Христианство и революция (Бердяев)
| Христианство и революция |
| Опубл.: 1937. Источник: Новый Град. — 1937. — № 12. — С. 48-62. — odinblago.ru |
Христианское сознание и христианская совесть поставлены перед революцией, как неотвратимой реальностью. Некуда уйти от этой реальности и нельзя уклониться от своего суждения о ней. Наступил час выбора, и к нему призываются и те, которые причисляют себя к натурам созерцательным. Не поможет тут и монашески-аскетическое понимание христианства. Определение своего отношения к происходящей в мире революции требует большего аскетизма, чем аскетизм монашеской жизни, далекой от волнений мира. Иногда совесть повелевает аскетическое воздержание от аскетически-монашеского пути. Таков исторический час, когда история своей массивной силой вторгается в личную судьбу. Нельзя закрывать себе глаз на тот факт, что мы поставлены перед происходящей мировой революцией, перед крушением старых обществ и типов цивилизаций, перед радикальным социальным переустройством. Революция эта принимает разные формы и может быть неопределенно длительной. Революцией нужно называть не только однократное событие в определенный год истории, когда происходит восстание, свержение власти, уличная борьба, когда льется кровь и сажают в тюрьмы, например, в 1789 году во Франции или в 1917 году в России. Революция есть изменение принципов, на которых покоится общество. Революция есть не только политический и социальный феномен, это также феномен духовный, имеющий религиозный смысл. Так должны более всего думать христиане. Революция есть обличение реальностей в их наготе, сбрасывание обманчивых покровов. Революция всегда свидетельствует о том, что ценности и святыни перестали быть реальностями, что в них нет уже подлинности и искренности, как сказал бы Карлейль, что произошло изолгание, что некогда бывшее священным стало условно-риторическим. Духовное состояние старых режимов определяет фатальность революций. Из духовных ценностей было сделано отвратительное употребление, ими защищали неправду и прикрывали корыстные интересы. И духовные ценности стали ненавистны тем, которые от их дурного употребления страдали. Революция есть суд и наказание. И это не только человеческий суд, но и суд Божий. И если суд этот принимает отвратительные формы злобной мести, то виновата в этом человеческая греховная страстность, и вину эту должны на себя принять обе стороны, не только те, которые мстят, но и те, которые довели до этой мстительности. В революции всегда есть момент эсхатологический, момент близкий к концу всех вещей. И этот эсхатологический момент выражается в двоякой форме — и в форме гибели старого мира и в форме мечты о новой, прекрасной жизни. Но и гибель оказывается не окончательной, разрушение прекращается, и новая, прекрасная жизнь не наступает. Торжествует средний человек и его потребность в устроении. Час страшного, окончательного суда еще не наступает. Более всего, казалось бы, христиане должны признать, что революция есть суд над неправдой мира, и что суд этот имеет религиозный смысл. Признание этого совсем не означает, что революции нам кажутся прекрасными, что мы не увидим их безобразий. Революции всегда означают, что люди не хотели исполнить Божьей заповеди и прежде всего искать Царства Божьего и правды его. И Царства Божьего ищут на путях, на которых творится много новой неправды и обнаруживается много новой лжи. Революция есть болезнь, есть тяжкий кризис старой болезни. И те, которые виновны в развитии этой болезни, менее всего могут осуждать формы, которые принимает тяжкий кризис болезни. Менее всего могут судить революцию защитники старого разрушающегося мира, они не имеют слова в этом событии.
Более всего нужно было бы предостеречь христиан от упрощенного отношения к революции, от слишком легкого суждения о ней, при котором христиане ставят себя в положение носителей и хранителей правды и святыни. Революции обыкновенно носят антирелигиозный и антихристианский характер, они отрицают Бога, отрицают дух, отрицают высший смысл жизни. Такова французская революция, хотя она направлена была более против католической церкви, чем против веры в Бога, такова в большей степени русская революция. Отсюда делают выводы, что христиане просто должны отрицать революцию, не признавать в ней никакой правды, становиться на сторону контрреволюции. Но позволительно задать вопрос, были ли подлинно христианскими старые общества и государства, именовавшие себя христианскими, не был ли христианский характер этих обществ и государств лишь условно-знаковым и риторическим, прикрывавшим реальности, в которых не было почти ничего христианского? Я так и думаю. Недопустимо, и даже возмутительно считать генерала Франко представителем Христа в борьбе с Антихристом. Христианам не подобает быть самодовольными. Реализация христианской правды в жизни требует совсем иного и безмерно большего. Смешно говорить о христианском характере тех обществ и государств, тех типов цивилизации, которые ныне рушатся и погибают в совершающейся мировой революции. Христиане страшно запаздывают, инициатива выпала из их рук. Лишь в средние века она была в их руках. В века же новой истории христиане проявили самый бессовестный конформизм, освящая любую неправду. Сколько неправды освящали христиане в истории — рабство и крепостное право, деспотическую власть, капитализм с эксплуатацией человека человеком, обскурантизм, отрицание знания и творчества культуры. Христиане не должны были бы допускать, чтобы безбожники осуществляли социальную правду. И был лишь один способ не допускать этого: самим осуществлять эту социальную правду, самим осуществлять ее без злобы и мести, без низвержения всех ценностей духа. Христиане не пробовали этого делать и теперь, расплачиваются за это. В Испании расплачиваются христиане за прошлое католичества, в России расплачиваются за прошлое православия. Это не оправдывает и не освящает тех, которые становятся мстителями и палачами, но это лишает права судить с высоты своей правды тех христиан, которые виноваты в том, что создали мстителей и палачей. В Мексике 65 % земли принадлежало католической церкви, протестантизм же являлся в образе американского капитализма. Вопрос о христианской истине был затемнен. Перед лицом происходящего христианам подобает не только судить и осуждать, но прежде всего каяться, признать свою вину и грехи.
В мире сейчас образуется антикоммунистический фронт. И я думаю, что духовно нужно бороться против коммунизма, как против рабства человека. Но антикоммунистический фронт двусмыслен. Он слишком часто означает не защиту Бога, а защиту своей собственности и привилегий, и трудно отличить, что относится к Богу, а что относится к собственности. В этой борьба нет чистоты, и она не может импонировать. На этой почве возможно даже новое определение Бога — Бог есть могущественное существо, которое может охранить мою собственность и мои привилегии. Этим очень пользуются коммунисты, это дает сильные аргументы в их пользу. Христианство никак, казалось бы, не может защищать феодальной или капиталистической собственности, которая совсем не есть личная собственность и направлена на угнетение личности. Такая неограниченная собственность, не связанная ни с какими личными достоинствами, делается могущественным орудием эксплуатации слабых и неимущих. Единственная собственность, которая допустима для христианской совести, есть собственность действительно личная, трудовая, которая не может быть превращена в орудие эксплуатации ближних. В известном смысле только личная собственность и допустима и недопустима анонимная собственность. Христиане должны сделать выбор в происходящей в мире борьбе. Они должны иметь свои оценки, из своей внутренней и вечной правды. Между тем как оценки христиан слишком часто определяются социальными влияниями и интересами. Христианство было слишком социально в дурном смысле слова, в смысле отрицания своей собственной духовной свободы.
Христиане должны сделать выбор, но иногда выбор, который им предлагают, бывает ложен. Нельзя отвечать на вопрос, который вы считаете по существу неверно поставленным и даже нелепым. Таков выбор, с которым сейчас пристают с ножом к горлу: фашизм или коммунизм. Мир хотят разделить на две части, на два лагеря — фашизм и коммунизм, и сгруппировать борющиеся силы вокруг этих двух лагерей. Чтобы избежать фашизма, нам предлагают быть за коммунизм, чтобы избежать коммунизма нам предлагают быть за фашизм. Если вы против коммунизма, то вы тем самым фашист, если вы против фашизма, то вы тем самым коммунист. Не будем говорить уже о том, что двучленное деление мира ложно и обыкновенно означает полную потерю интереса к истине и правде, это деление исключительно военное. Но в данном случае предлагаемый нам выбор нелеп уж потому, что перед лицом исповедуемой нами истины фашизм и коммунизм до поразительности похожи друг на друга. Если я являюсь защитником свободы духа и хочу за нее бороться, то нелепо было бы мне выбирать между двумя формами отрицания свободы духа и порабощения духа. Если я являюсь защитником верховной ценности человеческой личности и хочу за нее бороться, то нелепо выбирать между двумя формами отрицания человеческой личности и порабощения ее. Мой отказ от выбора между фашизмом и коммунизмом ни в коем случае не может также означать защиты буржуазного либерализма и разлагающегося капиталистического строя, ибо я вижу в буржуазно-капиталистическом мире третью, уже торжествовавшую в прошлом форму отрицания свободы духа, реальной, а не формальной свободы, и достоинства, и ценности человеческой личности. Фашизм и коммунизм переходные формы разложения старого, изолгавшегося буржуазного мира, они стоят в отрицательной зависимости от капиталистического мира и наследуют его вражду к духу и вражду к человечности. Это есть обобществление, коммунизация старого зла, а не творчество новой жизни. Но при этом мы должны признать, что в коммунизме есть большая социальная правда, хотя и искаженная. На предлагаемый нам выбор между фашизмом и коммунизмом христиане должны ответить, что они за персонализм, т. е. за революцию более глубокую, чем фашизм и коммунизм, и еще не бывшую в истории, в истории социальных отношений людей. Нельзя достаточно часто повторять, что христианство персоналистично, что оно дорожит прежде всего человеком, человеческим лицом, его судьбой. Оно ставит человеческую личность выше царств мира, выше государств, наций, обществ, коллективов, классов, цивилизаций, оно не допускает преращения относительных ценностей в идолы. Но христианский персонализм должен иметь свою социальную проекцию. Всякая человеческая личность имеет право на жизнь, на труд, на реализацию в человеческом обществе заложенных в ней творческих сил. Поэтому христианская совесть не может примириться ни с каким социальным строем, в котором человеческая личность превращена в средство и орудие, где унижается ее достоинство и она эксплуатируется, лишается возможности достойно жить в обществе. Личность не есть средство для могущества государства и нации, для экономического развития и возрастания богатства, для того или иного класса. Великая революция, которая должна совершиться в мире, есть прежде всего свержение кумиров, прекращение идолотворения, к которому так склонен человек. Христиане должны были бы призывать не столько к политической революции, сколько к революции против чудовищной власти политики над человеческой жизнью. Не только духовному, но даже экономическому должен принадлежать примат над политическим. Значительная часть политики, терзающей человеческую жизнь, не есть реальность, это призрачный и иллюзорный результат кипения страстей, человеческой корысти и ненависти. Те, которые считают неприемлемой для человеческой совести революцию, должны были бы последовательно признать неприемлемой политику вообще, которая всегда практикует ложь, обман и насилие. Революция восстает против лжи политики, в этом ее правда, но сама создает новую ложь политики. Революции не удается довести политику до необходимого минимума. В этом трагедия революции. Трагедия деятелей революции в том, что они люди одержимые, т. е. в них произошли существенные разрушения личности. Вот этой одержимости христианство не может принять.
Когда ставится мучительный вопрос об отношении христианства к революции, то вот что представляется центральным. Порвет ли христианство с буржуазно-капиталистическим миром, будет ли преодолен унизительный конформизм христиан, прекратит ли свое существование «буржуазное христианство» — явление, выраженное в этом чудовищном словосочетании? Восстанут ли христиане против власти денег над человеческой жизнью, признают ли, вернувшись к Христу, что символ «хлеба» должен заменить символ «денег», правительство «хлеба» заменит правительство «денег»? Этот вопрос с особенной остротой ставится для западного христианского мира, который был захвачен процессами, происходившими в века новой истории. Положение русского христианского мира несколько иное. Россия была докапиталистической страной, в которой никогда не было сильно развитой буржуазии, никогда не господствовал буржуазный дух. Не даром народничество в разных формах, реакционных и революционных, было преобладающим направлением в России. Конформизм в православии определялся не отношением к капиталистическому строю и буржуазным классам, а отношением к патриархальному строю, к патриархальной монархии, сакрализованной церковью, к старому сословному строю и связанному с ним быту, признанному органическим. Развития капитализма православное сознание скорее боялось, оно представлялось разрушительным, революционизирующим человеческий быт. Православное сознание верило в существование вечного органического строя общества. Крушение монархии и старого быта, представлялось почти концом мира. Не мыслили себе возможности существования православной церкви без православного царя, без старых сословий, отношения между которыми понимались, как органически-патриархальные, без старых форм хозяйствования, без патриархального деспотизма. Это как бы вывернутый на изнанку экономический материализм, ибо религиозная жизнь ставилась в зависимость от известных социальных и экономических форм. Признание революции христианами есть прежде всего признание положительного смысла крушения этого старого мира. Никакого вечного органического социального строя не существует, все социальные, экономические и политические формы — относительные и преходящие, и духовная жизнь не может от них зависеть. Дух должен господствовать над социальной средой, а не определяться ею. Никакие исторические тела, никакие социальные формы не могут быть сакрализированы. Христианство может признать священными духовные основы человеческого общежития — ценность личности, свободу, справедливость, любовь и милосердие, труд, но не какие-либо формы государства и хозяйства. Признав правду социализма для нашей исторической эпохи, христианское сознание ни в коем случае не может признать социализм, чем-то священным и вечным, его значение относительное. Христианин не может себе делать никаких иллюзий, он должен быть реалистом, он знает, что совершенное общество не осуществимо в условиях нашей земной жизни. Но из этого христианского пессимизма, тоже относительного, а не абсолютного, никак не следует, что не нужно стремиться к возможно большему совершенству, не нужно направлять свою активность на реализацию максимальной свободы, справедливости, человечности в устроении общества.
Христианский персонализм в своей социальной проекции неизбежно должен осуждать классовое общество, как противоречащее достоинству человеческой личности. Менее всего, казалось бы, христиане должны осуждать в коммунизме желание осуществить бесклассовое общество. Наоборот, они должны осуждать в коммунизме именно то, что он создает новые классовые неравенства. Марксизм видит за человеческой личностью классы, как первичную реальность. Христианство же видит за классами человеческую личность, как первичную реальность. Это значит, что христианство радикально отрицает неправду классового строя общества и классовой точки зрения на жизнь, в то время, как марксизм отрицательно определяется этой классовой неправдой и вводит классовую точку зрения на жизнь с другого конца. Персонализм требует, чтобы всякая человеческая личность оценивалась не по своему классовому положению в обществе, а по своим достоинствам, по тому, что она есть, а не потому, что у нее есть. Идея равенства есть идея отрицательная и в конце концов пустая. Требующий равенства смотрит на соседа, а не на осуществление достоинства и не на достижение качества. Подлинное бытие всегда неравно и различно. Подлинной ценностью обладает не равенство, а человеческое достоинство каждого существа, его свобода, его творчество, его братское отношение к другим людям. Всегда будет большое неравенство между людьми, неравенство качеств, дарований, признаний. Это значит, что должны существовать реальные личные неравенства, именно личные, т. е. вытекающие из личной разнокачественности людей, а не из разнокачественности их социального положения, их происхождения, как в строе сословном, или их материальных средств, их собственности, как в строе классовом. Бесклассовое общество должно быть понято не как нивелирование личности, а как реальное выявление разнокачественности личности, их качественной индивидуализации. Классы подавляют не только друг друга (дворяне крестьян, капиталисты рабочих), но и личность, подчиняя себе все суждения и оценки личности и о личности. Человек должен быть противопоставлен классу и власти «общего». Это и есть величайшая положительная революция. Ни один человек не может быть признан униженным и отвергнутым вследствие своей принадлежности к классу. Классовая борьба в капиталистических обществах имеет право на существование, и полное отрицание ее до образования бесклассового общества было бы лицемерием. Буржуазия все время ведет, если не открытую, то скрытую классовую борьбу. Но борьба против классового общества не должна духовно заражаться классовым духом и перестать считать людьми представителей враждебных классов. Персонализм не думает, что личность образуется и формируется исключительно социальной средой, и потому именно он может быть миросозерцанием и символикой в борьбе за бесклассовое, подлинно человеческое общество. Если же личность есть целиком продукт социальной среды, то существует лишь классовый человек, и его победить нет возможности.
Христианство революционно, революционно прежде всего, конечно, в духовном смысле. Но духовная революция не может не иметь социальных последствий. Христианское откровение есть благая весть о Царстве Божьем, Царство же Божье есть переворот всего в мире. Сведение христианства к личному совершенствованию и личному спасению есть страшное сужение христианства и в конце концов его извращение. Изолирование личных актов, направленных на победу над грехом и на достижение личного спасения, от актов социальных, направленных на изменение общества и на достижение всеобщего, социального и даже космического спасения, есть невозможная абстракция и эгоизм. В строгом смысле слова личное спасение невозможно, спасаться можно только с другими людьми и с миром. И христианство, верное своему источнику, прежде всего означает несогласие на конформизм с окружающим миром, с состоянием мира, притягивающим вниз. Конформизм христиан, которым полна история, есть величайший позор в судьбе христианства. Всякий социальный строй, всякая власть сопровождалась благословлением и освящением со стороны церковной иерархии. Освящали рабство и крепостное право, деспотическую власть, собственность, основанную на выжимании пота и крови людей. И этот бессовестный конформизм оправдывали смирением. Смирение и было понято, как конформизм, как покорность злу. Это и вызывает бурную реакцию против христианства, создает тяжелые ассоциации у угнетенных, страдающих от несправедливого социального строя. На почве христианства, которое было радикальным низвержением фарисейства, ритуализма и лицемерия, пышно расцвели фарисейство, ритуализм и лицемерие. Производит впечатление лицемерия и отказ современных христиан допустить принуждение и насилие в борьбе, хотя часто тут никакого лицемерия нет. Бесспорно, дух христианства отличается от духа революции прежде всего в отношении к средствам, а не целям революции. Христианское сознание может допустить какие угодно, самые радикальные цели социальной революции, но с трудом может допустить средства, которыми пользуется революция. Христианская совесть не может примириться с ненавистью, убийством, ложью, которыми полны революции. Справедливое христианское осуждение революции есть прежде всего осуждение ненависти. Сейчас совершается мировая революция, и христиане должны признать неизбежность и справедливость этой революции. Но в эту революционную эпоху мир насыщен злобой, ненавистью и жаждой крови, и христианская совесть не может с этим примириться. Современные христиане не редко говорят, что они очень хотели бы более справедливого и человечного социального строя, но не могут прибегать к насилиям для его осуществления. И вот, несмотря на всю искренность этих заявлений христиан, враги христианства имеют очень выигрышный против них аргумент. Христианам говорят, что они стали кроткими овечками, боятся насилий и крови, потому что потеряли власть в мире, но когда они имели власть и управляли Европой, они совсем не были кроткими, отлично совершали насилия и проливали кровь для осуществления своих целей. Преследования еретиков и инакомыслящих, костры инквизиции, Варфоломеевская ночь, религиозные войны, освящение империалистической воли к могуществу не свидетельствуют о слишком большой кротости христиан и боязни насилий и крови в осуществлении своих целей. На эту тяжелую для христианской совести ситуацию возможно возражение. Дело не только в том, что христиане потеряли власть в современных государствах, и насилия совершают противники христианства, дело в том, что происходит очистительный процесс в христианском человечестве, христиане действительно делаются лучше. Эта духовная революция происходит в христианском мире. Христиане как будто бы лучше и чище поняли вечную истину христианства, согласно которой дороже всего человек, человек с его страданиями и радостями, со своей судьбой во времени и вечности выше обществ и государств. Это есть революция в установке ценностей, но революция, которая требует изменения в отношении к средствам борьбы, которыми пользуются для осуществления целей, приближения средств к целям. И в этом все отличие христианской от нехристианской революции — христианская революция не допускает обращения с каким-либо человеком, как с простым средством, или с врагом, подлежащем истреблению, или как с камнем, нужным для построения здания нового общества. Это и есть христианский персонализм. Он предполагает спиритуализацию и этизацию борьбы, излечение от терзающей мир ненависти. Это не значит, конечно, что христиане должны становиться на точку зрения толстовского непротивления, что означало бы отказ от социальной борьбы. Проблема оправданности насилия очень сложна. Психическое насилие, которое может быть во всяком влиянии человека на человека, бывает еще страшнее насилия физического. Всякое движение в мире, всякая творческая активность личности, вторгающаяся в установленную систему мира, заключает в себе элемент насилия, воспринимается подвергающимися воздействию частями мира, как принуждение. Насилием представляется всякое ограничение собственности. Вопрос не в том, чтобы избежать всякого насилия, иногда оно необходимо, а в том, чтобы никогда не рассматривать ни одного человека, как простое средство и вещь.
Будущее христианства зависит от того, признает ли оно, что в совершающейся революции есть правда, хотя бы и искаженная, и станут ли христиане в происходящей борьбе на сторону трудящихся и угнетенных классов против классов привилегированных. Нет ничего более ложного и более фатального для христианства, чем борьба христиан против социальной стороны революции. Это делает борьбу подозрительной и двусмысленной. Но христиане не должны быть конформистами и в отношение к самой революции, как факту, приобретающему силу, в отношении к надвигающемуся социалистическому строю. Они должны бороться против ложного духа революции, против отрицания духа. Миросозерцание революционеров слишком часто бывает ложным, и им свойственна одержимость, разрушительная для личности. Было бы печально, если бы мир увидел еще новую форму конформизма христиан, конформизма в отношение к результатам социальной революции. Католическая церковь была с торжествующим дворянством, с торжествующей буржуазией и она, может быть, будет с торжествующими рабочими. Во всех этих случаях христианство не осталось верным себе и своей истине, оно санкционирует и освящает чужую истину или, вернее, чужую ложь. В действительности задача в том, чтобы утверждать революцию из глубины самой христианской правды. Это означает большое одухотворение борьбы, защиту высшей ценности человеческой личности против власти всякого класса, т. е. означает революцию во имя человеческой личности. Социальная революция сама по себе не может создать новой, лучшей жизни и новых, более человеческих отношений между людьми. Старый Адам вновь восстает и совершает бесчинства. Похоть власти, жестокость, неуважение к достоинству человека являются в новых формах. Революции бывают переменой одежд, а не существенным изменением людей. Чтобы произошло и реальное улучшение и самих людей и отношений между людьми, а не только внешних социальных форм, нужно соединение революции социальной с революцией духовной, которая всегда глубже социальной. Нужно, чтобы духовная революция признала необходимость социального переворота, а не оставалась равнодушной к социальным формам, и чтобы социальная революция признала необходимость духовного переворота, защищала духовные ценности. Без соединения духовной и социальной борьбы не может быть достигнута даже относительная полнота человечности. Духоборческая революция оставляет во власти ненависти, дух ненависти будет единственным духом.
Христианское сознание должно признать правду социализма. Но социализм, которого хочет христианство, есть прежде всего социализм организованного сострадания, не сострадания так называемых добрых дел, которые сумели внушить к себе достаточное отвращение, а сострадания к человеку, как акта социального, изменяющего структуру общества. Конец всех революций бывает печальным. Революции не знают благодарности и благородства, они пожирают и истребляют своих сынов, своих излюбленных деятелей, они создают не то, что хотели и во имя чего приносили страшные жертвы. Это не значит, что революции не имеют смысла и не имеют никаких положительных результатов. Они призывают к активной жизни огромные слои народа, раньше угнетенные. Но порожденные роком, они подчиняются року в своих последствиях. В революции бывает момент, когда человек верит, что он может быть свободен и может подчинить себе рок и необходимость. Но рок и необходимость вновь тяжело ударяют по человеку. Враги войны делаются милитаристами, свободолюбцы создают тиранические формы власти, стремившиеся к равенству и братству людей создают новые форму неравенства. Судьба революций говорит не об отсутствии в них всякого смысла, а о греховности человеческой природы, об искажении человеком всякой правды, о непобедимости человеческих страстей, о необходимости конца этого падшего мира, чтобы осуществилось Царство Божье и правда Его. Социалистическое общество, вероятно, будет так же плохо, как плохи были все осуществления в истории, как плоха всякая объективация духа в истории. Социализм, наверное, станет консервативной силой, против которой придется вести революционную борьбу. Но человек всегда должен осуществлять бóльшую правду, бóльшую справедливость, бóльшую свободу, бóльшую ценность человеческой жизни, не рефлексируя над последствиями, которые могут быть искажены силами зла. Христианское сознание должно оставаться эсхатологическим, обращенным к всеразрушающему концу, который не может быть продуктом эволюции. В этом вечная революционность, а не реакционность христианства. И если христианству присущ элемент пессимистический в отношении к этому миру, то это должен быть пессимизм активный, а не пассивный. Человек должен бороться до конца, и нельзя уйти от борьбы. Консервативное христианство было лишь одной из иллюзий сознания, порожденной пассивностью духа, хотя бы эта пассивность принимала озлобленные формы. Реальное, а не условно-символическое осуществление христианской правды есть не консервирование мира его, а его трансформирование, его творческое изменение, без которого не может быть достойного конца мира, достойного ответа человека на Божий призыв.