Художественная выставка въ Петербургѣ.
правитьРусское искусство, едва успѣвшее справить печальныя поминки по славномъ своемъ, унесенномъ смертью мастерѣ, Крамскомъ, уже празднуетъ веселый пиръ живыхъ художниковъ. Посмертная выставка произведеній перваго едва закрылась, а цѣлыхъ три выставки: «товарищества передвижныхъ выставокъ», К. Маковскаго (уже открывшаяся) и академическая (открывающаяся надняхъ) пришли на смѣну. Смерть вырвала ратника изъ рядовъ, остальные сомкнулись и дѣло продолжается. Только не всякій изъ вырванныхъ ратниковъ, какъ бы ни смыкались уцѣлѣвшіе, остается замѣненнымъ. Благо и то, когда на оставшихся можно надѣяться, когда незамѣнимый покойникъ завѣщалъ по себѣ тотъ «духъ живъ», который способенъ подержать живыхъ на добромъ пути.
Добрый путь, избранный нашимъ современнымъ художествомъ, даетъ себя все болѣе и болѣе чувствовать. Изъ года въ годъ замѣтнѣе преуспѣяніе въ техникѣ; культурность, недостававшая до сихъ поръ, и отношеніе талантовъ болѣе строгое къ полученному отъ природы дару начинаютъ вытѣснять самоувѣренность, а изящество — неряшливость внѣшнихъ пріемовъ и чувство мѣры — бывшую недавно въ ходу преувеличенность. Явленіе, нами указанное, весьма многозначительно и не отмѣтить его нельзя. Ободрять также необходимо, какъ и журить; иначе дѣятель перестаетъ вѣрить въ отзывы и иное дарованіе, начавшее старательно и добросовѣстно, съ горя махнетъ рукой и пойдетъ мазать съ плеча, — все равно-де бранятъ, старайся или нѣтъ, — запьетъ въ смыслѣ утраты трезваго отношенія къ искусству. Публика же, въ большинствѣ не развитая художественно, гораздо болѣе падка вѣрить порицанію. И вотъ, сбитая съ толку, она бѣжитъ толпами смотрѣть на раздѣтыхъ женщинъ, какихъ пишетъ (вдобавокъ плохо) г. Сухоровскій, и ничего не понимаетъ въ посмертно! картинѣ Крамского (Христосъ на поруганіи). Сами художники (мы не говоримъ о зрѣлыхъ) должны недоумѣвать: женщина г. Сухоровскаго, за то, что она не одѣта, продается за десятки тысячъ, а Христосъ Крамского, потому только, что онъ не дописанъ, снимается съ подрамка и свертывается на скалку; за него никто не хочетъ дать никакой цѣны! Страница изъ исторіи русскаго художества вырвана, и никому нѣтъ до этого дѣла. Бѣдное русское художество еще покуда пасынокъ въ семьѣ искусствъ. Періодическая печать (именно газеты) къ нему равнодушна и, имѣя особыхъ обозрѣвателей по всѣмъ отраслямъ знаній, по литературѣ, музыкѣ, театру, она отряжаетъ на обозрѣваніе художественныхъ выставокъ свободныхъ отъ занятій репортеровъ, докладывающихъ о чехъ угодно: «и о томъ, отчего мѣсяцъ свѣтитъ на небѣ, и кто видѣлъ волка».
При условіяхъ, столь мало благопріятныхъ, живопись, однако же, развивается. Таланты, особенно выдающіеся, вмѣсто того, чтобы слабѣть, пріобрѣтаютъ силу и устойчивость. Легкіе успѣхи не кружатъ голову счастливцамъ; они добиваются, идутъ впередъ. Виртоузы внѣшней стороны дѣла — колорита и письма — достигаютъ значенія художниковъ съ содержаніемъ.
Это подтверждается выставленною теперь большою картиной Б. Е. Маковскаго: Послѣднія минуты царя Ивана Грознаго. Кисть, передающая въ ослѣпительныхъ краскахъ роскошь и радости жизни, молодость и красоту, берется за изображеніе смерти, пишетъ безобразнаго старика, еще болѣе ею обезображеннаго, — и картина, благодаря необыкновенному чувству мѣры художника, производитъ впечатлѣніе, не вызывай отвращенія. Мало того, сюжетъ, казавшійся исчерпаннымъ (кто только не писалъ картинъ изъ исторіи Грознаго?), является въ новомъ видѣ. Не касаясь работъ посредственныхъ, вспомнимъ только двѣ истинно замѣчательныя: картину г. Рѣпина (Грозный, убившій сына своего Ивана) и статую Антокольскаго (Грозный съ чотками въ рукахъ и церковною книгой на колѣняхъ). Не сказано ли было ими то послѣднее слово, какое можетъ быть сказано въ искусствѣ о Грозномъ? Однако, г. Маковскій сказалъ еще свое, и вотъ вслѣдъ за сыноубійствомъ и покаяніемъ этого страшнаго историческаго лица станетъ теперь смерть его.
Трактованъ сюжетъ такимъ образомъ: подлѣ кровати, въ покойномъ креслѣ, обложенный подушками, съ ногами на мягкомъ шелковомъ валькѣ, въ широкомъ бархатномъ халатѣ, опушенномъ соболемъ, только что пораженъ смертельнымъ ударомъ царь. Ноги вытянулись, руки повисли, какъ у трупа; лицо, перекошенное ударомъ, безжизненно; одинъ глазъ открытъ и еще смотритъ, но уже не видитъ. Онъ остановился на Годуновѣ, который какъ-то вызывающе встрѣчаетъ этотъ взглядъ: «Что скажешь? Обманули волхвы?»[1] — будто спрашиваетъ этотъ взглядъ. — «И что отъ тебя осталось, отъ всей твоей силы, отъ твоей грозы? Ты теперь тѣнь, ни для кого не грозная! Я теперь сила и буду грозою, коли захочу, — отъ меня одного это зависитъ!» Бѣдный Ѳедоръ всплеснулъ только руками и жалко возрился на отца. Бояринъ, игравшій за минуту съ царемъ въ шахматы, глаза выпучилъ отъ удивленія, — точно сдѣланъ слишкомъ неожиданный ходъ, не болѣе. Царица подошла сзади и тоже удивляется. Лекарь въ очкахъ опустился на колѣни и со спокойнымъ стараніемъ направляетъ ланцетъ въ жилу умирающаго. А позади, изъ сосѣдней палаты, опираясь на клюку, входить старая-престарая царская мамка; за нею — духовникъ царскій. Старуха движеніемъ руки показываетъ на него: вотъ, молъ, кому, а не лекарю-нѣмцу мѣсто подлѣ отхорщаго грѣшника. Изъ всѣхъ присутствующихъ, несомнѣнно, тронутъ одинъ дуракъ царскій. Онъ только что выкидывалъ веселыя штуки у его ногъ на коврѣ, забавлялъ ими — и вдругъ онѣ не нужны, и забавлять некого, — царь помертвѣлъ, не слышитъ и не видитъ. «Дяденька, голубчикъ! А, дя-денька-а-а?! Чтожь это ты, дяденька, какую шутку сшутилъ съ нами, сиротами-и-и-и?!» — кажется, произноситъ онъ дребезжащимъ отъ волненія голосомъ. Онъ кинулся къ царю, лицо его выражаетъ испугъ и горе, оно подергивается судорогами, и вотъ-вотъ сейчасъ разревется на всю палату бѣдный дуракъ. Есть въ картинѣ и другія лица: старикъ, молитвенно поднявшій глаза кверху, и жена царевича, молодая красавица. Но лицо дурака привлекаетъ къ себѣ сильнѣе своимъ выраженіемъ. Оно привлекаетъ даже сильнѣе лица самого героя картины, умирающаго царя, фигура котораго, хоть и главная, выдѣляется менѣе. И въ этомъ, по нашему мнѣнію, весь трагизмъ сюжета. Грозный, могущественный властелинъ, столько времени наполнявшій своею ужасающею, истощенною отъ злости и всякихъ излишествъ фигурой этотъ дворецъ, — звѣрь, стиравшій какъ прахъ около себя людей, — вдругъ, отъ одного прикосновенія смерти, обращенъ въ какой-то призракъ. Его почти незамѣтно среди этихъ крѣпкихъ, уцѣлѣвшихъ отъ его неистовствъ жизней, этихъ царедворцевъ, которые за минуту трепетали его взгляда, а теперь только съ удивленіемъ смотрятъ на безсильнаго, безпомощнаго больше, чѣмъ были они сами за минуту передъ нимъ, царя. Да это уже и не царь — это тѣнь царя. Ни его грозы, ни милости уже быть не можетъ, — его самого уже нѣтъ! Остается только убѣдиться, что его уже нѣтъ. И какъ это сдѣлалось скоро! Вотъ они если и поражены чѣмъ, такъ именно тѣмъ, что это такъ сдѣлалось скоро. Не тронуть искренно и глубоко никто, — искреннѣе другихъ, пожалуй, тронутъ молодой благодушный царевичъ, а глубже — дуракъ. Первый такъ добръ, что его тронуть ничего не стоитъ; второй такъ сроднился съ привычкою тѣшитъ царя и у ногъ его насидѣлъ такое теплое мѣстечко, что какъ будто осиротѣлъ, и ему жалко старика: тотъ на все злился, а на его шутки улыбался, а это цѣнится… Царица выражаетъ на своемъ лицѣ меньше всѣхъ то, что въ ней происходитъ. Эта фигура неудачнѣе другихъ, — она напоминаетъ позою актрисъ, играющихъ роль, а не женщину, переживающую роковую минуту. Если она равнодушна, то равнодушіе выражено не довольно опредѣленно; если потрясена, то совсѣмъ слабо.
Выше было сказано, что фигура царя не выдѣляется на фонѣ картины; особенно тонетъ голова, мертвеннаго цвѣта трупа, прислоненная къ мягкой спинкѣ кресла почти того же тона. Но мы въ этомъ видимъ намѣренный разсчетъ художника. Ему ничего не стоило нѣсколькими мазками кисти превратить тусклый тонъ кресла въ яркій, и тогда голова выступила бы всѣмъ ужасомъ своего мертвеннаго колорита. Тѣло умирающаго художникъ одѣлъ тоже въ полутусклый, потертый бархатный халатъ (написанный изумительно). И вотъ всею этою тусклостью красокъ достигается именно та призрачность отходящаго владыки, отъ силы котораго все трепетало за мигъ. Такому виртуозу письма и владыкѣ красокъ, какъ г. Маковскій, не искать стать средства, чтобы достигнуть эффекта противуположнаго. Но, намъ кажется, онъ его-то и избѣгалъ. Намѣренія художника мы объясняемъ, конечно, на свой личный рискъ и страхъ; однако же, позволяемъ себѣ думать, что едва ли ошибочно ихъ понимаемъ.
Какой выпуклости могутъ достигать фигуры и головы подъ кистью г. Маковскаго, лучше всего видно на дуракѣ, удивленномъ бояринѣ и Годуновѣ. Да и вообще это всегдашняя сильная сторона художника. Картины его иногда бываютъ слабы содержаніемъ, но никогда не исполненіемъ. О совершенствѣ передачи бархатовъ, парчи, мѣховъ и драгоцѣнныхъ камней на одеждахъ, ковровъ и прочихъ побочностей картины (развернутой старой церковной книги на амвонѣ, напримѣръ) и говорить нечего. Рядомъ предъидущихъ картинъ изъ древнерусскаго быта художникъ приготовилъ себя къ этому и теперь выступаетъ во всеоружіи полнаго виртуоза.
Какой же выводъ изъ всего сказаннаго? Выводъ тотъ, что одинъ изъ наиболѣе щедро надѣленныхъ отъ природы дарованіемъ художникъ, блистающій давно мастерствомъ живописи и богатствомъ красокъ, приложилъ эти счастливыя качества къ сюжету съ серьезнымъ содержаніемъ и написалъ картину, замѣчательную во всѣхъ отношеніяхъ. Она вполнѣ достойное большаго мастера произведеніе. Остается пожелать только, чтобы зрѣлыя, окончательно опредѣлившіяся силы художника не расходовались на работы, которыя подъ силу дарованіямъ и мастерамъ меньшаго размѣра. Тогда К. Е. Маковскій оправдаетъ, между прочимъ, и высокое мнѣніе объ его талантѣ такого строгаго цѣнителя, какимъ былъ покойный Крамской.
О другихъ выставкахъ — вслѣдъ за симъ.
- ↑ Извѣстно, что волхвами была предсказана именно на этотъ день смерть царю и что онъ передъ вечеромъ послалъ объявить имъ, что зароетъ ихъ живыми въ землю за дерзкое ихъ предсказаніе. Они прислали ему въ отвѣтъ: «день еще не кончился!» И это такъ разгнѣвало его, что онъ упалъ замертво.