ХРОНИКА ПАРИЖСКОЙ ЖИЗНИ. править
I. править
Политическое затишье сентября было нарушено въ концѣ этого мѣсяца цѣлымъ рядомъ легитимистскихъ банкетовъ, какъ въ Парижѣ, такъ и въ провинціяхъ.
О банкетахъ этихъ было очень торжественно заявлено допотопными представителями легитимизма, утверждавшими, что они вполнѣ готовы для осуществленія «мужественныхъ рѣшеній», но участіе въ нихъ было принято въ цѣлой Франціи не болѣе, чѣмъ тремя тысячами шестью стами французовъ, изъ ея тридцати шести милліоннаго населенія.
Главнѣйшій изъ этихъ католико-монархическихъ банкетовъ происходилъ въ замкѣ Шамборѣ, замкѣ, именемъ котораго рѣшился называться Генрихъ У, со времени своего изгнанія, въ 1830 году. На банкетъ этотъ явилось нѣсколько дальнихъ сельчанъ, полагавшихъ, что устроители праздника покажутъ имъ за дессертомъ самого претендента. Делегаты католическихъ клубовъ были вполнѣ убѣждены, что если Генриху У и не удастся самолично появиться на банкетѣ, то имъ дадутъ, по крайней мѣрѣ, случай видѣть лицо, которое могло бы ему наслѣдовать въ случаѣ, еслибы провидѣніе призвало на лоно Авраама потомка по женской линіи Людовика XVI и Людовика Святого. Но, увы! имъ не удалось увидѣть даже журналиста Эрве, редактора «Soleil», этого главнаго выразителя интересовъ Орлеановъ, ставшихъ наслѣдниками Генриха V, послѣ знаменитаго сліянія (fusion). Онъ передъ самымъ банкетомъ открытымъ письмомъ, надѣлавшимъ немало шуму между монархистами, отказался отъ приглашенія легитимистовъ участвовать на манифестаціи. Обстоятельство это, однако же, не помѣшало оратору-громовержцу Бараньону, этому главнѣйшему столпу алтаря и престола, заявитъ на банкетѣ торжественно, что все уже вполнѣ подготовлено во Франціи для того, чтобы законная монархія, такъ нетерпѣливо ожидаемая всѣми французами, могла немедленно водвориться, чуть только исчезнетъ республика. Республика же, въ угоду Бараньону, должна сама устроить свое уничтоженіе, такъ какъ разрушать ее ораторъ, въ качествѣ сенатора, нетолько никогда себѣ не позволитъ, но считаетъ несогласнымъ съ его положеніемъ, при настоящемъ порядкѣ вещей, даже и другимъ совѣтовать что-либо подобное. Въ теченіи болѣе получаса Бараньонъ возглашалъ: «Да здравствуетъ король!» предварительно оговорившись въ слѣдующихъ выраженіяхъ: «Мы не оказываемъ сопротивленія законамъ, мы не приглашаемъ никого къ заговорамъ и мятежамъ и далеки отъ того, чтобы не признавать существованія республики, которая очевидна для насъ». Вслѣдъ за Бараньономъ, на томъ же банкетѣ, говорилъ маркизъ де-Рошеюнь, въ которомъ «Фигаро» провидитъ «государственнаго человѣка будущаго». Рѣчь этого «будущаго» не отличалась уже тою сдержанностью, какую выказалъ Бараньонъ, и была вся преисполнена брани и нападенія противъ… статуи республики.
Въ Марсели на легитимистскомъ банкетѣ предсѣдательствовалъ маркизъ де-Фореста, тотъ самый де-Фореста, къ которому Генрихъ У писалъ свое извѣстное, появившееся въ газетахъ письмо, подавшее поводъ къ устройству банкетовъ. Де-Фореста, въ качествѣ королевскаго повѣреннаго, старался показать видъ, что ему конфиденціально извѣстно многое, о чемъ другіе и не догадываются. «Король нашъ, сказалъ онъ: — недавно высказалъ мнѣніе, что онъ желаетъ спасти Францію, а въ настоящую минуту мы уже имѣемъ всѣ данныя, чтобы утверждать съ увѣренностью, что онъ ее спасетъ». На этомъ же банкетѣ одинъ изъ участниковъ высказалъ слѣдующую наивно забавную мысль, которая, разумѣется, тотчасъ же и была поднята на смѣхъ всѣми либеральными газетами: "Что возстановленіе королевской власти, сказалъ онъ: — не подлежитъ никакому сомнѣнію и неизбѣжно, мы можемъ заключить уже по тому, что еслибы намъ не предстояло видѣть короля-чуда, то для насъ оставалось бы совершенно непонятнымъ и рожденіе дитяти-чуда (enfant de miracle)!!..
Въ Пуатье — пунктѣ, съ котораго начинается та Вандея, на которую, какъ на операціонный центръ, разсчитываютъ клерикалы, въ случаѣ возникновенія искуственнаго возбужденія междоусобія, участники банкета къ крикамъ: «Да здравствуетъ король!» набожно прибавляли восклицанія въ честь святого Михаила, въ день котораго происходилъ банкетъ.
Тому же святому посвященъ былъ и одинъ изъ парижскихъ банкетовъ, происходившій въ Елисейскихъ Поляхъ, въ ресторанѣ Ле-Дойена, посѣщаемомъ обыкновенно почти исключительно камеліями и кокотками. На этомъ банкетѣ присутствовало много офицеровъ изъ воспитанниковъ іезуитскихъ школъ, и эти члены республиканской арміи позволяли себѣ, указывая на ордена, полученные ими въ 1870—71 годахъ, открыто говорить слѣдующее: «Ордена эти заслужены нами въ сраженіяхъ, во время которыхъ сердца наши бились преданностію къ Генриху V; явись онъ завтра во Францію, и мы отдадимъ ему эти сердца и обнажимъ за него наши шпаги!»
На банкетѣ въ Пасси одинъ изъ уроженцевъ Вандеи, де Ля-Мартиньеръ, клялся своею честью, что «вся Вандея вполнѣ готова встрѣтить, какъ велитъ долгъ, торжественную минуту королевскаго возвращенія!» На банкетѣ въ Монпарнасѣ, устроенномъ дровянникомъ, поставляющимъ дрова для парижскихъ церквей, произошли нѣкоторыя недоразумѣнія. Въ то самое время, когда въ помѣщеніи банкета начались тосты въ честь короля, съ улицы послышались радостныя восклицанія республиканцевъ. Пирующіе побесѣдовали и поторопились закрыть окна, опасаясь, что нечестивые ворвутся къ нимъ и немедленно начнется свалка. Тревога оказалась, однако, напрасной. Крики слышались извнѣ и нисколько не относились въ легитимистамъ. Парижане въ этотъ день встрѣчали на монпарнаскомъ дебаркадерѣ комунаровъ, возвращавшихся изъ Нумеи, и криками своими привѣтствовали появленіе ихъ въ Парижѣ.
Еще большаго страха натерпѣлись участники банкета Монмартрскаго квартала. Устроители этого праздника заняли ресторанъ въ нижнемъ этажѣ весьма оживленной улицы, и когда гости, послѣ обильныхъ возліяній, стали провозглашать тосты, то въ залѣ стало такъ душно, что пришлось отворить окна. Какъ разъ въ это самое время массы рабочихъ, окончивъ свои занятія, возвращались съ фабрикъ и проходили этою улицею. Раздававшіеся изъ ресторана возгласы пирующихъ: «Да здравствуетъ король!» пришлись не по нутру рабочимъ, и вотъ у оконъ ресторана собралась толпа въ четыреста человѣкъ. Но полиція стала уговаривать рабочихъ разойтись, и толпа, благодаря тому, что это вмѣшательство было произведено самымъ вѣжливымъ образомъ, послушалась и мирно разошлась.
Изъ всего мною сказаннаго слѣдуетъ, что правительство могло бы привлечь къ суду многихъ изъ участниковъ банкетовъ, еслибы захотѣло примѣнить къ легитимистамъ тѣ законы строгости, какіе реакція 1871—77 годовъ удержала въ кодексахъ. Мало того, всѣмъ этимъ частнымъ собраніямъ могъ быть приданъ характеръ публичныхъ и явно мятежническихъ, такъ какъ на всѣхъ банкетахъ подписывался одинъ и тотъ же адресъ Генриху V, въ которомъ говорится: «Мы никогда не забудемъ, что родившійся 29 сентября 1820 года герцогъ Бордоскій Генрихъ, прозванный Богомъ-даннымъ, былъ привѣтствованъ одновременно, какъ дитя Франціи и какъ дитя цѣлой Европы. Между тѣмъ, Франціи все еще недостаетъ королевской власти, и въ этомъ смыслѣ Европа все еще ждетъ настоящей Франціи… Поэтому, мы все еще ждемъ нашего короля и всѣ наши помыслы и сердца принадлежатъ ему: пусть же онъ располагаетъ нами, какъ своими лучшими и преданнѣйшими вѣрноподданными…»
Разумѣется, республиканское правительство имѣло бы полное право, особенно, еслибы у насъ нашлось для этого достаточно безпристрастныхъ судей, приложить къ легитимистамъ, подписавшимъ этотъ адресъ, тѣ неотмѣненные еще законы временъ реставраціи и имперія, по которымъ они должны подлежать наказанію тюремными заключеніями и значительными штрафами, какъ «члены тайнаго общества, открыто стремящіеся къ низверженію законно-существующаго порядка», но съ другой стороны совершенно понятна та терпимость, какую оказываетъ къ нимъ правительство, въ виду ихъ крайняго безсилія и того комизма ихъ положенія, которое дѣлаетъ ихъ смѣшнѣе извѣстныхъ заговорщиковъ оперетки «Дочь г-жи Анго». Такъ, въ этомъ самомъ адресѣ они далѣе помѣщаютъ такую фразу: «Мы рѣшительно не политическіе люди (!!), мы только простые рабочіе». Какъ покажется читателямъ это удачное выраженіе?
Несмотря на всю нелѣпость такого фарса, «Фигаро» принялъ за серьёзное эту комическую манифестацію, такъ что можно было подумать, что воскресъ самъ печальной памяти Вилльмесанъ. Два нумера сряду этой газеты были сплошь наполнены обсужденіями глубокаго и важнаго значенія легитимистскихъ банкетовъ, адреса роялистовъ къ королю и вообще движенія во Франціи въ пользу возстановленія королевской власти. Легитимистскіе органы, съ своей стороны, съ немалою торжественностью, стали заявлять, что республика уже близка въ совершенной погибели, что дни ея сочтены и что ей дано монархистами торжественное предостереженіе. Все это, конечно, только смѣшно, но не смѣшно то, что, благодаря снисходительности правительства, весьма многіе изъ участниковъ банкетовъ, у которыхъ закружилась голова, получили возможность послѣ этихъ банкетовъ появляться въ свои помѣстья въ самыхъ темныхъ закоулкахъ Франціи и заявлять въ средѣ бывшихъ своихъ вассаловъ о возстановленіи своего прежняго могущества, о томъ значеніи, какое они получили снова во Франціи, и о томъ, что республика оказалась совершенно безсильною, чтобы противодѣйствовать ихъ планамъ и намѣреніямъ. Это подало поводъ къ тому прискорбному обстоятельству, что «католическая Вандея», столь прославленная на легитимистскихъ манифестаціяхъ 29-го сентября, позволила «себѣ такую демонстрацію, относительно которой терпимость республиканскаго правительства не имѣетъ уже рѣшительно никакого оправданія. 14-го октября, жители мѣстечка Рошъ-на-Іонѣ, принадлежащаго въ такъ называемой нѣкогда бурбонской, а потомъ Наполеоновской Вандеѣ, собрались на банкетъ подъ предсѣдательствомъ нелѣпаго легитимистскаго депутата де-ла-Бассетьера, составили и подписали свой отдѣльный адресъ Генриху У. Адресъ этотъ, до-нельзя мятежный, напоминаетъ инсуррекцію 1793 года, съ участіемъ иноземцевъ, и показываетъ, что вандейцы остались совершенно тѣми же шуанами, какими были тогда. Въ адресѣ этомъ заключается, ни больше ни меньше, какъ прямое заявленіе его величеству, что внуки де-Шарретовъ и де-Кателино готовы по мановенію его руки снова произвести все то, что производили ихъ дѣды!
Фрошдорфскій изгнаникъ не соблазнился, однакоже, готовностью на рѣзню новыхъ шуановъ, и нетолько не поспѣшилъ во Францію на гостепріимный призывъ своихъ нетерпѣливыхъ вѣрноподданныхъ, не позволилъ себѣ отвѣтить печатно ни на одинъ изъ обоихъ ихъ адресовъ. Мало того, когда одинъ изъ горячихъ легитимистовъ сталъ учреждать общество легитимистовъ дѣйствія, Генрихъ У отправилъ приказаніе прекратить всякую вербовку въ члены общества „до тѣхъ поръ, пока онъ самъ не подастъ роялистамъ сигнала для открытія дѣйствій“. Очевидно, графъ Шамборъ сообразилъ, что усердіе не по разуму его сторонниковъ можетъ достигнуть только того, что республиканское правительство, потерявъ наконецъ всякое терпѣніе, заставитъ непокойныхъ конспираторовъ явиться передъ судомъ исправительной полиціи.
Въ это же время разнеслась во Франціи фраза, только что произнесенная президентомъ республики Греви: „Слѣдуетъ все позволить говорить и ничего не позволить дѣлать“. Слова эти немедленно охладили воинственный нылъ потомковъ рыцарей крестовыхъ походовъ, хотя и совершенно напрасно, такъ какъ, если республиканское правительство и рѣшилось перейти въ болѣе активному образу дѣйствія, то никакъ не относительно легитимистовъ или имперіалистовъ, выдающихъ себя въ настоящее время за анти-клерикаловъ и демагоговъ. Такъ, напримѣръ, жеромистамъ прошло совершенно безнаказанно, такъ сказать, открытое политическое пиршество въ честь Наполеона V, на которомъ особенно рѣзво и, если хотите, весьма мятежно отличился всѣмъ извѣстный бывшій орлеанистъ Паскаль, скомпрометировавшій самое 24-ое мая своимъ знаменитымъ циркуляромъ, въ которомъ онъ, въ качествѣ помощника государственнаго секретаря, предлагалъ префектамъ самыя невозможныя и противозаконныя мѣры, для совращенія журналистовъ съ пути правды и чести. Президентъ республики и министерство, очевидно, были удивлены и озадачены тѣмъ, что, рядомъ съ этими относительно ничтожными и мало значущими выходками и манифестаціями совершенно обезсиленныхъ старыхъ партій, возникло неожиданное движеніе непримиримыхъ, значеніе котораго, впрочемъ, по моему мнѣнію, весьма преувеличено.
Возвращеніе амнистированныхъ, происшедшее въ началѣ этого мѣсяца, носило бы тотъ же мирный и братскій характеръ, какъ и возвращеніе комунаровъ въ сентябрѣ, еслибы рядомъ съ комитетомъ для помощи возвращеннымъ, подъ предсѣдательствомъ В. Гюго и Луи Блана, не возникъ другой комитетъ для пособія амнистированнымъ и не амнистированнымъ, подъ управленіемъ Жюля Геда и подъ протекторатомъ газеты е Марсельеза». Соперничество депутатовъ этихъ комитетовъ при встрѣчѣ вновь возвращавшихся нѣсколько возбудило коммунаровъ и изъ среды ихъ, вмѣсто единодушнаго крика «да здравствуетъ республика»" раздалось нѣсколько голосовъ, закричавшихъ: «да здравствуетъ коммуна». Вслѣдъ за тѣмъ, два или три случая смерти амнистированныхъ подали поводъ въ ихъ торжественнымъ похоронамъ, на которые собрались значительныя массы населенія предмѣстій, и на кладбищѣ были неосторожно произнесены горячія рѣчи. Въ это же самое время предстоялъ выборъ члена въ муниципальный совѣтъ отъ Жавельскаго округа Парижа, населеннаго почти сплошь работниками, и какъ «Марсельеза», такъ и соціалистскій комитетъ для пособія, о которомъ я упоминалъ, не хотѣли упустить случая попытаться провести своего кандидата противъ буржуазнаго кандидата газеты «Siècle». Выборъ ихъ палъ на Альфонса Эмбера, только что возвращеннаго изъ Новой Каледоніи, коммунара и бывшаго сотрудника весьма рѣзкой газеты «Père Duchêne». Эмберъ сначала отклонялъ отъ себя эту неожиданную честь, хорошо понимая, что самый его успѣхъ можетъ принести существенный вредъ, тѣмъ изъ его товарищей, которые еще остались въ ссылкѣ или изгнаніи. Но когда онъ, несмотря на свое отреченіе, получилъ, при первой баллотировкѣ, триста голосовъ, то поддался вліянію своихъ сторонниковъ и друзей, и согласился остаться кандидатомъ и при перебаллотировкѣ. Перебаллотировка эта происходила 12-го октября и, благодаря усердію крайнихъ, онъ былъ выбранъ большинствомъ 60-ти голосовъ.
Между этими двумя баллотировками, при отсутствіи изъ Парижа Гамбетты, который, впрочемъ, уже отказался отъ всякой отвѣтственности за статьи, помѣщаемыя въ газетѣ «République Franèaise», въ газетѣ этой появилась статья главнаго ея въ настоящее время редактора Ранка, который, несмотря на то, что сохраняетъ за ней характеръ оппортунизма, высказался за полную, и неограниченную амнистію. Цѣль этого манёвра заключалась въ томъ, чтобы воспрепятствовать неосторожному избранію Эмбера и обезпечить выборъ за умѣреннымъ кандидатомъ, который, впрочемъ, тоже высказался вполнѣ опредѣленно и ясно за полную амнистію, но, разумѣется, безъ всякихъ иппологій коммунѣ. Когда избраніе Эмбера обмануло миролюбивыя надежды «République Franèaise», то въ ней появился цѣлый рядъ статей, цѣлью которыхъ было какъ смягчить по возможности важность значенія выбора Эмбера, который поспѣшили тотчасъ же эксплуатировать въ свою пользу имперіалисты и роялисты, такъ и внушить министерству мысль, что для прекращенія въ самомъ началѣ движенія коммунаровъ надлежитъ немедленно распространить помилованіе на всѣхъ тѣхъ коммунаровъ, которые еще не помилованы.
Еще неизвѣстно, какъ станетъ дѣйствовать правительство въ вопросѣ объ амнистіи, грозящемъ вызвать столько разнообразныхъ трудностей и затрудненій при открытіи палаты. Депутаты лѣваго центра и республиканскаго союза мало по малу начинаютъ возвращаться въ Парижъ и, судя по слухамъ, новое предложеніе о полной амнистіи будетъ, вѣроятно, отвергнуто депутатами и, навѣрное, сенатомъ. Это-то именно обстоятельство и должно было бы побудить министерство, не теряя времени, выказать свое великодушіе и распространить помилованіе на возможно большее число осужденныхъ и озаботиться яснымъ мотивированіемъ причинъ, почему остальные не могутъ быть помилованы. Въ настоящую минуту Греви только-что переѣхалъ въ Елисейскій дворецъ и, очевидно, ведутся дѣятельныя приготовленія къ тому, чтобы слова ничего не позволять дѣлать не было пустымъ звукомъ. Министръ юстиціи отправилъ во всѣмъ генеральнымъ прокурорамъ циркуляръ, въ которомъ съ торжественною краткостью предлагаетъ «предавать суду всѣ рѣчи, печатныя статьи и акты, которые окажутся противузаконными и подлежащими преслѣдованію»; такъ какъ, говорится далѣе въ этомъ документѣ, на собраніяхъ, въ рѣчахъ и въ разнаго рода печатныхъ произведеніяхъ уже нѣсколько недѣль сряду заявляются мятежныя стремленія и угрозы ниспроверженія существующаго порядка. Министръ внутреннихъ дѣлъ воспользовался настоящими обстоятельствами, чтобы въ той мѣрѣ, насколько это отъ него зависитъ, сдержать безумства роялистовъ. Онъ смѣстилъ около 20—25 мэровъ, кричавшихъ «да здравствуетъ король!» на банкетѣ въ Рошъ-на-Іонѣ. Онъ лишилъ званія мэра въ Виреландѣ (Жирондскій департаментъ) я своего боеваго товарища, сенатора де-Карайонъ-Латура, давая этимъ ему понять, что онъ отниметъ отъ него, за его нескрываемую ненависть къ республикѣ, и командованіе территоріальною арміею. Къ совершенному переформированію кадровъ этой арміи министръ намѣренъ приступить немедленно, такъ какъ при образованіи ихъ правительствами 24-го и 16-го мая имѣлась преимущественно въ виду тайная цѣль переполнить ихъ такими элементами, которые дѣлали бы изъ этого войска настоящій роялистскій или имперіалистскій резервъ. Къ несчастію, при президентствѣ Греви, какъ и при Тьерѣ суды, щадящіе по прежнему реакціонеровъ, накидываются со всею строгостью на однихъ только радикаловъ, такъ что, еслибы несмѣняемымъ судьямъ предоставить еще нѣсколько больше воли, то они уничтожили бы даже самыхъ преданныхъ друзей правительства! Въ настоящую минуту болѣе чѣмъ когда нибудь чувствуется неотложная необходимость отмѣны того множества законовъ, доставшихся намъ отъ прежнихъ правительствъ, которые тяготѣютъ надъ нашей печатью и какъ только придетъ новый (относительно либеральный) законопроэктъ о печати, выработанный комиссіей подъ предсѣдательствомъ Эмиля де-Жирардена, то, при первыхъ попыткахъ примѣненія закона въ практикѣ, для всѣхъ рѣшительно станетъ очевидно, что наши судебныя учрежденія требуютъ немедленной и радикальной реформы, а судебный персоналъ — коренного измѣненія своего состава.
До тѣхъ поръ все будетъ идти по старому и, благодаря несмѣняемости судей, Поли де-Кассаньяви (какъ это снова произошло на дняхъ) будутъ постоянно оправдываемы и судами ассизовъ, и судами исправительной полиціи, а каждаго республиканца, справедливо или несправедливо привлеченнаго въ отвѣтственности, эти судьи съ злобной ироніей будутъ приговаривать къ высшей мѣрѣ наказанія.
Девятая палата суда исправительной полиціи присудила, 21-го октября, «за нападки на судебную власть и восхваленіе дѣйствій, признаваемыхъ закономъ преступными», муниципальнаго совѣтника Альфонса Эмбера въ шестимѣсячному тюремному заключенію и 2,000 фр. штрафа, а редактора газеты «Marseillaise» въ заключенію на мѣсяцъ и 5,000 фр. штрафа, и, кромѣ того, еще къ тысячѣ фр. штрафа за другой проступокъ — опубликованіе въ газетѣ письма Анри Рошфора (безъ подписи Рошфоръ имѣетъ право хоть каждый день печатать свои статьи). Не довольствуясь этими двумя наказаніями, судьи приговорили еще, на основаніи закона временъ имперіи, вошедшаго въ законъ Бюффе-Дюфора конца 1875 года, ту же «Marseillaise»'у къ прекращенію въ теченіи 15-ти дней.
Я знаю навѣрное, что приговоръ этотъ привелъ въ негодованіе какъ министра юстиціи Ле-Ройэ, человѣка весьма честнаго и либеральнаго, такъ и начальника его кабинета Антонена Дюбожа, сотрудника журнала «Позитивная философія». По всѣмъ вѣроятностямъ, этотъ случай заставитъ поторопиться министра юстиціи съ законопроэктомъ судебной реформы, который находится въ настоящее время въ его рукахъ.
Реакціонная пресса въ восторгѣ отъ осужденія Эмбера; всѣ ея органы чуть не каждый день посвящаютъ цѣлые столбцы брани противъ освобожденнаго каторжника, какъ они его называютъ. Оправданный судомъ Поль-де-Кассаньякъ нисколько не уступаетъ въ этомъ смыслѣ другимъ журналистамъ реакціоннаго лагеря и заклинаетъ своихъ единомысленниковъ въ «Pays» всегда и во всѣхъ вопросахъ подавать голоса вмѣстѣ съ непримиримыми, чтобы достигнуть, говоря его изящнымъ выраженіемъ, того, чтобы республика «сама себя сожрала». Такое ликованіе реакціонеровъ, само собой разумѣется, никого не огорчаетъ: одною изъ причинъ того, что сторонники монархіи не успѣли произвести реставраціи въ то время, когда монархисты держали въ своихъ рукахъ номинальную республику, было то, что они открыто конспирировали въ реакціонной печати. Теперь, будучи побѣждены, они повторяютъ ту же самую ошибку, и можно быть вполнѣ увѣреннымъ, что благодаря ихъ нелѣпому образу дѣйствій, республика будетъ спасена и выйдетъ, наконецъ, изъ того ложнаго положенія, въ которое она встала, не съумѣвъ или не будучи въ состояніи ликвидировать сразу то прошлое, въ которомъ она нисколько не виновата, и выступить прямо на новый путь будущаго.
Жюль Ферри окончилъ свой объѣздъ южныхъ департаментовъ посѣщеніемъ Ліона, гдѣ передъ окнами «Hôtel de-Ville»'я собралась густая толпа для заявленія своего сочувствія седьмой статьѣ. На заявленія эти, Ферри отвѣчалъ въ такихъ выраженіяхъ: «Ваше сочувствіе меня чрезвычайно радуетъ, такъ какъ оно даетъ правительству ту силу, которая ему необходима для борьбы съ его врагами… Республиканское правительство единодушно, оно никогда не измѣняло себѣ и въ томъ законѣ, который былъ мною предложенъ, не сдѣлаетъ никакихъ уступовъ. Вѣрьте мнѣ, это правительство отступать не станетъ!» Отправившись черезъ нѣсколько дней по возвращеніи въ Парижъ въ Кулломьеръ, находящійся въ его окрестностяхъ, на открытіе тамъ коллежа, министръ народнаго просвѣщенія получилъ новый случай сказать рѣчь противъ клерикаловъ и въ пользу національнаго университета, на этотъ разъ въ средѣ собственниковъ крестьянъ, на которыхъ весьма сильно подѣйствовалъ его призывъ помогать правительству въ противодѣйствіи врагамъ революціи 1789 года, этой революціи, которая дала имъ возможность владѣть землею и пользоваться политическими правами".
Такъ какъ по возвращеніи Жюля Ферри, на югъ поѣхалъ Луи Бланъ, то реакціонеры надѣялись, что какія-нибудь неосторожныя выходки одного изъ главнѣйшихъ коноводовъ непримиримыхъ разрушатъ то благопріятное впечатлѣніе, какое было произведено на населеніе словами министра. Ничего подобнаго, однакожь, не произошло, хотя «Univers» и «Figaro» и печатали извѣстія въ этомъ смыслѣ, якобы полученныя ими отъ своихъ корреспондентовъ. То, что говорилъ знаменитый историкъ въ Тулонѣ 5-го, и въ Кавальонѣ (Воклюзскаго департамента) 20-го октября о захватахъ духовенствомъ не принадлежащей ему власти и о томъ, что общественное образованіе должно покоиться на тѣхъ національныхъ основахъ, о которыхъ говорится въ знаменитыхъ докладахъ членовъ національнаго конвента — могло служить только подтвержденіемъ взглядовъ, высказанныхъ министромъ. Но, кромѣ того, Луи Бланъ весьма краснорѣчиво говорилъ о необходимости развода, поддерживая этимъ то движеніе, которое начато его другомъ Накэ. Правда, что Луи-Бланъ говорилъ три рѣчи и о значеніи соціализма, но выказывалъ при этомъ тѣ взгляды, какіе онъ имѣлъ на него еще въ 1848 году. Кромѣ того, онъ высказывался и противъ оппортунизма въ такомъ тонѣ, который далъ надежду правымъ на то, что между лѣвыми произойдетъ неизбѣжный коренной расколъ; но этого опасаться рѣшительно нечего. Настоящая агитація находитъ себѣ откликъ развѣ только на страницахъ радикальныхъ газетъ. Весьма можетъ быть, что въ Ліонѣ, гдѣ предстоитъ сдѣлать нѣсколько выборовъ, въ муниципальный совѣтъ будетъ выбрано нѣсколько непріятныхъ для правительства лицъ, но и въ Ліонѣ, какъ и въ Парижѣ, агитація эта имѣетъ весьма незначительное число сторонниковъ, а населеніе небольшихъ городовъ и деревень не принимаетъ въ ней рѣшительно никакого участія. Дурной урожай пшеницы, плохіе сборы винограда и стачки въ различныхъ сферахъ промышленности — вотъ что составляетъ насущную заботу населеній, которыя, однакожь, нисколько не сваливаютъ причины этихъ бѣдъ на республиканское правительство, такъ какъ они видятъ, что оно принимаетъ всевозможныя мѣры для помощи народу и лучше всѣхъ прежнихъ правительствъ можетъ облегчить для него тяжесть произведеннаго этими бѣдами положенія. Министръ земледѣлія и торговли, Тираръ, на открытіи въ Дромскомъ департаментѣ новаго ирригаціоннаго канала, заявилъ, что, благодаря различнымъ поступленіямъ въ большемъ противъ расчитаннаго въ бюджетѣ количества, можно будетъ гораздо ранѣе и въ гораздо болѣе широкихъ размѣрахъ, чѣмъ это предполагалось, приступить къ значительнымъ работамъ для поднятія національныхъ производствъ и доведенія ихъ до высшей степени процвѣтанія, что, по его удачному выраженію, «должно какъ бы увеличить самое протяженіе французской территоріи».
Всѣ розсказни, какія появлялись за послѣднее время на страницахъ передовыхъ статей «Фигаро», а оттуда проникали и въ европейскую печать о несогласіяхъ въ министерствѣ, о сочувствіи президента республики къ лѣвому центру, о заявленномъ имъ желаніи подать въ отставку въ случаѣ недоразумѣній, съ палатою депутатовъ, также какъ о коварныхъ планахъ Гамбетты, были уже оффиціально опровергнуты и, смѣю васъ увѣрить, на основаніи самыхъ достовѣрныхъ свѣдѣній, не имѣли ни малѣйшаго серьёзнаго основанія для своего возникновенія. Относительно Гамбетты, все остается въ томъ же положеніи, о которомъ я нѣсколько разъ говорилъ въ цѣломъ рядѣ своихъ послѣднихъ корреспонденцій. Тоже самое, что я вамъ передавалъ, говорятъ теперь и англійскія газеты. Вотъ, напримѣръ, что напечатано объ этомъ въ одной изъ послѣднихъ корресподенцій: «Гамбетта рѣшительно не станетъ во главѣ министерства до тѣхъ поръ, пока ему не покажется, что республика находится въ опасности; теперь онъ этого еще не находитъ и нисколько не мечтаетъ честолюбиво о захватѣ власти Греви въ свои руки. Онъ твердо рѣшился ждать истеченія семилѣтняго срока полномочій президента республики, въ которомъ онъ видитъ не соперника, а друга, обязаннаго ему тѣмъ, что, благодаря его твердому вмѣшательству, республиканская партія возвела его единодушно на постъ Мак-Магона».
Вообще, настоящее положеніе таково, что, несмотря на поѣздку Луи Блана, на возникновеніе новой газеты «Grand Parisien», подъ редакціею Елемансо, вовсе не слѣдуетъ особенно опасаться, чтобы, при открытіи сессіи въ декабрѣ, министерство непремѣнно было бы низвергнуто крайнею лѣвою, при помощи нѣкоторыхъ членовъ республиканскаго союза. Не слѣдуетъ также особенно опасаться и того, что число членовъ лѣваго центра въ палатѣ станетъ постоянно увеличиваться. Реакціонные планы получили слитномъ большую гласность и радикалы, конечно, не попадутъ въ западню. Что же касается до умѣренныхъ, то въ средѣ ихъ столько фракцій и различныхъ теченій, что имъ положительно трудно разобраться въ средѣ различныхъ и противуположныхъ стремленій своихъ единомышленниковъ. До сихъ поръ главная ихъ фракція имѣла своими органами «Débats», «Temps» и «Globe», но вотъ появился новый органъ «Parlement», служащій выраженіемъ идей Дюфора, и остается развѣ только одному Жюлю Симону затѣять свою газету. Политическая литература, разумѣется, ничего не потеряетъ отъ такого увеличенія числа газетъ, а увеличеніе числа группъ различныхъ республиканскихъ партій, нисколько не послуживъ въ пользу реакціи, произведетъ, такъ сказать, нейтрализацію различныхъ вліяній, что приведетъ къ тому, что на будущее время и кризисы потеряютъ всякій характеръ рѣзкости. Министерство не будетъ низвергнуто, но министры, его составляющіе, по всѣмъ вѣроятностямъ, должны будутъ пріурочиться въ обстоятельствамъ.
Что же касается до Греви, то отъ него нельзя ждать никакихъ необдуманныхъ дѣйствій, въ родѣ преждевременнаго выхода въ отставку и т. д. Это человѣкъ, умѣющій съ безпечною внѣшностью соединять строгую вѣрность принципамъ и твердость характера. Онъ не способенъ къ безплоднымъ колебаніямъ. На дняхъ онъ говорилъ одному изъ своихъ друзей слѣдующія слова: — «Если меня назначили президентомъ республики, то сдѣлали это, вѣроятно, потому, что знали, что я способенъ заставить уважать законъ. Въ моемъ положеніи, я не позволяю себѣ имѣть другихъ мнѣній; кромѣ этого, я совершенно увѣренъ, что никто во всемъ томъ, что я впродолженіи всей моей жизни дѣлалъ, говорилъ и писалъ, не найдетъ рѣшительно ничего, что бы противорѣчило моему уваженію къ закону при всякихъ обстоятельствахъ, относительно каждаго и противъ всѣхъ». Изъ дальнѣйшаго разговора Греви, собесѣдникъ его понялъ, что слова его настолько же относятся къ роялистамъ и имперіалистамъ и что если начались преслѣдованія радикаловъ, то того же должны ждать и старыя партіи. Что бы ни говорили газеты и самъ пророкъ всѣхъ несбывающихся предсказаній, Эмиль де-Жерарденъ, Греви нисколько не озадаченъ настоящимъ положеніемъ вещей во Франціи и не связываетъ своей личной судьбы съ перемѣнами въ министерствѣ. Главною своею задачею онъ считаетъ охраненіе законовъ. Выборъ же министерствъ онъ предоставляетъ законодательной власти. Въ этомъ вся его сила, и поэтому-то онъ и долженъ считаться образцовымъ президентомъ республики.
II. править
Сверхъ всякаго ожиданія, разсчеты парижанъ на хорошую осень послѣ невозможнаго лѣта оказались несостоятельными. Осень была нисколько не лучше лѣта, и вотъ всѣ тѣ, кто уѣзжалъ изъ Парижа съ цѣлью отдыха, вынуждены были возвратиться. Съ этимъ возвращеніемъ «всего Парижа», съ половины октября начался, какъ и всегда это бываетъ, самый разгаръ театральнаго сезона и въ погонѣ за новостями, мнѣ приходится чуть не каждый вечеръ проводить въ театрѣ.
Но, несмотря на значительную многочисленность и разнообразіе театральныхъ новостей, мнѣ рѣшительно нечего сообщитъ вамъ. Я знаю, что для вашихъ читателей не можетъ быть нисколько интересно ни перечисленіе всѣхъ неудачныхъ нашихъ новыхъ драматическихъ произведеній, ни передача содержанія относительно лучшаго изъ этой массы драмъ, комедій, водевилей, которыя всѣ положительно ниже посредственности и не заслуживаютъ нисколько критическаго къ нимъ отношенія. Я знаю и то, что я давно долженъ былъ надоѣсть вашимъ читателямъ своими постоянными жалобами на упадокъ драматическаго искуства во Франціи, а между тѣмъ, это фактъ прискорбный, но несомнѣнный, и вотъ уже, около десяти лѣтъ, дѣло стоитъ въ одномъ и томъ же положеніи, нисколько не подвигаясь впередъ. Хроникёру поэтому не остается ничего другого, какъ констатировавъ этотъ фактъ, для нагляднаго уясненія иго каждый разъ иллюстрировать его бѣглымъ просмотромъ того мѣняющагося матеріала, который хоть какими-нибудь сторонами я хоть сколько-нибудь выдается изъ общаго уровня посредственности…
На сценѣ театра Гимназіи пользуется значительнымъ успѣхомъ пьеса въ трехъ дѣйствіяхъ гг. Гондине, Освальда и Жиффара: «Жонатанъ», что-то ль родѣ оперетки безъ музыки, построенной на самомъ невѣроятномъ сюжетѣ. Несмотря на это, парижане въ восторгѣ отъ пьесы и, слѣдовательно, я не могу не познакомить васъ съ тѣмъ, чѣмъ она восхищается. Жонатанъ и Вильямъ Карзеттъ — двоюродные братья и такіе друзья, какихъ мало въ мірѣ. Живутъ они въ Америкѣ, гдѣ у Вилльяма такія серьёзныя торговыя дѣла, что онъ ихъ не можетъ вставить ни на одну минуту. Между тѣмъ, ему сватаютъ его парижскіе корреспонденты очаровательную невѣсту, Анджелу Буаморо, у которой такъ много претендентовъ, что промедли Вилльямъ хоть немного и ее тотчасъ же выдадутъ за другого. Бѣдный Вилльямъ не знаетъ, что ему дѣлать и останавливается, наконецъ, на мысли отправить въ Парижъ своего кузена съ тѣмъ, чтобы замѣнить его, разумѣется фиктивно, въ семьѣ невѣсты, до тѣхъ поръ, пока дѣла не позволятъ ему самому освободиться и ѣхать въ Парижъ. Жонатанъ берется съ радостью услужить своему другу, не предугадывая всѣхъ трудностей, какія могутъ ему предстоять въ этомъ щекотливомъ положеніи. Онъ ѣдетъ въ Парижъ принимается семьей Буаморо, какъ Вилльямъ и женихъ. Анджелѣ онъ очень нравится и она, ничего не подозрѣвая, позволяетъ въ себѣ разгораться чувству любви, заронившемуся въ ней съ первой же встрѣчи съ Жинатаномъ какъ въ жениху, выбранному для нея родителями. Старики Буаморо замѣчаютъ это, радуются успѣху своего плана и торопятся какъ можно скорѣе узаконить бракъ подписью контракта въ присутствіи мэра. Между тѣмъ, какъ ни торопится Вилльямъ своимъ выѣздомъ изъ Америки, ему все что-нибудь въ этомъ препятствуетъ. Жонатанъ, съ своей стороны, придумываетъ всевозможные предлоги, чтобы отсрочить роковой день формальной подаиси контракта и доводитъ дѣло до того, что родители уже насильно тащутъ его къ мэру. Контрактъ подписанъ; Жонатанъ становится мужемъ Анджелы, но онъ вмѣстѣ и вѣрный другъ и вполнѣ честный человѣкъ, почему и не хочетъ пользоваться случайно полученными имъ правами и продолжаетъ ждать Вилльяма, чтобы передать ему съ рукъ на руки Анджелу. Ни о какихъ своихъ супружескихъ правахъ онъ рѣшительно не хочетъ и слышать; влюбленная Анджела въ горькомъ отчаяніи, что на каждое свое желаніе къ нему приласкаться постоянно встрѣчаетъ суровый отпоръ и какіе-то непонятные для нея резоны. Родители и родственники узнаютъ, наконецъ, объ особенностяхъ положенія новобрачныхъ. Начинаются всевозможныя предположенія, невыгодныя для личности Жонатана: одни подозрѣваютъ, что у него любовница, а можетъ быть даже и три, другіе доводятъ свою проницательность до того, что допытываются, не былъ ли онъ въ плѣну у турокъ и не состоялъ ли смотрителемъ при сералѣ, но ничто не дѣйствуетъ на твердаго въ дружбѣ Жонатана; ни просьбы, ни упреки и увѣщанія родителей, ни соблазнъ постоянной близости очаровательной дѣвушки, которую Жонатанъ, противъ своей воли, успѣлъ глубоко полюбить. Наконецъ, родители, видя, что ничто не беретъ, начинаютъ угрожать ему судебнымъ процессомъ. Страхъ суда и скандала съ одной стороны, и любовь съ другой — рѣшаютъ дѣло: супруги сближаются какъ разъ въ то время, когда Вилльямъ появляется въ Парижѣ. Тогда Жонатану не остается ничего другого дѣлать, какъ стараться избавиться отъ Вилльяма, что ему и удается, такъ какъ для этого подъискивается какой-то благовидный предлогъ. Послѣ всего мною сказаннаго, я думаю. нѣтъ надобности прибавлять, что значительною частью своего успѣха піеса обязана игрѣ актеровъ. И дѣйствительно, Сен-Жерменъ, Ландроль и г-жа Май, какъ исполнители, превзошли самихъ себя.
Какъ ни снисходительна, ни неразборчива наша публика, особливо публика второстепенныхъ театровъ, но въ Палэ-Рояльскомъ театрѣ произошелъ случай, который нашимъ драматическимъ авторамъ слѣдовало бы принять къ свѣденію, какъ предостереженіе въ томъ, что всему есть мѣра и что имъ слѣдовало бы остановиться въ своей постоянной погонѣ за скабрёзными сюжетами, скандальными сценическими положеніями и всевозможными непристойностями, какими они стараются привлечь публику, все болѣе и болѣе развращая ее, притупляя ея вкусъ къ простой и здоровой умственной пищѣ, не брезгая никакою безнравственностью самаго грубаго свойства и заботясь только о томъ, чтобы придавать произведеніямъ своей развратной фантазіи возможно утонченную форму. Наконецъ, и выносливые нервы посѣтителей Палэ-Ролльскаго театра не выдержали, и пьеса двухъ извѣстныхъ писателей, романиста Адольфа Вело и стараго драматурга Эженя Нюса, нетолько была освистана, но возмутившаяся публика не дала ее даже окончить. Я говорю о «Кукушечкахъ» (Les petits coucous). Нея она построена на тонъ, что старый развратникъ, на склонѣ лѣтъ, начинаетъ ощущать приливы родительскаго чувства и пускается въ поиски по своимъ прежнимъ любовницамъ для отысканія своихъ дѣтей. Изъ дамъ, любезностями которыхъ онъ нѣкогда пользовался, онъ отыскиваетъ только двухъ. У каждой изъ нихъ множество дѣтей, изъ которыхъ одни своимъ происхожденіемъ обязаны законнымъ мужьямъ, другія — герою пьесы, третьи — его предшественникамъ или наслѣдникамъ. На этомъ завязывается пьеса, развязки которой публика, къ чести ея, не хотѣла досмотрѣть. На сценѣ театра «Клюни» имѣла значительный успѣхъ слезливая мелодрама Альфонса де Лонэ: «Страданія матери „(Le Supplice d’une mère)“, замыкающая собою, такъ сказать, цѣлую серію всякихъ „supplices“, нѣкоторыя изъ которыхъ успѣли, конечно, и вамъ давно надоѣсть на сценѣ вашего Михайловскаго театра. Мать, прегрѣшавшая въ молодости, имѣетъ двоихъ дѣтей, изъ которыхъ одно законное, а другое — плодъ увлеченія молодости. Дѣти выростаютъ и влюбляются другъ въ друга до того, что для воспрепятствованія ихъ браку матери не остается другого средства, какъ опозорить себя и открыть свою тайну. Но въ самую критическую минуту, по неисповѣдимымъ судьбамъ мелодраматическаго творчества, оказывается, что кто-то изъ дѣтей, ужь не знаю сынъ или дочь, принадлежитъ не ей; бракъ дѣлается возможнымъ, и хорошо проученная мать, получивъ достодолжное возмездіе за свой грѣхъ, имѣетъ право утереть свои слезы. Все это старо, затасканно и весьма грубо скомпановано; но въ пьесѣ есть нѣсколько живыхъ сценъ, которыя ведены чрезвычайно естественно; написана она отличнымъ языкомъ, а нѣкоторые монологи исполнены такой теплоты и задушевности, что успѣхъ мелодрамы обезпеченъ и остается только пожалѣть, что весьма хорошіе узоры вышиты на такой грубой канвѣ.
Театръ „Водевиля“ не ставилъ еще своей новой пьесы, а дѣлаетъ хорошіе сборы возобновленной комедіей Леона Гозлана, „Чучело льва“ (Le Lion empaillé). Пьеса эта стара и страшно заиграна, но публика идетъ въ театръ потому, что вмѣстѣ съ ней идутъ двѣ небольшія пьески, въ которыхъ не безъизвѣстная вамъ Селина Шомонъ положительно восхитительна и производитъ рѣшительный фуроръ. Одна изъ нихъ принадлежитъ гг. Мельяку и Галеви и называется „Лолотта“. Свѣтская барыня, приготовляясь къ домашнему спектаклю, беретъ уроки декламаціи у актрисы, и съ такимъ успѣхомъ, что выучивается произносить фразу: „я васъ люблю“ такъ естественно, что тутъ же высказываетъ ее одному лицу своего круга, которымъ она заинтересована; на что и получаетъ въ отвѣть: „а я никого и никогда не буду любить, кромѣ васъ“, сказанную такъ же просто, и отъ души, такъ что они съ этой минуты начинаютъ вполнѣ довѣрять другъ другу. Другая піеса называется „Аббатикъ“ (Le petit abbé), и написанная для одного лица, даетъ возможность Селинѣ Шомонъ быть около часа передъ глазами публики въ костюмѣ молодого аббата, собирающагося въ первый разъ въ своей жизни явиться въ роли соблазнителя свѣтской дамы, которой онъ рекомендованъ письмомъ своего дяди. Селина Шомонъ, съ тонкой граціей, напоминающей игру Дежазе, проводитъ всю эту сцену, читаетъ книгу, которая должна, по мнѣнію аббата, научить его соблазнять дамъ, поетъ гривуазные куплеты, положенные восхитительно на музыку Гризаромъ и совершенно кружитъ голову парижанамъ, любящимъ тонкое исполненіе художественныхъ сценическихъ мелочей.
Ни на „Театрѣ французской комедіи“, ни въ „Одеонѣ“, гдѣ „возобновленія“ даютъ хорошіе сборы, не появлялось еще новыхъ сезонныхъ пьесъ и только „Третій французскій театръ“ рискнулъ поставить пьесу въ стихахъ, да еще въ добавокъ александрійскихъ, начинающаго, но уже не молодого автора Фалье, „Мельница Рупейрака“, драму изъ сельскаго быта, преисполненную патріотизма и… весьма неудачную.
Сенаторъ и академикъ Анри Мартенъ, какъ извѣстно, весьма почтенный историкъ и очень честный политическій дѣятель, но онъ вовсе не поэтъ въ высокомъ смыслѣ этого слова. Несмотря на это, ему удалось произвести значительное впечатлѣніе и вызвать даже настоящій энтузіазмъ зрителей своими тремя пѣснями драматической поэмы „Верценжеториксъ“, шедшими на первомъ изъ драматическихъ международныхъ утръ сезона 1879—1880 гг., открытыхъ „Театромъ Націй“. Передъ представленіемъ онъ самъ читалъ объясненіе на свою пьесу. Успѣхомъ своего произведенія онъ обязанъ сценѣ втораго акта, въ которой Верценжеториксъ предлагаетъ Цезарю, только-что имъ побѣжденному, заключить союзъ противъ варваровъ, угрожающихъ одинаково Риму и Галліи. Всѣ помяли аллюзію, заключающуюся въ этой сценѣ, на современное положеніе Франціи относительно Германіи и даже не охотники до стиховъ, особенно посредственныхъ, были поражены высотою чувствъ и мыслей, высказанныхъ въ этой сценѣ. Верценжеториксъ рѣшительно не сценичная пьеса и, какъ спектакль, не можетъ имѣть успѣха и удовлетворить зрителей, но это безспорно весьма добросовѣстный историческій этюдъ, чрезвычайно драматично разработанный. Онъ не доставитъ Анри Мартену славы Виктора Гюго, но и не испортить его извѣстности, какъ историка и академика.
La Petiote (Брошка), какъ показываетъ само названіе, пьеса изъ народнаго быта, написанная весьма талантливымъ хроникёромъ газетъ „Globe“ и „La Paix“, Морисомъ Драке, но такъ какъ онъ писалъ ее для театра Шато-до, то и сдѣлалъ попытку введенія въ разговоръ выведенной имъ шайки разбойниковъ argot каторжниковъ, какъ Зола ввелъ argot кабаковъ въ „Assommoir“. Посѣтители театра, Шато-до нисколько этимъ не скандализировались и пьеса имѣла большой успѣхъ, такъ какъ въ ней очень много драматическихъ перипетій и великодушныхъ порывовъ, которые въ народной средѣ всегда находятъ себѣ отзывъ. У очень молодой дѣвушки только-что зарѣзали отца и ей почему-то представляется, что мать ея была участницей въ этомъ злодѣяніи. Съ отчаянія она бросается въ воду, но ее спасаютъ цыгане и удерживаютъ въ своемъ таборѣ, надѣясь извлечь для себя выгоду изъ ея молодости и красоты. Дѣвушку выручаетъ молодой художникъ, въ мастерской котораго она сталкивается съ своей матерью. Изъ этой встрѣчи проистекаетъ дѣйствительно потрясающая сцена, когда дѣвочка не соглашается признать своей матери, не рѣшаясь, однако, высказать ей въ глаза причину этого; но она сообщаетъ ее художнику, который и разсказываетъ все дѣло судебному слѣдователю. Начавшееся слѣдствіе мѣшаетъ матери дѣвочки, неповинной въ убійствѣ своего мужа, выйти замужъ за его настоящаго убійцу, нѣкоего Отто Отадлера, выдающаго себя за доктора, въ сущности же главы шайки убійцъ, ведущей постоянныя сношенія съ цыганами, которыхъ мы уже видѣли. Невообразимая эта путаница даетъ возможность въ четвертомъ актѣ весьма эффектной сцены объясненія между матерью и дочерью, а въ пятомъ, ведетъ въ благополучному заключенію брака между художникомъ и молодой дѣвушкой. Разумѣется, подобныя пьесы не могутъ нравиться развитой публикѣ, но Драве написалъ ее въ видѣ опыта, чтобы убѣдиться, обладаетъ ли онъ средствами производить на публику впечатлѣніе, такъ какъ уже нѣсколько времени онъ занятъ сочиненіемъ серьёзной драмы на сюжетъ одного изъ романовъ Дюма-отца и при сотрудничествѣ Дюма-сына.
Я не стану разсказывать вамъ содержаніе новой оперетки: „Pâques Fleuries“, появившейся на сценѣ театра „Folies Dramatiques“. Либретто ея весьма неудачно, хотя и принадлежитъ перу одного изъ остроумнѣйшихъ нашихъ водевилистовъ, Делякура. Къ сожалѣнію, онъ писалъ его вмѣстѣ съ покойнымъ Клервиллемъ, а когда, по окончаніи, увидалъ, что пьеса не удалась, и хотѣлъ ее передѣлать, то не получилъ на это разрѣшенія ничего непонимающихъ въ литературѣ наслѣдниковъ Блервилля. Это тѣмъ болѣе жаль, что музыка оперетки, написанная Лакомбомъ, уже извѣстнымъ публикѣ по. другой, весьма удачной опереткѣ „Жанна, Жанета и Жантонъ“, чрезвычайно хороша и исполнена первостепенныхъ красотъ легкаго жанра. Нѣкоторыя мѣста въ ней положительно могутъ быть поставлены въ образецъ музыкальнаго изящества, до какого могутъ доходить комическія оперы. Въ смыслѣ шутовства Лакомбъ, разумѣется, стоитъ несравненно иже нетолько Оффенбаха и Эрве, но даже и Лекока. Никто лучше его не введетъ въ музыку шаловливаго мотива, но онъ лишенъ совершенно способности грубаго фарса, заставляющаго публику хохотать до упада. Ужасно жаль, что въ Парижѣ нѣтъ оперныхъ сценъ, для которыхъ онъ могъ бы работать. Будемъ надѣяться, что такую сцену доставитъ ему новый театръ народной оперы, въ который въ скоромъ времени долженъ обратиться Gaité.
На той же будущей сценѣ мы увидимъ въ февралѣ мѣсяцѣ и Патти. Въ октябрѣ она была проѣздомъ въ Парижѣ и дала большой концертъ въ Трокадерскомъ дворцѣ въ пользу общества взаимнаго вспомоществованія лирическихъ и драматическихъ артистовъ. Устраивая этотъ концертъ, кромѣ благотворительной цѣли, она имѣла въ виду посмотрѣть, какъ приметъ ее парижская публика послѣ ея злосчастной исторіи съ маркизомъ де-Ко. Парижъ принялъ ее съ распростертыми объятіями, какъ избалованнаго ребенка. Обѣ аріи, которыя она пропѣла, ее заставили повторить отъ первой до послѣдней нотки и, въ знакъ признательности, она пропѣла третью. Энтузіазмъ, произведенный ея пѣніемъ, былъ полнѣйшій и долженъ былъ разсѣять всѣ ея страхи и опасенія. Принята была она, однимъ словомъ, съ такимъ восторгомъ и сердечностью, на какіе, конечно, не могла и разсчитывать.
III. править
Едвали до настоящаго времени о какомъ либо литературномъ произведеніи заявлялось во Франціи съ такимъ трескомъ и блескомъ, чуть не съ трубными звуками и барабаннымъ боемъ, какъ о томъ, что Эмиль Золѣ написалъ новый романъ изъ временъ второй имперіи „Папа“, который и намѣревался помѣщать въ фельетонахъ газеты „Вольтеръ“, издаваемой однимъ изъ бывшихъ редакторовъ „République franèaise“. Появленію этого романа въ печати очевидно старались придать размѣры европейскаго и чуть даже не міроваго событія. Всѣ средства рекламы пущены были для этого въ ходъ и недоставало развѣ только того, чтобы по парижскимъ улицамъ разъѣзжали герольды и объявляли на перекресткахъ жителямъ о всерадостномъ и великомъ событіи. Герольдовъ этихъ замѣнили, впрочемъ, разнощики газетъ, надѣлявшіе пѣшеходовъ въ изобиліи объявленіями о „Нана“. Всѣ 500,000 лицъ, имена которыхъ помѣщены въ „Ежегодномъ лексиконѣ комерціи“, получили въ дома свои въ Парижѣ и провинціяхъ особыя извѣщенія о времени, съ котораго новый романъ начнетъ печататься въ „Вольтерѣ“. Во всѣхъ газетахъ было напечатано, что Золѣ получилъ за „Нана“ отъ редакціи „Вольтера“ круглую сумму въ 50 тысячъ франковъ! Въ ней же, раньше появленія романа, помѣщались какъ сочувственные объ немъ отзывы, такъ и сердитыя выходки противъ его автора. Но всего этого Эмилю Золѣ, очевидно, казалась мало, и онъ, такъ сказать, злоупотребилъ рекламой. Начиная печатать „Нана“ въ фельетонѣ „Вольтера“, онъ сталъ помѣщать въ верхнихъ ея столбцахъ объяснительные этюды (пять или шесть статей), подъ названіемъ „Экспериментальный романъ“. Въ этюдахъ этихъ онъ занялся прославленіемъ какъ себя самого, такъ и того значенія его романовъ, которое они, по его мнѣнію, должны были имѣть нетолько въ литературѣ, но и въ политической и соціальной жизни народовъ. Въ статьяхъ этихъ онъ занесся на такую высоту научной терминологіи, что у него, безспорно талантливаго романиста, но весьма слабаго и непривычнаго мыслителя — совершенно закружилась голова и онъ наговорилъ съ три короба нелѣпостей, приписавъ беллетристикѣ такія свойства, какихъ она никогда не можетъ имѣть. То направленіе, котораго онъ служитъ представителемъ, по его мнѣнію, не должно уже болѣе называться натуралистическимъ или реалистическимъ, какъ это до сихъ поръ считалось, а де-тер-ми-на-тив-но-эксперимен-та-льнымъ! такъ какъ современныя натуралисты-романисты, по его словамъ, наблюдаютъ и производятъ опыты (!!) и все ихъ творчество проистекаетъ изъ тѣхъ сомнѣній, съ которыми они относятся къ необъясненнымъ явленіямъ и малоизвѣстнымъ истинамъ до того момента, когда экспериментальныя идеи, внезапно проснувшіяся, не заставятъ встрепенуться ихъ генія (!) и не побудятъ ихъ произвести рядъ опытовъ для анализа фактовъ и господства надъ ними. Такимъ образомъ, ихъ произведенія изъ простыхъ „житейскихъ протоколовъ“, какъ, со словъ же Зола, это повторялось недавно, пріобрѣтаютъ характеръ научно аналитическихъ актовъ. Экспериментальный романъ продолжаетъ физіологію, въ свою очередь опирающуюся на химію и физику, замѣняетъ изученіе абстрактнаго и метафизическаго человѣка изученіемъ человѣка естественнаго, подчиненнаго физикохимическимъ законамъ, и детерминируетъ вліяніе среды. Однимъ словомъ, наша литература настолько же соотвѣтствуетъ вѣку науки, какъ классическая соотвѣтствовала вѣку схоластики и теологіи. Вслѣдствіе всего этого, современный романистъ, какъ Зола, становится „провозгласителемъ ближайшихъ причинъ“, такъ какъ, по словамъ Клода Бернара, „ближайшія причины и суть опредѣляющія (детерминирующія) феноменъ“. Обязанности же писателя детерминиста весьма сложны и не легки, онъ, изволите видѣть, творитъ „практическую соціологію, помогаетъ политическимъ и экономическимъ наукамъ, распоряжается (est maître) добромъ и зломъ, регулируетъ (règle) жизнь, регулируетъ общество, исподволь разрѣшаетъ всѣ проблеммы соціализма (хорошо еще что не сразу) и въ особенности доставляетъ прочныя основы юстиціи, разрѣшая опытнымъ путемъ вопросы криминалистики“.
Прочтя такое предисловіе, разумѣется, публика не могла не проникнуться особеннымъ благоговеніемъ къ роману „Нана“, долженствующему быть практическимъ осуществленіемъ всѣхъ чудесъ новой теоріи Зола. Читать въ фельетонахъ романы, особенно романы съ такимъ важнымъ физіолого-соціологическимъ значеніемъ, неособенно удобно, не дожидаться окончанія „Нана“, чтобы упиться сразу ея красотами, рѣшительно не позволяетъ возбужденная до точна кипѣнія любознательность… Дѣлать нечего, приходится пока хотя бѣгло пробѣжалъ тѣ пять или шесть фельетоновъ, которые уже появились… Фельетоны эти прочитываются и… ничего особенно страшнаго не оказывается. Вся исторія пока толыао заключается въ похожденіяхъ экстраординарной кокотки, въ родѣ покойной Бланшъ д’Антиньи, съ чертами грубости, навязанными ей авторомъ отъ любой уличной Цирцеи… Въ чемъ состоятъ особенности новаго романа 3twà пока видѣть нельзя и это должно быть составляетъ еще тайну автора… Никакихь признаковъ какого-либо глубоко научнаго смысла въ „Нана“ рѣшительно не разберешь, а потому, въ ожиданіи конца романа, я думаю, что на начало его можно взглянуть, какъ на самое ординарное произведеніе.
Съ этой точки зрѣнія многое въ „Нана“ бросается въ глаза.
Во-первыхъ, читателя должно поразить стремленіе Зола уснащать свой разсказъ такими словами и выраженіями, какія ни въ одной литературѣ не принято употреблять въ печати и которыя редакція „Вольтера“, не желая, вѣроятно, доставлять суду исправительной полиціи прочныя основы для рѣшенія нѣкоторыхъ вопросовъ криминалистики, сочла необходимымъ замѣнять точками. Вслѣдствіе такого противуположнаго стремленія автора и редакціи текстъ романа испещренъ рядами точекъ, а читатели такъ и остаются въ неизвѣстности о томъ, какъ директоръ театра „Варьетэ“ называетъ свой театръ, хотя онъ и повторяетъ это названіе безпрестанно, что сказала молодая дѣвушка при выходѣ изъ ложи послѣ перваго представленія съ участіемъ „Нана“, какое общественное положеніе той дамы, которая приглашаетъ „Нана“, нуждающуюся въ 300 франковъ, получить 400, и какое названіе носатъ тотъ домъ, куда она ее приглашаетъ. Если подобное нововведеніе должно составлять необходимую принадлежность экспериментальныхъ романовъ, то едва ли этому слѣдуетъ радоваться.
Поразятъ читателя также крайнее незнаніе Зола быта кокотокъ, ихъ нравовъ, дѣлающее, конечно, большую честь его цѣломудрію (извѣстно, что онъ въ самой ранней молодости женился самымъ буржуазнымъ образомъ и всегда былъ хорошимъ семьяниномъ), но нисколько не объясняющее, почему онъ для своего опытнаго романа избралъ такой рѣшительно незнакомый ему типъ. Результатомъ же этого являются такія, напримѣръ, нелѣпости. Нана имѣетъ громадный успѣхъ въ публикѣ, послѣ перваго своего появленія на сценѣ; „Фигаро“ посвящаетъ ей цѣлую статью, какъ восходящей драматической „звѣздѣ“; по окончаніи спектакля, у выхода ее ждутъ около 200 представителей высшихъ сферъ парижской жизни, съ туго набитыми бумажниками, готовыхъ за одну ея улыбку, за одинъ ласковый взоръ заплатить ей тысячами франковъ, а она на слѣдующій день идетъ, Богъ знаетъ, куда, за какими-то двадцатью луидорами!
Капая идиллія! Неужели же Золѣ не знаетъ, что въ Парижѣ послѣдняя уличная Цирцея, а нетолько восходящая звѣзда первой величины, прежде всего и лучше всего знаетъ себѣ цѣну! Попытки описывать нравы падшихъ женщинъ дѣлаются у насъ чуть не ежедневно. Не говоря о массахъ бездарныхъ или посредственныхъ романовъ, мы имѣемъ въ этомъ родѣ такія произведнія, какъ напр.: „Величіе и паденіе куртизанокъ“ Бальзака или „Оперныя сцены“; во всѣхъ ихъ видно, что авторы, хотя и издалека, но изучали и наблюдали свой предметъ. 7 Золѣ же незамѣтно и малѣйшихъ признаковъ подобнаго» изученія, а слѣдовательно, за этотъ особый міръ ему не слѣдовало и браться.
Поразятъ читатели ошибки, промахи и невѣрности даже въ описаніяхъ такихъ сторонъ парижской жизни, которыя у всѣхъ на виду. Такъ напримѣръ, главнѣйшая сцена напечатанной уже части «Нана» происходитъ на первомъ представленіи въ театрѣ «Variétés». Не знаемъ, гдѣ скрывался Золѣ, когда шли первыя представленія его «Терезы Равенъ» на театрѣ Renaissance, или «Розоваго Бутона» въ пале-ролльскомъ театрѣ, но описаніе, составленное имъ, заставляетъ предполагать, что онъ не видалъ ни разу «первыхъ представленій». Очевидно, что онъ задался только описать, по воспоминаніямъ, первое представленіе «Прекрасной Елены», но онъ тогда былъ слишкомъ молодъ, чтобы знать, на что именно обратить вниманіе. Первая невѣрность состоитъ въ томъ, что онъ говоритъ, что зала театра была не освѣщена до 9-ти часовъ. Этого положительно никогда не было въ Парижѣ и самые театралы подобнаго случая не запомнятъ. На всѣхъ сценахъ у насъ на первыхъ представленіяхъ всегда первою капитальною пьесою идетъ небольшая пьеска для съѣзда, такъ называемая levé de rideau, и пока гандэны и ихъ подруги съѣзжаются на главную пьесу, скромные буржуа считаютъ своимъ долгомъ съ полнымъ вниманіемъ выслушать эту первую бездѣлву. Потомъ Зола садитъ клакёровъ въ партеръ, хотя всему Парижу извѣстно, что въ театрѣ Variétés они разсажены въ верхнихъ галлереяхъ. Затѣмъ, Золѣ заставляетъ директора театра — чего не бываетъ нетолько въ Парижѣ, но, вѣроятно, нигдѣ въ мірѣ — торчать на подъѣздѣ театра, въ ожиданіи публики, подобно паяцу какого-либо балагана, тогда какъ и обязанности его, и прямой интересъ заставляютъ его обыкновенно быть въ это время на сценѣ, въ фойе артистовъ или у себя въ кассѣ, гдѣ ему приходится оспаривать требованія на право дарового входа у цѣлой массы просителей, какъ это обыкновенно бываетъ въ Парижѣ, передъ началомъ такихъ необычайныхъ спектаклей, какъ тотъ, въ которомъ впервые появилась на сценѣ «Нана».
Самое же появленіе «Нана» передъ публикой въ парадной формѣ короля Зулусовъ до нельзя неправдоподобно, нереально, невѣрно и противохудожественно, начиная отъ антиэстетическаго описанія того поднятія руки Наны, которое позволяетъ видѣть «рыжій пушокъ подъ мышкой», «поднимаетъ дыбомъ волосы на голыхъ черепахъ зрителей», и до анализа впечатлѣній, произведенныхъ актрисою на публику. Все это ложь, и самая нереальная. Ощущенія, описываемыя при этомъ Зола, могли быть у того или другого изъ зрителей, но схватывать всю залу — рѣшительно не могли. Публика въ массѣ всегда цѣломудренна, цѣломудреннѣе, можетъ быть, самого Зола, несмотря на всю его неопытность въ дѣлахъ изученія кокотокъ. Парижъ насмотрѣлся довольно сценической наготы, видѣлъ декольте г-жи Шнейдеръ, костюмы Тео и Коры Пирль, выставки полураздѣтыхъ женщинъ въ Biche au bois, на сценѣ театра Сен-Мартенскихъ воротъ, и «Орфеѣ въ аду», на сценѣ Gaité — но никогда, могу увѣрить читателей, какъ очевидецъ, ничего подобнаго описываемому Зола въ залахъ театровъ не происходило.
Вообще, опытъ Зола изслѣдованія кокотки положительно не удался, въ этомъ легко могъ бы убѣдиться онъ самъ, еслибы прочиталъ появившійся въ продажѣ романъ другого реалиста Гюисманса: «Марта, исторія публичной женщины». Романъ этотъ дѣйствительно вырванъ изъ жизни и списанъ съ натуры. Въ немъ нѣтъ, правда, непристойныхъ словъ и выраженій, но то, что въ немъ описывается, ужасно своею страшною правдой. Есть тамъ, напримѣръ, отталкивающій типъ стараго комедіанта, торгующаго женщиной, написанный съ безпощаднымъ реализмомъ, но представляющійся читателю совершенно живымъ человѣкомъ. Конецъ романа, правда, слащавъ и сантименталенъ, и Марта, жертва общественнаго темперамента, соединяется самымъ обыкновеннымъ образомъ съ своимъ первымъ возлюбленнымъ; но «Пана», въ смыслѣ реальности, до нельзя далеко до «Марты» Гюисманса.
Вообще же, нельзя не пожалѣть, что реальные романисты такъ падки на описаніе героинь проституціи: Гонкуры описываютъ Елизу, Гюисмансъ — Марту, Зола… Нана, какъ будто этимъ исчерпываются всѣ вопросы современной цивилизаціи.
Не знаю, сообщать ли вамъ о появленіи въ Парижѣ новаго ежемѣсячнаго журнала «Новое обозрѣніе» (Revue nouvelle), который, кажется, намѣренъ соперничать съ «Revue des deux mondes», обратившейся въ какой-то литературный некрополисъ. Я очень люблю эту форму изданій, такъ обычную у васъ и англо-саксонцевъ, и такъ чуждую намъ, французамъ, у которыхъ преобладаютъ газеты, изъ которыхъ нельзя ничему научиться. У насъ эта форма періодическихъ изданій какъ-то рѣшительно не прививается. Сколько на глазахъ моихъ ихъ ни возникало — и нѣкоторыя отличались при этомъ великолѣпнымъ подборомъ статей или извѣстнѣйшихъ писателей, или такихъ дебютантовъ, какъ напр., Флоберъ («Athéneum franèais», «La revue franèaise», «La fibre recherche», «La revue de Paris») — всѣ они въ самомъ скоромъ времени прекратились, за невозможностью пріобрѣтенія такого числа подписчиковъ, при которомъ могло ба поддерживаться ихъ матеріальное существованіе.
Къ счастію, финансовая сторона новаго обозрѣнія" обезпечена. Издательница его — очень богатая вдова сенатора Эдмона Адама, салонъ которой, на бульварѣ Пуасоньеръ, составляетъ одинъ изъ любимыхъ центровъ, куда собираются отдыхать «по середамъ» и государственные люди, и литераторы* художники, и музыканты. Гамбетта весьма нерѣдко въ немъ засиживается далеко за полночь. Г-жа Адамъ сама писательница, и выступила на литературное поприще уже давно, раньше выхода замужъ за Адама. Тогда она писала подъ псевдонимомъ Жюльетты Ламберъ, и книжечка ея, въ которой она вступалась за права женщинъ и полемизировала съ Прудономъ, послѣ извѣстныхъ грубыхъ его статей о женщинахъ — надѣлала въ Парижѣ немало шума. Будучи уже госпожею Адамъ, она издала свои записки объ осадѣ Парижа, а недавно написала романъ изъ греческой жизни, преисполненный намековъ на современное положеніе Франціи. Въ «Обозрѣніи» она будетъ принимать постоянное литературное участіе, и ей принадлежитъ въ первомъ выпускѣ объясненіе съ читателями, въ которомъ высказываются цѣди изданія. «Пора намъ оставить, говорится въ нихъ, между прочимъ: — навязанный намъ католицизмомъ и крестовыми походами девизъ: „будемъ жить, чтобы умѣть умереть“. Вспомнимъ другой вливъ, раздававшійся въ Галліи: „будемъ жить, чтобы дѣйствовать!“ и примемъ его своимъ девизомъ. Когда „жить, чтобы дѣйствовать“ станетъ нашимъ національнымъ лозунгомъ, то изъ этого явится неизбѣжно для насъ долгъ дѣйствовать, чтобы жить!»
Составленъ первый выпускъ новаго изданія весьма оживленно, разнообразно, но чтобы высказать рѣшительное мнѣніе, необходимо подождать появленія слѣдующихъ выпусковъ, когда характеръ и направленіе «Новаго обозрѣнія» выразятся опредѣленнѣе.
Парижъ, конецъ октября 18579 г.