Христос Достоевского (Абрамович)/ДО

Христос Достоевского
авторъ Николай Яковлевич Абрамович

Опубл.: 1914. Источникъ: az.lib.ru

Н. Я. АБРАМОВИЧЪ.

ХРИСТОСЪ ДОСТОЕВСКАГО.

Изд. I. А. Маевскаго. МОСКВА — 1914. ПРЕДИСЛОВІЕ.

Въ представляемой на судъ читателя монографіи — «Христосъ Достоевскаго» — сдѣлана попытка послѣдовательно систематизировать религіозно-философскіе идеи и взгляды писателя, сводящіеся во всѣхъ его твореніяхъ къ одной центральной для сознанія Достоевскаго проблемѣ: — Религіи человѣческой и Религіи Христовой.

Истину христіанскаго сознанія Достоевскій развивалъ черезъ отрицаніе ея неслыханной силы; борясь съ ней, отрицая ее правдой и мукой человѣческой жизни, выдвигая противъ этой истины цѣлую рать «Богоборцевъ», надѣленныхъ острымъ и глубокимъ сознаніемъ: — Раскольникова, Шатова, Кириллова, Ставрогина и, наконецъ, самаго сильнаго и самаго страстнаго борца — Ивана Карамазова, — писатель неуклонно шелъ къ обнаруженію своей истины, къ утвержденію въ мірѣ Христа. Такова сущность его творчества, въ центрѣ котораго объективное критическое изслѣдованіе не можетъ не увидѣть облика Христа. Достоевскій великъ какъ художникъ, но жгучую силу и глубину его творчеству сообщаетъ его талантъ діалектика въ области самыхъ мучительныхъ и страшныхъ проблемъ жизни, изъ которыхъ многія имъ выдвинуты и впервые поставлены. Этотъ даръ внутренней острой діалектики, врѣзающейся, въ живую плоть человѣческой жизни, обнаруживающей въ ней противорѣчія и хаосъ, направленной къ исканію послѣдней правды и непобѣдимаго окончательнаго утвержденія, — одна изъ самыхъ интересныхъ сторонъ дарованій Достоевскаго. Здѣсь корни всѣхъ особенностей его писательскаго и человѣческаго Я. Художникъ въ немъ служилъ мыслителю, будучи гармонично съ нимъ соединенъ, нигдѣ не подчиняясь ему лишь внѣшне, но вездѣ подтверждая правду его интуитивной мысли. Прослѣдить исторію его идейнаго движенія — значитъ стать на вѣрный путь къ разгадкѣ его какъ писателя и къ уясненію его творческаго дѣла.

ГЛАВА I.

l.
«ОСАННА» ВЪ ЖИЗНИ ДОСТОЕВСКАГО.

Отъ первыхъ дней литературнаго скитальчества и потомъ черезъ каторгу, черезъ «Мертвый домъ» привелъ Достоевскаго его путь жизни и мысли къ Евангельскому Благовѣстнику, къ Христу, какъ къ опорной точкѣ міросозерцанія.

И въ этомъ пути одинаково значительны его религіозное утвержденіе и необычайной силы и ѣдкости отрицаніе.

Если въ раннихъ повѣстяхъ Достоевскаго, Христа, какъ центральной идеи произведенія, нѣтъ, То все же въ творческой основѣ этихъ произведеній есть нѣчто освобождающее, есть начало спасенія и выхода. Это — пафосъ человѣческихъ страданій. Въ ихъ остротѣ и силѣ заключается апелляція къ какой-то послѣдней справедливости, которая искупитъ все.

Возмущеніе и протестъ — есть признаніе властнаго начала правды. Если прокаженный Іовъ и жаловался на пустоту и молчаніе неба, то самый фактъ его настойчивыхъ воззваній къ справедливости, самая идея его о необходимости въ мірѣ вѣчной справедливости — свидѣтельствуютъ о ней.

Не кошмары ли, такимъ образомъ, выявляютъ въ человѣческомъ сознаніи идею живущей въ мірѣ правды? По крайней мѣрѣ Достоевскій призналъ спасительность страданія какъ перерождающей душу силы, и вѣрилъ въ тайныя откровенія этой силы, выявляющей въ душѣ человѣка чистѣйшую субстанцію Христа.

Идея эта развивалась въ процессѣ медленномъ, глухомъ, подсознательномъ. То, что опредѣлилось въ періодъ зрѣлаго творчества Достоевскаго, имѣло первоначально, въ юности, лишь слабый ростокъ въ особенномъ, какомъ-то фантастическомъ и страстномъ отношеніи къ облику Христа. Съ нимъ, съ этимъ обликомъ связывались у юноши какія-то невозможныя для передачи словомъ представленія, и интимнѣйшія, сокровенныя переживанія, о чемъ косвенно, но ярко свидѣтельствуютъ слова Бѣлинскаго. Когда онъ въ попыткахъ обращенія Достоевскаго въ атеизмъ упоминалъ имя Христа, по лицу юноши невольно, безсознательно пробѣгала судорога мученія, словно прикасались чѣмъ-то остро-жалящимъ къ душѣ. Въ то же время мы знаемъ по его признаніямъ, какъ жилъ онъ отъ юности съ книгой Новаго Завѣта, какъ «вживался и вчитывался» въ нее. И какъ видѣлъ въ грезахъ, въ галлюцинаціи, въ восторгѣ, отъ котораго переставало биться сердце, появленіе Христа на землѣ, видѣлъ, какъ Онъ сходилъ въ міръ людей, какъ шелъ по нашей землѣ, какъ сразу — первымъ моментомъ своего появленія на ней — всю полноту ея жизни преображалъ, наполнивъ воздухъ, которымъ мы дышимъ, чудомъ красоты и вѣчнаго совершеннаго смысла.

Въ душѣ своей создалъ онъ обликъ Христа «неимовѣрной», ослѣпительной красоты; на это пошли лучшія силы его творческаго дарованія. Вѣру его создало тайное внутреннее видѣніе Христа. Онъ исповѣдывалъ эту вѣру въ силу живого чувственно-духовнаго постиженія, открывающаго Христа не разуму, а горящей экстазомъ душѣ. Это вѣра, въ которой нѣтъ аргументовъ и доказательствъ, ибо величайшей силы отрицанія сломились о нее. Это вѣра, покоящаяся на зыбкомъ и въ одно и то же время несокрушимомъ основаніи: на религіозно-творческой одержимости, на вдохновеніи, приливъ котораго оставляетъ въ душѣ невидимую жемчужину новаго утвержденія, внезапнаго «Да». Человѣкъ повѣрилъ не доводу разума, а восторгу души. Противъ вдохновенія, ясности экстаза, истинны дающей восторгъ, — нѣтъ аргументовъ.

Это видѣніе зажглось Достоевскому, конечно, не безъ связи съ жизнью людей, ихъ судьбами и высшими чаяніями. Позволительно будетъ остановиться на грубой формулировкѣ сущности исканій Достоевскаго, сводящейся къ тому, что не самъ по себѣ Христосъ былъ причиной тревожныхъ исканій писателя, — ибо Христосъ самъ по себѣ есть уже завершеніе, есть окончательный смыслъ. Но тема: «Люди и Христосъ» — вотъ что безумно волновало Достоевскаго. Жадный созерцатель двойственности человѣка, неимовѣрной широты его и страшной внутренней свободы, открывающейся предъ нимъ, — писатель съ глубокимъ волненіемъ слѣдилъ за тѣми многоразличными путями жизни, гдѣ огромное и сложное, духовно богатое и кошмарное содержаніе человѣческой жизни сталкивается съ «высшимъ» и «окончательнымъ» содержаніемъ ея и подвергается чудесному перерожденію въ свѣтѣ и истинѣ.

Моментъ же встрѣчи Христа и человѣка, освященіе земли и всего, что на ней, видитъ Достоевскій до волненія ясно, видитъ чувственно и духовно. Его натура родственна натурамъ мистиковъ, побѣждающихъ ясновидѣніемъ все предметное. Какъ и они, онъ безусловно вѣренъ истинѣ своего внутренняго откровенія. Онъ постигнутъ, какъ и апостолъ Павелъ, видѣніемъ лика Христа, но увидѣлъ Его не во внѣ, а внутри себя. Онъ вѣритъ, что припадки эпилепсіи могутъ быть въ отдѣльныхъ случаяхъ («Идіотъ») результатомъ того, что слабое физическое естество человѣка не выноситъ восторга окончательныхъ постиженій души и въ страшномъ напряженіи достигаетъ предѣловъ выносливости, послѣ чего наступаетъ припадокъ. Многія признанія изъ области интимной внутренней жизни, рисуютъ его какъ мистика, созерцателя, ушедшаго всѣмъ своимъ вниманіемъ въ одинокія личныя постиженія. Его характеризуетъ особая отшельническая созерцательность въ области излюбленныхъ идей.

" Большинство его героевъ, какъ и онъ самъ, находятся во власти огромныхъ, тяжело и неподвижно владѣющихъ ими идей. Чувствуя эту идею, они спѣшатъ уйти со своимъ мучительнымъ сокровищемъ въ нору, въ логовище, въ полное уединеніе, чтобы тамъ сладострастно и всецѣло предаться тихому движенію въ глубинѣ ихъ идеи. Со своей идеей русскаго народнаго мессіанства засѣлъ у себя въ углу Шатовъ, съ идеей Человѣкобога уединенно коротаетъ дни Кирилловъ, идея сверхчеловѣчества владѣетъ Раскольниковымъ. Всѣхъ болѣй близкій къ автору — кн. Мышкинъ, «Идіотъ», тронутый въ глубинѣ души смутнымъ чувствомъ какого-то намека на постиженіе, сейчасъ же начинаетъ мечтать: «Очутиться тамъ въ горахъ и думать объ одномъ… О, всю жизнь только объ одномъ — на тысячу, лѣтъ хватило бы»…

«Всю жизнь только объ одномъ»… Есть идеи, дающія такъ много напряженной, сильной, лихорадочно текущей жизни, понуждающія притомъ такъ настоятельно и неотвратимо къ ихъ разрѣшенію сейчасъ же, что съ ними надо какъ можно скорѣй уйти куда-нибудь въ глушь, въ горы, забиться въ уединеніе и тамъ слушать самого себя, разматывать прядущуюся внутри нить.

Слѣдуя этому призыву, Христосъ уходитъ въ пустыню, св. Францискъ — изъ города въ лѣса и поля, Буніанъ — въ скитанія, Плотинъ — въ одиночество, Оригенъ — въ монастырь.

Это не жертва и не подвигъ, если люди мистическаго склада отдаются призыву уединенія, потому что ихъ неодолимо влечетъ къ осуществленію своего прямого призванія. Чувствуя внутри себя зародышъ какого-то идейнаго или религіознаго замысла, они епѣ шатъ уйти, убѣжать въ пустыню, чтобы тамъ тайно произвести на свѣтъ свою истину, свое вѣрованіе и утвержденіе. Мистикъ, какъ и художникъ, вождѣлѣетъ полной, божественной тишины, чтобы «слушать свою душу», свою рождающую душу. Если это безуміе, то точно такое же, какъ и художественно-творческое. Не даромъ талантливая ученица Шеллинга, m-me Сталь, утверждала, что источникъ энтузіазма вѣрующаго, который пламенно молится, тотъ же, откуда бьетъ клюнемъ талантъ Гомера, Мильтона и Тассо.

Эту горячую мечтательность уединенія, это пустыножительство, полное почти до сладострастія духовныхъ удовлетвореній, дающее божественный балансъ и силу душѣ, зналъ и признавалъ Достоевскій. Онъ часто говоритъ объ этихъ радостяхъ уединенія, въ которомъ у него чередуются — бѣлый монастырь, ясный и мирный, со злобнымъ и ядовитымъ подпольемъ. Но несмотря на признанія о страстныхъ призывахъ къ уединенію, Достоевскій Алешу Карамазова посылаетъ въ міръ, дабы показать тихую побѣду Христова духа, не одолѣваемаго міромъ, но озаряющаго его. Самъ же Достоевскій лишь въ дѣтствѣ и юности зналъ уходъ въ мистическое одиночество. Позже въ немъ смутно боролось его личное, душевное — съ вліяніями литературы и современниковъ, и на поверхности это чуждое вытѣсняло интимно-личное. Въ юношеской перепискѣ Ѳ. М. съ братомъ встрѣчаемъ много о литературѣ, о своихъ успѣхахъ, о планахъ, о деньгахъ, о жизни вообще, но ни одного мистическаго просвѣта. Все очень обычное, внѣшнее, не душевное. Быть-можетъ, тому причиной суровое духовное цѣломудріе юноши. Вѣдь въ Евангеліе онъ все-таки «вживался», и Христосъ былъ въ его душѣ до того живъ, что невольно гримасою боли отвѣчалъ онъ на грубое упоминаніе о Немъ увлекающагося критика.

Когда разразился ударъ, и Достоевскій, послѣ стоянія подъ дулами ружей на площади, очутился въ «Мертвомъ домѣ», онъ упоминаетъ, что жаждалъ въ этомъ «домѣ» уединенія, что мучительно было никогда не быть одному. Но въ «Запискахъ изъ мертваго дома» нѣтъ ни одной минуты внутренняго одинокаго созерцанія. Не потому ли, что задачей Достоевскаго было описывать «Мертвый домъ» и его обитателей, а не касаться самаго интимнаго — уединенной жизни его души и всѣхъ ея просвѣтовъ и мученій? А между тѣмъ, тюрьма, ожиданіе смертной казни и каторга имѣли такое огромное вліяніе на перестрой его души, тамъ окончательно формировавшейся, тамъ углубившейся до возможности создать «Преступленіе и наказаніе», «Идіотъ» и «Братья Карамазовы». Изъ ссылки, въ Петербургъ онъ пріѣхалъ уже новымъ, съ той исключительной полнотой внутренней жизни, которую онъ не исчерпалъ даже въ своихъ монументальныхъ замыслахъ. «Тутъ положилъ я-мою плоть и кровь», пишетъ онъ, закончивъ «Преступленіе и наказаніе» — «Я не хочу сказать, что я высказался въ немъ весь… Еще будетъ мнѣ, что высказать»… И онъ непосредственно переходитъ отъ такого колосса, какъ «Преступленіе и наказаніе», отъ книги такой сложной, глубокой, страшной жизни, къ еще болѣе сложному и глубокому замыслу, къ «Идіоту».

Только нѣсколько горячихъ намековъ-признаній имѣемъ мы со стороны Достоевскаго относительно его жажды уединиться и внутренно сосредоточиться. Можно сказать, что онъ только жаждалъ, но не утолялъ этотъ свой душевный голодъ. Хотя онъ и вѣрилъ въ лучезарную силу покоя и ясности, и въ образѣ Христа въ «Легендѣ» далъ ему какъ характерную черту — всепобѣждающее спокойствіе Истины, заключающей въ самой себѣ свою мощь и свою побѣду, все же самъ Достоевскій шелъ къ своей истинѣ черезъ смятеніе, шумъ, крикъ черезъ пыльное и кошмарное торжище. Но душа его знала благодать тишины, и онъ могъ вмѣстѣ съ Карлейлемъ воздать ей чистѣйшую хвалу. Можно себѣ представить, какой силы были полны тѣ его моменты, въ которые отъ пыльной улицы, отъ стоновъ и криковъ переходилъ онъ въ созерцанія среди монастырскихъ садовъ, среди деревьевъ и травъ. Откуда же могли явиться его хвалы «вечернимъ косымъ лучамъ заката» и свѣту утреннему, зеленому листу и матери-землѣ, какъ не отъ этихъ рѣдкихъ-моментовъ?..

Спокойствія, твердости и ясности утвержденія въ жизни Достоевскаго было мало, ибо на долю ему выпала борьба во внутреннемъ своемъ мірѣ. У него былъ свой монастырь глубокой внутренней жизни, но въ этомъ монастырѣ онъ весь кипѣлъ. Не прозрачная ясность истины, а страстность и изступленіе въ ея исповѣданіи — было въ его натурѣ. Передъ восторгавшимъ его душу обликомъ Христа, онъ представалъ по истинѣ какъ человѣкъ, которому дана вся полнота свободы въ путяхъ души и жизни, и который приходилъ къ истинѣ черезъ тяжкую борьбу. «Натура моя подлая и слишкомъ страстная», пишетъ онъ, «во всемъ я до послѣдняго предѣла дохожу, всю жизнь за черту переходилъ». (Изъ письма къ А. Н. Майкову).

Въ то же время, характеръ его утвержденій, природа его вѣрованій была такова, что могла имѣть своимъ источникомъ только внутреннее, такъ называемое интуитивное постиженіе, данное не отъ разума, а отъ душевнаго чувства. Орудіе, которое взвѣшиваетъ и опредѣляетъ истину, — это не вѣсы разума, а невѣдомый органъ, производящій таинственный процессъ опредѣленія, и въ результатѣ касающійся души чувствомъ истины, которая въ себѣ заключаетъ всѣ доводы и аргументы разумности. Отъ, такого чувства исходилъ Достоевскій, и вотъ почему, наперекоръ разсудку, фактамъ и земной эвклидовской логикѣ, онъ утверждался на одной окончательной точкѣ міропостиженія, которую не осмысливалъ, но постигалъ чувствомъ. Въ разумѣ его была борьба, а въ душѣ эта точка свѣтилась всегда. И хотя въ борьбѣ «contra» выдвигались несокрушимой силы и противъ Христа обращены были всѣ слезы, всѣ муки людей, жалость, возмущеніе, боль состраданія и ужасъ кошмаровъ, хотя «бунтъ» былъ такой силы, которая не снилась мощному сатанѣ Мильтона, все же, неосознанная, смутная, теплилась въ немъ и свѣтила сіяющая точка мистическаго принятія міра со всѣмъ, что въ немъ есть. Отсюда исходила и фанатическая несокрушимость отъ вѣрованія: — «Вѣдь, если я вѣрую, что истина тутъ, вотъ именно въ томъ, во что я вѣрую, то какое мнѣ дѣло, даже если бы весь міръ не повѣрилъ моей истинѣ, посмѣялся надо мной и пошелъ своей дорогой»…

Эта свѣтящаяся точка сіяла въ жизни писателя все ярче. Дѣйствительность кошмара, если не отрицалась дѣйствительностью свѣтло озаренной и чистой, то не могла отрицать этой послѣдней, куда все больше погружалъ свою душу Достоевскій. «Изъ-за границы», говоритъ въ своихъ воспоминаньяхъ H. Н. Страховъ, «онъ принесъ съ собою то настроеніе глубокаго умиленія, въ которое привело его долгое погруженіе въ строй мыслей объ „осуществленіи человѣчества“ христовой силой нашего народа. Были минуты, когда онъ и выраженіемъ лица и рѣчью походилъ на кроткаго и яснаго отшельника».

Обликъ, смутно сіявшій въ душѣ юноши, теперь сталъ на его дорогѣ, какъ передъ апостоломъ Павломъ на пути его въ Дамаскъ. Теперь Онъ — герой его романовъ, творческій духъ его произведеній. Онъ — руководитъ въ путяхъ жизни, Онъ сіяетъ изъ мистическаго, тайнаго въ реальныхъ фактахъ и обращаетъ къ себѣ душу. Писатель возносится къ облику Его въ своей жизни, питаетъ Имъ свою душу, освобождая и озаряя ее « неимовѣрнымъ видѣніемъ».

Силу одушевленія этой идеей-образомъ Достоевскаго знаютъ тѣ, кто входилъ съ нимъ въ личное духовное общеніе. Между прочимъ, всѣ многочисленные участники Пушкинскаго торжества могли почувствовать на себѣ эту силу въ тотъ моментъ, когда онъ вызвалъ въ людской массѣ слезы, восторги и бурное, доходившее до экстаза, волненіе. Такого непосредственнаго духовнаго воздѣйствія на массу давно уже не зналъ интеллигентный міръ. Это была сила не таланта, не художника, а пламенно пророчествующаго духа. Достоевскій пророчествовалъ о томъ, что давно уже подвергалось и подвергается недовѣрчивой и иронической критикѣ, о мессіанской роли русскаго народа, о скитальцѣ-народѣ, живущемъ яснымъ постиженіемъ облика Христа и безсознательно руководимомъ Имъ въ своемъ историческомъ и все-человѣческомъ пути. Но почему же тогда, когда онъ обращался непосредственно къ толпѣ со словами, выражающими эту идею, почему тогда, вмѣсто ироническаго отрицанія, былъ восторгъ всеобщій и безусловный: — «всѣ плакали и цѣловались»!.. Не потому ли, что художникъ со страшной силой ударилъ именно по струнѣ вселенскаго единенія въ человѣкѣ, и возвысилъ массу до какого-то божественнаго абсолютнаго единства въ высокомъ и вдохновенномъ чувствѣ? Движеніе, которое вызвалъ Достоевскій въ душахъ слушателей, — вотъ неосязаемый показатель силы духовнаго утвержденія. Здѣсь лежитъ истина. Для Достоевскаго самого важны были именно такіе аргументы, которые не навязываютъ истину извнѣ, но зажигаютъ ее внутри, въ душѣ человѣка. Свидѣтельства постороннія также подтверждаютъ этотъ фактъ духовнаго могущества Достоевскаго. Въ интересной и мѣстами отвратительно лицемѣрной брошюрѣ К. Леонтьева: «Наши христіане» авторъ по поводу впечатлѣнія рѣчи Достоевскаго говоритъ: «Рѣчь эта очень хороша въ чтеніи, но… кто видѣлъ самого автора и кто слышалъ, какъ онъ говоритъ… легко пойметъ восторгъ слушателей».

2.
БУНТЪ ЭВКЛИДОВСКАГО СОЗНАНІЯ.

Во плоти и въ крови, во внѣшнемъ содержаніи жизни — сѣмена «дьявольскаго» вліянія посѣяны такъ густо и глубоко, что въ напряженной борьбѣ двухъ началъ кажется, будто темное и злое начало можно вырвать изъ человѣка только съ кровью, съ самою жизнью его. Въ «человѣкѣ всѣ противорѣчія смѣшаны вмѣстѣ», и корни каждаго побужденія уходятъ глубоко въ самую сердцевину странной, хаотической и двойственной человѣческой природы. Она срослась съ Богомъ и срослась съ Дьяволомъ.

Характерно, что въ книгахъ Достоевскаго всюду и въ большомъ изобиліи разбросаны художественныя иллюстраціи къ идеѣ о томъ что чувство и сознаніе близкой смерти и недолгой жизни побѣждаютъ эту двойственность и выявляютъ для человѣка сокровенную мистическую сущность земной жизни, заставляютъ каждую секунду ея чувствовать какъ вѣчность, и ужъ тогда абсолютно побѣждаютъ всю силу начала темнаго, представляя жизнь какъ полное единство въ свѣтѣ и гармоніи. Умирающій братъ Зосимы говоритъ о раѣ жизни. Версиловъ въ «Подросткѣ» фантазируетъ на тему о концѣ земли и о вспыхнувшемъ со страшной силой въ людяхъ познаніи божественной, всесовершенной цѣнности каждой минуты жизни и всего живого на землѣ. А кн. Мышкинъ въ "Идіотѣ* прямо говоритъ о томъ, что передъ потерей жизни — сознаніе ея единой гармоніи такъ велико, что «каждую минуту въ цѣлый вѣкъ обратилъ бы», а потомъ, когда во всемъ обиліи жизнь, какъ море, снова прихлынула, онъ эту цѣнность каждой секунды потерялъ.

«Стало быть нельзя жить каждую минуту въ высшей полнотѣ ея, спрашиваютъ его: почему-нибудь да нельзя…

— Да, почему-нибудь да нельзя, — отвѣчалъ князь».

Наконецъ, въ рисункѣ эпилептическаго припадка кн. Мышкина снова находимъ указаніе на то, что постиженіе окончательной гармоніи душой «Идіота» совпадаетъ съ моментомъ страшнаго, почти смертельнаго напряженія организма во время припадка.

Этой болѣзнью, отмѣтившей Магомета и Достоевскаго, писатель надѣляетъ лакея по своей сущности, Смердякова, подчеркивая этимъ противоестественную близость лакейской души Смердякова къ протестующей прекрасной душѣ Ивана Карамазова, унижая философа и возвышая лакея. Недаромъ вылилась у художника фраза: «тутъ берега сходятся, тутъ всѣ противорѣчія вмѣстѣ живутъ».

Двойственность, слитіе двухъ началъ — красной нитью проходитъ черезъ сознаніе и душу человѣка. И такимъ предстоитъ онъ слитнымъ «Да» и «Нѣтъ» передъ воплощеннымъ «Да» — Христомъ.

И чувствуетъ, что передъ идеаломъ Мадонны «горитъ его сердце и во истину, во истину горитъ, какъ въ юные безпорочные годы», но что и Содому онъ въ то же время непонятно и противоестественно соприсущъ. Въ немъ самомъ, въ человѣкѣ, воздвигается каменная, неодолимая стѣна, «врата Адовы» между нимъ и Христомъ. И за этой стѣной человѣкъ плачетъ и бьется головой о камни: — освободи отъ этой страшной свободы, сними иго своеволія съ души, разрѣши двойственность и силой своей выжги мнѣ на сердцѣ твое единое «Да».

Поистинѣ, мученикомъ содомскаго идеала и глубокаго внутренняго порабощенія ему, является одинъ любопытный и загадочный персонажъ Достоевскаго: Свидригайловъ въ «Прест. и наказ.» Вся жизнь Свидригайлова отмѣчена трагическимъ знакомъ невольнаго, съ отвращеніемъ и ужасомъ сознаваемаго кощунственнаго раздвоенія. Единственнымъ выходомъ изъ этого порабощенія, изъ этой мертвой петли было самоубійство. Всѣ источники жизни его гнусно замутнены и отравлены. На немъ каинова печать. Молчаливой трагической фигурой проходитъ онъ въ романѣ, бросивъ мимоходомъ Раскольникову поразительную мысль о томъ, что перестраивающееся въ болѣзни сознаніе дѣлаетъ возможнымъ общеніе съ мистическимъ міромъ. Это онъ-то, сладострастникъ, отверженный, — говоритъ объ иномъ мірѣ. Кошмары реальные, въ яви, преслѣдуютъ Свидригайлова. Его ночь передъ смертью и сны о мышахъ и о пятилѣтней дѣвочкѣ-проституткѣ вырываютъ содроганіе. Этотъ сонъ символиченъ. Истоки жизни, самой ранней, отравлены для его сознанія. Онъ гибнетъ жертвой двуединства человѣческаго; начало Содома — утверждаетъ его жизнь, начало противоположное — его самоубійство.

«Нѣтъ, широкъ человѣкъ, слишкомъ широкъ, я бы съузилъ», говоритъ Достоевскій. Широта и свобода — проклятіе человѣка, и во имя этой широты и этой свободы онъ воздвигается на Христа.

Есть доводы иной мудрости — отъ «страшнаго и умнаго Духа пустыни». Предоставленный самому себѣ, человѣкъ, передъ цѣлой сѣтью невѣдомыхъ дорогъ, уходящихъ во мракъ, вооружается всѣмъ страшнымъ опытомъ своей свободы и своего свободнаго и кошмарнаго блужданія по путямъ жизни. Ослѣпленный своими кошмарами, помраченный временной конечной мудростью своей земной діалектики, онъ, какъ великій Инквизиторъ, вступаетъ съ воплощеннымъ «Да», отрицающимъ всякую діалектику, съ Христомъ, въ словесную тяжбу, въ споръ, громоздя передъ нимъ неотразимыя данныя земной жизни, — ея кошмары, ея кровь, ея слезы, ея дикую муку и вопіющую скорбь. Онъ споритъ съ Истиной, забывая, что она всѣ споры собою рѣшила, молчаливо побѣждая однимъ своимъ пребываніемъ.

Обязанъ ли человѣкъ знать и признавать внѣ его жизни царящую единую истину, если его человѣческая жизнь говоритъ ему голосомъ чувствъ и фактами кровавыми и несмываемыми о двухъ истинахъ? — Поскольку я человѣкъ и обреченъ на мой человѣческій опытъ, я долженъ признавать и исповѣдовать не одну, а двѣ правды: правду Мадонны и правду Содома. Вѣдь вотъ же свидѣтельство геніальнаго собирателя человѣческихъ документовъ о тѣхъ, кто «съ идеаломъ содомскимъ въ душѣ не отрицаетъ и идеала Мадонны».

Начинается изступленный споръ человѣка съ Христомъ; человѣкъ кощунствуетъ, вдохновленный той земной скорбью и мукою, на которую со страшной высота безмолвно взираетъ воплощенное Слово, воплощенное «Да».

— Какъ познать мнѣ Твою истину, отрицающую все содержаніе моего земною сознанія, и меня, человѣка, и мою человѣческую жизнь?.. Источники нашего познанія соединяютъ божественность и Содомъ. Какъ разорваться мнѣ на двѣ половины, чтобы одно мое правое и живое «Я» боролось и уничтожило другое! На одной и той же дорогѣ встрѣчаютъ меня — и гигантскій очагъ охваченнаго чумой вождѣленія Содома и чистѣйшая прелесть молитвеннаго идеала. «Красота это страшная и ужасная вещь, тутъ берега сходятся, тутъ всѣ противорѣчія вмѣстѣ живутъ». И здѣсь то, — въ страстномъ и таинственномъ влеченіи человѣка къ красотѣ, — кружатся и смѣшиваются пути и на нихъ высятся алтари и Бога и Дьявола. И возжигая жертву души, человѣкъ не знаетъ, Кого онъ исповѣдуетъ и Кому молится? Ибо два идеала, по слову художника, живутъ въ немъ, и оба уживаются другъ съ другомъ и никто не отрицаетъ другого. Борясь, они оба живы и оба дѣйствительны. «Какъ на полѣ битвы, въ сердцахъ, объятыхъ этой силой, борются Богъ и Дьяволъ».

Утверждая фактомъ своего существованія правду двухъ идеаловъ, человѣкъ утверждаетъ тѣмъ самымъ и достовѣрность идеала Содома, какъ дѣйственную и страшную силу жизни, отъ которой очагъ человѣчества гремитъ, пылаетъ и полонъ криковъ, стоновъ и рыданій. Человѣкъ есть доказательство Дьявола, аргументъ Дьявола. И все-таки единое Христово

«Да» побѣждаетъ. Здѣсь можно выдвинуть только восклицаніе Бл. Августина: «Credo quia absurdum!»

«Страшно много тайнъ, слишкомъ много тайнъ угнетаютъ на землѣ человѣка». И человѣкъ, выдвигая мучительные аргументы своего двуединства, молитъ у Христа: — дай хоть одинъ евклидовскій, соотвѣтственный моимъ, доводъ, аргументъ отъ земли, отъ моей человѣческой жизни. Но Христосъ молчитъ: отвѣтная побѣждающая мудрость здѣсь иная, не отъ земли, не отъ конечнаго, а отъ тихаго вѣчнаго. «Credo quia absurdum!»

И человѣкъ обращается къ своимъ неотразимымъ для него аргументамъ. Онъ размышляетъ о неодолимой и таинственной для него потребности внезапно пойти противъ молитвенной святыни своего «Я», чтобы кощунственно разбить ее и надругаться надъ ней. Откуда эта «радость богохульства», что она — какъ не служеніе иной силѣ?.. Если есть какія либо послѣднія утвержденія, то ихъ-то человѣку вдругъ и захочется отринуть. Здѣсь, — нужно подчеркнуть эти, — дѣло не въ невѣріи. Если бы было невѣріе, то не было бы этого страшнаго сладострастія богохульства, тогда дѣяніе потеряло бы свою остроту и сдѣлалось бы прѣснымъ; между тѣмъ какъ оно имѣетъ въ себѣ неизъяснимую силу и остроту, отъ которыхъ духъ замираетъ. Нѣтъ, именно потому, что вѣрю, потому, что истинно и свято исповѣдую, молюсь и содрогаюсь отъ тайнаго, сладкаго ужаса, потому и пойду противъ святыни, дабы на самомъ себѣ испытать, какая истина истиннѣе. Здѣсь кощунство — какъ бы вызовъ истинѣ: обнаружь свою силу, убей меня, да будетъ одна истина и единъ Богъ! Если человѣку дана свобода на добро и на зло, то человѣкъ не хочетъ этой свободы и хочетъ единаго добра. Это кощунство вѣрующаго, который жаждетъ наклониться надъ бездной и заглянуть въ эту бездну, жаждетъ сорвать покровъ со святая святыхъ, чтобы увидѣть эту святыню, хотя бы съ рискомъ быть испепеленнымъ. Это кощунство есть безсознательный подвигъ души, борющейся съ Богомъ, чтобы убѣдиться въ побѣдѣ Бога. Но это во всякомъ случаѣ неотразимый показатель отсутствія единства, единобожія въ душѣ человѣка. Богохулитель не есть атеистъ, не есть невѣрующій, которому не въ чемъ сомнѣваться, нечего спрашивать и нечего испытывать. Но въ то же время въ кощунствующемъ ясно борются «Да» и «Нѣтъ», и со дна души его встаетъ непреодолимая потребность, жгучая и страшная, закричать это «Нѣтъ» въ лицо Небу, вызвать въ немъ содроганіе, громъ карающій… Здѣсь на лицо страшная потребность единобожія, которую многократно отмѣчаетъ Достоевскій въ своихъ персонажахъ и въ человѣкѣ вообще. И только тайной, сладкой, чуть-чуть теплящейся въ душѣ надеждой на единую истину подсказаны эти попытки «заявить своеволіе», какъ говоритъ Кирилловъ въ «Бѣсахъ».

Объ этой потребности опредѣленно говоритъ Достоевскій… «Свѣситься надъ пропастью, все отринуть и броситься внизъ головой. Потребность отрицанія самой главной святыни сердца своего, самого полнаго идеала своего, всей народной святыни»…

Итакъ, этотъ показатель двубожія также обращаетъ — какъ свой аргументъ — человѣкъ противъ Христа, чтобы обнаружитъ отсутствіе единой истины въ мірѣ человѣческаго земного сознанія и показать, что человѣкъ всѣми законами своей земной природы и своей жизни обреченъ на двуединство, на противоестественное и кощунственное сочетаніе въ себѣ двухъ немыслимыхъ одно близъ другого началъ. Вся эта страшная сила діалектики воздвигнута во имя достиженія желаннаго покоя, ибо, какъ говоритъ Кирилловъ, «Богъ всю жизнь меня мучилъ». Съ одной стороны, факты жизненнаго сознанія утверждаютъ страшное дву единство, и нѣтъ аргументовъ для борьбы съ ними. Съ другой — какое-то тихое, неотразимое вліяніе чего-то совершенно чуждаго земной діалектикѣ, головной убѣдительности, мучитъ душу тайнымъ постиженіемъ едино-дѣйствительнаго «Да».

Не побѣждая своего хаоса, человѣкъ не побѣждаетъ и Христа, и не на чемъ ему успокоиться, между тѣмъ какъ всѣ земныя истины заставляютъ его сказать Христу: — нѣтъ, принять Тебя на землѣ я не могу. Что же Ты меня, мучаешь?..

Есть точки утвержденія: — моя маленькая человѣческая, и есть грандіозная, міровая въ центрѣ міростроительства. Но я со своей не сойду во имя того, чѣмъ я жилъ и на чемъ утверждался на землѣ. Для того, чтобы принять грядущую гармонію, мнѣ нужно пересоздаться, быть не тѣмъ, у кого ныло отъ острой муки сердце. А этого я не могу и не хочу. Итакъ, какъ человѣкъ, я мукой сердца своего уничтожаю Твою гармонію, и для меня ея быть ужъ не можетъ.

Невѣрующій и все же борющійся съ Богомъ Иванъ Карамазовъ, нашедшій столько отрицаній, столько «Нѣтъ» противъ божественнаго смысла вселенной, долженъ былъ бы помириться съ простой и покойной идеей механическаго міровоззрѣнія. Концепція грандіозной безсмыслицы, управляемой слѣпымъ случаемъ и все же существующими таинственными законами причинъ и слѣдствій, такая концепція могла бы утѣшить его скептическую и тревожную душу. Но авторъ «Легенды» былъ слишкомъ проницателенъ и умственно зорокъ. Фактъ своей личной сложной душевной жизни онъ учитывалъ, какъ матеріалъ, во всякомъ случаѣ, не менѣе характерный и насущный для рѣшенія жизненной проблемы, чѣмъ данныя внѣшняго міра. И отсюда его тревога и неустанныя исканія. Атеистъ, безбожникъ, онъ къ Кому-то взываетъ болью и мукой состраданія, передъ Кѣмъ-то онъ считаетъ капли человѣческихъ слезъ и человѣческой крови, къ Кому-то, потрясенный, вопіетъ о несправедливости…

Онъ не атеистъ, не богохулитель, онъ — возставшій на Бога, на міровой разумъ и міровое Сердце. Онъ не можетъ и не хочетъ сойти со своей точки, отрѣшиться отъ эвклидовскаго сознанія, перенестись на такую точку, съ которой принятію міровой гармоніи не помѣшаютъ ничья кровь и ничьи слезы. Онъ ни за что этого не хочетъ. Если въ условіяхъ человѣческой жизни его душа горитъ бунтомъ и неутоляемой жаждой справедливости, то для него этотъ бунтъ и эта жажда есть фактъ не уничтожаемый и непреложный ужъ во имя одного его человѣческаго достоинства, его человѣческой гордости. Если его «озарятъ» и сознаніе его перестроятъ, то чего же будетъ стоить вся его человѣческая мука, весь его бунтъ?.. И какая тогда цѣна вообще человѣческимъ слезамъ, крови и мукѣ?.. Онъ не приметъ искупленія и не проститъ ни одной слезы ребенка и ни одного стона мучимыхъ. Не проститъ онъ и ужасъ звѣрства мучившихъ. Что это за обреченность звѣрству и мукѣ подъ лучами всѣхъ осѣнившей міровой благодати?..

Евангельское ученіе утвердило высшую божественную цѣнность человѣческаго «Я» и внѣвременную значительность его жизни. Оно возвѣстило душѣ человѣка благую вѣсть: ты призванъ къ жизни, къ осуществленію въ предѣлахъ частнаго сознанія вѣчныхъ первоначальныхъ цѣлей. Итакъ, дѣло жизни есть дѣло души, и носитель этихъ цѣлей — человѣкъ — священенъ какъ частица божества. Священна его жизнь, священна его кровь, священно его сознаніе.

Не изумительны ли поэтому для человѣчества, принявшаго благую вѣетъ, каждый фактъ насилія и каждый стонъ мученія?.. Христа въ лицѣ человѣка распинаютъ и порабощаютъ. И люди, какъ замученное и жалкое стадо, готовы отъ идеи высшихъ осуществленій перейти къ мольбѣ объ одномъ отдыхѣ, о безопасности и довольствѣ.

Здѣсь подходитъ къ центральному пункту своего утвержденія Ив. Карамазовъ, являясь передъ лицомъ Спасителя въ неожиданной роли заступника и устроителя жизни людей. Его жалость — человѣческая жалость, и онъ противоставляетъ ее состраданью божественному. Неисчислимымъ ранамъ и мукамъ людей нужна его простая, теплая, человѣческая жалость. Подъ дарами Бога люди падаютъ въ борьбѣ и мукѣ. Иго Твое страшно и бремя Твое трудно: люди падаютъ подъ нимъ. Путь высшихъ осуществленій не по ихъ силамъ. — Ты истомилъ ихъ величайшей задачей. Во имя моей человѣческой любви и жалости къ людямъ нужно спасти ихъ отъ Тебя, отъ Твоихъ задачъ, отъ Твоихъ призывовъ.

Путь спасенія лишь въ мудрости великаго Инквизитора. — Если Ты не спасъ, онъ спасетъ. Намъ, людямъ, не видна дорога божественнаго служенія, но намъ виденъ крестный путь жизни людей, усѣянный ранеными и трупами. Изъ кошмара ли выходъ къ спасенію?.. Изъ Ада ли врата въ Рай?..

Я остановлюсь далѣе на томъ, что Достоевскій именно въ мукахъ, въ кошмарѣ и въ адѣ открылъ Христа, Его побѣдительное, выявляющееся здѣсь начало. Но для Ив. Карамазова весь соблазнъ въ людскихъ страданіяхъ; «Умный Духъ пустыни» соблазнилъ его именно жалостью къ людямъ. — Если есть замученный ребенокъ, то лучше мы пойдемъ за нимъ, намѣстникомъ Дьявола на землѣ, — Инквизиторомъ, чѣмъ за Тобой. Онъ дастъ хлѣбъ, миръ, довольство и даже нѣкій суррогатъ поклоненія, которое мы примемъ за истинное. Онъ ничего не требуетъ. Твои же требованія — безмѣрны и таинственны. Ты возлюбилъ человѣка не во плоти, а въ духѣ, онъ же, обреченный жить въ законахъ земли и плоти, взываетъ къ Тебѣ: — взгляни на мою истерзанную плоть, на мученія моего тѣла. — И что же!.. Духъ тьмы, лицемѣрно склоняющійся надъ павшимъ въ борьбѣ человѣкомъ, подобно Самаритянину надъ больнымъ, льетъ на его раны елей, питаетъ его и даетъ одежды и кровъ. И прекращаются содроганія и ужасъ человѣка и вотъ онъ веселъ и доволенъ. Ты же обращаешь къ намъ призывъ жертвеннаго служенія, возводя душу его на высоту неустаннаго горѣнія истиной, Завѣщая искать только Царства небеснаго. — «Почто печешься о земномъ… Ищите прежде Царства Божія»… «Но если за Тобою во имя хлѣба небеснаго пойдутъ тысячи, десятки тысячъ, то что станется съ милліонами и съ десятками тысячъ милліоновъ существъ, которыя не въ силахъ будутъ пренебречь хлѣбомъ земнымъ для небеснаго… Или Тебѣ дороги лишь десятки тысячъ великихъ и сильныхъ, а остальные милліоны, многочисленные, какъ песокъ морской, слабыхъ, но любящихъ Тебя, должны лишь послужить матеріаломъ для великихъ и сильныхъ?»… Богъ жалости, безжалостный къ мукамъ, Богъ состраданія, безмолвствующій на стоны мучимыхъ и казнимыхъ, — что же значитъ Твой обѣтъ «хлѣба небеснаго», истины единой?.. Не отрицаешь ли Ты всю земную жизнь, какъ фактъ самоцѣнный, жизнь, текущую изъ вѣка въ вѣкъ въ самодовлѣющемъ значеніи, и не призываешь ли къ идеалу уничтоженія этой двойственной, бого-дьявольской дѣйствительности въ моментъ, когда «времена исполнятся» и люди полностью и въ себѣ и въ своей жизни осуществятъ Тебя?…

Человѣкъ — это переходъ, это мостъ къ духу, это куколка, осуществляющаяся въ бабочку. Ты зовешь человѣка умереть, чтобы жить. Но человѣкъ утверждается на истинѣ даннаго мгновенія, сростается съ ней плотью и кровью темный инстинктъ земли вопіетъ въ немъ противъ такого страшнаго перестрой утвержденій и что-то тайно содрогается въ немъ въ страхѣ за жизнь, за тѣло, за точку своего земного утвержденія. Съ этой точки мучительно человѣку сдвинуться. Если дѣйствительно на двухъ китахъ, на двухъ началахъ построена жизнь, то «отрицаться» одного изъ нихъ — это значитъ вырвать дерево жизни съ корнями, разбить таинственную цѣльность плотскаго утвержденія и перейти отъ чувствуемой кровно, тѣлесно жизни къ чему-то невѣдомому, отъ тайны пребывающей въ насъ и и нами же жизнью утвержденной къ непостигаемому чуждому единству^[1].

«Мы, очевидно, существа переходныя, писалъ въ концѣ жизни Достоевскій, и существованіе наше на землѣ есть, очевидно, процессъ, безпрерывное существованіе куколки, переходящей въ бабочку. Умереть нельзя. Есть Бытіе, а небытія вовсе нѣтъ».

Но есть непостижимый переходъ отъ бытія въ эвклидовскомъ сознаніи и въ земномъ духовно-животномъ его объемѣ къ бытію иного сознанія и иного новаго содержанія. Мнѣ, человѣку, утвержденному всей полнотой своего «Я» на точкѣ бытія земного, говорятъ о томъ что внѣ моего бытія и значитъ сознанія. Какъ же могу я пребывать одновременно сознаніемъ, въ двухъ взаимноисключающихъ другъ друга бытіяхъ?.. И какъ могу я не содрогаться, когда рѣжутъ пуповину кровной близости моей съ матерью землей?..

Все земное, все органически-эвклидовское, связанное таинственной связью со «здѣсь» и имъ питаемое, возстаетъ въ Иванѣ Карамазовѣ противъ концепціи безконечнаго, внѣвременнаго и внѣпространственнаго міра Христа, утвержденнаго на иныхъ началахъ чистой и единовѣчной духовности. Въ концѣ-концовъ, въ христоборствѣ Ивана Карамазова лежитъ невысказанное и неформулированное убѣжденіе въ самоцѣнности земли и ея жизни, какъ она есть, какъ она протекаетъ въ поколѣніяхъ со своей двойственностью, со своей земной полнотой и со своимъ темнымъ страхомъ и содроганіемъ передъ концомъ. Во имя земныхъ конечныхъ цѣлей, во имя земной любви и земной жалости возстаетъ Ив. Карамазовъ противъ Христа. Для него, Карамазова, земное удовлетвореніе людей — самоцѣль. Онъ мечтаетъ о царствѣ тѣхъ опекаемыхъ, слабыхъ, тупыхъ и жалкихъ людей, которые являются совершеннымъ подобіемъ «моргающихъ человѣчковъ» Ницше. «…Они станутъ робки… они будутъ дивиться и ужасаться на насъ… Они будудъ разслабленно трепетать гнѣва нашего, умы ихъ оробѣютъ, глаза станутъ слезоточивы, мы устроимъ имъ жизнь какъ дѣтскую игру»…

"И всѣ будутъ счастливы, говоритъ Иванъ Карамазовъ, но тутъ онъ сомкнулъ свой безвыходный кругъ противорѣчій. Какъ противоположеніе звѣрству и мукамъ, какъ выходъ — онъ приметъ и даже возрадуется утопіи Инквизитора. Но когда утопія осуществится, и потечетъ теплая и вялая рѣка жизни въ царствѣ этихъ опекаемыхъ «моргающихъ человѣчковъ», онъ, возвратившій изъ бунта и протеста свой билетъ на входъ во вселенскую гармонію, онъ не сможетъ не возстать противъ страшнаго убійства духа въ человѣкѣ и не «послать къ чорту» весь этотъ погибающій въ кошмарѣ безсилія и бездушія міръ.

Могущественное и страшное христоборство все-же кончается ничѣмъ. Какъ ни ограждалъ Ив. Карамазовъ замкнуто-человѣческое и самоцѣнно-человѣческое отъ строя иного, но именно постройка такой Вавилонской башни обнаружила въ себѣ начало саморазрушенія. Въ человѣкѣ тайное тяготѣніе къ иному строю и міру всегда является гремучимъ газомъ, взрывающимъ его башни и тюрьмы, чтобы разметать мертвыя глыбы ихъ въ воздухѣ.

3.
О «крѣпкомъ берегѣ» и душевной родинѣ.

Неразрѣшимымъ и страннымъ является вопросъ о данной человѣку полной свободѣ жизненныхъ путей, — «Ты возжелалъ свободной любви человѣка, говоритъ. Инквизиторъ Христу, чтобы свободно пошелъ онъ за Тобою, прельщенный и плѣненный Тобою».

О Какой-же свободѣ говоритъ Достоевскій?.. Одно изъ двухъ: или міръ — подлинная пустыня, грандіозная случайность, безсмысленная вспышка въ пустотѣ жизненнаго движенія, — и тогда человѣкъ въ своемъ нравственномъ мірѣ окруженъ великой пустотой и движется жизненно въ этой глухой мертвой пустотѣ. Если-же въ мірѣ дѣйствителенъ положенный въ основу его единый высшій принципъ, то тѣмъ самымъ безграничная свобода человѣческаго сознанія уничтожается. Ибо абсолютная свобода есть только въ абсолютной мертвой пустотѣ неуправляемаго высшимъ разумомъ существованія. Если же міръ не мертвъ, то немыслимо въ борьбѣ и исканіи не прикоснуться къ тѣмъ тайнымъ началамъ, на которыхъ построенъ міръ и которыя несутъ съ собой обязательства и законы, связанные съ природой души человѣка.

Почему же обреченъ тьмѣ человѣкъ при безусловномъ и полномъ блескѣ его солнца?.. Не само ли Солнце ослѣпляетъ, заставляя искать его въ тьмѣ ослѣпленія человѣческаго? Но нѣтъ никого, по Дост-му, чья душа не содрогалась-бы тайно, въ самой послѣдней глубинѣ своей, отъ темнаго сознанія истины и царящей справедливости. Человѣкъ самъ себѣ не принадлежитъ, и какъ бы онъ ни овладѣлъ своимъ сознаніемъ, какими-бы стѣнами свой опредѣлившійся мірокъ ни обвелъ, въ его-же собственной душѣ всплывутъ идеи, чувства и постиженія изъ тьмы, изъ міра который былъ въ немъ за его сознаніемъ. И вотъ въ его крѣпости хозяйничаетъ врагъ, невѣдомый и распоряжающійся всѣмъ. И некуда скрыться отъ томительнаго нестроенія, разлада, неустойчивости въ себѣ самомъ. Не на чемъ въ себѣ утвердиться. Является страстный, изъ нѣдръ человѣка вырывающійся призывъ: «придите вы, несущіе узду и нормы обязательныя.»

Человѣкъ взываетъ о спасеньи отъ его свободы, отъ пустоты, отъ «безобязательетвъ». Утвердите душу, ибо она колеблется, и ей не на чемъ стоять, чтобы жить! — Я долженъ вѣровать, исповѣдовать что-либо, служить чему либо… Такова моя человѣческая природа. Я знаю твердо и нерушимо одно, — что я не самъ по себѣ и что безъ нормъ и обязательствъ — жизни для меня нѣтъ.

И бросаются въ страстное вѣрованіе всѣ, въ комъ безпокойно сознаніе. — «Даже въ атеизмъ увѣруютъ изъ боли душевной, изъ жажды духовной, изъ тоски по высшему дѣлу, по крѣпкому берегу, по родинѣ»…

Влеченіе къ солнцу есть, художникъ его изображаетъ, но темное, но слѣпое, невѣдомое. Людьми словно владѣетъ какой-то всеобщій лунатизмъ, и они бредутъ въ смутномъ полусвѣтѣ, смутно ища, отвѣчая влеченіемъ на какой-то еле слышный и таинственный призывъ. Какъ будто изъ невѣдомыхъ безсмертныхъ садовъ въ смрадную гущу донеслась благоуханная струя вѣтра, и люди съ упоеніемъ, закрывъ глаза, вдохнули ее и потянулись на поиски невѣдомой благоуханной земли. И во тьмѣ они слѣпо бредутъ въ разныя стороны и провозглашаютъ тысячи истинъ, и страстно бьются о полъ передъ своей истиной и яростно хулятъ истины другихъ.

«Вмѣсто того, чтобы овладѣть свободой людей, Ты увеличилъ имъ ее еще больше. Или Ты забылъ, что спокойствіе и даже смерть человѣку дороже свободнаго выбора въ познаніи добра и зла… Нѣтъ ничего обольстительнѣе для человѣка, какъ свобода его совѣсти, но нѣтъ ничего и мучительнѣе.»

Антиноміи свободы и Христа Достоевскій не разрѣшилъ и не могъ ее разрѣшить. Христосъ въ одно и то же время — и внутренняя свобода и внутреннее обязательство. Влеченіе къ Христу, къ истинѣ, къ единой нормѣ — это отъ обязательствъ, отъ закона, на которомъ построены и міръ и душа человѣка. Но темный лунатизмъ, но слѣпое устремленіе, но хаотичность исканій человѣческихъ — вотъ что порою называетъ Достоевскій свободой. Если онъ говоритъ, что Христосъ "возжелалъ свободной любви прельщеннаго и плѣненнаго имъ человѣка, " то эта свободная любовь, это прельщеніе и плѣненіе не предуказано ли оно тѣми свойствами души человѣческой (ея способностью «касанія мірамъ инымъ»), которыя дѣлаютъ плѣненіе Христомъ человѣка совершенно неизбѣжнымъ и природой души его обусловленнымъ?.. Искорка солнца — душа тянется къ солнцу. Такимъ образомъ, съ одной стороны, свобода, по Достоевскому, есть свобода осуществленія высшихъ побужденій души, и свободная любовь къ Христу человѣка есть выраженіе завѣтныхъ устремленій его души. Но съ другой стороны, именно отклоненіе отъ Христа, слѣпой лунатизмъ, блужданіе по невѣрнымъ дорогамъ въ страстномъ и упрямомъ стремленіи — онъ также, называетъ свободой человѣка.

«Вмѣсто твердаго древняго закона — свободнымъ сердцемъ долженъ былъ человѣкъ впредь рѣшать самъ, — что добро и что зло, имѣя лишь въ руководство Твой образъ предъ собой».

И если въ силу внутренняго призыва придетъ человѣкъ къ Христу, то это свобода.

И если онъ собьется въ сторону и пойдетъ въ своихъ исканіяхъ не къ Нему, а отъ Него, то это также свобода.

Не забудьте, что Инквизиторъ спасаетъ людей отъ мукъ и тревогъ въ союзѣ съ Духомъ тьмы, подвигнутый именно идеей Христа.. Инквизиторъ въ союзѣ съ Духомъ хочетъ только- «поправить» дѣло Христа, но исходитъ-то онъ отъ Него. И всюду, если люди на путяхъ блужданія своего зашли къ темному Духу, то вѣдь направлялись они смутнымъ чаяніемъ истины Христа. Всѣ богоборцы и богоискатели Достоевскаго, всѣ мятущіеся въ поискахъ нормъ и законовъ міроустройства, всѣ гибнущіе, страдающіе, мучающіе и даже убивающіе другихъ, — всѣ они лунатики, подвигнутые къ исканію смутнымъ созерцаніемъ единственнаго и непостижимо-прекраснаго облика Христа. Они ищутъ отъ боли духовной, изъ жажды духовной, «отъ тоски по высшему дѣлу, по крѣпкому-берегу, по родинѣ»… Они ищутъ окончательнаго, обязывающаго ихъ душу, связывающаго ее великими и дивными обѣтами.

Гдѣ-то есть ихъ "крѣпкій берегъ, " ихъ родина… Здѣсь многозначительно слово — родина. Онъ указываетъ на то, что истина, къ которой есть влеченіе, — родная душѣ и укрѣплена въ ней глубокими тайно-жизненными корнями. Только тамъ на родной землѣ «родины» — прочно, спокойно и твердо укрѣпляется и живетъ душа. Но гдѣ пути къ ней, къ этой родинѣ?

Пути къ ней по Достоевскому сперва черезъ "отрывъ, " черезъ отрицаніе. Это необходимая стадія перехода, какъ-бы антитезисъ нѣкой тріады жизненно-мистической. — Тезисъ-человѣкъ безсознательно въ лонѣ Бога, антитезисъ — разрывъ, отрицаніе и самоутвержденіе личности, синтезисъ — свободное возвращеніе къ плѣнившему душу Христу. Достоевскій и въ жизни человѣчества вообще устанавливаетъ эти этапы пути. До начала религіозной общности людей, единенія всѣхъ «въ Богѣ,» «долженъ заключиться, пишетъ онъ, періодъ человѣческаго уединенія, которое царствуетъ въ нашемъ вѣкѣ. Всякій теперь старается отдѣлить лицо свое наиболѣе, хочетъ испытать на себѣ самомъ полноту жизни, всѣ раздѣлились на единицы.»

Свободное возвращеніе къ Богу, завершающее жизненную тріаду, происходитъ глубоко въ нѣдрахъ души человѣческой, въ интимныхъ тайникахъ ея переживаній. Когда человѣкъ самоутверждается и замыкается въ самомъ себѣ, отъединяясь отъ людей и отъ Бога, то это какъ бы начало всего мистическаго пути. Разница лишь въ томъ, что человѣкъ здѣсь останавливается и попадаетъ въ себѣ самомъ на какую-то мертвую точку. И вотъ здѣсь-то начало всѣхъ метаній, всѣхъ судорогъ душевныхъ, ошибокъ и паденій героевъ Достоевскаго, замкнувшихъ себя въ своей пустынѣ само-уединившейся личности, гдѣ нѣтъ ни начала, ни конца, и потерявшихъ въ этомъ отъединеніи и свой «крѣпкій берегъ» и «свою родину». Раскольниковъ, который «хотѣлъ осмѣлиться», Кирилловъ, который "оказалъ своеволіе, " Иванъ Карамазовъ, который, самоутвердившись и сведя всѣ начала и концы къ пустотѣ безграничнаго, ото всего оторваннаго «Я,» заявилъ: — «все позволено», — всѣ они начали свой путь возвратомъ въ свое внутреннее «Я,» всѣ попали тамъ на мертвую точку личнаго отъединенія и всѣ, исходя какъ отъ начала — отъ своего «Я», пріуготовляютъ себѣ невыносимую западню, мертвую ловушку, въ которой мечутся и задыхаются.

Конечно, Достоевскій въ романахъ и не думалъ строить движеніе внутренней жизни персонажей на этой схемѣ и укладывать его въ рамки указанной тріады. Для этого онъ былъ слишкомъ художникъ, и грандіозный хаосъ человѣческаго слишкомъ для него, художника, быль сложенъ и загадоченъ, чтобы такъ легко и скоро свести всѣ движенія человѣческой жизни къ простой схемѣ. Христоборство Ив. Карамазова, самоутвержденіе Кириллова, смѣшеніе Содома и Мадонны въ душѣ и жизни Дмитрія Карамазова — все это было не пройденнымъ, не разрѣшеннымъ въ жизни самаго: автора, но вылилось, какъ постепенное разрѣшеніе личной внутренней борьбы и чудовищнаго разлада. Но, съ другой стороны, относительно Достоевскаго никакъ нельзя сказать, что въ своемъ литературномъ наслѣдіи онъ оставилъ только борьбу и отрицанія. Онъ самъ говорилъ о своей «Осаннѣ», какъ о совершившемся, пережитомъ душой фактѣ, и въ его произведеніяхъ эта Осанна звучитъ ясно и полнозвучно. «Идіотъ» и «Бр. Карамазовы» не оставляютъ въ этомъ отношеніи никакого сомнѣнія. Итакъ точка утвержденія, центръ круга — есть. Отъ него по тысячѣ деталей, характеризующихъ единообразную, цѣльную въ своемъ внутреннемъ планѣ, работу мысли Достоевскаго, можно возсоздать полный кругъ. То же обстоятельство, что внутренній планъ и идейное движеніе каждаго романа не противорѣчать этой схемѣ — указываетъ на общую, по крайней мѣрѣ, ея истинность. Это освѣщаетъ то обстоятельство, имѣющее широкій и прекрасный смыслъ, что вся грандіозная работа ума и таланта художника, при всемъ хаосѣ этой работы, при всей сложности и противорѣчивости матеріала, руководилась безсознательной цѣльностью творческой души, несознаваемымъ единствомъ., въ которомъ отъ самаго начала работы заключалось въ зародышѣ и разрѣшеніе всего хаоса и всѣхъ противорѣчій жизни.

Но именно потому что это была живая работа художника, непосредственно въ фактахъ жизни переживающаго этапы мысли, а не сухо-головное построеніе теоретика, именно потому Достоевскій и не могъ поспѣшить со своей формулой, со своимъ откровеніемъ, и добивался его въ жизненныхъ и творческихъ мукахъ и борьбѣ. И свидѣтельствомъ этой борьбы были книги, какъ «Прест. и нак.» и «Идіотъ», знаменовавшія этапы этой борьбы и заключавшія въ себѣ не формулы истины, а живое движеніе къ ней.

Бросимъ бѣглый взглядъ на этотъ первый этапъ самоутвержденія и отъединенія его героевъ. — Вотъ заключившій въ себѣ начала и концы Раскольниковъ, строющій колосальное зданіе утвержденій на себѣ самомъ. Все отъ человѣческаго «Я», отъ круга его сознанія, его владѣнія вошло въ эту постройку.

Взявъ на свои плечи бремя свободы, дабы пойти и осуществить свой особый, личный, планъ существованія, онъ прошелъ задуманное и, въ концѣ концовъ, эта свобода сдѣлалась для него невыносимой пустотой, невыносимой безсмыслицей. — Что-же мнѣ дѣлать съ моимъ «Я», съ его свободой? — таковъ результатъ его самоутвержденія. Завершить кругъ отъ себя къ себѣ и остаться въ пустотѣ и кошмарѣ этой пустоты — таковъ былъ удѣлъ Раскольникова. Какъ и всѣ онъ долженъ возжаждать того, кому онъ могъ-бы отдать свою свободу, отъ которой спасаетъ людей великій Инквизиторъ. Раскольникову нуженъ исходъ отъ мертвой точки его «Я», движете къ великой и истинной цѣли. Струю вѣтра изъ заоблачныхъ садовъ Христа должна была-бы вдохнуть его изсохшая страстная душа. Но онъ постигнутъ лишь смутнымъ лунатическимъ стремленіемъ, какъ Кирилловъ и другіе, и строитъ Вавилонскую башню изъ самого себя.

Иванъ Карамазовъ — это дальнѣйшая стадія личнаго отъединенія сравнительно съ Раскольниковымъ. Этотъ послѣдній болѣе теменъ и лунатиченъ въ своемъ исканіи, чѣмъ авторъ «Легенды»; призывъ устоя и крѣпкаго берега въ Раскольниковѣ настолько смутенъ, что кажется ему голосомъ его личнаго «Я». О богоборствѣ здѣсь еще нѣтъ рѣчи, ибо ликъ Бога Роскольникову совсѣмъ еще невиденъ, онъ по истинѣ — брошенный Богомъ въ пустынѣ человѣкъ, бредущій во тьмѣ, ощупью, протягивая руки. Озаряемый порою чудной жалостью и любовью къ людямъ, къ дѣтямъ къ старикамъ, къ несчастнымъ, униженнымъ, чистый и нѣжный послѣ убійства, пролитія крови, Раскольниковъ не знаетъ источника этого счастливаго свѣта, который бьетъ изъ его человѣческаго сердца. Христосъ не узнанный былъ въ его жилищѣ. Между тѣмъ, какъ Иванъ Карамазовъ, продолжая нашу метафору, видѣлъ стучащагося у дверей своихъ Христа, видѣлъ и боролся и мучился въ сердцѣ своемъ, но впустить Его не хотѣлъ, ибо началъ съ нимъ тяжбу страстную за міръ. Въ итогѣ его богоборства: если Ты и есть, то для меня Тебя какъ-бы и нѣтъ, — я живу такъ, какъ будто Тебя нѣтъ, считаюсь не съ тобой, а съ собой, ибо бунтъ мой человѣческій ничѣмъ Ты осилить не можешь и отсюда я вывожу свое: все позволено. Свобода Ивана Карамазова не безсознательная, а наоборотъ — отвоеванная, трудами своими воздвигнутая. Для него непонятна и непріемлема идея невмѣшательства Божественной силы въ каждый мигъ колоссальнаго людского муравейника. Онъ жаждетъ слѣдовъ Небеснаго Судіи вездѣ и всюду въ человѣческой жизни. Ежесекундно онъ готовъ требовать чуда или же горько протестовать противъ Слова. — Какъ! Ты не спасъ ребенка отъ рукъ мучите.лей, Ты не вмѣшался въ убійство геніевъ, Ты попускалъ кровь, пытки, голодъ, беззаконія, насилія, безсмыслицу, позоръ!.. Значитъ здѣсь нѣтъ никого, значитъ здѣсь можно рѣзать, мучить и убивать!.. Значитъ земля безъ Судіи, безъ повелительной и самоосуществляющейся здѣсь истины!.. И тогда можно ворамъ, убійцамъ, разбойникамъ бросить это горькое, это безнадежное: «все позволено»! Нѣтъ грѣха, ибо ничего преступать, ибо нѣтъ здѣсь законовъ, которые можно было-бы преступать. Съ тоской и ужасомъ какъ передъ кошмаромъ стоитъ Иванъ Карамазовъ передъ своей формулой. Но на то, что есть, онъ закрыть глаза не можетъ. Христосъ не осуществляетъ справедливости, и каждая капля крови будетъ вопіять до скончанія вѣковъ — неуслышанной. Муки неискупимы. И никакой гармоніи никогда не можетъ быть, ибо души разъ навсегда здѣсь пропитаны желчью и кровью мукъ. Фактъ существованія земли и жизни людей на землѣ есть категорическое отрицаніе Справедливости, Логоса. Утверждаться не на комъ, кромѣ самого себя. Нѣтъ нормъ и нѣтъ законовъ, все позволено. Человѣкъ свободенъ своей жестокой, кошмарной свободой, свободой звѣрства, злобы, жестокости и всѣхъ кощунствъ и дерзаній.

Этотъ кругъ отъединенія замыкаетъ Кирилловъ.

Онъ учитъ, что человѣкъ божественно хорошъ и обладаетъ всей полнотой истины въ самомъ себѣ, и его задача единственная — осуществить свою волю, поставивъ ее превыше всего. Нужно, прежде всего, освободить волю человѣка, потомъ она все осуществитъ собой. Освободить волю призванъ Кирилловъ. — «Если Богъ есть, то вся воля — Его, и изъ воли его я не могу. Если нѣтъ, то вся воля моя, и я обязанъ заявить своеволіе». Сознавши, что Бога нѣтъ, человѣкъ въ тотъ самый мигъ становится Богомъ. Но первый сознавшій это долженъ заявить свое своеволіе человѣческое и только въ силу этого своеволія убить себя. Остальные, познавшіе это, будутъ — какъ боги. «Я начну и кончу и дверь отворю», говоритъ Кирилловъ. И міръ тогда, освобожденный, осуществитъ свою истину. Человѣкъ познаетъ, что онъ все, что онъ Богъ, что «онъ хорошъ» и станетъ, сознавъ это, во истину хорошъ, и сознавъ, что онъ счастливъ, по истинѣ будетъ, будетъ счастливъ. — «Кто научитъ, что всѣ хороши, тотъ міръ закончитъ» — это глубочайшее мистическое утвержденіе, обращающее взглядъ къ единому въ тайникѣ каждой жизни. Кирилловъ оторвалъ это утвержденіе изъ своего постиженія сущности Христа, сведя истину эту къ человѣческому. Впрочемъ, въ его утвержденіяхъ есть противорѣчія, какъ это бѣгло и не объясняя отмѣчаетъ его собесѣдникъ Петръ Верховенскій, ибо, съ одной стороны, Кирилловъ вѣруетъ, что воля человѣка осуществитъ міръ въ его разумѣ и счастьѣ, а съ другой, фактъ мукъ и смерти Богочеловѣка заставляетъ его признать, что «самые законы нашей планеты — ложь и Діаволовъ водевиль. Для чего-же жить, противорѣча себѣ спрашиваетъ Кирилловъ, отвѣчай, если ты человѣкъ?» Съ этимъ противорѣчіемъ Достоевскій Кириллова и оставляетъ.

Свобода Роскольникова приноситъ муку пустоты; свобода Ивана Карамазова — вѣчный бунтъ, отрицаніе міра; свобода Кириллова — самоубійство.

Логическій выводъ, невольный, художественный выводъ Достоевскаго истекаетъ отсюда само собой, — Если человѣкъ самъ въ себѣ абсолютно свободенъ, то міръ — Діаволовъ водевиль, ибо человѣкъ конеченъ и не на чемъ ему въ себѣ утвердиться. Кошмаръ людей, не посѣщаемыхъ волей Судіи, не есть право на бунтъ и отрицаніе, ибо Судіи въ мірѣ вообще нѣтъ. Есть Истина, есть влеченіе къ истинѣ и съ ней сліяніе. Карамазовскій бунтъ утверждалъ, какъ я замѣтилъ выше, самоцѣнность человѣческой жизни, безконечную самозначительность ея. А въ этомъ есть ложь, ибо живъ человѣкъ не собой, а истиной. И конечная жизнь не должна сохранять до безконечности свое томленіе) свою неосуществимость, но должна окончиться, уничтожиться въ истинѣ, осуществивъ ее собой и съ ней слившись.

Когда «исполнятся времена» для этого? — Но согласно ученію мистиковъ тайна Благовѣстія именно въ томъ и заключается, что сдѣлалась откровенной Божественная потенція земного міра, готоваго къ осуществленію не въ дали временъ, а въ каждый данный моментъ, ибо міръ весь — въ свѣтѣ чистѣйшаго вліянія Христа, показавшаго, что человѣкъ въ душѣ своей соприсущъ Ему. И весь міръ данъ въ каждый протекающій моментъ со всей полнотою своихъ творческихъ силъ разъ навсегда. — Живуть-ли теперь Спиноза и Шекспиръ или нѣтъ, — резервуаръ духовныхъ богатствъ, часть которыхъ они въ себѣ обнаружили, — все тотъ-же, и онъ содержитъ въ себѣ возможность геніевъ еще большей силы, ибо единственный Верховный Геній заключаетъ въ себѣ нашъ міръ. Кромѣ того, бѣдный и бездарный во внѣшнемъ сознаніи человѣкъ открытъ внутреннимъ своимъ міромъ каждому вдохновенному призыву, ибо въ послѣдней глубинѣ своей мы всѣ одинаково геніальны соприсущностью своей Единому Генію.

Боровшійся съ Нимъ въ самомъ себѣ Иванъ Карамазовъ былъ побѣжденъ, «Богъ и правда Его одолѣвали сердце, все еще не хотѣвшее подчиниться», думаетъ о немъ Алеша.

4.
ДІАВОЛОВЪ ВОДЕВИЛЬ.

Въ основѣ исканій Достоевскаго есть важный пунктъ категорическаго довѣрія къ человѣку. Человѣка Достоевскій принимаетъ всегда. Будь онъ въ самомъ жалкомъ, безобразнымъ или дикомъ видѣ, — пьяница, развратникъ, убійца, проститутка, — все равно: человѣкъ не сотретъ съ чела божеской печати, и изъ страшнаго дна душа его вопіетъ къ истинѣ. Неправые пути это не преступленіе, а мука, и Достоевскій съ жаднымъ вниманіемъ присматривался къ отклоненіямъ человѣка и для него, художника, огромнаго интереса были исполнены человѣческія блужданія и отклоненія. — Пусть отклоняется, — все равно придетъ къ Христу, — таковъ основной пунктъ его довѣрія. Переписка писателя съ его читателями даетъ любопытные образцы такого отношенія. — «Письмо ваше удивительно хорошо, пишетъ онъ одному провинціалу, хочу вѣрить, что вы искренни, но если и не искренни, — все равно: ибо неискренность въ данномъ случаѣ пресложное и преглубокое дѣло въ своемъ родѣ».

Значитъ ли это, что всѣ приходятъ къ истинѣ, что ее не миновать, что исторія исканій человѣка есть романъ со счастливымъ концомъ? — А Шатовъ, котораго убиваютъ? А Кирилловъ, Ставрогинъ и Свидригайловъ, кончающіе съ собой? А милліарды погибшихъ въ блужданіяхъ, свихнувшихся и утонувшихъ въ ямѣ своего паденія?

Да, жизнь и исканія духа — не романъ со счастливымъ концомъ, и если художникъ-мистикъ категорически вѣруетъ и знаетъ, что на человѣкѣ есть неизгладимая печать истины, то указываетъ не на неизбѣжность ея познанія, а на вѣчную неуничтожимость этой возможности. Печать есть и истина дана, но есть также и таинственная свобода человѣческихъ отклоненій и ошибокъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ лабиринты сомнѣнія, безвѣрія, кошмара и подавленности духа.

Одинъ изъ страшнѣйшихъ пунктовъ непріятія Истины — это представленіе гигантскаго креста и на немъ повисшаго истерзаннаго трупа Христа. Съ этимъ представленіемъ борются Достоевскій и его герои. И не это-ли тотъ главнѣйшій пунктъ, на который опирается теорія Кириллова о человѣкобожествѣ и о своеволіи? — «Слушай идею», изступленно кричитъ онъ Верховенскому, и говоритъ ему о томъ, что силы природы не пожалѣли и Того, Кто «былъ высшій на всей землѣ и составлялъ то, для чего ей жить»¹. Если законы планеты не пожалѣли и Того, безъ котораго «вся планета и все, что на ней — одно сумасшествіе», то не Діаволовъ-ли водевиль вся жизнь этой планеты? Достоевскій даетъ понять, что на этомъ-то и свихнулся Кирилловъ, который отъ Діаволова водевиля, отъ кощунства и безсмыслія законовъ планеты бросился въ спасеніе «своеволія», разрѣшающаго все самоубійствомъ.

Та же идея, противоставляющая Божественную духовность — животному естеству, съ тяжкой силой развивается и въ одной главѣ «Идіота». Въ квартирѣ Рогожина виситъ старая картина «Распятіе». Въ ней замыселъ художника трактуется съ грубой реалистической мощью. "Глядя на трупъ Христа (лицо страшно разбито ударами, вспухшее, съ окрававленными синяками), рождается вопросъ! если точно такой-же трупъ видѣли ученики Его и женщины, то какимъ образомъ могли они "повѣрить, что Онъ воскреснетъ?.. «Они должны были почувствовать страшную тоску и сомнѣніе, разбившее надежды. И самъ Онъ, если бъ могъ увидѣть свой обликъ наканунѣ казни, взошелъ-ли бы Онъ на крестъ?»

На насъ тяжкой глыбой наваливается тупая, колоссальная мощь животнаго естества, погребаетъ подъ собой и — ужасу сознанія — заставляетъ считаться съ собой, какъ съ чѣмъ-то опредѣляющимъ наше и физическое и духовное бытіе. Мы оставлены съ нашей жалкой человѣческой свободой въ мірѣ, гдѣ прямо передъ нашими глазами справляетъ вѣчное торжество законъ физической необходимости,, законъ причинъ и слѣдствій. Мы начинаемъ молиться Молоху этой бездушной желѣзной необходимости, исповѣдовать колоссальную Машину, или-же спасаться въ кирилловскомъ «своеволіи», въ утопіи опекаемаго стада, въ самоуничтоженіи. Какъ пробиться сквозь толщу земли къ эѳиру Бога? — «Природа, говоритъ Достоевскій, мерещится при взглядѣ на эту картину въ видѣ какого-то огромнаго, неумолимаго и нѣмого звѣря, въ видѣ громадной машины, которая безсмысленно захватила, раздробила и поглотила въ себѣ глухо и безчувственно великое и безцѣнное Существо, такое, какое одно стоитъ всей природы и всѣхъ законовъ ея».

Человѣкъ остается во мракѣ и въ глубокой ночи. Что есть истина? Не есть-ли она мой мракъ, моя ночь, мое отчаянье?..

Значитъ все таки какія-то послѣднія, окончательныя требованія человѣкъ выставляетъ и съ точки этой не сойдетъ ни за что, хотя бы грозило сумасшествіе и смерть. — Есть Ты или нѣтъ, но Ты есть истина и Ты живешь въ моемъ неугасимомъ влеченіи! Я исповѣдую Тебя какъ истину, которая не можетъ быть поглощена смертью, уничтожена машиной, стерта законами животнаго естества. Задавленный звѣремъ природой, я одной идеей Тебя, однимъ влеченіемъ къ Тебѣ сбрасываю всю ея колоссальную тяжесть, какъ пухъ. И я поистинѣ свободенъ въ неподчиненномъ звѣрю обиталищѣ моего духовнаго сознанія.

ГЛАВА II.

I.
Въ котлѣ житейскомъ.

Герои Достоевскаго исповѣдуютъ благодать и высшую красоту «страдальческаго сознанія» (выраженіе художника). Раскольниковъ падаетъ и цѣлуетъ ноги Сони Мармеладовой. Зосима торжественно преклоняетъ колѣни передъ обреченнымъ Дмитріемъ Карамазовымъ. Это они склоняются ницъ не передъ людьми, а не. редъ Христомъ въ нихъ, ибо страданіемъ людей выявляется чистая сущность Христа.

Молчаливая скорбь человѣческихъ глазъ; — «я есмь», тихо и внятно звучащее изъ каторги изъ пытокъ; «страдальческое сознаніе», — это рвущая душу, въ экстазъ ее приводящая красота, передъ которой хочется пасть ницъ. Раскольникову сладко со слезами боли и страданія цѣловать истоптанныя и жалкія ботинки этой маленькой проститутки, питающей ужасомъ своимъ, позоромъ жизнь дѣтей и мачехи. И сладко поклоненіе мукѣ, Кресту, той тихо безъ словъ принятой на себя мукѣ, которая смотритъ на васъ изъ глазъ старой нищей или больного старика. Христосъ на землѣ воплотился въ страданіе, онъ былъ живымъ воплощеннымъ Страданіемъ. Въ своемъ аду звѣрства, злобы и животности люди выдѣляютъ изъ себя божественное начало, это страдальческое сознаніе. Имъ-то и воплотился Христосъ, спасая міръ страданіемъ.

Сильнѣе всего молчаливое темное страданіе, воздвигающее какой-то страшный крестъ, съ высоты котораго смотритъ обреченная душа. Мы не выносимъ этого молчанія, какъ не вынесъ его Роскольниковъ. Вѣдь онъ и самъ страдалецъ, голодный, нищій, оброшенный, взявшій еще на себя муку убійства. Но его сознаніе не страдальческое, а гордое, злое и непримиримое. Онъ какъ орелъ съ перебитыми крыльями до конца неукротимъ и дикъ. Но вотъ Соня Мармеладова — ее опустили въ адъ, въ муку, но она не станетъ подымать бунта. Чья-то высшая мудрость научила ее единственному послѣднему отпору: взгляду страдальческаго сознанія. Она только смотритъ на то, что есть и молчитъ, встрѣчается взглядомъ души со взглядомъ Звѣря — Яви и, утвержденная Христомъ на своемъ страдальческомъ сознаніи, молчитъ. Въ ней страдающій, кроткій и испуганный человѣкъ слился съ самой сущностью страданія. Она мучительное воплощеніе его.

Въ ней, конечно, подымался ея тихій бунтъ, собственно не бунтъ, а невозможность вынести все это. «Сколько разъ въ отчаяніи обдумывала она какъ-бы разомъ покончить»… Но надо было давать на хлѣбъ дѣтямъ и мачехѣ. И хотя невозможно было больше жить и терпѣть, она осталась жить и терпѣть.

Но вотъ въ тоже время въ ней есть и фанатикъ. И въ ея кроткихъ глазахъ свѣтится «ненасытимое состраданіе… съ болью и изступленіемъ». Въ ней зажигаетъ душу мука людей, въ ней есть какой-то взрывчатый матеріалъ, для котораго искра — слово Евангелія.

Она подлинная христіанка, и во времена Апостольства, на зарѣ христіанства, она бы пламенно молилась въ подземельи, съ горящей свѣчей въ рукахъ и въ бѣлой одеждѣ, и фанатически пошла бы на крестъ, на смоляной столбъ, на арену львовъ. Ея кроткіе глаза, говоритъ Достоевскій, «могутъ сверкать такимъ огнемъ, такимъ суровымъ энергическимъ гнѣвомъ». А когда она читала вслухъ Евангеліе — «ея голосъ сталъ звонокъ, какъ металлъ». И всю каморку ея наполнила вѣщая напряженность религіознаго восторга, душевнаго вѣрованія.

Внѣшній видъ ея мучителенъ… «Рука совсѣмъ прозрачная, пальцы какъ у мертвой… блѣдное худое личико… И изъ своего позора, изъ своей муки она вся направлена въ прямоту, въ обѣтованіе Божіе.

Эта лилія мистическая цвѣтетъ въ гнусномъ болотѣ и душа ея знаетъ всѣ кошмары, всѣ ужасы и ямы человѣческаго. Она знаетъ жизнь, этотъ богатый уродствами и безобразіемъ адъ. Передъ ея чистыми глазами прошло все животное и уродующее жизнь. Ей отдѣлили кусочекъ ада. Она познала его глубоко въ тотъ день, когда принесла Катеринѣ Ивановнѣ свои 30 рублей и потомъ легла въ уголъ и закрыла свои вздрагивающія плечи старымъ драдедамовымъ платкомъ, — поруганный и страдающій ребенокъ.

Эта жизнь съ неслыханной наглостью уродства и звѣрства предстоитъ глазамъ. Она разстилается душной зловонной клоакой большого города: кабаками, лавченками, вертепами, пивными, грязными рынками, копошащейся грудой пьяныхъ, озвѣрѣлыхъ, впавшихъ въ нечистое и подлое людей. Колоссальными буквами надо надъ ней написать грубое, но вѣще-символическое слово: Кабакъ. Онъ символиченъ этотъ домъ обреченныхъ на страшное веселье, гдѣ потъ, кровь, слезы, бѣшенство и сладострастіе слиты вмѣстѣ.

Оттуда высыпаютъ озвѣрѣлые отъ алкоголя люди и забиваютъ до смерти лошадь („сонъ Раскольникова“). Они сѣкутъ ее по спинѣ, ногамъ, глазамъ, грохочутъ отъ смѣха на ея конвульсіи и въ разгарѣ опьяненія звѣрствомъ проламываютъ ей голову.

Это сонъ большого города, это отраженія въ усталомъ мозгу образовъ и картинъ человѣческой жизни. Что можетъ сниться человѣку, брошенному въ эту тревоукную клоаку, въ это судорожное кишѣніе червей!.. Его сны лихорадочны, они — бредъ ужаса, сумасшествія, злобы и муки, которыя кипятъ въ домахъ, улицахъ, рынкахъ, кабакахъ, въ притонахъ нищеты, разврата и всевозможной извращенности. Вездѣ мучаютъ и бьютъ! Засѣкаютъ до смерти! Оскверняютъ и окунаютъ душу въ грязь! Тѣ — ревъ, стоны, крики, мольбы, переходящіе въ однообразный шопотъ и шорохъ, которые слышалъ въ бреду Раскольниковъ, они, дѣйствительно, подымаются отъ лица земли къ небу и вопіютъ о повальномъ сумасшествіи, о горячкѣ блуда и жестокости, муки и поруганія, какихъ не знали Содомъ и Гоморра!

Эту эпопею человѣческаго кошмара развертываетъ въ своемъ романѣ художникъ, ищущій Христа. Потому что онъ хотѣлъ не мимо всего что есть прійти къ Христу, а черезъ это. Все глубже и глубже опускался онъ въ круги человѣческаго ада. И ничто изъ существующаго не хочетъ упустить онъ, бросая на одну чашу вѣсовъ муки кошмара, а на другую свое постиженіе душой окончательной и все побѣждающей Истины.

Петербургъ ему казался „самымъ фантастическимъ изъ городовъ“. Онъ ждалъ, что вотъ-вотъ эти призраки тумановъ финскаго болота разлетятся и развѣются. Но, ему, съ его даромъ мистическаго созерцанія, движеніе жизни массъ вездѣ, должно было, казаться подобнымъ лихорадочной фантазіи. Въ особенности лѣтній петербургскій день на Садовой улицѣ, душной и грязной, царство пивныхъ, рабочихъ, нищихъ, проститутокъ, подобенъ тоскливому бреду. И эти картины: убійство лошади, преслѣдованія пьяной проститутки франтомъ, вся жизнь Свидригайлова — что все это, какъ не горячечный сонъ?…

Но все это жизнь, все это куски нашего „Діаволова водевиля“. Царство Дьявола кошмарно и призрачно, и тому, кто утвержденъ на хотя бы смутномъ чувствѣ щетины, должно казаться, что вотъ-вотъ все это марево дрогнетъ и разлетится. Тюрьмы, больницы, казармы, участки, вертепы, углы нищеты, животная роскошь тупыхъ и пресыщенныхъ, вся эта лава дикой, кощунственной, противоестественной жизни — кажется тяжкимъ сномъ, которымъ тѣшится Дьяволъ. Но дѣйствительность кошмара — пребываетъ.

Страшный законъ двуединства въ человѣческой жизни обнаруживаетъ здѣсь разростаніе и полновластіе одного начала, темнаго. Разверзается болото и человѣкъ лѣзетъ туда и зарывается въ него все глубже, съ упоеніемъ отъ собственной низости, съ острымъ чувствомъ неимовѣрнаго и дерзостнаго паденія на самое дно. „Пятами вверхъ“ летитъ онъ для вящаго униженія, по выраженію Дмитрія Карамазова. И въ горячечномъ дьявольскомъ мірѣ бѣшенства», блуда, грязи, низости чувствуетъ себя какъ дома, совершенно соприсущимъ этой черной дѣйствительности. Подземный адъ переносится на поверхность земли и на ней осуществляется полный шабашъ, гдѣ пляшутъ свой изступленный безумный танецъ — Карамазовъ, Свидригайловъ, Смердяковъ, насилуя и оскверняя дѣтей, заливая грязью міръ и сгущая надъ человѣческимъ плотную пелену его покрова. Не предана ли вся земля въ полную власть Дьявола? Онъ — въ воздухѣ, — въ крови людей, въ ихъ мысляхъ и чувствахъ, вліяніе его проникло во все наши источники; вокругъ бѣлыхъ стѣнъ монастыря бьются черныя грязныя волны человѣческой жизни и зловонное дыханіе пробирается въ монастырскіе сады и тамъ много есть служителей Чернаго Господина.

Въ душахъ лучшихъ людей идеалъ Мадонны уживается съ идеаломъ Содома по законамъ самой природы человѣческой. И надъ Христомъ кощунствуютъ здѣсь такъ злобно и гнусно, какъ не кощунствовали распинавшіе Его. Изъ какихъ болотъ, изъ какого зловонія несутся клики къ Нему! И откуда же поднимаются невинныя дѣтскія руки, и въ кровавыхъ слезахъ напрягаются отъ боли и обиды дѣтскія души… И тамъ же горятъ Христу мучительные огни страдальческихъ сознаній…

Отсюда ли искать Христа?… Здѣсь ли поминать Его имя?… Но Достоевскій въ какомъ то ясновидѣніи, какъ слѣпой, спѣшащій на родной голосъ, устремляется весь въ кошмаръ, и въ немъ то онъ искалъ постиженій. Онъ чувствовалъ, что драгоцѣнный художественный опытъ здѣсь. Что здѣсь — въ страшнѣйшемъ столкновеніи двухъ началъ высѣкаются божественныя искры. Онъ странно не довѣрялъ человѣческому покою и ясности, при которыхъ Дьяволъ сытаго удовлетворенія и, тупого довольства все сильнѣе овладѣваетъ человѣческимъ сознаніемъ. Покой — это или завершенность сознанія, послѣдняя высота, гдѣ уже все достигнуто и движеніе жизненное прекращено, или же безнадежнѣйшее дно, полное угасаніе души. И въ томъ и въ другомъ случаѣ жизненнаго опыта для художника-нѣтъ. Не потоку ли отличаетъ Достоевскаго острая жадность къ кошмару? Что онъ нашелъ бы въ сытости и въ благополучіи? Ни взрывовъ воли, ни тревогъ и исканій души…

Христосъ тамъ, гдѣ есть эти тревоги, исканія и взрывы. Странный выводъ напрашивается изъ всѣхъ рисунковъ и картинъ человѣческаго у Достоевскаго. Выводъ, что царство Христово держится на землѣ по автору «Бр. Kap.» — страданьями, кошмарами, ужасомъ, болью, жестокостью, убійствами, грязью и пытками. Ревностный служитель церкви въ ея незыблемыхъ установленіяхъ — К. Леонтьевъ въ своей брошюрѣ: «Наши христіане», подхватываетъ эту точку зрѣнія и настаиваетъ на ней. «Любовь, говоритъ онъ, есть до тѣхъ поръ, пока есть жизнь и грѣхъ, пока есть столкновеніе вражды съ любовью. Но когда, добавляетъ онъ, будетъ возвѣщено Евангеліе вездѣ, — любовь оскудѣетъ». Вотъ до какого изувѣрства доходилъ ревностный церковникъ, полагавшій, что не обрѣсти Христа долженъ человѣкъ на землѣ, а только стремиться къ нему въ той мѣрѣ, какая положена абсолютными установленіями церкви.

Столкновенія вражды и любви, очаги грѣха и жизни, съ ея кипящимъ, мучительнымъ буйствомъ — вотъ что рождаетъ въ человѣкѣ его высшее «Я». Всѣми этими Сѣнными рынками, подвалами нищеты, вертепами, каморками тоскующихъ проститутокъ — держится, согласно приведенной идеѣ, Христово царство на землѣ. Ибо огнь мученій и боли будитъ божественную искру въ человѣкѣ. Въ этомъ смыслѣ можно сказать, что грѣшнику, мытарю, развратнику, кутилѣ Дмитрію Карамазову, пьяненькому Мармеладову, оскверненному Свидригайлову, проституткѣ Сонѣ, убійцѣ Раскольникову — Достоевскій больше довѣрялъ, чѣмъ смиренномудрымъ, умѣреннымъ фарисеямъ. За искрой божественной онъ шелъ къ распятымъ, униженнымъ, утвержденнымъ на «страдальческомъ сознаніи».

II
ВЗЫВАНІЕ КЪ БОГУ БОЛЬЮ.

— Пусть Господь-Богъ увидитъ наше изступленіе, муку, которой мы оправданы въ глазахъ Его и во имя которой взываемъ о справедливости!..

Испытываемыя муки даютъ рѣшимость непосредственнаго обращенія къ Богу и чѣмъ сильнѣе муки, тѣмъ прямѣе и настойчивѣе воззваніе къ Нему. Въ концѣ концовъ, отсюда рождаются дерзновенія и бунтъ. Ибо голосъ муки есть какъ бы волшебное заклинаніе, на которое долженъ откликнуться Господь-Богъ.

Устанавливается молчаливое соглашеніе между человѣкомъ и Богомъ, созданное внутреннимъ самочувствіемъ человѣка. — Пока я обращенъ къ животности и тупо живу во чрево свое, правъ, Ты, Господи, отвращаясь отъ меня. Но если сердце мое горитъ мукой и жаждой Тебя и если всей жизнью моей обращенъ я къ Тебѣ и алчу Твоего чуда и Твоей силы, то невозможно, чтобы крикъ мой не былъ услышанъ! Ибо зову я Тебя ранами моими, кровью и огнемъ мукъ моихъ!..

Это не покорная и примиренная мольба, а изступленное взываніе древняго Іудея, одного изъ избранныхъ и постигнутыхъ тяжкой карой Іеговы. Это призывы библейскаго Іова; раны свои и боли представлялъ онъ Всемогущему, какъ аргументы: — О, если я жалокъ и презрѣненъ, то вотъ язвы мои, кровь моя, — пусть они взываютъ къ Тебѣ и говорятъ за меня!..

Развертывая свои свитки человѣческой жизни, бытописатель-художникъ такъ часто бросаетъ свой крандашъ, забываетъ рисунокъ и посылаетъ къ небу свою тоску и отчаянье… Устами невѣрующаго Ивана Кар., душевными содроганіями атеиста Раскольникова онъ взываетъ къ Богу о крови и мукѣ людской. Въ томъ то и дѣло, что ни самъ Достоевскій, ни его герои ни одной минуты не останавливаются на той мысли, что не къ Кому взывать о боли и о возмущеніи души человѣческой. Они обнаруживаютъ свое тайное религіозное упорство именно этими призывами: приди и взгляни на то, что здѣсь дѣлается. Они упорно взываютъ къ кому то… Потому что немыслимо освоиться съ тѣмъ что есть и принять. — «Понимаешь ли ты эту ахинею, другъ и братъ мой, послушникъ ты мой Божій и смиренный», говоритъ Иванъ Алешѣ, разсказавъ ему о звѣрскихъ надругательствахъ надъ дѣтьми, — понимаешь ли ты для чего эта ахинея такъ нужна и создана?"…

"Каждое надругательство и каждая.боль сами вопіютъ къ Христу своей мучительной невозможностью. Неразумныя дѣти понимаютъ это внѣ разсудка и знаній въ нихъ вложенныхъ — чувствомъ души природнымъ. Когда забиваютъ лошадь ударами кнутовъ и. сѣкутъ ее по глазамъ, маленькій Раскольниковъ бросился въ изступленіи къ клячѣ: — «папочка, папочка, они ее убьютъ!»… и припалъ страстно къ кровавой мордѣ лошади губами и всѣмъ лицомъ. Если законъ любви записанъ въ сердцѣ нашемъ и звѣрство потрясаетъ самые инстинкты человѣческой природы, то какъ же возможно то, что въ мірѣ есть зло и насиліе?..

Противоестественность въ жизни глядитъ каждую минуту въ глаза, и въ силу того, что въ теченіе ея вмѣшалось какое-то безумное, ирраціональное начало зла и уродства, человѣкъ видитъ свою безпомощность передъ этимъ кровавымъ хаосомъ и борется съ нимъ послѣдней и то же ирраціональной силой: инстинктомъ вѣчной справедливости, тайно ощущаемой въ мірѣ. Видъ кошмара и ужаса вызываетъ въ немъ недоумѣніе передъ невмѣшательствомъ этой силы и онъ взываетъ къ ней.

Живые воплощенные воззванія къ Богу — Соня Мармеладова, пьяный и окрававленный Мармеладовъ, плачущій въ иступленіи и пророчащій милость и обѣтованіе Христа, голодныя дѣти Мармеладова и всѣ униженные и корчащіеся отъ мукъ.

На крайнихъ точкахъ путей человѣческихъ просыпается живое сознаніе Христа. Въ гибели, въ агоніи душа неуклонно взываетъ къ Нему. Въ паденіи въ яму Дмитрія Кар. есть то же остро вспыхивающее безумное влеченіе къ свѣту: «…въ ямѣ лежу, но край ризы Его цѣлую…» Конецъ превращается здѣсь въ начало, сѣмя умирающее возрождается въ жизнь истинную. Выйдя изъ равновѣсія, напрягающаяся и страдающая душа волею заложенной въ ней первоначально, въ этомъ содроганіи, трепетѣ и умираніи находитъ возрождающую обѣтованную силу. — Въ страданіи познаете высшую сладость откровенія и жизнь навсегда. Душа неуклонно отъ грѣха переходитъ въ оть страданій и рождаетъ Христа. Страдающій — это зовъ къ Христу и это откровеніе Христа. Съ особенной силой послѣднее положеніе развито въ «Идіотѣ».

Изъ всѣхъ силъ — самая побѣждающая для кн. Мышкина — страданіе. Оно его беретъ неотразимо, захватываетъ какимъ-то могущественнымъ очарованіемъ, всесильнымъ надъ его душой. Страдающій человѣкъ владѣетъ имъ, онъ не можетъ оторваться отъ его глазъ и словно пьетъ изъ нихъ мучительное, сладкое и болѣзненное упоеніе человѣческой болью. Онъ позналъ могущество Крестной красоты, той красоты, что слита изъ любви и страданія и во имя ея разъ навсегда прилѣпился къ страданію. Страдающій для него божественно красивъ, ибо у него въ силу страданія обнажена душа. Она-то неотразимо приковываетъ къ себѣ взглядъ Мышкина, ибо онъ самъ — обнаженная душа, блуждающій огонекъ религіознаго сознанія.

Когда онъ видитъ портретъ Натальи Филипповны, его сразу побѣждаютъ ея глаза, упрямо затаившіе ея страданіе и все же гордо и сухо-мучительно имъ горящіе. Онъ угадываетъ ея безумную и одинокую въ своемъ горькомъ безуміи душу. Никто изъ всѣхъ персонажей романа такъ не мечется и не горитъ сердцемъ, какъ она. И потому никто такъ не обязываетъ его къ жалости и пристальному душевному, вниманію. Онъ тянется на страданіе, притягивается имъ, какъ магнитомъ. «Тусклый огонь муки» зажигаетъ страннымъ восторгомъ его душу, онъ познаетъ въ немъ красоту, познаетъ искру божественную отъ Христа, ибо душа, страдающая, имѣетъ въ себѣ что-то таинственное и не отъ здѣшняго. Стоитъ увидѣть ему этотъ «тусклый огонь» глазъ и въ лицѣ напряженіе ослабѣвшей отъ борьбы и мукъ души, какъ онъ падаетъ ницъ передъ символомъ Бога своего, выявляемаго въ страданіи.

Его Богъ — Богъ муки и высшаго возстановленія духа въ мукѣ. Христовое начало разлито въ мірѣ и ежесекундно выявляется въ немъ и въ самыя страшныя минуты гибели или паденія даетъ крылья сознанію. Въ каждой улыбкѣ любви и въ каждой тайнѣ страданія живъ въ мірѣ Христосъ, обитающій въ лонѣ всечеловѣческаго сознанія. Вотъ почему каждый страдающій есть страстный крикъ о Немъ и живая вѣсть Его.

Когда Иванъ Карамазовъ взываетъ къ Нему, то не знаетъ, что та сила, которую онъ зоветъ, уже дѣйственна въ немъ тѣмъ самымъ, что сердце его сжато тоской и что онъ взываетъ состраданіемъ и болью къ Христу. Состраданіемъ, любовью, мукой состраданія — міръ полонъ Христомъ, незримой дѣйственной силой, живущей въ мірѣ и самой жизнью проявляющейся въ немъ.

3.
«Я ЕСМЬ».

Во внутреннихъ покояхъ человѣка есть маленькій алтарь. Когда-нибудь, хотя бы одинъ разъ передъ смертью, но сіяніе чистой правды — тронетъ сознаніе и человѣкъ познаетъ въ себѣ высоту идеала и будетъ пристыженъ и ослѣпленъ имъ.

Молнія можетъ пронзить его, какъ некрасовскаго Власа, и онъ пойдетъ служить Богу строгой правды, невозмутимой святости.

Изъ прежняго торгашества онъ прямо можетъ вознестись къ высшему служенію, стать желѣзнымъ въ истинѣ своей, какъ Власъ. Незримый огонь пожретъ все мелкое прежняго міра и душа предстанетъ только Богу, какъ въ строкахъ Некрасова, съ ихъ высоко-художественной сжатостью:

Роздалъ Власъ свое имѣніе,

Самъ остался голъ и босъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Полонъ скорбью неутѣшною,

Смуглолицъ, высокъ и прямъ,

Ходитъ онъ стопой неспѣшною

По селеньямъ, городамъ…

Вотъ этой свободы въ отдачѣ себя Богу нѣтъ у яростно рефлектирующихъ богоборцевъ Достоевскаго, вокругъ своего алтаря они во мракѣ шарятъ и ищутъ, но сами же застилаютъ свѣтъ внутренняго откровенія. Краеугольнаго камня для своего зданія они ищутъ въ своемъ человѣческомъ «Я», и строятъ на немъ и камень разсыпается въ прахъ и зданіе рушится. Такъ было съ Раскольниковымъ, Ставрогинымъ, Кирилловымъ и Ив. Карамазовымъ. Напрасно слѣпому и грубому кипѣнью жизни въ кошмарномъ котлѣ ея противоставлялъ Раскольниковъ свою талантливую, свою устроительную и разрѣшающую многіе узлы волю. Утверждая центръ всего въ своемъ-личномъ міркѣ, подставляя свой разумъ неразумной жизни и свою волю темной и слѣпой жизни, онъ наткнулся въ этой жизни на что-то неподдающееся человѣческому раціональному подчиненію, на что-то мощное хаотическое, пожирающее и Наполеоновъ и Раскольниковыхъ. Ихъ маленькая логика столкнулась съ движеніемъ жизненнымъ, управляемымъ отъ вѣка царящей и стихійно обязательной логикой, ихъ маленькая эвклидовская воля — съ тайной и непреоборимой Волей міра. Когда изъ теоріи Раскольниковъ вышелъ въ міръ, при первомъ же шагѣ онъ пошатнулся, ибо, какъ оказалось, стоять ему не на чемъ. Камень его человѣческаго утвержденія разсыпался въ пыль. Онъ повисъ въ пустотѣ, въ злобномъ и безсильномъ недоумѣніи, переживая милліоны разъ повторяющуюся трагедію юношей, которые безъ труда исчерпываютъ все свое головное теоретическое содержаніе и остаются «безъ точки», въ сухой пустотѣ омертвѣлой и оскудѣвшей жизни.

Богаче было «Я есмь» Ивана Карамазова.

Тутъ былъ свой тайный и богатый. міръ, куда притягивали великіе соблазны, гдѣ можно было съ какимъ-то сладострастіемъ интеллектуальнаго упоенія провожать свои густо насыщенные рѣдкимъ и богатымъ содержаніемъ дни. Дьяволъ не всегда сѣръ и бѣденъ. Для рѣзкихъ одиночекъ приготовляетъ онъ тайные подвалы соблазновъ и тончайшихъ упоеній. Иванъ Федоровичъ — пьетъ напитокъ, отъ котораго духъ захватываетъ: гордыни и упоительнаго своеволія, упоительнаго чувствами риска, кощунства и вдохновенія. Этотъ поэтъ файтастъ, создававшій поэмы и легенды, обладалъ фантазіей демонической, изступленной, выводящей за узкія границы сѣраго дьявольскаго царства обыденности къ той реальности, что смутно и волшебно разстилается за берегами буденъ. Въ мірѣ силы, мощнаго движенія и блеска призрачнаго — онъ, авторъ Легенды, былъ движущей Волей, былъ тѣмъ, кто руководитъ и повелѣваетъ въ сверхчеловѣческой громадности и въ величіи. Какъ Инквизиторъ — онъ вождь милліонныхъ массъ и какъ Инквизиторъ, онъ съ упоеніемъ кощунства и своеволія отрекся отъ Христа и пошелъ за «Нимъ» — за «мрачнымъ и умнымъ Духомъ пустыни». Мечтателя привлекъ духъ призрачной ночной поэзіи, этой поэзіи отверженности, проклятья и въ сладкое содроганіе ужаса приводящаго своеволія. Бунтъ подлиннаго Сатаны, пылающаго Сатаны Мильтона съ обоженными крыльями, привлекъ его, показался ему прекраснымъ и грандіознымъ. Возстать на Бога свѣта, выйти съ Нимъ на безумный неравный бой, ненавидѣть Его и тайно пылать къ Нему страстнымъ влеченіемъ и быть пораженнымъ Имъ и вѣчнымъ, вѣчнымъ быть врагомъ Его — какой страшный вихрь жизненнаго движенія!.. И все слилось для Ивана Карамазова въ одномъ рѣшительномъ отверженьи и бунтѣ. Какъ мыслитель и моралистъ — онъ возстаетъ на Бога свѣта во имя крови и мукъ людей, во имя роковой несогласованности утвержденій человѣческихъ и божественныхъ. Какъ поэтъ съ фантазіей демонической, направленной не къ осуществленію холодныхъ художественныхъ формъ, но рождающейся изъ жажды непосредственныхъ могучихъ и таинственныхъ переживаній, онъ также приковывается къ облику, подобному громадной тѣни, что выросла въ пустынѣ подъ звѣздами, среди камней, гдѣ сидѣлъ погруженный въ свою думу Христосъ.

У этого фантаста, автора Легенды, было особое «Я», нерастворимое въ небесномъ свѣтѣ, не сходящее упорно и настойчиво со своего человѣческаго утвержденія. Такъ какъ въ границахъ земныхъ буденъ онъ рисковалъ, какъ Раскольниковъ, очутиться въ пустотѣ и жалкой безсильной сумятицѣ, то онъ и уходилъ далеко отъ обычнаго жизненнаго содержанія въ свои тайные подвалы фантазій, легендъ и лихорадочныхъ вымысловъ. Его упорное, какъ камень твердое, «Я^Л прорывало для себя подземные ходы, и онъ раздвигалъ берега дѣйствительности, открывая новую, которая разстилалась колоссальными просторами и гдѣ дѣйствовали мощные одиночки, а милліонныя массы молча двигались по ихъ повѣдѣнію. Не желая и не умѣя заключить союзъ съ Богомъ, который грозилъ уничтоженіемъ его человѣческому утвержденію и хотѣлъ растворить „Я“ въ своемъ свѣтѣ, онъ заключилъ союзъ съ Дьяволомъ, который такъ же какъ человѣкъ мыслитъ и числитъ орудіемъ эвклидовскаго сознанія и считается съ міромъ какъ онъ есть, въ его разносущихъ и обманчивыхъ данныхъ.

Казалось, онъ твердо установился на своей точкѣ. Его защитой были — и выстраданная жестокая иронія и вся эвклидовсісая математика, говорившая въ итогѣ: — не пріемлю — Богу, и страстный пафосъ возстанія на Него во имя человѣческихъ Мукъ, и, наконецъ, то подлинное высокой цѣны вдохновеніе, которое овладѣвало имъ, когда онъ выступалъ, какъ Сатана, на безумный бой, когда ему кружило голову дикое поэтическое высокомѣріе, демонская гордыня. Надъ этимъ чортъ не разъ язвительно подсмѣивается, опошляя самое завѣтное въ юношеской душѣ его, и не даромъ духъ отрицанія, — изъ-за той же самой муки самонедовѣрія и подчасъ желчнаго самопрезрѣнія, — является Ивану Карамазову въ видѣ пошлаго истасканнаго франта. Онъ грезилъ и отдавался грезамъ и порой желчно надъ собой смѣялся. Міръ, съ его котломъ кипящей жизни, съ его судорогами и криками, развратомъ отца и бѣлыми стѣнами монастыря — представлялся ему сценой, гдѣ можно было не унижать себя до изступленія, а холодно пройти, ограничившись „кривой усмѣшкой“ на все. И онъ „криво усмѣхается“ на позоръ и грязь отца, на муки брата Дмитрія и, въ особенности, на бѣлыя стѣны тихаго монастыря, на мудрость и кротость жизни въ немъ. Какъ вѣрный служитель мрачнаго и страдающаго Сатаны, предъ которымъ онъ поэтически приклоняется, онъ стоитъ въ кельѣ старца, какъ во враждебномъ станѣ, и сохраняетъ холодное спокойствіе.

И на тихій зовъ Христоваго сіянія онъ отвѣчаетъ своимъ твердомъ: — „Я есмь“. „Я есмь“ — на твердомъ базисѣ своего человѣческаго утвержденія, своего неустранимаго, самоцѣльнаго, собой питающагося, собой опредѣляющагося „Я“. Собой живу, на себѣ утверждаюсь, изъ себя рождаю мой міръ, мое движеніе жизненное, самъ его расширяю и наполняю, въ каждую минуту бытія своего ощущаю и знаю твердое ядро мое, неизмѣнный центръ — мое „Я“. Имъ я отвѣчаю Твоему призыву, оно отрицаетъ Тебя въ силу того, что оно само все, оно мой богъ и мой законъ. Посему всю безграничность движеній, дерзаній, опытовъ, кощунствъ открылъ я себѣ въ этой жизни, все мнѣ позволено, потому что я самъ отвѣчаю за все передъ самимъ собой.

Умный же Духъ, тотъ, кто возсталъ на Тебя, онъ обогащаетъ эту сѣрую жизнь своей дерзкой волей, своей вѣчной тоской и игрой своей гигантской фантазіи. Видѣть и знать, созерцать кощунство и дисгармонію — порою весело. Я тотъ, кто со стороны смотритъ На Твой міръ, будучи утвержденнымъ на себѣ самомъ. И если даже самъ я жарокъ, смѣшонъ и наивенъ, и мой духъ — только лакей, мелкій чортъ, переодѣтый лакеемъ и спрятавшій „свой длинный, гладкій, какъ у датской собаки, хвостъ“, то все же — гдѣ Твоя истина?..» Не вижу ее и не принимаю.

Только въ двухъ случаяхъ Иванъ Карамазовъ пасуетъ: передъ минутами горькаго самопрезрѣнья и передъ взглядомъ глазъ Алеши Карамазова. Здѣсь онъ теряетъ свою кривую усмѣшку и наполняется тревогой очень смутныхъ сомнѣній. И въ одинъ изъ рѣшительныхъ моментовъ — послѣ діалога съ лакеемъ-чортомъ, послѣ этихъ минутъ, когда онъ обливаетъ себя желчью и презрѣніемъ, у является Алеша и побѣждаетъ силой своей свѣтлой — чорта и кошмаръ. Иванъ настойчиво подчеркиваетъ, что чортъ испугался Алеши, и чувствуется здѣсь подчеркиваніе самого автора.

----

Ни въ праведникѣ, ни въ руководителѣ не нуждается Дмитрій Карамазовъ. Мытарь и грѣшникъ, онъ чувствуетъ, что онъ заблудшій сынъ Отца и что «Пастырь добрый» оставитъ на время стадо и пойдетъ за отбившейся овечкой и, если она больна, устала, на рукахъ принесетъ ее къ стаду. Ни Мармеладовъ, ни Дмитрій Карамазовъ не стыдятся открыть свой позоръ, ибо исповѣдуютъ золотой свѣтъ Христовой любви и милости ко всему живому. Только Свидригайловъ прячетъ въ тѣнь и мракъ свое больное лицо, вѣруя въ свою обреченность, — онъ съ тоской уйдетъ отъ Христа, и не хватитъ у него силъ, чтобы протянуть руку и дотронуться до Его ризы. Между тѣмъ какъ Мармеладовъ пророчитъ осѣненіе всѣхъ ихъ — пьяныхъ и грязныхъ — бѣлыми ризами Христа, а Дмитрій Карамазовъ восторженно восклицаетъ: «…въ позорѣ начинаю гимнъ… Пусть я проклятъ, пусть я низокъ и подлъ, но пусть и я цѣлую край той ризы, въ которую облекается Богъ мой»…

Именно ему, Дмитрію Карамазову, принадлежитъ вдохновенная формулировка мистическаго утвержденія. Этотъ человѣкъ земли, страстно преданный крови и плоти, пьяный своими безумными вожделѣніями, въ хаосѣ плотскомъ прозрѣваетъ тайные пути къ божескому первоисточнику и въ самомъ дикомъ вихрѣ и угарѣ твердо и фанатически утверждается на этомъ сознаніи. — «Въ пыткѣ корчусь, но есмь»… Исповѣдую свое пребываніе въ вѣчномъ, бытіе своего «я» въ Богѣ, утверждаюсь на огнеупорномъ, неземномъ внутри меня и, сознавая это, говорю свое: «Я есмь»…

Дмитрію не нужно, какъ Ивану, отвлекаться въ призрачную дѣйствительность фантазій… потому что Дмитрій до страсти любитъ все реально дѣйствительное, все земное, его въ содроганіе приводитъ бурная радость отъ чувства земли и человѣческой жизни. Сложна, мистична, красочна и хаотична для него вся жизнь, съ ея любовью, красотой, грязью, и въ упоеніи вертится онъ въ ея хаосѣ. При всей своей слѣпой и богатой чувственности, а можетъ быть и въ силу ея, онъ обладаетъ мистической созерцательностью, и какой-нибудь сѣрый заборъ окраинной улицы для него такъ же — въ общей композиціи божественнаго рисунка, — какъ и роковые кровавыя событія жизни. — На всѣхъ путяхъ руководительные таинственные геніи сторожатъ людей, они просыпаются вмѣстѣ съ людьми, бродятъ по ихъ улицамъ, входятъ въ ихъ дома и трактиры, и, какъ голубое небо и Божій воздухъ, осѣняютъ грѣшную жизнь людей.

И жизнь мистична вся — до послѣдней пылинки. И въ зломъ кипѣніи ея, въ путяхъ крови, мести и грѣшной любви, во всемъ человѣческомъ, презираемомъ Иваномъ, Дмитрію чуются тайныя предопредѣленія и общая для всего живого тайная Воля. Въ стихахъ Шиллера онъ находитъ волнующія его ноты мистической концепціи, и свою исповѣдь обо всемъ ярко-человѣческомъ онъ начинаетъ съ этихъ стиховъ. Онъ не сомнѣвается въ страшной и чудесной отвѣтственности человѣка перецъ кѣмъ-то, ждетъ всемірнаго мига и никогда не упускаетъ въ своихъ размышленіяхъ связи земной сферы жизни съ окончательной, небесной. Отсюда его фанатизмъ и аппеляція всегда, во всѣхъ случаяхъ къ внутреннему. На слѣдствіи, въ мертвыхъ діалогахъ съ властями, онъ презираетъ все внѣшне-фактическое и обращаетъ вниманіе на факты внутренней чистой достовѣрности. Такъ поступаютъ сектанты, пуритане, мистики. Недаромъ бывали у него божественныя минуты, въ родѣ той, когда онъ, побѣждая себя, вручилъ съ низкимъ поклономъ деньги Катеринѣ Ивановнѣ и открылъ ей дверь и цѣловалъ въ слѣпомъ восторгѣ лезвіе своей сабли.

Глубоко въ тайникахъ его чувственно — мистическаго жизнеощущенія лежитъ его «Я есмь», живое и страстное. Созданный, какъ и все на землѣ, въ дву единствѣ, онъ слѣпо и безумно отдается началу земному, предается Содому изступленно, изживаетъ землю горячо, со всей силой кипѣнія своего, но, за всѣмъ этимъ, горитъ въ немъ огонь передъ инымъ идеаломъ неугасимо и тайно. И онъ знаетъ этотъ свѣтъ и поетъ ему «Осанну»…

Весь — человѣкъ, съ головы до ногъ, не отшельникъ фантастъ, какъ братъ Иванъ, абстрактный и лихорадочно грезящій, но человѣкъ горячо и страстно живущій, онъ про-' ходитъ свой знойный день жизни, покрытый потомъ, кровью и пылью, со слѣдами всего человѣческаго, и такимъ же пыльнымъ, окровавленнымъ и усталымъ подходитъ къ вечернимъ садамъ Бога, вдыхаетъ въ ихъ тѣни свѣжую прохладу и предстоитъ мудрому взгляду Создателя. Богъ отмѣтилъ его страстную и правдивую натуру, осилившую весь хаосъ, всѣ противорѣчія и сохранявшую всегда, въ самыхъ безумныхъ полосахъ жизни, наивную беззавѣтность и дѣтскость души. Онъ не знаетъ спора съ Богомъ, наивной діалектики богоборства, онъ не резонеръ и не созерцатель огня и хаоса, онъ тотъ, кто самъ горитъ въ огнѣ, кто самъ безумно кружится въ хаосѣ, кто обреченъ скорби, любви, преступленіямъ и дѣтской жаждѣ Бога. Въ этомъ секретъ необъяснимаго обаянія, странной, но непреодолимой прелести облика Дмитрія Карамазова, котораго художникъ Достоевскій сдѣлалъ столь же живымъ, какимъ создаетъ человѣка самъ Господь-Богъ.

Вырвавшаяся изъ силы и остроты самой жизни «Осанна» Дмитрія звучитъ стихійно и мощно, какъ громъ. Онъ — истинный апостолъ правды Создателя, ибо несетъ ее въ преисподнюю и славословитъ ее въ безднѣ.

---

Страдальческое «Я есмь» кн. Мышкина, страдальческое среди людей, въ ихъ жизни, временами сіяетъ ослѣпительно. Голубые глаза его тогда горятъ, душа безмѣрно расширяется. Этотъ «рыцарь бѣдный» есть странный апостолъ Христа, отмѣченный въ одно и то же время и силой и безсиліемъ. Чистый камень его внутренняго утвержденія всегда твердъ, неуязвимъ и сіяющъ но «Осанна» его порой недѣйственна и такъ тихо и тонко поетъ въ его душѣ, что заглушается ярыми криками человѣческой возни и бойни. Тогда божница его въ немъ какъ бы задергивается наглухо, и онъ выходитъ къ людямъ свѣтлымъ, но не горящимъ, не властнымъ. И шагъ его можетъ быть робокъ и движенья смѣшны, и онъ является людямъ не строгимъ и свѣтлымъ апостоломъ, смущающимъ ихъ, но приходитъ больнымъ, тихимъ человѣкомъ, которымъ всегда руководитъ идеалъ, но который не всегда воспламеняется имъ. И вдругъ искра въ немъ загорается: просыпается воля, онъ знаетъ и весь горитъ ослѣпительно тѣмъ, что знаетъ. И вотъ онъ властенъ и нѣтъ ни у кого силъ ему противостать. Тогда онъ вырастаетъ, полный вдохновенья, отъ истины Христа, и, смѣшной, жалкій, превращается въ какое-то чудо, въ красоту.

Но въ своемъ смѣшномъ, жалкомъ видѣ онъ зато можетъ ближе подойти къ людямъ и не испугать ихъ ни блескомъ, ни строгостью чела. Его не смущаются взрослые и не боятся дѣти. И вотъ онъ въ ихъ семьѣ, въ ихъ жизни, и вдругъ, незамѣтно для нихъ, уводитъ ихъ по какой-то чудесной, свѣтлой дорогѣ въ Назаретъ. Что за пѣсенку поетъ имъ этотъ ловецъ людей, очаровывающій и уводящій за собой дѣтскія души? Вспомните, что сдѣлалъ онъ съ дѣтьми въ Швейцаріи. Онъ вывелъ ихъ изъ жестокой общей атмосферы человѣческой жизни и повѣялъ на нихъ нѣжнымъ и болѣзненно-сладостнымъ вѣяньемъ жгучей сострадательной любви. Й вотъ дѣтскія души раскрылись, впитывая его дуновеніе, вѣруя въ правду любви и зная ее въ опытѣ безсознательномъ, въ глубинѣ души. На дѣвушку, которую замучили, онъ обратилъ страстный потокъ дѣтскаго состраданья, жалости и нѣжной все отдающей любви. Не ароматомъ ли вѣетъ, таинственнымъ и очаровывающимъ, отъ этого разсказа Достоевскаго? Этотъ больной князь вошелъ потихоньку въ жизнь дѣтей и привелъ ихъ къ своему сіяющему любовью сердцу, къ своему тайнику, гдѣ цвѣлъ садъ Христа. И дѣти въ сердцѣ своемъ сказали: да, это мы знаемъ, это правда, и восторженно откликнулись и восторженно пошли за этимъ пастыремъ. Значитъ, въ душѣ ихъ было нѣкое орудіе для пробы жизненныхъ внушеній, нѣкій подсознательный опытъ, въ нужную минуту вдругъ сказавшій: да, это настоящее, это прекрасно, — и освѣтившій все.

Вотъ такъ порою бѣдный рыцарь подводилъ человѣческую душу къ «Я есмь» въ своей нѣжной богатой душѣ, и чужая душа вдругъ загоралась отъ его свѣта и вся трепетала отъ Музыки, отъ свѣта, отъ дивной власти души князя Мышкина. Его «Я есмь» было огнемъ, чистѣйшимъ пламенемъ, силой дѣйственной и могущественной, которую нельзя было почувствовать, не покоряясь ей. Люди злой и мелкой воли борются съ ея вліяніемъ, доходя порой до изступленія. Душа романтическая — Аглая — побѣждена красотой этой силы, тонкимъ благородствомъ, которое нигдѣ и никогда не теряется. Но Аглая хотѣла бы видѣть э.ту. тихую душу всегда въ ореолѣ серьезнаго вниманія, удивленія и поклоненія. Дѣвушка Достоевскаго протестуетъ противъ покрововъ смѣшныхъ и жалкихъ, слишкомъ человѣческихъ, въ которыхъ является порой благородный духъ. Аглая не осиливаетъ того, что даже не замѣчаютъ женщины, подобныя Лизѣ изъ «Дворянскаго гнѣзда» или героинѣ «Странной исторіи». Эти тургеневскія женщины страстно и самоотверженно идутъ за истиной, сіяющей изъ подъ самыхъ грубыхъ покрововъ, которыхъ онѣ и не замѣчаютъ. Аглая узка въ своемъ романтическомъ индивидуализмѣ, хотя помимо ея воли и наперекоръ всѣмъ ея гордымъ романтическимъ побужденіямъ, красота смѣшного и жалкаго порой «Идіота», небесное благородство его крѣпкаго какъ алмазъ «Я», захватываетъ ея душу и она томится и на яву и въ снахъ любовью и очарованіемъ.

Ровнымъ и тихимъ свѣтомъ свѣтитъ «Я есмь» благостнаго юноши Алеши Карамазова. Изъ души его исходитъ свѣжее и нѣжное благоуханіе, какъ будто утренняя лѣтняя прохлада заключила въ свои покровы его душу. И это тихое утро онъ приноситъ всюду съ собой, не побѣждаясь духотой и смрадомъ человѣческаго, но вѣя своимъ свѣжимъ дуновеніемъ. И отрадное легкое чувство овладѣваетъ всѣми, кто находится близъ него. На это не разъ въ романѣ указывается. Глазъ и души человѣка этотъ богоносецъ касается чѣмъ-то освѣтляющимъ и освѣжающимъ, какъ дыханіе утра. Онъ не находится въ страстномъ движеніи персонажей романа, не горитъ въ ихъ земномъ огнѣ, остается созерцательнымъ, проходя мимо по своей отдѣльной тихой и безлюдной тропѣ. Человѣческое не вѣщаетъ ему о Богѣ, но синее безмолвное небо надъ одинокой тропой монаха, тишина воздуха и чудо нѣмой растительной жизни — открываютъ ему въ сладостныхъ одинокихъ созерцаніяхъ высоту и глубину истины, въ которой созданъ и живетъ міръ. Мистическое познаніе коренится въ самомъ его жизнеощущеніи, и нужно уйти въ тишину и глубину вѣщающихъ правду чувствъ, чтобы услышать земное, тайное и явное въ одно и то же время, откровеніе: — приникнуть ухомъ къ. землѣ и подслушать дрожь ея темной жизни, къ тишинѣ пустыннаго воздуха приникнуть ухомъ и услышать въ немъ тайное дрожаніе струпъ божественной Воли, все пронизывающей. Когда ночью, подъ звѣздами, одинъ, отдается онъ своему восторгу и взлету, онъ изъ этого одиночества приходитъ къ единому Сердцу бытія и чувствуетъ его біеніе и потомъ, засыпая, уходитъ въ сны мистическіе и откровенные, общаясь съ покойнымъ старцемъ Зосимой и дарующимъ веселіе на пирѣ — Христомъ. Поэтому-то юноша въ этихъ мѣщанскихъ низинахъ жизни, гдѣ развертывается дѣйствіе романа, ходитъ чуждый общему движенію, непричастный ему. И въ горячку и въ бредъ этого злого кипѣнія жизни входитъ онъ какимъ-то холоднымъ родникомъ, освѣжиться которымъ есть жаждутъ. Въ ночь бреда является онъ Ивану, въ день горячечной сумятицы и тоски душевной — Дмитрію, въ ночь рѣшительнаго перелома жизни — Грушенькѣ.

Свѣча его душевнаго, радостнаго исповѣданія горитъ всему міру, ровная, золотая, тихая, поднявшаяся свѣтомъ своимъ къ Богу и горящая Ему изъ свѣтлыхъ земныхъ долинъ, Его-^-Алешино — «Я есмь» не смущаетъ кровавое клокотанье въ котлѣ человѣческой жизни, онъ шлетъ свой свѣтъ отъ жизни на землѣ, ясной и покорной, творческой Волѣ, какъ шлютъ его деревья, травы, горы и воды. Человѣкъ не есть мѣра вещей и единый показатель истины. Истина разлита въ мірѣ, и какъ имѣющій слухъ внятно слышитъ призывы монастырскаго колокола, такъ обладающій слухомъ внутреннимъ слышитъ вѣчный колоколъ Міровой Воли, дающій обѣтованіе свое всему созданному.

Алешѣ Карамазову вся жизнь открыта какъ единый мистическій путь, по какимъ бы топямъ, болотамъ и городишкамъ злой жизни не пролегалъ онъ. Юноша утвержденъ природой души своей на свѣтлой вѣрѣ, какъ деревцо утверждается корнями въ почвѣ. Душа его занята огромной работой сложныхъ жизненныхъ воспріятій, онъ пьетъ соки жизни душевной, какъ дерево корнями вытягиваетъ соки изъ земли, и вся жизнь его — сладостное питаніе души, таинственная работа ея, все болѣе и болѣе глубокое внѣдреніе въ самые основные пласты жизни. Его ждетъ, повидимому, такая же поэма мудрой, внутренно-напряженной жизни, какую создалъ себѣ, старецъ Зосима, со второй половины своей жизни медленно и любовно перелистывавшій страницы загадочныя, тучныя мудростью и красотой умиляющей, своего Бытія, вникавшій въ смыслѣ словъ и буквы каждой. Уже по основнымъ чертамъ облика Алеши мы можемъ съ достовѣрностью сказать, что каковы бы ни были пути его дальнѣйшей жизни и какая бы на его долю ни выпала борьба, но здѣсь — въ рисункѣ юношескаго его облика дано авторомъ его собственное утвержденіе, его собственное «Да», выразителемъ котораго является въ сущности своей Алеша.

Такъ что недописанная, вѣрнѣе не продолженная книга его жизни не мѣшаетъ намъ считаться съ той основой натуры Алеши, которая въ дальнѣйшемъ, пройдя черезъ горнило испытаній, должна сохранить въ себѣ все тѣ же черты авторскаго идеологическаго утвержденія.

4.
ЛЮБОВЬ.

Изъ тайника личнаго внутренняго самоутвержденія человѣка излучается особая первоначальная сила. Она дана человѣку съ его внутреннимъ «Я». Это — Любовь. Энергія духовная, — она въ творческой основѣ жизни, она первоначальна и едина, и когда Достоевскій снимаетъ со своихъ персонажей пыльныя одежды современно-человѣческаго и обнажаетъ ихъ истекающія кровью и мукой души, онъ возвращаетъ насъ къ этому первоначальному, къ единому для всѣхъ, къ бого-человѣческому, къ перво-христіанскому, выявляя чистую сущность человѣка, единую во времени и пространствѣ^[2].

Люди отличаются мучительной особенностью замыкать самихъ себя въ душныя и пыльныя тюрьмы мірка ихъ современности, гдѣ они задыхаются въ сгустившейся атмосферѣ пошлости, меркантилизма и грубой уродливой мелочности. Это было бы полной побѣдой духа смерти и разложенія заживо, если бы тюрьма временно-человѣческаго замкнулась наглухо отъ прошлаго и будущаго, отъ высотъ и низинъ, на ровной плоскости опредѣленнаго сегодняшняго состоянія. Люди сварились бы въ собственномъ соку, задохлись бы въ человѣческихъ испареніяхъ, погибли бы въ пустотѣ и скукѣ. Многимъ бѣднымъ изнемогшимъ сознаніямъ, покорившимся пошлости, міръ представляется именно такимъ замкнутымъ и обреченнымъ на эту пыль и пустоту. Но художникъ разбиваетъ наши тюрьмы и базары и открываетъ выходъ на таинственные и безконечные просторы. Міръ въ его жизни прошлой и внѣшней становится единымъ, ибо едина въ немъ правда, которой мы дышимъ и которой мы живы. Христіанинъ апостольскихъ временъ и несчастный Макаръ Дѣвушкинъ — братья по духу истины, на которой утверждены ихъ сознанія, и оба протягиваютъ руки къ Солнцу — Христу. Художнику нё нужно подчеркивать этого внѣвременнаго единства и цѣльности человѣческой жизни, — онъ непосредственно, въ образахъ своихъ твореній представляетъ истину, какъ дѣйствительно живущую въ мірѣ. И этимъ онъ освобождаетъ наше сознаніе отъ проклятія закрѣпощенности въ тюрьмѣ временно-человѣческаго. Тотъ золотой свѣтъ любви и жалости мучительной, который бьетъ изъ сердца художника, и есть Божественная Христовая сущность, озаряющая чудо единства всѣхъ существованій во времени и пространствѣ. Свою первую повѣсть юный Достоевскій назвалъ «Бѣдные люди», уже самымъ названіемъ онъ очень характерно опредѣлилъ свою внутреннюю тезу, какъ бы обязываясь словомъ «бѣдные» къ выявленію особой стихіи состраданія и любви, въ свѣтѣ которой долженъ особымъ образомъ опредѣлиться человѣкъ, опредѣлиться по Евангельски — въ своей высокой тонко-духовной сущности.

«Убѣдиться въ бытіи Бога и въ безсмертіи души, пишетъ Зосима, можно лишь путемъ дѣятельной любви къ ближнему». Каждый истинный художникъ, дающій картины живой жизни, обнаруживаетъ это въ своемъ творчествѣ не только наглядно, но и захватывая насъ при этомъ чувствомъ страннаго восторга. По преимуществу таковъ самъ Достоевскій. Онъ не выноситъ намъ въ результатѣ своихъ художественныхъ постиженій сухую обязывающую мораль, но онъ освѣщаетъ намъ минуты тѣхъ сіяющихъ безумныхъ переживаній, которыя заставляютъ людей отдать послѣднюю рубашку ближнему, заставляютъ трепетать отъ иступленной жалости и восторженнаго безумія. Достоевскій любитъ не выводъ, не поученіе, въ родѣ: — люби, дѣлай добро и т. д., а именно минуту переживанія, когда изъ души высѣкается божественная искра, когда загорается она пламенемъ небеснымъ, когда вся человѣческая логика летитъ въ пропасть и торжествуетъ правда восторженнаго, счастливаго безумія. Не отъ отъ людей, а отъ иного исходитъ эта особая мудрость, повинуясь которой человѣкъ раздаетъ свое имущество нищимъ, отрывается отъ всѣхъ преимуществъ и благополучіи, новыми глазами смотритъ въ глаза человѣку, на небо и на землю и, пріобрѣвъ жемчужину духовнаго жизнепознанія, ее лишь за единую и высшую цѣнность считаетъ.

Невѣроятно трудныя для художника минуты такихъ жизненныхъ метаморфозъ страстно любилъ Достоевскій и умѣлъ какъ никто ихъ разрѣшать, ибо въ душѣ его былъ неосознанный опытъ такого рода. Въ жизни Алеши, Зосимы, князя Мышкина, старца въ «Подросткѣ» описывалъ онъ эти переломы человѣческой жизни, когда вдругъ словно падаютъ на нее потоки свѣта и даютъ сознать душѣ — какъ таинственна, чудесно-трогательна жизнь, когда человѣкъ дѣлается невольнымъ провозвѣстникомъ полностью осуществленнаго религіознаго сознанія. Любитъ Достоевскій, наперекоръ всѣмъ установившимся традиціямъ въ движеніи и фабулѣ художественно-реалистическаго романа, противоставить могучему исключительно человѣческому движенію — появленіе носителя иной реальности, слѣдить за столкновеніемъ тяжело-устойчиваго раціональнаго утвержденія съ "идіотическимъ, " смѣшнымъ, юношески-наивнымъ или старчески-кроткимъ ирраціональнымъ. — И вотъ въ человѣческомъ хаосѣ появляются — Соня Мармеладова, князь Мышкинъ, Алеша, Зонима, и на землю льются золотые потоки свѣта, который есть — Любовь. Этимъ земля и всѣ люди на ней вовлекаются въ предвѣчное мистическое движеніе вселенной, законъ жизни и движенія которой есть — Любовь. Эту мистическую концепцію апостола Іоанна принялъ Достоевскій, потому что онъ, какъ художникъ, увидѣлъ въ жизни на каждомъ шагу подтвержденіе ея, воспроизводя сцены человѣческой жизни, гдѣ загорались Христовой искрой души людей, видѣвшихъ въ эти минуты весь міръ утвержденнымъ на истинѣ, которая есть Богъ-Любовь — "Бога никто не видѣлъ, если мы любимъ другъ друга, то Богъ въ насъ, « говоритъ апостолъ Іоаннъ. И еще: „Пребывающій въ любви — пребываетъ въ Богѣ и Богъ въ немъ.“ (Первое посланіе ап. Іоанна).

Съ Любовью — общимъ и первоначальнымъ въ мірѣ — слиты и изъ нея рождаются — Поэзія, Красота и Мудрость. Тамъ, гдѣ есть Любовь — есть Красота. Тамъ, гдѣ есть красота, есть и обаянье высшей мудрости и нравственной силы. Это опредѣленно формулируетъ Достоевскій»: — Нравственно только то, что совпадаетъ съ нашимъ чувствомъ красоты съ идеаломъ, въ которомъ мы красоту воплощаемъ. «Въ жизни карандашъ художника это подтверждаетъ: тонкой и мучительной красоты исполненъ обликъ Сони Мармеладовой; Аглаю побѣждаетъ въ „Идіотѣ“ очарованіе той красоты, источникъ которой — его свѣтоносная душа. И сама Аглая прекраснѣй всего въ минуту своего преклоненія передъ духомъ: когда оначитаетъ Пушкинскія строки о „Рыцарѣ бѣдномъ“, нашедшемъ новое воплощеніе въ больномъ князѣ, — „глаза ея блистали и легкая, едва замѣтная судорога вдохновенія и восторга два раза прошла но ея прекрасному лицу“. Или, наконецъ, рисунокъ калѣки, дающій ровное сіяніе тонкой красоты: молодая дѣвушка лѣтъ 20-ти, горбатая и безногая, съ отсохшими ногами, — „костыли ея лежали тутъ же въ углу, замѣчательно прекрасные и добрые глаза дѣвушки съ какой-то спокойной кротостью поглядѣли на Алешу“. Достоевскій здѣсь въ двухъ-трехъ фразахъ далъ нѣжный и убѣдительный рисунокъ красоты кроткаго примиренія, яснаго спокойствія примиренности и самой скорби.

Достоевскій пришелъ къ живому синтезу — правды, добра и красоты. Любовь есть правда, добро и красота, — она заключаетъ въ себѣ ихъ и сіяетъ ими. Приведенную формулу Достоевскаго о единствѣ нравственнаго и прекраснаго можно дополнить еще одной о единствѣ здоровой жизни и красоты: — „Если въ народѣ есть потребность красоты, значитъ есть и потребность здоровья“.

Высокое дѣло художника даетъ возможность нравственному чувству человѣка считаться съ жизнью какъ съ таковой въ глубочайшихъ и сложнѣйшихъ ея проявленіяхъ, сіяя самой истиной въ глаза человѣку. На эту высочайшую „полезность“ искусства указывалъ Достоевскій радикальнымъ и реакціоннымъ критикамъ 60-хъ годовъ, выставлявшихъ требованіе тенденціозности въ различныхъ окраскахъ. Тупость по отношенію къ художеству и философской мысли соединяла представителей обѣихъ лагерей. — „Художественность есть самый лучшій, самый убѣдительный и самый безспорный и наиболѣе понятный для массы способъ представленія въ образахъ именно того дѣла, о которомъ хлопочете вы, дѣловой человѣкъ, — обращался Достоевскій къ одному изъ критиковъ-публицистовъ (Добролюбову). Слѣдственно художественность въ высочайшей степени полезна и именно съ вашей точки зрѣнія. Что же вы ее презираете и преслѣдуете, когда именно ее нужно поставить на первый планъ, прежде всякихъ требованій“… Это — отповѣдь художника, глядѣвшаго въ глаза правдѣ, теоретикамъ не смѣвшимъ и не умѣвшимъ глядѣть въ глаза жизни и предпочитавшимъ ложь тенденціозности. Отповѣдь художника, силы котораго были направлены на дѣло воспроизведенія внутренней правды жизни и основы ея, на которой строится и существуетъ все.

ГЛАВА III.

I.
ЛИТУРПЯ МІРУ.

Въ человѣческой жизни должны быть и есть — „великіе, восторженные и мучительные моменты“.

Они порождаются стеченіями обстоятельствъ, комбинаціями явленій, озаряющими новымъ свѣтомъ жизнь, создающими новыя отношенія къ ней души. Внѣшніе факты жизни въ своихъ столкновеніяхъ и комбинаціяхъ вызываютъ искру постиженія въ сознаніи какъ ударъ стали о кремень вызываетъ искру огня. Именно здѣсь: въ реально-пребывающемъ, въ обычно земномъ совершается передъ глазами чудо выявленія тайныхъ скрѣпъ жизни и загорается душа постиженіемъ этихъ „великихъ, мучительныхъ и восторженныхъ моментовъ“, о которыхъ говоритъ Достоевскій. Душа не воспринимаетъ ихъ съ безразличной точностью зеркала, но отъ однихъ продолжаетъ пребывать въ покоѣ, отъ другихъ же воспринимаетъ касаніе къ чему то завѣтно-личному въ ней, пробуждающему трепетъ и восторгъ. Какія-то внутренно необходимыя задачи вдругъ ясно разрѣшаются, слышится музыка какихъ-то завѣтныхъ для души утвержденій, которыя она поглощаетъ съ жадностью земли, впивающей въ засуху дождь. Отсюда нѣкоторая боль восторженныхъ порываній, о которыхъ упоминаетъ Достоевскій, говоря: — „Всякое великое счастье носитъ въ себѣ и нѣкоторое страданіе, ибо возбуждаетъ въ насъ высшее сознаніе… Высшее счастье обязываетъ душу“…

Здѣсь доведено до конца утвержденіе художника. Внутреннее содержаніе этихъ „великихъ мучительныхъ моментовъ“ касается сознанія заключающейся въ нихъ истиной, счастье такихъ минутъ „обязываетъ душу“, понуждаетъ ее къ усиліямъ, къ высотѣ, къ выявленію истины, предчувствіе которой „возбуждаетъ въ насъ высшее сознаніе“..

Въ самихъ себѣ мы имѣемъ точный внутренно-обязательный органъ выясненія правды и провѣрки ея. Художникъ вѣритъ внутреннему невольному, безсознательному обнаруженію въ человѣкѣ. Художникъ знаетъ — что въ человѣкѣ отъ внѣшняго въ немъ, неустойчиваго и зыбкаго, и что отъ истины, проявляющейся въ немъ самопроизвольно. Поэтому Достоевскій вѣритъ въ искренность, какъ въ выразителя правды. Искренность — это нѣкая сила, выдѣляемая человѣкомъ, помимо внѣшней личной воли, служащая какъ бы фономъ, для мыслей и для словъ и освѣщающая ихъ какъ правду или какъ ложь. Человѣкъ не въ силахъ укрыть правду, она исходитъ изъ него также какъ изъ всего, созданнаго въ единомъ для вселенной верховномъ принципѣ. Имѣющій ухо — слышитъ. Здѣсь-то находитъ художникъ твердый базисъ для своихъ категорическихъ утвержденій. Онъ слышитъ въ явленіяхъ правду ихъ божественной сущности. Для него есть непреложная достовѣрность внутреннихъ свидѣтельствъ о правдѣ. Онъ говоритъ о томъ, что во истину есть, что сіяетъ сознанію непреодолимо, о томъ, что зовется словомъ — Истина. Онъ вѣритъ въ грандіозный фактъ пребыванія единой для всего истины. И поэтому, выдвигая ее, онъ указываетъ на „неотразимость выставленныхъ имъ фактовъ“. Здѣсь сомнѣваться больше нельзя: истина повелительно овладѣваетъ.

Итакъ, въ насъ и внѣ насъ есть нѣкая мѣра вещей и вѣсы для утвержденій, кто-то въ насъ категорически подтверждаетъ или отрицаетъ данное сознанію. И если слово дышетъ искренностью и выставленные факты для этого внутренняго познавательнаго органа неотразимы, то всѣмъ этимъ закрѣпляется сказанное какъ правда, при чемъ закрѣпляется не только для насъ лично, но и для всего созданнаго и существующаго, во всей вселенной, ибо имѣющее внутренно субъективную душевную достовѣрность имѣетъ ее и объективно.

Въ это ясно и спокойно вѣритъ художникъ. — „Вся наша жизнь и всѣ наши волненія, какъ самыя мелкія и позорныя, такъ равно и тѣ которыя мы считаемъ за самыя высшія, — все это лишь мелкая фантастическая суета, которая падаетъ и исчезаетъ передъ моментомъ жизненной правды, даже не защищаясь. Главное въ томъ, что это есть въ самомъ дѣлѣ, хотя и рѣдко является во всей озаряющей полнотѣ, а въ иной жизни такъ и никогда даже“.

Но есть тихія и цѣльныя души, которыя не пошатнешь въ ихъ твердомъ и тихомъ устоѣ, благодатные огоньки жизни, горящіе такимъ свѣтлымъ весельемъ для другой души, такой радостью истиннаго глубокаго вѣщанія о жизни! Какъ чистую драгоцѣнность любитъ Достоевскій такія души, ихъ тихую строгость, ихъ ясное спокойствіе. Пушкинъ сумѣлъ создать такую душу, великій поэтъ оставилъ намъ такой обликъ въ своей поэмѣ. Вотъ Татьяна Пушкина, — на нее указываетъ Достоевскій, какъ на такую прозрачную, простую и живую душу. Это — крѣпкая душа, ея корни утверждены въ высшемъ, въ міровомъ. „Онѣгинъ не могъ узнать душу Татьяны: развѣ онъ знаетъ душу человѣка?.. Она прошла въ его жизни мимо него, неузнанная и не оцѣненная имъ“… У Онѣгина нѣтъ никакой почвы, это — былинка, носимая вѣтромъ. Не такова Татьяна: — „У нея и въ отчаяньи и въ страдальческомъ сознаніи, что погибла ея жизнь, все-таки есть нѣчто твердое и незыблемое, на что опирается ея душа“.

Мы чувствуемъ въ нашей жизни подъ собой почву, мы знаемъ, гдѣ укрѣпилась корнями наша душа и чѣмъ она питается, — таково утвержденіе художника. Изъ всѣхъ бореній и великаго бунта онъ приходитъ къ ясному утвержденію истины въ жизни, изначала до конца вѣковъ непреложной и единственной^[3].

Въ народѣ есть выраженіе: „быть внѣ себя“, быть одержимымъ не своей волей, но творить въ одержимости чью-то волю. Когда князь Мышкинъ восторженно пророчествуетъ; когда Алеша цѣлуетъ звѣздной ночью землю; когда дѣти въ Швейцаріи передъ затравленной дѣвушкой и въ Россіи — передъ могилой Коли Красоткина смѣются и плачутъ отъ восторга и любви; когда пьяный Мармеладовъ изступленно зоветъ къ падшимъ и истерзаннымъ Христа., — всѣ они „внѣ себя“, всѣ въ своей безсильной и полумертвой отъ мукъ душѣ находятъ чью-то иную силу и не свою волю. Тамъ — въ глубинѣ насъ скопляются тайныя силы и взрывъ ихъ предугадать невозможно. Во внѣшнемъ отражается этотъ тайный процессъ. Вотъ на картинѣ Крамского, остановившей на себѣ вниманіе Достоевскаго, изображенъ мужиченко, весь ушедшій въ невѣдомое смутное созерцаніе. Во внѣ — онъ глубоко пассивенъ, но эта пассивность скрываетъ тайное броженіе и можетъ обратиться въ самую сильную дѣйственность. „Богъ знаетъ“, говоритъ художникъ, „чѣмъ разрѣшится это созерцаніе, это прислушиваніе къ совершающемуся внутри: или въ Іерусалимъ пойдетъ спасаться или село спалитъ, или то и другое“. Но мы подвластны руководительству внутренняго, одержимости кѣмъ-то внутри насъ, и никакая сила не спасетъ мужиченка отъ самого себя, отъ того, что оттуда — изъ глубины — выносится на поверхность сознанія, какъ рѣшеніе опредѣлившейся тайно воли. Такъ, никакая сила не могла остановить Лютера отъ служенія, труднаго и опаснаго, религіозной реформаціи; такъ, никакая сила не могла заставить Бруно и Гусса отказаться въ виду костра отъ ихъ истинъ. Человѣческое „Я“ опредѣляется внутреннимъ — и вотъ внутреннее обрекаетъ внѣшнее „Я“ на казнь, на сожженіе, и эта казнь несказанно возможнѣй и желаннѣй, чѣмъ отреченіе отъ „Я“ внутренняго. Такъ мы созданы.

Отсюда благовѣстіе внутри человѣка о живъ мірѣ Богѣ. То, что человѣкъ открылъ истину Его свѣтлаго пребыванія въ себѣ, т.-е. въ своемъ сознаніи, говоритъ о томъ, что человѣкъ самъ въ бытіи своемъ пребываетъ въ чудѣ и въ тайнѣ и порою подходитъ изъ духоты и низости своего внѣшняго къ садамъ безконечнымъ Божьяго существованія въ вѣкахъ. Открытіе человѣкомъ Бога — есть высочайшее и изумительное свидѣтельство о самомъ человѣкѣ, сразу возвращающее его къ лону высшей и вѣчной дѣйствительности. Надъ этимъ останавливается съ глубокимъ вниманіемъ художникъ: „И не то странно и не то было бы дивно“, говоритъ онъ», «что Богъ въ самомъ дѣлѣ существуетъ, но то дивно, что такая мысль о необходимости Бога могла залѣзть въ въ голову такому дикому и злому животному, какъ человѣкъ».

Однако, мысль такая «залѣзла». Человѣкъ не могъ не прійти къ идеѣ согласованія, послѣдовательности и, значитъ, разума во вселенной: его наталкивала на это каждая деталь жизни его самого и окружающаго. Путемъ многовѣкового интеллектуальнаго процесса человѣчество подошло къ сознательной спиритуализаціи конкретнаго, матеріальнаго, къ чувству Духа и Его жизни во вселенной. И вотъ уже чисто-интеллектуальная идея верховнаго единаго творчества перерождается въ познаніе чувственно-духовное, и охваченный экстазомъ этого высшаго познанія нео-платоникъ познаетъ истину восторгомъ, блаженствомъ изступленія я вдохновенія. А пустынникъ-старецъ въ лѣсу смотритъ на траву и деревья глазами умиленной нѣжности, ощущая жизнь міра «во Христѣ», и могъ бы сказать словами Достоевскаго: «Для всѣхъ Слово. Все созданіе и каждая тварь, каждый листикъ устремляются къ Слову, Богу славу поетъ, Христу плачетъ, себѣ невѣдомо, тайной житія своего безгрѣшнаго, совершаетъ сіе… Все совершенно, все, кромѣ человѣка, безгрѣшно, и съ ними Христосъ еще раньше нашего»…

Эти благоуханныя слова свидѣтельствуютъ о правдѣ, изначала данной вмѣстѣ съ міромъ и имманентной ему. Міръ не былъ спасаемъ въ процессѣ своего существованія, но родился изъ истины; въ немъ нѣтъ неправды, поскольку во всеобщее сознаніе, въ которомъ живетъ и пребываетъ міръ, не вливается частное внѣшнее сознаніе человѣка. Потому-то и говоритъ Зосима, что вся тварь и каждый листикъ въ мірѣ — безгрѣшны, только человѣкъ грѣшенъ. Въ единомъ истинномъ ритмѣ протекаетъ существованіе травъ, деревьевъ, горъ и морей; свѣтъ и воздухъ, движете волны у берега, неподвижная пребываемость горъ — все дышетъ на насъ великой правдой всеобщаго и безконечнаго, исполненнаго свѣжести первозданныхъ просторовъ. Ощущеніе это насъ успокаиваетъ, освѣжаетъ и даетъ мощь, мы припадаемъ къ лону объективнаго и универсальнаго. И человѣкъ становится безгрѣшенъ, когда его частная отъединившаяся воля вливается, какъ и воля жизни травъ и морей, въ океанъ единой верховной Воли.

Природа — изначала въ этой Волѣ, она изначала — христіанка, между тѣмъ, какъ человѣкъ долженъ креститься во христіанство, долженъ сознательно притти къ нему…

Такова мистическая концепція Зосимы и вдохновеннаго автора его ученія — Достоевскаго. Въ концѣ жизни въ немъ стала опредѣляться нѣкая систёма, построенная на самомъ тонкомъ и эѳирномъ и въ то же время на самомъ прочномъ и незыблемомъ основаніи: на постиженіяхъ творческаго созерцанія, на интуитивно добытыхъ, чувственно-духовныхъ постиженіяхъ, подслушанныхъ чуткимъ ухомъ художника-мистика въ жизни. Подлинный матеріалъ познаванія — здѣсь же, вокругъ. Истина — на каждомъ шагу, ты самъ — въ истинѣ, ибо «все какъ океанъ, все течетъ и соприкасается, въ одномъ мѣстѣ тронешь, въ другомъ концѣ міра отдается^[4]. Истина дана въ безусловности ея воспріятія. „Намъ стоитъ только раскрыть наши глаза, чтобы увидѣть Верховнаго Владыку всѣхъ вещей съ большею полнотою и ясностью, чѣмъ мы видимъ кого-либо изъ нашихъ ближнихъ“ (Беркли „Тракъ о нач. чел. знан.“).

И едины мы всѣ, поскольку разными дорогами приходимъ къ однимъ вратамъ, мимо которыхъ пути нѣтъ, поскольку невѣдомо себѣ питаемся въ жизни тайной обусловившихъ ее силъ. Но здѣсь ярче и убѣдительнѣе всего слово самого Достоевскаго: — „Многое отъ насъ на землѣ скрыто, но взамѣнъ того даровано намъ тайное сокровенное ощущеніе живой связи нашей съ міромъ инымъ, съ міромъ горнимъ и высшимъ, да и корни нашихъ мыслей и чувствъ не здѣсь, а въ мірахъ иныхъ. Вотъ почему и говорятъ философы, что сущности вещей нельзя постичь здѣсь на землѣ. Богъ взялъ сѣмена изъ міровъ иныхъ и посѣялъ здѣсь на землѣ и взростилъ садъ свой, и взошло все, что могло взойти, но взрощенное живетъ и живо лишь чувствомъ соприкасанія своего таинственнаго мірамъ инымъ, если слабѣетъ или уничтожается въ тебѣ сіе чувство, то умираетъ и взрощенное въ тебѣ. Тогда станешь къ жизни равнодушенъ и даже возненавидишь ее. Мыслю такъ“.

Кончилось царство кошмара, выясненъ Дьяволъ въ его союзѣ съ мученикомъ-человѣкомъ противъ непонятнаго и безмолвнаго Бога. Далеко остались крики, ревъ и стенанья — съ Сѣнного рынка, изъ оконъ кабаковъ и вертеповъ, изъ сутолоки и кровавой возни человѣческаго базара. Достоевскій въ центрѣ всего ставитъ — молодую душу Алеши, бѣлую твердыню монастыря, солнечно-радостное мистическое міроощущеніе Зосимы, страстныя усилія ума Ивана Карамазова къ истинѣ, восторгъ душевнаго утвержденія на Христѣ — Дмитрія.

Начинаетъ шумѣть свѣжимъ шумомъ Божій садъ. День какъ тайна всходитъ надъ тихой землей и надъ ней прозрачно синѣетъ и купаетъ душу въ лазури небо. На землѣ, гдѣ все право, все въ истинѣ, маленькій уголокъ, гдѣ шумитъ человѣческій адъ, растворится въ правдѣ, ибо онъ внутренно руководимъ къ ней, и въ каждой душѣ, кипящей въ этомъ аду, есть „сѣмя изъ міровъ иныхъ“, зовущее къ высвобожденію, къ чистымъ просторамъ.

Богъ посѣялъ здѣсь на землѣ сѣмена изъ міровъ иныхъ и „взростилъ садъ свой и взошло все, что могло взойти“. И душѣ человѣческой радостно и таинственно шумитъ въ солнечныхъ лучахъ этотъ Божій садъ, открывая истину, ея радость и чудо. Человѣка постигаетъ тайна въ его міроощущеніи, онъ вдругъ, какъ Зосима, слышитъ музыку звѣздъ и листьевъ, воздуха и свѣта и музыку человѣческой души, ея любовь, отраженіе ею лучей любви отъ Солнца Любви. Такъ создается жизнеощущеніе вдохновеннаго старца, восторженнаго душой пустынника, цѣлующаго землю юноши-инока. Могутъ внезапно открыться глаза человѣка, какъ у Зосимы или у его брата юноши: вся полнота божественнаго содержанія, насытившаго тайно землю въ каждой минутѣ, коснется души, и вдругъ она увидитъ несказанное въ жизненномъ мгновеніи, въ одномъ общемъ жизненномъ мгновеніи, — въ которомъ растутъ травы, живутъ звѣри, свѣтитъ день, а человѣкъ озаряетъ душою жизнь и душу другого и даетъ ему высшій свѣтъ своего сознанія, свою полную жертвенную любовь, свое влеченіе исчезнуть, умереть въ идеалѣ!

И такъ горячо и страстно чувство мистической прелести жизни, что умирающій отрокъ плачетъ, глядя на вѣтви весеннія сквозь окно, на лучъ косой заката, и обращается ко всѣмъ людямъ съ дивной музыкой новыхъ свѣтоносныхъ чувствъ, новыхъ Евангельскихъ словъ. Но не только въ умираніи мы подходимъ къ мгновеніямъ жизни, густо насыщеннымъ ея истиннымъ небеснымъ содержаніемъ. — У Зосимы въ расцвѣтѣ его жизни произошелъ переломъ: — раскрылись въ немъ глаза на правое, и онъ съ могучей силой души пошелъ служить истинѣ, разломавъ крѣпкій старый укладъ, несокрушимый для большинства. Поэзія Христовой истины залила его душу, держитъ ее въ своей музыкальной атмосферѣ, сомкнулась надъ нимъ облакомъ воздушнымъ, и онъ всюду носитъ его съ собой. Глаза его теперь иначе видятъ и душа иначе воспринимаетъ міръ. Слугъ и нищихъ цѣлуетъ онъ, и въ его смиреніи есть благоуханный ароматъ благоговѣнія передъ Верховнымъ Существомъ. Ибо всѣ мы искры отъ Единаго Огня и всѣ горимъ отъ Него. И сразу адъ и торжища людей превратились для возрожденнаго въ тотъ же Божій садъ: ученикъ Галлилейскаго Учителя приноситъ съ собой тонкое вѣяніе Галлилейскихъ садовъ и силой своего нѣжнаго вліянія превращаетъ души другія въ растенія Божьяго сада.

Никто не можетъ остаться въ своей прежней грѣховности при общеніи съ праведникомъ: — съ нимъ всѣ — праведны, ибо такъ созданы души людей, что на голосъ верховной истины о любви и красотѣ отвѣчаютъ жаждой любви и красоты. Въ глубинѣ каждой души есть всегда готовая осуществиться потенція идеала. И если двѣ тысячи лѣтъ назадъ былъ воздвигнутъ лозунгъ: — Любовью побѣдимъ міръ, — то значитъ была тогда сознана основная черта душевнаго уклада человѣка. Ненависть рождаетъ ненависть и любовь рождаетъ любовь. Она обезоруживаетъ грубую силу, не сопротивляясь ей. Христіане своей могучей идеей противленія злу добромъ побѣждали міръ. И если Христіанство получило лишь внѣшнюю побѣду, то виной тому искривленіе этой идеи, виной тому мечъ желѣзный, очутившійся въ рукахъ церковныхъ владыкъ. — „Взявшій мечъ отъ меча погибнетъ“ — такъ сказано. Христіане, отдававшіеся на съѣденіе звѣрямъ, побѣждали міръ, христіане, взявшіе мечъ для своей защиты, утратили побѣду внутренняго утвержденія на землѣ христіанства.

Душа, утвержденная на истинѣ, побѣждаетъ: отрекаясь отъ грубаго и тяжелаго бремени внѣшнихъ преимуществъ, отъ богатства, гордости, внѣшней силы и физическаго довольства, она восходитъ на высшую ступень истинно-аристократическаго преображенія своего „Я“. Ей даруется верховная сила самоутвержденія, легкая поступь въ жизненномъ пути, экстазъ жизнеощущенія, свобода, радость и красота. Душа какъ бы развертываетъ послѣдній цвѣтокъ своихъ осуществленій, и праведный вѣнчаетъ собою всѣ смѣны совершенствованія. Онъ носитъ свое одухотворенное, легкое и этимъ прекрасное тѣло, свое свѣжее чувство жизни, свой даръ сознанія высшаго въ людяхъ и жизни и свою дѣтскую простоту и чистоту. Таковъ былъ Зосима, жизнь котораго увѣнчалась „старчествомъ“.

И не знаменательно ли это, что осуществившій свою душу среди людей не остается самъ по себѣ со своей истиной и мудростью, не питаетъ ими только себя, но сейчасъ же становится источникомъ для жаждущихъ что его воздвигаютъ въ толпѣ на высоту, видятъ его издали и со всѣхъ сторонъ стекаются къ нему, дабы взять отъ него ковшикъ священной влаги.

Живое ощущеніе объективной истины, истины о мірѣ, принадлежащей всѣмъ, слышится въ праведникѣ и святомъ людямъ, и они идутъ къ нему взять какъ бы не его, а свое, данное всѣму міру. Между тѣмъ истина» эта, звучащая душѣ каждаго, добыта въ интимнѣйшей глубинѣ личныхъ переживаній, въ тайныхъ созерцаніяхъ и откровеніяхъ замкнувшейся въ самой себѣ души. Ея субъективная истина о мірѣ — открывается всѣмъ. Постигается эта истина тѣмъ творческимъ прислушиваніемъ, о которомъ мы говорили, какъ о чертѣ мистико-художественнаго таланта Достоевскаго. Черта эта, слышится въ исповѣди и поученіи Зосимы, во снѣ Алеши, въ мечтаніяхъ князя Мышкина, въ разсказахъ Макара Ивановича и въ смутныхъ воспоминаніяхъ полублаженной Марьи Тимофеевны Лебядкиной («Бѣсы»), этой дѣвушки-калѣки, о которой писатель говоритъ: «что-то мечтательное и искренное свѣтилось въ ея тихомъ и почти радостномъ взглядѣ».

И она, какъ и Алеша и Зосима, приникаетъ чуткимъ ухомъ къ вѣщанію земли и ей въ вечерней тайнѣ заката надъ землей слышится трепетъ иной жизни, отъ ощущенія которой смутно волнуется сердце какъ отъ прикосновенія къ мірамъ инымъ.

Вотъ разсказъ ея, — мистическій рисунокъ, исполненный тонкой кисточкой, напоминающій чрезвычайно рисунки М. Нестерова: — А тѣмъ временемъ и шепни мнѣ, изъ церкви выходя, одна старица, на покояніи у насъ жила за пророчества: «Богородица что есть, какъ мнишь?»… «Великая мать, отвѣчаю, упованіе рода человѣческаго. Такъ, говоритъ, Богородица — великая мать сыра земля есть, и великая въ томъ для человѣка заключается радость. И всякая тоска земная и всякая слеза земная — радость намъ есть, а какъ напоишь слезами своими землю подъ собой на полъ аршина въ глубину, то тотчасъ же о всемъ и возрадуешься. И никакой, никакой, говоритъ, горести больше не будетъ, таково, говоритъ, пророчество. Запало мнѣ это слово, стала я съ тѣхъ поръ на молитвѣ, творя земной поклонъ, землю подъ собой цѣловать, сама цѣлую и плачу… Уйду я бывало на берегъ къ озеру: — съ одной стороны — нашъ монастырь, а съ другой — наша Острая гора, такъ и зовутъ ее горой Острой. Взойду я на эту гору, обращусь я лицомъ къ востоку, припаду къ землѣ, плачу, плачу, и не помню сколько времени плачу, и не помню я тогда и не знаю я тогда ничего. Встану потомъ, обращусь назадъ, а солнце заходитъ, да такое большое, да пышное, да славное… Хорошо да грустно. Повернусь я тогда опять къ востоку, а тѣнь-то, тѣнь-то отъ нашей горы далеко по озеру, какъ стрѣла, бѣжитъ узкая, длинная, длинная и на версту дальше, до самого на озерѣ острова, и тотъ островъ каменный совсѣмъ какъ есть пополамъ перерѣжетъ, и какъ перерѣжитъ пополамъ, тутъ и солнце совсѣмъ зайдетъ, и все вдругъ погаснетъ… Тутъ я начну совсѣмъ тосковать… Боюсь сумрака»…

У Достоевскаго нѣтъ такой обильной роскоши пейзажа, какъ у Тургенева, но когда этотъ первый обращался къ приводѣ, то рисовалъ не ее самую, но воспроизводилъ въ тонкомъ художественномъ рисункѣ откровеніе въ чувствѣ природы — Бога. Когда душа, одинокая передъ лицомъ природы, входить всецѣло въ свою жгучую человѣческую печаль, зарывается въ свое болѣзненное, внутреннее, «поитъ слезами своими землю подъ собой» ее — одинокую и безсильную — въ безмолвномъ таинствѣ вечерняго заката постигаетъ тихое и сладостное прикосновеніе къ тайнѣ всеобщаго. Словно къ незримой литургіи, совершающейся на закатѣ въ природѣ, безсознательно пришелъ и человѣкъ, словно чья-то сила поглотила, растворила его въ этомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ растворила и бремя его человѣческое, и стало ему легко и ясно и радостно… Блажененькая Марья Тимофеевна слышитъ чудесное это вѣщаніе въ безмолвіи природы и чувствуетъ она нѣмо, тайну вѣчной божественной литургіи, въ которой какъ бы купается святой волей таинственной созданный міръ. Для чуткаго внутренняго слуха не нужно особыхъ, въ громѣ и молніи откровеній, измѣняющихъ порядокъ жизни чудесъ, наоборотъ, чувство только лишь прерыванія въ мірѣ разлитой въ немъ жизни, прислушиваніе къ бытію деревьевъ, травъ, свѣта, горъ и холмовъ — открываетъ слуху тайную музыку совершающейся въ мірѣ литургіи.

Все тѣ, кто обращался къ внутренней жизни своей души, будь то святой пустынникъ созерцатель, или поэтъ мыслитель, какъ Бруно, или внутренно сосредоточенный Спиноза, или даже талантливый и добросовѣстный изыскатель, какъ матеріалистъ Ламеттри, — всѣ они одинаково славословили ту благодать стройности и утвержденія въ глубокомъ и мудромъ покоѣ, которую даетъ нашему Сознанію погруженіе въ чистый потокъ интеллектуальнаго жизненнаго движенія. Ибо личная внутренняя жизнь согласуется съ общимъ ритмомъ движенія вселенной, и даже мыслитель, не чуткій къ мистикѣ міра, воспринимаетъ благодать неосознаваемой имъ стройности и покоя при этомъ погруженіи во внутреннюю жизнь.

Еще ярче, чѣмъ въ полудѣтскомъ и безхитростномъ, но трогательно тихомъ Созерцаніи Марьи Тимофеевны, сквозитъ мистическое постиженіе въ снѣ Алеши Карамазова въ ночь смерти старца Зосимы.

Подъ звуки чтенія надъ лежащимъ въ гробу Зосимой, Алеша засыпаетъ — и видитъ комнату, полную гостей: — «Бракъ въ Канѣ», — и вотъ встаетъ изо стола и идетъ къ нему «сухонькій старичекъ съ мелкими морщинками на лицѣ, радостный и тихо смѣющійся» — «То-же, милый, званъ, говоритъ ему Зосима и спрашиваетъ»: А видишь-ли Солнце наше, видишь ли Его?".. «Страшенъ величіемъ предъ нами, ужасенъ высотой, но милостивъ безконечно, намъ изъ любви уподобился и веселится съ нами, воду въ вино превращаетъ, чтобы не пресѣклась радость людей, новыхъ гостей ищетъ, новыхъ безпрерывно зоветъ и уже на вѣки вѣковъ»… Проснувшись, Алеша постоялъ надъ гробомъ, гдѣ лежалъ мертвецъ, съ иконой на груди и куколемъ съ восьмиконечнымъ крестомъ на головѣ, и вышелъ изъ кельи на свѣжій воздухъ ночи. Душа жаждала «свободы и широты». Надъ нимъ широко необозримо опрокинулся небесный куполъ, полный тихихъ сіяющихъ звѣздъ. Съ зенита до горизонта двоился еще неясный млечный путь. Свѣжая и тихая до неподвижности ночь облегла землю. Цвѣты на клумбахъ заснули до утра… Тишина земная какъ бы сливалась съ небесною, тайна земная соприкасалась со звѣздною… Алеша стоялъ, смотрѣлъ и вдругъ какъ подкошенный упалъ на землю… Онъ цѣловалъ ее, плача, рыдая и обливая ее слезами своими и изступленно клялся любить ее, любить во вѣки вѣковъ… «Облей землю слезами радости твоея и люби сіи слезы твои», прозвенѣло въ душѣ его. О чемъ плакалъ онъ?.. О, онъ плакалъ въ восторгѣ своемъ даже и объ этихъ звѣдахъ, которыя сіяли ему изъ бездны, и «не стыдился изступленія сего»… Какъ будто нити отъ всѣхъ этихъ безчисленныхъ міровъ Божіихъ сошлись разомъ въ душѣ его, и она вся трепетала, «соприкасаясь мірамъ инымъ»…

Достоевскій переноситъ свой, повидимому, завѣтный образъ: «напоишь подъ собой землю слезами твоими и тотчасъ-же о всемъ возрадуешься» — изъ видѣнія Марьи Тимофеевны въ восторженный часъ Алеши. Это относится къ завѣтной идеѣ преображенія, освященія въ истинѣ земли, т. е. преображенія ея для насъ, для душъ человѣческихъ, ибо мать сыра земля свята. Она вся въ жизни своей — во Христѣ, «и силой божественной хранимыя и благословленныя изъ нѣдръ земли подымаются тоненькія былинки, качаемыя вѣтрами, и дубы столѣтніе, и живутъ они въ Солнцѣ нашемъ, — во Христѣ».

Все творчество восторженное художника нашего, со скрытымъ въ глубинѣ его, но ясно ощущаемымъ, сіяющимъ какъ обѣщаніе, какъ предчувствіе — экстазомъ, — все оно руководится скрытой мыслью, тайнымъ страстно дѣйственнымъ импульсомъ. Въ глубинѣ всѣхъ сложныхъ художественныхъ замысловъ, осуществленіе которыхъ должно развернуть широкую картину человѣческаго движенія и тончайшія сѣти человѣческихъ отношеній, — въ глубинѣ всего этого горитъ душевная потребность выявить въ мірѣ, въ людяхъ Истину — Христа, дать Его проявленіе во всемъ, что дышитъ жизнью и тѣмъ самымъ дать высшее оправданіе жизни и обнаружить ея высшій смыслъ. Таково внутреннее (а не внѣшнее, тенденціозное) заданіе художника, завѣтная идея, которой горитъ его сердце. Если онъ развертываетъ сцены романа, волнуется, страдаетъ и томится съ людьми, бредетъ по вертепамъ, лачугамъ, кабакамъ, угламъ и хоромамъ, то только потому, что душа должна прослѣдить какую-то сіяющую нить истины въ этомъ лабиринтѣ жизни и пробить окно къ какому-то пылающему въ славѣ незаходимой Солнцу. И вотъ онъ приходитъ къ бѣлому, свѣтомъ исходящему Христу. И высшимъ свѣтомъ этого Солнца озаряетъ онъ князя Мышкина, Соню Мармеладову, Зосиму и Алешу.

Тайно для себя брелъ художникъ этимъ путемъ, ощупью брелъ, но извнутри тянуло его къ великимъ темамъ страданія, жалости и любви. «Бѣдными людьми» онъ начинаетъ, «Униженные и оскорбленные» его первый романъ, потомъ онъ пишетъ о людяхъ въ «Мертвомъ домѣ» и переходитъ къ первому этапу бунта и отъ единенія человѣческой души, ищущей путей для жизни. — Въ «Преступленіи и наказаніи» весь съежился въ себѣ въ одинокомъ замыслѣ своемъ юноша Родіонъ Раскольниковъ и бредетъ въ хаосѣ мучительномъ жизни, разбивающемъ его слабую душу. Но тутъ-же выростаетъ фигура Сони Мармеладовой и она, измученная дѣвочка — проститутка, — носительница высшаго сознанія, огонекъ неземной правды. Ея измученной и свѣтящейся любовью, жалостью и Христовымъ утвержденіемъ душой — снова и снова явленъ міру — Христосъ. Кончая огромный романъ — «Преступленіе и наказаніе», Достоевскій уже начинаетъ «Идіотъ», его тянетъ неотразимо прослѣдить движеніе этой нити истины въ жизни людей. И вотъ онъ бросаетъ въ человѣческую гущу другой огонекъ — князя Мышкина. И снова горитъ этотъ огонекъ среди самыхъ безумныхъ, злыхъ и ярыхъ вспышекъ человѣческой воли, хотѣній и влеченій, освѣщая лица, глаза и души людей; навстрѣчу алчности, сладострастію, злобѣ, [животности, мукѣ, страданію — навстрѣчу всему бросилъ этотъ огонекъ Христовый — художникъ. И слѣдитъ, какъ живетъ этотъ огонекъ въ мірѣ и какъ выявляется то тайное, чего ждала душа художника. Наконецъ, въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» уже сокровенный импульсъ творческой работы — сознанъ всецѣло: — въ центрѣ замысла романа сіяетъ ликъ Христа. И еще въ «Прест. и нак.» бунтующій индивидуалистъ Раскольниковъ падаетъ въ порывѣ и цѣлуетъ ноги Сони. И еще въ «Идіотѣ» Аглая побѣждена какой-то силой невзрачнаго и больного князя, испытываетъ волнующій ея душу восторгъ передъ нимъ, какъ передъ «Рыцаремъ бѣднымъ» — человѣческимъ воплощеніемъ благородной, нѣжной и свѣтлой истины, и душой разстилается у ногъ его, какъ Марія у ногъ Христа.

Объ этомъ все болѣе полно осознаваемомъ и въ концѣ полно сознанномъ импульсѣ творчества Достоевскаго говоритъ точно и сжато въ своей рѣчи надъ гробомъ его — Влад. Соловьевъ: — «Воспріявъ всю черноту жизни… и преодолѣвъ ее силой любви, Достоевскій во всѣхъ твореніяхъ возвѣщалъ эту побѣду. Онъ вѣрилъ въ безконечную божественную силу человѣческой души, торжествующую надъ внѣшнимъ насиліемъ и надъ внутреннимъ паденіемъ. — Извѣдавъ божественную силу души, пробивающуюся сквозь всякую немощь, Достоевскій вѣрилъ въ Бога и Богочеловѣка. Дѣйствительность Бога и Христа открылась ему въ силахъ души человѣка и эту силу онъ проповѣдовалъ, какъ основаніе для осуществленія на землѣ царства правды».

И теперь, на склонѣ жизни, Достоевскій уже не только въ образахъ художника, но и теоретически опредѣляетъ свое новое утвержденіе, къ которому пришелъ какъ художникъ интуитивно. Мистикъ и реалистъ въ своемъ художествѣ, въ одно и то же время дающій точный жизненный рисунокъ, какъ самый смѣлый реалистъ, но озаряющій эту внѣшнюю мѣтко данную реальность тайнымъ свѣтомъ Богоисканія, Достоевскій въ концѣ литературнаго пути пришелъ къ полно раскрытому художественному міросозерцанію. По отношенію къ пріемамъ художественнаго рисунка онъ находитъ правильнымъ такое созерцаніе и отраженіе жизни, которое можно было-бы назвать мистико-реалистическимъ. Онъ говоритъ по этому поводу:-- «Я ужасно люблю реализмъ въ искусствѣ, но у иныхъ современныхъ реалистовъ нѣтъ нравственнаго центра въ ихъ картинахъ». Нужно вспомнить здѣсь завѣтную идею религіознаго принятія земли и всего земного Достоевскимъ. Радость, блескъ и краски реальнаго радуютъ его. какъ проявленіе нѣкоего Сущаго, высшей идеальной жизненной энергіи.

Теоретическія подтвержденія Основъ міросозерцанія находимъ теперь разсыпанными въ его статьяхъ въ изобиліи: — Если человѣческое «Я», говоритъ онъ, сознало отсутствіе верховнаго начала, дающаго смыслъ и высшее духовное утвержденіе, то этимъ ужъ самымъ оно противоставило себя всему внѣшнему міру и аппелируетъ къ чему-то внѣ его, надъ нимъ, именно къ предполагаемому, какъ необходимость, Верховному началу. Какъ можно мыслить то, чего нѣтъ?.. И на чемъ же утверждается наше Я, отбрасывая все содержаніе опыта внѣшняго міра?.. — «Сознавая, говоритъ Достоевскій, это (отвлеченіе отъ внѣшняго опыта), мое Я становится тѣмъ самымъ выше этого (внѣшняго), по крайней мѣрѣ, не укладывается въ него, а становится какъ бы по ту сторону, надъ всѣмъ этимъ, судитъ и сознаетъ его. Наше Я, добавляетъ онъ, въ земной порядокъ не укладывается, а ищетъ чего-то другого, кромѣ земли»…

Въ связи съ этимъ находится уже приведенное выраженіе «Достоевскаго относительно того, что мы, очевидно, существа переходныя, и существованіе наше на землѣ есть, очевидно процессъ, безпрерывное существованіе куколки, переходящей въ бабочку. „Умереть нельзя. Есть Бытіе, а небытія вовсе нѣтъ“.

Шедшій интуитивно въ своемъ творческомъ пути Достоевскій, чувствовалъ, что эти залежи творческія въ его душѣ таинственны и неисчерпаемы и что полнота внутренняго богатства разрѣшается лишь въ малой долѣ во внѣшнемъ. Между, тѣмъ, задачей его творческой было именно раскрытіе этихъ данныхъ міру лишь во внутреннемъ смутномъ постиженіи — богатствъ. Онъ вспоминаетъ слова, сказанныя Влад. Соловьевымъ на его диспутѣ: „человѣчество, по моему глубокому убѣжденію, знаетъ гораздо болѣе, чѣмъ до сихъ поръ успѣло высказать въ своей наукѣ и въ своемъ искусствѣ“. — Такъ и со мною, говоритъ Достоевскій, я чувствую, что во мнѣ гораздо болѣе скрыто, чѣмъ сколько я могъ до сихъ поръ выразить, какъ писатель».

Мы стоимъ передъ этимъ, казавшимся самому автору небольшимъ, богатствомъ его творческаго наслѣдія, какъ передъ плодами чудесныхъ вспышекъ геніальнаго прозрѣнія. Это искры таинственнаго Божьяго огня, возникавшія въ особыя Боговдохновенныя минуты, о которыхъ Страховъ, общавшійся съ нимъ лично, говоритъ: «Въ эти минуты вдохновенія онъ видѣлъ въ своихъ чувствахъ и мысляхъ нѣчто высшее, пророческое», т. е. самъ Достоевскій относился къ этому какъ къ прозрѣнію, какъ къ вырванной изъ мрака частицѣ тайнаго знанія.

2.
ХРИСТОСЪ.

Для того, кто какъ Достоевскій исповѣдуетъ святость исключительныхъ потрясающихъ моментовъ жизни, все необычное и дивное является нормой и предусловіемъ существованія. Онъ ждетъ, подобно мистикамъ и экстатикамъ, изъ тишины и глубинъ обычнаго — взрывовъ и откровеній. Чудо есть таковое лишь по отношенію къ т. н. «обычному», мертво-будничному порядку вещей, но оно находится въ тайной, естественной и необходимой связи съ инымъ подлиннымъ и высшимъ порядкомъ вещей. И вотъ, когда это высшее даетъ себя, знать, открывается надъ временнымъ и смертнымъ, — происходитъ то, что мы называемъ чудомъ, явленнымъ, дѣлается благодатью и правдой высшаго.

Потому-то не только понятно и ясно, но и до муки необходимо, чтобы это естественное высшаго порядка врывалось въ бѣдную и душную естественность обычнаго, и чтобы среди людей, живущихъ въ тайнѣ-мірѣ, среди всего чудесно созданнаго, появился и шелъ по ихъ улицѣ Тотъ, Кто собираетъ въ своей рукѣ нити всѣхъ человѣческихъ душъ, всѣхъ сознаній, и ведетъ души людей по полямъ міровой безконечности, какъ пастырь стада свои по пажитямъ зеленымъ.

«А въ есмь пастырь добрый, пастырь добрый полагаетъ свою душу за овцы, да ни одна не погибнетъ».

Христосъ Достоевскаго не дѣлаетъ разницы между людьми, равными въ сущемъ своемъ, и не оставитъ ни одного клочка земли для низшаго сознанія, для скудной полумертвой жизни. Человѣку вернутъ корону благодати, изначально почіющей на немъ; художникъ провидитъ ее на людяхъ во всемъ ихъ земномъ униженіи. Онъ воспроизводитъ въ реальной жизни — движенія силъ ирраціональныхъ, выявляетъ нити соединенія нашего бытія съ «чудомъ» — съ бытіемъ высшимъ, заставляетъ ждать чуда и трепетать отъ остраго ощущенія близости и непреложности его и выявляетъ всѣмъ этимъ въ жизни Христа, какъ начало всего и какъ сердце всей жизни. — Тамъ, гдѣ двое, — есть между ними и Третій, и все совершается не во имя оторванныхъ обособленныхъ «Я» этихъ двоихъ, но во имя всезаключившаго въ себѣ Третьяго. Только Имъ можно объяснить то, что въ глазахъ людей загораются — жалость, любовь? влеченіе- къ другой душѣ, жажда отдать ей всего себя въ порывѣ, только Имъ, ибо никакія комбинаціи явленій матеріальнаго міра не имѣютъ со всѣмъ этимъ ничего общаго.: Надъ всѣмъ міромъ людей, надъ всѣми ихъ уголками — вѣетъ Весна — Христосъ своимъ легкимъ теплымъ дыханіемъ чистой духовности. И, объемлемые тяжестью косной и глухой матеріи, живущіе въ законахъ и условіяхъ плоти, люди вдругъ какъ-бы встаютъ, высвобождаясь изъ матеріальной тупой и тяжелой косности и обвѣваются весной и подымаются къ легкому движенію, къ волненію и и прекраснымъ трудамъ жизни чисто духовной. Какъ матеріальна, какъ тяжела, какъ замкнута, закована въ желѣзо, затиснута въ плоть, въ мясо, въ грубыя необходимости тѣла жизнь людей и въ далекомъ прошломъ изъ настоящемъ! Прислушайтесь къ животной сторонѣ жизни всего необъятнаго прошлаго: — къ движенію пожирающихъ пищу челюстей, къ храпамъ и стонамъ сна, къ крикамъ раненой больной плоти, къ стонамъ избиваемыхъ и брани бьющихъ… Какое отвращеніе!.. Но тамъ — въ прошломъ — звенѣли лютни менестрелей, горѣлъ огонь мистической любви, наполнялись библіотеки Александріи и Афинъ, создавались картины, статуи и вдохновенныя слова молитвъ, люди грезили, любили, подымались подъ знамена религіозной идеи, уходили въ монастыри. И встаютъ оттуда фигуры Гилленя, Эссеевъ, Платона, Пифагорейцевъ, Плотина и Филона… Такъ явственно параллельное несливающееся движеніе матеріальное и духовное жизни. Такъ явственно вторженіе въ косность и тяжесть — Вѣчной Весны, освобождающей къ высшему и дающей почувствовать между двумя, общающимися въ земномъ, — Третьяго, обвѣвающей душу горнимъ сознаніемъ Вѣчнаго.

Въ тусклый и мучительный міръ людей Христосъ приходилъ не въ мантіи и коронѣ ослѣпительной, но въ пыльномъ рубищѣ нищаго, приходилъ усталымъ и страдающимъ человѣкомъ. Передъ распятіемъ Онъ былъ въ пыльной, изорванной и окровавленной Его кровью одеждѣ Іудейскаго царя. Но Онъ — Христосъ, Онъ — истина. И когда приходитъ въ міръ жалкимъ, помѣшаннымъ одинъ изъ служителей Его — князь Мышкинъ, съ искрой пророка и вдохновеніемъ возвѣстителя въ душѣ, то жалкимъ и кроткимъ бываетъ онъ только такъ сказать отъ себя, отъ князя Мышкина. Но вотъ Господь обвѣваетъ его душу «хладомъ тонкимъ», и прозрѣваютъ его глаза на яркое ясновидѣніе истины, въ немъ просыпается побѣждающій пророкъ, съ безумными жестами и рѣчью гремящей, какъ рѣка на порогахъ. Маленькій помѣшанный князь тогда твердъ и строгъ, какъ посланникъ Бога, волей свыше осушающій моря и сдвигающій горы. Въ напряженіи страстномъ нечеловѣческомъ воля его подымается и твердѣетъ, и нѣтъ силы, которая была бы надъ нимъ, которую не осилилъ бы онъ. Онъ одержимъ и онъ говоритъ голосомъ самой правды, какъ каждый геній, пророкъ или вдохновенно вѣрующій.

И правда эта не личная, не отъ себя" когда утверждается страстно на правдѣ Дмитрій Карамазовъ, то радость его — есть радость человѣческая, — онъ торжествуетъ свое спасеніе, свою личную побѣду. Но князь Мышкинъ и Алеша Карамазовъ переполняются счастьемъ истины вообще, истины всѣхъ людей, всего міра; они не ищутъ своего само утвержденія и спасенія (имъ это и не нужно, они безсознательно этимъ владѣютъ), но они падаютъ ницъ передъ самимъ блескомъ истины и возвѣщаютъ ее — какъ она есть въ мірѣ и надъ міромъ. Они благовѣстятъ Солнце-Христа и свою радость о Христѣ. Черезъ нихъ проходитъ лучъ этого Солнца вѣчнаго и бьетъ въ глаза ослѣпляемые людямъ. Какъ каждая волна морская всплескомъ своимъ звучитъ о морѣ, такъ каждое человѣческое сознаніе жизнью своей возвѣщаетъ Христа. Алеша и князь Мышкинъ по преимуществу такія волны, они подымаются и звучатъ въ морѣ вселенскаго христіанскаго сознанія.

Въ самой человѣческой жизни — Они такія волны, ибо наша жизнь есть уголокъ этого моря, съ той-же глубиной и съ однимъ и тѣмъ-же теченіемъ. Ихъ всплескъ жизненный, ихъ возвѣщеніе — это поющій въ восторгѣ и въ страсти экстазъ, отголосокъ Того, кто есть самъ — высочайшій экстазъ мірового сознанія. Какъ и въ величайшемъ страданіи — въ чистомъ вдохновеніи восторга и въ радости о мірѣ — выявляется Христосъ. Когда умирающій братъ Зосимы такъ умилительно, со слезами счастья говоритъ о листьяхъ и вѣтвяхъ, о солнцѣ и красотѣ души, то это сознаніе Христа, чувство Христа тронуло его душу такой красотой и музыкой. Когда Зосима, свѣтлый и твердый, кланяется своему слугѣ, обращается прямо къ его человѣческой душѣ, то это Христосъ, котораго онъ принялъ въ душу, открылъ ему глаза на ясное спокойствіе утвержденной въ мірѣ истины и далъ ему силу взывать къ душамъ и слышать ихъ отвѣтъ. И первые христіане, вошедшіе съ восторгомъ и молитвословіемъ стройнымъ на арену смерти, исповѣдовали Христа именно восторгомъ, умиленіемъ лирическимъ, музыкой души.

И всюду, всюду звучатъ вокругъ насъ радостные всплески волнъ этого истиннаго міроощущенія. Никто не укроется отъ жуткаго касанія міру иному и хотя бы одинъ разъ, но подслушаетъ тайное, открывающее страшную глубину для внутренняго взора. Но всемъ живомъ, что смотритъ глазами безмолвной внутренней жизни, чувствуется намъ что-то скрытое, уводящее въ какую-то глубь отъ обычнаго человѣческаго общенія и сознанія. Недаромъ содрогается душа, встрѣчая взглядъ страдающихъ глазъ, ею овладѣваетъ смутная тревога и боль; мы отворачиваемся, преодолѣвая тревогу и смущеніе. Если же въ людяхъ злой демонической воли просыпается сладострастіе жестокости, опьяненіе звѣрствомъ, палачествомъ, то и здѣсь есть подтвержденіе той же истины о тайномъ для человѣка въ человѣкѣ, ибо наслажденіе въ данномъ случаѣ даетъ именно эта дерзость злой воли, насилующей какую-то святость, ходящей надъ бездной, кощунствующей и тайно, сладостно содрогающейся отъ того, что совершаетъ. Для обычнаго человѣческаго сознанія обѣ крайности — и свѣтлаго пожертвованія собою и злой похоти звѣрства — жутки, и человѣкъ спѣшитъ закрыть глаза свои и не видѣть тайны и не слышать зова Христа. Недаромъ сложилась легенда таинственная о томъ, какъ приходилъ къ человѣку Христосъ въ видѣ нищаго и какъ не принялъ Христа-нищаго человѣкъ.

Жертвенность — есть высшее проявленіе сознанія и воли, дѣяніе, совершаемое въ полномъ просвѣтленіи обнявшаго міръ сознанія: — отрѣшеніе отъ частнаго во имя всеобщаго, отдана внѣшняго за подлинное и вѣчное. Если душа не погибнетъ, то не спасетъ себя. «Самовольное, сознательное и никѣмъ не принужденное самопожертвованіе всего себя въ пользу всѣхъ, есть признакъ величайшаго развитія личности, высочайшаго ея могущества, высочайшаго самообладанія, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно за всѣхъ пойти на крестъ, на костеръ можно только при самомъ сильномъ развитіи личности». Такъ говоритъ Достоевскій, вдумавшись въ движеніе жизни на землѣ Христа. Христосъ показалъ это высшее развитіе, это довершеніе, человѣческой личности, взошедшей въ Немъ на высшія ступени своего достиженія.

«Фактъ появленія на землѣ Христа» — дивенъ и чудесно-прекрасенъ. Если такое высшее чудо случилось, то что же говорить о другихъ чудесахъ!.. Наша земля не покинута въ узко-человѣческомъ. На ней свершаются ослѣпительныя для сознанія чудеса, и вотъ однажды на большой дорогѣ жизни появляется странникъ, блѣдный и худой человѣкъ, со свѣтлыми прядями волосъ на плечахъ, съ глазами, неотразимо и плѣнительно сіяющими лаской міру и высшей грустью. Онъ показалъ, что кроется въ душѣ человѣка, что можетъ взять она отъ міра и въ какое отношеніе поставить себя ко Всему. Съ тѣхъ поръ художники, поэты, музыканты, скульпторы, архитекторы и философы проникаютъ Его идеей, Его мудростью свои творенія, а милліоны людей — свою жизнь. До Него доставали частицы того-же золота изъ нѣдръ духа, изъ глубинъ сознанія, — и Эссеи, и Платонъ, и боровшійся съ Христовымъ ученіемъ Пopфирій, и Филонъ и многіе другіе мыслили и постигали міръ — «во Христѣ». Но Онъ не похожъ ни на кого изъ людей, Онъ далъ увидѣть, обнять внутреннимъ сознаніемъ Все, коснуться божественнаго центра міра, поднялъ освобожденную въ чистой своей сущности душу человѣка къ постиженіямъ того, что вѣчно. Онъ объемлетъ своей сіяющей властью сознаніе человѣка, ибо Онъ — есть жизненная дѣйственная сила, зовущая душу воистину жить… «Я есмь хлѣбъ жизни, приходящій ко мнѣ не будетъ алкать и вѣрующій въ Меня не будетъ жаждать никогда» — «Христосъ, говоритъ Достоевскій, — явленіе необычайное, не похожее ни на кого изъ насъ, и судить по людямъ о Христѣ, значитъ ничего о Немъ не узнать»… Послѣдняя фраза характерна и показательна. Достоевскій нигдѣ не утверждаетъ своего согласія внутренняго съ догмами церковными, и не было у него потребности вскрывать для себя содержаніе этихъ догмъ. Но художникъ все же категорически настаиваетъ: не судите о Христѣ по людямъ, ибо такъ вы не узнаете о Немъ ничего. И это понятно вполнѣ: божественная сила Его ученія, ослѣпительное сіяніе Его идей — суть верховнѣйшіе признаки силы нечеловѣческой, и нужны ли. доказательства иные, разъ болѣе непреложныхъ быть не можетъ?..

К. Леонтьевъ, этотъ мыслитель по существу своему и складу поразительно схожій съ Великимъ Инквизиторомъ Достоевскаго, называлъ христіанство этого послѣдняго «сентиментальнымъ» и «розовымъ», и болѣе — называлъ его еретическимъ, ибо Достоевскій вѣруетъ не по уставу церкви, а по чувству своему Христа, по вдохновенію и трепету отъ Христа, по постиженію своей души Христа. Между тѣмъ, какъ Леонтьевъ требуетъ не лично-душевнаго откровенія для каждаго Христа, но послушанія въ страхѣ и униженіи руководительству церкви, которая знаетъ за всѣхъ людей и потому отвергаетъ откровеніе личное. Въ ужасъ приводятъ Леонтьева идеи Достоевскаго о всемірномъ братствѣ людей во Христѣ, о личномъ отношеніи души ко Христу и объ осуществленіи всечеловѣческой гармоніи во Христѣ. — «Это эвдемонизмъ, говоритъ Леонтьевъ, Христосъ не обѣщалъ на землѣ братства… мысль о воздаяніи противна и реальнымъ законамъ природы и всѣмъ положеніямъ религіи». Христіанство, по Леонтьеву, не вѣритъ ни въ индивидуальную духовность, ни въ разумъ собирательнаго человѣчества, точно такъ же, какъ ни въ правду. осуществляемую, ни въ добро не вѣритъ. «Никогда любовь и правда не будутъ воздухомъ, которымъ мы дышимъ». И въ религіи — дѣйственная сила не любовь, а идея страха и приниженности человѣка, отданнаго въ полное руководительство уставу церкви, ничѣмъ не прельщающей, ничего не обѣщающей. — «Блаженны алчущіе правды, формулируетъ свою идею этотъ изувѣръ, — ибо правды здѣсь не будетъ». И онъ добавляетъ: «такъ говоритъ церковь». Земная жизнь проходитъ подъ знакомъ непреложнаго повиновенія и гнетущаго страха, ибо земля это воплощенный грѣхъ и ее ждетъ кара и уничтоженіе. «Не устроенія Града Божія на землѣ, а разрушеніе ея несетъ Апокалипсисъ истиннаго христіанства». Формула религіозная Леонтьева такова: — «Вѣра въ божественность распятаго при Понтійскомъ Пилатѣ назарейскаго плотника, учившаго, что на землѣ все невѣрно и неважно, все не реально, а дѣйствительность и вѣковѣчность настанутъ послѣ гибели земли и всего живущаго на ней».

Душѣ художника эта религіозность казалась подобной гробу, въ который кладутъ живого человѣка, спеленутаго въ смертный саванъ. Откровеніе Христа дала ему земля и земная жизнь, сознанія людей, тишина природы и излученіе Христа душами страдающихъ, радующихся и изступленныхъ людей. Это относительно «очеловѣченныхъ» формъ христіанства на западѣ и у Леонтьева писалъ Достоевскій: «Всѣ Христовы идеи испорчены человѣческимъ, умомъ и кажутся невозможными къ исполненію». Самъ же онъ тепло умиленно и полнокровно вѣрилъ въ лучезарную силу Христа, видѣлъ душой обликъ Его таинственный. — «Вѣрите-ли вы въ Христа и Его обѣты», ставилъ категорически вопросъ художникъ Ан. Н. Майкову. Самъ же онъ вѣрилъ изъ глубины своего духа, высшей твердостью душевнаго утвержденія на Христѣ, Онъ опредѣлялъ Его словами Кириллова, страдающаго отъ непріятія Христа, тайно влюбленнаго въ Него: — «Этотъ человѣкъ былъ высшій на всей землѣ, составлялъ то, для чего ей жить. Вся планета, со всѣмъ, что на ней — безъ этого человѣка — одно сумасшествіе. Ни было ни прежде ни послѣ ему такого же и никогда, даже до чуда».

«Христосъ приходилъ за тѣмъ, чтобы человѣчество узнало, что и его земная природа, духъ человѣческій можетъ явиться дѣйствительно въ такомъ небесномъ блескѣ, въ самомъ дѣлѣ, во плоти, а не въ одной мечтѣ». Высшее осуществленіе человѣка на пути къ идеалу-Христу, новое сознаніе на землѣ въ новой плоти — таково обѣщаніе Христа. Стать христіаниномъ — значитъ душевно и тѣлесно переродиться, измѣнить свое «Я» и внутреннее и внѣшнее, силой этого просіявшаго "Я* переродить, одухотворить форму его — тѣло, — какъ бы вылѣпить его художественно вновь. Это вознесеніе къ Христу черезъ любовь къ Нему, черезъ свободную пріязнь къ Нему, которую можно назвать рабствомъ, но рабствомъ внутреннимъ, душевнымъ, неодолимовлекущимъ. — «Ты слишкомъ много требуешь отъ человѣка», говоритъ Ему Великій Инквизиторъ, «свободной любви, влеченія личносвободнаго, при выборѣ или пойти за Нимъ, или отклониться отъ Него. У кого въ сердцѣ горитъ призваніе возвыситься, осуществиться въ пламени Солнца-Любви божественной, тотъ будетъ рабъ Христа по духу и свободно, Любовью и жаждою души своей влекомый пойдетъ за Нимъ. Но если кого не коснется вдохновеніе отъ Бога, отъ солнца духовнаго, того не спасетъ никакая сила, ибо внѣшне, властью насильственной влекомый человѣкъ не можетъ исповѣдовать Бога живого, Его можно принять въ душу только отъ внутренняго желанія своего, отъ восторга и постиженія своего.

Человѣкъ предстоитъ Богу какъ нѣчто отъ Него и въ Немъ, а не въ прахѣ и пыли, не въ ужасѣ и трепетѣ, какъ древній еврей передъ Іеговой, проносящимся въ ураганѣ и громѣ. Именно Достоевскій подчеркиваетъ въ отношеніяхъ Христа и людей то, что Христосъ царитъ не надъ людьми, а въ нихъ, давая прозрѣніе ихъ душѣ, подходя стопой божественной, близко, близко къ душѣ человѣка и заглядывая глазами дивными въ глаза и душу человѣка. Воздухъ божескаго вѣянія опускается надъ землей и всю ее окружаетъ, обволакиваетъ, пропитываетъ и растворяетъ въ Себѣ. Человѣческое „Я“, индивидуально противостоящее Богу, живетъ „въ Богѣ“ и свѣтится искрой Бога живого, человѣкъ безъ страха и изумленія идетъ къ Нему, ризъ Его свѣтлыхъ касается, въ глаза Его въ волненіи дивномъ глядитъ, въ лоно свѣта Его склоняется. „Видишь ли Его?.. Видишь ли Солнце наше?..“ спрашиваетъ Зосима у Алеши, „страшенъ величіемъ, но милостивъ безконечно“… А пьяненькій Мармеладовъ въ изступленіи пророчитъ несчастнымъ и отверженнымъ цѣлящее на вѣки прикосновеніе Его руки.

Свободное рабство Ему — непобѣдимо, ибо Онъ — Богъ, и все живое — въ сферѣ Его страшнаго, чудеснаго вліянія. Въ легендѣ Ивана Карамазова Христосъ, появляясь, разливаетъ вокругъ Себя непроизвольно, въ силу Своей божественной сущности, какъ бы расходящіяся все шире и шире и все захватывающія и почти физически ощутимыя волны Своего вліянія, Онъ все пронизываетъ имъ и все перерождаетъ молча и безъ усилій, однимъ Своимъ пребываніемъ. Ощутительно и незримо Онъ побѣждаетъ все и въ Его силѣ — Все. Онъ слушаетъ Инквизитора к весь Инквизиторъ — въ Его десницѣ, чувствующій эту силу и озлобленный ею, и вотъ Онъ цѣлуетъ его и исчезаетъ.

Вся земля свята и дышетъ Имъ и ждетъ только отклонившагося человѣка. — „Взгляните“, говоритъ Зосимѣ странникъ, „на кротость вола, на ласковость и доброту животныхъ, на прелесть и святость жизни травъ и деревьевъ“. Это напоминаетъ указаніе Рескина на молчаливую кротость горъ и холмовъ, терпѣніе и выносливость деревьевъ и на безмолвныя добродѣтели кристалловъ и горныхъ породъ. Пусть только человѣкъ приметъ единственную мудрость, уже осуществленную въ стихійной жизни природы, — вѣдь и Христосъ задолго до Рескина и Достоевскаго указывалъ на лилій и птицъ небесныхъ. — Брось сложное, грубое, злое и тюремное человѣческое и прими единое на потребу… „Почто печешься о земномъ?… Ищите прежде царствія Божія“… Примите жизнь въ идеалѣ верховномъ — и силы ваши удесятерятся, и милліоны погибающихъ теперь сознаній вольютъ свои силы въ потокъ энергіи человѣческой, устрояющей жизнь. Это бездушное и безсмысленное теперь движеніе, осложняющее тупо жизнь и загоняющее ее въ тупикъ, было бы проникнуто высшей цѣлью и высшей радостью чистыхъ жизненныхъ осуществленій. Мы дышали бы воздухомъ, насыщеннымъ восторгомъ, силой, страстью душевной, мы не теряли бы драгоцѣнной минуты, впивая ее какъ нектаръ божественный, мы общались бы съ душами вокругъ тонко, любовно и нѣжно, мы обратили бы жизнь въ симфонію глубокую и торжественную и благоговѣйную. Вспомните въ „Снѣ смѣшного человѣка“ такую утопію и въ „Подросткѣ“, въ разсказѣ Версилова. Каждую секунду можетъ близъ насъ осуществиться вся полнота и вся сила такой утопіи: когда гуляка и Донъ — Жуанъ превращается въ смиреннаго Зосиму и весь міръ, все живое обнимаетъ своимъ просвѣтленнымъ христіанскимъ сознаніемъ, на клочкѣ земли — царствіе Христово является уже осуществленнымъ. И съ каждой нѣжной бѣлой, восторженной душой оно приходитъ въ міръ. И когда среди людей — въ ихъ аду — вспыхиваетъ въ озлобленномъ сердцѣ искра тоски и боли, то съ каждой такой искрой загорается моментъ осуществленія Христова, какъ* это бываетъ милліоны разъ въ горькихъ будняхъ людей.

Всю горящую такимъ огнемъ, сплошнымъ, единымъ въ жизни, представлялъ себѣ ее Достоевскій. Міръ его сознанія былъ залитъ фантастическимъ блескомъ идей Христа, художникъ жилъ этой мечтой, въ этомъ священномъ безуміи, онъ представлялъ себѣ то, что непостижимо сознанію обычному, не озаренному этимъ безуміемъ, не ужаленному тоской и болью по великимъ чудеснымъ осуществленіямъ. Онъ видѣлъ землю и жизнь на ней всю — въ силѣ и восторгѣ Галилейскаго проповѣдника. „Кто захочетъ взять у тебя послѣднюю рубашку, отдай ему и верхнюю одежду“. „Любите враговъ, благословляйте ненавидящихъ васъ“… Этотъ Разумъ, отвергающій человѣческій разумъ, — былъ близокъ и понятенъ художнику: — онъ принимаетъ высшую безумную логику этого Проповѣдника: — мнѣ будетъ и неудобно и холодно и стыдно безъ одежды, ноты возьми, возьми мои одежды, пусть Мнѣ, а не тебѣ будетъ холодно и грязно безъ нихъ, ибо восторгомъ и чѣмъ-то высшимъ весь озаряемый, я протягиваю тебѣ руки съ моей одеждой. Я отдамъ все свое, я буду служить тебѣ, и если ты весь въ язвахъ проказы и въ гноѣ и въ мукѣ, я обниму тебя, я согрѣю твое тѣло своимъ тѣломъ, я буду цѣловать твой ротъ и пить дыханіе твое… Ибо душа владѣетъ міромъ, и эту истину открылъ пришедшій на землю Свѣтъ. „Любите враговъ… Не говорю тебѣ прощать до семи, но до семижды семидесяти разъ“… Идите въ міръ съ вѣстью мира, съ вѣткой оливы, съ лучемъ свѣта въ душѣ и въ глазахъ. „Господь на. Мнѣ, онъ помазалъ Меня благовѣстить нищимъ, исцѣлять сокрушенныхъ сердцемъ, проповѣдовать освобожденіе, отпустить измученныхъ на свободу“…

Христосъ сходилъ на нашу землю. Онъ воплощался въ человѣкѣ. Онъ не угрожаетъ ни потопомъ, ни моровой язвой, ни громомъ. Онъ обращается къ человѣку: Примешь ли истину?.. Онъ вѣетъ въ душу ароматомъ сладостнымъ и открываетъ дали жизни, говоря: „Иго Мое — благо и бремя Мое — легко“… Онъ открывается душѣ, одаренной жаждой своего высшаго расцвѣта: „Я есмь истинная виноградная лоза и Отецъ Мой — Виноградарь; кто жаждетъ — приди ко Мнѣ и пей“…

3.
МИСТИКА МІРА.

Трудно жить среди трезвыхъ сознаній. Тревожно ищетъ художникъ въ глазахъ людей отблеска „полнаго“ вдохновеннаго сознанія, свѣтлой глубины, радующей, какъ синее небо, волнующей. Встрѣчая же дѣловую сушь въ глазахъ, тоскуетъ и задыхается. И, спасаясь, въ противовѣсъ сухой скудости сознаній взрослыхъ людей, обращается къ притягивающему его сознаніе свѣжему и легкому — сознанію дѣтей. Почти всѣ лирики и мистики, начиная отъ „галилейскаго Орфея“, заключали союзъ съ дѣтьми противъ мертвой глухоты и слѣпоты взрослыхъ. Органъ воспріятія дѣтской души — тонокъ, нѣжно впечатлителенъ и зыбокъ, ребячье сознаніе волнуется отъ тихаго прикосновенія.

Бродя по таинственному міру дѣтской-стопой, еще недавно вышедшія изъ великаго мрака, изъ тайнаго Ничто, содержащаго въ себѣ потенціальность милліоновъ жизней, дѣти всецѣло открыты всему въ мірѣ, и сознаніе ихъ непрерывно звучитъ отъ его прикосновеній. Они повсюду задѣваютъ въ воздухѣ струны мистическихъ откровеній, колеблющія ихъ души вѣщаніемъ тайнаго, повсюду касаются безчисленныхъ нитей, соединяющихъ міры иные съ нашимъ. Дѣти „видятъ и слышатъ“, ихъ внимательность не притуплена, но свѣжа и остра. Они широко открываютъ глаза на небо, на свѣтъ, на звѣзды, и тутъ же открывается невѣдомому, что-то говорящему, ихъ душа, давая вписывать на себѣ письмена тихой правды, непроизвольно принимаемыхъ откровеній. „Если не будете какъ дѣти, не войдете въ Царствіе небесное“. Если не сохраните этотъ даръ тайно — постиженія, это вниманіе души къ музыкѣ міра, эту легкую воспріимчивость ея къ вѣяніямъ Бога, къ шелесту ризъ Его, — будете слѣпыми, глухими, мертвыми, потерявшими жизнь.

Въ міровой литературѣ — первый указавшій на мудрость дѣтей — былъ свѣтлый пророкъ Галилеи. По стопамъ Его идутъ художники и мистики. Они утверждаютъ живую мудрость дѣтей. — Дѣти знаютъ, они — во всемъ, они своей зыбкой, трепещущей, жадной и еще свободной душой — въ тайномъ теченіи вселенскихъ водъ, въ разливѣ ихъ, и слышатъ всѣ всплески, гулы, голоса и откровенія. — „Дѣти, пока дѣти, до семи лѣтъ, напримѣръ, пишетъ Достоевскій, страшно отстоятъ отъ людей: совсѣмъ будто другое существо и другой породы“.

Чтобы открыть мистику міра — нужно вернуться къ дѣтству, войти въ сумракъ изумительныхъ ощущеній, въ которыхъ что-то впитывала пробужденная душа. Такъ Зосима, оторвавшись отъ мертвой полосы жизни и придя къ Христу, возвращается къ дѣтскимъ состояніямъ души и возрождаетъ ея наитія, ея изумленія, ея содроганія въ сумракѣ. Онъ вспоминаетъ минуты свои во время служенія въ церкви, наплывъ какихъ-то силъ, уносящихъ грезящую душу, погружающихъ въ богооткровенный сонъ и такъ согласныхъ съ дымомъ ладана, блескомъ ризъ, и косыми лучами солнца въ узкомъ окнѣ высокаго купола. Какъ будто сейчасъ разорвались какіе то покровы — и вотъ Сущее міра глядитъ въ глаза пораженному ребенку, который смутно зналъ въ душѣ свой, что это есть и будетъ.

Совершенно такія же созерцанія и у. тѣхъ, кто, выросши, не оторвался отъ тайны, но вдохновленъ ею. Алеша, Зосима, князь Мышкинъ, Марія Лебядкина, Макаръ Ивановичъ — они живутъ своей совершенно дѣтской душой и именно дѣтскостью своей души касаются невѣдомаго. Откровенія имъ звучатъ въ природѣ, въ солнечномъ днѣ, въ животныхъ и травахъ. Звонъ христіанскаго колокола звучитъ имъ изъ нѣдръ дѣвственной жизни-природы, ибо она изначала — христіанка. И солнечный денъ весь проникнутъ благостью и тишиной Христа и сіяетъ радостью о Христѣ. „Каждый листикъ устремляется къ Слову“… Во всемъ разлито вдохновеніе божественной силы. Потому-то, когда, потонувшаго въ человѣческомъ [пробуждаетъ мысль о гибели, о разставаніи съ міромъ, онъ въ эти минуты тоски душевной вдругъ чувствуетъ невыразимую прелесть міра, которой раньше, не зналъ. Тогда-то просыпается боль о мірѣ и жизни въ ихъ глубинѣ и тайной силѣ. „Что если бы не умирать!.. Воротить жизнь!.. Какая безконечность! Я бы тогда каждую минуту въ цѣлый вѣкъ обратилъ бы, ничего бы не потерялъ“… дабы жить „въ полнотѣ каждой минуты своей жизни“… Душа тоскуетъ не о пустыхъ переживаніяхъ дней, но о красотѣ таинственной и чудной ихъ содержанія, потому что коснулось души это разлитое въ мірѣ вдохновеніе, и она затрепетала отъ тоски и жажды и высшаго призыва…

Восторженное состояніе души передъ припадкомъ эпилепсіи у князя Мышкина даритъ ему высшій экстазъ постиженія міра въ его цѣломъ, — во власти надъ нимъ не здѣшней мудрости. Его постигаетъ страстное чувство міра, онъ ощущаетъ невыразимо его красоту, согласіе, всего въ немъ — съ силой непостижимой. И вотъ напрягающейся и смятенной души его касается верховная истина о мірѣ, душа выростаетъ и впитываетъ ее, принимаетъ въ себя… „Все разрѣшилось въ какое-то высшее спокойствіе, полное ясной радости, разума и окончательной причины. Неслыханное и негаданное дотолѣ чувство полноты, мѣры и встревоженнаго молитвеннаго слитія съ самымъ высшимъ синтезомъ жизни“…

Съ открытыми глазами и слухомъ на тайное бредетъ по дорогѣ жизни странникъ Макаръ Ивановичъ. „Хорошо на свѣтѣ, милый“, говоритъ онъ „подростку“, „а что тайна, то оно тѣмъ и лучше, страшно оно сердцу и дивно, и страхъ сей къ веселію сердца“…. Среди земного, обычнаго — зіяетъ провалъ въ какую-то страшную глубину, и изъ-за завѣсы обычности, въ. полной тишинѣ и безмолвіи слышенъ нѣкій голосъ тайный и призывы куда-то.

Внѣ мистическаго исповѣданія Христа, просто — въ открытыхъ пустыняхъ природы: горъ и полей, въ знойные полдни бываютъ такіе часы великаго безмолвія, которое угнетаетъ и томитъ страхомъ человѣка. Древніе греки нашли для этого чувства молчанія природы, въ которомъ разливается жутко-ощутительное вліяніе невѣдомой силы, названіе Паническаго ужаса, ибо скопляющееся жуткое чувство невѣдомаго разрѣшается взрывомъ неодолимаго страха, когда изъ глубины безмолвія вдругъ раздается Голосъ, призывъ нездѣшняго, когда смертнымъ глазамъ является — богъ. Мистическое міроощущеніе старо, какъ самъ міръ, обусловленный въ бытіи своемъ тайнымъ началомъ, и сердце дикаря такъ же содрогалось постиженіемъ невѣдомаго, принимая познаніе не отъ разума и не отъ культуры, но отъ касанія темной души къ этому невѣдомому, подобно дѣтямъ и экстатикамъ.

Князь Мышкинъ вспоминаетъ свое ощущеніе въ торахъ, въ солнечный день:, „небо голубое, тишина страшная, вотъ тутъ-то все бывало и зоветъ куда-то… зайти за линію, гдѣ небо съ землею встрѣчается“…

Реальность таинственна, реальность непостижима, и всюду, всюду — радіусы къ вдохновенно-божескому центру, и нѣтъ обыденнаго, въ чемъ не зіяла бы пропасть въ непостижимое. Художники, рисующіе, такъ-сказать, только верхній пластъ реальнаго, — внѣшне-реальное, — лгутъ въ силу своей слѣпоты. Истинный художникъ, отражая реальное, отражаетъ мистику міра. По поводу этихъ-то лгущихъ на міръ реалистовъ писалъ Достоевскій: — „Ахъ, другъ мой, совершенно другія я имѣю понятія о дѣйствительности и реальности, чѣмъ наши реалисты и критики. Мой идеализмъ реальнѣе ихняго. Ихъ реализмъ сотней доли реальныхъ случившихся фактовъ не объяснить. А мы нашимъ идеализмомъ пророчимъ факты“. (Письмо къ А. Н. Майкову).

4.
О СЧАСТЬѢ И ЗЕМНОМЪ РАѢ.

„Благая вѣсть“ — есть вѣсть о радости, ее излучаютъ изъ глазъ всѣ святые, всѣ тихіе отшельники, всѣ принявшіе въ душу Христа. Душа ихъ улыбается міру, и нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что воля ихъ, столь всецѣло утвержденная на Христовомъ спокойствіи, не возбуждала злобы и страха звѣрей, довѣрчиво подходившихъ къ порогу ихъ жилищъ и къ рукѣ ихъ.

Радость о жизни — наполняетъ лишь высшія сознанія, не каждый владѣетъ ею, не въ каждомъ душа улыбается просвѣтленно. Но тѣ, кто бѣдны ею и живутъ въ мірѣ глухо и скудно, услышавъ первые звуки вдохновенной музыки, чувствуютъ томительное и бурное окрыленіе души и непонятныя невѣдомыя желанія волнуютъ ихъ. Такъ, когда Іисусъ бродилъ по Галилеѣ и взывалъ къ душамъ, суровые рыбаки и бѣдные мытари прислушивались къ Его голосу и чувствовали этотъ сладостный призывъ, влеченіе къ тому высшему, что, какъ оказывается, живетъ и въ человѣческой жизни. И бросили сѣти и пошли за Нимъ.

Святого Бернарда въ тихихъ сумеркахъ постигло видѣніе Младенца и Матери, ослѣпившее его душу. Святой Францискъ подымаетъ къ небу свое лицо, и міръ, принятый имъ во Христѣ, звучитъ въ его душѣ хвалой, цвѣтами пѣсенъ. Тихіе подвижники русскихъ лѣсовъ и полей — Нилъ Сорскій, Сергѣй Радонежскій, Тихонъ Задонскій — были такими же мистиками-пантеистами и для нихъ „каждый листокъ устремлялся къ Слову“… Зосима говоритъ Хохлаковой: — „Для счастія созданы люди, и кто вполнѣ счастливъ, тотъ прямо удостоенъ сказать себѣ: я выполнилъ завѣтъ Божій на сей землѣ. Всѣ праведные, всѣ святые, всѣ мученики были счастливы“…

Всѣ радости земныя освящены, только будьте чутки и не оскверняйте жизнь. Достоевскій въ „Братьяхъ Карамазовыхъ“ благословилъ и молодое счастье любви, поцѣлуй дѣвичьихъ и юношескихъ губъ, жизнь молодую и чистую вдвоемъ, любовь и жажду жить вдвоемъ. Весь діалогъ Алеши и Лизы Хохлаковой въ романѣ исполненъ трепета молодыхъ душъ и молодыхъ тѣлъ, слышится голосъ юнаго счастія, страстное и нѣжное пѣніе свѣжихъ просыпающихся чувствъ. — „Я на-дняхъ выйду изъ монастыря“, говоритъ Алеша, „выйдя въ свѣтъ надо жениться, это-то я знаю… Кого жъ я лучше васъ возьму?“…^[5].

Художникомъ указано, что земля лежитъ не внѣ путей Христовыхъ, путей спасенія, наоборотъ, черезъ нее лежитъ, этотъ путь, и все содержаніе жизни на землѣ, принятое „въ Діаволѣ“, во злѣ, можетъ быть принято и во Христѣ. Земля — одна изъ церквей Бога, святое мѣсто, дышащее, какъ и весь міръ, благоговѣніемъ къ творческой силѣ, — „Христосъ приходилъ“, говоритъ Паисій, „установить церковь на землѣ. Въ царство неба приходятъ не иначе, какъ черезъ эту Его церковь, которая основана и установлена на землѣ“. Отсюда мы идемъ въ вѣчность».

Церковникъ Паисій не во всемъ согласенъ съ Зосимой, по которому земля есть церковь съ самаго перваго момента ея бытія, а не по установленію Христа. Славословіе міра каждаго вдохновеннаго художника есть признаніе скрытыхъ божественныхъ силъ въ міровомъ творчествѣ. Хвала міру христіанина св. Франциска по существу едина со свидѣтельствомъ вдохновеннымъ о мірѣ язычника Вергилія или Платона. Съ перваго момента жизни передъ всѣмъ живущимъ открыто въ большей или меньшей полнотѣ сознанія — все богатство міра и дали высшихъ въ немъ таинственныхъ осуществленій. — «Жизнь есть Рай и всѣ мы — въ Раю, да не хотимъ знать того, а если бы захотѣли, завтра же и сталъ бы на всемъ свѣтѣ рай».

Стоя передъ самой истиной, но не принимая ея, Кирилловъ открылъ въ мучительныхъ исканіяхъ своихъ ту же истину: человѣкъ только не знаетъ, что онъ хорошъ, а узнаетъ — и будетъ во истину хорошъ.

Это одна изъ завѣтныхъ мыслей Достоевскаго: человѣкъ въ глубинѣ своей — не то, что онъ есть во внѣ — своей жизни, въ сумятицѣ ея кошмарной, — это властитель въ одеждахъ нищаго, жрецъ Господа, ослѣпшій временно, свѣтильникъ, занавѣшенный тканью. Откиньте покрывало — и вотъ свѣтъ. Судьба на землѣ людей — совсѣмъ не та, которую знаютъ они, она — странна, таинственна, ибо людей ждетъ и подстерегаетъ — чудо: новая дѣйствительность и новая жизнь.- Въ сущности человѣка — есть потенція перерожденія въ новое высшее существо. Однажды, глядя на участниковъ бала, Достоевскій думалъ: — «Что если бы каждый изъ нихъ узналъ весь секретъ?.. Что въ нихъ есть все: прямодушіе, искренность, веселье, умъ, что они умнѣе Вольтера, чувствительнѣе Руссо, а онѣ — прекраснѣе и обольстительнѣе Джульетты и Беатриче… Знаете ли вы, что каждый изъ васъ, если бы только захотѣлъ, то сейчасъ бы могъ всѣхъ осчастливить въ этой залѣ и всѣхъ увлечь за собой? И эта мощь есть въ каждомъ изъ васъ, но до того глубоко запрятанная, что давно ужъ кажется невѣроятной» (Дневн. Пис.).

Если Ницше могъ найти свою идею сверхчеловѣка у Достоевскаго, то Метёрлинкъ у этого же художника могъ открыть раннѣе формулированную идею его о духовныхъ потенціяхъ человѣка.

Наконецъ, въ снѣ Алеши авторъ снова подтверждаетъ устами старца святого истину о радости вѣчной въ мірѣ, — на пирѣ Зосима говоритъ Алеши: .."Веселимся, пьемъ вино новое, вино радости вѣчной, великой"…

Быть можетъ все содержаніе истины Христа, столь согласной съ истинами всѣхъ вдохновенныхъ людей, заключается въ Вѣсти Его о мірѣ-радости, о мірѣ въ солнцѣ, о красотѣ… Видимый міръ есть свидѣтельство о вдохновеніи Бога и тѣмъ самымъ онъ есть великая вѣсть о красотѣ. — «Знаете ли, я не понимаю, говоритъ князь Мышкинъ передъ минутой болѣзненнаго экстаза, въ предчувствіи его, — я не понимаю, какъ можно-проходить мимо дерева и не быть счастливымъ, что видишь его!»…

Вся истина дана въ мірѣ и съ міромъ. Все дано, чтобы превратить землю въ рай. — «И одного дня довольно человѣку, говоритъ умирающій отрокъ — братъ Зосимы, — чтобы все счастіе узнать»…

5.
НАРОДЪ И ХРИСТОСЪ.

Совершенно яснымъ представляется тотъ жизненный процессъ, который привелъ Достоевскаго къ признанію одной изъ властныхъ и категорическихъ для него идей: о мессіанскомъ призваніи русскаго народа. Необходимо представить то душевное состояніе, его, которое должно было охватить его съ возвратомъ изъ ссылки и каторги въ Петербургъ. — Весь самоутвержденный на новомъ жизненномъ содержаніи, насыщенный имъ, движимый въ творческихъ работахъ настойчивой идеей выявленія въ жизни Христа, привыкшій къ одинокому самоуглубленію и къ общенію съ простой душой простолюдина, непосредственно обращенной къ жизни, — Достоевскій снова вздохнулъ въ себя жидкій, болѣзненно — раздражающій, тревожный воздухъ интеллигентской жизни. Ему, на долго вышедшему изъ этого мірка и снова вошедшему въ него, не могли не броситься въ гла. за всѣ характерныя особенности атмосферы этой жизни. Онъ долженъ былъ ясно почувствовать въ этой жизненной атмосферѣ, гдѣ тревожно ищутъ — чѣмъ жить, гдѣ утвержденіе жизненно лихорадочно и съ тоской черпается изъ книгъ, изъ новыхъ идейныхъ теченій, изъ послѣднихъ словъ то же ищущихъ и то же неутвержденныхъ, — онъ долженъ былъ почувствовать тягостное отсутствіе того безсознательнаго, крѣпкаго, здороваго утвержденія, которое живетъ въ средѣ народной, отсутствіе того густого всѣхъ облекающаго воздуха, которымъ дышетъ массовая народная душа, не думая объ этомъ утвержденіи и не ища его, ибо оно здѣсь, съ ней.

Построенной на иныхъ основахъ, оторвавшейся отъ интеллигентства душѣ Достоевскаго — здѣсь, среди этихъ метаній, поисковъ, словъ, споровъ, убѣжденій логическихъ, а не душевныхъ, — нечѣмъ было дышать. Онъ физически чувствовалъ здѣсь отсутствіе воздуха для жизни. Онъ не могъ уже, вѣрить, искать «на сегодня»; душа его была уже утверждена, да и отъ юности она смутно, въ самомъ себѣ, рыла ходы подземные единственнаго пути къ истинѣ. Достоевскій слишкомъ психологъ и слишкомъ жилъ въ самомъ себѣ истиной своей внутренней, чтобы не замѣтить это поражающее различіе между задыхающейся, тревожной, невѣрящей и страстно ищущей вѣры интеллигентской массой и спокойно дышащей жизненнымъ воздухомъ, свѣжо, непосредственно вѣрующей массой народной. За всѣми идеями, за всей горячкой ума и души въ городѣ — ему била въ глаза сухая, мертвая буква, не имѣющая никакой связи съ жизнью. За грубымъ матеріальнымъ содержаніемъ мужицкой жизни чувствовалось свѣжее и мощное дыханіе изъ лѣсовъ и степей «христіанской природы», дыханіе религіозное, освящающее мистическимъ исповѣданіемъ Христа, каждую елочку и холмъ сѣверной русской природы, какъ на картинкахъ М. Нестерова. — Тамъ (у народа), есть воздухъ, здѣсь (въ городѣ) нѣтъ воздуха, такъ можно формулировать идею различія, овладѣвшую Достоевскимъ. Тамъ — есть чѣмъ дышать и тамъ дышатъ, а здѣсь — нечѣмъ дышать и здѣсь только ищутъ воздуха и задыхаются.

Прямымъ послѣдствіемъ ощущенія психологическаго были выводы разума. — «Я знаю народъ, жилъ съ нимъ, спалъ съ нимъ, пишетъ Достоевскій, самъ къ „злодѣямъ причтенъ былъ“, я его знаю: отъ него я вновь принялъ въ мою душу Христа, котораго узналъ въ родительскомъ домѣ ребенкомъ и котораго утратилъ, когда преобразился въ европейскаго либерала».

Почему же тамъ — на землѣ, среди избъ, лѣсовъ и вспаханныхъ полей, темная крестьянская масса дышетъ густымъ свѣжимъ, жизненно спокойнымъ воздухомъ, подымающимся съ земли, съ полей, съ лѣсовъ; что-то самое насущное для жизни знаетъ; въ то время какъ среди массъ интеллигентскихъ дышатъ жалкими струйками воздуха, задыхаются и, живя, ищутъ, на чемъ стоять въ жизни? Не ясно ли, что у послѣднихъ въ самомъ основномъ нѣтъ чего-то, безъ чего нельзя жить, нельзя и не на чемъ стоять въ жизни? Эта идея со страшной и рѣшающей силой преслѣдовала и Льва, Николаевича Толстого и Достоевскаго и опредѣлила направленіе ихъ идей.

Достоевскій для себя точно разрѣшилъ этотъ вопросъ и на одномъ сошелся съ Толстымъ: — въ городѣ потеряно религіозное сознаніе, которое есть жизненное утвержденіе. То, что народъ такъ свѣжо дышетъ и такъ прямо и спокойно стоитъ въ жизни — не можетъ быть объяснено никакими внѣшними условіями, которыя, наоборотъ, давятъ крестьянина мертвымъ бременемъ и должны были бы обратить его въ жизнь только къ внѣшнему. Объясняется это исключительно условіями внутренними: тайной жизнью народной души, направленіемъ этой жизни къ Христу. Въ смутномъ зеркалѣ народной души таинственно сохранился чистый обликъ Христа. Народная душа — тайныя ея представленія религіозныя — это хранилище Его облика, котораго нигдѣ больше не найдешь, какъ думалъ въ послѣдніе годы Достоевскій.

Вся масса народная живетъ въ атмосферѣ религіозной, она владѣетъ «ключами тайнъ», только у нея можно постичь и узнать. Народъ — это «тѣло Божіе», говоритъ писатель, — идея Бога облекается реальностью въ жизни народа, и только здѣсь, въ этой жизни, можно найти источники утвержденія и религіознаго сознанія. — «Знаете, что въ народѣ есть праведники, есть положительные характеры невообразимой силы и красоты»… И Достоевскій упоминаетъ Тихона Задонскаго, котораго онъ "принялъ въ свое сердцѣ съ восторгомъ и съ котораго писалъ Зосиму.

Здѣсь — начало идеи о мессіанской цѣли народа: въ немъ есть «неустанная жажда великаго всеобщаго, всебратскаго единенія во имя Христово». Цѣль и исходъ чаяній души народно — вселенская церковь, осуществленная на землѣ. Если Христосъ приходилъ установить церковь на землѣ, дабы черезъ нее проходили въ жизнь вѣчную, то здѣсь — въ массахъ русскаго народа-богоносца установлена она. Безсознательный инстинктъ этой церкви живетъ въ душѣ народа, добавляетъ писатель, «тутъ есть нѣчто всеобщее и окончательное». Народъ придетъ — чтобы «сказать послѣднее слово міру».

Идея обратилась въ вѣрованіе, зажглась дѣйственной жизненной силой, ее стало необходимо проповѣдовать, разносить по міру. — «За народъ стою прежде всего, въ его душу, въ его великія силы, какъ въ святыню вѣрую… И жажду, лишь одного: да узрятъ ихъ всѣ»…

Приписываніе всемірной грандіозной цѣли родному народу не могло казаться художнику ни неожиданнымъ, ни поразительнымъ, Для него въ прямомъ соотношеніи были — изумительныя духовныя свойства народа и его великія, предуказанныя этими свойствами, окончательныя въ мірѣ цѣли. «Народъ — какъ тѣло Божіе», народъ — какъ хранилище облика Христова и истинной религіозности, народъ — какъ церковь Христа — всѣ эти утвержденія приводятъ къ религіозному смыслу самого понятія — народъ. И этотъ послѣдній выводъ находится въ полномъ согласіи со всѣми проблесками истины въ художественныхъ и психологическихъ исканіяхъ Достоевскаго. Въ самомъ дѣлѣ, вернемся къ коренному его несходству въ опредѣленіи религіозности съ К. Леонтьевымъ: наперекоръ послѣднему, Достоевскій утверждаетъ, что вѣра есть индивидуальное душевное постиженіе, свободное принятіе своей же истины, которая обязательна въ силу того, что она непроизвольно выявлена внутренней сущностью человѣка. Человѣкъ — носитель Бога, душа человѣческая — храмъ Бога. Не въ догматахъ и установленіяхъ заключены истины вѣры, ибо проявиться она можетъ лишь въ живомъ непосредственномъ движеніи вдохновенно-религіозной жизни. Отсюда понятіе — народъ-церковь. Отсюда грандіозная картина земного будущаго, въ которомъ жизнь построена какъ храмъ, храмъ изъ людскихъ сознаній, вознесенныхъ на высоту. Недаромъ Тотъ, Кого исповѣдуютъ какъ истину, явился міру на высокомъ и окрававленномъ Его кровью крестѣ. Онъ обнаружилъ людямъ кроющуюся въ нихъ силу, выявляющую высшее жизненное сознаніе. Эта сила — страданіе. Русскій народъ отмѣченъ изъ всѣхъ единственно ему свойственной особенностью придавать глубокій смыслъ страданію и видѣть въ немъ какую-то таинственную цѣль…. «Цѣлебная сила страданія бьетъ ключемъ изъ самаго сердца народнаго и есть самая главная, самая коренная потребность русскаго народа». Это свойство — есть символъ Христова сознанія, и въ этомъ одинъ изъ основныхъ аргументовъ (аргументовъ отъ художественной и религіозной интуиціи) Достоевскаго.

Какъ мистикъ темнаго средневѣковья Буніанъ, Достоевскій въ вѣкъ желѣзныхъ дорогъ и промышленной горячки — мыслилъ царство небеснаго воинства на землѣ, путь чистаго Христа по ней, преображеніе въ блескѣ религіознаго познанія и новые сіяющіе пути жизни людей. Какъ и всѣ мистики онъ явственно видѣлъ раствореніе маленькаго, грохочащаго и пылящаго человѣческаго ада въ безмѣрныхъ просторахъ свѣта и непроизвольный перестрой евклидовскаго человѣческаго сознанія въ истинное и вѣчное. Какъ и всѣ мистики, онъ зналъ, что (говоря его словами) — «разумъ и наука въ жизни народовъ теперь и отъ начала вѣковъ исполняютъ роль служебную, второстепенную. Народы слагаются и движутся силой иной, повѣлевающей и господствующей, происхожденіе которой необъяснимо. Это есть сила неутомимаго желанія дойти до конца и въ то же время конецъ отрицающая».

На этой таинственной силѣ, повелѣвающей и господствующей, должна быть построена — уже сознательно, волей и разумомъ людей, — великая сіяющая Церковь всемірной всечеловѣческой жизни. Церковь будетъ жизнь и жизнь будетъ церковь. Уже въ статейкѣ Ивана Карамазова авторъ заставляетъ его иронически бросить мысль, что, исходя изъ основоначалъ Евангельскихъ, «всякое земное государство должно бы впослѣдствіи обратиться въ церковь и уже отклонить всякія несходныя съ нею цѣли». Но эта вложенная въ уста отрицателя мысль становится завѣтнѣйшей мечтой художника. Онъ возвѣщаетъ теперь осуществленіе въ человѣческой жизни Христа, сіяющаго въ глуби души народной, спасеніе и правду въ этомъ народа русскаго, «а въ будущихъ вѣкахъ и всего человѣчества». Въ этомъ путь жизненный русскаго народа и непроизвольно самой жизнью осуществляемая миссія его. "Сущность русскаго призванія, формулируетъ эту мысль Достоевскій, состоитъ въ разоблаченіи передъ міромъ русскаго Христа, міру невѣдомаго «… (письмо къ H. Н. Страхову). Нашъ народъ, идя по землѣ своимъ тайнымъ божественнымъ путемъ Христа, устремитъ и все человѣчество за собой»…

Утверждая свою мечту владычества во Христѣ высшаго сознанія надъ жизнью, Достоевскій несознаваемо влилъ въ нее каплю противорѣчащаго ей и разрушающаго ее націоналистическаго яда. — Если только въ одномъ народѣ есть подлинное богосознаніе, если оно всецѣло опредѣляется не общими свойствами человѣческой души, а особенностями души и жизни національными («у кого нѣтъ народа у того нѣтъ и Бога», говоритъ Достоевскій), то гдѣ же послѣдній мостъ для всечеловѣческаго религіознаго единенія и какъ русскій богоносецъ можетъ сѣять сѣмена истины и какъ иноплеменный можетъ принять ее въ душу свою, если ихъ души именно въ глубинахъ своихъ такъ взаимно несхожи?.. Не утверждается ли и здѣсь разноязычіе Вавилонскаго строительства?..

Ограниченность художественнаго опыта повліяла на это частичное искаженіе могушественной постройки Достоевскаго. Убѣждая такъ страстно въ наличности силъ религіозно-творческихъ русскаго народа — «знайте, что въ народѣ есть праведники, есть характеры невообразимой силы и красоты», — онъ упускаетъ изъ виду, что Тихону Задонскому и Нилу Сорскому могутъ быть противоставлены «въ силѣ и красотѣ» — Святой Бернардъ, Францискъ Ассизскій, святая Тереза и многіе богоносцы иныхъ народовъ, такъ же свѣтящіеся свѣтомъ и красотой Христа, вліяніе котораго — всемірно и всечеловѣнно. Забываетъ Достоевскій и собственную истину о томъ, что въ жизни часто (въ ея величайшіе моменты) люди какъ-бы преображаются въ чистое сознаніе, въ чистую сущность Христа, и тогда всѣ они — какъ бы освобожденные отъ частныхъ признаковъ земного существованія въ племени и народности, — какъ огни единаго пламени. Почувствовавъ, какъ художникъ, силу, свѣжесть и красоту народнаго религіознаго сознанія, Достоевскій въ творчествѣ своемъ, какъ художникъ же, — исправилъ погрѣшность націоналистическаго утвержденія, раскрывая съ убѣдительностью уже полной, уже окончательной, всецѣлой и неоспоримой — единый ликъ вселенскаго духовно-человѣческаго «Я». Потому-то онъ, великій и праведный въ своихъ творческихъ раскрытіяхъ, не грѣшенъ въ сѣяніи вражды и розни между племенами, ибо въ душѣ его сіяла «послѣдняя и окончательная цѣль» жизненнаго движенія на землѣ.

---

1. Объ этомъ отрицаніи всѣхъ противорѣчащихъ земному эвклидовскому утвержденію точекъ зрѣнія говоритъ въ «Бѣсахъ» Ставрогинъ Шатову: «Почему вы бытіе сознанія считаете высшимъ бытіемъ?.. Такъ какъ умъ свойственъ только чел-ему организму, то онъ и не понимаетъ и не хочетъ жизни въ другомъ видѣ, т.-е, — загробной».
2. Этимъ послѣднимъ утвержденіемъ но отрицается понятное качественное различіе между интеллектами дикаря и европейскаго генія, но устанавливается единая въ людяхъ духовная потенціальность, какъ признакъ единой въ нихъ сущности.
3. Въ сущности, къ этому утвержденію До-го о единой правдѣ внутренняго среди многоразличной лжи внѣшняго — очень близокъ Метерлинкъ: онъ какъ-будто исходитъ изъ утвержденія русскаго художника въ своей идеѣ о равносвятости душъ разбойника и аскета.
4. См. главу „Идея вселенскаго духовнаго единства“ въ моей статьѣ „Карлейль и Эмерсонъ“ („Русск. Мысль“ 1909 г. 10 и 11; „Художники и мыслители“, II-я кн. Лит.-кр. ст. М. 1911, „Заря“.
5. Этотъ мотивъ, но съ густой сенсуалистической окраской, использованъ Реми де-Гурмономъ въ его романѣ „Ночь въ Люксембургѣ“.