Ходыка (Сырокомля; Пальмин)/1879 (ДО)
I.
Трубы грохочутъ, а волны народа
Къ Слуцкому замку отвсюду плывутъ:
Слуцкiй владѣтельный князь воевода
Подданнымъ правитъ торжественный судъ.
Въ мощи высокой своей равноправно
Судитъ онъ шляхтичей, судитъ крестьянъ,
Можетъ казнить и помиловать равно
Всѣхъ, кого хочетъ властительный панъ.
Тамъ за рѣшеткой, поодаль народа,
Крестъ и статутъ позолотой блестятъ;
Облокотился на столъ воевода,
Писарь съ подстаростой сзади сидятъ.
Шумно...
Но вотъ протолкался локтями
Старый оборвышъ съ дубиной большой:
Очи, какъ угли, горятъ подъ бровями.
Страшенъ, какъ будто разбойникъ лѣсной...
Дико всклокочены пряди сѣдыя,
Плечи могучи, угрюмъ его ликъ...
Палъ, задыхаясь, а губы нѣмыя
Что-то бормочутъ, коснѣетъ языкъ...
Князь отодвинулся: писарь со страху
Вскрикнулъ; подстароста саблю схватилъ,
Дрогнулъ, какъ будто увидевши плаху,
И по латыни мольбу сотворилъ.
Страшный старикъ же хрипѣлъ отъ усилья
Вымолвить слово, но духъ замиралъ.
Дико онъ корчился въ мукахъ безсилья.
Тщетно онъ волю свою напрягалъ...
Но, отдохнувши, волненiя полонъ,
Мертвенно-блѣднымъ склонился челомъ:
И со слезами разсказъ свой повелъ онъ,
Ставъ на колѣни предъ панскимъ столомъ:
II.
"Князь, я на судъ твой явился безъ страха...
Близко здѣсь жилъ я въ деревнѣ одной...
Знаю, что ждетъ меня грозная плаха...
Да, я убійца, я грѣшникъ большой!
Пусть же мнѣ исповѣдь совѣсть развяжетъ...
Боже, какъ тяжко - языкъ не разскажетъ —
Кровь пролитую таитъ отъ людей!
Кровь эта мукою на душу ляжетъ,
Адскимъ огнемъ разольется по ней!
Этому много, лѣтъ тридцать, быть можетъ,
Совесть отчета въ годахъ не дастъ...
Пусть же палачъ мою голову сложитъ,
Лишь бы съ души моей сбросилъ я гнетъ!
Пусть же и съ самой моей головою,
Жгучія думы отрѣжетъ топоръ!
Кровь пролитую своею я смою...
О, поскорѣй въ кандалы, на запоръ!
Ахъ, истомился я мукой великой,
Совѣсть ужаснѣй всѣхъ въ мірѣ судей!.."
— "Кто же такой ты?" —
Я звался Ходыкой,
Родомъ съ Полѣсья, — въ деревнѣ моей,
Может быть, помнятъ меня и понынѣ...
Жилъ я тамъ звѣремъ межъ дикихъ звѣрей,
Въ борѣ дремучемъ, какъ будто въ пустынѣ.
Въ памяти долго злодѣй не умретъ.
Можетъ быть, кто изъ сосѣдей порою,
Вспомнивъ былое, и нынѣ ведетъ
Речь о Ходыкѣ, злодѣйской рукою
Душу сгубившемъ?.."
— „Но какъ же? Когда?
Старче повѣдай!"
„Ахъ, пане вельможный!
Тяжко мнѣ вспомнить душою тревожной
Темное прошлое!.. О, никогда
И никому въ цѣломъ мірѣ повѣдать
Тайну мою не хватало мне силъ,
Нынѣ жъ, какъ въ церкви, хочу исповѣдать
Все, что въ груди я такъ долго таилъ.
Все разскажу, что скрывалъ на душѣ я;
Судьи, пишите скорѣй приговоръ!
И да падетъ надъ главою злодѣя
Казни позорной ужасный топоръ!
III.
„Я загонщикомъ медвѣжьимъ для облавы былъ
И въ лѣсу въ избушкѣ старой и убогой жилъ.
Посмотрѣть на эту хатку мнѣ бы хоть тайкомъ!
Но еë уже быть можетъ, нѣтъ въ лѣсу моемъ!
Или кто-нибудь живетъ въ ней? Грѣшный я злодѣй!
Навѣстить её не могъ я, кроясь отъ людей...
Съ старикомъ отцомъ тамъ жилъ я, съ молодой женой, -
Знаетъ Богъ лишь, кто засыпалъ очи имъ землей?
Гдѣ лежатъ они въ могилахъ? Вѣрно ихъ ужъ нѣтъ?
Въ жизни женщины и старца мало ль-тридцать лѣтъ?
О, какъ живы предо мною, будто видитъ взоръ,
Это озеро и хатка, и дремучій боръ,
Гдѣ на травлѣ знатныхъ пановъ часто я видалъ!
Голосъ мой, - не то, что люди, - каждый звѣрь тамъ зналъ..
Тамъ знакомились медвѣди съ силою моей,
Тамъ сажалъ я вепря на колъ, загонялъ лосей.
Какъ ребенокъ былъ я прытокъ, какъ медвѣдь силенъ.
Забывалъ для ловли пищу, забываль и сонъ...
Охъ, жестоко жъ за охоту я наказанъ былъ...
Ахъ, когда бъ меня предъ этимъ злой недугъ сломилъ!
Было бъ лучше мнѣ....
IV.
"Однажды, было то зимой,
Ясно помню я, панъ ловчій вдругъ прислалъ за мной.
(Не высокъ, но только сильный былъ онъ человѣкъ,
Хорошо стрѣлялъ, но лучше онъ нагайкой сѣкъ).
Вотъ призвалъ и говоритъ мнѣ:-"ну, теперь смотри,
Чтобы все готово было къ травлѣ, хоть умри!
"Мы великаго Сапѣгу на охоту ждемъ...
"Это самъ литовский гетманъ... Видишь дѣло въ чемъ:
"Чтобы былъ въ твоемъ загонѣ что ни лучшій звѣрь!" -
"Ясный панъ! Медвѣдь есть славный у меня теперь!
„Ну смотри жъ, къ средѣ чтобъ было все готово тамъ,
Чтобъ къ облавѣ и палатки были по мѣстамъ...
"А когда прибудетъ гетманъ, травлю такъ устрой,
Чтобы звѣрь къ нему подъ выстрѣлъ слѣдъ направилъ свой.
„Я облавой буду править; ты же, между тѣмъ,
„Такъ подстрой все, чтобы гетманъ былъ доволенъ всѣмъ...
"На, возьми жъ теперь на водку и ступай домой.
"Да смотри... Знакомъ Ходыка ты съ моей рукой?
„Я нагайкой, другъ любезный, знаешь, не шучу...
Не спасетъ тебя самъ дьяволъ... Двѣсти закачу!
"Маршъ, иди!“ (А самъ панъ ловчій въ чащу ни ногой:
Онъ медвѣдей страхъ боялся съ молодой женой.)
Вотъ пошелъ я: захотѣлось выпить мнѣ вина...
Князь! всю душу открываю я тебѣ до дна,-
Ровно три дня безъ просыпа пилъ я, а межъ тѣмъ,
О загонѣ и медвѣдѣ и забылъ совсѣмъ...
А медвѣдь смекнулъ, должно быть, что загонщикъ пилъ,
Ускользнулъ себѣ тихонько, да таковъ и былъ....
Я молчу себѣ, что будетъ... Вотъ и середа,
Начинается облава, ѣдутъ господа,
ѣдетъ самъ литовскій гетманъ со своей семьей,
Все такъ пышно, такъ нарядно! Бедный домикъ мой
Не узнать, какъ измѣнился, - выглядитъ дворцомъ!
Все въ немъ золотомъ сіяетъ, блещетъ серебромъ...
Что за псарня, -просто чудо! Конь коню подъ стать!
И во снѣ-то не приснится, въ сказкѣ не сказать!
Вотъ къ облавѣ приступили... Страхъ въ душѣ тая,
Ну пожалуй дѣло плохо! тутъ подумалъ я.
Трубятъ, гукаютъ, стрѣляютъ, ищутъ звѣря слѣдъ,
Господа въ палаткахъ зябнутъ, а медвѣдя нѣтъ...
Вотъ и сумерки ложатся, солнышко зашло,
Гетманъ вышелъ изъ терпѣнья, въ немъ вскинѣло зло,
Бранью ловчаго осыпалъ, гнѣвенъ и взбѣшенъ,
И пустился съ цѣлой свитой въ путь обратный онъ.
Ловчій бѣшеною злобой на меня кипѣлъ
И къ соснѣ меня сейчасъ же привязать велѣлъ.
Тутъ меня желѣзным прутомъ били безъ конца...
Тщетны были всѣ моленья стараго отца,
И жены напрасны были веѣ мольбы и плачъ...
Глухъ къ нимъ былъ неумолимый, бѣшеный палачъ...
Тщетно кровью истекалъ я, тщетно стонъ глухой
Эхо вторило угрюмо въ тишинѣ лѣсной...
V.
„Отпустили чуть живаго... Я едва вздохнулъ...
Тутъ мнѣ демонъ потихоньку на ухо шепнулъ...
Былъ топоръ при мнѣ... Собралъ я весь остатокъ силъ
И въ високъ обухомъ тяжкимъ ловчаго хватилъ...
Лезвеемъ же грудь разсѣкъ я... Брызнувъ, какъ фонтанъ,
Кровь лице мнѣ окропила, облила кафтанъ...
Вотъ смотри, кровавыхъ пятенъ ясный, свѣжiй слѣдъ...
Не изгладили, не стерли ихъ и тридцать лѣтъ.
Посмотри: лохмотьемъ рванымъ весь кафтанъ мой сталъ,
Онъ отъ лѣтъ и непогоды сгнилъ и полинялъ.
Но слѣды невинной крови, переживъ года,
Какъ печать злодѣйства, свѣжи, какъ печать стыда!
- „Уходи!“ - шепнулъ мнѣ кто-то. Я взглянулъ кругомъ:
Всѣ охотники столпились въ страхѣ. Съ топоромъ
Въ мигъ я скрылся въ дикой чащѣ... О, едва ли въ ней
Кто-нибудь догнать убійцу могь бы изъ людей!
Будто гладкою дорогой въ чащь я бѣжалъ,
Ото всѣхъ безcлѣдно скрылся, безь вѣсти пропалъ.
Тридцать лѣтъ суда земнаго избѣгалъ я тамъ,
До тѣхъ поръ, какъ добровольно бросиль кровъ свой самъ.
Есть важнѣй суда земнаго страшный судь другой.-
Грозной совѣсти немолчный голосъ роковой...
Зубъ за зубъ, за око око пусть я заплачу...
Предавайте же убійцу въ руки палачу.
Но предъ казнью справедливой я у вась молю
Дозволенія окончить исповѣдь мою.
Покаяніемъ загладить я вину хотѣлъ,
Много плакалъ и молился, и душой скорбелъ...
Съ воемъ вътра по дубравъ въ темнотѣ ночной
Несся къ небу, полный скорби, вздохъ печальный мой...
Голодалъ я въ дикомъ лѣсѣ и отъ стужи дрогъ...
Какъ бы хлѣба былъ мнѣ дорогъ хоть одинъ кусокъ!
Понялъ я, какъ сладокъ отдыхъ средь семьи родной,
Какь очагъ родимый тепелъ въ тишинѣ ночной...
Я жъ блуждалъ въ пустынныхъ дебряхъ, какъ бездомный звѣрь...
Но послушайте, что дальше разскажу теперь.
VI.
"Продирался я сквозь чащу; грудь давилъ мнѣ страхъ...
Прошумитъ ли зимній вѣтеръ въ ледяныхъ вѣтвяхъ,
Снѣгъ ли скрыпнетъ подъ ногою или треснетъ сукъ,
Филинъ вскрикнетъ ли въ непутѣ,-сердце екнетъ в другъ.
Все мерещится погоня... въ жилахъ кровь замретъ...
Самъ въ себѣ я несъ погоню. - угрызеній гнетъ...
Сердца смутная тревога дальше все гнала,
Вьюга слѣдъ мой въ дикомъ лѣсѣ снѣгомъ замела.
Замерзалъ я въ зимней стужѣ, но и подо льдомъ,
Думы сердце мнѣ терзали, будто жгли огнемъ.
Наконецъ, хоть сердце страшно адскiй жаръ палилъ,
Зимнiй холодъ понемногу кровь мнѣ освѣжилъ...
Я взглянулъ вокругъ и вспомнилъ объ избѣ родной.
Я не разъ въ лѣсу, охотясь, ночевалъ порой.
Привожу въ порядокъ мысли, вкругъ бросаю взоръ:
Есть кремень при мнѣ, огниво, а въ рукахъ топоръ:
Есть ружье, мѣшокъ барсучій... Чтожъ? Въ нуждѣ моей
Прокормиться въ дикомъ лѣсѣ хоть немного дней...
Прокормлюсь, пока я съ ними... Боже, а потомъ
Смерть отъ голода и стужи, смерть въ лѣсу пустомъ!
Вотъ косматой темной ели, вижу, предо мной
До земли склонились вѣтки, какъ шатеръ густой.
Тутъ мнѣ на ночь будетъ хата... Ахъ, но вѣдь и тутъ
Думъ тяжелыхъ вереницы спать мнѣ не дадутъ!
Отдохну хотя... Вдругъ треснулъ предо мной сучекъ.
И медвѣдь огромный вылѣзъ изъ-подъ самыхъ ногъ...
Въ чащу бросился въ испугѣ съ дикимъ ревомъ звѣрь...
Жаль, подумалъ я, что нѣтъ здѣсь гетмана теперь...
Жаль, что ловчiй не увидитъ! Тихимъ сномъ онъ спитъ!
Кровь, запекшись черной струйкой, изъ груди бѣжитъ...
Плачетъ женка молодая... бѣдная, она
Безутѣшнаго страданья, горькихъ слезъ полна,
И въ уста цѣлуетъ мужа, наклонясь над нимъ,
Онъ же холоденъ, какъ камень, блѣденъ, недвижимъ...
Грудь въ крови... Ахъ, какъ, онъ счастливъ! Спитъ онъ
мирнымъ сномъ...
Кровь застыла въ немъ и сердца не палитъ огнемъ...
Мнѣ же сердце жжетъ, забыться не даетъ на мигъ!
А моя жена бѣдняжка! А отецъ старикъ!..
Такъ всю ночь холоднымъ потомъ обливался я.
Отъ гнетущихъ думъ трещала голова моя.
Утромъ солнышко сверкнуло ярко изъ вѣтвей.
Но оно не разогнало мракъ души моей!
Всталъ и въ чащу я безцѣльно дальше побѣжалъ,
Тамъ меня въ непроходимой пущѣ укрывалъ
Отъ людей и отъ погони тихій темный боръ.
Но немолчно грызъ мнѣ сердце совѣсти укоръ...
Отъ него нигдѣ не скрыться!.. Убѣжать нѣтъ силъ!
Такъ всю зиму, будто призракъ, я въ лѣсу бродилъ,
А когда была морозна зимняя пора,
Высѣкалъ огонь и грѣлся около костра.
Если жъ голодъ сильно мучалъ, я ходилъ съ ружьемъ.
Звѣрь и птица мне служили лакомымъ столомъ.
А когда заряды вышли, я кору глодалъ,
Иногда изъ волчьей пасти зайца вырывалъ.
Бѣлка, филинъ ли упавший изъ дупла порой,
Были пищей мнѣ, но часто длился голодъ мой
Много дней...
Когда не могъ я ничего найти,
"Эй ходыка"—бѣсъ шепталъ мнѣ - "сядь-ка при пути:
„Тамъ проходятъ караваны, всякихъ благъ полны,
„Тамъ купцы съ товаромъ ѣдутъ, знатные паны...
"Выходи... бери добычу полною рукой,
"Выходи — не промахнется твой топоръ стальной...
„Навѣрнякъ у нихъ съ собою много хлѣба есть,
„А печенаго бы хлѣба хорошо поѣсть!
"А не хочешь?-сбрось всю тяжесть и нужды и бѣдъ....
"На тебѣ кушакъ ременный, видишь ли, надѣть?
"Сдѣлай петлю и покончишь навсегда съ собой...
„Я же лучшую осину выберу, другъ мой..."
Такъ шепталъ мнѣ искуситель... "Нѣтъ! сказалъ я, сгинь
„Передъ знаменiемъ крестнымъ! Съ нами Богъ, аминь!"
Бѣсъ ушелъ, вокругъ остались - лишь пустынный боръ,
Муки голода, да въ сердцѣ совѣсти укоръ...
Такъ въ лѣсу меня терзали, рвали до весны
Стужа, голодъ, муки сердца, шепотъ сатаны.
VII.
"Вотъ и весеннимъ тепломъ потянуло.
Звонко ручьи побѣжали съ холмовъ,
Вешнее солнышко ярко блеснуло.
Сбросила чаща свой зимнiй покровъ.
Мнѣ же не лучше жилось и весною,
Грызло отчаянье, голодъ терзалъ.
Только порой отдыхалъ я душою,
Будто отраднѣй и легче дышалъ.
Цѣлые дни надъ оврагомъ, случалось,
Въ думахъ глубокихт просиживалъ я,
А въ тишинѣ какъ-то сладко сливалось
Пѣніе птичекъ съ журчаньемъ ручья.
Вершу изъ ивовыхъ вѣтокъ порою
Ставилъ па ветрѣчу прозрачной волнѣ,
И, упоенный святой тишиною,
Слышалъ, какъ рыбка плескалась на днѣ.
Зная, что люди не слышатъ, бывало.
Пѣсню родную безъ страха я пѣлъ.
Ночь же пока цѣлый міръ не скрывала,
Крестное знаменье сдѣлать не смѣлъ,
И вознести не дерзалъ я съ мольбою
Взоры свои къ высотѣ голубой...
А одному въ тихомъ лѣсѣ весною
Какъ мнѣ молиться хотѣлось порой!
Съ жаромъ молитва просилась изъ груди,
Слезы невольно текли изъ очей...
О, не понять вамъ, достойные люди,
Скорбной мольбы, что возноситъ злодѣй!
"Небо жестоко! Не будетъ прощенья!"
— Шепчетъ лукавый, - "къ чему и мольба!
„Брось же напрасный позоръ униженья,
Вытри же прахъ съ преклоненнаго лба!"
Шепчетъ духъ темный, молитва-жъ невольно
Въ сердцѣ горитъ и приводитъ къ слезамъ...
Такъ и со мной было...
Зелень привольно
Вышла на встрѣчу весеннимъ лучамъ.
Вкругъ раздались соловьиныя трели,
Жавронка пѣснь въ высотѣ голубой,
Пташки проснулись, въ травѣ запестрѣли
Ягодка, грибъ, либо цвѣтикъ лѣсной.
Но для людей это пища плохая,
Жаждемъ мы мяса и крови, и вотъ,
Алчнымъ волкамъ человѣкъ подражая.
Мяса кроваваго съ жадностью ждетъ.
Трудно же мяса добыть, не имѣя
Крыльевъ орлиныхъ и рысьихъ когтей...
Съ хитростью кошки таился въ травѣ я,
Зорко слѣдилъ изъ засады звѣрей:
Птицу, случалось, ловилъ я порою.
Волка не разъ застигалъ мой топоръ.
И за пирушкой роскошной такою
Ярко тогда разжигалъ я костеръ.
Весело пламя его разгоралось.
Рѣзалъ я звѣря, а самъ распѣвалъ...
Редко жъ трапеза такая случалась,
Чаще былъ голоденъ, вѣчно скучалъ.
VIII.
„Лѣто жаркое настало; тяжко зной палилъ,
Разслабляя духъ и тѣло... вѣрно наступилъ
Вскорѣ послѣ Петрова дня первый сѣнокосъ,
И въ лѣсу полегче стало отъ слѣпней и осъ.
Я блуждалъ по дикой чащѣ, знать вблизи болотъ,
И нечистой силы чуялъ я незримый гнетъ.
Рой тяжелыхъ черныхъ мыслей грудь мнѣ страшно жеръ.
Я и знаменіемъ крестнымъ ихъ прогнать не могъ.
Такъ меня терзали голодъ и змія тоски,
Что топоръ изъ ослабѣвшей выпадалъ руки.
Не послушалъ, — бѣсъ шепталъ мнѣ, — ты меня глупецъ..
„А давно бы всѣмъ мученьямъ ты нашелъ конецъ...
"Вѣдь висѣть тебѣ придется тамъ ли или тутъ:
„Рано ль, поздно ль, а убійцѣ вѣдь настанетъ судъ...
"Чѣмъ же висѣлица лучше здѣшняго сучка?
"Ну, а если лучше - что же? Подожди пока!"
— Нѣтъ! сказалъ я, - тяжко жить мнѣ! ждать я нехочу...
Лучше гдѣ-нибудь покрѣпче я сучекъ сыщу...
Сталъ искать вокругъ себя я понадежнѣй сукъ...
Тутъ плечо мнѣ будто пчелка укусила вдругъ...
Чу! жужжитъ... Вдругъ рой пчелиный, вижу, славный рой..
Живо склонность родовая овладѣла мной,
Склонность, общая полѣсью... Прежде, чѣмъ умру,
Стой-ка, лучше рой пчелиный въ улей соберу.
Вамъ полѣсье незнакомо, чуждо вамъ, паны...
Пчелы, роскошь и богатство нашей стороны,
Даръ Господній... Пчелъ весь род мой икони водилъ...
Будетъ пасѣка! къ работѣ въ мигъ я приступилъ.
Сердце радостно забилось... Весь пчелиный рой
Я собралъ въ минуту въ шапку и живой рукой
Тотчасъ вырубилъ колоду, не жалѣя силъ,
И скорѣй на новоселье пчелокъ посѣлилъ.
Такъ работалъ цѣлый день я, вплоть до тьмы ночной
И не думалъ ужъ покончить съ этихъ поръ съ собой.
Ждалъ я утра съ нетерпѣньемъ, чтобъ взглянуть на пчелъ
И надъ пчельникомъ молитву Божію прочелъ.
Если будетъ Божья воля, думалъ я, - въ бору
Я еще роевъ пчелиныхъ много наберу,
Имъ здѣсь пасъку устрою и въ нуждѣ моей,
Какъ владыка полный лѣса, заживу на ней!
Не для выгоды я буду пчелъ моихъ держать,
Вѣдь не въ городъ же, конечно, медъ мнѣ продавать...
Для труда лишь да для пользы, только не своей:
Трудъ угоденъ будетъ Богу, польза жъ для людей.
Безъ труда блуждать безумно обреченъ былъ я...
Может быть, найдетъ отраду въ немъ душа моя.
Надъ болотомъ крестъ воздвигъ я злымъ духамъ на
страхъ.
Передъ нимъ съ мольбой мнѣ сладко припадать въ
слезахъ...
А когда меня иль голодъ, иль морозъ убьетъ,
Кто-нибудь, найдя скелетъ мой, может быть вздохнетъ...
Обо мнѣ онъ помолиться долженъ небесамъ:
Ведь въ наслѣдство цѣлый пчельникъ я ему отдамъ...
IX.
„Нашимъ лѣсамъ нѣтъ предѣла и края,
Темны, громадны, высоки они.
Непроходима ихъ чаща густая,
А заблудиться въ нихъ - Боже храни!
Крикъ въ безпредѣльности ихъ замираетъ,
Тамъ не отыщешь людскаго слѣда,
Псарней никто тебя въ нихъ не поймаетъ,
Можно скрываться въ ихъ чащѣ года.
Топки болота, прикрытыя мхами,
Глубь ихъ бездонна, широкъ ихъ просторъ,
И притаились межъ сгнившими пнями
Воды ольховникомъ скрытыхъ озеръ.
Тихо и глухо... порою лишь въ тинѣ
Жаба заквакаетъ, ужъ прошипитъ,
Бѣлка шелохнетъ въ безмолвной пустынѣ,
Или медвѣдь изъ дупла прорычитъ.
Снова все стихнетъ, лишь въ чуткомъ покоѣ
Вѣтеръ скользнетъ по дубамъ вѣковымъ...
Здѣсь-то раздолье и царство лѣсное
Травамъ душистымъ, цвѣтамъ медовымъ!
Здѣсь-то кишатъ безъ людскаго надзора
Пчелы, за роемъ безчисленный рой!
Много ихъ въ нѣдрахъ дремучаго бора
Собралъ я въ пчельникъ, устроенный мной.
Тамъ проживалъ народъ мой крылатый
Весело въ новомъ жилищѣ своемъ.
Самъ, какъ пчела, обзавелся я хатой,
Вырубивъ нору въ дубу вѣковомъ.
Возлѣ поставилъ я крестъ деревянный.
Чтобъ сатана не смущалъ мой пріютъ.
Вѣрьте паны, убѣжитъ окаянный,
Гдѣ лишь завидитъ молитву и трудъ.
Черныя мысли души не терзали...
Пень ли срубалъ я тупымъ топоромъ,
Ровно, спокойно часы пробѣгали.
Я огонекъ разводилъ вечеркомъ
И предавался молитвѣ душою.
Жаль, что молитвъ наизусть я не зналъ.
Лишь "Отче нашъ" я съ горячей слезою
И съ умиленіемъ сердца шепталъ,
А изъ души голоса раздавались;
"Отче нашъ, иже еси въ небесахъ!"
Весело ульи мои красовались,
Зимней порою укрывшись въ кустахъ.
Было на пасѣкѣ ихъ до десятка,
Съ ними возился я цѣлые дни.
Было слѣдить мнѣ отрадно и сладко,
Сильны ль питомцы и сыты ль они,
Или тепло-ли отъ стужи укрылись,
Не заползли-ли къ нимъ кротъ или змѣй?
Плакалъ я, глядя, какъ пчелки толпились
Весело около матки своей...
Хату мою вспоминалъ я при этомъ,
Милыя лица родимой семьи
И восклицалт къ нимъ съ заочнымъ привѣтомъ:
Какъ вы живете, родные мои?“
Боже! какъ жаждало сердце больное
Слова живаго, бесѣды лююдей!
Здѣсь закричишь-вторитъ эхо лѣсное,
Но не заводитъ съ тобою рѣчей.
Плачешь ли ты, или трудишься въ потѣ,
Хоть проработай безъ устали годъ,
Эхо тебя не утѣшитъ въ работѣ,
Богъ тебъ въ помощь" сказать не придеть.
Много я выплакалъ въ горькой недолѣ.
Долго я помнилъ родныхъ и друзей
И одичалъ, наконецъ, по неволѣ,
Будто родился межъ дикихъ звѣрей.
X.
Такъ я въ дикой чащѣ лѣса прожилъ тридцать лѣтъ...
Скоро молвить, но не скоро ихъ прожить, о нѣтъ!
Долго, долго духъ могучій не покинетъ плоть,
И избытокъ мощной силы трудно побороть...
Холодъ, голодъ и лишенья - все я претерпѣлъ,
Все вокругъ уничтожалось, я жъ остался цѣлъ.
Дубы гордые, что были полны мощныхъ силъ,
Сгибли, высохли и пали, я жъ, какъ прежде, жилъ...
Соснамъ, трудъ мой укрывавшимъ въ сумрачной тѣни,
Съѣли черви сердцевину, источили пни...
Мой же червь, что издалека жадно трупа ждалъ,
До сихъ поръ еще любимой пищи не досталъ...
Прилипалъ уже къ гортани мой языкъ сухой,
Сгнилъ кафтанъ и иззубрился мой топоръ стальной.
Что же дѣлать мнѣ?-я думалъ,-медлитъ смерть моя,
Для труда-жъ и покаянья жить обязанъ я...
Неужели-жъ бросить пчельникъ и покинуть боръ?
Нѣтъ ужъ какъ-нибудь я лучше отточу топоръ;
Мой кафтанъ окровавленный брошенъ въ сторонѣ,
Потеплѣй медвѣдь кудлатый далъ одежду мнѣ.
Мнѣ искать не нужно было-страшный гость лѣсной
Сладкий медъ таскать изъ ульевъ приходилъ порой,
Я жъ не разъ вступая смѣло въ смертный бой съ
врагомъ,
Убивалъ его дубиной или топором.
Но, какъ ты, брони на персяхъ не носилъ я, панъ.
Искалеченъ былъ не разъ я, вынесъ много ранъ.
Я не разъ въ когтяхъ медвѣжьихъ, не дыша, лежалъ.-
Онъ прислушивался, нюхалъ, лапою толкалъ
И, меня считая мертвымъ, кротко уходилъ.
Какъ хитеръ я, одичавши, со звѣрями былъ!
Ахъ, никто бы не повѣрилъ хитрости моей:
Какъ заманивалъ я птичекъ, какъ ловилъ звѣрей,
Какъ орла съ высотъ небесныхъ привлекать я могъ,
Какъ выманивалъ медвѣдей изъ глухихъ берлогъ.
Какъ въ объятiя я лося безъ сетей ловилъ.-
Голодъ разуму научитъ и добудетъ силъ...
Каждый годъ чредой урочной, снѣгъ лишь выпадалъ,
Я на деревѣ замѣтку тотчасъ вырубалъ
И годамъ велъ счетъ-не мало времени прошло,
Прежде чѣмъ до двухъ десятковъ доросло число.
Время шло, а я, въ молитвѣ и трудахъ своихъ.
Строилъ улья, собирая милыхъ пчелокъ въ нихъ.
Знали власть мою,--бывало, ихъ послушный рой
Ждетъ, пока его сажаю самт своей рукой.
Знаютъ милыя, что гдѣ бы ни были онѣ,-
Посажу ли на землѣ ихъ, или на соснѣ.
Будегъ доброе жилище... Корму ль мало имъ, -
Отъ однихъ возьму я меду и отдамъ другимъ.
Годъ за годомъ шелъ...
Такъ слишкомъ двадцать лѣть прошло,
А въ лѣсу мое хозяйство все росло, росло
И предѣлы расширяло... Сталь и я богатъ:
Три копы имѣлъ я ульевъ-въ каждой шестьдесятъ.
XI.
„Но несчастье суждено мнѣ! Крестъ, что водрузилъ
Надъ болотомъ я въ защиту отъ бѣсовскимъ силь,
Отъ дождя и непогоды сгнилъ и обветшалъ.
И, разсыпавшись въ обломки, будто не бывалъ...
И къ нему уже дорожка заросла травой.
Гдѣ, бывало, вечерами я ходилъ съ мольбой.
Темный духъ меня, какъ прежде, снова подчинилъ,
Съѣла ржавчина топоръ мой, не было и силъ,
Чтобы крестъ поставить новый, и почуялъ я.
Что за старыми плечами близко смерть моя...
И подумалъ я: пора мнѣ кинуть Божій свѣтъ,
Если силъ въ рукѣ дрожащей для работы нѣтъ...
Какъ же могъ безъ топора я, какъ же могъ прожить?
Чѣмъ же мнѣ убить медвѣдя? Чѣмъ мнѣ пень срубить?
Голодъ мучить сталъ, медвѣдь же, что мнѣ шубой былъ.
Разорвался весь въ лохмотья и, какъ ветошь, сгнилъ...
Что-жъ мнѣ дѣлать? Близко, близко смерть, и я съ
мольбой
Ждать ее уже собрался въ темный уголъ мой.
И въ моей дубовой клеткѣ умирать я легъ...
Тутъ мнѣ душу рой мученій неотступно жегъ:
Сталъ томиться я по людямъ мрачною тоской.
Голодъ съ жаждою паляшей мучили чредой.
Сатана же безъ боязни, только крестъ упалъ,
Мнѣ мѣшалъ творить молитву, сердце мнѣ терзаль...
Из болота вылѣзая часто въ тьмѣ ночной.
Съ дикимъ хохотомъ являлся онъ передо мной,
То мнѣ вкрадывался въ сердце, по его жъ слѣдамъ,
И отчаянье, и муки бушевали тамъ.
Если я на благость Божью сладко уповалъ,
Онъ коварно ядъ сомнѣнья въ душу мнѣ вливалъ.
Приводилъ мнѣ кровь на память и шепталъ онъ мнѣ:
Хоть молись, хоть не молись ты, а горѣть въ огнѣ“!
Панъ! я выразить не въ силахъ этихъ мукъ моихъ!..
Нѣтъ - сказалъ я. - невозможно выносить мнѣ ихъ!
Даромъ каялся я развѣ? Даромъ трудъ мой былъ?
Неужели, чтобы демонъ это все сгубилъ?
Матерь Божія! Не въ силахъ я бороться съ нимъ!
Здѣсь въ лѣсу меня онъ боретъ предъ концомъ моимъ...
Душу тащитъ онъ... Нѣтъ. выйду изъ глуши тѣсной...
Пусть мнѣ праведною карой будетъ судь людской!
Онъ, быть можетъ, съ небесами примиритъ меня
И избавитъ отъ мученья адскаго огня!
Я надѣлъ кафтанъ мой рваный, посмотрѣлъ на пчелъ.
Попрощался съ дорогими и въ мой путь пошелъ,
Оросилъ слезой прощальной мой пріютъ лѣсной
И побрелъ я, проклиная горькiй жребій мой.
XII.
"Долго блуждалъ я... разъ съ зорькою рано
Мѣсъ разрѣдѣлъ, въ небесахъ разсвѣло.
И предо мной разосталась поляна.
Холмъ, а за нимъ недалеко село.
Вышелъ на холмъ я, и страшно мнѣ стало:
Лѣсъ въ отдаленномъ туманѣ пропалъ.
Утро такъ ярко мнѣ въ очи сіяло.
По полю вѣтеръ такъ вольно гулялъ...
Такъ свѣтозарно сiянье струилось
Съ неба надъ полемъ, рѣкой и селомъ.
Что у меня голова закружилась,
Дубы и сосны ходили кругомъ.
Вотъ и въ деревню со страхомъ вхожу я.
Дивный восторгъ мою душу объялъ...
Люди! О, всѣхъ бы я обнялъ, цѣлуя!
Всѣхъ бы, какъ братьевъ, къ груди я прижалъ!
Люди-жъ, лишь только меня увидали,
Съ крикомъ бѣжали пугливой толпой.
Старый и малый отъ страха дрожали.
Тщетно при встрѣчѣ я звалъ ихъ съ мольбой...
Я ихъ лицомъ ли пугалъ исхудалымъ,
Или походкою дикой моей,
Кровью ль на платьѣ моемъ полиняломъ?
Слѣдъ ли убійства свѣтилъ изъ очей?
Горько мнѣ было что, будто зараза,
Ужасъ на всѣхъ наводилъ я собой...
Издали каждый крестился три раза
И убыталъ торопливо домой.
Вотъ предо мной ветхій домикъ, старинный...
Я потихоньку въ окно постучалъ.
И, оперевшись на посохъ свой длинный,
„Здравствуйте добрые люди!“ сказалъ.
Не отвѣчаютъ... Лишь ручка ребенка
Съ хлѣбомъ просунулась въ узкомъ окнѣ.
Волку голодному мясо ягненка
Не было слаще, чѣмъ корочка мнѣ...
Жертвы кровавой онъ такъ аппетитно
Жадною пастью во вѣкъ не глоталъ,
Какъ торопливо и какъ ненасытно
Черстваго хлѣба кусокъ я пожралъ.
Такъ я бродилъ со смертельной истомой.
Люди бѣжали при встрѣчѣ со мной.
Только однажды добрякъ незнакомый
Молвилъ мнѣ: „дѣдушка, кто ты такой?“
Далъ мнѣ ночлегъ онъ и доброй рукою
Гостепрiимно меня накормилъ.
И говорилъ, говорилъ онъ со мною!
Боже даруй, чтобы счастливъ онъ былъ!
(Кто горемычнаго взыщетъ привѣтомъ,
Щедро тому небеса воздадутъ).
Онъ же сказалъ мнѣ, что въ городѣ этомъ,
Князь, надъ злодѣями правишь ты судъ.
Вотъ и пришель я...
Суди же злодѣя.
Строго казнить повели палачамъ,
А въ благодарность за это тебѣ я
Всѣ мои ульи и пчелокъ отдамъ.
Холилъ я пчелокъ и въ зиму, и въ лѣто...
Я и найти бы теперь ихъ не могъ.
Но ихъ разыщутъ: близь озера гдѣ-то
Въ чащѣ есть дикiй одинъ островокъ.
Вкругъ все болота широкiя, въ тинѣ
Крестъ полусгнившій лежитъ при одномъ:
Близъ ручейка же, на самой срединѣ.
Хатка, долбленная въ дубѣ сухомъ.
Князь, не побрезгуй подаркомъ, молю я.
И повели, чтобъ казнили скорѣй:
Можетъ быть, совѣсть свою развяжу я
И отдохну отъ гнетущихъ цѣпей!"
XIII.
Смолкнулъ Ходыка, — всѣ молча внимали;
Князь еще долго молчанье хранилъ,
Тихо вздохнулъ онъ и, полный печали,
Очи рукой на минуту закрылъ.
Что онъ поникнулъ главой такъ уныло?
Лучъ состраданья во взорахъ блеститъ...
Слезы въ очахъ... О, слеза Радзивилла
Грозную строгость статута смягчитъ!
Всталъ, наконецъ, позвонилъ, и въ мгновенье
Сдержанный говоръ народъ охватилъ.
„Конченъ допросъ, завтра будетъ рѣшенье.“
Стражъ громогласно толпѣ возвѣстилъ.
XIV.
Чѣмъ окончилось, — не знаю. Года черезъ два
Въ Слуцкѣ умеръ старый схимникъ, какъ пошла молва,
А звонарь сказалъ, справляя похоронный звонъ,
Что какъ будто бы Ходыкой прозывался онъ,
Что, смотрѣть бывало, страшно, какъ онъ, вѣкъ въ трудѣ,
На одномъ постился хлѣбѣ, на одной водѣ.
Что замаливалъ въ пустынѣ долго грѣхъ большой...
Впрочемъ, кто-жъ его тамъ знаетъ? Боже упокой!
Есть лѣсистый дикій островъ посреди болотъ.
А на немъ огромный пчельникъ. Про него народъ
Знаетъ чудныя сказанья, и въ глуши лѣсовъ
Онъ Ходыкою зовется искони вѣковъ.
- Л. ПАЛЬМИНЪ.
Поэма эта основана на существующемъ въ Полѣсьи преданіи. Остатки упоминаемой здѣсь пасѣки Ходыки существуютъ и понынѣ около большаго и рыбнаго озера Жидъ или Княжъ въ Рѣчицкомъ уѣздѣ, Минской губерніи, въ округѣ Дзіаковицкихъ лѣсовъ.
- Примѣч. переводч.