СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО.
правитьХудожественныя выставки въ Петербургѣ.
правитьЕжегодныя выставки товарищества такъ называемыхъ «передвижниковъ» пріучили публику къ обилію и достоинству произведеній, исключительно правдивыхъ, строго преслѣдующихъ однажды избранное направленіе и почти всегда достигающихъ цѣли: быть отраженіемъ жизни безъ прикрасъ и фальши. Прошлогодняя выставка блистательно засвидѣтельствовала это. Вдобавокъ, она была и особенно богата содержаніемъ. Два громадныхъ холста, гг. Полѣнова и Сурикова (Грѣшница и Морозова), два меньшихъ — гг. Мясоѣдова и Прянишникова (Косьба и Крестный ходъ въ полѣ), портреты покойнаго Крамского и г. Рѣпина, пейзажи гг. Шишкина, Волкова и др., — соперничали въ достоинствахъ. Такую галлерею превосходныхъ произведеній, собранныхъ воедино, и у «передвижниковъ» не часто можно встрѣтить.
Послѣ прошлогодняго напряженія, силы товарищества какъ будто отдыхаютъ. Настоящая выставка смахиваетъ даже на поминки по прошлогодней. Это усугубляется еще пустотою, оставленною по себѣ Крамскимъ. Двигателя и души товарищества не стало. Домъ остается безъ хозяина; семья продолжаетъ въ немъ жить, но глава семьи отсутствуетъ. Прохор залы этой первой по смерти его выставки, все еще невольно ждешь: не выглянетъ ли изъ рамы полная выразительности и строгой законченности работа незабвенной кисти? Но изъ рамъ глядятъ другія работы, а той нѣтъ!… Прошлогодніе герои тоже отсутствуютъ — не одни умершіе: они или ничего не выставили, или если и выставили, то сиротскія работы. Одинъ г. Рѣпинъ неизмѣнно свѣжъ, могучъ и теперь уже единолично, но блистательно представляетъ собою бывшій до сихъ поръ богатѣйшій отдѣлъ выставокъ — портретный. Картинъ онъ не далъ, если не считать маленькой сцены пашущаго гр. Льва Толстаго. Но другихъ не узнать, — такъ они подурнѣли послѣ прошлаго года. Бываютъ такія представленія въ театрахъ, когда первые сюжеты замѣнены второстепенными, а тѣ, которые и остались въ своихъ роляхъ, — не въ ударѣ или не въ голосѣ. Какъ ни стараются одни, и какъ бы ни хотѣлось быть снисходительнымъ къ другимъ, но нѣтъ возможности принудить себя быть удовлетвореннымъ.
Возьмемъ большіе холсты выставки. Они принадлежатъ или гг. Савицкому и Ярошенвѣ, выступающимъ въ роляхъ отсутствующихъ первыхъ сюжетовъ, или гг. Мясоѣдову и Прянишникову, которые совсѣмъ не въ голосѣ. Г. Савицкій, по крайней мѣрѣ, старается добросовѣстно, по мѣрѣ силъ, справиться съ неподобающею ему ролью; но г. Ярошенко относятся къ ней вдобавокъ очень развязно и, повидимому, едва ли сомнѣвается, что она ему не подобаетъ. Г. Савицкій изображаетъ отъѣздъ отпускныхъ на войну, правильнѣе — ихъ посадку на желѣзно-дорожный поѣздъ, и изображаетъ въ размѣрахъ гораздо большихъ, чѣмъ сюжетъ того требуетъ. Чтобы наполнить такое пространство производительно, нуженъ талантъ г. Рѣпина или по меньшей мѣрѣ г. Сурикова. Но онъ, все-таки, ищетъ передать поправдивѣе эпизоды проводовъ женами, матерями, вообще семьями, и по возможности достигаетъ этого въ отдѣльныхъ группахъ и фигурахъ, часто удачныхъ. Если-жь у него одна изъ бабъ, да еще, какъ на грѣхъ, на первомъ планѣ, и выражаетъ свое отчаяніе не такъ, какъ выражаютъ бабы, а какъ это дѣлаютъ актрисы, выражающія отчаяніе за бабъ, то вышло оно вовсе не изъ злаго умысла: у художника просто недостало умѣнья сильно выразитъ простое, хотя и сильное отчаяніе. Можетъ быть, онъ самъ недоволенъ своею бабой. Иное дѣло г. Ярошенко: тотъ умышленно выбираетъ и придаетъ выраженіе, не подходящее къ правдѣ, у бабы-арестантки. Онъ, такъ сказать, совершаетъ злостную фальшь. Подойдите-ка, не справляясь съ каталогомъ, къ его картинѣ Всюду жизнь (и названіе-то какое романтическое!), что вы увидите? За рѣшеткой въ окнѣ вы увидите «святое семейство» (la santa famiglia): Мадонну, худую и блѣдную, держащую на колѣняхъ младенца-Спасителя съ простертою для благословенія ручкой и возвышающуюся позади фигуру лысаго Іосифа. Группа составлена по всѣмъ правиламъ академическаго равноугольнаго треугольника; живопись исполнена по всѣмъ требованіямъ иконной живописи: вылизана, желтовата. Но какъ же это святое семейство за рѣшетку-то попало? И отчего остальныя фигуры на святыхъ не похожи? Одна изъ нихъ — бритое скуластое лицо — даже прямо выдаетъ простаго арестанта. Всматриваетесь ближе: да и вагонъ-то арестантскій, — вотъ отчего и окно съ рѣшеткой, да и Мадонна-то — не Мадонна, а баба-арестантка, въ платкѣ. Положимъ, бабы такъ платковъ не носятъ, какъ Мадонны на картинахъ, — онѣ этихъ картинъ не видѣли. Но г. Ярошенко ихъ видѣлъ и покрылъ свою бабу картинно. Онъ и лысаго арестанта загримировалъ Іосифомъ, и мальчонку арестантки представилъ младенцемъ Іисусомъ. Онъ, мальчонка, не благословляетъ, — онъ кормъ сыплетъ станціоннымъ голубямъ на платформу. Должно быть, это-то и знаменуетъ, что «всюду жизнь», хотя г. Ярошенко былъ бы гораздо ближе къ истинѣ, если бы согласился поставить: ?всюду тенденція". А что жизнь на платформахъ желѣзно-дорожныхъ станцій бываетъ, въ особенности если взять часы прихода и отхода поѣздовъ, такъ это совершенно вѣрно. Посмотрите на станцію г. Савицкаго: какая жизнь! По странной случайности, оба художника очутились въ своихъ картинахъ на желѣзно-дорожной станціи.
Впрочемъ, слѣдуетъ сознаться, что какъ для г. Савицкаго, такъ и для г. Ярошенки — картины не дурны. Произведеніе послѣдняго даже успѣло быть облюбовано какимъ-то благополучнымъ пріобрѣтателемъ (сбоку прилѣпленъ ярлыкъ: «продана») и, пожалуй, «украситъ» какую-нибудь галлерею. Это бы еще не бѣда, — дома всякъ у себя хозяинъ, — но нужно, чтобы въ силу этого правила и товарищество передвижниковъ было у себя хозяиномъ, и завѣдомой фальши въ искусствѣ не пропускало къ себѣ на выставки. Иначе онѣ утратятъ закрѣпленную за ними добрую славу выставокъ правдивыхъ произведеній.
Относясь снисходительно къ названнымъ художникамъ, нельзя сдѣлать того же въ отношеніи къ гг. Прянишникову и Мясоѣдову, отъ которыхъ можно требовать большаго. Ихъ прошлогоднія мастерскія картины слишкомъ близко стоитъ по времени и также далеко по достоинству отъ нынѣшнихъ. Грубѣе, неряшливѣе, незначительнѣе Общаго, при большихъ размѣрахъ холста и множествѣ фигуръ, кажется, ничего не написалъ до сихъ поръ г. Прянишниковъ. Скучнѣе своего Сѣятеля, большаго мужика на большомъ скучномъ фонѣ, тоже едва ли показывалъ г. Мясоѣдовъ. И надо подождать слѣдующей выставки, чтобы не произнести горькаго приговора настоящему положенію ихъ художественной дѣятельности.
О гг. В. Маковскомъ, Шишкинѣ, Лемохѣ, Волковѣ собственно ничего ни дурнаго, ни хорошаго сказать не приходится. Они не лучше и не хуже того, чѣмъ были; они какъ будто остановились на одномъ мѣстѣ, на одномъ пунктѣ, и все съ него только и пишутъ. Вамъ кажется, что вы все это уже видѣли, что всѣмъ этимъ васъ угощали, только подъ другою приправой: у г. В. Маковскаго видѣли Консисторію — только не подъ тѣмъ названіемъ; у г. Шишкина Буреломъ, но въ десяткахъ разныхъ наименованій. У г. Лемоха Божья воля выражалась столько разъ неизбѣжною избой съ ребятишками, вбѣгающими и останавливающимися на порогѣ, съ бабою, наклонившеюся къ люлькѣ новорожденнаго или къ постели умирающаго, что вы его картину знаете наизусть. Г. Волковъ пребываетъ все въ тѣхъ же тихихъ берегахъ рѣчки, которая иной годъ заставитъ его дать поэтическій закатъ (какъ въ прошлогоднюю выставку), но часто и ничего не заставитъ сдѣлать, кромѣ повторенія задовъ. Изъ этого, конечно, не слѣдуетъ, что даровитые художники заслуживаютъ порицанія, — однакожъ, нельзя сказать, чтобъ и похвалы они особенной заслуживали, — за свое постоянство. Идти впередъ, не измѣняя призванію, въ искусствѣ лучше, нежели сидѣть на мѣстѣ и смотрѣть на все съ одного и того же пункта. Иначе невольно приходится сознаться, что прежнія работы были лучше, уже потому одному, что онѣ были незнакомы; нынѣшнія хе будутъ хороши только въ такомъ случаѣ, когда забудешь прежнія.
Строже другихъ слѣдуетъ, разумѣется, относиться къ г. В. Маковскому: кому много далось, отъ того больше и требуется. Онъ сохранилъ свои типы (доказательствъ искать не надо, — они и въ, и въ поварѣ Подъ хмѣлькомъ); онъ даже освѣжилъ себя, пожалуй, нѣкоторою новизной (не съ нынѣшняго года) въ сюжетахъ, трактуемыхъ въ пейзажѣ; но пріемъ, способъ исполненія — почти не подвигаются ни на шагъ. Краски, письмо не соотвѣтствуютъ роду его живописи. Мелкіе тонкіе сюжеты надо и исполнять тонко. Посмотрите хоть на выставленную, премилую по затѣѣ, картинку Диллетантъ. Черезъ ручей, по жердочкѣ, старенькій, но аккуратненькій человѣчекъ торжественно и не совсѣмъ храбро перебирается на этюдъ. За нимъ и передъ нимъ мальчишки несутъ принадлежности живописной работы: складной стулъ, ящикъ съ красками и проч. Одинъ изъ мальчиковъ служить даже путеводителемъ. И имъ смѣшонъ старый любитель искусства, и намъ онъ смѣшонъ. Но намъ онъ испорченъ тѣмъ, что написанъ грубо, въ скверныхъ тонахъ. Эти вещи должны быть трактованы такъ же виртуозно, какъ Записки охотника, — тогда только онѣ являются маленькими перлами, а не гальками.
Если бы типичный старый поваръ Подъ хмѣлькомъ (состояніе, очевидно, для него нормальное), угощаемый плутомъ-купцомъ, такъ признательно-надувательски заглядывающимъ ему въ глаза, за всѣ господскія деньги, черезъ него излишне полученныя, — еслибъ этотъ поваръ и этотъ купецъ были написаны съ тѣмъ же мастерствомъ, съ какимъ они охарактеризованы, то получился бы въ настоящемъ блескѣ самоцвѣтный камень. Хотѣлось бы хотя малой доли виртуозности исполненія K. Е. Маковскаго его высоко-даровитому брату. Да зачѣмъ ходить далеко: вотъ вамъ г. Кузнецовъ. Его сценка Послѣ обѣда куда не богата содержаніемъ. На террасѣ развалились и покачиваются въ американскихъ плетеныхъ креслахъ двѣ молодыя дѣвушки — брюнетка и блондинка — и одинъ мужчина. Всѣ лица улыбаются. Дѣвушка-брюнетка улыбается съ хитрецой, глядя на блондинку, а мужчина — съ самодовольствомъ. Кто тутъ пара, явствуетъ изъ этихъ улыбокъ. Больше нѣтъ ничего. Но то, что есть, написано тонко, со вкусомъ и колоритомъ. И картинка выигрываетъ, какъ камень въ шлифовкѣ. Г. В. Маковскій шлифовкѣ не подвергаетъ своихъ драгоцѣнныхъ камней, и напрасно: они блестѣли бы гораздо больше. Маленькія сценки г. Харламова только и берутъ тѣмъ, что виртуозно написаны. Небольшая сцена г. Рѣпина съ пашущимъ гр. Толстымъ, конечно, замѣчательна сама по себѣ, и по сюжету, и по типу необыкновеннаго пахаря, и по такой парѣ лошадокъ, со своею физіономіею и характеромъ каждая, что и первому мастеру по этой части, г. Ковалевскому, приходится отвѣсить имъ почтительный поклонъ; но, независимо отъ всего этого, она написана тонко, прекрасно. Одна и та же кисть въ состояніи производить такіе могущественные блики, какіе мы видимъ на большомъ портретѣ того хе Толстаго, и писать такіе миніатюры, какъ пахарь. Вотъ это движеніе! И ему подражать не дурно.
Новинками у г. В. Маковскаго могутъ быть названы два портрета и двѣ поясныя фигуры богомольцевъ (всѣ въ натуральную величину). Типичный странникъ, подносящій ко рту деревянную ложку щей, съ падающею съ нея каплей, и, въ то же время, плодоядно поглядывающій на красивую бабенку, которая читаетъ ему «божественное», очень хорошъ самъ по себѣ, какъ этюдъ; но картины изъ него и изъ посаженной рядомъ бабенки не вышло. Размѣры холста черезъ-чуръ превосходятъ размѣръ содержанія. Можетъ быть, скажутъ, что такихъ же размѣровъ знаменитая группа Рембрандта, — онъ, съ женою на колѣняхъ и съ бокаломъ вина, — тоже не представляетъ картины съ содержаніемъ. Но она представляетъ, совершенство исполненія; а все, исполненное въ совершенствѣ, уже есть произведеніе искусства, будь то даже портретъ самаго обыденнаго лица, не только Рембрандта.
Къ портрету г. В. Маковскій обращался нѣсколько лѣтъ назадъ, но въ другомъ пріемѣ — очень широкомъ; его портреты были почти подмалёвки. Теперь онъ ихъ пишетъ законченно, и они у него очень недурны (особенно портретъ г. Захарьина); во всякомъ случаѣ, они значительно искуснѣе написаны неотразимыхъ какъ судьба на каждой выставкѣ портретовъ г. Ярошенки и впервые появившихся портретовъ г. Сурикова. Какъ ни странно ставить два послѣднія имени рядомъ, но не наша вина, если портретное поприще ихъ сблизило. Будемъ надѣяться, что они опять разойдутся на подобающее имъ разстояніе при первой же картинѣ г. Сурикова, которому на бѣдномъ холстѣ портрета тѣсно. Ему нужны просторъ и многолюдство, — ему надо расходиться. Портретъ ему связываетъ руки. Онѣ у него чешутся надѣлать такихъ типовъ, выразить такія движенія, передъ которыми другой содрогнется… Будемъ же ждать, когда смѣлый художникъ попадетъ опять въ свою сферу.
Работы А. П. Соколова (акварелиста) всегда отличаются вкусомъ и изяществомъ, а иногда и силой. Изящнѣе портрета г-жи Маковской (жены K. Е. Маковскаго), выставленнаго имъ въ нынѣшнемъ году, трудно и требовать. Это прелестная картинка прелестной женщины, въ бальномъ костюмѣ. Открытыя плечи и руки переданы безподобно. Рядомъ голова пейзажиста г. Волкова (большихъ размѣровъ, около ¾ натуры) написана такъ сильно, выпукло, что поспоритъ съ масляною живописью. Не поспоритъ она развѣ съ работой одного г. Рѣпина. Но спорить съ силою живописи, на портретѣ графа Льва Толстаго, и самъ Рѣпинъ, пожалуй, не всегда можетъ: такой силы и у него еще не видано! Сила, впрочемъ, далеко не все у этого щедро одареннаго художника.
На нынѣшней выставкѣ можно видѣть столько же пріемовъ его живописи, сколько есть портретовъ. Одинъ писанъ до дерзости сильно и широко, какъ сейчасъ названный, другой — тѣльно, колоритно, мягко (женскій), третій — молодаго человѣка, совсѣмъ блѣднаго, съ совсѣмъ свѣтлый волосами и глазами, совсѣмъ въ свѣту и на совсѣмъ бѣломъ фонѣ, изъ котораго такъ и лѣзетъ выпуклостью лѣпки. Это истинный туръ-де-фора, техническій. Четвертый — монахиня въ черномъ съ ногъ до головы, и тонко обрамленное чернымъ лицо свѣтится молодостью и жизнью. Что ни портретъ, то картина, и всѣ не похожи одна на другую. Работы г. Рѣпина не имѣютъ рѣшительно себѣ равныхъ на передвижной выставкѣ этого года, и за нихъ простятся ей многія ея прегрѣшенія вольныя и невольныя…
Послѣднее время русская живопись достигла замѣчательнаго совершенства именно въ портретѣ. Крамской и гг. Рѣпинъ и К. Маковскій представили рядъ образцовыхъ произведеній по этой части. И очень будетъ жаль, если, со смертью одного и намѣреніемъ двухъ другихъ оставить вовсе портретъ для картинъ, этотъ родъ живописи перейдетъ въ руки людей недаровитъ или только пробующихъ себя на портретахъ, въ видѣ развлеченія. Портретный родъ — очень серьезный родъ въ живописи, и потому что онъ представляется, — превратно, разумѣется, — чѣмъ-то низшимъ передъ другая ея родами, имъ любятъ пренебрегать большія дарованія и на томъ хе основаніи за него отважно берутся малыя. А это можетъ, наконецъ, низвести его низко. Однажды завоеванное слѣдовало бы держать, — зачѣмъ уступать его недостойнымъ и видѣть испорченными плоды завоеваній?… Передвижныя выставки особенно много потеряютъ: онѣ-то и пользовались широко завоеваніями въ области портретной живописи.
Пейзажъ находится у насъ въ порѣ исканій и надеждъ, часто переводящихъ въ достиженіе, иногда быстро и неожиданно обманывающихъ. Говоримъ о молодыхъ художникахъ, оставляя въ сторонѣ тѣхъ, которые сдѣлали свое, остановились или продолжаютъ идти по однажды намѣченной дорогѣ, не ища новыхъ путей. Поэтому мы и укажемъ лишь на работа надеждъ и искателей пейзажной истины, говоря о пейзажахъ выставки.
Вотъ, напримѣръ, г. Брюлловъ постоянно и неуклонно ищетъ итины въ пейзажѣ. Его мотивы просты и потому самому истинны. Въ нихъ всѣ высмотрѣно, усвоено и передано такъ же просто, какъ оно есть въ природѣ. Что можетъ быть проще этихъ плоскихъ, простыхъ до отсутствія всякой картинности береговъ запруженной рѣчки, этого гладкаго стекла воды, въ которое глядится вечерняя, послѣднимъ багрянцемъ погасающая, недавно золотая заря, и этого легкаго облачка на чистомъ небѣ и въ чистомъ стеклѣ рѣчки? А, между тѣмъ, это настоящій отрывокъ изъ природы. Пожалуй, скажутъ, что это этюдъ; что рѣчка лежитъ
Въ мшистыхъ, топкихъ берегахъ,
Какъ барыня въ пуховикахъ;
но мы миримся со всѣмъ этимъ, потому что видимъ по всему, что все это несомнѣнно такъ точно и было. Украсить рисунокъ берега не такая не преодолимая трудность, чтобы передъ нею остановился художникъ, умѣвшій такъ написать картину. Но онъ поставилъ себѣ задачею — вѣрность передачи видѣннаго, и остался ей вѣренъ. А быть всегда вѣрнымъ правдѣ въ искусствѣ, какъ и въ жизни, гораздо труднѣе, чѣмъ прибѣгать къ украшеніямъ, когда правда не очень нравится.
Другой пейзажъ того же художника: Уборка сѣна міромъ, будучи уже настоящею картиной, остается не менѣе правдивою. На безконечной русской глади только и видно, какъ сгребаютъ и мечутъ на воза сѣно. Это зеленое, цвѣта бирюзы море высохшей на солнцѣ, не тронутой ни единою каплей дождя, травы. Движенія, солнца, самыхъ вѣрныхъ, скромныхъ, но характерныхъ красокъ въ картинѣ нельзя достаточно похвалить, — такъ все это хорошо. Вотъ на какомъ просторѣ полей и среди какой хватающей за русскую душу особенной поэзіи этихъ полей слѣдовало г. Мясоѣдову поставить своего сѣятеля.
Изъ надеждъ пейзажа однѣ явились — увы! — довременно погибшими, какъ г. Дубовской, другія разцвѣтающими, какъ г. Ендагуровъ. Правдивый еще годъ назадъ, г. Дубовской, любовно, изящно и тонко передававшій незамысловатые уголки природы, отчасти этюды, — обѣщая дать такія же картины, — не сдерживаетъ обѣщанія и даетъ никуда негодные, ложные, безвкусные, съ кричащами тонами, пейзажи, подъ пару необычайному пейзажу Въ горахъ Кавказа, писанному диллетантскою кистью одного изъ тѣхъ любителей искусства, которые, не достигая серьезнаго результата ни въ одномъ изъ его родовъ, берутся за всѣ. Не хочется вѣрить, чтобы въ какихъ-нибудь три года, послѣ какихъ-нибудь трехъ выставокъ, дарованіе могло все выйти. Оно и нынче еще выглядываетъ изъ этой лиловато-мутной водицы на картинкѣ Первый снѣгъ, гдѣ прежняго г. Дубовскаго еще узнать можно.
Г. Ендагуровъ является третій разъ на выставкѣ. Первый разъ онъ поразилъ силою откуда-то, будто съ неба свалившагося таланта. Его Оттепель и другія картины заявили вдругъ блестящую надежду настоящаго русскаго пейзажа. Во второй разъ онъ явился нѣсколько спустя рукава. Нынче онъ приходитъ съ запасомъ работъ добросовѣстныхъ и очень разнообразныхъ. У него опять есть талый снѣгъ, но есть и солнце южнаго берега Крыма, и море, скачущее волнами, которыя то дробятся какъ въ толчеѣ, то красиво ломаются въ вольномъ разбѣгѣ; наконецъ, у него есть оно и мирно покоющееся, голубое какъ небо, и лиловато-теплыя горы, и могучій дубъ, на первомъ планѣ, тронутый осенью, съ бурою листвой. Дубъ этотъ поставленъ и написанъ на склонѣ горы такъ искусно, что весь выдѣляется въ прозрачномъ тепломъ воздухѣ и около него ходить можно. Мотивы талаго снѣга прелестны: одинъ съ обнаженными совсѣмъ деревьями, другой — съ хуторкомъ, подъ тяжелыми снѣжными шапками кровель, виднѣющихся въ глубокія сумерки на однообразной, бѣлой, чуть-чуть холмистой глади. Странница, съ котомкою за спиною, спѣшитъ добраться до жилья къ ночи, которая уже мигнула первою искрящеюся звѣздочкой на темномъ небѣ… Поэзіей особенною, чисто-русскою, вѣетъ отъ этихъ пейзажей, убѣленныхъ настоящею, родною зимой, крѣпко пеленающею въ свой бѣлый саванъ. Можетъ быть, описанный сейчасъ поэтическій пейзажъ выполненъ молодымъ пейзажистомъ не такъ искусно въ техническомъ отношеніи, какъ, напримѣръ, зимній пейзажъ Февраль, который мы видимъ тутъ же на выставкѣ, г. Шильдера, гдѣ особенности зимнихъ эффектовъ, снѣгъ на вѣтвяхъ и стволахъ деревьевъ и прочее переданы совершеннѣе; но у г. Ендагурова подкупаетъ поэтическая нотка; а это встрѣчается у нашихъ пейзажистовъ гораздо рѣже вѣрной и искусной передачи пейзажнаго портрета.
Впервые обратившій на себя вниманіе прошлогоднею Золотою осенью г. Остроумовъ выставилъ опять осень. Если прежде ему удалось искусно и красиво передать
Пышное природы увяданье,
Въ багрецъ и золото одѣтые лѣса,
то теперь не менѣе вѣрно, хотя, по самой задачѣ, менѣе красиво, онъ передаетъ убогую наготу послѣднихъ осеннихъ дней. Деревья голы, вода свинцовая, воздухъ — одна сплошная сѣрая туча. Несимпатично, а неумолимо правдиво и грустно. Вѣдь, и глубокая осень несимпатична!
Царство пейзажа — на академической выставкѣ. Тамъ онъ завладѣлъ и пространствомъ, и первенствомъ, оттѣснивъ другіе роды живописи въ задніе ряды или сокративъ ихъ до мелкихъ размѣровъ. Правда, мелкаго размѣра сцены и фигуры выставки оправдываютъ поговорку о золотникѣ, который хотя и малъ, да дорогъ. Но о нихъ рѣчь впереди. Сначала о пейзажѣ.
Холсты одинъ другаго больше, — куда ни глянешь, — зеленѣютъ деревьями лѣсовъ, вздымаются волнами моря, стелятся зеркальною его гладью, спятъ заплесневѣлою водой прудовъ и болотъ, плачутъ повисшими ивами, горятъ солнечными полями и сѣнокосами, бѣлѣютъ малороссійскими хатами… Цѣлый сонмъ давно признанныхъ мастеровъ пейзажа, такихъ, какъ гг. Айвазовскій, Лагоріо, Мещерскій, позднѣе — Орловскій и совсѣмъ недавно — Сергѣевъ, подоспѣвающіе за ними Крыжицкій и Писемскій, превратили выставку въ волшебную панораму видовъ и впечатлѣній, которая какъ въ путешествіи движется передъ вашими глазами, заставляя забывать, что если вы и путешествуете, то только по заламъ академіи. Тутъ будетъ на всѣ вкусы и требованія, на симпатіи и антипатіи самыхъ придирчивыхъ цѣнителей и судей. Чтобы не повторять всѣмъ давно извѣстнаго, мы ограничимся отзывомъ о произведеніяхъ пейзажистовъ болѣе недавней извѣстности или полуизвѣстности, и начнемъ не позже г. Орловскаго.
Этотъ крупный талантъ нашей пейзажной живописи, достигнувъ возможнаго совершенства въ области пейзажа земнаго, или, если хотите, землянаго, съ обширными полями и рощами, второй годъ ищетъ достиженія совершенства на водѣ. Прошлогоднія его марины уже предсказывали близкій успѣхъ; работы настоящей выставки подтвердили предсказаніе и могутъ уже назваться достиженіемъ. Сила письма, правда красокъ и эта тяжесть морской воды, которая какъ бы осязательно чувствуется въ лучшей маринѣ г. Орловскаго (и лучшей на всей выставкѣ) Передъ грозой, замѣчательны. Здѣсь не намекъ на что-то или воспоминаніе о чемъ-то, намекающемъ или напоминающемъ о морѣ, что большею частью даютъ марины присяжныхъ маринистовъ, — не «манера», но чистая правда, переданное впечатлѣніе моря конкретно, въ извѣстныя минуты его жизни. Это Передъ грозой можетъ быть названо и Мертвымъ штилемъ. Море спитъ тѣмъ тяжелымъ, зловѣщимъ сномъ, который всегда предшествуетъ бурѣ. Она уже и надвигается издали — сама тяжелая, какъ гора. Уже на мертвенно-сонной поверхности воды вспыхиваютъ всплески тамъ и сямъ, точно рыба играетъ, но скоро заиграетъ не рыба, а эта бездонная толща влаги, и зареветъ. Въ свинцовой глубинѣ дымитъ пароходъ; ближе плывущее судно спѣшитъ убѣжать отъ бѣды; но убѣгутъ ли они? За нихъ жутко… Вотъ мотивъ картины. Выдержанъ онъ и въ сочетаніи тоновъ, и въ мастерствѣ письма — весь безупречно. Другой — какъ бы новая глава морской повѣсти, начатой на первой картинѣ. Тутъ уже море живетъ своею обычною, не знающею долгаго покоя жизнью: оно въ вѣчномъ движеніи прибоя гонитъ волну за волною на берегъ. Передъ нами, на первомъ планѣ, большой, гонимый этою силой прибоя тяжелый валъ, бутылочно-зеленаго, характернаго морской водѣ цвѣта, поднялся и переломился, разстилаясь пѣною на песчаномъ берегу; за первымъ валомъ слѣдующій еще только взламывается, третій, четвертый… и такъ на всемъ видимомъ пространствѣ. Обѣ картины превосходны, каждая въ своемъ родѣ. Можетъ быть, первая выдержана цѣльнѣе, но ее и выдержать легче: ея мотивъ ровнѣе, однотоннѣе. Есть еще Грабовый лѣсъ того же художника. Это новая погудка на старый ладъ, и потому о ней сказать ничего новаго не приходится. Тамъ, гдѣ большой талантъ выбирается на новую дорогу, слѣдить за его шагами обязательно, а гдѣ онъ остается на прежнемъ мѣстѣ, достаточно указать на это.
Чуть ли не третій годъ пріятная обязанность слѣдить за поступательнымъ движеніемъ таланта становится все пріятнѣе и пріятнѣе по отношенію г. Сергѣева, который шагаетъ такъ, что за нимъ едва успѣваешь угнаться. Въ третьемъ году онъ еще только обѣщалъ самобытнаго пейзажиста, въ прошломъ — исполнилъ это обѣщаніе, но самобытность свою еще черезъ-чуръ подчеркивалъ, — молодая сила еще выступала черезъ-чуръ прихотливо, била черезъ край и не хотѣла слышать о подчиненіи такъ или иначе установившимся правиламъ художественнаго общежитія. Г. Сергѣевъ, наприм., писалъ свои прекрасные, неукоризненно-правдивые большіе пейзажи безъ воздуха, то-есть безъ наималѣйшей полоски неба надъ степью, надъ рощей, надъ хуторомъ, которые онъ передавалъ безподобно, сильно, затопляя все это солнцемъ и именно воздухомъ, теплымъ, струившимся повсюду, наполнявшимъ и окрашивавшимъ своими тонами все, но не давая видѣть того источника, изъ котораго онъ льется. Ему кричали: давайте источникъ! мы требуемъ неба! А онъ не давалъ; онъ кончалъ свои пейзажи землею, упиравшеюся въ раму, какъ разъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ у всѣхъ начинается небо. Это была прихоть большаго таланта — «младая кровь играла». Недовольные упрямствомъ художника порѣшили, что онъ не пишетъ неба потому, что онъ его писать не умѣетъ. Тогда онъ рѣшился сперва допустить самую его малость, полосочку, надъ высокою степью, которая прежде у него непремѣнно уперлась бы въ раму, а тутъ уперлась въ эту полосочку неба; потомъ написалъ и цѣлый небольшой пейзажъ, куда пустилъ сколько угодно неба… Стекло было разбито — и нынѣшняя выставка показываетъ уже вездѣ небо, и прекрасно написанное, на пейзажахъ г. Сергѣева. Картины его, такимъ образомъ, являются въ новомъ видѣ для всѣхъ. Для насъ же онѣ являются въ полномъ видѣ, главное, потому, что художникъ достигаетъ въ нихъ возможно-полнаго совершенства. Прежняя сила, грозившая перейти въ грубость, прежній нѣсколько портретный пріемъ пейзажа вступили въ надлежащія границы вѣры и эстетическихъ условій творчества. Уже явились мотивы. Его Элегія съ мягко-озаренною по краямъ тучей, которая если и прольется дождемъ, то неторопливымъ, теплымъ и ласковымъ, надъ этимъ загрустившимъ въ своемъ забвеніи прудомъ, подъ сѣткой плѣсени, съ задумчиво склоненный! къ нему вербами… Роща, — можетъ быть, покинутый старинный паркъ, уходитъ въ глубь картины все и тамъ задумчиво; никого тамъ нѣтъ: ни человѣка, ни животнаго, ни птицы… А чувствуется, что все это было… И элегія пейзажа элегично настраиваетъ зрителя. Выдержанность въ тонѣ и въ пріемѣ исполненія дѣлаетъ эту работу особенно интересною послѣ прежнихъ работъ художника, какъ доказательство разносторонности его таланта и Пріемовъ его живописи. Въ нынѣшней Элегіи отъ прошлогоднихъ работъ г. Сергѣева уцѣлѣла правдивость, но придались имъ вкусъ и изящество, даже своего рода поэзія.
Ближе къ прежнимъ его картинамъ — селѣ. Здѣсь еще хата прошлогодняя и передъ вами золотистыя тучныя тыквы. На картинѣ Въ концѣ дерево перваго плана еще напоминаетъ силу, немного грубоватую, прежнихъ работъ. Прочія же двѣ (художникъ ихъ выставилъ пять и всѣ большихъ размѣровъ — трудолюбіе рѣдкое въ русскомъ талантѣ!) — всѣ трактованы въ той окончательно-изящной формѣ вполнѣ установившагося пейзажиста, какимъ заявляетъ себя г. Сергѣевъ. Тучка набѣжала едва ли еще не лучше Элегіи. Она, во всякомъ случаѣ, богаче подробностями. Тутъ и солнце, и фигуры людей и животныхъ — совсѣмъ не пейзажныя, — довольно крупныя. Жарко, по-малороссійски жарко въ полѣ. Скошенная трава повяла на этой жарѣ и лежитъ грядками. Косарь, типичный хохолъ, только что кончилъ косить и, «запаливши люльку», съ косою на плечѣ, лѣниво идетъ себѣ, весь въ солнцѣ. Хохлушка опрокинула сильно назадъ голову, выцѣживая послѣдніе глотки воды изъ «глечика» (кувшина), обмотаннаго листомъ капусты, чтобы не такъ нагрѣвалась вода. Порода съ волами… а немного поодаль набѣжала легонькая тучка и пятномъ скользящей тѣни покрыла траву, которая зеленѣетъ на золотѣ окружающаго поля. Даль, по которой двигаются опять косцы и машутъ косами, уголокъ стоячей воды и край рощи, разумѣется, переданы также превосходно. Этотъ отрывокъ Малороссіи даетъ полное понятіе объ ея лѣтѣ и симпатиченъ, какъ она. Душная ночь, «не остывшая отъ зноя», надъ южною горячею степью; мѣсяцъ, тоже словно нагрѣтый, раскаленный зноемъ, тяжело поднимается изъ-за темной горки и обжегъ ея склонъ; стадо овецъ заночевало надъ водой, измученное жарою: такова гнетущая степная г. Сергѣева. Кто не видѣлъ, не испыталъ этого гнета нашихъ южныхъ степныхъ ночей, пожалуй, не повѣритъ, что все это такъ точно бываетъ. Я оно дѣйствительно бываетъ такъ точно… И вспомнишь, такъ душно становится… Это чувство осязательно передано въ картинѣ.
Въ заключеніе можно пожелать одного, чтобы г. Сергѣевъ, поднявшись до той высоты, на которой стоитъ теперь его талантъ, укрѣпилъ и поддержалъ его на ней подольше.
За г. Сергѣевымъ спѣшитъ поспѣвать г. Крыжицкій. Скоро ли онъ поспѣетъ за нимъ и вполнѣ ли поспѣетъ, сказать покуда нельзя, но можно теперь уже привѣтствовать въ немъ даровитаго пейзажиста. Поступательность его успѣховъ несомнѣнна. Работы нынѣшняго года опередили далеко прошлогоднія. Притомъ же, и его дарованіе не изъ лѣнивыхъ: выставлено, не считая рисунковъ углемъ (числомъ десять), семь картинъ, нѣкоторыя значительныхъ размѣровъ и большаго достоинства, какъ, наприм., Хуторъ въ Малороссіи. Здѣсь весь правый уголъ — малороссійская хата съ прелестно написанною прозрачною тѣнью отъ крыши на бѣлой стѣнѣ, земля, поросшая низкою травкой, песчаная дорожка и обрывъ, въ особенности эта мягко убѣгающая даль долины Днѣпра — и совсѣмъ зрѣлому, большому художнику сдѣлали бы честь. Въ другой картинѣ: Опять набѣгаетъ — грязь, слякоть; черноземная проѣзжая дорога совсѣмъ распустилась, по ней хоть вплавь плыви; нивы побурѣли отъ дождя, который все еще опять набѣгаетъ, приводя въ отчаяніе пѣшеходовъ, пробирающихся цѣлиной около хлѣбовъ. Все это характерно, высмотрѣно и передано вѣрно. Въ утрѣ очень вѣренъ тонъ холоднаго начала сѣвернаго дня надъ болотомъ, изъ котораго выбирается лягавая собака съ дикою уткой въ зубахъ. Вообще г. Крыжицкій замѣтно ростетъ и начинаетъ зрѣть.
Г. Писемскій еще только подростаетъ. Ему до созрѣванія рано. Онъ пока — надежда. Зарекомендовалъ онъ себя въ прошломъ году маленькими, но обличавшими уже дарованіе и вкусъ работами. Въ нынѣшнемъ онъ выступаетъ съ холстами покрупнѣе, хотя и сохраняющими отчасти характеръ этюдовъ. Послѣднее не бѣда: чѣмъ дольше посидѣть на этюдахъ, тѣмъ надежнѣе можно поставить свое дарованіе. Учить умѣетъ лучше всѣхъ природа. Надо только слушаться ея уроковъ. У нашего молодаго пейзажиста наклонность къ лѣсу, къ деревьямъ. Онъ уже и теперь прекрасно передаетъ старые ихъ стволы съ зеленоватою плѣсенью, сочную листву. На одномъ изъ пейзажей очень хороша лѣсная даль, или глубь лѣса въ лѣтній день — золотистая, но сохранившая свою зелень. Тонъ, трудно передаваемый, уловленъ очень удачно.
Можно указать, пожалуй, на работу одного класснаго художника, г. Проскурнина, — Въ Галерной гавани. Сѣрый мотивъ сѣренькой мѣстности прочувствованъ вѣрно, и ори облака сверху, черезъ-чуръ бѣло-свѣтлыя, портятъ общее впечатлѣніе, пестрятъ картину. Иначе для начинающаго это была бы совсѣмъ хорошая картина.
Фигуры (картины историческія и портреты), какъ сказано выше, — слабая сторона выставки. Какъ это ни странно, а нельзя не сознаться, это самая талантливая вещь въ этомъ, отдѣлѣ — этюдъ молодой дочери покойнаго Крамского Русскій бояринъ. Этотъ красивый русскій молодецъ, красиво подбоченившійся, въ своемъ свѣтло-желтомъ шелковомъ кафтанѣ и собольей шапкѣ съ малиновымъ бархатнымъ верхомъ, написанъ такъ колоритно, съ такимъ вкусомъ; локоть его подбочененной руки выступаетъ такъ выпукло изъ холста и отъ всей работы вѣетъ такою свѣжестью и прелестью зацвѣтающаго дарованія, что невольно останавливаешься передъ этюдомъ, какъ передъ оазисомъ среди этой высохшей пустыни съ Дѣтьми Бориса Годунова, ожидающими своей, и съ безнадежными портретами въ разной степени сановитыхъ живописцевъ. Г-жа Крамская до сихъ поръ появлялась только разъ — на посмертной выставкѣ отца, съ его портретомъ, написаннымъ за нѣсколько недѣль до смерти. Портретъ этотъ признанъ былъ ерногласно за самый схожій изъ всѣхъ имѣющихся портретовъ Крамского, не исключая и Рѣпинскаго. Теперь г-жа Крамская выставила, кромѣ боярина, женскій, сочиненный и выполненный съ большимъ вкусомъ и изяществомъ, портретъ молодой дѣвушки и этюдъ головы старика. Послѣдній написанъ тонко и очень хорошо. Лишенная рано драгоцѣннаго руководства отца, молодая художница подвигается на унаслѣдованномъ отъ него поприщѣ, какъ достойная его дочь, преемственно доказывая своими работами, что она сохранила глубоко и примѣняетъ надѣлѣ завѣты великаго учителя. Пожелаемъ же ей также достойно пронести до конца завѣщанные ей талантъ и имя, какъ она несетъ ихъ на первыхъ шагахъ своей многообѣщающей художественной карьеры. Въ годовщину смерти Крамского какой лучшій вѣнокъ могъ быть возложенъ на его могилу, какъ не эти работы кисти его дочери!
По принятому нами плану, обходя бытовыя картины и мелкія фигуры художниковъ, давно установившихся и частью остановившихся, ограничимся отзывомъ о дарованіяхъ, идущихъ вѣрными шагами къ совершенствованію, именно о гг. Бакаловичѣ и Степановѣ. Холсты этихъ художниковъ невелики, даже малы, и фигуры мелки, но достоинства ихъ обратно пропорціональны. Содержаніе картинъ — античный міръ и средневѣковые типы. Многіе спрашиваютъ: что за охота этимъ заниматься, на это тратить талантъ, въ такомъ совершенствѣ отрабатывать эти маленькія фигуры и всю ихъ обстановку?
Мы охотно присоединились бы къ такимъ вопросамъ, если бы они были сдѣланы по адресу, напримѣръ, г. Свѣдомскаго, по поводу его огромной L’amor, которая, по мертвымъ фигурамъ огромныхъ римлянина и римлянки, по сѣрому тяжелому фону, по общей унылости красокъ, гораздо болѣе La mort, и гдѣ только перламутръ да всякая утварь живутъ и отработаны до фабричнаго совершенства. Но мы не согласимся съ тѣмъ, что античный міръ вообще неспособенъ вызвать охоту передавать его утраченное изящество въ изящной, почти одинаково утраченной формѣ. Мы думаемъ, что изящество, красота тою міра вѣчны, потому что они истинное изящество и истинная красота и, какъ такія, вѣчно будутъ вызывать служеніе себѣ въ искусствѣ. О нихъ особенно благотворно напоминаніе въ вѣкъ ихъ полнаго забвенія. Реализму и злобамъ дня они не мѣшаютъ, какъ и онъ не мѣшаютъ реализмъ и злобы дня: то — само по себѣ, а это — само по себѣ. А потому, намъ кажется, что отнюдь не слѣдуетъ удивляться художнику, котораго тянетъ въ одну сторону потому только, что его не тянетъ въ другую. Всякое стремленіе позволительно, если оно искренне, если оно не есть притворство или разсчетъ. Спросится съ художника, писателя, композитора — не за то, къ чему была у него охота, а за то, къ чему его привела эта охота, то-есть какъ онъ справился съ тѣмъ, къ чему она его привела? Достиженіе одно оправдываетъ задачу. И маленькій сюжетъ на маленькомъ холстикѣ, съ маленькими людьми въ римскихъ тогахъ, исполненный г. Бакаловичемъ, отбитъ десятковъ аршинъ тѣхъ холстовъ и саженныхъ фигуръ, тѣхъ историческихъ или бытовыхъ сюжетовъ, о которыхъ, однако, не спрашиваетъ никто: что была за охота ихъ брать?
Г. Бакаловичъ нѣсколько лѣтъ подвизается на избранномъ имъ поприщѣ. Нельзя сказать, чтобы онъ открылъ это поприще; но открывать поприща трудно, — всѣ они болѣе или менѣе открыты, — достаточно подвизаться съ успѣхомъ и на открытомъ. Г. Бакаловичъ, окруженный въ Римѣ слѣдами исчезнувшаго міра, который онъ возстановляетъ вживѣ, естественно увлекся этимъ міромъ, какъ увлекались до него многіе большіе мастера, въ томъ числѣ Альма-Тадема. Съ этимъ замѣчательнымъ испанцемъ онъ даже, случайно или нѣтъ (хочется, чтобъ это было случайно), встрѣчается ближе, чѣмъ надо, на лучшей картинкѣ настоящей выставки: Кліенты, ожидающіе въ атріумѣ выхода патрона.
Въ античной палатѣ, гдѣ ослѣпительно-бѣлый мраморъ составляетъ почти основаніе всего фона картины: бѣлый мраморный полъ, такой же столъ на массивныхъ ногахъ, въ видѣ изваянныхъ грифоновъ, бѣло-мраморная статуя Венеры и огромная такая же ваза, чуть-чуть сквозящія по краямъ мраморомъ удивительной чистоты и нѣжности, — въ палатѣ этой и на этомъ бѣломъ фонѣ дѣлятся фигуры людей такъ выпукло, какъ буро и нѣтъ ничего бѣлаго, мѣшающаго фигурамъ. А ужь сколько могши, дорогой, разноцвѣтной утвари! И надъ всѣмъ этимъ царятъ фигуры у г. Бакаловича, а не это все царитъ надъ фигурами, какъ у г. Свѣдомскаго. Ожидающіе заняты разсматриваніемъ рѣдкостей, которыми уставленъ столъ. Особенно характерно передано сосредоточенное вниманіе слегка наклоненной къ столу фигуры молодаго человѣка.
Другія картинки того же художника тоже хороши, но эта превосходить всѣ. Помпейская лавка ближе къ ней. Фигура въ бѣлой тогѣ покупателя, выдѣляющаяся на фонѣ темной лавки, очень изящна.
Вообще можно только порадоваться за такое успѣшное достиженіе цѣли со стороны г. Бакаловича.
Еще меньшихъ размѣровъ и меньшаго числа фигуры работы г. Степанова, избравшаго себѣ средніе вѣка.
Почему г. Степановъ избралъ себѣ именно средніе вѣка, объясняется отчасти его продолжительнымъ пребываніемъ во Флоренціи. Тамъ гораздо болѣе средневѣковый, нежели античный воздухъ. Притомъ же, тамъ распоряжаются два такихъ хозяина въ средневѣковомъ мірѣ, какъ Винеа и Конти. Флоренція, современная художественная Флоренція, почти вся выражается этими художниками-соперниками. Оба они пишутъ мелкія фигуры очень тонко, красиво, всегда въ красивыхъ средневѣковыхъ костюмахъ. Винеа пишетъ сочнѣе и колоритнѣе; Винеа вообще талантливѣе, и сюжеты у него разнообразнѣе, богаче по содержанію, онъ даже испытываетъ себя послѣднее время въ большихъ фигурахъ. Первый опытъ былъ произведенъ четыре года назадъ, на нашихъ, такъ сказать, глазахъ: онъ написалъ тогда этюдъ въ натуральную величину смѣющейся женщины, и написалъ превосходно, широкими ударами почти Рѣпинской кисти. Конти чуть-чуть суховатъ, отдѣлываетъ иногда черезъ мѣру и въ большихъ фигурахъ едва ли преуспѣетъ. Къ нему гораздо ближе подошелъ нашъ г. Степановъ. Сколько можно судить и по выставленнымъ работамъ, и по извѣстному намъ изъ бытности во Флоренціи трудолюбію г. Степанова, онъ добивается достиженія болѣе усидчивостью, хорошими примѣрами, чѣмъ дарованіемъ. Оно у него есть, но небольшое. Тѣмъ достойнѣе похвалы и поощренія его успѣхи. Фигуры его картинокъ достигаютъ типичности и выразительности усиленною оконченностью исполненія. Малѣйшія подробности обстановки, мебель, посуда, одежда, отработаны до послѣдней степени, и все вмѣстѣ представляетъ выдержанный миніатюръ, который слѣдуетъ разсматривать въ упоръ.
Изъ четырехъ выставленныхъ миніатюровъ, лучшимъ по колориту и по письму, почти сочному, слѣдуетъ признать улыбающуюся привѣтливо маленькую фигурку краснощекаго полнаго добряка со стаканомъ вина. По выразительности лучше всѣхъ Скупой, разсматривающій на свѣтъ, должно быть, драгоцѣнный камень. Онъ поднялъ его высоко къ окну въ щепоткѣ сухихъ своихъ пальцевъ и весь обратился въ зрѣніе. Его профиль съ глазомъ хищной птицы очень выразителенъ. Честь спасена — старый воинъ, въ желѣзномъ шлемѣ, спустилъ ниже пояса рубашку и перевязываетъ раненую, жилистую, грубую руку. Эта рука и обнаженный торсъ, съ лоскомъ охваченной свѣтомъ изъ окна кожи на тѣлѣ, вылѣплены превосходно. Въ этой сценѣ, хотя и выражаемой одиночною фигурой, есть даже что-то вродѣ содержанія, и только портитъ дѣло невольное воспоминаніе о старомъ гугенотѣ Гуна, нашивающемъ, при тускломъ мерцаніи свѣчи, бѣлый крестъ на шляпу. Вотъ гдѣ содержанія пропасть — тоже при одной всего фигурѣ! Донъ-Кихотъ послѣ сраженія съ мельницами хуже. Глиняная лоханка, превосходно написанная, портитъ тутъ, съ своей стороны, потому, что на нее невольно засматриваешься больше, чѣмъ на фигуры. Санхо совсѣмъ не характеренъ. Донъ-Кихотъ почти хорошъ, но какъ будто условенъ. На этой, самой сложной и состоящей уже изъ нѣсколькихъ фигуръ, работѣ г. Степанова особенно видно, что незамысловатость легче ему дается.
Пожелаемъ трудолюбивому художнику продолжать съ тѣмъ же успѣхомъ свое дѣло и не станемъ спрашивать: что ему за охота столько надъ нимъ трудиться?
Нельзя кончить разговора о маленькихъ перлахъ выставки, не упомянувъ о безподобныхъ лошадкахъ г. Ковалевскаго. Тутъ опять что меньше, то и лучше. Посмотрите хоть на этотъ почти миніатюръ — Козаки надъ убитымъ болгариномъ. Бѣлая лошадь бокомъ, равнодушная, и другая въ ракурсѣ, головою къ зрителю, наклонившаяся какъ-то вопросительно, немного перепуганно надъ мертвымъ тѣломъ. Вѣдь, это характеры, точно какъ и у людей. Здѣсь даже общій сѣрый тонъ, — этотъ неотвязчивый сѣрый тонъ, — покинулъ нашего даровитаго художника: картинка просто колоритна — сущій ше-дёвръ. А эти Дорожные подъ зонтикомъ? Телѣга, на облучкѣ сермяжный мужиченко, съ поднятымъ воротомъ, старается съёжиться получше, чтобы не всего пробиралъ дождь; женщина и мужчина сокращаются тоже по мѣрѣ возможности, чтобъ одинъ зонтикъ спасалъ отъ этой безпощадно льющейся сверху воды; пара лошаденокъ шлепаетъ по жидкой, сѣрой грязи. И все-то съро, какъ эта грязь: и дорога, и телѣга, и воздухъ… Осенью, холодною сыростью, слякотью, да такою безкультурною русскою слякотью, несетъ отъ этой небольшой, образцовой вещицы! Люди одинаково хороши, какъ и лошади, — пейзажъ, какъ тѣ и другія. Превосходная во всѣхъ отношеніяхъ, вполнѣ мастерская и какая талантливая работа!
Тамъ, гдѣ г. Ковалевскій пытается достигать большаго движенія, беретъ потрясающее содержаніе, онъ далеко отстаетъ отъ Ковалевскаго только что упомянутыхъ сценокъ. Сценки — Козаки, ловящіе лошадь. Эта лошадь, наконецъ, заарканена. Но какъ она комично-задорно все еще сопротивляется! Не таковы: Нападеніе разбойниковъ и Зимняя тройка. Не взирая на нѣкоторый драматизмъ ихъ содержанія, здѣсь драматизма-то и не хватаетъ. Даже характерныя вообще лошади не выдерживаютъ здѣсь своихъ характеровъ. Посмотрите, какъ онѣ безучастны къ катастрофѣ, постигшей Зимнюю тройку. Завязнувъ чуть не по уши въ снѣгу, выбиваясь изъ этого снѣга, становясь то на колѣни, то проваливаясь опять, онѣ совсѣмъ покойны. Ихъ морды ничего не выражаютъ, точно я не съ ними совсѣмъ бѣда. Въ Разбойникахъ лошади, по крайней мѣрѣ, — славная сѣрая четверня въ дорожной коляскѣ, — лихо уносятся отъ нападающихъ съ дубинами мужиковъ. Но и тутъ ничего нѣтъ захватывающаго. Положительно, спокойные мотивы свойственнѣе нашему даровитому художнику, и пусть на будущей выставкѣ онъ успокоитъ насъ ими.