После голода ждали холеру.
Весна открылась удачная. Озими из-под снега вышли зелеными, бодрыми, легко и сразу двинулись в рост. Яровые тоже шли дружно. Сады отцвели богато. Не тревожили их ни морозы, ни помоха. Год сулился быть урожайным, а народ не переложил тревоги на радость. Ждали холеру, уверенно ждали, не допускали и мысли, что холера может не быть, хоть не знали совсем, что такое холера.
Простой народ везде одинаков: живет только предчувствиями и крепче верит в беду, чем в радость.
Старики вспоминали прежние годы, когда она, лютая, косила людей, как траву на займище:
— Махнет полой, и свалишься!
С юга шли слухи, что в Баку и в Астрахани народ бунтует.
Собирались и у нас бунтовать. Народ в городе беспокоился. По базарам, трактирам, наемкам, по берегу Волги сходились толпы. Говорили с мрачным укором:
— Конец Россее: мору напущено...
Боже спаси — увидят в толпе человека, одетого «барином». Так и блеснут сотни пылающих глаз, так и хрустнут пальцы, сжимаясь в кулак.
— Голенастый морило! У-у!
Жутко станет «барину». Кружит, обходит толпу, а то извозчика кликнет и — наутек! Надежней так.
Вслед ему злое несется, как волку.
— Улю-лю-лю-у!
Бабы, как всегда, верили в чудеса; сойдутся и шепчут тихеньким кротким шепотом. Сами стылые, зенки таращат, будто бы дурманом сыты.
— Знаменье было, бабочки, знаменье... живой не сойти с этого места! Пришел старец с Афона, изморенный весь, седенький. Зашел старец в церкву, помолиться хотел. Не поспел сказать: «Господи», — растворились врата, и один за другим вышли три кочета: белый, красный и черный. Испужался старец.
— Господи, что за притча за такая?
И молвит белый кочет голосом человеческим:
— Не бойся, старче, я — мор на людей от голода!
И красный молвил:
— Я мор на людей от холеры!
Молвил и черный кочет:
— Гнев я господний за грехи — покайтесь!
И заплакал старик слезами.
— Господи, господи! Гневен ты в сердце своем. Вымрет Россея в три года.
Много других чудес бабы знали в городе, и в каждом чуде были: петухи, барашки, старцы, холера и голод с грехами. Жесток и гневен был бог в бабьих понятиях.
О том, что есть холера и как она убивает людей, говорить не любили. Молча, будто бы все это было известно:
— Скрючит, и вся недолга!
Поясняли только детишкам, когда те надоедали с расспросами:
— Чего это? А? Холера-то? Какая?
— Такая долговязая баба. Костистая вся, испитая, в саване и с косой на плече, что вот траву в деревнях косят... Дыхнет однова — ну и с ног свалишься!
Так отвечали одни, другие — иначе:
— Отрава это, вроде тараканного мору, напущена в воду: в речки, в родники, в колодцы...
Третьи:
— Холера это — мгла поднебесная, похожа на помоху, что хлеба в поле сушит, а то — на серный цвет... Кого опахнет, тот с ног долой...
И после того ребятишки всячески играли в холеру: мутили воду, наряжались в материны юбки, становились на ходули и били друг друга палками, вроде как косами подкашивали.
Среди взрослых день ото дня тревога росла. Все хотели спастись от холеры, которая, может быть, и пришла уж, бродит где-нибудь по задворкам, стучит костяком, миткалевой фатой помахивает.
И, кроме молитвы да покаяния, кроме злобы на бар, не знали ни одного верного средства. Любители выпить хвастались, что их не возьмет никакая холера, и выпивали чаще, чем прежде, и пили помногу, но сами верили себе только тогда, когда пьяны бывали. Потому и пили, чтобы трезвыми не мучиться.
Те, кого звали в народе «барами», тоже потрухивали. Они хотя звали холеру не «мором», не «старухой с клюкой», как в простонародье, а называли ее «азиатская гостья», «запятая», но все же боялись и, может быть, более жгуче боялись, чем на базарах.
В тоске и тревоге пили коньяк, кипяченую воду с мятой, перцовку, соляную кислоту в растворе, прятали под ложечкой медные крестики, лапки... молились. Молились почти все: и те, кто в бога верил, и те, кто не верил в него. Купцы, чиновники, студенты, интеллигентные барышни, газетные репортеры, мастеровые, чернорабочие... все молились.
Церкви бывали полны. Под расписными куполами, на папертях и в притворах, в алтарях и на хорах — везде витала тоска. Иконостасы горели пасхальным блеском. Шептались тени и сумрак углов. Строго, с укором и местью, глядели святые с икон, бесновались кликуши... А народ тосковал.
Все: и чтение псалмов дьячками, и пение стихир церковными хорами, и томные возгласы протопопов, и густые призывы дьяконов, даже колокольчики ктиторов, для чего-то собирающих деньги, — все дышало одним и тем же — тоской. Но не той покаянной великопостной тоской, которая повторяется из года в год перед пасхой. Как сознание своей личной греховности, привычной, покорной и мирной. Здесь же витал чей-то чужой грех, мятежный, стихийный и страшный в своей бесповоротности. Только потому, что не знали иных молитвенных слов для служб, молились старыми псалмами, старыми эктиньями, антифонами и прокимнами. На душе у всех было новое, непривычное...
А тысячепудовый гул колоколов ползал по городу с еще большей тоской, разнося ее по зеленым окрестностям и по радостно широкой глади Волги, разлившейся в том году не в пример обильно. И цветущий ликующий май опустился вдруг ниже покаянных дней великого поста.
Служили молебны после обеден и всенощных. Ходили по городу с крестными ходами. Поднимали «владычицу чудотворную», что десятки лет покоилась нетронутой в густом киоте червонного золота за монастырской стеной. Плакали перед ней сухим тоскующим плачем, кланялись, шептали молитвы... Холера близилась своим чередом.
Неизвестно откуда, как и через кого пришла в город «молитва», небывалая, новая. Рассказывали историю ее так: в Шотландии, на горе Морив, спасался отшельник-пресвитер. Однажды, во время бдения, сошел к нему с неба Христос. Подал Христос бумажку пресвитеру, говорит:
— Вот вам молитва. Кто хочет спастись от холеры, тот должен читать ее утром и вечером по три раза подряд. Кроме того, каждый должен молитву эту переписать на три бумажки и раздать троим верующим.
Молитва переписывалась и распространялась. Попадались бумажки, написанные чистым писарским почерком, встречались каракули. Слова молитвы были без смысла, но людям хотелось верить в нее, и они верили. Разве в холере было больше смысла, нежели в молитве?
Когда же «молитва» попала в газету и ее напечатали с пояснениями, как образчик народного легковерия, то газета пошла нарасхват. «Молитву» вырезали со столбцов газеты и печатные столбики хранили и распространяли, как бы писание. Пояснения же газеты никто не читал.
Душа людей в то время была подобна зрачкам испуганных глаз. От страха она расширялась и, расширившись, вмещала в себя все, что сулило надежду. Не простую только надежду, а чудесную, с примесью небыли, как основание страха, — холера.
По углам, по заборам, по фонарным столбам были расклеены листы от губернатора с печатными правилами: «Как уберечь себя от холеры». В этих листах не было ничего необычного, ничего сверхъестественного, какой казалась всем грядущая холера. Советовалось почаще мыть руки, пить кипяченую воду вместо сырой, держать чистоту вокруг дома, обращаться к врачу при первой тревоге. Словом, все то, что аккуратные люди и без того делали ежедневно. И построили для рабочего люда дощатые сараи по берегу Волги, где можно было задешево пить чай, даром получать кипяченую воду.
А ей все равно было. Она приближалась медленно и настойчиво поднималась вверх по реке. Умирали люди в Царицыне, через неделю в Дубовке, еще через неделю в Камышине. Похоже было, что прилипает она не к модным быстроходным суднам, таится на рыбницах, буксирах, баржах.
И у нас говорили уж:
— Умирают неспроста! Заметь, сколь много гробов встречается на улице...
И действительно, гробов было больше обыкновенного, и похоронный перезвон никогда не был столь ужасен, криклив и громок. Боялись ходить мимо кладбища, сторонились больниц, против врачей росло глухое тревожное чувство.
Когда санитары стали с полицией обходить дворы и жилища с приказом: чистить и мыть, — их возненавидели. Не мыли, не чистили. Или ругались им вслед, благочестиво вздыхали.
— Выше бога хотят сделаться...
Охотно платили всякие штрафы за нарушение санитарных правил.
Говорили:
— Все равно два века не жить... с собой не возьмешь.
Проходя мимо мест, насыпанных известью, серой, залитых вонью карболки, злобно плевались, ворчали:
— Вот окаянные! Воздух загадили...
И зажимали носы, кружили, обходили поодаль, будто бы в карболке и в извести таилась холера. Даже те, кто хорошо знал, зачем это сделано, не были в силах подавить брезгливости к мерам противузаразным. Охотнее шагали через парные груды навоза, чем через известь и серу.
И не было в городе никого, кому б поверила темная масса народа...
Так город, в котором я жил в то время, шел навстречу заразе, ждал ее появления. И когда дождался — стал бунтовать.
Все, кто мог, выезжали из города. Уехал и я в свое родное село.