ХРОНИКА ИНОСТРАННОЙ ЖИЗНИ И ЛИТЕРАТУРЫ
правитьДИПЛОМАТІЯ И НАРОДЪ.
правитьБыло время, когда послѣдовательные охранители нашей національной самобытности лучшимъ средствомъ для достиженія этой цѣли считали полную замкнутость страны отъ иностранцевъ. Правда, такое воззрѣніе господствовало въ особенно тяжелую для русскаго народа эпоху его исторіи. Татарскій погромъ остановилъ правильное развитіе страны и въ экономическомъ, и въ духовномъ отношеніи. Уже возникшее до татарскаго нашествія стремленіе къ самодержавію приняло особый характеръ и выступило на первый планъ, отодвигая или окончательно устраняя другія потребности, другіе интересы народа. На мысль русскаго человѣка, на личность гражданина Русской земли стали накладываться приказныя и крѣпостническія колодки. Новгородецъ и кіевлянинъ не боялись вступать въ сношенія съ иностранцами, какъ торговыя, такъ и политическія. Великій Новгородъ, конечно, не утратилъ своей самобытности отъ того, что былъ однимъ изъ главнѣйшихъ членовъ Ганзейскаго союза. Не потерялъ этой самобытности и весь русскій народъ, принявши христіанство отъ Византіи. Нисколько не отрицая глубокаго вліянія православія, нельзя при этомъ не указать на то, что православная вѣра составляетъ не отличительный признакъ нашей духовной самостоятельности, а существенный признакъ нашего сходства съ народами, раньше или позже насъ принявшими православіе.
Но въ XVII вѣкѣ московскіе люди смотрѣли на иноземцевъ не такъ, макъ смотрѣли на нихъ новгородцы или кіевляне удѣльно-вѣчевой Руси. Приходилось, конечно, торговать съ «нѣмцами», но и торговля эта была обставлена значительными затрудненіями, которыя иногда оправдывались соображеніями дѣйствительно здравой политики, въ другихъ случаяхъ служили или фискальнымъ цѣлямъ, или народнымъ предразсудкамъ. Нужно замѣтить, впрочемъ, что эти предразсудки по большей части составляли характерный признакъ міровоззрѣнія высшихъ, правившихъ классовъ населенія, народъ же нашъ въ узкомъ смыслѣ этого слова, т.-е. крестьяне, и до настоящаго времени отличается широкою вѣротерпимостью.
Приходилось Московскому государству вступать и въ дипломатическія сношенія, цѣлью которыхъ были или политическіе союзы, или торговые договоры. Но «дипломатическіе пріемы московскихъ бояръ часто повергали въ отчаяніе иностранныхъ пословъ, особенно тѣхъ, которые хотѣли вести дѣло прямо и добросовѣстно. Они горько жалуются на двуличность и безцеремонность московскихъ дипломатовъ, на ихъ непостоянство и легкость, съ которою они давали и нарушали обѣщанія. Чтобы не попасть въ ихъ сѣти, недостаточно было увѣриться, что они лгутъ, — надо было еще рѣшить, куда мѣтитъ эта ложь, что о ней подумать. Если ихъ уличали во лжи, они не краснѣли и на упреки отвѣчали усмѣшкой»[1].
Съ того времени, когда иностранные послы возмущались лживою изворотливостью московскихъ бояръ, русская дипломатія утратила многія изъ самобытныхъ и крайне прискорбныхъ своихъ свойствъ. На обѣщанія нашихъ государственныхъ людей теперь можно полагаться во многихъ случаяхъ, и лгутъ, не краснѣя, наши дипломаты XIX вѣка немногимъ, надо думать, чаще, чѣмъ дипломаты Запада. Но если дипломатическія обѣщанія стали достовѣрнѣе, то сдѣлались ли они болѣе разумными, болѣе соотвѣтствующими потребностямъ русскаго народа?
Давно уже въ нашемъ обществѣ слышатся жалобы на личный составъ русскихъ посольствъ и консульствъ. Наши представители за границею, помимо счастливыхъ и очень рѣдкихъ исключеній, не могутъ идти въ сравненіе съ дипломатическими представителями западно европейскихъ державъ или Соединенныхъ Штатовъ Сѣверной Америки. Обратиться по какому-либо дѣду за содѣйствіемъ или совѣтомъ въ русское посольство всего труднѣе русскому человѣку (я чуть было не написалъ — гражданину). Свѣдѣнія о состояніи той страны, въ которой находится представитель Россійской имперіи, — свѣдѣнія важныя и въ промышленномъ, и въ военномъ отношеніи, — русскіе послы, посланники и консулы получаютъ изъ источниковъ отчасти или вполнѣ неблагонадежныхъ. Нерѣдко они разыгрываютъ изъ себя не представителей великаго народа, а посланниковъ той или другой придворной партіи, и оказываютъ скрытое (иногда и явное) противодѣйствіе общей иностранной политикѣ русскаго правительства. Особенно выдающіеся въ этомъ отношеніи дипломаты, передъ которыми, по наивности, преклоняются нѣкоторыя изъ нашихъ газетъ, доходятъ до того, что своею дѣятельностью въ значительной степени вредятъ русскимъ интересамъ. Какъ не подивиться, напримѣръ, искусству и самостоятельности дипломата, представлявшаго наше государство въ странѣ, населенной на половину славянами, когда дипломату атому удалось возстановить противъ себя всѣхъ вождей родственныхъ намъ племенъ и снискать полнѣйшее одобреніе враждебной намъ стороны?!
Нужно замѣтить, что указанные недостатки въ организаціи нашего представительства при иностранныхъ державахъ находятся въ зависимости отъ общихъ недостатковъ нашего строя, отъ бюрократическихъ колодокъ петербургскаго періода нашей исторіи, смѣнившихъ приказныя колодки Московскаго государства. Всякому понятна живая связь внутренней политики и международныхъ отношеній: и въ томъ, и въ другомъ случаѣ рѣшающее значеніе имѣютъ одни и тѣ же главные факторы. Изъ этого не слѣдуетъ, конечно (къ сожалѣнію), чтобы государство руководилось въ сношеніяхъ съ другими странами одинаковыми принципами съ принципами внутренней политики, и этотъ разладъ нерѣдко давалъ и продолжаетъ давать поводъ къ недоразумѣніямъ, разъяснить которыя небезполезно.
Христіанская Европа отреклась отъ того воззрѣнія, которое проводило рѣзкую грань между людьми различныхъ племенъ. Равенство человѣка съ человѣкомъ составляетъ не только убѣжденіе филантроповъ, но и побѣдоносно дѣйствующее практическое начало, передъ которымъ пало крѣпостное право въ Россіи и рабство въ Сѣверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатахъ. Однако пренебреженіе къ тому или другому племени со стороны членовъ расы, считающихъ послѣднюю во всѣхъ или многихъ отношеніяхъ высшею, до настоящаго времени не умерло въ Европѣ. Такое пренебреженіе или презрѣніе можно наблюдать, напримѣръ, въ отношеніяхъ англичанъ къ ирландцамъ, которые платятъ за это глубокою ненавистью къ Англіи.
Государства новаго міра, построенныя, главнымъ образомъ, на національномъ началѣ, находятся на различныхъ ступеняхъ культуры. Ихъ интересы, несмотря на успѣхи просвѣщенія и на смягченіе нравовъ, остаются во многихъ случаяхъ обособленными, а въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ и прямо враждебными. Вопросы сбыта продуктовъ фабричной промышленности и полученія сырья играютъ теперь выдающуюся роль, и значеніе этихъ вопросовъ для международныхъ отношеній изъ году въ годъ усиливается. Между государствами происходитъ истинная борьба за существованіе и каждое изъ нихъ стремится обезпечить рынокъ для своихъ фабрично-заводскихъ произведеній. Участь маленькихъ государствъ въ этомъ случаѣ напоминаетъ участь маленькихъ капиталистовъ при соперничествѣ послѣднихъ съ крупными капиталистами: они должны или пасть въ борьбѣ, или до извѣстной степени подчиниться болѣе сильному сопернику.
Въ этомъ фактѣ нѣтъ ничего утѣшительнаго, но его нельзя оставлять безъ вниманія.
Станемъ теперь на чисто національную точку зрѣнія, на которую такъ любятъ становиться сторонники бездѣйствія въ международныхъ сношеніяхъ. Національна ли внѣшняя политика Великобританіи?… Этотъ вопросъ можетъ вызвать улыбку у каждаго, кто слѣдилъ, хоть только по газетамъ, за исторіей послѣдняго времени. Смѣнялись господствующія партіи въ парламентѣ, измѣнялось общественное мнѣніе по отношенію къ вождямъ тори или виговъ, но и при Гладстонѣ, какъ при Биконсфильдѣ, иностранная политика въ Англіи остается въ существенныхъ чертахъ одна и та же. Если прежде у Турціи ловко отобрали Кипръ, то теперь еще болѣе ловко отбираютъ гораздо болѣе лакомый кусокъ — Египетъ. Кто протестуетъ (въ самой Великобританіи, конечно) противъ этихъ захватовъ? — Отдѣльныя лица, какъ Джонъ Брайтъ, а громадное большинство и виговъ, и тори рукоплещетъ блестящимъ успѣхамъ англійскихъ войскъ и англійской дипломатіи.
Если британцы распоряжаются, какъ хозяева, въ странѣ фараоновъ, то французы дѣлаютъ то же самое въ Тунисѣ, австрійцы — въ Босніи и Герцеговинѣ, и т. д. Повторяемъ: хищничество остается хищничествомъ, и несправедливые захваты могутъ объясняться, а не оправдываться. Къ сожалѣнію, ни одинъ изъ крупныхъ хищниковъ и не думаетъ оправдываться, вполнѣ довольствуясь объясненіями, предоставляя объясняться и другимъ хищникамъ, захватившимъ добычу въ иномъ мѣстѣ.
Естественно поэтому, что, съ національной точки зрѣнія, на правительствѣ каждаго народа лежитъ прямая обязанность обезпечить за этимъ народомъ выгодныя условія для соперничества съ сосѣдями — конечно, въ промышленномъ отношеніи, ибо въ области духовнаго развитія народы только выигрываютъ, свободно обмѣниваясь произведеніями своей мысли и воображенія. Торговые интересы, соединяясь съ тѣмъ чувствомъ племенного и культурнаго превосходства, о которомъ мы упомянули выше, ведутъ къ тому, что правительство либеральное дома отличается деспотическими пріемами въ международныхъ отношеніяхъ и, наоборотъ, правительство, враждебное либеральному движенію въ собственной странѣ, поощряетъ революціонныя движенія у своихъ сосѣдей.
Каково же будетъ въ этой борьбѣ за существованіе положеніе государства, правительство котораго пожелаетъ руководиться въ своихъ отношеніяхъ съ другими державами не историческими интересами народа, а вѣчными принципами нравственности? — Оно напомнитъ, разумѣется, положеніе человѣка, на котораго нападаютъ вооруженные разбойники и который бросаетъ собственное оружіе, обращаясь къ нападающимъ съ словами любви и справедливости. Бывали случаи, когда подобное обращеніе поражало заснувшую совѣсть разбойника, но никто не станетъ отрицать за каждымъ человѣкомъ права самообороны. Невозможно отрицать этого права и за государствомъ, а дипломатія именно и должна служить народной самооборонѣ — или устраняя необходимость вооруженнаго столкновенія съ другимъ государствомъ, или создавая благопріятныя условія для этого столкновенія.
Было бы несправедливостью отрицать, что иногда то или другое государство руководствуется въ своей международной политикѣ не исключительно промышленными интересами. Оставляя въ сторонѣ династическія соображенія, которыя, ко вреду народовъ, рѣшали вопросы о войнѣ или мирѣ, упомянемъ о религіозныхъ войнахъ, — надо надѣяться, сдѣлавшихся въ Европѣ и Америкѣ невозвратнымъ достояніемъ прошлаго, — о войнахъ за идею, которыя велились, напримѣръ, первою Французскою республикой, наконецъ о войнахъ, въ основѣ которыхъ лежалъ національный принципъ, сочувствіе къ родственному племени, стремленіе объединиться съ нимъ. Изъ «Замѣтокъ о русской и нѣмецкой восточной политикѣ въ связи съ славянскимъ вопросомъ», хвалить которыя намъ мѣшаетъ то обстоятельство, что эти статьи появились также на страницахъ Русской Мысли, ясно видно, какъ переплетаются національныя идеи съ промышленными интересами, какая сложная и необычайно важная борьба завязалась на Балканскомъ полуостровѣ между Россіей и Габсбургскою монархіей, которую поощряетъ и поддерживаетъ Германія.
Нашлись политики, которые нисколько не огорчаются тѣмъ, что Россія утратила на Востокѣ свое прежнее вліяніе, которые не безъ добродушной серьезности совѣтуютъ уступить славянъ Балканскаго полуострова благодѣтельному покровительству Австро-Венгріи. Читателямъ Русской Мысли извѣстно, что Австрія не прочь разыграть роль монархической Швейцаріи. Но дѣйствительно ли для русскаго народа безразлична участь Болгаріи, Сербіи, Черногоріи?
Мы не будемъ говорить о духовной связи съ этими племенами. Эта связь одними крайне преувеличивается, другими совершенно неосновательно отрицается. Не будемъ говорить о ней потому, что поставимъ вопросъ на точку зрѣнія интересовъ исключительно русскаго народа.
По нашему мнѣнію, невозможно отрицать той выгоды, которую предоставило бы Россіи обладаніе проливали изъ Чернаго моря въ Средиземное. Если Англіи позволительно занять Египетъ, отчего же будетъ преступленіемъ съ нашей стороны занять Константинополь? Если расширять рынки для отечественной промышленности — прямая обязанность всякаго правительства, то почему же русское правительство должно отказаться отъ подобныхъ стремленій на Балканскомъ полуостровѣ?
Обратимъ вниманіе на то значеніе, которое имѣетъ славянская политика Россіи для внутренней жизни нашего государства. Мы говорили уже о томъ, что страна съ либеральными учрежденіями можетъ деспотически распоряжаться съ иностранными государствами и съ неродственными племенами, и наоборотъ. Но такой образъ дѣйствій не проходитъ безслѣдно для внутренней жизни народа, въ глубинѣ котораго непрерывно совершается ростъ самосознанія. Если государство злоупотребляетъ своею силой, если оно пригнетаетъ другіе народы въ эгоистическихъ національныхъ цѣляхъ, то у націи, составляющей господствующее (иди единственное) племя въ этомъ государствѣ, либо раскрываются глаза, либо въ жертву корыстнымъ разсчетамъ, промышленному обогащенію она приноситъ и свою внутреннюю свободу, и свое міровое значеніе, какъ носительницы просвѣщенія, высшихъ интересовъ человѣчества. И, наоборотъ, освободительная политика государства по отношенію къ другимъ племенамъ (въ особенности родственнымъ) ведетъ къ тому, что подобныя же стремленія зарождаются и крѣпнутъ внутри государства, потому что сознающій свое достоинство народъ употребитъ всѣ усилія, чтобъ избѣгнуть упрека: врачу, исцѣлися самъ! Наши добрые сосѣди нѣмцы любезно совѣтуютъ намъ заняться исключительно соперничествомъ съ англичанами въ Туркестанѣ, Афганистанѣ, Персіи, Малой Азіи и Китаѣ; но въ Россіи и безъ того слишкомъ много Азіи, и безучастіе ея въ вопросахъ европейскихъ поведетъ насъ къ оскудѣнію и въ экономическомъ, и въ политическомъ, и вообще въ культурномъ отношеніи.
Намъ необходимо, наоборотъ, неотступно слѣдить за faits et gestes западно-европейскихъ сосѣдей, за махинаціями честнаго маклера, за федеральными стремленіями Австріи, которая можетъ лишить всякаго смысла нашу славянскую миссію, если врачъ своевременно не исцѣлится. Съ такимъ же напряженнымъ вниманіемъ должны мы слѣдить за внутреннею жизнью болѣе насъ просвѣщенныхъ народовъ, чтобы во-время воспользоваться результатами ихъ усилій, чтобы претворить завоеванія европейской науки и искусства въ составныя части собственнаго просвѣщенія, чтобы самобытность русскаго народа не была самобытностью Китая, постыдной неподвижностью и тупымъ самодовольствіемъ.
Къ сожалѣнію, народы Запада въ настоящее время, въ особенности въ своихъ взаимныхъ отношеніяхъ, представляютъ много печальнаго. Не будемъ говорить о враждебномъ настроеніи нѣмцевъ и французовъ другъ въ другу. Эта вражда и даже ненависть подтверждается многими фактами и составляетъ печальное наслѣдіе несправедливаго отторженія отъ Франціи части Лотарингіи и Эльзаса. Ненависть къ Германіи, правильнѣе — къ Пруссіи, къ господствующему въ ней милитаризму, ясно чувствуется въ сочиненіяхъ даже такихъ спокойныхъ мыслителей, какъ Ренанъ. Что въ Германіи ненавидятъ французовъ, это утверждаютъ не политическіе только дѣятели, но и совершенно безпристрастные наблюдатели. И французы не сомнѣваются въ этомъ. Такъ недавно Адольфъ Франкъ, въ письмѣ по еврейскому вопросу къ редактору Лѣтописей христіанской философіи (Annales de philosophie chrétienne, octobre 1882) говоритъ, что расовая ненависть особенно сильна въ Германіи, гдѣ ненавидятъ французовъ, ненавидятъ славянъ и семитовъ.
Взаимныя отношенія французовъ и итальянцевъ за послѣднее время немногимъ лучше отношеній между первыми и ихъ прирейнскими сосѣдями. Старое недовольство за вынужденную Наполеономъ 111 уступку Ниццы и Савойи, за противодѣйствіе занятію Рима и объединенію Италіи усилилось въ послѣднее время, благодаря столкновенію французскихъ я итальянскихъ интересовъ въ Тунисѣ. Грубая борьба за существованіе разъединяетъ два родственныя и просвѣщенныя племени. Теперь во французской печати нерѣдко слыши-Гся рѣзкое осужденіе либераламъ, которые настойчиво добивались содѣйствія Франціи къ освобожденію Италіи отъ австрійскаго ига и къ объединенію маленькихъ государствъ Аппенинскаго полуострова въ одно государство подъ управленіемъ савойскаго дома. Огюстъ Браше въ брошюрѣ, озаглавленной: «Италія, которую видать, и Италія, которую не видятъ» («L’Italie qu’on voit et l’Italie qu’on ne voit pas»), приводитъ поразительные факты проявленія ненависти къ французамъ со стороны итальянцевъ. Въ школахъ, въ университетахъ, въ печати, въ дипломатіи отражается эта вражда, принимая самыя разнообразныя формы. Нѣкоторые органы французской печати видятъ въ этомъ честолюбивые разсчеты: Италія стремится къ гегемоніи надъ латинскими расами; она желаетъ разыграть по отношенію къ Франціи ту же роль, какую разыграла Пруссія по отношенію къ Австріи. И подобныя предположенія вызываютъ злые сарказмы, на которые такъ способенъ французъ.
На упомянутую брошюру Браше отвѣчалъ одинъ изъ наиболѣе выдающихся итальянскихъ общественныхъ дѣятелей, Криспи. Надобно замѣтить, что Криспи состоитъ почетнымъ президентомъ общества, носящаго многознаменательное имя «Сицилійской Вечерни» (Vespro Siciliano). Въ своемъ отвѣтѣ онъ старался опровергнуть обвиненія итальянцевъ въ упорной и систематической ненависти къ французамъ. Тогда Браше напечаталъ новую брошюру, подтверждая все, сказанное имъ прежде. Эта брошюра заключаетъ въ себѣ много горькихъ выходокъ и, конечно, не въ состояніи содѣйствовать смягченію ненависти между двумя латинскими племенами.
Итальянцы, — говоритъ Браше, — самодовольно толкуютъ о своей дружбѣ съ Германіей. Посмотримъ, какъ отзываются нѣмцы объ итальянцахъ. И рядомъ выписокъ изъ нѣмецкихъ писателей Браше доказываетъ, что tedeschi весьма невысокаго мнѣнія о своихъ новѣйшихъ друзьяхъ. Мы не будемъ, конечно, приводить выписокъ изъ сочиненій Моммзена, Шопенгауэра и другихъ писателей, невыгодно и даже презрительно отзывавшихся о способностяхъ итальянскаго народа и въ особенности объ его нравственныхъ качествахъ. мы упомянули объ этой полемикѣ какъ о печальномъ признакѣ враждебнаго настроенія между значительною, по крайней мѣрѣ, частью итальянскаго и французскаго общества, — настроенія, которое едва ли не въ одинаковой степени вредно отражается на дѣйствительныхъ интересахъ той и другой стороны. Спѣшимъ оговориться: невозможно отрицать, что промышленные интересы Франціи и Италіи, въ Тунисѣ, напримѣръ, трудно согласимы.
Гдѣ же выходъ изъ такого положенія? Какія же средства должна употребить дипломатія, чтобы смягчить и наконецъ прекратить это соперничество между народами? — По нашему мнѣнію, лучшая политика есть та, которая прежде и больше всего заботится о распространеніи народнаго образованія и о развитіи либеральныхъ учрежденій. Просвѣщеніе вооружаетъ народъ средствами для мирнаго соперничества съ близкими и отдаленными сосѣдями въ области промышленности и торговли. Просвѣщеніе и либеральныя учрежденія подымаютъ въ народѣ сознаніе собственнаго достоинства и уваженіе къ другимъ народамъ. Каждая побѣда надъ предразсудкомъ или суевѣріемъ, каждая новая школа вѣрнѣе приближаютъ насъ къ разоруженію, къ освобожденію отъ гнета милитаризма, чѣмъ самый искусный дипломатическій договоръ. Естественно поэтому, какой глубокій интересъ возбуждаютъ усилія страны, съ особеннымъ увлеченіемъ и настойчивостью занявшейся теперь святымъ дѣломъ народнаго образованія. Мы говоримъ о Франціи.
Въ одной изъ осеннихъ книжекъ Новаго Обозрѣнія (La nouvelle Revue, octobre 1882) помѣщена интересная статья Жоржа Ренара о преобразованіи народнаго обученія во Франціи и о послѣдствіяхъ этого преобразованія. Бываютъ въ жизни народа событія, — говоритъ названный писатель, — полныя блеска и шума, какъ выигранное или проигранное сраженіе, какъ паденіе королевской власти или сильнаго министра. Такія событія всего болѣе поражаютъ людей, обыкновенно не вдумывающихся въ смыслъ совершающагося. Другія событія проходятъ сравнительно мало замѣченными. Они совершаются, глубоко измѣняя самыя основы народной жизни и являясь сами результатомъ долгой и трудной работы. Подобныя событія происходятъ на нашихъ глазахъ: Франція преобразуетъ и совершенствуетъ свою систему народнаго обученія.
Несмотря на ожесточенное противодѣйствіе, на множество разнообразныхъ затрудненій, три великія цѣли, — говоритъ Ренаръ, — уже достигнуты. Первоначальное обученіе, во-первыхъ, сдѣлалось обязательнымъ и безплатнымъ. Не будетъ болѣе дѣтей, осужденныхъ на невѣжество, запрещено преступленіе противъ будущаго (crime de lèse — avenir). Во-вторыхъ, шкода отдѣлена отъ церкви, семьѣ возвращена подобающая ей свобода, торжественно признанъ принципъ свободы совѣсти. Наконецъ, образованіе женщины привлекло къ себѣ вниманіе правительства, понявшаго, что лучшее средство воспитать человѣка состоитъ въ томъ, чтобы дать образованіе будущей матери.
Недалеко то время, — продолжаетъ Ренаръ, — когда умѣнье читать было рѣдкостью во французскихъ деревняхъ. Лѣтъ пятнадцать-двадцать тому назадъ, не въ особенно большомъ разстояніи отъ Парижа, въ деревнѣ попадались альманахи, изъ которыхъ узнавали, когда будетъ и не будетъ луна, — нѣсколько фельетонныхъ романовъ, составляющихъ въ европейскомъ обществѣ то же, чѣмъ является опіумъ для китайцевъ, — наконецъ, двѣ-три газету съ блѣдною окраской, почти безъ политическихъ статей. Теперь произошла огромная перемѣна. Газета проникаетъ въ-глухіе закоулки, повсюду возбуждаетъ интересъ къ общественнымъ дѣдамъ, сознаніе связи каждой маленькой деревушки съ великимъ государственнымъ цѣлымъ. Это цѣлое, это государство до сихъ поръ еще представляется французскому крестьянину какимъ-то фетишемъ, заслуживающимъ суевѣрнаго поклоненія и способнымъ сдѣлать все доброе и все злое.
Ренаръ замѣчаетъ, что широкое распространеніе образованія въ народѣ послужитъ и къ укрѣпленію единства страны, къ сближенію и уравненію различныхъ слоевъ населенія, къ установленію болѣе тѣсной связи между городомъ и деревней. До настоящаго времени во Франціи происходили (въ большихъ городахъ и преимущественно въ Парижѣ) трехдневныя или трехмѣсячныя революціи, за которыми слѣдовала шедшая изъ деревень реакція, продолжавшаяся отъ пятнадцати до двадцати лѣтъ. По этому поводу Ренаръ разсказываетъ слѣдующую басню. Была ссора между основаніемъ и вершиною горы. Вершина гордо возвышалась въ лазури, касаясь челомъ облаковъ. Она смотрѣла на лѣса, всползавшіе снизу, на синія волны озеръ, отражавшихъ ея образъ, и въ душѣ у нея была только презрительная жалость къ темному основанію горы. Но однажды это основаніе, которому надоѣло такое пренебрежительное отношеніе, всколыхнулось, и лучистая вершина низверглась жалкими обломками въ глубину ущелій и долинъ, а гора осталась навѣки обезображенною и наводящею уныніе. Развязка плачевная для вершины, — замѣтимъ мы, — но печальная также и для основанія.
Затѣмъ, подъ могучимъ вліяніемъ распространенія образованія окончательно исчезнутъ мѣстныя нарѣчія, оживить которыя пытаются въ новѣйшее время. Распространеніе письменности вліяетъ и на обработанный французскій языкъ, потому что написанныя буквы съ теченіемъ времени невольно начинаютъ произноситься. Литтре разсказываетъ, что въ его молодость произносили, напримѣръ, les Etat (s) — unis, т. e. s не звучало.
Ренаръ кончаетъ статью не крикомъ торжества, а выраженіемъ надежды. Путь пройденъ большой, но остающаяся часть дороги еще длиннѣе. Развитіе демократіи не скоро еще достигнетъ разцвѣта, но уже теперь свободному и образованному народу нужны такія литературныя произведенія, которыя отличались бы величіемъ и простотою, великодушіемъ и красотою, которыя, отправляясь отъ дѣйствительности, устремляли бы къ высокому идеалу.
БИБЛІОГРАФІЯ.
правитьВсеобщая исторія. Томъ второй — Иранцы, томъ третій — Египтяне. Маріуса Фонтана. (Histoire Universelle. Les Iraniens. Les Egyptes. Marius Fontane. Paris. 1881—1882).
правитьМы упоминали уже о первомъ томѣ этой всеобщей исторіи въ библіографическихъ замѣткахъ октябрьской книги Русской Мысли. Два новые тома обширнаго труда Маріуса Фонтана отличаются такими же достоинствами, какъ и исторія ведической Индіи.
Передаемъ въ нѣсколькихъ словахъ содержаніе нѣкоторыхъ главъ изъ исторіи иранцевъ и египтянъ.
Знаменитая «Авеста» буквально означаетъ «книга и сборникъ законовъ». Точный смыслъ слова «Зендъ» неизвѣстенъ. Самый сборникъ называетъ себя: «священное слово». Творцомъ заключающагося въ немъ ученія является Зороастръ. Шёбель отрицалъ существованіе этого мудреца. По мнѣнію Пиѳагора, онъ былъ персъ; Амміалъ Марцелинъ и другіе считаютъ его бактрійскимъ царемъ; Лассенъ полагаетъ, что имя Зороастра было вставлено въ «Авесту» магами, и т. д.
Среди многихъ предписаній священныхъ книгъ возвышается предписаніе заботливо воздѣлывать землю и хорошо содержать животныхъ. Святымъ называется человѣкъ построившій домъ, поддерживающій огонь, трудящійся въ полѣ. Сѣмена, бросаемыя въ землю, поражаютъ демоновъ. Изъ животныхъ, которымъ Зороастръ требуетъ особаго покровительства, первое мѣсто занимаетъ собака. Строгія наказанія тому, кто испортитъ воду, вполнѣ понятны въ странѣ, не имѣвшей избытка въ хорошей водѣ. Читателя поражаетъ, что нѣкоторыя постановленія о женщинахъ (беременныхъ) находятся въ той же главѣ, гдѣ говорится о собакахъ. Однако союзъ мужчины и женщины является дѣломъ особенно пріятнымъ доброму божеству. Отцу принадлежитъ власть надъ дочерью, брату надъ сестрой. О приданомъ въ священныхъ книгахъ не упоминается. Бракъ заключался при благословеніи духовнаго лица, причемъ давались совѣты новобрачнымъ, вродѣ слѣдующихъ: говорите истину среди сильныхъ; не дѣлайте зла вашему ближнему; мягко отвѣчайте вашему врагу; не поддерживайте скупого; сохраняйте святымъ и свѣтлымъ ваше тѣло; какъ тѣло и духъ друзья между собою, такъ будьте другомъ вашихъ братьевъ, вашей жены, вашихъ дѣтей. Несмотря на такія предписанія, женщина въ извѣстное время подвергается удаленію изъ дома и множеству возмутительныхъ обрядовъ, которые должны очистить ее въ глазахъ священнаго закона. Внѣбрачная любовь безпощадно преслѣдуется, и въ нѣкоторыхъ случаяхъ смертной казни подвергаются не только виновные, но и ихъ ребенокъ. Маріусъ Фонтанъ полагаетъ, что это предписаніе составляетъ позднѣйшую жреческую вставку, иначе нельзя объяснить отсутствіе въ законѣ какихъ бы то ни было наказаній противъ женщинъ, жившихъ развратомъ.
Нравственный человѣкъ долженъ быть здоровымъ человѣкомъ, и бороться съ болѣзнями, со смертью — дѣло весьма почетное. Врачебное искусство поэтому высоко ставилось законодателемъ.
Въ эпоху преобразовательной дѣятельности Зороастра иранцы уже строили каменные дома. Касты были неизвѣстны, и всякій иранецъ былъ земледѣльцемъ, а затѣмъ священникомъ или воиномъ. Семья подчинялась главѣ, группа семей — высшему начальнику; городъ, состоявшій изъ этихъ группъ, подчинялся съ своей стороны единоличной власти; и наконецъ выше всѣхъ стоялъ глаза государства. Воины вмѣстѣ съ тѣмъ имѣли особаго начальника, какъ и земледѣльцы, жрецы и женщины. Во главѣ послѣднихъ должна была находиться женщина. Такое устройство, полагаетъ Фонтанъ, было организованною анархіей и исключало всякій деспотизмъ, въ чемъ позволительно сомнѣваться, и намъ кажется совсѣмъ неумѣстнымъ наименованіе этого строя парламентарнымъ республиканизмомъ. Самъ законодатель предвидѣлъ возможность появленія жестокаго и несправедливаго короля, заранѣе говоря, что такой король будетъ орудіемъ возмездія со стороны разгнѣваннаго на народъ божества. Но этотъ народъ, во имя Ормузда, призывается низвергнуть короля, нарушавшаго законъ.
Положеніе женщины въ древне-египетской семьѣ было иное, чѣмъ въ семьѣ иранской. Имущество, бывшее у ней до замужства, остается ея личною собственностью и передается ея дѣтямъ. Замѣчательно, — говоритъ Фонтанъ, — и это, быть-можетъ, единственный случай въ мірѣ, — во всей египетской литературѣ, во всемъ египетскомъ искусствѣ составляетъ необычайно рѣдкое исключеніе, если писатель высказался о чувствѣ любви. Отношенія между мужчиной и женщиной составляли для египтянъ такое же правильное, повторявшееся и однообразное явленіе, какъ разлитіе Нила. Египтянина характеризовала, — замѣчаетъ французскій писатель, — лѣность сердца. По обычаю, жена была равна мужу. Но законъ не заключалъ въ себѣ подобныхъ предписаній, и супругъ могъ свободно покинуть свою подругу. Одинъ сановникъ (въ XX династію) хвалится тѣмъ, что не бросилъ своей жены, несмотря на то, что фараонъ возвелъ его въ высокое достоинство. Появленіе азіатскихъ женщинъ поколебало положеніе въ семьѣ женщины египетской, и Діодоръ Сицилійскій говоритъ, что онѣ начали тогда обезпечивать себѣ извѣстную долю авторитета договоромъ въ день брака.
Цензура во время первой имперіи. Вельшингера (La censure sous le prèmier empire. Henri Welschinger. 1882).
правитьНаполеонъ I говорилъ на островѣ Св. Елены: «Мой сынъ будетъ принужденъ царствовать при свободной печати. Теперь это необходимо». Любопытно узнать подробности того опыта управленія государствомъ при подавленіи независимой печати, который привелъ Наполеона къ самоосужденію. Эти поучительныя подробности сообщаетъ, въ значительной степени по неизданнымъ документамъ, авторъ сочиненія, заглавіе котораго приведено выше.
Законодательное собраніе въ 1791 году торжественно отмѣнило цензуру; черезъ два года конвентъ издалъ слѣдующій законъ: «Кто будетъ уличенъ въ сочиненіи или въ напечатаніи сочиненій, требующихъ распущенія національнаго представительства, возстановленія королевской власти или всякой другой власти, посягающей на верховенство народа, будетъ судимъ чрезвычайнымъ трибуналомъ и наказанъ смертью». По этому безумному закону до семидесяти писателей погибли на эшафотѣ.
Наполеонъ I наслѣдовалъ революціонному деспотизму и замѣнилъ его единоличнымъ своимъ произволомъ. Въ печати онъ справедливо видѣлъ своего заклятаго врага, потому что она не давала заснуть мысли и совѣсти французовъ, поддерживала въ нихъ гаснувшее сознаніе человѣческаго достоинства.
17 января 1800 (27 новаго VIII) года были сразу закрыты шестьдесятъ газетъ изъ числа семидесяти трехъ, издававшихся въ ту пору во Франціи. Общество было измучено и напугано ужасающими событіями революціи и встрѣтило эту мѣру безъ протеста. Тогда правительство пошло дальше.
5 апрѣля того же года первый консулъ предложилъ министру полиціи, печально-знаменитому Фуше, навести точныя справки о нравственности и патріотизмѣ редакторовъ уцѣлѣвшихъ изданій. Предварительная цензура была распространена и на книги. Къ газетамъ, сохранившимъ тѣнь независимости, были приставлены особые цензора, имъ были навязаны оффиціозные сотрудники. Наполеонъ не выносилъ даже названій газетъ, которыя напоминали о самостоятельности общества, о свободѣ обсужденія политическихъ вопросовъ: онъ потребовалъ, напримѣръ, чтобы Журналъ Дебатовъ (Journal des Débats), особенно ему ненавистный, назывался Журналомъ Имперіи. Но однако слово цензура не правилось Наполеону и онъ тщательно избѣгалъ его, громоздя для печати стѣсненіе за стѣсненіемъ. Оффиціальный Moniteur строго заявлялъ: во Франціи нѣтъ цензуры, — а въ это время ни одной мысли, почему-либо неугодной правительству, ни одного факта, въ какомъ-либо отношеніи ему непріятнаго, не пропускали въ печать. Самъ Наполеонъ писалъ Фуше: «Моя воля, чтобы цензура не существовала, и я удивленъ, что въ моей имперіи употребляются формы, которыя могутъ считаться хорошими въ Вѣнѣ или Берлинѣ». Но Фуше зналъ, съ кѣмъ онъ имѣлъ дѣло, и поторопился строжайшимъ устройствомъ цензуры.
Вельшингеръ съ прискорбіемъ указываетъ на тотъ фактъ, что писатели не безъ таланта и свѣдѣній выступили, въ качествѣ цензоровъ, покорными орудіями политики, стѣснявшей и искажавшей французскую мысль. Требованія Наполеона росли все болѣе и болѣе. Одинъ изъ академиковъ задумалъ было заняться Мирабо, съ политической точки зрѣнія. Наполеонъ пишетъ министру полиціи: «Когда же станемъ мы благоразумными? Когда каждый изъ насъ будетъ имѣть здравый смыслъ, чтобъ ограничиваться своими обязанностями? Что общаго у французской академіи съ политикой? — Не болѣе, чѣмъ между правилами грамматики и военнаго искусства». Управленіе дѣлами печати должно было, по мысли императора, не только препятствовать распространенію вредныхъ, съ его точки зрѣнія, сочиненій, но обязано было укрѣплять добрыя начала, развивать довѣріе къ правительству и религіозныя чувства среди французскаго общества. Послѣдствія показали все высокомѣріе и всю неосновательность этого притязанія воспитывать умъ и совѣсть многомилліоннаго населенія.
Тяжелѣе всего приходилось, конечно, политическимъ газетамъ. Бонапартъ говорилъ, что онъ не сохранитъ власти и на три мѣсяца, если не обуздаетъ печать. Для достиженія цѣлей, на которыя ушло столько французской крови, ради которыхъ опустошалась Европа, требовалась полная придавленность общественнаго мнѣнія, полное подобострастіе газетъ и журналовъ. Одна изъ провинціальныхъ газетъ вздумала сказать нѣсколько словъ о вздорожаніи хлѣба. За эту смѣлость изданіе было окончательно запрещено. Другая газета, Vedette de Rouen, закрыта за то, что признала рѣчь президента института къ первому консулу внушенною двадцать первою книгой «Телимака». Само собою разумѣется, что цензура свирѣпствовала и надъ иностранными изданіями, которыя привозились во Францію. Находились однако неустрашимые журналисты, честно, въ самыхъ умѣренныхъ выраженіяхъ отстаивавшіе независимый взглядъ на вещи. Таковъ былъ Citoyen Franèais. Наполеонъ пишетъ Фуше: «Перемѣните редактора этого журнала или совсѣмъ запретите изданіе». Французскій Гражданинъ долженъ былъ превратиться въ Французскаго Курьера, такъ какъ слово гражданинъ звучало воспоминаніемъ о политической и гражданской свободѣ. Министръ полиціи потребовалъ отъ академика Сюара, издателя газеты Публицистъ, чтобъ онъ постарался исправить распространенное мнѣніе по поводу суда и казни герцога Энгіенскаго. «Мнѣ шестьдесятъ лѣтъ, — отвѣтилъ Сюаръ, — мой умъ и моя совѣсть еще не ослабѣли. Судъ и смерть герцога поразили меня, какъ политическій актъ, который я оплакиваю, который опрокидываетъ всѣ мои идеи о справедливости и человѣчности. Я не могу, слѣдовательно, выступать противъ мнѣнія, которое самъ раздѣляю».
Понятное дѣло, что такимъ языкомъ говорили не многіе. Всякое противорѣчіе, каждое независимое слово раздражали Наполеона, и онъ изъявлялъ намѣреніе уничтожить всѣ газеты, имѣть только одинъ органъ на всю Францію, вполнѣ, разумѣется, подчиненный видамъ и намѣреніямъ правительства. А эти виды и намѣренія, черезъ катастрофу въ русскомъ походѣ и ватерлооское пораженіе, довели страну до послѣдней степени униженія и разоренія. Зловѣщія птицы, какъ называлъ Наполеонъ журналистовъ, не напрасно, рискуя своимъ положеніемъ и своею личною свободой, предостерегали французское общество.
Наполеонъ не довольствовался тѣмъ, что конфисковалъ совѣсть журналистовъ, — онъ предписалъ, чтобы значительная часть, до одной трети, дохода отъ повременнаго изданія поступала въ казну, и эти деньги должны были поступать въ министерство полиціи. Что касается до немногихъ провинціальныхъ газетъ, то имъ было приказано всѣ политическія извѣстія перепечатывать изъ оффиціальнаго Moniteur’а. Наконецъ, декретомъ 3 августа 1810 года предписано, чтобы существовала только одна провинціальная газета на каждый военный округъ, и такимъ образомъ были закрыты, безъ всякаго повода, 104 изданія (изъ ста тридцати двухъ). «Мысль, — говоритъ Вельшингеръ, — была изгнана изъ періодической печати, всѣ болѣе или менѣе способные люди покинули это поприще и въ газетахъ раздавались только гимны побѣдамъ Наполеона. Военный геній императора, блескъ военной славы, на которую такъ падокъ французскій народъ, облегчили водвореніе мирнаго и безмолвнаго житія во Франціи. Но крушеніе было недалеко».
Чтобы развлечь общество, утомляемое однообразіемъ оффиціозныхъ изданій и невольною безцвѣтностью независимыхъ, правительство возбуждаетъ искуственно, хоть и не особенно искусно, споры по музыкальнымъ вопросамъ, и т. п.
Паденіе Наполеона показало, какіе гнусные инстинкты развила его система, какую неутолимую злобу накопила она въ обществѣ. Со всѣхъ сторонъ посыпались проклятія на низложеннаго императора, и вчерашніе презрѣнные льстецы расточали теперь брань и оскорбленія громче и больше всѣхъ. Сто дней показали, что Наполеонъ созналъ свою ошибку, но было уже поздно.
Вкусъ и совѣсть. Морица Каррьера (Geschack und Gewissen. Moriz Carriиre. Breslau. 1882).
правитьВъ брошюрѣ этого писателя, пользующагося заслуженною извѣстностью, подымаются вопросы, которые давно уже составляютъ предметъ разсужденій и споровъ.
Вкусъ субъективенъ, это всѣмъ извѣстно; но это не исключаетъ признанія общихъ основъ прекраснаго и, слѣдовательно, науки о прекрасномъ (Wissenschaft vom Schцnen). Эта наука, — говоритъ Морицъ Каррьеръ, — далека отъ законченности, какъ и всѣ другія науки, имѣющія своею цѣлью разработку вопросовъ въ области духовной жизни.
Близкая связь эстетики и ученія о нравственности признается многими мыслителями. Гербаргь ставитъ этику, какъ часть эстетики, потому что доброе и прекрасное въ одинаковой степени заслуживаютъ наше одобреніе, а постыдное и отвратительное — наше порицаніе. Съ другой стороны, Ульрици учитъ, что прекрасное есть одно изъ нравственныхъ понятій, не имѣя никакого отношенія къ нашимъ естественнымъ потребностямъ и влеченіямъ, являясь для насъ долженствующимъ быть тѣмъ, осуществленію чего мы обязаны (нравственно) содѣйствовать.
Морицъ Каррьеръ обращаетъ вниманіе на то, что въ вопросахъ нравственности (добра) мы цѣнимъ не внѣшность, а смыслъ, внутреннее побужденіе того или другого дѣйствія. Противоположное происходитъ въ области прекраснаго: спеціально-эстетическое заключается въ формѣ.
Изъ этого не слѣдуетъ однако, чтобы прекрасное было для насъ даннымъ и вполнѣ готовымъ. Звуки музыкальной симфоніи, краски картины суть наши ощущенія; внѣ насъ происходятъ только колебанія воздуха и эѳира, беззвучныя и безцвѣтныя. Не всѣ ощущенія вызываетъ въ насъ чувство эстетическаго удовольствія, а лишь тѣ, которыя возбуждаютъ здоровое жизненное настроеніе. Прекрасное есть проникновеніе дѣйствительнаго идеальнымъ, единство въ разнообразіи нашихъ многочисленныхъ представленій и влеченій. Вещи намъ нравятся или не нравятся, смотря потому, соотвѣтствуютъ ли онѣ или не соотвѣтствуютъ всему нашему существу. И въ этомъ лежитъ основаніе субъективной оцѣнки эстетическихъ явленій, ибо только наше собственное сознаніе можетъ засвидѣтельствовать упомянутое соотвѣтствіе или несоотвѣтствіе.
Кантъ утверждалъ, что нельзя называть прекраснымъ все то, что кому-либо нравится. Наше сужденіе должно носить общій характеръ, чтобы быть эстетическимъ, потому что прекрасное не можетъ не нравиться и является какъ бы свойствомъ вещей. Это справедливо, — говоритъ Каррьеръ, — только требуетъ болѣе глубокаго обоснованія.
Нашъ духъ уподобляется зародышу, жолудю, изъ котораго при нормальныхъ условіяхъ развивается дубъ. Это понятіе развитія вполнѣ переносится и въ область нравственнаго и прекраснаго. Душѣ человѣка, — говоритъ нѣмецкій мыслитель, — прирожденъ идеалъ, какъ прирождено зародышу организаціонное начало, по которому растетъ и достигаетъ зрѣлости каждое животное, каждое растеніе. Еслибы нравственный и эстетическій законъ былъ непосредственно и вполнѣ заложенъ въ нашемъ духѣ, то мы должны были бы слѣдовать ему, какъ матерія слѣдуетъ закону тяготѣнія, то-есть мы были бы несвободны. Еслибъ этотъ законъ былъ просто только представленіемъ нашего сознанія, то за нимъ не лежало бы никакой принудительной силы. Самосовершенствованіе и любовь являются великими законами нравственнаго міра; воззрѣніе на чувственно-(не въ особомъ смыслѣ этого слова, конечно)-совершенное и ощущеніе міровой гармоніи есть прекрасное. Но нашъ разсудокъ не рѣдко ошибается, признавая то или другое явленіе добромъ или зломъ, прекраснымъ или отвратительнымъ. Человѣкъ развивается въ опредѣленной средѣ, и эта среда, въ свою очередь видоизмѣняющаяся исторически, вліяетъ прямо или косвенно на индивидуальныя ощущенія, на индивидуальную мысль. Кто воспринялъ нагорную проповѣдь, тотъ стремится не къ тому только, чтобы не быть воромъ и убійцею, а къ дѣятельному, полному любви служенію своему ближнему. Совѣсть, какъ и вкусъ, субъективна и способна къ развитію (Das Gewissen wie der Geschmaek ist subjectiv, ist bildbar).
Какъ въ нравственномъ, такъ и въ эстетическомъ отношеніи существуютъ общія понятія, отверженіе которыхъ мы называемъ безсовѣстнымъ и безвкуснымъ. Сходство человѣческой природы обусловливаетъ этотъ фактъ, и совѣсть и вкусъ, доброе и прекрасное взаимно вліяютъ въ развитіи нашей духовной жизни. Мы нуждаемся въ прекрасномъ, потому что оно приводитъ насъ въ Восторгъ, доставляетъ намъ счастье. Жанъ Поль справедливо сказалъ о Гердерѣ и Шиллерѣ: «они должны были сдѣлаться лѣкарями; но судьба сказала: существуютъ раны и страданія глубже тѣлесныхъ, — лѣчите ихъ. И оба стали писателями». Знаменитый Фихте высоко ставилъ призванія художника, который долженъ воплотить въ прекрасномъ образѣ то, что составляетъ принадлежность всѣхъ образованныхъ умовъ, что имѣетъ всеобщее значеніе. Морицъ Каррьеръ заключаетъ свою брошюру слѣдующими словами: «Все прекрасное въ высокомъ смыслѣ одновременно и индивидуально, и типично; равнымъ образомъ и эстетическій вкусъ въ одно и то же время и личенъ, и всеобщъ».
- ↑ В. О. Ключевскій: «Сказаніе иностранцевъ о Московскомъ государствѣ», стр. 66.