I.
правитьПшервицкій и Кадынцевъ сидѣли, по обыкновенію, вечеромъ у Петра Петровича Слодимскаго.
Петръ Петровичъ былъ тузъ — воротила, милліонеръ, тайный совѣтникъ, строившій многія желѣзныя дороги.
Пшервицкій былъ тоже инженеръ, бойко шедшій впередъ и много обѣщавшій впереди.
Кадынцевъ былъ домашній докторъ и другъ дома.
Тутъ-же въ кабинетѣ сидѣла и жена Петра Петровича — Евдокія Федоровна — очень тучная и апатичная дама, не мѣшавшаяся ни въ управленіе домомъ, ни въ управленіе семьей и болѣе занимавшаяся дѣлами благотворенія и гражданственности.
Семейныя дѣла шли какъ-то сами собою въ домѣ Петра Петровича, тѣмъ болѣе, что Евдокія Федоровна давно уже махнула рукой на свою супружескую связь. Она совершенно равнодушно смотрѣла на невѣрности мужа и не мѣшала ему заводить любовницъ сколько ему угодно и гдѣ угодно. Она очень хорошо поняла, что принеся мужу двѣсти тысячъ приданаго, она исполнила все, что требовалось отъ нея. Притомъ она родила ему въ первый-же годъ ея замужества дочь Вѣру.
Теперь этой дочери шелъ уже двадцать первый годъ. Она была высокаго роста блондинка — стройная и красивая дѣвушка. Она сидѣла тутъ-же, въ кабинетѣ Петра Петровича, въ этомъ громадномъ кабинетѣ съ пятью окнами на улицу. Онъ былъ наполненъ мебелью отъ Лизере — очень хорошей, мягкой мебелью — крытой темнымъ шагреневымъ сафьяномъ цвѣта marron brûlé. Громадные шкафы, вычурные, красивые съ книгами, масса бездѣлушекъ разбросанная тамъ и сямъ, высокія вазы китайскія и японскія — и ни одной картины, ни одного портрета — словомъ, это былъ роскошный кабинетъ дѣлового человѣка.
— Я удивляюсь одному, говорила Вѣра, какъ до сихъ поръ не найдутъ средства уничтожить холеру… Я непремѣнно добралась-бы до сути, до причинъ, — отчего, гдѣ и какъ она образуется?
Кадынцевъ, который ходилъ по кабинету взадъ и впередъ, при этихъ словахъ остановился, пристально посмотрѣлъ на Вѣру и на его тонкихъ губахъ заиграла усмѣшка.
— Это все мечты, Вѣра Петровна, сказалъ онъ. Когда у насъ нѣтъ основательныхъ знаній, то мы охотно предаемся мечтамъ. Это такъ пріятно мечтать.
— Нѣтъ! Да вы мнѣ растолкуйте!… Отчего-же это мечты?… Браниться можно… но не должно. Мы оттого и не устраиваемъ нашу жизнь, что много бранимся и деремся.
— Совершенно вѣрно! да прибавьте къ этому, что мы мало, очень мало знаемъ.
— Но! почему-же… Боже мой! и она нервно пожала плечами.
Петръ Петровичъ при этомъ очень рѣзко и полновластно, какъ всегда, вмѣшался въ разговоръ.
— А потому, что мы мало, очень мало знаемъ!… Кажется просто и ясно, сказалъ онъ, откинувъ свое полное, самодовольное, уже сильно раскраснѣвшееся лицо на спинку кресла: лицо это было обрамлено густыми и красиво расположенными волосами. Петръ Петровичъ ихъ тщательно красилъ и на видъ ему никакъ нельзя было дать болѣе 50 лѣтъ.
— Да почему-же мы, папа, очень мало знаемъ?…
— Почему?! Почему?! Почему? потому, потому! Ты опять принялась совопросничать!
— Вѣдь сколько васъ, медиковъ, — сказала Вѣра, не слушая возраженій отца и обращаясь къ Кадынцеву, — трудится и работаетъ надъ заразными болѣзнями и холерой въ особенности… и до сихъ поръ… Вѣдь это идетъ издавна?… Когда въ первый разъ начали изслѣдовать причины появленія холеры?…
— Это все равно, когда-бы ни начали, Вѣра Петровна. Мы только теперь, съ помощью сильныхъ увеличеній микроскопа дошли до изученія тѣхъ микроскопическихъ существъ, тѣхъ бациллъ, которыя производятъ холеру.
— Да! и теперь скажите — какія-же изъ этихъ существъ производятъ холеру?… Я вѣдь читала всю исторію о Коховскихъ запятыхъ и то, что говорятъ о нихъ индійскіе доктора и даже то, надъ чѣмъ трудится теперь въ Парижѣ нашъ русскій ученый профессоръ Мечниковъ. При какихъ условіяхъ не заражаются люди этими ядовитыми паразитами?
Кадынцевъ вдругъ остановился невдалекѣ отъ нея и, насмѣшливо раскланявшись ей, проговорилъ:
— Я преклоняюсь передъ вашей начитанностью и любознательностью.
Но Вѣра тотчасъ-же прервала его:
— Полноте пожалуйста! не паясничайте! Я говорю серьезно, и прошу васъ такъ-же серьезно растолковать мнѣ…
— Да ты что-же, перебилъ ее опять Петръ Петровичъ, хочешь серьезно заняться изученіемъ холеры?…
— Нѣтъ, папа!… дай мнѣ пожалуйста допросить его.
— Допрашивай! я вѣдь не мѣшаю.
— Скажите мнѣ, Александръ Дмитріевичъ, обратилась она снова къ Кадынцеву… Отчего появляется холера? Вѣдь она появляется періодически. Не такъ-ли?
Кадынцевъ пожалъ плечами.
— Этого мы не знаемъ, сказалъ онъ и усѣлся на одинъ изъ ближайшихъ стульевъ.
— Но она имѣетъ опредѣленный періодъ?
— Опредѣленный періодъ она не имѣетъ… но обыкновенно продолжается мѣсяцъ, два, а затѣмъ уменьшается и исчезаетъ.
— Почему? спросила Вѣра.
Вмѣсто отвѣта Кадынцевъ снова пожалъ плечами, а Петръ Петровичъ опять захохоталъ и закричалъ:
— Допрашивай! Допрашивай его хорошенько! Прижимай къ стѣнѣ, пусть дастъ отвѣтъ.
Кадынцевъ быстро поднялся со стула и сказалъ съ раздраженіемъ:
— Вы, Вѣра Петровна, воображаете, что все это такая легкая вещь…
— Да вы медикъ или нѣтъ?! перебила его она.
— Такъ что-же?…
— Сколько васъ медиковъ занимается изслѣдованіемъ появленія причинъ холеры и тому подобное?
— Очень немного…
— А остальные… «ихъ цѣль мелка, ихъ жизнь пуста!»
— Не всѣмъ-же… заниматься…
— Нѣтъ, всѣмъ, именно всѣмъ… Общей дружной работой…
Петръ Петровичъ опять захохоталъ.
— Всѣ, всѣ — дружной охотой… пойдемъ на врага!… Вотъ вамъ и женская логика, сказалъ онъ, обращаясь къ Пшервицкому.
Тотъ только пожалъ плечами.
— Вѣдь это, Вѣра Петровна, сказалъ Кадынцевъ, научная работа!… Тутъ нуженъ умъ, сообразительность, наблюдательность, а сердца, пылу здѣсь вовсе не требуется.
— Вездѣ во всемъ должно быть чувство, сказала Вѣра съ убѣжденіемъ. Если-бы чувство руководило учеными, они давно-бы узнали все, что мѣшаетъ жить человѣку… Не было-бы ни бѣдности, ни болѣзни.
— Это опять мечты, утопія, сказалъ докторально Кадынцевъ. La critique est aisée, mais l’art est difficile!…
Онъ проговорилъ эту пословицу съ очень неуклюжимъ произношеніемъ.
II.
правитьПрошло нѣсколько дней послѣ этого разговора и Вѣра набросилась на медицину съ той-же страстностью, съ какой она набрасывалась на каждое новое для нея занятіе.
— У ней загорится, говорилъ Петръ Петровичъ, и тогда ей вынь да выложи, и пылитъ и кипитъ.
Кадынцевъ принесъ ей руководство по бактеріологіи. Ей было мало. Она потребовала подлинныя работы въ спеціальныхъ журналахъ, и онъ принесъ ей журналъ Коха и анналы Пастеровскаго института. Онъ приносилъ ей все это съ усмѣшкой, какъ ребенку, который тѣшится серьезными вещами и разыгрываетъ изъ себя большого.
— Вы, Вѣра Петровна, воображаете, — говорилъ онъ, — что сейчасъ-же откроете Америку… Когда добросовѣстные, опытные ученые сломали себѣ зубы надъ этимъ и ничего не могутъ сдѣлать, то что-же можетъ сдѣлать дилетантъ? Вѣдь тутъ нужны факты, не пониманіе ихъ, а самые факты.
— Разсказывайте сказки… У дилетанта есть вѣра, что онъ откроетъ Америку, а вы и въ Америку-то не вѣрите.
— Да на что-же намъ вѣрить, когда мы знаемъ, что она есть, существовала и существуетъ.
— На то, чтобы сдѣлать больше, чѣмъ вы дѣлаете.
— Больше не сдѣлаешь сколько у тебя есть силъ и энергіи.
Когда она прочла послѣднія работы въ коховскомъ журналѣ и въ анналахъ, то она спросила:
— Это все?
— Да что-же я вамъ еще дамъ? Больше ничего нѣтъ, — сказалъ онъ съ раздраженіемъ. — Больше мелкія замѣтки, разбросанныя въ спеціальныхъ медицинскихъ журналахъ.
Она отдала ему всѣ книги, сѣла въ уголъ на широкій диванъ и замолчала, а Кадынцевъ ораторствовалъ.
— Вы говорите, что нужна вѣра? Вы вотъ не вѣрите въ нашу добросовѣстность! Вы все думаете: да! работаютъ они такъ себѣ, спустя рукава…
— Послушайте! — вдругъ спросила она: — увѣрены или убѣждены-ли вы въ томъ, что все, что недостаетъ намъ теперь, мы узнаемъ впослѣдствіи?
— Убѣжденъ — сказалъ самоувѣренно Кадынцевъ.
— При той системѣ, при которой совершаются всѣ ваши работы?
— При той самой…
— Это неправда!.. Это или вамъ кажется или вы намѣренно лжете…
— Да это доказываетъ исторія, Вѣра Петровна, это доказываетъ прогрессъ нашихъ знаній. Посмотрите, что мы знали 40, 50 лѣтъ тому назадъ и что мы знаемъ теперь.
— Ничего! или почти ничего. Древніе египтяне гораздо больше вашего знали… гораздо больше!
Кадынцевъ пожалъ плечами.
— Вы вѣрите баснямъ и сказкамъ, — сказалъ онъ и тоже замолкъ.
Онъ долго ходилъ большими шагами взадъ и впередъ по большому салону. Это было довольно рано утромъ, въ воскресенье. Онъ нарочно пріѣхалъ пораньше, чтобы застать Вѣру одну и поговорить съ ней рѣшительно.
Онъ сдѣлалъ ей предложеніе уже двѣ недѣли тому назадъ. Она не дала ему положительнаго отвѣта и назначила ему срокъ двѣ недѣли. Этотъ срокъ какъ разъ пришелся въ это воскресенье.
Побѣгавъ взадъ и впередъ по комнатѣ, онъ рѣзко остановился передъ ней и спросилъ нѣсколько дрогнувшимъ и измѣнившимся голосомъ:
— Что-же, Вѣра Петровна? Вы хотѣли мнѣ дать отвѣтъ сегодня.
Вѣра всплеснула руками, вскинувъ ихъ высоко надъ головой.
— Ахъ! какой-же вы чудакъ! — вскричала она… — Какой-же я вамъ дамъ отвѣтъ, когда мы не сходимся съ вами въ главномъ… Что-же вы хотите, чтобы мы разошлись съ вами на другой-же день послѣ свадьбы? Для этого не стоитъ жениться.
— Да въ чемъ-же мы съ вами не сходимся?
— Да во всемъ, въ чемъ угодно… хоть въ теперешнемъ спорѣ… Мнѣ противна эта самоувѣренность, съ которой вы, медики, толкуете обо всемъ, чего вы не понимаете.
— Да понимать-то тамъ, Вѣра Петровна, нечего… — сказалъ онъ жалобно и даже сложилъ руки умоляющимъ образомъ.
— Вы рѣшили, что въ древности люди были абсолютно глупы и крестъ надъ ними поставили.
Кадынцевъ молча стоялъ въ той-же комической, умоляющей позѣ и думалъ: «Это съ ней пройдетъ. Надо выждать. Горячка остынетъ и тогда она будетъ разсуждать хладнокровно».
Онъ не былъ въ нее влюбленъ, но она ему нравилась, и не столько ея наружность, хотя и наружность была очень привлекательная, сколько тѣ двѣсти тысячъ, которыя за ней дадутъ. Это было офиціально заявлено и объявлено. Самъ Петръ Петровичъ разъ за обѣдомъ громко при всѣхъ объявилъ и заявилъ:
— Я дамъ за ней двѣсти тысячъ и больше я не могу дать ничего. Я получилъ за женой двѣсти тысячъ и отдамъ ихъ въ приданое дочери. Не обязанъ-же я всю жизнь трудиться для семьи или еще хуже для своего зятя?!..
Пшервицкій считалъ себя также кандидатомъ въ женихи къ Вѣрѣ, хотя и не дѣлалъ ей еще предложенія. Онъ догадывался, что Кадынцевъ былъ его соперникъ и предоставлялъ ему полную свободу ухаживать за дѣвушкой. Онъ думалъ, что сила не въ ней, а въ Петрѣ Петровичѣ и въ то время, когда Кадынцевъ разставлялъ сѣти Вѣрѣ — Пшервицкій дѣйствовалъ на будущаго тестя. Онъ былъ увѣренъ, что если онъ заручится его согласіемъ, тогда такъ или иначе, а Вѣра Петровна и 200,000 чистоганомъ будутъ его вѣрной добычей.
Къ этому должно добавить, что онъ былъ увѣренъ въ себѣ. Онъ былъ красивъ. Онъ имѣлъ собственныхъ нѣсколько десятковъ тысячъ и двѣсти тысячъ Вѣры его не очень соблазняли. — «Клюнетъ, такъ хорошо, а сорвется такъ вѣдь свѣтъ не клиномъ сошелся», думалъ онъ. Притомъ онъ былъ увѣренъ, что Петръ Петровичъ не желаетъ Вѣрѣ лучшаго зятя, чѣмъ онъ, Ипполитъ Алексѣевичъ Пшервицкій.
Должно и то сказать, что прежде жениховъ у Вѣры было много, но всѣ они понемногу отстали и стушевались.
Одни нашли ее слишкомъ умной и серьезной. Другіе находили ее странной, экстравагантной, экзальтированной — чуть не юродивой или по крайней мѣрѣ психопаткой.
Изъ всѣхъ изъ нихъ остались только двое, которые упорно въ теченіе послѣднихъ двухъ лѣтъ добивались своей цѣли.
Кадынцевъ постоянно поддерживалъ въ ней серьезныя отношенія ко всякому дѣлу, хотя самъ не вѣрилъ въ эти отношенія и былъ вообще неисправимымъ скептикомъ.
Пшервицкій ловилъ минуты ея увлеченій и капризовъ и являлся всегда кстати и во-время къ ея услугамъ. Онъ доставалъ ей самый послѣдній и модный французскій романъ, привозилъ ей букетъ, который она пожелала имѣть, именно въ то время, когда вообще цвѣтовъ было трудно достать. Привозилъ билеты въ концертъ или на балъ. Наконецъ, онъ готовъ былъ пѣть съ ней дуэты по цѣлымъ вечерамъ, хотя и зналъ, что эти дуэты нисколько не подвигаютъ дѣло впередъ и что завтра она будетъ такъ-же далека отъ него, какъ и во всѣ предыдущіе дни.
Между тѣмъ время шло и холера развивалась. Въ одно ненастное утро Петру Петровичу доложили, что поваръ Данилычъ заболѣлъ холерой. Это было въ тотъ самый день, когда Петръ Петровичъ давалъ полу-офиціальный и, такъ сказать, «политическій» обѣдъ. На него онъ позвалъ двухъ «особъ», на помощь которыхъ весьма разсчитывалъ.
Петръ Петровичъ вскочилъ и съ яростью набросился на камердинера.
— Какая холера!.. Дуракъ!.. Никакой холеры!? Никакой холеры нѣтъ!.. Вѣрно объѣлся, облопался чего-нибудь!..
И онъ сейчасъ-же послалъ къ Кадынцеву съ запиской, прося его крайне убѣдительно пріѣхать «немедленно».
III.
правитьЧерезъ полчаса Кадынцевъ пріѣхалъ и его провели прямо въ кухню. Она была въ подвальномъ этажѣ, который тянулся подъ всѣмъ громаднымъ домомъ Петра Петровича. Комнаты въ немъ были большія, но низкія, со сводами и темныя. Это были какіе-то подземные сараи, въ которыхъ постоянно царствовалъ чадъ, дымъ и всякая вонь отъ всякихъ отбросовъ.
Кадынцевъ брезгливо спустился по каменной лѣстницѣ съ пологими, но сильно избитыми ступенями, и вошелъ въ комнату больного. Подлѣ его постели стояла его жена, въ дальнемъ углу копошились трое дѣтей, а на стулѣ у его постели сидѣла Вѣра.
— Вѣра Петровна! — вскричалъ Кадынцевъ. — Зачѣмъ вы здѣсь?! Здѣсь вамъ вовсе не мѣсто…
Вѣра быстро поднялась со стула.
— Я давала ему лимонной кислоты, — сказала она. — Каждые два часа по пятнадцати капель, а на животъ положила горячей золы. Теперь ему лучше… и стало лучше не отъ этихъ средствъ, а отъ увѣренности въ томъ, что онъ не брошенъ, что за нимъ ухаживаютъ, его берегутъ… А теперь предоставляю его вамъ.
И она быстро пошла вонъ. И только теперь Кадынцевъ замѣтилъ, что она была растрепанная, что ея большая русая коса свѣшивалась свободно на ея бѣлый пеньюаръ, а на ея ногахъ были надѣты однѣ туфли и не было чулокъ.
Она напомнила Кадынцеву Маргариту въ «Фаустѣ» и Валентину въ «Гугенотахъ».
Кадынцевъ осмотрѣлъ пульсъ и языкъ больного и изъ разспросовъ убѣдился, что холера не «спѣшная», какъ онъ называлъ сильныя заболѣванія этой эпидеміи.
Осмотрѣвъ больного и прописавъ какую-то микстуру, болѣе для очистки совѣсти, такъ-какъ Вѣра сдѣлала все, что было необходимо по его убѣжденію, онъ поднялся наверхъ въ кабинетъ Петра Петровича.
— Вѣдь этакая ракалія! — встрѣтилъ его Петръ Петровичъ, крѣпко пожимая ему руку… — Сегодня у меня обѣдаютъ князь X. и Константинъ Петрокичъ, а онъ, бестія, ухитрился заболѣть. Напѣрно облопался чего нибудь. Вы не разспрашивали?
— Нѣтъ!.. Вѣдь это все равно. Вѣроятно выпилъ сырой воды и этого довольно. Но зарожденіе можетъ быть и отъ непосредственнаго контакта… Я при немъ нашелъ Вѣру Петровну. Это очень опасно для нея.
— Ну! Вотъ подите! — вскричалъ Петръ Петровичъ и сильно заволновался. — Что вы съ ней подѣлаете?!.. Ни я, ни жена ничего!.. Никакого вліянія! Это просто какая-то психопатка, юродивая, «что хочу, то и дѣлаю!»
— Все-же какъ нибудь… необходимо, — и онъ досталъ папиросу и закурилъ.
— Что хочетъ, то и дѣлаетъ! Конечно, это больше дѣло матери слѣдить за дочерью… Да мать-то какая-то индифферентная. Ее ничѣмъ не проймешь и ничѣмъ не удивишь. — И онъ тотчасъ-же послалъ человѣка съ приказаніемъ позвать Вѣру Петровну къ нему.
— У ней какія-то дикія завиральныя идеи, — продолжалъ онъ обрисовывать ее Кадынцеву. — Она не признаетъ никакихъ условій и приличій и вся полна какими-то фантазіями… Къ жизни она не способна, совсѣмъ не способна…
И онъ махнулъ рукой, но тутъ-же подумалъ: «зачѣмъ это я такъ его расхолаживаю? Вѣдь онъ одинъ изъ обожателей, жениховъ».
Посланный за Вѣрой вернулся и доложилъ, что барышня изволятъ почивать, что она всю ночь не спала и что горничная не осмѣливается ихъ разбудить. Петръ Петровичъ махнулъ рукой.
Кадынцевъ уѣхалъ, но, уѣзжая, просилъ Петра Петровича:
— Пожалуйста, устройте какъ-нибудь, чтобы Вѣра Петровна не дышала холернымъ воздухомъ и не прикасалась къ больному… Вѣдь это очень опасно. Я еще заѣду.
— Да, да! Я постараюсь это устроить, — сказалъ Петръ Петровичъ.
Во второмъ часу пріѣхалъ Пшервицкій. Въ передней человѣкъ сообщилъ ему, что поваръ Данилычъ захворалъ холерой.
Пшервицкій слегка поблѣднѣлъ. На его красивомъ лицѣ ясно вырисовался испугъ, онъ постоялъ нѣсколько секундъ, придерживая рукой пальто, которое человѣкъ снималъ съ него. И потомъ, оправившись, быстро сбросилъ его и двинулся въ залу.
«Чего я трушу? — подумалъ онъ, — точно уже со мной холера. А говорятъ, что не надо бояться ея, что всякій страхъ, всякое волненіе опасно».
И онъ вошелъ въ кабинетъ къ Петру Петровичу.
— У васъ я слышалъ случилось несчастье? — сказалъ онъ, пожимая ему руку.
— Дда! Представьте себѣ… Каналья объѣлся тухлятиной, тухлымъ мясомъ, вѣроятно запилъ сырой водой и… готовъ, а я сегодня, какъ нарочно, пригласилъ обѣдать князя N. и Константина Петровича… Я просто не знаю, что дѣлать… Посылалъ къ кухмистеру… Тутъ есть недалеко очень порядочный кухмистеръ… занятъ… Пришлось положиться на поваренка… четырнадцати-лѣтняго мальчишку…
— Это Мишка?!
— Да, Мишка…
Въ это время вошла Евдокія Федоровна и какъ только вошла, сейчасъ-же опустилась на первое кресло. Лицо ея было разстроено.
— Послушай, Петръ Петровичъ, сказала она кислымъ, унылымъ голосомъ. — Такъ вѣдь нельзя!.. Я разспросила, отчего онъ захворалъ… Оттого, будто-бы, что ты не позволяешь покупать мяса для людей дороже десяти копеекъ.
Петръ Петровичъ вскипятился.
— Вотъ! Изволите видѣть! — вскричалъ онъ, обращаясь къ Пшервицкому. — Инкриминація! Я, оказывается, виноватъ въ томъ, что поваръ объѣлся тухлаго мяса. Я нарочно кормлю ихъ тухлымъ мясомъ… изъ скупости… Да! это всякое терпѣніе лопнетъ!.. И это жена производитъ слѣдствіе! инкриминируетъ ея супруга!.. Это чортъ знаетъ что такое!..
И онъ забѣгалъ по кабинету.
— Я еще тебѣ должна сказать, Петръ Петровичъ, — продолжала Евдокія Ѳедоровна тѣмъ-же унылымъ, апатичнымъ голосомъ, — что у насъ Вѣра захворала…
— Какъ?.. Когда?.. Чѣмъ захворала?..
И онъ остановился передъ Евдокіей Ѳедоровной.
— Я не знаю… У ней жаръ… и затѣмъ тошнота… Elle а déjà vomit plusieurs fois et puis… elle а desenterie…
Послѣднія едова она произнесла почти шопотомъ.
Петръ Петровичъ схватился за голову.
— Этого еще не доставало! — вскричалъ онъ… — Вотъ!.. Вотъ! Это все твои недосмотры!.. Твое воспитаніе!.. И что это Кадынцевъ не ѣдетъ, обѣщался заѣхать…
— И исполнилъ обѣщаніе, — сказалъ Кадынцевъ, приподнявъ портьеру и войдя въ кабинетъ.
— Отецъ родной!.. Вы слышали? — спросилъ его Петръ Петровичъ, бросившись къ нему навстрѣчу и пожимая его руку.
— Не только слышалъ, но и видѣлъ Вѣру Петровну. Я только сейчасъ отъ нея. Она теперь спитъ.
IV.
правитьКогда Кадынцевъ пріѣхалъ, то человѣкъ, снимавшій съ него пальто, сказалъ ему, что Вѣра захворала. Кадынцевъ прямо отправился къ ней въ ея комнату. Горничная опросила барышню и чрезъ нѣсколько минутъ впустила его.
Вѣра лежала на кушеткѣ все въ томъ-же пеньюарѣ, въ которомъ онъ видѣлъ ее утромъ, лежала покрытая теплымъ ваточнымъ одѣяломъ и лисьимъ салопомъ.
Лицо ея было синевато блѣдно, но покойно и даже весело.
— Здравствуйте! — сказала она упавшимъ голосомъ, протягивая ему руку… — А я испытала…
— Что такое, что вы испытали?
— Холера у него, у Данилыча явилась отъ воды. Я выпила стаканъ этой воды, которую онъ пилъ… Вы знаете… прямо изъ крана… И вотъ вы видите…
— И для этого опыта вы рисковали собой! своей жизнью! — вскричалъ онъ съ ужасомъ.
— Ну! такъ что-жъ?.. Если-бы и вы рисковали жизнью въ вашихъ опытахъ, то повѣрьте, что вы теперь гораздо болѣе-бы знали.
— Да какъ-же это можно!.. Какъ-же рѣшиться…
— Вы видите, что я рѣшилась, — сказала она съ торжествомъ.
Кадынцевъ пожалъ плечами, взялъ ее за руку, чтобы пощупать пульсъ и затѣмъ сдѣлалъ ей нѣсколько вопросовъ относительно припадковъ ея болѣзни, на которые она отвѣчала съ улыбкой.
Наконецъ, онъ сказалъ:
— Это, Вѣра Петровна, у васъ все творитъ ваша экзальтація, глупая и противная, простите вы меня…
— Да если-бы больше было этой экзальтаціи… — проговорила Вѣра, — то было-бы лучше. Веселѣе было-бы жить на свѣтѣ.
Она сдѣлала нѣсколько судорожныхъ движеній ногами, нахмурилась и закусила нижнюю губу.
«Теперь не должно съ ней спорить и раздражать ее», — подумалъ Кадынцевъ.
— Оставимте теперь, — сказалъ онъ, — всѣ эти споры… Вамъ теперь необходимъ покой. Отъ этого покоя, помните, зависитъ теперь спасеніе вашей жизни… Что вы принимали до сихъ поръ?
Но она не отвѣтила на этотъ вопросъ.
— Вы говорите, — проговорила она съ усиліемъ, — что отъ этого зависитъ спасеніе моей жизни… Какъ будто эта жизнь какое-то сокровище, которое нужно спасать…
— Вѣра Петровна, оставимте теперь эти теоріи… прошу васъ…
Но она сдѣлала рѣзкое движеніе, отбросила полу салопа, лежавшаго на ея ногахъ и приподнялась, на рукахъ.
— Вы говорите, что жизнь моя зависитъ отъ покоя? А могу-ли я быть покойна… когда меня мучитъ сомнѣніе и внутреннее безпокойство.
— Что-же васъ мучитъ?
— Да все! — и она опрокинулась на подушки, нахмурилась и заплакала.
— Вѣра Петровна!.. я, какъ врачъ, обращаюсь къ вамъ съ покорнѣйшей просьбой… будьте благоразумны и хладнокровны.
— Меня мучитъ и то, что Данилычъ захворалъ, и то что онъ и семья его живутъ въ какихъ-то подвалахъ среди чада и вони… Развѣ вы согласились-бы жить тамъ, гдѣ онъ теперь живетъ съ семьей, съ женой и дѣтьми?..
И она плакала.
— Вѣра Петровна! я умоляю васъ!.. Оставьте это теперь… У насъ еще будетъ время… дайте теперь овладѣть болѣзнью.
Она быстро сбросила салопъ и одѣяло и встала съ кушетки. Глаза ея горѣли… Все лицо дышало энергіей.
— Вы думаете, что я боюсь вашей холеры… Не боюсь я ея и ничего не боюсь… Я теперь здорова — совершенно здорова. На меня теперь нашла бодрость духа… И никакая холера мнѣ не страшна.
— Вѣра Петровна! — вскричалъ Кадынцевъ… — Эта бодрость духа самая обманчивая вещь… она быстро пройдетъ.
— Да! пройдетъ и человѣкъ будетъ опять тряпкой, трухой и животнымъ… А если-бы вы воспитывали и поддерживали въ немъ эту энергію, то вся ваша аптека-бы… къ чорту пошла, и она схватила со столика какіе-то пузырьки и сбросила ихъ на полъ.
Пузырьки разбились и жидкость, которая была въ нихъ, пролилась.
— Вѣра Петровна! — вскричалъ Кадынцевъ… — Я ухожу! Мнѣ здѣсь нечего дѣлать. Вы раздражены, внѣ себя.
И онъ рѣзко повернулся и пошелъ къ дверямъ.
— Постойте! — вскричала она повелительно… — Бѣжать можно отъ всего… только отъ правды и совѣсти никуда не убѣжишь… А вы бѣжите отъ правды… Вы видите, что безъ всякихъ лѣкарствъ… одинъ внутренній подъемъ духа изгоняетъ болѣзнь… Зачѣмъ-же вамъ эти глупыя лѣкарства… эта соляная кислота?.. Одинъ изъ васъ предлагаетъ кислоту, другой — щелочь.
— Никто не предлагалъ никогда щелочи. Это вы опять фантазируете.
Но Вѣра уже не слушала его. Она была въ томъ возбужденіи, которое парализуетъ всякую чувствительность, которое подчиняется только интимной, сердечной идеѣ человѣка и подчиняетъ ей весь организмъ.
— Вы воображаете, — говорила она твердымъ голосомъ, — что знаніе дается тому, кто, не любитъ… Вы жестоко ошибаетесь!.. Только чистымъ сердцамъ дается вѣдѣніе.
«Господи! — думалъ Кадынцевъ — и откуда, откуда у ней берется этотъ восторженный, ветхозавѣтный слогъ!»
— А вы отъ него, отъ этого чистаго вѣдѣнія убѣгаете!
— Вѣра Петровна, — вскричалъ онъ умоляющимъ голосомъ. — Ей Богу… я сейчасъ-же уйду и онъ рѣшительно повернулъ къ двери.
Она замолкла. Онъ взглянулъ на ея лицо и вдругъ бросился къ ней. Лицо ея сдѣлалось страшно блѣднымъ. Она пошатнулась, и онъ подхватилъ и поддержалъ ее. При этомъ его поразилъ крѣпкій, одуряющій запахъ какихъ-то сильныхъ духовъ, которыми, казалось, было пропитано ея платье и даже вся ея комната.
Онъ тихо, бережно, какъ малаго ребенка, поддержалъ ее и уложилъ на кушетку… Она дышала тяжело и при каждомъ выдыханіи легкій, едва слышный стонъ вылеталъ изъ ея груди.
Кадынцевъ взялъ стулъ и сѣлъ подлѣ кушетки.
Она долго лежала неподвижно. Наконецъ, дыханіе ея сдѣлалось ровнымъ, покойнымъ. На щекахъ выступилъ румянецъ, на всемъ тѣлѣ потъ и она тихо заснула.
Кадынцевъ еще посидѣлъ около нея нѣсколько минутъ. Затѣмъ глубоко вздохнулъ, тихонько всталъ и на цыпочкахъ пошелъ въ кабинетъ Петра Петровича.
«Не приведи Богъ, — думалъ онъ, — имѣть дѣло съ психопатками».
Проходя по коридору, онъ встрѣтилъ горничную и сказалъ ей внушительно: «Не входите къ ней. Не будите ее. Какъ можно тише и осторожнѣе. Вы понимаете?!»
Горничная молча кивнула головой.
Идя въ кабинетъ къ Петру Петровичу, онъ думалъ: «Можетъ быть, сильнымъ возбужденіемъ, потрясеніемъ всей ея физики и разрѣшится эта болѣзнь… Потъ и сонъ добрые помощники натуры».
V.
правитьГости собрались къ обѣду. Пшервицкій намѣревался удрать, но подумалъ, что можетъ быть что-нибудь здѣсь и перепадетъ, не даромъ-же Петръ Петровичъ угощалъ обѣдомъ князя N. и Константина Петровича. А холера не съѣстъ.
И онъ согласился на уговоры Петра Петровича остаться обѣдать.
Къ концу обѣда всякая мысль о холерѣ у всѣхъ присутствующихъ совершенно исчезла.
Евдокія Федоровна, просидѣвъ у постели больной около получаса и убѣдившись, что она спитъ покойно, ушла въ столовую. Впрочемъ, она усадила дѣвушку подлѣ ея постели и строго-на-строго наказала ей, чтобы она сейчасъ-же бѣжала къ ней, если Вѣра проснется.
Но она не просыпалась.
Подали шампанское. Петръ Петровичъ предложилъ тостъ за желѣзную дорогу въ Сибирь. Эта дорога тогда была только въ самомъ интимнѣйшемъ проектѣ.
Константинъ Петровичъ предложилъ тостъ за Петра Петровича, какъ за старѣйшаго строителя русскихъ желѣзныхъ дорогъ. Князь N., который вообще считался «виверомъ», разсказалъ кстати какой-то современный анекдотъ, гдѣ фигурировала желѣзная дорога и женщина — хорошенькая баронесса. Петръ Петровичъ отъ души хохоталъ и разсказалъ анекдотъ, въ которомъ фигурировала еще болѣе хорошенькая, женщина и самый анекдотъ былъ еще интимнѣе и откровеннѣе.
Въ это время лакей доложилъ Евдокіи Федоровнѣ, что Вѣра Петровна проситъ къ себѣ ея пр--ство и Евдокія Федоровна пошла, не торопясь и сожалѣя, что ей не удалось дослушать окончаніе анекдота.
Она застала въ комнатѣ Вѣры Кадынцева. Онъ уже болѣе часа сидѣлъ у ней и ухаживалъ за больной.
Когда онъ вошелъ къ ней, она уже лежала пластомъ на кушеткѣ. У ней былъ сильный жаръ… Глаза горѣли. Губы сохли. Она тяжело дышала.
«Реакціи не произошло! — подумалъ Кадынцевъ, — это скверно!»
— Какъ вы чувствуете себя? спросилъ онъ ее.
— Ничего!.. Такъ себѣ… отвѣтила она задыхаясь. — Я, знаете-ли, все думала теперь… Отчего люди не любятъ людей?..
— Вамъ теперь меньше всего нужно думать объ чемъ-бы то ни было.
— Какъ-же? удивилась она… Безъ думы!.. такъ лучше… Думы вѣдь мѣшаютъ чувству, или чувство мѣшаетъ думамъ. И все это пустякъ… Белиберда! ерунда!!..
Она остановилась и вытянула руки, а ноги ея свела судорога. И по всему лицу ея прошла какъ будто также судорога. Брови сдвинулись и мышцы щекъ и челюстей сократились. Она закусила нижнюю губу. Краска на нѣсколько мгновеній прилила ей къ лицу. Затѣмъ вся она какъ будто опустилась, поблѣднѣла и прошептала:
— Больно!..
Дыханіе ея было коротко и прерывисто. Глаза какъ-бы остолбенѣли и уставились прямо на Кадынцева. Онъ торопливо схватилъ и сталъ щупать пульсъ.
— Вамъ, — сказалъ онъ тихо и какъ-бы задумчиво, — необходимо теперь беречь свои силы…
Она пошевелила рукой и тихо спросила:
— Къ чему?
— Какъ къ чему?! Чтобы жить…
Она ничего не отвѣтила и только спустя нѣсколько минутъ тихо, съ усиліемъ прошептала:
— Жить, чтобы беречь силы… беречь силы, чтобы жить… Глупо!..
Прошептавъ эти слова, она замолкла. Кадынцевъ пристально и тревожно смотрѣлъ на ея лицо.
«Комотозный процессъ уже начался, думалъ онъ. Преодолѣетъ или нѣтъ?! Кто побѣдитъ, сила жизни или сила смерти… сила жизни! Да что это такое!!»
Онъ снова тихо пощупалъ ея пульсъ… Затѣмъ быстро всталъ и почти бѣгомъ бросился въ коридоръ, гдѣ стояла дѣвушка,
— Попросите поскорѣе, — сказалъ онъ ей, — вина, шампанскаго… у нихъ, вѣроятно, найдется… Вы поняли… скорѣй, скорѣй!
Дѣвушка поняла только, что нужно скорѣе шампанскаго и опрометью бросилась по длинному коридору.
«Вѣрно барышнѣ захотѣлось шампанскаго, думала она. — У ней, что захочетъ, то и дай, да выложи… то-то скорѣе, скорѣе!»
И она сказала Семену буфетчику, что барышнѣ надо шампанскаго.
— Да вѣдь она больна.
— Дохторъ приказалъ.
— Ну! Дохторъ?! Не околѣетъ безъ шампанскаго-то. Подождетъ.
А Кадывцевъ считалъ секунды, держа часы въ одной рукѣ, а другою — держа руку Вѣры за ея пульсовую артерію.
Пульсъ тихій, едва замѣтный, вдругъ сдѣлалъ нѣсколько полныхъ сильныхъ удара. «Это перебои», подумалъ Кадынцевъ.
Но за этими перебоями слѣдовали ровные полные удары — и все лицо Вѣры зацвѣло яркимъ румянцемъ.
Она широко раскрыла глаза, широко раскрылись ихъ зрачки, такъ что цвѣтъ глазъ изъ голубо-сѣраго сдѣлался почти чернымъ.
«Что за чортъ! подумалъ Кадынцевъ. Это опять какой-то сюрпризъ. Вѣрно въ ея исковерканной натурѣ все идетъ не такъ, какъ у другихъ людей».
— А я знаю, о чемъ вы думаете! — сказала Вѣра голосомъ окрѣпшимъ, но какимъ-то сиплымъ. — Вы думаете, что у меня натура безалаберная… А почему вы знаете, можетъ быть моя натура болѣе нормальна, чѣмъ ваша… Вѣдь попадаютъ-же изъ юродивыхъ въ блаженные и святые!..
— Вѣра Петровна! — сказалъ Кадынцевъ серьезно… — Я прошу! Я умоляю васъ! Не играйте жизнью… Можетъ быть, теперь это послѣдняя вспышка ея… послѣдняя надежда…
— А вотъ и шампанское! проговорила она, протягивая руку къ Дуняшѣ, которая въ это время вошла съ маленькимъ серебрянымъ подносомъ, на которомъ стояла откупоренная уже бутылка шампанскаго съ двумя плоскими бокалами.
Кадынцевъ быстро привсталъ, обернулся и, взявъ бутылку, налилъ одинъ изъ бокаловъ и подалъ его Вѣрѣ.
— Выпейте! — сказалъ онъ, — чтобъ поддержать ваши силы.
— Хорошо! Я люблю шампанское…
Она хотѣла приподняться и не могла. Сильная краска быстро выступила на ея лицѣ и также быстро сбѣжала. Она поблѣднѣла.
Кадынцевъ поддержалъ ее и помогъ ей поднести бокалъ къ губамъ. Она почти залпомъ выпила полбокала и остановилась.
— Пейте все! — настаивалъ Кадынцевъ. — Это не повредитъ.
Она выпила остальное и тихо опустилась на подушки.
— Я пьяна! — прошептала она съ улыбкой. — За чье-же здоровье я теперь выпила?..
— За ваше собственное…. Только постарайтесь его сохранить.
— Ннѣтъ! Я выпила за здоровье больной медицины… Она все еще больна, бѣдняжка!.. Ее лѣчатъ аллопатіей, гомеопатіей, гидропатіей… невропатіей… гипнотизмомъ…
— Вѣра Петровна! Я прошу васъ, не разговаривайте… будьте покойны! Постарайтесь уснуть!.. Ради Бога!
— А вы вѣрите въ Бога?..
Онъ ничего не отвѣтилъ и она снова тихо заговорила:
— Сонъ есть покой… Сонъ смерти — глубокій покой!..
Она говорила, закрывъ глаза, облизывая губы и, тяжело дыша постоянно перебирала руками… Прошло полчаса, цѣлый часъ… Кадынцевъ терпѣливо сидѣлъ и ждалъ. Краска медленно сходила съ ея лица, она угасала, какъ отблескъ далекой зари. Дыханіе становилось медленнѣе, хрипотнѣе.
Кадынцевъ въ сильной тревогѣ слѣдилъ постоянно за ея пульсомъ. Онъ прикладывалъ ухо къ ея груди.
— Вѣра Петровна! — наконецъ позвалъ онъ. — Вѣра Петровна! Выпейте еще вина!..
Она медленно открыла одинъ глазъ и этимъ глазомъ тускло, смутно посмотрѣла на него.
— Данилычъ!.. тихо, чуть слышно проговорила она. — Данилычъ… и все сонъ…
И она начала дышать коротко, прерывисто, хрипотно.
Въ это время въ комнату вошла Евдокія Федоровна. Она была красна отъ выпитаго вина.
Кадынцевъ быстро поднялся со стула и, подойдя къ ней, проговорилъ испуганнымъ шопотомъ:
— Необходимо позвать священника… Скорѣе, если возможно…
Евдокія Ѳедоровна раскрыла ротъ и остановилась въ недоумѣніи.
— Скорѣе! Скорѣе! повторялъ Кадынцевъ и, безъ церемоніи взявъ ее подъ руки, повернулъ ее къ дверямъ.
— Je ne pensais pas que c’est si pressé!.. проговорила Евдокія Ѳедоровна растеряннымъ голосомъ и вышла.
VI.
правитьЧерезъ полчаса пришелъ священникъ. Это былъ весьма почтенный батюшка, неимовѣрно толстый, красный и сѣдой, какъ лунь.
«Во имя Отца и Сына и Св. Духа», сказалъ онъ, крестясь и входя въ комнату. Онъ говорилъ задыхаясь; у него была одышка. На груди его висѣла дарохранительница въ черномъ бархатномъ футлярѣ съ серебрянымъ крестомъ.
Громко крякнувъ, онъ подошелъ къ постели больной и тяжело опустился на стулъ подлѣ ея изголовья.
Затѣмъ онъ пристально посмотрѣлъ въ ея лицо и о чемъ то спросилъ хриплымъ, старческимъ голосомъ, который остался у него отъ прежняго густого баса, когда онъ былъ еще архидіакономъ.
Больная ничего не отвѣтила. Она смотрѣла на него мутнымъ, потускнѣвшимъ глазомъ и дышала хрипло и отрывисто.
Онъ обратился къ Евдокіи Федоровнѣ и тихо спросилъ:
— У святаго-то причастія онѣ бывали?
Евдокія Федоровна не вдругъ отвѣтила. Она до сихъ поръ не могла еще понять, что Вѣра умираетъ и что ее исповѣдуютъ и причащаютъ.
— Бывала… какъ-же бывала… Мы вѣдь съ ней вмѣстѣ у васъ въ прошломъ году говѣли…
И при этомъ она вдругъ почему-то умилилась и заплакала.
Батюшка медленно поднялся со стула, тяжело вздохнулъ, вынулъ изъ кармана подрясника подержанный требникъ и, развернувъ его, обратился къ маленькому образку, висѣвшему въ углу и довольно громко и хрипло возгласилъ:
— Владыко Господи Вседержителю, отъ Господа нашего Іисуса Христа иже всѣмъ человѣкомъ хотяй спастися, — затѣмъ понизилъ голосъ и началъ читать довольно бѣгло, глотая слоги и цѣлыя слова и провозглашая только нѣкоторыя фразы ясно и отчетливо: «И молися Ты дѣемъ, душу рабы Твоей Вѣры отъ всякія узы разрѣши»…
Пробормотавъ отпускъ, онъ наклонился къ Вѣрѣ и началъ спрашивать ее тихо, не слышно для всѣхъ. Но умирающая молчала. Затѣмъ онъ вынулъ дарохранительницу изъ футляра и взявши, лжицу, долго, дрожащими руками выбиралъ изъ дарохранительницы причастіе. Взявъ нѣсколько крошекъ его на лжицу, онъ еще разъ пристально посмотрѣлъ на Вѣру. Затѣмъ, оглянувшись на присутствующихъ, тихо спросилъ:
— Пріиметъ или не пріиметъ?..
И не дожидаясь отвѣта, наклонился надъ умирающей и далъ ей причастіе. Она приняла…
Въ это самое время гости Петра Петровича и самъ онъ сидѣли въ угловомъ салонѣ, гдѣ была выставленная въ окнѣ-балконѣ голая статуя Фисбы — работы знаменитаго Праделли. Всѣ они сидѣли вокругъ небольшого круглаго столика, на которомъ стоялъ нарядный кабачекъ съ инкрустаціями. Передъ каждымъ гостемъ была рюмочка съ ликёромъ — шартрезомъ, бенедиктиномъ или кремъ-ванилью.
Всѣ курили немилосердно настоящія Regalia flora и Ronparabile, всѣ были веселы и шумны, какъ обыкновенно бываютъ люди, послѣ хорошаго обѣда и хорошихъ винъ. Всѣ были красны, моложавы. Петръ Петровичъ досказывалъ одно происшествіе, которое случилось съ нимъ во дни его молодости, въ Дрезденѣ…
— Я говорю ей… такимъ образомъ — и онъ всталъ, разставилъ ноги и наклонился… — Peut-être, madame… veux s'élargir…
Собесѣдники громко захохотали. А одинъ, сильнѣе другихъ подкутившій, даже хохоталъ съ какимъ-то привизгиваньемъ, схватившись за грудь.
Въ это время вошелъ камердинеръ, торопливо подошелъ къ Петру Петровичу и прошепталъ, наклонясь надъ его ухомъ:
— Ваше пр-ство, барышня умираютъ-съ.
Петръ Петровичъ спросилъ: «что!?» И вдругъ, не разслышавъ, что онъ докладывалъ, вскипѣлъ на него и проговорилъ ему сердитымъ шопотомъ:
— Пошелъ вонъ, дуракъ!!…
И снова повторилъ свою пантомиму. Гости опять захохотали…
Ночью умеръ Данилычъ.
Когда Кадынцевъ утромъ уходилъ отъ него, то онъ былъ въ твердой увѣренности, что Данилычъ выздоровѣетъ. Но Данилычъ былъ страстный охотникъ до осетрины и уговорилъ жену дать ему два ломтика изъ оставшейся отъ господскаго стола. Онъ съѣлъ ихъ съ аппетитомъ и запилъ грушевымъ квасомъ, до котораго былъ также страстный охотникъ. Почти тотчасъ-же съ нимъ сдѣлался рецидивъ. И къ утру его не стало…
Когда Петръ Петровичъ узналъ, по отъѣздѣ гостей, о смерти Вѣры, то онъ былъ сильно тронутъ и въ то-же время у него явилось три утѣшенія: во-первыхъ, онъ сохранитъ тѣ 200,000, которыя онъ долженъ былъ отдать въ ея приданое. Во-вторыхъ, онъ освободится теперь (упокой Господи ея душу) отъ безумныхъ и неприличныхъ выходокъ, которыя даже вредили его государственной службѣ, компрометируя его, какъ отца недостаточно строгаго и благоразумнаго. Наконецъ, въ-третьихъ — теперь, вѣроятно, онъ получитъ звѣзду Александра Невскаго, которую доставитъ ему князь Александръ Петровичъ, comme un signe de condoléance… И онъ напустилъ на себя гораздо больше грусти и соболѣзнованія, чѣмъ дѣйствительно было въ его душѣ, въ особенности во время панихидъ, на которыхъ присутствовали и князь Александръ Петровичъ и даже самъ министръ.
Тѣло Вѣры набальзамировали. Петръ Петровичъ не жалѣлъ денегъ на ея похороны. Ее отпѣвали въ той-же приходской церкви, въ какой отпѣвали и Данилыча, но отпѣвали на другой день послѣ его похоронъ. Петръ Петровичъ нашелъ, что было-бы неприличнымъ отпѣвать въ одной и той-же церкви его дочь рядомъ съ его поваромъ.
Пшервицкій положилъ на гробъ роскошный вѣнокъ.
— Вѣдь это была ваша невѣста? — спрашивали его товарищи.
— Почти… — отвѣчалъ Пшервицкій небрежно и пожималъ плечами..
Когда Кадынцевъ возвращался съ похоронъ на извозчикѣ, то въ его ушахъ постоянно раздавалась элегія, которую когда-то, во дни его пылкаго и мечтательнаго юношества, онъ зналъ наизусть:
Цвѣла и блистала, и радостью взоровъ была,
Младенчески съ жизнью играла и смерть на битву звала,
И вызвавъ, безъ боя, въ добычу нещадной,
Съ презрѣніемъ бросивъ покровъ свой земной,
Отъ плачущей дружбы, любви безотрадной,
Въ эфиръ унеслася крылатой душой.
— Да гдѣ-же тутъ любовь и дружба? — удивлялся онъ, пожимая плечами. — Нѣтъ встарину люди были непростительно глупы!.. Вездѣ у нихъ была элегія и глупый романтизмъ!