ духовнику. Духовникъ вышелъ, не причастивъ больного, и тотъ умеръ, мучимый страшными терзаніями совѣсти.

Это было 8 апрѣля 1492 года^[46].

Слѣдомъ за Лоренцо умеръ 25 апрѣля 1492 года и папа Иннокентій VIII.

На мѣсто этихъ людей во Флоренціи вступилъ въ управленіе Пьеро Медичи, а въ Римѣ былъ избранъ папою Александръ VI Борджіа.

Не мудрено, что Савонарола, а за нимъ и народъ видѣли въ этихъ событіяхъ начало исполненія предсказаній о приближеніи великихъ перемѣнъ. Савонарола даже видѣть вѣщій сонъ или видѣнія: руку на небѣ, вооруженную мечомъ, съ надписью: «Glaclics Dei super terrain cito et velociter — скоро и быстро опустится на землю мечъ Божій». Онъ услыхалъ ясно многіе голоса, обѣщавшіе добрымъ милосердіе, а злымъ наказаніе и кричавшіе о близости гнѣва Божія. Мечъ быстро опустился на землю, въ воздухѣ потемнѣло, посыпались мечи, стрѣлы и огонь, раздались страшные раскаты грома, и вся земля опустошилась войной, голодомъ, заразой. Не удивительно, что этого человѣка Пьеро Медичи, при своемъ вступленіи на престолъ, постарался при помощи римскихъ или миланскихъ высшихъ духовныхъ лицъ выпроводить на время изъ Флоренціи. Уже въ апрѣлѣ Савонарола появился проповѣдывать въ Пизѣ, а затѣмъ въ 1493 году въ великомъ посту мы видимъ его въ Болоньѣ, гдѣ произошло одно событіе, характеризующее Савонаролу. Жена суроваго болонскаго правителя Бентивогліо взяла за обыкновеніе приходить ежедневно въ церковь для слушанія проповѣдей Савонаролы. Но, сопровождаемая свитой придворныхъ дамъ, кавалеровъ и пажей, она приходила всегда въ половинѣ проповѣди и прерывала ее своимъ шумнымъ приходомъ. Савонарола, видя нарушеніе благочестія слушателей, не выдержалъ и воскликнулъ, однажды, увидавъ входящую Бентивогліо съ ея свитою:

— Вонъ, вонъ діаволъ идетъ нарушать слово Божіе!

Бентивогліо охватило такое бѣшенство, что она тотчасъ же отдала приказаніе двумъ слугамъ убить Савонаролу на каѳедрѣ. Но у слугъ въ рѣшительную минуту не. хватило мужества исполнить этотъ приказъ. Тогда она, возмущенная неслыханной обидой, нанесенной ей ничтожнымъ монахомъ, послала къ нему въ келью двухъ своихъ тѣлохранителей съ приказаніемъ нанести ему какое-нибудь тяжелое оскорбленіе. Савонарола принялъ ихъ съ такою твердостью и заговорилъ съ ними такимъ властнымъ тономъ, что они ушли въ полномъ смущеніи. Затѣмъ, прощаясь въ церкви съ народомъ, онъ сказалъ съ каѳедры:

— Сегодня вечеромъ я направлю мои стопы во Флоренцію со своимъ посохомъ и деревянной флягою и ночью остановлюсь въ Піанцаро. Если кто желаетъ чего-нибудь отъ меня, пусть придетъ ко мнѣ прежде моего ухода. Но знайте, что моей смерти не отпразднуютъ въ Болоньѣ^[47].

Смерть ждала его во Флоренціи.

IV.

«Горе странѣ, которая въ вѣкъ насилія посвятитъ свои силы служенію искусствамъ, пренебрегая суровыми доблестями, которыя однѣ могутъ обезпечить независимость народа», — эту великую истину высказалъ Прескотъ…^[48] Такою страною была Италія. Лазурное небо и лазурное море, вѣчно цвѣтущіе лѣса и плодородныя долины, процвѣтаніе наукъ и искусствъ, добытыя торговлею сокровища и величавыя зданія, все влекло къ ней людей. Ученые и художники мечтали попасть въ Италію, чтобы воспользоваться въ ней дарами искусства и науки; правительства и солдаты мечтали перейти ея горы, чтобы разграбить ея сокровища. «Impresa d’Italia» была грезою всѣхъ: дошедшихъ до вершины своего могущества турокъ, уже ступившихъ твердою ногою на европейскую почву; сломившихъ желѣзный деспотизмъ французовъ, умѣвшихъ объединиться въ сильное государство; ощутившихъ особенный подъемъ народнаго духа нѣмцевъ, стоявшихъ наканунѣ реформаціи; изгнавшихъ мавровъ и присоединившихъ къ себѣ Арагонію и Кастилію испанцевъ, уже узнавшихъ, подобно аргонавтамъ, прелести путешествій за золотымъ руномъ въ чужія страны; къ услугамъ же всѣхъ этихъ народовъ стояли тогдашніе солдаты-добровольцы Европы — швейцарцы, готовые за деньги служить всѣмъ и каждому и убивать всякаго, кого имъ прикажутъ^[49]. Италія же, вѣчно бушевавшая у себя дома, не имѣла ни войска, годнаго къ болѣе серьезной войнѣ, ни военныхъ способностей, которыя развиваются суровой военной практикой; Этого мало. Она переживала страшное время упадка народнаго духа — переживала періодъ, когда лучшіе ея сыны, недовольные существовавшимъ ходомъ дѣлъ, въ какомъ-то ослѣпляющемъ отчаяніи ждали спасенія именно отъ иноземцевъ. Когда 25 января въ 1494 году умеръ sine lux, sine crux — безъ креста, безъ свѣта — не доброй памяти неаполитанскій король Фердинандъ, иноземцы должны были явиться въ Италію въ лицѣ французовъ, предводительствуемыхъ хилымъ уродцемъ, невѣжественнымъ до безграмотности, сластолюбивымъ до неприличія королемъ Карломъ VIII или, вѣрнѣе, вертѣвшими имъ, какъ игрушкой, Этьенномъ де Веръ, прежде камердинеромъ, а теперь герцогомъ де Бокэръ, и Гильомомъ Бриссонэ, прежде мелкимъ торговцемъ, а теперь генераломъ и министромъ финансовъ. Предлогомъ для похода въ Италію были наслѣдственныя права Карла VIII на неаполитанскій престолъ. Прибытіе въ страну сорока шести тысячъ иноземнаго войска не могло сулить странѣ особеннаго благополучія. Такія лица, какъ герцогъ изъ лакеевъ и министръ финансовъ изъ мелочныхъ лавочниковъ, управлявшіе государственными дѣлами, тоже не способны были возбуждать надеждъ на спасеніе страны. Про короля же можно было сказать одно: въ Ліонѣ онъ такъ веселился, что всѣ начинали сомнѣваться, перейдетъ ли онъ Альпы; когда же онъ перешелъ ихъ и былъ встрѣченъ герцогомъ миланскимъ, выѣхавшимъ къ нему съ цѣлымъ кортежемъ дамъ, то онъ такъ увлекся наслажденіями, что всѣ были убѣждены, что далѣе онъ уже не двинется; онъ не могъ далѣе тѣшиться въ Асти и слегъ — одни говорили, отъ оспы, другіе утверждали, отъ той новой болѣзни, которая разразилась именно въ этотъ годъ, наводнила Европу и получила названіе французской^[50]. Тѣмъ не менѣе надеждъ на французовъ было много въ Италіи, такъ она изстрадалась отъ тираніи узурпаторовъ-правителей надъ народомъ, отъ тираніи крупныхъ итальянскихъ государствъ надъ мелкими, отъ тираніи большихъ итальянскихъ городовъ надъ малыми. Вотъ одинъ крайне характерный эпизодъ пріѣзда Карла VIII въ Пизу, подавленную Флоренціей. "Король вступилъ въ Пизу. Онъ направлялся, окруженный своими офицерами, къ знаменитому «Собору», гдѣ онъ хотѣлъ отслушать обѣдню. Онъ проѣзжалъ мимо косой пизанской колонны, мимо баптистеріи и Campo-Santo, этой чтимой всѣми площади, полной остатковъ древностей далекихъ среднихъ вѣковъ. На порогѣ храма къ нему бросился человѣкъ, растерянный, похожій на безумца; онъ охватилъ короля за колѣни, прильнулъ къ его ногамъ. Онъ говорилъ по-французски съ большой легкостью. Король не могъ освободиться отъ него, не выслушавъ длинной его рѣчи. Это была исторія Пизы, самая трагическая изъ исторій Италіи, — исторія города, умершаго разомъ, въ одинъ день, когда весь его народъ былъ переселенъ въ Геную; потомъ его продали купцамъ, Медичисамъ, которые высосали его жизнь, разрушили его торговлю, заперли передъ нимъ море; сама земля, при помощи умышленной и убійственной небрежности, была превращена въ болото; исчезли каналы; начались лихорадки для окончательнаго уничтоженія народа… Тутъ говорившаго начали такъ душить рыданія, что онъ смолкъ; но всѣ въ оцѣпенѣніи продолжали еще слушать. Тогда онъ поднялся, страстный, въ бѣшенствѣ, и изъ его устъ полились грозныя обвиненія противъ конкуренціи, жестокости лавки, которая не позволила Пизѣ даже добывать пропитаніе шелкомъ, шерстью, и обрекла ее умирать въ мукахъ Уголино… «Но благодареніе Богу, черезъ сто лѣтъ приходитъ свобода!» При словѣ «свобода», единственномъ, дошедшемъ до слуха народамъ толпѣ грянули крики и рыданія, надорвавшіе сердца французовъ. Король повернулся, вѣроятно, потому, что онъ самъ плакалъ, и вошелъ въ церковь. Но его близкіе, взволнованные, смѣлые отъ волненія, — это еще не были куртизаны, хорошо воспитанные и выдрессированные при дворѣ Людовика XIV — окружили его и продолжали слушать рѣчь пизанца. Одинъ совѣтникъ изъ парламента Дофина, Рабо, бывшій въ милости и приближенный къ королю, сказалъ громко: «Ей-Богу, государь, это достойно сожалѣнія! Вы должны хорошо вознаградить… Я не встрѣчалъ никогда людей, вынесшихъ большія несправедливости, чѣмъ эти люди!» Король, ни о чемъ не думая, неопредѣленно отвѣтилъ, что онъ думаетъ то же. Рабо оставилъ его, вернулся на паперть, гдѣ еще тѣснился народъ, и крикнулъ: «Дѣти, французскій король даетъ вашему городу вольности!» «Да здравствуетъ Франція, да здравствуетъ свобода!» Всѣ бросились къ мосту черезъ Арно. Огромный флорентійскій левъ, помѣщавшійся здѣсь на колоннѣ, былъ снесенъ, какъ ураганомъ, и внизъ головой полетѣлъ въ рѣку. Безъ всякаго умысла, въ полномъ невѣдѣніи король разрѣшилъ великій процессъ вѣка. Это былъ процессъ между Пизой и Флоренціей; это былъ процессъ между подчиненными городами и столицами^[51]. Пизанцы привѣтствовали въ лицѣ французовъ освободителей отъ тираніи Флоренціи; флорентійцы видѣли въ французахъ освободителей отъ тираніи Медичисовъ.

Во Флоренціи творилось нѣчто необыкновенное. Пьеро Медичи, усмотрѣвъ, что флорентійцы не намѣрены поддерживать его союзъ съ Неаполемъ, поспѣшилъ съ повинной къ французскому королю въ сопровожденіи нѣсколькихъ пословъ и, не спрашивая никого, какъ низкій растерявшійся трусъ, самъ предложилъ Карлу VIII въ полное распоряженіе на все время войны всѣ тосканскія крѣпости, при чемъ надавалъ разныхъ обѣщаній относительно поддержки французовъ войсками и деньгами. Это было больше, чѣмъ могли ждать и требовать сами французы. Возмущенные послы въ полномъ негодованіи оставили Пьеро Медичи и Карла VIII и вернулись во Флоренцію. Страшная буря поднялась въ городѣ, когда здѣсь разнесся слухъ, что Пьеро Медичи предалъ всю республику въ руки Карла VIII. Бушующая чернь поднялась со всѣхъ сторонъ, бросая мастерскія и лавки, готовясь разнести все. Это была стихійная буря. въ. городѣ былъ только одинъ человѣкъ, который могъ усмирить ее словомъ. Это былъ Савонарола, и онъ, волей-неволей, неожиданно для самого себя, явился передъ бушующей толпой, простирая въ воздухѣ руки и призывая всѣхъ къ любви и единенію. Толпа стихла, воздержалась отъ насилій, отъ грабежа, покорная любимому проповѣднику. Тогда проснулась, униженная Медичисами, почти устраненная отъ управленія страною сеньорія и собралась для совѣщанія. Было рѣшено отправить новое посольство къ Карлу VIII, которое должно было заявить, что Флоренція готова была принять съ достодолжными почестями французскаго короля, какъ друга, но не какъ покорителя страны. Въ посольствѣ принужденъ былъ принять участіе опять-таки Савонарола, котораго глубоко уважалъ, почти боялся Карлъ VIII, знавшій о пророчествахъ Савонаролы насчетъ прихода «новаго Кира». Посольство поѣхало къ королю; Савонарола, по своему обычаю, пошелъ пѣшкомъ. Узнавъ о посольствѣ, Пьеро Медичи опять испугался, тотчасъ же пообѣщалъ королю дать двѣсти тысячъ дукатовъ, а самъ поскакалъ во Флоренцію, предчувствуя, что тамъ происходитъ что-то недоброе, и приказавъ по дорогѣ своему свояку Паоло Орсини собрать войско. Во Флоренціи онъ былъ холодно встрѣченъ сеньоріей, давшей ему понять, что онъ уже лишился прежняго значенія. Пьеро Медичи попробовалъ силой занять прежнее свое положеніе и наткнулся на возмущеніе черни. Народъ и уличные ребятишки преслѣдовали его свистками и гиканьемъ. Въ это время начальникъ полиціи попробовалъ со своими людьми защитить преслѣдуемаго Пьеро Медичи. Чернь обезоружила полицейскій конвой, и полицейское вооруженіе послужило ей первымъ оружіемъ при завоеваніи свободы. Пьеро Медичи, какъ и въ другихъ случаяхъ, оказался все тѣмъ же трусомъ и бѣжалъ, какъ безумный, изъ Флоренціи, оставивъ въ ней и своего брата-кардинала, и свои сокровища. Кардиналъ Джіованни Медичи оказался хладнокровнѣе и бѣжалъ изъ города позже брата, переодѣвшись простымъ монахомъ и припрятавъ предварительно свои драгоцѣнности въ монастырѣ Санъ-Марко. Сеньорія назначила цѣну за головы Пьеро и Джіованни Медичи, а народъ принялся за грабежъ, срывая гербы съ надписью «Медичи» и замѣняя это слово словомъ «Popolani». Въ это время вернулись полные безнадежности флорентійскіе послы отъ Карла VIII, принявшаго ихъ сухо и почти враждебно, такъ какъ ему улыбались болѣе выгодныя предложенія Пьеро Медичи. Флорентійцы упади духомъ. Но пока они выслушивали горькіе разсказы пословъ и соображали, что дѣлать, въ лагерь французскаго короля пришелъ худой, испостившійся монахъ; это былъ Савонарола. Онъ прошелъ сквозь густыя толпы солдатъ прямо въ королю, окруженному своей свитой, и сильнымъ голосомъ повелительнымъ тономъ заговорилъ: «Христіаннѣйшій король! Ты орудіе въ рукѣ Господа, посылающаго тебя, чтобы освободить Италію отъ ея страданій, какъ я уже предсказывалъ это въ теченіе многихъ лѣтъ, и чтобы преобразовать церковь, лежащую въ униженіи. По если ты не справедливъ и не милосердъ, если ты не станешь уважать и цѣнить городъ Флоренцію, его женъ, его дѣтей и его свободу, если ты забудешь дѣло, къ которому призвалъ тебя Господь, то Онъ изберетъ другого для выполненія Его воли. Тогда Онъ наложитъ на тебя свою гнѣвную десницу и смиритъ тебя страшными наказаніями. Это возвѣщаю я тебѣ по повелѣнію Господа». Карлъ VIII и его свита выслушали эту рѣчь съ глубокимъ уваженіемъ къ проповѣднику, и Флоренція съ этой минуты могла надѣяться на лучшее отношеніе къ ней французскаго короля…

Торжество въѣзда во Флоренцію Карла VIII имѣло странный характеръ: этотъ «союзникъ» успѣлъ уже допустить возстаніе городовъ, подвластныхъ Флоренціи, и въѣзжалъ въ нее на боевомъ конѣ, съ копьемъ у бедра, что означало, что онъ «побѣдитель»; флорентійцы тоже со своей стороны разукрасили городъ коврами и цвѣтами, а въ домахъ спрятали «на всякій случай» вооруженныхъ людей, готовыхъ по первому призыву побить союзниковъ. Не лучше были и переговоры: Карлъ VIII попробовалъ заговорить о возвращеніи Пьеро Медичи и предложилъ Флоренціи невозможныя условія; уполномоченные города со своей стороны желали какъ можно дешевле купить его Протекторатъ флорентійской свободѣ; на улицахъ въ это время дошло до открытой стычки французскихъ и флорентійскихъ солдатъ, а во дворцѣ Медичисовъ, гдѣ помѣстился Карлъ VIII, обмѣнивались угрозами — «мы прикажемъ трубить въ трубы», гнѣвно воскликнулъ король, а флорентійскій патріотъ Коппони говорилъ: «а мы велимъ звонить набатъ въ колокола». Наконецъ, пришли къ заключенію, что республика и король будутъ добрыми друзьями, оказывая другъ другу взаимную помощь; король будетъ носить титулъ возстановителя и защитника флорентійской свободы; въ три срока ему выплатятъ крупную сумму денегъ и на два года оставятъ за нимъ флорентійскія крѣпости, если война съ Неаполемъ не окончится раньше. При этомъ пришлось еще разъ обратиться къ тому же Савонаролѣ, чтобы онъ поторопилъ короля поскорѣй выѣхать изъ Флоренціи, гдѣ, каждую минуту ждали столкновенія съ французами. Король и его приближенные ограбили сокровища дворца Медичисовъ и городъ проводилъ съ великой радостью покровителей своей свободы. Тотчасъ же былъ созванъ весь народъ для выбора, по старому обычаю, двадцати «аккапніатори» или «центральныхъ уполномоченныхъ», которые и должны были по выбору назначать людей на тѣ или другія должности. Но флорентійцы давно отвыкли отъ самоуправленія и двадцать новичковъ, выбранныхъ изъ разныхъ сословій и не сходныхъ въ мнѣніяхъ, явились вполнѣ безсильными на первыхъ же порахъ и не могли согласиться. между собою даже при выборѣ. должностныхъ лицъ. Прежде чѣмъ освоились эти выборные со своимъ положеніемъ, явилась уже мысль о замѣнѣ ихъ новыми лицами, явилось въ то-.же время и сознаніе, что старыя республиканскія формы отжили свой вѣкъ и должны быть замѣнены новыми, за выработку которыхъ и засѣли стоящіе во главѣ управленія люди. Рядомъ съ этимъ начались усиленныя интриги партій и возсталъ грозный призракъ безденежья въ ту минуту, когда деньги нужны были и для уплаты обѣщанныхъ суммъ французамъ, и для подавленія возстаній въ подчиненныхъ Флоренціи городахъ, слѣдовавшихъ примѣру Пизы. Все это не могло не испугать богатыхъ людей, промышленниковъ и торговцевъ, и они встали въ ожидательное положеніе: широкая жизнь, производительность, торговля, все вдругъ какъ бы замерло, и рабочій народъ шлялся безъ дѣла по улицамъ, то тутъ, то тамъ стоналъ отъ, голода и порою грозилъ бунтомъ, благо въ воздухѣ вѣяло возстаніями и безпорядками, охватившими подчиненные Флоренціи города. Насталъ одинъ изъ тѣхъ повторяющихся нерѣдко въ исторіи моментовъ, когда обуздываютъ чернь и спасаютъ отъ ея стихійной бури не политики, не ученые, не военные, а люди высокіе по нравственности и на словахъ, и на дѣлѣ, воодушевленные пламенные патріоты, Минины и Жанны д’Аркъ, около которыхъ еще при ихъ жизни создаются народомъ легенды о нихъ. Однимъ изъ такихъ людей былъ Савонарола. Обстоятельства, помимо его желанія, принуждали его поднять голосъ, и онъ заговорилъ снова: «Откажитесь отъ роскоши и тщеславія, продайте излишнія вещи и раздайте бѣднымъ. Граждане, позвольте намъ собирать милостыню во всѣхъ церквахъ для бѣдныхъ въ городѣ и въ храмѣ. Употребите на нихъ, хотя на одинъ годъ, деньги пизанскаго университета, и если итого мало, то позвольте наложить руку на сосуды и украшенія церквей. Я сдѣлаю это первый… Но прежде всего составьте законъ, повелѣвающій открыть лавки, и дайте работу народу, лежащему теперь праздно на улицахъ… Воспойте Господу пѣсню новую!.. Господь желаетъ, чтобы все обновилось, чтобы все прошлое уничтожилось, чтобы ничего не осталось отъ дурныхъ обычаевъ, дурныхъ законовъ и дурного правительства. Теперь пришло время, когда слова должны уступить мѣсто дѣламъ и благочестіе пустымъ церемоніямъ. Господь говоритъ: „Я былъ голоденъ и вы не накормили Меня, Я былъ нагъ и вы не одѣли Меня“. Но Онъ не говорилъ: „вы Мнѣ не построили красивыхъ церквей и красивыхъ монастырей“. Онъ считаетъ только дѣла любви. Любовью вы должны обновить все»^[52]. Такъ какъ правители продолжали бездѣйствовать, а новые законы не могли создаться однимъ взмахомъ пера, народъ же находился въ страшномъ положеніи, то Савонарола волей-неволей выступилъ настоящимъ политическимъ дѣятелемъ и изложилъ свои взгляды на этотъ предметъ. Эти взгляды были возвышенны, но усвоить ихъ и провести въ жизнь, къ сожалѣнію, могли не флорентійцы того времени, а развѣ какія-нибудь идеально совершенныя существа, какой-нибудь народъ, состоявшій сплошь изъ Савонаролъ. Онъ считалъ республиканскую форму правленія единственною пригодною для Флоренціи системою. Каждый, кто захватилъ бы во Флоренціи власть въ свои руки, явился бы узурпаторомъ, то-есть страшнѣйшимъ изъ тирановъ. Чтобы устроить республику, флорентійцы должны очистить свои сердца, бдительно слѣдить за общимъ благомъ и забыть свои частные интересы. Сдѣлавъ это, Флоренція дастъ толчокъ къ реформѣ во всей Италіи. Реформа должна начаться съ духовной области: эта область выше матеріальной стороны. Мірское благо должно быть слугою нравственнаго и религіознаго блага, отъ котораго оно зависитъ. «Государства, кокъ говорятъ, не управляются молитвою „Отче нашъ“, но это говорятъ враги Бога и общаго блага». «Очистивъ сердца, улучшивъ свои стремленія, предавъ осужденію игру, развратъ и клятвы», нужно приложить руку къ созданію законовъ, сперва въ общемъ наброскѣ, а потомъ приступить къ разработкѣ частностей и улучшеній. Общій набросокъ долженъ состоять изъ слѣдующаго: никто не получаетъ должности или обязанности помимо общаго собранія, которое одно создаетъ и власть, и законы. Лучшая форма управленія для города — большой совѣтъ на образецъ венеціанскаго. Весь народъ долженъ собраться подъ предводительствомъ шестидесяти гонфалоньеровъ — знаменоносцевъ; каждый изъ этихъ отдѣловъ составитъ планъ закона; изъ нихъ знаменоносцы выберутъ четыре лучшихъ и представятъ сеньоріи, которая послѣ торжественной молитвы, въ свою очередь, выберетъ изъ этихъ проектовъ лучшій. Въ Венеціи нѣтъ ни безпорядковъ, ни заговоровъ съ той поры, какъ ею правитъ большой совѣтъ. Каждое сколько-нибудь видное мѣсто должно быть выборнымъ. Налоги должны быть пересмотрѣны, такъ какъ они обременительны, и въ то же время государство нуждается^[53]. Наконецъ, собравъ въ соборъ всѣхъ властей и народъ, Савонарола высказалъ слѣдующіе четыре пункта новаго положенія дѣлъ: «Страхъ Божій и возстановленіе добрыхъ нравовъ; любовь къ демократическому законодательству и къ общему благу съ забвеніемъ частныхъ выгодъ; общая амнистія всѣмъ друзьямъ прежняго порядка, приговореннымъ къ денежнымъ пенямъ, и снисхожденіе къ государственнымъ должникамъ; установленіе правительства на широчайшемъ основаніи, чтобы всѣ граждане принимали участіе въ управленіи городомъ».

«Consiglio Grande at modo veneziano» — эти слова съ этой минуты сдѣлались лозунгомъ всего флорентійскаго народа.

Началась законодательная работа, которая, казалось, совершалась во всѣхъ мелочахъ подъ диктовку проповѣдей Савонаролы: итальянскіе ученые говорятъ, что ни одна изъ законодательныхъ работъ, происходившихъ во все долгое существованіе Флоренціи, не отличалась такою стройностью и серьезностью, какъ эта работа. Прежде всего былъ установленъ «большой совѣтъ» — «Consiglio Maggiore», куда могли войти членами всѣ «cittadini beneficiati», которымъ исполнилось двадцать девять лѣтъ; этихъ гражданъ набралось во всей Флоренціи не болѣе 3,200 человѣкъ и они должны были, раздѣлившись на три части, засѣдать по шести мѣсяцевъ, управляя страною. Для признанія собранія законнымъ требовалось, чтобы въ засѣданіи было не менѣе двухъ третей членовъ. «Для поощренія юношей и пробужденіе среди гражданъ доблестныхъ мужей» каждые три года въ собраніи избирались 60 гражданъ изъ не «beneficiati» и 24 молодыхъ человѣка двадцатичетырехъ-лѣтняго возраста. Съ 15 января слѣдующаго года долженъ былъ составиться «совѣтъ восьмидесяти», состоящій изъ восьмидесяти гражданъ не моложе сорока лѣтъ, обновляющійся каждые шесть мѣсяцевъ и служащій совѣтникомъ сеньоріи, которая собираетъ его не менѣе раза въ недѣлю. Великій совѣтъ и совѣтъ восьмидесяти являлись какъ бы парламентомъ и сенатомъ. Каждый новый законъ долженъ былъ представляться сеньоріи, ея предсѣдателямъ, мѣнявшимся каждые три дня, потомъ совѣту восьмидесяти и затѣмъ великому совѣту. Такъ какъ существовавшіе законы города страдали неясностью и противорѣчіями, то было избрано извѣстное количество гражданъ для пересмотра и приведенія въ порядокъ законовъ. Въ то же время избрана была комиссія изъ десяти гражданъ для пересмотра налоговъ, денежныхъ штрафовъ и тому подобнаго. Уже 5 февраля 1495 года былъ введенъ поземельный налогъ или «десятина», какъ онъ былъ названъ законодателями. Все это совершалось по той программѣ, которую послѣдовательно начертывалъ Савонарола въ проповѣдяхъ. Особенно сильно настаивалъ онъ на необходимости общаго умиротворенія и амнистіи, зная, какъ несправедливо распоряжались партіи свободой, состояніемъ и жизнью враговъ. Не будучи поборникомъ несчастной теоріи непротивленія злу, онъ былъ поборникомъ такой же несчастной въ практическомъ отношеніи теоріи непротивленія зломъ. Законодатели издали законъ, согласный съ его требованіями: простили всѣхъ за старыя преступленія и дали права осуждаемымъ сеньоріей или совѣтомъ восьмидесяти апеллировать въ теченіе четырнадцати дней передъ великимъ совѣтомъ. При этомъ законодатели уклонились отъ желанія Савонаролы, чтобы апеллировали къ совѣту восьмидесяти, а не къ массѣ часто неопытныхъ членовъ великаго совѣта. Эту мѣру отстаивали особенно сильно дальновидные враги Савонаролы и лотомъ оказалось, что они очень умѣло составили планъ будущихъ козней противъ него. Самъ Савонарола въ этотъ день провозглашенія всеобщаго примиренія молчалъ, хотя въ его слѣдовавшей за этимъ событіемъ проповѣди послышалась извѣстная горечь. Коснувшись преступленій и амнистіи, принялись за преобразованіе юстиціи вообще и снова подняли, между прочимъ, значеніе «Casa della Mercatanzia», торговаго трибунала, пришедшаго въ упадокъ при Медичисахъ. Издано было и постановленіе о выборѣ сеньоріи, составъ которой мѣнялся черезъ каждые два мѣсяца. Дальнѣйшее существованіе при этихъ законахъ аккаппіатари и парламентовъ потеряло смыслъ, и они сошли со сцены. Савонарола придавалъ этому большое значеніе, такъ какъ созывомъ парламентовъ пользовались Медичисы, когда надо было посильнѣе забрать власть въ свои руки. Савонарола сталъ проповѣдывать устройство «Monte di Pietа», совѣтуя каждому, особенно женщинамъ, пожертвовать на. это дѣло все лишнее, нести на него не гроши, а червонцы. Народъ нуждался и долженъ былъ занимать деньги у евреевъ, платя по 32½ процента на капиталъ и уплачивая, кромѣ того, проценты на проценты, такъ что взятые въ долгъ 100 червонцевъ черезъ 50 лѣтъ возрастали до баснословныхъ суммъ^[54]. Еще при Лоренцо Медичи фра Бернардино-да-Фельтре проповѣдывалъ о необходимости устроить «Monte di Pieta», но евреи подкупили правителей и фра Бернардино былъ изгнанъ изъ Флоренціи. Къ апрѣлю 1496 г. Савонаролѣ удалось осуществить и эту идею: заемщики должны были платить за ссуды 6 процентовъ, при чемъ они должны были давать только клятву, что «на занятыя деньги они не будутъ играть».

Свободная Флоренція была окончательно организована въ одинъ годъ и на платформѣ палаццо сеньоріи можно было но праву поставить принадлежавшую Медичисамъ статую знаменитаго скульптора Донателло Юдиѳь, убивающую Олоферна, какъ символъ побѣды свободы надъ тираніей. Подъ статуей была помѣщена знаменательная надпись:

Exemplum salutis publicae cives posuere MCCCCXCV.

V.

Несмотря на прекрасно составленный планъ республиканскаго управленія, Савонарола не былъ ни спокоенъ, ни радостенъ. Его проповѣди были скорбны и, исполненный какимъ-то пророческимъ духомъ, видѣвшій мрачныя видѣнія, онъ въ крайнемъ экстазѣ пророчилъ дурной конецъ Флоренціи и всей Италіи, «если люди не исправятся и не покаятся». Намъ нечего пускаться въ разсужденія о томъ, былъ ли данъ Савонаролѣ свыше даръ пророчества, въ который онъ, всегда искренній, глубоко вѣрилъ самъ и еще болѣе вѣрили приближенные къ нему монахи, въ родѣ страстнаго фра Доменико и мистика фра Сильвестро; мы только должны остановиться на томъ, что, и помимо пророческаго дара, умному человѣку можно было предвидѣть, что испорченное флорентійское общество было неспособно воспользоваться данной ему прекрасной формой правленія. Забыть свои личные интересы, возвыситься до безкорыстнаго патріотизма, самоотверженно послужить благу своихъ ближнихъ — все это было подвигомъ, а подвиговъ нельзя требовать отъ всей массы людей и притомъ людей, испорченныхъ въ конецъ долголѣтней тираніей, пороками, развратомъ. Это, по большей части, упускаютъ изъ виду всѣ реформаторы… Снаружи установилось правильное республиканское правленіе, внутри шла подпольная борьба партій: «сѣрые» мечтали о возвращеніи Пьеро Медичи, «бѣснующіеся» жаждали аристократическаго республиканскаго правленія, стремясь къ репрессивнымъ мѣрамъ противъ Медичисовъ и ненавидя «бѣлыхъ», то-есть мирныхъ послѣдователей Савонаролы, которыхъ они презрительно называли «плаксами» — «piagnoni». Представители партій хорошо понимали, что прежде всего нужно побѣдить Савонаролу, чтобы дѣйствовать съ развязанными руками: онъ далъ Флоренціи чисто народное республиканское правленіе, онъ подавляетъ умы своими проповѣдями, онъ покоряетъ сердца предсказаніями о будущемъ, это не простой правитель, а «святой» въ глазахъ массы, и потому бороться съ нимъ трудно. Первою вылазкою противъ него было обвиненіе его духовными лицами за то, что объ вмѣшивается въ свѣтскія дѣла; но обвиненіе это пало само собою, такъ какъ въ священномъ писаніи не было запрещенія духовнымъ лицамъ управлять свѣтскими дѣлами, да кромѣ того во Флоренціи была масса примѣровъ, доказывающихъ благотворное вліяніе духовныхъ лицъ на мірское управленіе: кардиналъ Латину съ, Петръ Мученикъ, Катерина Сіенская, Антонинъ. — все это были х святые защитники Флоренціи. Затѣмъ воспользовались проповѣдью Савонаролы о необходимости церковной реформы: въ этой проповѣди Савонарола говоритъ, что гнѣвъ Божій виситъ надъ князьями и прелатами церкви. Проповѣдь напечатали, распространили по Италіи и добились въ Римѣ приказанія, чтобы Савонарола шелъ проповѣдывать въ Лукку Удаливъ его изъ Флоренціи, враги могли уничтожить начатое имъ дѣло. Савонарола покорился панскому приказанію я прочелъ четыре проповѣди, прощаясь съ прихожанами и заклиная ихъ быть единодушными, продолжать развитіе народнаго управленія, жертвовать излишнимъ для бѣдныхъ. Слушатели были глубоко потрясены, плакали и въ Римъ полетѣли просьбы объ оставленіи Савонаролы во Флоренціи на постъ. Папа-взялъ назадъ свой указъ и позволилъ Савонаролѣ остаться во Флоренціи на постъ. Савонарола сталъ проповѣдывать о нравственной жизни. Только нравственно возродившіеся люди могли спасти республику. Истинная дружба, основанная на правдивости, честности и добродѣтели; сущность свободы и горькое положеніе рабовъ страстей; единодушіе гражданъ, дающее силу обществу; любовь и милосердіе, на которыхъ должно созидаться общество; высокое призваніе женщинъ поддерживать патріотизмъ въ мужчинахъ и вскармливать грудью, воспитать дѣтей-гражданъ; вотъ главная сущность проповѣдей, съ которыми обратился Савонарола къ флорентійцамъ въ великомъ посту 1495 года. Исхудалый, полу-больной, съ горящими глазами, съ благостнымъ выраженіемъ лица, съ страстной рѣчью, прерываемой слезами, онъ довелъ толпу до послѣдней степени увлеченія: женщины, одѣтыя просто и скромно, несли свои драгоцѣнности въ даръ для раздачи бѣднымъ, брачущіеся давали обѣты воздержанія и цѣломудрія, молодежь перестала кутить, смолкли свѣтскія пѣсни; рабочіе въ праздничные дни засѣли за чтеніе библіи, церкви были полны народа, всѣ стремились возможно чаще исповѣдываться и, наконецъ, дѣло дошло до того, что купцы и банкиры приносили въ жертву бѣднымъ нечестно пріобрѣтенныя деньги^[55].

— Плаксы! молельщики! смиренники! опущенныя головы! — осыпали ихъ насмѣшками «бѣснующіеся», выходя изъ себя отъ злобы на Савонаролу.

А изъ окрестностей Флоренціи цѣлыя массы народа стекались послушать знаменитаго проповѣдника и въ монастырь Санъ-Марко, гдѣ, вмѣсто пятидесяти монаховъ, теперь уже было двѣсти тридцать восемь монаховъ; въ монахи вступали дѣти знатныхъ фамилій, ученые, профессора, литераторы, врачи.

Эти быстрые результаты проповѣдей Савонаролы должны были радовать великаго проповѣдника, но участь народовъ и государствъ зависитъ отъ множества самыхъ разнообразныхъ причинъ, предотвратить которыя нельзя никакими проповѣдями. Опасность ждала Флоренцію не отъ внутреннихъ неурядицъ и интригъ, а отъ чисто внѣшнихъ событій. Безумное предпріятіе французовъ, какъ и слѣдовало ожидать, кончилось не меньшимъ безуміемъ. Лодовико Сфорца призвалъ Карла VIII придти въ Италію для предъявленія правъ анжуйскаго дома на неаполитанскій престолъ. «Этотъ безумный проектъ, по замѣчанію одного стараго писателя, былъ съ поспѣшностью принятъ французскимъ совѣтомъ, скучавшимъ среди мира, не имѣя способностей извлечь изъ него пользу… Едва рѣшивъ вопросъ о предложенномъ Сфорцою предпріятіи, стали торопливо дѣлать къ нему приготовленія или, вѣрнѣе сказать, но имѣли даже терпѣнія сдѣлать ихъ передъ походомъ въ Италію… Недоставало даже денегъ, настолько недоставало, что уже при вступленіи въ Ломбардію Карлъ VIII былъ доведенъ до горькой необходимости заложить брильянты, одолженные ему герцогиней Савойской и маркизой Монферра… Съ первыхъ же дней послѣ прибытія въ Неаполь, Карлъ VIII бѣжалъ съ поспѣшностью изъ этого города, проходя съ трудомъ по Италіи, гдѣ онъ считалъ себя какъ бы плѣнникомъ, и даже блестящая побѣда при Форново выигралась, казалось, только затѣмъ, чтобы король могъ свободнѣе бѣжать въ свое государство»^[56]. Неаполитанцы въ это время уже думали о возвращеніи на престолъ арагонской династіи. Въ остальной Италіи тоже началось броженіе противъ французовъ и, за исключеніемъ флорентійцевъ, всѣ итальянскія государства заключили союзъ для изгнанія иноземцевъ. Дѣло сдѣлалось быстрѣе, чѣмъ можно было ожидать. Когда Карлъ VIII, оставивъ Неаполь, направился въ обратный путь, лежавшій черезъ Флоренцію, онъ, какъ всегда, безтактный и легкомысленный, захватилъ съ собою Пьеро Медичи. Какъ только дошелъ до Флоренціи слухъ объ этомъ, флорентійцы поднялись, какъ одинъ человѣкъ: вооружились всѣ, мужчины, женщины, дѣти; всѣ улицы забаррикадировали, дома обратились въ крѣпости. Дѣло не могло обойтись безъ помощи Савонаролы, и онъ снова отправился на свиданіе съ Карломъ VIII. Грозя ему на словахъ и въ письмахъ гнѣвомъ Божіимъ, онъ успѣлъ отвратить отъ Флоренціи опасность нашествія. французовъ, которые, повеселившись въ Пизѣ, миновали Флоренцію и ушли во Францію. Но онъ не могъ такъ легко справиться съ итальянскими владѣтелями, заключившими союзъ противъ французовъ. Они негодовали на Флоренцію, которая была союзницей Франціи, негодовали на ея республиканское правленіе, негодовали на изгнаніе ею Пьеро Медичи, который теперь собралъ, при помощи Вирджиніо Орсини, войско и готовился завоевать Флоренцію. Савонарола снова вошелъ на каѳедру и началъ говорить о политикѣ, призывая народъ къ борьбѣ противъ тирана. Голова Пьеро Медичи и голова его брата Джіульяно были оцѣнены. Энергично собрали флорентійцы войско, и Пьеро Медичи былъ окруженъ со всѣхъ сторонъ врагами: истративъ всѣ деньги и потерявъ даромъ время, лишенный своевременной поддержки со стороны желавшихъ его возвращенія во Флоренцію союзниковъ, онъ долженъ былъ снова пуститься въ бѣгство и прибылъ въ Римъ. Герцогъ миланскій Лодовико Сфорца, одинъ изъ величайшихъ интригановъ того времени, агитировавшій и за французовъ, и противъ нихъ, былъ ненавистникомъ Пьеро Медичи и потому интриговалъ противъ него, но въ то же время онъ еще болѣе ненавидѣлъ обличителя князей — Савонаролу и держалъ руку «бѣснующихся», стремясь низвергнуть флорентійскую демократическую республику и, въ концѣ-концовъ, надѣясь завладѣть самой Флоренціей. Этотъ-то человѣкъ и началъ вести подпольную интригу противъ Савонаролы, стараясь вооружить противъ послѣдняго папу. Изъ Флоренціи и Милана стали приходить въ Римъ письма, въ которыхъ Савонарола описывался, какъ противникъ духовенства и самого папы. Братъ Лодовико Сфорцы — кардиналъ Асканіо Сфорца и фра Маріано да Дженнаццано были главными орудіями интриги въ Римѣ. Возбужденный противъ Савонаролы Александръ VI — этотъ тайный убійца и отравитель — очень нѣжнымъ письмомъ пригласилъ Савонаролу въ Римъ, чтобы «при помощи его лучше узнать волю Божію». Нѣжный тои" прикрывалъ замыселъ убить Савонаролу на дорогѣ или засадить его въ крѣпость Св. Ангела въ Римѣ. Друзья совѣтовали Савонаролѣ не ѣздить въ Римъ, ради безопасности жизни и сохраненія цѣлости юной республики. Къ счастью, уже за нѣсколько дней до полученія папскаго посланія, Савонарола объявилъ съ каѳедры, что его здоровье не позволяетъ ему на нѣкоторое время проповѣдывать. Получивъ посланіе папы, онъ могъ сослаться на тяжкій недугъ, мѣшающій ему идти въ Римъ. Савонарола, такъ какъ хитрость не была изъ числа его добродѣтелей, отвѣтилъ папѣ откровенно и безъ увертокъ, что онъ самъ желалъ бы посѣтить святой городъ, но у него такъ много враговъ, что онъ ежеминутно опасается за свою жизнь даже здѣсь, а между тѣмъ, созданное имъ демократическое управленіе еще не окрѣпло и требуетъ его поддержки въ виду различныхъ враждебныхъ партій; какъ только будетъ у него возможность, онъ самъ поспѣшитъ въ Римъ^[57]. Прошло нѣсколько мѣсяцевъ, и въ монастырѣ Св. Креста, бывшемъ въ натянутыхъ отношеніяхъ съ монастыремъ Санъ-Марко, получилось посланіе папы, приказывавшее препроводить въ Римъ «нѣкоего фра Джироламо», распространяющаго ложныя ученія. Затѣмъ явилось третье посланіе папы, запрещавшее Савонаролѣ проповѣдывать. Теперь дѣло шло уже не о борьбѣ на почвѣ политики, а на почвѣ религіозныхъ воззрѣній: Савонарола является еретикомъ. Какъ было бороться тутъ противъ папы? Одинъ изъ кардиналовъ Санъ-Пьеро въ Винкулѣ, восшедшій потомъ на папскій престолъ подъ именемъ Юлія II, уже давно проповѣдывалъ о необходимости созванія собора, такъ какъ папа Александръ VI достигъ престола подкупомъ. Карлъ VIII, къ которому приставалъ кардиналъ Санъ-Пьеро съ требованіями созванія собора, былъ согласенъ, что слѣдуетъ созвать соборъ. Савонарола ухватился за эту мысль и тоже вступилъ съ Карломъ VIII въ переписку по этому дѣлу. Больной, озабоченный несчастіями, постигшими въ это время его горячо любимую имъ семью, лишенный права проповѣдывать, Савонарола не безъ тяжелаго чувства узналъ, что «бѣснующіеся» готовятся справить карнавалъ 1496 года такъ, какъ справлялись карнавалы при Медичисахъ, когда разгулу, безпутству и цинизму не было предѣловъ. Бороться противъ карнавальныхъ распутствъ пробовали многіе, но всѣ попытки оставались безуспѣшными. Страннымъ образомъ карнавалъ сдѣлался особенно дорогимъ для дѣтей и подростковъ: они безцеремонно загораживали большими жердями улицы, нагло требуя отступныхъ денегъ отъ веселящейся толпы, проматывали эти деньги въ кутежахъ къ вечеру, вечеромъ зажигали огни на площадяхъ, плясали и пѣли вокругъ костровъ и, въ концѣ-концовъ, начинали сражаться бросаньемъ каменьевъ, при чемъ бывали всегда и убитые. Все это можетъ показаться почти невѣроятнымъ, если мы не напомнимъ, что во Флоренціи «дѣтьми» назывались молодые люди почта до двадцати лѣтняго возраста. Савонарола предпринялъ «преобразованіе дѣтей», видя въ нихъ будущихъ гражданъ, которымъ придется поддерживать созданную имъ республику. Но отмѣняя карнавала, онъ превратилъ его въ духовное празднество: на перекресткахъ, гдѣ дѣти загораживали путь жердями, воздвиглись маленькіе алтари, у которыхъ дѣти собирали попрежнему деньги, но эти деньги должны были идти не на кутежъ, а на бѣдныхъ. Вмѣсто грязныхъ пѣсенъ для дѣтей составились духовные гимны, написанные самимъ Савонаролой, принявшимся снова за стихи, и поэтомъ Джироламо Бенивіени. Чтобы ввести большій порядокъ въ дѣло, Савонарола поручилъ своему товарищу фра Доменико собрать дѣтей и назначить изъ ихъ среды предводителей, которые и отправились къ сеньоріи объяснить затѣянное предпріятіе. Поощренные сеньоріей и гордые своимъ избраніемъ, подростки серьезно принялись за дѣло. Хотя карнавалъ былъ, по обыкновенію, довольно шумнымъ, но уже ребятишки не кутили и не дрались каменьями, собравъ до трехсотъ дукатовъ на-бѣдныхъ. Въ послѣдній день карнавала устроена была процессія изъ дѣтей, которыхъ было до десяти тысячъ: они пѣли гимны и направлялись къ собору, чтобы вручить «попечителямъ» бѣдныхъ собранныя деньги. Массы народа собрались поглазѣть на невиданное зрѣлище; большинство ликовало, прославляя новую затѣю Савонаролы. Въ Римѣ нашлись люди, выхлопотавшіе между тѣмъ у папы позволеніе Савонаролѣ снова проповѣдывать. Одинъ доминиканецъ, которому папа поручилъ разсмотрѣть проповѣди Савонаролы, даже пришелъ къ тому заключенію, что эти проповѣди не только не слѣдуетъ запрещать, но нужно дать за нихъ проповѣднику званіе кардинала. Папа принялъ совѣтъ и черезъ одного посланца-доминиканца предложилъ Савонаролѣ кардинальскую шапку, «если онъ измѣнить тонъ своихъ проповѣдей». Это была новая ловушка папы-предателя. Савонарола былъ такъ возмущенъ предложеніемъ, что могъ сказать посланцу папы одно:

— Приходите на мою слѣдующую проповѣдь и вы услышите мой отвѣтъ Риму.

Не легко было добраться теперь въ соборъ на проповѣдь Савонаролы: не только церковь наполнялась слушателями, но кругомъ нея былъ выстроенъ высокій амфитеатръ, наполнявшійся сплошь почти исключительно дѣтьми и подростками, которые являлись теперь постоянными слушателями Савонаролы и къ которымъ онъ часто сталъ обращаться въ проповѣдяхъ, заботясь о воспитаніи новыхъ людей для новой республики. Далеко не въ безопасности, окруженный вооруженными приверженцами, пробирался онъ къ собору, такъ какъ его уже намѣревались убить «бѣснующіеся» и носились слухи о подосланныхъ къ нему, Лодовикомъ Сфорцой убійцахъ. Въ первой же проповѣди онъ высказалъ мысль, что догматы церкви непогрѣшимы, но что можно и даже должно не исполнять произвольныхъ приказаній высшихъ, если эти приказанія противорѣчатъ христіанской любви Евангелія: это ученіе есть ученіе католической церкви, Ѳомы Аквината и другихъ ея учителей и папъ. Вотъ почему и онъ не слушаетъ того, что противорѣчивъ христіанской любви и Евангелію. Зная, что его отъѣздъ изъ города, нуждающагося въ немъ, будетъ гибеленъ, онъ не выѣхалъ бы изъ города ни по чьему приказанію. Его заставили молчать, и онъ исполнилъ приказаніе, хотя оно было издано подъ вліяніемъ лживыхъ слуховъ и извѣтовъ. Но, видя, что многое доброе теряетъ энергію, что злые становятся смѣлѣе, а дѣло Господне гибнетъ, онъ принялъ рѣшеніе, во что бы то ни стало, вернуться на свое мѣсто. Заканчивая проповѣдь, онъ обратился къ юношамъ, говоря, что они счастливы тѣмъ, что развиваются во дни свободы, что они не испорчены тираніей, что они привыкнутъ къ готовящейся имъ роли правителей. Его проповѣдь была какъ бы программой для слѣдующихъ проповѣдей. Во второе воскресенье великаго поста, вступивъ на каѳедру, Савонарола началъ проповѣдь со словъ пророка Амоса: «Слушайте слово сіе, телицы Васанскія, которыя на горѣ Самарійской, — вы, притѣсняющія бѣдныхъ, угнетающія нищихъ, говорящія господамъ своимъ: „Подавай, и мы будемъ пить“. „Кто эти телицы?“ — спрашиваетъ онъ и отвѣчаетъ: „Эти жирныя телицы — блудницы Италіи и Рима. Тысячи ихъ можно насчитать въ Римѣ, десять тысячъ, сорокъ тысячъ и то мало! Въ Римѣ этимъ ремесломъ занимаются и мужчины, и женщины“. Страстно громя пороки и обличая лицемѣріе, онъ замѣтилъ: „Вы испорчены въ конецъ въ рѣчахъ и въ безмолвіи, въ дѣйствіяхъ и въ бездѣятельности, въ вѣрѣ и въ безвѣріи“, и главнымъ образомъ напалъ на внѣшній блескъ, на церемоніи, на тщеславіе церкви, лишенной истинной религіозности^[58]. „Почему, — говоритъ онъ: — когда я прошу десять дукатовъ на бѣдныхъ — ты не даешь, когда же я прошу сто дукатовъ на часовни) Санъ-Марко — ты даешь? Потому, что въ этой часовнѣ ты желаешь повѣсить свой гербъ“. Опять онъ пророчилъ Италіи гибель, если не обновится церковь, не обновятся люди. Въ послѣднихъ проповѣдяхъ этого времени, когда происходили выборы въ большой совѣтъ, онъ снова коснулся политики, призывалъ народъ поддерживать „большой совѣтъ“ и остерегаться возвращенія тирана, то-есть Пьеро Медичи. Обращаясь почти каждый разъ, между прочимъ, къ дѣтямъ въ проповѣдяхъ этого времени, Савонарола въ вербное воскресеніе устроилъ особую процессію дѣтей, которыя должны были открыть „Monte di Pietа“. Держа въ рукахъ распятіе, онъ обратился на площади къ народу со словами:

— Флоренція, вотъ Царь вселенной, Онъ хочетъ быть и твоимъ Царемъ! Желаешь ли ты Его?

— Да! — грянули тысячи голосовъ потрясенныхъ до слезъ гражданъ.

Затѣмъ дѣти въ бѣломъ одѣяніи въ торжественной процессіи пошли по церквамъ, распѣвая гимны и собирая милостыню, которая и была ими вручена избраннымъ начальникамъ „Monte de Pietа“.

Заканчивая проповѣдь великаго поста, онъ пророчески замѣтилъ, что концомъ его дѣятельности будетъ: въ общемъ побѣда, въ частности гибель. Предвидѣть гибель было не трудно: съ одной стороны тысячи народа носили, такъ сказать, на рукахъ своего проповѣдника, ловили каждое его слово, его проповѣди переводились на иностранные языки, ихъ перевели даже на турецкій языкъ для султана, а съ другой, — папа, итальянскіе князья, властолюбцы Флоренціи считали себя лично задѣтыми и обиженными этимъ монахомъ, мечтавшимъ и писавшимъ во времена безсовѣстнаго отравителя Александра Борджіи и коварнаго интригана Лодовико Сфорца „о простотѣ христіанской жизни“.

VI.

Раздробленная на отдѣльныя государства, каждое изъ которыхъ старалось выработать свои особенности въ формѣ правленія и должно было, въ борьбѣ за свое существованіе, зорко слѣдить главнымъ образомъ за политикой, Италія сдѣлалась колыбелью съ одной стороны политическихъ дѣятелей и съ другой — законодателей по преимуществу. Политика итальянцевъ была не безупречна. „Итальянцы, — говорятъ Мабли: — ослѣпленные своими ненавистями и своимъ честолюбіемъ, всегда льстили себя надеждою поправить эти непоправимые недостатки высшею ловкостью своего образа дѣйствій и, злоупотребляя хитростью и тонкостями, были приведены къ тому, что пускали въ дѣло, при своихъ политическихъ сношеніяхъ, только мошенничество и коварство“^[59]. Но, соглашаясь вполнѣ съ этимъ мнѣніемъ, нельзя не признать, что своеобразная жизнь итальянскихъ государствъ способствовала выработкѣ выдающихся законодателей, и Италія сдѣлалась родиной Маккіавеллей, Мазарини, Беккарій, Наполеоновъ, и даже въ послѣднее время изъ нея же идутъ новыя вѣянія, напримѣръ, въ области воззрѣній на уголовное право въ лицѣ Ламброзо, Ферри и другихъ дѣятелей. Савонарола былъ тоже изъ тѣхъ умовъ, которые ясно видѣли хорошія и дурныя стороны того или другого законодательнаго и политическаго строя. Подъ его вліяніемъ быстро создалось, какъ мы видѣли, новое устройство республики, создался новый законодательный кодексъ. Но, какъ бы ни была удачна форма правленія страною, эта форма не можетъ спасти страну въ извѣстныя минуты отъ чисто стихійныхъ б ѣдствій и оградить ее въ борьбѣ съ коалиціей болѣе сильныхъ внѣшнихъ враговъ. Исторія доказываетъ это массой примѣровъ и такимъ примѣромъ была флорентійская республика. Волненія послѣднихъ лѣтъ, застой въ торговлѣ и промышленности, уплата денегъ французскому королю, война съ пизанцами — все это потрясло финансы Флоренціи, все это потрясло и частныя богатства, такъ какъ республика требовала денегъ и денегъ. Началась дороговизна, началась безкормица, изъ деревень прибывали въ городъ умирающіе отъ голода люди, сказывались и послѣдствія голода — заразныя болѣзни, чума. Рядомъ съ этимъ шли интриги Лодовико Сфорцы, ворочавшаго дѣлами итальянской лиги, къ которой не примыкала Флоренція, какъ союзница Франціи. Лодовико Сфорца для подкрѣпленія лиги не нашелъ ничего лучшаго, какъ призвать изъ-за Альпъ другого чужеземца — нѣмецкаго императора Максимиліана, который и долженъ былъ получить желѣзную корону, обновить авторитетъ римскаго государства, помочь пизанцамъ. Папа, жаждавшій гибели демократической республики, понялъ очень хорошо, что стоитъ отнять у республики ея проповѣдника, и она окончательно падетъ духомъ. Онъ снова издалъ приказаніе, чтобы Савонарола не проповѣдывалъ. По этому поводу произошла переписка Савонаролы съ Римомъ, не приведшая ни къ какимъ результатамъ. Голодающій городъ, гдѣ ежедневно умирали люди на улицахъ, приходилъ въ отчаяніе. „Бѣснующіеся“ ликовали, говоря:

— Теперь никто не будетъ сомнѣваться въ томъ, что фра Джироламо обманулъ насъ. Вотъ оно обѣщанное Флоренціи счастіе!

Сеньорія со своей стороны устраивала крестные ходы съ чудотворнымъ образомъ Мадонны делль Имирунета и неотступно настаивала, чтобы Савонарола исполнилъ свой долгъ относительно отчизны — вошелъ бы на каѳедру. Фра Джироламо силою обстоятельствъ снова былъ поставленъ между двухъ огней; для спасенія Флоренціи была нужна его проповѣдь, а проповѣдывать значило объявить войну Риму; любовь къ республикѣ побѣдила, и 28 октября Савонарола снова явился на каѳедру передъ толпой голоднаго народа, жаждавшаго поддержки, ободренія. Произошелъ необыкновенный случай: черезъ два дня, когда всѣ граждане шли за чудотворной иконой, въ городъ прискакалъ гонецъ съ извѣстіями о прибытіи въ Ливорно изъ Марселя вспомогательнаго войска и провіанта.

— Проповѣдь фра Джироламо снова спасла насъ! — кричали люди, плача и обнимаясь отъ радости.

Всѣ преувеличивали размѣры въ сущности ничтожной помощи, — преувеличивали не только во Флоренціи, но и въ самомъ Ливорно, гдѣ палили изъ пушекъ отъ радости и даже обратили въ бѣгство перепугавшихся императорскихъ солдатъ, одержавъ, такимъ образомъ, безкровную побѣду.

Сгараясь еще болѣе поднять духъ народа, Савонарола училъ теперь людей не дорожить жизнью. „Мы живемъ, братья, — говорилъ онъ: — чтобы научиться умѣнью хорошо умирать“. Онъ самъ ежеминутно ожидалъ смерти, такъ какъ его подстерегали враги, но тѣмъ не менѣе онъ не складывалъ оружія. Заканчивая свои проповѣди въ этомъ году, онъ говорилъ горячо о борьбѣ партій, которыя больше занимаются вопросомъ о немъ, бѣдномъ монахѣ, чѣмъ о благѣ родины, и призывалъ всѣхъ думать и заботиться только о послѣднемъ, такъ какъ враги республики не дремлютъ. Дѣйствительно, враги республики но дремали, и папа нашелъ средство посѣять раздоры и неурядицы среди монаховъ: онъ новымъ указомъ уничтожилъ самостоятельность монастыря Санъ-Марко, соединивъ всѣ доминиканскіе монастыри Тосканы въ одну конгрегацію, при чемъ викарій, но статуту доминиканцевъ, долженъ былъ мѣняться каждые два года: новое постановленіе понижало значеніе монастыря СанъМарко и давало просторъ интригамъ враждовавшихъ между собою доминиканскихъ монастырей. Подрывали созданное Савонаролою зданіе не одни враги: вредили ему и друзья. Народный вождь, Катонъ Флоренціи, пылкій и благородный Франческо Валори въ 1497 году сдѣлался гонфалоньеромъ, знаменоносцемъ юстиціи, и съ преданной ему сеньоріей, вопреки совѣтамъ Савонаролы, нѣсколько измѣнилъ законъ о поступленіи въ члены „большого совѣта“: въ члены этого совѣта могли вступать теперь люди не съ тридцатилѣтняго возраста, а съ двадцати четырехъ лѣтъ. Цѣлью этого измѣненія было желаніе Валори привлечь въ совѣтъ возможно больше гражданъ. Но Савонарола былъ дальновиднѣе Валори: онъ зналъ, какъ развращена флорентійская „золотая молодежь“, какъ негодуетъ она на прекращеніе пировъ и карнавальныхъ безобразій, какъ безчинствуетъ она, ходя съ оружіемъ въ рукахъ по улицамъ и слывя среди народа подъ именемъ „дурныхъ пріятелей“. Эти „кампаньяцци“ ненавидѣли Савонаролу. Не прошла безслѣдно и обострившаяся борьба партій изъ-за закона, который хотѣла провести сеньорія. Вопросъ шелъ о „dйcima scalata“ — „прогрессивномъ налогѣ“, противъ котораго возстали всѣ богачи и за который ухватились всѣ бѣдняки. Страстные споры объ этомъ законѣ вызвали враждебныя отношенія партій и оставили извѣстную горечь въ сердцахъ, хотя самъ законъ и былъ отвергнутъ. Савонарола въ это время удалился въ свою келью, держа корректуру своего „Тріумфа креста“ и приготовляя къ изданію свои мелкія сочиненія, которыя могли пріобрѣсти ему новыхъ поклонниковъ и сторонниковъ въ его борьбѣ съ Римомъ. Духовными дѣлами правилъ за него фра Доменико, его страстный приверженецъ, такая же горячая и рѣшительная натура, какъ Валори, также всегда хватавшій черезъ край. Именно въ это-то горячее время „бѣснующіеся“ задумали возстановить карнавалъ въ его прежнемъ видѣ. Фра Доменико загорячился, собралъ дѣтей, и они стали стучать въ двери богачей, прося или требуя въ пользу бѣдныхъ „суетности“ или „анаѳемы“, тоесть маскарадные костюмы, маски, безнравственныя произведенія искусства и т. д. Всѣ эти вещи должны были послужить предметомъ для особаго празднества, придуманнаго фра Доменико и Савонаролой: на большой площади была воздвигнута пирамида изъ всѣхъ этихъ „безстыдныхъ анаѳемъ“, въ число которыхъ попало, между прочимъ, нѣсколько экземпляровъ „Декамерона“ и циничныхъ сочиненій того времени, которыми зачитывались монахини и монахи; на вершинѣ пирамиды помѣщалась аллегорическая фигура карнавала; пирамиду окружали пришедшіе въ торжественной процессіи флорентійцы и помѣстившіяся на возвышеніи дѣти; подъ звуки духовныхъ гимновъ и сатирическихъ пѣсенъ противъ карнавала пирамида зажглась и пламя истребило все то, что Савонарола считалъ безстыднымъ, безнравственнымъ и вреднымъ. Этимъ развлеченіемъ была на этотъ разъ замѣнена игра въ камни, заканчивавшая обыкновенно карнавалы. Враги, конечно, начали кричать, что сожжены были чуть ли не цѣлыя изданія „Декамерона“, а въ позднѣйшее время нѣкоторые писатели готовы были утверждать, что сжигались знаменитыя картины и чуть ли не мраморныя статуи. Преувеличенія коснулись и дѣтей: разсказывали, что они преслѣдовали взрослыхъ издѣвательствами, силой отнимали суетности, сдѣлались домашними шпіонами и т. д…^[60]. Великопостная проповѣдь Савонаролы теперь загремѣла противъ Рима. Прежде всего онъ коснулся свѣтскихъ владѣній церкви. Не отрицая правъ церкви владѣть имуществомъ, чтобы не явиться прямо еретикомъ, онъ смѣло высказалъ, что богатство испортило церковь, что она должна отказаться отъ него, какъ отказываются мореходцы отъ своихъ сокровищъ во время бури, бросая все въ море. Безъ боязни высказалъ онъ теперь весь свой ужасъ передъ распутствомъ Рима и свою готовность встать во главѣ движенія, направленнаго для преобразованія и улучшенія церкви. „Они, — говорилъ онъ про духовныхъ лицъ Рима: — не спасаютъ никого, но скорѣе убиваютъ души людей своимъ дурнымъ примѣромъ. Они удалились отъ Бога; ихъ культъ — проводить ночи съ безпутными женщинами и весь день сидѣть на хорахъ и болтать. Алтарь сталъ для духовенства лавочкой“^[61]. Говоря это, онъ не скрывалъ ни передъ кѣмъ того, что ждетъ его за его смѣлость, и въ послѣдней проповѣди сказалъ: „Если бы я хотѣлъ поддаться льстивымъ рѣчамъ, я не былъ бы теперь во Флоренціи, не носилъ бы разодранной рясы и сумѣлъ бы избѣжать опасностей. Но, о Господи, я не хочу этого, я желаю нести свой крестъ; даруй мнѣ, чтобы они меня преслѣдовали. Я молю Тебя объ одной милости, чтобы Ты не попустилъ меня умереть на моемъ ложѣ, но далъ бы мнѣ пролить за Тебя мою кровь, какъ Ты пролилъ за меня Свою“. Не скрывая отъ. народа близости борьбы, Савонарола горячо надѣялся въ то же время на близкое созваніе собора, который низложитъ папу. Однако, для Флоренціи въ данную минуту страшнѣе папы и всѣхъ подобныхъ враговъ было ея матеріальное положеніе: дороговизна, безработица, голодъ, большое число больныхъ, среди которыхъ попадались все чаще жертвы чумы, росли съ каждымъ днемъ, и „сѣрые“, сторонники Медичи, поняли, что наступило удобное время для интригъ. Имъ удалось въ новой сеньоріи избрать въ „гонфалоньеры“ на мартъ и апрѣль Бернардо дель Неро, вліятельнаго сторонника Медичи, о чемъ тотчасъ же сообщили въ Римъ, а изъ Рима понеслись но всѣмъ властямъ Италіи просьбы Пьеро Медичи, о денежной помощи. Во Флоренцію прилетѣла даже первая ласточка, долженствовавшая возвѣстить о наступленіи новаго времени — времени возвращенія Медичисовъ. Это былъ Маріано да Дженнаццано, проживавшій въ послѣднее время въ Римѣ, гдѣ жилъ и Пьеро Медичи со своимъ братомъ кардиналомъ, пьянствуя и развратничая по цѣлымъ днямъ, запутавшись въ долгахъ до того, что про него говорили: „ему каждый фіорино обходится въ восемь лиръ“^[62], и въ то же время составляя длинные списки тѣхъ лицъ, которыя будутъ лишены имущества, изгнаны изъ родного города и казнены, когда они, оба Медичи, вернутся во Флоренцію. Узнавъ объ избраніи гонфалоньеромъ Бернардо дель Неро, Пьеро Медичи рѣшился завладѣть Флоренціей. Его отговаривали дѣлать преждевременныя попытки. Но Пьеро Медичи былъ не изъ тѣхъ людей, которые слушаютъ умныхъ совѣтовъ. Гордый въ свою мать, урожденную Орсини, онъ былъ глупъ, такъ что его отецъ говорилъ про него: „У меня три сына: одинъ добрый (Джіульяно), другой умный (Джіованни, потомъ Левъ X) и третій дуракъ (Пьеро)“^[63]. Этотъ-то „дуракъ“ собралъ теперь наскоро тысячу триста солдатъ и быстро двинулся къ Флоренціи, ожидая почему-то, что она сейчасъ приметъ его съ. открытыми объятіями. Флорентійцевъ извѣстилъ о походѣ Пьеро Медичи случайно увидавшій войска крестьянинъ, я флорентійцы успѣли закрыть ворота и выставить на стѣну пушки. Пьеро подошелъ къ городу, увидалъ запертыя ворота, увидалъ пушки и бѣжалъ снова, охваченный обычною трусостью. Это было болѣе, чѣмъ пораженіе: это былъ фарсъ, гдѣ роль шута разыгралъ претендентъ на престолъ. Сконфуженные этимъ происшествіемъ, „сѣрые“ опустили головы, но зато „бѣснующіеся“ начали агитировать еще сильнѣе прежняго, такъ Какъ на этотъ разъ въ сеньоріи почти всѣ члены были изъ ихъ партіи. Видя „сѣрыхъ“ и безъ того униженными, они опрокинулись всей своей силой на Савонаролу и народную партію, завербовавъ себѣ въ помощники пьяныхъ и развратныхъ „кампаньяцци“. Эта безшабашная золотая молодежь всегда готова была рѣзать и грабить, не имѣя ни совѣсти, ни чести, ни идеаловъ. Она задумала даже взорвать проповѣдника прямо на каѳедрѣ въ церкви и только смутилась, вспомнивъ, что народъ за это можетъ разорвать ее на куски. Страшило не самое преступленіе, а наказаніе за него. Рѣшено было или убить Савонаролу на улицѣ, или опозорить его во время проповѣди въ день Вознесенія, намазавъ нечистотами каѳедру, воткнувъ гвозди въ то мѣста, куда онъ клалъ руки. Народная партія уговаривала Савонаролу отказаться отъ проповѣди въ Вознесеніе; онъ отвѣтилъ:

— Изъ страха передъ людьми я не могу оставить народъ безъ проповѣди въ тотъ день, когда Господь повелѣлъ своимъ ученикамъ возвѣстить міру Его ученіе!

Роковой день насталъ. Каѳедру рано утромъ вычистили приверженцы Савонаролы до его прибытія въ храмъ. Онъ пришелъ въ церковь, окруженный тѣсной толпой друзей, миновавъ толпу нарядной золотой молодежи, нагло смотрѣвшей на него. Онъ началъ проповѣдь о значеніи вѣры, обратился къ добрымъ объ ожидающихъ ихъ страданіяхъ, перешелъ къ злымъ, которые не знаютъ, что творятъ, и прибавилъ:

— Я замолчалъ бы только тогда, когда моя проповѣдь могла бы принести вредъ или если бы я боялся произвести ею безпорядки…

Вдругъ раздался трескъ сваленной на полъ желѣзной кружки, грянулъ барабанный бой, начался грохотъ скамьями и наполовину выломанныя двери храма распахнулись настежь. Всѣ бросились бѣжать, кто куда попало; какіе-то защитники Савонаролы добыли оружіе; ихъ испугались еще болѣе, считая за золотую молодежь, пришедшую рѣзать кого попало.

— А! злые не хотятъ прощенія! — крикнулъ Савонарола, стараясь заглушить шумъ. — Подождите же, успокойтесь!..

Никто не слушалъ. Онъ поднялъ распятіе и крикнулъ:

— Надѣйтесь на Него и ничего не бойтесь!

Голосъ затерялся среди смятенія. Тогда Савонарола склонилъ колѣни и сталъ молиться…

Не скоро могли его вывести обратно въ монастырь Санъ-Марко, гдѣ онъ и докончилъ, среди кружка монаховъ, свою проповѣдь, прерванную ловко устроеннымъ безчинствомъ милыхъ „кампаньяцци“.

„Бѣснующіеся“ торжествовали: оставивъ безчинствовавшую молодежь безъ наказанія, они предали пыткамъ нѣкоторыхъ изъ народниковъ, издали запрещеніе монахамъ проповѣдывать и стали обсуждать вопросъ объ изгнаніи изъ города Савонаролы, ради народнаго спокойствія. Послѣдняго они не сдѣлали, такъ какъ со дня на день ожидалось папское отлученіе Савонаролы отъ церкви. Маріано да Дженнаццано, опять бѣжавшій въ Римъ, торопилъ папу отлучить отъ церкви „губителя флорентійскаго народа“ и „орудіе дьявола“. Тщетно попробовалъ Савонарола письменно образумить папу, доказавъ свою правоту, — отлученіе было подписано 12 мая. Оно было написано осторожно, въ видѣ письма, и обращено не прямо къ народу, а къ монахамъ монастыря Сантиссима Аннунціата. Отъ монаховъ оно перешло во Флоренцію и послѣ долгихъ колебаній было вывѣшено въ главныхъ церквахъ разныхъ кварталовъ города. Что-то нерѣшительное и трусливое было въ этомъ отлученіи: ученіе Савонаролы называлъ папа „подозрительнымъ“ и оговаривался, что проповѣди кажутся ему такими, „насколько онъ слышалъ о нихъ“. Савонарола принялъ вызовъ и уже 19 іюня появилось его первое посланіе противъ отлученія, гдѣ онъ признавалъ „отлученіе недѣйствительнымъ передъ Богомъ и людьми, такъ какъ оно составлено на основаніяхъ и обвиненіяхъ, измышленныхъ его врагами“. Во второмъ посланіи противъ отлученія онъ прямо говоритъ, что „было бы ослинымъ терпѣніемъ, заячьей трусостью и глупостью подчиняться всякому и каждому осужденію“. Тѣмъ не менѣе 22 іюня все флорентійское духовенство и францисканскіе монахи собрались въ соборъ, зазвонили въ колокола, при красноватомъ свѣтѣ четырехъ факеловъ прочли отлученіе, затѣмъ погасили всѣ огни, и церковь охватили тьма и гробовая тишина^[64].

VII.

Флоренція сразу сдѣлалась неузнаваемой. Члены сеньоріи состояли въ это время почти сплошь, изъ „бѣснующихся“ и потому они допустили золотую молодежь безчинствовать, сколько eй угодно. Городъ наводнился сразу пасквилями, грязными пѣснями, безстыдными сатирами противъ доминиканцевъ и Савонаролы. Пьяные кутилы и падшія женщины какъ бы рѣшились вознаградить себя за долгое время воздержанія, и городъ казался сплошнымъ публичнымъ домомъ. Но черезъ мѣсяцъ сеньорія, избранная на іюль и августъ, явилась сторонницей Савонаролы, и въ Римъ отправилась просьба объ отмѣнѣ отлученія. Флорентійскій посланникъ въ Римѣ усердно искалъ покровителей для Савонаролы и не безъ успѣха, хотя среди людей, готовыхъ хлопотать за Савонаролу, были и такіе, которые прямо требовали крупныхъ взятокъ, такъ какъ въ Римѣ за деньги добывалось все. Въ это время произошло происшествіе, смутившее на минуту самого Александра Борджію: герцогъ Кандія, старшій сынъ папы, убилъ и бросилъ въ Тибръ своего брата, кардинала Валенціи, приревновавъ къ нему свою сестру, знаменитую Лукрецію Борджіа. Потрясенный папа заперся въ своемъ дворцѣ, приказалъ кардиналамъ серьезнѣе взглянуть на церковныя дѣла и, казалось, былъ готовъ начать новую жизнь. Савонарола, вѣрившій въ возможность перерожденія людей, написалъ трогательное письмо къ папѣ, утѣшая его и говоря о покаяніи. Рядомъ съ этимъ письмомъ отправились въ Римъ еще два посланія, защищавшія Савонаролу и подписанныя — одно 250 доминиканцами, другое 363 гражданами. Просили отмѣны отлученія уже ради того, что Савонарола былъ необходимъ, какъ поддержка во время господствовавшей въ городѣ чумы. Чума заглянула и въ монастырь Санъ-Марко, откуда Савонаролѣ предлагали удалиться за городъ; онъ воспользовался этимъ предложеніемъ богатыхъ гражданъ, но не для себя, а для молодыхъ послушниковъ, въ числѣ которыхъ былъ и его братъ Ауреліо; удаливъ ихъ, онъ могъ удобнѣе размѣститъ остальныхъ монаховъ и избавить монастырь отъ скученности народа. Практическая распорядительность не покидала его никогда. Самъ онъ, хотя и былъ обреченъ на бездѣйствіе, былъ бодръ, утѣшалъ ближнихъ и даже издалъ „Медицинскій трактатъ о чумѣ“, въ которомъ говорилъ, что слѣдуетъ дѣлать, чтобы сохранить въ порядкѣ и спокойствіи душу и тѣло, и совѣтовалъ быть умѣреннымъ въ пищѣ и питьѣ, не терять бодрости и веселости, самоотверженно служить больнымъ, даже если это враги. Чума, страшно встревожившая городъ, прошла, однако, скорѣе, чѣмъ можно было ожидать. Но прошла она — явилась новая тревога: открылся заговоръ Пьеро Медичи противъ республики, въ который были замѣшаны очень видные люди и, между прочимъ, старикъ Бернардо дель Неро. Виновныхъ привлекли къ суду „восьми“, которые завѣдывали политическими и уголовными судебными дѣлами и мѣнялись каждые четыре мѣсяца, и эти судьи испугались исполнить свои обязанности и навлечь на себя въ будущемъ мщеніе родни подсудимыхъ. Повелся запутанный процессъ, который выказалъ трусость однихъ передъ сторонниками Медичисовъ и страстное озлобленіе другихъ противъ Медичисовъ. Кончилось дѣло казнью и конфискаціею имуществъ пяти человѣкъ. Затѣмъ начались снова распутства и наглыя выходки золотой молодежи и женщинъ легкаго поведенія. А Савонарола все сидѣлъ въ своей кельѣ, писалъ новыя сочиненія, издалъ „Тріумфъ креста“, замѣчательное изложеніе значенія христіанской вѣры, но тѣмъ не менѣе не могъ проповѣдывать, хотя проповѣдь была нужна, хотя его друзья настаивали на необходимости его проповѣди. Настало Рождество. Савонарола рѣшился отслужить обѣдню, причастилъ монаховъ и толпу сошедшихся къ нему гражданъ, сказалъ передъ церковью торжественную рѣчь собравшимся. Это было начало активнаго протеста противъ отлученія. Друзья извѣстили Савонаролу, что, съ разрѣшенія сеньоріи, въ соборѣ опять устроены сидѣнья и ступени около оконъ, то-есть все готово для новой проповѣди любимаго проповѣдника. Онъ далъ обѣщаніе выйти на каѳедру въ воскресенье 11 февраля 1498 г. Тщетно попробовалъ флорентійскій архіепископъ Леонардо де-Медичи протестовать противъ этого: сеньорія объявила ему, что, въ случаѣ его сопротивленія, его въ два часа лишатъ сана и признаютъ мятежникомъ. Смѣлый шагъ протеста противъ Рима былъ сдѣланъ, и Савонарола заговорилъ снова, на этотъ разъ объ отлученіи, объ авторитетѣ папы, о свободѣ совѣсти и правѣ не подчиняться неправильнымъ распоряженіямъ. Онъ прямо высказалъ, что его преслѣдуютъ не ради религіи, а ради того, что хотятъ уничтожить республику и снова вернуть въ страну тирана. Они ненавидятъ и его, Савонаролу, не за противорѣчія догматамъ религіи, а за то, что онъ обличаетъ ничтожное духовенство. „Ты былъ въ Римѣ, — восклицалъ онъ: — и знаешь жизнь этихъ священнослужителей. Скажи же мнѣ, кажутся ли они носителями церкви или свѣтскими людьми? У нихъ придворные, оруженосцы, лошади и собаки; ихъ дома полны тканыхъ обоевъ, шелковыхъ тканей, ароматныхъ куреній и слугъ: похоже ли все это на церковь Божію? Ихъ высокомѣріе наполняетъ весь свѣтъ и не меньше того ихъ алчность. Все дѣлается за деньги; ихъ колокола звонятъ для ихъ корысти; они кричатъ только о добычѣ денегъ, хлѣба и свѣчей. Для вечеренъ и молебновъ они становятся въ хоръ, надѣясь что-нибудь заработать, а на заутренѣ ихъ не увидишь, такъ какъ тутъ ничего не добудешь. Они продаютъ мѣста, продаютъ таинства, продаютъ обрядъ крещенія, продаютъ все. И они еще толкуютъ объ отлученіи“. Горячо протестуя въ послѣдней своей проповѣди передъ карнаваломъ противъ отлученія, Савонарола доказывалъ, что онъ стоитъ за безупречную жизнь, за добродѣтели, что отлученіе, запрещающее ему дѣлать доброе дѣло, исходитъ отъ дьявола. „И какое отлученіе можетъ заставить насъ бездѣйствовать, когда дѣло идетъ о спасеніи людей? Этотъ долгъ выше всякихъ отлученій, отъ кого бы они ни исходили. Если бы стали подчиняться несправедливымъ рѣшеніямъ, то какой-нибудь дурной папа могъ бы погубить всю церковь, и ему все-таки пришлось бы подчиняться. Впрочемъ, нужно сказать, что такія отлученія въ наши дни дешевый товаръ. За четыре лиры можно отлучить кого угодно; потому отлученія и не стоятъ ничего“. Послѣ этой проповѣди Савонарола заявилъ, что въ послѣдній день карнавала онъ будетъ служить обѣдню и благословитъ народъ на площади Санъ-Марко. „И пусть каждый молится въ это время, — страстно сказалъ онъ: — чтобы Господь ниспослалъ на меня свой пламень и низвергъ бы меня въ адъ, если моя проповѣдь исходитъ не отъ Него“. Этотъ послѣдній день карнавала прошелъ торжественно: Савонарола причастилъ и благословилъ народъ, по городу собирали на бѣдныхъ, на площади второй разъ происходило сожженіе суетныхъ вещей, но разнузданная золотая молодежь и на этотъ разъ то тутъ, то тамъ оскорбляла „плакальщиковъ“ и „нытиковъ“, то-есть партію Савонаролы, и производила скандалы. Вообще каждый даже недальновидный наблюдатель могъ теперь замѣтить, что страшная буря близка и что дѣло идетъ уже не о какой-нибудь одной флорентійской республикѣ, а о панствѣ, о католической церкви. По Италіи, по Франціи, по Германіи разносились брошюры, говорившія о проповѣдяхъ Савонаролы, вездѣ видѣли въ немъ великаго поборника обновленія церкви. Въ вѣчномъ городѣ прелаты, кардиналы и самъ папа были въ ярости на монаха, осмѣлившагося видѣть высшій авторитетъ только въ Богѣ и въ своей совѣсти; флорентійскаго посла осуждали недовольные Флоренціей и сеньоріей люди, а въ августинской церкви передъ избранной публикой и князьями церкви Маріано да Дженнаццано кричалъ, какъ бѣсноватый, противъ Савонаролы, раздраживъ, впрочемъ, слушателей своей безсодержательной площадной руганью^[65]. Кардиналы изъ болѣе дальновидныхъ итальянцевъ подсказали, наконецъ, папѣ, что медлить нельзя, что готовится въ церкви расколъ и что отбитъ только во главѣ противниковъ встать вліятельному лицу, чтобы дѣло стало опаснымъ. Они указали даже на такое лицо — на кардинала Санъ-Пьеро въ Винкулѣ. Папа обратился съ посланіемъ къ сеньоріи, выражая неудовольствіе за ея поведеніе и требуя отправки Савонаролы въ Римъ или заключенія его въ тюрьму и отлучая отъ церкви всѣхъ, кто будетъ говорить съ нимъ или слушать его. Хотя сеньорія, выбранная на мартъ и апрѣль, была враждебна Савонаролѣ и находилась подъ предсѣдательствомъ родственника Пьеро Медичи, тоже Пьеро Медичи, перемѣнившаго только послѣ революціи 1494 года свою фамилію на Пополаски и оставшагося тѣмъ же волкомъ и въ этой лисьей шкурѣ, тѣмъ не менѣе сама сеньорія не рѣшилась изречь своего приговора надъ Савонаролой, боясь народа, и созвала особое собраніе для обсужденія разныхъ безотложныхъ дѣлъ, а въ томъ числѣ и вопроса о Савонаролѣ. На собраніи выяснилось, что дѣла республики плохи до послѣдней степени: расходы превышали доходъ, кругомъ были враги, борьба была почти немыслима. Но какъ ни страшно было положеніе государства, а все же нельзя было исполнить требованіе папы относительно Савонаролы, такъ какъ могъ начаться народный мятежъ. Папу извѣстили объ этомъ, уклончиво замѣтивъ, что „Савонарола опять удалился изъ собора въ свой монастырь“. Онъ и точно удалился въ монастырь, гдѣ написалъ сочиненіе „О правленіи и законодательствѣ города Флоренціи“. Въ этомъ сочиненіи онъ изложилъ общія мысли о томъ, что человѣкъ нуждается для своей свободы въ правительствѣ и что при хорошемъ правителѣ единодержаніе можетъ идти хорошо. Но что такая форма правленія пригодна не для всякаго народа и измѣнчивые, неспокойные и честолюбивые флорентійцы нуждаются въ правительствѣ, въ которомъ принимали бы участіе всѣ, то-есть въ республикѣ. Вторую часть труда онъ посвятилъ разбору единодержавія при дурномъ правителѣ или тираніи. Описаніе тирана было сдѣлано имъ страстно и ярко. Въ третьей части онъ обсуждаетъ конституціонное правленіе, зиждущееся на великомъ совѣтѣ. Этотъ совѣтъ долженъ назначать людей на должности, чтобы избѣжать анархіи народа и тираніи олигархіи. Не ограничиваясь этимъ, Савонарола принялся въ монастырѣ и за проповѣди; такъ какъ церковь была не велика, то на проповѣдь допускались одни мужчины. Проповѣди теперь вращались около разъясненія вопроса о томъ, можетъ ли пана заблуждаться? Отвѣтъ былъ утвердительный: „папа можетъ заблуждаться, какъ человѣкъ вообще; можетъ заблуждаться* какъ дурной человѣкъ, ненавидящій христіанскую любовь; такъ дурной папа Бонифацій VIII слушался голоса дьявола; онъ прошелъ въ папы, какъ лисица, и умеръ, какъ несъ“. Впервые въ этихъ проповѣдяхъ онъ явно заговорилъ „о соборѣ“, который долженъ избрать реформаторовъ для возобновленія церкви… Папа призвалъ обоихъ флорентійскихъ пословъ и объявилъ, что онъ болѣе не потерпитъ недостойнаго поведенія сеньоріи и отлучитъ отъ церкви всю Флоренцію. Онъ былъ гнѣвенъ и просто ругался. Въ этомъ же духѣ онъ написалъ посланіе къ сеньоріи, и она опять собрала экстренное собраніе, которое теперь волей-неволей рѣшалось говорить противъ проповѣди Савонаролы. Въ этотъ день онъ сказалъ послѣднюю проповѣдь женщинамъ, а вечеромъ получилъ извѣщеніе о запрещеніи проповѣдывать и на другой же день, 18 марта 1498 года, простился съ народомъ. У великаго проповѣдника оставалась одна надежда на созваніе собора: онъ хотѣлъ призвать къ отвѣту папу, показать его въ настоящемъ свѣтѣ развратника и убійцы, доказать, что онъ достигъ престола подкупомъ, наконецъ, обличить его, какъ еретика и безбожника.

— Настанетъ день, когда я воскликну: Lazare, veni foras, — говорилъ онъ.

Этотъ день, казалось ему, теперь близокъ и, всегда прямой и честный до наивности, Савонарола послалъ коротенькое извѣщеніе папѣ о томъ, что онъ болѣе не надѣется на него, а вступитъ съ н#мъ въ борьбу при помощи Божіей. Онъ считалъ нужнымъ дѣйствовать открыто даже съ такими коварными злодѣями, какъ Александръ Борджіа, воображая, что словомъ можно побѣдить и ядъ, и кинжалъ. Созваніе собора казалось вполнѣ осуществимымъ, такъ какъ на это соглашался Карлъ VIII, этого требовалъ кардиналъ Санъ Пьеро изъ Винкулы, это же считали необходимымъ многіе кардиналы для избѣжанія раскола. Савонарола приготовилъ свое знаменитое „Письмо къ князьямъ“, то-есть къ французскому королю, къ испанскому королю, къ англійскому королю, къ германскому императору. Прежде всего онъ послалъ это письмо къ Карлу VIII…

Что-то роковое было всегда въ судьбѣ Савонаролы, какъ это ясно видно изъ моего разсказа о его жизни: не самъ онъ выдвинулся въ свѣтъ изъ монастырской кельи, гдѣ искалъ успокоенія, гдѣ хотѣлъ быть чернорабочимъ; не самъ онъ вмѣшался въ политическую дѣятельность, превратившись изъ простого проповѣдника въ человѣка, предписывающаго законы; не самъ онъ стремился продолжать свою проповѣдь въ тяжелыя минуты, когда его требовалъ на каѳедру народъ, а встревоженная смутой сеньорія заставляла проповѣдывать для усмиренія толпы. Это нѣчто роковое случилось и теперь: Лодовико Сфорца, разбойничавшій на большихъ дорогахъ, ограбилъ курьера, везшаго среди другихъ писемъ и письмо Савонаролы во Францію. Этотъ документъ, свидѣтельствовавшій о желаніи Савонаролы низвергнуть папу, — былъ тотчасъ же доставленъ Александру Борджіа. Судьба Савонаролы была рѣшена разомъ, такъ какъ щадить его уже было невозможно.

VIII.

Флорентійцы, казалось, вдругъ потеряли головы и, охваченные паническимъ страхомъ, не знали, что дѣлать: республикѣ грозили и папа, и Сфорца, и вся лига итальянскихъ князей, — и все это, какъ казалось, изъ-за одного монаха. Отъ Савонаролы разомъ отшатнулись почти всѣ, кромѣ немногихъ преданныхъ ему лицъ и его монаховъ. Все общество было охвачено стаднымъ малодушіемъ, никто не зналъ, что дѣлать, и вдругъ одинъ монахъ изъ другого ордена предложилъ испытать справедливость ученія Савонаролы при помощи огненной пробы: всѣ разомъ вздохнули свободнѣе — сгоритъ Савонарола и конецъ; не сгоритъ — они оправдаются передъ папой! Бѣснующіеся, сеньорія, сѣрые, золотая молодежь были убѣждены, что онъ сгоритъ: туда и дорога! Сторонники Савонаролы, плакальщики, монахи были увѣрены, что онъ не сгоритъ: значитъ ихъ вѣрованія святы! Только нѣсколько вполнѣ трезвыхъ людей въ созванномъ сеньоріей совѣтѣ стыдили остальныхъ: „дѣло не въ монахѣ или не-монахѣ, не въ бѣснующихся или небѣснующихся, а въ томъ, что отечество въ опасности; надо думать не о томъ, какъ погибнутъ тѣ или другіе люди, въ огнѣ, въ водѣ, въ землѣ или въ воздухѣ, а о томъ, какъ спасти республику; наши предки опустили бы руки, если бы они знали, что наше государство дойдетъ до такого позора и посмѣшища!“ А что же дѣлалъ Савонарола? Его даже и не спросили, какъ онъ отвѣтитъ на вызовъ францисканца, такъ какъ страстный фра Доменико уже согласился на огненную пробу, а визіонеръ фра Сильвестро утверждалъ, что онъ уже видѣлъ ангеловъ фра Джироламо и фра Доменико, и они утверждали, что послѣдній выйдетъ изъ огня живымъ. Савонарола глубоко вѣрилъ въ видѣнія фра Сильвестра и еще болѣе вѣрилъ въ правоту своего дѣла и-потому не протестовалъ противъ рѣшенія фра Доменико, принявшаго вызовъ францисканца. На 6 апрѣля была назначена огненная проба: однако, уже 5 апрѣля вечеромъ ее отложили на 7 число. Въ назначенный день, съ самаго ранняго утра, вся Флоренція собралась на площадь» гдѣ были приготовлены подмостки, на которыхъ должны были горѣть францисканецъ и доминиканецъ. Фра Доменико явился съ Савонаролой, причастился и сталъ молиться. Францисканецъ, струсившій теперь за себя, не являлся и о чемъ-то переговаривался во дворцѣ съ сеньоріей, ожидавшей изъ Рима приказанія отмѣнить огненную пробу. Нетерпѣніе толпы росло съ каждой минутой, а францисканецъ все не выходилъ изъ дворца и началъ переговоры о томъ, что красная одежда фра Доменика заколдована и ее надо снять. Савонарола отвѣтилъ, что всѣ условія огненной пробы обговорены ранѣе и теперь спорить не о чемъ. Нетерпѣніе проголодавшейся толпы лопалось и было достаточно одного слова, одного вызова, чтобы поднялась свалка. Вызванная какимъ-то конюхомъ буря началась, и бѣснующіеся, ожидавшіе этой минуты, бросились на Савонаролу. Командовавшій отрядомъ солдатъ Маркуцціо Сальвіати бросился со своими людьми къ Савонаролѣ, успѣлъ окружить его и крикнулъ:

— Кто подойдетъ, тотъ испробуетъ моего меча!

Мало-по-малу толпа стихла вновь и стала опять ожидать. Францисканецъ, попрежнему, не являлся. Внезапно разразившійся ливень, громъ и молнія не могли разогнать толпу, когда они опять прекратились, изъ дворца сеньоріи явился посланецъ для объявленія фра Доменико, что онъ долженъ ставить распятіе, горѣть съ которымъ ему не позволятъ.

— Мнѣ все равно, — сказалъ фра Доменико, оставляя крестъ. — Я принялъ святое причастіе.

— Какъ, ты хочешь сжечь тѣло Христово?

Начался диспутъ, долгій, скучный, съ цитатами…

Тогда раздался приказъ сеньоріи объ отмѣнѣ огненной пробы, такъ какъ ливень смочилъ горючіе матеріалы.

— Это все продѣлки Савонаролы и фра Доменико! — распространяли въ толпѣ злоумышленники. — Доминиканцы струсили! Савонарола вызвалъ волшебствомъ дождь!

Толпа опять пришла въ ярость и было не легко защитить Савонаролу, фра Доменико и ихъ друзей, возвращавшихся въ монастырь Санъ-Марко, гдѣ весь этотъ день женщины молились о спасеніи фра Доменико. Наскоро разсказавъ имъ все пережитое за этотъ тяжелый день, Савонарола заперся въ отчаяніи въ своей кельѣ. Эта исторія была только прелюдіей къ концу страшной драмы: на слѣдующій день вся Флоренція была въ сильнѣйшемъ возбужденіи; бѣснующіеся и золотая молодежь энергично вызывали плакальщиковъ на бой, послѣдніе упали духомъ и тоже толковали, что фра Доменико и самъ Савонарола должны были идти въ огонь и чудомъ доказать свою правоту. Буря надвигалась въ теченіе всего дня и послѣ обѣда на улицахъ начались первыя стычки; въ соборѣ, гдѣ собрался народъ, золотая молодежь напала на плакальщиковъ, а черезъ нѣсколько минутъ раздались крики: «Въ Санъ-Марко! въ Санъ-Марко!» Это былъ сигналъ для осады монастыря. Доминиканцы были предупреждены о готовящемся на нихъ нападеніи и запаслись оружіемъ, шлемами, латами. Это было кстати, такъ какъ разъяренные противники Савонаролы дѣйствительно осадили монастырь, подожгли двери, перелѣзали черезъ стѣны и въ переходахъ и галлереяхъ монастыря началась битва. Тщетно уговаривалъ Савонарола и фра Доменико молодыхъ монаховъ, надѣвшихъ на бѣлоснѣжныя рясы латы и шлемы, оставить оружіе, тщетно хотѣлъ Савонарола отдаться прямо врагамъ. Монахи уже не слушались. Какія страшныя и какія трогательныя сцены происходили въ этой роковой борьбѣ! Вотъ молодой бѣлокурый нѣмецъ, по имени Генрихъ, живущій въ монастырѣ, одинъ дѣлаетъ нападеніе на штурмующую монастырь толпу, захватываетъ ружье и стрѣляетъ мѣтко и безостановочно, радостно крича при каждомъ выстрѣлѣ: «Salvem fac populum Tuum, Domine!» Вотъ толпа врывается на хоры, гдѣ молятся монахи; при видѣ враговъ монахи вскочили и начали сражаться съ осаждающими деревянными и желѣзными распятіями и горящими восковыми свѣчами, какъ мечами. Вотъ молодой Джироламо Джини, членъ народной партіи, жаждавшій вступить въ доминиканскій орденъ, защищаетъ монастырь, идетъ навстрѣчу смерти за Іисуса Христа и, смертельно раненый, доползаетъ до Савонаролы, прося посвященія въ монахи передъ смертью. А за стѣнами монастыря враги настигаютъ доблестнаго патріота, Франческо Валори, убиваютъ его передъ его домомъ, заодно съ нимъ убиваютъ и его жену, показавшуюся у окна, врываются въ домъ, ломаютъ все, грабятъ и, срывая пологъ постели, сами того не замѣчая, раздавливаютъ ребенка Валори.

— Бѣги, бѣги, фрате! — уговариваютъ приверженцы Савонаролу, зная, что онъ можетъ спастись задними ходами.

Онъ на минуту колеблется.

— Развѣ пастырь не долженъ предать своей жизни за овецъ своихъ? — раздается коварный голосъ нѣкоего фра Малатесты.

Глубоко пораженный этими словами, Савонарола обнялъ своего Іуду, обнялъ другихъ монаховъ и отдался въ руки слугъ сеньоріи, которая уже давно требовала его выдачи.

Радостныя вѣсти полетѣли отъ сеньоріи въ Римъ, въ Миланъ, въ Парижъ, гдѣ роковымъ для Савонаролы образомъ уже не было для него защитника, такъ какъ Карлъ VIII умеръ наканунѣ жалкимъ образомъ, какъ жилъ, въ дорогѣ, въ грязи, на гнилой соломѣ…

Собственно драма была окончена и сталъ разыгрываться только эпилогъ — слѣдствіе надъ Савонаролой, фра Доменико и фра Сильвестро. Чѣмъ было слѣдствіе того времени — это извѣстно всѣмъ. Савонаролу, испостившагося, хилаго, нервнаго, подняли на дыбу и такъ быстро потомъ опустили веревку, что можно было сойти съ ума отъ одной этой встряски; потомъ его опять поднимали на дыбу и прижигали ему въ это время подошвы горячими угольями; далѣе его пытали четырнадцать разъ въ одинъ день. Продливъ эти пытки въ теченіе нѣсколькихъ дней, ему дали передохнуть и послѣ отдыха принялись опять за новыя пытки, за которыми послѣдовали еще отдыхъ и еще пытки. Все, это дѣлалось съ цѣлью добыть «добровольныя» признанія. Иногда у несчастнаго мутился разумъ, иногда онъ восклицалъ «Господи, Господи, Тебѣ предаю духъ мой», или «Господи, Господи, довольно!» Но показанія его пришлось все же поддѣлывать и искажать, потому что онъ, даже при всемъ желаніи, не могъ признать за собой еретическихъ мнѣній въ религіи, грѣха въ желаніи блага родной странѣ, и только относительно пророческаго дара онъ могъ теперь поколебаться на минуту. Въ минуты пытокъ онъ подписывалъ все, что его заставляли подписывать, и послѣ окончанія пытокъ снова стоять твердо за свою правоту. Несмотря на пытки, несмотря на подложныя показанія, несмотря на оскорбленія со стороны папскихъ клевретовъ, Савонарола нашелъ еще силы написать три небольшихъ, но важныхъ по своему католическому духу статьи въ тюрьмѣ: «На Тебя, Господи, уповаю», «Размышленія о Miserere»^[66] и «Указаніе къ христіанской жизни», написанное на переплетѣ одной книги, по просьбѣ тюремнаго стража, благоговѣвшаго передъ Савонаролой, — онъ нашелъ силы попрежнему удивлять людей своимъ достоинствомъ и покорять сердца своею чистотой и мягкостью, такъ что даже всѣ подлоги не могли вооружить противъ него ни фра Доменико, ни фра Сильвестро. Разумѣется, приговоръ суда не могъ быть ничѣмъ инымъ, какъ приговоромъ къ убійству, носящему на юридическомъ языкѣ названіе «смертной казни». «Преступники» должны были быть повѣшены, а потомъ сожжены. Цѣлый рядъ трогательныхъ и глубоко запечатлѣвшихся въ памяти флорентійцевъ сценъ произошелъ въ день казни. Оскорбленный чернью, поруганный, шелъ Савонарола къ тому мѣсту, гдѣ возвышалась висѣлица въ видѣ креста. Кто-то подошелъ къ нему съ словами утѣшенія.

— Въ послѣдній часъ, — ласково отвѣтилъ Савонарола: — утѣшить можетъ только Богъ.

Священникъ Неротто спросилъ его, добровольно ли онъ принимаетъ мученическую смерть.

— Господь столько страдалъ за насъ! — отвѣтилъ Савонарола,

Передъ нимъ шли воодушевленные фра Доменико и фра Сильвестро; первый, подходя къ висѣлицѣ, громкимъ голосомъ пѣлъ: «Тебя Бога хвалимъ»; второй, вошедши на платформу и повиснувъ въ воздухѣ, проговорилъ спокойно: «Въ Твои руки, Господи, предаю духъ мой». Когда очередь дошла до Савонаролы, онъ бросилъ послѣдній взглядъ на толпу: она, когда-то нетерпѣливо ожидавшая каждаго слова изъ его устъ, теперь нетерпѣливо ждала съ факелами въ рукахъ, скоро ли можно будетъ поджечь помостъ. Гробовая тишина воцарилась въ толпѣ, когда палачъ надѣвалъ веревку на шею Савонаролы. Вдругъ раздался голосъ:

— Пророкъ, пришло время: сотвори чудо!

Палачъ, чтобы доставить удовольствіе толпѣ, началъ играть, какъ куклою, висѣвшимъ тѣломъ Савонаролы, еще содрогавшимся въ послѣднихъ конвульсіяхъ, и, крутя и качая его, чуть не полетѣлъ съ помоста. Едва успѣлъ соскочить палачъ съ подмостковъ, какъ къ нимъ поднесены были факелы.

— Наконецъ-то я подожгу того, кто думалъ меня сжечь! — радостно воскликнулъ одинъ изъ державшихъ факелы.

Вдругъ внезапный вихрь отнесъ далеко въ сторону отъ труповъ вспыхнувшее пламя.

— Чудо! чудо! — раздались голоса, и множество людей трусливо отхлынули отъ помоста.

Но вѣтеръ улегся, и пламя охватило горячими языками тѣла мучениковъ. Народъ снова прихлынулъ къ помосту. Въ это время уже перегорѣла веревка, связывавшая руки Савонаролы; онѣ медленно зашевелились, и правая рука слегка приподнялась, какъ бы благословляя народъ.

А въ небѣ сіяло яркое южное солнце — майское солнце. Это было 23 мая 14У8 года. Савонаролѣ было всего сорокъ пять лѣтъ.

---

Вмѣстѣ съ Савонаролой погибло и начатое имъ дѣло, погибла созданная имъ республика.

Горе побѣжденнымъ, кто бы они ни были. Толпа вездѣ толпа. Она поклоняется только успѣху и спѣшитъ проявить смѣлость осла, когда умираетъ левъ. Павшій Савонарола сдѣлался предметомъ порицаній и брани. Его упрекали за то, что онъ далъ «дѣтямъ» власть и превратилъ ихъ въ какихъ-то шпіоновъ, которые обличали, преслѣдовали и обижали взрослыхъ, нарушавшихъ правила нравственной жизни. Обыкновенно забывали при этомъ, что «дѣтьми» во Флоренціи считались юноши до двадцатилѣтняго возраста и что эти дѣти до Савонаролы были разнузданы, назойливы и жестоки, забавляясь играми въ родѣ уличныхъ битвъ каменьями, и обѣщали въ будущемъ сдѣлаться лихими «камланьяцци» — этимъ зломъ распутной Флоренціи. Савонарола, организовавъ «дѣтей», далъ другое направленіе имъ и только желалъ выработать изъ нихъ будущихъ достойныхъ гражданъ. Его упрекали за сожженіе имъ будто бы предметовъ искусства и литературы. Нечего и говорить о томъ, что ни драгоцѣнныхъ картинъ, ни библіотекъ, ни мраморныхъ статуй не могло быть сожжено въ два карнавальныя сожженія «суетностей». Но этого мало. Обвинители забывали, что Савонарола былъ величайшимъ поклонникомъ искусства вообще. Онъ заставилъ монаховъ Санъ-Марко употребить монастырскія деньги на покупку библіотеки Медичи, чтобы всякій могъ пользоваться этою библіотекою. Онъ постоянно былъ окруженъ извѣстнѣйшими художниками того времени, хлопоталъ о томъ, чтобы юные послушники учились живописи. Однимъ изъ самыхъ горячихъ его поклонниковъ былъ, Микель Анджело, этотъ гигантъ итальянскаго искусства, котораго «дуракъ» Пьеро Медичи заставлялъ дѣлать статуи изъ снѣга; Микель Анджело постоянно слушалъ проповѣди Савонаролы въ юности и свято сохранилъ до старости воспоминанія и о Савонаролѣ, и о его политическихъ идеяхъ, которымъ великій художникъ былъ вѣренъ до смерти^[67]. Знаменитый фра Бартоломео не только развился подъ вліяніемъ Савонаролы, но послѣ смерти послѣдняго на нѣсколько лѣтъ даже бросилъ въ отчаяніи живопись. Савонарола не только самъ занимался поэзіей, но и высказывалъ свои воззрѣнія на прекрасное, при чемъ говорилъ, что прекраснымъ можетъ быть то, что отличается не одной внѣшнею формою, но и внутреннимъ содержаніемъ; прекрасное всегда нравственно, такъ какъ безнравственность не можетъ быть прекрасна, какъ ложь и извращеніе здоровой человѣческой натуры. Онъ проповѣдывалъ, что искусство должно служить Богу и свободѣ, правдѣ и родинѣ, а все безцѣльное, безнравственное, извращающее человѣческую натуру онъ не считалъ ни прекраснымъ, ни принадлежащимъ къ предметамъ искусства и преслѣдовалъ, какъ суетности, какъ вредныя вещи. Вообще долгое время Савонаролу представляли какимъ-то исключительно суровымъ и сухимъ аскетомъ. И точно, онъ велъ самъ въ высшей степени аскетическую жизнь, былъ почти нищимъ; но трудно было бы представить болѣе мягкаго, болѣе нѣжнаго, болѣе сердечнаго человѣка. Мать, братья, старики-монахи, юные послушники, женщины и дѣти, всѣ одинаково знали, какъ онъ умѣетъ любить. Эта любовь сквозитъ въ его интимной перепискѣ и является почти женственной. Преслѣдуя развратъ, разгулъ, разнузданность, онъ никогда не проповѣдывалъ, въ сущности, исключительно аскетизма, безбрачіи, хотя и желалъ, чтобы бракъ былъ святъ, какъ тѣсный союзъ любящихъ сердецъ, чтобы онъ никогда не былъ простымъ развратомъ съ разрѣшенія церкви. Но его дѣло проигралось, его республика пала. Гдѣ же кроются причины этого? Я уже говорилъ, какимъ роковымъ образомъ сложились враждебныя для республики чисто внѣшнія обстоятельства. Только чудомъ могла уцѣлѣть республика, какъ бы ни была ока хороша, въ борьбѣ съ папой, съ Сфорцой, съ лигой князей, ставшихъ за своего собрата Медичи, съ бѣснующейся аристократіей, съ разнузданной золотой молодежью, съ безденежьемъ, съ голодомъ, съ чумой. Чудесъ въ политической жизни государствъ, увы! не бываетъ. Было и еще одно обстоятельство, которое съ самаго начала говорило о томъ, что республикѣ трудно будетъ бороться съ врагами, если она не измѣнитъ своей политикѣ. Это обстоятельство — стремленіе Савонаролы бороться исключительно чистыми и безупречными средствами съ политическими разбойниками и злодѣями. «Вѣчная слава Савонаролѣ и его партіи, — говоритъ восторженно Мишле: — за то, что они погибли только ради своего благородства. Аристократы, согласные съ Савонаролой относительно изгнанія Медичисовъ, желали начать противъ нихъ и ихъ многочисленныхъ друзей конфискаціи, мщеніе, казни. Партія святыхъ отказалась, Савонарола требовалъ амнистіи. Въ этотъ день онъ уже подписалъ свой смертный приговоръ. Онъ уничтожилъ страхъ передъ терроромъ, сдерживавшій его враговъ. Успокоенные, всѣ соединились между собою. Сѣрые, дурные товарищи вошли въ стачку противъ него; всеобщая лига князей, духовенства, скептиковъ, атеистовъ и монаховъ образовалась противъ пророка и возвела его на костеръ»^[68]. Все это прекрасно: вѣчная слава досталась на долю Савонаролѣ, но тѣмъ не менѣе его дѣло было проиграно и за этотъ-то проигрышъ заплатилъ своей кровью народъ. Принципъ прощенія врагамъ — высокій принципъ, но его держаться имѣетъ право только тотъ, кто прощаетъ «своихъ» враговъ, такъ сказать, «за свой счетъ». Его нравственное ученіе было возвышено, его планъ республиканскаго правленія былъ широкъ, его взгляды на необходимость воспитать хорошихъ гражданъ для хорошихъ законовъ были ясны и вѣрны, онъ былъ великимъ теоретикомъ, но у него недоставало того, что, къ несчастію, требуется для практи ческаго государственнаго дѣятеля. Онъ никогда не примирялся съ тѣмъ, что цѣль оправдываетъ средства, что для борьбы пригодно всякое оружіе, что клинъ надо вышибать клиномъ, что съ волками надо выть по-волчьи; однимъ словомъ, онъ былъ слишкомъ честенъ для роли политическаго дѣятеля.

«Онъ погибъ, потому что не смогъ или не сумѣлъ побѣдить завистниковъ», сказалъ про него Маккіавелли^[69].

IX.

Прошло почти сто лѣтъ…

Бѣдствія междоусобій, какъ это случалось и съ другими странами, довели въ концѣ-концовъ Италію до послѣдней степени политическаго паденія: въ первой четверти шестнадцатаго столѣтія она уже окончательно подпала подъ вліяніе иноземцевъ. «Войска Карла V въ 1527 году прошли ее всю, не встрѣтивъ нигдѣ непріятеля, говоритъ Форнеронъ въ своей прекрасной исторіи Филиппа II^[70], — и только папа Павелъ IV попробовалъ не подчиниться императору-побѣдителю». Сопротивленіе папы стоило, однако, Риму не дешево: Римъ былъ взятъ; папа, убѣгая изъ Ватикана, не имѣетъ времени и для прочтенія трижды своего «Credo»; побѣдители-католики восемь дней грабили священный католическій городъ, превращая святыя базилики въ конюшни или мѣста оргій, выбрасывая святыя мощи на помостъ, таская по улицамъ плѣнныхъ монахинь, раздѣвая до-гола кардиналовъ и стегая ихъ, оставленныхъ даже безъ рубахъ, розгами: нѣмцы болѣе всего заботились о грабежѣ денегъ, испанцы убивали защищающихъ жилища и хлопотали только о томъ, чтобы завладѣть женскими общежитіями. Въ день, когда извѣстіе объ этой постыдной побѣдѣ дошло до Карла V, его жена Изабелла разрѣшалась отъ бремени инфантомъ, котораго назваіи Филиппомъ и которому суждено было надѣлать особенно много зла Италіи. Это было 21 мая 1527 года.

Хуже всего пришлось отъ испанцевъ Неаполю, гдѣ испанскіе вице-короли, не боясь никого, предавались необузданной тираніи и грабительству. Они мѣнялись очень часто и, за исключеніемъ такихъ вице-королей, какъ Донъ-Педро Альварецъ де Толедо, пробывшій двадцать одинъ годъ вице-королемъ неаполитанскимъ, просиживали на мѣстѣ не долго: иногда четыре, иногда пять лѣтъ, сурово исполняя обязанности «новой метлы» и алчно торопясь набить свои карманы. Строгости были крайнія: кто носилъ оружіе — наказывался смертью; кто былъ застигнутъ на веревочной лѣстницѣ у балкона — подвергался смертной казни; за второе ложное, иногда вынужденное самосохраненіемъ, показаніе — тоже смерть. Палачамъ было много работы: въ восемнадцать первыхъ лѣтъ Донъ-Педро Альварецъ де Толедо казнилъ восемнадцать тысячъ человѣкъ да столько же отослалъ на, галеры. При этомъ онъ вывезъ изъ страны двадцать милліоновъ золотыхъ^[71]. Политика его преемниковъ, какъ и его политика состояла въ устраненіи знатныхъ неаполитанцевъ отъ всякихъ должностей, въ высасываніи у нихъ денегъ, въ униженіи ихъ всѣми способами и въ то же время въ оставленіи въ ихъ рукахъ феодальныхъ правъ, позволявшихъ этой знати въ свою очередь давить и разорять народъ: они такимъ образомъ выжимали подати, а потомъ сами разорялись королевскими властями. Въ Испанію, помимо всѣхъ государственныхъ издержекъ, нужно было посылать ежегодно по два съ половиною милліона дукатовъ подати да прибавлять «добровольно» въ подарокъ милліонъ дукатовъ. Это были законные расходы. Рядомъ шло ничѣмъ не узаконенное грабительство вице-королей: такъ Гонзальвъ де-Кордова во время неурожая 1505 года скупилъ зерновой хлѣбъ и добылъ на его перепродажѣ сорокъ тысячъ дукатовъ, когда народъ умиралъ съ голоду. Высокомѣріе испанцевъ доходило до наглости и раздражало, пожалуй, болѣе ихъ грабительства. Герцогъ Оссуна, принимая итальянскихъ дворянъ, заставлялъ ихъ ожидать не въ пріемной комнатѣ, а вмѣстѣ со стражею и нищими; маркизъ Мондехаръ ставилъ выше всѣхъ знатныхъ людей государства своего незаконнорожденнаго сына; жена одного вице-короля прибила публично по щекамъ и по плечамъ своею туфлею жену судьи и грозила тѣмъ же нѣкоторымъ придворнымъ дамамъ. Распространяться подробно о высокомѣріи и распущенности испанцевъ того времени было бы здѣсь очень затруднительно, такъ какъ въ короткихъ словахъ трудно представить все паденіе этой націи въ ту эпоху. Испанцы того времени могли бы взять своимъ девизомъ слова: «нищи, но заносчивы». «Испанія, — съ грустью замѣчаетъ одинъ англичанинъ: — это источникъ гордости въ долинѣ нищеты». Нищета была вездѣ: у народа, у грандовъ, у короля. Народъ завистливо удивлялся, какъ Много ѣдятъ и пьютъ въ Англіи, «тамъ выпивается болѣе пива, чѣмъ воды въ Валадолидѣ». У него же, по его поговоркѣ, «были не каждый день хлѣбъ и орѣхи» и «дней было больше, чѣмъ сосисокъ». Дворянство набирало очень много денегъ, но никогда не жило процентами съ капитала, а тратило самый капиталъ. «Они алчно загребали жаръ, по одному удачному выраженію, и расточали его на мелкій огонь». Самъ король въ 1575 году съ ужасомъ говорилъ о своей бѣдности: «Мнѣ сорокъ восемь лѣтъ, и какая старость ждетъ меня! Она подходитъ, а я не знаю, чѣмъ я буду жить завтра; я не знаю, какъ я и теперь живу съ этимъ горемъ, которое мнѣ причиняютъ денежныя заботы». Это не мѣшало ни безумнымъ тратамъ, ни нестерпимой заносчивости. Гранды заботились не столько о своемъ вліяніи на дѣла государства, сколько о какой-нибудь должности при дворѣ, о правѣ таскать за кѣмъ-нибудь шлейфъ и въ то же время пользоваться пустой привилегіей оставаться въ присутствіи монарха съ накрытой головой. Быстро шедшій къ разоренію «король тратилъ на содержаніе своего двора столько денегъ, что на нихъ можно бы было завоевать цѣлое государство», какъ замѣчали протестующіе противъ неурядицъ кортесы, а гранды, подражая ему, содержали цѣлыя стаи мажордомовъ, придворныхъ камергеровъ, великихъ конюховъ, гидальго, рыцарей и слугъ, тогда какъ жены этихъ грандовъ были окружены фрейлинами и пажами, раболѣпно склонявшими колѣна передъ своими повелительницами, подавая имъ вино^[72]. Въ Испаніи большіе города кишѣли забіяками, праздношатающимися, обманщиками, содержателями падшихъ дѣвушекъ. Этихъ людей кормили куртизанки и знатные господа. Маркизъ Фавара не выходилъ изъ дома безъ сопровожденія двадцати подобныхъ господъ, вооруженныхъ пистолетами и готовыхъ перебить кости проходящимъ; герцогъ Пастрана держалъ до двѣнадцати подобныхъ молодцовъ, чтобы обрѣзать носы тѣмъ, кто не приглянется ему на пути; княгиня Эболи, тоже содержавшая шайку подобныхъ молодцовъ, уволила одного изъ нихъ отъ должности за то, что онъ во время своей службы убилъ всего только одного человѣка. Всѣ продѣлки этихъ господъ, стоявшихъ подъ защитой своихъ патроновъ, для которыхъ они служили и сводниками, и₍защитниками, оставались безнаказанными. Судьи при этомъ были подкупны настолько, что въ народѣ вошла въ поговорку фраза: «представители закона, если ихъ не смазывать, скрипятъ хуже телѣжныхъ колесъ», и всѣ хорошо знали, что въ Испаніи «благосклонность выше справедливости и права»^[73]. Разумѣется въ чужой странѣ эти люди церемонились еще меньше. Тяжелое положеніе Неаполя при такихъ правителяхъ должно было сдѣлаться еще тяжелѣе, когда Римъ становился во враждебныя отношенія къ Филиппу, а такія отношенія начались тотчасъ же по восшествіи на престолъ послѣдняго. Папа Павелъ IV ненавидѣлъ испанцевъ, такъ какъ самъ онъ былъ неаполитанецъ по рожденію. Испанцы были любимою темою его разговоровъ. Онъ называлъ ихъ отбросами міра, проклятою Богомъ расою, состоящее изъ еретиковъ и схизматиковъ, сѣменемъ мавровъ и жидовъ; онъ оплакивалъ униженіе Италіи, согнувшейся подъ игомъ столь гнуснаго народа^[74]. Папа, воодушевленный мыслью объ освобожденіи своихъ соотечественниковъ, началъ въ то же время проповѣдывать, что испанцы скоро лишатся своихъ итальянскихъ владѣній, и Италія будетъ свободна, при чемъ, соединившись съ французскимъ королемъ, онъ не нашелъ ничего лучшаго, какъ призвать на помощь себѣ противъ испанскаго короля турокъ; Филиппъ отдалъ приказаніе примѣрно и строго наказывать всякихъ распространителей папскихъ буллъ и, съ благословенія удалившагося отъ дѣлъ Карла V, приказалъ сдѣлать заемъ у Фуггера въ Антверпенѣ на военныя издержки, при чемъ герцогъ Альба велѣлъ перелить въ пушки колокола неаполитанскихъ монастырей и церквей. Такимъ образомъ Неаполь очутился между двухъ огней: испанцы обирали въ немъ деньги и колокола для военныхъ цѣлей, а турецкій флотъ, остановившись передъ городомъ, захватилъ изъ Сорренто тысячу пятьсотъ плѣнныхъ и цѣлый дѣвичій монастырь, а затѣмъ отбылъ въ Триполи. Ни французы, ни турки не могли завоевать для Италіи побѣды. Какъ и въ другія войны, Италія явилась, по старой поговоркѣ, «могилой французовъ», и они были рады, когда могли бѣжать изъ нея со своимъ главнокомандующимъ, герцогомъ Гизомъ, восклицавшимъ въ отчаяніи, что, «должно-быть, самъ Господь былъ испанцемъ». Турки, въ свою очередь, не только не помогли Италіи, но еще хуже, чѣмъ всякіе враги, разорили ее. Въ результатѣ оказалось, что неаполитанское королевство, помимо опустошенія его границъ, бывшихъ театромъ войны, осталось обремененнымъ долгами, которые легли на шею послѣдующимъ поколѣніямъ^[75]. Италія, и послѣ окончанія войны Филиппа съ Павломъ, продолжала страшно страдать каждый разъ, когда Испанія воевала съ турками, цѣлыя селенія отводились въ плѣнъ, безчисленное множество ребятъ похищалось и обращалось въ евнуховъ, въ рабовъ, въ магометанство^[76]. Сбросить съ себя иго она уже не могла, не смѣла, не желала, какъ блудница, дошедшая до послѣдней степени нравственнаго паденія, и папа Павелъ IV съ горечью жаловался въ концѣ своей жизни венеціанскому посланнику на упадокъ національной гордости. «Каковы бы ни были чувства другихъ людей, — говорилъ этотъ старецъ: — я все же желаю служить моей странѣ. Если мой голосъ и не будетъ услышанъ, то я по крайней мѣрѣ буду имѣть утѣшеніе въ сознаніи, что я поднималъ его для защиты такого великаго дѣла, и буду думать, что когда-нибудь люди скажутъ, что хоть одинъ итальянецъ, старикъ, стоявшій на краю могилы и, повидимому, долженствовавшій думать только о своемъ покоѣ и оплакивать свои грѣхи, былъ преисполненъ славныхъ плановъ»^[77]. Дѣйствительно, въ то время въ Италіи объ этихъ планахъ думали немногіе…

Италія, находившаяся подъ давленіемъ чужеземцевъ и перестрадавшая къ тому же чуму 1576 года, которая унесла въ могилы до шестисотъ тысячъ народу и съ которой такъ самоотверженно боролся Карлъ Барромео, переносила въ эту эпоху и отъ своихъ собственныхъ властей самыя суровыя преслѣдованія за каждую новую или смѣлую мысль. Напуганное реформаціей католичество, не дѣлая никакихъ попытокъ къ обновленію, только подвергало строгому пересмотру каждую книгу, и инквизиторы работали неутомимо въ погонѣ за еретиками. Начался упадокъ въ литературѣ, въ истинной поэзіи и на ея мѣсто водворилась глубокая безнравственность, которая такъ ярко сказалась въ грязныхъ произведеніяхъ Інетро Аретино и въ новелахъ Банделло, людей, поощряемыхъ папами. Самъ Торквато Тассо, уже боящійся инквизиціи на землѣ и ада за гробомъ, старается въ своемъ «Завоеванномъ Іерусалимѣ» истребить все языческое, все свѣтское и доходить до умопомѣшательства^[78]. Но среди упадка не все еще замерло: итальянцы слышать, что на сѣверѣ Европы идетъ торжество реформаціи, что! среди фламандскаго дворянства происходятъ заговоры противъ Испаніи, и вотъ то -тутъ, то тамъ появляются протестующіе голоса: въ области науки является Джіордано Бруно изъ Нолы и проповѣдуетъ такія вещи, что его признаютъ еретикомъ и въ концѣ концовъ сжигаютъ; въ области политики идетъ дѣятельная подземная работа тайнаго общества неаполитанцевъ и эти «бѣлые» — «los Blancos» — такъ пугаютъ Филиппа, что у него вырывается восклицаніе:

— Perdido tenemos el re no de Napoles — мы считаемъ потеряннымъ неаполитанское королевство!

Но у него есть человѣкъ, начертившій себѣ девизомъ слова: «если прекрасно жить, то хорошо и умереть»; это холодный и жестокій герцогъ Оссуна. Онъ является въ Неаполь вице-королемъ, устрашаетъ дворянство угрозой напустить на него чернь, подавляетъ «бѣлыхъ» и потомъ казнитъ народъ, видя, что послѣдній оставленъ аристократіей. Затѣвается бунтъ для освобожденія заключенныхъ; отвѣтомъ на него служитъ повѣшеніе сорока человѣкъ: «Это была не болѣе какъ чернь, босоногая, едва одѣтая, ничтожная». Этимъ несчастнымъ нечего было и думать о борьбѣ на улицахъ Неаполя; они были страшнѣе въ горахъ. Fuoausciti ели бандиты избрали изъ своей среды неаполитанскаго короля, Марко Берарди, котораго назвали Марконе. Онъ держался въ горахъ Калабріи, содержа гвардію въ шестьсотъ человѣкъ, онъ раздавалъ привилегіи, подписывалъ декреты, содержалъ секретарей. За нимъ явился Марко Сціарра въ Абруццахъ: онъ грабилъ города, раздѣлывался съ епископами, держалъ войско въ четыре тысячи человѣкъ; въ каждомъ селѣ у него были агенты, дававшіе совѣты народу; монахи нѣсколькихъ монастырей давали его людямъ пріютъ, спасая ихъ отъ испанцевъ, переносили депеши бандитовъ, продавали ихъ добычу^[79].

Въ такое-то тяжелое и смутное время недалеко отъ Таррента, въ знойной и плодородной, хотя нездоровой и часто страдающей отъ землетрясеній Калабріи пятаго сентября 1568 года у Джеронимо Мартелло, по прозвищу Кампанелла, одного изъ бѣднѣйшихъ обывателей города Стило, древняго Конзулинума, или, вѣрнѣе, въ предмѣстій этого городка С. Біаджіо^[80], родился сынъ Джіованни Доменико. Имени этого ребенка, удивлявшаго учителей своими способностями, суждено было впослѣдствіи попасть въ словарь знаменитыхъ дѣтей, изданный ученымъ труженикомъ Адріеномъ Байэ^[81]. Взрослымъ онъ былъ извѣстенъ, какъ ученый, мыслитель и поэтъ. Подъ старость, уже удалившись на покой въ монастырь, онъ давалъ мудрые политическіе совѣты даже такимъ людямъ, какъ знаменитый кардиналъ Ришелье, вспоминавшій о немъ съ благодарностью^[82]. Блестящія способности, поэтическія произведенія, ученые труды, политическіе совѣты этого человѣка теперь давнымъ-давно уже забыты, но имя его тѣмъ не менѣе уцѣлѣло въ исторіи, благодаря его попыткѣ освободить свою родину отъ владычества пришлецовъ-испанцевъ и его плану создать на новыхъ началахъ новое государство. За попытку освободить свою родину Кампанелла заплатилъ очень дорогой цѣной, какъ мы увидимъ ниже, и ужасы перенесенныхъ имъ пытокъ заставили многихъ ученыхъ не только идеализировать его и считать наказаніе слишкомъ жестокимъ, но и признать Кампанеллу вообще «невинною жертвой», которую враги, будто бы безъ всякой виновности съ ея стороны, обвинили въ государственной измѣнѣ и ереси.

Такъ какъ виновность или невиновность Кампанеллы составляли до настоящаго времени спорный вопросъ въ ученомъ мірѣ, несмотря на цѣлую литературу, создавшуюся по этому предмету, то я долженъ болѣе или менѣе подробно коснуться этого вопроса, который разрѣшился только теперь, благодаря изысканіямъ профессора неаполитанскаго университета Амабиле, окончательно выяснившаго это дѣло.

X.

Семья Кампанеллы жила въ большой бѣдности и вовсе не принадлежала къ числу образованныхъ людей. Отецъ и братъ Кампанеллы были безграмотны и занимались сапожнымъ мастерствомъ, содержа съ трудомъ многочисленную семью. Одинъ только Джіованни Доменико, обнаружившій съ самаго дѣтства необыкновенную даровитость, былъ опредѣленъ въ школу. Здѣсь онъ обучался сначала грамматикѣ, потомъ логикѣ и физикѣ по системѣ Аристотеля. Онъ считался въ это время уже клирикомъ при церкви С. Біаджіо, а затѣмъ скоро надѣлъ и рясу доминиканскаго монаха подъ именемъ Томазо. Мальчикъ обращалъ на себя вниманіе преподавателей быстротою соображенія и феноменальною памятью при чемъ могъ бы доставить и любопытный предметъ дли наблюденій френолога семью рѣзко очерченными выпуклостями своего черепа, которыя онъ называлъ впослѣдствіи «семью холмами, даромъ Божіимъ». На тринадцатомъ году онъ такъ хорошо зналъ латинскій языкъ и правила стихосложенія, что легко излагалъ въ прозѣ и въ стихахъ все, что желали. Стиховъ въ эту пору жизни онъ писалъ очень много, и если они не носили еще слѣдовъ вдохновенія, то были вполнѣ правильны по формѣ^[83]. Незадолго до окончательнаго поступленія Кампанеллы въ монашество вся его семья вмѣстѣ съ нимъ переселилась изъ Стило въ Стиньяно, избѣгая чумы, занесенной въ Мессину изъ Алжира. Онъ перенесъ здѣсь жестокую перемежающуюся лихорадку, которою страдалъ и въ болѣе раннемъ возрастѣ. Интересно замѣтить, какъ смотрѣли тогда на лѣченіе: по словамъ самого Кампанеллы, на первый разъ, съ позволенія ученаго богослова пріора Антоніо Заппавинья, была призвана знахарка, которая и вылѣчила мальчика; въ другой же разъ во время лома въ бедрѣ сочли нужнымъ обратиться къ ученому доктору; ученый докторъ пустилъ кровь изъ руки больного, — рука потеряла способность движенія; тогда докторъ пустилъ кровь изъ ноги больного, — съ ногой сдѣлалось то же^[84]. Для поступленія Кампанеллы въ монашество въ юномъ возрастѣ было нѣсколько причинъ: въ числѣ учителей мальчугана былъ одинъ доминиканскій монахъ, преподававшій Кампанеллѣ логику; мальчикъ слушалъ, между прочимъ, его проповѣди и былъ такъ увлеченъ его краснорѣчіемъ, что сталъ мечтать о роли проповѣдника, затѣмъ, начитавшись книгъ о жизни Альберта Великаго и Ѳомы Аквината, онъ страстно жаждалъ идти по ихъ слѣдамъ^[85]. Рѣшеніе было принято, но торопиться его исполненіемъ заставилъ особый случай: отецъ молодого Кампанеллы рѣшился отослать сына въ Неаполь подъ ученое руководство своего брата, Джуліо Чезаре Кампанеллы, преподавателя гражданскаго и уголовнаго права. У молодого Кампанеллы вовсе не было желанія изучать юриспруденцію, и онъ поспѣшилъ вступить въ монастырь. Потерялъ онъ, конечно, немного въ научномъ отношеніи, такъ какъ Джуліо Чезаре былъ въ то время однимъ изъ тѣхъ не оставлявшихъ слѣда въ наукѣ преподавателей, которые, еще не добившись ученой степени доктора, давали, безъ всякаго права на это, ради куска хлѣба, частные уроки и читали лекціи, рискуя подвергнуться серьезному взысканію по требованію присяжныхъ ученыхъ. Въ какомъ монастырѣ произнесъ Кампанелла монашескій обѣтъ — это вопросъ не рѣшенный: по всей вѣроятности, юноша переходилъ изъ одного монастыря въ другой уже въ очень раннемъ возрастѣ^[86]. Достовѣрно извѣстно только то, что въ С. Джіорджіо онъ въ присутствіи многочисленныхъ гражданъ и поселянъ произнесъ привѣтственную рѣчь въ формѣ «героическихъ стиховъ саффическаго размѣра» въ честь новаго владѣльца помѣстья синьора Джіакомо Милано, женатаго на Изабеллѣ дель Туфо, а также составилъ множество стиховъ и надписей для тріумфальныхъ арокъ и для монастырской церкви. Эти надписи сохранялись долгое время^[87]. Фамилія дель Туфо встрѣчается здѣсь впервые въ жизни Кампанеллы и, вѣроятно, только съ этого времени начинаются его близкія отношенія къ этой семьѣ. Кругъ его знакомыхъ начинаетъ расширяться: при переходѣ въ Никастро, гдѣ онъ продолжалъ учиться, онъ сошелся особенно близко съ молодыми монахами-студентами, Діонизіо Понціо и еге двумя братьями Ферранте и Піетро, а также съ Джіованни Баптисто Биццони. Недовольство и броженіе, какъ я уже говорилъ, въ Калабріи было повсемѣстное, и въ головахъ умной и страстной молодежи, окружавшей Кампанеллу, бродили мысли о лучшей будущности для родины — мысли, носившіяся тогда въ воздухѣ именно въ этой мѣстности. Кампанелла, выросшій среди живописной и въ то же время дикой природы Калабріи, этомъ вѣчномъ пріютѣ бандитовъ, страстный по натурѣ, рожденный въ бѣдности, скитавшійся изъ мѣста въ мѣсто, якшавшій съ народомъ и съ молодежью, никогда не жив" шій ни отшельникомъ, ни аскетомъ, наслушавшійся множества толковъ недовольныхъ испанцами, не могъ остаться чуждымъ злобѣ дня. Одинъ изъ его друзей свидѣтельствовалъ во время процесса, что, по словамъ самого обвиняемаго, «онъ подумывалъ о лучшемъ будущемъ для родины еще на своемъ четырнадцатомъ году и тогда же довѣрялъ это своему товарищу, фра Діонизіо». Въ характерѣ дюжаго по сложенію, круглолицаго и румянаго Кампанеллы въ эту пору уже рѣзко сказываются его боевыя наклонности, его стремленія къ протесту. Еще въ С. Джіорджіо онъ вступалъ въ горячіе ученые споры со своими наставниками, и они не находили въ себѣ достаточнаго запаса логики и знаній, чтобы побѣдить его аргументацію. Въ Никастро боевое настроеніе пытливаго ума развилось еще болѣе и даже создало ему не мало враговъ между схоластиками, признававшими авторитетъ только одного Аристотеля. Его стали обвинять въ томъ, что онъ слѣдуетъ Бернардину Телезію, котораго называли развращеннымъ и отверженнымъ за то, что онъ опровергалъ нѣкоторыхъ философовъ и преимущественно Аристотеля. Дѣйствительно Бернардино Телезіо^[88], учившій въ Падуѣ, Римѣ и Неаполѣ, гдѣ -омъ основалъ, понынѣ существующую, Телезіанскую академію, отвергалъ Аристотелевскую физику и старался основать зиждущуюся на опытѣ натуръ-философію. Его сочиненіе «De natura» появилось уже въ 1568 году въ неполномъ видѣ въ Римѣ, а затѣмъ въ полномъ изданіи въ 1586 году въ Неаполѣ^[89]. «Я очень обрадовался тому, что у меня есть сотоварищъ по мысли и руководитель, — пишетъ Кампанелла: — сотоварищъ, по которому я могъ провѣрять свои сужденія и оправдать ихъ въ глазахъ другихъ. Я отправься тотчасъ же въ Козенцу и добылъ книгу Телезія отъ одного ученаго мужа, его послѣдователя. Едва прочтя первую главу сочиненія, я понялъ уже напередъ все, что заключалось въ послѣдующихъ, благодаря строгой логичности построенія, не грѣшащаго, какъ у Аристотеля, безсвязностью или даже противорѣчіемъ между правилами и заключеніями. Но пока я находился здѣсь, великій Телезій скончался, и мнѣ пришлось увидать его только въ гробу»… Въ другомъ мѣстѣ Кампаг нелла разсказываетъ еще подробнѣе тѣ же факты, упоминая и объ элегіи, написанной имъ на смерть высокочтимаго имъ философа. Козенца была не то, что С.-Джіорджіо: она принадлежала къ числу тѣхъ итальянскихъ городовъ, гдѣ тогда болѣе или менѣе процвѣтала наука, поддерживаемая разными владѣтельными князьями. Эта родина знаменитаго Телезія ничѣмъ не напоминала скромные маленькіе городки, гдѣ бывалъ прежде Кампанелла. Когда Кампанелла попалъ сюда, его умъ былъ уже всецѣло поглощенъ не богословскими науками, а философіей, онъ занимался гораздо болѣе мнѣніями свѣтскихъ ученыхъ, чѣмъ библіей и святыми отцами. Полагая, что въ ученій перипатетиковъ, которыми ему приходилось заниматься до этой поры, не все истина, что тутъ много ошибокъ и искаженій, онъ прочелъ въ Козенцѣ всѣхъ доступныхъ ему греческихъ, латинскихъ и арабскихъ комментаторовъ Аристотеля, обращая по преимуществу вниманіе на то, насколько сама природа въ ея живой дѣйствительности соотвѣтствуетъ этимъ ученіямъ. Платонъ и Плиній, Галенъ и стоики, послѣдователи Демокрита и представитель новой философіи Телезій, — все было имъ прочитано и связано съ книгою книгъ — природой — «cum mundi, codice primaiio, originali et autographo». Насколько разъѣдали его душу тяжелыя сомнѣнія, это видно изъ того, что онъ тогда уже говорилъ: «Я даже сомнѣваюсь, былъ ли Бардъ Великій, какимъ его рисуютъ народныя преданія и романцеро, въ дѣйствительности». Нѣкоторые біографы предполагаютъ, на основаніи не совсѣмъ ясныхъ словъ самого Кампанеллы, что онъ былъ посланъ въ Козенцу своимъ монастыремъ для публичнаго диспута съ францисканцами, что онъ воспользовался этимъ для полученія книги Телезія, но не былъ допущенъ до свиданія съ этимъ ученымъ тѣмъ же духовнымъ начальствомъ., которое препроводило его затѣмъ поспѣшно въ Алтоыонте въ Верхніе Абруццы. Но причиною этого отъѣзда были скорѣе другія обстоятельства: отчасти возможность добыть другія философскія книги отъ своихъ друзей, врачей Кастровиллари и Родьяно и другихъ лицъ, принадлежавшихъ, какъ и Телезій, къ антиперипатетикамъ и побудившихъ Кампанеллу написать его «Philosophiasensibus» въ опроверженіе тяжеловѣсной книги Антоніо Марта, защитника Аристотеля, издавшаго плодъ своего одиннадцатилѣтняго труда подъ названіемъ «Propugnaculum Aristotelis»^[90]. Кампанелла посвятилъ на свое сочиненіе семь мѣсяцевъ, проведенныхъ имъ въ Алтомонте, при чемъ ему удалось познакомиться здѣсь съ нѣкоторыми знатными лицами и снискать ихъ расположеніе, Между ними былъ Маріо дель Туфо, который пріютилъ у себя въ Неаполѣ Кампанеллу во время печатанія вышеназваннаго его сочиненія. "Читатели нашего времени, — замѣчаетъ Балдакини: — не могутъ себѣ составить вполнѣ яснаго понятія о томъ, какія опасности грозили тому, кто осмѣливался идти противъ ученія перипатетиковъ^[91]. И дѣйствительно, уже съ этой поры для Кампанеллы начинаются непріятности. Въ разсказахъ объ этомъ времени Кампанелла говоритъ о врагахъ, старавшихся очернить его передъ отцомъ провинціаломъ, Піетро Понціо, дядею его друзей. Эти происки не достигли цѣли, но Понціо былъ скоро смѣненъ, и его мѣсто заступилъ отецъ Сильвестръ изъ Алтомонте. Былъ ли этотъ послѣдній тѣмъ преслѣдующимъ его начальниковъ, о которомъ часто повторяетъ Кампанелла, остается невыясненнымъ, какъ вообще затемнено имъ дѣло о его выѣздѣ изъ Козенцы, относительно котораго онъ только намекаетъ на какія-то «тяжелыя времена и затруднительнѣйшія обстоятельства»… Существуетъ сказаніе, основанное на разсказѣ одного школьнаго товарища Кампанеллы, по которому будто бы Кампанелла былъ въ самой ранней юности грубъ и неразвитъ до смѣшного, но, познакомясь съ однимъ еврейскимъ раввиномъ и проведя съ нимъ только одну недѣлю за изученіемъ кабалы, сталъ ученѣйшимъ мужемъ^[92]. Въ этой сказкѣ кроется часть истины: не недѣлю, а нѣсколько мѣсяцевъ посвятилъ Кампанелла на изученіе тайныхъ наукъ, и не въ ранней юности, а въ болѣе зрѣломъ возрастѣ, именно во время его бытности въ Козенцѣ и Алтомонте. Это обстоятельство вызвало убѣжденіе не только духовныхъ, но и свѣтскихъ лицъ въ его общеніи съ духами и пріобрѣтеніи изумительной учености отъ дьявола. Этимъ понятнѣе объясняется та общая ненависть противъ него, которую онъ старается приписать одному своему несогласію съ Аристотелемъ. Лѣтъ за десять до начала процесса Кампанеллы, въ Козенцу прибылъ странствующій еврей, приблизительно лѣтъ тридцати, по имени Авраамъ; онъ былъ высокъ ростомъ, довольно полный, блѣдный, съ рѣдкою бородой, голубыми глазами; умѣлъ угадывать прошедшее, настоящее и будущее, называя себя астрологомъ, некромантомъ, вызывателемъ духовъ. Многіе въ Козенцѣ старались съ нимъ познакомиться, зазывали его къ себѣ обѣдать, такъ что онъ жилъ на счетъ своихъ поклонниковъ. Онъ проникъ въ доминиканскій монастырь, увидалъ фра Томазо Камсанеллу, сошелся съ нимъ и сдѣлалъ его скоро предметомъ своихъ предсказаній, при чемъ предвѣщалъ, что «быть ему властителемъ вселенной»… Какъ видно, ученѣйшій фра Томазо слишкомъ коротко сблизился съ евреемъ, встрѣчался съ нимъ въ обществѣ и наединѣ, что не могло не привлечь на себя вниманія духовнаго начальства. Его выслали въ Алтомонте, еврей послѣдовалъ за нимъ, и сношенія ихъ не прекращались. Когда Кампанелла снова воротился въ Козенцу, тамъ уже господствовалъ слухъ о его намѣреніи покинуть монашество и уѣхать вмѣстѣ съ евреемъ въ Неаполь. Настоятель алтомонтскаго монастыря сталъ укорять Кампанеллу; этого было довольно, чтобы вспыльчивый Кампанелла рѣзко отвѣтилъ, что онъ и точно сниметъ рясу, потому что надѣлъ ее, будучи еще малолѣтнимъ. Однако, онъ не исполнилъ этого, а только уѣхалъ въ Неаполь, — самовольно или съ надлежащаго разрѣшенія, осталось неизвѣстнымъ, но, по общей молвѣ, онъ отправился не одинъ, а все съ чѣмъ же евреемъ, который впослѣдствіи былъ, какъ говорила молва, казненъ, по однимъ свидѣтельствамъ, въ Неаполѣ, какъ турецкій шпіонъ, по другимъ, — въ Римѣ, какъ еретикъ^[93]. Все это подтвердилось во время процесса совершенно добровольнымъ разсказомъ фра Діонизіо Понціо, который, спрошенный неожиданно, передалъ, что «дядя его, бывшій отцомъ-провинціаломъ въ Калабріи, писалъ ему въ Неаполь, чтобы онъ не водился съ Кампанеллой, бѣжавшимъ изъ Калабріи съ однимъ проходимцемъ-евреемъ, что послужило къ немалому соблазну». Послѣ этого становятся понятными «затрудненія и тяжелыя времена», о которыхъ говоритъ фра Томазо, и необходимость для него искать себѣ защитниковъ въ лицѣ такого энергичнаго человѣка, какимъ былъ Маріо дель Туфо, баронъ Акваформоза и искусные въ адвокатской діалектикѣ Кастровиллари и Роліона, потому что дѣло шло уже не объ опроверженіи Аристотеля, а объ оправданіи себя въ вѣроотступничествѣ и сношеніяхъ съ чернокнижникомь. Вообще, знакомясь близко и подробно съ характеромъ юнаго Кампанеллы. невольно вспоминаешь того удальца-монаха, про отвѣтъ котораго поется въ новогреческой пѣснѣ:

«Разстригутъ? Клобукъ свой сброшу,

Алый фесъ надѣну я…»

Прибывъ въ Неаполь въ концѣ 1589 г., какъ разсчитываетъ Амабиле, или въ 1591 г., какъ говорятъ Берти и другіе біографы^[94], Кампанелла тотчасъ же заставилъ говорить о себѣ. Вступивъ въ городъ, онъ увидалъ у церкви св. Маріи, принадлежавшей францисканцамъ, большую толпу народа, узналъ, что тутъ происходитъ публичный диспутъ, вошелъ въ храмъ, вступилъ въ споръ, побѣдилъ противниковъ и былъ отнесенъ съ торжествомъ въ доминиканскій монастырь. Этотъ анекдотъ очень правдоподобенъ, если принять во вниманіе нравы времени и характеръ самого вѣчно увлекающагося Кампанеллы. Подобныя публичныя состязанія ученыхъ богослововъ или философовъ были въ обычаѣ и намеки на происходившее въ церкви св. Маріи находятся въ «Политической бесѣдѣ противъ лютеранъ и кальвинистовъ» Кампанеллы, равно какъ въ другихъ его сочиненіяхъ. На основаніи архивныхъ документовъ видно, что эти диспуты происходили въ тѣ времена въ церквахъ, а не въ монастыряхъ, какъ утверждаетъ Балдакини^[95], и, большею частью, по воскреснымъ днямъ послѣ полудня. О мѣстѣ и часѣ такого словеснаго турнира возвѣщалось особыми рукописными или печатными афишами, которыя расклеивались по стѣнамъ и заборамъ; на афишѣ значились имена диспутантовъ, поддерживаемые ими тезисы и пр. Затѣмъ появлялись другія афиши за подписью предсѣдательствовавшаго на диспутѣ или профессоровъ-экспертовъ, которые свидѣтельствовали о побѣдѣ того или другого изъ состязавшихся, или о томъ, что обѣ стороны блистательно защитили свои положенія. Странно, повидимому, что Кампанелла, скомпрометировавшій себя въ Козенцѣ, поселился въ Неаполѣ снова у доминиканцевъ, какъ бы пренебрегая дальнѣйшими преслѣдованіями; но вся административная система той эпохи представляетъ собою такую смѣсь крайней слабости съ крайнею строгостью, что онъ могъ разсчитывать на безопасность въ виду той свободы и даже распущенности, которая господствовала въ монастыряхъ. Папскій нунцій Альдобрандини писалъ въ Римъ о необходимости обуздать распутство и своеволіе юнаховъ, между которыми вели себя неприличнѣе всѣхъ доминиканцы. Получивъ разрѣшеніе отъ папы, нунцій выселилъ ихъ изъ одного монастыря, въ который ввелъ шестьдесятъ другихъ монаховъ того же, но реформированнаго ордена, отличавшихся болѣе строгимъ образомъ жизни. Однако, не прошло и недѣли, какъ изгнанные монахи воротились съ оружіемъ и подмогою изъ другихъ монастырей, взяли штурмомъ свое прежнее жилище, выгнали изъ него новую братію и заперлись въ монастырскихъ стѣнахъ, превративъ монастырь въ настоящую крѣпость: они баррикадировали окна и двери, запаслись продовольствіемъ на полгода и стали звонить въ колокола, возбуждая народъ и часть дворянъ въ свою пользу. Вице-король растерялся, не принялъ никакихъ рѣшительныхъ мѣръ, а торжествующіе монахи продержались въ засадѣ три мѣсяца, отъ 1 апрѣля 1595 года до 22 іюня, послѣ чего добровольно отворили монастырскія ворота, насмѣявшись не только надъ нунціемъ, но и надъ самимъ его святѣйшествомъ. Папа потребовалъ присылки отъ нихъ двухъ депутатовъ для объясненія инцидента, настаивая, однако, на томъ, чтобы они очистили монастырь и впустили монаховъ, набранныхъ изъ другихъ четырехъ обителей, но мятежные святые отцы не исполнили ни одного изъ этихъ приказаній, а вице-король не посмѣлъ употребить свѣтскую силу для понужденія ихъ къ покорности передъ папой. Подобныхъ эпизодовъ было не мало и Впослѣдствіи, во время всей нунціатуры Альдобрандини^[96]. Кампанелла скоро переселился къ Маріо дель Туфо; онъ часто видался съ фра Діонизіо Понціо, который держалъ сторону доминиканцевъ, и часть нерасположенія, падавшаго на Діонизіо, отразилась и на Кампанеллѣ. Незначительное обстоятельство имѣло, можетъ-быть, важное вліяніе на его участь: нѣкто фра Марко, впослѣдствіи епископъ торпейскій, предложилъ предоставить право голоса въ извѣстныхъ вопросахъ однимъ студентамъ неаполитанскаго происхожденія. Отчужденные студенты рѣшили жаловаться папѣ и выбрали при этомъ своимъ депутатомъ фра Діонизіо. Это усилило уже существовавшую между нимъ и фра Марко вражду, подкрѣпляемую тѣмъ фактомъ, что Марко былъ настоятетелемъ того монастыря, нѣкоторые монахи котораго были водворены на мѣсто доминиканцевъ и потомъ прогнаны ими. Этотъ-то фра Марко быть посланъ потомъ комиссаромъ въ Калабрію при обвиненіи Кампанеллы и его сообщниковъ.

Синьоры дель Туфо, покровители Кампанеллы, были, какъ и большинство дворянъ того времени, если не особенно образованными, то способными цѣнить знаніе. Имъ нравился молодой ученый, успѣвшій уже пріобрѣсти извѣстность своею горячею защитою Телезія, котораго они лично весьма уважали, и другими сочиненіями, обличавшими его замѣчательныя способности. Маріо дель Туфо поручилъ ему образованіе своего старшаго сына и познакомить его со многими изъ своихъ родственниковъ и друзьями, которые и были впутаны потомъ въ калабрійскіе процессы. Между такими лицами особенно отличались братья делла Порта, чрезвычайно образованные покровители наукъ и искусствъ. Домъ ихъ съ богатою библіотекою и самыми рѣдкими коллекціями статуй, рѣзныхъ камней, медалей посѣщался почти обязательно всѣми пріѣзжими иностранцами, писателями, художниками, хотя сами делла Порта не были богаты и почти всѣ свои доходы тратили на пріобрѣтеніе рѣдкихъ книгъ и вещей. Особенною ученостью отличался второй братъ делла Порта, Джіованни Баптистіо, ученикъ извѣстнаго Пизано, сдѣлавшій нѣсколько открытій по части физики, содѣйствовавшій усовершенствованію подзорной трубы, камеръ-обскуры. Это былъ одинъ изъ симпатичнѣйшихъ людей. Никогда не унижался онъ до перебранокъ со своими завистниками и врагами. Онъ прожилъ всю жизнь холостякомъ, не желая, чтобы новыя привязанности стали между нимъ я его нѣжно любимымъ имъ братомъ. Согласно духу времени, онъ славился между современниками преимущественно своими познаніями въ астрологіи, въ составленіи гороскоповъ, и именно поэтому его такъ усердно приглашали къ себѣ кардиналъ д’Эсте и другія знатныя лица. Великій герцогъ тосканскій присылалъ къ нему своего врача Дунто для изученія «тайнъ»; герцогъ мантуанскій посѣщалъ его съ той же цѣлью; наконецъ, самъ императоръ Рудольфъ II велъ съ нимъ переписку и отправилъ къ нему своего капеллана Герміо съ просьбою прислать къ его двору какого-нибудь своего ученика, свѣдущаго въ тайныхъ наукахъ^[97]. Кампанелла, мечтавшій о новой философской системѣ на экспериментальныхъ началахъ и увлекаемый страстью ко всему чудесному, не могъ не привязаться къ такому человѣку. Частыя бесѣды съ нимъ побудили молодого мо, наха написать свое извѣстное Sensu rerum. Въ этомъ сочиненіи ясно сказывается вліяніе делла Порты: здѣсь Кампанелла говоритъ, что въ юности онъ не вѣрилъ въ астрологію, возставалъ даже противъ нея, а теперь убѣдился, что среди многихъ нелѣпостей эта наука включаетъ великія истины. Въ четвертой части «Магіи» онъ уже прямо упоминаетъ имя делла Порты. Тѣмъ не менѣе при всей вѣрѣ въ чудесное, Кампанелла явно ищетъ основы ему въ законахъ природы, расходясь въ этомъ съ другими писателями той эпохи.

Во время этихъ литературныхъ занятій и научныхъ бесѣдъ съ друзьями, Кампанелла былъ неожиданно вынужденъ отправиться въ Римъ. Причиной этого путешествія послужила одна изъ тѣхъ выходокъ, на которыя всегда былъ способенъ удалой монахъ. Въ Неаполѣ онъ посѣщалъ не- рѣдко монастырь св. Доминика, обладавшій богатою библіотекою. Передъ самымъ входомъ въ библіотеку на стѣнѣ небольшой прихожей находится и понынѣ высѣченный на камнѣ указъ папы Пія V, грозящій отлученіемъ отъ церкви всякому, кто дерзнетъ безъ разрѣшенія папы или, по меньшей мѣрѣ, отца-провинціала, брать и уносить книги изъ библіотеки. Глумясь надъ этимъ указомъ, Кампанелла, вообще любившій грубоватыя шутки, сказалъ при свидѣтеляхъ:

— Com’e questa scomunica? Si mangia? Что это за отлученіе? ѣдять его, что ли?…^[98]

На другой же день онъ былъ схваченъ и посаженъ подъ стражу въ домѣ нунція. Впослѣдствіи, при процессѣ, возникшемъ по обвиненію Кампанеллы въ ереси, главнымъ свидѣтелемъ но вышесказанной его выходкѣ явился товарищъ Кампанеллы по ученію, фра Франческо Мерлино, который говорилъ кстати о сношеніяхъ обвиняемаго съ евреемъ и о томъ, что онъ, по слухамъ, былъ такъ ученъ не по дѣйствительному прилежанію, а благодаря колдовству, чему онъ, Франческо, впрочемъ, не вѣрилъ, потому что зналъ, какими способностями былъ надѣленъ Кампанелла съ самой юности. При судѣ по поводу вышеприведенныхъ нечестивыхъ словъ, Кампанелла обвинялся тоже въ имѣніи своего духа для послугъ — avere spiriti sorpa. Несмотря на завѣсу, прикрывающую это дѣло, нѣкоторыя данныя позволяютъ воспроизвести его обшую картину. Юрисдикціи папскаго нунція подлежали общіе проступки монаховъ и другихъ духовныхъ лицъ, напримѣръ, рыцарей Іерусалимскаго ордена, причислявшихъ себя тоже къ духовенству и извѣстныхъ крайнею распущенностью нравовъ; тоже клириковъ-пристанодержателей, укрывавшихъ у себя разныхъ бѣглецовъ, и т. п.

По въ дѣлахъ, касающихся вѣры, составъ судилища увеличивался мѣстнымъ викаріемъ и комиссаромъ отъ центральнаго инквизиціоннаго трибунала. Разобравъ дѣло, судьи должны были посылать его въ Римъ и, уже по полученіи его обратно, произносили приговоръ именемъ папы. Случалось и такъ, что самого обвиняемаго вызывали въ Римъ вмѣстѣ съ его дѣломъ, «чѣмъ нунцій и оставался доволенъ, въ виду недостаточности тюремныхъ помѣщеній въ его дворцѣ» и необходимости часто просить вице-короля о перемѣщеніи наиболѣе важныхъ арестантовъ въ Кастельнуово. Особая фелука подъ командою капитана Винченцо Сгуэлла служила для транспорта заключенныхъ изъ Неаполя въ Римъ, и на ней былъ отправленъ скованный Кампанелла. Подробности этого перваго процесса неизвѣстны; несомнѣнно лишь то, что Кампанелла былъ присужденъ «къ отреченію отъ своихъ заблужденій» и что это происходило въ 1591 г. Послѣ того онъ прожилъ еще годъ въ Римѣ, вѣроятно, на эпитеміи въ какомъ-нибудь монастырѣ, согласно обычаю того времени, и затѣмъ перебрался въ Тоскану. Неизвѣстно, подвергался ли онъ пыткѣ, хотя это можно предположить, потому что церемоніи отреченія отъ ереси всегда предшествовала пытка; а Кампанелла, какъ видно изъ писемъ нунція и другихъ свидѣтельствъ, судился не за одну свою дерзкую выходку, но «за многія еретическія понятія». Въ это самое время папа Клементъ VIII, по настоянію инквизиціи, включилъ въ число вреднѣйшихъ сочиненій три бниги Телезія; Кампанелла же былъ отъявленнымъ телезіанцемъ, такъ что опасность могла угрожать ему и съ этой стороны. Кампанелла не могъ оставаться бездѣятельнымъ и написалъ за годъ своего пребыванія въ монастырѣ въ Римѣ нѣсколько философскихъ и медицинскихъ сочиненій: "Deila filosofia di Empedocles, «Deinsomniis», «De sphera Aristarchi» и пр. Кампанелла не оставался безъ друзей въ Римѣ; особенно покровительствовалъ ему одинъ родственникъ семьи дель Туфо, Леліо Орсини; неудивительно поэтому, если Кампанелла былъ обязанъ ему относительно счастливымъ исходомъ своего дѣла и самымъ выѣздомъ изъ Рима. Маріо дель Туфо или Леліо Орсини хлопотали о томъ, чтобы доставить Кампанеллѣ каѳедру философіи въ Пизѣ, и великій герцогъ относился благосклонно къ этому ходатайству. Онъ принялъ очень ласково фра Томазо, совѣтовалъ ему забыть о преслѣдованіяхъ, которымъ подвергли его злые люди, снабдилъ его небольшими деньгами и приказалъ своему секретарю испросить письменно для Кампанеллы отъ его духовнаго начальства позволеніе заняться профессурой въ пизанскомъ университетѣ и печатать свои сочиненія. Баччіо Валори, въ вѣдѣніи котораго была Палатинская библіотека, допустилъ Кампанеллу къ ея обозрѣнію по распоряженію великаго герцога и отзывался самымъ лестнымъ образомъ о познаніяхъ молодого человѣка «Онъ создаетъ совершенно новую систему, философіи», писалъ Валори къ Узимбарди, рекомендовавшему ему фра Томазо отъ имени великаго герцога. При посѣщеніи библіотеки, Кампанелла спорилъ съ двумя учеными о самыхъ тонкихъ предметахъ и поразилъ всѣхъ своими познаніями и умомъ, если не успѣлъ убѣдить, потому что онъ не уважаетъ Аристотеля. Эти ученые были, какъ можно предполагать, Ферранте Росси и падре Медичи, который доказывалъ, что и животныя воскреснутъ и получатъ свое воздаяніе по дѣламъ своимъ въ день послѣдняго Суда. Еампанелла говоритъ въ одномъ мѣстѣ: «Я спорилъ съ однимъ ученымъ флорентійцемъ насчетъ воскресенія звѣрей, которое онъ выводитъ изъ изреченія ап. Павла. Я доказывалъ, что оскорбительно для святыни предположить, что всякая муха и тля тоже возстанутъ къ славѣ Божіей и что, наконецъ, земли нашей но хватитъ для помѣщенія всѣхъ существъ… Онъ началъ сдаваться»^[99]. Упоминая о неуваженіи Кампанеллы къ Аристотелю и его поклоненіи Телезію, Валори давалъ понять среди своихъ похвалъ, что лучше не связываться слишкомъ тѣсно съ молодымъ ученымъ, презиравшимъ признанный всѣми авторитетъ Аристотеля и скомпрометировавшимъ себя противъ Рима своимъ поклоненіемъ Телезію. Такимъ образомъ вражда къ Аристотелю повредила и здѣсь Кампанеллѣ. Впрочемъ, и безъ вражды къ Аристотелю Кампанелла едва, ли могъ приглянуться Валори въ качествѣ кандидата на профессорскую каѳедру… Понявъ свое положеніе, Кампанелла отблагодарилъ великаго герцога за его милости, выразилъ свою надежду на нихъ и впослѣдствіи повторилъ то же синьору Узомбарди и отправился въ Падую, но остановился въ Болоньѣ, гдѣ начались снова его невзгоды. Главный начальникъ доминиканскаго ордена, отецъ Ипполито Беккаріа, отвѣчалъ великому герцогу на его письмо, что «изъ желанія угодить его свѣтлости», онъ разсмотритъ вновь сочиненія фра Томазо Кампанеллы и допуститъ ихъ къ напечатанію, если въ нихъ не окажется ничего противнаго постановленіямъ трентскаго собора… Въ этомъ отзывѣ сказывалось желаніе угодить великому герцогу, вмѣстѣ съ намѣреніемъ оградить себя самого отъ отвѣтственности, — можетъ-быть, даже открыть новыя еретическія воззрѣнія въ заподозрѣнныхъ сочиненіяхъ. «Въ бытность мою въ Болоньѣ, — разсказываетъ Кампанелла, — у меня отобрали всѣ книги и. нѣкоторые латинскіе стихи, не лишенные достоинства, равно какъ и первый томъ „Физіологіи“, включавшій диспуты противъ разныхъ сектъ и за которымъ должны были слѣдовать уже задуманные мною еще девятнадцать томовъ…» «Всѣ книги, взятыя у меня въ Болоньѣ, были найдены мною въ инквизиціи въ Римѣ, гдѣ я ихъ защищалъ, но не требовалъ обратно, желая передѣлать ихъ къ лучшему…» Прибывъ въ Падую осенью 1592 года, Кампанелла остановился въ монастырѣ св. Августина, какъ онъ вспоминаетъ о томъ самъ въ своемъ письмѣ къ Галлилею. Замѣчательно, что онъ выдавалъ себя въ Падуѣ за испанца, а не за калабрійца, объясняя это впослѣдствіи, при своемъ содержаніи въ неаполитанской тюрьмѣ, своею преданностью Испаніи. Въ студенты и лекторы въ падуанскихъ училищахъ записывались по націямъ и весьма можетъ быть, что пріобрѣтеніемъ испанскихъ матрикулъ Кампанелла разсчитывалъ выиграть что-либо въ денежномъ или учебномъ отношеніи. Но онъ вскорѣ былъ замѣшанъ снова въ очень непріятное дѣло. Черезъ трое сутокъ по его прибытіи въ падуанскій монастырь случилось крайне скандальное происшествіе изъ числа обычныхъ между распущенной и развращенной монашеской молодежью того времени, какъ говоритъ самъ Кампанелла. Отецъ-настоятель подвергся грубому насилію, che non occore specificare, какъ говоритъ Амабиле^[100]. "Кампанелла былъ привлеченъ къ отвѣтственности вмѣстѣ съ прочею развратничавшею братіею. Въ письмахъ своихъ Кампанелла говоритъ о несправедливости взведеннаго на него обвиненія и нѣсколько наивно замѣчаетъ, что отбитъ только взглянуть на его лицо, чтобы не повѣрить обвиненію^[101]. Но, разумѣется, не взглядъ на его лицо послужилъ къ его оправданію, а то, что онъ спалъ за одной постели съ друѣимъ монахомъ и тотъ могъ свидѣтельствовать за него. Освобожденный, наконецъ, по недостатку уликъ и успѣвъ ихъ опровергнуть, онъ принялся снова за свои работы. "Не падая духомъ по поводу утраты моихъ писаній, — пишетъ онъ, — я принялся въ Падуѣ снова за «Философію Эмпедокла» и новую «Физіологію», посвящая ее Леліо Орсини. Еще одна книга, именно «Apologetico dell’origne delle vene, de’nervi e delle arterie e della pulsazione», написанная по заказу того же Орсини, служила комментаріемъ на положенія Телезія и опровергала ученіе Кіоко, философа, врача, поэта, историка и натуралиста, извѣстнаго въ медицинской литературѣ, но сочиненія котораго составляютъ теперь библіографическую рѣдкость. Въ то же время Кампанелла послалъ венеціанскому патрицію Анджело Коррео записку о допущеніи пословъ каждаго государства къ произнесенію рѣчей передъ венеціанскимъ сенатомъ на ихъ родномъ языкѣ, написалъ «Комментарій на христіанское монаршее право» и пр. Необычайная литературная плодовитость Кампанеллы, прославившая его, помогла ему сносить бодро разныя житейскія невзгоды. Кромѣ признательности, питаемой имъ къ Леліо Орсини и Маріо дель Туфо, вѣроятно, и нужда заставляла его посвящать свои писанія этимъ лицамъ, вознаграждавшимъ его, безъ сомнѣнія, за это деньгами, по обычаю того времени. Онъ жилъ бѣдно въ Падуѣ, несмотря на свои лекціи и уроки и подвергаясь надзору, мелочному и придирчивому, но подводившему его часто подъ серьезную опасность. Это заставляло его обращаться съ новыми просьбами къ великому герцогу тосканскому. Между прочимъ, въ одну изъ минутъ отчаянія онъ рѣшился даже написать, что не осмѣливается принять предлагаемой ему каѳедры въ Падуѣ, считая себя обязаннымъ помнить обѣщанное ему содѣйствіе его свѣтлости великаго герцога, который, конечно, не измѣнилъ своихъ мыслей, «что и не подобаетъ высокопоставленнымъ лицамъ…» Онъ прибавлялъ къ этому, что, въ случаѣ нужды, онъ «сумѣетъ лучше другого говорить въ духѣ Аристотеля», и умолялъ герцога увѣдомить его о томъ, можетъ ли онъ надѣяться на полученіе каѳедры или долженъ былъ ждать еще. Отвѣтъ получился уклончивый и былъ переданъ Кампанеллѣ Галлилеемъ, состоявшимъ лекторомъ въ Падуѣ. На Кампанеллу сыпались въ это время разныя обвиненія; онъ не обозначаетъ съ точностью ни одного, но говоритъ, въ письмѣ къ Шіоппіо о своихъ «пяти процессахъ». Одинъ изъ нихъ былъ возбужденъ по поводу книги «De tribus impostoribus» и за послѣдованіе философіи Демокрита; другой «за недонесеніе объ одномъ жидовствующемъ», съ которымъ онъ имѣлъ споръ о дѣлахъ вѣры. Кампанелла могъ отвѣтить по первому обвиненію, что приписываемая ему книга была отпечатана за 30 лѣтъ до его рожденія, а самъ онъ всегда возставалъ противъ Демокрита. Но ему было труднѣе опровергнуть второе обвиненіе. Донесеніе о еретичествѣ было тогда обязательнымъ и умолчаніе въ такомъ случаѣ считалось соумшиленностью; диспутъ и побѣда на немъ не освобождали Кампанеллу отъ обязанности доноса. Ему удалось, повидимому, оправдаться на этотъ разъ, по недостатку уликъ, но онъ подвергался сильной опасности, какъ рецидивистъ, будучи уже вторично привлекаемъ къ суду по дѣламъ вѣры. А въ такихъ случаяхъ расправа была извѣстная: духовный лишался своего сана и передавался въ руки свѣтской власти съ обычнымъ приглашеніемъ «наказать его безъ пролитія крови и изувѣченія членовъ», что не исполнялось на дѣлѣ, или же исполнялось обреченіемъ осужденнаго на костеръ. Если онъ оставался нераскаяннымъ — его сожигали живымъ; если каялся — его вѣшали, а потомъ уже сожигали его трупъ. Про подобную казнь говорилось, что она «et liumanius est, et viam desperationis claudit, et ad penetentiam provocat». Находясь въ падуанской тюрьмѣ, Кампанелла написалъ свою «Monarcbia de’Christiani» и тотчасъ вслѣдъ затѣмъ «Del regime della Chiesa», представляющую собой сводъ самыхъ ультратеократическихъ доктринъ. Хотя, въ сущности, онъ былъ всегда на сторонѣ теократическаго правленія, желалъ почти насильственнаго искорененія всякихъ религіозныхъ сектъ для соединенія всего просвѣщеннаго человѣчества въ одинъ тѣсный союзъ, и находилъ строгую религіозную дисциплину главнѣйшимъ орудіемъ народнаго преуспѣянія, но эти двѣ книги и нѣкоторыя другія, написанныя имъ въ критическія минуты жизни, полны такихъ преувеличеній и крайностей, что выдаютъ цѣль, ради которой были написаны. Заподозрѣнному надо было обѣлить себя, и онъ дѣлалъ это со всею силою своего знанія и искусной діалектики. Кромѣ двухъ пунктовъ обвиненія противъ Кампанеллы, о которыхъ я уже упомянулъ, были еще другіе: "богохульственный сонетъ на Спасителя, пріобрѣтеніе недозволенной книги, еретическія воззрѣнія въ его «Sensu rerum». Онъ доказалъ, что сонетъ принадлежитъ не ему, а Аретино; недозволенную книгу онъ хотѣлъ отнести къ духовному начальству; обвиненія же въ ереси онъ опровергалъ, ссылаясь на отцовъ церкви, св. Григорія и св. Августина, которые, подобно ему, «признавали міровую душу, потому что, по ихъ мнѣнію, все сущее обладаетъ своей душой, исходящей или отъ божества, какъ у человѣка, или изъ элементовъ, какъ у животныхъ, растеній и пр.». Ученые судьи, кардиналы Асколано, Санторіо и Сарнано, остались удовлетворенными этими отвѣтами. Такъ или иначе, онъ успѣлъ освободиться, при чемъ ему помогло, безъ сомнѣнія, покровительство такихъ могущественныхъ друзей, какъ Леліо Орсини, бывшій въ лучшихъ отношеніяхъ съ римской куріей и самимъ папой, или главный комиссаръ инквизицій фра Альберто Трагаліоло, Наконецъ, за обвиняемаго заступились и еще болѣе высокія лица — эрцгерцогъ Максимиліанъ и самъ императоръ, которому Кампанелла послалъ копію съ своихъ «Рѣчей». По выходѣ изъ тюрьмы, проживая въ монастырѣ св. Сабины, Еампанелла продолжалъ писать, посвящая свои сочиненія различнымъ кардиналамъ и другимъ сановникамъ съ цѣлью заручиться ихъ благосклонностью; но ему долго еще не удавалось выхлопотать себѣ позволеніе воротиться въ Калабрію. Въ особенности было ему полезно снискать покровительство кардинала С.-Джіорджіо, извѣстнаго уже своимъ заступничествомъ за несчастнаго Торквато Тассо. Кампанелла посвятилъ ему свою «Poetica». Вообще, за время своего пребыванія въ Римѣ, онъ написалъ болѣе десяти сочиненій и говоритъ самъ, что такое обиліе литературныхъ трудовъ вызывалось у него заключеніемъ; на свободѣ онъ писалъ менѣе.

Изъ Рима Кампанелла выбылъ не раньше начала 1598 года; по крайней мѣрѣ онъ находился еще тамъ въ ноябрѣ 1597 г., когда папа замыслилъ походъ на Феррару. Альфонсъ Феррарскій умеръ, не оставивъ дѣтей; предъявлявшій свои права на престолъ, двоюродный братъ покойнаго, донъ Чезаре д’Эсте былъ не признанъ папою и подвергнутъ имъ отлученію отъ церкви. Церемонія отлученія происходила на архіепископскомъ дворѣ: всѣ каноники стояли кругомъ съ чернымъ свѣчами въ рукахъ во время чтенія карательныхъ призываній на голову отлученнаго, и затѣмъ бросили свои свѣчи о-земь… Возбужденіе въ Рима было всеобщее, и всѣ стихоплеты считали своимъ долгомъ выразить его въ виршахъ, Не устоялъ при этомъ и Кампанелла и написалъ приличный случаю сонетъ, самый неудачный изъ его поэтическихъ произведеній, но послужившій ему въ глазахъ куріи лучше всѣхъ другихъ сочиненій. Ему вскорѣ было дано разрѣшеніе выѣхать изъ Рима^[102]. Остановись въ Неаполѣ для поправленія разстроеннаго здоровья, Кампанелла проживалъ опять у Маріо дель Туфо и употребилъ свои досуги на новыя сочиненія. Онъ дополнилъ начатую еще въ Римѣ «Физіологію» «Этикой», къ которой прибавились впослѣдствіи «La Polilica», «L’Есопотіса» и «La Citta del Sole», сочиненіе, наиболѣе прославившее имя Кампанеллы въ послѣдующіе вѣка. Въ это время въ Римѣ ходили уже тревожные толки, не разъ возникавшіе въ Европѣ послѣ введенія христіанства, — толки о близкой кончинѣ міра, которую пріурочивали къ наступавшему окончанію столѣтія; Кампанелла принималъ участіе въ этихъ разсужденіяхъ, вызывая увѣренность въ томъ, что этой кончинѣ будутъ предшествовать важныя государственныя перемѣны. Онъ самъ сознается въ этомъ въ одномъ своемъ заявленіи, отысканномъ теперь въ симанхскомъ архивѣ. Въ Неаполѣ тоже толковали о концѣ міра, ожидали какихъ-то важныхъ перемѣнъ, и Кампанелла, по его собственному признанію, утѣшалъ надеждою на эти перемѣны принца Бизиньяна, имѣвшаго свои счеты съ римской куріей. Этотъ принцъ, промотавшій свое громадное состояніе, надѣлавшій долговъ, то ссорившійся, то опять сходившійся съ своею женою, особою тоже весьма сомнительныхъ качествъ, содержался, наконецъ, въ тюрьмѣ, потомъ былъ отданъ на поруки своему родственнику, тому же Леліо Орсини, который внесъ за него залогъ въ 20 тысячъ дукатовъ, что не помѣшало принцу бѣжать, сдѣлавъ завѣщаніе въ пользу короля. Сидя въ тюрьмѣ цѣлыя восемь лѣтъ, онъ былъ крайне ожесточенъ противъ правительства и охотно бесѣдовалъ съ Кампанеллой, навѣшавшимъ его, вѣроятно, совмѣстно съ Орсини, при чемъ главнымъ предметомъ разговоровъ были грядущія важныя перемѣны во всемъ порядкѣ вещей. Эти изліянія и были причиной привлеченія Бизиньяно тоже въ калабрійскій процессъ. Наконецъ, въ началѣ лѣта 1598 г. Кампанелла отправился на родину въ Калабрію, вынуждаемый къ тому, по его словамъ, болѣзненнымъ состояніемъ: онъ страдалъ глазною болью, килою, ломотою въ ногѣ, чахоткою, параличнымъ состояніемъ, въ чемъ приводилъ свидѣтельства трехъ врачей. Вѣроятно, онъ преувеличивалъ число своихъ недуговъ, но нѣтъ ничего неправдоподобнаго въ томъ, что частыя и продолжительныя тюремныя заключенія въ послѣднія девять лѣтъ не могли не нарушить его здоровья. На килу и на чахотку онъ могъ ссылаться и ради того, чтобы избавиться отъ дыбы, которой не подвергали лицъ, страдавшихъ этими болѣзнями, замѣняя этотъ образъ пытки, впрочемъ, другимъ, не менѣе ужаснымъ, преимущественно ножными тисками.

Въ то время, когда Кампанелла прибылъ въ Неаполь, гдѣ прожилъ нѣсколько болѣе полугода, между вице-королемъ и мѣстною знатью были большія несогласія по поводу новаго привилегированнаго банка, который могъ приносить выгоды лишь его учредителю, Салуццо, фавориту вице-короля, а не населенію. Недовольные послали тайно въ Мадридъ Джіованни Бранкаччіо, брата епископа тарантскаго, что привело въ негодованіе вице-короля, графа Оливареса, арестовавшаго Маттео Аквавиву, принца казертскаго, который былъ схваченъ на улицѣ, вытащенъ грубо изъ экипажа и заключенъ въ Кастель дель Ово, гдѣ ему не дали даже и постели. Подобнымъ же образомъ были брошены въ тюрьмы Альфонсо ли Дженнаро и Оттавіо Санъ Фелизе. Многія знатныя лица искали спасенія въ бѣгствѣ, другія сдѣлали представленіе вице-королю, который далъ имъ успокоительныя обѣщанія, но продолжалъ дѣйствовать попрежнему. Особенно потерпѣлъ при этомъ старый герцогъ ли Віетри, уважаемый всѣми за свои заслуги. Но въ средѣ самой неаполитанской знати господствовали раздоры, и Оливаресъ пользовался ими въ свою пользу. Нѣкоторое спокойствіе водворилось въ Неаполѣ лишь съ отозваніемъ Оливареса и назначеніемъ графа ли Лемосъ на его мѣсто, но недовольныхъ осталось много и было неудивительнымъ, если они ждали съ нетерпѣніемъ «важныхъ перемѣнъ», о которыхъ возвѣщалъ Кампанелла вмѣстѣ съ другими учеными астрологами…

Такова была жизнь Кампанеллы до времени открытія заговора и мученическаго процесса; таковъ былъ онъ самъ: большія способности и огромныя знанія, вѣчная страсть къ скитальчеству и безпокойная жизнь, близкое знакомство съ положеніемъ народа и общественными дѣлами, грубоватость и рѣзкость простолюдина, боевыя наклонности характера и цѣлый рядъ неудачъ, вызванныхъ всею совокупностью этихъ присущихъ ему качествъ. Онъ былъ вполнѣ сыномъ своего времени, сыномъ своего народа и вполнѣ годился къ роли тѣхъ заговорщиковъ, изъ среды которыхъ вышли съ одной стороны освободители Италіи — карбонаріи, а съ другой бичи той же Италіи — каммористы. Онъ былъ головою выше окружавшихъ его людей, но не умѣлъ заставить ихъ забыть или простить ему это, совершенно не обладая тѣми чарующими качествами, которыя привлекали сердца всѣхъ къ такимъ лицамъ, какъ Савонарола,

XI.

Лѣтомъ 1598 года, послѣ девятилѣтняго отсутствія, Кампанелла снова вернулся въ родную Калабрію. Онъ остановился въ монастырѣ Анпунціаты въ Никастро^[103]. Настоятелемъ монастыря состоялъ его другъ Діонизіо Понціо. Это быль человѣкъ весьма образованный, извѣстный ораторъ, но онъ не отличался примѣрною нравственностью. Кампанелла самъ не особенно сильно напиралъ на эту сторону при выборѣ другой. Крайне вспыльчивый, раздражительный, Діонизіо Дондіо уже судился однажды за рану, нанесенную имъ монаху, и любилъ непристойное общество. У него было не мало враговъ, особенно между монахами той партіи, которую онъ обвинялъ въ убійствѣ его дяди, отца-провинціала, Піетро Дондіо. Особенно былъ озлобленъ противъ него фра Долистино, просидѣвшій нѣсколько времени въ тюрьмѣ но его обвиненію. Братъ фра Діонизіо, Діетро Дондіо, былъ человѣкъ болѣе умѣреннаго нрава и тоже большой другъ Кампанеллы. Въ томъ же монастырѣ состоялъ лекторомъ нѣкто Диддони, человѣкъ весьма ученый, но тоже крайне развратнаго поведенія. Монашество и развратъ шли тогда рука объ руку. Диддони то занималъ духовныя степени, то быть изгоняемъ за всевозможные проступки, былъ приговоренъ къ наказаніямъ, навлекъ на себя «вендетту» двухъ братьевъ, которые убили изъ-за него свою родную сестру и были вынуждены бѣжать, присталъ къ Полистинѣ, укралъ у фра Діонизіо его проповѣди и толкованія Апокалипсиса, которыя перепродалъ, а съ заключеніемъ Долистины въ тюрьму перешелъ на сторону Діонизіо. Такія похожденія не помѣшали ему занимать каѳедру въ Козенцѣ, затѣмъ состоять «богословомъ» при епископѣ никастрскомъ, съ которымъ ему пришлось разбирать «бѣды и страданія» вассаловъ умершаго герцога ли Догера, приносившаго повинную въ своихъ злоупотребленіяхъ въ своей духовной. Затѣмъ онъ былъ назначенъ въ Никастро, куда прибылъ съ болѣзнями, «свидѣтельствовавшими о его развратномъ образѣ жизни». Братъ его, Сильвестро Лоріано, вполнѣ невѣжественный и преданный всякимъ порокамъ, жилъ тутъ же и имѣлъ самыя предосудительныя знакомства. Кампанелла, видя въ Диддони лишь стараго сотоварища, имѣлъ несчастіе сдружиться съ нимъ и повѣрять ему всѣ свои мысли^[104]. Калабрія, гдѣ никогда не утихали вполнѣ волненія, была особенно неспокойна въ это время. Епископы вели нескончаемую борьбу съ свѣтскою властью, превышали свои права, посылали въ Римъ доносъ за доносомъ; епископъ никастрскій, Піетро Монторіо, позволялъ себѣ прямо не слушаться королевскихъ распоряженій: онъ выгналъ отъ себя и отлучилъ отъ церкви комиссара, посланнаго къ нему графомъ ли Никастро съ рѣшеніемъ верховнаго совѣта, при чемъ объявилъ весь городъ Никастро подъ интердиктомъ. Въ то же время онъ доносилъ въ Римъ о воздвигнутыхъ на него гоненіяхъ. Правительство отставило епископа отъ должности и наложило секвестръ на его доходы, а онъ отвѣтилъ на это отлученіемъ отъ церкви исполнявшихъ этотъ приказъ, виконта Гонзаго и его помощниковъ. Нѣкоторые изъ, знати взяли сторону епископа, за что подверглись насиліямъ отъ другихъ. Такіе случаи борьбы свѣтскихъ и духовныхъ лицъ были не рѣдкостью въ то время. Тяготясь вердиктомъ, жители выбрали Діонизіо Понціо и Инвико Франца для ходатайства объ отмѣнѣ запрещенія передъ папою, находившимся въ это время въ Феррарѣ. Кампанелла былъ при этомъ на сторонѣ епископа, къ чему его обязывало, можетъ-быть, его духовное званіе. Изъ Никастро онъ отправился на свою родину, въ Стило, гдѣ, какъ и въ другихъ сосѣднихъ городахъ, тоже были волненія по поводу несогласій между духовенствомъ и свѣтской администраціей. Къ какимъ средствамъ прибѣгалось при этомъ, видно изъ того, что всѣ сосѣдніе монастыри были полны бандитами, которыхъ епископъ милетскій прокармливалъ, когда полиція ихъ слишкомъ тѣснила. Прокуроръ Харафа, тоже отлученный отъ церкви, вмѣстѣ съ губернаторомъ дель Пиццо и принцемъ СцилЛа, распускалъ, въ свою очередь, слухъ о мятежѣ, подготовляемомъ духовенствомъ. Понятно, что Кампанелла, прибывшій съ епископомъ милетскимъ, принадлежавшимъ къ фамиліи дель Туфо, и сопровождавшій его потомъ къ морскимъ купаньямъ, не могъ заслужить особенное благорасположеніе гражданскихъ властей. Ему приписывали потомъ дурное вліяніе на епископа, принимавшаго черезчуръ рѣзкія мѣры, хотя, повидимому, Кампанелла пробылъ при епископѣ весьма короткое время и жилъ потомъ въ Стеньяно у своего отца или, главнымъ образомъ, въ Стило. Но онъ самъ повторяетъ не разъ, что общественное смятеніе было такъ велико, что, приводя его въ связь съ «необычными метеорологическими явленіями», онъ не могъ не придти къ мысли о концѣ міра и не провозгласить ее, послѣ чего нѣкоторыя лица и задумали возмущеніе. Личность епископа милетскаго была одною изъ замѣчательнѣйшихъ при этомъ движеніи: это былъ человѣкъ крайне энергичный, крутой, вершившій правосудіе по-своему; онъ руководился, однако, въ своихъ дѣйствіяхъ не личными интересами, какъ епископъ никастрскій, но глубокимъ внутреннимъ убѣжденіемъ, хотя бы и ошибочнымъ. Королевскій прокуроръ Харафа, которому Кампанелла приписываетъ всѣ свои несчастія, былъ отлученъ этимъ епископомъ отъ церкви. Неудивительно, если прокуроръ былъ ожесточенъ противъ нихъ обоихъ. Впрочемъ, отлученія становились тогда дѣломъ самымъ обычнымъ: разбойники и всякіе преступники находили себѣ пріютъ въ монастыряхъ, хотя правительство и отнимало у этихъ послѣднихъ и у церквей право убѣжища въ отношеніи «наиболѣе тяжкихъ злодѣяній», но едва исполнительная власть вступалась въ дѣло, мѣстные іерархи сыпали на нее своими отлученіями. Рыцари іерусалимскаго ордена, подлежавшіе духовной юрисдикціи, совершали не хуже турокъ безнаказанно цѣлые набѣги на мирныхъ жителей; но самымъ непростительнымъ заступничествомъ епископовъ пользовались, такъ называемые, дикіе, или лѣсные діаконы, спеціальность которыхъ особенно процвѣтала въ Калабріи^[105]. Это были міряне, имѣвшіе женъ и дѣтей, но получавшіе отъ епископа разрѣшеніе носить черную рясу, вслѣдствіе чего объявляли себя не обязанными болѣе платить налоги, нести постойную и другія повинности. Какъ правительство, такъ и бароны, и города возставали противъ такихъ уклоненій, обращавшихъ всѣ общественныя или феодальныя тяготы на остальныхъ, неповинныхъ жителей; высшія гражданскія власти дѣлали требуемыя распоряженія, но исполнявшіе ихъ подвергались отлученію. Одинъ изъ такихъ «лѣсныхъ дьяконовъ», Маркантоніо Канито, прибилъ одного базиліанскаго монаха и спрятался въ церкви; епископъ не дозволилъ взять его оттуда и не согласился тоже наказать его заключеніемъ въ тюрьму при епископскомъ дворѣ. Донъ Луисъ Харафа не послушался запрещенія, взялъ Капито и посадилъ его въ тюрьму Пиццо, за что и былъ отлученъ вмѣстѣ съ двумя другими лицами. Епископъ подослалъ своего брата Плацидо дель Туфо, который успѣлъ подкупить сторожей и устроилъ побѣгъ арестанта, укрывшагося затѣмъ въ епископскомъ дворцѣ. Вице-король приказалъ тогда арестовать Плацидо, но онъ бѣжалъ, а впослѣдствіи былъ прощенъ. Таковы были крайне характерныя и оригинальныя отношенія между испанскимъ правительствомъ и епископомъ милетскимъ, но и прочія духовныя власти дѣйствовали въ томъ же духѣ. Самъ нунцій доносилъ въ Римъ о томъ, что они покрывали за деньги всякіе проступки своихъ подчиненныхъ. Къ «лѣснымъ діаконамъ» прибавились еще у санъ-северинскаго архіепископа «слуги», которые вовсе не жили у него, но которыхъ онъ тоже объявлялъ освобожденными отъ всякихъ государственныхъ и общественныхъ повинностей, грозя отлученіемъ тѣмъ, кто вздумалъ бы ихъ принуждать; другіе епископы придумали еще «праздничныхъ распорядителей», присвоивая этимъ мірянамъ тоже вышесказанныя права; освобождали отъ платежа городскихъ пошлинъ женщинъ, самовольно причислявшихъ себя къ монашескимъ орденамъ^[106]. Однимъ словомъ, духовенство изыскивало всѣ средства для освобожденія отъ платежей возможно большаго числа лицъ, ведя борьбу съ Испаніей. Оно, кромѣ того, требовало освобожденія самыхъ гнусныхъ преступниковъ подъ самыми нелѣпыми предлогами: одинъ былъ взятъ въ пасхальную недѣлю, чего не дозволялось; другой служилъ у монахини; третій имѣлъ при себѣ молитву св. Патрикія, которую духовенство должно было разсмотрѣть, и т. д. Нѣкоторыя продѣлки были уже чисто святотатственными; такъ, напримѣръ, солдаты окружаютъ разбойничій притонъ и готовы взять злодѣевъ; вдругъ показываются патеры съ св. дарами; они входятъ въ домъ и затѣмъ выводятъ оттуда всю шайку, которая проходитъ съ усмѣшкою между рядами колѣнопреклоненныхъ въ смущеніи солдатъ. Эти образчики тогдашнихъ нравовъ крайне характерны и интересны, такъ какъ подъ ихъ-то вліяніемъ и образовалась та сила бандитовъ и каммористовъ, съ которой тщетно борются въ Италіи до нашего времени. Какъ же смотрѣлъ тогда Римъ на такое положеніе дѣлъ? Римъ заботился только о превосходствѣ духовной власти надъ свѣтскою; онъ не принималъ никакихъ мѣръ противъ безобразій, совершавшихся подъ эгидой религіи, и нунцій получалъ въ отвѣтъ на свои представленія одни совѣты «разсмотрѣть дѣло тщательнѣе и, если нужно, заступиться за несправедливо обвиняемыхъ прелатовъ».

Подобно этимъ препирательствамъ, росли и распри между баронами, городами и гражданами каждаго города изъ-за личныхъ счетовъ, преобладанія на выборахъ въ общественныя должности. Въ главныхъ городахъ Калабріи, Катандаро и Реджіо междоусобія достигали колоссальныхъ размѣровъ, вынуждая правительство то примирять враждующихъ, то арестовывать наиболѣе яростныхъ изъ нихъ. Цѣлые округи дѣлились на партіи, и ежедневныя убійства стали дѣломъ обычнымъ. Въ самомъ королевскомъ совѣтѣ не было согласія. Особенною неучтивостью и высокомѣріемъ отличался здѣсь Харафа: если озлобленный противъ него Кампанелла выставляетъ его чудовищемъ, то и другіе современники не скрываютъ его деспотизма и любостяжательности. Это былъ человѣкъ энергичный, нужный для испанскаго правительства, и оно снисходительно относилось къ его недостаткамъ, да и могли ли испанцы называть недостатками наглую заносчивость и грабительство своего собрата? Никакое усердіе по части безпощадности и жестокости не могло казаться излишнимъ иноземному правительству, видѣвшему въ обществѣ и народѣ своихъ враговъ. Къ безпорядкамъ въ управленіи присоединялись открытые разбои, при чемъ шайки въ нѣсколько сотъ человѣкъ, подъ предводительствомъ бѣглыхъ лицъ изъ дворянъ часто знатныхъ весьма фамилій, выдерживали настоящія сраженія съ правительственными войсками, брали и разоряли цѣлые города. Гонзальво Марино, какъ это часто случалось между родовитыми итальянцами, враждовавшій съ родомъ Джеронимо, уничтожилъ почти до тла Терранову, проникнувъ въ нее первый разъ хитростью, во второй разъ открытымъ нападеніемъ, при чемъ умертвилъ жестокимъ образомъ всѣхъ Джеронимо и грозилъ вернуться и въ третій разъ^[107]. Комендантъ города растерялся до того, что могъ только присовѣтовать жителямъ уйти всѣмъ заранѣе, не дожидаясь погрома, что и было бы исполнено, если бы одинъ изъ сподвижниковъ Гонзальво не убилъ его самого, «изъ жалости къ людямъ». Венеціанскій резидентъ ярко описываетъ современную ему картину общественной жизни: вражда партій плодила преступленія; осуждаемые за нихъ скрывались и умножали собою ряды злоумышленниковъ, поступавшихъ опять на службу той или другой партіи, между тѣмъ, какъ администраторы вели между собою, ту же войну. Самые законы способствовали умноженію числа преступниковъ: При важныхъ уголовныхъ преступленіяхъ, влекущихъ за собою смертную казнь, — а число таковыхъ, какъ я уже говорилъ, было весьма обширно, — обыкновенная процедура измѣнялась по вице-королевскому разрѣшенію: обвиняемые вызывались черезъ объявленія, при чемъ срокъ явки былъ сокращаемъ до того, что она становилась даже физически невозможной; виновные же въ неявкѣ обвинялись въ уклоненіи отъ суда и, какъ таковые, внѣ закона. Такіе люди шли уже прямо въ разбойничьи ряды и, какъ ни терпѣло населеніе отъ ихъ насилій, оно укрывало ихъ, частью изъ страха, но преимущественно изъ ненависти къ правительственнымъ чиновникамъ. Духовенство, со своей стороны позволяя преступникамъ укрываться въ монастыряхъ, способствовало этимъ самымъ крайнему развращенію монаховъ. Всѣ жалобы правительственныхъ лицъ оставались безъ результата до 1599 г., то-есть до открытія заговора. Но и тогда папскимъ декретомъ дозволялось забирать преступниковъ изъ церквей и монастырей въ теченіе шести мѣсяцевъ; но прошествіи же этого времени власти должны были указать, требуется ли еще продолженіе такой мѣры. Духовенство умѣло затягивать дѣло въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ, а но прошествіи шестимѣсячнаго срока принималось за прежнее, и нунцій тщетно взывалъ къ папскому престолу о необходимости продлить дѣйствіе декрета.

Кампанелла, въ виду всего происходившаго вокругъ него, не могъ не сознавать слабости испанскаго правительства; въ это же время произошли обстоятельства, о которыхъ онъ не считаетъ нужнымъ упоминать, но которыя имѣли большое значеніе. Въ заливѣ Скиллаче, въ сентябрѣ 1598 г., явился съ турецкой флотиліей Бассо Чикала и высадился близъ Стило, чтобы запастись водой, при чемъ, по обыкновенію, разорилъ часть берега и. захватилъ плѣнныхъ, легко отдѣлавшись отъ мѣстной милиціи; потомъ, отойдя къ мысу Спартивенто, онъ уклонился отъ встрѣчи съ неаполитанскими и сицилійскими галерами, но заявилъ о своемъ желаніи повидаться съ матерью, жившею въ Мессинѣ, — на что вице-король сицилійскій поспѣшилъ дать ему разрѣшеніе. Еще до того, въ маѣ 1595 г., онъ произвелъ нападеніе на побережье у Стило, захватилъ мѣстнаго коменданта и милиціоннаго командира, но считая другихъ лицъ, и взялъ за нихъ выкупа 8 тысячъ скуди. Этотъ Чикала, которому такъ старались угодить испанскіе проконсулы и который былъ завѣшанъ въ заговоръ Кампанеллы, лицо весьма замѣчательное, какъ замѣчательны и условіи, при которыхъ онъ могъ проявлять свою дѣятельность. Отецъ Кассы Чикалы, мессинскій генуэзецъ, былъ пиратъ, по попался въ плѣнъ туркамъ, вмѣстѣ съ своимъ малолѣтнимъ сыномъ, который быль взять въ сераль и силою обращенъ въ мусульманство. Мать Бассы была турчанка, дочь одного боя, взятая Чикалой-отцомъ въ плѣнъ при его набѣгѣ на Катарро. Онъ обратилъ ее въ христіанство, женился на мой и имѣлъ отъ нея нѣсколько дочерей и трехъ сыновей, изъ которыхъ второй, Сциніоне, превратился потомъ въ Бассу Чикалу. Старшій братъ, Филиппо, и меньшой, Карло, получали отъ испанской короны пенсіи «за заслуги отца», то-есть за пиратство. Сципіону было 16 лѣтъ, когда онъ попалъ къ туркамъ. Отца его отпустили за выкупъ, но мальчикъ понравился падишаху, который оставилъ его при себѣ, потомъ вскорѣ отправилъ на войну съ персами, гдѣ онъ отличился своею отвагой и занялъ высокій военный постъ. Онъ женился сначала на одной, потомъ, за смертью ея, на другой дочери Рустема Бассы, женатаго на дочери султана Солимана, имѣвшей большое вліяніе въ сералѣ. Благодаря этимъ связямъ и своимъ способностямъ, онъ достигъ самыхъ высшихъ почестей. Онъ наводилъ ужасъ на южную Италію своими опустошительными набѣгами, а въ 1596 году былъ героемъ сраженія при Агріи, за которое быль сдѣланъ великимъ визиремъ; впослѣдствіи, по разнымъ интригамъ, онъ былъ удаленъ отъ двора, но вскорѣ, въ 1598 году, занялъ снова важную должность морского министра, которая нравилась ему даже болѣе, чѣмъ визирство. Венеціанскіе резиденты въ Константинополѣ не любили его, находя его лживымъ, корыстолюбивымъ, надменнымъ до крайности, но признавали за нимъ извѣстныя достоинства, заискивали е то расположенія и слѣдили за каждымъ его шагомъ, не щадя и роскошныхъ приношеній ему при всякомъ случаѣ, сверхъ 2.000 цехиновъ, выплачиваемыхъ ему ежегодно изъ венеціанской казны. Судьба Чикали и отношенія къ нему испанскихъ вице-королей и венеціанскихъ резидентовъ не могли не произвести впечатлѣніи на Кампанеллу^[108]. Между различными предвѣщаніями, на которыя онъ обращалъ особенное вниманіе, было одно, сдѣланное врачомъ и астрологомъ Аркато, гласившее, что Оттоманская имперія раздѣлится на двѣ части; одна изъ нихъ приметъ христіанство и поборетъ другую. Свиданіе Чикалы съ матерью могло вести къ осуществленію предсказанія, хотя, на дѣлѣ, Чикала хотѣлъ обратить мать, а вмѣстѣ съ нею и своего брата въ мусульманскую вѣру. Поступки Чикалы судились превратно и въ Константинополѣ: великій муфтій, бывшій его врагомъ, обвинялъ его въ томъ, что онъ, «залучивъ віать на свою галеру, не снялъ съ нея христіанства, чѣмъ согрѣшилъ передъ Аллахомъ и былъ за то достоинъ кары». Но и безъ всякихъ пророчествъ, ясно обнаруживалась передъ Кампанеллой слабость правительства, не имѣвшаго силъ оборонить югъ Италіи отъ разоренія Чикалой, и затѣмъ, вмѣсто всякаго отмщенія, исполнявшаго его пожеланія. Въ то же время носились слухи о болѣзни испанскаго короля; 8-го октября онъ умеръ и мѣсто грознаго Филиппа II занялъ принцъ слабохарактерный, не пользовавшійся ничьимъ уваженіемъ. Лица, сносившія съ трудомъ испанское иго, не могли не радоваться такой перемѣнѣ. Отъ такихъ перемѣнъ всегда ждутъ добра.

Живя въ Стило. Кампанелла занимался попрежнему: "писалъ, читалъ лекціи; онъ пользовался общимъ уваженіемъ, ревностно исполнялъ свои монашескія обязанности, прихожанамъ «нравилась его церковная служба, на его проповѣди собирался весь городъ. Вообще онъ считался почтенною личностью». Таковы свидѣтельскія показанія знавшихъ Кампанеллу въ то время. Впослѣдствіи народились многія злостныя обвиненія, но среди общихъ благопріятныхъ отзывовъ судьи могли отыскать лишь одно, ничѣмъ не подтврѣжденное указаніе на «грѣховное свиданіе фра Томаза съ нѣкоей Джуліей въ его собственной кельѣ». Сверхъ того, лучшій, вѣрный другъ Кампанеллы, фра Інетро изъ Стило, показалъ, что «фра Томазо имѣлъ предосудительную связь съ сестрою фра Доменико изъ Стиньяно, за что тотъ сталъ его врагомъ и грозился даже его убить». Но этотъ фра Доменико, дружившій съ Кампанеллой, сталъ потомъ самымъ опаснымъ свидѣтелемъ противъ него въ процессѣ, и потому можно догадываться, что фра Піетро говорилъ вышесказанное съ главною цѣлью выставить вражду Доменико къ Кампанеллѣ и ослабить тѣмъ его показанія^[109]. Защищаясь при своемъ процессѣ, Кампанелла доказывать свою преданность религіи еще тѣмъ, что успѣлъ склонить населеніе на постройку новой церкви при монастырѣ, въ которомъ онъ находился. Но говоря проповѣди «въ чисто католическомъ духѣ и разъясняя превосходно Евангеліе», какъ о томъ свидѣтельствовало мѣстное населеніе, Кампанелла, убѣждаясь все болѣе и болѣе въ вѣрности астрологическихъ и другихъ предвѣщаній, сталъ, подобно Савонаролѣ, открыто толковать сперва въ частныхъ бесѣдахъ, а потомъ и въ церковныхъ о «важныхъ перемѣнахъ и событіяхъ, которыя должны были знаменовать скорую кончину міра». Далѣе, находя сочувственныхъ слушателей, онъ сталъ втайнѣ внушать наиболѣе смѣлымъ изъ нихъ, что настало время основать «святую всемірную республику», для чего необходимо вербовать сторонниковъ, запасать оружіе. «При новомъ порядкѣ будутъ новые законы, новые нравы и обычаи». Можно сказать съ достовѣрностью, что Кампанелла былъ не корыстнымъ агитаторомъ, но человѣкомъ вполнѣ убѣжденнымъ, какъ въ скоромъ концѣ вселенной, такъ и въ высокомъ назначеніи, къ которому онъ былъ призванъ, ради служенія на пользу людей. Возвышенный образъ его мыслей сказался особенно ярко въ его поэтическихъ произведеніяхъ, написанныхъ потомъ въ тюрьмѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, ему представлялся теперь наилучшій моментъ для сверженія испанскаго ига и замѣны его теократическимъ правленіемъ. Передъ окончательнымъ разрушеніемъ міра, человѣчество должно было вкусить прелесть золотого вѣка, пожить тѣми счастливыми днями, которые провидѣли мудрецы, философы, прорицатели. При своей громадной эрудиціи, Кампанелла ссылался не только на пророковъ и Апокалипсисъ, но и на видѣнія и слова св. Бригитты, св. Екатерины, св. Серафимо, разныхъ другихъ мучениковъ и угодниковъ, на Савонаролу, на писанія Климента Александрійскаго, Тертуліана, Оригена, разныхъ отцовъ церкви, наконецъ, и на поэтовъ, Петрарку и Данте, у которыхъ онъ тоже находилъ подтвержденіе своихъ идей. Наконецъ, у него самого въ семьѣ была личность, изумлявшая всѣхъ видѣніями и предсказаніями, какъ фра Сильвестро изумлялъ своими Савонаролу и его друзей: это была двоюродная сестра Кампанеллы Эмилія, «лежавшая три дня замертво, потомъ снова очнувшаяся и разсказавшая дивныя вещи, которыя поразили многихъ ученыхъ богослововъ». При ея видѣніяхъ ею руководилъ одинъ капуцинъ^[110]. Кампанелла не засталъ уже его въ живыхъ, прибывъ въ Стило. Все это утверждало Кампанеллу въ его мысляхъ, также и въ томъ, что доминиканскіе монахи должны проповѣдывать всюду объ этихъ близкихъ событіяхъ и приготовлять къ нимъ народъ, при чемъ, естественно, онъ самъ долженъ былъ быть первымъ глашатаемъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, на основаніи сочиненій Скалигера, Аркато и др., равно какъ собственныхъ вычисленій и наблюденій, онъ убѣдился «въ сокращеніи разстоянія между солнцемъ и землею, въ суженіи зодіака, въ смѣщеніи апогеевъ и другихъ пертурбаціяхъ»… Сдѣлало на него тоже большое впечатлѣніе появленіе новой звѣзды въ 1572 г., совпаденіе частыхъ затменій 1601, 1605 и 1607 гг. съ «великою конъюнктурой», ожидавшейся на 24 октября 1603 г. Даже въ стихотвореніяхъ Кампанеллы упоминается объ этихъ явленіяхъ. Впрочемъ, онъ не обозначалъ этого послѣдняго года, какъ срока для предсказываемыхъ перемѣнъ, но ожидалъ ихъ въ болѣе раннемъ времени. Взволнованное странными толками населеніе было поражено ужасомъ, когда наступали разныя народныя бѣдствія. Страшное наводненіе опустошило столицу католическаго міра въ послѣдніе дни 1598 г. Цѣлыя трое сутокъ Тибръ и По не входили въ свои берега. Фра Діонизіо, бывшій очевидцемъ этой катастрофы на своемъ пути изъ Феррары, привезъ страшную вѣсть въ Калабрію. Камланелла предсказалъ тогда, что будутъ землетрясенія, что подтвердилось впослѣдствіи. Необыкновенное нашествіе гусеницъ, а затѣмъ ужаснѣйшій ливень распространили опустошеніе, особенно въ Стило. Отъ землетрясеній пострадали преимущественно Мессина и Реджіо, и ко всему этому показалась на небѣ комета «очень близко къ землѣ и шедшая съ востока на западъ». Кампанелла пояснялъ «знаменія», предвѣщая «народныя волненія въ области и вооруженной возстаніе противъ ея правителей»… Это предвѣщаніе весьма полно значенія, именно но моменту, въ который оно дѣлалось. При этомъ, Кампанелла указывалъ и на внутреннія неурядицы въ Калабрія, какъ на признаки имѣющаго совершиться переворота; «душевное угнетеніе жителей, набѣги невѣрныхъ, злодѣянія бѣглыхъ и бродягъ, распри въ администраціи, отлученіе отъ церкви должностныхъ лицъ, все это говорило ясно о наступающихъ перемѣнахъ». Кампанелла писалъ потомъ, что всѣ обыватели въ это время жаловались, всѣ жаждали какихъ-либо измѣненій, потому и онъ былъ увѣренъ въ ихъ близости^[111]. Нѣтъ сомнѣнія, что состоянье умовъ подстрекало Кампанеллу къ дѣйствію, и что онъ могъ съ нѣкоторою достовѣрностью разсчитывать на успѣхъ, и началъ дѣло не совсѣмъ легкомысленно. Испанскія власти не обращали на него вниманія, пака онъ ограничивался, своими рѣчами о близкихъ перемѣнахъ; ободренный этимъ, онъ принялся довольно ловко за дальнѣйшее движеніе, но слишкомъ надѣясь на общее сочувствіе и на то, что примѣръ Калабріи не замедлитъ увлечь и другія провинція. Предсказанія Кампанеллы о кончинѣ міра отличались отъ другихъ подобнымъ тѣмъ, что онъ не убѣждалъ людей, какъ другіе проповѣдники, заботиться лишь о спасенія души. По его убѣжденію, міръ долженъ былъ вполнѣ насладиться жизнью передъ своимъ концомъ, но что ожидаемый такимъ образомъ золотой вѣкъ могъ наступить лишь послѣ претерпѣнныхъ людьми большихъ бѣдствій. Должно было произойти нашествіе варваровъ; часть магометанъ принимала христіанство и основывала республику, обращая къ ней потомъ и прочихъ своихъ соплеменниковъ, которые убѣждались, «что именно эта республика прославляла имя Божіе, а не ихъ рай»; евреи тоже обращались къ истинной вѣрѣ. Сонмъ святыхъ побѣждалъ Гога и Магога; Антихристъ тоже появлялся съ цѣлью ниспровергнуть республику, но могъ продержаться лишь, два съ половиною или три съ половиною года. Король испанскій покорялъ всѣ народы и соединялъ всѣ государства воедино, «какъ нѣкій Киръ», а надъ этимъ всемірнымъ царствомъ долженъ былъ стать главою папа римскій, осуществляя изреченіе «едино стадо и единъ пастырь». При этомъ выиграли бы оба, и король, и пана, — и король даже болѣе, нежели папа. Въ ожиданіи этого, Кампанелла со своими калабрійцами, вооруженными и удалившимися въ горы, чтобы оборониться отъ враговъ короля и папы, «устроилъ бы небольшое подобіе великой всемірной республики, — вовсе не съ желаніемъ отложиться, но лишь съ цѣлью образовать на пользу папы и короля школу, изъ которой вышли бы замѣчательные государственные люди, ученые и военноначальники». Какъ республика Савонаролы должна была служить образцомъ для основанія другихъ республикъ, такъ и государство Кампанеллы должно было сдѣлаться школой для другихъ государствъ. Такъ говоритъ Кампанелла въ своихъ «Защитахъ», но трудно представить себѣ, чтобы онъ мечталъ о Золотомъ вѣкѣ подъ главенствомъ римскихъ первосвященниковъ и «Кировъ», въ родѣ Филиппа III. Это «seminario di nomini illustii», это училище, выпускающее однѣ- знаменитости на служеніе королю и панѣ, вызываетъ улыбку, какъ слишкомъ наивный способъ защиты революціонера. Всѣ біографы Кампанеллы, даже тѣ, которые не признаютъ его заговора, -согласны въ томъ, что онъ хотѣлъ основать нѣчто подобное тому, что выведено имъ въ его «Солнечномъ городѣ». Нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что онъ мечталъ о республикѣ съ теократическимъ режимомъ, какъ и Платонъ, но принципы, которые должны были лечь въ основу золотого вѣка на землѣ, рѣшительно не походили на провозглашенные всемірными соборами и прагматикою Испаніи. Немыслимо потому, чтобы самъ онъ вѣрилъ въ возможность установленія одного всемірнаго государства черезъ посредство испанской короны, какъ и въ то, чтобы этимъ единымъ государствомъ управлялъ римскій папа. Но онъ не скрывалъ въ себѣ только революціонера подъ маскою прорицателя. Нѣтъ, онъ искренно вѣровалъ въ тайныя науки, въ астрологію, въ то высокое назначеніе, къ которому онъ былъ призванъ, по его собственнымъ заключеніямъ и по предсказаніямъ другихъ вѣщуновъ, иначе и трудно понятъ, какимъ образомъ онъ могъ рѣшиться на ₍борьбу противъ Испаніи съ своими ничтожными средствами. Велика была тоже вѣра многихъ въ него и его силу. Простое оповѣщеніе о близкомъ концѣ міра, бывавшее и въ прежнія времена, могло бы подвигнуть калабрійцевъ развѣ только на пожертвованіе своихъ имуществъ церкви ради спасенія ихъ душъ, но сподвижники Кампанеллы, вербовавшіе ему сторонниковъ. говорили не только о близкихъ политическихъ перемѣнахъ, но о «снятіи семи печатей» и о томъ, что въ республикѣ, устанавливаемой на правилахъ, сходныхъ съ изложенными въ «Солнечномъ городѣ», будетъ главою новый пророкъ, новый законодатель, новый Мессія, онъ, Кампанелла, изучившій все, умѣющій предвидѣть грядущее и повелѣвающій духами, хотя онъ и отрицалъ всегда это- послѣднее^[112].

Первымъ лицомъ, съ которымъ заговорилъ Кампанелла объ имѣющей быть республикѣ, былъ Дж. Баттиста Пиццони. Подвергнутый пыткѣ, Кампанелла показалъ, что «Пиццони, готовясь въ диспуту передъ Капитуломъ, совѣтовался съ нимъ по вопросу о наилучшихъ формахъ правленія», при чемъ Кампанелла и заговорилъ «о той республикѣ, которая должна была наступить передъ кончиной міра». Потомъ говорилъ о ней съ фра Діонизіо, разсказъ котораго объ ужасномъ разлитіи Тибра производилъ на всѣхъ тяжелое впечатлѣніе. Далѣе, онъ толковалъ и съ другими, а наконецъ, отбросивъ всякую осторожность, заговорилъ объ этомъ предметѣ и съ церковной каѳедры, — въ первый разъ 2 февраля 1599 года, въ день Срѣтенія Господня, во второй — на Пасхѣ того же года^[113]. Въ церкви онъ говорилъ довольно сдержанно, но многіе смущенные прихожане обращались потомъ къ нему за разъясненіями, и тутъ онъ уже менѣе стѣснялся. Онъ не былъ фанатикомъ въ родѣ Савонаролы и умѣлъ остерегаться, когда находилъ это нужнымъ. Нѣкоторымъ изъ разспрашивавшихъ онъ отвѣчалъ тоже уклончиво, напримѣръ, капитану Плутино, который передалъ ему предсказанія аббата Идрунтино о перемѣнахъ, долженствующихъ наступить въ Силицій, Калабріи, Тосканѣ. Наконецъ, самъ губернаторъ провинціи, Алонзо де Рохасъ, обратился къ нему письменно «изъ любопытства», прося пояснить, что за перемѣны ожидаются всѣми. Кампанелла отвѣтилъ ему и послалъ при этомъ же случаѣ свою «Мопагсіа di Spagna». Губернаторъ остался въ дружескихъ отношеніяхъ съ Кампанеллой, повидимому, нимало не подозрѣвая его намѣреній. Изъ самаго факта этихъ сношеній видно, что онъ имѣлъ обширныя связи и большое вліяніе, такъ что его собственныя указанія на то, что «такой ничтожный инокъ, какъ онъ, не могъ даже помыслить о какомъ-либо заговорѣ», не заслуживаютъ вниманія и написаны подъ давленіемъ обстоятельствъ. Самъ онъ, въ другихъ мѣстахъ, говоритъ, что его осаждали съ разспросами о будущемъ, а простые люди останавливали его на дорогѣ* цѣлыми толпами, прося у него лѣкарствъ для себя или для своихъ животныхъ, и когда онъ удовлетворялъ просьбамъ, «всѣ уходили, славя Господа». Во время процесса, всѣ, свидѣтельствовавшіе за или противъ него, одинаково придавали его за «ученѣйшаго мужа, познавшаго всѣ науки, человѣка великаго»^[114]. Къ нему «притекали тысячи людей», и вѣрный другъ его, Піетро изъ Стило, даже предостерегалъ его отъ такого общенія съ мірянами. И среди этихъ «притекавшихъ» были такія важныя лица, какъ маркизъ д’Арена и принцъ делла Роччела, жившіе въ окрестностяхъ Стало и зазывавшіе Кампанеллу въ свои замки. Онъ обладалъ, «необыкновеннымъ даромъ убѣжденія»; когда говорилъ, то «нельзя было не принимать его сторону». На массу дѣйствовала, вѣроятно, не столько его ученость; какъ то, что онъ «повелѣваетъ духами». Откуда была у него ата сила, отъ Бога или отъ дьявола — этого никто не зналъ въ точности, большинство склонялось къ тому, что отъ дьявола. Нѣкоторые открыли даже, гдѣ сидитъ его демонъ; оказывалось — въ ногтѣ. Къ такой догадкѣ привела, можетъ-быть, привычка Кампанеллы во время разговора разсматривать свои ногти. Этому настолько серьезно вѣрили, что во время процесса ему срѣзали ноготь, на который онъ смотрѣлъ^[115]. Многіе изъ вступавшихъ въ его заговоръ обращались къ нему съ просьбою дать имъ такого демона, который помогалъ бы имъ въ картахъ или въ любви, и пр., и пр. Кампанелла сердился обыкновенно при такихъ просьбахъ и говорилъ, что онъ не вѣритъ ни въ дьявола, ни въ адъ, что весьма скандализировало иныхъ. Но онъ позволялъ себѣ, ради шутки, и дѣйствительныя богохульства, что видно изъ свидѣтельства его вѣрнаго друга, фра Піетро, который старается его извинить, говоря, что то были праздныя рѣчи, дурачества, за которыя онъ ему и выговаривалъ.

Въ это время прибыли въ Стило, для примиренія, не совсѣмъ искренняго, представители враждовавшихъ издавна семей Контестабиле и Карисвали. Со стороны послѣднихъ былъ выбравъ для этого другъ дома, Мауриціо ли Ринальди, который, какъ и Маркантоніо Контестабиле, скоро сдружился съ Кампанеллой. Эти молодые люди часто сходились у Кампанеллы; онъ открылъ имъ всѣ свои планы, не скрывая, что беретъ прямо на себя роль реформатора и законодателя, и они привлекли за собою всѣхъ своихъ друзей, большею частью принадлежавшихъ къ самымъ знатнымъ мѣстнымъ фамиліямъ. Изъ всѣхъ этихъ лицъ отличался наибольшими достоинствами Мауриціо, который выказалъ потомъ крайнюю твердость духа, не выдавъ ничего среди самыхъ ужаснѣйшихъ мученій. Мауриціо присоединился охотно къ заговору Кампанеллы, указывая лишь на то, что безъ денегъ ничего нельзя сдѣлать, но тотъ отвѣчалъ, что Маркантоніо Контестабиле достанетъ ихъ, и намекнулъ, что въ движеніи примутъ участіе важныя лица, напримѣръ, Леліо Орсини, что было только предположеніемъ Кампанеллы. Фра Діонизіо долженъ былъ отправиться возмутить округъ Катанцаро, но прежде переговорить съ турками, которые крейсировали у береговъ. Бывшій при разговорѣ Престиначе спросилъ Кампанеллу насчетъ общности женщинъ въ будущей республикѣ. Кампанелла отвѣтилъ утвердительно, прибавя, что для порожденія здороваго и сильнаго потомства будутъ выбираемы сильные, здоровые люди, какъ значится и въ «Солнечномъ городѣ»^[116]. Далѣе Кампанелла обѣщалъ «вскрыть семь печатей», сжечь латинскія книги и замѣнить ихъ понятными для всѣхъ. О Христѣ онъ отзывался лишь какъ о великомъ человѣкѣ, не упоминая о Его божественности. Это возмутило Мауриціо; тогда Кампанелла успокоилъ его, говоря, что хочетъ лишь искоренить нѣкоторыя злоупотребленія по части… религіи. Кампанелла былъ иниціаторомъ и душою всего дѣла; какъ участники движенія, такъ и доносчики, и судьи, и постороннія лица не изъявили никогда ни малѣйшаго сомнѣнія на этотъ счетъ. Главнымъ совѣтникомъ Кампанеллы былъ Дж. Григорію Престиначе, сумѣвшій оставаться въ тѣни и скрывшійся при началѣ преслѣдованій. Онъ былъ: отличнымъ знатокомъ всего калабрійскаго быта, доставлялъ Каыпанеллѣ необходимыя свѣдѣнія; онъ содѣйствовалъ укрѣпленію дружбы между Кампанеллой и Мауриціо, въ видѣ противовѣса нежелательному для него вліянію Маркантоніо въ заговорѣ. Мауриціо и Маркантоніо были людьми, на которыхъ лежала собственно военная часть предпріятія, руководство дрочею молодежью. Фра Діонизіо и Пиццони, въ качествѣ монаховъ, дѣйствовали пропагандою между населеніемъ, считая, повидимому, не лишнимъ подрывать вѣру въ народѣ и соблазнять его непристойностями и богохульными шутками, изъ которыхъ многія были потомъ приписаны Кампанеллѣ. Фра Піетро, близкій другъ Кампанеллы, зналъ его замыслы, можетъ-быть, даже ранѣе другихъ, но ко принималъ въ нихъ участія, не вѣря въ ихъ неподвижность, и даже подсмѣивался надъ ними. Сношенія съ турками остаются спорными, потому что Кампанелла всегда отрицалъ всякое свое участіе въ этомъ дѣлѣ, увѣряя, что все было сдѣлано безъ, его согласія, и что онъ всегда возставалъ противъ подобнаго союза съ невѣрными. Но надо имѣть въ виду, что призывъ турокъ возбудилъ уже слишкомъ большое негодованіе въ королевствѣ; Кампанеллѣ надо было снять съ себя, прежде всего, это обвиненіе, чтобы возбудить сочувствіе къ своей участи; съ другой стороны, онъ былъ ловкій агитаторъ и умѣлъ заставлять, другихъ исполнять его планы, не выражая своихъ желаній прямо, но наводя близкихъ людей на мысль, которую онъ могъ потомъ выдавать за ихъ собственную. Въ этомъ отношеніи, какъ и во всѣхъ другихъ чертахъ характера, онъ былъ крайнею противоположностью Савонаролы. Дѣйствительно, съ турками, находившимися тогда близъ Стило подъ командою Амурата, переговаривался Мауриціо, являвшійся на галеры подъ предлогомъ выкупа четырехъ плѣнныхъ; фра Діонизіо отправился въ это же время, въ іюнѣ 1599 года, въ Мессину по дѣламъ заговора, а Кампанелла посѣтилъ маркиза д`Арена, гостившаго по близости отъ Стило. По всей вѣроятности, маркизъ разспрашивалъ его также о наступающихъ перемѣнахъ, но онъ напрасно обвинялся потомъ, какъ соучастникъ движенія; напротивъ того, онъ -былъ въ числѣ намѣченныхъ заговорщиками жертвъ^[117].

Фра Діонизіо, набирая сторонниковъ въ Мессинѣ, дѣйствовалъ по своему обычному методу, то-есть, старался вселять невѣріе, говорилъ, что вмѣсто Бога надо чтить одну природу, смѣялся надъ таинствами и обѣщалъ въ лицѣ фра Томазо Кампанеллы новаго Мессію, который введетъ и новые порядки въ людскую жизнь, преувеличивая при этихъ рѣчахъ значеніе и силу своей партіи. Это не помѣшало ему, остановясь въ Баньяро, сказать прекрасную проповѣдь на евангельскій текстъ, потому что, какъ онъ признавался одному изъ новопріобрѣтенныхъ сторонниковъ, «онъ умѣлъ поучать и тому, и другому». Въ разныхъ городахъ и монастыряхъ Діонизіо повторялъ свои богохульныя рѣчи, насмѣхаясь надъ самыми основами христіанской религіи, и расхваливалъ поступокъ того англичанина, который опрокинулъ въ Римѣ ковчегъ съ дарами, при чемъ не произошло никакого чуда. Подобные разговоры приходились по вкусу грубымъ слушателямъ. По нѣкоторымъ даннымъ можно предполагать, что фра Діонизіо умѣлъ въ это же время видѣться съ Чикалой, стоявшимъ у Мессины. Во время процесса, поѣздка въ Мессину разсматривалась лишь по отношенію къ ереси Кампанеллы и его сообщниковъ, а не въ связи съ приглашеніемъ турокъ къ нападенію, но это было какимъ-то страннымъ опущеніемъ со стороны обвиненія. Число сторонниковъ Кампанеллы росло, но это были почти все люди невѣжественные или же самые безнравственные; между ними было не мало убійцъ, находившихъ себѣ пріютъ въ монастыряхъ, особенно въ тѣхъ, которые были подъ властью епископа милетскаго. Клаудзіо Криспо, Піетро Сольданіеро и друг. судились за убійства, нѣкоторые бѣжали изъ тюремъ, гдѣ содержались за грабежи и насилія, и т. д. Такимъ людямъ нечего было терять, а всякая перемѣна могла сулить имъ только выгоды, и они охотно шли за новымъ вождемъ, мало заботясь о его высшихъ взглядахъ и лишь ожидая большаго простора для своеволія. Мауриціо получилъ, тѣмъ временемъ, отъ турокъ увѣреніе въ ихъ содѣйствіи, о чемъ былъ увѣдомленъ КампанеЛла. Главные вожди заговора сходились нѣсколько разъ въ Арено, въ Пиццони, Никастро, Таверно и проч. Округъ Катанцаро былъ выбранъ пунктомъ главной вспышки возстанія, и Кампанелла отправился, по приглашенію Мауриція, въ одинъ изъ мѣстныхъ городовъ, Даволи, съ цѣлью произнести тамъ нѣсколько зажигательныхъ рѣчей. Но въ бытность его здѣсь произошелъ случай, говорящій объ обычной рѣзкости Кампанеллы и имѣвшій на этотъ разъ весьма важныя послѣдствія. Въ Даволи прибылъ тоже, по какой-то надобности, фра Доменико Подистина, который обратился публично къ Кампанеллѣ съ дружескими поклонами и привѣтствіями, но Кампанелла отвѣчалъ ему, что между ними не могло быть никакой пріязни, такъ какъ одинъ изъ нихъ былъ другомъ Дж. Баттиста Полистины, а другой другомъ фра Діонизіо, которые были заклятыми врагами^[118]. Озадаченный такимъ пріемомъ, Доменико ушелъ, но Кампанелла сдѣлалъ большую ошибку, погорячась въ этотъ разъ, такъ какъ долженъ былъ знать, что это не пройдетъ ему даромъ. Прогнанный такъ неблагоразумно, Доменико направился въ Суріано, къ Длсуліо Солданіеро, который былъ недругомъ фра Діонизіо и даже передавалъ объ его нечестивыхъ рѣчахъ аббату суріанскаго монастыря и другимъ, замышляя уже давно объ измѣнѣ дѣлу Кампанеллы. Личность этого человѣка была характерна. Это былъ мѣстный землевладѣлецъ двадцати двухъ лѣтъ, но уже успѣвшій жениться. Онъ былъ осужденъ за убійство своихъ двоюродныхъ братьевъ, Марчело и Піетро Солданьеро, и еще одной родственницы, ради полученія наслѣдства. Бѣжавъ послѣ суда, онъ сталъ атаманомъ шайки разбойниковъ и примкнулъ къ дѣлу Кампанеллы. Доменико разсказалъ ему, что былъ вынужденъ своротить съ правой дороги, которая шла лѣсомъ, погону что «то поджидали тамъ съ цѣлью убить, какъ его предупредилъ о томъ его провожатый. Справедливъ или нѣтъ былъ разсказъ, но онъ былъ, на руку такому лицу, какъ Солданьеро, ставшему лотовъ самымъ ярымъ доносчикомъ на своихъ бывшихъ друзей. На послѣдней сходкѣ въ Даволи были приняты окончательныя рѣшенія; между прочимъ, мауриціо Ринальди долженъ былъ овладѣть городомъ Катанцаро съ помощью турокъ, другія лица получили тоже свое назначеніе. Фра Діонизіо продолжавъ разъѣжать по провинціи, вербуя людей между самыми отчаянными головорѣзами и не стѣсняясь для этого никакими средствами, какъ говоритъ самъ Кампанелла. Личности эти обрисовываются хорошо во время самаго процесса. Діонизіо успѣвалъ увѣрять ихъ, что самъ папа и многіе кардиналы принимаютъ участіе въ заговорѣ. Онъ называлъ тоже нѣкоторыхъ почтенныхъ епископовъ, и толпа, зная воинственный задоръ многихъ духовныхъ сановниковъ и ихъ постоянное враждебное отношеніе къ правительству, слѣпо вѣрила такимъ словамъ. Между тѣмъ, нѣкоторые изъ этихъ епископовъ были обречены на смерть тѣми же заговорщиками. То же самое распространялъ фра Діонизіо и о знати. Разсуждая спокойно, нельзя было бы не подивиться тому, что теперь говорится объ участія въ заговорѣ кардиналовъ и папы, между тѣмъ какъ во всѣ прежніе мѣсяцы о нихъ упоминалось лишь съ насмѣшкою и презрѣніемъ; но умы были такъ возбуждены, что это противорѣчіе но вызывало сомнѣній. Еще нелѣпѣе оказывался союзъ папы съ турками, не прекращавшими съ нимъ войны на морѣ и на сушѣ, но масса не разбирала ничего.

Въ августѣ все было готово къ развязкѣ: Мауриціо доносилъ Кампанеллѣ, что двѣсти бѣглыхъ готовы проникнуть ночью въ Катанцаро, чтобы составить ядро, вокругъ котораго сплотятся жители города, подготовленные Діонизіемъ Понціо, Томазо Франціей, Паоло пордуанскимъ и барономъ Кранани. Въ то же время, Маркантоніо Контестабиле долженъ былъ осадить замокъ маркиза д’Арена Наконецъ, въ Стило и другихъ мѣстахъ, подъ непосредственнымъ вліяніемъ самого Кампанеллы, были готовы къ дѣйствію тоже революціонныя банды. Чикала, съ своими турками, обѣщалъ явиться въ первой половинѣ сентября. Общая же, необычайная вѣра всего населенія въ Кампанеллу, какъ астролога. или какъ ученаго, или какъ повелѣвавшаго духами, должна была двинуть за нимъ и всю народную массу; смутныя ожиданія неизбѣжныхъ, будто бы, перемѣнъ устраняли страхъ и недовѣріе къ своимъ силамъ въ борьбѣ съ могуществомъ такого колосса, какъ Испанія. И всѣ эти надежды, всѣ эти грезы нашли себѣ выраженіе на банкетѣ, устроенномъ Кампанеллою и его приверженцами на горѣ Стило, но, еще до дня этого торжественнаго собранія, правительство было уже извѣщено о подготовлявшемся въ Калабріи. Доносчики всегда находятся въ рѣшительныя минуты.

XII.

Въ числѣ лицъ, слушавшихъ рѣчи фра Діонизіо Понціо въ Катанцаро, были два человѣка, Фабіо ли Лауріа и Джіованни Баттиста Библіа. Они укрывались отъ долговъ въ одномъ изъ мѣстныхъ монастырей. Фра Діонизіо считалъ ихъ, повидимому, искренно примкнувшими къ заговору. Они оказались предателями. 10 августа 1599 г., они подали формальный доносъ на Кампанеллу и его сообщниковъ вице-королю, графу ли Лемосъ, черезъ королевскаго прокурора при калабрійскомъ судѣ, дона Луиса Харафу. Въ этомъ документѣ говорилось, что доносчики визъ радѣнія къ Богу и королю», успѣли развѣдать съ точностью, что "фра Томазо Кампанелла, монахъ ордена св. Доменика, человѣкъ почитаемый всѣми за первѣйшаго по учености и содержавшійся даже нѣсколько лѣтъ въ инквизиціонной тюрьмѣ, но подозрѣнію въ томъ, что подобныя изумительныя незнанія могутъ быть лишь дѣломъ сатанинскимъ, что нынѣ и подтверждается, задумалъ совмѣстно съ синьоромъ Леліо Орсини, принцемъ ли Бевнньяно, герцогомъ ли Ветри, епископомъ никастрскимъ и многими другими епископами, знатными лицами и владѣтельными особами, между прочимъ самимъ святѣйшествомъ, именемъ котораго выступаетъ кардиналъ Санъ-Джіорджіо, наконецъ, съ турками и при содѣйствіи фра Діонизіо и фра Піетро Понціо и множества другихъ монаховъ-проповѣдниковъ разныхъ орденовъ, горожанъ, землевладѣльцевъ и корпорацій, какъ этой, такъ и другихъ провинцій, возмутить народъ противъ его величества короля, обзывая его тираномъ и указывая на страшную испорченность его министровъ, которые, будто бы, продаютъ, какъ на базарѣ, человѣческую кровь и правосудіе, питаются потомъ народнымъ… Всѣ они, поименованные выше, говорятъ, что испанскіе короли прокляты за захватъ церковныхъ областей, что настало время положить конецъ такому грѣху, такой тираніи… И должно это совершиться посредствомъ намѣстника. Христова, который, соболѣзнуя бѣдствіямъ народа, хочетъ возвратить ему республиканскую свободу подъ главенствомъ св. церкви, которая удовольствуется лишь малою данью съ него, не желая вводить его въ разореніе^[119]. Далѣе въ этомъ длинномъ доносѣ указывалось на дѣйствія Мауриціо Ринальди, на его переговоры съ турками, на шифрованную переписку между заговорщиками и пр. Доносчики прибавляли, что знаютъ все преимущественно отъ самого фра Діонизіо, который имъ довѣрялся, «будучи ихъ многолѣтнимъ пріятелемъ». Черезъ три дня, именно 13 августа, они послали вице-королю новое заявленіе о томъ, что «стараясь болѣе развѣдать и продолжая выставлять себя самыми ревностными приверженцами движенія», они узнали слѣдующее: вся область была уже подготовлена; въ Катанцаро между мятежниками было болѣе 100 важнѣйшихъ лицъ; королевское интендантство въ ихъ рукахъ; идетъ дѣятельный обмѣнъ курьерскихъ депешъ между разными городами. Они, доносчики, стараются овладѣть которыми-нибудь изъ этихъ депешъ, но находятся постоянно въ смертельномъ страхѣ, ожидая себѣ гибели за свою вѣрность королю, надѣются, однако, на защиту правительства и на то, что получатъ вознагражденіе за свою услугу. Но мѣры противъ мятежа должны не замедлить, «иначе произойдетъ общій страшный переворотъ». Первый доносъ прибылъ въ Неаполь 18 августа; второй, посланный прямо туда, 24 того же мѣсяца. Вице-король послалъ копію съ обоихъ въ Мадридъ, вмѣстѣ съ отчетомъ о принятыхъ имъ по этому случаю мѣрахъ. Еще 18 числа, тотчасъ по полученіи перваго доноса, пересланнаго ему Харафой, онъ отправилъ курьера къ испанскому посланнику при римскомъ дворѣ, герцогу ли Сесса, увѣдомляя его обо всемъ и приложивъ къ своему письму другое, «которое онъ могъ показать папѣ». Въ этомъ послѣднемъ письмѣ онъ передавалъ, что нѣкоторые монахи и другія духовныя лица въ Калабріи вели переговоры съ Чикалой и потому надо было испросить у его святѣйшества разрѣшеніе на ареста, заподозрѣнныхъ лицъ. Папа соглашался охотно, прося вице-короля препроводить сказанныхъ въ тюрьму при неаполитанской нунціатурѣ или же поступить съ ними, какъ будетъ найдено наилучшимъ. Вицекороль считалъ все дѣло вздорнымъ, лишеннымъ всякаго основанія; по его мнѣнію, совершенно пренебречь имъ было нельзя, но и придавать ему большую огласку не слѣдовало; потому, онъ рѣшилъ произвести секретное слѣдствіе и выбралъ для этого дона Карло Спинелли, человѣка не только храбраго на войнѣ, но проницательнаго и ловкаго, уже доказавшаго свои административныя способности во время бывшихъ, при герцогѣ д’Оссуна, безпорядкахъ въ Неаполѣ. Такой выборъ оправдывался еще тѣмъ, что отправка Cпинелли въ Калабрію не могла вызвать никакихъ особенныхъ толковъ: всѣ повѣрили бы тому, что ему поручено защитить берега отъ нападенія турокъ, какъ то бывало и прежде. «Но мнѣ кажется слишкомъ нелѣпымъ впутываніе папы и кардинала С. Джіорджіо въ одно дѣло съ султаномъ. Другое дѣло, если бы рѣчь шла о французскомъ королѣ или итальянскихъ владѣтеляхъ. Такія интриги бывали, какъ сообщалъ мнѣ и герцогъ ли Сесса, но теперь, полагаю я, это все выдумки какихъ-нибудь монаховъ»…^[120] Все, касавшееся принца ли Бевиньяно, герцога ли Віетри и Леліо Орсини, казалось вице-королю тоже празднымъ вымысломъ, но, при всемъ томъ, прибавлялъ онъ, «для того, чтобы не ошибаться, надо всегда предполагать худшее». Онъ предписалъ Харафѣ отправиться въ портъ св. Евфиміи, гдѣ долженъ былъ высадиться Спинелли, подъ какимъ-нибудь благовиднымъ предлогомъ, такъ «чтобы урочіе члены суда и не подозрѣвали, что онъ ѣдетъ съ цѣлью переговорить обстоятельно обо всемъ съ Спинелли и условиться съ нимъ насчетъ необходимыхъ мѣръ». Въ заключеніе письма, графъ Лемосъ повторялъ снова, что считаетъ все вздоромъ или злонамѣренною выдумкою монаховъ. Но эти предосторожности оказались напрасными, потому что 25 числа того же августа, нѣсколько катанцарскихъ обывателей подали отъ себя доносъ, уже прямо въ Совѣтъ. Документъ этотъ былъ подписанъ двумя братьями Стривери, Маріемъ Флаккавенто, Дж. Баттистой Сансеверино и тѣмъ Томаво Франція, который присутствовалъ на свиданіи Кампанеллы съ разными лицами въ Даволи. Доносчики указывали на спѣшное прибытіе фра Діонизіо въ Катанцаро для сообщенія «пророчествъ» Кампанеллы, при чемъ онъ говорилъ о близкомъ переворотѣ, имѣющемъ быть въ половинѣ сентября, "объ участіи въ немъ папы, многихъ важныхъ особъ, двухсотъ монаховъ и такого же числа ссыльныхъ или бѣглыхъ. Эти послѣдній должны были подать сигналъ къ возмущенію, при чемъ ожидалась и помощь отъ турокъ, «флотъ которыхъ прибудетъ еще къ 6 сентября». Сверхъ того, фра Діонизіо просилъ ихъ, доносчиковъ, впустить его тайно ночью въ городъ съ 400 вооруженными людьми. Они отклонили его предложеніе и, не будь онъ модахъ, связали бы его и отправили въ тюрьму, но должны теперь удовольствоваться тѣмъ, что доносятъ на него правительству, какъ подобаетъ вѣрноподданнымъ^[121]. По всей вѣроятности, между заговорщиками прошелъ слухъ, что дѣло открыто; совѣщанія Библіи и Лауры съ Харафой не могли пройти незамеченными, и Франдіа съ товарищами надумали спасти себя, выдавъ прочихъ. Въ доносѣ говорится преимущественно о фра Діонизіо; Кампанелла упомянутъ только мелькомъ; это объясняется тѣмъ, что въ Катанцаро велъ переговоры одинъ фра Діонизіо и доносчикамъ было невыгодно выказать, что они знаютъ и еще многія подробности задуманнаго переворота. Такъ, Франціа вовсе не желалъ объявлять о томъ, что оставался въ Даволи съ Кампанеллою, Мауриціемъ, Кордовою и пр. Съ полученіемъ доноса Совѣтомъ, настоящая цѣль посылки Спинелли въ Калабрію сдѣлалась извѣстной и самъ губернаторъ не считалъ нужнымъ сохранять тайну, на что жаловался Спинелли вице-королю. Такъ или иначе, но въ самый день доноса катанцарскій епископъ зналъ уже все и, будучи пріятелемъ фра Діонизіо и всего доминиканскаго ордена, который оказывался очень скромпрометированнымъ, онъ посовѣтовалъ фра Діонизіо подумать о своемъ спасеніи и бѣжать изъ Катанцаро. Тотъ сѣлъ на первую попавшуюся ему монастырскую лошадь и скрылся.

Скрывшись изъ Катанцаро, фра Діонизіо поспѣшилъ въ Стило, чтобы сообщить Кампанеллѣ, находившемуся въ тамошнемъ монастырѣ, что заговоръ открытъ и Спинелли находится ужо близко. Но онъ не совѣтовалъ Кампанеллѣ бѣжать, напротивъ того, Діонизіо настаивалъ на томъ, чтобы Кампанелла выступилъ въ поле съ нимъ, съ Мауриціо, и Доменико Петродо, «торопилъ его и пугалъ», говоря, что, не соглашаясь на это, «онъ себя губитъ». Онъ увѣщавалъ его написать въ томъ же смыслѣ Клаудіо Криспѣ. Кампанелла не рѣшился, однако, на такой спѣлый шагъ, полагая лучшимъ обратиться къ аудитору Давиду съ письмомъ въ свое оправданіе, для чего хотѣлъ явиться въ Катанцаро. Онъ передумалъ, впрочемъ, и отправился въ Стиньяно. Огорченный фра Діонизіо тоже не остался въ Стило насталъ отыскивать Мауриціо и другихъ участниковъ заговора, чтобы принять сообща необходимыя мѣры. Въ Стиньяно Кампанелла остановился не у своего отца, а у одного священника, Марко Петроло, но вскорѣ долженъ былъ искать, другого убѣжища, когда хозяинъ «высказалъ ему, что перемѣнилъ свои мысли». Тоже начали дѣлать, одинъ за другимъ, и многіе другіе сторонники переворота. Съ этого, момента, событія растутъ, спутываются и чередуются съ такой быстротою, что трудно было бы передать ихъ въ послѣдовательномъ порядкѣ. Для насъ и не важны всѣ мелочи, не касающіяся собственно Каынанеллы. Довольно сказать, что Спинелли высадился къ портѣ св. Евфиміи 27 августа, встрѣтился здѣсь съ Харафой, а 28 числа былъ уже въ Катанцаро, гдѣ съ 31 августа и начался судъ. Вице-король, скоро убѣдись въ томъ, что заговоръ не былъ пустымъ вымысломъ, принялъ разныя мѣры предосторожности въ Неаполѣ, предписавъ еще болѣе строгія для Калабріи, — но самъ продолжалъ пока наслаждаться спокойною жизнью подъ сѣнью чудныхъ рощъ Позилипо, посѣщая съ своею супругою пиры и балы, которые давались въ его честь мѣстною знатью. Но это служило ему только для замаскированія своихъ намѣреній. Онъ заявилъ въ военномъ совѣтѣ о необходимости оградить королевство отъ турокъ, которые, по полученнымъ имъ свѣдѣніямъ, хотѣли разграбитъ Ланціано въ Абруццахъ, а затѣмъ и Салерно, лежавшій ближе къ Неаполю, во время ярмарокъ, открываемыхъ въ этихъ мѣстахъ въ сентябрѣ; когда же совѣтъ нашелъ сказанныя извѣстія неправдоподобными, онъ сталъ выражать опасенія по поводу чумы, показавшейся на Адріатикѣ. Онъ запретилъ, подъ страхомъ смертной казни, не только какія-либо сношенія съ судами изъ «зараженныхъ» мѣстъ, но даже и впускъ кого-либо, прибывающаго съ этой стороны въ королевство. Всѣ проходы въ Сангермано, Фонди, Таліакоццо, были заняты военными командами; едва не было даже прервано всякое сообщеніе съ самимъ Римомъ. Но, убѣдясь вскорѣ, что трудно будетъ скрыть истинное положеніе вещей, и успокоясь тоже донесеніями объ успѣшномъ подавленіи мятежа въ Калабріи, вице-король отмѣнилъ все вышесказанное, равно какъ и другія мѣры, принятыя противъ воображаемой чумы въ Римской области. Взамѣнъ того, онъ приказалъ удвоить строгость въ Калабріи и не медлить расправою съ тѣми, которые уже попались или попадутся. Пятеро катанцаровъ, подавшихъ въ судъ доносъ, показавшійся вице-королю запоздалымъ, были посажены въ тюрьму по сто приказу. Вызвавъ губернатора дона Алонзо де-Рохасъ въ Неаполь, «для предоставленія Спинелли большаго простора дѣйствій», вице-король предписалъ тотчасъ же Спинелли задержать «съ подобающимъ почтеніемъ» тѣхъ епископовъ, которые окажутся виновными и попытаются бѣжать, при чемъ увѣдомлять его обо всемъ не медля. Онъ самъ хотѣлъ доложить тогда уже дѣло папѣ, поставляя ему на видъ, что эти лица позволяютъ себѣ злоупотреблять его именемъ, вслѣдствіе чего, онъ былъ въ этомъ увѣренъ, «его святѣйшество не замедлить выдать ихъ ему головою для примѣрнаго наказанія». Впрочемъ, Спинелли долженъ былъ отмѣчать все, касавшееся знати, епископовъ и папы, отдѣльно, не внося въ процессуальный актъ. Спинелли, съ своей стороны, не нуждался въ особенномъ поощреніи къ усердію. Онъ уже увѣрился въ существованіи обширнаго заговора, а ежедневные новые доносы, словесные и письменные, открыли ему, что, помимо революціонныхъ замысловъ, возникала въ странѣ еще ересь. Первымъ доносчикомъ по этому новому преступленію Кампанеллы былъ, повидимому, фра Корнеліо изъ Ниццы, тоже сторонникъ Кампанеллы вначалѣ, потомъ доносилъ о томъ и Петроло, у котораго пріютился Кампанелла въ Стиньяно, поступившій съ особенной хитростью: по обязанности, ему-приходилось доносить о ереси своему духовному начальству, поэтому онъ и сочинилъ письмо на имя епископа скиласскаго, но поручилъ нѣкоему Ламберти, взявшему доставить его, повидаться сначала съ Спинелли. Случилось то, что онъ, разумѣется, предвидѣлъ: Спинелли съ Харафой прочитали письмо и задержали его для пріобщенія къ дѣлу о заговорѣ, а Петроло, исполнившій свой долгъ донесеніемъ епископу, выставилъ себя и передъ свѣтскимъ правительствомъ вѣрнымъ слугою, потому что выражалъ въ своемъ письмѣ пожеланія гибели не только еретикамъ, но и мятежникамъ, «желающимъ вводить новые порядки». Но тотъ же Ламберти, призванный впослѣдствіи для дачи показаній, долженъ былъ заявить, что Кампанелла проживалъ въ Стиньяно у Петроло, к Петроло былъ тоже посаженъ въ тюрьму. Въ Стило тоже нашлись предатели: клирикъ Джуліо Контестабиле, тотчасъ же за выѣздомъ Кампанеллы въ Стиньяно, донесъ на него какъ на богохульца и мятежника, вслѣдствіе чего баронъ Карло Руффо, помощникъ Слинелли, поручилъ своему родственнику Джеронимо ли Франческа изловить Кампанеллу и его сообщниковъ. Но Кампанелла былъ взятъ уже ранѣе въ другомъ мѣстѣ и потому Франческо ограничился тѣмъ, что захватилъ его родныхъ. Спинелли послалъ въ это время аудитора ди Лега арестовать Кампанеллу, выбравъ этого человѣка какъ наиболѣе способнаго совершить все безъ шума и подъ благовиднымъ предлогомъ, но ди Лега воротился ни съ чѣмъ: Кампанелла успѣлъ уже скрыться. Тогда, чтобы захватить его и Мауриціо, и вмѣстѣ съ тѣмъ предупредить высадку Чикалы, появленіе котораго позволило бы мятежникамъ развернуть свои силы, Спинелли послалъ капитана Антоніо Марике занять Стило и Гуардавалле, родину Мауриціо; другая рота была отправлена въ Стиньяно и другія мѣста съ порученіемъ отрѣзать всѣ выходы бѣглецамъ.

Между тѣмъ, число арестованныхъ возрастало и содержать ихъ въ Катанцаро было затруднительно, особенно при отдѣльномъ заключеніи каждаго изъ нихъ; поэтому Спинелли перевелъ судъ въ замокъ Скилачче, арестовавъ владѣтеля его, Джеронимо дель Туфо, тоже оговореннаго въ одномъ изъ доносовъ. Такимъ образомъ настоящій судъ начался собственно въ Скилачче, продолжаясь, уже гораздо позднѣе, въ Гераче. Надо полагать, что приказы изъ Неаполя были очень настойчивы, если Слинелли, не болѣе какъ черезъ пять или шесть дней послѣ начала процесса, считалъ нужнымъ уже оправдываться въ томъ, что «не подвергалъ еще никого пыткѣ единственно потому, что былъ крайне озабоченъ поимкою разныхъ лицъ, поименованныхъ въ доносахъ и которыя могли скрыться при малѣйшей потерѣ времени». Между арестованными былъ баронъ Кропани, какъ получившій письмо отъ одного изъ вожаковъ революціи. Остальные арестанты принадлежали къ мелкимъ обывателямъ Катанцаро. Давая отчетъ вице-королю о всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ, Спинелли сообщалъ, что епископъ никастрскій и принцъ Бевиньяно должны были прибыть тайно въ Калабрію. Между прочимъ, епископъ прислалъ сюда «весь свой домъ», оставаясь въ Римѣ съ однимъ лишь слугою; слѣдовало, поэтому, навести справки въ Римѣ и, если бы его тамъ не оказалось, подозрѣнія на его счетъ получили бы большое основаніе. Во всѣхъ портахъ былъ учрежденъ самый строжайшій надзоръ; никто не могъ выѣхать въ море безъ особаго разрѣшенія; кромѣ того, у береговъ крейсировала фелука, командиръ которой долженъ былъ осматривать каждую лодку, каждое судно, такъ что побѣгъ моремъ былъ совершенно немыслимъ…

Вице-король довелъ до свѣдѣнія папы, что фра Томазо Кампанелла, фра Діонизіо и фра Піетро Понціо старались взбунтовать Калабрію, толкуя народу, что «они имѣли на то повелѣніе отъ того, кто имѣлъ право имъ повелѣвать», какъ доносилъ ему Спинелли. Называя въ числѣ участвовавшихъ, будто бы, въ заговорѣ, нѣкоторыхъ сановниковъ королевства, они увѣряли, что самъ пава выразилъ ямъ свое благоволеніе черезъ кардинала Санъ-Джіорджіо, такъ что главными дѣятелями являлись во всемъ папа, султанъ и сказанный кардиналъ. Сверхъ того, монахи проповѣдовали разную ересь. Нѣкоторые епископы, согласно собраннымъ свѣдѣніямъ, казались тоже виновными, вслѣдствіе чего, «если таковыя вины подтвердятся», правительство должно будетъ подвергнуть аресту этихъ духовныхъ лицъ, соблюдая должную почтительность къ ихъ сану и увѣдомивъ тотчасъ папу. Вице-король, недовольный, между тѣмъ, что главные виновники не были еще пойманы, предписалъ Спинелли издать прокламацію съ обѣщаніемъ тому, кто возьметъ Мауриціо Ринальди живымъ, полнаго прощенія, не только ему, взявшему, но и его товарищу, лишь бы товарищемъ этимъ но былъ одинъ изъ трехъ монаховъ, т. е. Кампанелла, Діонизіо или Піетро Понціо; за мертваго Мауриціо получалъ прощеніе лишь одинъ, представившій его трупъ. Точно такъ же обѣщалось прощеніе тѣмъ, кто возьметъ «трехъ монаховъ». Вице король находилъ такое обѣщаніе лучшимъ средствомъ къ поимкѣ бѣглецовъ руками самихъ заговорщиковъ, основываясь на томъ, что между ними дружба плохая. Дѣйствительно, трудно было предполагать тѣсную дружескую связь между тѣмъ сбродомъ, который вербовался въ заговорщики. Въ то время поимка преступниковъ представляла своего рода подрядъ: извѣстныя лица являлись съ предложеніемъ изловить бѣглеца за большую или меньшую піалу, при чемъ получали на то патентъ съ разрѣшеніемъ обшаривать весь округъ во главѣ вооруженной команды и съ правомъ требовать всякаго содѣйствія отъ жителей. Такія лица назывались «сельскими комиссарами» и нечего говорить, что они зачастую распоряжались такъ, что правительство высылало противъ нихъ другихъ «комиссаровъ». Иногда же поимку бѣглецовъ поручали такъ-называемъ fuorusctti (высланнымъ по приговору суда или бѣжавшимъ отъ него), которые получали названіе Guidati («охранные», отъ слова «охранный листъ», которымъ они снабжались, вмѣстѣ съ письменнымъ договоромъ, въ которомъ точно обозначался родъ требуемой отъ нихъ услуги, дававшей имъ потомъ право на помилованіе отъ всякой кары за ихъ прежнія преступленія). При подавленіи возмущенія въ Калабріи дѣйствовалъ тотъ я другой родъ сыщиковъ. Изъ числа «охранныхъ» отличались особенно Джуліо Солданьеро съ Валеріо Бруно, а «комиссарами» не пренебрегали быть и многіе дворяне, напримѣръ Джеронимо Морано, брать барона Гальято, Карло Руффо, родственникъ Спинелли, получившій впослѣдствіи, за эти услуги, титулъ герцога. Нѣкоторые аристократы, какъ принцы делла Рочелда, ли Сцила, ли Скалеа, приняли на себя обязанность отражать турокъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ они занимались и ловлею бѣжавшихъ. Делла Рочелла получилъ свой княжескій титулъ за геройскую оборону своего замка Кастельветере противъ Чикалы въ 1594 г., но теперь его усердіе направилось не противъ турокъ, а Противъ Кампанеллы, къ которому онъ такъ благоволилъ въ прежнее время, восхваляя его литературные труды, особенно трагедію «Марія Стюартъ». Онъ не только выдалъ Спинелли сношенія Кампанеллы съ Пизано и другими, но прибылъ впослѣдствіи въ Неаполь съ тѣми самыми галерами, на которыхъ перевозили туда въ цѣпяхъ его ученаго друга съ его товарищами по несчастно. Кромѣ этихъ помощниковъ Спинелли и Харафы большія услуги оказали правительству визитаторъ фра Марко и его помощнику, фра Корнеліо, учредившіе, одновременно съ свѣтскимъ судомъ, свой духовный трибуналъ. Оба процесса, какъ свѣтскій, такъ и духовный, начались одновременно съ промежуткомъ лишь однѣхъ сутокъ между ними. Первыми доносчиками на ересь Кампанеллы и его товарищей были оба Полистины и фра Корнеліо. Доменико Полистана, послѣ непріятной встрѣчи съ Кампаінеллою въ Даволи, отправился въ Соріано къ Джуліо Солданьеро, который «разсказалъ ему все, что зналъ, о богохульствѣ фра Діонизіо и его надеждахъ на скорую революцію, замышленную Канпаисллой». Доменико поспѣшилъ тотчасъ же въ Катанцаро, гдѣ находился при визигаторѣ фра Корнеліо, и разсказалъ ему все. Тотъ, не теряя времени, именно 14 августа, отправилъ доносъ къ начальнику доминиканскаго ордена, Ипполиту Беккаріа, которому послалъ затѣмъ, и добавочный свѣдѣнія о томъ же предметѣ. Сначала онъ ссылался на какого-то «дворянина»; впослѣдствіи въ Римѣ признался, что первымъ сообщилъ ему объ ереси Кампанеллы Доменико Полистана; до отъѣзда же въ Римъ, онѣ указалъ на молодого двадцатилѣтняго человѣка, по имени Фабіо ди Лаура… Изъ этого послѣдняго имени можно заключить, что Корнеліо входилъ въ сношенія съ первыми доносчиками по дѣлу заговора, — весьма вѣроятно, при посредствѣ того же Полистаны и не безъ переговоровъ съ Харафою. Корнеліо писалъ и прямо къ великому инквизитору, кардиналу Санъ-Северино, обличая Кампанеллу въ томъ, что онъ издѣвается надъ распятіемъ, не признаетъ таинствъ, обѣщаетъ введеніе новыхъ порядковъ и пр., «и заражаетъ такими злодѣйскими мыслями разныя мѣста». Корнелій обѣщалъ, если его вызовутъ въ Римъ, дать болѣе пространныя словесныя показанія, однако, не сдержалъ этого и даже признался, что повторялъ, въ общемъ, лишь рѣчи Полистаны, Солданьеро, епископа катанцарскаго, доносчиковъ и даже самихъ правительственныхъ лицъ; вслѣдствіе этого, въ инквизиціи остались имъ недовольны и даже не повѣрили тому, чтобы ересь успѣла уже такъ распространиться. Подобно тому же, послѣдующій свѣтскій судъ въ Неаполѣ призналъ, что многое было говорено имъ «изъ непріязни». Такимъ образомъ остается офиціально заявленнымъ, что въ процессѣ играла роль злонамѣренность и что обвиненіе было построено на свѣдѣніяхъ, добытыхъ черезъ Полистину, Солданьеро, Лауру, Харафу и епископа катанцарскаго. Но для того, чтобы начать процессъ противъ ереси, необходимъ былъ доносчикъ, а такимъ могъ быть лишь Солданьеро, потому что Полистана и другіе монахи были слишкомъ открытыми врагами фра Діонизіо, а свидѣтельства враговъ, но уставу инквизиціи, хотя принимались, но не имѣли должнаго значенія. Между тѣмъ Солданьеро, охотно говорившій обо всемъ съ Полистиной или Корнеліо, вовсе не хотѣлъ выступать въ роли публичнаго доносчика. Надо было его къ тому принудить. Съ этою цѣлью, фра Корнеліо и фра Доменико Полистана окружили соріанскій монастырь солдатами и другими вооруженными людьми и предложили укрывавшемуся здѣсь Солданьеро на выборъ: или донести на фра Діонизіо и Кампанеллу, или быть отведеннымъ въ тюрьму, изъ которой онъ не могъ выйти иначе, какъ на висѣлицу, по приговору суда за прежнія преступленія. Въ духовномъ судилищѣ, занявшемся однако не одною ересью, но и заговоромъ, все велось именемъ визитатора, фра Марко, по собственно душою дѣла былъ фра Корнеліо, присвоивавшій себѣ въ бумагахъ всевозможныя наименованія: «члена визитаціи», «секретаря», «письмоводителя», «нотаріуса» и даже иногда «доктора того и другого права».

Первымъ былъ допрошенъ Дж. Баттиста Пиццони, взятый при слѣдующихъ обстоятельствахъ: онъ проживалъ въ монастырѣ близъ мѣстечка Пиццони, вмѣстѣ съ своимъ товарищемъ Лауріано. Въ ночь на 3 сентября прибыли къ нимъ тоже фра Діонизіо и Томазо ІСаччіа, но вскорѣ вслѣдъ за тѣмъ, часа два до разсвѣта, монастырь былъ окруженъ солдатами. Пиццони воскликнулъ: «Попались мы по дѣламъ Кампанеллы!», а Каччіа спросилъ солдатъ, что они за люди? Командиръ ихъ, Карло Паоло, отвѣтилъ, что возвращается въ Скйлачче съ своей командой; однако фра Діонизіо и Лауріано ударили въ набатъ; окрестные жители сбѣжались, но солдаты сказали имъ, что хотятъ только прослушать раннюю обѣдню, а потомъ уйдутъ… Томазо Каччіа вышелъ къ Паоло, котораго зналъ, не фра Діонизіо успѣлъ переодѣться въ чье-то платье и ушелъ незамѣтно. Пиццони сталъ служить обѣдню, дрожа отъ страха; Паоло и солдаты выслушали ее, а затѣмъ взяли Пиццони и Лауріано и отвели ихъ въ Монтелеоне^[122]. Пиццони, допрошенный въ тотъ же день визитаторомъ и фра Корнеліо, скрылъ присутствіе фра Діонизіо въ ту ночь, а о себѣ (на вопросъ: какъ онъ полагаетъ, за что арестованъ?) заявилъ, что его, вѣроятно, хотятъ допросить, «какъ свидѣтеля», насчетъ Кампанеллы и фра Діонизіо, бывшихъ въ Пиццони въ прошломъ іюлѣ мѣсяцѣ. Онъ отозвался о нихъ, какъ о «негодныхъ людяхъ». Кампанелла говорилъ ему о разныхъ пророчествахъ, о скорой революціи, о необходимости быть готовымъ къ ней, вооружиться, и убѣждалъ его, какъ имѣющаго сношенія съ бѣглыми, посодѣйствовать къ привлеченію ихъ. Но онъ, Пиццони, отклонилъ эти предложенія, и Кампанелла, озлобясь, сказалъ ему, что недаромъ Полистана называлъ его измѣнникомъ. Кампанелла давалъ ему тоже понять, что «считалъ себя избраннымъ отъ Бога на проповѣдываніе истины и искорененіе церковныхъ злоупотребленій, что таинства были учреждены по государственнымъ соображеніямъ, что пѣніе при богослуженіи было только праздной потѣхой». Не удовлетворяясь этими показаніями, слѣдователи пригрозили Циццони тюрьмою, послѣ чего онъ сталъ заявлять еще многое изъ ереси Кампанеллы относительно евхаристіи, таинствъ вообще, дѣвственности Маріи, дѣяній апостольскихъ, чудесъ, демоновъ, папы, св. Троицы и пр. Всѣ это «слышалъ онъ изъ устъ самого Кампанеллы, частью въ Огило, частью въ Пиццони. Фра Діонизіо еще ранѣе говорилъ ему то же и разсказывалъ о богохульной выходкѣ съ жертвеннымъ хлѣбомъ, и онъ, Пиццони, подозрѣвалъ, что богохульникомъ этимъ былъ не кто иной, какъ Кампанелла… Далѣе, Пицдони признался, что слышалъ отъ Каннанелли о переговорахъ Мауриціо съ Ануратомъ, о чемъ говорилъ ему тоже и фра Діонизіо, называя разныхъ лицъ, въ томъ числѣ и владѣтельныхъ особъ, которыя обѣщала помогать революціи. Въ Стило, Давола, Катанцаро и пр. мѣстахъ было уже все подготовлено. Венеція тоже на сторонѣ мятежниковъ. Баронъ Кропати былъ однимъ изъ главныхъ дѣятелей. Предполагалось убитъ губернатора и другихъ правительственныхъ лицъ, послѣ чего провозгласить республику. Послѣ Пиццони былъ допрошенъ Солданьеро, въ мѣстѣ своего жительства, т. е. въ соріанскомъ монастырѣ. Снималъ съ него показанія фра Корнеліо, въ присутствіи настоятеля и другого монаха. Солданьеро повторилъ то же, что и Пиццони, прибавляя лишь слѣдующее: фра Діонизіо говорилъ ему, что, помогая Кампанеллѣ, оба они достигнуть большихъ почестей; Кампанелла призвалъ турокъ съ тѣнь, чтобы „предать имъ королевство“, революція будетъ производиться „и мечомъ, и языкомъ“. Кампанелла былъ богохульникъ; онъ говорилъ, что литеры надъ распятіемъ I. N. R. I. означаютъ грубѣйшее издѣвательство и т. д. Но, заявляя все это, Солданьеро признался тугъ же, что никогда не видывалъ самъ Кампанеллы, а слышалъ обо всемъ отъ фра Діонизіо, фра Дж. Баттиста Пиццони и фра Піетро изъ Стило. Затѣмъ слѣдовало заявленіе о заговорѣ противъ короля, о приглашеніи турокъ получать дань съ королевства, объ участіи въ этомъ заговорѣ разныхъ знатныхъ лицъ. Относительно кощунственныхъ рѣчей фра Діонизіо, Солданьеро могъ говорить правду, потому что тотъ-употреблялъ всегда этотъ пріемъ при вербовкѣ сторонниковъ въ свою партію, но все остальное было прибавлено, безъ сомнѣнія, къ его показанію изъ другихъ источниковъ, потому что было матеріально даже невозможнымъ, чтобы фра Діонизіо успѣлъ передать ему столько подробностей ври одномъ свиданіи, раскрывъ ему всѣ развѣтвленія заговора, долю участія каждаго изъ дѣйствовавшихъ лицъ и проч. Черезъ день еще былъ допрошенъ Лауріано. На обычный вопросъ о томъ, какъ онъ былъ арестованъ и за что, онъ разсказалъ о сценѣ въ монастырѣ, не отрывъ тоже прибытія Каччіи съ фра Діонизіо и бѣгства этого послѣдняго при прибытіи солдатъ. Онъ заявилъ и о восклицаніи Пиццони: „Попались мы по дѣланъ Кампанеллы!“ Разсказывая о своихъ отношеніяхъ въ фра Діонизіо и Кампаноллѣ, онъ назвалъ ихъ также „людями негодными“, но о Пиццони отозвался, какъ о человѣкѣ хорошемъ. Относительно ереси Кампанеллы, онъ повторилъ то же, что было говорено другими: фра Томазо не признавалъ Бога, говорилъ, что подъ этимъ именемъ разумѣется лишь природа, отвергалъ таинства, чудеса и т. д. Самъ онъ, будто бы, могъ творить такія же чудеса и творилъ ихъ и проч. Сначала онъ объявилъ Пиццони неповиннымъ въ такихъ кощунствахъ, но потомъ, подъ угрозою тюрьмы и лишнихъ шести годовъ каторги, онъ обвинилъ и его. Его дальнѣйшія показанія на Кампанеллу и Мауриціо еще болѣе подозрительны, потому что онъ былъ слишкомъ ничтожною личностью и не могъ быть посвященъ въ подробности заговора и удостоенъ довѣрія главныхъ руководителей. Онъ состоялъ при Пиццони слугою, „кухаремъ“, какъ онъ самъ говорилъ, исполнялъ всякую кухонную работу. Если онъ слышалъ что-нибудь, то лишь мелькомъ и не могъ установить между этимъ слышаннымъ никакой связи; но онъ былъ сначала такъ обольщенъ, а потомъ запуганъ судомъ и Карломъ Руффо, что показывалъ все, что хотѣли, а потомъ, перезабывъ все и потерявъ голову отъ страха и угрызеній совѣсти, сталъ говорить ужо совершенно несообразное. Гдѣ же былъ Кампанелла?

Какъ было сказано выше, онъ бѣжалъ изъ Стило, вопреки совѣту фра Діонизіо, и прибылъ въ Стиньяно, но и здѣсь, выданный Маркомъ Петроло, у котораго остановился, и Джуліемъ Контестабидо, бывшимъ ученикомъ и другомъ, пріискалъ себѣ другое убѣжище, тоже въ Огиньяно. Мауриціо, вѣроятно, увѣдомленный Діонизіемъ, прибылъ въ Стило для переговоровъ съ Кампанеллой; не заставъ уже его здѣсь, онъ писалъ ему, умоляя его воротиться въ Стило, „что было бы его спасеніемъ“, но Кампанелла отказался отъ свиданія съ нимъ, уступая, будто бы, просьбамъ отца, который со слезами не выпускалъ его изъ Стиньяно. Узнавъ, что Кампанелла въ монастырѣ св. Маріи, близъ Стиньяно, Мауриціо поспѣшилъ туда, но Кампанелла, обѣдавшій въ то время съ фра Доменико Петроло, выскочилъ вонъ и ускакалъ. Мауриціо гнался за нимъ цѣлыхъ семь миль, но безуспѣшно, а Кампанелла укрылся близъ Рочеллы, въ домѣ одного поселянина, по имени Антоніо Мезурака, который, въ благодарность за услугу, оказанную ему однажды Кампанеллой-отцомъ, пріютилъ фра Томазо и его спутника, Доменико. Такъ разсказываетъ о своемъ бѣгствѣ самъ Кампанелла, но Доменико Пстроло прибавляетъ къ этому еще нѣкоторыя подробности и, между прочимъ, крайне неправдоподобное предположеніе о томъ, что „Мауриціо хотѣлъ ихъ убить и типъ заслужить себѣ прощеніе“. Трое сутокъ пробыли здѣсь бѣглецы, прячась въ стогахъ соломы, но Мезурака рѣшилъ, что ему будетъ выгоднѣе выдать своихъ гостей. Этотъ смѣтливый человѣкъ пошелъ съ доносомъ прямо къ своему барону, принцу делла Рочелла, который тотчасъ же обѣщалъ ему щедрую награду за такую услугу. Арестованные были связаны и перевезены въ Кастельветере. Кампанелла сказалъ бравшимъ его: „Я пойду добровольно и объясню, что предполагалось сдѣлать и на основаніи какихъ причинъ“. Потомъ онъ попросилъ Мезураку отнести его прощальный привѣтъ родителямъ, потому что онъ шелъ на смерть. Но Петроло кричалъ: „Убейте меня! Не берите живымъ“. Кампанелла винилъ Контестабилей, говоря, что это они помогли его взять, а Мезурака оправдывался тѣмъ, что онъ обязанъ былъ такъ поступить, какъ вассалъ принца, а что иначе было бы еще хуже, потому что прибыли уже Харафа, баронъ делла Баньяра и баронъ ди-Гальято съ 200 солдатъ и грозились, что убьютъ Кампанеллу^[123]. Весь этотъ жалкій конецъ и странное, непонятное, повидимому, упорство Кампанеллы, не послѣдовавшаго совѣтамъ фра Діонизіо и даже избѣгавшаго встрѣчи съ Мауриціо, объясняются характеромъ дѣйствовавшихъ лицъ. Фра Діонизіо, отважный, не задумывавшійся ни надъ чѣмъ, требовалъ открытой борьбы съ правительствомъ, разъ уже заговоръ былъ обнаруженъ; Мауриціо, храбрость котораго стояла внѣ всякаго сомнѣнія, былъ, однако, благоразумнѣе и сознавалъ всю безполезность такой попытки въ виду уже собраннаго числа милиціи и, главное, той деморализаціи, которая обнаруживалась въ рядахъ самихъ заговорщиковъ. Но онъ хотѣть спасти Кампанеллу и пренебрегъ очевидной опасностью, слѣдуя изъ Гуардавалле въ Стило, изъ Стило въ Стиньяно и далѣе, по дорогамъ, уже занятымъ сторожевыми постами. Подозрѣніе его въ замыслахъ на жизнь Кампанеллы нелѣпо, не говоря уже о томъ, что оно противорѣчитъ его благородному характеру и всѣмъ послѣдующимъ его дѣйствіямъ; для того, чтобы получить прощеніе, надо было заручиться сначала охраннымъ листомъ и формальнымъ обѣщаніемъ властей, а какъ могъ бы получить это Мауриціо, самъ преслѣдуемый, какъ одинъ изъ главнѣйшихъ вожаковъ революціи? Петроло, природный трусъ и совершенно упавшій духомъ при видѣ опасности, могъ бояться сближенія съ Мауриціо. и совѣтовалъ Кампанеллѣ бѣжать отъ него. Но поведеніе самого Кампанеллы загадочно. Самъ онъ говоритъ потомъ, что Мауриціо преслѣдовалъ его съ цѣлью спасти, но онъ самъ уклонялся отъ него, „перемѣнивъ о немъ мнѣніе“; потомъ, въ своей „Защитѣ“, онъ заявляетъ, что Мауриціо хотѣлъ его убить, боясь, что Кампанелла выдастъ его договоръ съ турками и, злобствуя на него, Кампанеллу, за то, что онъ спасъ однажды Джулія КонтеАабиле отъ его ярости. Еще позднѣе, въ „Narrazione“, онъ обвиняетъ уже Мауриціо въ томъ, что онъ искалъ его смерти ради полученія себѣ прощенія. Піетро ди Стило, нѣжно привязанный къ Кампанеллѣ, повторяетъ то же обвиненіе. Какъ можно догадываться, Кампанелла надѣялся болѣе на свою изворотливость, нежели на какую-нибудь вооруженную помощь, и находилъ ее даже помѣхою при наступившемъ уже положеніи вещей, почему и старался, прежде всего, разъединиться съ фра Діонизіо и съ Мауриціемъ, порывая всякую солидарность, съ этими двумя наиболѣе выдающимися представителями движенія. Чувство самосохраненія говорило въ немъ сильнѣе всего прочаго въ эту минуту, но оно не оправдываетъ тѣхъ напаг докъ, которыми онъ пятналъ, даже позднѣе, самую память несчастнаго Мауриціо. Лишь только былъ взятъ Кампанелла, на мѣсто происшествія прибыли главные „комиссары“, Морано и Руффо, съ своими командами; каждому изъ нихъ хотѣлось показать свое участіе въ дѣлѣ, но честь его принадлежала принцу делла Гочелла, то-есть была ему приписана, потому что вся его заслуга состояла въ томъ, что онъ послалъ своихъ вооруженныхъ людей взять бѣглецовъ и обѣщалъ, именемъ короля, хорошее вознагражденіе Мезуракѣ.

Одновременно съ Кампаноллой были доставлены въ Кастельветере еще тринадцать лицъ;, дорогою приставники стращали Кампанеллу и старались вывѣдать отъ него, кто были его сообщники, при чемъ имъ удалось узнать нѣсколько именъ, между ними, будто бы, и имя Маріо дель Туфо, но Кампанелла отрицалъ это, утверждая, что сказалъ только, что Маріо и всѣ его, Кампанеллы, друзья должны остерегаться, чтобы ихъ но взяли. Черезъ нѣсколько дней, въ Кастельветере прибылъ Харафа, который, по порученію Спинолля, „долженъ былъ лично вывѣдать все отъ Кампанеллы, прежде нежели съ нимъ успѣли столковаться другіе“. Харафа успокоилъ арестованнаго, обошелъ его ласковыми словами, для того чтобы получить отъ него собственноручное „заявленіе“ въ желаемомъ духѣ. Кампанелла поддался ловушкѣ и написалъ свое „заявленіе“ съ извѣстной угодливостью. Это обстоятельство, потомъ постоянное умолчаніе Кампанеллы объ этомъ собственноручномъ письменномъ заявленіи и смертельная ненависть къ Харафѣ, выражавшаяся и въ прозѣ, и въ стихахъ, указываютъ ясно, что онъ но могъ никогда простить „этой лисѣ“ то, что она сумѣла обойти и его, тоже считавшаго себя мастеромъ по части „догадки и изворотливости“. Въ „заявленіи“ Кампанелла говоритъ о своихъ занятіяхъ по предугадыванію будущаго, о своемъ ожиданіи перемѣнъ въ королевствѣ, „всегда наклонномъ къ переворотамъ“, о подобныхъ же мнѣніяхъ разныхъ замѣчательныхъ людей, мѣстныхъ и иноземныхъ, о необычныхъ знаменіяхъ того года и о своихъ истолкованіяхъ такихъ явленій; онъ упоминаетъ далѣе о своей попыткѣ примирить фамиліи Карневале и Контестабиле, и затѣмъ разсказываетъ крайне многословно о желаніяхъ освободиться отъ испанскаго ига, повѣданныхъ ему Джеронинонъ ди Франческо и Джуліемъ Контестабиле, о ненависти этого послѣдняго къ испанскимъ властямъ, объ оскорбленіи имъ портрета короля Филиппа въ присутствіи Петроло, о его довѣріи къ разнымъ лицамъ и даже туркамъ. Кампанелла называлъ разныхъ жителей Стило, съ которыми разсуждалъ о близкомъ переворотѣ: съ Пиццонѣ и фра Діонизіо онъ говорилъ объ этомъ предметѣ особенно часто, и они ему сочувствовали; Мауриціо тоже радовался будущимъ перемѣнамъ; онъ утверждалъ, что если будетъ такъ, то Кампанелла привлечетъ къ себѣ многихъ, на что онъ, Кампанелла, отвѣтилъ, что, имѣя много сторонниковъ, можно стать великимъ, и приводилъ примѣры тому. Находясь въ Аренѣ и въ Пиццони, онъ видѣлся съ Криспо, который хвалился, что можетъ вывести въ бой много людей, если потребуется. Потомъ, Джуліо Контестабиле извѣстилъ его письмомъ, что Мауриціо договаривался съ Амуратомъ, о чемъ самъ Мауриціо подтвердилъ Кампанеллѣ въ Даволи, говоря, что турки обѣщали ему помочь занять Катанцаро и вою область. Но, по заключенной съ вини „капитуляціи“, они могли господствовать тутъ лишь временно, оказывая помощь калабрійцамъ только на морѣ, а потомъ должны были удовольствоваться лишь арапомъ торговли въ странѣ. Мауриціо показывалъ ежу при этомъ какую-то бумагу на турецкомъ языкѣ, но онъ, Кампанелла, крайне осудилъ такое соглашеніе, доказывая, что турки никогда не соблюдали своихъ договоровъ, и рѣшился порвать всякія сношенія съ нимъ. Онъ видѣлся здѣсь жи, въ Даволи, съ Франціей, Кордовой и еще съ кѣмъ-то третьимъ, приглашеннымъ Мауриціо, не могъ не подтвердить готовящихся перемѣнъ, когда его спросили о нихъ, но когда ему стали предлагать стать во главѣ движенія и говорить проповѣди, онъ отказался и удалился въ огорченіи. Между тѣмъ, фра Діонизіо, котораго визитаторъ преслѣдовалъ за разные поступки, отправился въ Катанцаро и сталъ проповѣдывать мятежъ на основаніи пророчествъ его, Кампанеллы, завѣряя, ради успѣха своей пропаганды, что и папа, и кардиналъ С. Джіорджіо, и епископъ жилетскій, и сеньоры Леліо Орсини, дель Туфо и проч., принимали участіе въ возстаніи, но онъ, Кампанелла, — можетъ поклясться, что никогда не говорилъ ничего подобнаго и даже не имѣлъ въ мысляхъ, что могло бы возникнуть такое движеніе при посредствѣ ихъ, монаховъ. Фра Діонизіо уговаривалъ его „выступить въ поле“, но онъ по хотѣлъ этого и удалился въ Отиньяно; Мауриціо звалъ его тоже, суля спасеніе, но онъ не послушалъ и его, удалясь въ монастырь св. Маріи. Мауриціо старался настигнуть его и здѣсь, по онъ бѣжалъ снова и пріютился у Мезураки, который продержалъ его трое сутокъ, обѣщая доставить его къ морю, но выдалъ властямъ. Въ заключеніе, Камнанолла упоминалъ, что въ Римѣ и въ Неаполѣ тоже ходили толки о предстоящихъ перемѣнахъ; онъ былъ готовъ дать его величеству королю отчетъ въ томъ, что „Богъ вѣщаетъ для общаго блага…“ Радѣя лишь на пользу общую, онъ былъ готовъ я умереть за нее. Фра Діонизіо долженъ выяснить остальное, потому что онъ занимался фактическою стороною дѣла, между тѣмъ, какъ онъ, Кампанелла, участвовалъ въ немъ лишь словомъ. Потомъ онъ прибавилъ имена разныхъ лицъ, съ которыми Мауриціо хотѣть овладѣть Катанцаро, и заявилъ, что третьимъ лицомъ, явившимся въ Даволи съ Франціей и Кордовой, былъ Ранія, какъ ему напомнилъ о томъ Харафа.

Какъ видно изъ этого „заявленія“, существованіе заговора нимало не отрицается, напротивъ того, Кампанелла разсказываетъ даже мелкія подробности дѣла и поясняетъ готъ пунктъ, который оставался еще смутнымъ для правительства, а именно, участіе папы, епископовъ и дворянъ, совмѣстно съ турками. Авторъ старается только сложить всю отвѣтственность на другихъ, а себя выставляетъ невинною причиною смуты, возбужденной на основаніи его предсказаній и истолкованія имъ тѣхъ знаменій, которыя вѣщали о перемѣнахъ. Онъ погрѣшилъ безсознательно только этимъ, да еще отчасти тѣмъ, что совѣтовалъ людямъ быть готовыми на всякій случай, вооруженными и въ числѣ…^[124]

Нельзя не признать, что все это „заявленіе“ составлено съ обычною ловкостью Кампанелльт, несмотря на то, что онъ писалъ его при самомъ угнетенномъ состояніи духа. Отрицать совершенно своего участія онъ не могъ, но умалилъ его по возможности, выказывая какъ бы равнодушіе къ перемѣнамъ, которыя могли совершиться, какъ Богу будетъ угодно, но никакъ не по почину такихъ ничтожныхъ лицъ, какъ монахи. Но, выгораживая себя, онъ выдавалъ многихъ, особенно фра Діонизіо и Мауриціо; быть-можетъ, онъ надѣялся, что они успѣли уже спастись, но онъ долженъ былъ пережить ужасныя минуты, встрѣтясь потомъ въ тюрьмѣ, лицомъ къ лицу, съ этими двумя бывшими его друзьями. Но если совершенно понятно, что его упрекала совѣсть и онъ негодовалъ на Харафу, выманившаго у него это „заявленіе“, то онъ слишкомъ уже смѣлъ, когда утверждаете, что весь заговоръ былъ измышленіемъ этого Харафы, доносчиковъ и испанскихъ властей.

Заручась такимъ важнымъ документомъ, Харафа отправился въ Монтелеоне, чтобы добыть подобное же „заявленіе“ отъ Пнццони, тоже собственноручное, при чемъ два лица расписались на документѣ, какъ свидѣтели. Къ этому заявленію былъ приложенъ шифръ, служившій при перепискѣ Камцанеллы съ Пиццони, но о немъ въ самой бумагѣ не говорится и происхожденіе его весьма сомнительно. Пиццони всегда отрицалъ, что велъ шифрованную переписку. Нѣкоторые изъ арестованныхъ, какъ это видно изъ документовъ, думали облегчить свое положеніе, сочинивъ доносъ на Чезаре Пизано, своего сотоварища по тюрьмѣ, котораго они обвиняли, въ бытность еще ихъ всѣхъ на свободѣ, въ пропагандѣ мятежа и ереси, по наущенію Кампанеллы. Расчетъ изъ оказался невѣрнымъ; они были обвинены въ томъ, что не донесли своевременно, но положеніе самого Кампанеллы при этомъ ухудшилось, потому что доносъ подтверждалъ заявленія Пиццони и опровергалъ увѣренія Кампанеллы въ его. маломъ причастіи къ дѣлу. Два письма, найденныя при самомъ Криспо во время арестованія, еще болѣе компрометировали Кампанеллу. Въ одномъ изъ нихъ Мауридіо говорилъ о себѣ, что онъ „одно лицо съ Кампанеллой“; въ другомъ самъ Кампанелла приглашалъ Криспо пріѣхать къ нему „съ кѣмъ-нибудь изъ друзей, напримѣръ, Дж. Франческо д’Ализандрія“. У арестованнаго тоже фра Паоло делла Гротеріа было найдено еще письмо Кампанеллы съ сильными противъ него уликами, такъ что неучастіе его въ заговорѣ опровергалось подлинными документами. Аресты множились съ каждымъ днемъ, несмотря на укрывательство монаховъ со стороны населенія; между прочими былъ взятъ и Піетро ди Стило. На допросѣ онъ показалъ, что многіе предсказывали ему, что онъ потерпитъ за дѣло Кампанеллы, но онъ не хотѣлъ бѣжать, сознавая себя виновнымъ. Онъ былъ издавна друженъ съ Кампанеллою и считалъ его, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, хорошимъ человѣкомъ, а въ „другихъ“ большимъ злодѣемъ, судя по тому, „что о немъ слышалъ“. Судьямъ было мало такихъ показаній; они требовали свѣдѣній „о лично слышанномъ отъ самого Кампанеллы“, и чтобы добиться того присудили Піетро „на болѣе тяжкое заключеніе“. Впослѣдствіи стало извѣстно, что его продержали десять дней въ „ямѣ“ и лишь по истеченіи этого срока перевели въ прежнюю тюрьму. При этомъ ему то грозили, то обольщали его, обѣщая немедленную свободу, какъ Пиццони, который, будто бы, уже освобожденъ, потому что открылъ все, или совѣтуя исповѣдываться, въ виду предстоявшей уже, будто бы, на утро казни. Визитаторъ убѣждалъ его не скрывать ничего относительно ереси, чтобы черезъ это подлежать лишь суду духовному. Такъ чередовались угрозы и льстивыя приманки, — безъ занесенія ихъ въ протоколъ, разумѣется. Узнавъ, впослѣдствіи, отъ Пиццони, что тотъ, дѣйствительно, выдалъ многое о ереси, чтобы избѣжать свѣтскаго суда, фра Піетро пошелъ на нѣкоторыя уступки, но весьма умѣренныя. Во всякомъ случаѣ онъ выказалъ большую твердость, нежели кто-либо другой среди господствовавшаго страха и общей деморализаціи. Доменико Петроло держалъ себя иначе; онъ сразу призналъ себя „виновнымъ передъ Богомъ и королемъ“; сначала онъ еще выгораживалъ Кампанеллу, но потомъ, подъ угрозою „строгаго и тяжкаго заключенія“, разсказалъ въ подробности о еретическихъ взглядахъ фра Томазо на всѣ религіозные догматы и обряды и назвалъ разныхъ лицъ, какъ его соумышленниковъ. Между прочимъ, по его словамъ, Піетро ди Стило говорилъ, что монахамъ нельзя жить безъ женъ. На вопросъ о политическихъ замыслахъ Каннавеллы, онъ выдалъ уже все извѣстное о его пророчествахъ, о договорѣ съ турками и пр.

Между тѣмъ изъ Рима, гдѣ еще не знали, что Кампанелла уже арестованъ, пришло требованіе арестовать его, фра Діонизіо и другихъ, и доставить ихъ въ Неаполь, въ распоряженіе нунція. Зная о враждѣ, господствовавшей между самими доминиканцами, и о лицепріятіи испанскихъ властей, въ Римѣ, очевидно, не довѣряли справедливости судей въ Калабріи. Самыя письма фра Корнелія къ отцу-генералу доминиканскаго ордена и кардиналу С. Севери но дышали такимъ озлобленіемъ, что позволяли сомнѣваться въ безстрастія слѣдствіе. Св. инквизиція въ Италіи старалась, конечно, по-своему, быть болѣе правосудною, чѣмъ, напримѣръ, распоряжавшаяся въ Испаніи. Такимъ образомъ, римская курія и инквизиція пришли на помощь Кампанеллѣ: онъ не могъ болѣе подвергаться допросу въ Калабріи. Но фра Корнеліо, вынужденный выпустить изъ рукъ свою добычу, наверсталъ потерянное тѣмъ, что сталъ усиленно допрашивать другихъ арестованныхъ, съ цѣлью накопить цѣлую массу уликъ противъ него и фра Діонизіо. Спинелли доносилъ, между тѣмъ, вице-королю, что успѣлъ „захватить главу мятежа и ереси съ однимъ изъ его товарищей“, при чемъ столь важнымъ арестомъ правительство было обязано его, Спинелли, „племяннику“, принцу делла Рочелла, и одному вассалу того принца, Мизуракѣ, которому обѣщана за то должная награда. Такъ какъ Калшанелла не собирался бѣжать въ Римъ, то было ясно, что „лапа былъ ни при чемъ въ этомъ заговорѣ, хотя то и разглашалось Кампанеллою и фра Діонизіо…“ Изъ дальнѣйшаго видно, что Харафа доносилъ вице-королю о многомъ самостоятельно, помимо Спинелли, и что оба они, въ щекотливыхъ вопросахъ относительно знатныхъ лицъ и епископовъ, говорили только намеками, очень сдержанно и не заносили многаго въ протоколы. Спинелли выставлялъ очень на видъ заслуги Карла Руффо и принца делла Рочелла, постоянно напоминая о родствѣ съ нимъ этихъ лицъ и прося вознаградить ахъ за усердіе и вѣрную службу. Онъ хвалилъ тоже весьма отца визитатора, бывшаго пѣшкою въ рукахъ фра Корнелю, за то, что онъ оказывалъ ему содѣйствіе, то-есть нарушатъ инквизиціонный уставъ въ его пользу, давая ему копіи съ допросовъ и допуская Руффо присутствовать при духовномъ судѣ. Онъ продолжать однако подозрѣвать многихъ калабрійскихъ епископовъ и въ морѣ постоянно крейсировали двѣ фелуки, наблюдавшія за тѣмъ, чтобы кто-либо не успѣлъ бѣжать этимъ путемъ. Всѣхъ арестованныхъ было пока 34 человѣка. Въ своемъ письмѣ отъ 14 сентября, отправляя вице-королю копію съ „заявленія“ Кампанеллы и ее своего слѣдственнаго производства, Спинелли писалъ, что было бы необходимо подвергнуть нѣкоторыхъ подсудимыхъ пыткѣ, чтобы „выяснить весь тотъ вредъ, который могъ принести Кампанелла, столь высоко почитаемый населеніемъ и привлекшій къ себѣ такъ многихъ въ весьма короткое время“. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ доносилъ о новыхъ арестахъ, о мѣрахъ къ поимкѣ бѣжавшаго Мауриціо и, сверхъ того, о появленіи первыхъ турецкихъ судовъ, а затѣмъ и всей турецкой эскадры. Тогда начались пытки; первымъ пострадалъ Кордова, провисѣвшій семь часовъ на дыбѣ; онъ не прибавилъ ничего къ данному уже имъ довольно обстоятельному показанію; брать его, Муціо, былъ потомъ пытанъ безъ всякаго повода дыбою и водою. Его послѣ дыбы обливали холодной водой и подмѣшивали снова. Это была страшная пытка. Франція, Флаккавенто и Стривери были тоже, повидимому, подвергнуты пыткѣ, но документальныхъ данныхъ о томъ не осталось. Красно, спрошенный тоже на дыбѣ о значеніи найденныхъ при немъ инеемъ, показалъ, между прочимъ, что самъ Кампанелла посылалъ Мауриціо къ туркамъ для заключенія съ нимъ союза. Оказывается, что на предварительномъ слѣдствіи Крисяо сказалъ немногое, но зато при пыткѣ далъ престранное показаніе, содержаніе котораго Спинелли передавалъ вице-королю лишь въ короткихъ словахъ, прибавляя, что подсудимый уличался въ томъ, что былъ на турецкихъ судахъ. Криспо не могъ никакимъ образомъ знать многое изъ того, что показывалъ; ясно, что это было внушено ему прочтеніемъ заявленій. другихъ подсудимыхъ и вынуждено отъ него путемъ страшныхъ мученій. Какой именно способъ пытки былъ употребленъ противъ этого несчастнаго, неизвѣстно; Кампанелла говоритъ только, что пытали Красно страшнымъ образомъ и не вписывая способа пытокъ въ протоколъ. Надо замѣтить, что пытка немедленная примѣнялась лишь въ случаяхъ государственной измѣны; въ обыкновенныхъ преступленіяхъ слѣдствіе ограничивалось простымъ допросомъ, послѣ чего обвиняемому вручалась копія съ добытыхъ противъ него уликъ, и затѣмъ уже судъ прибѣгалъ къ пыткамъ. Но при дѣлахъ о государственной измѣнѣ пытка употреблялась и во время слѣдственнаго процесса, — при чемъ могли назначаться „мученія не обычныя, но жестокія“., въ этомъ отношеніи фигурируетъ всего чаще дыба, потому что она была, какъ говорилось, „главою пытокъ“ и служила основой къ разнообразнѣйшимъ дополнительнымъ мученіямъ: подсудимаго не только вздергивали на дыбу, но оставляли на ней висѣть по нѣскольку часовъ, привѣшивали ему къ ногамъ тяжести, вставляли ему между ногъ доску, чтобы удалить нижнія оконечности одну отъ другой, обливали его водой, били плетями. Всѣ эти подробности видны изъ пытокъ, которымъ подвергались въ данномъ дѣлѣ лица, еще менѣе значившія что-нибудь, нежели Крисно. Мауриціо не былъ еще пойманъ, но уже были взяты многіе его родственники, друзья и его слуга, Томазо Тиротта, который показалъ, что зналъ объ отношеніяхъ своего господина къ Кампанеллѣ и фра Діонизіо, о мѣстахъ ихъ свиданій, о бумагѣ, которую Мауриціо, будто бы, показывалъ имъ и еще другимъ присутствовавшимъ, при чемъ иные говорили, что это охранный листъ, выданный ему турками. Допросы были перерваны отъѣздомъ Спинелли, которому было донесено о появленіи двухъ турецкихъ галеръ; онѣ пришли съ двухъ разныхъ сторонъ, соединились у мыса Гуардавалле, потомъ одна изъ нихъ ушла обратно къ мысу Колонна, а вторая въ открытое море, но воротилась на другую ночь и начала зажигать сигнальные огни въ виду берега. Потомъ, 13 сентября, показались остальныя суда, числомъ 26, ведя съ собою два рагузскія судна. Спинелли собралъ на берегу значительные милиціонные отряды и принялъ разныя мѣры предосторожности противъ высадки: когда днѣ галеры, пущенныя, очевидно, на рекогносцировку, подошли къ Реджіо, онѣ были встрѣчены выстрѣлами изъ двухъ орудій и принуждены были удалиться. Но, зайдя въ безопасное мѣсто, онѣ захватили тутъ барку, нагруженную хлѣбомъ, и увели ее. Двое христіанъ, бѣжавшихъ съ турецкихъ судовъ, привезли извѣстія о составѣ эскадры, о томъ, что на ней находился самъ Чикала съ осадною и полевою артиллеріею, которую онъ намѣревался свезти на берегъ, чтобы бомбардировать разные города; они говорили, что эскадра пополнятся скоро еще другими судами, которыхъ она будетъ дожидаться въ заливѣ С.-Джіованни. Все это не могло признаваться вполнѣ достовѣрнымъ, потому что турки часто распускали подобнымъ же путемъ ложныя вѣсти; тѣмъ не менѣе наблюденіе за берегомъ было усилено. Вовсе не допускать турокъ выходить на него за запасомъ воды было трудно, потому что источники были у самаго берега и турки охраняли своихъ водоносовъ мѣткими выстрѣлами съ кормы своихъ судовъ. Донъ Діего д’Айяла, оборонявшій этотъ пунктъ, доносилъ только объ одной схваткѣ турокъ съ его солдатами. Вообще здѣсь были сосредоточены значительныя силы и высадкѣ трудно было состояться. Съ судовъ подавали разные сигналы, но, не получая никакихъ отвѣтныхъ, турки догадались, вѣроятно, о положеніи дѣлъ и 20 сентября ушли снова въ море. Вскорѣ изъ Корфу было получено донесеніе о проходѣ турецкой эскадры мимо этого острова по направленію въ Босфоръ. Донося объ этихъ происшествіяхъ въ Мадридъ, равно какъ о ходѣ процесса, вице-король удвоивалъ строгость въ Калабріи. Римская курія продолжала требовать высылки заподозрѣнныхъ монаховъ въ Неаполь, но ея распоряженіе, на ихъ несчастіе, не было послано, почему-то, сухимъ путемъ: ожидалось удобное время для отправки его моремъ. Изъ. переписки кардинала С.-Джіорджіо съ нунціемъ видно, что вице-король просилъ папу прислать лучше своего уполномоченнаго въ Калабрію для производства духовнаго Судана мѣстѣ, но папа не изъявилъ на это согласія, приказывая нунцію считать Кампанеллу и прочихъ своими арестантами по прибытіи ихъ въ Неаполь.

Еще до прихода турокъ были арестованы оговоренные въ заявленіи Кампанеллой Джуліо Контестабиле и Джеронимо Франческа и многіе другіе. Всѣ они были допрошены; немногіе изъ нихъ выпущены на свободу, большинство же подверглось пыткамъ и двое, Криспо и Чезаре Милери, обречены на казнь. Читая ихъ показанія, трудно понять, почему были выбраны именно эти двое (особенно семнадцатилѣтній Милери), потому что, въ сущности, они заявляли то же, что и большинство, относительно Кампанеллы и фра Діонизіо. Описаніе казни, совершенной, „для большаго внушенія“, въ городѣ Катанцаро, можно прочесть въ донесеніи самого Харафы. Оба осужденные юноши были приговорены къ колесованію, рванію щипцами и удавленію по серединѣ площади; здѣсь же они были повѣшены за одну ногу; вѣроятно, уже ихъ трупы; потомъ, черезъ 24 часа, четвертованы и головы ихъ выставлены на шестахъ надъ городскими воротами съ ихъ именами я надпись» объ ихъ преступленіи. А дома ихъ срыты и имущество конфисковано. Во время казни они кричали, что у нихъ пыткою вынудили ложныя признанія. Послѣ этой казни, судъ перенесъ своя засѣданія въ Гераче, куда перевели всѣхъ подсудимыхъ, «по-парно, но связанныхъ веревкою такъ, что они образовали собою одну цѣпь». Петроло, шедшій позади Кампанеллы, слышалъ, что испанецъ-офицеръ, командовавшій конвоемъ, сказалъ Кампанеллѣ что-то о смерти. Кампанелла отвѣтилъ:

— Смерти нѣтъ, а есть только перемѣна бытія.

«Комиссару» Морано посчастливилось: 28 сентября онъ успѣлъ нагнать фра Діонизіо въ Монополи, потомъ, арестовавъ въ Нардо какого-то Тодеско, онъ узналъ отъ него, что Мауриціо сѣлъ на Бриндизи на одну марсельскую шхуну, которая должна была зайти за грузомъ тоже въ Монополи. Шхуну задержали, по распоряженія Морано, и Мауриціо былъ взятъ, вмѣстѣ съ своимъ спутникомъ Витале. Всѣ четверо арестованныхъ были доставлены въ Сякяедди, который донесъ о томъ тотчасъ же вице-королю. Мауриціо во выдалъ ничего, несмотря на жесточайшія мученія. Онъ объяснялъ свой побѣгъ тѣмъ, что хотѣлъ избѣжать ареста, заслышавъ, что берутъ всѣхъ, знакомыхъ съ Кампанеллой и фра Діонизіо. А онъ видѣлся однажды съ Кампанеллой въ домѣ Джакопо Сабиниса, потомъ еще одинъ разъ, въ Даволи, но они толковали между собою лишь о гороскопахъ. Венеціанскій резидентъ писалъ, что «Мауриціо, въ теченіе трехъ мѣсяцевъ, перенесъ сорокъ часовъ дыбы и другихъ пытокъ». Монсиньоръ Мандина, участвовавшій въ духовномъ судѣ въ Неаполѣ и имѣвшій, безъ сомнѣнія, самый точныя свѣдѣнія, пишетъ о «семидесяти часахъ», разумѣя, быть-можетъ, еще однѣ только пытки въ Неаполѣ, «страшныхъ мученій, не вынудившихъ у Мауриціо никакихъ признаній». Между тѣмъ, такая стойкость не могла привести пользы ни общему дѣлу, ни лично Мауриціо, потому что судъ «прилагалъ пытку не для того, чтобы узнать истину, а для того, чтобы получить сознаніе въ ней», и съ помощью такой оговорки уничтожалось всякое значеніе отрицательныхъ отвѣтовъ на пыткѣ. Мауриціо оставался не признающимъ себя виновнымъ, но все же уличеннымъ различными тождественными показаніями другихъ, а во главѣ этихъ показаній стояло заявленіе самого Кампанеллы, — и затѣмъ свидѣтельствовали противъ вето письма. Дж. Баттиста Витале хотѣлъ подражать Мауриціо, но же выдержалъ. Показаніе его дало немного новаго, но подкрѣпило прежнія обвиненія. Его подвергали страшнымъ мукамъ, наконецъ, привязали къ хвосту лошади, которую гоняли по городу; не удивительно, если онъ называлъ лицъ, которыхъ даже вовсе не зналъ. Епископъ герачскій, фра Винченцо Бонардо, усердно помогалъ Спинелли и Харафѣ; весьма вѣроятно, что эти послѣдніе перенесли судъ въ Гераче, именно желая пользоваться крайнею угодливостью этого Бонардо, позволявшаго имъ смѣшивать обѣ категоріи подсудимыхъ и прибѣгать ко всякимъ злоупотребленіямъ, умышленной неполнотѣ протоколовъ и пр. Съ соизволенія епископа и визитатора, допросы поручались одному фра Корнеліо, «какъ болѣе знакомому съ дѣломъ», во всемъ вообще слѣдовало подобострастное согласіе на желанія Спинелли и Харафы. Все это открылось впослѣдствіи, мало-по-малу, при судѣ надъ доставленными въ Неаполь. Такъ, фра Корнеліо ходилъ по тюрьмѣ, уговаривая, по одиночкѣ, каждаго заключеннаго показывать «какъ можно болѣе по ереси», чтобы «избѣжать свѣтскаго суда». Иногда сопровождалъ фра Корнеліо и визитаторъ, и если увѣщанія не помотали, то оба они «ругались, грозили, плевали въ лицо». Въ засѣданіяхъ участвовали епископъ, визитаторъ, фра Корнеліо, дѣлопроизводитель епископской куріи, Біаджо Перлонго, и какой-нибудь священникъ, въ качествѣ свидѣтеля. Фра Корнеліо, именуя себя «докторомъ правъ», руководилъ допросомъ, стараясь всегда выставлять себя впередъ, что и видно изъ протоколовъ. Однако, онъ унижался передъ присутствовавшими тугъ же Спинелли, Харафой и Руффо, онъ сидѣлъ на скамьѣ «безъ особаго почета», а Спинелли и Харафа «занимали кресла, какъ судьи». Они допрашивали подсудимыхъ тоже относительно ереси и на одномъ изъ такихъ странныхъ засѣданій присутствовалъ даже совсѣмъ посторонній, принцъ ди Скалеа. Тутъ же возникали иногда пререканія по поводу несогласія словесныхъ показаній съ письменными, которыя пополнялись и исправлялись потомъ дополнительнымъ допросомъ въ самыхъ тюрьмахъ. Обо всемъ этомъ протоколы умалчиваютъ, равно какъ о насиліяхъ, у читавшихся подсудимымъ лично Харафою и другими. Руффо сорвалъ разъ одежду съ Петроло, такъ что тотъ воротился въ тюрьму «въ видѣ рыбака», т. е. полунагой^[125].

Уступая настояніямъ римской куріи, вице-король потребовалъ отправленія подсудимыхъ въ Неаполь, но, прежде того, Спинелли и Харафа должны были казнить четырехъ изъ нихъ, наиболѣе виновныхъ. Вскорѣ было получено подтвержденіе торопиться отъѣздомъ и казнь отложить, но бури задержали суда, посланныя въ Калабрію, такъ что отъѣздъ состоялся лишь въ началѣ ноября, а до тѣхъ поръ были произведены еще новые аресты, какъ клириковъ, такъ и свѣтскихъ лицъ. Всѣхъ отправляемыхъ въ Неаполь оказалось 15G человѣкъ, при чемъ тутъ были и просто заподозрѣнные, и признанные виновными, и свидѣтели. Вмѣстѣ съ фра Томазо Кампанеллою находился его старикъ отецъ, джеронимо, и братъ Дж. Піетро; съ фра Діонизіо былъ его братъ, Піетро Понціо и пр. Но весьма многіе успѣли бѣжать, напримѣръ, Оттавіо Сабннисъ, Паоло и Фабриціо [Кампанелла, Раніери и др. Нѣкоторые, по усмотрѣнію самихъ судей, были открыто, или подъ рукою, освобождены. [Самъ Кампанелла говоритъ, что въ Неаполь повезли далеко не всѣхъ: многіе откупились, пошли на сдѣлку. Всѣ подсудимые были очень молоды, но даже крайняя юность нѣкоторыхъ изъ нихъ не внушала состраданія не только судьямъ, но и большинству населенія, считавшему ихъ «врагами Бога и короля». Слухи о томъ, что они хотѣли предать Калабрію туркамъ и ввести «еретическіе и развратные обычаи», возбуждали негодованіе, вмѣстѣ съ тѣмъ презрѣніемъ, которымъ награждается, обыкновенно, всякое неудавшееся предпріятіе. Кампанелла, такъ превозносимый вначалѣ, подвергался теперь грубымъ насмѣшкамъ, на которыя такъ щедра толпа. Фра Томазо долженъ былъ разочароваться и повѣрить, что «народъ грубое и непостоянное животное», какъ онъ выражается впослѣдствіи въ одномъ изъ своихъ сонетовъ. Въ Монтелеоне монахи іезуитскаго ордена приготовили къ смерти осужденныхъ, изъ которыхъ одинъ, Витале, вѣрный воззрѣніямъ фра Діонизіо, отвергъ утѣшенія религіи^[126]. Но казнь была отложена до Неаполя но недостатку времени: море становилось опаснымъ и галеры должны были торопиться прибыть въ Неаполь. Мауриціо, признанный главою политическаго заговора, былъ присужденъ «быть распиленнымъ живымъ между двумя досками», но казнь на. могла совершиться въ Монтелеоне, по причинѣ невозможности для судовъ продержаться въ гавани при сильныхъ вѣтрахъ, и потому была отложена до Неаполя.

Въ Римѣ были слишкомъ недовольны процедурой епископа герачскаго и было назначено новое разслѣдованіе ереси, порученное Томазо Сирлето, епископу скилачскому. Но этотъ допросъ, веденный уже съ меньшимъ пристрастіемъ, послужилъ не къ оправданію Кампанеллы. Помимо подтвержденія его невѣрія, его насмѣшливаго отношенія къ высшему духовенству, церковнымъ догматамъ и обрядамъ, нѣкоторые свидѣтели говорили о его намѣреніи основать новую секту, при чемъ входили въ подробности, весьма совпадающія съ приводимыми имъ въ его «Солнечномъ городѣ», напримѣръ, относительно обязательной одежды или свободы половыхъ сношеній. Въ этой массѣ сообщеній много навѣяннаго суевѣріемъ, убѣжденіемъ въ сверхъестественной силѣ Кампанеллы или цсе враждою къ нему; большею частью свидѣтели передаютъ лишь слухи или разсказы третьихъ лицъ; тѣмъ не менѣе, въ общемъ, получается впечатлѣніе виновности Кампанеллы если не въ открытой пропагандѣ раціоналистическаго ученія, то въ частомъ несдержанномъ выраженіи мнѣній, далеко не ортодоксальныхъ. Можетъ-быть, это слѣдствіе въ Скилаччи отозвалось наиболѣе тягостно на душѣ Кампанеллы и заставило его упрекать въ неблагодарности тотъ Стило, который былъ такъ дорогъ ему, и тѣхъ друзей, которые дали матеріалъ, для «нагроможденія процесса на процессъ», какъ онъ говоритъ въ одномъ изъ своихъ стихотвореній.

XIII.

«Послѣ полудня 8 ноября 1599 г. въ виду Неаполя показались четыре галеры. Навстрѣчу имъ пошла казенная шлюпка, а къ вечеру онѣ вошли въ портъ и тогда оказалось, что на передней мачтѣ у каждаго судна болтается по человѣку, а двухъ еще расчетвертовали живьемъ между самыми галерами, на устрашеніе здѣшнему городскому населенію, сбѣжавшемуся поглазѣть на такое ужасное зрѣлище»…^[127]. Такъ пишетъ венеціанскій резидентъ. Вице-король, въ своемъ донесеніи въ Мадридъ, заявляетъ, что «двое четвертованныхъ были сначала, по его приказу, задушены. Передъ смертью имъ было предоставлено утѣшеніе религіи и они умерли, покаясь, какъ слѣдуетъ, въ своихъ преступленіяхъ, за исключеніемъ одного, упорствовавшаго почти до конца»… Какъ видно изъ показанія монаха, которому пришлось напутствовать Витале, онъ былъ, дѣйствительно, сначала удавленъ, а погонъ уже четвертованъ, ко передъ самою смертью онъ объявилъ, что «все, что накапывалъ противъ разныхъ лицъ, особенно противъ монаховъ, какъ въ отношеніи мятежа, такъ и ереси, было несправедливо и только вынуждено пытками, которымъ его подвергалъ Харафа»… Канелланъ одной изъ галеръ, Клиджіо Марти, слышалъ въ пути такія же заявленія отъ Каччіа и Пизано. Потомъ, передъ смертью, какъ разсказываетъ Марта, Каччіа и Витале громко, въ присутствіи самого Харафы, объявили свои прежнія показанія ложными и требовали, чтобы это было занесено въ протоколъ, послѣ чего были удавлены и четвертованы. Вице-король не упоминаетъ ничего подобнаго, приводя, между тѣмъ, такую подробность, какъ долгое сопротивленіе религіозному напутствованію со стороны одного изъ осужденныхъ. По всей вѣроятности, они отрицали лишь часть своихъ показаній, потому что, дѣйствительно, показывали на пыткѣ болѣе, чѣмъ знали. Витале такъ мало допрашивали по вопросу о ереси, что ему почти нечего было отрицать въ этомъ смыслѣ^[128]. Вице-король старался раздувать важность дѣла, чтобы выслужиться болѣе передъ мадридскимъ дворомъ; онъ говорилъ резиденту, что всѣхъ обвиняемыхъ 156, и что 86 изъ нихъ подлежатъ казни, остальные другимъ взысканіямъ. Въ сношеніяхъ съ нунціемъ вице-король дѣйствовалъ очень двусмысленно. Онъ желалъ, чтобы нунцій послалъ въ Калабрію своего делегата въ составъ суда надъ духовными лицами, но папа, не соглашаясь на это, требовалъ, чтобы подсудимые были доставлены въ Неаполь и въ распоряженіе нунція. Вынужденный исполнить это, вице-король ставилъ различныя препятствія дѣлу, требуя вызова епископа милетскаго, подъ предлогомъ, что между подсудимыми были восемь вольныхъ или дикихъ, лѣсныхъ клириковъ изъ его епархіи, что было ложно, то поставлялъ на видъ необходимость допустить въ духовное судилище и членовъ отъ правительства. Онъ удерживалъ подсудимыхъ въ городскихъ тюрьмахъ, заявляя нунцію, что они всегда въ его распоряженіи, а между тѣмъ дѣлопроизводитель нунціатуры не могъ добиться свиданія съ ними и т. д. Нунцій доносилъ обо всемъ этомъ въ Римъ, прибавляя, что фра Корнелія сообщилъ ему всѣ документы по суду въ Калабрія, и онъ, нунцій, «принялъ ихъ къ свѣдѣнію», изъ чего можно заключить, что ему до того времени и не было сообщено ничего изъ производившагося въ Калабріи, хотя въ Римъ посылались о томъ донесенія.

Борьба между представителями церковнаго и свѣтскаго владычества кончилась въ пользу послѣднихъ: кардиналъ С. Джіорджіо оповѣстилъ нунція, что папа считалъ разумнымъ допущеніе какого-либо правительственнаго лица въ составъ духовнаго суда, равно какъ и вызовъ епископа милетскаго въ Неаполь, по желанію вице-короля. Вообще, «его святѣйшество считалъ всѣ требованія вице-короля достойными уваженія», но, прибавлялъ кардиналъ въ своемъ наставленіи нунцію, «вы заботитесь о томъ, чтобы сказанный членъ суда, участвуя въ немъ, не могъ бы вмѣшиваться въ остальное, особенно въ подлежащее вѣдѣнію инквизиціи», 23 ноября нунцій могъ послать своего аудитора, Антоніо Бери, къ тюремному коменданту съ требованіемъ допуститъ его къ заключеннымъ. На этотъ разъ комендантъ былъ настолько предупредите ленъ, что не только отвелъ аудитору камеру для допроса, но «предоставилъ въ его распоряженіе палачей и все, что нужно для пытокъ». Нунцій, повидимому, былъ такъ польщенъ подобной услужливостью, что счелъ даже нужнымъ сообщить о ней въ Римъ. Аудиторъ удовольствовался, на этотъ разъ, лишь отобраніемъ краткихъ свѣдѣній отъ каждаго и при этомъ былъ допрошенъ и Кампанелла. Допросъ его записанъ въ слѣдующихъ выраженіяхъ: «Былъ спрошенъ нѣкій молодой человѣкъ съ черною бородой, въ мірскомъ платьѣ, черноволосый, въ черномъ кафтанѣ, кожаныхъ штанахъ, шерстяномъ плащѣ изъ такъ-называемаго домашняго сукна темнаго цвѣта; по принесеніи присяги, онъ сказалъ:, „Синьоры, зовутъ меня Томазо Кампанелла, я монахъ ордена св. Доменико, родился въ мѣстечкѣ Стило въ южной Калабріи. Отца коего зовутъ Джеронимо Кампанелла, мать — Катерина Базиле. По роду занятій я духовное лицо, совершаю службы и требы, проповѣдую и исповѣдую, мѣстожительство имѣю въ Стило, въ монастырѣ св. Марія Матери Божіей того же доминиканскаго ордена, я если одѣтъ такимъ образомъ, то потому, что бѣжалъ отъ злобы враговъ, меня преслѣдовавшихъ, а именно королевскаго прокурора, дона Алоизія Харафы и Дж. Джеронимо Морано, которые гнались за мной“. „Принялъ монашескіе обѣты, какъ кажется, въ 1581 г.; ранѣе числился клирикомъ“^[129]. Спрошенный затѣмъ Піетро де Стило заявилъ, что состоялъ викаріемъ вышесказаннаго м» настыря, при которомъ было четыре священнослужителя, считая и его самого: Піетро, Томазо Кампанелла, Доменико ди-Ріачи и Симоне делла Мота… «Фра Діонизіо имѣлъ привычку врываться, какъ бѣшеный, то являлся, то уходилъ»… «Изъ названныхъ выше» бѣжалъ одинъ Кампанелла, узнавъ отъ фра Діонизіо о пріѣздѣ Спинелли.

Отбирая показанія, аудиторъ увидѣлъ, что арестованныхъ духовныхъ было не 14 человѣкъ, а 21.

Большинство подсудимыхъ находилось въ Кастельнуово. Кампанелла содержался въ одной изъ уголовныхъ башенъ замка, такъ-называемой Комендантской, подъ помѣщеніемъ самого коменданта и надъ тюрьмою Мауриціо, которому онъ «спускалъ на веревочкѣ свои сонеты»^[130]. Въ перемежку съ калабрійцами были здѣсь и всякіе другіе арестанты. Всѣ получали на содержаніе по одному карлину въ сутки (около 10 к. с.), но имѣвшіе средства могли покупать себѣ провизію черезъ сторожей или родственниковъ; такъ, одинъ мальчикъ, сынъ арестованнаго тоже Дж. Анжело, прислуживалъ, кромѣ отца, еще обоимъ Понціо, Петроло, Лауріанѣ и Пиццони, покупая имъ «зелень, бобы, артишоки и другое съѣдобное». Понятно, что арестанты пользовались этимъ способомъ для тайной своей переписки. Содержимые даже и въ секретныхъ камерахъ находили возможность перекидываться словами изъ своихъ оконъ, особенно монахи, употреблявшіе латинскій языкъ. Такъ-называемыя «ямы», находившіяся въ подвальныхъ этажахъ, не были еще заняты; судьи сажали въ нихъ впослѣдствіи тѣхъ, отъ которыхъ хотѣли вынудить признанія. Самою ужасною изъ нихъ слыла называемая «Крокодиловою», въ которую былъ посаженъ Кампанелла передъ пыткою. Эти ямы были страшны. При перестройкѣ ямы подъ арсеналъ въ первой половинѣ нынѣшняго столѣтія на стѣнахъ «ямъ» было найдено много надписей съ грустнымъ повѣствованіемъ о страданіяхъ заключенныхъ. Были найдены и человѣческія кости.

Пользуясь возможностью сношеній съ другими арестантами, Кампанелла поддерживалъ твердость духа однихъ (Пиццони и Петроло) и убѣждалъ другихъ, просьбами и «угрозами», какъ показывали, вѣрно или невѣрно, нѣкоторые, отречься отъ своихъ показаній. Лауріана самъ писалъ ему, еще въ Гераче, что отречется отъ всего, прося указать лучшій способъ для этого. Переговоры съ Пиццони велись посредствомъ молитвенника, пересылавшагося имъ къ Кампанеллѣ и обратно, при чемъ они уговаривались наводить на себя возможно болѣе такихъ обвиненій, которыя подвергали бы ихъ суду инквизиціи. Оба приводили примѣры изъ отцовъ церкви о томъ, что позволяется солгать ради избѣжанія смерти. Кампанелла написалъ въ томъ же духѣ къ фра Діонизіо, содержавшемуся въ другой «секретной», и вложилъ свою записку въ посылаемый ему пирогъ. Эта продѣлка была открыта, при чемъ былъ отобранъ и молитвенникъ. Фактъ переписки достовѣренъ, но серьезность ея подлежитъ сомнѣнію, потому что Пиццони не исполнилъ ничего изъ обѣщаемаго имъ, а Кампанелла, говорившій, что «радуется его словамъ даже до слезъ», припряталъ, на всякій случай, двѣ записки Пиццони, которыя могъ потомъ назвать «враньемъ». Кампанелла поддерживалъ сношенія и съ Мауриціо, преимущественно словесно, потому что камеры ихъ находились случайно одна надъ другой, но при этомъ ему приходилось не требовать чего-нибудь отъ Мауриціо, а, напротивъ того, извиняться передъ нимъ. Какъ стало извѣстно впослѣдствіи, онъ продолжалъ сообщать ему нѣкоторыя подробности по дѣлу о заговорѣ, но однажды Мауриціо, уже разочарованный во всемъ, отвѣтилъ ему, «что въ ихъ настоящемъ ужасномъ положеніи пора вспомнить Бога и что его возмущаетъ говоренное Кампанеллою въ Стило о Христѣ, Который былъ, но его мнѣнію, лишь благимъ человѣкомъ, а не Сыномъ Божіимъ». Кампанелла возразилъ ему на это, что онъ, Мауриціо, «не смыслитъ ничего въ дѣлахъ», и не вошелъ въ дальнѣйшія объясненія^[131]. Сонеты, написанные Кампанеллой съ цѣлью воодушевить своихъ сторонниковъ, относятся тоже, большею частью, къ первому періоду процесса. Духъ Кампанеллы вполнѣ сказался въ этихъ сонетахъ, которые вообще почти всѣ были написаны во время его долгаго заключенія въ тюрьмѣ. Въ сонетѣ о народѣ онъ говоритъ: «Народъ — это звѣрь, измѣнчивый и грубый, онъ не знаетъ своей силы, переноситъ удары и самыя невозможныя тягости. Онъ позволяетъ руководить собою слабому ребенку, котораго могъ бы столкнуть однимъ взмахомъ. Но онъ его боится, угождаетъ всѣмъ его капризамъ. Онъ не подозрѣваетъ, какія внушаетъ опасенія, и не знаетъ, что его повелители составляютъ для него Записокъ, который одуряетъ его. Неслыханная вещь! своими собственными руками онъ себя поражаетъ и заковываетъ, отъ дерется и умираетъ за одинъ изъ тѣхъ карлини, которые отдаетъ королю. Все, что между небомъ и землей, принадлежитъ ему, но онъ этого не знаетъ, а если кто ему сообщаетъ это, онъ того поражаетъ и убиваетъ». Въ сонетѣ къ Христу онъ пишетъ: «Теперешніе христіане гораздо болѣе походятъ на тѣхъ, которые Тебя распяли, чѣмъ на самого Тебя, о Распятый! до такой степени они удаляются, Христосъ, отъ законовъ, предписанныхъ Твоимъ божественнымъ духомъ!.. Ты вооружаешь противъ своихъ Твоихъ ложныхъ друзей, чему примѣромъ служу я, Ты это знаешь, если читаешь въ моемъ сердцѣ; на моей жизни и моихъ несчастіяхъ лежитъ Твоя печахъ. Если Ты снова спустишься на землю, приди вооруженнымъ» Господи! Твои враги готовятъ Тебѣ другіе кресты, не среда турокъ или евреевъ, а среди самихъ христіанъ". Онъ взываетъ ко всѣмъ націямъ: «Обитатели міра, обратите взоры къ высшему разуму и вы увидите, до какого униженія довела васъ грубая тиранія, наряженная въ прекрасную мантію благородства и доблести. Ботомъ, полюбуйтесь кознями лицемѣрія; сначала оно было божественнымъ культомъ; почитаемой святыней, наконецъ обаяніемъ софистовъ, противоположнымъ разуму, который а ставлю такъ высоко. Противъ софистовъ выступилъ проницательный Сократъ; противъ тирановъ Катонъ справедливый; противъ лицемѣровъ Христосъ, небесный свѣточъ. Но недостаточно сорвать маску съ безбожника, обманщика и несправедливаго. Недостаточно имѣть смѣлость бѣжать навстрѣчу смерти, если мы всѣ не посвятимъ свои сердца истинной мудрости». Въ отрывкѣ изъ «Poesie filosofiche» онъ замѣчаетъ: «Всѣ стаяли во тьмѣ, — иные погрузись въ совъ невѣжества и убаюкиваемые въ этомъ позорномъ снѣ наемною музыкой; другіе, бдящіе, грабили почести, имущества, кровь, или соединились съ обоими полами, насмѣхаясь надъ людьми начальными. Я зажегъ свѣточъ». Въ сонетѣ «на положеніе Италіи» говорятся: «Судьбы Италіи зависятъ нынѣ отъ истины или лжи этой революціи, къ которой вынуждаютъ калабрійцевъ Карлъ и Харафа, во которая но оскорбляетъ ни государство; ни короля. И если графъ, правящій здѣсь, станетъ еще доказывать, что ихъ доводы хороши и вѣрны, ради обостренія нашихъ золъ, которое имъ желательно, тогда предвидимая ихъ гибель будетъ тѣмъ ужаснѣе (такъ вѣщаетъ духъ), потому что. праведная кровь вопіетъ объ отмщеніи къ Богу и къ людямъ. О, Италія, слѣпая среди твоего разграбленія! До которой поры будетъ дремать твой разумъ? И если я желалъ тебѣ блага, что же я тебѣ сдѣлалъ?» Онъ пишетъ на мотивъ псалма «Saepe expugnaverant me». «Часто: меня преслѣдовали, могу повторить это», и съ самой моей юности, — увы! — даже слитномъ часто… Но имъ не удалось заставить меня уступить, ибо меня Богъ поддерживаетъ, Онъ меня ободряетъ. На плечи мои, едва не ежечасно, налагали гоненіе за гоненіемъ, они вели свое злобное дѣло, во небесный мечъ сражался за меня. Близокъ тотъ день, въ который надменные умы и хитрецы, и лживые языки, всѣ будутъ преданы на сожраніе тиграмъ, медвѣдямъ, пантерамъ. Сѣно крышъ, сгорѣвшее въ зародышѣ, прежде чѣмъ его собрали, гибнетъ проклятое: таковы передъ Богомъ и продолжительныя тираніи". Обращаясь къ самому себѣ, онъ восклицаетъ: «Въ узахъ или разрѣшенный отъ нихъ, съ другими или наединѣ, спокойный или вопіющій, я смущаю гордый престолъ; безумцемъ кажусь въ низменномъ мірѣ, но мудръ передъ Божественнымъ разумомъ высшей сферы. Когда крылья пригнетены къ землѣ, то мать полетъ къ небу души радостной въ жалкомъ тѣлѣ, но если теперь меня тянетъ къ низу грубая тяжесть, все же крылья воздымаютъ меня надъ жестокою почвой. Двойная борьба подводитъ итоги свойствамъ: коротко всякое время противъ вѣчности, ничто не легче добровольнаго груза. Несу на челѣ своемъ образъ моей любви и вѣрю, что радостно поспѣю туда, гдѣ я всегда понятъ и безъ слонъ». Онъ обратился съ сонетомъ во всѣмъ заключеннымъ но дѣлу заговора. «Лишаютъ васъ рѣчи и общенія, запрещаютъ ихъ вамъ, о избранныя души! и потому это, что одна доблесть вашихъ сердецъ налагаетъ узы на гордость тирановъ. И если милосердіе приведетъ васъ къ концу тѣлами врозь, но душой воедино, то да будутъ благословенны, — какъ нѣкогда крестъ, — висѣлицы, огонь, крючья и пилы. Умѣнье умереть приравниваетъ человѣка къ богамъ; только тутъ мудрая и подобающая нужу отвага, раскрываетъ великіе трофеи своей славы. Здѣсь чистая душа обрѣтаетъ вновь сладостную свободу и видитъ ту истину, что безъ нея самый рай былъ бы ничтоженъ». Въ хвалу заключенныхъ и мучимыхъ за защиту невинности Кампанелла писалъ: «Вижу души, обращенныя къ Создателю; онѣ издѣваются надъ муками, надъ смертью, преодолѣваютъ орудія тирана, шутятъ среди страданій, на позоръ и досаду мавританскаго сердца. Таковъ въ нихъ пылъ свободы и разума, что, идя по стезямъ тѣхъ, которые мудры, они считаютъ сладостью боль, роскошью невзгоду, въ своемъ всеоружіи чести и славы. Первымъ изъ нихъ Ринальди перенесъ, въ теченіе шести дней и шести ночей, древнія пытки, насмѣялся и надъ новыми, на украшеніе и любованіе Калабріи. Глубокое презрѣніе собратьевъ его къ страшному звѣрству гренадскаго чудовища служитъ всѣмъ другимъ примѣромъ непоколебимой твердости». При этомъ поэтъ написалъ отдѣльный мадригалъ въ честь Мауриція Ринальди: «Великодушный Ринальдъ, истый отпрыскъ рода Монте Альбано, ты заслужилъ почесть всего королевства и повергъ въ прахъ суетный Совѣть, мавританскую спесь и звѣрскій гнѣвъ разбойниковъ-судей. Ты выставилъ королю залогъ своей вѣрности, вытерпѣвъ, въ продолженіе трехсотъ часовъ, съ гордымъ духомъ, неслыханныя муки, — одинокъ и нагъ, и только Господь-послалъ тебѣ щитомъ твою честь». Не остался забытымъ и Харафа, которому Кампанелла посылалъ свои проклятія: «Кампанелла не былъ никогда главою еретиковъ и мятежниковъ въ Калабріи, но его заклеймили тѣмъ, по правительственному расчету, Руффи, Гарафи, Морани и Спинелли. Но всѣхъ Іудъ и всѣхъ демоновъ превзошелъ гренадецъ Харафа, судья, истецъ и свидѣтель, онъ же жесточайшій палачъ. Говорятъ, что онъ рожденъ отъ мавра и женщины-иновѣрки, потомковъ лукаваго еврейства, силою обращенныхъ въ христіанство. Онъ отлученникъ, онъ гноище атеизма, онъ невѣжественъ, въ немъ нѣтъ души человѣческой, на основаніи чего и построилъ Кайлъ свой силлогизмъ»^[132].

Возвращаюсь къ разсказу о процессѣ. Членами королевскаго суда надъ мятежниками были назначены Марко Антоніо д’Апонте и прокуроръ донъ Джіованни Санхецъ, при дѣлопроизводителѣ — Джуліано Канале. Разобравъ всѣ судебные документы, доставленные изъ Калабріи, они должны были подкрѣпить ихъ провѣркою, не замедляя хода правосудія. Первыми были допрошены двое, уже приговоренныхъ. къ казни, Мауриціо и Пизано. Первый изъ нихъ, уже перенесшій жестокія пытки въ Калабріи, былъ подвергнутъ новымъ страшнымъ мученіямъ, память о которыхъ самъ Кампанелла увѣковѣчилъ въ приведенномъ мною сонетѣ. Мауриціо присудили къ одной изъ самыхъ звѣрскихъ пытокъ, называемой просто «лишеніемъ сна», но обстановленной утонченными мучительствами, до которыхъ не доходило воображеніе канибаловъ. Продолжительность такой пытки полагалась въ 40 часовъ, но ограничивалась нѣсколько меньшимъ временемъ, потому что самые здоровые, крѣпкіе люди впадали въ полное изнеможеніе по прошествіи 30—35 часовъ, и тогда пытка прекращалась, потому что судьи отвѣчали за смерть подсудимаго, послѣдовавшую во время ея. Повидимому, Мауриціо подвергался дважды такому мученію съ промежуткомъ въ нѣсколько дней, что и совпадаетъ со счетомъ монсиньора Мандина, упоминающаго о 70 часахъ пытки. Но Мауриціо не сознавался и тутъ, несмотря на то, что ему было извѣстно, какъ низко выдалъ его Кампанелла въ своемъ «Заявленіи». Онъ подавилъ свою личную обиду и выслушалъ твердо свой смертный приговоръ, — смягченный, впрочемъ, противъ постановленнаго въ Калабріи: вмѣсто распиливанія между досокъ, онъ быль присужденъ къ повѣшенію и въ четвертованію трупа. Санхецу эта смерть была выгодна, такъ какъ къ нему переходила часть наслѣдства Мауриціо^[133]. Пизано былъ тоже приговоренъ къ казни, узнавъ о чемъ, нунцій жаловался вице-королю на то, что этого клирика судили, какъ мірянина; притомъ «Пизано былъ изъ друзей Кампанеллы и могъ открыть многое насчетъ его секты». Нунцій надѣялся, что «вице-король не захочетъ, чтобы дѣло о мятежѣ земномъ считалось важнѣе мятежа противъ Бога. Повременивъ, можно будетъ покарать за то и за другое». Вице-король, повидимому, согласился съ этими доводами, и Пизано былъ оставленъ въ живыхъ, но ненадолго. По обычаю, Мауриціо долженъ былъ пройти большую часть города прежде нежели прибыть къ мѣсту казни; но онъ былъ уже такъ слабъ, что его везли на телѣжкѣ. Масса народа слѣдовала за нимъ, но подъ самою висѣлицею случилось нѣчто неожиданное и лишившее зѣвакъ ожидаемаго зрѣлища: Мауриціо, не признававшійся ни въ чемъ среди страшныхъ мученій, объявилъ, что скажетъ все, — вслѣдствіе чего онъ былъ обратно отведенъ въ тюрьму. Какъ объяснить это внезапное признаніе человѣка, молчавшаго до тѣхъ поръ и заявившаго теперь, что не ждетъ помилованія? Самъ Мауриціо говорилъ, что дѣлаетъ это единственно для облегченія своей совѣсти. Такъ писалъ и нунцій, когда уже начался процессъ по дѣлу о ереси: «Придя къ висѣлицѣ, онъ добровольно, для облегченія совѣсти, рѣшился выдать все то, что утаивалъ при пыткѣ». Въ томъ же смыслѣ пишетъ и венеціанскій резидентъ. Но Кампанелла, сначала въ своей «Защитѣ», потомъ въ письмахъ своихъ и въ «Narrazione», разсказываетъ дѣло совершенно иначе, что и служитъ причиной различія взглядовъ на существованіе заговора или, по крайней мѣрѣ, на участіе въ немъ самого Кампанеллы. Въ «Защитѣ» онъ говоритъ, что «Мауриціо хотѣлъ ему отомстить за заявленное о немъ», и что «онъ надѣялся спастись такимъ признаніемъ, какъ увѣрилъ его въ томъ именемъ короля одинъ фискалъ, переодѣтый монахомъ…» Въ письмахъ къ папѣ, королю, кардиналамъ Фарнезе и С.-Джіорджіо, Кампанелла повторяетъ, что «именемъ короля Мауриціо уговорили сказать множество ложнаго, и онъ, готовясь уже умереть за другія преступленія, взвелъ небылицы» и т. д. Наконецъ, въ «Narrazione», написанной гораздо позднѣе, онъ излагаетъ дѣло слѣдующимъ образомъ: «Санхецъ видѣлъ, что нельзя доказать заговора, потому что Мауриціо продолжалъ его отрицать, несмотря на страшнѣйшія мученія, претерпѣнныя въ Калабріи отъ Харафы, который пыталъ его снова уже послѣ того, какъ онъ былъ осужденъ и исповѣданъ, сказавъ ему, что исповѣдавшій его былъ мірянинъ, переодѣтый монахомъ для того, чтобы вывѣдать отъ него все… Въ Неаполѣ его тщетно пытала снова; тогда нѣкоторые чиновники нарядились монахами и притворились, что ведутъ его на казнь, а Санхецъ и одинъ іезуитъ, духовникъ вице-короля, обѣщали ему королевскимъ именемъ помилованіе, если онъ сознается подъ висѣлицею о мятежѣ, потому что тогда это будетъ имѣть видъ правдоподобія. И Мауриціо, боясь умереть по королевскому указу за убійство своего родственника и одной женщины, и за то, что былъ на турецкихъ галерахъ, рѣшился, для спасенія себѣ жизни, покаяться подъ висѣлицей, куда пошелъ, будто бы готовясь быть повѣшеннымъ». Это сбивчивое разъясненіе только позоригь Кампанеллу, какъ и его первоначальное «Заявленіе» противъ Мауриціо. Мауриціо, какъ мятежникъ, былъ приговоренъ къ смерти еще въ Калабріи и, главнымъ образомъ, по винѣ самого Кампанеллы. Не зачѣмъ было искать правдоподобія мятежу, когда Кампанелла самъ такъ ясно подтвердилъ его въ своемъ «Заявленіи», разсказывая съ точностью о посѣщеніи Мауриціемъ турецкихъ судовъ. Наконецъ, уже восемь человѣкъ были казнены за участіе въ этомъ самомъ мятежѣ, слѣдовательно, такъ или иначе, но онъ считался доказаннымъ. Смѣшеніе убійствъ, совершенныхъ въ прежнее время Мауриціемъ, съ его настоящимъ дѣломъ и разсказъ о притворномъ приготовленіи къ казни не выдерживаютъ критики; Кампанелла какъ бы не знаетъ о прежнемъ судѣ и произнесенномъ еще въ Калабріи приговорѣ, но особенно неблагородна попытка его выставить Мауриціо какимъ-то подлымъ трусомъ, послѣ его доказанной и прославленной самимъ Кампанеллой въ его стихахъ истинно геройской стойкости и возвышенности характера. Весьма вѣроятно, что Санхецъ и духовникъ вицекороля дѣлали попытки къ тому, чтобы склонить Мауриціо на признаніе, но онъ не былъ такъ простъ, чтобы повѣрить обѣщаніямъ въ родѣ упоминаемыхъ Кампанеллой. Относительно мнимыхъ монаховъ, можно предположить, что и настоящій, неряженый монахъ, напутствуя осужденнаго, могъ, въ избыткѣ усердія, внушать ему мысль облегчить себѣ душу полнымъ признаніемъ. Во всякомъ случаѣ, поступокъ Мауриціо могъ казаться напраснымъ, но побужденіемъ къ нему послужили не низкія цѣли и никто изъ современниковъ не говорилъ о трусости Мауриціо или его корыстномъ расчетѣ. Онъ былъ отведенъ обратно въ тюрьму и далъ тамъ пространное показаніе^[134]. Въ этомъ показаніи Мауриціо не щадитъ уже Кампанеллы, фра Діонизіо, Петроло и пр. Въ общемъ заявленіе Мауриціо мало разнится отъ «Заявленія» самого Кампанеллы, и если этотъ послѣдній выставленъ иниціаторомъ движенія, то это слишкомъ согласно со всѣми данными, но которымъ можно судить о событіяхъ. Безъ пророчествъ Кампанеллы, безъ его твердой увѣренности въ неминуемости и необходимости переворота, безъ общаго довѣрія къ его личности и къ его словамъ, революціонная затѣя не могла бы принять столь широкихъ размѣровъ. Самое поведеніе Кампанеллы въ тюрьмѣ указываетъ на то, что онъ, и никто иной, былъ главой заговора: разсуждаетъ ли онъ съ Мауриціо, восхваляетъ ли или поноситъ его въ своихъ стихахъ, вездѣ видно, что онъ считаетъ его лишь орудіемъ, а не душою дѣла. Признаніе Мауриціо, для возымѣнія должной силы противъ его сообщниковъ, должно было подтвердиться новою пыткой, которая, но уставу, давалась не позже послѣдующаго дня, при чемъ страдальцу, поднятому на дыбу, читалось его показаніе «отъ слова до слова», а онъ долженъ былъ утверждать его «во всемъ и о всѣхъ». Затѣмъ было рѣшено дать ему очную ставку съ Кампанеллой. Съ каждымъ днемъ ожидали папскаго указа на составъ трибунала для суда духовныхъ, обвиняемыхъ въ мятежѣ; но его еще не было и пока шелъ судъ надъ мірянами. Данныя по этому суду крайне недостаточны. Какъ извѣстно, онъ длился цѣлые года. Кампанелла, въ своихъ письмахъ, показываетъ различно общее число допрошенныхъ и пытанныхъ мірянъ и духовныхъ: 50—80—100 человѣкъ; онъ говоритъ, что Харафа давалъ имъ «записки съ указаніями, что говорить». Наступилъ и 1660 г., не принеся, однако, ничего новаго. Папскій указъ все еще не прибылъ; въ ожиданіи его вице-король хлопоталъ о снятіи съ принца ли Сцилла отлученія отъ церкви, наложеннаго на него епископомъ милетскимъ, и о вызовѣ въ Неаполь самого епископа. Отлученіе было снято;`послѣ того прибылъ въ Неаполь и епископъ, ѣхавшій не торопясь, съ роздыхами и выводившій тѣмъ изъ терпѣнія вицекороля, который намѣревался уже объявить его уклоняющимся отъ явки. Нунцій долженъ былъ выслушивать жалобы вице-короля, винившаго епископа за его потворство виновнымъ клирикамъ, такимъ, напримѣръ, какъ Пизаао, котораго онъ старался освободить отъ свѣтскаго суда. Но онъ подготовилъ ему свое мщеніе: въ тотъ самый день, когда былъ полученъ папскій указъ о сформированіи суда надъ монахами, причастными заговору, вице-король отдалъ свое приказаніе: повѣсить Чезаре Пизано. Въ предсмертномъ своемъ показаніи, очень пространномъ и названномъ на инквизиціонномъ языкѣ «доносомъ», Пизано повторилъ прежнее, лишь отчасти облегчая вины фра Діонизіо и усиливая обвиненія противъ Кампанеллы и себя самого. Для формальнаго скрѣпленія показанія несчастный былъ вздернуть на дыбу, при чемъ заявилъ, что «показывалъ истинно». Затѣмъ онъ прибавилъ, обращаясь къ архіепископу Ерколе Баккари, руководившему лично пыткой: «Монсиньоръ, сжальтесь, я не ѣлъ четыре дня, ослабъ». Тогда его спустили, вправили ему руки, одѣли, и архіепископъ произнесъ ему приговоръ, какъ еретику, приказывая ему при этомъ отречься тотчасъ же отъ ереси, что тотъ и исполнилъ, произнеся извѣстную формулу. Остается прибавить, что на пути уже къ мѣсту казни Пизано говорилъ напутствовавшимъ его монахамъ, что показывалъ много лишняго въ калабрійскихъ судахъ, вынуждаемый къ тому пытками. Пизано былъ казненъ въ виду тюрьмы, въ которой были заключены его товарищи. Венеціанскій резидентъ поясняетъ поспѣшность вице-короля тѣмъ, что Пизано, будто бы, хотѣлъ отравить Мауриціо, который продолжалъ разоблачать ходъ заговора. Но это былъ, очевидно, слухъ, пущенный самимъ правительствомъ, съ цѣлью оправдать слишкомъ явное превышеніе власти со стороны свѣтскаго суда. Далѣе резидентъ сообщаетъ, что Пизано былъ казненъ въ священнической одеждѣ — въ ряскѣ, присвоенной клирикамъ. Это обстоятельство подтверждается письмами другихъ лицъ и служило къ толкамъ объ оскорбленіи, нанесенномъ духовной власти. Нунцій, цѣнившій выше всего свое спокойствіе, занимался такъ мало своимъ, дѣломъ, что былъ весьма озадаченъ, узнавъ о томъ, что уже совершилось. Онъ долженъ былъ донести въ Римъ о неожиданной казни Пизано, при чемъ промолчалъ, однако, о томъ, что его повѣсили въ рясѣ. А когда онъ сталъ объясняться съ вице-королемъ, тотъ отвѣтилъ ему, что былъ въ отсутствіи, положился на судей и «даже ничего не зналъ тоже о казни». Графъ Лемосъ умѣлъ вообще прикидываться весьма простодушнымъ. Первыя засѣданія духовнаго суда произошли 17 и 18 января. Спрошенный Кампанелла отвѣчалъ на все отрицательно, несмотря на предъявленное ему его собственноручное «Заявленіе», «которое онъ тоже не признавалъ», — пишетъ нунцій. Тогда ему была дана очная ставка съ Мауриціо, Франціей, Кордовой и др. Они подтвердили прежнее, а «Мауриціо сказалъ въ глаза Кампанеллѣ, что они замышляли вмѣстѣ заговоръ, что для этого онъ и быль на турецкихъ галерахъ». Кампанелла продолжалъ все отрицать; тогда прокуроръ потребовалъ пытки, но хотя она и примѣнялась на предварительномъ слѣдствіи въ исключительныхъ случаяхъ, нунцій настоялъ на томъ, чтобы испросить на нее разрѣшеніе у папы. Это новое пререканіе лишь ухудшало положеніе Кампанеллы и его товарищей, потому что усиливало тайное недовѣріе неаполитанскаго двора къ римской куріи. Въ ожиданіи отвѣта были допрошены фра Діонизіо, который не сознавался, затѣмъ Пиццони и Петроло, то отрицавшіе, то бравшіе назадъ свои отрицанія. Послѣ очной ставки съ послѣднимъ, Кампанелла былъ посаженъ въ "крокодилову яму, которая, какъ онъ пишетъ, была вырыта почти ниже морского дна, совершенно темна и крайне сыра. Онъ «лежалъ тамъ на землѣ, со скованными ногами, его едва кормили одинъ разъ въ день». Онъ пробылъ въ этой страшной тюрьмѣ цѣлую недѣлю и больной, истощенный, былъ выведенъ изъ нея лишь для того, чтобы подвергнуться пыткѣ. Мауриціо, подтвердившій снова свое показаніе при очной ставкѣ съ фра Діонизіо и наканунѣ своей смерти, былъ казненъ 4-го февраля, тоже на площади передъ тюрьмою Кастельнуово. Онъ предлагалъ шесть тысячъ дукатовъ за то, чтобы его не вѣшали, а обезглавили, какъ дворянина. Но его все же повѣсили^[135]. Послѣ Мауриціо осталась вдова его, Джулія Витале, трехлѣтняя дочь, Констанца, и вдовая сестра, тоже Костанца. Венеціанскій резидентъ, описывая смерть Мауриціо, называетъ его благороднѣйшимъ человѣкомъ… «Всѣ его дѣйствія, какъ при жизни, такъ и передъ кончиной, ставятся всѣми такъ высоко, что по нимъ можно судить о значеніи, котораго онъ могъ бы достичь, если бы его революціонные замыслы увѣнчались успѣхомъ… Даже вице-король, тронутый его добровольнымъ признаніемъ, сдѣланнымъ единственно по душевному побужденію, дозволилъ, чтобы его имущество, вмѣсто обычной конфискаціи, было подѣлено на три части: одна изъ нихъ пойдетъ на церковь, а другія двѣ останутся женѣ и дочери». Допросы въ тюрьмѣ шли своимъ чередомъ. Маріо Флаккавенто, Дж. Баттиста Сансеверино и другіе тоже уличали фра Діонизіо на очныхъ ставкахъ, усиливая тѣмъ и обвиненія противъ Кампанеллы. Наконецъ, по полученіи разрѣшенія отъ римской куріи, а именно 7 февраля 1600 года, наступила очередь мученій и для него. Въ числѣ орудій пытки было одно, собственно неаполитанскаго происхожденія. Это было, такъ-называемое, «полледро», родъ пирамидальной лѣстницы съ заостренными перекладинами, которыя врѣзались во все тѣло пытаемаго, отъ его затылка до пятокъ^[136]. Голова его вкладывалась въ деревянное углубленіе, которымъ лѣстница заканчивалась наверху; по бокамъ вдоль всей лѣстницы были отверстія съ продѣтыми въ нихъ тонкими ремешками или веревками, которыми руки и ноги несчастнаго привязывались на-крѣпко — ремни закручивали палками; такой же ремень притягивалъ голову. Всѣхъ ремней употреблялось тринадцать. Пытка была непродолжительна, потому что Кампанелла не могъ вынести страшной муки. Онъ заявилъ, что готовъ признаться. Признаніе было не короткое: оно заняло два засѣданія и, какъ видно изъ письма Кампанеллы къ папѣ, при второмъ онъ былъ снова пытанъ и тѣмъ же способомъ. Въ общемъ, онъ сознавался, что хотѣлъ учредить республику и, съ этою цѣлью, онъ и его товарищи вели соотвѣтственную пропаганду, но лишь на тотъ случай, если бы наступили предвидѣнныя имъ перемѣны. Онъ приводилъ то, что выражено въ его «пророчествахъ»; если онъ совѣтовалъ прибѣгнуть къ оружію, то только ради защиты. Переговоры съ турками затѣялъ одинъ Мауриціо. Въ своей «Narrazione», Кампанелла особенно поставляетъ на видъ свое крайне болѣзненное состояніе, видимо стыдясь того, что онъ сознался, когда прочіе монахи, пытанные послѣ него, вовсе не сознавались или не прибавляли ничего къ сказанному имъ ранѣе. Онъ говоритъ: «И Кампанеллу, больного, подвергли пыткѣ на полледро, не давъ оправиться. Кампанелла видѣлъ, что приходится ему умереть, тѣмъ болѣе, что Санхецъ приказывалъ палачамъ мучить его на смерть; веревки, которыми притягивали его, даже лопались и ихъ замѣняли другими; боль дѣлалась столь ужасною, что онъ лишался чувствъ и терялъ разсудокъ. Тогда, понимая, что умретъ, если не заговоритъ, онъ сказалъ, что сознается. И такъ к какъ Санхецъ и судьи были несвѣдущи въ богословіи, и астрологіи, онъ сталъ имъ искусно доказывать, на основаніи этихъ наукъ, что проповѣдывалъ о міровыхъ и государственныхъ переворотахъ лишь на основаніи этихъ наукъ. И провозгласилъ бы онъ республику лишь по наступленіи этихъ переворотовъ. Если онъ совѣтовалъ многимъ запасаться оружіемъ, то потому, что при наступленіи переворотовъ могла быть надобность защищаться и имѣть средства для учрежденія всеобщей республики, предвѣщенной въ Апокалипсисѣ св. Іоанна. Онъ могъ назвать многихъ, соглашавшихся съ нимъ, но онъ не признавался ни въ какой ереси, ни въ мятежѣ, ни въ желаніи возмущать. Когда Мауриціо его спрашивалъ, какъ же достигнуть всего, онъ отвѣчалъ ему, что не надо возставать противъ правительства, но что если наступятъ перемѣны, то слѣдуетъ основать республику въ горахъ и защищаться тамъ, какъ защищались испанцы противъ мавровъ. И имъ разсказывалъ все такъ, что судьи считали, будто онъ сознается и лишь отрицаетъ союзъ съ турками, который онъ отрицалъ настоятельно, говоря, что даже порицалъ Мауриціо за то, что онъ былъ на галерахъ у Амурата. Судьи же, не зная вовсе того, что сказываютъ Аркватъ астрологъ, Скалигеръ, Кардано, Тиконе, Джемма, Фризіо и другіе астрологи о перемѣнахъ при исходѣ нашего столѣтія, равно какъ и того, что говорено святыми Екатериной, Бригитой, Винченціемъ, Діонизіемъ Картезіанскимъ, воображали, что всѣ эти пророчества были измышлены Кампанеллою для возмущенія народа, и были ложны, не удовлетворились его показаніемъ, надѣясь, что въ инквизиціонномъ трибуналѣ онъ признается, что задуманная имъ республика была бы еретическою, а въ такомъ случаѣ, его осудятъ на костеръ». Такое заключеніе очень странно, потому что суду по дѣлу о мятежѣ не было никакого повода заботиться о еретическомъ характерѣ этого мятежа; было совершенно достаточно того, что Кампанелла сознавался въ намѣреніи учредить республику, какая бы она ни была, для того, чтобы онъ оказывался государственнымъ преступникомъ и подлежалъ бы всей карѣ законовъ; не имѣла тоже значенія та оговорка, что республика была бы провозглашена лишь при извѣстныхъ обстоятельствахъ, равно какъ и то, что народъ вооружался бы лишь для своей защиты, а не для нападенія, и что помогли бы движенію турки или другіе иноземцы. Всѣ эти подробности не измѣняли сущности дѣла, съ. чѣмъ соглашались судьи и самъ нунцій, писавшій въ Римъ, что при всѣхъ оговоркахъ Кампанеллы «замыселъ остается разоблаченнымъ настолько, что трудно будетъ его оправдать»; но громадная ученость и начитанность Кампанеллы такъ смущали монсиньора нунція, что онъ просилъ кардиналовъ С. Джіорджіо и С. Северино прислать для предстоявшаго суда по дѣлу о ереси какого-нибудь изъ богослововъ поученѣе и поизворотливѣе для препирательства съ Кампанеллой, который хотя и отрекался отъ лжеученій, но былъ «мастеръ поддерживать свои мнѣнія». Согласно процедурѣ того времени, тотчасъ же вслѣдъ за допросомъ, скрѣпленнымъ на другой же день подтвержденіями подсудимаго при его новой пыткѣ, судьи предписывали выдать ему копію со всѣхъ слѣдственныхъ актовъ и съ заключеніемъ прокурора, при чемъ назначали срокъ обыкновенно короткій, въ нѣсколько дней, на приготовленіе защиты. Въ случаѣ нужды, судъ назначалъ и офиціальнаго защитника. Адвокатъ, ознакомясь съ дѣломъ, писалъ защитительный актъ и подавалъ его въ судъ въ назначенный срокъ и затѣмъ ждалъ призыва къ словесной защитѣ, что ограничивалось, впрочемъ, лишь спросомъ у него: не имѣетъ ли чего прибавить къ письменной защитѣ? Адвокатомъ Кампанеллы былъ назначенъ д-ръ Дж. Баттиста ли Леонардисъ, «королевскій адвокатъ для бѣдныхъ», на котораго была возложена защита: и прочихъ монаховъ. Епископъ термолійскій, одинъ изъ судей по ереси, писалъ въ Римъ, что «не нашлось ни одного доктора правъ, который взялся бы защищать ихъ de jure». Это надо понимать въ томъ смыслѣ, что никто не бралъ на себя защиты ихъ добровольно. Впрочемъ, нанять себѣ адвоката имѣлъ бы средства одинъ фра Діонизіо; Кампанелла и прочіе были не въ состояніи это сдѣлать. Но отказъ адвокатовъ могъ быть вызванъ и другими соображеніями. Защищать политическихъ преступниковъ имѣютъ смѣлость немногіе.

Фра Діонизіо былъ тоже подвергнутъ пыткѣ, но не признался ни въ чемъ. Изъ одного письма епископа термолійскаго видно, что несчастнаго пытали тоже посредствомъ «полледро» и что «изъ 13 веревокъ или ремней лопнули 7 во время допроса о мятежѣ». Онъ былъ такъ измученъ, что, какъ видно изъ дальнѣйшаго хода процесса, до самаго іюня не могъ подписывать бумаги иначе, какъ держа перо въ зубахъ; руки отказывались дѣйствовать. Послѣ него пытали Пиццони на дыбѣ съ придачею ремней, въ продолженіе двухъ часовъ, но онъ не сознался, какъ пишетъ тотъ же епископъ, прибавляя: «Онъ былъ обвязанъ ремнями и поднятъ на дыбу, послѣ чего остался съ искалѣченною рукою». Неизвѣстно, что отвѣчали спрошенные затѣмъ Кортезе и Милано, упомянутые въ одномъ письмѣ Клаудіо Кристо, сообщавшемъ о наступленіи революціи въ сентябрѣ. Вслѣдъ за ними былъ снова пытанъ Пизано два часа на дыбѣ, не выдавши опять ничего. Джуліо Контестабиле, допрошенный въ первый еще разъ, и Битонто послѣдовали тому же примѣру. Оказывалось, что изъ шести пытанныхъ сознался одинъ Кампанелла.

Все это происходило въ концѣ февраля: изъ числа заподозрѣнныхъ монаховъ и клириковъ были выпущены на свободу 12 человѣкъ. Въ заключеніи оставались девять монаховъ, считая и Кампанеллу, и одинъ клерикъ, Джуліо Контестабиле. Онъ первый представилъ свою защиту, благодаря тому, что имѣлъ средства нанять себѣ особаго адвоката и скоро добыть различные оправдательные документы. Защита Кампанеллы была представлена его адвокатомъ, Леонардисомъ, въ первой половинѣ марта. Изъ нея видно, что у Кампанеллы не было ни свидѣтелей, ни документовъ въ его пользу, и что самъ защитникъ считалъ дѣло плохимъ, потому что нельзя было выставить подсудимаго не уличеннымъ или хотя бы не сознавшимся. Онъ нашелъ возможнымъ поэтому лишь восхвалять милосердіе и благость Филиппа III, повелѣвшаго вести такую защиту, заявлялъ, что самъ онъ охотно разорвалъ бы на части, съ нероновскимъ сладострастіемъ, «такихъ гнуснѣйшихъ преступниковъ», но, повинуясь приказу вице-короля, имѣлъ честь представить нунцію и прочему трибуналу слѣдующій соображенія: если Кампанелла, принявъ его вину противъ величества доказанной, могъ и долженъ былъ подлежать свѣтскому суду, согласно соизволенію папы, то все же должно было принять во вниманіе обстоятельства дѣла и личность обвиняемаго. Кампанелла не могъ считаться «уличеннымъ законно», потому что свидѣтельствовавшіе противъ него были въ то же время и его сообщниками, могущими лишь подтверждать фактъ -заговора., но никакъ не ту степень виновности, которая влекла за собою смертный приговоръ, особенно если дѣло касалось личности клирика рукоположеннаго, противъ котораго требовались нѣсколько иныя, льготныя формы суда. Сверхъ того, всѣ свидѣтели называютъ Кампанеллу главою заговора, который нельзя однако признать существующимъ, потому что тѣ же свидѣтели обусловливаютъ его перемѣнами, имѣвшими еще наступить, такъ что Кампанелла винится въ намѣреніи возстать противъ правительства, котораго уже не было бы. Далѣе, подсудимый никогда не одобрялъ союза съ турками. Заговоръ имѣлъ цѣль отдаленную и которая, можетъ-быть, и не привелась бы никогда въ исполненіе. Наконецъ, въ случаѣ дѣйствительно сбывшихся переворотовъ, планъ могъ имѣть ту хорошую сторону, что лучше было учрежденіе республики именемъ папы и короля, нежели завоеваніе страны иноземнымъ народомъ. Въ заключеніе, защитникъ взывалъ къ справедливости и милосердію судей^[137].

Наступившая Пасха прервала дѣятельность суда. Прежде чѣмъ началась снова эта дѣятельность, случилось одно неожиданное обстоятельство. Уже въ началѣ апрѣля у Кампанеллы обнаружился внезапный припадокъ помѣшательства, о которомъ онъ самъ упоминаетъ въ своихъ письмахъ отъ 1606—1607 г. Въ одномъ изъ нихъ, онъ говоритъ: «Защита была отвергнута и тогда наступило сумасшествіе». Въ другомъ: «Они довели меня до помѣшательства своими мученіями и не допуская къ защитѣ». Позже (1614 г.) въ одномъ примѣчаніи къ своимъ стихотвореніямъ онъ говоритъ: «Я сжегъ свою постель и сталъ безумнымъ дѣйствительно или притворно». Еще позднѣе (1620 г.), въ своей Narrazione, онъ описываетъ подробно, что «Санхецъ и прочая шайка (т. е. нунцій и ди Вера) лишили Кампанеллу возможности писать, слѣдить за дѣломъ, защищаться, имѣть книги, совѣщаться съ адвокатами; И его заключили въ башню въ цѣпяхъ, говорили ему, что онъ долженъ умереть, что ему нужно готовиться къ принятію таинствъ, а не къ защитѣ. И послали къ нему іезуитовъ и другихъ монаховъ для напутствія передъ смертью. Онъ хотѣлъ представить суду книги, въ которыхъ писалъ о переворотахъ въ мірѣ и наступленіи царства Христова, когда будетъ одно стадо и одинъ пастырь. Эти книги были поднесены Кампанеллою еще за два года передъ тѣмъ кардиналу С. Джіорджіо; изъ нихъ можно было видѣть, что теперь не было придумано ничего новаго противъ церкви или противъ короля. Онъ хотѣлъ представить еще сочиненіе объ испанской монархіи, весьма полезное для правительства, и „трагедію Марія Стюартъ“, написанную въ пользу Испаніи противъ Англіи, также „Рѣчи къ итальянскимъ властямъ“, которымъ, ради общаго блага, не слѣдовало противодѣйствовать испанской коронѣ. Всѣ эти книги Кампанелла вытребовать себѣ съ родины. Но Санхецъ не допустилъ его ни до чего, заключилъ въ тюрьму съ затворенными окнами, запугалъ всѣхъ желавшихъ ему помочь и такъ мучилъ бѣднаго Кампанеллу, что тотъ лишился разсудка, сжегъ свою постель и его самого нашли на утро полумертвымъ, и онъ оставался помѣшаннымъ 50 дней». Этотъ разсказъ страдаетъ неточностями. Помѣшательство длилось 14 мѣсяцевъ слишкомъ, послѣ чего подверглось испытанію посредствомъ самой страшной пытки. Книги, о которыхъ идетъ рѣчь, тоже не были доставлены тотчасъ съ родины Кампанеллы и въ его собственноручной «Защитѣ», появившейся спустя 14 мѣсяцевъ по обнаруженія его сумасшествія, онъ требовалъ у судей этихъ книгъ и другихъ, находящихся у него въ Стило. Сверхъ того, онъ былъ подвергнутъ пыткѣ 7 и 8 февраля, а припадокъ помѣшательства обнаружился у него 2 апрѣля; равнымъ образомъ, неправдоподобно то обстоятельство, чтобы съ нимъ обращались особенно сурово въ то время, когда онъ долженъ былъ писать свою «Защиту». Обыкновенно, тутъ предоставлялись подсудимымъ извѣстныя льготы. Весьма вѣроятно, что случаемъ и предлогомъ къ помѣшательству Кампанеллы послужили крайнія требованія патеровъ, навѣшавшихъ заключенныхъ съ особымъ усердіемъ, по причинѣ страстной седьмицы и наступившаго праздника. Одинъ изъ этихъ монаховъ, доминиканецъ Піетро Гонзалецъ, былъ спеціальнымъ духовникомъ при тюрьмѣ и Піетро ди Стило говоритъ о немъ: «Онъ являлся часто и назидательно увѣщавалъ насъ, заходя, какъ я слышалъ, особо еще къ Кампанеллѣ, и ругалъ его грубо». Но епископъ термолійскій сомнѣвался, чтобы рѣчи этого монаха напугали Кампанеллу до потери разсудка. Епископъ, какъ и нунцій, не особенно довѣрялъ этому Гонзалецу, который дружилъ съ нѣкоторыми вліятельными лицами, расположенными къ Кампанеллѣ, и былъ прежде въ близкихъ сношеніяхъ съ иными изъ заключенныхъ монаховъ, напримѣръ съ Петроло, съ которымъ жилъ въ Миланѣ. Могло быть, что онъ обращался такъ съ Кампанеллой нарочно, по согласію съ нимъ, для того чтобы придать больше правдоподобія его неожиданному припадку безумія. Тюремщикъ Алонзо Мартинецъ показывалъ на допросѣ, что, «обходя утромъ въ день Пасхи камеры, онъ увидѣлъ, что фра Томазо сжегъ кровать, столъ, соломенный тюфякъ, одѣяло, при чемъ вся камера была полна дыма и самъ Томазо лежалъ на полу». Сначала тюремщикъ счелъ его мертвымъ, но потомъ, услышавъ его стоны, поднялъ его и помѣстилъ въ другое мѣсто. «Когда фра Томазо очнулся, — продолжалъ Мартинецъ: — я хотѣлъ свести его къ обѣднѣ, какъ имѣлъ на то разрѣшеніе, но онъ бросился на меня, чуть не оторвалъ мнѣ носъ, и съ этой минуты говорилъ безтолково со мной и съ другими». Пасха въ томъ году была 2 апрѣля и потому можно съ точностью опредѣлить день обнаруженія помѣшательства Кампанеллы. Узнавъ о происшествіи, Санхецъ приказалъ, тайно наблюдать за помѣшаннымъ. Ему донесли о двухъ ночныхъ бесѣдахъ Кампанеллы съ Піетро Понціо 10 и 11 апрѣля. Два писца, Марчелло Андреанисъ и Франческо Тарталія, записывали, по порученію Санхеца, то, что подслушивали ночью изъ камеръ Кампанеллы и Піетро Понціо, находившихся рядомъ. Въ три часа ночи на 10 апрѣля они услышали слѣдующій разговоръ: Кампанелла спрашивалъ: «Что съ моимъ отцомъ и братомъ?» Піетро отвѣчалъ: «Они въ гражданскомъ отдѣленіи, вмѣстѣ съ Джузеппе Грилло и Франческо Оливіеро». Кампанелла: «А твой братъ?» Піетро: «Ферранте тоже съ разною мелюзгою въ гражданскомъ». Кампанелла: «О, какъ жаль, что и этотъ бѣдняжка Оливіеро»… Послѣ нѣкотораго молчанія, спросила по-латыни: «Ты много писалъ сегодня?» Кампанелла: «Много… все». Піетро: «Мартинеца нѣтъ въ замкѣ, а Онофріо (другой тюремщикъ) позванъ къ коменданту; намъ можНо поговорить?» Кампанелла (по-латыни): «Ты не знаешь, что за народъ эти испанцы!» Піетро (тоже полатыни): «Знаю, что за народъ; знаю ихъ злодѣйства». Кампанелла: «Не знаешь ли, освободили Томазо д’Ассаро?» Піетро: «Не знаю; спроси у того, кто въ верхнемъ этажѣ (т. е. надъ камерою фра Піетро)». Кампанелла: «Не могу… Постарайся, чтобы я могъ передать завтра записку фра Піетро (разумѣется, вѣроятно, Піетро ди Стило), потому что говорить мнѣ нельзя, да и пахнетъ что-то людьми…» Піетро: «Ты ихъ закляни и говори по-латыни: они глупы и не знаютъ латинскаго языка». Нѣсколько времени оба молчали, потомъ фра Піетро началъ снова: «Никого нѣтъ, унесъ ихъ развратъ… Есть у тебя свѣтъ?» Кампанелла: «Нѣтъ, почти уже гаснетъ. Ляжемъ спать, потому что я завидѣлъ огонь». Піетро: «Ляжемъ». Изъ такого разговора видно, что Кампанелла могъ писать, писалъ въ этотъ день «много», «все», что какая-то его записка должна была передаться фра Піетро ди Стило. Донесеніе подписано обоими писцами. Другое, подписанное однимъ Тарталіей, тоже весьма любопытно. Тарталія говоритъ, что, дежуря дѣлыхъ двѣнадцать ночей въ тюремномъ коридорѣ по приказу Санхеца, онъ слышалъ, какъ Кампанелла «преотлично» разговаривалъ съ фра Піетро, а однажды, именно 14 апрѣля, онъ, Тарталія, въ присутствіи обоихъ тюремщиковъ, Онофріо и Мартинеца, услышалъ такой разговоръ: фра Піетро окликнулъ Кампанеллу четыре раза: «фра Томазо, фра Томазо… Слышишь меня или нѣтъ, сердце мое?..» Кампанелла отвѣчалъ: «Добраго вечера, добраго вечера!..» Піетро: «О, сердце мое, какъ поживаешь? Ободрись, завтра пріѣдетъ нунцій и мы что-нибудь узнаемъ». Кампанелла: «О, фра Піетро, почему не придумаешь, какъ бы намъ спать вмѣстѣ и наслаждаться?» Піетро: «Видитъ Богъ, я готовъ бы заплатить десять дукатовъ тюремщику а тебя, сердце мое, готовъ бы цѣловать двадцать разъ въ часъ. Я распространилъ по всему Неаполю твои сонеты, знаю ихъ наизусть и ничто но доставляетъ мнѣ столько удовольствія, какъ чтеніе какого-нибудь плода твоего творчества!» Кампанелла: «Я хочу теперь сочинить сонетъ нунцію». Піетро: «Да, сердце мое, но прошу тебя, сдѣлай милость, сочини сперва для меня и тоже для моего брата, а потомъ уже для нунція». Кампанелла: «Иди спать, добраго вечера!» На основаніи этого разговора епископъ казертскій заподозрилъ чистоту отношеній между друзьями^[138]. Кромѣ сонетовъ. Кампанеллѣ надо было подумать о прозѣ; онъ писалъ въ это же время свою «Защиту», «Пророчества», «Апологію». Въ «Защитѣ» Кампанелла, признавая священныя книги за основу всякаго законодательства, указываетъ на то, что въ нихъ именуются преступными противъ величества лишь возстающіе съ оружіемъ противъ своего государя по злокозненности или по честолюбію, а не тѣ, которые замышляютъ переворотъ, руководясь пророчествами. «Фра Томазо Кампанелла руководился не честолюбіемъ и не злокозненностью; и если составилъ заговоръ, то лишь по внушенію людскихъ и божественныхъ предсказаній. Этотъ заговоръ не былъ направленъ противъ короля, но служилъ лишь извѣстною охраною противъ варварскаго нашествія и предвареніемъ обывателей о томъ, что имъ надо укрыться въ горахъ въ случаѣ, если предсказываемое бѣдствіе сбудется, — на основаніи чего онъ, Кампанелла, не мятежникъ и не повиненъ смерти». Далѣе говорится, что онъ не могъ мечтать о престолѣ, потому что гдѣ же было ему, бѣдняку, исторгать власть у столь могущественнаго короля? Только безумный могъ заблуждаться до-такой степени… Онъ напоминалъ о своемъ мирномъ характерѣ, слабомъ здоровья, страсти къ наукамъ; все это было слишкомъ несогласно съ воинственными замыслами, «свидѣтельствомъ чему могло служить и малодушіе, высказанное имъ при пыткѣ». «Тѣ, которые взводили на него обвиненіе въ стремленіи къ верховной власти, говорили чудовищную вещь». Сама благодарность къ испанцамъ и австрійцамъ, всегда благоволившимъ къ нему, — тутъ перечислялись высокопоставленныя лица — не позволяла ему питать злого умысла противъ короля. Она внушила ему хоть «Трактатъ», въ которомъ онъ доказывалъ, что Италія, для своего блага, должна была желать оставаться подъ испанской короной, равно какъ «Діалогъ», направленный противъ лютеранъ и кальвинистовъ и пр. и пр. Онъ часто говорилъ проповѣди по приглашенію губернатора въ Калабріи, при чемъ всегда выражалъ въ нихъ преданность королю, доказывалъ, что Богъ вручилъ монаршую власть испанцамъ за то, что они 700 лѣтъ боролись противъ мавровъ, враговъ христіанства, между тѣмъ какъ другіе властители дрались только между собою. Король истребилъ бы турокъ, когда они раздѣлились бы, согласно предвѣщанію астролога Арквато. Если въ государствѣ было зло, то виною тому былъ не король, но его министры или самъ народъ. Истолковывая далѣе всѣ свои слова и дѣйствія въ смыслѣ благопріятномъ для королевской власти, Кампанелла не забывалъ и папу: "король пріумножалъ бы свои владѣнія, а папа присоединялъ бы новыя паствы къ своему стаду. И такая республика, предвѣстница другой, небесной, предметъ желаній философовъ, поэтовъ и пророковъ, осуществилась бы сліяніемъ всѣхъ государствъ въ одно подъ духовнымъ главою, какъ то принимаетъ и Платонъ. Нельзя было осуждать его, Кампанеллу, если пророчества его не сбывались: онъ говорилъ вслѣдъ за пророками и святыми; они могли ошибаться. А кому знаменія открываются, тотъ долженъ о нихъ оповѣщать; примѣромъ тому Іеремія и св. Петръ. Изъ его, Кампанеллы, «Всемірной христіанской монархіи», находящейся у кардинала С. Джіорджіо, можно видѣть, чего онъ хотѣлъ, не для себя лично, а для папы и короля: онъ «хотѣлъ подготовить имъ разсадникъ людей съ великимъ научнымъ и военнымъ знаніемъ, людей, способныхъ на все въ мирѣ и въ войнѣ и пр. и пр. Предвидя, что его спросятъ: „кто же возлагалъ на него такую миссію?“ онъ отвѣчалъ заранѣе, что „чувствовалъ божественное наитіе, поддержанное знаменіями и пророчествами“… Господь посылалъ ему эти знаменія и онъ рѣшилъ „воспользоваться худыми событіями для добра: онъ не сталъ бы провозглашать республики, если не произошли бы ранѣе того перевороты; это видно изъ его заявленія“. „И какъ венеціанцы не были мятежниками, спасаясь на скалахъ и водахъ Адріатики отъ варваровъ и основавъ свою республику, такъ и они, калабрійцы, не были бы такими, занявъ горы въ случаѣ наступленія перемѣнъ“. Свидѣтели показывали, что „онъ замышлялъ бунтъ съ помощью турокъ, разбойниковъ и проповѣдниковъ“, но они говорили или съ чужихъ словъ, или по враждѣ и соглашенію съ злыми людьми. Притомъ, и свидѣтельствуя противъ него, они признавали, что онъ хотѣлъ ввести республику лишь послѣ -переворотовъ; въ этомъ всѣ ихъ показанія однородны, между тѣмъ какъ въ вымышленныхъ своихъ частяхъ очень разнорѣчивы. Простая проповѣдь о перемѣнахъ принимается часто за мятежъ: всѣ пророки, Михей, Іеремія, Амосъ, апостолы, самъ Іисусъ Христосъ обвинялись въ такомъ преступленіи; что же было удивительнаго, если обвинили и его, бѣднаго? Относительно турокъ самъ Мауриціо, хотя и недругъ ему, не говорилъ, что былъ посланъ къ нимъ Кампанеллой, а признавалъ, что пошелъ по собственному почину. Сталъ же онъ недругомъ. ему вслѣдствіе того, что онъ, фра Томазо, упрекалъ его въ полученій охраннаго листа отъ турокъ и заявилъ это. И еще за то, что онъ, фра Томазо, увѣдомилъ Джуліо Контестабиле, что Мауриціо собирается его убить. И когда это убійство не удалось, Мауриціо бросился въ монастырь св. Маріи, чтобы умертвить самого его, фра Томазо, и преслѣдовалъ его цѣлыя семь миль. „И потому этому Мауриціо можно было вѣрить въ томъ, что не Кампанелла посылалъ его въ туркамъ, но не въ другомъ чемъ, выдуманномъ злостно, вслѣдствіе вражды“. Притомъ онъ преступникъ, убившій нѣсколько человѣкъ и мстящій фра Томазо за показанное имъ въ Кастельветере». «Мауриціо не слушался его увѣщаній относительно союза съ турками, имѣя деньги отъ друзей, и злоупотреблялъ его, фра Томазо, словами, подобно злодѣямъ и еретикамъ, которые злоупотребляютъ даже апостольскими изреченіями». "Фра Томазо хотѣлъ воспользоваться услугами бандитовъ, но не противъ короля, а лишь какъ вооруженною силой, для доброй цѣли.

Что касаюсь показаній Криспо, то они были даны имъ среди страшныхъ мученій, «не занесенныхъ въ протоколъ»; притомъ онъ былъ разбойникъ, человѣкоубійца и врагъ его, Кампанеллы. Каччіа и Пизано были допрошены не въ духовномъ судѣ. Каччіа былъ разбойникъ и убійца, тоже врагъ его, фра Томазо, но и онъ отрекся отъ своихъ показаній передъ смертью. Пизано и Витаю были злодѣи, показывали ложно, въ чемъ Витале признался передъ смертью. Пиццони былъ развратникъ, злодѣй, мерзавецъ. Кампанелла поименовываетъ подробно всѣ его проступки съ явною злобою; онъ: обѣщалъ при перепискѣ черезъ молитвенникъ отречься отъ всего, одинъ разъ отрекся, потомъ опять показалъ прежнее.

Самъ Богъ отвергалъ его. Лауріана былъ способенъ на подлоги, какъ доказываютъ его письма къ фра Діонизіо и братьямъ Понціо; прежняя жизнь его самая гнусная. Доменико Петроло не заслужи валъ тоже довѣрія, потому что, стакнулся съ Лауріаной, сидя съ нимъ въ одной тюрьмѣ, въ которую былъ посаженъ за лжесвидѣтельство. Сверхъ того, еще въ Ломбардіи на него была наложена эпіітемія. Опорочивая всѣхъ свидѣтелей, Кампанелла не щадитъ и судей, разбираетъ правовые вопросы и выводитъ свои заключенія. Фра Марко былъ изстари врагомъ фра Діонизіо изъ-за нѣкоторыхъ церковныхъ споровъ. Фра Корнеліо тоже имѣлъ личные счеты съ Фра Діонизіо, притомъ былъ взяточникъ; онъ взялъ 100 дукатовъ съ Мезураки за возбужденіе одного уголовнаго процесса, 50 дукатовъ съ родственниковъ Чезаре Пизано за то, чтобы обѣлить его, 100 дукатовъ съ фра Родина и фра Алессандро С. Джіорджіо за освобожденіе ихъ изъ тюрьмы. Харафа былъ одновременно судьею и истцомъ; онъ раздулъ дѣло о возмущеніи ради того, чтобы выслужиться передъ королемъ, состоялъ уже два года отлученнымъ отъ церкви епископомъ милетскимъ, покровителемъ его, Кампанеллы. Онъ выдумалъ, что мятежъ поддерживается прелатами и принцами, и добывалъ пыткою преувеличенныя показанія, когда калабрійцы, уже но самой природѣ своей, всегда готовы наговорить лишнее не только про враговъ своихъ, но даже и про друзей. «Не слѣдуетъ основываться на томъ, что показываютъ о его ереси ложные свидѣтели; надо разобрать эту ересь, а не начинать это дѣло съ предвзятымъ уже убѣжденіемъ въ ней. Онъ не сознавался въ ней и уличенъ не былъ, хотя и подозрѣвался весьма; но подозрѣвались тоже пророки и святые, которыхъ тоже осуждали, какъ еретиковъ и смутителей. Въ Калабріи нельзя ввести ереси, не располагая большими силами, какъ онъ самъ доказывалъ это въ своемъ сочиненіи „О монархіи“; потому, будь у него такое намѣреніе, ему лучше было бы отправиться въ Германію или Константинополь. Такимъ образомъ, могутъ быть предосудительными его рѣчи, понятыя превратно, но не нравственность и поступки, которые онъ проситъ разслѣдовать, не боясь позора. Во всякомъ случаѣ, даже и но свидѣтельскимъ показаніямъ, онъ только условный мятежникъ, такъ какъ ставилъ возстаніе въ зависимость отъ извѣстныхъ событій, а есть различіе между преступленіемъ замышленнымъ или же содѣяннымъ, равно какъ между направленнымъ противъ государства или особы короля. Кто совершилъ, повиненъ смерти; кто только задумалъ, заслуживаетъ меньшую кару; а задумавшій условно — еще меньшую, нежели задумавшій совершить непосредственно: не-подданный менѣе виновенъ, нежели подданный, монахъ — менѣе клирика. Притомъ доминиканскій орденъ зависитъ только отъ папы. Если соумышленники Катилины, готовившіеся погубить отечество и дававшіе ложную присягу, нашли защитниковъ въ лицѣ нѣсколькихъ сенаторовъ, которые вмѣстѣ съ Цезаремъ рѣшили, что ихъ можно не казнить, то неужели онъ, фра Томазо, не найдетъ милосердія въ христіанахъ, когда не совершилъ никакого злодѣянія? Но папскому указу должны быть преданы свѣтскому суду лишь уличенныя духовныя лица, а фра Томазо не уличенъ по недостатку самого состава преступленія, также и потому, что всѣ свидѣтели или соумышленники его, или враги, или же преступники, притомъ они разнорѣчивы относительно самаго дѣла, его мѣста и времени. Уличеніе же можетъ быть, разумѣться, въ смыслѣ чего содѣяннаго, а не лишь замышленнаго, и приговоръ, во всякомъ случаѣ, долженъ основываться на правѣ каноническомъ, а не гражданскомъ. Такъ совѣтуетъ и здравый политическій смыслъ, потому что гнусно проливать кровь священника, особенно изъ-за пророчествъ. И народъ будетъ чествовать его, Кампанеллу, если случится какое бѣдствіе. Всѣ свидѣтели на пыткѣ отрицаютъ свое участіе въ намѣреніи фра Томазо основать республику; стало-быть, онъ хотѣлъ устроить ее единолично, что, однако, немыслимо, и самыя ихъ отрицанія подтверждаютъ его правоту… Если онъ и покаялся, то лишь избирая меньшее зло для себя, подъ вліяніемъ пытки, изможденный заключеніемъ, ямою, голодомъ. Лучше оставить его подъ стражею до срока пророчествъ, дабы народъ могъ убѣдиться въ ихъ лживости. Иначе не пришлось бы сожалѣть, какъ при Іереміи. Если настанутъ бѣдствія, для королевства, онъ, фра Томазо, берется вознаградить за нихъ вдвое, между тѣмъ какъ смерть его внушитъ народу одно негодованіе, а не благолѣпное чувство, именно если притомъ произойдетъ катастрофа, какъ то было съ погибнувшими судами»^[139].

XIV.

Пана, какъ я уже говорилъ, согласился на разслѣдованіе дѣла о ереси въ Неаполѣ, но нунцій, испуганный ученостью Кампанеллы, просилъ прислать изъ Рима какого-нибудь богослова, способнаго вести пренія съ такимъ начитаннымъ человѣкомъ. Выборъ палъ на епископа термолійскаго, фра Альберто Трагальола, уже знавшаго Кампанеллу по римскимъ процессамъ и тогда относившагося къ нему благосклонно. Судъ открылся 10 мая въ одной изъ залъ Кастельнуово. Первымъ былъ допрошенъ Пиццони, который подтвердилъ, въ общемъ, свои показанія, данныя въ Калабріи, прибавляя, что Кампанелла грозилъ ему, черезъ разныхъ лицъ, что запутаетъ его еще болѣе, если онъ не отопрется отъ сказаннаго. Онъ старался оправдать себя въ глазахъ суда тѣмъ, что выгналъ Кампанеллу изъ пиццонскаго монастыря и будто бы доносилъ на него духовнымъ властямъ; но эта ссылка не подтвердилась. Петроло, допрошенный въ томъ же засѣданіи, говорилъ приблизительно то же, упоминая и объ угрозахъ Кампанеллы, слышанныхъ лично отъ него или черезъ другихъ. Нунцій присутствовалъ лишь на двухъ первыхъ засѣданіяхъ, потомъ, видимо тяготясь дѣломъ, уѣхалъ подъ предлогомъ обзора своей епархіи, и мѣсто его Заступилъ его аудиторъ, падре Антоніо Пери. Именно въ этомъ третьемъ засѣданіи былъ призванъ къ допросу Кампанелла, но онъ продолжалъ казаться помѣшаннымъ, и когда отъ него потребовали обычной присяги, онъ какъ будто не понялъ ничего. Ему приказали перестать притворяться, грозя пыткою въ случаѣ упорства, и подали часословъ, положивъ руку на который онъ долженъ былъ произнести присяжную формулу, но онъ возразилъ: «Прочитайте…», продолжая казаться непонимающимъ, послѣ чего былъ отведенъ обратно въ тюрьму. Піетро ди Стило показывалъ, сколько могъ, въ пользу Кампанеллы и фра Діонизіо, признавая лишь то, что нельзя уже было скрыть, и называлъ въ числѣ друзей Кампанеллы только тѣхъ, которые успѣли уже бѣжать, какъ Маркантоніо Контестабиле, Престиначе, или "Казненныхъ, какъ Каччіо; Лауріана прибавилъ къ прежнимъ показаніямъ лишь то, что Кампанелла и фра Діонизіо постоянно ему угрожали, требуя, чтобы онъ отрекался отъ прежнихъ признаній, и что они переписывались между собою. Фра Паоло делла Гротеріа и Битонто говорили, по возможности, въ пользу Кампанеллы. Между тѣмъ въ это время пришло новое обвиненіе противъ него. Фра Агостино Кавалло, бывшій отцомъ-провинціаломъ въ Калабріи въ этомъ году, доводилъ до свѣдѣнія епископа термолійскаго, что, еще десять лѣтъ тому назадъ, Кампанелла, въ бытность свою въ Козенцѣ, водилъ большую дружбу съ евреемъ Абрамо, подозрѣвавшимся въ занятіяхъ черной магіей и въ имѣніи подвластныхъ духовъ. Тотъ же еврей былъ весьма друженъ и съ фра Діонизіо. Фра Джіузеппе Даттило, занимавшій тоже важный постъ въ доминиканскомъ орденѣ, подтвердилъ сказанное, за исключеніемъ дружбы еврея съ фра Діонизіо, но изъ различныхъ данныхъ можно заключить, что оба духовныя лица, не отличавшіяся умомъ, были только искусно настроены къ тому, чтобы «облегчить свою совѣсть», какъ писалъ фра Агостино, такимъ заявленіемъ, которое не приходило имъ въ голову въ теченіе десяти лѣтъ; весьма вѣроятно, что враги Кампанеллы, а еще болѣе враги фра Діонизіо, во главѣ съ Полистиной, научили почтенныхъ отцовъ написать этотъ доносъ. Епископъ термолійскій старался вести дѣло съ полною справедливостью, при чемъ не довольствовался данными калабрійскихъ процессовъ, считая ихъ, очевидно, веденными далеко не добросовѣстно. Но при всемъ расположеніи къ Кампанеллѣ, онъ не могъ не написать въ Римъ, что помѣшательство подсудимаго кажется ему притворнымъ, вслѣдствіе чего онъ находитъ необходимою пытку, какъ средство «для полученія точныхъ отвѣтовъ». Но прежде того продолжались и повторялись другіе допросы, въ присутствіи воротившагося нунція. Пиццони и Битонто говорили, въ общемъ, въ пользу Кампанеллы, также Піетро ди Стило и Петроло, но Лауріана не переставалъ распространяться о его ереси, приводя примѣры его крайняго нечестія. Наконецъ, былъ допрошенъ, въ первый разъ, и фра Діонизіо, который энергично отрицалъ всякую вину противъ вѣры со своей стороны. Онъ назвалъ цѣлый рядъ своихъ враговъ, начиная съ Полистаны и другихъ, судившихся по дѣлу объ убіеніи его дяди, Піетро Понціо, обвинялъ даже Піетро ди Стило за привязанность будто бы къ Полистинѣ, Лауріану уличалъ въ воровствѣ и т. д. Допрошенный, вслѣдъ за тѣмъ, еще три раза, онъ повторилъ свои отрицанія противъ всего, въ чемъ обвиняли его Солданьеро, Лауріана, Пизано и др. А обвиняли они его въ ереси и страшныхъ кощунствахъ. Джуліо Контестабиле старался оправдать себя ссылкою на свое малое знакомство съ Кампанеллой, отъ котораго его предостерегалъ братъ, Джеронимо Контестабиле. Солданьеро, считавшійся важнымъ свидѣтелемъ, оказался несостоятельнымъ при допросѣ. Онъ обвинялъ, въ общихъ чертахъ, Кампанеллу и фра Діонизіо, но, приглашенный сказать, что именно повторялъ ему Діонизіо изъ поученій Кампанеллы, онъ отговорился запамятованіемъ и просилъ прочесть свои первыя показанія. Видѣлъ онъ Діонизіо всего разъ (прежде говорилъ два раза), слышалъ отъ него вещи, которымъ дивились Полистина и фра Дж. Баттиста. Въ то же самое засѣданіе, именно 18 іюля, Кампанелла былъ подвергнуть пыткѣ на дыбѣ въ продолженіе одного часа. Когда его привели, онъ принялъ, въ этотъ разъ, часословъ, но отвѣчалъ несвязно и безтолково на первый предложенный ему вопросъ. Онъ былъ въ мірской одеждѣ и держалъ въ рукахъ черную шляпу, говоря: «Эта шляпа изорвана и все платье на мнѣ изорвано». Потомъ хотѣлъ накрыться шляпой, а когда сторожъ отнялъ ее, то онъ кинулся на него, крича: «Смотри, онъ ее беретъ… Пусть придетъ папа и разберетъ все это…» Когда его вздернули на дыбу, онъ сталъ кричать: «Умираю! О, предатели, дѣтища рогатыхъ, блудники… Убиваютъ меня… помоги мнѣ, пресвятая Мадонна!» Далѣе въ протоколѣ повторяются тѣ же вопли, тѣ же просьбы о пощадѣ и обращенія къ папѣ. Его допрашивали: сколько времени онъ сидѣлъ въ римской тюрьмѣ, навѣщалъ ли его врачъ и даже, съ непристойной шутливостью спросили, ѣлъ ли онъ что хорошее за обѣдомъ. Онъ отвѣчалъ невпопадъ, хотя ему угрожали даже снова мукой «полледро». Отецъ и братъ Кампанеллы подверглись тоже допросу. Бѣдный старикъ отвѣчалъ, что ему ничего неизвѣстно, но «прежде всѣ его называли счастливымъ, а теперь зовутъ несчастнымъ», умолялъ отпустить его домой, гдѣ у него были на рукахъ девять женскихъ душъ, дочерей и племянницъ, томившихся въ нищетѣ. Онъ защищать Кампанеллу отъ всякой ереси, говоря, что готовъ дать себя повѣсить, если то правда, что выдумываетъ Петроло. Измученный допросами, часть которыхъ было даже ему непонятна, онъ сталъ на колѣни передъ судьями, восклицая: «Синьоры, насъ всѣхъ разметали по [странѣ. Если виновны эти монахи, накажите ихъ, именемъ Бога прошу». Онъ разумѣлъ, конечно, подъ этимъ только просьбу о скорѣйшемъ окончаніи всего дѣла, забывая, что между монахами былъ и его Томазо. Піетро Кампанелла заявилъ тоже, что никогда не слышалъ отъ брата чего-либо еретическаго; братъ, вообще, говорилъ мало съ нимъ, неученымъ. Подобно отцу, Піетро, по своей безграмотности, не могъ подписать протокола, а поставилъ только крестъ^[140]. На новомъ допросѣ, 20 іюля, Кампанелла продолжалъ оказываться помѣшаннымъ. Послѣ него были опять передопрошены разные свидѣтели и подсудимые, и слѣдственный процессъ, навивавшійся тоже обвинительнымъ, долженъ былъ перейти въ повторительный. Вице-король не переставалъ понуждать нунція къ скорѣйшему судопроизводству, желая продолжать прерванное на это время дѣло о политическомъ заговорѣ, но епископъ термолійскій, дѣйствительно добивавшійся истины, требовалъ еще новыхъ пояснительныхъ свѣдѣній изъ Скиллаче, присылки нѣкоторыхъ свидѣтелей изъ Калабріи и пр. Это было исполнено и начались новые допросы, не мѣшавшіе, впрочемъ, ходу «повторительнаго» процесса. Такой процессъ, согласно законоположенію, касался собственно лишь свидѣтелей со стороны прокуратуры. Прокуроръ, разсмотрѣвъ и приведя въ порядокъ всѣ данныя предварительнаго процесса, составлялъ обвинительный актъ, которымъ «онъ могъ, предлагалъ, намѣревался и надѣялся» доказать, что всѣ собранныя свидѣтельства, справки "и прочее справедливы и что «онъ, прокуроръ, находитъ лишними всякія дальнѣйшія доказательства». Представляя длиннѣйшій, такъ сказать, формуляръ каждаго отдѣльнаго показанія, свидѣтельства, даже слуха, прокуроръ требовалъ «повторенія», на основаніи чего судъ приказывалъ выдать копію съ представляемыхъ обвинительныхъ статей каждому подсудимому, назначая ему срокъ для подачи списка тѣхъ пунктовъ, по которымъ должны были подвергнуться передопросу свидѣтели, выставляемые обвиненіемъ, равно какъ для просьбы о назначеніи ему, подсудимому, защитника. Прокуроръ выставлялъ противъ Кампанеллы двадцать обвинительныхъ статей, начиная каждую изъ нихъ заявленіемъ, что онъ можетъ, предлагаетъ и намѣревается доказать данное обвиненіе. Большинствомъ, этихъ статей Кампанелла уличался въ отрицаніи всѣхъ главнѣйшихъ догматовъ христіанской религіи и Возмутительнѣйшемъ кощунствѣ. Отрицалъ Бога, признавалъ химерою ученіе о св. Троицѣ, Христа называлъ простымъ нищимъ, воскресеніе Его подлогомъ, затменіе солнца во время распятія явленіемъ естественнымъ, таинство евхаристіи лишь символическимъ напоминаніемъ, учрежденіе таинствъ дѣломъ государственныхъ соображеній, переходъ Моисея черезъ Чермное море удачнымъ воспользованіемъ временемъ прилива и отлива; далѣе, онъ отрицалъ существованія рая и ада, загробную жизнь вообще, обѣщалъ ввести Новую вѣру, лучше, нежели христіанская, опровергалъ понятіе о грѣхѣ, св. писаніе называлъ вымысломъ апостоловъ, магометанскую вѣру лучшею, нежели христіанская^[141]. Противъ фра Діонизіо было 17 параграфовъ съ подобными же обвиненіями, противъ Пиццони только 4, но въ нихъ повторялись главнѣйшія изъ обвиненій, формулированныхъ противъ Кампанеллы и Діонизіо. Послѣ всѣхъ допросовъ и передопросовъ, убѣдившихъ, можетъ-быть, другихъ членовъ суда, епископъ термолійскій находилъ все болѣе и болѣе сомнительнымъ дѣло не только о ереси, но и о политическомъ заговорѣ. Епископъ, доходившій въ своемъ участіи къ заключеннымъ даже до того, чтобы называть самый заговоръ лишеннымъ всякой основы, не. сознавалъ, вѣроятно, тѣхъ тонкостей, которыми руководилась курія въ отношеніяхъ къ неаполитанскому двору. Нунцій понималъ все это лучше и потому не содѣйствовалъ своему товарищу, а скорѣе затруднялъ отправленіе правосудія. Несмотря на это, епископъ успѣлъ бы, вѣроятно, достигнуть-своего, но смерть лишила Кампанеллу и его. товарищей добраго защитника: въ самый первый день наступившаго 1601 года епископъ термолійскій скончался въ своей обычной резиденціи, въ монастырѣ св. Екатерины въ Формелло. Подробности этой смерти совершенно неизвѣстны. Нунцій, писавъ о ней черезъ два дня, именно 3 января, отмѣчаетъ ее просто, даже безъ всякаго слова сожалѣнія; Кампанелла, въ своей «Narrazione», намекаетъ на какую-то загадочность, говоря, что «вице-король и другіе старались и угрозами, и обѣщаніями заставить епископа покинуть свой постъ при судѣ, а потомъ онъ. и умеръ, по неизвѣстной причинѣ, говоря: „Не хотѣлось бы мнѣ умирать, не освободивъ этихъ двухъ монаховъ, но я писалъ о нихъ папѣ“^[142]. Несмотря на частыя письма нунція, котораго не переставалъ понукать вице-король, кардиналъ С.-Северина написалъ ему лишь 24 марта, что назначается. епископъ казертскій, которому „поручено дѣйствовать совершенно въ духѣ покойнаго епископа“. Біографы монсиньора превозносятъ до небесъ его справедливость, милосердіе и всякія добродѣтели, говорятъ, что онъ не захотѣлъ даже преслѣдовать тѣхъ, которые хотѣли, однажды, его отравить. Но всѣ эти похвалы мало вяжутся съ его пріемами во время процесса. Кардиналъ С. Северина приказывалъ ему, именемъ папы, разсмотрѣть тщательно все противорѣчивое въ дѣлѣ, сличить новые допросы въ Скилачче съ произведенными въ Неаполѣ и проч., сверхъ того призвать врачей для освидѣтельствованія Кампанеллы, при чемъ „отодрать отъ нихъ письменныя заявленія“. Однако, тутъ же прибавлялось, что папа разрѣшаетъ, если то будетъ найдено нужнымъ, подвергнуть Кампанеллу и пыткѣ, именно лишенію сна. По распоряженію новаго епископа, адвокату Кампанеллы были вручены, 30 марта, одиннадцать; дополнительныхъ обвинительныхъ пунктовъ съ двухдневнымъ срокомъ для заготовленія передопроса свидѣтелямъ. Въ это время, именно 14 мая 1601 г., умеръ одинъ изъ главныхъ свидѣтелей противъ Кампанеллы, бывшій его другъ, а потомъ врагъ, Дж. Баттиста Пиццони. Искалѣченный пыткою на дыбѣ, онъ зачахъ и умеръ отъ апоплексіи, пролежавъ безъ языка четверо сутокъ^[143]. Согласно распоряженію изъ Рима, два врача навѣщали въ это время Кампанеллу и записывали свои наблюденія, но, не дожидаясь ихъ рапортовъ, въ тюрьмѣ дѣлались приготовленія къ пыткѣ, все потребное для которой было доставлено изъ викаріата, откуда прибылъ тоже одинъ изъ палачей, знакомый съ дѣломъ. Эти приготовленія не могли оставаться тайною и возбудили понятное волненіе между подсудимыми. Всѣ догадывались, что страшная, рѣдко даже употребляемая пытка назначается для котораго-нибудь изъ двухъ главныхъ обвиняемыхъ, Кампанеллѣ или фра Діонизіо, третьяго уже не было въ живыхъ; но затѣмъ могла наступить очередь и для остальныхъ; поэтому каждый сталъ думать о средствахъ хотя бы удалить ужасную муку. Піетро ди Стило отправилъ къ епископу казертскому нѣкоторыя рукописи Кампанеллы, сочинивъ о нахожденіи ихъ у него довольно неправдоподобный разсказъ. То были обѣ „Защиты“ Кампанеллы вмѣстѣ съ Пророчествами». Фра Діонизіо обратился тоже къ судьямъ, прилагая къ своему письму другое, полученное имъ отъ Петроло еще въ концѣ мая и въ которомъ тотъ, бывшій больнымъ, просилъ его постараться о томъ, чтобы его вновь передопросили относительно его, фра Діонизіо. Все это дѣлалось, очевидно, съ цѣлью оттянуть время, но судъ приступилъ все же къ пыткѣ, предоставляя себѣ разсмотрѣть присланныя бумаги въ продолженіе ея. Несчастный Кампанелла былъ подвергнуть первый тому страшному мученію, которое называлось «бдѣніемъ». Этотъ родъ пытки былъ изобрѣтенъ въ 1550 г. Ипполитомъ Марсельскимъ, знаменитымъ болонскимъ криминалистомъ и судьею въ Валле-Лугано, «для упорствующихъ и такихъ, которые не боялись другихъ страданій». Вначалѣ подсудимаго сажали на простую скамейку и не давали ему засыпать въ теченіе 40 часовъ; едва онъ начиналъ дремать, какъ двое сторожей, сидѣвшихъ у него по бокамъ, толкали его подъ голову, заставляя его держать ее прямо. Сторожа, разумѣется, смѣнялись, но пытаемый оставался на мѣстѣ и донъ Ипполитъ замѣчаетъ съ удовольствіемъ, что его выдумка, казавшаяся ему самому сперва скорѣе шутовствомъ, нежели мукою, оказывалась, однако, ужасною до такой степени, что «не находилось человѣка столь лютаго, чтобы ей противостоять». Почтенный изобрѣтатель даритъ эпитетомъ «лютаго» не себя и не судей, а пытуемаго. Самые крѣпкіе люди выдерживали, самое большее, полтора сутокъ и потомъ, при обѣщаніи отдыха, готовы были показать все. Выгода такой попытки состояла еще въ томъ, что, при всей своей жестокости, она не калѣчила тѣлъ, «и поэтому судья не подвергался никогда отвѣтственности». Она вошла тотчасъ же въ употребленіе, «она очень нравилась, выгоды ея цѣнимы», какъ свидѣтельствуетъ, напримѣръ, Паоло Грильяндо въ своемъ трактатѣ о судахъ. Но съ теченіемъ времени полезное изобрѣтеніе было усовершенствовано: пытаемаго накармливали хорошенько, давая притомъ и вина, для того, чтобы его болѣе клонило ко сну, а затѣмъ обыкновенная скамья стала казаться слишкомъ простою. Ее возвысили, такъ что ноги подсудимаго не могли упираться на полъ, а гладкую доску замѣнили срѣзанной угломъ, отчего самая скамья получила названіе козла или кобылы. Къ этому присоединили слѣдующее: руки скручивали вверхъ, а плечи притягивали ремнями или веревками къ боковымъ стѣнамъ камеры; грудь была охвачена перевязью, прикрѣпленною къ задней стѣнѣ, — все это, вѣроятно, съ тою цѣлью, чтобы пытаемый не могъ, покачиваясь, облегчать себѣ сидѣнье на остромъ хребтѣ скамьи. Наконецъ, прибавилось еще слѣдующее: нижнія конечности удалялись одна отъ другой и приподнимались насильственно посредствомъ длинной палки, къ которой и привязывали въ такомъ положеніи. Отъ этой палки шла другая веревка къ противоположной стѣнѣ, тоже для того, чтобы несчастный не могъ, прижимаясь бедрами къ скамьѣ, приподниматься сколько-нибудь для облегченія мягкихъ частей, въ которыя врѣзывалась кобыла. Современный криминалистъ, Просперо Фариначео, даже не хочетъ описывать пытки «veglia», говоря, что онъ «не палачъ и не полицейскій приставникъ»; другой, Амброзино, описываетъ подробно, скамью, вышиною въ 7 или 8 пальмъ, около 2½ арш., на трехъ подпоркахъ и съ закругленнымъ хребтомъ, на который сажали подсудимаго, обнаженнаго сзади; но Амброзино видалъ скамьи и съ заостреннымъ хребтомъ, «способнымъ довести до смерти черезъ врѣзываніе въ соприкасавшіяся съ нимъ части». Извѣстный врачъ, Паоло Цаккіа, писавшій вскорѣ послѣ пытокъ Кампанеллы и прочихъ, подтверждаетъ страшную картину такого мученія^[144]. Самъ Кампанелла описываетъ пытку, данную ему по этому усовершенствованному способу: «веревки врѣзывались ему въ тѣло до костей, острая скамья терзала клочьями мясо, раны послѣ того гнили и не заживали шесть мѣсяцевъ, изъ перерѣзанныхъ жилъ вытекла масса крови. Врачи дивились его выздоровленію. Но онъ не сознался ни въ ереси, ни въ мятежѣ и оставался помѣшаннымъ непритворно»…. При этомъ Кампанелла слагаетъ всю вину на Санхеца; оставляя въ тѣни судей духовнаго званія; онъ зналъ, что такое представленіе дѣла будетъ пріятнѣе римской куріи, но ему удалось ввести въ заблужденіе и потомство, которое приписываетъ, до сего времени, страшную пытку Кампанеллы жестокости неаполитанскихъ властей. Между тѣмъ она была предписана изъ Рима. Весьма вѣроятно, что вице-король и Санхецъ "настаивали на необходимости опредѣлить дѣйствительность помѣшательства Кампанеллы, но они не назначали ему страшной «veglia». Кампанелла былъ приведенъ тюремщикомъ Мартинецомъ; всѣ судьи были налицо. На приглашеніе принести присягу, Кампанелла отвѣтилъ несвязно; когда его предостерегли насчетъ того, что его ожидало, онъ произнесъ: «Десять бѣлыхъ.коней». Потомъ, когда его тронулъ, приставъ, онъ крикнулъ: «Не трогайте меня, я отлученъ отъ церкви буллою во имя вечери Божіей»^[145]. Въ 7 час. утра его связали и усадили на кобылу. Пока его связывали, онъ повторялъ: «Вяжите хорошо, смотрите, чтобы не изувѣчить». Потомъ сталъ кричать, страдая особенно отъ сильно стянутыхъ запястьевъ: «Я умираю. Ничего не сдѣлалъ. Я святой, я патріархъ». Одного изъ судей онъ называлъ «монсиньоромъ», другого «дядею протопресвитеромъ». Когда его трогали, онъ кричалъ, что его четвертуютъ. Услышавъ звуки трубъ съ галеръ, стоявшихъ у мола близъ Кастельнуово, началъ говорить: «Трубите, трубите, убили меня!» Глядя на дверь, онъ просилъ сторожа: «Отвори мнѣ, братъ; отвори!» На вопросъ, согласенъ ли онъ отвѣчать, сказалъ: «согласенъ!» но когда его спустили, замолчалъ. Тогда его посадили снова на кобылу. Онъ продолжалъ кричать и стонать, но не отвѣчалъ на вопросы. Такъ продолжалось до 8 часовъ вечера; онъ уже только стоналъ; въ 9 час. попросилъ пить, что было дозволено. Онъ все не отвѣчалъ на вопросы, но вслушивался въ слова окружающихъ, смотрѣлъ на всѣхъ. Иногда называлъ своихъ родныхъ, но больше молчалъ. Къ утру, полагая, что онъ лишается чувствъ, судьи велѣли снять его съ кобылы. Онъ попросилъ дать ему проглотить яйцо; ему дали три и немного вина. Было 7 час. (пытка длилась уже 24 часа). Онъ сказалъ, что умираетъ, пусть позовутъ священника; обѣщалъ сказать все. Но, оправясь, опять сталъ упорствовать. Тогда его посадили въ третій разъ на кобылу. И опять протоколъ заноситъ вопли, стоны, минуты молчанія, прерываемыя восклицаніями:

— Oh, mamma mia!

Судьи, чтобы не терять времени,.допрашивали тутъ же фра Діонизіо. Они велѣли ему попытаться уговорить Кампанеллу отвѣчать толково на вопросы. Фра Діонизіо сталъ увѣщавать несчастнаго и добился согласія; тогда мученика сняли опять, дали ему подкрѣпиться пищей. Ему позволили, даже выйти по своей надобности вмѣстѣ съ фра Діонизіо и они остались вдвоемъ цѣлый часъ, такъ что фра Діонизіо имѣлъ полный досугъ для убѣжденія своего друга, но можно сомнѣваться, чтобы онъ говорилъ въ духѣ, желаемомъ судьями: Воротясь, Кампанелла былъ подозванъ къ судейскому столу; но на вопросъ:, «Почему онъ въ. тюрьмѣ?» онъ отвѣтилъ: «Чего вы отъ меня хотите?» И тогда его снова посадили на кобылу въ четвертый разъ. Онъ оставался на ней молчаливо, какъ бы не чувствуя ничего, и лишь едва произносилъ по временамъ:

— Умираю!.. Умираю!..

Когда судьи увидѣли, что онъ не молвитъ болѣе уже ни слова, не движется, даже не выказываетъ признака боли, они велѣли его снять, вправить ему руки, одѣть его и отнести въ его камеру. Вся пытка продолжалась около 36 часовъ^[146].

Кампанелла выказалъ тутъ необычайную стойкость, тѣмъ болѣе удивительную, что «полледро» вынудило его показаться слабѣе. Друзья его. особенно Піетро ди Стило, прославляли его мужество. Тосканскій агентъ, Тураминисъ, писалъ во Флоренцію: «Кампанелла выдержалъ „veglia“ по распоряженію римской инквизиціи въ продолженіе 37 час., и оставилъ всѣхъ въ томъ же недоумѣніи насчетъ его помѣшательства». Изъ этого видно, что увѣренность всѣхъ въ притворствѣ Кампанеллы нѣсколько поколебалась. Лишь послѣ пытки Кампанеллы были поданы врачами-вкспертами, Петро Веккіоне и Джуліо Джазолино, ихъ заключенія объ умственномъ состояніи подсудимаго. Первый изъ нихъ, заявляя, что навѣщалъ фра Томазо нѣсколько разъ съ цѣлью узнать, притворяется ли онъ или дѣйствительно впалъ въ меланхолію и безуміе, находилъ, что "соображеніе, память, связь въ разговорѣ у него отсутствовали; но другихъ, обычныхъ при помѣшательствѣ, симптомовъ не оказывалось, и такъ какъ, притомъ же, ему было полезно симулировать помѣшательство, то врачу нельзя было не придти къ сомнѣнію въ истинѣ болѣзни. Но, прибавлялъ Веккіоне, «для точнаго приговора необходимо продолжительное и умѣлое наблюденіе за испытуемымъ, а это было немыслимо въ той тюрьмѣ, въ которой содержался Кампанелла, на основаніи чего я и воздерживаюсь отъ точнаго отвѣта. Насколько же я могу угадывать по всему тому, что успѣлъ замѣтить, [болѣзнь эта притворная». Джазолино, выражая тѣ же сомнѣнія, склонялся тоже въ пользу притворства. Человѣкъ, относившій Кампанеллу въ его тюрьму послѣ пытки, увѣрялъ, подъ присягою, что подсудимый сказалъ ему дорогою:

— Неужели они думали, что я такъ глупъ, что заговорю?

Никто, кромѣ свидѣтеля, не могъ слышать этихъ словъ, и они остаются сомнительными, хотя, при характерѣ Кампанеллы, они не могутъ считаться неестественными съ его стороны. Но свидѣтельство пытки считалось выше всякихъ другихъ, хотя бы и данныхъ ученѣйшими врачами. Кампанелла не отрекся отъ своего помѣшательства, когда его терзали, поэтому онъ былъ юридически признанъ безумнымъ, хотя бы всѣ кругомъ полагали иное. А признаніе инквизиціи имѣло громадное значеніе для судьбы подсудимаго: Кампанелла уже судился однажды въ Римѣ за ересь и если бы теперь вторичное обвиненіе въ тѣмъ же преступленіи было доказано, онъ, какъ «relaps», лишался своего сана и передавался бы въ руки свѣтской власти, иначе говоря, обрекался на смерть. Но помѣшаннаго нельзя было осудить, а если бы даже онъ былъ осужденъ уже заранѣе (до обнаруженія помѣшательства), его не могли казнить, на основаніи того, что помѣшанный можетъ еще выздоровѣть и тогда принести покаяніе. Вслѣдствіе лѣтнихъ жаровъ судебное разбирательство нѣсколько пріостановилось. Но въ первыхъ дняхъ августа одинъ изъ заключенныхъ монаховъ, Камилло Адимари, поссорился съ Піетро Понціо, при чемъ дѣло дошло до драки, въ которой приняли участіе и другіе арестанты. Сторожа и солдаты розняли съ трудомъ обѣ стороны, но при этомъ оказалось много побитыхъ и раненыхъ, а вслѣдствіе того начались и доносы изъ мщенія. Солданьеро донесъ, между прочимъ, на фра Діонизіо, у котораго вслѣдствіе того былъ сдѣланъ обыскъ и найдена бумага, въ которой Гальярдо обвинялъ судъ въ неправильномъ записываніи свидѣтельскихъ показаній; у самого Гальярдо нашли рукописныя наставленія по черной магіи и пр. При обыскѣ у Кампанеллы, лежавшаго на своей койкѣ, не нашли ничего, но его братъ стоялъ у отвореннаго окна, изъ котораго онъ могъ что-нибудь бросить, какъ то заподозрилъ сержантъ Аларконъ. «Сбѣжавъ внизъ, — говоритъ сержантъ въ своемъ рапортѣ: — мы нашли тамъ тетрадь въ 10 или 12 листовъ, которую я передалъ синьору коменданту». Всѣ отобранныя бумаги были доставлены вице-королю. Дѣло осложнялось всѣми этими новыми происшествіями; между тѣмъ вицекороль заболѣлъ и 19 октября его не стало. Временнымъ правителемъ королевства остался второй сынъ его донъ Франческо ди Кастро, уже занимавшій однажды этотъ постъ. О несчастныхъ заключенныхъ какъ бы забыли; между тѣмъ они терпѣли такую крайнюю нужду, что даже нунцій очнулся изъ своей апатіи, сталъ справляться, куда дѣвались опять деньги, собранныя для нихъ по калабрійскимъ монастырямъ? Но эти справки но вели ни къ чему; сборъ долженъ былъ перейти столько разъ изъ рукъ въ руки, пока доходилъ до Неаполя, что таялъ дорогою. Нуждаясь во всемъ необходимомъ, заключенные писали въ Римъ и къ епископу казертскому, которому было ближе извѣстно ихъ положеніе. Но епископъ и прочіе судьи были заняты разборомъ дѣлъ, возникшихъ по поводу упомянутой выше ссоры. Сама она не имѣла значенія для суда, но жалобы и доносы участвовавшихъ въ ней усложняли и тормозили ходъ главнаго дѣла. Къ нему было приступлено лишь 19 января 1602 г., и, наконецъ, все судебное разбирательство съ заключеніями суда было отослано въ Римъ, откуда пришла резолюція, по которой Кампанелла, все еще считавшійся помѣшаннымъ, былъ приговоренъ къ пожизненному заключенію въ инквизиціонной тюрьмѣ въ Римѣ «безъ всякой надежды на освобожденіе». Лауріана и Піетро ди Стило, послѣ новой «умѣренной дыбы и если не представится противъ нихъ ничего новаго», должны были покаяться, какъ слегка заподозрѣнные въ ереси, и понести нѣкоторыя «полезныя» наказанія. Петроло, послѣ болѣе тяжкой дыбы, долженъ былъ принести покаяніе, какъ сильно заподозрѣнный въ ереси, и выполнить тоже извѣстную эпитемію; всѣ трое: Лауріана, Піетро и Петроло — подлежали высылкѣ изъ королевства и поселенію, подъ строжайшимъ надзоромъ, въ монастыряхъ, какіе будутъ указаны духовнымъ начальствомъ, но это надлежало выполнить «безъ нанесенія ущерба производству дѣла о заговорѣ». Фра Паоло могъ быть выпущенъ на свободу лишь съ наложеніемъ нѣкоторой эпитеміи. Піетро Понціо «освобождался совершенно по отношенію всего, подлежавшаго вѣдѣнію инквизиціи». Въ Неаполѣ были недовольны этимъ рѣшеніемъ, подозрѣвая въ немъ новую попытку Рима показать свое верховенство. Въ это время правительство испытало еще новую непріятность: Битонто и другой, болѣе важный преступникъ, именно фра Діонизіо, успѣли бѣжать, подговоривъ съ собою тюремщика. Фра Діонизіо скрывался около года на мальтійскихъ галерахъ, потомъ успѣлъ пробраться въ Константинополь. Его побѣгъ весьма повредилъ Кампанеллѣ, потому что неаполитанское правительство заподозрѣло Римъ въ содѣйствіи бѣглецу, хотя подобные побѣги случались и во время самаго процесса: уже ранѣе бѣжалъ одинъ изъ подсудимыхъ, Антоніо Капече. По этой или другой причинѣ, но объявленіе приговора почему-то затягивалось и лишь 8 января 1603 г. подсудимые были приведены въ присутствіе и каждому изъ нихъ отдѣльно былъ прочитанъ пространно изложенный и мотивированный приговоръ св. римской инквизиціи^[147]. Первымъ былъ вызванъ Кампанелла, которому аудиторъ прочелъ бумагу. Въ отчетѣ о томъ говорится, что читалось ему «слушающему и. понимающему», слѣдовательно, онъ не принимался за сумасшедшаго? Между тѣмъ, позднѣе, 30 марта 1603 г., Піетро ди Стило требуетъ за него, какъ «за безумнаго на его попеченіи», ту часть денегъ, которая слѣдовала ему изъ присланныхъ вновь изъ Калабріи. Прочимъ подсудимымъ былъ прочитанъ приговоръ въ тотъ же день и въ тотъ же день были подвергнуты пыткѣ Піетро ди Стило и Лауріана, Длилась она не долго, лишь полчаса, но въ теченіе этихъ тридцати минутъ несчастнаго Шетро вздергивали на дыбу четыре раза, заставляя измѣнить прежнія показанія; несмотря на страшную муку, «заставлявшую его кричать, чтобы его опустили и онъ скажетъ всю правду», онъ снова говорилъ:

— Нѣтъ, не спускайте… не могу показывать то, что не истинно!..

По прошествіи получаса слишкомъ, пытка кончилась, но онъ ничего не сказалъ и былъ отпущенъ. Лауріана сначала тоже стойко, выдерживалъ, но, наконецъ, произнесъ среди воплей:

— Монсиньоръ, помилуйте меня. Кампанелла гнусный лютеранинъ… Сожгите-его!..

Его спустили, но на вопросъ: въ чемъ состояло это лютеранство, онъ отвѣтилъ:

Справьтесь съ моими прежними показаніями-…

Прошло полчаса слишкомъ и его тоже спустили съ дыбы. Петроло былъ подвергнутъ, согласно предписанію, болѣе тяжкой пыткѣ. Въ общемъ онъ подтвердилъ свое прежнее показаніе, говоря, что фра Корнеліо многое: прибавилъ къ его-словамъ въ Калабріи и потому онъ показывалъ послѣ многое иначе. Еретикомъ онъ никогда не былъ. Этимъ еще не кончилось. Подсудимые должны были принести торжественное покаяніе, стоя въ церкви на колѣняхъ и кланяясь, что отрекаются отъ всякой ереси, проклинаютъ ее, предаютъ анаѳемѣ, послѣ чего должны были внести по 25 унцій золотомъ въ залогъ того, что не нарушатъ приговора, из-гонявшаго ихъ изъ предѣловъ королевства на жительство въ указанныхъ начальствомъ монастыряхъ. За неимѣніемъ требуемой суммы, она замѣнялась «службою за гребца на папскихъ галерахъ». Бѣднякамъ неоткуда было взять денегъ, и они предпочли галеры…

Такъ закончился процессъ о «ереси Кампанеллы и соумышленниковъ», длившійся съ 10 мая 1600 г. по мартъ 1603 г. Осужденныхъ оказывалось всего четыре, а съ умершимъ Пиццони и бѣжавшими Діонизіо и Битонто было бы семь… Таковы были размѣры столь громко начатаго дѣла.

По окончаніи процесса о ереси, Кампанелла и его товарищи могли бы считать порѣшеннымъ и дѣло о политическомъ заговорѣ; но вмѣсто временнаго правителя, Франческо ди Кастро, былъ назначенъ новый вице-король, донъ Алонзо Пиментель де Геррера, а при всякой подобной перемѣнѣ наступала остановка въ дѣлахъ; сверхъ того, Піетро ли ВерЬ (допущенный папою къ участію въ судѣ лишь подъ условіемъ принятія полупостриженія) вздумалъ жениться, несмотря на свои зрѣлые годы… Надо было ждать новаго назначенія изъ Рима, откуда, по обыкновенію, не торопились отвѣчать. Между тѣмъ пришло извѣстіе о приближеніи турецкаго флота, на которомъ находился «бѣглый монахъ, замѣшанный въ дѣло Кампанеллы, фра Діонизіо» и еще два другіе ренегата. Такія вѣсти не могли не подкрѣпить подозрѣній неаполитанскаго правительства относительно союза Кампанеллы съ Чикалой, который, по слухамъ, шелъ именно съ цѣлью его освободить. Какъ прежде, такъ и теперь, фра Діонизіо вредилъ только своему другу, распуская подобныя хвастливыя вѣсти. Строгость тюремнаго заключенія Кампанеллы тотчасъ же усилилась, хотя по разнымъ причинамъ Чикала и не приставалъ вовсе въ этомъ году къ берегамъ Калабріи. Относительно ли Вера послѣдовала довольно странная резолюція изъ Рима: женатому было непристойно судить лицъ духовныхъ; поэтому нунцій долженъ былъ «судить и рѣшать единолично», но ли Вера «могъ присутствовать, помогая ему совѣтомъ».

Къ этому времени относится эпизодъ, доставившій Кампанеллѣ впослѣдствіи горячаго покровителя. Принцъ нассаускій, путешествуя инкогнито съ небольшой свитою, былъ ошибочно принятъ за родственника графа Морица Фландрскаго, возмутившагося противъ испанскаго короля. Его арестовали и посадили въ Кастельнуово. Ошибка разъяснилась скоро, но Кампанелла успѣлъ сойтись и подружиться съ однимъ изъ спутниковъ принца, барономъ Христофоромъ Пфлугомъ, который принялъ въ немъ большое участіе и обѣщалъ дѣятельно хлопотать о немъ черезъ посредство принца. Въ мартѣ 1604 года Кампанелла содержался въ отдѣльномъ казематѣ Кастельнуово, но въ іюлѣ того же года быть переведенъ въ замокъ Сайтъ-Эльмо, «вслѣдствіе попытки бѣжать», какъ извѣщалъ о томъ нунцій. Но если и былъ, дѣйствительно, такой планъ побѣга, то переводить арестанта въ другую тюрьму не было надобности; вѣроятною причиною перемѣщенія было желаніе вице-короля изъять Кампанеллу изъ числа прочихъ подсудимыхъ, иначе говоря, изъ-подъ власти нунція, который все еще подозрѣвался въ желаніи судить его снисходительно. Это былъ новый ходъ со стороны Неаполя противъ Рима, который подозрѣвался если не въ участіи въ заговорѣ, то въ попустительствѣ, чтобы заговорщики выгребли для него жаръ своими руками. Съ января 1605 г. по декабрь того же года, когда нунцій былъ отозванъ въ Римъ, Кампанелла былъ, повидимому, забытъ совершенно какъ нунціемъ, такъ и Римомъ. Но друзья и послѣдователи Кампанеллы помнили о немъ. Они представили нунцію записку, начинавшуюся словами: «Пресвѣтлѣйшему и досточтимому синьору и пр. Мы, друзья, родственники и ученики священнослужителя доминиканскаго ордена фра Томазо Кампанеллы, содержащагося нынѣ въ С.-Эльмо»… Къ сожалѣнію, этотъ документъ, цитируемый Никодемомъ и Ципріано, безвозвратно потерянъ; но онъ свидѣтельствуетъ о гражданскомъ мужествѣ лицъ, не побоявшихся заявить себя сторонниками несчастнаго ученаго и просить о смягченіи его участи.

Монахи, за исключеніемъ Петроло, который препровождался въ Папскую область для службы на римскихъ галерахъ, были выпущены изъ тюрьмы, но Кампанела оставался въ замкѣ С.-Эльмо. Онъ говоритъ, что «всѣ они были скоро произведены въ пріоры и пр., между тѣмъ какъ его не судили въ Неаполѣ, зная, что его нельзя осудить, и не переводили въ римскія тюрьмы, потому что были увѣрены, что его тамъ тотчасъ освободятъ». «И его содержали въ С.-Эльмо въ темной ямѣ на глубинѣ 23 футовъ подъ землею, сырой, смрадной и наполнявшейся водою при дождѣ. Туда не проникалъ никогда лучѣ свѣта, и онъ, Кампанелла, лежалъ на мокрой „ соломѣ, получая едва по полуреалу на пропитаніе“. Дѣйствительно, Петроло и другіе осужденные на изгнаніе были помилованы очень скоро; таковъ былъ обычай куріи; нѣтъ сомнѣнія, что и Кампанелла отдѣлался бы легкимъ взысканіемъ, если бы ему удалось попасть въ Римъ. Въ этомъ страшномъ С.-Эльмо заканчивается періодъ сумасшествія Кампанеллы. Уже показывая себя въ полномъ разсудкѣ, онъ обращается къ вице-королю, черезъ посредство фра Серафимо Ночеры, предлагая разные проекты для преуспѣянія королевства, затѣмъ проситъ нунція и епископа казертскаго навѣстить его, бесѣдуетъ съ ними о своихъ изслѣдованіяхъ по разнымъ предметамъ, въ томъ числѣ и о кончинѣ міра, передаетъ имъ, что его вводилъ въ заблужденіе діаволъ, но, милостью Божіею, онъ теперь прозрѣлъ, получилъ свыше откровенія истинныя и потому можетъ совершать чудныя дѣла на пользу и славу христіанства. Съ тѣми же обѣщаніями и проектами обращался онъ къ папѣ, кардиналамъ, императору, королю испанскому и разнымъ высокопоставленнымъ лицамъ, тоже къ ученымъ, выражавшимъ ему свое участіе. Онъ перечислялъ при этомъ всѣ написанныя имъ, уже въ заточеніи, книги, стараясь оправдать себя изложенными въ нихъ правилами и предсказаніями; при этомъ онъ продолжалъ жаловаться на свою ужасную „яму“, но, надо полагать, что онъ былъ переведенъ уже въ лучшее помѣщеніе, если имѣлъ возможность такъ много писать. Многія изъ его стихотвореній относятся къ этому періоду. Въ нѣкоторыхъ изъ нихъ говорится о презрѣніи къ смерти, о вѣрѣ въ загробную жизнь, о полномъ проникновеніи ученіемъ Христа, но, что замѣчательно, это обращеніе къ церковнымъ догматамъ ставится въ какую-то связь съ появленіемъ діавола, которое какъ будто и убѣдило Кампанеллу въ святыхъ истинахъ. Кампанелла нѣсколько разъ повторяетъ разсказы о явленіяхъ демоновъ и ангеловъ, руководясь, безъ сомнѣнія, извѣстнымъ расчетомъ. Недаромъ же говаривалъ онъ. что „ложь хороша, если этою ложью достигается высшая цѣль“, и приводилъ въ подтвержденіе того примѣры изъ общей и священной исторіи. „Многіе мудрецы, говоритъ онъ, вынуждены прикидываться безумцами, хотя, про себя, знали, что думать“… Положеніе его было такъ ужасно, что нельзя винить его въ притворномъ помѣшательствѣ и въ этихъ розсказняхъ о небывалыхъ видѣніяхъ. Слава Галилея не умаляется отъ того», что онъ былъ вынужденъ къ извѣстному отреченію; такъ и на Кампалеллу не ложится пятна, если пытки и тягость тюрьмы заставляли его лгать и пользоваться предразсудками своего вѣка для облегченія своей участи и полученія возможности «снова ратовать, какъ онъ говоритъ, противъ тираніи, софистики и лицемѣрія». Покровители Кампанеллы продолжали заботиться о немъ, но лишь въ 1608 г. положеніе его улучшилось переводомъ его изъ C.-Эльма снова въ Кастельнуово. За Кампанеллу просилъ письменно эрцгерцогъ Максимиліанъ. Въ Кастельнуово Кампанелла пользовался уже нѣкоторыми удобствами; самъ онъ пишетъ Галилею въ 1618 году: «Я почти на свободѣ». Съ этимъ вторичнымъ пребываніемъ Кампанеллы въ Кастельнуово связанъ романическій эпизодъ, на который есть намекъ въ хроникѣ Булифона, писателя конца XVII и начала XVIII вѣка: «Въ Кастельнуово родился у одного испанскаго офицера сынъ, впослѣдствіи знаменитый математикъ, Джіовани Альфонсо Борелли. Дѣйствительнымъ отцомъ его считаютъ извѣстнаго Кампанеллу, находившагося въ то время въ той же тюрьмѣ»… Борелли умеръ въ 1680 г. Многіе біографы называютъ его сыномъ Кампанеллы. Прошли еще года и самые акты процесса успѣли частью сгорѣть, частью затеряться, прежде нежели испанскій король разрѣшилъ Кампанеллѣ жить въ монастырѣ св. Доминика въ Неаполѣ. Какъ извѣстно, онъ бѣжалъ оттуда въ Римъ, гдѣ благоволившій къ нему папа Урбанъ VIII приказалъ для виду посадить его въ инквизиціонную тюрьму для суда за еретичество. Нѣсколько времени пришлось играть комедію и держать Кампанеллу въ Римѣ подъ арестомъ, хотя онъ въ сущности и былъ вполнѣ свободенъ. Прежде всего пришлось бѣдняку лѣчиться послѣ долгихъ истязаній, лишеній и нездоровыхъ вліяній тюрьмы. Онъ лѣчился самъ по своей методѣ, принималъ массу желѣза, носилъ особый поясъ съ магнитнымъ порошкомъ, чтобы притягивать къ желудку желѣзо^[148]. Тѣмъ не менѣе тюрьма отозвалась и въ 1629 г. онъ едва не умеръ, впавъ въ тяжкій летаргическій сонъ. Этотъ годъ былъ первымъ годомъ его полнаго освобожденія. Папа Урбанъ VIII осыпалъ теперь его своими милостями. Но папскія милости не могли спасти его отъ ненависти враговъ и главнымъ образомъ испанцевъ. Кампанелла написалъ одно сочиненіе, сблизившее его съ французами и съ французскимъ посланникомъ Франсуа де-Ноалемъ. Они часто ни_: дѣлись, бесѣдовали, и испанцы, заподозривъ, что Кампанелла готовитъ заговоръ противъ Испаніи, намѣревались его схватить. Ни папа, ни весь Римъ не могли бы защитить бѣднаго монаха, если бы герцогъ де-Ноаль не перевезъ его къ себѣ и не далъ ему возможности переодѣтымъ бѣжать изъ Рима во Францію. Рекомендательныя письма къ консуламъ и владѣтельнымъ князьямъ дали возможность Кампанеллѣ счастливо добраться до Марсели. Въ маѣ онъ былъ уже въ Парижѣ и, встрѣченный епископомъ С. Флеромъ, братомъ герцога де-Ноаля, былъ представленъ Людовику XIII. Король и кардиналъ Ришелье назначили ему ежегодную пенсію въ 2.000 франковъ и поселили его въ доминиканскомъ монастырѣ въ предмѣстьѣ C.-Оноре. Здѣсь пошла уже тихая жизнь безъ приключеній, писались новыя сочиненія, старыя издались въ X томахъ, ученые и государственные люди, самъ король продолжали совѣтоваться съ Кампанеллой относительно государственныхъ вопросовъ…

21 мая въ 4 часа утра 1639 года, на 71 году жизни, — умеръ Кампанелла отъ тяжелой горячки, окруженный всѣми братьями монастыря, исповѣдовавшись и пріобщившись св. тайнъ, какъ Истинный христіанинъ. На слѣдующій день, при стеченіи массы народа, ученыхъ, высшихъ сановниковъ и духовенства, совершились его торжественныя похороны. Самъ Кампанелла боялся вліянія созвѣздій и ждалъ смертельнаго припадка на іюнь 1639 года. «Но, говоритъ одинъ ученый, онъ не дожилъ до этого дня, чтобы всѣмъ было явно, что ключъ жизни и смерти находится не у созвѣздій, а въ рукахъ Царя царей»^[149].

XV.

Таковы были заговоръ Кампанеллы и страданія, испытанныя этимъ патріотомъ, задумавшимъ освободить родину отъ тираніи иноземцевъ. Я изложилъ все это дѣло подробно, такъ какъ оно было до сихъ поръ очень мало извѣстно людямъ, писавшимъ о немъ по смутнымъ слухамъ, не имѣя подъ руками тѣхъ драгоцѣнныхъ матеріаловъ, которые собралъ теперь въ трехъ томахъ своего сочиненія о Кампанеллѣ профессоръ Амабиле. Плохо извѣстно большинству и то сочиненіе Кампанеллы, гдѣ онъ излагаетъ идеалъ своего государства, — того государства, которое онъ мечталъ создать, какъ университетъ для другихъ государствъ, въ калабрійскихъ горахъ, и въ которомъ онъ самъ долженъ былъ явиться правителемъ. Говоря объ этомъ идеалѣ, писатели нерѣдко забывали всѣ его частности и подробности и помнили только одно, что Кампанелла былъ борцомъ за родину и мечталъ объ ея освобожденіи, что онъ мечталъ о свободѣ людей и стремился къ общности имущества. Такъ, даже такой крупный писатель, какъ Эдгаръ Кине, говоритъ о Кампанеллѣ въ такомъ восторженномъ тонѣ, какъ будто Кампанелла былъ дѣйствительно однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ новаторовъ, въ своемъ городѣ Солнца, а не простымъ подражателемъ Платону и Томасу Мору^[150], и какъ будто этотъ городъ Солнца дѣйствительно сулилъ человѣчеству равенство, братство и свободу, а не самое ужасное рабство. Къ несчастію, всѣ эти восторги только красивыя фразы, но не выводы знанія. Кампанелла ясно видѣлъ бѣдствіе своей страны, но предлагалъ для ея спасенія невозможныя средства, несмотря на все благородство его намѣреній. Планъ того государства, которое должно было сдѣлаться «университетомъ для другихъ государствъ», начертанъ имъ подробно въ его «Городѣ Солнца». Это произведеніе написано подъ вліяніемъ «Республики» Платона и «Утопіи» Томаса Мора. Какъ всѣ подобныя сочиненія, произведеніе Кампанеллы довольно скучно и далеко не даровито, какъ однообразная сказка. По формѣ это своего рода «разговоръ въ царствѣ мертвыхъ». Капитанъ генуэзскаго корабля случайно натолкнулся подъ экваторомъ на островъ Тапробанъ, гдѣ находится городъ Солнца, изучилъ его порядки и потомъ передалъ о своемъ открытіи магистру ордена страннопріимцевъ. Магистръ задаетъ капитану болѣе или менѣе краткіе вопросы, капитанъ пространно отвѣчаетъ на нихъ. Многое кажется магистру невѣроятнымъ, тогда капитанъ говоритъ, что онъ спорить не мастеръ, но что это такъ, а не иначе. На вѣру тутъ приходится брать все, хотя многое крайне невѣроятно, какъ, напримѣръ, полное перерожденіе человѣка изъ эгоиста въ существо, живущее только общественными интересами и довольствующееся единственно исполненіемъ предписанныхъ ему обязанностей. Граждане города Солнца соединились для избавленія себя отъ безчеловѣчія маговъ, злодѣевъ и тирановъ, которые тѣснили ихъ въ Индіи, и основали республику, которая управляется «законами естественными, а не полученными черезъ откровеніе». Жители повинуются добровольно предсѣдателю управленій, называя его королемъ. Это имя имъ не противно, потому что они понимаютъ его иначе, нежели невѣжды. Глава республики лицо духовное, именуемое Гогъ, но можно его назвать Метафизикомъ. Онъ пользуется вполнѣ неограниченной властью надъ всѣмъ духовнымъ и свѣтскимъ, но постъ его можетъ занимать лишь тотъ, кто изучилъ вполнѣ исторію всѣхъ народовъ, знаетъ всѣ обрядности, жертвенные порядки, законы въ республикахъ и монархіяхъ, всѣхъ законодателей и изобрѣтателей, всѣ явленія земныя и небесныя, астрологическія, метафизическія и богословскія, кто постигъ при этомъ необходимость, судьбу и гармонію вселенной, могущество, мудрость и любовь божественности, постепенность всего сущаго и его символику; кто, наконецъ, путемъ долгаго изученія, можетъ пророчествовать и читать по звѣздамъ. Замѣчу кстати, что среди заговорщиковъ одинъ Кампанелла могъ, правда, по его собственному убѣжденію. Удовлетворить такимъ условіямъ. Ему могли препятствовать развѣ только года: избираемый долженъ былъ имѣть за собой уже «семь пятилѣтій»; но Кампанелла достигъ уже и этого возрасту, когда закончилъ свою книгу. У Гога являются три помощника: Пона — Сила, Сина — Мудрость и Мора — Любовь. Война и миръ находятся въ вѣдѣніи Силы. Мудрость занимается науками. Любовь руководитъ брачными дѣлами и воспитаніемъ дѣтей. Городъ Солнца съ храмомъ солнца посрединѣ состоитъ изъ крѣпости, построенный на холмѣ и окруженной стѣною, и шести концентрическихъ круговъ, состоящихъ также изъ стѣнъ. Всѣ эти семь стѣнъ защищаютъ городъ отъ непріятелей, которымъ трудно взять самый городъ, такъ какъ стѣны, приближаясь къ центру, дѣлаются все толще и крѣпче. Военными дѣлами, сухопутными и морскими силами, а также иностранными сношеніями завѣдуетъ Сила. Подъ вѣдѣніемъ Мудрости находятся начальники отдѣльныхъ научныхъ частей: астрологъ, космографъ, геометръ, ариѳметикъ, исторіографъ, поэтъ, логикъ, грамматикъ, риторъ, физіологъ, медикъ, политикъ, моралистъ. Подъ ихъ вѣдѣніемъ и руководствомъ всѣ стѣны города и стѣны храма расписаны прекрасными чертежами и рисунками, содержащими въ себѣ всѣ науки для нагляднаго обученія. На стѣнахъ храма изображены звѣзды и въ трехъ стихахъ обозначаются ихъ величина, свойства и движеніе. Математическія фигуры со стихами, обозначающими ихъ свойства, помѣщаются на внутренней сторонѣ первой городской стѣны. На ея наружной сторонѣ изображенія земли и отдѣльныхъ странъ. Изображая такимъ образомъ всѣ на-' уки на стѣнахъ, Мудрость даетъ возможность для широкаго просвѣщенія народа. Въ городѣ Солнца вообще существуетъ только одна книга подъ заглавіемъ «Мудрость»; въ которой содержатся всѣ знанія. Изъ этой книги ученые читаютъ народу отрывки, чтобы знаніе было общимъ достояніемъ. Городъ украшенъ также изображеніями подвиговъ великихъ людей, прославившихся своимъ знаніемъ, изданными ими законами или воинскими подвигами. Тутъ находятся Монсей и Озирисъ, Юпитеръ и Ликургъ, Меркурій и Пноагоръ, Замолхъ и Солонъ и даже Магометъ, хотя онъ признается лжеучителемъ. Выше прочихъ помѣщаются изображеніе Христа съ изображеніями двѣнадцати апостоловъ, которыхъ солнціяне весьма уважаютъ и превозносятъ надъ другими людьми. На наружныхъ портикахъ помѣщены Цезарь, Александръ, Пирръ, Аннибалъ и другіе воины. Солнціяне ведутъ жизнь философскую, пользуясь всѣмъ сообща; у нихъ нѣтъ частной собственности. Они спятъ въ общихъ спальняхъ, на общихъ постеляхъ, при чемъ черезъ каждые шесть мѣсяцевъ власти назначаютъ жителямъ, въ какомъ округѣ, въ какой спальнѣ и на какой постели они должны спать. Всѣ сверстники у нихъ называются братьями и сестрами; кто старше другого на двадцать два года, тотъ называется отцомъ или матерью, а кто моложе другого на столько же лѣтъ, тотъ носитъ названіе сына или дочери. Причина этому та, что мужчины на двадцать первомъ году женятся, а дѣвушки девятнадцати лѣтъ выходятъ замужъ. Въ Индіи, откуда переселились солнціяне, не было общности женъ, но они ввели ее у себя, единственно ради господствующаго у нихъ принципа имѣть все общимъ и пользоваться чѣмъ-либо не иначе, какъ но справедливому распредѣленію правящихъ. Такъ какъ дѣторожденіе считается актомъ религіознымъ, имѣющимъ въ виду благо республики, а не частныхъ лицъ, то соединеніе лицъ различнаго пола, найденныхъ, по своему сложенію и развитію, достойными производить будущее поколѣніе, совершается согласно указаніямъ философіи со множествомъ обрядностей и по правиламъ, выработаннымъ врачами, матронами и астрологами. О любви не можетъ быть и рѣчи, такъ что въ этомъ отношеніи даже животныя пользуются большимъ правомъ выбора. Здравый подборъ совершается не вслѣдствіе здравыхъ понятій самихъ брачущихся, но по волѣ другихъ. Люди, завѣдующіе браками, знаютъ до тонкости всѣ душевныя и тѣлесныя особенности брачущихся, такъ какъ они наблюдаютъ ихъ и во время ученья, и во время гимнастики въ гимнастическомъ задѣ, гдѣ и юноши, и дѣвушки являются совершенно нагими. Наблюдающіе за ними присматриваются къ ихъ физическимъ особенностямъ. Соединяютъ бракомъ такія пары, которыя могли бы дать хорошій приплодъ: худощавые соединяются съ полными, низенькіе съ высокими и т. д. Вообще во всей процедурѣ брачныхъ соединеній у Кампанеллы масса цинизма и въ подробностяхъ описаній, и въ самой сущности взгляда на сближеніе половъ. Кромѣ характера и тѣлосложенія брачущихся важную роль играетъ, и астрологическая часть ихъ сближенія. Астрологи опредѣляютъ, какіе часы благопріятны для браковъ. Если бракъ женщины останется безплоднымъ, она тотчасъ же переходитъ къ другому мужу, — вѣрнѣе къ другимъ мужьямъ, такъ какъ опыты дѣлаются еще нѣсколько разъ — переходитъ опять по опредѣленію завѣдующихъ брачными дѣлами, а подомъ, когда ее признаютъ окончательно безплодной, она дѣлается общественною собственностью и ея сношенія съ мужчинами уже не руководятся никѣмъ. Изображая такое положеніе дѣлъ, Кампанелла тѣмъ не менѣе замѣчаетъ, что «въ Солнечной республикѣ принята общность женъ и потому нѣтъ блуда», а въ оправданіе своего правила жители «опираются на мнѣнія Сократа, Катона, Платона и Климента Римскаго, согласно которому, по апостольскому совѣту, жены должны быть общими». Съ безплодными и уродливыми женщинами можетъ сближаться каждый, но иногда за разные поступки человѣка лишаютъ этого права. Дѣтямъ даются не вошедшія во всеобщее употребленіе имена, а новыя клички, сообразныя съ тѣлесными особенностями дѣтей. Толстый, Худой, Косматый. Дѣти воспитуются вмѣстѣ въ общемъ воспитательномъ домѣ и находятся сначала подъ вѣдомствомъ Любви, завѣдующимъ воспитаніемъ дѣтей, продовольствіемъ жителей, медициной, одѣяніемъ, браками и имѣющимъ среди своихъ начальниковъ и лицъ женскаго пола. Матери находятся при дѣтяхъ до четырехлѣтняго возраста послѣднихъ. Физическому развитію дѣтей придается большое значеніе. Учить ихъ начинаютъ съ чтенія, при чемъ обходятъ городскія стѣны, имѣющія весь алфавитъ. Изучивъ математику, естественныя науки, исторію, то-есть все, что есть на городскихъ стѣнахъ, эти вѣчно путешествующіе по городу ученики обучаются земледѣлію, ремесламъ. Выборъ занятій зависитъ отъ усмотрѣнія учителей, подъ надзоромъ которыхъ занимался юноша. Преуспѣвшіе въ той или другой отрасли наукъ дѣлаются начальниками по своей спеціальности. Чѣмъ разностороннѣе способности учащагося, тѣмъ больше у него шансовъ попасть въ званіе Силы, Мудрости, Любви и даже, въ будущемъ, въ званіе Метафизика. Эти четыре власти несмѣняемы, хотя Сила, Мудрость и Любовь сами отказываются отъ должностей, когда узнаютъ, что есть люди, болѣе достойные занимать ихъ должности. Особенное значеніе придаетъ Кампанелла механическимъ наукамъ и усовершенствованіямъ, облегчающимъ трудъ. Вообще трудъ въ городѣ Солнца легокъ; онъ назначается по силамъ каждаго и длится не болѣе четырехъ часовъ въ день, послѣ чего жители города или предаются любимымъ своимъ занятіямъ, или игрѣ. Не имѣя никакой собственности, солнціяне не отличаются другъ отъ друга и по одеждѣ, которая у нихъ почти одинакова для мужчинъ и женщинъ и приспособлена такъ, что въ ней удобно и работать, и воевать. Всѣ носятъ днемъ бѣлую одежду, отвергая черный цвѣтъ, какъ «самый презрительный»; головнымъ уборомъ служитъ шапка или капюшонъ, который «выше обыкновенныхъ шляпѣ». Этимъ мелочамъ придается большое значеніе, такъ что объ особенномъ головномъ уборѣ говорилось даже во время заговора. Хотя, по словамъ генуэзскаго капитана, солнціяне любятъ другъ друга, преданы родинѣ, великодушны и добродѣтельны, въ городѣ Солнца есть все-таки лица, наблюдающія за жителями и носящія названія разныхъ добродѣтелей — Храбрость, Правдивость, Благодѣяніе и т. д. Каждая изъ этихъ добродѣтелей завѣдуетъ своимъ отдѣломъ: Правдивость воюетъ съ ложью, Великодушіе возстаетъ противъ малодушія, неблагодарный предстаетъ передъ судомъ Благодарности и т. д., при этомъ наказываютъ нарушителей порядка. Наказанія различны: лишеніе общаго стола, запрещеніе сношеній съ женщинами и даже смертная казнь. Послѣднимъ наказаніемъ угрожается даже за такіе пустяки, какъ румяна, высокіе каблучки, длиннохвостыя платья. Вообще солнціянъ держатъ въ ежовыхъ рукавицахъ. Богохульство, государственная измѣна и посягательство на правительство подлежатъ наказанію смертью. Приговоренный, большею частью, имѣетъ право выбирать способъ смерти и выбираетъ обыкновенно взрываніе себя на воздухъ. Если выборъ смерти не дозволяется, то преступника убиваетъ народъ, ободряя гражданина передъ казнью. Въ отношеніи религіи жители считаютъ обязанностью быть признательными Богу, какъ Отцу, чтить Его одного, какъ Творца и Подателя всего, принося все Ему, какъ все отъ Него полученное, и состоя въ Немъ и съ Нимъ. Этотъ невидимый Богъ проявляется въ троякомъ откровеніи: всемогуществѣ, премудрости и любви. Солнціяне почитаютъ, — но не боготворятъ, — солнце и другія свѣтила, видя въ нихъ нѣчто живое, образа и храмы Божіи, оживленные небесные алтари. Въ солнцѣ они созерцаютъ образъ Божій и называютъ его чуднымъ ликомъ Всемогущаго, живымъ изваяніемъ, источникомъ всякаго добра, дающимъ жизнь, тепло, счастье всему существующему. Звѣзды считаются обитателями ангеловъ, предстателей за родъ людской передъ Господомъ. Благопріятное положеніе созвѣздій, въ четырехъ странахъ свѣта, признано столь же необходимымъ при постройкахъ, какъ и при зачатіи человѣка; молясь, жители обращаются сначала на востокъ, потомъ на западъ, наконецъ на полдень. Такъ поклоняются они Богу тріединому. Видъ золъ, претерпѣваемыхъ человѣчествомъ, могъ бы повести къ той мысли, что всѣмъ правитъ одинъ случай, но изученіе мірозданія и строенія человѣческаго тѣла, при анатомическихъ изслѣдованіяхъ надъ трупами казненныхъ, заставляетъ солнціянъ признавать громко премудрость и промыслъ божественный. Они вѣрятъ въ безсмертіе души, которая, по выходѣ изъ тѣла, присоединяется къ добрымъ или злымъ духамъ, смотря по своимъ дѣяніямъ на землѣ и въ силу того, что хорошее идетъ къ хорошему, а дурное къ дурному. Мнѣніе жителей о мѣстѣ наказаній или наградъ въ загробной жизни не сходно съ общепринятымъ. Эта часть была выражена опредѣленнѣе въ первой редакціи «Солнечнаго города»; тамъ авторъ поясняетъ, что солнціяне, не зная въ точности, гдѣ находятся мѣста загробнаго возмездія, считаютъ наиболѣе основательнымъ предполагать ихъ на небѣ и въ нѣдрахъ земли. Они тоже очень желали бы рѣшить, будутъ ли муки вѣчными. Изъ этого можно заключать, что Кампанелла сомнѣвался въ существованіи ада, но никакъ не въ безсмертіи души. Христіанская религія уважается и жители ожидаютъ, что христіане осуществятъ съ ними совокупно жизнь апостольскую, ибо христіанство, принимаетъ, сверхъ законовъ естественныхъ, лишь таинства. Поэтому вѣра христіанская есть единственно истинная и, съ очищеніемъ ея отъ злоупотребленій, должна распространиться по всему міру. Правила, преподанныя десятью заповѣдями, основаны тоже на законахъ естественныхъ, но имъ противорѣчитъ учрежденіе собственности, уничтожающее общность владѣнія. Обиліе всякаго зла на землѣ, отъ котораго не мало страдали прежде и солнціяне, происходитъ, какъ полагаютъ они, отъ союза земныхъ правителей съ какимъ-нибудь низшимъ божествомъ, съ соизволенія Верховнаго существа. «И счастливы еще тѣ христіане, которые признаютъ источникомъ всѣхъ бѣдъ одинъ грѣхъ Адама!» восклицаетъ съ ироніей Кампанелла. Жители вѣрятъ въ предсказаніе Іисуса Христа о знаменіяхъ на солнцѣ, лунѣ и звѣздахъ, они ждутъ, поэтому, конца столѣтія и его обновленія, узнавъ многое о грядущемъ изъ изученія астрологіи и писаній пророческихъ. Одно изъ знаменій заключается и въ соединеніи. всѣхъ обитателей земли въ одно стадо. И когда — что не замедлитъ — Сатурнъ вступитъ въ созвѣздіе Козерога, Меркурій въ созвѣздіе Стрѣльца, Марсъ въ. созвѣздіе Дѣвы, а въ созвѣздіи Кассіопеи. появится новая звѣзда, тогда возникнетъ и новое государство, послѣдуютъ измѣненія въ законахъ и обычаяхъ, станутъ вѣщать пророки и, среди возрожденной вселенной, «святой народъ» увидитъ себя осыпаннымъ всякими благами. Но вначалѣ надо будетъ «срубать и корчевать, а затѣмъ уже насаждать и воздвигать». Дѣйствительно, много нужно было бы рубить и корчевать, прежде чѣмъ совершится то перерожденіе человѣчества, при которомъ быль бы возможенъ такой порядокъ безмятежнаго житія, который рисуется въ городѣ Солнца Кампанеллы. Кампанеллѣ же кажется такъ просто и легко это перерожденіе человѣка. По его мнѣнію, личный интересъ теперь единственный двигатель нашихъ поступковъ, а онъ-то и есть самый великій бичъ міра. Уничтожимъ личный интересъ и останется одинъ интересъ общественный. Вмѣсто разсѣянія и антагонизма общественныхъ силъ, что влечетъ за собою интересъ личный, должны явиться союзъ, единеніе и гармонія силъ, поддерживаемые интересомъ общинъ. Въ городѣ Солнца нѣтъ частной собственности, все общее; но какъ можетъ существовать трудъ безъ собственности? Кампанелла отвѣчаетъ, что любовь къ личной собственности, какъ двигатель труда, должна замѣниться самоотверженіемъ, а корпоративный духъ — желаніемъ содѣйствовать общему благу: Эта замѣна не такъ невозможна, какъ кажется. Развѣ римляне не умирали съ радостью за родину? Когда первые монахи отказывались отъ всякаго честолюбія, навѣки покидали міръ и жертвовали своей общинѣ своими интересами, привязанностями, своей жизнью, не дѣйствовали развѣ они по этому же принципу? Даже въ нашемъ обществѣ мы видимъ примѣры братскаго труда, самоотверженнаго и ревностнаго. Отчего Исключенію не сдѣлаться правиломъ? Впрочемъ, трудъ въ городѣ Солнца не тяжелъ и не грубъ. Онъ дѣлается такимъ привлекательнымъ, что кажется настоящимъ праздникомъ и никто отъ него не отказывается. Дѣти съ самаго ранняго возраста окружаются орудіями всѣхъ искусствъ и ремеслъ, чтобы дать возможность пробудиться ихъ призванію; слава состоитъ въ знаніи большаго количества искусствъ и въ способности къ большему числу профессій. "И надъ всѣми нами, говоритъ Кампанелла, смѣются солнціяне, такъ какъ мы съ трудомъ связываемъ идею низости, а идею благородства съ праздностью. Надо, впрочемъ, замѣтить, что идея привлекательности самаго труда, дѣлающая корыстный двигатель безполезнымъ, играетъ побочную роль въ организаціи теократической и самодержавной республики; эта идея сливается съ самоотверженіемъ, чтобы сдѣлать трудъ болѣе легкимъ. Трудъ '.привлекательный былъ основой-только ассоціаціи Фурье. Изобрѣтатель фаланстера удалился отъ Кампанеллы и другихъ утопистовъ въ томъ, что не уничтожилъ коренного двигателя, нр включаетъ его въ число двигателей страстныхъ. Впрочемъ, несмотря на всѣ прекрасныя слова о кротости и смиреніи солнціянъ, которые по своей кротости и смиренію даже быковъ почти не бьютъ и питаются только овощами, Кампанелла считаетъ нужными не только наказанія и самую смертную казнь, а даже и другія еще болѣе подозрительныя въ царствѣ свободы и братства мѣры: въ городѣ Солнца сохраняется исповѣдь; исповѣдуются передъ свѣтскими начальниками, которые передаютъ исповѣдь министрамъ, не называя именъ, а министры докладываютъ обо всемъ Метафизику, который, такимъ образомъ, знаетъ, что дѣвается въ народѣ; въ городѣ Солнца на слѣпыхъ и хромыхъ возлагается обязанность прислушиваться къ тому, что говорятъ въ народѣ, и передавать эти разговоры правительству, чтобы облегчить, ему управленіе страною. Вообще шпіонство поддерживаетъ всю систему этого самодержавнаго правленія.

Таково было движеніе, возбужденное Кампанеллой; таковы были люди, принимавшіе участіе въ этомъ движеніи; таковы были цѣли, къ достиженію которыхъ должно было привести это движеніе. Монахи, судящіеся за грязныя насилія и кощунствующіе надъ религіей «ради убѣжденія и ради привлеченія себѣ адептовъ изъ черни»; разбойники большихъ дорогъ и убійцы, превращающіеся въ революціонеровъ ради расчетовъ на поживу; горсть воодушевленныхъ патріотизмомъ вожаковъ возстанія противъ чужеземцевъ, — вожаковъ въ родѣ Кампанеллы и Мауриціо Ринальди, не имѣющихъ даже возможности быть разборчивыми при вербовкѣ своихъ сподвижниковъ и потому запутавшихся среди предателей, доносчиковъ, продажныхъ тварей, готовыхъ на все за деньги, — вотъ изъ какихъ элементовъ состояли заговорщики, грязнившіе потомъ другъ друга на допросахъ. Какъ все это было не похоже на Савонаролу и его друзей, на ту партію, «святыхъ», послѣ паденія которой даровитый художникъ фра Бартоломео бросилъ въ отчаяніи на много лѣтъ свои краски и кисти, а великій Микель Анжело до самой старости съ благоговѣніемъ вспоминалъ не только идеи, фразы и слова, но самый голосъ, самые жесты любимаго своего «учителя». Люди, принимавшіе участіе въ заговорѣ Кампанеллы, настолько же не походили на сотоварищей Савонаролы, насколько Неаполь, порабощенный испанцами, не походилъ на Флоренцію тѣхъ блестящихъ временъ процвѣтанія наукъ и искусствъ, когда дѣйствовалъ Савонарола. И въ какомъ видѣ представлялась новая жизнь Кампанеллѣ, какія- мѣры казались ему нужными для поддержанія этой новой жизни, которую онъ долженъ былъ создать съ помощью бандитовъ, гулящихъ монаховъ и лѣсныхъ дьяковъ? Граждане солнечнаго города въ сущности должны были быть рабами, стадомъ, которымъ управляютъ привилегированные избранники; у членовъ этого стада нѣтъ своей воли, ихъ черезъ каждые шесть мѣсяцевъ перемѣщаютъ съ мѣста на мѣсто, имъ назначаютъ спеціальности для труда, у нихъ нѣтъ выбора даже въ области любви, женщина низводится у нихъ на степень племенной самки, и если она послѣ нѣсколькихъ опытовъ оказывается непригодной для этой цѣли, то ее отдаютъ въ собственность всѣмъ и каждому, грозя всѣмъ за проступки запретить сношенія даже съ этими принадлежащими всѣмъ женщинами; поддерживать этотъ порядокъ считаютъ нужнымъ строгими наказаніями, грозя смертной казнью даже за такіе проступки, какъ стремленіе нарумяниться или надѣть длинное платье, при чемъ слѣдятъ за тайными помыслами народа при помощи слѣпыхъ и хромыхъ, при помощи исповѣдующихъ чиновниковъ, и предполагаютъ, что всѣ люди, составляющіе этотъ народъ, способны быть палачами, такъ какъ исполненіе смертной казни въ извѣстныхъ случаяхъ возлагается на всѣхъ. Тутъ нѣтъ и помина о стремленіи Савонаролы сдѣлать всѣхъ гражданъ свободными и сознательными участниками въ управленіи, поднять женщину до роли матери-гражданки, вскармливающей своею грудью и воспитующей своихъ дѣтей на пользу родины, довести дѣтей воспитаніемъ до сознанія возвышенности ожидающихъ ихъ въ будущемъ обязанностей, развить въ гражданахъ твердое убѣжденіе, что безчестность, пороки и развратъ, все злое и вредящее и лично человѣку, и государству, надо каждому вырвать съ корнемъ и изъ себя самого, и изъ общества, — нѣтъ, однимъ словомъ, вѣры въ человѣка, признанія человѣка въ человѣкѣ. Но Савонарола жилъ въ вѣкѣ надеждъ и упованій, на зарѣ реформаціи, когда еще можно было мечтать объ обновленіи католической церкви, а Кампанелла дѣйствовалъ уже тогда, когда многіе не только махнули безнадежно рукою на католическую церковь, но и сознали, какъ гусситы, табориты, анабаптисты, что и сама совершившаяся реформація крайне недостаточна для обновленія церкви и общества и что нуженъ какой-то переворотъ. Мало того, мечтая объ этомъ переворотъ, Кампанелла не могъ даже вѣрить въ свободное нравственное перерожденіе людей, какъ вѣрилъ въ это Савонарола, потому что, начиная свое дѣло, Онъ былъ окруженъ не такими благородными лицами, какъ фра Бартоломео, Микель-Анжело, фра Доменико, Валори, а такимъ монастырскимъ сбродомъ, какъ фра Діонизіо, Пиццони, убійцы и насильники. Для перерожденія этихъ людей нужны были ежовыя рукавицы и шпіонство слѣпцовъ, хромоногихъ, исповѣдниковъ-чиновниковъ.

Читая объ этомъ движеніи, невольно вспоминаешь о пророчествахъ Савонаролы, говорившаго, что безъ нравственнаго обновленія церкви и общества Италія должна пасть. Это паденіе совершилось и оно ярче всего сказалось въ движеніи Кампанеллы, гдѣ самою благородною личностью явился Мауриціо Ринальди, хлопотавшій о призваніи турокъ для избавленія отечества отъ испанцевъ и забрызганный грязью выдавшимъ его Кампанеллою за то, что и онъ сознался во всемъ, будучи обреченъ на казнь. У нихъ не было даже мужества умереть, какъ умирать фра Джироламо, фра Доменико и фра Сильвестро.

---

1. А. Rudelbach. Hieronymus Savonarola. Hamburg. 1835. S. 7—8.
2. F. Laurent. La papauté et l’empire. 1860, p. 496.
3. Ibid., p. 497.
4. Hase. Savonarola. Leipzig. 1861. S. 13.
5. Kolb. Culturgcschichte. Leipzig. 1873. B. II. S. 283.
6. Е. Quinet. Les révolutions d’Italie. Paris. 1857. 12, p. 458.
7. J. Permis. Jérome Savonarole. Paris. 1859. pp. 22, 24.
8. S. Michelet. Renaissance. 1861, pp. 161, 215.
9. Histoire des papes, Tome IV, а la Haye chez Henri Scheurleer. MDCCXXXIII. pp. 260—261.
10. Histoire de papes. Paris. 1844. VI. pp. 281. 302.
11. Zeller. Italie et Renaissance. Paris. 1863, p. 40.
12. Р. Villari. Geschichte Girolomo Savonarola’s. Leipzig. 1868. В. I. S. 22.
13. Zeller, p. 40.
14. Ibid., pp. 42—46.
15. J. Meier. Girolamo Savonarola. Berlin. 1836. S. 5.
16. А. Rudelbach, 12—13.
17. Zeller, рр. 48, 50. Michelet, р. 216.
18. А. Rudelbach, S. 13—14.
19. Zeller, р. 294.
20. F. Laurent, р. 481.
21. Villari, S.23.
22. F. Реrrеns, р. 32.
23. Hase, S. 10.
24. J. F. Pints de Mirandula, Vita K. p. Tr. Hieronymi Savouarulue. 1674, p. 9.
25. Villari, S. 3-11.
26. Villari, S. 14.
27. «De ruiua ecclesia», вторая строфа.
28. «De ruina ecclesia», седьмая строфа.
29. K. Meier, S. 20.
30. Villari, S. 25.
31. Фра Джіовани Анджелико-да-Фіезоле родился 1387 г.; умеръ 1455 г.
32. Санъ-Антонино родился 1389 г. во Флоренціи; умеръ тамъ же въ 1459 году.
33. Zeller, р. 51.
34. Zeller, рр. 64—67. Villari, S. 33.
35. Villari, S. 57.
36. Ibid., S. 63-64
37. Meier, S. 24.
38. Meier, S. 21.
39. Villari, S. 127.
40. Hase, S. 17.
41. Hase, S. 18.
42. Zeller, рр. 253—256.
43. Hase, S. 18.
44. Villari, S. 126.
45. Rudclbach, S. 70.
46. Изъ первоначальныхъ біографовъ Савонаролы только Полиціано передаетъ эту сцену иначе; изъ новѣйшихъ біографовъ стоятъ за Полиціано только Перренсъ и совершенно ничтожный но значенію своего труда Растрелли. Есть полное основаніе думать, что они ошибаются и что эта сцена происходила именно такъ, какъ говорятъ о ней Бурдамаки, Нико, Барзанти, Фра Марко делла Каза, Вилари, Рудельбахъ и десятки другихъ старинныхъ и новѣйшихъ біографовъ.
47. Villari, S. 115—116.
48. Prescott. Histoire du règne de Philippe II. Paris. 1860. T. I, p. 179.
49. Villari, S. 142.
50. Michelet. Renaissance. Paris 1861. р. 197.
51. Michelet, рр. 207—208.
52. Villari, S. 193.
53. Villari, S. 194—197.
54. Villari, S. 293.
55. Villari, S. 260. — Perrens, рр. 146—154.
56. L’abbé de Mably. Collection complète des oeuvres. Paris. 1794—1795. T. III, pp. 69—73.
57. Meier. S. 96—98
58. Villari, II, S. 43.
59. Mably, t. III, р. 68.
60. Perrens, р. 155—157.
61. Villari. II Th., S. 133.
62. Фіорино тогда стоилъ отъ 5 до 6 лиръ.
63. Ribbach. Geschichte der bildenden Künste. Berlin. 1884. S. 390.
64. Villari, Th. II, S. 134.
65. Villari, Th. II, S. 201.
66. Псаломъ 50 по русской «Библіи»; по Лютеру псаломъ 51.
67. Ribbach, S. 391.
68. Michelet, p. 245.
69. Meier, S. 32.
70. H. Forneron. Histoire de Phillippe II. Paris. 1881. T. I, p. 1.
71. Forneron. Т. III, pp. 278—280.
72. Prescott. Histoire du règne de Philippe II. Paris. 1860. T. V, pp. 161—166.
73. Forneron, t. I. pp. 129—188.
74. Prescott, t. I, pp. 149—150.
75. Prescott, t. I, pp. 182, 197.
76. Forneron, t. I, pp. 73—82, 352.
77. Prescott, t. I, p. 200.
78. М. Philippsan, Geschichte der Neueren Zelt. Berlin. 1886, T. I, S. 524—525.
79. Forneron, t. III, pp. 262—283.
80. М. Boldacchinп. Vita di Tommaso, Campanella. Napoli, 1847, p. 9.
81. А. Baillet (1649—1706). Les enfants célèbres par leurs écrits et leurs études. 1688.
82. J. Michelet. Richelieu et la fronde. Paris, 1858, p. 25.
83. Th. Rixner und Th. Sieber. Leben und Lehrmeinungen berühmter Phvsiker. Sultzbach. 1826. Th. VI, S. 8.
84. Ibid., 8. 4.
85. Baldacchini, p. 28.
86. Amabile. Fra Tommaso Campanella. Napoli. 1882. T. I, p. 7.
87. Th. Rixner und Th. Sieber, S. 5.
88. Род. (1508 г. въ Козенцѣ въ Нижней Калабріи, гдѣ и умеръ въ 1588 году.
89. Th. Rixner und Sieber. Leien und Lehrmeinungen berühmter Physiker Sultzbach. 1821. III Heft.
90. Amabile, I, р. 15.
91. Baldachini, р. 40.
92. Cypriantis. Vita Campanella. 1741, р. 4.
93. Amabile, I, р. 20.
94. Ibid., I, р. 22.
95. Baldacchini, р. 38.
96. Amabile, I, р. 27.
97. Michaud. Biographie universelle Paris. C. Desplaces. T. ХXXIV, p. 124—125.
98. Amabile, I, р. 43.
99. Ibid., I, р. 61. Примѣчаніе (а).
100. Ibid., I, p. 64.
101. Rixner und Sieber, S. 14.
102. Amabile, I, р. 90.
103. Ibid., I, р. 110.
104. Ibid. I, 113.
105. «Diaconi selvaggi». Amabile, I, 118.
106. Ibid., I, 121, 122.
107. Ibid., I, 131.
108. Ibid., 7, 134—141.
109. Ibid., I, 144.
110. Ibid., I, 151.
111. Ibid., I, 153.
112. Ibid., I, 155.
113. Ibid., I, 155.
114. Ibid., I, 157.
115. Ibid., 1, 158. (Примѣчаніе а).
116. Ibid., I, 172.
117. Ibid., I, 176.
118. Ibid, I, 201.
119. Ibid., I, 226—229.
120. Ibid., I, 230.
121. Ibid., I, 240.
122. Ibid., I, 264.
123. Ibid., I, 275.
124. Ibid.,I, 280; III, 28—33.
125. Ibid., I, 341.
126. Ibid., I, 360.
127. Ibid., II, 1.
128. Ibid., II, 3.
129. Ibid., II,113.
130. Ibid., II, 21.
131. Ibid, II, 25.
132. Ibid., III, 549—581. — Louise Colet. Oeuvres de Campanella. Paris, 1844.
133. Amabile, II, 28.
134. Ibid., II, 35.
135. Ibid., II, 35.
136. Ibid., II, 61.
137. Ibid., II, 79.
138. Ibid., II, 89.
139. Ibid, II, 108.
140. Ibid., II, 141.
141. Ibid., II, 152.
142. Ibid. II, 207.
143. Ibid., II, 215.
144. Ibid., II, 218.
145. Ibid., II 221.
146. Ibid., II, 222.
147. Ibid., II, 320.
148. Rixner und Sieber, S. 21.
149. Ibid., S. 26.
150. Edgar Quinet. Les révolutions d’Italie. Paris. 1857. in 12°. pp. 117—457.