Д. В. АВЕРКІЕВЪ
правитьТОМЪ ВТОРОЙ
Княгиня Ульяна Вяземская. — Разрушенная невѣста. — Франческа Риминійская. — Царевичъ Алексѣй. — Непогрѣшимые.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА
ЦАРЕВИЧЪ АЛЕКСѢЙ.
правитьЦарь Петръ Алексѣевичъ.
Царевичъ Алексѣй Петровичъ.
Князь Александръ Даниловичъ Меншиковъ.
Петръ Андреевичъ Толстой.
Абрамъ Ѳедоровичъ Лопухинъ.
Иванъ Ивановичъ Нарышкинъ.
1, 2, гарнизонные солдаты.
Царица Екатерина Алексѣевна.
Царевна Марья Алексѣевна.
Евфросинья Ѳедорова.
ДѢЙСТВІЕ ПЕРВОЕ.
правитьЛопухинъ, Нарышкинъ.
ЛОПУХИНЪ.Долгонько-таки заставляетъ Толстой ждать себя.
Нужда ему къ намъ спѣшить!
Нарочно, вѣрь, томитъ. Царевича изловя, куда гордо, поди, сталъ о себѣ мыслить.
А по-моему и ждать его не къ чему. Право, Абрамъ Ѳедорычъ, не лучше ли, пока до грѣха, пока само-тъ не вернулся, за шапки да по домамъ.
Царевну Марью, съ чѣмъ отъ царицы придетъ, все же обождать надо.
Ее обождемъ, пожалуй, а тамъ…
Эхъ, сватъ! Аль царевича намъ въ бѣдѣ вовсе покинуть? Зачѣмъ-де въ счастіи къ намъ добръ и ласковъ былъ!
Помочи ему, говорю, никакой не сдѣлаемъ. И себѣ, окромѣ рыку да крику, врядъ ли чего дождемся.
Эки страхи, подумаешь! Нешто ты отъ самого, опричь худа, какое добро видѣлъ, а мнѣ что-то не доводилось. Да лихъ, кричи и рычи сколько душѣ угодно. Пусть самъ и въ родню насъ не вмѣняетъ, все жъ царевичу, какъ ни кинь, не чужіе выйдемъ. У тебя съ нимъ бабка одна, и дѣдъ одинъ же; я по матери — отъ вѣнчанной жены, слава Богу, прижитъ, не отъ гулящей какой — дядя родной. Царевна Марья опять по отцу тетка родная.
Вѣстимо. А правды все жъ намъ не скажутъ. Да что и слушать-то. Прощенье, баютъ, царевичу за побѣгъ сказано. А по-моему: какъ Іуда Христа предалъ лобзаньемъ, такъ и его Толстой тѣмъ прощеньемъ изъ чужихъ краевъ выманилъ. Не подавясь скушалъ. Не перваго, впрочемъ.
И я скажу: всякое лихо ему будетъ, а не прощенье. А что на той, которая живетъ съ нимъ и бѣгала, на Офросиньи-то, жениться ему, говорятъ, позволяетъ, и то, вѣрь, для его же пущаго царевичева сраму дѣлается; тѣмъ осрамить хотятъ, что къ Крѣпостной дѣвкѣ привязался. И вправду, вѣдь срамъ.
Охъ, безвременье тоскливое. Право, отъ грѣха бы…
Да слушай ты! Пойди мы по одиночкѣ, точно подозрѣніе пало бы: не о себѣ ли хлопочемъ? А то втроемъ. Хотя мы всѣ ему родные, да съ разныхъ сторонъ. И сами-то межъ собой свояки только, не одной фамиліи дѣти. Никакого суспекту имѣть невозможно.
Такъ ты меня, выходитъ, для отвода прихватилъ? Спасибо, Абрамъ Ѳедорычъ! Нечего сказать, удружилъ!
Аль тебѣ, Иванъ, своей головы не жаль? Аль, прости Господи, въ праведники записаться вздумалъ? Какъ ни верти, все сухъ изъ воды не выйдешь. Развѣ, что ты о семъ дѣлѣ не только слова осудительнаго не молвилъ, а и мыслью не помыслилъ.
Гдѣ не помыслилъ! Сейчасъ вотъ… Стой! Царевна Марья никакъ отъ царицы плетется…
Нарышкинъ, Лопухинъ, царевна Марьи.
ЛОПУХИНЪ.Она и есть. Что, матушка-царевна, развѣдала ли что?
Письмо, сказываетъ, получила. Еще съ дороги писано, да сегодня только подали. Невѣдомо, гдѣ задержалось.
Въ Преображенскомъ приказѣ, вѣрь, позагостилось. Тамъ и такъ его прочли, и эдакъ перечли, и на свѣтъ поглядѣли: нельзя ли де улики какой сыскать…
Въ своемъ ли ты, Абрамъ, умѣ? Не дома сидишь, а такія рѣчи…
Дома, вѣрь, опаснѣе. Тутъ подслушивать не станутъ; въ мысль не придетъ, чтобы кто говорить посмѣлъ. Да я и не прямо вѣдь, обинякомъ.
Охъ, тоска-кручина смертная!
Да ну тебя! Опять завздыхалъ… О чемъ такомъ въ письмѣ-то писано?
О предстательствѣ. Милостиваго предстательства проситъ.
Что жъ она?
Безпремѣнно-де сегодня же предъ царемъ печаловаться стану.
А ты мачехѣ вѣришь!
Добра вѣдь она, по себѣ знаю. Изъ бѣды не изъ бѣды, а изъ разныхъ провинностей выкручиваться помогала.
Твоими бы устами…
Тѣ же, Толстой.
ТОЛСТОЙ.Прости, государыня, помилуй, что ваше высочество дожидаться заставилъ. Доложили не ладно, сказали къ ея-де величеству пройти изволила.
Точно у царицы была. А теперь къ тебѣ вотъ, Петръ Андреичъ; будь милостивъ.
Чѣмъ, государыня, служить прикажешь?
Да вотъ всѣ мы надумали, и я, и Абрамъ Ѳедорычъ, и Иванъ Ивановичъ.
Прощенья, господа, прошу: и не примѣтилъ васъ, войдя.
Слѣпота, чу, напала. [Тотъ въ отвѣтъ тяжело вздыхаетъ].
О чемъ же, государыня, надуматься изволили?
А всѣ мы по-родственному…
Ась? — Слушаю, государыня.
Ни токма слѣпота, глухота одолѣла. [Тотъ опять отвѣчаетъ вздохомъ].
Пускай ужъ Абрамъ говоритъ: потолковитѣе скажетъ. Дѣло-тъ у насъ общее…
Абрамъ Ѳедорычъ! тебѣ государыня говорить приказываетъ.
Говорю: всѣ вотъ мы втроемъ, по-родственному, о царевичѣ навѣдаться надумались.
Что жъ именно знать вамъ требуется?
Какъ сказать… ну, каковъ онъ въ себѣ, въ здоровьи то-есть?
Ничего; далъ Богъ, здоровъ. Болѣ ни о чемъ не спросишь?
Ужъ коли къ слову пришлось, будь ласковъ, утѣшь ты насъ, Христа ради. Баютъ, прощенье ему за побѣгъ отъ государя сказано, а правда ль — не знаемъ.
Сказано, точно.
Доброта-то государева… И съ чего ему только бѣжать вздумалось!
А ты какъ бы, Абрамъ Ѳедорычъ, думалъ?
Ума не приложу. По глупости, чаю, а по просту сказать: сдуру.
Не гораздо онъ глупъ. Ума у него на насъ двоихъ хватитъ.
И въ томъ только, Петръ Андреичъ, вся вина его и есть, что бѣгалъ?
Въ томъ и вина его, Абрамъ Ѳедорычъ; только всей вины его и есть, что отъ отца бѣгалъ. Аль не велика по-твоему? Коль такова мысль твоя, такъ приложи, примѣромъ, его вину къ себѣ. Подумай: уйди отъ тебя сынъ, легко ли тебѣ, отцу, будетъ? Какимъ воплемъ тогда въ душѣ твоей та малая вина встанетъ! А ближніе и дальніе твои что о тебѣ скажутъ? На чью голову сыновняя вина падетъ? И злые и средніе, всѣ въ голосъ заговорятъ: хорошъ-де отецъ, когда сынъ родной не смогъ вытерпѣть его великаго тиранства и, сыновство свое забывъ, по чужимъ угламъ слоняться пошелъ! Да мы съ тобой что! Не высокаго лета соколы, не орлинаго гнѣзда птенцы. А тутъ помыслить страшно: крон-принцъ, великаго царства наслѣдникъ, покинулъ счастье, какое Господь только избранникамъ своимъ посылаетъ, короной пренебрегъ, все бросилъ, это всего отвернулся, только бы съ отцомъ въ одномъ государствѣ не быть! Краше, видно, ему нужду терпѣть, въ чужихъ предѣлахъ скитаться, въ иноплеменныхъ крѣпостяхъ колодникомъ сидѣть, только бы волѣ отцовской не покоряться!
Господи, Господи!
Каковъ же стыдъ на отцову-то голову? Не промежъ деревенскихъ сосѣдей молва-то, а по всѣмъ имперіямъ и королевствамъ, на весь міръ. Либо, скажутъ, онъ его принуждалъ къ злодѣйскимъ поступкамъ какимъ неслыханнымъ, либо мученіямъ какимъ лютымъ и несноснымъ подвергалъ…
Э, да что тутъ.
Правда твоя, Петръ Андреичъ; великая твоя правда. Только скажи ты мнѣ, какъ же это? въ толкъ не возьму: къ шурину вѣдь своему, къ цесарю, царевичъ отъѣзжать изволилъ, къ государю великому и милостивому, а ты говоришь: ровно колодника его тамъ въ крѣпостяхъ держали.
Видно, матушка, и пресвѣтлѣйшему цесарю Римскому зазорно было нашего кречета залетнаго на виду держать. И самому, должно, не безъ сраму же было въ людяхъ показываться. И то, ваше высочество, прибавьте, что оба они и съ цесаремъ-то весьма опасались гнѣва его царскаго величества. Высока вѣдь рука государя нашего; честно и грозно его имя въ чужихъ краяхъ держатъ. И приходилось, страха ради, одному въ крѣпостяхъ хорониться, а другому хоронить его тамъ. А предъ очи свои такъ его цесарь и не допустилъ, какъ ни домогался.
Господи, Господи!
Сперва въ Тиролѣ, въ Эренбергѣ скрывался; никого близко къ крѣпости не подпускали, караулы вездѣ, ружья заряжены. А какъ провѣдалъ Румянцевъ, что онъ тамъ, и сталъ я царскимъ словомъ предъ цесаремъ твердо настаивать, чтобъ либо выдали его мнѣ, либо меня къ нему съ отцовскимъ письмомъ допустили, такъ коварно отнѣкиваться стали, будто не знаютъ ничего; можетъ-де гдѣ скрытно въ цесарскихъ владѣніяхъ и проживаетъ, велики, молъ, они, всюду не досмотришь. А сами тѣмъ временемъ крадучись, по зарямъ да по ночамъ, провезли его черезъ всю Италію въ Неаполь. И тамъ даже, въ дали такой, не въ цесарскомъ дворцѣ жилъ, а прозябалъ въ крѣпостцѣ запертъ, Сентъ-Эльмо прозывается. Да отъ насъ, далъ Богъ, и тамъ не схоронился: государевой рукой достали. Ну, и италіанцамъ спасибо, народъ разумный, не австріяки криводушные.
Эки муки напрасныя, бѣдняга, претерпѣлъ. А все то по неразумію, вѣрь, натворилъ.
Жалѣешь ты его, Абрамъ Ѳедорычъ, а мнѣ великаго государя болѣ жаль. На таковую высоту государство свое вознесъ, толикія преславныя викторіи одержалъ, славой неслыханною насъ одѣялъ, а скорбь и досаду терпѣть принужденъ. И отъ кого? Диви бы отъ врага, а то отъ сына родного… Чу, государева одноколка подъѣхала.
Царевна, Лопухинъ, Нарышкинъ.
ЛОПУХИНЪ.Ишь, развитійствовался! Ему бы не съ нами растабарывать, а въ церквахъ замѣсто Ѳеофана предики сказывать: ловокъ. Да ладно! Что надо было, узнано. О побѣгѣ, кто совѣтовалъ, да кто дѣломъ помогалъ, разыскивать пуще всего, вѣрь, будутъ.
Дождались-таки грѣха; самъ теперь не по-толстовски учить станетъ.
Помолчи ты, Христа ради. И то даве развздыхался да разохался; того и чаялъ, что нюни распустишь. И попуталъ же меня лукавый тебя съ собою взять. Ровно въ вашемъ роду, Нарышкиныхъ, никого умнѣй нѣтъ.
Такъ бы съ тобой умный и поѣхалъ.
Полно вамъ шумѣть да кориться.
Полно и есть. Только ты, матушка-царевна, сама теперь разговоръ веди. А я тебѣ, вѣрь, какъ ты же мнѣ съ Толстымъ въ разговорѣ, умненько поддакивать буду. А то я да я впереди… Тс… Идетъ…
Тѣ же, Петръ, Толстой.
ПЕТРЪ.Что народу! И все-то свои, все родные да кровные… Дивлюсь на васъ, господа: какъ у меня веселья часъ, барабаномъ васъ на ассамблею къ себѣ не загонишь, а какъ въ дѣлахъ по горло… Здравствуйте. Зачѣмъ пожаловать изволили?
Тебя, государь, провѣдать пришли, о царскомъ здоровьѣ твоемъ спросить.
До какой чести Господь дожить привелъ: родные о здоровьѣ моемъ заботу возымѣли!
Грѣхъ вамъ, братецъ, что низко таково о насъ мыслить изволите. Каждодневно утромъ-вечеромъ о вашемъ здравіи вожделенномъ Бога молимъ.
Благодарствую, сестрица… коли отъ сердца молитесь.
Какъ же и молиться-то, братецъ, какъ не отъ сердца?
А такъ же, какъ покойная, ваша родная, а моя сводная, сестрица царевна Софья Алексѣевна о здравіи нашемъ молебствовала. Бывало, въ церкви «Спаси Господи» поютъ, а на паперти деньги на убійство даютъ.
Вотъ ужъ этого за любовь мою, на старости лѣтъ, не ожидала, чтобъ къ убійцамъ меня прировнялъ.
Простите, сестрица, не помысливъ сказалъ… Сама знаешь, легко ли мнѣ теперь.
Знаю, братецъ, что не можетъ не скорбѣть ваше сердце родительское. Для того и провѣдать ваше величество пришли, чтобъ по силѣ-мочи успокоить тебя и утѣшить. И еще, братецъ, сказалъ намъ Петръ Андреичъ, что прощенье царевичу за побѣгъ объявить изволишь. И такая милость твоя, дастъ Богъ, въ чувство его приведетъ и образумиться заставитъ.
Дай Богъ, сестрица, дай Богъ!
Я натуру царевичеву, государь, довольно знаю: сердцемъ-то онъ весьма добръ, только-что норовомъ вотъ упрямъ маленько. А теперь, любовь и попеченіе твое отеческое видя, упрямство свое отложитъ и вину свою предъ тобой заслужить.
Ничего болѣ, кромѣ службы, отъ него и не требовалъ, сестрица. Вся ссора наша отсюда пошла. Не себѣ услуги прошу, а службы государству желаю. Чего это всѣхъ, съ себя начиная, того же требую и отъ него. Такъ-то, сестрица. [Рѣзко оборачиваясь въ Лопухину]. А вы, господа, зачѣмъ?
А съ царевною вмѣстѣ, государь великій, пришли по-родственному ваше величество провѣдать.
Правду говоришь, — спасибо. А затѣмъ… Стойте! Вотъ вы всѣ меня корите, что будто я отеческихъ законовъ порушитель, такъ, придя домой, заповѣди Господни протвердите, а пуще пятую. А еще помните, что въ сіе дѣло между мною и сыномъ никому ни силомъ вломиться, ни ползкомъ вползти не допущу. Мнѣ съ вами балагурить некогда, и то за вами забылъ совсѣмъ было, что Голландскимъ Штатамъ письмо писать слѣдуетъ.
Петръ, Толстой.
ПЕТРЪ.У, двоедушные! Медъ на устахъ,
А въ сердцѣ злоба. Рады укусить,
Да силы нѣтъ… Да ну ихъ! И не стоить. —
Толстой! что чадушко-то наше?
Будто
Потише стало; ласковѣй глядитъ,
Самъ разговоръ со мною начинаетъ;
Нѣтъ замерзѣлаго того упорства,
Что зналъ за нимъ въ Неаполѣ. Бывало,
Часъ битый говоришь — въ отвѣтъ ни слова.
Опять начнешь, и такъ-то мысль изложишь,
И иначе перевернешь, — молчитъ
Да подъ ноги себѣ глядитъ угрюмо.
Прощаться станешь. «Что же, спросишь, скажешь?
Чѣмъ батюшку порадовать велишь?»
Еще съ минуту помолчитъ, а послѣ:
«Навѣдайся-де завтра. Разсужу,
О чемъ ты говорилъ, тогда отвѣчу».
На завтра то же. Девять дней томилъ.
Какъ говоришь ты, онъ передъ очами
Живой встаетъ. Привыкъ я, слава Богу,
По лицамъ узнавать людей, умѣю
Угадывать ихъ помыслы и думы
И по чертамъ, и по глазамъ… А онъ?
Что ты прочтешь въ его лицѣ недвижномъ?
Безкровное, нѣмое, ровно маска
Съ покойника снята: ни малый мускулъ,
Ни жилка не дрогнетъ. Молчитъ, какъ пень,
Или сто разъ одно и то же слово
Безсмысленно, безчувственно твердитъ.
Глаза потуплены, прикажешь — прямо
Чтобъ на тебя глядѣлъ, очами въ очи, —
Не на тебя, а какъ-то внутрь себя
Глядѣть начнетъ, какъ будто онъ тѣмъ взоромъ
Сокровище въ сердечной глубинѣ
Ревниво бережетъ отъ расхищенья.
И только изрѣдка въ глазахъ, сверкая,
Играютъ злые огоньки, и дразнятъ
Проникнуть въ глубь, и говорятъ съ усмѣшкой:
«А лучше не пытайся, не проникнешь;
Скорѣй убьешь, чѣмъ мысль мою узнаешь».
Авось ли поумнѣлъ теперь.
О чемъ же
Съ тобою говорилъ?
А все о ней,
Все о своей любезной Офросиньѣ:
Позволишь ли ему на ней жениться.
Вѣдь писано ему, что позволяю.
Аль слову моему не вѣритъ?
Вѣрить
И вновь не вѣритъ. «Счастье, говоритъ,
Такъ велико, что боязно повѣрить,
Что сбудется». И дивно, государь,
Какъ любитъ онъ ее! И не повѣришь:
Какъ станетъ вспоминать да прибирать
Забавныя сердечныя словечки,
Едва отъ слезъ могу я удержаться.
А какова она?
Какъ я писалъ:
Не будь ея въ Неаполѣ, не смогъ бы
Его упрямства побороть. Она,
Она уговорила, чтобъ прощенья
Сталъ у тебя просить. Простая
И добрая душа. Не мудрена,
Зато правдивѣе ея не сыщешь.
«Какъ ни толкуй, безъ устали твердила,
А я въ глаза скажу, что грѣхъ и грѣхъ
Отцу не покоряться».
Исполать ей.
Ея послуги вѣкъ я не забуду.
А больше ни о чемъ?
Чуть и забылъ,
Все молитъ, чтобъ прислать духовника.
Зачѣмъ ему?
Очистить душу хочетъ
Предъ тѣмъ, какъ свидѣться съ тобой.
Охъ, такъ ли?..
А не затѣмъ ли нуженъ духовникъ,
Чтобъ ловко передать, кому потребно,
Что станетъ о побѣгѣ говорить,
О чемъ смолчитъ и на кого намѣренъ
Свою вину сложить, — чтобъ послѣ
Не вышло разнорѣчья въ показаньяхъ?
Не называлъ духовнаго отца?
Онъ проситъ чудовскаго Варлаама.
Его-то можно. Тихій, кроткій старецъ,
Царю и Богу искренній радѣлецъ.
Дозволить. — Ахъ, Толстой! какъ это дѣло
Измаяло меня и истомило;
Сталъ подозрителенъ и малодушенъ.
Нѣтъ, кончить. Вечеромъ собрать совѣтъ,
И чѣмъ рѣшитъ… А то, ей-ей, не въ силахъ
Ни дѣлать ничего, ни путно мыслить…
Посланца къ шаху даве отпускалъ я,
И — пустяки — давалъ ему наказъ,
Какихъ звѣрей изъ Персіи доставить….
И вдругъ какъ вступитъ: замолчалъ, смутился,
Въ глазахъ темнѣетъ, голова кругомъ,
И словно на ухо кричитъ мнѣ кто-то:
«Что жъ съ Алексѣемъ? Съ нимъ-то какъ же быть?»
Не знаю, долго ль было. А очнулся,
Всѣ на меня глядятъ въ нѣмомъ смущеньи,
И мысли нехорошія про нихъ
Зашевелились… Ахъ, Толстой, Толстой!
Мнѣ легче было предъ Полтавскимъ боемъ:
Тогда щемило сердце, было жутко,
Страшился я за нашу мать Россію,
Но въ этомъ страхѣ забывалъ себя…
И Господу усердно помоляся,
Про страхъ забылъ, надежда пробудилась
И съ бодростью я выѣхалъ къ полкамъ.
А нынѣ страшно, безотрадно страшно…
Охъ! отнялъ у меня Господь надежду,
Что можетъ сынъ исправиться… О! тяжко. —
По истинѣ, не плоть живитъ, но духъ;
Не плотью и любовь крѣпка, а духомъ:
Кто мой по духу, тотъ и сердцу любъ;
А сынъ, мое рожденіе по плоти,
Но духомъ чуждый, и для сердца чуждъ. —
Напрасно я стараюсь пробудить
Въ своей груди отеческое чувство,
Напрасно жалость вымучить хочу:
Какъ камень сердце, и съ тоской холодной
Я жду зловѣщаго… Охъ, тяжко, тяжко!
Петръ, Толстой, Екатерина.
ПЕТРЪ.Что, Катеринушка? Что, мой дружокъ?
Пришла съ тобой поговорить о сынѣ.
Ну, что нашъ шишечка? Здоровъ? Смѣется?
Все мамѣ кулаченками грозитъ?
Горячъ плутишка будетъ, какъ и батька.
Я не о немъ. Пришла тебя просить
За старшаго, за сына Алексѣя.
Не сынъ онъ мнѣ! Не смѣй, не смѣй ты сыномъ
Его передо мною называть!
Будь проклятъ часъ, какъ мать его увидѣлъ,
И радость та, что ощутилъ я въ сердцѣ,
Когда мой первенецъ на свѣтъ родился…
Петрушенька, опомнись! Богъ съ тобой!
Я твердо помню, кто меня ославилъ
Тираномъ гнуснымъ перёдъ цѣлымъ свѣтомъ…
О! если бъ могъ я позабыть про это,
О! если бъ могъ я сыну отпустить…
О, Господи! Передъ его побѣгомъ
Лежалъ я боленъ. Для чего жъ по душу
Ты ангела святого не послалъ?
Зачѣмъ меня не разсудилъ Ты съ сыномъ,
И въ этомъ тяжкомъ злополучномъ дѣлѣ
Судьею надъ самимъ собой поставилъ?
Ахъ, мысль проклятая! уйди… Постой-ка…
Какое-то есть дѣло у меня
Да позабылъ… А! слава Богу, вспомнилъ:
Къ Голландскимъ Штатамъ надо написать,
Чтобы со шведомъ не держали дружбы,
Не съ нимъ однимъ, со всѣми торговали:
Не то ихъ корабли пожжемъ… Толстой!
Идемъ работать. Ты поможешь мнѣ.
ДѢЙСТВІЕ ВТОРОЕ.
правитьДругая комната въ Кремлевскомъ дворцѣ.
ЯВЛЕНІЕ I.
Входятъ: Алексѣй и Толстой.
ТОЛСТОЙ.Приказано, чтобъ здѣсь ты обождалъ,
Какъ арестантъ, безъ шпаги и съ повинной.
Повинная съ тобой ли?
Здѣсь, со мною,
Пожалуй шпагу, государь [беретъ шпагу].
Теперь
Пойду и доложу, что все готово.
Ахъ! Петръ Андреичъ, погоди хоть малость,
Дай съ мыслями собраться и окрѣпнуть.
Не бойся ничего; все ладно будетъ.
Ты только не скрывай, а говори
По правдѣ все, какъ было.
Все же страшно;
Не можетъ онъ не гнѣваться, нѣтъ, нѣтъ!
Самъ чувствую, что сильно и жестоко
Мной оскорбленъ…
Онъ гнѣвенъ да отходчивъ.
Самъ на себѣ я испыталъ. Чай, слышалъ,
Что съ молоду я былъ бѣдовый парень:
Въ стрѣльцахъ служилъ; о батюшкѣ твоемъ
Лгалъ невѣсть что, гдѣ только доводилось.
А на послѣдокъ — мало болтовни —
Бунтовщикомъ отчаяннымъ явился.
Достоинъ былъ я за свои дѣла
Жестокой казни. Что же? самъ ты видишь,
Не только здравъ и невредимъ хожу,
А милостью и жалованьемъ взысканъ.
Попрека даже никогда не слышалъ.
Не попрекнулъ? ни разу? ни намекомъ?
Разъ, правда, попрекнулъ. Но какъ? не скорбью,
А свѣтлой радостью меня исполнилъ.
За ужиномъ сидѣли, пито было,
Онъ всталъ и сзади подошелъ ко мнѣ;
Рукою взялъ за лобъ и наклоняетъ
Мнѣ голову назадъ: прегрозно смотритъ
И на устахъ недобрая улыбка.
Съ минуту этакъ протомилъ аль болѣ,
И молвилъ: «голова ты, голова!
Давно побѣдной на колу торчать бы,
Кабы ты, голова, да не была умна».
И свѣтелъ сталъ лицомъ онъ, и меня
Поцѣловалъ въ уста; заздравный кубокъ
Пить повелѣлъ за вѣрнаго слугу,
И пиръ пошелъ веселой чередою.
Твое иное дѣло. Передъ нимъ
Ты прегрѣшилъ, какъ подданный, и полно.
А я не только подданный, я сынъ…
Ахъ, во сто кратъ моя вина тяжелѣ.
Опять ты заскучалъ! Не ладно. Полно.
Какъ давеча я за тобой пришелъ,
Чтобы сюда вести, ты былъ покоенъ:
Свѣтло смотрѣлъ, какъ будто сталъ инымъ.
И глядя на тебя тогда, подумалъ:
Вотъ правду говорятъ: кто покаяньемъ
Очистилъ душу, духомъ поновился.
На мигъ одинъ я поновился духомъ,
А вотъ теперь… Не то, Толстой, мнѣ страшно,
Что наказанье на меня наложитъ, —
Я казни никакой не устрашусь.
А страшенъ первый мигъ, какъ онъ войдетъ
Да гнѣвнымъ окомъ въ душу мнѣ заглянетъ,
И голосъ зазвучитъ… О, этотъ голосъ!
Когда, въ чужихъ краяхъ, въ мечтаньи сонномъ
Онъ мнѣ звучалъ, я съ крикомъ просыпался
И потъ холодный робко отиралъ.
ТОЛСТОЙ.
Что дѣлать! надо претерпѣть, царевичъ;
Отцу вѣдь тоже не легко… Припомни,
Что Офросиньюшка твоя сквозь слезы,
Прощаючись съ тобою, говорила:
"Покоренъ будь; во всемъ, во всемъ винись;
«Хоть стыдно признаваться, а винися».
Да, правда, правда. — Погоди еще.
Хочу спросить, — а ты ужъ, ради Бога,
По совѣсти и правдѣ отвѣчай, —
Какъ думаешь: сказать про обѣщанье,
Что батюшка мнѣ далъ насчетъ женитьбы?
Какъ знаешь, государь. Остерегися,
Но осерчалъ бы: «что жъ ты, закричитъ,
Ужъ слову моему не вѣришь?»
Правда.
Ну, я пойду; пора. А ты — крѣпися;
Покоренъ только будь, и ладно выйдетъ.
«Покоренъ будь!» И Варлаамъ твердилъ,
Что надо покориться: «чти отца, молъ».
Какъ онъ-то взглянетъ на мою покорность?
Чего потребуетъ? Онъ обѣщалъ,
Какъ былъ вдали я, полное прощенье.
Проститъ онъ, вѣрю. Но зато наложитъ
Невыносимо тяжкое условье:
Лишитъ наслѣдства, и престолъ мой брату
Заставитъ уступить… Глупецъ, глупецъ я!
Зачѣмъ вернулся? Развѣ я не могъ
Подъ велемощной цесаря рукою
Прожить невзгоду и дождаться часа,
Когда Господь меня съ отцомъ разсудитъ?
Боялся, что забудутъ, что не вспомнятъ
Меня въ тотъ часъ, а между тѣмъ царица
Въ правленьи утвердится… И еще…
Ахъ, Офросиньюшка! на горе мнѣ, на горе
Ты совѣсть пробудила… Ты права:
Я забывалъ, кому обязанъ жизнью,
И имя грозное отца страшило
Мой духъ строптивый не своимъ величьемъ,
А только ужасомъ грядущихъ бѣдъ.
И вотъ теперь стою на перепутья
Межъ полною покорностью отцу
И гордою, непобѣдимой мыслью,
Что царскимъ первенцомъ я былъ рожденъ,
Что царства у меня отнять не въ правѣ
Никто, ни онъ… Непостоянный духъ мой!
Погубишь ты меня… О! что мнѣ дѣлать?..
Да, я смирюсь, на все я соглашуся,
Я притаюсь, меня не слышно будетъ.
А между тѣмъ — помимо воли, стану
Ему живымъ упрекомъ… И умри онъ,
Пока мой братъ въ несовершенныхъ лѣтахъ,
Кто жъ будетъ править?.. Неужли царица?
Нѣтъ! вспомнятъ обо мнѣ, и всѣмъ народомъ
Въ правители поставятъ… И быть-можетъ…
О! вѣрую, что буду я царемъ. —
Сюда всѣ мысли устремить мнѣ должно.
И потому: при всѣхъ его вопросахъ
Насчетъ побѣга, кто мнѣ помогалъ, —
Быть на сторожѣ. Стану отвѣчать
Уклончиво, насколько есть возможность.
Всего открыть нельзя. Безумствомъ будетъ
Всѣхъ соучастниковъ побѣга выдать.
Неважныхъ назову. А остальное —
Во мнѣ умретъ. Не сможетъ онъ узнать:
Въ моей душѣ не властенъ. А иначе
Себя ославлю я, и ужъ никто
За малодушнаго вовѣкъ не станетъ.
И вотъ, разумной мыслью окрыленный,
Я въ сердцѣ вновь надежду обрѣтаю,
И есть чѣмъ жить, есть для чего смиряться.
Ты грозенъ, мой отецъ! Но царственнаго духа
Во мнѣ ты не убьешь, вовѣкъ не сломишь. —
Итакъ, въ отвѣтъ… О, Господи! идетъ…
Спаси, помилуй, помози мнѣ, Боже!
Алексѣй, Петръ, Толстой, свита.
АЛЕКСѢЙ [бросаясь къ ногамъ].Царь-батюшка! прости меня, помилуй
И удостой повинную принять.
Примите, господинъ Толстой, и внятно
Предъ всѣми потрудитесь прочитать.
«Всемилостивѣйпгій государь-батюшка! — Понеже сознавъ свое согрѣшеніе предъ вами, яко родителемъ и государемъ своимъ, писалъ повинную и прислалъ оную изъ Неаполя; такъ и нынѣ оную приношу, что я, забывъ должность сыновства и подданства, ушелъ и поддался подъ протекцію цесарскую и просилъ его о своемъ защищеніи. Въ чемъ прошу милостиваго прощенія и помилованія».
Итакъ, ты просишь?..
Милости и жизни.
Встань! [Царевичъ встаетъ].
Выслушай теперь рѣшенье наше. —
По приговору Тайнаго Совѣта,
За дерзости твои и противленья
Повиненъ ты лишенью живота,
Но соболѣзнуя отцовскимъ сердцемъ,
Въ надеждѣ на раскаянье твое,
Мы объявляемъ полное прощенье,
Отъ наказанія совсѣмъ освобождая.
Но самъ поймешь, что невозможно намъ
Тебя своимъ наслѣдникомъ оставить.
Какой наслѣдникъ ты? хотѣлъ отдать
Семейный споръ съ отцомъ и государемъ
На властный судъ иного потентата.
Какой ты сынъ? когда въ чужихъ краяхъ
Прегнусной клеветой меня порочилъ,
Мою жену и всѣхъ, кого люблю я.
Прошу прощенья въ томъ…
Сперва дослушай.
Рѣшили мы наслѣдникомъ поставить
Второго сына нашего, Петра,
Хотя еще младенца, не имѣя
Иныхъ наслѣдниковъ. Ему на вѣрность
Ты присягнешь сегодня всенародно.
И долженъ запись дать, скрѣпивши клятвой
Передо святымъ Господнимъ алтаремъ,
Что никогда претендовать не будешь
Наслѣдства ни подо нимъ, ни подо мною.
Согласенъ ли?
Согласенъ, государь.
Прошу наединѣ оставить съ сыномъ.
Распорядитесь, господинъ Толстой,
Чтобъ было все готово для присяги. —
Мы выйти не замедлимъ.
Петръ, Алексѣй.
ПЕТРЪ.Алексѣй!
Свое рѣшеніе насчетъ наслѣдства
Тебѣ я объявилъ, какъ государь.
Теперь прошу и Богомъ заклинаю:
Проникнись хоть на часъ сыновнимъ долгомъ
И какъ съ отцомъ со мною говори.
Ахъ, батюшка!..
Не стану я таиться.
Все выскажу, что въ сердцѣ накипѣло,
Не буду умалять ни чувствъ, ни гнѣва. —
Соображалъ ли ты разумной мыслью,
Почувствовалъ ли сердцемъ размягченнымъ,
Какъ много предо мною виноватъ?
Я чувствую, что сильно и жестоко
Ты мною оскорбленъ. О томъ сейчасъ
Я горько сѣтовалъ; спроси Толстова.
Еще… Какъ изъяснить тебѣ, не знаю…
Ты самъ отецъ, но сына ты не любишь…
Прости, я оскорбилъ тебя невольно…
Положимъ, любишь ты его, но онъ
Такъ малъ еще и понимать не можетъ.
Вообрази, что ты его взростилъ,
Училъ, воспитывалъ и жилъ надеждой,
Что станетъ онъ помощникомъ твоимъ,
Наслѣдникомъ и дѣлъ твоихъ, и мыслей.
И вдругъ твой сынъ, тебѣ на стыдъ и горе,
Явился непокорнымъ и упрямымъ,
И сталъ грозить, что по отцовской смерти
Его дѣла разрушитъ онъ въ конецъ…
Тогда узналъ бы ты, что значитъ горе
И горечь, скрытую въ словахъ пророка:
Сынъ непокорливый отцу въ погибель.
Ужасно, батюшка!
Тебѣ въ мечтѣ ужасно, —
А каково жъ на дѣлѣ испытать?
Я звалъ тебя съ собою на войну,
А ты въ отвѣтъ на зовъ — безслѣдно скрылся.
Помысли самъ, что сталося со мною?
Вѣдь ты мой сынъ, ты плоть моя и кровь!
Не все ль равно, какъ если бы рука
Вдругъ оказалась непокорна волѣ?
Ты ей велишь работать топоромъ,
Иль взяться за перо, — она ни съ мѣста.
Нѣтъ, мало этого, она тебя же
Бить начинаетъ по лицу, а ты
Стоишь оторопѣлый и безсильный…
Ахъ, Алексѣй!..
Душой о томъ крушуся…
Сейчасъ лишь сѣтовалъ; спроси Толстова.
Когда бъ крушился ты не на словахъ,
А говорилъ отъ глубины сердечной,
Къ чему бъ тебѣ ссылаться на другихъ?
А мнѣ, сыновнюю кручину видя,
Къ чему бы слугъ разспрашивать о ней?
Божуся, батюшка…
Къ чему божба?
Иль мало клятвъ и лживыхъ увѣреній
Я слышалъ отъ тебя? [По молчаніи].
Отвѣтствуй мнѣ:
Съ какою мыслью ты бѣжать рѣшился
И чѣмъ руководился при побѣгѣ?
И почему ты къ цесарю бѣжалъ,
А не въ иную землю?
Самъ не знаю.
Страхъ гнѣва твоего меня осилилъ,
И я, гонимый имъ, бѣжалъ безъ мысли.
Зачѣмъ же къ цесарю?
Я какъ-то въ горѣ
Вскричалъ невольно: «ахъ, куда бы скрыться!»
А мнѣ шепнули: «къ цесарю бѣги,
Онъ шуринъ твой и государь могучій».
Иль мыслилъ ты, что онъ твои права
Открытой силой защищать способенъ?
Нѣтъ, нѣтъ! Я объ одномъ лишь думалъ,
Чтобъ время переждать…
Пока умру я?
Пока твой гнѣвъ пройдетъ.
Чего жъ страшился?
Какъ на войну въ Голштинію поѣхать,
Ты гнѣвенъ былъ, и требовалъ, чтобъ я
Шелъ въ монастырь. И я, того страшася,
Что угодить тебѣ не въ силахъ буду, —
Рѣшилъ бѣжать. Отчаялся я вовсе…
Бывало, батюшка, ты разныя дѣла
Мнѣ поручалъ, и я бывалъ исправенъ,
И ты доволенъ былъ. А тутъ случилось,
Что какъ ни бьюся я…
Ты лжешь въ глаза.
Когда я требовалъ, скажи по правдѣ,
Чтобъ безусловно шелъ ты въ монастырь?
Замѣтивъ, что весьма ты сталъ склоняться
На сторону хулителей моихъ,
Не разъ тебѣ говаривалъ: что духъ мой
Не можетъ быть покоенъ, если ты
На дѣлѣ не покажешь послушанья.
Я выборъ предлагалъ тебѣ: работать,
Усердіе къ наукамъ показать,
Потрёбнымъ для наслѣдника престола,
Или отъ трона вовсе отказаться
И жить монахомъ… Ну, скажи на милость,
Что жъ тутъ ужаснаго такого было,
Чтобъ позабывъ отечество свое,
Къ чужимъ бѣжать? Я самъ всегда въ трудахъ,
Работаю и мыслью, и руками,
И всѣ мои отличья и чины —
Я заслужилъ ихъ кровію и потомъ.
Простите, батюшка. Сказалъ не точно.
Я только выразить хотѣлъ, что вовсе
Не годенъ я для царственнаго дѣла.
Нѣтъ, не негоденъ. А меня… не любишь.
И не пойму, откуда эта злоба! —
Послушай, сынъ. Отъ юности моей
Одну я цѣль имѣю предъ собою:
Возвысить царство, данное мнѣ Богомъ,
И просвѣтить наукой благородной.
И я иду къ ней прямо, на проломъ.
Господь благословилъ мои стремленья,
Одѣлъ чело блистаніемъ побѣды;
Я вижу завязи моихъ трудовъ
И смѣю ожидать богатой жатвы.
Инымъ, я знаю, это не по нраву,
И въ томъ числѣ тебѣ. Въ трудахъ вседневныхъ
Не только брань и злобныя хулы,
Но и хвалы мнѣ слушать не досужно.
Скажи жъ теперь по совѣсти и прямо:
Чѣмъ недовольны вы? Не осержуся;
Не бойся, говори. — Молчишь? ни слова?
Что я сказалъ, то снова повторю:
Не годенъ я для царственнаго дѣла.
На все одинъ отвѣть… Такъ, видно, я
И не добьюсь: чего же ты страшился?
Боялся тягости трудовъ воинскихъ.
Инъ шелъ бы въ монастырь, а ты бѣжалъ
Отъ клобука. Нѣтъ, лжешь ты, явно лжешь!
Вѣрнѣе давеча сказалъ, что время,
Пока умру я, выждать ты хотѣлъ…
Чего жъ страшился ты? Что я замучу
Воинскими трудами, иль въ опасность
Пошлю тебя нарочно, чтобъ убили?
Къ чему жъ бы было мнѣ съ тобой чиниться?
Грозить, упрашивать, и вновь грозить?
Къ чему теперь, какъ ты въ моихъ рукахъ,
Я сталъ бы объявлять тебѣ прощенье?
Когда бъ хотѣлъ убить, вину сыскалъ бы.
По нашему россійскому закону,
Не воленъ ли отецъ въ сыновней жизни?
А я тебѣ — отецъ и государь.
Въ одномъ, молю я, батюшка, повѣрьте:
Что я не смѣлъ о васъ такъ низко мыслить.
Болтаютъ, знаю, будто я хотѣлъ
Безвиннаго тебя лишить престола
Въ угоду мачехѣ твоей. Самъ знаешь,
Похожъ ли я на тѣхъ, кто какъ птенцы
Умѣютъ маткѣ въ ротъ глядѣть, и полно!
Иль я безволенъ, иль я слѣпъ и глухъ,
Что побреду, куда меня потянутъ?
Иль вовсе Бога я забылъ, что видя
Достойнаго наслѣдника престола,
Иного пожелалъ бы… И кого жъ?
Младенца несмышленнаго, который
Живъ будетъ или нѣтъ — Господь лишь знаетъ.
Да и теперь, когда онъ ужъ наслѣдникъ,
Могу ли я увѣренно сказать,
Что будетъ онъ добрѣе и послушнѣй?
Не весело опять тѣ думы думать,
Что грезилъ надъ твоею колыбелью.
И съ тою разницей, что нынѣ чаще
Сомнѣнья будутъ душу отравлять…
И самъ я старъ, и онъ… Повѣрь, когда бы
Явился ты по зову моему
И показалъ лишь малую охоту
Покорнымъ быть, — какая сила въ мірѣ
Смогла бъ меня съ тобою разлучить?
Съ какой бы радостью тебя я встрѣтилъ,
Какъ началъ бы тогда тобой гордиться,
Какъ полюбилъ… О! что я говорю?
Одумайся ты просто на дорогѣ,
Или отъ цесаря явися самъ,
Иль даже вотъ сейчасъ, сію минуту
Пади къ ногамъ съ слезою покаянной…
Ей, батюшка, какъ слушаю я васъ,
То ощущаю глубже и сильнѣе,
Что я дрянной, негодный человѣкъ.
Ахъ! холодомъ твои всѣ рѣчи дышатъ,
Не грѣютъ сердца, а студятъ его.
Какъ дождь студеный осенью гнилою
Мертвитъ природу, такъ твои слова
Мертвятъ во мнѣ отеческое чувство.
Теперь послушай. Отвѣчай по правдѣ:
Живя у цесаря, не получалъ ты
Ни отъ кого предательскихъ услугъ?
Извѣстій, писемъ обо мнѣ?
Нѣтъ, нѣтъ.
И самъ не замышлялъ мятежныхъ козней,
Не подговаривалъ, не открывалъ другимъ
Своихъ намѣреній и думъ, и плановъ?
Нѣтъ, батюшка.
Ни строчки не писалъ?
Нѣтъ… Виноватъ, забылъ. Писалъ однажды,
По принужденью впрочемъ, не по волѣ,
Къ сенаторамъ и архиреямъ…
Кто же
Принудить могъ тебя?
Велѣлъ
Мнѣ канцлеръ цесаревъ, чтобъ извѣстилъ я
Такъ, въ общихъ терминахъ, что живъ и здравъ,
И въ безопасности.
Хорошъ царевичъ!
Чужой слуга велитъ ему писать,
А онъ спѣшитъ его исполнить волю,
Какъ секретарь. Да полно, такъ ли было?
И не писалъ въ письмѣ твоемъ ни жалобъ,
Ни хитростныхъ намековъ?
Нѣтъ, клянуся.
Гляди, не лги; узнаю — худо будетъ.
Я требую, чтобъ ты передо мной
Очистилъ душу полнымъ покаяньемъ.
Ты долженъ все открыть: дѣла и мысли,
Намѣренья, желанья, планы, думы.
И лишь тогда вполнѣ тебя прощу я
И возвращу любовь. Иначе помни:
Свидѣтельствуюсь Богомъ, не въ прощенье
Прощенье будетъ данное тебѣ.
Я соучастниковъ готовъ сейчасъ же…
Успѣешь послѣ. А теперь — къ присягѣ!
ДѢЙСТВІЕ ТРЕТЬЕ.
правитьКомната въ Петергофскомъ Монплезирѣ.
ЯВЛЕНІЕ I.
Меншиковъ, Толстой.
МЕНШИКОВЪ.Ты злобствуешь, клянешь меня нещадно
И хочешь скрыть. И правъ ты, Петръ Андреичъ:
Неблаговидно было бъ, вздумай я
Передъ концомъ вмѣшаться въ это дѣло.
Его ты началъ, много потрудился,
Тобой царевичъ возвращенъ отцу, —
И вдругъ ты видишь, что тебѣ дорогу
Переступаютъ!
Вѣрьте, ваша свѣтлость,
И въ голову мнѣ то не приходило.
Не приходило, такъ могло прійти.
Будь на твоемъ я мѣстѣ, какъ бы злился!
Чѣмъ можно дорожить въ подобномъ разѣ,
Какъ не особой близостью къ монарху,
Его довѣріемъ въ семейномъ горѣ?
Передъ тобой онъ сердце обнажаетъ,
Ты видишь сокровенныхъ думъ изгибы
И слезы тайныя, и вздохъ невольный.
Ужъ онъ тебѣ не царь — сердечный другъ,
Къ тебѣ онъ ближе, чѣмъ къ родному брату.
И видя, что тебя я отстраняю,
Не могъ же ты не злобствовать, Толстой.
Клянуся, ваша свѣтлость, не помыслилъ.
Эхъ, братъ Толстой! что ты со мной чинишься?
Сознайся лучше.
Ну, сказать по правдѣ,
Не мало клялъ я, Меншиковъ, тебя.
А съ коихъ поръ?
А вотъ, какъ привезли
Больную Офросинью изъ Берлина:
Она не мнѣ, тебѣ поручена.
Я такъ и зналъ. За правду слушай правду.
Я не просилъ: онъ самъ меня назначилъ.
А я, повѣрь, охотно отлынялъ бы.
И вотъ причина: доведися штурмомъ
Другой Батуринъ брать, иль славный миръ
Съ врагами подписать, — не уступилъ бы
Такой высокой чести никому,
И, грѣшный человѣкъ, не безъ интриги.
Тутъ можешь ты купить любовь царя:
Твоей заслуги въ жизнь онъ не забудетъ,
И въ часъ вины — она твоя защита.
Тугъ и почетъ, и слава. Знаешь самъ,
Что завоевано тобой на вѣки
Въ исторіи признательное слово.
А въ этомъ тяжкомъ злополучномъ дѣлѣ
Чего добьешься? Я не повторяю,
О чемъ сказалъ, о близости къ царю.
А отъ людей? ты сталъ для клеветы
Удобною и вѣчною мишенью.
Чуть захотѣлъ кто осудить тебя, —
И онъ-де, скажетъ, былъ изъ тѣхъ людей,
Что злобою своею сатанинской
Невиннаго царевича сгубили.
Такъ разсуждая, и служить нельзя.
Великихъ дѣлъ не много, и для нихъ
Не только умъ потребенъ, надо счастье…
И самъ скажи: не счелъ бы ты за милость,
Пошли тебя онъ къ цесарю за сыномъ?
Поѣхалъ бы, и съ радостью поѣхалъ,
И радъ тому, что чаша миновала.
На время, впрочемъ. Охъ, Толстой! быть-можетъ,
Мнѣ горшая досталась въ чашѣ доля:
Не тотъ, кто началъ, — кто конецъ устроитъ…
Ахъ! поскорѣй бы приходилъ конецъ.
А то вѣдь государь совсѣмъ извелся,
Съ гостями веселъ, а въ душѣ тоска,
Припадки сильно стали учащаться:
Боюся, эпилепсія дойметъ.
Конецъ?.. Не скоро онъ, Толстой, наступитъ.
Я въ этомъ дѣлѣ вижу далеко.
Что ждетъ его? что ждетъ меня съ тобою?
Наслѣдникъ нашъ — ребенокъ; слабый, хилый.
Взростетъ ли онъ до смерти государя?
Иль вовсе не взростетъ? Какъ Алексѣй
Переживетъ отца, — что насъ постигаетъ?
Не уцѣлѣютъ головы на плечахъ.
Случись о немъ въ Совѣтѣ говорить,
Такое, Меншиковъ, подамъ я мнѣнье:
Женить его скорѣй на Офросиньѣ —
Она его удерживать умѣетъ —
И запереть въ Рождественѣ, на мызѣ:
Пусть догниваетъ вѣкъ. Надзоръ престрогій,
Понятно, учредить, дабы никто
Къ нему на дворъ не смѣлъ ступить ногою,
И отъ него — ни вѣсти, ни полвѣсти.
Похоронить его въ глуши, живого.
И чѣмъ скорѣй забудется, тѣмъ лучше.
Не всѣ забудутъ. Вспомни: про клобукъ
Что говорили? «Не гвоздемъ прибьютъ-де,
Умретъ отецъ, такъ снимется легко».
А что до клятвы не искать наслѣдства,
То, вѣрь, найдутся архиреи, снимутъ
И на душу свою возьмутъ ту клятву.
Еще припомни: сынъ его растетъ.
Найдутся люди, съ дѣтства натолкуютъ,
Что мы съ тобой отца его сгубили:
И отомститъ не намъ, такъ дѣтямъ нашимъ.
Тутъ куча зародилась дѣлъ кровавыхъ
И хватитъ на-долго ея, до внуковъ.
Ты правъ. И мы, опасность сознавая,
Должны предупредить ее стараться.
Но отъ кого опасность намъ грозитъ?
Кто явится пособниками мщенья?
Толстой! ты дѣло наизусть, чай, знаешь:
Какой же выводъ сдѣлалъ изъ него?
Двѣ стороны я въ дѣлѣ различаю.
Одна превздорная. То бабьи сплетни,
Пророчества бездѣльныхъ чернецовъ,
Архимандритовъ пьяныя видѣнья
Насчетъ того, что вотъ-де царь умретъ
Тогда-то и тогда, иль помирится
Съ своею разведенною женой
Въ такой-то день и часъ, и то-то будетъ.
Кто этимъ глупостямъ въ нашъ вѣкъ повѣрить?
Онѣ годны единственно на то,
Чтобъ старымъ дѣвкамъ, какъ царевна Марья,
За кофеишкомъ сидя съ приживалкой,
Нашлась матерія надъ чѣмъ поохать,
Да для того еще, чтобъ въ глупой черни
Нелѣпостей поболѣ распускать
На всякій случай.
А другая въ чемъ?
Другая въ томъ, что чадушко-то наше
За прежнее упорство принялось.
Въ его словахъ и тѣни нѣтъ признанья,
Раскаянья ни капли не видать.
Все только путаетъ да прибираетъ,
Кто дерзко говорилъ о государѣ.
Именъ, именъ! что комаровъ на Волгѣ.
Какъ словно жертвы поставлять взялся
Для гнѣва государева, чтобъ сердце
Сорвавъ на нихъ, онъ позабылъ о немъ.
И тутъ тотъ пунктъ, на что твое вниманье
Хочу я обратить. Именъ довольно,
А много ль знатныхъ ты начтешь межъ ними?
Одно иль два. Все мелкіе людишки,
Служащіе, учитель-краснобай,
Кого оговорилъ совсѣмъ напрасно;
Еще такіе, кто и безъ того
Въ опалѣ былъ. Что жъ родовитыхъ мало?
Ты правъ: про черный день ихъ бережетъ.
И явственно, какъ партіи распались:
За сына — знатность съ родовою спѣсью,
У насъ же — умъ, наукой укрѣпленный.
На то и злы, что нынѣ ужъ нельзя,
Какъ дѣлалось при прежнихъ государяхъ,
Со всѣхъ сторонъ обтыкаться роднею,
Чтобъ никого къ царю не допускать.
Для всѣхъ равно, кажись, открыты двери.
Да дѣло въ томъ, что намъ-то съ ними родомъ
Ровняться не зачѣмъ; они напротивъ —
Наукой и умомъ ровняйся съ нами.
За что царя бранятъ они нещадно?
Что безразлично въ равенствѣ всѣхъ держитъ,
Что не умѣетъ выбирать людей,
Царевичъ лучше-де: людей онъ знаетъ.
Съ тобою мы, Толстой, для нихъ не люди;
Ты кто? стрѣлецъ, а я простой пирожникъ.
И, вѣрь, они намъ отомстить сумѣютъ,
Какъ встанутъ дружно въ оный тяжкій день,
Когда мы благодѣтеля лишимся.
Но близъ царя не мало насъ, простыхъ…
Довольно насъ, да дружбы нѣтъ межъ нами.
О! если бъ стать намъ дружною семьей….
Согласенъ. Вотъ рука моя: ударимъ.
Спасибо, другъ. [Вьютъ по рукамъ].
Какая будетъ сила,
Когда мы всѣ сплотимся воедино!
Вѣка они насъ жить не допускали,
И первый Петръ прорвалъ плотину эту.
Опричнина была при Грозномъ, правда;
Незнатныхъ бралъ въ нее. Изъ нихъ Борисъ
Возвысился до царства. Но то была —
Слѣпая сила. Петръ открылъ намъ очи
И, темный разумъ просвѣтивъ, намъ придалъ
Несокрушимую науки силу.
Во истину великъ.
И мы…. Гляди-ка:
И государь вернулся изъ Кроншлота.
Толстой, Меншиковъ, Петръ.
ПЕТРЪ.И встрѣтить полѣнились! Охъ, мингеры,
Давно я васъ не жаловалъ дубинкой.
Помилуй, государь; заговорились.
За разговоромъ дѣла не забылъ ли?
Все ль, какъ велѣлъ, исполнено, Данилычъ?
Допрошена, привезена сюда
Въ закрытой шлюпкѣ, и весьма секретно
Проведена въ твой кабинетъ.
Спасибо.
И никому ни слова? Ни Толстому?
Ай да Данилычъ, молодецъ! [Толстому].
Что, тезка?
Не досмотрѣлъ, авось ли домекнулся.
Знать, Офросинью….
Тс! Идемъ же къ ней.
Постой. Данилычу сказать за память:
Въ заливѣ повстрѣчалъ я галіотъ,
А капитанъ пріятель по Сардаму:
У одного хозяина служили.
Югана толстогубаго, чай, помнишь:
Угащивалъ пивишкомъ въ кабачкахъ.
Такъ ты, пожалуйста, по старой дружбѣ
На славу угости его, чтобъ помнилъ.
Идемъ, Толстой. Постой. А гдѣ жъ бумаги?
Вотъ черновыя съ писемъ, что писалъ,
Какъ онъ показывалъ, по принужденью
Къ сенаторамъ и архиреямъ.
Ладно.
Сличи, Толстой: согласно ль съ показаньемъ.
Ея собственноручное писанье
Въ отвѣть на данные тобой вопросы.
Есть важное?
Какъ взглянешь, государь;
По-моему, весьма. Вотъ хоть бы это.
Да, да.
Иль это вотъ прочесть изволь.
Гм, гм…
Въ концѣ весьма замысловато.
Гм. Ласкою ты съ нею обращался?
Ни чѣмъ, ни даже гнѣвомъ не стращалъ?
Помилуй, государь! Какъ я посмѣлъ бы
Ослушаться твоихъ велѣній?
Гм.
Такъ лаской — говоришь?
Она сама
Съ великою охотой показала,
Что вспомнила. Хитрить-то не умѣетъ:
Какъ въ зеркалѣ, въ глазахъ всѣ мысли явны.
Чуть захитрила, а въ глазахъ сейчасъ,
Какъ у ребенка малаго, сказалось:
«Я, молъ, съ тобою, дяденька, хитрю!»
По истинѣ, какъ вижу предъ собою….
Гм, ладно. Погляжу, узнаю самъ.
Идемъ, Толстой.
Меншиковъ, вскорѣ Екатерина, потомъ Алексѣй
МЕНШИКОВЪ [одинъ].Ни слова. Только очи
Какъ молніи сверкнули. Быть грозѣ.
Данилычъ! гдѣ же государь? вернулся?
Сейчасъ пріѣхалъ.
Ладно же. Я вафель,
Которыя онъ любитъ, напекла.
Пускай покушаетъ… Куда жъ онъ скрылся?
Съ Толстымъ пошелъ работать.
На тощакъ-то?
А вамъ и не вдомекъ ему напомнить!
Ужъ вы! совсѣмъ его не бережете…
Какъ удались-то!.. Экая досада!..
Пойду-ка, поскребусь легонько въ двери.
Авось ли не разсердится… Какъ скажешь?
Что тамъ за дѣло? Важное, аль такъ?
Нѣтъ, лучше не ходи.
Да что жъ за дѣло?
Сказать не смѣю.
Полно, что такое?
Ну, говори жъ, Данилычъ, говори.
Сказать ли, нѣтъ… Ну… привезли ее.
Кого ее-то?
Матушка-царица!
Къ твоимъ стопамъ усердно припадаю.
Что, батюшка?
Прости… ты не одна…
Я думалъ… Нѣтъ, въ другой ужъ разъ… не спѣшно.
При мнѣ не хочетъ говорить.
[Громко]. Пойду я,
Мнѣ государь сказалъ, чтобъ поскорѣе.
Екатерина, Алексѣй.
ЕКАТЕРИНА.Ну, вотъ, ушелъ онъ. И чего боялся!
Не лютый звѣрь какой у насъ Данилычъ.
О чемъ же просишь?
Матушка-царица!
Дай жить, дай Богу за себя молиться.
Охъ, полно… Что ты!.. Перестань хоть плакать.
Сама ты знаешь… много ль мнѣ утѣхи…
Она одна… Дай за тебя молиться!..
О чемъ ты просишь? не пойму никакъ.
Она вѣдь здѣсь… Ужъ съ часъ, какъ привезли…
Да подъ секретомъ… только-что провѣдалъ…
Да кто она-то? И Данилычъ то же:
«Ее-де привезли». Кого жъ ее-то?
Охъ!.. Офросиньюшку мою…
Да какъ же
Узнать ты могъ?
Не спрашивай, не выдамъ.
Покуда живъ, не выдамъ.
Богъ съ тобой!
Я такъ спросила.
Матушка-царица!
Дай жить, дай Богу за тебя молиться.
Встань; ради Бога, встань. [Онъ встаетъ].
Ну, такъ-вотъ ладно.
Да толкомъ говори, чего жъ ты хочешь?
Повидѣть бы ее… одну минутку…
Сказать словечко… больше и не надо…
Да я тутъ что же?
Упроси отца.
Сама ты вѣдаешь, одна осталась…
Ей только живъ, ей только и дышу.
Давно прошу… да все не допускаютъ…
Дай жить! дай Богу за тебя молиться!
Встань, встань сейчасъ. [Онъ встаетъ].
И если снова
Падешь мнѣ въ ноги, отступлюсь совсѣмъ.
Не стану болѣ.
Перестань же плакать.
Ну, батюшка увидитъ, хорошо ли?
Аль позабылъ, какъ осерчалъ намедни:
«Что хнычешь-то, молился бъ лучше Богу».
Не буду плакать. Ей же ей, не буду.
Ну, что же сдѣлать?
Батюшка теперь,
Должно, допрашивать ее изволитъ.
Боюся, по допросѣ увезутъ,
Не доведется мнѣ ее повидѣть…
Ты попроси, чтобъ на одну минутку,
Какъ кончитъ-то, дозволилъ…
Ладно, ладно.
Охъ, Алексѣй! бѣда и мнѣ съ тобою…
Меня вотъ просишь, а съ отцомъ упрямъ.
Да ладно ужъ, схожу.
Я въ жизнь не позабуду.
Постой… Пройди-ка ты теперь ко мнѣ.
Пойдемъ, пойдемъ. [Ведетъ къ дверямъ своей комнаты].
Умой лицо водою,
Чтобъ слезъ совсѣмъ, совсѣмъ не стало видно.
А то, пожалуй, батюшка войдетъ,
Обоимъ будетъ… Ну, или жъ, умойся.
Веселымъ выходи, какъ позову.
Не то, гляди ты у меня! [Погрозила пальцемъ].
Екатерина, Меншиковъ.
МЕНШИКОВЪ [заступая ей дорогу].Куда?
Тебѣ зачѣмъ? Иду, куда хочу я!..
Не допущу. Ты дѣло все испортишь…
Съ ума сошелъ ты! пропусти, Данилычъ.
Я слышалъ все. И повторю тебѣ:
Не допущу.
Пусти.
Царь страшно гнѣвенъ…
Онъ на тебѣ одной сорветъ все сердце…
И пусть сорветъ! Я все-таки пойду.
Зачѣмъ?
И говоришь, что все ты слышалъ!..
Какъ плакалъ онъ!.. И не щемило сердце?
И не холонуло?.. Ахъ! Жаль его мнѣ, жаль.
Нашла кого жалѣть.
У, безсердечный!
Коль хочешь пожалѣть, такъ пожалѣй
Ее ты, безталанную дѣвчонку,
Что ради изверга сего на вѣки
Себя сгубила. А его жалѣть?
Нашла кого! Да первую тебя же,
Какъ государь умретъ, онъ истиранить.
Не звѣрь же онъ…
Не звѣрь, а хуже звѣря.
Умри лишь государь…
Съ ума сошелъ ты?
Что выдумалъ! умри… Пусти, пусти же.
Не допущу.
Ты, блинщикъ, позабылъ,
Такъ я напомню: я твоя царица.
Я вашего величества не смѣлъ бы
Удерживать, да государь велѣлъ,
Чтобъ никого къ нему не допускалъ я.
Не лги. Будь правда, такъ сказалъ бы сразу.
Иль ты не слышалъ? Я твоя царица.
Меншиковъ, въ концѣ Екатерина и Евфросинья.
МЕНШИКОВЪ [одинъ].Ишь, расфуфырилась! забыла, видно…
И я хорошъ! Аль впрямь съ ума сошелъ?
Чего боюсь? чего я испугался?
Что можетъ вздорное ея прошенье?
Какъ будто я допроса не читалъ,
И ничего не знаю… Нѣтъ, царевичъ!
Твоя фортуна круто повернула
И подъ-гору покатится стремглавъ.
Простись съ мечтой, что по отцовской смерти
Ты будешь царь, или правитель царства.
Нѣтъ, не дождешься ты! Иной найдется;
Сильнѣйшею, чѣмъ у тебя, рукой
Возьметъ бразды… О! есть за что бороться.
О! есть о чемъ… Что это? Боже правый!..
Ведетъ ее сюда, щебечутъ обѣ,
И веселы…
Уйди ужъ ты, уйди! —
Царевичъ! выходи. Поговорите,
А я сейчасъ же…
Евфросинья, Алексѣй.
ЕВФРОСИНЬЯ [бросается къ нему въ объятія].Батюшка ты мой!
Ты, Офросиньюшка? Жива, здорова?
Охъ! наконецъ-то Богъ привелъ меня
Съ тобою свидѣться.
А ты здоровъ ли?
Дай погляжу. Ай! какъ ты похудѣлъ,
Зеленый сталъ какой да не хорошій.
Вся душенька изныла по тебѣ…
А ты-то, ты… оправилася вовсе?
Какъ видишь, слава Богу… Не ждала я.
Что нынче выпадетъ такое счастье…
Какъ привезли тебя, просилъ, молилъ…
Да развѣ онъ… скорѣе звѣрь заплачетъ.
Грѣшно, грѣшно на радостяхъ браниться,
Ты долженъ Бога за отца молить.
Какая доброта! Вину такую,
Великую и страшную, простилъ.
Иной отецъ — изъ самыхъ изъ простыхъ,
Не то что царь — не отпустилъ бы, проклялъ;
За вдвое меньшую не пощадилъ бы.
Да первый ты, случись съ тобой такое…
Чуть свидѣлись, ужъ и журить пошла!
Скажи-ка лучше… Охъ! и не спрошу я…
Ты разрѣшилась мертвымъ, такъ ли, правда ль?
Да, мертвенькимъ…. И не видала даже….
Безъ памяти лежала десять сутокъ;
Какъ огонекъ лампадный колебалась
Душа надъ тѣломъ. Имъ простилъ Господь.
Зато теперь мы заживемъ съ тобою.
Да, Офросиньюшка?.. Ахъ! а допросъ-то…
О чемъ допросъ тебѣ чинили, какъ?
Намедни мнѣ свѣтлѣйшій подалъ пункты
Отъ батюшки, чтобъ написала я.
Вечоръ ихъ возвратила, а сегодня
Сюда велѣли…
Что жъ? стращалъ тебя?
Кричалъ, что батюшка казнить прикажетъ?
Помилуй Богъ! Съ такой отмѣнной лаской,
Съ такою бережью со мною обращались,
Что оторопь взяла.
Чего жъ страшилась?
Какъ не страшиться! Не достойна я.
Какъ только вспомню, въ чемъ я провинилась!
Ни въ чемъ не виновата. Полно вздоры…
Кто? я не виновата? Первый грѣхъ,
Что стала жить съ тобой, какъ былъ женатый;
Твоя жена больная вѣдь лежала…
Второй мой грѣхъ, что бѣгала съ тобою.
Вѣдь знала я, куда, зачѣмъ бѣжишь.
А третій грѣхъ — какихъ продерзкихъ словъ
Наслушалась въ бѣгахъ про государя.
Какія тамъ слова еще! Что мелешь?
Все глупости однѣ… А вотъ скажи-ка:
Какъ батюшка съ тобой?
А видишь,
Какъ посадили въ кабинетъ къ нему, —
Меня-то въ лодкѣ закачало малость, —
Я какъ присѣла, и вздремнулось мнѣ.
Вдругъ голоса; едва очнулась, — входятъ.
И испугалась же! Дрожма дрожу,
Что твой листокъ осиновый; колѣни
Не держатъ, гнутся и въ очахъ потьма…
Безъ памяти къ нему свалилась въ ноги,
И зарыдала въ три ручья…
Что жъ онъ?
Приподнялъ, посадилъ, велѣлъ напиться.
Сталъ спрашивать; сперва о томъ, о семъ;
И какъ съ тобой живу, давно ль, да ладно ль,
Тутъ сталъ читать мои отвѣты внятно,
И послѣ каждаго: «Ты твердо ль помнишь,
По правдѣ ль говоришь?» И въ очи
Мнѣ прямо смотритъ строгими очами.
Смутилась я маленечко, признаться,
Да не надолго, обошлась скоренько,
И стала отвѣчать, какъ слѣдъ, разумно.
Чего бояться? думаю себѣ:
Вѣдь я ему ни крошечки не лгу.
Тутъ и царица?
Нѣтъ. А видишь:
Онъ сталъ о чемъ-то говорить съ Толстымъ,
А мнѣ велѣлъ, чтобъ вышла въ образную.
Чудесно тамъ; иконы всѣ какъ жаръ;
Я передъ Скорбящею упала на колѣни,
Перекрестилась, а меня легонько
Вдругъ кто-то за плечо; гляжу: царица.
Киваетъ мнѣ, чтобъ шла за ней. Какъ вышла,
Она поцѣловала и…
Постой.
Не гнѣвался онъ, слушая тебя?
Ничуть. А только сталъ такой печальный,
Задумчивый такой. Отъ думъ головка
Совсѣмъ-то свѣсилась…
Помилуй Боже!
Неужто?.. ахъ!
Алеша! что съ тобой?
Голубчикъ мой! царевичъ мой желанный!
Съ чего ты блѣденъ сталъ? съ чего тревоженъ?
Нѣтъ, ничего… Такъ… отъ волненья.
Слушай:
Ужъ ты не скрылъ ли отъ отца чего?
Не грѣхъ тебѣ. А какъ при разставаньи
Мнѣ заклинался и Христомъ, и Богомъ:
«Во всемъ-то, молъ, до слова повинюсь».
И какъ ты вздоры прибирать охоча!
Охъ! скрылъ ты, скрылъ. Охъ! вижу по глазамъ.
Сгубила я тебя, на вѣкъ сгубила…
Алешенька, что жъ ранѣ не сказалъ ты?
Ужъ я бы скрыла, утаить сумѣла;
Какъ приказалъ бы, такъ и отвѣчала;
Взяла бы грѣхъ…
Охъ, полно! перестань.
Что вздоры-то… Съ чего скрывать, подумай.
Пустое, можетъ, позабылъ сказать,
А важное, повѣрь, сказалъ до слова.
Посердится немного, и отпуститъ,
И не такія вины отпустилъ.
Охъ! правда ли?
Прикажешь побожиться?
Нѣтъ, не божися, а скажи что правда.
До слова, люба, правда… И подумай:
Теперь дозволитъ обвѣнчаться намъ,
Уѣдемъ мы въ Рождествено къ себѣ,
И станемъ жить да поживать тихонько.
Ни намъ съ тобой ни до кого нѣтъ дѣла,
А ни до насъ нѣтъ дѣла никому.
И такъ-то вѣкъ…
Какъ смѣла ты, злодѣйка!
Петрушенька, прости… Я пожалѣла…
Еще хитрить, задерживать меня!..
Проклятая!
Евфросинья, Алексѣй, Петръ, Екатерина.
ПЕТРЪ.Къ тебѣ я, Алексѣй.
Готовъ я, батюшка… Сейчасъ… Вотъ только…
Ты, Офросиньюшка, пойдешь съ царицей;
Возьми ее ты, матушка, съ собой…
По бережку морскому погуляйте,
Пока мы съ батюшкой рѣшимъ о дѣлѣ.
Прикажешь, государь, идти?
Ступайте.
Не бойся;. ничего, ничуть не бойся.
Не на меня сердитъ, а на царицу…
Со мною тихъ… Иди… А мы о свадьбѣ…
Прощай же, Офросиньюшка. [Цѣлуетъ и отходитъ].
Постой!
На вѣкъ, на вѣкъ съ тобою разстаемся.
Охъ, охъ! Желанненькій… [Повисла у него на шеѣ].
Да полно, полно! [На-ухо].
Иди смирненько, не серди его.
Я такъ лишь… Ничего… Прощай, голубчикъ.
Петръ, Алексѣй.
ПЕТРЪ.Дивлюся на тебя я, Алексѣй.
Какъ смѣлъ ты сталъ! глядишь отважно, гордо,
Какъ ровно подвигъ совершилъ какой,
И милости себѣ великой часть…
Что, батюшка, прикажешь… Я готовъ.
Ты веселъ, Алексѣй! Чиста ли совѣсть,
Иль сжегъ ее до тла?
За что коришь, —
Не знаю я… вообразить не въ силахъ.
Не можешь догадаться! Ахъ, ты бѣдный!..
Зачѣмъ ты скрылъ? Зачѣмъ ты не во всемъ,
Какъ отъ тебя я требовалъ, сознался?
Запамятовалъ, видно. И не чаю,
Чтобъ было важное.
Послушай:
Ты утверждалъ, что писемъ не писалъ,
Окромѣ двухъ, и тѣ по принужденью.
Ты ихъ писалъ, ты ихъ писалъ довольно,
И получалъ не мало изъ Москвы.
Но всѣ бумаги сжегъ передъ отъѣздомъ. —
И это скрылъ.
Напутала она.
Какія письма тамъ! спроста болтаетъ.
Я точно сжегъ пустыя бумажонки, *
Такъ, негодящія…
А!.. бумажонки!..
А отчего жъ не сходны черновыя —
Ты сжечь ихъ позабылъ въ улику —
Съ твоимъ чистосердечнымъ показаньемъ
О подневольныхъ письмахъ? Въ черновыхъ
Не мало есть намековъ злоковарныхъ.
Не помню я; не спорю, что и есть.
Но въ бѣлыхъ все повычеркалъ, конечно.
И въ томъ не сознаешься ты, что слыша,
Какъ чернецы сулили гибель мнѣ,
Всѣмъ сердцемъ веселился, похваляясь,
Что Самъ Господь спѣшитъ тебѣ на помощь?
Говаривалъ, но не въ такихъ словахъ.
Пусть будетъ такъ. Еще ты увѣрялъ,
Что побѣжалъ со страха и безъ мысли,
Бояся гнѣва и трудовъ воинскихъ.
Конечно, такъ.
И повторялъ сто разъ,
Что самъ ты чувствуешь, что сталъ негоденъ
Для царственнаго дѣла…
И готовъ
То повторить.
Но, сознавая это,
Зачѣмъ же ты желалъ всегда престола?
Не послушаньемъ мыслилъ получить,
А противленьемъ и чужой защитой!
И клялъ меня, и лгалъ, что будто я
Ищу погибели твоей…
Быть-можетъ,
Съ сердцовъ и бранивалъ, но о престолѣ,
Конечно, никогда не помышлялъ.
Не помышлялъ? Такъ на, возьми бумаги.
Не скажешь ли, что не она писала,
А я со злобы только говорю?
Ея рука, не спорю. А не помню.
Не помнишь ты! все важное забылъ!..
Сознался ты во всякихъ пустякахъ,
Въ дурашномъ словѣ, сказанномъ съ похмѣлья,
А позабылъ, что побѣжалъ съ желаньемъ
Неправдою отыскивать престолъ?
А позабылъ, какъ передъ ней хвалился,
Что много знатныхъ станетъ за тебя?
А позабылъ, что всю свою надежду
Ты возлагалъ на мятежи и бунты
При мнѣ живомъ, по смерти ли моей?
Вольно ей лгать!
Не ты ли добровольно
Услалъ ее? Я кликнуть прикажу,
И пусть тебѣ въ глаза…
Нѣтъ, нѣтъ! не надо…
Нѣтъ, не зови ея… Я объясню сейчасъ…
И если налгала она коварно,
Чтобъ гнѣвъ жестокой возбудить во мнѣ
И погубить тебя, — то прикажу я
Ее, обманщицу, въ темницу бросить
И лютымъ пыткамъ подвергать…
Довольно…
Довольно за меня пытать и мучить,
И истязать за все!.. За то, что смѣли
Мнѣ тихо молвить ласковое слово,
Иль мимоходомъ улыбнуться мнѣ…
Нѣтъ, я не то… Прости меня, прости…
Со страха за нее я дерзко молвилъ.
Заматерѣлъ во лжи ты, Алексѣй.
И на нее языкъ твой повернулся!..
Не правду я сказалъ. Я все открою…
Я все скажу… Довольно мнѣ молчать!..
Я забывать не долженъ и не смѣю,
А самъ ты помнишь ли, что мнѣ писалъ,
Изъ-за границы выманить желая?
Ты обѣщалъ мнѣ полное прощенье
И позволенье далъ на ней жениться…
А какъ пріѣхалъ я, то позабылъ.
Безстыдный лжецъ! Сознайся ты во всемъ,
Очисти душу, какъ тебя молилъ я, —
Клянуся Богомъ, все бы я дозволилъ.
Но если думалъ ты исполнить все,
Зачѣмъ же въ объявленіи народу
Ты всячески порочилъ и хулилъ
Не одного меня, мою невѣсту?
Да пожелай я душу всю открыть,
Прочтя хулы, я снова сталъ бы скрытенъ.
Но ты желанья не имѣлъ… А что
Объявлено народу въ манифестѣ, —
До слова правда. Иль думалъ ты,
Что у тебя прощенья всенародно
Просить я стану за позоръ и ложь,
Которою, безстыдными устами,
Предъ цѣлымъ свѣтомъ осыпалъ меня?
И мало было, что меня унизилъ: —
Чтобъ возбудить во всѣхъ ко мнѣ презрѣнье,
Не пощадилъ и матери моей.
Я сынъ, и осуждать ее не смѣю,
Но все же не могу ее хвалить,
Что будучи монахиней невольной,
Себя не соблюла и полюбила.
Но кто причиной этого грѣха?
Не ты ль ее, еще въ цвѣтущихъ лѣтахъ,
Безвинную насильственно постригъ?
Ты матери не смѣешь осуждать,
Зато судить отца, какъ видно, властенъ.
Тебя я не сужу. Но для чего же
Ты бросилъ грѣхъ ея молвѣ народной
И честь жены на поношенье отдалъ?
Зачѣмъ неровною ты мѣрой мѣрилъ,
Себѣ прощая все и ставя намъ
И малую вину за грѣхъ великій?
Иль ты безгрѣшенъ? Но скажи кто слово…
Молчи, безумный! Иль велю напомнить,
Предъ кѣмъ стоишь ты, съ кѣмъ ты говоришь.
Велю прочесть написанное мною:
Что и прощенье будетъ не въ прощенье,
Когда со мной не бросишь ты лукавства
И не откроешь всей своей вины.
Но въ чемъ же а виновенъ предъ тобою?
За что ты на меня воздвигъ гоненье?
За что лишить наслѣдства возжелалъ?
Что смѣлъ я не любить трудовъ воинскихъ?
Ты требуешь, чтобъ я во всемъ, во всемъ,
До тайныхъ мыслей и изгибовъ сердца,
Не смѣлъ по-своему ни слова молвить.
Опомнися. Я человѣкъ, какъ ты;
Въ меня Господь вложилъ живую душу,
Меня къ путямъ великимъ предназначилъ,
И воленъ я и чувствовать, и думать,
Что мнѣ угодно. Ты хотѣлъ узнать,
За что тебя иные осуждаютъ?
За то винятъ, за то тебя не любятъ,
Что стало тѣсно мыслить при тебѣ.
Ты знаешь лишь свою святую волю,
Но и моя свята. Ты любишь
Войну вести, — я въ мирѣ думалъ править;
Ты тяготы нести народъ заставилъ, —
Я милость даровать ему желалъ;
Ты правишь страхомъ, я хотѣлъ любовью, —
И раздвоилось царство между нами!
И если ты для всѣхъ могучъ и грозенъ,
Ты помни также, что меня зовутъ
Единою Россійскою надеждой.
Ты Божій судъ желаешь измѣнить
И Божью волю силой уничтожить,
Но позабыть меня ты не принудишь,
Что я царевичъ и избранникъ Божій!..
Наслушался вралей длиннобородыхъ,
Что Бога я отринулъ и забылъ!..
Вы Бога помните! Однимъ лишь вамъ
Дано уразумѣть Его велѣнья…
Я тяготами истомилъ народъ, —
Скажи ужъ лучше, что его достатки
На прихоти безумно расточилъ.
Люблю войну я! Ты сказалъ бы прямо,
Что я семнадцать лѣтъ, въ трудахъ жестокихъ,
Борюсь съ врагомъ на сушѣ и на морѣ
Лишь для того, чтобъ царство разорить.
Ты любишь миръ! Зачѣмъ тебѣ науки,
Къ чему и знать военное искусство, —
А я, тиранъ, велѣлъ тебѣ учиться:
Какая тѣснота для вольной мысли!
Трудовъ воинскихъ ты снести не можешь,
Любя покой, — а я посмѣлъ твердить,
Что царь отечеству служить обязанъ,
А не сидѣть на тронѣ бѣлоручкой,
Иль разрушать отцовскія дѣла.
Я Божій судъ хочу отвергнуть силой,
А Кто велитъ намъ почитать отца?
Взойдя на тронъ, ты воленъ былъ бы править
По разумѣнью царственнаго дѣла, —
Но развѣ ты отъ подданныхъ не сталъ бы
И требовать покорности къ себѣ?
Зачѣмъ же самъ не хочешь покориться
Мнѣ, какъ отцу, и власти предержащей?
Ты видишь самъ, какъ всѣ твои слова,
Что воскъ, растаяли отъ здравой мысли.
Всю ненависть ко мнѣ излилъ ты нынче,
Но какъ ни думаю, какъ ни верчу,
А не пойму — откуда эта злоба.
И вѣрить я готовъ теперь тому,
Въ чемъ, полчаса назадъ, хотѣлъ я сомнѣваться…
Повѣрю я теперь, что могъ ты, могъ,
Какъ говоритъ твоя же Офросинья,
Услышавъ вѣсть, что мнѣ грозитъ бѣда: —
Какъ въ Мекленбургіи прошедшимъ лѣтомъ
Дворянскіе полки забунтовали,
Замысля умертвить меня, царицу
Въ монахини постричь, твою же мать
Освободить, тебя царемъ поставя, —
Да, повторяю, вѣрю; что ты могъ,
О томъ услышавъ, сердцемъ веселиться…
Пожалуй, былъ готовъ соединиться съ ними!
Ты думаешь?.. Такъ знай же, до чего
Твои гоненья сына доводили.
Пришли они за мной, я бъ къ нимъ поѣхалъ.
Не только по твоей по. смерти, нѣтъ!
Но при тебѣ живомъ хотѣлъ поѣхать.
Молчи! Ни слова. Иль убью на мѣстѣ!
Скажи жъ ты мнѣ, проклятый бунтовщикъ,
Мятежный сынъ, отечества губитель,
Скажи ты самъ, что дѣлать мнѣ съ тобой?
Могу ли быть покоенъ хоть мгновенье,
Что снова ты не станешь умышлять,
Какъ погубить царя?.. О, Боже правый!
Услышь мой гнѣвъ и вразуми меня…
Что дѣлать мнѣ? [Подойдя къ дверямъ].
Толстой, Данилычъ!
Всѣ, кто тамъ есть, скорѣй сюда бѣгите!
Петръ, Алексѣй, Меншиковъ, Толстой, придворные.
ПЕТРЪ.Я обвиняю сына Алексѣя
Въ измѣнѣ мнѣ, въ измѣнѣ государству.
Но свыше силъ моихъ его судить
Судомъ отцовскимъ. И какъ врачъ недужный
Лѣчить себя въ болѣзни опасаясь,
Я отдаю царевича на судъ
Господь сената и властей духовныхъ.
И буду ихъ просить, чтобъ это дѣло
По истинѣ вершили, невзирая,
Что государь я, и что онъ царевичъ.
Указъ о томъ прошу я изготовить
Васъ, господинъ Толстой. А вамъ,
Князь Александръ Данилычъ, поручаю
Арестовать… И въ крѣпость!..
Вашу шпагу.
ДѢЙСТВІЕ ЧЕТВЕРТОЕ.
(26 іюня 1718 г.).
править
ЯВЛЕНІЕ I.
Двое солдатъ убираютъ комнату.
МОЛОДОЙ.А что, дядюшка, спрошу я тебя: правда ль нонѣ съ царевичемъ, какъ смертный приговоръ ему сказали, ударъ приключился, попросту сказать — пострѣлъ? Еле можетъ, скажутъ, сердечный… Аль ужъ шибко запытали его?
А ты мети, знай, пометывай, да молчи, другъ, помалчивай. Вонъ бумажки лоскутокъ валяется, подбери ее — твое дѣло. А про другое что — молчокъ.
Я не свое вѣдь, дядюшка. Не выдумывалъ.
Слушай ты, молодая душа, что я тебѣ — старая костка солдатская — стану сказывать. Молодъ ты еще, реляціи разводить любишь. А хочешь служить, такъ служи. Уши у тебя, какъ у красной дѣвки, чтобъ были завѣшаны, глаза мѣломъ забѣлены, а языкъ что песъ на привязи. А то сбрехнешь сдуру такому жъ, какъ самъ, лоботрясу, анъ бѣда. Онъ — третьему, да съ прибавкой, а третій — иному, и дойдетъ вѣстка въ доброе мѣсто. Спросъ да розыскъ: кто выпустилъ, добираться станутъ. И такую-то тебѣ баталію на спинѣ учинятъ, — любо. Да за это еще Бога благодарить станешь. Не то и вовсе пропадешь, какъ шведъ подъ Полтавой. Ну, и эту самую субандирацію помни.
Охъ, дядюшка, не стращай. Закаюсь и — ни-ни!
Цѣлѣй будешь. А станетъ языкъ чесаться, воды полонъ ротъ набери, да и ходи такъ полторы сутокъ съ водой во рту, а опосля тою водой ротъ выполощи, чтобъ словечко какое шальное въ зубахъ не завязло. Махонькое оно да удаленькое: далеко заводитъ. Ну, ладно; чего, дуракъ, струсилъ? Во мнѣ, милый человѣкъ, умерло… Что жъ, комнату убрали и прохлаждаться нечего: государь скоро прибыть изволитъ; дважды за нимъ царевичъ посылалъ. Ну-ка, направо кругомъ, маршъ.
Петръ, Толстой.
ПЕТРЪ.Сходи, Толстой, узнай впередъ каковъ онъ. Не уснулъ ли? Что жъ тогда его безпокоить. [Самъ съ собою]. И зачѣмъ онъ… или?.. [Громко]. Ступай же, Толстой, ступай.
Боюсь идти, боюсь увидѣть сына…
Но отчего? Что значитъ этотъ страхъ?
Иль я себя преступнымъ полагаю?
Но въ чемъ же, въ чемъ? Не все ли я исполнилъ,
Что долгъ и честь повелѣваютъ намъ? —
Хотя законъ, вѣками освященный,
Отмещетъ судъ между отцомъ и сыномъ
И власть отцу даетъ въ сыновней жизни, —
Я самовластно сына не казнилъ,
Я не желалъ, я отдалъ это дѣло
На разрѣшенье подданнымъ моимъ,
И не царемъ въ судѣ былъ, стороною. —
Но такъ ли, Петръ? Ты правду ль говорить?
Въ судѣ твой сынъ съ тобою былъ ли равенъ?
Могли ль они допрашивать тебя,
И показанія твои могли ли,
Не довѣряя имъ, отвергнуть? — Нѣтъ.
Твои слова для нихъ святыней были,
Какъ царское велѣнье. А его
Они пытали, добиваясь правды…
И ты бывалъ при истязаньяхъ сына…
Зачѣмъ, зачѣмъ? Не скажешь ли: какъ царь,
Вреда себѣ и царству опасаясь,
Боялся я и слово проронить?
Но это знакъ, что ты не довѣрялъ
Безстрастью тѣхъ, кого поставилъ въ судьи
Между собой и имъ. Иль скажешь ты,
Что, какъ отецъ, ты жаждалъ скорбнымъ сердцемъ
Подслушать въ крикахъ, жалобахъ и стонахъ,
За что жъ тебя, за что твой сынъ не любитъ?
И это правда, правда. Но подумай:
Кто, кто повѣритъ? Развѣ, что такой же,
Какъ ты, отецъ, злосчастьемъ удрученный. —
Но что жъ стою я? Отчего я къ сыну
На зовъ его сердечный не спѣшу?
Нѣтъ, долженъ я идти. Да, долженъ
Переломить въ себѣ, во что бы то ни стало,
Сей ложный страхъ… Нѣтъ, обожду Толстова.
Петръ, Толстой, Алексѣй.
ПЕТРЪ.Ну, что онъ?
Плохъ.
Идемъ же.
Государь!
Онъ умолялъ меня, чтобъ я дозволилъ
Перенести его сюда. Онъ хочетъ,
Какъ говоритъ, идти навстрѣчу
Отцу и государю, и молить
Прощенья у тебя. И не посмѣлъ я
Его послѣдней воли не исполнить.
Его несутъ.
Ахъ, ради Бога, тише!
Несите осторожнѣй. Опускайте
Побережнѣй. Такъ, такъ. Оставьте насъ.
Петръ, Алексѣй.
ПЕТРЪ.Ахъ, Алексѣй! Что сдѣлалъ я съ тобою?
Голубчикъ-батюшка!..
Алеша! Сынъ мой!
Прости, прости. Нѣтъ, нѣтъ, не улыбайся.
О! вѣрь, мнѣ легче было бъ услыхать
Твой вопль и стоны, грозныя проклятья,
Чѣмъ видѣть, какъ страданья заглушая,
Ты хочешь показать… О, Боже, Боже!..
Прости, прости!
О, батюшка!.. Не бойся,
Поправлюсь я. Теперь легко. Я счастливъ.
Спасибо, что пришелъ. Страшился,
Не испросивъ отцовскаго прощенья,
Съ тобой не примиряся, умереть.
Ахъ, Алексѣй! Прости меня и вѣрь,
Что всѣ твои страданья отдаются
Въ ожившемъ для любви отцовскомъ сердцѣ.
Нѣтъ, не виновенъ ты! Молю, молю,
Охъ! выслушай, молю, мое признанье.
Не дай мнѣ безъ раскаянья погибнуть!..
Ты помнишь ли, вѣдь были мы съ тобой
Друзьями прежде… Какъ тебя любилъ я!
Какъ я тобой гордился, какъ желалъ
Быть на тебя во всемъ, во всемъ похожимъ!
Не вспоминай!..
Дозволь… Случилось какъ-то,
Что мы съ тобою на-долго разстались…
Ты былъ въ разъѣздахъ, я въ Москвѣ остался.
Тутъ стали навѣщать меня родные
По матери… ихъ близкіе друзья…
И стали исподволь они шептать мнѣ,
Что ты, губитель матери моей,
Меня не любишь и любить не можешь;
Что самый видъ мой для тебя несносенъ,
Тебѣ твой тяжкій грѣхъ напоминая;
Что рано ль, поздно ль, и меня погубишь.
Я молодъ былъ, и искреннее слово —
А ихъ слова такими мнѣ казались —
Легко мнѣ въ сердце проникало. Мысль,
Что ненавистенъ для тебя я стану
Всосалась въ душу…
О!..
Но не довольно,
Что, какъ отца, тебя я разлюбилъ.
Они твердили мнѣ, что ты войною
Всѣхъ знатныхъ разорилъ; что стонетъ горько
Подъ непосильной тягостью народъ;
Что ты по-христіански жить мѣшаешь,
Попралъ ногой обычаи отцовъ
И измѣнилъ церковные уставы…
Они съ великимъ жаромъ говорили,
Ихъ рѣчь дышала силой убѣжденья!..
Подумай, батюшка, и покрушися,
Какой я адъ носилъ въ душѣ своей!
О!.. лютые злодѣи…
Понемногу
Все славное твое я забывалъ,
А все дурное непрестанно помнилъ:
И сталъ чуждаться всѣхъ, кого ты любишь.
Ты знаешь, я учиться не лѣнивъ,
Люблю читать, но тѣ науки даже,
Что любишь ты, противны стали мнѣ…
А ты являлся мнѣ, какъ злая кара,
Какъ гибель мнѣ несущая гроза.
И про тебя, что ни скажи, я вѣрилъ.
Лежалъ ты боленъ, и сказали мнѣ
Что ты больнымъ прикинулся нарочно,
Чтобъ тѣмъ вѣрнѣе погубить меня, —
И вѣрилъ я… Когда жъ меня томило,
Когда я самъ своихъ страшился мыслей
И душу мнилъ очистить покаяньемъ,
И шелъ къ духовнику, — о! на признанье,
Что смерти я желалъ тебѣ, отцу,
Что слышалъ я? — и вымолвить-то страшно:
«Господь проститъ; мы всѣ того желаемъ». —
Простишь ли, батюшка?
О, милый сынъ мой!
Ты молодъ былъ и могъ всему повѣрить.
Но я, зачѣмъ, зачѣмъ же я-то вѣрилъ
Лишь худу про тебя?..
Голубчикъ, милый!..
Но погоди… Не все еще исполнилъ…
О, Боже мой!.. Что это?.. Иль усталъ я?..
Будь милостивъ, приподыми меня…
Что хочешь ты?
Припасть къ твоимъ ногамъ,
Благодаря тебя за примиренье…
Нѣтъ, нѣтъ, не допущу! Не ты отцу,
А я, отецъ, за всѣ твои страданья,
Я долженъ сыну земно поклониться!
Охъ, что ты, батюшка! Ахъ, встань…
О, Боже!
Ужель теперь, какъ сына я обрѣлъ,
Когда узналъ его святую душу
И сердце полное любви, — ужели
Его отнимешь У меня? [Встаетъ съ колѣнъ].
Нѣтъ, нѣтъ!
Нѣтъ, Алексѣй! Ты долженъ жить, и будешь!
Жить, батюшка, я долго, долго буду
И утѣшать тебя… Но гдѣ же ты?..
Скорѣе руку въ руку мнѣ вложи…
Иль нѣтъ, нѣмѣетъ… Господи помилуй!..
Къ губамъ… Къ губамъ… [Петръ цѣлуетъ сына].
Прими мой духъ…
Скончался. —
Умилосердись, Боже, надо мною
И отгони мучительную мысль,
Что не даетъ души моей покоя
И въ уши мнѣ кричитъ, что я убійца…
Нѣтъ, не убійца я… О, нѣтъ!.. Но, Боже,
Могу ли я передъ Тобой сказать,
Что никогда, со дня его рожденья,
Я скорой смерти сыну не желалъ?
Что мысль моя во гнѣвѣ не кричала:
«Когда жъ меня избавишь ты, Господь?..»
Въ одномъ ли этомъ я предъ нимъ виновенъ?..
Къ его слезамъ я оставался глухъ,
Его всѣ клятвы подвергалъ сомнѣнью,
Во всѣхъ дѣлахъ я зрѣлъ мятежный духъ,
Давъ волю гнѣву, злобѣ и презрѣнью…
Его вину я мѣрилъ во сто кратъ,
Его я совѣсть почиталъ сожженной!..
Сознаньемъ гордымъ буйно охмѣленной,
Что быть я не могу предъ сыномъ виноватъ,
Глубоко презиралъ его желанья,
Стремленья сердца, мысли и мечты,
И со своей могучей высоты
Я ставилъ ни во что его страданья…
Я вопли слушалъ хладною душой
И смертный приговоръ безъ промедленья
Я утвердилъ недрогнувшей рукой!..
Умилосердись, Боже, надо мной
И сердцу скорбному пошли цѣленье!
За сценой слышанъ звонъ].
ПЕТРЪ [вставая].Звонъ по душѣ?.. Кто смѣлъ?.. Я, какъ отецъ,
У сына могъ вымаливать прощенье;
Какъ грѣшникъ, каяться. Какъ государь,
Не возбудивъ презрѣнія и злобы,
Я не могу сознаться, что виновенъ:
Мой сынъ преступникъ. Да. — Толстой!
Тѣ же, Толстой.
ПЕТРЪ.Кто смѣлъ?
Кто смѣлъ звонить?
То, государь, звонятъ.
Ко всенощной.
Что завтра?
Годовщина
Побѣды славной при Полтавѣ.
А!..
Идемъ молиться…
31 іюля 1877.
Бариново.