Хмелевая ночь (Аверкиев)/ДО

Хмелевая ночь
авторъ Дмитрий Васильевич Аверкиев

Опубл.: 1871. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ХМѢЛЕВАЯ НОЧЬ

ПОВѢСТЬ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

I.

Какъ заходила межь сосѣдей рѣчь про князь-Засѣкинскія хоромы, всѣ въ голосъ говорили: «Хороши де хоромы; до Москвы поѣзжай, краше князь-Григорей-Александровичевыхъ хоромъ не сыщешь.» А зайдетъ, бывало, рѣчь про самого князя, тѣ же сосѣди въ голосъ же скажутъ: «Хорошъ человѣкъ, да крутенекъ. Вотъ какъ если тѣсто круто замѣсить, и вкусенъ пирогъ выйдетъ, да поди разжуй его.»

И сосѣди были правы.

Хоромы были на славу хороши, въ томъ причудливо-сказочномъ вкусѣ какимъ отличались постройки нашихъ предковъ, когда не знали мы ни фронтоновъ, ни портиковъ, ни этихъ самыхъ бельведеровъ. Подъѣзжая, нельзя было не залюбоваться на брусчатые, обшитые тесомъ, круглые, о четырехъ затворахъ на желѣзныхъ крючьяхъ воротами, надъ которыми стоялъ шатерчатый чердакъ съ красными на всѣ стороны окнами; вокругъ чердака перила, балясы точеныя. Въѣдешь на широкій, обнесенный крѣпкимъ заборомъ, скатертью стелющійся красный дворъ, глаза разбѣгутся, не знаешь къ которому крыльцу подъѣхать: одно другаго краше. Не предъ одними сѣньми былъ взрубленъ рундукъ, широкій помостъ о двухъ-трехъ ступеняхъ, съ двумя-тремя всходами; надъ однимъ рундукомъ высился шатеръ на четырехъ узорочно рѣзныхъ столбахъ, съ жестянымъ припоромъ, флюгеромъ, на верху; надъ другимъ кровля была сведена бочкой, надъ третьимъ на бочку шатеръ насаженъ. Поглядишь вверхъ, на хоромы, не знаешь на что смотрѣть. То ли на переднія хоромы, то ли на боковыя, то ли на узорочное рѣзное дѣло. Всюду шла рѣзьба, по подзорамъ поясами, по угламъ лопатками и колонками, у оконъ наличниками, Рѣзаны были всякія травы, птицы, звѣри; иной брусъ былъ насквозь узорчатый, точно вылепленъ изъ разныхъ прямей и косицъ: городковъ, зубчиковъ, звѣздочекъ, ложекъ; въ одномъ мѣстѣ, надъ среднимъ окномъ переднихъ хоромъ, дошлымъ мастеромъ, не разъ бывавшимъ въ Москвѣ и наглядѣвшимся тамъ всякихъ дивъ, была вырѣзана даже сама райская птица сиренъ. Всѣ эти рѣзи были пестро раскрашены, а про птицу-сиренъ и говорить нечего: на нее пошли какія только были въ запасѣ краски: и вохра, и умра, и бѣлила, и баканъ, и ярь, и мумія, а крылья по краямъ золочены даже были. Порой глаза ломило отъ черезчуръ усердной смѣси красокъ, которыя, казалось, лѣзли впередъ, точно топырились одна изъ-за другой и кричали: молъ, погляди и на меня, какова я есть; но чаще встрѣчался тотъ простой подборъ красокъ какой на поляхъ живетъ и городскими жителями презрительно прозванъ яичницей съ лукомъ.

Хоромы стояли не правильнымъ строемъ, а были скорѣй разбросаны по всему широкому двору. Видно было что не годъ, не два, а можетъ не одинъ вѣкъ строились онѣ; еще не прапрадѣдъ ли поставилъ первую горницу во мху, на жиломъ для холопей подклѣтѣ. Женился прадѣдъ, прирубилъ къ горницѣ сѣни, къ сѣнямъ приставилъ хоромину для жены, надъ хороминой теремъ. Сталъ плодиться и множиться родъ, стали плодиться и множиться хоромы; то справа, то слѣва, то науголъ, загибая въ зеленый садъ, прирубались новыя сѣни, къ сѣнямъ новыя горницы, ставились хоромы о трехъ-чегырехъ, сколько надобилось, комнатахъ, съ чердаками-теремами, съ просторными свѣтлицами, съ теплыми мыльнями, на подклѣтахъ, жилыхъ и глухихъ, на столбахъ, на обрубахъ, какъ было сподручнѣе, какъ уютнѣй для житья казалось. Сталъ родъ богатѣть и добрѣть, всякими правдами и неправдами всяческія богатства копить, стали добрѣть и богатѣть хоромы. Гдѣ стояла бревенчатая изба, стала брусяная; гдѣ глядѣло одно красное слюдяное оконце съ двумя волоковыми по бокамъ, тамъ теперь три косящатыхъ красныхъ окна; завелись и двойныя избы о шести окнахъ; въ иной свѣтлицѣ на всѣ четыре стороны было вырублено по двѣнадцати красныхъ оконъ, чтобы свѣтло было дѣвкамъ сидѣть за всякимъ женскимъ рукодѣльемъ. Забыли Засѣкины князья какъ въ тѣснотѣ люди живутъ, сталъ домъ полною чашей, пошло прохладное житье. Что задумано — сдѣлано. Иному все низко въ горницахъ казалось: ни подвѣсить ничего нельзя, ни глядѣть, лежа на лавкѣ, некуда, и вздвигалъ онъ высокую повалушу въ оба жилья, слишкомъ; много въ ней помѣстится всякой рухляди, да и поваляться есть гдѣ въ послѣобѣденную жаркую и лѣнкую пору. Другой нигдѣ не могъ для спанья мѣста сыскать, на бѣду стояло горячее, съ душными ночами, лѣто, и поставилъ онъ особнякомъ, на столбахъ, къ сѣверу отъ хоромъ, сѣнникъ; къ сѣннику перекинутъ переходъ, а чтобъ и днемъ было прохладно пройти въ сѣнникъ, былъ тотъ переходъ съ солнечной стороны забранъ досками въ закрой. А можетъ ставился тотъ сѣнникъ ради женитьбы старшаго сына, чтобы было гдѣ молодымъ почивать.

Оттого-то были хоромы разбросаны по всему двору; оттого-то не были онѣ подъ одну кровлю подведены. Какъ въ лѣсу не всѣ деревья равны верхомъ, то ель острою вершиной торчитъ, то плоскимъ навѣсомъ стоитъ сосна, то кудрявою головой береза, глядя по тому гдѣ какое сѣмя упало и какую оно возымѣло силу, и въ князь-Засѣкинскихъ хоромахъ были разныя кровли, смотря по вкусу, причудѣ и достатку хозяина. Въ большинствѣ хоромъ кровли были сведены по-палатному, шатрами, съ четырьмя крутыми скатами связанными княземъ; надъ передними хоромами стояла бочка, поверхъ которой шелъ рѣзной гребень, съ двумя желѣзными же прапорами; тамъ надъ сѣнями была поставлена вышка, срубленная на шесть угловъ, что слыла шестеркой, съ острымъ надъ нею шатромъ; здѣсь, между двумя хоромами, шелъ крытый переходъ; тамъ опять стоялъ шатеръ.

Человѣку вдумчивому показалась бы вся эта пестрота и разнота: онъ острымъ разумомъ сообразилъ бы какъ все это росло вмѣстѣ съ жизнію людей, вмѣстѣ съ нею то красовалось, то хилѣло, участвуя въ ростѣ и ущербѣ семьи. Человѣкъ хозяйственный вѣрно освѣдомился бы какимъ способомъ крыты кровли, и узнавъ что крыты онѣ въ два теса со скалой, то-есть съ берестяною прокладкой между тесомъ, одобрилъ бы это; одобрилъ бы онъ также что кровли покрашены зеленою краской: оно прочнѣе; но врядъ ли дождался бы отъ него похвалы шатеръ на одномъ изъ теремковъ, шатерчикъ, правда, не великъ, да обшить по тесу бѣлымъ желѣзомъ, съ опайкой англійскимъ оловомъ. Назвалъ бы онъ это «ненужнымъ роскошемъ.»

Пожалуй столь же безполезнымъ призналъ бы онъ и крытый переходъ, на которомъ стояла небольшая вышка осминка, о восьми углахъ и восьми красныхъ окнахъ, съ опереннымъ гульбищемъ, балковомъ, вокругъ. Къ чему было вздымать ее на экую высь, между двумя теремными крутыми шатрами? Къ чему бы ни было, да съ этой вышки, смотрильны, не только весь дворъ, со всѣми пристройками, службами, амбарами, овинами, остоженнымъ дворомъ и садомъ былъ какъ на ладони, но и на много верстъ вокругъ было видно. Хороши были хоромы, да и стояли онѣ на прикрасѣ. Посмотришь на востокъ, къ воротамъ — прямо, черезъ небольшой лужокъ, стоитъ деревянная церковка, съ крытымъ поземнымъ переходомъ къ колокольнѣ; справа и слѣва, выступая изъ-за подлица забора краснаго двора, стоятъ амбары, житницы, овины, чтобы на всякій случай были они подъ господарскимъ взглядомъ. Вокругъ нихъ плетень и часто насажены ветлы, — извѣстная наша огорожа, спасительная въ пожарной бѣдѣ. Тянулись и назадъ, справа, разныя хозяйственныя постройки и дворы скотный, остожный и прочіе. Сзади хоромъ, спускаясь къ рѣкѣ, разбитъ садъ, съ двухъ сторонъ огороженный заборомъ, живою изгородью и плетнемъ, какъ гдѣ пришлось; въ томъ саду и яблонь, и груша, и вишня кустами; а гдѣ спускъ къ рѣкѣ пошелъ круче, поросло кустами орѣшника и ветлами, склонившимися надъ рѣчкой Обицей. Слѣва сада была насажена березовая роща, обнесена плетнемъ. Правѣй тянулся огородъ, отдѣленный отъ сада грядами крыжовника и смородины. Тутъ же неподалеку коноплянникъ, мѣсто любовныхъ свиданій для дворни. Какъ разъ у садоваго крыльца изъ княгининыхъ хоромъ два-три небольшихъ цвѣтника, обсажены смородиной; изъ-за кустовъ глядѣли красныя и бѣлыя рожицы-мальвы, краснѣли піоны, стояло два ящичка гвоздики, да кусты зори и желтыхъ лилей. Не обошлось безъ золотистаго донца подсолнышника, безъ двухъ-трехъ кустовъ бузины. Вонъ крышка виднѣется изъ-за кустовъ, знать бесѣдка, а эвонъ другая, тоже дранью крыта, не баня ли будетъ? Въ вечеру, по пятницамъ, синѣетъ тамъ дымокъ.

А глянешь черезъ садъ, за рѣку, поля тянутся, въ двухъ-трехъ мѣстахъ мелькаетъ Обица; вдали хомится что-то, лѣса зеленѣютъ, а еще дальше бѣлѣетъ и серебрится на солнцѣ соборный куполъ ближайшаго посада. Села совсѣмъ не видно за ветлами что обсажены крутомъ дворовъ; тамъ гдѣ-то понизу, вдоль рѣки, тянутся крытыя соломой поземныя курныя избы, съ волоковыми оконцами, съ завѣтными крылечками на двухъ-трехъ столбикахъ, съ соломеннымъ верхомъ.

II.

Велико было поселье. Знать вывелось въ немъ большое гнѣздо, да по времени слетѣли выводки, и теперь не большакъ-хозяинъ правилъ тутъ обширнымъ родомъ, а жилъ князь Григорій княжъ Александровичъ самъ-другъ съ молодою своею женой Ѳедосьей Ларивоновною.

Князи Григорій Александровичу шелъ пятый десятокъ; былъ онъ крѣпокъ, коренастъ, ростомъ повыше средняго; сѣрые, широко-разставленные глаза глядѣли прямо и бойко, но никого ни грѣли, ни ласкали; ястребиный носъ нависъ надъ тонкими, сжатыми губами; высокій лобъ глубокою поперечною бороздой перерѣзала морщина; все лицо глядѣло строго и сдержанно, точно было что сказать и сдѣлать князю, да доселѣ ни сдѣлать, ни сказалъ онъ этого, а про себя таилъ. Ни на изсѣра-бѣлокурой головѣ, ни въ раздвоенной бородѣ не серебрилось ни единой сѣдинки: для князя не прошли еще тѣ лѣта что такъ метко названы постоянными, потому — войдя въ нихъ человѣкъ не мѣняется.

Князь былъ человѣкъ умный, грамотный, дѣловой. Былъ онъ воспитанъ на старинный ладъ, безъ примѣси того мягкаго и вкрадчиваго оттѣнка что занесли на Москву польскіе шляхтичи, начавшіе свои педагогическіе подвиги при царѣ Алексѣѣ. Выросъ онъ на отцовскихъ глазахъ и выученъ грамотѣ жившимъ при отцѣ подъячимъ. Образованности, въ нашемъ смыслѣ, не знала старинная Русь, какъ не знала она науки; въ замѣнъ она давала толковитую грамотность, умѣнье дѣльно и красно, складно и ладно выражать свои мысли; грамотность до того выработанную что Петръ, когда зашла рѣчь какимъ языкомъ, русскимъ или старославянскимъ, переводить и писать книги, указалъ на русскій, и именно на дѣловой-подъяческій, на языкъ посольскаго приказа. Кромѣ грамотности существовало и воспитаніе: выработка умственнаго и нравственнаго склада, передававшаяся отъ отца къ сыну, отъ дѣда ко внуку. Мысль сызмала пріучалась глядѣть на жизнь такъ, а не иначе; она не стремилась перекроить ее по своему хотѣнью, но сама складывалась по требованію жизни, вырабатывалась одновременно съ нею. Оттого-то выростали основные, крѣпкіе типы, которые даже теперь, при наблюденіи современной коренной, не поверхностной жизни, поражаютъ своею историческою долговѣчностію, и мы узнаемъ въ нихъ черты давней старины. Болѣе: вглядываемся мы пристально въ жизнь, изучаемъ ея внутреннія основы, ея существеннѣйшія качества, помимо случайныхъ наносовъ и количественныхъ наслоеній, и научаемся старину лучше понимать и вѣрнѣе цѣдить. Иначе и быть не могло: народный организмъ остается все тѣмъ же организмомъ, несмотря на ростъ и развитіе, несмотря на поражающія его болѣзни, ибо растетъ и развивается то же сѣмя, то же зерно, и растеніе цѣликомъ, всѣмъ существомъ своимъ, изнутри кнаружи. Отодвинутые въ старину, народные типы кажутся яснѣе, опредѣленнѣе, рѣзче очерчены, потому только что за далью вѣковъ признаки временные, случайные теряютъ свою яркость, броскость въ глаза, какъ для нашихъ потомковъ полиняютъ и постускнѣютъ наши случайные, временные признаки, хотя нѣкоторыми изъ насъ и считаются они за самые существенные, за самое коренное отличіе наше отъ предковъ и потомковъ. Въ этомъ-то обстоятельствѣ, какъ кажется, кроется тайна почему художники всѣхъ странъ и всѣхъ народовъ, когда замышляли возсоздать глубокія, сердцевинныя свойства наблюдаемыхъ или прозрѣваемыхъ ими человѣческихъ характеровъ, нерѣдко отодвигали свои образы въ старину, свою или иноземную, ближнюю ли, дальнюю; только при этомъ явилась бы возможность не затемнять мелкими узорами внутренняго типа… Но возвратимся на прежнее.

Грамотность дала князь Григорій Александровичу не только дѣловую толковитость, но и средство пріобрѣсть много свѣдѣній; воспитаніе — твердыя основы нравственной житейской мудрости. Отецъ его, князь Александръ Григорьевичъ, былъ человѣкъ добръ и честенъ; изъ тѣхъ строгихъ, благообразныхъ натуръ которымъ ихъ вѣрованья, домыслы, весь душевный строй до того глубоко важны, ясны и святы что тѣнь кощунственныхъ отношеній, проблескъ легкой насмѣшки для нихъ страшно чувствительны и болью отзываются въ сердцѣ. Онъ зналъ не одно богатство: зналъ довольство тѣмъ что Господь послалъ. Бѣсъ любостяжанія не толкалъ его въ ребро, и не былъ онъ причастенъ тому пороку въ чемъ мы не рѣдко поголовно и грозно таково упрекаемъ нашихъ предковъ, точно стали безсребенниками, и пословица «отъ трудовъ праведныхъ не нажить палатъ каменныхъ» утратила для насъ всякій смыслъ и значеніе. Многое изъ этого перешло и къ сыну, только не могъ передать отецъ спокойной ровности своего характера. Въ молодомъ князѣ порой подымалось нѣчто необузданное, роковое, стремительное, рушащее, что онъ смолоду пріучился держать на крѣпкихъ возжахъ. Сынъ не былъ вылитый отецъ: онъ умомъ старался дойти до него.

По шестнадцатому году повезъ старый князь сынишку своего въ Москву, на службу великому государю Алексѣй-свѣтъ-Михайловичу. Старикъ не долюбливалъ Москвы. Въ Москвѣ, чтобы въ ходъ пойти, требовалось быть «площадныхъ и дворскихъ обхожденій глубокимъ проникателемъ». А это значило: стоючи день-деньской на площадкѣ Постельнаго крыльца, сборнаго мѣста всего служилаго сословія, умѣй гдѣ поклониться, гдѣ подольститься, гдѣ подмаслить, гдѣ полебезить, чтобы добиться возможности самому сановито по этому крыльцу всходить, и, проникнувъ площадныя обхожденія, проникнуть въ государевы комнаты, гдѣ начать прониканіе не площадныхъ уже, а дворскихъ обхожденій, пока не добьешься что станутъ въ твои собственныя обхожденія проникать. Не для таковой жизни былъ созданъ князь Александръ Григорьевичъ: ему легче жилось въ походахъ, вообще подальше отъ Москвы, гдѣ былъ онъ самъ большой и могъ распоряжать по-своему, не спрашиваясь ничьихъ и никакихъ обхожденій. Онъ и сына хотѣлъ вести по тому же пути, да Москвы миновать нельзя было. Родъ Засѣкиныхъ хоть и хорошимъ родомъ былъ, одначе не изъ тѣхъ шестнадцати родовъ прирожденныхъ бояръ которые всѣ, помимо окольничихъ, садились прямо въ боярскую думу, какъ англійскіе перы на скамью палаты лордовъ. Не былъ родъ и великъ: Засѣкиныхъ всего оставалось отецъ да сынъ, да отцовъ меньшой братъ, сыну дядя, хворый и израненый, жившій больше на покоѣ; не съ кѣмъ было стоять за-одинъ родовымъ огуломъ, захватывая мѣста повиднѣй и прибыльнѣй, не пуская никого чужихъ. Князь Александръ Григорьевичъ за всѣ свои службы только въ стольники лопалъ, да и то площадные, безъ входа въ государевы комнаты; сына же, по пріѣздѣ въ Москву, записали въ жильцы — низшій придворный чинъ.

Сталъ молодой князь на площадку являться, гдѣ народу собиралась труба нетолченая и не мало толпилось всякой бездѣльной молодежи. Эти юноши, какъ школьники новичка, принялись вышучивать молодаго князя, понимая его необмолотою деревенщиной. Шутки сыпались градомъ, но князь либо самъ въ карманъ за словомъ не лазилъ, либо отмалчивался. Это задирало самыхъ задорливыхъ, дерзкихъ на языкъ и на руку. Не пронимали насмѣшки надъ нимъ самимъ, стали смѣяться надъ его родомъ. Тутъ князь молодой не стерпѣлъ и порядкомъ проучилъ занозистаго окольничья сынка. Тотъ, конечно, вслѣдъ за проучкой, великому государю челомъ ударилъ, прося смиловаться: «холопа де твоего, окольничьяго сынчишку имѣрекъ, на твоемъ государевомъ дворѣ, на площадкѣ, князь Григорій Засѣкинъ смертнымъ боемъ билъ.» Указано сыскать этого дѣла, и сыскавъ, доложить великаго государя. Плохо окончилось бы оно для князя Григорья, еслибы не хлопоты стараго князя, не явная вина самого челобитчика. Найдено: оба де виноваты; отсидѣть каждому по дню въ тюрьмѣ, чтобъ одному было не повадно чужіе роды, а другому дворъ государевъ безчестить. Сидючи въ тюрьмѣ, надумался князь: какая же это правда? Самого парня на грѣхъ навели, да его же въ тюрьму садятъ. Не задери его, и въ мысль ему не пришло бы государевъ дворъ безчестить. Какъ за свой родъ не. вступиться? за отца роднаго? Правда, толковали на площадкѣ: «князю де смолчать бы, да самому на обидчика челомъ ударить: доправилъ бы тогда съ него безчестья, даромъ окольничій сынъ.»

Какъ бы то ни было, только съ этого дня князя стали побаиваться; самъ же онъ не находилъ себѣ товарища въ версту, или не умѣлъ и не хотѣлъ поискать. Впрочемъ не долго пришлось князю торчать на площадкѣ «лѣшимъ изъ Засѣки», какъ его въ тихомолку прозвали; старый князь, немного повременя, былъ посланъ на дальнее воеводство, куда ѣхать мало охотниковъ находилось, потому: было то воеводство бѣдное, и кормиться, сидя на немъ, было не около чего. Такое назначеніе князь Александръ Григорьевичу было по-сердцу, тѣмъ болѣе что сынъ, у него подъ рукой, могъ навыкнуть дѣлу. На воеводствѣ просидѣлъ онъ долго, — безъ мало двадцать лѣтъ; сынъ все время былъ при немъ. Сначала старику хотѣлось чтобы сынъ поокрѣпъ, а тамъ окрѣпшій сынъ сталъ постепенно все больше и больше помогать отцу, и, просто сказать, князь Александръ Григорьевичъ сдѣлался названымъ только воеводой, а дѣлъ настоящимъ вершителемъ, самоправнымъ распорядителемъ былъ князь Григорій Александровичъ. Молодой князь былъ этимъ доволенъ; онъ смотрѣлъ на воеводское правленіе какъ на свое кровное дѣло: думалъ и раздумывалъ какъ бы ладнѣй и лучше все устроить, замышлялъ и заглядывалъ впередъ, не памятуя что не вѣкъ же ему на воеводствѣ сидѣть. Вѣкъ, не вѣкъ, а старика-отца бросать не приходилось. «Сижу я себѣ здѣсь, и слава Богу! говаривалъ самъ съ собою молодой князь. Не знаю ни неправды московской, ни поклоновъ, ни каверзъ. Самъ большой. Эка, думаютъ, куда засланъ сидитъ; въ такое де мѣсто человѣкъ который въ умѣ поѣдетъ ли? Толкуй себѣ, а кто къ которому дѣлу привыкъ, ему отъ того дѣла не охота.»

Старый князь, какъ минуло молодому двадцать-пять лѣтъ, сталъ настаивать: женился бы онъ безпремѣнно и безотложно. Сынъ отцу не перечилъ. Дотолѣ старикъ женитьбой не спѣшилъ. Сперва думалось не подыщется ли невѣсты вблизи, но въ такой глуши гдѣ невѣсты сыскать? Потомъ, только надумается у кого на Москвѣ невѣстку взять — либо самому понедужится, либо какой шальной народецъ заворуетъ, бунтъ подыметъ, — нельзя молодаго князя отъ себя отпустить: безъ него какъ безъ рукъ. Глядишь, анъ дѣло въ дальній ящикъ и отложено. Дальше одначе откладывать нечего. Старикъ, съ кѣмъ слѣдъ, списался; дѣло пошло на ладъ. Вотъ сынъ и на Москву поѣхалъ; невѣста на смотринахъ показалась; была же она дѣвица благонравная и честнаго корени отрасль. По свадьбѣ, повезъ мужъ-разлучникъ на чужу сторону незнакомую свою Богомъ данную сдержавушку. Старый князь не ошибся въ ожиданіи: отъ честнаго корени и плодъ былъ честенъ. Сталъ ждать старикъ внуковъ отъ любимой невѣстки; ждалъ годъ, другой, на четвертый умерла она въ родахъ, умеръ и у Бога моленный и прошенный внучекъ. Съ тѣхъ поръ и старикъ сталъ крѣпко хилѣть, и не настаивалъ уже на вторичной женитьбѣ сына; ему же покуда думалось: «Не судьба мнѣ вѣрно наслѣдника имѣть.» Протянулъ старикъ еще года четыре — и исполнились дни его.

Молодой князь ничего больше не желалъ какъ остаться на отцовскомъ мѣстѣ. Но на Москвѣ слухъ прошелъ: за князево де воеводство подъячіе добре испрохарчились и захудали, народъ же посытѣлъ и вельми раздобрѣлъ, а потому стало около чего кормиться; нашлись охотники нагулять себѣ тѣла и добра на жирномъ лугу.

«Эту цѣлину я у какъ вздеру!» сказалъ пріятелямъ новый воевода, пьяный валясь въ кибитку.

III.

Князь Григорій отозванъ на Москву. По пріѣздѣ видѣлъ государевы очи и на другой день стольничество ему сказано.

Новый стольникъ былъ хоть въ государевы комнаты, — поступь важная, движенія неторопливыя, рѣчь вѣжливая. Съ такимъ человѣкомъ не то въ дружбѣ быть, и поговорить за честь. Но князь держался на площадкѣ особнякомъ. Отъ чрезмѣрнаго ли смотрѣнія за собою издавна, еще со времени окольничьяго сына, отъ долгой ли привычки къ полномочному хозяйничанью, къ безспросному и безотчетному вершенью всѣхъ дѣлъ, отъ того ли что не сводилъ случай съ человѣкомъ, только у князя не было и не завелось на Москвѣ собиннаго друга, съ кѣмъ свою думу раздумать, съ кѣмъ душа въ душу жить. Князь былъ самъ себѣ собиннымъ другомъ, раздумывателемъ своихъ думъ. Правда, съ отцомъ онъ не таился, но чтобы кто могъ отца замѣнить, о томъ и подумать страшно.

Новый стольникъ не застоялся на площадкѣ. Одинъ изъ сватовъ, большой и хитроумный бояринъ, выискалъ случай посадить его въ прибыльный приказъ. Приказомъ вѣдалъ старый-престарый бояринъ; онъ давно не давилъ мышей-подъячихъ; они разъѣлись, да и онъ по горло сытъ былъ, на кормъ даже тошно глядѣть ему стало. Не просился онъ на покой, потому что приказное безпокойство ни мало его не тревожило; даже слаще ему дремалось подъ разные дьячьи и подъячьи доклады. Новому помощнику старикъ, впрочемъ, былъ радъ.

— И то старъ я становлюсь, сказалъ онъ, — добра опять у меня довольно. Оно, конечно, съ дѣломъ сладилъ бы, да подъячіе, боюсь, больно плутовать начнутъ. За нихъ отвѣчать не пришлось бы.

Это онъ, впрочемъ, бодрился больше. На дѣлѣ же нашелъ онъ себѣ новое занятіе: добылъ сказочника, человѣка бывалаго и видалаго, мастера своего дѣла, и стало старому коту слушать его сказокъ и повѣстей куда занятнѣй всѣхъ приказныхъ докладовъ. На всѣ забѣгиванья и подсылы дьяковъ и подъячихъ старикъ только приговаривалъ:

— Доложитесь у князь Григорей Александрыча; онъ мнѣ доложится.

— Всѣмъ вершитъ, всѣмъ вершитъ! зароптали дьяки и подъячіе. — Опять бѣда: сытъ больно, на воеводствѣ знать награбилъ. Эка высшимъ-то благодать! А тутъ съ женишками и дѣтишками хоть по-міру ступай.

Но какъ ни роптали дьяки и подъячіе, князь все вершилъ да вертилъ. Какъ у отца подъ рукой онъ воеводствомъ правилъ, такъ подъ рукой боярина вѣдалъ приказомъ.

— Хоть-бы дохлаго на Даниловское сволокли! пробурчалъ разъ желчный дьякъ, и съ тѣхъ поръ старику инаго званія не было какъ дохлый.

Но на ихъ конечную злобу и разоренье дохлый продыхалъ четыре года безъ шести недѣль.

— Аль оставятъ его? засудачили подъячьи жены; князь для нихъ и ихъ мужьевъ былъ просто онъ, — да это помереть надо!

— Нѣ, не оставятъ, перебивала другая, — мой Митричъ сказывалъ: гордъ очень, предъ всѣми гордыбачитъ, никому поклониться не хочетъ. Такого оставятъ ли? Боярина какого дадутъ.

— Богъ гордымъ противится, смиреннымъ же даетъ благодать, замѣтилъ присутствовавшій при бесѣдѣ сихъ мудрыхъ женъ молодой постоялецъ, пріѣхавшій въ Москву ставиться въ попы. Ему дѣла не было ни до князя, ни до бесѣды мудрыхъ женъ; онъ просто радъ былъ случаю привести какое изреченіе, затвердивъ ихъ обильное множество, грядущаго пастырства ради.

Воспротивился ли Богъ гордому князю и пожелалъ даровать подъячимъ женамъ благодать, или по чему другому, только на мѣсто «дохлаго» попалъ не князь, а дока-бояринъ; князь же попрежнему остался въ подручныхъ. Новый вѣдатель приказа только нюхнулъ, увидѣлъ — съ княземъ ему не житье. Ловко перемигнувшись съ дьяками и подъячими, и таково-то ловко что со стороны казалось грозой спалить ихъ хочетъ, повелъ онъ дѣло умненько; дѣло же все состояло въ томъ: живъ де быть не хочу, а князя выкурю. Выкуриванье шло такимъ порядкомъ: въ чемъ поважнѣе, бояринъ съ княземъ не тягался, а на мелочахъ допекалъ его. Какъ муха надоѣдливо жужжалъ онъ у князя подъ носомъ, авось де не вытерпитъ, размахнется, а размахнись только, мы его самого пристукнемъ. Разчетъ былъ вѣренъ; князь за всю жизнь привыкъ къ верховодству въ дѣлахъ, тѣмъ ему будутъ несноснѣе мелочныя придирки и прицѣпки. А когда онъ размахнется — все будетъ готово. Выискивалось дѣло на которомъ князь долженъ прорваться: велся искусный подкопъ, насыпался пороховымъ зельемъ, вставлена была и свѣча воскояровая; стоило покойно дождаться какъ дойдетъ огонь до зелья.

Но дуракъ былъ бы бояринъ, еслибы не заручился тою сильною и непромашною поддержкой что во всѣ времена считалась и считается самою надежною, не заручился бабьими шушуканьями и пересудами. Жена его брата, ему невѣстка, была царициною верховою боярыней, то-есть по меньшей мѣрѣ кавалерственною оберъ-статсъ-дамой, или какъ онѣ тамъ называются. По случаю праздника какого, или чьихъ-то именинъ, свезла боярыня во дворецъ, въ верхъ къ великой государынѣ, столько печеній и перепечей что съ недѣлю вся женская дворская прислуга на ходу придерживалась за животы. Таковы-то удачны перепечи вышли. Полюбились печенья и государынѣ, и царевнамъ, и товарки-боярыни похваливали; вмѣстѣ съ печеньями внесенъ былъ въ верхъ цѣлый ворохъ сплетенъ. Какъ сплетня поокрѣпла и не успѣла еще поостынуть, свѣча въ подколѣ догорѣла. Князь вспыхнулъ, разговоръ вышелъ крупный, и не мало другъ другу было наговорено укоровъ насчетъ поведенія, поминокъ и посуловъ.

Завязалось дѣло; подстроили такъ что поручено сыскать его бояринову благопріятелю. Князя хотѣли было упечь, только напрасно. Князь былъ чистъ во всѣхъ возводимыхъ на него провинностяхъ. Мало того, государевы доходы, во время его сидѣнья въ приказѣ, увеличились. Оставалось одно, выставить его человѣкомъ хоть и хорошимъ, да сварливымъ, неуживчивымъ. Припомнили и про окольничьяго сына, теперь ужь покойника: Бабы даже шушукали: съ того де боя окольничій сынъ и хворать добре сталъ. Иныя догадывались: и жену де свою уморилъ. Шли также рѣчи, съ виду поскромнѣе, на дѣлѣ ядовитѣе. О томъ де только и хлопочетъ на своемъ чтобы настоять; опять: бояринъ, чай, и годами и чиномъ постарше его будетъ; нѣтъ чтобы уважить, пуще упрямится. Добрѣй де боярина человѣка сыскать ли? Коль съ нимъ не ужился, о другихъ что говорить! Всякому де — и упирали на этомъ словѣ — готовъ изъ упрямства противленіе чинить. Исходъ былъ ясенъ: не бояриномъ же стольнику жертвовать; старѣйшаго предъ молодшимъ унижать не слѣдъ. Князю указано въ приказѣ не сидѣть.

Трудно было князю съ такимъ рѣшеніемъ помириться, а дѣлать было нечего. И не виноватъ вышелъ, и во всемъ что на него взводили оправился, и все-таки отъ дѣла отставленъ. За что? Развѣ не ясны бояриновы неправды, не видно зачѣмъ онъ его выжить хотѣлъ? Нѣтъ, видно московская правда не та что Божья. Не даромъ и отецъ Москвы не долюбливалъ.

— Потерпи, молва уляжется, успокоивалъ князя сватъ, — а теперь съ тобой кто служить станетъ ли? Слава-то худая гораздо пущена. Государю про тебя нажужжали. А упрямыхъ кто любитъ?

«Не оправитъ ли меня предъ государемъ случай какой?» думалось князю. «Только трудно: много у него насъ, стольниковъ, всѣхъ не узнаетъ. Да и стѣна вокругъ него толста, всякій свою родню въ нее тычетъ; таково-то толста, солнцу праведному сквозь нея не проглянуть.»

Князь не былъ вовсе безъ дѣла. Его посыловали по городамъ, давали мелкія порученія, ни одного дѣла по душѣ. Что есть такія дѣла, что нѣтъ ихъ. Бился такимъ побытомъ князь года съ три. И молва улеглась, а толку все не было. Князь тосковалъ безъ настоящаго дѣла. Тутъ пришло извѣстіе: умеръ жившій на покоѣ дядя, старикъ, смотрѣвшій за домомъ и всѣмъ имѣніемъ. Князь задумалъ съѣздить къ себѣ въ Засѣкино. Сватъ одобрялъ такую мысль, только чтобы въ деревнѣ не заживаться, а весьма надуматься какъ старшихъ уважать надо. Привыкнешь, молъ, любо даже станетъ, въ бояре выйдешь, а все привычка мила будетъ. А безъ нея, какъ безъ Бога, ни до порога.

Съ такимъ напутствіемъ, предварительно упросивши великаго государя чтобы смиловался: «домишка де разоренъ стоитъ, приглядѣть некому» и не далъ «конечно погинуть», уѣхалъ князь въ Засѣкино, Малые Верхи тожь.

Объ отъѣздѣ потолковали на площадкѣ; кто-то пошутилъ: «Слава тѣ что лѣшій убрался, — съ тоски было, на него глядя, умеръ», да и забыли про князя.

IV.

Что было дѣлать князю въ деревнѣ? Оно, конечно, какъ около дому дѣлу не найтись.

Ѣхали разъ царевичъ Алексѣй Петровичъ да Семенъ Нарышкинъ въ саняхъ, по задней улицѣ, и разговорились, и сталъ онъ, Семенъ, на царя Петра жалобы творить.

— Горько намъ! говоритъ (то-есть Петръ): «что вы дома дѣлаете? Я не знаю какъ безъ дѣла дома быть». Онъ нашихъ нуждъ не знаетъ; а будетъ домъ свой смотрѣть хорошенько, часу не найдешь безъ дѣла — То правда, отвѣтилъ царевичъ.

— Когда бъ ему прилунилось придти домой, продолжалъ Нарышкинъ, — а иное дровъ нѣту, али иного нѣтъ, такъ бы узналъ что мы дома дѣлаемъ.

— У него вездѣ готово, молвилъ царевичъ; то-то онъ нашихъ нуждъ не знаетъ.

Изъ этого заключить можно бы что и Засѣкину князю часу безъ дѣла не найти бы, захоти онъ только около дому хорошенько смотрѣть. И точно, мало ли дѣла? Зиму одну взять, не оберешься!

Поутру встань, умойся, причешися, на молитвѣ постой, пропой часы. Позавтракалъ, и заботы привалили: нельзя ли гдѣ на постъ рыбой дешевле запастись, починить какое платье не надо ли, со слуги какого взыскать, кого поучить, кому выговорить; съ ключникомъ и прикащикомъ потолкуй, деревенскихъ сплетенъ всѣхъ переслушай; сходи на конюшню, на гумно, въ хлѣвъ загляни. По ходьбѣ и червякъ зашевелится, а тутъ обѣдъ, а по обѣдѣ сонъ; проснулся, кваску испилъ, потянулся, зѣвнулъ, ротъ перекрестилъ, глянь въ окно — дрова привезли. Надѣлъ кафтанецъ на бѣличьемъ мѣху, вышелъ на дворъ, постоялъ, да какъ дрова рубятъ поглядѣлъ, время-то прошло и не мало. Опять торопиться нечего; дѣло, оно не медвѣдь, въ лѣсъ не уйдетъ; гдѣ часъ нуженъ, возьми три. Назябся на дворѣ, въ комнаты пришелъ, и полежать не дурно, да отъ божественнаго что подумать. Лежанка натоплена жарко, погрѣться манитъ; вели постелить тюфячокъ бумажный, боярскихъ боковъ не палило бы, да и прикурни. Думы разныя въ голову полѣзутъ;въ комнатѣ тепло, душновато даже; лампаднымъ масломъ пахнетъ, еще какою-то сухою пресухою травкой, даже въ носу щекотать, и пріятно таково. Сверчокъ кричитъ, пухлый котъ мурлычитъ, розмаринъ беретъ, особенно если съ холоду горячаго сбитня напиться. Эка по тѣлу-то нѣга, эки мысли мирныя приходятъ! Казаться начинаетъ: не васька котъ у ногъ мурлычитъ, а въ головѣ думы замурлыкали; глаза закрываются. Почивай свѣтъ бояринъ до ужина! А послѣ ужина не слать, что же дѣлать? Развѣ отъ духоты не поспится, такъ можно бужанинки, или тешки съ кваскомъ да хрѣнкомъ покушать: оно прохладитъ и въ сонъ ударить.

Охъ, всѣ ли полно дѣла боярскія описаны? Всѣхъ перечесть трудно! А коли кто охоту любить, по порошѣ за зайцемъ, или за волкомъ! Опять на медвѣдя пойти — эко раздолье! Пріятели тоже, если соберутся, выпить не мѣшаетъ. Велѣть дѣвокъ съ села сбить; пѣсенъ пусть поиграютъ; шутовъ подраться заставить можно.

За одну зиму — Господи! — сколько занятій набралось. Начнется весна весело, соколиной охотой по прыскамъ, или брызгамъ, какъ индѣ говорится, по наливнымъ талымъ снѣгомъ лужамъ, и пойдетъ ровнымъ шагомъ къ страдному лѣту. Что дольше дни, то больше работы. Про осень и говорить нечего: богата она плодами, богата и трудами.

Можно бы обстоятельно, изо дня въ день, со всѣми тихими бесѣдами, развальной лѣнью, заботливымъ хозяйничаньемъ, бѣшеными забавами, грубоватыми пирушками, описать старинную, многимъ да еще у-какъ памятную, жизнь, не лишенную дремлющей поэзіи, какъ всякая крѣпкая, вѣками сложившаяся жизнь въ тотъ періодъ народнаго бытія, когда есть одна обычная работа и нѣтъ еще работы сознательной, — да не къ мѣсту и, главное, не къ лицу было бы такое описаніе.

Князь не свыкался съ деревенскимъ житьемъ. По пріѣздѣ онъ горячо-было принялся за дѣло: сталъ во все вникать, починять и перестраивать хоромы. Имъ обитъ луженымъ желѣзомъ теремокъ, имъ построена вышка. И въ саду много его дѣла было, и запашку…. Да что говорить!

По-сердцу ль ему такое дѣло было?

За домомъ смотри, за хозяйствомъ блюди, — у кого нѣтъ таковой заботы? Смердъ послѣдній, и тому эта отрада вѣдома. Сидѣть сиднемъ, «ботѣть, стариться», когда есть иное, заправское дѣло, о чемъ повѣсть заносятъ въ лѣтопись, было бы оно памятно изъ рода въ родъ. Кто стоялъ у такого государева и земскаго дѣла, тому иное покажется ли? Всякому кто даже малымъ дѣломъ съ любовью занимался, дорого оно становится, — а такое, великое дѣло какъ забыть, какъ по немъ не тосковать? Отвѣдавъ сладкаго, кто горькое полюбитъ? Диви бы онъ не хотѣлъ работать, или оказался не годенъ. Нѣтъ, силы у него есть, и руки на работу просятся; показалъ. онъ и умѣнье и заботу. Говорятъ, дѣлу время, потѣхѣ часъ, — а тутъ всю жизнь потѣшайся! Корпѣть въ своемъ углу, таскать въ нору всякое добро, стать домостроителемъ — для кого и для чего?

Такъ думалъ и передумывалъ князь. Онъ. вполнѣ на себѣ испыталъ всю тоску по работѣ человѣка къ ней привычнаго, кому случай мѣшаетъ заниматься излюбленнымъ дѣломъ. Особенно тяжела та тоска у людей занимавшихся житейскою или государственною дѣятельностью, все иное кажется имъ ниже, недостойнымъ человѣк

Князь думалъ и передумывалъ. Какъ токарь отдѣлываетъ и обтачиваетъ вещицу, и потомъ ею любуется, — такъ князь старался всякую свою мысль обточить и отдѣлать, а потомъ любовался ею. Ужъ начинало казаться ему что онъ не про себя думаетъ, что самъ онъ тутъ не при чемъ, а просто думы ему хорошія приходятъ и нѣтъ ему иной заботы, какъ стараться чтобы выходили онѣ краше и тверже. И тотъ про кого думалось, этотъ точно не онъ, тоже казался все правѣе, лучше, выше всѣхъ на свѣтѣ. Князь недвигой окаменѣлъ въ своемъ праздномысліи.

Катится колесо и до чего-нибудь доѣдетъ, а мысль, завертѣвшись колесомъ, только кругомъ ходите. Либо вѣкъ ей ходить кругомъ, пока не изморитъ человѣка, либо рванется она въ сторону, порветъ тетиву, которая держала ее въ кругу, и падетъ — Богъ знаетъ гдѣ! То же случилось и съ княземъ; ниже подробно будете разказано объ этомъ эпизодѣ его жизни. Теперь же скажемъ что послѣ прорыва, князь рѣшилъ жениться во второй разъ.

Не въ дальнемъ сосѣдствѣ жила-была честная вдова и у нея дочь Ѳедосья. Жили онѣ бѣдновато, да весело. Простая привѣтливость вдовы полюбилась князю. Заняла его также мысль взять жену бѣдную, захудалаго рода, безъ всякой родни; будетъ де она мнѣ доброю и вѣрною женой, дѣтямъ моимъ добрая мать и любить де меня станете: ничего я д.ля нея не пожалѣю. Начнемъ жить на новый ладъ, не завистливо, никому не обидно, тихо и смирно.

Ѳедосьѣ Ларивоновнѣ какъ было за князя не идти? Мать обѣими руками благословляла: послалъ де Господь намъ за наше смиренство счастье. Ей самой за что было князя не любить? Человѣкъ добръ, хорошъ, честенъ. «За что мнѣ его не любить?» — На этомъ строится большинство нашихъ русскихъ свадебъ. Поживется, стерпится, слюбится.

Какъ старый князь не дождался внуковъ, не дождалась ихъ и князева теща. Слава Богу и за то что дочку при жизни далъ пристроить. Три года жилъ князь съ молодою женой и почитай забылъ о Москвѣ. Давно оттуда не было ни слуху, ни духу: даже сватъ пересталъ докучать рѣчами о покорности. Цѣлыхъ пять лѣтъ минуло, какъ князь въ деревнѣ.

Живется теперь легче, а совсѣмъ на покой какъ бы и раненько. Аль попытаться? Хоть и не совсѣмъ ладно жить на Москвѣ будетъ, все же не одинъ теперь. Домой придешь, есть съ кѣмъ душу отвести. А здѣсь, чего добраго, безвременно захилѣешь. Притомъ князь не вовсе отчаялся дѣтей: княгиня молода еще, по пятнадцатому году шла. А дѣти пойдутъ, тогда и вовсе, не на Москвѣ только, гдѣ хочешь, жить легко будетъ.

Самому ли ѣхать, или списаться сперва? Умъ хорошо, два лучше. Князь рѣшился. Чѣмъ кончилась попытка и какова она была, о томъ разказъ пойдетъ въ слѣдующей главѣ.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

I.

Стоялъ май-цвѣтень. Было время около ранняго обѣда. На душистыхъ яблоняхъ, на всѣ лады, распѣвала семья переимчивыхъ скворцовъ; въ густыхъ кустахъ орѣшника надоѣдливо, какъ глупая баба, мурлыкала горлинка въ сосѣдней рощѣ; безъ перестани куковала горластая кукушка; вздумала было дѣвка спросить сколько лѣтъ ей на свѣтѣ жить, и не досчитала, махнула рукой и прочь пошла, — таково много накуковала ей вороватая птица.

Въ просторной горницѣ, росписными слюдяными окнами выходившей въ садъ, у притолки, ожидали князева прихода прикащикъ да парень.

Прикащикъ, плѣшивый бородачъ, лѣтъ пятидесяти, съ бѣлымъ наливнымъ лицомъ и пухлымъ откормленнымъ и отпоеннымъ тѣломъ, пристально смотрѣлъ: не отворяется ли волоковая дверь изъ князевой комнаты. Прикащикъ глядѣлъ спокойно, самоувѣренно, доволенъ что хорошо въ Москву съѣздилъ, все какъ слѣдуетъ справилъ, при покупкахъ и купцовъ ублаготворилъ, и себя не забылъ, и князю такой счетъ представитъ: — комаръ носу не подточитъ. Еще довольнѣе былъ прикащикъ что про все про это таково умно и красно доложить князю, — скажетъ де ему князь свое милостивое спасибо и прикажетъ идти къ ключнику Ивану, меду чарку выпить. Заносилась мечта выше, думалось: сама государыня княгиня не выйдетъ ли, покупокъ сама не похвалитъ ли, не пожалуеть ли, чарки меду изъ своихъ рукъ не поднесетъ ли. «Хорошо дѣло дѣлать — таланъ», размышлялъ прикащикъ, «а красно про дѣло сдоложить — того больше. Мало ль дѣльцовъ на свѣтѣ есть, да не всякому въ прикащикахъ усидѣть. Потому: каково про дѣло доложишь, таково оно въ господарскомъ умѣ станетъ.» И многое такое лѣзло прикащику въ голову, глядючи на волоковую дверь.

Дюжій паренъ, бывшій у него за дорогу въ подручныхъ, ни о прошломъ, ни о предстоящемъ не думалъ; созерцалъ онъ настоящее. Ему за рѣдкость въ государевыхъ хоромахъ стоять было, и на все-то таращилъ онъ глаза, всему любовался.

Хороши были млюдяныя подъемныя окна: въ серединѣ кружокъ побольше и писана на немъ птица какая-то невиданная, а вокругъ него кружки все поменьше да поменьше будутъ, и ладно скрѣплены всѣ они желѣзною проволокой и плотно въ свинцовыхъ переплетахъ держатся; показались также парню англійскимъ оловомъ луженые гвоздики, придерживавшіе на дверяхъ суконную обивку. И сукно же знатное, чай прикащикъ на кафтанъ взялъ бы, не отказался, небось. Не однѣ двери, и стѣны и потолокъ наряжены сукномъ въ шахматъ: одна клѣтка багрецовая, другая синяя. А полъ-отъ каковъ: кирпичный, изъ дубоваго кирпича; брусики выпилены ровные и раскрашены въ шахматъ: зеленый кирпичъ и черный и опять зеленый и черный. «И вся-то горница въ шахматъ сдѣлана», замѣтилъ парень и обратилъ вниманіе на липовый столъ. Объ одномъ пожалѣлъ онъ: не наставлено на столѣ питьевъ и кушаньемъ, а то хорошо бы угоститься, а потомъ поваляться на широкихъ, тесомъ опушенныхъ лавкахъ: покрыты онѣ лавочниками подъ цвѣтъ стѣнамъ — багрецовыми съ синими краями. Мягко на такихъ лавкахъ, потому: обиты онѣ полстями. Не дурно бы, князь пока не вошелъ, хоть на коникѣ посидѣть; способнѣе было бы на все любоваться, а то ноги позатекать стали. Засмотрѣлся было парень на ценинную изъ синихъ изразцовъ печку, но тугъ прикащикъ, замѣтивъ: отворяется дверь, — ткнулъ его въ бокъ.

Князь вошелъ своею обычною сановитою походкой; можетъ, шелъ онъ сегодня торопливѣе всегдашняго, да этого не замѣтили ни прикащикъ, ни парень; чуть дверь подвинулась, оба ударили челомъ; а поднялись съ колѣнъ, — князь ужь сидѣлъ на раздвижномъ стулѣ, положивъ руку на столъ и обхвативъ ею край стола, а другою опершись на колѣно. Князь былъ одѣтъ по-домашнему; въ простомъ суконномъ кафтанцѣ, бѣлая расшитая шелками рубаха виднѣлась изъ-подъ него; штаны въ сапоги.

— Здорово-ль съѣздили? опросилъ князь.

— Слава Господу, Бога благодарить надо, отвѣчалъ прикащикъ, низко кланяясь и дотронувшись при поклонѣ среднимъ пальцемъ правой руки до полу.

— Наказъ исполнили?

— Какъ, государь, повелѣлъ, все, справили, изъ воли твоей ни-ни-ни не вышли, все искупили. На-перво, въ Охотномъ ряду….

И прикащикъ загнулъ было палецъ, приготовляясь все до доски по пальцамъ высчитать, какъ князь перебилъ его.

— Грамоту мою въ цѣлости-ль доставили? спросилъ онъ.

— Пуще ока берегли, отвѣчалъ прикащикъ; съ опаской и бережью великою везли, по ночамъ не спали, все о грамоткѣ твоей заботу имѣючи….

— Самому отдали? опять перебилъ князь.

«Экъ, разговору разойтись никакъ не дастъ», подумалъ прикащикъ, и надѣясь авось-либо князь смирненько теперь слушать станетъ, залился соловьемъ.

— Не погнѣвись, государь, не самому, дворецкому отдали. Не думай, государь, о чести твоей не радѣли; пытали мы многажды дворецкому говорить: велѣно де самому боярину въ руки подать; а не самому, черезъ тебя подадимъ, и въ томъ государя нашего князя чести великая поруха будетъ. (Эхъ складно сказалось, — таланъ, подумалъ про себя прикащикъ, и тѣмъ же пѣвучимъ тономъ продолжалъ:) — А дворецкій боярскій…

— Ладно. Отписку получили? спросилъ князь.

— Многажды ходили мы къ боярину на дворъ, затянулъ было прикащикъ.

— Отписка гдѣ? Получилъ, подай, нетерпѣливо замѣтилъ князь.

— Отписки никакой не получали: недосугъ де. А на словахъ отвѣтъ даденъ.,

— Вотъ какъ! — и князь усмѣхнулся, и сердито бровью повелъ. — Такъ его боярской чести недосугъ? а на словахъ каковъ отвѣтъ? и отвѣтъ самъ ли давалъ, аль опять черезъ дворецкаго?

— Самъ выходилъ, государь.

— Говори отвѣтъ.

— Скажи, говоритъ, князю: стоитъ де Москва какъ стояла, ни къ кому на поклонъ не ходитъ, а съ умѣетъ кто челомъ добыть, со двора не погонятъ.

— И ничего больше?

— Ничего; только трижды мнѣ эти самыя слова повторилъ, и спрашиваетъ: запомнилъ ли? Помню, говорю. Повтори, говоритъ. Трижды повторить заставилъ. Ладно, говоритъ, ступай; словъ только не забудь, князь де самъ выразумѣетъ. Съ тѣмъ насъ отпустилъ.

— Ладно, ступай, промолвилъ князь.

«Стоитъ Москва, какъ стояла», повторилъ онъ про себя.

Грамота была писана къ свату; писано о дѣлѣ, какъ ладнѣе опять въ Москву явиться, о мѣстѣ какомъ не слыхать ли. Получивъ письмо, сватъ порадовался: онъ любилъ князя и всякаго добра ему желалъ: «На умъ наставляется», подумалъ онъ, «долгонько-таки упрямился.» Князя чтобъ еще понадоумить, вздумалъ сватъ на словахъ отвѣть послать: какова де его покорность, поглядимъ. Былъ у свата и другой умыселъ; сердитовалъ онъ на князя маленько — зачѣмъ-безъ спросу женился. «Въ нашемъ де родѣ бралъ, теперь безродную взялъ, а старшихъ кого спросился ли? Своихъ нѣтъ, насъ бы спроситься; чай не совсѣмъ ему чужіе тоже.» Князь не проникнулъ въ этотъ сватовъ умыселъ.

Прикащикъ подивился-таки на князя: ни о покупкахъ не спросилъ, ни милостиваго слова не молвилъ. Надѣясь, одумается молъ князь, рѣшилъ онъ семь разъ челомъ ему ударить, видѣлъ бы онъ его холопье усердье. И точно, не успѣлъ онъ и пяти поклоновъ отвѣсить, какъ князь крикнулъ:

— А птицу заморскую, канарейку, купилъ ли?

— Купили, государь. И хороша-же птица, таково красно воспѣваетъ.

— Много дадено?

— Восемь рублей, государь.

— Что дорого больно? самъ по шести плачивать.

— Точно, государь, дешевле были, и купецъ то жъ сказывалъ. А нонѣ, говоритъ, и за-моремъ дороги, неродъ де въ семъ году на нихъ.

— Ладно, ступай.

И опять безъ ласковаго слова отпустилъ. Ударивъ челомъ, Власъ вышелъ и тяжелехонько вздохнулъ.

— И дернуло-жь его про канарейку спросить, сказалъ онъ, приписывая всю бѣду свою нероду этой заморской птицы въ сёмъ году.

Князь же просто не могъ переварить сватова «отвѣта на словахъ». Ему казалось точно сватъ тутъ, предъ нимъ стоить, и хотѣлось ему показать что ни мало его тотъ отвѣтъ не опечалилъ. Гляди молъ, все то мнѣ равно; вотъ возьму, хоть пустяшнымъ, да своимъ дѣломъ займусь.

Князь остался, какъ сидѣлъ, у стола, задумчиво потупивъ очи въ кирпиченъ полъ.

II.

Въ прохладную брусяную свѣтлицу, на княгининой половинѣ, гдѣ цѣлая орава сѣнныхъ шила-вышивала, вошелъ бравый парень лѣтъ двадцати двухъ-трехъ. Заслышавъ шаги, дѣвушки встрепенулись и насторожили глаза и уши. И было на что посмотрѣть: черныя кудри, прямо соколиный взглядъ, поступка бодрая, повадка смѣлая. Глянетъ, ну — сейчасъ на удачу, куда глазомъ наметитъ, кинется, и удачѣ отъ него не уйти: съ налёта бьетъ. Стремительно, порывисто, браво было все въ этомъ бравомъ парнѣ — иного званія ему не подберешь. Не даромъ дѣвки заглядѣлись; не даромъ смуглая, поджарая Дашутка такъ и впилась въ него черными цыганскими глазами; впилась, а тамъ вспыхнула и принялась торопливо выдѣлывать стежки.

— Чтой это въ рукахъ у него, полотномъ закрыто? шепоткомъ спросила одна.

— Гдѣ, гдѣ? И впрямь чтой это у него? точно вѣтерокъ набѣжалъ, зашумѣли дѣвичьи голоса.

— Иванъ Кузьмичъ, чтой-то несешь? спросила самая что ни есть бойкая.

Ключникъ прямо прошелъ къ среднему изъ глядѣвшихъ въ глубь сада окну, и поставилъ ношу на лавку.

— Шкатулку или клѣтку какую, отвѣтила самой себѣ бой-дѣвка. И таково-то сказала, будто ей вовсе незанятно знать что ключникъ принесъ.

Иванъ подставилъ столецъ-табуретку и началъ гвоздь надъ окномъ вбивать. Глаза перебѣгали съ полотна на ключника, съ ключника на. полотно.

— Ни шкатулка, ни клѣтка, надумался отвѣтить ключникъ, кончивъ работу, и опять ношу въ руки взялъ. — А принесъ надсмотрицу, за вами смотрѣть: не лѣниво ли вы работаете. Князь съ Москвы добылъ. Глядите какова.

И онъ сдернулъ полотно. Всѣ повскакали съ мѣстъ и обступили Ивана.

— Махонькая какая! А клѣтка, гляди, какая: росписаная! А сама желтенькая! А въ клѣткѣ гудочки^[1] тоненькія! пѣвуче, въ голосъ, заговорили дѣвушки. Ровно протянешь слово — и вещь сама краше станетъ, и сказать что думалъ — ладнѣе скажется.

— Въ Охотномъ такихъ-то довольно: канарейка, рѣшила Машка, выжившая на Москвѣ пять лѣтъ, въ ученьи у царицыной бѣлошвейки.

Хоть она канарейка и въ Охотномъ такихъ-то довольно есть, и Машка сказала съ такимъ видомъ: «и глядѣть де не стоитъ», — дѣвушки еще пѣвучѣй затянули, перебирая какова пташка.

— Вотъ попугай-птица точно птица будетъ, а это что — птичка, птичка она и есть, не унималась Машка: ей хотѣлось не на канарейку бы, на нее всѣ глядѣли. — Попугай — та диковинная; всякую рѣчь перенимаетъ; что ни скажи, затвердитъ и всѣмъ разкажетъ.

— Ври еще, отозвался кто-то!

— Вотъ тѣ крестъ, разкажетъ.

— Ты ближе, Дашутка, подошла бы, обратился ключникъ къ чернявенькой, она же несмѣло стояла позади всѣхъ.

Дѣвушки пропустили Дашутку.

— Хороша ли?

— Хороша, чуть слышно отвѣтила Дашутка, и потупилась.

Ключникъ сталъ вѣшать чудную клѣтку: и водопойка въ ней жестяная поставлена, и сѣмя желтое въ коробочкѣ насыпано. Всѣ глаза поднялись кверху. Сперва молча смотрѣли; потомъ какъ птичка затрепескалась, прыгнула, сѣмя клюнула, водицы испила, затрещали дѣвичьи голоса весело да звонко таково, — взялъ канарейку задоръ и принялась она выщелкивать. Не шелохались, заслушались дѣвки и не въ догадъ имъ что княгиня въ свѣтлицу пожаловала.

Полно, княгиня-ль это, не княжна ли будетъ? Не бабочка молоденькая, скорѣй дѣвушка. Есть такія лица — ихъ описать невозможно; прибирай точныя выраженія, замѣчай всякую мелкую черту — ничего не выйдете. Нѣтъ въ нихъ ничего броскаго въ глаза; не похвалишь, въ особину не залюбуешься ни очами, ни тонкою ознаменкой, абрисомъ, лица. Въ нихъ главное душа, и сказывается она во всѣхъ чертахъ, во всемъ существѣ. Такова же была молодая княгиня. Дѣвичьей стыдливою скромностью, яснымъ простодушіемъ вѣяло отъ нея. и взглядъ у нея былъ ясный же, простодушный. Такъ-то студеный ключъ, до дна прозрачный, чистъ, и свѣтелъ, и свѣжъ. Набѣжитъ туча, броситъ тѣнь на воду, но вглядись: по прежнему прозраченъ, чистъ и свѣтелъ ручей. Такія лица долго моложавы и свѣжи; даже сквозь выраженіе горя видится въ нихъ душевная свѣтлота и ясность, и незамѣтно сообщается она другимъ; точно свѣжащимъ вѣтеркомъ пахнетъ.

Княгиня была привѣтлива и проста со всѣми. Которые постарше изъ дворни, тѣ ее осуждали: «таковой ли княгинѣ быть надобно? Пусть добра, а сейчасъ видно: не прирожденная княгиня, господарской повадки нѣтъ.» Кто помоложе, любили княгиню. Не придирчива де, на мелочи не взыскательна, не ворчитъ безъ толку, не шумитъ: «лѣнтяи де вы, хлѣбъ только даромъ ѣдите». Веселымъ рѣчамъ посмѣется, въ горѣ пожалѣетъ. «Бѣдная ты», скажетъ, да таково ласково — горя половину сыметъ. У княгини легко доложиться, не страшно; не знаешь чего — спросись, покажетъ, растолкуетъ. «Экая ты», только молвитъ, «развѣ такъ надо?» И сама иглу возьметъ: «Гляди какъ я дѣлаю». Любитъ коль въ свѣтлицѣ весело, за пѣсней дѣло спорится. Повѣстей и сказокъ охоча послушать.

Вотъ и теперь: вошла, видитъ дѣвки заморской пѣвуньи заслушались, не крикнула: «Что ротозѣйничаете? пѣсенъ слушать ваше дѣло, а работать нѣтъ.» Куда, сама заслушалась, слова не молвила.

Затихла пѣсня; шевельнулся кто-то; промолвлено: княгиня де здѣсь. И мигомъ дѣвушки сидѣли на мѣстахъ, и пошли стегать, вышивать и кроить отдохнувшія руки. Какъ замѣтилъ княгиню, ключникъ бросился клѣтку снимать. Бережно поднесъ ее къ княгинѣ, бережно показывать сталъ. И во всемъ человѣкѣ проступала эта бережь: боялся точно неосторожнымъ взмахомъ, словомъ небрежнымъ, не то толкнуть или оскорбить, а даже дотронутьси чуть, пахнуть на что-то для него святое, недостижимое, къ чему и подступить грѣхъ.

Княгиня всячески любовалась птичкой.

— Я дверцы отворю, а ты, государыня, поманила бы; она ласковая, замѣтилъ Иванъ.

Княгиня поднесла руку къ дверкамъ, хотѣла птичку поманить, но та затрепескалась, заторопѣла и взлетѣла на верхнюю перекладинку. Тогда княгиня наклонилась лицомъ къ клѣткѣ и стала уговаривать, чтобы дурочка не боялась, шла бы милая къ ней. Птичка присмирѣла, заслушалась княгининыхъ рѣчей, ободрилась и вспрыгнула ей на голову. Тутъ княгиня на полшага отступила, смѣшно прищурила глаза и съ тихимъ смѣхомъ во всемъ лицѣ, вытягивая шейку, стала осторожненько, не спугнуть бы птички, подымать голову.

Иванъ стоялъ какъ разъ насупротивъ княгини. Видитъ ее всю, слышитъ ея дыханіе, живой трепетъ ея тѣла. Княгиня не была «какъ въ окладѣ, въ драгоцѣнномъ нарядѣ», по-домашнему была одѣта. Поверхъ подубрусника-покойника не былъ даже повязянъ убрусъ, тонкое бѣло полотенце. Поверхъ бѣлой полотняной сорочки было надѣто одно легкое тафтяное платье, что слыло красною сорочкой, потому: шилось оно какъ сорочка, только рукава пускались очень длинные и собирались мелкими складками на рукахъ и на плечахъ и сама красная сорочка была длинная же, падала широкими складками на полъ, закрывала сафьянные чоботы и была по тальѣ-перехвату подпоясана поясомъ.

Не разъ въ такомъ нарядѣ видывалъ ключникъ княгиню; не убираться же ей, государынѣ, было для него, своего холопа? Хоть въ той бережи съ которою Иванъ съ княгиней обращался и не было чисто холопьяго усердья, а все, если разсудить, не ровня она ему. Почитай такъ же близко стаивалъ къ ней ключникъ, шкатулку какую подавая или указа слушая. Отчего жь нынче то же да не то? Робкая бережь пропадала, точно таяла. Не такъ слова выговаривались, не то очи видѣли, смѣлости такой на сердцѣ не бывало. Да и княгиня точно другая стала. Отчего? Некогда Ивану раздумывать было объ этомъ. Мы же скажемъ: наши мысли и чувства часто помимо воли нашей зрѣютъ, и замѣчаемъ мы ихъ когда уже расцвѣтутъ они.

— Глянь, на плечо перепорхнула, говорила княгиня.

— И то, отзывался ключникъ. — Ты, государыня, локотокъ подобрала бы, она на локотокъ пойдетъ.

Княгиня подымала руку и подбирала локотокъ.

— Прыгаетъ, говорила она, и весело усмѣхалась, любуясь птичкой.

— Озирается, вторилъ ключникъ, и самъ таково же весело усмѣхался. Онъ любовался и птичкой-забавой и, еще больше, княгининымъ любованьемъ.

— А если еще руку поднять, на ладонь не пойдетъ ли?

— Пойдетъ. Пошла.

И они, какъ ребятки, игрались птичкой, перебрасываясь словами и смѣхомъ. Казалось, это время жили они душа въ душу, улыбка въ улыбку. Сладко было ключнику и щемливо на сердцѣ, и боязно-трепетно что близокъ таковъ былъ онъ въ ту минуту къ княгинѣ. Княгиня же точно ничего не помнила, кромѣ птички; ей только веселѣй было не одной играться съ нею, радостно видѣть какъ другое лицо, тою же радостью что у нея въ сердце жила, свѣтилось.

Дѣвушки изъ-подъ тиха, украдкой поглядывали на княгиню съ ключникомъ. «Вотъ пара была бы», шевельнулось, можетъ, не у одной глубоко въ сердцѣ; шевельнулось и заглохло. Точно дальная волна всплеснула. Любовалась и Дашутка ими, только ей, какъ Ивану же, все думалось что близокъ, страшно близокъ онъ теперь къ княгинѣ.

Наигравшись вдосталь, княгиня точно что вспомнила.

— Сними-ка съ руки, торопливо промолвила она.

Иванъ бережно взялъ птичку, и снимая чуть дотронулся до теплой княгининой ладони. Онъ вздрогнулъ. Княгиня быстро повернулась и перепелицей выбѣжала изъ свѣтлицы. Иванъ спѣшно повѣсилъ клѣтку и вышелъ за княгиней слѣдомъ.

Дѣвушки сидѣли за прилежною работой, и порой тихонько взглядывали на то мѣсто гдѣ сейчасъ еще княгиня съ ключникомъ стояли, и весело усмѣхались.

III.

Князь какъ сидѣлъ у липоваго стола, потупивъ очи въ кирпиченъ полъ, такъ и остался.

— Написать даже не удосужился, точно не князь я, а подъячаго рода. Еще сватомъ называется, проговорилъ онъ про себя.

И тутъ, ровно потайная пружина надавила, перебивая другъ друга, одна о другую задѣвая, роемъ поднялись и зашумѣли думы про московскую неправду, про его, князеву, службу, про все о чемъ думано и передумано на долгомъ досугѣ. Опять кругомъ пошло мышленое колесо. Иного отвѣта и ждать нельзя было, и для чего затѣвать было, раньше онъ не зналъ что ли?

«Стоитъ какъ стояла. Не замай, стоитъ. И здѣсь помереть успѣемъ.» Такое рѣшеніе само собой явилось въ головѣ. Оно было ясно, до того ясно: толковать не о чемъ. Ребенокъ малый, тотъ пойметъ. И слѣдомъ вспоминался сватовъ отвѣтъ. Князь про себя повторялъ его; многажды повторялъ, усиленно, напряженно. Вдругъ, въ серединѣ отвѣта, вступало въ умъ рѣшеніе, и — странно — казалось князю: сидитъ въ немъ еще человѣкъ, кому оно, это рѣшеніе, не ясно, кто хоть и не говоритъ прямо ему наперекоръ, а противится; противится молча и упорно. Князь выговаривать этому другому, втолковывать ему, а онъ — упрямится. Князь злобился на таковое упорство. Нѣмъ правѣе, безотложнѣе казалось рѣшеніе, тѣмъ строже приходилось втолковывать, тѣмъ пуще злобился князь. И казалось, слышалъ онъ голосъ какимъ втолковывалъ: сухой, жесткій голосъ. Голосъ этотъ — его голосъ, хоть вслухъ онъ самъ не говоритъ. Голосъ будилъ злобу, и досадна была князю эта злоба; убить, утопить, замуровать ее; никому бы не стала видна ни она, ни то что ей причина. Никому, ниже ему самому. И главное, ему самому. Но дума не бросала князя; другія, кромѣ этихъ, не приходили мысли. Все онѣ, да онѣ роились кругомъ и жалили.

Спѣшная рука отворила дверь; увидала княгиня князя своего и господина въ горѣ, замерла на порогѣ, шагу не ступила. Долго стояла она, не шелохнулась; потомъ тихонько, на цыпкахъ, ступила шага два. Стукъ ли двери, шорохъ ли тафты, не замѣтно для него самого, заставилъ князя шевельнуться, только онъ поднялъ голову. Княгиня замѣтила это и ровно застыла на ходу. Слово, и бросилась бы она къ нему, всякимъ голубленьемъ, всякою лаской, всѣмъ что во власти, отогнала бы тоску. Князь глядѣлъ предъ собою, и чѣмъ дольше глядѣлъ, тѣмъ яснѣе въ очахъ становилось, и наконецъ увидѣлъ онъ княгиню.

— Чего надо? глухо спросилъ онъ. — Аль мужа въ горѣ не видала, поглядѣть пришла?

— Шла я за любовь, за подарки спасибо сказать, робко промолвила княгиня.

— То-то ты крадучись и вошла, отвѣтилъ князь.

У него въ мысляхъ не было обидитъ княгиню; смысла своихъ словъ онъ не взвѣшивалъ. Но жесткое слово сказалось и жестко сказалось, тѣмъ самымъ голосомъ которымъ онъ мышленно кому-то выговаривалъ за упорство.

У княгини духъ захватило, слово замерло. Можетъ, подойди она смѣло къ нему, положи руку на плечо, и встрепенулся бы князь отъ гнетущаго напора обступившихъ его мыслей. Можетъ, воротись княгиня съ порога, князь отсидѣлся бы отъ мыслей; затихло бы и стало легко въ его головѣ. Теперь не мышленно уже, а въ-явь услыхавъ тотъ сухой и жесткій голосъ который такъ злобилъ его, князь не могъ совладѣть съ нимъ. Мысль поддалась звуку голоса, — а тотъ голосъ не выговорить, что же сказать могъ?

— Чего надо? Съ чѣмъ пришла? переспросилъ князь.

— Канарейка…. тамъ…. черезъ силу начала было княгиня.

— Есть мнѣ глупостей твоихъ слушать! Канарейка! У меня, можетъ….

Князь въ упоръ поглядѣлъ на жену. Слова выговаривались четко, ясно; жесткій голосъ звучалъ ровно, и эта ровная жесткость передавалась мысли, дѣлая ее въ двадцать разъ непереноснѣе.

— Подубрусникъ, гляди, на сторону съѣхалъ. Скоро, прости Господи, простоволосая ходить станешь. Аль тебѣ одѣться не во что? Лучше безъ пояса бѣгала бы. Княгиня еще. Привыкла у себя, дома-то.

Впервые, хоть не прямо, попрекнулъ князь жену ея былою бѣдностью и теперешнимъ богатствомъ.

— Сидѣла бы у себя на верху, коли одѣться не умѣешь. Мужа не срамила бы.

— Да когда жь я тебя, князя моего, въ соромъ вводила? собралась наконецъ съ духомъ, сказала княгиня. — Не въ уборѣ, въ томъ виновата, не догадалась; къ тебѣ же, спасибо сказать спѣшила.

Князь не чувствовалъ каковы тяжелы были его рѣчи княгинѣ; не слышалъ какъ слезы у нея къ горлу подступали. Но простой звукъ княгинина голоса, простой перерывъ его ровныхъ и жесткихъ рѣчей пробудилъ князя. Не то чтобъ онъ понялъ какъ не ладны были тѣ его рѣчи, а просто захотѣлось стряхнуть съ души мучившія ее думы.

— Эхъ, да что тутъ! молвилъ онъ, всталъ и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ. — Тебѣ чего еще надо? сказалъ онъ, увидѣвъ что у притолки, гдѣ давича прикащикъ стоялъ, стоитъ к.ночникъ. — И что у васъ у всѣхъ за воровской обычай, крадучись входить.

Князь безъ умысла попрекнулъ ключника тѣмъ же чѣмъ княгиню. Жену свою къ холопу прировнялъ.

— Съ докладомъ шелъ, отвѣтилъ ключникъ. — Конюхъ прибѣгалъ: не знаю, говоритъ, что съ Воронкомъ стало, охромѣлъ.

— Воронко охромѣлъ?

То былъ лучшій конь князевой конюшни. Услыхавъ: конь охромѣлъ, князь, ни слова не говоря, быстро пошелъ изъ комнаты. Такое движеніе было въ связи съ давишними, Москвой навѣянными, мыслями. Онъ отъ нихъ бѣжалъ теперь; какъ раньше, хотя и безсознательно, ихъ же избыть хотѣлъ разговоромъ съ княгиней.

Къ холопу приравнялъ! На коня промѣнялъ! Что съ нимъ, съ ея княземъ? Что бы ни было, за великую обиду все это княгинѣ показалось. Она не двинулась съ мѣста; только руки безсильно опустились, да глаза помутились отъ слезъ. Не замѣтила княгиня какъ подубрусникъ совсѣмъ почитай на сторону сбился; какъ изъ-подъ него тяжело поползла темно-русая коса. Долго ли, коротко, такъ простояла она, княгиня не знала. Только почудилось ей: кто-то ей прямо въ синія, влажныя очи глядитъ; чей-то голосъ проговорилъ: «Эхъ, не жалѣетъ онъ тебя!»

Княгиня встрепенулась. Ни князя, ни ключника въ комнатѣ не было. Въ ушахъ у нея стоялъ звонъ отъ голоса, сказавшаго тѣ памятныя слова. Знакомый мужской голосъ, будто недавно она его слышала — сегодня. «Тамъ, на верху, въ свѣтлицѣ», припомнила княгиня.

IV.

— Эхъ, не жалѣетъ онъ тебя!

Велико и полно трогательнаго смысла это слово «жалѣть». Прислушайтесь къ народному говору. «Мужъ у меня добрый, жалѣетъ меня», говоритъ жена, и это значитъ: всякую заботу обо мнѣ прилагаетъ. «Свекровка добра ко мнѣ, жалѣетъ меня», хвалится молодка, «поутру не будить, сама въ хлѣвъ сходитъ, все приберетъ, коровъ выпуститъ.» «Меньшенькаго-то я больше жалѣю», говорите мать.

Любовь — присуха, зазноба, она съ вѣтру. Хочешь чтобы парень полюбилъ, кликни заговоръ, помолись вѣтру. Нагонитъ на него вѣтеръ тоску тоскучую, сухоту сухотучую; что бъ онъ ни дѣлалъ, что бы ни задумалъ — все по дѣвкѣ сердцемъ горѣть будетъ. А съ кѣмъ вѣкъ жить — такова ли любовь надобна? Любо ли женѣ чтобы мужъ вѣкъ сохъ-тосковмъ по ней? Любо ей коли онъ ее жалѣетъ. Коли та по комъ сердцемъ горѣлъ твоя стала, дана тебѣ Божьимъ судомъ, станешь ли тосковать? Уляжется тогда мечливая тоска, встанетъ супружеская забота сердечная, повседневная. Не о себѣ первая мысль, о другомъ. Сперва спросишься, каково ему, или ей будетъ, а потомъ о себѣ подумаешь. А дѣлаешь такъ, значить жалѣешь кого больше самого.

Князь ли своей жены не жалѣлъ? Все радъ сдѣлать, не скучала бы только. Что въ саду для нея насажево, чего въ терему нѣтъ! Захоти она прихотничать, все по ея хотѣнью явится. Такъ-то такъ. Да для нея не жалѣть и ее жалѣть — вещи розныя. Жалѣючи ее, нешто сталъ бы такія какъ нынче рѣчи говорить? Горе есть, ей бы повѣдалъ. Не она ль ему пригрѣвай голуба, его горя разговорщица?

А онъ, не то горе, радость съ ней когда дѣлилъ ли? Онъ не ровня ей; мужъ-господинъ, а не мужъ-другъ. Всегда таковъ былъ; иного не припомнишь. Перебрала княгиня свои дѣла, забавы — ни разу при нихъ князь не пригодился. Цвѣтики расцвѣли, кто съ ней стоитъ любуется? Не мужъ. Кто притомъ бывалъ и въ мысляхъ его княгиня не назвала. Сегодня, — но тутъ предъ ней всталъ, какъ живой, иной человѣкъ: черныя кудри, смѣлыя очи, лицо тою же радостью свѣтится что у нея на сердцѣ. Говорить таково беззавѣтно, душевно, съ роднымъ только можно, съ братомъ, или съ…. Съ кѣмъ, опять и въ мысляхъ не договорила княгиня. Очи глядятъ; то же лицо предъ нею; только иначе теперь смотритъ. «Эхъ; не жалѣетъ онъ тебя!» Теперь только, сейчасъ, ясно ей стало какъ близокъ онъ былъ къ ней. Между мужемъ и ею…. Княгиня вздрогнула.

— Аль дѣла у меня нѣтъ? Вдругъ спохватилась она. — Что же я тутъ стою да грежу!

Она поправила подубрусникъ и тихо, невольно тихо, пошла къ себѣ на верхъ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I.

Еслибы кто, послѣ разказаннаго недѣли съ полторы повременя, глянулъ съ вышки осминки Засѣкинскихъ хоромъ въ садъ, увидѣлъ бы онъ какъ Иванъ ключникъ по саду прошелъ межь грушъ и яблонь, точно осматривалъ хорошо ли плоды завязались и велико ли слѣтье Господь пошлетъ. Потомъ сталъ Иванъ влѣво помаленьку забирать, къ березовой саженой рощѣ, гдѣ и пропалъ.

Идучи рощей, сталъ онъ спускаться къ рѣчкѣ; въ узкомъ мѣстѣ, поросшемъ сплошь камышомъ-коллачникомъ, было перекинуто на тотъ берегъ бревно; Иванъ перешелъ по мостку въ мелкій березнякъ-осинникъ. Тамъ сталъ онъ опять влѣво забирать, гдѣ поросль была выше и гуще. Сдѣлавъ шаговъ съ триста, остановился, осмотрѣлся, ровно опознаться хотѣлъ-и легонько свистнулъ. Ни сорока прострекотала, ни иная птица крикнула въ отвѣта. Зашуршало; изъ-за осинокъ выставился бѣлый плетеный колпакъ, потомъ зипунишка сѣрый, на жидкія плеча накинутъ и, пригибая мелкіе кусты желтиками, простыми желтыми сапогами, всталъ предъ Иваномъ парень.

— Надумался ли? вмѣсто всякаго привѣта, спросилъ онъ.

— Погоди; сядемъ; какъ слѣдъ потолкуемъ.

— Ладно, и парень опустился на траву. Иванъ сѣлъ съ нимъ рядомъ.

Парень, на видъ, годами пятью былъ старше Ивана: можетъ, впрочемъ, не отъ лѣтъ постарѣлъ. Изъ лица онъ былъ худъ и задумчивъ; и тепло, да тоскливо, изъ-подъ полуопущеныхъ вѣкъ, глядѣли тихіе, сѣроватые глаза. Какъ онъ сидѣлъ теперь, вытянувъ ноги, постукивая отъ дѣлать нечего калиновою клюшкой по желтикамъ, сгорбившись и пригнувшись всею тушей, видно было: не работникъ онъ, не привыченъ къ крестьянской страдѣ. Не подымавши глазъ, онъ мурлыкалъ пѣсню; врядъ ли одначе думалъ о томъ что поетъ; мысли, вѣрнѣе, бродили гдѣ далеко-далече.

— Надумался ли? переспросилъ онъ Ивана.

— Не о чемъ думать, былъ отвѣтъ. — Бросовое дѣло.

— А вмѣстѣ хотѣли.

— Думалъ и я.

Разговоръ оборвался. Незнаемый парень опять по сапогамъ клюшкой застукалъ, опять пѣсню замурлыкалъ.

— А молва прошла, не Ивану, скорѣй самъ съ собою заговорилъ парень, — тамъ-отъ, на Низу, зашевелились. Опять.

— Толку не будетъ; побьютъ. И грѣхъ: воровское дѣло, рѣзко проговорилъ Иванъ.

— Я не маню. Къ слову молвилось.

— Ты какъ же, уйдешь?

— Надо быть. Мать, сестру повидѣлъ; ничего, живутъ. Опять: чужихъ щей давно лаптемъ не хлебалъ, стоскнулось. Тянетъ.

— На Низъ?

— Гдѣ, далече! И хворъ я сталъ. Поброжу, ноги поразомну. Къ артели какой, можетъ, пристану. Меня возьмутъ: на пѣсни мастеръ, Щегломъ зовутъ.

И точно въ показаніе своего мастерства, онъ высоко повелъ голосомъ. Потомъ оборвалъ и опять заговорилъ.

— Нашему брату всюду дорога. Отколъ не прогонятъ, вездѣ примутъ. Голодать и пировать привычны…. Ты какъ же, вовсе передумалъ?

— Передумалъ, отрѣзалъ Иванъ.

— Та-жъ, протянулъ Щеголъ. — Тебѣ знать лучше. А я скоро. Развѣ хворь.

— Тебѣ что! Дома сидючи, ничего же не выжить.

— Гдѣ намъ! огрызнулся Щеголъ. — Твое иное дѣло, за княземъ живешь: подъ сердитую руку, все хоть батоговъ на спину добудешь.

— Боли гнѣвить нечего, строго и важно молвилъ Иванъ, — никогда того не бывало. Не бывалъ господарь кручиноватъ. Въ любви меня держить. Опять помнитъ: отецъ мой не холопьяго рода былъ, только что въ ключники безъ ряду пошелъ.

— Тебя, баютъ, на Москвѣ въ боярскіе сыновья^[2] записалъ, задиралъ ЦІеголъ. — Правда, нѣтъ ли, не знаю, добродушно прибавилъ онъ, точно вѣрилъ молвѣ, а не самъ ее придумалъ.

— Городи безлѣпицу! И записаны живутъ, бьются, бьются, да челомъ и ударятъ: возьми де въ ключники, не дай дѣтишкамъ съ голоду помереть. Слыхали и мы про хваленую волю! Не то слыхали, видали. Въ холопахъ жить у голода ли, у боярина, у кого лучше? разсуди.

— И голодъ не тетка, и бояринъ не брать. Бываетъ и тетка добра, въ зашей со двора: былъ и бояринъ ласковъ, на день по три таски.

— Отъ тебя путнаго добьешься ли? Тебѣ языкъ бы чесать, слова подбирать. Воръ ты; и рѣчи твои всѣ воровскія же.

— Чуденъ человѣкъ Иванъ, задумчиво, еще больше опустивъ голову, опять ровно самъ съ собою, заговорилъ Щеголъ, — встрѣтились мы съ нимъ, познакомились, по душѣ другъ другу пришли. «Кто ты таковъ?» Бродячій, говорю. По суху хожу, броду ищу. Съ веселыми больше. А ты? "У Засѣкина князя — слыхалъ? — въ ключахъ хожу. "Прохладно, спрашиваю живешь? "Всѣмъ бы ладно, " говоритъ, «да тоска одолѣла.» Съ чего? «Самъ не знаю.» А сильна тоска? «Бѣжать радъ.» Не вмѣстѣ ли? говорю, вдвоемъ веселѣе. Отвѣтъ: «подумаю». Думалось долго, благо Щеголъ хворъ залежался повеснѣ, по ранней, когда птица тянетъ. Вота и надумался: «Воръ ты, и рѣчи де твои всѣ воровскія же.» Скажи, Щеголъ, спасибо.

— Ты не сердись, молвилъ Иванъ и взялъ его за руку. — Я точно потерялъ себя; тоскую, нѣтъ ли, того не знаю. И бѣжалъ бы, оставить жалко; а жалѣть, когда помочь нельзя, лучше бѣжать.

— Дивлюсь я не мало: что съ тобой? Тоска-то не зазнобная ли будетъ?

— Нѣтъ, и ключникъ рукой махнулъ, скорѣй отстраняя мысль, чѣмъ показывая невозможность того о чемъ сказалъ Щеголъ.

— А женить не хотятъ?

— На комъ еще?

— На князевой полюбовницѣ, на отставленной. Таковой какъ, чай, не найтись!

— Убить бы тебя! весь вздрогнулъ Иванъ.

— Полно, шучу. И то языкъ чешется: скоморошья привычка, отвѣчалъ Щеголъ. — Только съ чего съ тобою сталось? Ты додумайся. Какъ додумаешься, легче станетъ. По себѣ говорю.

Щеголъ замолчалъ: Иванъ тоже слова не молвилъ.

II.

Съ чего сталось? Иванъ до этого не додумывался. А додуматься, легче ли станетъ? Можетъ. по человѣку глядя: иному еще тяжеле будетъ.

Со стороны поглядѣть, кажись бы не съ чего. Жилось какъ всегда. Къ князю привыкъ и князь къ нему; съ измальства при князѣ. Еще какъ князевъ отецъ на дальнемъ воеводствѣ сидѣлъ, Ивановъ родитель къ нему въ ключники пошелъ. Былъ онъ вдовъ, и былъ у него сынишка по третьему году, Ванькой звали.^[3] Со старымъ княземъ какой еще рядъ заводить было? Добръ человѣкъ, не обидитъ. Кадочникъ умеръ раньше господина, прикинувъ ему сынишку, просилъ не оставить. И князь старый вскорѣ умеръ. Остался Ванька на рукахъ у молодаго князя мальчёнкомъ лѣтъ семи. Князь полюбилъ сиротку. Мальчикъ былъ понятливый, грамота ему далась, къ дѣлу сталъ онъ привыкать рано. Еще на Москвѣ въ послѣднее время онъ у князя почитай за ключника былъ, а въ деревнѣ, особенно послѣ князевой женитьбы, и всѣ ключи въ его руки перешли. Князь порой Ванькой хвалился: изъ молодыхъ де ранній. Князь былъ человѣкъ воздержный и воздержательный, то-есть и самъ за собою строго смотрѣлъ, и другихъ воздерживать умѣлъ. У такого господаря, только дѣло по совѣсти справляй, худаго слова не дождешься. Зная по себѣ какъ чужая неправда тяжело отзывается на человѣкѣ, князь старался быть справедливымъ; не сказали бы про него что онъ про другихъ говоритъ.

Какъ выросъ онъ у князя, былъ имъ вскормленъ, во времъ отъ него облагодѣтельствованъ, Ванька не подумалъ даже со своимъ кормильцемъ рядиться. Притомъ же онъ не шелъ въ ключники, не думалъ объ этомъ, само собой сдѣлалось. Росъ, росъ, да и выросъ въ ключника. Князь съ нимъ обращался не какъ съ другими, говаривалъ съ нимъ нерѣдко, наставлялъ его, въ понятіе приводилъ. Написать что надо — Ванька пишетъ; читать его князь заставитъ лѣтописца, душеспасительную ль книгу какую, самъ слушаетъ сидитъ, размышляетъ. Намыслитъ что, скажетъ. Все что Иванъ знаетъ, княземъ въ него насажено; онъ его человѣкомъ, каковъ онъ есть, поставилъ.

Не за княземъ ему вѣкъ прожить, такъ гдѣ же? Дѣти будутъ, пошли Господь и дѣтямъ того же. «Знамо, время придетъ, жену себѣ возьму», думалось порой Ванькѣ, «и жениться мнѣ не страшно. Князь жалуетъ меня довольно, живу же я на всемъ на готовомъ; если раньше меня умретъ (дай ему, Господи, долгаго вѣку!), не безъ ничего я останусь, отъ жалованья не мало скопится: съ деньгой тогда, вездѣ человѣкъ. Будутъ дѣти у князя, у нихъ можетъ останусь, только не безъ ряду: молодые господа перемѣнчивы. А не то, — вольный человѣкъ. Не забудетъ же князь про волю мою въ душевной грамотѣ написать: не таковъ человѣкъ чтобы грѣхъ такой великой на душу взять А не пошлетъ, какъ родителю же моему, Господь мнѣ вѣку, дѣти махонькія послѣ меня осиротѣютъ, не прогонитъ князь, вскормитъ, какъ меня вскормилъ же.»

Ивановъ жизненный путь былъ прямъ, только не сбивайся съ него.

Съ полгода, какъ затосковалъ Иванъ; самъ не зная по комъ, или по чему. Князь Григорій Александровичъ ту тоску его замѣтилъ.

— А не пора ль, Ванюшка, женить тебя? спросилъ онъ смѣючись. — Я вотъ въ отцы тебѣ гожусь, да молодую княгиню себѣ понялъ же; не въ чернецы себя готовишь!

Женитьба, о чемъ прежде Иванъ разсуждалъ спокойно, какъ о дѣлѣ житейскомъ, въ извѣстные годы неизбѣжномъ, теперь вдругъ показалась ему страшна. На сердцѣ словно шепнулось: нельзя тебѣ. Онъ спутался и пробормоталъ невнятный отвѣтъ.

— Ужъ не мнѣ ль невѣсты тебѣ поискать? продолжалъ смѣяться князь.

— Твоя воля, государь, отвѣтилъ по привычкѣ ключникъ.

Разговору о томъ больше не было. Искалъ ли князь невѣсты, иль то слово мимо мыслей у него пролетѣло, Иванъ не вывѣдывалъ. Только безотчетно, самъ не сознавая зачѣмъ, старался онъ съ княземъ говорить и на его глазахъ быть съ веселымъ лицомъ. И не предъ однимъ княземъ, предъ всѣми тоску свою скрывалъ.

Немного спустя послѣ этого разговору, столкнулся ключникъ со Щегломъ. Парень незнаемый, скоморохомъ сказывается, съ нимъ знакомства сводить не слѣдъ бы. Скоморохи, они воры, плуты, говорятъ. Сами про себя поютъ:

Мы не воры, не разбойнички;

На сухомъ берегу рыболовнички.

Да Щеголъ былъ человѣкъ особенный. Плутъ-человѣкъ самъ въ душу чужую лѣзетъ, обворовать ее наровитъ; у Щегла этого нѣтъ, онъ душевный, сердцу самому съ нимъ охота разговаривать. Слово за слово, про тоску сказалось. «Бѣжать радъ», вырвалось у Ивана. Это не значило: «хочу крадучись у князя уйти»; просто выражало: «житья отъ тоски нѣтъ». Щеголъ правду говорилъ, онъ не сманивалъ. Иванъ съ горя, онъ по привычкѣ, отчего жъ въ товарищахъ имъ не бѣжать?

Между ними больше рѣчи о побѣгѣ не было. Щеглу мало ль о чемъ было разговаривать: гдѣ на своемъ вѣку ни бывалъ, чего ни видалъ, ни слыхалъ? Что пѣсенъ, сказокъ, повѣстей разныхъ зналъ. Въ десять лѣтъ кажись всего не переслушаешь. Къ веснѣ расхворался веселый, и съ ключникомъ ему видѣться было негдѣ. Недѣли съ три назадъ привелъ Богъ столкнуться опять. «Когда же?» спросилъ Щеголъ. Ванька сразу понялъ о чемъ вопросъ. «Подумаю», отвѣчалъ, «недѣли двѣ-три времени дай». Щеголъ поспорилъ было: долго де ждать, потомъ согласился. Сегодня три недѣли ровно съ того разговора минуло.

Говорилъ «подумаю», стало-быть ужь не просто слово вдругорядь молвилось, не одну тоску несносную оно выражало, а на мысли было бѣжать взаправду. Дѣло было вотъ какъ. Молвилъ князь про женитьбу, сердце у Ивана ёкнуло. Время шло, и яснѣло для него, самому ему невѣдомымъ образомъ, почему нельзя ему жениться. Въ каждодневныхъ встрѣчахъ съ княгиней онъ чувствовалъ что все больше и больше хочется ему услужить ей, угодное для нея придумать. Ложась спать: «не забылъ ли чего, завтра не надо ли чего?» думалъ. Встаетъ на зарѣ, первая мысль: «что-то мы съ княгиней нынче дѣлать будемъ?» О другихъ своихъ дѣлахъ ему точно и заботы нѣтъ: сами де по обычаю сдѣлаются. А съ весны, какъ нарочно, все съ княгиней да съ княгиней быть приходилось. Хоть бы цвѣты сажать, — княгинѣ это любо, а садовникъ старъ, да и въ цвѣтахъ толку мало знаетъ. Ключникъ же за житье на Москвѣ на цвѣты наглядѣлся, какой въ царскихъ садахъ обиходъ узналъ. Князь радъ что ключникъ у него умѣлый, и княгинѣ забава есть. Все вмѣстѣ да вмѣстѣ, нельзя же не видѣть какова княгиня. Сначала смотрѣлось, а тамъ и заглядываться стало. И заглядываться ужь любо становится. Не только глядѣть любо, а люба и та на кого глядишь. И за глаза мысли о ней же. Хорошо ключнику, хоть и тоскливо на сердцѣ. Разъ вздумалось княгинѣ пересмотрѣть одну изъ кладовыхъ: всѣ ли тамъ вещи цѣлы и въ порядкѣ ли лежатъ? Иванъ пошелъ съ ключами, отпиралъ замки, вынималъ вещи, подавалъ ихъ княгинѣ. Княгиня всѣмъ была довольна, хвалила ключника. Заглядѣвшись на нее, Иванъ нечаянно обронилъ небольшое хрустальное зеркальце во влагалищѣ: нѣмецкое дѣло. Зеркальце ударилось о край сундука, кусокъ хрусталя отвалился.

— Экой! Зазѣвался! попрекнула княгиня, и замѣтивъ что Иванъ самъ не свой, прибавила: — Ладно ужь! Князь спроситъ, на себя вину приму. А ты вдругорядь не зѣвай.

Горько стало Ивану; не то горько что княгиня выговорила: какъ государынѣ не попенять слугѣ за вину, а то горько что выговариванье это показывало какъ далекъ онъ отъ нея, недостижимо далекъ. Ей и въ мысль придти не можетъ, на меня де молодъ ключникъ заглядѣлся. Въ этотъ-то день и обѣщалъ онъ Щеглу «подумать».

А самъ думалъ ли? Гдѣ думать! Пошли дѣла, со стороны невидныя, ему памятныя. Онъ чуялъ: его куда-то втягиваетъ, вотъ какъ трясина втягиваетъ человѣка, и небоязно ему это втягиванье, а скорѣй радъ онъ, только сердце замираетъ. И дошло до того, какую смѣлость онъ возымѣлъ: почитай при князѣ въ глаза ей сказалъ: «Эхъ, не жалѣетъ онъ тебя!»

Щеголъ говоритъ: додуматься надо съ чего тоска, легче станетъ. Додуматься? Развѣ онъ не знаетъ? Знаетъ, да про себя даже сказать страшится, недочетъ сказать. Щеголъ насчетъ побѣгу спрашивалъ, то ясно. Онъ не думая отвѣтилъ, точно вытверженныя слова говорились. Тѣ думы цѣлы, нерушимы, — какъ себя помнитъ, такъ же думалъ. Но въ немъ точно раздвоилось, точно пополамъ распалось: на одной сторонѣ ясно, твердо; по другую смутно, шатливо. Обо всемъ онъ можетъ разсудить, кромѣ завѣтной тайны души своей. Объ этомъ завѣтномъ нѣтъ мысли. Чуть начни, думать, мысль замлѣетъ, " въ дремоту впадетъ, и не подняться ей отъ сладкой дремоты. Роскошенъ ей видится сонъ. Во снѣ только точно кто вбѣгаетъ и спрашиваетъ: «не бѣжать ли? вспыхнетъ вѣдь сейчасъ.» — «Не вспыхнетъ, замретъ», баюкаетъ мысль-дрема. — «Замретъ, и слава Богу!» говоритъ про себя Иванъ, и говоря «слава Богу!» не желаетъ чтобъ оно случилось и тайно увѣренъ: никогда не случится. И мысль замираетъ въ дремотѣ. Хорошо ей.

До этого ль совѣтовалъ додуматься Щеголъ?

III.

Щеголъ тѣмъ временемъ лежалъ опрокинувшись навзничь. Надъ намъ небо; онъ глядитъ и видитъ: вотъ изъ чуть замѣтной бѣлизны облачко выступаетъ, растетъ, растетъ и поплыло по небу. Тамъ хоромы, садъ вокругъ шумитъ. Въ ушахъ жужжитъ и трещитъ. Тутъ березка махонькая стоитъ, чуть покачивается. Все это явственно отражается въ немъ, какъ въ озерной водѣ. Онъ себя не помнитъ; видится и слышится ему помимо воли.

Смотритъ онъ дальше, начинаетъ казаться: все что онъ видитъ теперь, не глазами видитъ, а вспоминается ему; онъ давно это видѣлъ, да забылъ только, а теперь вспомнилось. И шумъ въ ушахъ тоже памятенъ. Это пѣсня какая-то. Про эти хоромы, про садъ, про все что онъ видитъ, — вотъ про что та пѣсня поется. Онъ незамѣтно затянулъ ее. Старая ль пѣсня вспоминается, или къ старой пѣснѣ новыя слова подлаживаются, онъ не знаетъ. И что знать? благо поется.

Охъ ты садъ-виноградъ,

Зеленая роща!

протяжно затянулъ онъ, и приподнялся на локоть.

Нѣтъ, пѣсня не протяжная, она веселая, складно таково слова выходятъ. «На виршь сложена», сказалъ бы книжникъ, кабы подслушалъ. И пошла пѣсня живѣе:

Во саду ли погулять,

Ягодъ вишенъ пощипать,

Спѣла вишенья,

Да орѣшенья.

Онъ сталъ высоко выводить «да орѣшенья». Много разъ повторилъ. Иванъ даже пробудился отъ своей дремоты; сталъ вслушиваться, еще не зная гдѣ поютъ, кто поетъ. Высокій голосъ подзадоривалъ пѣвца; точно говорилъ: «только-то? вишенья да орѣшенья? только-то?» и Щеголъ пѣлъ дальше:

Боярыня молода

Голосъ съ вышки подала, —

Не меня ли то зоветъ:

«Зачѣмъ милый другъ нейдетъ?»

Иванъ и вовсе сталъ слушать. Голосъ залился звончѣе.

Боярышничекъ кругомъ,

пропѣлъ Щеголъ, и на самую чуточку остановился, весело усмѣхнулся, перемигнулся съ кѣмъ-то, и подернувъ плечомъ, пошелъ вилять голосомъ. Пѣсня зазвучала добродушно-насмѣшливо, весело, вовсе незлобиво, но не безъ лукавства:

Боярышничекъ шумитъ,

Таки рѣчи говоритъ:

«Ты де парень удалой

Во нашъ садъ зеленой

Не загуливайся,

Младъ-удалъ паренёкъ

На высокъ теремокъ

Не заглядывайся!»

— Ты это что за пѣсню вздумалъ? Про кого вскинулся вдругъ Иванъ.

— А-а? протянулъ Щеголъ, и опомнившись отъ пѣсни, дико оглядѣлся и всталъ.

— Нечего прикидываться. Про кого пѣлъ? съ какого умысла? приступалъ ключникъ.

— Такъ пѣлось, тихо отвѣтилъ Щеголъ, и пошелъ было.

— Нѣтъ, стой. Видно прослышалъ, а? не отставалъ Ванька.

— Христосъ съ тобой, не безъ испуга проговорилъ Щеголъ, какъ человѣкъ невзначай узнавшій что страшное, чего узнавать не хотѣлось, не слѣдовало и во вѣкъ не думалось. — Опомнись: самъ себя выдаешь.

Ключникъ ударилъ о полы руками.

— Ты ни отъ кого о томъ не слыхалъ? робко уже проговорилъ Иванъ. Онъ смотрѣлъ виноватымъ.

— Полно, полно. О такомъ дѣлѣ говорить мочно ли?

— Не мучь, скажи: ни отъ кого? упрашивалъ уже Иванъ.

— Ни-ни; ей-Богу, торопливо проговорилъ веселый, и опять пошелъ было.

— Щеголъ, погоди, ребячливо-беззащитно пролепеталъ Иванъ. «И онъ бѣжитъ», тоскливо подумалось ему.

Щеголъ повернулъ голову.

— Ты гляди, никому.

— ЦІеголъ на пѣсни горластъ, а чтобы…. Онъ вдругъ запнулся, съ сокрушеньемъ покачалъ головой и сказалъ: — Эхъ. братъ, не манилъ я тебя. А теперь — бѣги. Право. И онъ пошелъ прочь.

Иванъ остался самъ-другъ съ думой.

Не будь онъ бравымъ парнемъ, думѣ одолѣть бы его. Но бравость эта была до того въ его природѣ что выступала наружу сама собою, даже когда мысли о ней на умѣ не было. Теперь онъ встряхнулъ головой, метнулъ взглядомъ, точно увидалъ вдали что, и стремительно пошелъ домой. Тамъ, видно, наметилъ онъ удачу.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Солнце вставало и закатывалось; наступали жаркіе дни, меженные; люди думали, свое житейское дѣло дѣлали, ѣли и спали, и чудилось имъ будто куда-то бѣжитъ быстрое время и несдержимо ихъ за собой уноситъ.

Князь сталъ хлопотливѣе и внимательнѣе по хозяйству, сталъ искать себѣ дѣла, кой-что обдумалъ, но коренныхъ своихъ мыслей тѣмъ не избылъ. Скоро онъ понялъ что много напрасныхъ и вздорныхъ рѣчей княгинѣ наговорилъ, и что тѣ его рѣчи за обиду ей стали. Онъ про себя сказалъ что не правъ предъ нею. Не помириться ли, не сказать ли: «прости, молъ, жена, грѣшенъ предъ тобою»? Просто бы сдѣлалось, пойми онъ сердцемъ вину свою; сказалось на сердцѣ «грѣшенъ», пошелъ и покаялся. Но не сердцемъ, разсудкомъ додумался до этого князь. А что вздумано разсудкомъ, подлежитъ вѣсу и мѣрѣ. И князь принялся взвѣшивать и взмѣривать: слѣдъ ли предъ женой каяться? къ добру или къ худу то покаянье будетъ? Обидѣлъ, спору нѣтъ, — да нешто женѣ отъ мужа обиды не стерпѣть? Сама, чай, видѣла: не со злобы, съ горя молвилось. И. самъ не радъ что слово вылетѣло. Теперь про него вспоминать, когда она почитай забыла, на какую стать? И себя и ее тревожить. Опять, пойдетъ рѣчь объ обидѣ, скажешь: «съ горя де молвилось», а она (женскій полъ любопытенъ) тѣмъ не удовольствуется, разспрашивать будетъ: съ чего де то горе встало, да каково оно есть? Не отвѣтить, пуще обидѣть; а отвѣтить, того хуже. Какъ онъ ей про свое горе растолкуетъ? Первое, себя въ конецъ растревожить надо, а второе, московскіе докуки ей понять ли? Во вѣкъ не пойметъ, ничего этого не знаетъ, въ глуши прожила. Князь не говорилъ: жена ему не ровня, а только видѣлъ: нельзя съ ней какъ съ ровней обходиться.

Нѣтъ, не станетъ онъ никоимъ образомъ старый соръ перетряхивать; лучше лаской свою вину загладитъ. Князь и сталъ къ женѣ ласковъ, какъ дотолѣ не бывалъ. Только ласка шла не отъ всей души и не отъ всего сердца, и князю все думно было либо что ласка мала, не такова каковой ей быть слѣдуетъ, либо что она велика очень; пожалуй, при эдакой-то великой ласкѣ, княгиня разспрашивать о томъ станетъ о чемъ отвѣта, твердо положилъ онъ, не держать. Ласка не беззавѣтна была; у мужа съ женой не единъ духъ былъ. Онъ между собою и ею словно порогъ непереступимый воздвигалъ. Сойдутся они, разговориться-бы, нѣтъ, стой: опаска есть, не заговорить бы о чемъ женѣ знать не слѣдъ. И опять: приласкать хотѣть, и въ ласкѣ удерживаться — непереносно. Ладу никакого не выходило. Словно бы князь и прилѣпиться къ женѣ своей хотѣлъ и былъ отъ нея на-сторожѣ.

Такое стороженье истомляло князя; отдохнуть отъ него хотѣлось. Куда жь уйти, гдѣ легко и привольно станете? Уходить, кромѣ какъ въ думы, было некуда, а эти думы, мы знаемъ, каковы тяжки онѣ для князя были.

Княгиня могла-ль не чувствовать того порога что, по волѣ мука, между нимъ и ею воздвигался? Она, занятая еще инымъ дѣломъ, могла не сознавать этого, но не чувствовать нельзя было. А что ей было дѣлать, когда она видѣла кромѣ того что между ею и мужемъ всталъ кто-то? Вѣдь этотъ онъ тутъ еще, не уходитъ, не отстраненъ. Ей тоже надо на-сторожѣ стать, только не отъ мука и не отъ себя самой. Она за себя не боится, а страшно: тотъ-то какъ въ расплохъ ее не засталъ бы; сторожиться его надо. Такъ она сдѣлаетъ: будто ничего не видала, не слыхала. Надо такъ поступать, чтобъ ему и на мысль не вспало, будто она что слышала. «Дѣла при которыхъ кадочникъ нуженъ я будто всѣ передѣлала. Впередъ такихъ дѣловъ не будетъ», сказала она себѣ самой. Она новое дѣло задумаетъ. Ни для него, ни для кого не будетъ примѣтно съ чего она этимъ новымъ дѣломъ занялась. «Захотѣла, и занялась.» А дѣло такое: все больше въ свѣтлицѣ, на людяхъ, сидѣть придется. Тутъ ему такого слова, какъ намедни молвилъ, сказать не придется.

Княгинѣ весело было, что таково хитро она все придумала. Оставалось занятіе отыскать. Въ этомъ самъ Богъ помогъ; зашла изъ ближняго монастыря черничка за подаяньемъ, рукодѣльница большая. Монастырекъ бѣдненекъ, ничемъ не украшенъ, богомольцамъ показать нечего. Задумано пелену къ образу вышить, по малиновому атласу серебромъ и шелками: чудная пелена, выйдетъ. Кое-что жемчугомъ украсить. Лики угодниковъ черничка шилъ будетъ, а остальное — княгининъ трудъ.

Работы и заботы у княгини довольно. И заботы тихія: какъ жемчугъ низать, въ ряску, или въ шахматъ; узоръ при вышиваньи гдѣ какой лучше: тутъ въ вязь, тамъ въ круги, а здѣсь не въ мелкіе ли кружки? Опять: навышивается, или нанижется, поглядѣть, каково вышло. Хорошо, — сама на свою работу залюбуешься. А дальше работа труднѣе: надо разстараться, еще лучше вышла бы. За этою работой, коли какія мысли неладныя придутъ, княгиня только отъ нихъ, какъ отъ мухи, отмахнется, и опять пошла вышивать.

А что Ивану за это время думалось и дѣлалось? Какъ сказалъ ему Шеголъ: «самъ-де себя выдаешь», испугъ одолѣлъ его. Чего жь онъ боялся? того ли что узнается его тайна, дойдетъ до князя, и тогда быть бѣдѣ великой? Нѣтъ, не вины своей предъ княземъ страшился онъ, а вины предъ самимъ собою Было ли что для него дороже, для его души святѣе? У всякой живой души есть своя святыня, и бережетъ она ее отъ стороннихъ глазъ. А онъ? не дважды ли чуть того не выдалъ за что, думалось ему, умереть былъ радъ? Таково велико его береженіе было! Сперва предъ княземъ свою тоску выдалъ; развѣ князь не могъ надуматься: «поглядимъ-ка, съ чего та тоска.» И тогда вышло бы предъ княземъ то что предъ Щегломъ объявилось! Не берегъ съ исперва тоски про себя, и теперь до чего дошло! Хорошо на Щегла понадѣяться можно, никому не скажетъ. Иначе, пусто и до князя не дошло бы, пошли бы про его тайную святыню языкомъ звонить, опоганили бы ее. Нѣтъ, отнынѣ онъ ничего не выдастъ; онъ станетъ бодро и твердо на-сторожѣ души своей. Онъ покажетъ что свята для него любовь къ княгинѣ и сама княгиня. Онъ полонъ трепета; не боязливаго трепета предъ другими, а трепещетъ сознаніемъ что хранитъ и лелѣетъ святая святыхъ души своей. Онъ не замѣчаетъ что теперь рѣже съ княгиней встрѣчаться приходится; она всегда съ нимъ, и что бы она ни думала, что бы ни дѣлала, развѣ не равно люба и мила она ему? Еще онъ ждетъ чего-то. Опять такой же минуты какъ въ которую пожалѣлъ о ней, или инаго чего? Онъ этого не знаетъ и не загадываетъ. Что-то, онъ чуетъ, придетъ, и онъ ждетъ. Душевный трепетъ и ожиданіе довлѣютъ самимъ себѣ; онъ ими живетъ, и любо ему съ ними. Покуда ничего больше не желается, ни о чемъ не загадывается.

Такъ всѣ трое жили душевнымъ особнякомъ, сторожили и берегли свои думы.

Музыкантъ-художникъ ведетъ создаваемые имъ голоса, развиваетъ отдѣльно каждый изъ нихъ; онъ предчуствуетъ къ чему, идутъ они, каждый изъ нихъ; какъ сольются они въ гармонію, ему только вѣдомую и имъ создаваемую. Встрѣтятся ли они въ диссонансѣ, онъ разрѣшитъ его. Люди что голоса; въ своемъ душевномъ мірѣ, шли и развивались они, не вѣдая что въ-ровень съ ними, душевнымъ особнякомъ, звучатъ иные голоса; ни того, въ силу неизбѣжныхъ, отъ нихъ независимыхъ законовъ, сольются ли они въ гармонію, или столкнутся въ диссонансѣ, который не ими разрѣшится.

II.

Сидѣлъ какъ-то князь и книгу читалъ. Въ книгу ли сильно князь вчитался, или задумался крѣпко, только не слыхалъ онъ какъ чернявая Дашутка въ комнату заглянула. Она на порогѣ постояла, повертѣлась, платьемъ пошуршала, но видно князя безпокоить не посмѣла, прочь пошла. Немного погодя послышалось, точно кто черезъ силу дверь волоковую отворяетъ, а та нейдетъ, застряла, и наконецъ подалась съ шумомъ.

— Кто тамъ стучитъ? не повернулся, спросилъ князь.

— Дверь, государь, насилу отодвинула, застряла, отвѣтила Дашутка. Она опять на порогѣ стояла.

— Ты это? Чего взыскалась? не строго, скорѣй ласково молвилъ князъ и оглянулся.

— Княгиню ищу, нигдѣ нѣту.

— Какъ нѣту?

— Въ свѣтлицу вѣрно прошла, торопливо проговорила Дашутка, точно смутилась отъ чего и въ смущеніи не то что хотѣла сказала. Не дождавшись отвѣта, она шмыгнула за-дверь.

Князь нѣкоторое время на то мѣсто поглядѣлъ, гдѣ Дашутка стояла; потомъ голову опустилъ и усмѣхнулся, точно что давнее про себя припомнилъ. Еще усмѣшка на лицѣ не прошла, ясно не припомнилось про что князь вспоминалъ, какъ опять зашуршало на порогѣ.

— Не нашла видно? первый князь заговорилъ.

— Безглазая видно, государь, родилась; по дому брожу, никакъ не найду. На свои же слѣды ворочусь.

— Ты поспрошала бы, княгини кто не видалъ ли?

— И то спросить.

Дашутка явно не о княгинѣ думала; сказала «спросить надо», сама не пошла, на порогѣ стояла, съ ноги на ногу переминалась.

Князь поглядѣлъ на нее. Она раскраснѣлась вся, оттого-ли что бѣгала, княгиню искала, или отъ внутренняго жара. Глаза глядѣла тревожно и горѣли. Видно, многое и важное ей сказать было надо, да нелегко говорилось про это. Неувѣренность, недоумѣніе были на ея лицѣ; боязно-ли высказать было, или боялась она того что изъ разговора выйдетъ. И сразу хотѣлось избавиться отъ того что сердце жало, и охотно убѣжала-бы она, ни слова, не промолвивъ. У князя, на нее глядючи, показалась на лицѣ усмѣшка; смыслъ ея трудно было-бы растолковать.

— Не княгиню, меня, видно, надо, сказалъ онъ. — Говори ужь, и князь опять усмѣхнулся тою-же неопредѣленною усмѣшкой. Что-жь молчишь? Сказывай, повторилъ онъ, немного помолчавъ.

— Многое сказать надо; съ чего начать не знаю. Не вошелъ-бы кто.

— Аль слово завѣтное?

Князь еще разъ на Дашутку глянулъ. Смыслъ усмѣшки яснѣе сталъ, только, охъ! не хорошая и недобрая была та усмѣшка — Такое, — на всю жизнь, строго проговорила Дашутка.

— Теперь скажешь, аль, онъ запнулся, еще на нее глянулъ, и усмѣшка вовсе ужь нехороша стала. — Аль…. вечеркомъ?

Князь опустилъ голову.

— Гдѣ? молвила Дашутка, и слово точно сквозь запекшіеся уста прошло. Она совсѣмъ зардѣлась, и изъ подлобья, почитай сурово смотрѣла теперь на князя.

— За бесѣдой, въ саду, знаешь, проговорилъ князь такимъ-же, какъ Дашутка, голосомъ, точно сквозь запекшіеся уста, и также сурово, изъ подлобья, на нее глянулъ.

— Ладно, приду, тверже прошептала Дашутка, и скользнула изъ комнаты.

III.

О чемъ загорѣлось Дашуткѣ князю сказать? На нее глядючи отчего нехорошо таково князь усмѣхнулся? Отчего съ ней, не какъ съ другой сѣнной сталъ-бы, разговаривалъ онъ? Отчего слышалось въ самомъ его голосѣ что онъ признаетъ въ ней, Дашуткѣ, душу живу? Съ ней говорилъ, какъ съ живъ-человѣкомъ, не какъ со слугой своею?

Сказано выше: былъ-де съ княземъ до сватьбы прорывъ. Теперь время сказать каковъ онъ былъ. Врагъ, баютъ, силенъ, горами качаетъ. О чемъ рѣчь пойдетъ, на то князь не иначе смотрѣлъ какъ на вражеское навожденіе. Онъ не помнилъ какимъ образомъ случился съ нимъ прорывъ; «наведено было», лучше онъ не умѣлъ объяснить своего тогдашняго состоянія. Чтобъ разказаннаго не повторять, припомнимъ только: князь находился подъ гнетомъ обуревавшихъ и одурявшихъ его думъ. Успокойся онъ мыслью, мыслью на мысль наступи, онъ помнилъ-бы этотъ переходъ. Тутъ-же не онъ думой владѣлъ, она имъ. То стремительное, роковое начало что онъ на тугихъ возжахъ держалъ теперь держать было не на чѣмъ. Оно выскользнуло и искало на что бы наброситься…. Подвернулась Дашутка. Подвернись другое, — иной былъ-бы прорывъ, но также увлекъ-бы онъ его до грани, до того страшнаго мѣста гдѣ-нельзя не опомниться, — потому: проснется ужасъ и одолѣетъ всѣ другія чувства.

Обхватитъ полымя домъ, бурлитъ, визжитъ и воетъ, крушитъ, палитъ, или далеко заноситъ все что попадетъ въ его вихорь. Глянь, голубь тутъ-же кружится, весь красный отъ огненнаго отблеска, — кувырнулся и пропалъ въ дыму. Вихрь-ли его занесъ, самъ-ли онъ подвернулся? Въ полымя-же и Дашутка попала; въ расплохъ охватило ее, и прежде чѣмъ опомниться успѣла, ужъ кружилась она и куда-то неслась въ безпамятствѣ. Казалось, вѣкъ ей не опомниться.

Первымъ очнулся князь. Что при другихъ обстоятельствахъ стало-бы источникомъ радости, залогомъ долгаго счастья, то теперь было тѣмъ страшнымъ мѣстомъ, гранью, докуда донесъ ихъ вихрь страсти и гдѣ нельзя не опомниться…. У Дашутки подъ сердцемъ шевельнулся младенчикъ.

Ужасъ содѣяннаго грѣха напалъ на князя. Слѣдомъ за нимъ приходитъ ужасъ стыда. Совѣсть предъ собой, людьми и Богомъ, стыдъ грызущій, язвящій, торопящій скрыть грѣховное дѣло; какъ и чѣмъ пришлось, только скрыть-бы его, чтобы самому не видѣть и люди не могли подглядѣть. Какими мыслями, какими думами можетъ, въ такомъ разѣ, человѣкъ угомонить, заставить замолчать, заклясть все что бурлитъ у него въ сердцѣ? Онъ можетъ только пасть ницъ, лицомъ во прахъ, плакатъ и молиться, если живы въ немъ слезы и жажда молитвы. Князь молился и плакалъ.

Такое рѣшеніе принялъ князь. Дашутка, онъ сознавалъ, ни въ чемъ не повинна; онъ виноватъ; горько и стыдно было ему предъ нею. Бушевала и не давала опомниться страсть, но не было въ ней умѣряющаго и смягчающаго чувства любви, коренящейся въ сердцѣ, скрѣпляющей двухъ воедино. Для князя эта «притча» была навожденіемъ, и первымъ дѣломъ, когда оно ослабѣло, было побѣдить его и стряхнуть съ себя. У него на это нашлась и смѣлость и сила.

Князь позвалъ Дашутку.

— Прости меня, сказалъ онъ, — погубилъ я тебя неповинную. — И онъ въ ноги ей поклонился.

— Теперь, продолжалъ онъ, вставая на ноги, — теперь мы какъ чужіе другъ другу стали; забудь меня, и я тебя помнить не стану. Тебѣ на время уѣхать надо; послѣ скажу зачѣмъ; а кончится то дѣло, какъ похочешь: сюда-ли пріѣзжай, или въ другомъ мѣстѣ гдѣ живи. Я не оставлю.

— Не здѣсь, гдѣ жить стану? Я ничего-то не знаю. Нѣтъ, я сюда вернусь.

— Ладно. Только помни: я при встрѣчѣ тебя не признаю, и тебѣ меня не признавать-же.

— Таково жить стану, — не увидишь, не услышишь про меня. Не только ты, никто не домекнется, твердо сказала Дашутка.

Князь глянулъ на нее, и ея слову повѣровалъ.

— Будетъ нужда тебѣ, скажешъ мнѣ. Въ чемъ-бы ни была, все исполню; о чемъ ни попросишь, отказу мнѣ не знать. И въ томъ свидѣтельствуюсь Богомъ и крестъ его животворящій цѣлую.

Князь набожно перекрестился и поцѣловалъ свой натѣльный крестъ.

— Прости теперь. Когда и съ кѣмъ ѣхать, будетъ тебѣ сказано. А поѣдешь ты, князь остановился. — Незачѣмъ про грѣхъ вспоминать…. зачѣмъ ѣхать надо, сама вѣдаешь. Прощай.

Онъ въ поясъ ей поклонился, и пошла себѣ бѣдная дѣвушка.

Князь нашелъ вѣрнаго человѣка, съ кѣмъ Дашутку отправить. Тотъ князю крестъ цѣловалъ: будетъ въ его душѣ этому дѣлу погрёбъ, погребется оно въ ней на вѣкъ. Наказано: везти дѣвку съ бережью великою, никого до нея сторонняго не допускать, никого въ попутчики не брать; по дорогѣ, на заѣзжихъ дворахъ языкъ держать за зубами; спросятъ куда и откуда, зачѣмъ: «съ Москвы-молъ, за своимъ дѣломъ», и молчокъ. А съ кѣмъ ѣдешь? — съ женой де. Буде онъ вѣрно все исправитъ, какъ слѣдъ сдѣлаетъ, — весьма его князь пожалуетъ и на волю отпуститъ; только вольному ему ѣхать куда дальше, тамъ и основаться; вблизи-же о немъ слуху чтобы не было; какъ въ воду канулъ человѣкъ.

Стояла мокрая, непогодная осень съ заморозками по ночамъ, съ дождями и леденцами. Бездорожьице было великое. Князь думалъ: угодно Богу, живъ будетъ младенецъ, отдастъ онъ его въ монастырь на воспитаніе, и дачу великую дастъ; проживеть онъ вѣкъ въ постѣ и молитвѣ, не зная ни отца, ни матери. Ни отецъ съ матерью про него знать не будутъ. Вышло иное: Дашутка не вынесла тяжелаго пути. Родительница не видала своего мертваго младенчика; лежала безъ памяти огнёвой.

Къ лѣту вернулась Дашутка, на свое мѣсто въ свѣтлицѣ. Иванъ-ключникъ вздумалъ-было про то князю доложить.

— Вернулась, только одно это слово и успѣлъ проговорить.

У князя лицо перекосилось.

— Не замай, вернулась, съ судоргой въ лицѣ отвѣчалъ онъ. — Скоро о всякой бездѣльной дѣвкѣ мнѣ докладывать станешь!

Иванъ о другомъ заговорилъ.

Въ домѣ готовились къ свадьбѣ, шили безродной невѣстѣ приданое. Дашутка сидѣла особнякомъ, что дадутъ, дѣлала; ни съ кѣмъ не дружила, ни свары не затѣвала. Съ ней никто, развѣ о дѣлѣ, не заговаривалъ, никто не спросилъ гдѣ побывала, откуда вернулась. Вымещать на ней прошлое некому и не за что было. О ней даже шепоткомъ не судачили. Солучилась бѣда быстро, бурно, неопамятно, и только ужасъ и страхъ оставила послѣ себя. Она была заклятымъ мѣстомъ, куда смѣльчаки ходить не рѣшаются. И прежде Дашутка казалась другимъ «дикою», «Богъ-знаетъ какою». Теперь-же она сама это всѣхъ сторонилась, а всѣ отъ нея и подавно.

Дашутка равнодушно слушала толки сѣнныхъ о свадьбѣ, о томъ какова невѣста. Что ей до этого? не все ли равно? Какъ знаетъ, какъ хочетъ. Молодая княгиня, какъ для другихъ, просто господарыней для нея была; будетъ добра, слава Богу! зла будетъ, и злой покоряться одинаково придется же. Считать ее разлучницей, она не считала; да и какая княгиня разлучница, съ кѣмъ разлучала ее? До него теперь есть ли ей какое дѣло? Онъ чужой. Минувшее кажется сномъ тяжелымъ. Отъ него пустота въ мысляхъ, въ головѣ тяжесть, и на сердцѣ тупая боль. О немъ лучше не вспоминать. «Если живется еще», думалось ей, «такъ бы жилось, какъ будто въ озеро попала, и травой тебя, ряской, сверху затянуло.» Слава Богу, никто съ ней не заговариваетъ, ни взглядомъ не жалѣетъ. Самой бы только ничѣмъ на жалость не напрашиваться.

Она любила забиваться въ темные, укромные утолки, куда рѣдко кто захаживалъ. Тамъ она совсѣмъ притаивалась. Кто мимо шелъ, тотъ не замѣчалъ ее. Разъ какъ-то запримѣтилъ ее ключникъ Иванъ. Припомнилъ ли онъ всю ея трудную повѣсть, или что князь отвѣтилъ, какъ онъ вздумалъ было доложить о ней, или жалко было смотрѣть на нее, какъ она прикурнувши сидѣла, только остановился онъ и сказалъ ей слово.

— Не горюй, молвилъ онъ. — Не твой грѣхъ. Сама, чай, не знала какъ въ полымя попала. Еще, Богъ милостивъ, можетъ выищется добръ человѣкъ: не посмотритъ, за себя возьметъ.

Душевно, прямо и твердо сказалось это слово. Онъ не вздыхалъ, не плакалъ надъ нею. Точно подъ руки подхватилъ ее, когда почитай совсѣмъ она на землѣ лежала. Въ ней затеплилась неугасаемая лампада благодарности къ Ивану. За такого человѣка, кто эти слова могъ сказать, вѣкъ Богу надо молиться. Они стали для нея маякомъ, якоремъ спасенія. Той соломиной за которую хватается утопающій, и эта соломина не сломилась; съ вѣрой взялась она за нее, и вѣра спасла. Послѣ нихъ она рѣже и рѣже думала о князѣ, о перерывѣ въ своей жизни. Она пробѣгала въ мысляхъ это глухое мѣсто быстро, закрывъ глаза, какъ наяву пробѣжала бы ночною порой мимо кладбища. Чаще ей вспоминались далекіе дѣтскіе годы, и за ними утѣшающія и ободряющія слова: «Не горюй. Еще, Богъ милостивъ, выищется человѣкъ: не посмотритъ, за себя возьметъ.»

Иванъ и послѣ былъ съ ней ласковъ; заговаривалъ съ ней, перебрасывался словами и притомъ никогда не намекалъ о прошломъ. Она сроднилась съ мыслью объ Иванѣ. Она жила мыслью что есть человѣкъ кто тебя правильно понимаетъ, каковъ ты есть, и сердце у него золотое: онъ не клянетъ за что всѣ клясть стали бы, выищись только случай удобный, будь это въ ихъ власти. Ей казалось, услышитъ она: «Иванъ де жениться задумалъ», станетъ любить его невѣсту, молиться за нее. А дѣтей его няньчить — выше этого ничего она не желала. Никому она про это не сказывала, ниже самому ключнику. Скромны и безкорыстны были ея желанія, мало она о себѣ притомъ думала, но ключникъ становился для нея единственнымъ человѣкомъ кого она могла назвать своимъ. Онъ дѣлался для нея дорогимъ; чтобы спасти его отъ бѣды, она съ радостью бы собою пожертвовала.

И вдругъ замѣчаетъ она: этотъ дорогой, ея человѣкъ, хоть къ ней и попрежнему добръ и ласковъ, къ другой становится ближе. Она видитъ это своими глазами, чуетъ своимъ необманнымъ сердцемъ. И кому же близокъ становится? Ей развѣ можно стать ему не женой хоть, а…. Не отъ стыда, не отъ ревности, не изъ скромности не договорила она. Не ей другихъ судить, да и Богъ съ ней, съ этой чужой для нея женщиной! Не договорила оттого что сразу поняла какая бѣда грозитъ Ивану. Какъ его-то спасти? отворотить, отворожить? Какъ сдѣлать чтобы на. думалось ему о ней? Но смотритъ она дальше, полно не попритчилось ли ей? Гдѣ же та близость, ея же она испугалась? И онъ и она за своимъ дѣломъ. Ей самой не приходится тосковать и бояться за него. А съ нею онъ ласковъ. Недавно еще какъ-то, таково привѣтливо говорилъ съ нею.

— А ты, Дашутка, сказалъ онъ, — точно здоровѣе стала, моложе глядишь. Говорилъ: не горюй, Богъ милостивъ.

Онъ больше ничего не сказалъ, но ей вспомнились прежнія его слова; не только: «Богъ милостивъ», но и въ чемъ Его милость проявится. Она столько разъ тѣ слова про себя твердила, таково ясно они ей вспоминались что и теперь, казалось, точно онъ все до конца выговорилъ. Чѣмъ дальше, тѣмъ больше росла въ ней увѣренность что точно такъ оно и было; онъ и теперь примолвилъ: «выищется де человѣкъ, не посмотритъ, за себя возьметъ.» Не даромъ же человѣкъ такія слова говоритъ? Живутъ же они у него на сердцѣ. Если ему ихъ подсказать; сдѣлать чтобъ онъ ихъ выразумѣлъ…. Но кто скажетъ, кто вызнаетъ отъ сердца ли онъ говорилъ? Она права и чиста предъ нимъ, никогда на него не замышляла, но самой ей спросить и стыдно и страшно. А нельзя не довѣдаться; довѣдается что правда, конца счастью нѣтъ.

Дашуткѣ вспомнилось: князь ей крестъ цѣловалъ: ни въ чемъ не отказывать. Она ни о чемъ доселѣ не просила; теперь пусть онъ сослужитъ ей службу великую.

Вотъ что загорѣлось сказать князю; вотъ что жало ей сердце и трудно высказать было.

IV.

Вечерѣло. Заря на закатѣ догорала; другой край неба темнѣть начиналъ. Въ домѣ собирали ужинать. Князь сказалъ: ужинать де не буду, и въ свой чуланъ-спальню ушелъ. Въ домѣ затихать стало.

Видно князю не послалось; полчаса спустя, вышелъ онъ въ садъ прогуляться. Видѣлъ его кто, нѣтъ ли, онъ не думалъ. И что въ томъ? Кто увидитъ, другихъ остановитъ: «князь де въ садъ вышелъ, не ходи туда.» На встрѣчу кто попадется, ему окликнуть стоитъ: всякій, только голосъ его услышитъ, поскорѣй подальше схоронится.

Смутно у князя на душѣ и на сердцѣ было; ни о чемъ онъ не думалъ. Случись ему, долго спустя, раздуматься: что съ нимъ въ эту вечерѣющую пору было, онъ это время приравнялъ бы къ навожденію до свадьбы. Можетъ, теперь, кромѣ всего, еще темное воспоминаніе о комъ-то сдавливаю ему сердце. Вспоминалось: — нѣтъ ли кого кто, узнавъ куда князь пошелъ, загруститъ? Но вспоминаніе это было тускло, неясно; онъ о немъ не раздумывалъ, не хотѣлъ уяснить себѣ. Не думалъ онъ также куда именно и зачѣмъ идетъ онъ. Будь онъ въ силахъ остановиться, свободно духъ перевести, спросить самого себя что онъ дѣлаетъ, — онъ не дошелъ бы.

Вѣтеръ не обвѣялъ князя, въ воздухѣ стояла трескотня, жужжанье, щелкотня, — такая же сумятица неразборная, какъ у него въ головѣ.

Дашутка ждала его пониже бесѣдки, въ томъ мѣстѣ которое, по князевымъ словамъ, «знала». Она знала не только мѣсто, знала зачѣмъ пришла. Она думала и передумывала не что князю скажетъ, а какъ бы ладнѣе высказать. «Съ того начну, или съ этого», поочередно приходило ей въ голову, и она горячо говорила про себя ту, или другую рѣчь. На сердцѣ таково много было что она все боялась не пропустить бы чего; все ли какъ слѣдъ князь выразумѣетъ.

— Пришла? послышался князевъ голосъ.

— Здѣсь.

Онъ подошелъ къ ней, взялъ за руку, заговорилъ что-то. Она не понимала его рѣчей, но чувствовала: онѣ разбиваютъ ея мысли, и она старалась припомнить что хотѣла сказать и что таково ладно въ умѣ выходило. Но вотъ чья-то рука обнимаетъ ее, чье-то дыханье тепломъ пашетъ на ея щеки, кто-то все ближе и ближе становится къ ней. Она съ испугомъ шарахнулась отъ него, и вдругъ вспомнила гдѣ она и съ кѣмъ.

— Что ты? что ты? заговорила она. — Нешто я за этимъ звала тебя?

— За чѣмъ же? злобно прошепталъ князь: не на нее злобился, на себя.

— Ты же уговоръ держалъ: быть намъ какъ чужимъ; встрѣтимся, другъ дружку не признавать. Я развѣ слово какое молвила, или видъ какой подала? Господи! Ты то бы помнилъ: жена у тебя есть. Аль ты на пагубу ее взялъ? какъ меня же губилъ, ее погубить хочешь? Такъ я что! За меня отвѣтъ не великъ. А жена, — Божій судъ, Богомъ тебѣ дана.

Она говорила смѣло, какъ равная съ равнымъ; ни разу его государемъ не назвала. Князь молча вслушивался въ ея рѣчи, потомъ поднесъ руку къ горячему лбу и отеръ ею лицо, словно смывалъ съ него нечисть какую. Ему вспомнились разказы, какъ бываетъ, идетъ человѣкъ, куда самъ не знаетъ, а идетъ на гибель, — и вдругъ, Господъ пошлетъ, на самомъ краю гибели опомнится, перекрестится. Князь перекрестился. Дашутка многое еще такое говорила, и князь слушалъ ее, не перебивалъ. Наконецъ сердце у нея утишало, и она замолчала. И князь перевелъ духъ.

— Зачѣмъ же вызвала меня? проговорилъ онъ, оправляясь.

Дашутка отвѣчала уже безъ раздраженія; теперь она не съ ровней говорила, съ княземъ.

— Крестъ ты цѣловалъ ко мнѣ, государь, и Богомъ свидѣтельствовался: будетъ мнѣ нужда какая, и приду я просить тебя — нѣтъ лигѣ отказа. Пришла мнѣ, государь, нужда немалая, не откажи.

— Помню. Говори: отказу не будетъ, твердо промолвилъ онъ.

— Видишь, робко и стыдливо начала Дашутка, — живу я три года честно и исправно; худаго слова про меня не промолвлено. Можетъ, выискался добръ-человѣкъ: «за что ее казнить?» подумалъ. «Старое Богъ проститъ, я не помяну, возьму дѣвку за себя.»

— Съ кѣмъ же смолвленось?

— Ни съ кѣмъ смолвленось не было; не скажу того, на душу грѣха не возьму. Только думно, государь, есть такой человѣкъ, у кого мысль такая въ умѣ. И боюсь я: правда ль то, аль дѣвкѣ съ дуру погрезилось? Вѣдь тутъ-то мнѣ не совладать одной. Помоги, государь.

— Въ сваты меня просишь, такъ ли?

— Боже тебя сохрани, сватомъ стать! горячо заговорила она, и чѣмъ дальше, больше разгоралась; хотѣлось ей; точно бы князь выразумѣлъ что у нея на мысли. — Не сватомъ, нѣтъ. Твое сватанье, твой приказъ. Тебя ослушать кто посмѣетъ ли? Ты не сватай, а поразспроси его хорошенько, вывѣдай отъ него: какова ему Дашутка кажется? каково онъ ее понимаетъ? Да лаской вывѣдывай, чтобы страха и малости не было. А тамъ ужь поглядя, увидишь что дѣлать. Ты, государь, не гнѣвайся, прибавила она, — что смѣло таково съ тобой говорила. Дѣло-ть великое и крестъ цѣлованъ. Опять: правильна моя мысль, жалѣетъ онъ меня, — на вѣкъ своей помочью меня осчастливишь и его не безъ счастья же поставишь…

Князь подумалъ.

— Ладно, отвѣтилъ онъ, — отъ креста не отрекаюсь. На кого жь тебѣ думно?

— На Ивана, на ключника, чуть слышно промолвила Дашутка, и снова оробѣла и застыдилась.

— Высоко метишь, сказалъ князь. — Я отъ слова все же не прочь, поторопился онъ прибавить, — поговорю. Все, какъ просила, исполню.

— Только помни: не вышло бы словно насильно. Человѣкъ-отъ мнѣ дорогъ, за доброту не обидѣть бы. Ты, государь, не забудь же.

— Мое слово твердо.

— И на томъ тебѣ, государь, спасибо великое.

Она хотѣла ему земно поклониться, но онъ не допустилъ.

— И тебѣ спасибо, въ смущеніи проговорилъ онъ, и пошелъ къ дому.

«Славная дѣвка!» думалось ему, — «помочь ей и Богъ велитъ. Спасти ее надо.»

Дашутка была счастлива; свѣтло у нея на душѣ было. Что было великаго и завѣтнаго, она высказала. Дѣло зачалось, чѣмъ кончится? «А коль не меня, ее?» вдругъ молніей у нея въ головѣ мелькнуло. Тогда…. тогда…. Не заставитъ ли хоть это его опомниться, грозящую бѣду увидѣть? Горько ей будетъ, да и то ужь счастье коль его отъ гибели избавитъ.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

I.

Дня черезъ три у князь Засѣкина въ домѣ великая была бѣготня, суетня и стряпня: гость къ князю московскій пріѣхалъ. Кто таковъ? пошли у дворни разспросы. Стольникъ де, какъ князь же нашъ, только помоложе будетъ, и изъ себя видный такой, полный, дебелый. А на имя де Аѳанасій Никитичъ Полтевыхъ, — вотчина у него въ десяти верстахъ богатая, Марьино село прозывается.

Стольникъ князю честь сдѣлалъ, посередь двора съ коня слѣзъ, пѣшій къ крыльцу пошелъ, и князь ему честь сдѣлалъ: на рундукѣ встрѣтилъ. Въ горницѣ, помолясь и трижды Спасову образу поклонясь, гость и хозяинъ трижды накрестъ поцѣловались.

Князь гостю радъ былъ: все же съ Москвы, свѣжій человѣкъ, не деревенщина окольная, на мѣстѣ засидѣлая, что корни подъ себя пустила, съ кѣмъ слова нельзя молвить. Опять же лестно: на Москвѣ не вовсе, знать, его забыли, коль заѣхалъ человѣкъ къ нему. Пошли разспросы. Какъ, что, прямо ль съ Москвы, на долго ли? «Ѣздилъ де, по указу великаго государя, въ городъ (имрекъ); на поѣздѣ прошено: какъ дѣло справлено будетъ, въ помѣстьишко великій государь заѣхать дозволилъ бы, тамъ денекъ-другой взять. Добръ, вѣдь, государь, дозволилъ. А въ вотчинѣ будучи, къ сосѣду какъ не заѣхать, его житья не поглядѣть?» На томъ господину стольнику князь спасибо сказалъ, и пошелъ про Москву разговоръ. Тотъ какъ, этотъ чѣмъ, на Москвѣ что? На Москвѣ все по-старому; одинъ оженился, другой на воеводство поѣхалъ; государь такой-то указъ далъ; послы отъ цесаря пріѣхали; а третьи живутъ, хлѣбъ жуютъ; поклоны князю посылаютъ. Князь оживился. Поклонамъ отъ знакомыхъ порадовался.

— А ты, князь Григорій Александрычъ, засидѣлся тутъ, — года четыре, поди.

— И всѣ пять будутъ.

— Ужь мы и такъ и сякъ, что молъ съ нимъ? храни Господь, не умеръ ли? Свата твоего спросишь, крушится крѣпко: хворъ де бѣдный. Болѣзнь де прилучилася, какъ у покойнаго у дяди у его, у князь Ѳедоръ Григорьича, была, — такая же неотступная.

Полтевъ поглядѣть при этомъ на князя; тотъ ни слова не сказалъ въ отвѣтъ. Сватово о немъ сокрушенье князя раздосадовало; туда же, притворщикъ, сокрушается.

— Теперь въ своемъ здоровьи каковъ? По лицу глядя, поправляешься, кажись?

— Поправляюсь маленько, глухо отвѣтилъ князь, хотя и зналъ что про болѣзнь его молва сватомъ распущена; для чего только, — князь выразумѣть не могъ.

Аѳанасій Никитичъ этимъ не удовольствовался; онъ сталъ, подъ видомъ участія, выспрашивать князя про его житье, почему онъ на Москву не ѣдетъ, и прочая. У Полтева свой разчеть тутъ былъ: можетъ, у великаго государя онъ въ вотчину заѣзжать и не просился бы, не проси его самого князевъ сватокъ князю заѣхать и все про князя досконально узнать. А отпросись онъ просто въ вотчину, къ князю заѣзжать еще сталъ ли бы? Князь хоть не въ опалѣ въ вотчинѣ своей жилъ, но и не въ милости; сторониться отъ него, аль въ дружбу къ нему напрашиваться, — что лучше, вопросъ еще. Теперь же у Полтева былъ разчеть князеву свату прислужиться. Впрочемъ, не изъ корысти одной дѣйствовалъ Аѳанасій Никитичъ; сердцемъ былъ онъ добръ человѣкъ. Оттого выспрашиванья его ни мало на выпытыванья не походили; онъ самъ скоро въ князѣ участіе принялъ, и такимъ образомъ князя на откровенный разговоръ вывелъ.

Слово за слово, князь выяснилъ какая хворь его въ вотчинѣ держитъ: зовется де она московскою неправдой. И пошелъ высчитывать: сначала свату, а потомъ и всѣмъ порядкомъ досталось. Честнымъ де родамъ ходу нѣтъ, знать ихъ не хотятъ. Изъ щелей де новые повылѣзли: всякъ своему наровитъ, своимъ всякъ обтыкается. Къ государю черезъ нихъ доступу нѣтъ. Какъ хотятъ, другихъ предъ нимъ порочатъ. И кто верховодить-то? Чѣмъ въ люди выходить? едетъ на воеводство голъ; пріѣхалъ, золотное платье надѣлъ. А откуда добылъ? Свое ли родовое, вотчинное, аль за службу жалованное? Нѣтъ, грабленное все, до послѣдняго алтына, выможенное да вымученное. И чѣмъ не вымогаютъ только? На воеводствѣ что праздникъ — пиръ-столъ у него большой. Экой, думаешь, воевода ласковый! А по столѣ, гляди, дьякъ съ блюдомъ гостей званыхъ обходитъ: съ тебя столько де, шутитъ, за честь, что за воеводскимъ столомъ сидѣлъ, а съ тебя де вдвое больше: зачѣмъ не солоно хлебалъ, на хозяина не ласково глядѣлъ. Раскошеливайся, не то со двора не спустятъ. А что надъ людишками надъ бѣдными творятъ, какъ ихъ берегутъ и жалѣютъ, — помолчать лучше.

А награбилъ, — на Москвѣ чортъ ему не братъ, ходитъ важно, глядитъ грозно, фертомъ руки держитъ. Голова пуста, мотня тяжела, — ну, мошна голову и перетянула. Ему почетъ: онъ государевы свѣтлыя очи видитъ, ему въ думѣ сидѣть. Сидятъ дѣльцы-те эти, брады уставя, слова отъ нихъ не дождешься. Про дѣло думать, — дьякъ у него нанятъ. Написать что — въ руки перо взять боится, неравно чернилами, пальцы запачкаешь. Да и зачѣмъ: дьяку не даромъ же около него кормиться; онъ за меня подумаетъ, онъ и напишетъ, а я подмахну, да похвастаю: глядитка каково красно и складно написано. Думы у него о томъ что за обѣдомъ съѣсть, да чѣмъ руки мыть, какою водкой: пухлѣй да бѣлѣй были бы. А ты на него гляди впередъ забѣгай, шапку предъ нимъ за версту ломай. Утромъ встань пораньше, о здоровьѣ его боярской чести навѣдайся: не изволилъ ли молъ, прости Господи, вечоръ за ужиномъ государь кушаньемъ какимъ облопаться? А не будешь того дѣлать, — вѣкъ тебѣ безъ дѣла на площадкѣ торчкомъ торчать. Обхожденій де не знаетъ. А попробуй, осуди его, — всѣ загалдятъ: старшихъ де не почитаетъ. Таковаго де столпа не уважилъ, — государя великаго, полно, уважать станетъ ли? И обнесутъ тебя предъ кѣмъ слѣдъ.

Многое такое князь говорилъ; Аѳанасій Никитичъ знай себѣ помалчивалъ: пусть де выговорится. Въ князевыхъ рѣчахъ не безъ правды жило, про то Полтевъ не хуже его зналъ. Только однимъ эти рѣчи ему не показалися: злобился князь, и все подъ одну мѣрку вершилъ, одного себя выгораживалъ. Кабы эдакъ на свѣтѣ точно было, — жить бы нельзя.

Какъ князь поостылъ, рѣчь выговаривалась, злоба уходилась. Полтевъ свою повелъ.

— Эхъ, князь Григорей Александровичъ, строго началъ онъ, — знать правду родитель мой покойникъ говаривалъ: «съ дѣдомъ бѣда — не въ науку внуку». И съ тобой то же. Что злобишься-то? Горячь ты, куда горячъ. До бѣды горячность не довела бы! При покойномъ государѣ великомъ, припомни, съ Хворостинымъ княземъ что сталось? Не глупѣй насъ съ тобой былъ, а въ Кириловъ подъ началъ угодилъ. А тоже складно покойникъ, не то говаривалъ, книжки своего слога писалъ. И все-то охуждалъ: «московскіе де люди землю сѣютъ рожью, а живутъ-то все ложью». Такъ-то, въ видѣ любительнаго совѣта продолжалъ Полтевъ, — первое не все, князь, что знаешь сказывай. А сказать захочешь, наперво, какъ молвить, разсуди. Второе: не все, можетъ, такъ оно худо, какъ сказываешь. Пословица: нѣтъ худа безъ добра. Ты, какъ Хворостинъ князь, у великаго государя на Литву, или въ Римъ проситься не станешь, съ нами еще поживешь, уже вовсе добродушно заключилъ онъ.

Князь голову потупилъ. Правда, московскіе порядки осуждать, — онъ осуждалъ, а въ Литву отъ нихъ не сбирался. Самъ думалъ честно государево и земское дѣло дѣлать, только дорогу дали бы.. Иначе тогда и осуждать сталъ бы. Чего именно въ тѣ поры въ его осужденіи не было бы, казалось ему, выяснилъ въ слѣдующей рѣчи Аѳанасій Никитичъ.

— Высокоуміе-то умѣрь, самомнѣніе укороти. Не ты всѣхъ умнѣе, лучше всѣхъ. А самомнителямъ плохое житье.

Полтевъ видѣлъ: его слова не мимо ушей князь пропустилъ; задуматься они его заставили. Было у Аѳанасій Никитича про запасъ ободрительное слово. Сватъ не только князевы мысли вызнать просилъ, наказывалъ кое-что иное ему передать.

— Давѣ про свата я припомнилъ, началъ онъ, — ты зачалъ, да и пошелъ: всѣмъ сестрамъ по сергамъ. Анъ свагъ-отъ мнѣ на поѣздѣ иное наказывалъ: безпремѣнно молъ ты къ князь Григорій Александрычу заѣзжай.

— Что ему еще? недовольно буркнулъ князь. — Эхъ, Аѳанасій Никитичъ, продолжалъ онъ, жалобнымъ уже голосомъ, — зналъ бы ты каковъ мнѣ отъ него на словахъ отвѣтъ присланъ.

— И про-то сказывалъ.

Полтевъ объяснилъ какой у свата, при посылкѣ того отвѣта, умыселъ былъ. Князю на сердцѣ полегчало; на половину онъ со сватомъ помирился.

— А чтобы забыть тебя, никогда у него того и въ мысли не бывало. Молву про хворь твою пущалъ, тебя же предъ государемъ хоронилъ. А съ близкимъ съ кѣмъ, кто языкъ держатъ умѣетъ, про тебя разговоръ зайдетъ: «всѣмъ бы, скажетъ, человѣкъ взялъ, кабы не это не упрямство его». Вотъ его про тебя истинныя слова.

— И мнѣ то жь тверживалъ, усмѣхнулся князь.

— А онъ-отъ правъ выходитъ, не безъ торжества Аѳанасій Никитичъ подхватилъ, — въ маломъ покорись, въ великомъ вознесенъ будешь. Ему-то, за его покорство, счастье Господь послалъ: государь его къ себѣ приблизилъ. Можетъ, и про тебя притомъ не безъ разговору было.

— Съ государемъ великимъ?

Князь выпрямился даже; одинъ намекъ на возможность такого разговора подымалъ его, ровно на ноги становилъ.

— Былъ разговоръ, важно и многозначительно отвѣтилъ Аѳанасій Никитичъ, и остановился, оглядѣлся чтобъ еще больше важности и значительности своему слову придать.

— Говори же, Аѳанасій Никитичъ! Будь другомъ, поскорѣй сказывай.

Но Аѳанасій Никитичу думалось: «много важности убавится, разкажетъ онъ прямо про разговоръ»; а потому началъ онъ издалека, поводилъ таки, помучилъ князя, и какъ словъ у него вовсе не стало, приступилъ къ разказу.

— Солучилось разъ государю великому, началъ онъ, — на охотѣ быть. Заѣхали далече, отдохнутъ бы пора, а жила кругомъ не видно. Сватъ твой съ государемъ былъ же. Взялъ онъ смѣлость: «не погнѣвись», говоритъ, «великій государь, есть де отсель недалече, съ версту, хоромишки мои стоятъ, за горой не видны: пожалуешь, на вѣки холопа твоего осчастливишь». Государь на то: «ладно молъ, только уговоръ: пріѣду я, угощать угощай, а даровъ чтобы никакихъ. А то мочи моей, говорить, нѣту: куда ни заѣду, съ дарами лѣзутъ. Ровно я къ вамъ за поминками, обирать васъ ѣзжу». Старикъ забожился что изъ воли государевой не выйдетъ. Самъ, знамо, отпросился, впередъ поскакалъ, чтобы все сготовить, государя какъ слѣдъ встрѣтить. Ну, въ домѣ всякая стряпня пошла; старикъ захлопотался вовсе. Пріѣхалъ государь, закусить изволилъ, а тамъ разговоръ пошелъ. Вотъ, въ разговорѣ-то, государь и спроси: «А что», говоритъ, «Засѣкинъ-князь тебѣ, дѣдушка, не съ роднили будетъ?» — «Въ нашемъ де родѣ жену себѣ бралъ.» — «Хворъ, мнѣ сказывали, на деревнѣ живетъ, ужь не умеръ ли?» говоритъ государь-отъ. «Живъ», сватъ отвѣтилъ. «А живъ, что у него за болѣсть такая?» значитъ, опять государь молвилъ, «не упорство ли? Не старъ еще, служить, чать, можетъ. Отъ службы не хоронится ли? Охъ, дѣдушка, куды упрямыхъ я не люблю.» И многое такое говорилъ. Сватъ видитъ: дѣло-тѣ не ладно, сердитовать государь началъ; въ такой часъ неловко про человѣка молвить, погубить его; опять: случай такой упустишь, заговоритъ ли про то государь? Какъ бы, думаетъ, поизловчиться, поизвернуться; и государя чтобы въ вящшее сердце не привести, и человѣку, — тебѣ, значитъ, службу сослужить. «Какъ, говоритъ, про князя тебѣ, государь, доложить и не знаю, развѣ примѣромъ не прикажешь ли?» — «Говори примѣромъ». Всѣ и уши насторожили: знаютъ, уменъ старикъ, даромъ слова не молвитъ. «Видишь, началъ, — лѣтось мнѣ, государь, пристяжка понадобилась. Пріятель мнѣ и говоритъ: есть де у меня такой конёкъ, лошадка добрая! Я ему: „хороша ли на пристяжку?“ Такой де пристяжки не сыщешь: голову во-какъ кольцомъ несетъ, языкомъ землю лижетъ.» Государь молчитъ, догадаться хочетъ къ чему рѣчь старикъ клонитъ, не спрашиваетъ. Старикъ свое: — «Я, говоритъ, пріятелю повѣровалъ, деньги тутъ же отдалъ. Привели конька: поглядѣть, — писаный. Велѣлъ его на пристяжку запречь: ни тпру, ни ну моя лошадка, упрямится, норовиста и-Боже-мой! Я, говоритъ, такъ объ полы и ударилъ: ну, подумалъ, удружилъ же пріятель! Бросовой конь, думаю, да конюхъ, спасибо, надоумилъ: не слѣдъ, говоритъ, государь, на пристяжку его закладать; конь добръ, да не пристяжной, коренникъ прирожденный. И точно: въ корень заложили, не нарадуюсь. Цѣны коню нѣтъ.» Тутъ государь выразумѣлъ, весело таково усмѣхнулся, по плечу старика потрепалъ. «Хитра у тебя голова, дѣдко», молвилъ. «А что, старина, уговоръ у насъ былъ, въ даръ тебѣ ничего мнѣ не приносить, а мнѣ отъ тебя не брать. А на хваленаго конька-то глаза разгораются; приводи прирожденнаго-то ко мнѣ на дворъ, въ корню попытаемъ. А отъ службы, говоритъ, все жь отлынивать грѣхъ, и за тотъ грѣхъ быть всякому отъ меня казнену безъ милости, и то де, говоритъ, моего величества привилей.» Сватъ за милость государю великому челомъ ударилъ. Нарочнаго къ тебѣ посылать думалъ, да я пригодился. Ты, говоритъ, Аѳанасій Никитичъ, это дѣло лучше оборудуешь. Предоставь, говоритъ, мнѣ прирожденнаго-то, чтобы мнѣ предъ государемъ великимъ въ отвѣтѣ не быть. Такъ-то, князенька, заключилъ разкащикъ, радъ ли? Говори.

II.

Съ лукавою усмѣшкой поглядѣлъ Аѳанасій Никитичъ князю въ глаза: каково-молъ его обрадовалъ? Не то увидалъ онъ, чего чаялъ. Будь онъ на князевомъ мѣстѣ, онъ, кажись, до потолка прыгнулъ бы, на то не глядя что дородствомъ и тѣломъ Господь его не обидѣлъ. Князь же не свѣтился весь радостью; лицо у него довольное только было, не веселое; усмѣхался важно. Старыхъ думъ точно не бывало. Точно пчелы липу въ цвѣту, облепилъ его новый мышленый рой. Ему видѣлась Москва каменная, и онъ ужь не однимъ ли изъ ея столповъ сталъ! Скорѣй бы туда, за дѣло скорѣй бы. Ему чудилось ужь, сидитъ онъ въ думѣ боярской, съ государемъ разговоръ ведетъ…. Только сватъ, главный виновникъ такой перемѣны, не вспоминался ему въ этихъ мечтахъ.

— Радъ ли, князенька? переспросилъ Полтевъ.

— Какъ не радоваться, очнувшись отъ мечты, отвѣтилъ князь. — за таковую радость Бога благодарить надо.

Онъ всталъ, перекрестился, положилъ три поклона предъ образомъ. Аѳанасій Никитичъ вмѣстѣ съ княземъ помолился. Потомъ они трижды поцѣловались. Теперь князь весь радостью свѣтился и радъ былъ со всякимъ радостью своею подѣлиться.

— Спасибо тебѣ великое, сказалъ онъ и въ поясъ гостю поклонился. — Воскресилъ меня. А еще спасибо особое: самъ моею радостью порадовался. Теперь ты для меня какъ родной сталъ.

И они еще разъ поцѣловались.

— Вижу теперь: радъ, молвилъ Полтевъ, — а давѣ гляжу: полно радъ ли, думаю.

— Съ такой вѣсти себя опамятуешь скоро ли? весело сказалъ князь.

— А что, князенька, прости, по-просту, безъ чиновъ молвлю, по доброй вѣсти и закусить не дурно бы. Какъ ты, а я проголодался порядкомъ.

— Не догадался, прости.

И князь ударилъ въ ладони. Ключникъ вошелъ и князь велѣлъ ему, сходилъ бы въ верхъ княгинѣ отъ его, князева, имени доложилъ: пріѣхалъ де дорогой гость Аѳанасій Никитичъ, сойти княгинѣ внизъ въ уборѣ, просить гостя о чаркѣ меду.

— На чести великой спасибо великое, сказалъ гость по ключниковомъ уходѣ, вижу теперь: дорогой я тебѣ гость, коли государыню свою княгиню показать мнѣ хочешь. Ну, дѣло, обдѣлали, продолжалъ онъ, за другое возьмемся. На Москву, значитъ, теперь, такъ ли?

— Тутъ жить охота ли?

— А скоро?

— Мѣшкать нечего.

— И я то жь скажу: мѣшкать нечего. Куй желѣзо пока горячо. Тебѣ на Москву поспѣть бы, пока государь великій про разговоръ памятуетъ. Замедлишь, за упорство не счелъ бы? Шепнуть охотники найдутся.

И то правда: спѣшить надо. Только какъ успѣть: всѣмъ домомъ надо ѣхать, съ княгиней, людей сколькихъ съ собой брать, запасы всякіе. Сколько подводъ, сколько подставъ высылать придется. Раньше мѣсяца не уберешься. Какъ тутъ быть? Князь высказалъ про это По.лтеву.

— Точно, отвѣчалъ гость, всѣмъ домомъ собраться, когда о дорогѣ и думано не было, не скоро соберешься. Какъ ни кинь, все клинъ, все задержка выходитъ. Прикажешь совѣтъ сказать?

— Сдѣлай милость, Аѳанасій Никитичъ, посовѣтуй. Будь другомъ.

— А совѣтовать вотъ что буду: ѣхать тебѣ одному, безъ княгини, налегкѣ; вмѣстѣ и поѣхали бы. На Москвѣ, покуда княгиня пріѣдетъ, да хоромы твои уберутъ, у меня, аль у свата остановишься, гдѣ похочешь. А княгиня, повремени, безъ спѣху соберется, потихоньку поѣдетъ. Бояться нечего: у меня тоже обозъ пойдетъ, вмѣстѣ велю. Оберегать твою государыню будетъ кому. Только есть ли, князь, у тебя человѣкъ вѣрный, съ кѣмъ княгиню отпустить можно и сборы кому приказать.

Совѣтъ былъ уменъ; человѣка вѣрнаго какъ не найти: ключникъ на что же? Прикащика ему въ помочь опредѣлить можно. Дѣло казалось улаженнымъ. Они стали теперь толковать, какъ самимъ собраться. Князь во всемъ съ Аѳанасій Никитичемъ соглашался; имъ овладѣло какое-то чувство спѣшливости; оно подмывало его, только поскорѣй бы выбраться.

— Значить, сказалъ Полтевъ, — дня черезъ четыре, много черезъ недѣлю, и въ походъ. И я-то замѣшкался: не по своему, правда, дѣлу, по государеву, а все къ ангелу своему вернуться не успѣлъ; здѣсь взять придется.

— И то: Аѳанасья мученика вѣдь завтра, припомнилъ князь.

— Насчетъ дороги, далъ Богъ, столковались мы съ тобою, князь. Теперь у меня просьба къ тебѣ великая: сдѣлай милость, не откажи.

— Чѣмъ могу только, радъ служить, Аѳанасій Никитичъ.

— Видишь, князь: поспѣши я къ ангелу своему на Москву, въ вотчину не заѣхалъ бы, а въ вотчину не заѣзжай, сватова слова тебѣ отъ меня не слыхать бы. Знамо, не велика услуга, и безъ меня нарочный пригонилъ бы. Опять: свату твоему, у государя ближнему человѣку, какъ не услужить было? Только та моя услуга все жь тебѣ не безъ пользы пришла.

«Что онъ путаетъ? къ чему ведетъ?» подумалось князю.

— И вотъ тебѣ моя просьба, продолжалъ Полтевъ, — сдѣлай мнѣ честь, завтра ко мнѣ хлѣба-соли откушать пріѣзжай.

— Я думалъ, разсмѣялся князь, — ты мнѣ задачу какую трудную задашь, а твоя просьба мнѣ же въ честь. И на той чести благодарствую.

— Постой, постой, князенька, смѣючись подхватилъ Аѳанасій Никитичъ, — отъ меня дешево таково не откупишься. Не на день прошу, на три, да чтобъ ѣхать тебѣ со мною сейчасъ, какъ закусимъ. Мы за столъ, коня сѣдлать вели.

Князь было заикнулся: распорядиться де отъѣздомъ надо, но Полтевъ и руками, и ногами. Велико ли дѣло налегкѣ въ дорогу собраться? Сейчасъ прикажи чтобы готово было и подводы въ ночь выслали. А вернешься де, день цѣлый у тебя де будетъ; и съ княгиней простишься, и все ли собрали доглядѣть успѣешь. У меня де-сговоримся, когда и гдѣ съѣхаться.

Полтевъ доказывалъ таково обстоятельно что князя сильнѣе подмывать стало поскорѣе выбраться. Казалось, не гостя угощать, сейчасъ бы на конь всѣлъ. И дома сидѣть: сборы пойдутъ скучные, надоѣдливые; со всѣмъ приставать станутъ: то взять ли, это понадобится ли? Ванюшка, что взять надо, знаетъ; одинъ лучше управится. Князь ударилъ съ Аѳанасій Никитичемъ по рукамъ, и только на двери поглядывмъ: скоро ль княгиня войдетъ? чего замѣшкалась?

III.

Княгиня вошла; за ней Дашутка съ подносомъ шла. Другихъ сѣнныхъ князь не замѣтилъ.

Низко княгинѣ кланяясь, Полтевъ не могъ не любоваться ею. «У князя-ть губа не дура», сказалъ онъ про себя, «вотъ онѣ, каковы безприданницы живутъ».

Началось обычное угощенье. За нимъ, Аѳанасій Никитичъ не забылъ одначе княгининъ уборъ разглядѣть, чтобы послѣ женѣ на Москвѣ было что разказать. На головѣ, поверхъ подубрусника, былъ повязанъ убрусъ не простой, тафтяной; тафта лазорева, шита серебромъ, застѣнки (спадавшіе на сторону концы) низаны жемчугомъ. Поверхъ убруса надѣта была шапочка-волосникъ: сама золотная, ошивка-околъ жемчужная съ запоны и каменья. Убрусъ на головѣ заколотъ булавкой-занозой: спень золотой, головка жемчужная. Серьги-двоинки: лалъ-камень и яхонтъ лазоревый.^[4] Что перстней-жиковинъ на рукахъ: золотые-съ яхонтцы, съ изумруды, съ жемчуги.

Платье, — платье на княгинѣ, какъ въ обычаѣ, тройное было: нижняя сорочка, совсѣмъ не видная, верхняя, отъ которой рукава видны были, и лѣтникъ. Верхняя сорочка была шелковая, кушачная:^[5] полосы бѣлы, другія червчаты; по швамъ рукавовъ низано мелкимъ жемчугомъ, веревочкой. Запястья (низъ рукавовъ) особымъ убранствомъ отличались: были искусно шиты золотомъ и серебромъ. Лѣтникъ замѣнялъ нынѣшнее платье. Онъ кроился въ родѣ сорочки, и накладной былъ, то-есть сверху надѣвался, спереди безъ разрѣзу, который на пуговицахъ дѣлался въ иныхъ опашныхъ одеждахъ. Рукава у лѣтника особые были, назывались накапками. Рукава эти пускались длинные, во всю длину платья, и сшивались только до половины и то сверху. Они ниспадали, и изъ подъ нихъ видны были рукава сорочки. Снизу накапки вовсе не сшивались, а къ нимъ приставлялись вошвы, косынки аршина въ полтора длиной. Вошвы были шириной вершковъ десять, а книзу округлялись. На княгинѣ былъ лѣтникъ: камка бурская, по лазоревой землѣ шиты мелкія травы бѣлымъ да червчатымъ шелкомъ съ золотомъ; вошвы: бархатъ венедицкій черепъ съ золотомъ и петлями: петли низаны жемчугомъ.

Пока Аѳанасій Никитичъ на княгиню глядѣлъ и уборъ ея запоминалъ, князь нѣтъ-нѣтъ, да на Дашутку взглянетъ. Пошло обычное угощенье. Князь, хоть гостя и подчивалъ, думалъ совсѣмъ о другомъ. Вспоминался ему вечеръ намеднишній, то въ саду мѣсто что Дашутка знала, и слова ея. Онъ, по крестному цѣлованью, просьбу ея обѣщалъ исполнить. Слова порушить нельзя. А какъ его исполнить, — ѣхать надо. Эхъ, три дни даромъ прошли. Все успѣю молъ, думалось. А теперь какъ успѣть? Правда, ему съ Ванькой переговорить только надо. Разговоръ небольшой; спросилъ: люба, аль нѣтъ, и баста. Только не при княгинѣ. О Дашуткѣ при княгинѣ, князь зналъ, слова онъ не промолвитъ. Не то чтобы выдать себя онъ боялся, а нельзя. Почему нельзя, о томъ рѣчи быть не можетъ. Ясно одно: безъ княгини разговоръ пойдетъ; Аѳанасій Никитичъ при томъ не помѣха. Объ одномъ только не вспомнилъ князь: вчера еще казалось ему, самъ Богъ велитъ Дашуткѣ помочь, а теперь: только поскорѣй бы эту обузу съ плечь долой.

— А что, княгиня промолвила, — гостю дорогому съ дороги чѣмъ Богъ послалъ закусить не угодно ли?

Они перешли въ другую комнату.

Тамъ стоялъ столъ, браной скатертью накрытъ. Чего на томъ столѣ наставлено не было: всякихъ, ѣствъ, литій, заѣдокъ, закусокъ, сластей! Дѣло было въ Петровки, рыбный столъ сготовленъ. Пироговъ однихъ: съ бѣлорыбицей провѣсною, съ осетриной, долгіе пироги съ горохомъ. А тамъ пирожки и рыба всякая: стерлядка разварная, щучина просольная подъ хрѣномъ, караси, окунь разсольной, бѣлой рыбицы звено судакъ, лещь, осетрина. Уха была окуневая, и карасевая была, и щучья, была же. А сластей, винъ и до завтра всего не перечтешь! Спасибо гость не побрезговалъ, за двухъ кушать изволилъ.

Одному Аѳанасій Никитичъ дивился: доселѣ князь ни слова княгинѣ про отъѣздъ не сказалъ, и самому ему словно не по себѣ. Не навести ли умненько разговоръ? Благо, чару ему пить пришлось: онъ случая не упустилъ, хозяевамъ списибо за хлѣбъ-соль сказалъ, да кстати словцо закинулъ.

— Дай, молвилъ, — Господи и на Москвѣ намъ хлѣбъ-соль водить, женами знакомымъ быть. Княгиня, — на нее гляжу — не спѣсива: авось женишкой моей не побрезгуетъ.

Ѳедосья Ларивоновна не знала что отвѣтить, на мужа поглядѣла. Князь поблагодарилъ гостя и коротко княгинѣ объявилъ: «на Москву де скоро ѣдемъ, великій государь на службу требуетъ». Ровно не о радости большой, о пустякахъ рѣчь шла! Ровно княгинѣ до этого дѣла не было!

А все же князь никакихъ распоряженій объ отъѣздѣ не сдѣлалъ. Полтевъ какъ на иголкахъ сидѣлъ. Пустился онъ лясы точить о томъ, о семъ. Все князь не собирается. «О Москвѣ развѣ что разказать, тогда не вспомнитъ ли?» подумалъ Полтевъ.

— Мнѣ въ отъѣздъ ѣхать, разказывалъ онъ, — случай какой на Москвѣ былъ, въ слободѣ Нѣмецкой. Сшилъ сапожникъ, Русакъ, сапоги, на Кукуй продавать пошелъ. Идетъ кричитъ: «Кому сапоговъ, сапоговъ кому!» Нѣмцу, видно, понадобились: на крыльцо вышелъ, подозвалъ. Беретъ, каковы сапоги поглядѣть. Такъ посмотрѣлъ, этакъ перевернулъ, — все видно мало, не досмотрѣлъ еще. Русакъ думаетъ: "о цѣнѣ скоро ль спроситъ?"А самъ ни слова, и Нѣмецъ ни гу-гу, все въ рукахъ вертитъ, сапоги-те. Народъ собрался, Нѣмцевъ и нашихъ довольно; смотрять-дивуются: что де другъ противъ друга стоятъ, молчатъ, не торгуются? Только Нѣмецъ, видно, оглядѣлъ: ладно сшиты, хорошъ ли товаръ попытать захотѣлъ. И учалъ онъ товаръ мять; мнетъ да мнетъ, и голенища, и головки. А о цѣнѣ ни слова. Гляди-кось такъ измялъ, — брось сапоги, никто ни купитъ. Русака досада взяла. "Добре хорошо, промолвилъ, Нѣмецъ товаръ мнетъ, мѣста цѣлаго не оставилъ. А ежели теперича Нѣмцу носъ намять, добре ли хорошо носу будетъ?? Хохотъ въ народѣ пошелъ. А Русакъ съ этими словами хвать Нѣмца за носъ, да мять; Нѣмецъ брыкаться; народъ вступаться: всякъ за своего. Такая-то потѣха пошла, насилу розняли!

Княгиня много разказу смѣялась, и князь усмѣхнулся. А дѣло все стоитъ. Опять Аѳанасій Никитичъ пошелъ говорить: инда языкъ приболтался. И самому думно: «Обѣдъ у меня на завтра порядкомъ не заказанъ; время идетъ; гости, поди, собираться начнутъ. Эхъ, не ладно!»

— А что, Аѳанасій Никитичъ, медку чарочку не выпьешь ли? попотчивалъ князь.

— Посошокъ развѣ, догадался сказать гость. — Вѣдь я, государыня, обратился онъ къ княгинѣ, — князя-тѣ у тебя увожу. Только не полошайся: вернется еще.

Тутъ только, и опять на-скоро, объявилъ князь женѣ о чемъ у нихъ съ Аѳанасій Никитичемъ условленось было. Княгиня всполошилась: — Сейчасъ де ѣдешь, собрать не успѣю.

— И то поди, распорядись. Аѳанасій Никитичъ не погнѣвается что ушла.

Полтевъ точно не погнѣвался.

— Пойдешь, вели коня сѣдлать, да Ивану прикажи, сюда шелъ бы, прибавилъ князь.

Княгиня вышла.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

I.

По княгининомъ уходѣ вскорѣ Иванъ вошелъ. Князь съ нимъ объ отъѣздѣ заговорилъ. Онъ приказы давалъ, распоряжалъ, все разумно таково, толковито, не спѣшно. Аѳанасій Никитичъ дивился ни мало: ничего де, кажется, не забылъ, все вспомнилъ князь. Иванъ слушалъ внимательно, кое-что переспрашивалъ: такъ ли молъ понялъ? Онъ весь насторожился, зардѣлся даже, какъ рѣчь про княгиню пошла и князь объявилъ что ему на Москву ее, свезти поручаетъ.

— На твои руки то дѣло кладу, заключилъ князь, — и знаю: бережно, честно наказъ мой исполнишь; сызмала при мнѣ живешь. На тебя не положиться, кому же вѣрить? Теперь толковать много некогда; на Москвѣ же отъ меня особаго жалованья себѣ жди.

Иванъ пуще зардѣлся. Ни князева ласка, ни довѣріе его, ни награда обѣщанная заставляли его сторожко наказъ слушать и князя благодарствовать. Нѣтъ, одно то: «княгиня на моихъ рукахъ будетъ», подымало его, исполняло гордостью.

— Все ли выразумѣлъ? спросилъ князь.

— Все, государь.

— Ступай же съ Богомъ. Коней чтобы къ крыльцу подводили, скажи, да княгинѣ доложишь, прощаться шла бы. Пора намъ.

Полтевъ зашевелился. Князь ключнику вслѣдъ поглядѣлъ. «Теперь, аль до Москвы?» вспомнилось ему. «Теперь; на Москву нечего старья возить», рѣшилось въ умѣ. Мелькнувшая мысль сразу въ дѣло перешла. Не успѣлъ Иванъ за порогъ переступить, князь воротилъ его.

— Постой, сказалъ онъ, — лучше теперь же, сразу. Дѣло у меня къ тебѣ есть — особое. Послушай-ка. Дѣло не шуточное, мимо ушей не пускай. Хорошенько выразумѣй; о чемъ скажу, на досугѣ подумай. Отъ Аѳанасій Никитича ворочусь, отвѣть сготовишь.

Иванъ безпокойно на князя глянулъ: что де за дѣло такое?

— Мысль моя такова, продолжалъ князь: — парень ты въ лѣтахъ, другіе-тѣ въ твои годы давно угнѣздились, дѣтей вывели. Не неволилъ я тебя досель и теперь не стану. А поговорить о томъ теперь время пришло.

Князь говорилъ покойно, привѣтливо, какъ отецъ съ сыномъ. Вмѣстѣ де дѣло обдумаемъ. Иванъ весь вздрогнулъ, точно въ сердцѣ тревогу забили. Онъ не замѣтилъ каковымъ образомъ князь съ нимъ говоритъ, онъ въ его слова не гораздо вслушивался; одно только понялъ: «женить хочетъ», и дрогнуло сердце.

— Скажи ты мнѣ, князь свое: — никогда тебѣ на дѣвку заглядываться не приходилось. Ни одна тебѣ больше другихъ люба не казалась?

— Всѣ мнѣ равны, бойко отвѣтилъ Иванъ, — ни худой, ни хорошей нѣту.

Князевъ вопросъ шуткой Ивану показался, тревога на сердцѣ затихать стала, и онъ на минуту подумалъ: «весь де разговоръ шутёмъ пройдетъ». Но шли другіе вопросы, и дошли до того, гдѣ шуткѣ не мѣсто было. Съ самаго начала не Иванъ, князь разговоромъ владѣлъ; онъ его велъ, куда ему надо было.

— Такъ-таки ни одной? усмѣхнулся князь.

И усмѣшка эта передалась Ивану, и онъ усмѣхнулся, ровно надъ самимъ собой.

— Таковъ, видно, государь, парень уродился, отвѣтилъ онъ.

— Дивно мнѣ это: парень ты молодой. Князь помолчалъ. — А, съ полгода, припомнилъ онъ, — тоска на тебя нападала, изъ тѣ-поры разговоръ у насъ былъ. Отвѣта ты мнѣ на спросъ никакого не далъ, а съ чего жь та тоска была?

Этотъ вотъ вопросъ ужь не шуточный, и опять на сердцѣ тревога поднялась. Тутъ не то страшно что «женить хочетъ», а схоронить надо о чемъ и съ думкой говорено не было. Внутри сжалось, и еще бы крѣпче сжаться, чтобы никакъ туда доглядѣться нельзя было. Иванова забота съ этихъ мѣстъ только о томъ стала какъ бы тайны своей не выдать, а потому князю отвѣчать онъ началъ уже не свободно, не прямо въ лицо глядя, а уклончиво.

— Напущено было, аль хворь какая, отвѣчалъ онъ. — Была да сплыла. И ты, государь, опосля тоску во мнѣ замѣчалъ ли?

Нѣтъ, князь не замѣчавъ. А все жь ему кажется: не договорилъ Ванька, ровно увильнуть отъ отвѣта хочетъ. Съ чего бы? Съ чего бы ни было, разговора на этомъ кончить нельзя: крестъ цѣлованъ.

— А въ тѣ поры, какъ тосковалъ, можетъ про кого и думалъ?

«На пыткѣ стою», подумалось Ивану. Онъ шелохнуться не смѣлъ. Онъ чуялъ: разговоръ дальше пойдетъ, и чѣмъ дальше, тѣмъ труднѣе отвѣчать будетъ. «Отбиться бы только», думалъ онъ, и опять сталъ не гораздъ князя слушать; не рѣчь выразумѣть, только бы на спросъ отвѣтъ дать.

— На дѣвку глядючи, можетъ въ мысль приходило: «славная де изъ нея жена выйдетъ?» Не бывало того?

— Не бывало, собрался съ духомъ, отрѣзалъ Иванъ, но голосъ у него дрогнулъ.

— Не жалѣлъ ли кого? Кому не говорилъ ли: «Не горюй де, найдется человѣкъ, за себя возьметъ?» И того не бывало?

«На любовницѣ, на отставленной», вспомнились Ивану Щегловы слова. И ненависть заговорила въ немъ; онъ еще сдерживалъ ее, но ждалъ: «скажетъ нѣкоторое слово князь, не сдержусь тогда.»

— Кого жалѣть? попрежнему уклончиво отвѣчалъ онъ. — Кажись некого бы.

— Теперь рѣчь иначе поведемъ. Можетъ ты самъ кому долюби пришелъ. Самой боязно, людей развѣдать просила: каково ты ее понимаешь? за ея къ тебѣ любовь люба ль тебѣ станетъ?

«Она. Больше некому», подумалъ Иванъ.

— Что скажешь?

— По дѣвкѣ глядя, съ трудомъ отвѣтилъ Иванъ.

— Кто она такова, послѣ скажу, продолжалъ князь. — Теперь же вотъ что скажу: дѣвка славная, женой хорошей тебѣ будетъ, вѣкъ любить тебя станетъ; ея слову повѣровать можно. И похочешь, нѣтъ ли, ее за себя взять, все же напередъ обѣщаю, — и слово мое крѣпко: таковой твоей женитьбѣ радъ буду, счастье свое въ ней найдешь: въ особину, какъ не гадалъ, пожалую тебя: чѣмъ похочешь.

Иванъ вовсе ни себя, ничего не помнилъ; послѣднихъ словъ князевыхъ почитай не слышалъ, не то чтобы смыслъ ихъ выразумѣть. Точно несъ онъ дорогую вещь, и напали на него, ограбить хотятъ; онъ вещь крѣпко къ груди прижалъ и отбивается руками и ногами; онъ ужь не помнитъ за что и съ кѣмъ бьется, а только бы отбиться. Онъ, пожалуй, ударовъ не слышитъ, но вотъ рану такую нанесли что поневолѣ на мигъ молодецъ себя вспомнилъ и рванулся со злобой впередъ. И такую же рану князь нанесетъ; онъ скажетъ слово, оно поранитъ, и скоро, сейчасъ: жди.

— Что жь не говоришь? какъ конь упрямый, въ землю уставился? спросилъ князь.

Онъ не понималъ что съ Иваномъ. «Кажись лаской говорилъ; ни насильства, ни грознаго слова на умѣ не было», подумалъ князь. Объ одномъ онъ не вспомянулъ: Дашутка просила сперва выспросить, тамъ сватать.

— По дѣвкѣ глядя, упрямо тотъ же отвѣтъ повторилъ Иванъ.

— Про Дашутку говорю, она….

«Вотъ оно слово-то: Дашутка». И не успѣлъ князь договорить, какъ у ключника отвѣтъ вырвался: скорый отвѣтъ, несдержимый, безмышленный:

— Погибель мою что ли, государь, замыслилъ? За что? Ты попомни за кого сватаешь? Вѣдь она…

Иванъ на князя глазами вскинулъ. Взглядъ досказалъ слово, но тотъ же взглядъ встрѣтилъ иной: тотъ ясный, морозный взглядъ, самовладѣющій и другихъ обуздывающій, къ нему же Иванъ, какъ себя помнить началъ, привыкъ. Взглядъ этотъ, какъ гвоздемъ, къ мѣсту человѣка прибивалъ. Дорого бы стала Ивану дерзкая выходка, не замѣть князь княгини въ дверяхъ. При ней разговору идти дальше нельзя было; нельзя было самому упомянуть имени, допустить чтобы другой произнесъ его. Князь сомутился, очи потупилъ, и проговорилъ, рѣшимости не было въ его голосѣ:

— Гляди, Иванъ, шибко говорить началъ. Сердце у меня, знаешь, не скорое, а расколькнется: бѣдѣ не быть бы.

Иванъ не видѣлъ еще княгини. Не зналъ предъ кѣмъ князь очи потупилъ. Онъ самъ чуть было подъ его взглядомъ не оробѣлъ; оробѣлъ не, страхомъ наказанія за дерзость, а тѣмъ чувствомъ къ княгинѣ которое породило дерзость. Но не онъ, князь потупился. «Совѣсть зазритъ, а!» съ злорадствомъ подумалъ ключникъ, и это подмыло его. И съ эти перемѣны чувства и мгновенья не заняли, и какъ если втулку изъ бочки сразу вынуть, брызнетъ пѣнное вино, такъ же несдержимо брызнула Иванова рѣчь:

— Хоть и холопъ я твой, сказалъ онъ, — да не прирожденный. Вскормилъ ты меня и вспоилъ, на томъ спасибо. Да на то ль отецъ мой князю покойному съ рукъ на руки меня отдалъ, чтобы женилъ ты меня на послѣдней, на своей….

Княгиня теперь стояла между нимъ и мужемъ; тревожно глядѣла то на того, то на другаго. Иванъ не смогъ своей рѣчи договорить, весь вдругъ вздрогнулъ и всталъ, всѣмъ тѣломъ дрожа, какъ конь внезапно укрощенный умѣлымъ сѣдокомъ. Князь тяжело перевелъ духъ. Многое приходилось ему подавить въ себѣ, княгини ради, только бъ не осквернилось ухо ея малымъ намекомъ на безобразную повѣсть его недавнихъ дней.

— Пьянъ ты, али съ дуру, сказалъ онъ, ясно и морозно глядя на Ивана, и тотъ, хоть и потупилъ очи, чувствовалъ на себѣ этотъ взглядъ, самовладѣющій и другихъ обуздывающій. — Помни одно: кабы я насильничать хотѣлъ, съ тобой, холопомъ, разговоръ вести сталъ ли бы? Иль слово мое не властно? Теперь некогда, сдержалъ онъ себя, чувствуя что разгараться началъ, — ѣхать мнѣ пора. Ты тѣмъ временемъ надумайся: разчеть у насъ съ тобой еще будетъ. И больше ни слова не скажу, и ты молчи лучше, колъ живъ быть хочешь.

Князь это выговорилъ стоя. Слова, звучали ровно и ясно, и какъ кончилъ онъ, казалось, все еще, точно застывшіе, стояли въ воздухѣ звуки.

— Что, княгинюшка, все ли сготовила? ласково обратился князь къ женѣ.

— Мое, государь, готово, чуть слышно, еще не опомнившись отъ страха, проговорила она.

— А готово, въ путь пора. Присядемъ.

Они присѣли, потомъ помолились; князь ласково съ женой простился, наказалъ не печалиться; она просила до крыльца проводить его, и въ томъ отказа ей не было. Князь видимо былъ покоенъ, точно ничего не случилось.

Иванъ едва видѣлъ что вокругъ его творилось, хотя присѣлъ вмѣстѣ съ другими и перекрестился, какъ всѣ молились. Князь на уходѣ ни слова ему не сказалъ.

III.

Князь съ Полтевымъ ѣхали молча.

Аѳанасій Никитичъ не мало тому что видѣлъ и слышалъ дивился. «Знамо, князь всегда съ нимъ разчесться успѣетъ», думалъ онъ, «а все же не пойму что за разговоръ такой межь ними былъ». Онъ не впутывался и теперь спрашивать не смѣетъ — не его дѣло. А отстать отъ думы все не могъ, хоть ничего не придумать, да и сомнѣвался чтобы додумался до чего.

Иноходецъ бодро шелъ подъ княземъ, выступалъ мѣрно. Ни о чемъ князь не думалъ; пусто и темно у него въ головъ было. Онъ не злобился, про Ванюшку не вспоминалъ, не радовался даже что княгиня, ничего про Дашутку не услыхала. Точно все сейчасъ случившееся для него стороннимъ цѣломъ было; точно ѣхалъ онъ большою дорогой, и попалъ на постоялый дворъ, а тамъ ссора ли кая, дѣлёжка ли шла, — онъ вмѣшался, свое слово сказалъ, все утихомирилъ и опять на коня всѣлъ, дальше поѣхалъ. Ѣдучи дорогой, онъ ни о чемъ не думаетъ, хоть какъ будто и есть у него свое дѣло, о чемъ гораздо подумать надо.

Иноходецъ шелъ подъ княземъ бодро, выступалъ мѣрно. Вѣтерокъ сталъ въ лицо подувать. Онъ началъ чувствовать мѣрный и бодрый ходъ коня, и та выступка ему показалась. «Экъ выступаетъ!» наблюдалъ онъ, «ровно коренникъ добрый». И онъ усмѣхнулся: «каково-де хорошо сватъ меня предъ государемъ великимъ въ коренники поставилъ»; выпрямился на сѣдлѣ, грудью впередъ подался, точно напрягся тяжесть какую везти. Мѣрно и бодро шелъ иноходецъ; мѣрно и бодро пошли князевы мысли, прямо по дорогѣ въ Москву. Князю легко стало и онъ про Москву съ Аѳанасій Никитичемъ заговорилъ. Впередъ, все впередъ шла князева дума и ни разу онъ мышленно на домъ не оглянулся. Намъ же пора оглянуться.

Иванъ, по князевомъ уходѣ, остался въ комнатѣ и словно душило его что. Ровно подземнымъ ходомъ онъ шелъ, и вдругъ надъ нимъ, спереди, сзади, сводъ земляной рухнулъ. Очи запорошило, голову ошеломило, грудь сдавило, всего человѣка отуманило. Очнулся, живъ еще, руки-ноги цѣлы. Что тутъ дѣлать? Ждать ли, пока спохватятся, отроютъ, аль поискать лазу какого, хоть чутошнаго, нѣтъ ли? Князевъ ли гнѣвъ на него обрушился, или иное что? О томъ гнѣвѣ что думать! Князева намѣренія думаньемъ не перемѣнишь: что похочетъ, сдѣлаетъ. И не дорого Ванькѣ: помилуетъ его князь, или нѣтъ. Дорога ключнику одна на свѣтѣ — княгиня. О ней онъ думалъ, какъ князю отвѣтъ давалъ; она же своимъ приходомъ спасла его. Онъ понялъ отчего злоба на него напала, какъ князь о Дашуткѣ заговорилъ. Не будь этого въ мысли, въ тайной, глубоко схороненной мысли, съ чего бъ онъ противъ князя всталъ, противъ рожна попралъ? Теперь, и теперь только, онъ смутно выразумѣвать началъ: точно, князь не неволилъ его, силомъ жениться не заставлялъ. Охъ, знай князь что боронилъ ключникъ, за что онъ противъ него всталъ!

Каковъ онъ теперь предъ княгиней, въ ея мысляхъ, живетъ? Вотъ что ему важно знать. За одного ль князя страшилась она, или, хоть чуточку, и за него? Будто тутъ, съ этой стороны, свѣтъ блеснулъ, и одинъ онъ можетъ его изъ-подъ обвала вывести. И на этотъ свѣтъ пойдетъ онъ, и пока онъ свѣтитъ, онъ живъ еще, а померкнетъ, и жизнь померкнетъ.

Долго ли, коротко Иванъ въ двоихъ думалъ простоялъ бы, неизвѣстно. Не въ однихъ онъ думахъ жилъ, въ ключахъ ходилъ. Какъ ключника, позвали его; тотъ съ тѣмъ, другой съ этимъ. Мірская суета, дѣло повседневное ждало его.

Онъ сталъ распоряжать этимъ дѣломъ; съ прикащикомъ на счетъ подводъ переговорилъ; что для княгинина отъѣзда запасти надо — подумалъ; заглянулъ туда и сюда. Ключникъ по дому и по двору ходить, и думаетъ о томъ какъ княгиня на его рукахъ останется. О томъ, послѣ сегодняшняго поручитъ ли князь ему княгиню, мысли у него не было.

Но въ домѣ и во дворѣ все не по-старому; то же бы кажись, да не то. Такое же, при подобныхъ обстоятельствахъ, всюду бываетъ. Князь, господарь, хозяинъ уѣхалъ, обиходъ порушенъ и всѣ это чувствуютъ. И всѣ безповоротно отдаются этому чувству. Чтобы выйти изъ него, никто не старается; ничего ради этого не сдѣлаетъ. Точно всѣ сговорились и знаютъ: ничѣмъ-де не пособишь, подождать надо; день-другой пройдетъ, и опять колесо въ колею попадетъ, въ старую ли, въ новую, или кто втолкнетъ его въ колею-то, только все на ладъ настроится, заведется какой ни на есть обиходъ, и къ нему всѣ безъ всякаго сговора привыкнутъ и за дѣло примутся какъ ни въ чемъ ни бывало.

Но покуда порушеніе обихода всѣхъ томитъ. Дворня кучками стоитъ, ровно дѣлать нечего; про Москву толкуютъ, и все ужь перетолковали, кажись, а не расходятся. Кто-то заговорилъ громко таково и ладно, его слушать бы, а кучка расплываться стала. Который отошелъ, самъ не знаетъ куда и зачѣмъ пошелъ, слоняться началъ. Тутъ кучка расплылась, а тамъ, гляди, новая столпилась. И опять стоятъ и толкуютъ о чемъ-то, и всякій думаетъ: толковать не о чемъ. И опять разбредутся, и опять сойдутся. И томитъ всѣхъ порушенный обиходъ. Иванъ что прикажетъ, сунутся дѣлать, анъ дѣло не спорится, въ разбродъ пошли. И постепенно то же что всѣхъ, Ивана одолѣваетъ. Онъ не столько дѣлаетъ сколько слоняется, и мысли въ головѣ тоже слоняться пошли.

То же и на княгининой половинѣ. И тамъ дѣло не спорится, и тамъ слоны продаютъ. Княгиня еще бодрѣе всѣхъ. Велитъ она всѣ князевы сорочки въ мѣсто собрать: кинулось девять сѣнныхъ, и — гляди — всѣ-го вдесятеромъ, двѣ сорочки черезъ силу волокутъ, да и съ тѣми не столько идутъ, сколько на мѣстѣ толкутся. И княгиню охватываетъ то вѣяніе что надъ всѣми носится. И она больше слоняется чѣмъ дѣло дѣлаетъ.

То же что въ маломъ видѣ въ отдѣльномъ домѣ, бываетъ порой въ несравненно большемъ и сложнѣйшемъ образѣ почитай въ цѣлой землѣ. Какъ старый обиходъ порушится, все зашатается, заслоняется, мышленая бездорожица встанетъ; а тамъ, не замѣтишь какимъ побытомъ опять всѣ за дѣломъ, за работой, и остальные шатуны стали притчей во языцѣхъ, а еще не задолго раньше самый что ни есть шатунъ чуть не вожакомъ казался.

III.

Княгиня, какъ сказано, за что приняться не знала. Ей, то казалось, надо бы ключника повидать, съ нимъ посовѣтовать; то отстраняла отъ себя эту мысль, почему — сама не знала. То послать за нимъ хотѣла; то думала пойду гдѣ-нибудь встрѣчу. Вспоминалось какой разговоръ между княземъ и ключникомъ слышала; къ чему онъ былъ, она не знала, и мысль на этомъ не останавливалась, а переходила на другое совсѣмъ не похожее. «Когда же пелену-тѣ кончу?»' приходило въ голову. «За черничкой дѣло, а ее нѣтъ.» И опять шатнулась мысль. Не на Москвѣ ль теперь княгиня побывала? И опять мысль скользнула, безслѣдно пропала, и опять вспомнила про что-то княгиня, и это воспоминаніе скользнуло и пропало же.

Княгиня пошла по дому и, сама не знала какъ, забрела въ одни изъ многочисленныхъ сѣней. Изъ нихъ она вышла бы и снова побрела, куда ноги несутъ, кабы въ комнатѣ возлѣ не послышался ключниковъ голосъ. Она остановилась и слушаетъ, съ мѣста не двинется, сама не зная зачѣмъ остановилась и слушать стала.

Незадолго до княгинина входа, въ тѣхъ же сѣняхъ столкнулись Иванъ съ Дашуткой. Дашутка не знала былъ ли про нее у князя съ ключникомъ разговоръ, и если былъ, то каковъ. Она только мучилась: неужели князь до Москвы ея дѣло отложитъ?

— Ты это? окликнулъ ее Иванъ. — Поди сюда.

Онъ взялъ ее за руку и повелъ. У нея все внутри холонуть стало, ноги подкашивались. Она не понимала куда и зачѣмъ онъ ее ведете. Странно ей было, да еще думалось: скоро ль отпуститъ. Они вошли въ комнату.

— Твое дѣло? Говори! накинулся на нее Иванъ.

— Какое дѣло? — Мысли у нея какъ нитки перепутались.

— Молчкомъ отъ меня не отдѣлаешься. Не самъ же князь вздумалъ?

Она поняла: былъ разговоръ. И еще поняла: горекъ для нея исходъ того разговора.

— Поговорить только просила, робко, просительно, едва слышно проговорила она.

— Поговорить! Ты что жь, раньше со мной смолвиться не могла, а? крикнулъ вдругъ Иванъ, и съ крикомъ пробудилась та ненависть что мучила его въ то время какъ ждалъ онъ: скажетъ князь нѣкоторое слово.

— Не смѣла я….

— Не смѣла?

Съ этихъ мѣстъ княгиня слушать стала.

— Поговорить съ человѣкомъ не смѣла, а подъ него подкопаться смѣлости хватило? А? Врешь ты. Умыселъ тута былъ, и я его насквозь вижу.

— Ей-Богу же, начала было Дашутка.

— Врешь ты. Былъ. Что человѣкъ пожалѣлъ тебя, ты о немъ же помышлять стала? А?

— И вотъ тебѣ Богомъ клянуся, горячо отвѣчала Дашутка, — и чтобы мнѣ умереть сейчасъ: никакого на тебя у меня умысла не было. Какъ пожалѣлъ ты меня, снова родилась я точно, и слезы у нея въ голосѣ послышались. — Та твоя жаль по ночамъ маѣ снилась, забыть я ее не могла. Думала, дура, счастья попытать, а вотъ…. прости меня въ томъ….

Дашутка вовсе рыдала.

— Ахъ ты шельма, шельма, притворщица! сказалъ Иванъ на нее глядючи, качая головой, съ ненавистью въ голосѣ. — Такъ я въ обманъ и дался, твоимъ уверткамъ повѣровалъ? Вертись сколько хочешь, а умыселъ твой знаю…. и тебѣ скажу.

Онъ остановился, точно приготовиться хотѣлъ каково сказать, и со страшною издѣвкой въ голосѣ, будто чему радуясь и въ то же время ненавидя того съ кѣмъ говорилъ, промолвилъ:

— Жила я у князя въ полюбовницахъ, глупа была, попановать не удалось. Дай, молъ, къ ключнику въ жены напрошусь; князь мнѣ за любовь мою въ томъ откажетъ ли? Тута де я смиренство свое покажу, за старое въ три-дорога попаную!

Жесточе оскорбить нельзя было. Отъ жгучей боли у Дашутки всѣ слезы высохли. Не только душа ея въ грязь брошена, но еще ногами со смѣхомъ затоптана.

— Такъ знаю жъ и я, Дашутка крикнула, — съ чего ты озлобился. Не я тебѣ досадлива, княгиня дорогѣ. Съ нея глазъ не сводишь, въ полюбовницы ее хочешь!…

— Убить тебя!

Иванъ кинулся; Дашутка взвизгнула и на полъ присѣла, прижалась. Въ это время, за дверьми, въ сѣняхъ, точно кто простоналъ Иванъ тотъ стонъ услыхалъ и опрометью въ сѣни кинулся. Блѣдная, чуть живая, шагаючись, княгиня до лавки добрела и безсильно на нее опустилась. Иванъ подбѣжалъ къ ней; она словно ничего не видитъ. Онъ ее за холодную за руку беретъ, раскликать началъ.

Княгиня повела глазами.

— Ничего, чуть слышно промолвила она и думала было подняться, но силъ не было.

— Позвать кого? робко, боязно спросилъ Иванъ.

Онъ весь дрожалъ.

— Нѣтъ; сама; не надо, — и княгиня черезъ силу поднялась.

Она пошла; переступала слабо, медленно. Иванъ издали, весь полный неизъяснимаго страха, точно несъ онъ въ рукахъ и расплескать боялся дорогое вино, пошелъ за нею. Княгиня, слабо держась за поручни, пошла по лѣстницѣ вверхъ. Казалось, вотъ-вотъ упадетъ она; Иванъ безъ перестали дрожалъ за нее, но она шла, и онъ не смѣлъ подойти помочь ей. Княгиня въ свѣтлицу вошла; Иванъ ухомъ къ двери приложился. Онъ слышалъ, она съ трудомъ проговорила: «Доведите…. мочи нѣтъ…. испить….» Въ свѣтлицѣ зашевелились, забѣгали, потомъ затишало и слышно было какъ мѣрно и бережно ступало много ногъ. Иванъ стоялъ, шевельнуться не смѣлъ. Вотъ опять затихло, вовсе ужь; шепотъ потомъ послышался, разговаривать стали. Иванъ все не отходилъ. Дождался наконецъ, сѣнная изъ дверей шмыгнула.

— Что княгиня? спросилъ онъ осторожнымъ шепотомъ, точно тутъ-вотъ, въ двухъ шагахъ, лежалъ кто-то въ тяжкой болѣзни и даже шепотъ могъ обезпокоить его.

— Ничего, слава Богу; одна въ терему осталась, устала шибко, говоритъ, такимъ же шепотомъ отвѣчала сѣнная, хотя не о чьей болѣзни не думала.

Какъ сѣнная сбѣжала внизъ, Иванъ потихоньку, бережно, точно несъ въ рукахъ и расплескать боялся дорогое вино, сошелъ внизъ по лѣстницѣ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

I.

Вечеромъ, на закатѣ, старикъ садовникъ выползъ изъ своего шалашика, гдѣ порядкомъ ему соснулось, на солнышко погрѣться. Пригрѣло старыя кости, и онъ не то заснулъ, не то на яву ему дрематься стало. Вдругъ его кто-то за руку взялъ, кличетъ; очнулся, племянница Дашутка стоитъ, лица на ней нѣтъ.

— Дашка, чего ты? спросилъ старикъ.

— Дяденька, родненькій! Вѣдь онъ мало не захотѣлъ, надругался надо мной.

— Иванъ-отъ?

— Онъ. «Умыселъ у тебя былъ», говоритъ.

И она пересказала дядѣ свою обиду.

— То-то и есть, отвѣчалъ старикъ, покачивая беззубою сѣдою головой. — Меня не спросилась, къ князю пошла. Послѣ ко мнѣ. Говорилъ: не быть толку. Прежде стороной вывѣдать надо было.

Онъ говорилъ отрывисто, чуть не на каждомъ словѣ останавливаясь и переводя духъ. Точно на костыляхъ, хромая рѣчь шла; силы-то мало, сдѣлалъ шагъ и стой. Но эта самая медленная отрывчатость рѣчи придавала ей особую выразительность, хотя старикъ скупъ былъ на слова и порой не договаривалъ. Что де договаривать, и такъ пойметъ.

— Кабы знатье! Да кто жь зналъ-то? Кому знать было? Онъ же жалѣлъ меня, онъ! Нѣтъ, скажи, зачѣмъ жалѣлъ-то, зачѣмъ?

И вспомнивъ про то жалѣнье, каково оно было, она не могла уже сдержаться отъ рыданья. И всхлипывая повторяла все тотъ же вопросъ: «зачѣмъ жалѣть было, зачѣмъ?» Точно ей кто могъ отвѣтить, точно скрывался гдѣ-то этотъ отвѣтъ, и она своими рыданіями могла вызвать его оттуда.

Самъ Иванъ, спроси она его, по-совѣсти могъ ли бы отвѣтъ дать? Можетъ, въ немъ и зарождалась къ ней любовь, да болѣе могучая страсть ее затмила. А можетъ зарождалась любовь не къ ней, а къ той, другой, и еще не сознанная сказывалась добротой сердечною? Что жь могъ старикъ-дядя отвѣтить

— Э-эхъ, горькая ты, молвилъ онъ. — И жизнь тебѣ горькая же. Про то, про твое…. нѣтъ, не забудутъ; пока жива, все помнить будутъ. Не мало лѣтъ прожилъ, да, слава тѣ! Знаю людей-те. Иной хуже, самъ-отъ, а все припомнитъ. Терпи. Знамо, молодо-зелено, глупо, а тамъ — терпи. Твердятъ: «со всякимъ де грѣхъ бываетъ», а все помнятъ, попрекнутъ. Да, терпи, рѣшительно заключилъ онъ.

— Знаю я, шепотомъ, сурово, изъ подлобья въ землю глядя, начала Дашутка, помолчавъ, — знаю я отчего перемѣнился; знаю, и не стерпѣла, ему сказала.

— Что еще? точно нехотя протянулъ старикъ.

— А то: съ княгиней связался.

— Полно, грѣхъ какой! строго заговорилъ старикъ. — Врешь! Перекрестись. И что!

— Не со злости, нѣтъ, Дашутка попрежнему изъ подлобья въ землю глядѣла: — правда. Замѣчала, давно замѣчала, молчала только. Ужь я подсторожу, подкараулю. Все вызнаю.

И она, казалось, была увѣрена въ полной правдѣ своихъ словъ.

— Что въ голову лѣзетъ тебѣ! Статочно ли дѣло. Да…. тьфу ты! (И старикъ плюнулъ.) Господи спаси и помилуй!

— Съ чего жь мнѣ думно? Скажи. Не сплю я, не грежу, на яву брожу, не ополоумѣла еще, ума не рѣшилась. Съ чего жь мнѣ думно?

— Со злости, съ нея. Обидѣлъ. А онъ: жалѣлъ, а до дѣла — вспомнилъ. Про такое не забываютъ, памятливы.

— А жалѣлъ-то какъ! Казалось…. Господи!

И она опять зарыдала.

— Охъ, что мнѣ съ тобой, съ дѣвкой, дѣлать? Охъ-охъ!

Старикъ взялся за голову и точно не зналъ что съ племянницей дѣлать. Она все рыдала, душу ему надрывала.

— Сёмъ-ка водицы испей, да въ шалашикъ; прилягъ. Отойдетъ.

Онъ свелъ ее въ шалашикъ, на солому уложилъ, самъ подлѣ сѣлъ.

— Сосни; послѣ слезъ-то хорошо. Ишь раскипѣлась какъ, вся! Во снѣ отхолонеть, сердце-то.

Она не слушала его, но самые звуки его тихой, прерывистой рѣчи успокоивали ее.

— Тогда еще, разсуждалъ онъ, — какъ ѣздила-то, вертаться сюда не надо бы. Отпустилъ бы. Со мной прожила гдѣ. Тихо, мирно, далеко. Гдѣ обидчиковъ меньше. Да.

Онъ долго говорилъ, больше самъ съ собою. И все прерывистѣе и прерывистѣе ковыляла его рѣчь. Дашутка еще попить попросила; онъ подалъ и опять заговорилъ. Дашутка забываться стала; по временамъ только во снѣ всхлипывала и тяжко ворошилась. Старикъ останавливался, глядѣлъ на племянницу и опять свое. Потомъ помолчалъ и сталъ творить молитву, останавливаясь на каждомъ словѣ, точно обдумывалъ его, и воздыхая.

«Господи…. помилуй! Помилуй…. Господи!» слышалось въ шалашикѣ. — «О-о-охъ, помилуй!»

А ужь ночь темна на дворѣ стояла.

II.

Ключникъ съ лѣстницы бережно сошелъ. Ему не хотѣлось ни съ кѣмъ встрѣчаться, тѣмъ паче говорить. Отъ всѣхъ сторонясь, онъ черезъ дворъ прошелъ и только думалъ: «кто не остановилъ бы». За воротами онъ свободнѣй вздохнулъ; «слава Богу, никто», подумалъ. Онъ къ рощѣ повернулъ, черезъ плетень перелѣзъ, въ самую гущу забрался: тутъ никто не увидитъ, не окликнетъ.

Иванъ про одного забылъ: про самого себя. Пока отъ другихъ хоронился, ему было занятье. Теперь же онъ самъ-другъ съ собою остался, и приходится самому себѣ отвѣть давать. Всякій знаетъ: такой съ самимъ собою разговоръ, какъ со вторымъ лицомъ идетъ, и это второе лицо только спрашиваетъ, и грозно таково; отъ него не увернешься: сейчасъ фальшь подмѣтитъ. Люди зовутъ это второе лицо совѣстью, или сознаніемъ, потому глядя къ которой сферѣ, умственной, или нравственной, относятся вопросы.

Иванъ на траву опустился, и руками лицо закрылъ, точно отъ самого себя схорониться хотѣлъ.

— Ну, натворилъ бѣдъ сегодня, сказалъ онъ почитай вслухъ.

Ему все сразу припомнилось: князю нагрубилъ, Дашутку изобидѣлъ и наконецъ до чего довелъ: не схоронена уже потайная святыня души его, вслухъ выкрикнута; княгиня тутъ была слышала. И другой, третій тутъ же пригодиться могъ, и тогда!…. Онъ не могъ даже про себя ничего подумать, только вся душа издрогнула. Мучительно, тяжко мучительно, и на все это нѣтъ отвѣта. Опять все сразу припомнится, и опять, раньше, чѣмъ обсудить можетъ, издрогнетъ весь. Онъ рѣзко повернется, на ноги приподняться захочетъ, лицомъ о землю ударится, ничто не помогаетъ, — нѣтъ отвѣта и такъ же мучительно замираетъ лл дрожитъ душа.

И при этомъ, какъ сквозь густой-прегустой туманъ чуть виднѣется ему: всего страшнѣй для него съ княгиней встрѣча; какъ онъ ей, не то слово молвитъ, въ лицо глянетъ? «Забрелъ, не выйти», рѣшилъ онъ. Что дѣлать, что жь ему дѣлать? Бродить, сидѣть, пойти куда, поговорить съ кѣмъ, за что приняться, думать, — все ему равно невозможнымъ кажется. «Ничего-то я не могу», говоритъ онъ, «ровнешенько ничего-то!» Онъ чувствуетъ себя пропадшимъ человѣкомъ, ни за грошъ погубленнымъ. И никто, кромѣ его самого, въ гибели этой не виноватъ. Ему только руками голову обхватить, да перекачиваясь изъ стороны въ сторону, все одно и то же приговаривать: «ничего-то я не могу, ровнешенько ничего-то».

Онъ такъ сидѣлъ, пока солнце не зашло, не стемнѣло и ночная прохлада не обвѣяла его.

Княгиня въ теремѣ на лавкѣ прилегла и всѣхъ вонъ выслала. Усталость и изнеможеніе постепенно проходили, или, спокойно лежа, она ихъ не замѣчала. Она много сегодня узнала, даже слишкомъ много, и сразу, не думало, не гадано. Сначала у нея въ головѣ вихорь поднялся, быстрый, мимолетный; его напора она не выдержала. Теперь же, когда она тѣломъ успокоилась и окрѣпла, утихнулъ и мышленый вихоръ. Все, что она сегодня узнала, являлось ей какъ бы воспоминаніемъ. Таковыхъ воспоминаній два было: ясныхъ, отдѣльныхъ, несліянныхъ. Одно: князь и Дашутка, его полюбовница отставленная; другое: она сама и Иванъ любитъ ее. Они, эти воспоминанія, не только раздѣльно, разнолично княгинѣ являлись. Одно, про князя, какъ давнишнее, слышанное да забытое, всѣмъ извѣстное, для нея какъ будто стороннее даже. Изъ тѣхъ про которыя спрашиваютъ: «Слышалъ, то-то и то-то случилось?» и на вопросъ неизбѣжный отвѣтъ: «Эку старину-то вспомнилъ, кто жь про то не знаетъ!»

Инаково другое воспоминаніе было. Живое, близкое, родное, отъ чего сердце забьется, забьется и замретъ. Какъ дорогой человѣкъ, съ кѣмъ долго и ладно жилось, а потомъ довелось разстаться: оно будто и забылось, порой только въ мысляхъ промелькиваетъ, — а при встрѣчѣ съ нимъ что радости! Прошлое все сразу живьемъ вспоминается, промежутка ровно не бывало, потому — ничѣмъ дорогимъ, сильнымъ тотъ промежутокъ не наполненъ, сердцемъ остановиться не надъ чѣмъ.

И ей ясенъ, до слова понятенъ князевъ разговоръ съ ключникомъ становится. Все теперь она, кажись, поняла: ключниковъ отвѣтъ; его, какъ ее увидѣлъ, смущеніе; почему на грозное князево слово отвѣта не далъ. Княгиня рада что поняла это. А князь?… Про него что понимать? князь женить хотѣлъ, стращалъ; онъ, извѣстно, о себѣ только думаетъ, всегда таковъ, со всѣми…. И тѣ же мысли что ее волновали въ тотъ часъ какъ сказалъ ей ключникъ: «эхъ, не жалѣетъ онъ тебя!» встали въ ней. И какъ тогда же, слѣдомъ за мыслями, всталъ предъ нею, какъ живой, иной человѣкъ. И этотъ человѣкъ не мужъ, а близокъ къ ней.

Только теперь не такъ, какъ въ другіе разы, смотритъ. Не радостью, какая у нея въ сердцѣ, свѣтится онъ; не говорить про нежалѣнье; нѣтъ, лучше, дороже въ тысячу кратъ. Робко, боязливо въ лицо ей смотритъ: за нее боится, душой дрожить. Видно, ею только живетъ, ею дышетъ. Днемъ, ночью, всюду, всегда о ней думаетъ. И ужь кажется ей будто эта, ею полная дума, сама по себѣ, помимо Ивана, живетъ. И она, живая, стоить вокругъ нея, со всѣхъ сторонъ одѣла, оболокла ее. И ей хорошо подъ охраной этой думы, хорошо и покойно. Молитъ чтобъ она на вѣкъ тутъ осталась, — княгиня не станетъ, но и не отгонитъ. Больше: исчезни эта живая дума, княгиня что дѣлать не придумала бы. И княгиня не знаетъ, во снѣ она, или на яву.

— Что, матушка государыня, кнеиня наша молодая, вздремнулось твоей милости, видно? спросилъ чей-то голосъ.

Княгиня вздрогнула. Чей голосъ? Предъ ней стояла одна изъ постельницъ, баба лѣтъ сорока, жирная и расплывчатая, считавшая себя почему-то княгининою любимицей. И вся прислуга ее таковою же считала, и нужно было про что, до всѣхъ касающее, княгинѣ доложить, или что у княгини выпросить, — всѣ въ голосъ говорили: «Перфильевна, сходи, матка». И Перфильевна шла, матка, и улыбка ея говорила: «Выпрошу, потому — княгиня меня пуще всѣхъ любитъ».

Какъ Перфильевна ее окликнула, княгиня почему-то закраснѣлась, и ей какъ можно веселѣе и беззаботнѣе отвѣтить хотѣлось.

— И то соснулось, не зная зачѣмъ солгала княгиня, и еще пуще зардѣлась, только не оттого что солгала.

— Глядиткось, солнышко садится. Намъ думно, красавица моя, сегодня не пораньше ль поужинать?

— Что такъ?

— День такой, государыня, вышелъ: не работамши, измаялись. Такой ужь, матушка кнеиня, день маятной вышелъ. Спать бы пораньше; завтра авось, Господь дастъ, за работу опять. Что жь, государыня красавица наша, ужинать приказать изволишь?

Княгинѣ все равно; пожалуй лучше чтобы всѣ раньше улеглись, свободнѣй самой будетъ. Перфильевна же умильно таково просила: отказать жалко. Постельница съ гордостью изъ терема вышла: «былъ де когда на мою просьбу отъ кнеини отказъ?» Ѳедосья Ларивоновна, къ великой Перфильевны радости, только посидѣла за ужиномъ; постельница, въ качествѣ любимицы, доѣдать все что отъ княгинина ужина оставалось за долгъ святой полагала.

Послѣ ужина, княгиня прямо въ чуланъ спальню прошла, раздѣлась.

— Спите себѣ, сказала, — я послѣ помолюсь; фонарь сама погашу.

По уходѣ прислужницъ, княгиня молиться въ крестовую не пошла. Лежитъ она на мягкой постели, за тафтяными червчатыми завѣсы, подъ легкимъ шелковымъ одѣялкомъ. Не спится ей: въ слюдяномъ росписномъ фонарѣ тонкая восковая свѣча горитъ; подъ пологомъ сумерки красноватые. Опять живая Иванова дума подходитъ къ ней и на-сторожѣ стала. За крестовой, въ терему, у дверей, возится кто-то: знать, Перфильевна спать укладывается; мышка скребется; часы въ терему стрекочать; сторожъ въ доску забилъ; песъ взбудоражился, залаялъ. Тишаетъ; весь домъ отъ маятнаго дня отдохнуть спѣшитъ; еще недавно ступеньки на лѣстницѣ словно поскрыпывали; голоса точно разговаривали; теперь же того не слыхать. Княгиня на минуту забылась словно.

Очнулась: тѣ же подъ пологомъ сумерки красноватые, та же дума надъ ней на-сторожѣ стоитъ. Она откинула пологъ, изголовье и подушки оправила, на локоткѣ приподнялась, въ свою спаленку смотритъ; смотритъ и видитъ: столъ, фонарь слюдяной, лавку, окно, подзоры оконные спущены; все это много разъ она видѣла, и все-таки смотритъ; безмышлено, тупо смотритъ. Неловко что-то; въ истомѣ потянулась, прилегла, опять привстала. Теперь поднялась уже, ноги съ постели спустила, чуть цыпками до цвѣтнаго ковра дотронулась, головку немного вытянула; и опять смотритъ: окно, столъ, фонарь видитъ, и опять, не зная зачѣмъ, все на нихъ смотритъ. Въ фонарѣ свѣчка трещать стала; княгиня зашевелилась, надѣла бѣлые чулочки, пошла, подзоръ оконный подняла, фонарь задула, окно отворила. Ночь на дворѣ; на колокольнѣ два часа ночи пробило (одиннадцатый въ исходѣ по нынѣшнему счету). Княгиня глянула въ ночь, въ темный садъ.

Тамъ сверчки кричатъ, кузнецы дробью сыпятъ, соловей щелкаетъ. Люди спятъ, сторожеваго стука не слышно даже, — а ночь не спитъ, кричитъ, трещитъ, верещитъ, вѣтеркомъ пашетъ, душистою травкой вѣетъ: хорошо тамъ отъ. А вотъ и ночь задремала, затишала и опять, словно въ дремѣ, покачнулась, пошла трещать и щелкать. Княгиня у окна на лавку присѣла, въ истомѣ на подоконникъ прилегла, лицомъ на руки. Она слушаетъ-не-слушаетъ; слышитъ-не-слышитъ.

Очнулась княгиня и внизъ, въ садъ, глянула. Тамъ темно; сначала ничего не видно, потомъ кажется черное что-то стоитъ, огромное, головы ли какія, копны ли; зашевелились, тихохонько, шибче; копошатся, черныя во тьмѣ, и точно вверхъ лѣзть собираются, тяжело, неуклюже. Княгиня быстро дернула головой, вверхъ глянула, глубоко вздохнула. На небѣ звѣзды, звѣзды, звѣзды; только по самымъ закроямъ небеснымъ будто наволочь стоитъ. Мѣсяца не видно, на ущербѣ знать, рано еще выходить ему. Опять внизъ глянула: темно тамъ, какъ въ колодцѣ, и такъ же, какъ если въ колодезь глядѣть, въ глубь манить начнетъ, и тутъ манитъ. «А на небѣ звѣзды, звѣзды, звѣзды», вспомнилось княгинѣ. Въ кусты если забиться, въ густые-прегустые, чтобы вовсе черно крутомъ было, и вверхъ глянуть, чтобы звѣздочка какая яркая видна была, одна одинёшенька только!

Княгиня отъ окна отошла, накинула верхнюю сорочку безъ пояса, и какъ накидывала, въ мысль ей пришло: «въ саду де по ночамъ нежить всякая бродитъ, баютъ.» И таково-го смѣло она усмѣхнулась. Припомнилось какъ въ дѣвушкахъ, бываю, къ вечеру въ саду набѣгается и заснетъ тамъ. Мать взыщется, кличетъ ее, а она слышитъ не отзывается; потомъ тихохонько, между густыми кустами, къ крыльцу прокрадется, и звонко таково захохочетъ, матери голосъ подастъ.

И теперь въ садъ бы! Она въ крестовую дверь отворила: тамъ неугасимыя лампады горятъ; она прошла, на иконы святыя не оглянулась; въ теремъ дверь отворила, черезъ Перфильевну перешагнула. Ее будить, не скоро добудишься, а еще крѣпче сѣнная спитъ. Княгиня все впередъ, по знакомой дорогѣ, по лѣстницѣ спустилась; на крыльцо не пошла: тамъ двери заложены, и сторожа на рундукѣ вѣрно спятъ, а тутъ изъ сѣней другой ходъ есть, черезъ коморку, вѣрно не запертъ. Три ступеньки, и княгиня въ саду. Любо ей что потихоньку ушла.

III.

Въ саду княгиня; шумъ, трескотня и дремотный воздухъ охватили ее. Тутъ некогда бояться, впередъ пробираться надо, въ гущину зайти. Она идетъ; о томъ какъ пройти думаетъ. Вотъ, кажись, зашла: темно, густо и звѣздочка вверху. Присѣла, смотритъ, любуется, забылась. Чего въ томъ забытьи нѣтъ! Дремливо шуршащая ночь; всю душу объемлющая оживотворенная дума; лицо: робкое, блѣдное, за нее всею душой издрогнувшее лицо; звѣздочка вверху; щекотъ соловьиный. Въ волшебную сѣть все перепутано, чаровницкими узорами заткано, свѣтится, темнѣетъ, переливается. Неизъяснимо, невыразимо и сладостно; оттого и сладостно, что не только невыразимо и неизъяснимо чарующее забытье, но и въ мысль не придетъ ни выразить, ни изъяснить его. Гдѣ она, княгиня, въ саду ли, и въ какую пору, — она того не знаетъ; для нея ни мѣста, ни времени теперь вовсе нѣтъ.

Кѣмъ это золотисто-серебристая сѣтка надъ деревьями кинута? Мѣсяцъ ее что ль бросилъ? Сѣтка мелькаетъ, дрожитъ, просвѣчиваетъ, и не разглядишь сквозь нея ничего: мельканье въ очахъ стоитъ. Въ той, въ какой-то сторонѣ, роща; и оттуда будто, отъ рощи, движется что-то. Княгиня всматриваться: приподнялась, на встрѣчу⁷ ступила, притаилась, и опять мелькаетъ сѣтка, глядѣть не велитъ. Еслибы да онъ шелъ! Сердце трепескается, и ровно въ этомъ трепесканьи вся жизнь; ни въ ней, нигдѣ больше ничего нѣтъ. Еслибы да онъ шелъ! до замиранья хочется чтобъ онъ то былъ, и въ то же время страшно, отчаянно не хочется чтобы то былъ онъ.

Аль окликнулъ кто? Сердце дрогнуло. Шопотъ слышенъ: быстрыя, кипучія, забавныя, омлѣвающія рѣчи. Она слышитъ, отвѣчаетъ; шепотъ носится, и ничего нѣтъ внѣ этихъ шепчущихъ рѣчей, внѣ омлѣвающей силы чувства. Неизъяснимо, невыразимо, и хорошо что такъ! Лучше, когда нѣтъ для человѣка ни времени, ни мѣста! Не помнитъ онъ самого себя, и только сладостно что другой, всѣхъ лучше, всѣхъ дороже, тутъ онъ, возлѣ, и съ тобою то же что съ нимъ.

Идетъ ночь чаровница; безъ перестани золотисто-серебристую сѣть на-земъ бросаетъ; только мелькаетъ она, словно свѣтлая пыль съ неба сыпится. Изловила ночь чаровница двухъ рыбокъ въ свою сѣтку, и онѣ плещатся и дрожатъ въ ней

Душно въ шалашикѣ; давитъ кто-то Дашуткѣ грудь. Она вскинулась, проснулась: душно, мочи нѣтъ. Черезъ великую силу доползла она до завѣшеннаго рогожей выхода, дохнула свѣжащимъ ночнымъ воздухомъ. И чудятся ей странные звуки: шепотъ, поцѣлуи, тайные ночные звуки. Она старика будить, ему послушать велитъ. Сѣдая голова на минуту изъ шалашика выставилась. Нѣтъ, лучше не слушать тайнаго ночнаго лепета. Онъ и Дашуткѣ не велитъ: ложись молъ, спи.

— Слушать нельзя, говоритъ онъ. — Мало ль, что въ ночи! Господъ не велитъ; на то и сонъ человѣку посланъ. Днемъ свѣтъ — Божій свѣтъ, праведный. День, онъ самъ свѣтелъ. Ночь темна. А и свѣтитъ, — не гляди, обманетъ; не слушай ея — обманетъ же. Ночь, она невѣрная. Тайная она — и ты не довѣдывайся: Господь ее таковой сотворилъ. Ты лягъ, очи закрой, окрестись, и Жди: сонъ придетъ. Въ ночь не гляди, ее не слушай: молитву твори. Темна, тайна, страшна.

Говоритъ старикъ, аль бредитъ? Дашутка обезсиленная лежитъ, шевельнуться не можетъ.

Ночь безъ перестани кидаетъ на-земь мерцающую, невѣрную сѣть.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

I.

На поворотѣ большой Московской дороги стоялъ дворъ. На томъ дворѣ: изба черная, другая бѣлая, промежь нихъ сѣни съ верхомъ, да погребъ съ напогребицей; ворота объ одномъ щитѣ, тесомъ крыты, заборъ съ улицы; за домомъ садъ невеликъ, въ саду баня съ передбаньемъ. Хоромы смотрѣли не богато, да весело. Лѣтъ съ двадцать какъ построены онѣ. Пріѣхалъ мужикъ Меркулъ съ бабой Меркулихой, съ Твери сказался, государевъ де вольный человѣкъ, землицы купилъ и построился. Дѣтей у нихъ было: сынишка Ѳомка, по десятому году, да дочка семилѣтка, Настькой звали. Зажилъ Меркулъ ничего: самъ пахалъ, у другихъ землю снималъ, кой-чѣмъ поторговывалъ, меньше двухъ работниковъ не держивалъ; всѣхъ онъ въ округѣ зналъ, и его всѣ знали же…. Разжился бы человѣкъ, да Господь не ссудилъ; года два похозяйничалъ, на третій въ половодьѣ утонулъ. Баба домомъ править стала, и справлялась; знамо, противъ мужа далеко было, а ничего, кормилась. На одно жалилась: сынишка де непутящій вышелъ: при отцѣ хоть малость къ работѣ привыкалъ, а теперь вовсе отъ рукъ отбился. И до чего дошло: по четырнадцатому году изъ дому сбѣгалъ; къ скоморохамъ присталъ, сманили, сказывали. Лѣтъ съ десятокъ пропадалъ, всюду вѣштался, домой только глазъ не казалъ, а тутъ оказался: на побывку де забрелъ по пути. Великую перемѣну онъ въ домѣ нашелъ: вотъ что произошло.

Выросла Настька красавицей и прошла о ней молва далеко. И таково прошла: нѣтъ-нѣтъ да у вдовкиныхъ воротъ проѣзжій, особливо изъ сынковъ изъ богатенькихъ, и остановится, будто кваску испить захотѣлось, а нѣтъ, хоть водицы. Меркулиха живо сообразила: не квасъ имъ дорогъ, дорого на Настькину красоту поглядѣть. Старухѣ то на руку.

— Господь мнѣ, толковала, — за мое убожество и смиренство счастье посылаетъ.

А отъ счастья, извѣстно, отказываться грѣхъ. Меркулиха грѣха не творила, не отказывалась; о томъ больше думала, какъ гостей тароватыхъ ко двору привадить.

Подъѣдетъ кто, старая сама къ воротамъ бѣжитъ, ногъ не жалѣетъ: «чего-молъ, государь, изволишь?» «Кваску де испить.» Старуха тѣмъ временемъ высматриваетъ: тароватъ ли гость. Тароватаго отъ богатаго не отличишь; у нея и въ мысли того не было, чтобъ отличать, только скупыхъ отвадить бы. Разчетъ таковъ: хочешь на Настькину красоту поглядѣть, за поглядѣнье мнѣ, старухѣ, заплати. Она и до скупыхъ ласкова: и для нихъ старыхъ ногъ не жалѣетъ, въ избу бѣжитъ, кваску теплаго да прокисшаго цѣдитъ, съ поклономъ подаетъ. «Не погнѣвись де, государь: чѣмъ богата, тѣмъ рада; только убожество меня нельми одолѣло». И уѣдетъ скупой, не солоно похлѣбалъ.

Тароватъ гость, иной разговоръ идетъ.

— Квасъ-отъ у меня, государь, не хорошъ, скажетъ, — а не изволишь ли съ коня сойти, въ избёнку пожаловать: медъ-отъ я словно и мастерица варить, кто попьетъ, похвалитъ. А коли закусить чего прикажешь, дочка у меня стряпуха знатная, и сама похвалю.

Тароватый гостъ старухину рѣчь вороватую слушаетъ, самъ усмѣхается. Знаетъ напередъ: работницы о ту пору, какъ на грѣхъ, дома не случится, и угощать его красавица Настька будетъ. Съ ней какъ не засидѣться, а за постой старуха деньги оберегъ.

Чаще всѣхъ заѣзжать началъ, бывшій въ вотчинѣ своей на побывкѣ, боярина Полтева, Никиты Семеныча, сынокъ молодшій, Аѳанасій Никитичъ. Былъ онъ всѣхъ гостей и богаче и тароватѣй; Меркулиха его въ особицу чествовала. Съ молоду Полтевъ щеголемъ и красавцемъ слылъ; дѣвки на него заглядывались. И Настѣ, какъ другимъ же, приглянулся. Старуха дочкѣ любить не запрещала; куда! сама ей толковала каковъ богатъ да лригожь Аѳанасій Никитичъ. «Счастье тебѣ Господь, дурѣ, посылаетъ», на разумъ наставляла Меркулиха дочку, «съумѣй заманить только, въ боярыни выйдешь, и мнѣ за то что вспоила-вскормила тебя на старости лѣтъ покой и почетъ будетъ». Старуха знала: николи тому не бывать, чтобъ ея Настькѣ въ боярскія хоромы залетѣть, врала, и твердо знала что вретъ и чего ради.

Не мѣсто здѣсь, да и времени много возьметъ, разказывать подробно Настину съ Полтевымъ любовную повѣсть. Съ насъ довольно чѣмъ все кончилось узнать. Слава про Настьку еще дальше прошла, и ко вдовкѣ на дворъ еще чаще заѣзжать гости стали. Только теперь не Меркулиха, Настька вдовкой слыла: замужемъ не бывала, въ веселыя вдовки попала. Кто гулять хотѣлъ, ко вдовкѣ ѣхалъ. У нея, баяли, веселья край непочатой. Даже московскіе богатые гости, купцы, про вдовку слыхивали; ни одинъ молодой гостиный сынъ, съ торгу домой вернувшись, въ ноги отцу кланялся, докладывалъ: тамъ де на него въ лѣсу, — а дорога-тѣ на бѣду песокъ сыпучій, по ступицу, — лихіе напали и ограбили. И дивно: на сколько сынка ограбили, на столько въ Меркулихиной кубышкѣ денегъ прибывало. Иной старикъ при таковомъ разказѣ покряхтывалъ только; извѣстно: что молодцамъ сухота, то же старымъ оханье. Можетъ, на вдовку глядючи, и самъ старый охивалъ: близокъ де локоть, да не укусишь. То же и молодые про вдовку толковали. Не легко было ей по нраву придти, того труднѣй угодить. Нахрапомъ съ ней ничего не подѣлаешь; старуху, какъ ни золоти, надежда тоже плоха; самой ей полюбиться надо. Назойливыхъ, на слово и на руку дерзкихъ ловко Настя со двора спроваживала; и не оглянется, поѣдетъ. Ума при ней тоже не проливай: порогъ укажетъ. А ужь пригожа какъ: бровью поведетъ съ ума сведетъ.

Но пока довольно съ насъ и этого про вдовку знать.

II.

Теперь о братѣ ея. Мамонька, сказано, жалилась: непутящій вышелъ. Ему къ работѣ привыкать бы, а онъ на село, на ближнее, уйдетъ, тамъ съ малыми ребятками играться свяжется. Не то въ лѣсъ ребятъ сманить, и поищи ихъ тамъ, до ночи сидятъ. Еще любилъ онъ на праздники ходить; всего тамъ насмотришься и наслушаешься: калики стихи духовные поютъ; торгъ идетъ, товаровъ что навезено; дѣвки хороводъ водятъ; веселые молодцы тоже забредутъ, славу кому поютъ, или народъ православный шутками скоморошьими тѣшатъ; старики гдѣ на крылечкѣ усѣлись, про старинушку толкуютъ: къ нимъ подсѣсть, послушать.

Мальчонка не только по праздникамъ шатался (это и мамонька сама любила), онъ ловко перенималъ скоморошьи шутки, пѣсни запоминалъ и послѣ ребяткамъ про все пересказывалъ и предъ ними продѣлывалъ. За то и любили жь они его, гурьбой за нимъ бѣгали; взрослому даже на досугѣ занятно было его послушать. «Откуда только у него берется!» толковали люди и за звонкій голосъ прозвали его Щегломъ.

Но Щеглу этого, мало было; его тянуло какъ можно больше пѣсенъ затвердить, все, что ни знали веселые, узнать. Такого своего желанья онъ пересилить не могъ, и ушелъ со скоморошьей артелью; хоть и негораздо поученый молодецъ былъ, атаманъ взялъ его охотно; видѣлъ: переимчивъ мальчонка, ну и голосъ есть, — прокъ изъ него будетъ. Сталъ Щеголъ бѣгуномъ, началась для него бродячая жизнь: гдѣ ни побывалъ, изъ какихъ печей хлѣба ни ѣдалъ! Узналъ онъ бытье скоморошье; между ними различать сталъ.

Одни дураки совсѣмъ, пропойцы кабацкіе вдобавокъ. Что соберутъ, пропьютъ; ѣсть-пить нечего, на дорогѣ въ сумеркахъ имъ не попадайся одинъ, — ограбятъ; гдѣ плохо лежитъ, сейчасъ въ грѣхъ войдутъ, стянуть; иная артель таково-то ославится: какъ у околицы показаіись, мужики за дубины берутся, выбивать ихъ хотятъ. Отъ нихъ дурная слава на всѣхъ пала; такъ овца паршивая все стадо портитъ. А имъ съ полугоря, еще шутятъ:

Мы не воры, не разбойнички,

На сухомъ берегу рыболовнички.

И вѣжества въ нихъ настоящаго нѣтъ; вломятся въ избу сейчасъ видно каковы: мы де къ хозяину пришли не хозяюшку смотрѣть, а пришли глядѣть вино: не прокисло ли оно. И дѣла веселаго путемъ не знаетъ. Затвердитъ, какъ сорока, двѣ-три шутки, и пошелъ ихъ на разные лады вертѣть, и думаетъ: куда какъ хорошо; не то чтобы самому новую шутку придумать,: — понять что все одно на разные лады твердитъ, да у кого поумнѣе поучиться, — и на то умишка не хватаетъ. И ко всякому-то нахально лѣзетъ; что жь, своего добьется: либо, какъ собакѣ голодной, обглоданную кость кинутъ, либо морду набьютъ. Гдѣ бесѣда пьяная, гости съ борку да съ сосенки, рѣчи неумильныя, глупыя, такимъ-то, прахъ ихъ возьми! и повадно. Потому: пьяный да глупый не разборчивъ: бреши ему что на языкъ взбредетъ; чѣмъ больше ломаться будешь, чѣмъ словъ соромскихъ больше наврешь, тѣмъ гости довольнѣе, хохочать, ржутъ даже: «эка де забава славная!» Предъ ними такое сдѣлай — сказать срамно, они ничего, похвалятъ. И выходить: по Сенькѣ шапка.

За то и другіе есть; все у нихъ иное: шутки, и пѣсни, и повадка. Они не на сухомъ берегу рыболовничествомъ величаются, про себя сказываютъ:

Скаморохи люди вѣжливые,

Скоморохи люди честливые.

Вѣжество у нихъ поученое: знаютъ кому каковую честь воздать, кому каковую славу воспѣть. Шутку сшутить, надо чтобы замысловата вышла. Пѣсню спѣть, чтобъ и складъ, и ладъ былъ. И та же пѣсня, а словно на другомъ языкѣ спѣта: сильная, могущая выходитъ. Въ хоромы зазовутъ, войдутъ чинно, крестъ кладутъ по-писаному, поклонъ ведутъ по-ученому. Не хозяиново пиво пьяное имъ дорого: дорогъ самъ хозяинъ ласковый, его бесѣдушка смиренная, гдѣ сидятъ люди добрые, говорятъ рѣчь разумную. Зачнутъ запѣвкой: всю Русь святую въ ней помянуть, глубоки омуты днѣпровскіе и всю красоту поднебесную. Кончать припѣвкой: хозяину за ласку честь воздадутъ, гдѣ де пиво пьемъ, тому честь воздаемъ, и себя веселые въ той припѣвкѣ не забудутъ. Мы де славу поемъ, про старину, про дѣянье, синему морю на утишенье, старымъ людямъ на послушанье, молодымъ на переиманье, еще себѣ, веселымъ молодцамъ, на потѣшанье. Вотъ этихъ-то за пѣсни, что сами сложили, что отъ дѣдовъ переняли и по всей широкой Руси разнесли, можетъ, черезъ много, много лѣтъ добрымъ словомъ помянутъ, имъ самимъ славу воспоютъ!

Еще вотъ что Щеголъ замѣчаетъ: одна и та же пѣсня розно поется; у одного это краше выходитъ, у другаго иное. Вотъ хоть бы къ примѣру: про Грознаго Царя пѣсня есть, какъ похотѣлъ царь сына своего казнить. Жилъ Щеголъ въ одной артели; атаманъ, не старъ еще человѣкъ, лѣтъ пятидесяти, черный съ просѣдью, съ лица строгій, суровый такой, — дивно эту славу сказывалъ. Только что у него краше всего выходило, которое мѣсто? А какъ возговоритъ православный царь, сына казнить повелитъ, — таково-то голосомъ поведетъ: сердце приужахнется. И все-то у него грозно выходить: даже, когда царица бѣжитъ о невзгодѣ братцу своему, Никитѣ Романовичу повѣдать, она грозно же съ братомъ говоритъ, шумитъ на не, то: что де ты, сѣдой песъ, ѣшь, пьёшь, прохлаждаешься, надъ нами невзгоды не вѣдаешь? А то старикъ есть, въ Ростовѣ, старомъ городѣ, на покоѣ живетъ, рѣдко когда за гусли берется, развѣ упросятъ, или по любви ему кто придетъ, тому споетъ. У него иначе эта слава выходитъ. Начнетъ сказывать про царицу, какъ бѣжитъ она въ однихъ чоботахъ на босу ногу, въ шубонькѣ на одно плечо, — жалость всякого возьметь. А какъ начнетъ царица братцу своему, Никитушкѣ Романовичу, жалиться: что де пала звѣзда наша поднебесная, погасла свѣча наша мѣстная, не стало царевича, — кто слушаетъ, всѣхъ слеза прошибетъ, бабы — тѣ на взрыдъ плачутъ. За то свѣтло же радостно на душѣ станетъ, какъ придетъ Никитушка Романовичъ къ Христовской заутренѣ, одинъ только въ цвѣтномъ платьѣ и царю объявитъ: живъ де твой царевичъ Ѳедоръ Ивановичъ.

Этотъ старикъ Щеглу полюбился: онъ отъ артели отсталъ, три мѣсяца въ старомъ Ростовѣ прожилъ, ради стариковыхъ пѣсенъ. Было чему отъ старика понаучиться! Многое онъ иначе пѣлъ, и всюду-то онъ на жалость сердце поворачивалъ. Какъ Добрыня Никитичъ изъ похода домой вернется, и видитъ: хочетъ Алеша на его женѣ, прелестнымъ образомъ, отъ живаго мужа, жениться, въ тѣ поры Добрыня Алешу не милуетъ, бьетъ его нежалухою — всѣ такъ-то сказываютъ. Еще притомъ надъ Алешей посмѣются: «что оханье, что хлопанье не слыхать де». А у ростовскаго старика, какъ только кинетъ Алешу Добрыня о кирпиченъ полъ, вскочитъ старый казакъ Илья Муромецъ и схватитъ Добрыню за плечики могутныя, молодецкія, не велитъ убивать брата названаго. И въ другихъ пѣсняхъ у старика казнь на милость прелагается, а не успѣетъ кто во-время помиловать, послѣ на то плачется.

Спрашивалъ Щеголъ старика: «съ чего де у тебя не какъ у другихъ, иначе выходитъ — скажи мнѣ».

Головой только старикъ покачаетъ.

— Еще дѣдъ-отъ, скажетъ, у меня таково сказывалъ, — мнѣ и Богъ повелѣлъ. Слыхивалъ и я: точно, другіе-те иначе сказываютъ. Перенять смолоду думалъ, — да нѣ! не выходитъ у меня, вишь: сердце само на жалость поворачиваетъ. А теперь старше, умнѣе сталъ, и думно: такъ-отъ, ежели по человѣчеству судить, лучше. И Господь нашъ Вседержитель, и Онъ многомилостивъ же, любвеобиленъ.

Эти слова Щеглу въ сердцѣ глубоко запали. Онъ съ той поры словно инымъ сталъ, на новый путь его старикъ поставилъ. Мысль о любви милостивой, всепрощающей не покидала его. Но и тѣ грозные образы власть надъ нимъ имѣли: сильны они, могучи.

Что въ домѣ, послѣ долгаго отсутствія, Щеголъ нашелъ, мы знаемъ. Не весело ему было сестру вдовкой увидать, — да что подѣлаешь? Скорби душой, слезами плачь. Любовь да прощенье, — къ нимъ ростовскаго старика пѣсни приходили; къ нимъ же, должно, и всякій человѣкъ въ концѣ концовъ придетъ. Только въ какой часъ и какимъ путемъ? Не запутаться бы тутъ: злу поблажку, или хоть уживчивость съ нимъ сосѣдскую, — за прощенье не принять бы!

«Нѣтъ, Щеголъ думалъ, — до старика мнѣ душой еще куда далече! А сжился я только со всѣмъ, на свѣтѣ живучи, со зломъ и съ добромъ: кому де что на роду написано, не миновать того.»

Онъ примирился съ сестрой, и съ матерью даже, но прощенья имъ въ сердцѣ не нашелъ. Не долго на этотъ разъ онъ дома пробылъ: опять бродить пошелъ. Часто его навѣщала мысль о сестрѣ. Не все же худое въ ней, и доброе есть; онъ доброе полюбилъ, а на остальное глаза закрылъ и съ сестрой о немъ не заговаривалъ. Въ этомъ ли прощенье?

— Нѣтъ, и онъ головой покачивалъ, — видно настоящее-до прощенье только у старика въ пѣсняхъ живетъ, а на свѣтѣ — поищи его!

Чаще Щеголъ домой заглядывать сталъ, какъ прихварывать началъ. Послѣднее время почитай безвыходно дома жилъ. Сестра добра къ нему была, за нимъ ухаживала. «Умру, думалось ему, есть кому глаза закрыть.»

Хотѣлось ему опять уйти побродить, и послѣ Иванова отказа, онъ и собрался было, да хворь пуще одолѣла. Грустнѣе и задумчивѣе онъ становился, и пѣть рѣже хотѣлось. Думалось: недолго протяну. Не думалъ только Щеголъ что хворь его другимъ на благо, что за нимъ ухаживанье удерживаетъ сестру отъ конечнаго паденія, до котораго дошла мать.

III.

Князь у Аѳанасій Никитича загостился: два дни пробылъ, третьяго утра захватилъ и домой собираться пора стало. Первые два дни нескучно прошли; народа къ Полтеву довольно наѣхало: и шумъ, и гамъ, и по душѣ разговоръ. Хозяинъ все съ княземъ больше бесѣдовалъ, и, разумѣется, про Москву. Полтевъ изрядно-таки на свѣтѣ потерся; всѣхъ и все онъ зналъ, много видѣлъ, еще больше слышалъ, и не изъ однихъ устъ, а изъ сотни. У него вся московская жизнь, какъ на ладони была: князю было что послушать. Онъ въ два дни столько узналъ, — самому и въ годъ бы не замѣтить. Теперь у него книги въ рукахъ были, и подумать стоило: какъ въ Москвѣ по тѣмъ книгамъ читать. На третій день и Полтевъ разказывать притомился, и князь слушать. Ѣхать бы князю домой, а не ѣхалось.

Бываетъ такая усталость: чувствуешь: отдохнуть бы надо, а съ мѣста лѣнь подняться, до постели добрести; самъ не знаешь зачѣмъ на мѣстѣ киснешь, и долго такъ-то киснуть будешь. То же и въ мірѣ нравственномъ: тома на мысли нападетъ, и встряхнуться надо бы, а ни мочи, ни охоты нѣтъ, и мышлено на одномъ мѣстѣ киснешь. Такое же вотъ и съ новыми пріятелями прилучилось. Одному бы шапку взять, да домой, а другому его не удерживать, — а они на мѣстѣ кисли.

Князь сбирался, сбирался, и обѣдать остался. Гости стольниковы почитай всѣ разъѣхались; остаюсь дворянишекъ сосѣднихъ человѣкъ съ пять, кому лишній день въ гостѣхъ пообѣдать лестно было. Время волочилось; Полтевъ сталъ князю хозяйство свое показывать; одинъ лѣниво показывалъ, другой смотрѣлъ лѣниво. Эхъ, обѣдать поскорѣй бы! И потянулся обѣдъ долго, ѣлось и пилось не споро, спасибо, гости остатніе обѣдъ не хулили, хозяина просить не долго заставляли. Одинъ, красноносый и дюжій, до того наугощался, что хозяину прикрикнуть на него пришлось.

День стоялъ жаркій; по обѣдѣ въ повалушу прохладную отдыхать пошли; отдыхалось плохо же. Что жара спала ли? Куда, по-утрешнему паритъ! Вотъ будто жаръ и спадать стать. Не велѣть ли коней сѣдлать? Аѳанасій Никитичъ вздумать князя до полдороги проводить. Проѣдусь-молъ, не легче ль станетъ. Но кони все не сѣдланы стоятъ; видно, приказъ о томъ отдать силы не хватило. Вотъ слуги ровно заходили, забѣгали. Что тамъ? Кто тамъ? Авось не такое ли что заставитъ встряхнуться; и гость и хозяинъ оба того весьма желали.

Вошелъ выжлятникъ: мужикъ де съ луга, съ заливнаго, гдѣ сѣнокосъ, пригонилъ, волка тамотка видѣли: матерой такой, сказываетъ. Князь съ хозяиномъ не сговаривались, а обоимъ показалось: лучшаго ничего случиться не могло. Послѣ травли де таково-то заснемъ, лучше требовать нельзя, завтра какъ встрепанные встанемъ. Полтевъ крикнулъ; сборы пошли, живые, скорые. Съ Богомъ! Дворянишки на своихъ лошадёнкахъ за стольниками увязались. Еще не дюже посвѣжѣло, и до луга не близко, — шагомъ поѣхали: собаки до времени языковъ не высунули бы.

Травля не задалась. Сначала волкъ пропалъ было, ужь домой повернуть хотѣли, да мужикъ проѣзжій съ воза скричалъ: видѣлъ де его, эвонъ куда побѣжалъ, и опять наши за волкомъ. Наконецъ-то подняли, травитъ пошли; да какъ незадача, незадача она и есть. Собаки до того догонялись: до воды какъ добѣжали, всѣ въ воду попадали. Волка одначе упустить не хотѣлось: онъ за рѣку, въ дубнякъ бросился, а оттуда въ лѣсъ перебѣжалъ. Красноносый самъ видѣлъ какъ онъ влѣво пошелъ; божился: знаетъ за какимъ кустомъ присѣлъ. Повѣрили красноносому, только напрасно. Никакого волка налѣво не оказалось. Какъ собрались всѣ, мокрые, усталые, Аѳанасій Никитичъ не мало красноносаго бранилъ: «у тебя де вѣрно въ глазахъ двоится: одинъ направо волкъ порскнулъ, другой налѣво; который настоящій ты, чортова головня, и не разобралъ.» Поотдохнули маленько и сильно темнѣть стало; на небѣ наволочь, ровно къ дождю бы. И силенъ же дождъ будетъ. Домой пора, поужинать да завалиться. Только гдѣ онъ, домъ-отъ, въ которой сторонѣ? Красноносый опять сунулся: влѣво, говоритъ.

— Все у тебя, дьявола, влѣвѣ будетъ, на него вскинулся Аѳанасій Никитичъ. — Ступай направо!

Направо и поѣхали. Плутали по лѣсу довольно, насилу на какую-то дорожку выѣхали.

— А все ты, чортъ, виноватъ! бранился Аѳанасій Никитичъ на красноносаго. И самъ я зналъ, влѣво взять надо, да тебя дернуло влѣво же сказать. Сбилъ меня только.

Но вотъ Московская большая дорога. Опознались: ухъ, отъ дому далеко, совсѣмъ въ другую сторону заѣхали. А наволочь какая: совсѣмъ дождь нависъ, польетъ сейчасъ.

— Хоть заѣзжаго двора какого близко нѣту ли? съ досадой

Аѳанасій Никитичъ на слугъ крикнулъ. — Отъ дождя хоть укрыться.,

— Окромя вдовки, заѣхать, государь, близко некуда, былъ отвѣтъ.

Что за вдовка? Э, знакомая выходитъ! Полтевъ о ней вспомнилъ, какъ о дѣтской игрушкѣ большіе вспоминаютъ. — Братъ ея, веселый, теперь не дома ль въ побывкѣ? освѣдомился онъ. «Тута, кажись», отвѣчали. Красноносый хоть вѣрно зналъ: домъ веселый, сказать не осмѣлился. Пожалуй, Аѳанасій Никитичъ опять заупрямится, мимо проѣдетъ, — а у вдовки съ такими гостями и выпито жь будетъ!

— Что жь, князь, заѣдемъ что ли? спросилъ Аѳанасій Никитичъ. — А то кони притомились, а земля отъ дождя размокнетъ, — вовсе станутъ.

Князю все равно было; ему казалось, доберись онъ только до лавки, сейчасъ мертвымъ сномъ заснетъ. На заѣзжемъ дворѣ еще не лучше ль заночевать; завтра, на зорькѣ, и домой прямо, а у Аѳанасій Никитича, пожалуй, до полденъ проваландаешься. Впрочемъ, все едино, до ночлега только добраться бы.

Пустились рысцой, и только въ ворота въѣхали, какъ изъ ведра дождь хватилъ.

IV.

Меркулиха, какъ нюхнула только: два стольника наѣхали, оба московскіе и страсть богатые, а одинъ еще князь на придачу, засуетилась и захлопоталась на-смерть. Раскутилась старая не на шутку: двѣ восковыя свѣчи, что дѣлались двѣ дюжины на фунтъ, въ деревянные росписные шенданы стоячіе вставила и внесла въ бѣлую избу. Свѣчи и шенданы она подтибрила у проѣзжаго купчика пьяненькаго и пуще ока про дорогихъ гостей берегла. «Князь да стольникъ, оба московскіе», шептала она, взадъ и впередъ бѣгая, и не въ домекъ ей поглядѣть гости-те не знакомые ли будутъ? Не лицо, мошна ей въ гостяхъ надобна. Гости только за столъ, въ ожиданіи ужина, усѣсться успѣли, какъ въ сѣняхъ раздался звонкій и пѣвучій голосъ и слѣдомъ въ избу лебедкой вплыла молодка.

— Чтой-то вамъ съ жонами дома не сидится, на мягкихъ перинахъ пуховыхъ не спится? весело заливалась вдовка. Дождь экой на дворѣ, — подъ него спать бы, а вы по гостямъ разъѣздились. И зачѣмъ только вамъ вдовка занадобилась?

Она подперла руки въ боки и гостей оглядѣла. Лѣтъ ей было съ двадцать-семь, собой высока, только въ ширину лѣзть малость стала; щеки румяныя и не безъ румянъ; одѣта какъ дьячиха, не изъ бѣднаго приказа дьячья жена, въ большой праздникъ; взглядъ занозистый и зазнобистый. Точно спрашивали глаза: «устоишь ли ты, человѣче, противъ моей прелести?» и сами себѣ въ то же время глаза отвѣчали: «гдѣ устоять, трудно!»

Вдовка подплыла къ столу.

— Э, вскрикнула она, — аль глаза мнѣ кто отводитъ? Не ты ль, милъ-сердечный другъ, будешь? — И она хлопнула Полтеву по плечу.

— Признала, знать. Рада ли? подмигнувъ спросилъ Аѳанасій Никитичъ.

— Какъ не признать! А ужь рада-тѣ какъ: еще сто лѣтъ не видать, не вспомнила бы.

— Не врешь, поцѣлуемся.

И они поцѣловались. Старуха воззрилась, съ кѣмъ дочка такой разговоръ ведетъ.

— Господи Спасъ многомилостивый! я-то, дура старая, слышу: стольникъ пріѣхалъ, а «какъ на имя» спросить догадки нѣтъ. Батюшка Аѳанасій Никитичъ, ты ль, государь, пожаловать изволилъ?

И старуха потянулась стольничью руку поцѣловать.

— А, старушка Божья, жива еще. Которую кубышку копишь?

— Гдѣ, государь, копить! Дочь, спасибо, у меня кормилица выросла, меня не гонитъ. Только такихъ, каковъ ты, милостивцевъ много ли? со вздохомъ проговорила старуха и опять ручку поцѣловать потянулась.

— Ты, мамонька, ужинъ сбирала бы, наплакаться еще успѣешь, строго проговорила дочка.

— И то бѣгу, кормилица, — и старуха скорешенько покатилась къ дверямъ.

Какъ мать за дверь, строгость у дочки мигомъ пропала, и у нея опять съ Полтевымъ шутливый разговоръ пошелъ. Оба шутили, и оба своей рѣчи такой оттѣнокъ давали, будто наоборотъ понимать ее надо, и оба другъ-дружки словамъ вѣрили не вѣрили, и обоимъ весело имъ становилось.

— Ты что жь, эстолько годовъ не бывалъ, глаза на часовъ показалъ, и опять тебя сто лѣтъ жди? спрашивала вдовка.

— Пожди: какъ до правнуковъ доживу, вовсе къ тебѣ на дворъ жить перейду, отшучивался Полтевъ.

— А самъ ли про меня вспомнилъ, аль жена силомъ ко мнѣ погнала?

— Самому гдѣ бы, люди надоумили.

— И на томъ спасибо, что скоро забылъ.

Промежь такими шутками, вдовка успѣвала и на работницу зачѣмъ на столъ пиво становила, расплескала, крикнуть: — Аль ты, лупоглазая, не видишь куда ставишь? и слѣдомъ на родительницу накинуться: — Ты, мамонька, чего же смотришь? Не ослѣпла еще, прости Господи!

— Не гнѣвись, кормилица, покорливо отвѣчала мать, — о четырехъ конь копытахъ, и тотъ доведется, споткнется.

Князь глядѣлъ и слушалъ, и глазамъ, и ушамъ своимъ не вѣрилъ. Куда онъ попалъ? Отродясь такого не видѣлъ. Что за бабы такія? Дочь на мать шумитъ, а та ей служитъ, кормилицей зоветъ. И Аѳанасій Никитичъ, — ему ничего, онъ тутъ словно знакомый старинный, шутками перебрасывается. Не успѣлъ князь сообразиться, какъ на порогѣ кто-то сталъ и повелъ рѣчь необычную. Часъ отъ часу не легче. Куда жь онъ попалъ?

— Что за дураки сошлись, что за невѣжы неотесанные, говорилъ парень съ порога, сами — пьютъ прохлаждаются, меня, добраго молодца, къ столу не зовутъ?

Парень говоритъ шутливо и точно думаетъ: всѣ мнѣ тутъ знакомы и шуткѣ моей посмѣются. Всѣ и смѣются. Одинъ князь не знаетъ куда заѣхалъ.

— А, Щеголъ! радостно закричалъ Полтевъ. — Гдѣ жь ты пропадалъ? Ждали тебя, на дверь глядѣли: на порогѣ мѣсто пустое стояло, мы его замѣсто тебя къ столу звали, не идетъ. Ну-ка подвигайся.

Щеголъ подошелъ къ столу и всѣмъ поклонился. Аѳанасій Никитичъ скоморохами не брезговалъ, любилъ веселыхъ послушать. Во время поѣздокъ, по царскому указу, по городамъ, и на Москвѣ порой, ему случалось со Щегломъ сталкиваться. Ему Щеголъ полюбился, а какъ онъ довѣдался кому онъ братомъ доводится, въ особину его полюбилъ. Щеголъ не зналъ кѣмъ Аѳанасій Никитичъ сестрѣ его доводился; онъ, какъ сказано, у сестры объ этомъ не допрашивался. Сегодняшней встрѣчей оба были весьма довольны. Начались обоюдныя привѣтствія, шуточныя подчиванья. Полтевъ на разговоръ былъ мастеръ: съ каждымъ на особый, не на свой, на его ладъ говорилъ.

— Всѣмъ бы вы, господа честные, хороши были, сказалъ Щеголъ, поглядывая на гостей, — одного не похвалю: икону зачѣмъ же съ собой на лавку поставили, да еще свѣчу предъ ней затеплили?

Всѣ притихли: шутки ждали.

— Тьфу ты! обратился Щеголъ къ красноносому, — чуть не согрѣшилъ было; чортовъ ожогъ за Божью свѣчу принялъ. Аль ты, господинъ, клюквой носъ моешь, чтобъ бѣлѣе былъ?

Всѣ захохотали, кромѣ красноносаго: онъ какъ пѣтухъ индѣйскій надулся. Князь даже усмѣхнулся, но и поморщился въ то же время. Щеголъ всѣхъ обвелъ глазами, точно сообразить хотѣлъ, какова шутка гостямъ показалась. По гостямъ де и шутить будемъ.

— Всѣ смѣются, ты чего же, Бѣлая Клюква, не хохочешь? прикрикнула вдовка на красноносаго и таково-то ему подмигнула, что онъ прыснулъ.

Пуще всѣ расхохотались. Князь голову потупилъ: хоть онъ доселѣ не сообразилъ хорошенько что вокругъ него дѣлается, но окружающее стало занимать его.

— Ты, Щеголъ, отличись нынче, сказалъ Аѳанасій Никитичъ, — князя у меня безпремѣнно потѣшь.

— Мудрено, отвѣтилъ Щеголъ. — Съ княземъ говорить, не тебя, не погнѣвись Аѳанасій Никитичъ, — тѣшить: тебѣ порой и не ладно соврешь, ты не поморщишься. А князь-отъ не таковъ.

— Аль и тебѣ не подъ силу люди есть?

— Значитъ, однимъ словомъ Щеголъ отвѣтилъ и замолчалъ. Замолчали и всѣ, ужиномъ занялись. Щеголъ не ужиналъ, онъ молча сидѣлъ, пальцами по столу перебиралъ. По ѣдѣ, разговоръ пошелъ, но бойкій въ началѣ, онъ скоро оборвался. Щеголъ точно этой полной тишины, когда, говорятъ, тихій ангелъ пролетаетъ, дожидался и затянулъ жалобную пѣсню.

— Охъ, чтобъ тѣ! не вытерпѣлъ, перебилъ его Аѳанасій Никитичъ. Рано намъ еще плакать, кажись. Да что ты, въ самомъ дѣлѣ, нынче словно самъ не свой. Аль горе какое прилучилось? добавилъ онъ съ участіемъ.

— Велико мое горе! со смѣхомъ Щеголъ сказалъ. — Вотъ какъ по избѣ баба ходила, сама плакалась: «охъ, горе, мужъ Григорей, хоть бы болвана да Ивана». И мое горе такое же.

Какъ доканчивалъ свою рѣчь, вдругъ ему припомнилось: князя Григорьемъ звать, а ключника…. Щеголъ смутился; онъ даже на князя украдкой глянулъ: что-молъ онъ? Но князь ничего; какъ смотрѣлъ, смотритъ. «А можетъ онъ и подумалъ, да выдать не захотѣлъ», подумалось Щеглу, и онъ пуще смутился. Чтобы скрыть смущенье, онъ всталъ и пошелъ въ уголъ, гусли взять. Спѣть бы что! Приходили въ голову пѣсни, да не отъ души ихъ пѣть хотѣлось. Вдругъ онъ усмѣхнулся; повелъ пальцами по струнамъ, обвелъ всѣхъ глазами, точно сказать хотѣлъ: «противъ этой пѣсни изъ васъ кто устоитъ ли?» и запѣлъ. Съ первыхъ звуковъ всѣ тяжело потупились; чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе всѣхъ подъ себя преклонила пѣсня; кой-кто будто и подтягивать сталъ. Тонкія восковыя свѣчи слабо освѣщали избу, и отъ этого тусклаго свѣта точно еще мрачнѣе вокругъ становилось; дождь на дворѣ шумѣлъ. Щеголъ пѣлъ:

Помутился тихій, славный Донъ,

Помутился весь казачій кругъ,

Какъ не стало у насъ атамана,

Что Степана Тимоѳеевича,

По прозванью Стеньки Разина.

Кто эту пѣсню слыхалъ, знаетъ какова она. Экое горе въ ней слышится! Ни плача, ни стона жалобнаго въ ней нѣтъ; не такихъ людей горе одолѣло, чтобы плакать стали, и оно, горе, само неслезливое, сильное, и оковало, насквозь пронзило крѣпкихъ людей, могучія души.

— Фу ты! послѣ долгаго молчанія, первый князь очнулся, — какую пѣсню спѣлъ!

— То-то и есть, какую! сказалъ Щеголъ. — Ты вотъ, господинъ князь, книженъ человѣкъ и разуменъ, а я теменъ, опричь пѣсенъ ничего не знаю, — ты и разсуди мнѣ, откуда въ пѣснѣ сила такая: и тебя, князя, и меня, веселаго, она одолѣла. Не насъ двухъ, всѣхъ покорила. Дрянь красноносая, гляди, — и та осовѣла.

Красноносый, точно, всхлипывалъ: таково жаль ему атамана стало. Человѣкъ книженъ и разуменъ, князь не сумѣлъ на спросъ веселаго отвѣтить. Онъ только зналъ: во вѣкъ съ нимъ грѣха такого не бывало, чтобы воровская пѣсня его одолѣла. И какъ могла она его одолѣть? Щеголъ какъ смѣлъ предъ нимъ, княземъ, ее пропѣть? Что за день такой сегодня выпалъ?

— И не думай: не отвѣтишь, и я не отвѣчу, а сила есть, молвилъ Щеголъ.

Князь на него поглядѣлъ, и разговоръ съ нимъ повелъ.

— Ты въ веселыхъ давно ли?

— Сызмальства, государь.

— Вѣкъ бродишь, вездѣ чай побывалъ?

— Ты прямо, государь, спрашивалъ бы: «съ кѣмъ де, молодецъ, воровалъ, съ кѣмъ разбой держалъ?» А этакъ, съ подходцемъ, вывѣдывать зачѣмъ же? съ усмѣшкой проговорилъ Щеголъ.

Князь смутился. И этого въ жизнь съ нимъ не бывало чтобы съ вѣтру человѣкъ въ его мысли проникалъ, къ чему онъ разговоръ клонитъ отгадывалъ. И этотъ человѣкъ — скоморохъ!

— Ты тута не въ приказѣ брата пытаешь, съ чего жь про разбой вывѣдывать сталъ? отозвалась вдовка.

Князь ей ни слова. Она переспросить было думала, но Щеголъ ее остановилъ.

— Не замай, сестра: мы тебѣ не мѣшаемъ, и ты намъ не мѣшай же. Разговоръ у васъ съ княземъ особый пойдетъ: не твоего ума дѣло. И помолчавъ, онъ проговорилъ отвѣтъ на давешній князевъ вопросъ: — Тамъ, государь, гдѣ думаешь, не бывалъ. А пѣсня, точно, оттуда идетъ, тамъ сложена.

— Ну, Щеголъ, проговорилъ князь Григорій Александровичъ, — уменъ ты, парень. Съ чего жь ты въ веселые пошелъ? Аль дѣла тебѣ иного не было?

— Господь таковымъ меня уродилъ знать, отвѣчалъ Щеголъ. — Аль дѣло наше веселое, государь, и взаправду проклятое будетъ? Чѣмъ оно худое? Попы только, да воеводы еще съ дьяками на насъ лихи. А наша въ томъ вина есть ли? Мы, веселые, межь себя смѣемся: завидки де ихъ берутъ, не все въ ихъ руки загребучія попадаетъ и веселымъ на хлѣбъ остается.

Князь о веселомъ дѣлѣ разспрашивать сталъ. Онъ про веселыхъ думалъ что всегда и вездѣ дѣловые поди про художниковъ думали и думаютъ. Услыхалъ онъ не то чего ожидалъ. Выше писано что Щеголъ про веселое дѣло зналъ. Князь призадумался.

— А самъ ты пѣсни слагалъ ли? спросилъ князь по молчаніи.

— Былъ грѣхъ, съ явнымъ неудовольствіемъ отвѣтилъ Щеголъ.

— Разкажи мнѣ, какъ оно дѣлается.

— Задачу, государь, задалъ. И не слѣдъ бы!… Да ужь разговорился нынче, дѣлать нечего, приходится отвѣтъ дать. Только прямо сказать не сумѣю. Примѣромъ развѣ?

— Хоть примѣромъ.

— Вьюгу видалъ, какъ крутитъ и шумитъ? А тамъ мѣсяцъ освѣтитъ, ясно все станетъ. Вотъ такъ-то и пѣсня. Какъ народиться ей, тяжко тебѣ станетъ, и въ головѣ, и на сердцѣ вьюга. Куда дѣваться не знаешь. И будто видишь что-то, и слышишь, и хорошо оно, а словъ въ тебѣ разказать про это нѣту, только томитъ тебя. А тамъ затишаетъ въ тебѣ. и пѣсня пойдетъ. И самъ дивишься: откуда она дана тебѣ? Ни тебѣ на ухо кто ее шепчетъ, ни старую вспоминаешь — не разберешь. А пѣсня льется, и на сердцѣ легко таково, покойно.

— Дивно, со вздохомъ глубокимъ молвилъ князь.

— Дивно оно, государь, и есть. И то дивно, какъ пѣсня твоя, ровно вода лугъ заливной, другихъ людей пойметъ. Все дивно. И разымчива же она, пѣсня. Какъ хмѣль же. Не тотъ хмѣль на который борозды копаютъ, а тотъ что живой по водамъ ходитъ.

— Какой такой живой хмѣль?

Всѣ примолкли, ждали чего-то. Щеголъ заговорилъ, какъ волной подымаемый общимъ вниманьемъ. Его задумчивые и всегда полузакрытые глаза теперь горѣли. Онъ ни на кого, ни на что въ особину не глядѣлъ, отчего взглядъ его дикимъ казался.

— Ходитъ Яръ-Хмѣль по людямъ, говорилъ онъ, — и никто его, Хмѣля, не видитъ. И беретъ онъ, Хмѣль, людей въ полонъ. Не помнитъ себя человѣкъ, не вѣдаетъ, что Хмѣлю треба, то дѣлаетъ. Живутъ парень и дѣвка, и не дѣвка порой, молодка, чужаго мужа жена Богомъ данная. Живутъ они, видятся, разговоръ ведутъ, другъ про дружку думу думаютъ. Запримѣтилъ Хмѣль, на нихъ воззрился: куда стыдъ пропалъ, нѣту совѣсти! Откуда взялась смѣлость любовная! Обуялъ Хмѣль ярой силою! Ни про что имъ не вспомнится, другъ на дружку сердце разгорается. А и то бываетъ: заведетъ веселый пѣсню, не ладится, ни ему не въ утѣху, ни послушать нечего. А пригодится тутъ Ярый-Хмѣль, и та же пѣсня всѣхъ одолѣла. Всюду онъ, батюшка, ходитъ, зелье забылущее носитъ, межь людей то зелье сѣетъ, живъ-человѣкъ съ него омлѣетъ. Ходитъ Хмѣль ночною порою, идетъ водой и горою, идетъ не торопко, безъ спѣха, гдѣ прошелъ — забытье да утѣха. Та ночь хмѣлевою зовется, за нее Хмѣлю слава поется! Слава тебѣ Хмѣлю, Ярому до-вѣка слава!

Щеголъ говорилъ и думалъ; «какъ де все это въ головѣ слагается? Изъ многаго, что видано, что слышано, что на-сердцѣ жило, одно цѣлое выходитъ.» И чувствуетъ онъ; ладно выходитъ, и весело ему что ладно, и еще весело что вся бесѣда его слушаетъ и ей его слушать весело.

— Что, господинъ князь, скажешь? къ князю обратился Щеголъ. — Аль думаешь: Щеглово слово неправедное? Не Хмѣль, бѣсъ де надъ людьми тѣшится. Самъ разсуди: насъ кто же нонче вмѣстѣ свелъ? Ты про меня слыхалъ ли, я про тебя думалъ ли? А сошлись. И вѣрное мое слово: нонѣшней ночи до смерти тебѣ не забыть: нѣтъ-нѣтъ, про Щегла вспомнишь. А я тебѣ что? Скоморохъ, человѣчишко вниманья не стоющій, самый что ни есть послѣдній. А вспомнишь! Э, да что тутъ!… Сестренка, давай лучше про Хмѣля пѣсню споемъ.

И они запѣли, какъ во городѣ во Казани, Хмѣлюшко по торгу погуливалъ, и какъ онъ отсмѣялъ крестьянину насмѣшку.

Князь задумчиво слушалъ. Вспоминались ему Щегловы слова, ладны де они, а отчего ладны, думать не слѣдъ; а пѣсня въ то же время слышалась, и спрашивалъ онъ себя: куда де я попалъ, и дрема долила. Онъ засыпалъ, и въ дремѣ кто-то ему на ухо про хмѣлевую ночь шепталъ, и ровно крикъ ему слышался и топъ: плясъ знать пошелъ. Но крика и топа онъ слушать не хочетъ, отчего они — не глядитъ; пусть съ нимъ только Щегловы слова останутся, да Хмѣль, да всѣхъ и вся съ ногъ валящій сонъ.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

I.

Какъ солнышку на небо всходить, князь проснулся. Оглянулся вокругъ и слава Богу сказалъ что вечоръ его сонъ рано одолѣлъ. Бѣжать изъ этого вертепа. Князь своихъ разбудилъ и коней приказалъ сѣдлать чтобы живо. Онъ вышелъ изъ избы и присѣлъ на крылечко. Меркулиха князева отъѣзда не прозѣвала, о своемъ сиротствѣ ему проканючила. Князь щедрѣй заплатилъ чѣмъ старуха въ умѣ раскидывала, но деньги какъ собакѣ ей бросилъ и наказалъ: до отъѣзда она ему на глаза не попадалась бы, коли батоговъ отвѣдать не желаетъ. Меркулиха съ низкимъ поклономъ поплелась деньги считать. Противна казалась сегодня князю старая вѣдьма, на дворѣ у нея даже не переносно сидѣть было. Онъ перешелъ на лавочку у воротъ, и по пути крикнулъ чтобы Щегла сбудили: дорогу де до дому намъ укажетъ. Князю вспомнилось: о чемъ-то со Щегломъ ему потолковать надо, именно о чемъ — онъ запамятовалъ.

Прохладное утро стояло въ полѣ. Свѣжо и бодро мать-земля просыпалась. Все-то ужь заползало, залетало, голосъ подало; мужики на работу выѣзжали. Жавроленокъ наверху звенѣлъ; чибисъ думалъ вершниковъ отъ гнѣзда отвести, леталъ около нихъ и жалобно пищалъ, точно спрашивалъ: «чи-вы жи-вы?» Князь ѣхалъ, голову понурилъ; не разговаривалось ему. О чемъ онъ съ самаго изъ дому выѣзда не думалъ и, казалось, во вѣкъ не вздумаетъ, то теперь ему въ голову вступило. И обступали его вопросы: что-то дома? все ли здорово? Дашуткино дѣло чѣмъ кончится? Иванъ отвѣтъ каковъ-то сготовилъ? самъ онъ, князь, ему намеднишную дерзость проститъ ли? Иванъ ему челомъ ударитъ ли? Князю эти вопросы покою не давали, и зналъ онъ что до дому отвѣта на нихъ дать нельзя. Съ чего жь они въ голову лѣзутъ? Князь съ досадой свою мысль на Москву, на Щегла, на что попало поворачивалъ, а, она, наровистая, упрямо на домъ поворачивала и безъ пути на одномъ мѣстѣ топталась.

Повернула князева мысль къ дому, и мы туда же вернемся: поглядимъ что два дни и двѣ ночи тамъ творилось и какова князю и господарю встрѣча готовилась.

Ночь-чаровница никому своей тайны не выдала. Бѣлъ-день привелъ за собой обычную, неторопливую работу. Все, кажись, постарому, попрежнему живетъ. Развѣ что княгиня въ свѣтлицу не сходила, весь день почитай въ терему просидѣла, да Ивана-ключника, кому надобилось, сыскать не легко было. «Тута вотъ сейчасъ былъ», былъ на спросъ о немъ отвѣтъ, а куда дѣвался-запропалъ, никто сказать не могъ. Онъ ровно сонный по-дому бродилъ.

Княгинѣ съ ключникомъ день тяжелымъ сномъ на яву казался, изъ этомъ снѣ одна мысль обоихъ томила и страхомъ исполняла: Что де будетъ? Вчерашнее ли повторится, или всему конецъ? Не повторится и всему конецъ, жить нечѣмъ. Повторится же, все ясно будетъ. Жизнь тогда на двѣ половины распадется: въ одной, желаннаго ждать, «скоро ли оно придетъ» думать; и тѣмъ жить что навѣрно придетъ оно; въ другой, само желанное настанетъ и въ немъ забудешься.

Подъ вечеръ, ровно случайно, съ глазу на глазъ, украдкой, княгиня и ключникъ на минутку свидѣлись. Хоть и съ глазу-на-глазъ, оба вспыхнули, очи потупили и потомъ другъ на друга глянули. Ожиданьемъ, надеждой и страхомъ у каждаго взглядъ горѣлъ, и безъ словъ оба поняли чего ждалось, на что надѣялось, и о чемъ сердце страшилось. Ключникъ къ княгинѣ наклонился и скорымъ шепотомъ ей что-то на ухо молвилъ. Она вспыхнула, очи потупила и торопливо прочь пошла, торопливо же ключникъ въ другую сторону пошелъ. Страхъ теперь отъ нихъ отъ обоихъ отступился; обоимъ ясно стало: отнынѣ есть чѣмъ жить.

Цѣлый день Дашутку въ домѣ не видали; не встрѣчали, её ни ключникъ, ни княгиня, и видъ ихъ ея сомутить не могъ. Она у старика въ шалашикѣ просидѣла; весь день молчала или на соломѣ валялась; какъ солнышко закатываться стало, она оживилась, заговорила, и слова ея на лихорадочный бредъ похожи были. Она Толковала старику что «вѣрно, вѣрно знаетъ». Старикъ угрюмо молчалъ.

— Пойдемъ, укажу, говорила она. — Не со злости брежу. Пойдемъ.

Старикъ наотрѣзъ отказался и ей пригрозилъ: связать коль не уймется. Тутъ она притихла, въ уголъ забилась, крѣпко губы сжала и зубы стиснула, словно боялась: невольно слово не вылетѣло бы. Старикъ, какъ стемнѣло, ни слова ни говоря, улегся; чуть онъ задремалъ, Дашутка, какъ кошка, ползкомъ изъ шалаша укралась. Она пробралась къ цвѣтнику, тамъ въ густыхъ кустахъ забилась, и глазами на окно княгининой спальни уставилась. Чудилось ей: свѣтъ въ окнѣ есть, хоть подзоры и опущены, а все мерцаетъ, не гаснетъ; всѣ ужь въ домѣ уснули, а фонарь въ спальнѣ не погашенъ горитъ; окошко словно брякнуло, свѣтъ мелькнулъ, и тѣнь какая-то его застлала; легонько вскрикнулъ кто-то, опять свѣтъ мелькнулъ, и другая тѣнь снаружи словно закрыла его, и опять оконце брякнуло.

Дашуткѣ вспомнилось: теремъ есть нежилой, старой княгини покойной, князевой матери, и вокругъ того терема гульбище, и близко то гульбище къ спальному окну молодой княгини подходитъ: ступить съ него въ окно можно. Вспомнила это Дашутка и оцѣпенѣла, крѣпко къ землѣ прижалась. Сидитъ она и все на княгинино окно смотритъ. На яву, въ забытьи ли она, и много ли времени прошло, не знаетъ. Она ни ночной стрекотни не слышитъ, ни яснаго мѣсяца не видитъ. Видитъ и слышитъ свое; словно ревнивое ухо сквозь стѣны слышитъ, ревнивый глазъ сквозь опущенный подзоръ видитъ. Чудится ей: тихая пѣсня, смѣхъ тихій, лепетъ. и замиранье забавныхъ рѣчей, поцѣлуи, любованье, цѣлованье и милованье. Она шевельнуться боялась, сидѣла.

Предразсвѣтный вѣтерокъ пробѣжалъ; звѣзды замигали; ознобъ взялъ Дашутку; она вся дрожала и все боялась шелохнуться. Опять окошко брякнуло, опять тѣнь въ немъ стала, и Дашутка явно на гульбищѣ нежилаго, покойной княгини, терема, увидала Ивана. Онъ на княгинино окно глядитъ, шепчетъ что-то; Дашутка видитъ какъ у него губы шевелятся. Вотъ онъ верёвку около балясины обмоталъ, концы внизъ бросилъ и бережно въ садъ спускаться сталъ. Спустился, веревку сдернулъ, на верха? глядитъ и опять вѣрно говоритъ съ нею. Дашутка глазъ съ того мѣста не спускаетъ, но Ивана нѣтъ уже, пропалъ. Ужасъ несказанный одолѣлъ ее; она отъ дрожи подняться не могла.

«Видѣла, своими глазами видѣла», какъ полоумная шептала она. «Думала, вѣрила; вотъ и увидѣла.»

И точно рада она что видѣла. Она собралась съ силами; скорѣй доползла чѣмъ дошла до шалашика и тяжело повалилась на солому. Она уснула скоро: нечего ей теперь Ждать было, думать не о чемъ; чего ждала, о чемъ думала, всего дождалась, все своими глазами увидѣла.

II.

Опять сонный, безжизненный день для Ивана съ княгиней насталъ. Только въ этомъ снѣ на яву нѣтъ ужь вчерашняго страха; они знаютъ чѣмъ живутъ. И что день! Пусть томитъ и сушить! Что въ той томѣ, что въ той сухотѣ, когда ночь налетитъ черною птицей, все укроетъ и усыпитъ, и только въ одномъ мѣстѣ свѣтъ и жизнь затеплитъ. Тамъ, въ спаленькѣ, весь міръ, вся жизнь, и разсвѣтъ, и закатъ, и забытье, и утѣха! Тамъ нечѣмъ томиться, страхъ туда хода не знаетъ; тамъ ясно все, и они полны другъ другомъ. Въ даль не заглядывается, быль не вспоминается, нынь не обдумывается! Будто разъ Ивану впередъ заглянулось.

— Что припомнилъ, сказалъ онъ княгинѣ, — Щеголъ, веселый такой есть, мнѣ сказывалъ. Загулялъ молодецъ къ королю въ Литву, и полюбился онъ королевичнѣ, и она ему полюбилась же. И три года въ любви они жили, и никто не могъ довѣдаться….

— И мы такъ же, люба, съ тобой проживемъ! отвѣтила княгиня.

Иванъ разказа не кончилъ; чѣмъ онъ кончается забылъ. «И мы такъ же, люба, съ тобой проживемъ!» на сердцѣ сказалося. Иныя мысли въ такое время придти могутъ ли? На веселомъ пиру сидючи, о завтрашнемъ тяжеломъ похмѣльи кто вспомнитъ? Полное, всеобъемлющее, всепоглощающее счастье ни тревогъ, ни страха не знаетъ; оно поетъ тихую колыбельную пѣсню, слабко баюкаетъ. Стой, не отходи, дрема! Не будись, тревожливое сердце!

III.

Дашутка спала и долго и крѣпко. Старикъ подходилъ; слушалъ: дышитъ ли, будить хотѣлъ и рукой махалъ, прочь отходилъ. Проснулась Дашутка, оглядѣлась, будто что вспомнила и проговорила: «видѣла, сама видѣла!»

— Что видѣла-то? спросилъ старикъ и тревожно и пугливо на племянницу поглядѣлъ.

— Со сна молвилось, отвѣтила она, и замолчала.

Цѣлый день ни пила она, ни ѣла. Старикъ входилъ и уходилъ, въ саду работалъ, заговаривалъ съ нею; молча, тревожно и пугливо на нее взглядывалъ, она все какъ каменная сидѣла. Такъ-то весь день.

«Столбнякъ, отсидится, думалъ старикъ. — Охъ, Господи, Господи!»

Подъ вечеръ онъ подсѣлъ къ ней, по щекѣ погладилъ.

— Дурочка, молвилъ: — Ничего, отойдетъ. А князь пріѣдетъ, упроси: пусть насъ обоихъ чтобъ отпустилъ. Уйдемъ-ка. Право. А?

У нея лицо оживилось, она улыбнулась и съ рѣсницы тяжелую слезу стряхнула.

— Ладно, сказала, и таково-то весело, ровно о чемъ дядя молвилъ, о томъ же думала, цѣлый день гадала: рада де что оба до одного додумались.

Оживленье не долго длилось; опять какъ каменная стала, и старикъ больше отъ нея ни слова добиться не могъ.

Въ роковой часъ, опять Дашутка въ кустахъ притаилась и ждетъ. Только нынче чего дождется, знаетъ; злобная издѣвка у нея на сердцѣ шевелится.

— Подсторожу, подкараулю! шепчетъ она, и губы беззвучнымъ смѣхомъ дрожатъ.

Скорѣй бы оконце брякнуло, ей потѣшиться скорѣй бы. И она беззвучно посмѣивается, и на окно глядя, приговариваетъ:

— Не погасишь, голубка! не бось, желанная, не задуешь!

Вонъ она, тѣнь у окна: и слѣдомъ другая тѣнь снаружи окно заслонила. «Воры!» крикнула Дашутка, и какъ услыхала торопливый и трусливый звякъ окна, весело усмѣхнулась и прочь пошла. Куда она ходила, встрѣтила ли кого, сонному ли сторожу на ухо крикнула, просто ли кому шепнула, — только зашевелилось въ домѣ, поди изъ подклѣта съ фонарями повыскакали, сторожа громче въ доску забили, и ясный говоръ по дому пошелъ: «князь пріѣхалъ, князь пріѣхалъ!» Двери застучали, окна засвѣтились, ключника кликали.

Дашутка на прежнемъ мѣстѣ уже сидѣла и радовалась тревогѣ.

— Фонарикъ-отъ, не бось, задула! проговорила она, поглядѣвъ на окно, и опять губы отъ беззвучнаго смѣха задрожали.

Она ждала: выйдетъ же онъ, не посмѣетъ же остаться; хоть то провѣдать: правая ли тревога, сойдетъ. И она сердилась: чего люди долго отъ тревоги угомониться не могутъ? Чего сторожа все стучать, аль имъ спать не хочется? Слава Богу, затихать стало. Чѣмъ тише становится, тѣмъ зорче Дашутка на оконце глядитъ. Аль во вѣкъ оно не отворится? Мѣсяцъ словно сверкнулъ, и опять тьма: туча, должно, надвигается. Отворилось наконецъ, онъ опять; спускается, на землю сталъ.

— Тихо все, шопотомъ говоритъ онъ. — Пустая тревога, видно. Со сна кому попритчалось. Спи покуда. Я обойду, узнаю. Не бойся. Будетъ можно, въ окно легонько стукну. Тс! Идетъ кто-то, еще тише прошепталъ онъ.

То Дашутка въ кустахъ шевельнулась. Окно затворилось. Иванъ оглядѣлся, и смѣло въ обходъ пошелъ. Не успѣлъ онъ десяти шаговъ сдѣлать; кто-то, словно сзади, подкрался, крѣпко его за руку ухватилъ.

— Подсторожила-таки! съ злорадствомъ Дашутка прошептала. — Скрыть думалъ?

Иванъ дернулъ рукой, впередъ рванулся, и поволокъ за собой Дашутку.

— Нѣтъ, стой, не уйдешь! Крѣпко держу, не выпущу! смѣялась она.

Мѣсяцъ изъ-за тучъ вышелъ, свѣтъ бросилъ; Иванъ нагнулся поглядѣть: кто его за руку держить?

— Такъ это ты, проклятая? — Я же все, все я же проклятая! Испужался, небось, какъ тревога-то пошла? Говори: испужался? Хитро вѣдь придумала? Хитро? А все я же, все я, проклятая!

Она смѣялась своей хитрости, назойливо ею хвастала.

— Чего тебѣ отъ меня, подлая, надобно? Съ чего ты погубить меня ищешь?

— Нѣтъ, тревога какова? въ безпамятствѣ, нагло и назойливо хвалилась Дашка. — Только милъ сердечнаго дружка цѣловать хотѣлъ, тревога пошла. А все я же, все я!

— Ахъ ты тварь подлая, съ зубовнымъ скрежетомъ сказалъ Иванъ. — Ахъ ты….!

И онъ обругалъ ее послѣднимъ словомъ. Дашутка замолчала и руку его выпустила. Иванъ пошелъ-было, но она обогнала его, бросилась ему подъ ноги, заслонила ему дорогу, обхватила его руками.

— Если ты да заикнешься кому! проговорилъ онъ, — то вотъ тебѣ всѣмъ святымъ клянусь, не пожалѣю, ни минуты жива не будешь. Помни: ни минуты жива не будешь.

Онъ рванулся, толкнулъ ее ногой, чтобы на дорогѣ не путалась. Она шатнулась, охватила его за ноги руками, не пускала.

— Брось ты ее, брось! захлебываясь говорила она. — Вѣдь погибель твоя. Пропадешь вѣдь. Кинь ее, оставь. Я спасу тебя, отъ всего спасу. Вѣдь не со злобы, нѣтъ; полюбила вѣдь тебя. Полюбила, о-охъ, полюбила!

Она ползла за нимъ; рыдала; мольба сердечная, глубокая звучала въ ея голосѣ; она останавливалась, глотала слезы, и снова тѣ же слова повторяла, съ тою же мольбой и рыданьемъ, и казалось ей все росла и росла сила ея словъ, и они заклинаютъ Ивана.

— Не навяжешься! Какъ ни лукавь, не навяжешься; издѣвался надъ ней Иванъ.

Она словно этихъ словъ не слыхала.

— Вѣдь бросишь? Одно это слово скажи. Кинешь вѣдь? Вѣдь спасу я тебя, отворожу отъ нея?

— Такъ вотъ же тебѣ, неотвязная! крикнулъ Иванъ, и силой ударилъ ее на отмашь кулакомъ по головѣ.

Она какъ снопъ свалилась, и протяжно, жалобно простонала, какъ дикая птица въ ночи кричитъ. Иванъ пугливо въ кусты юркнулъ.

IV.

Тучи совсѣмъ небо заволокли и громъ прогромыхалъ, а Дашутка какъ неживая лежала. Только ливень освѣжилъ ее. Она присѣла, ощупала руками голову. Кровь ли, вода ль дождевая, не разобрать вѣдь. Дождь ли шумитъ, руда ль въ головѣ, не понять. Во всемъ этомъ шумѣ одно ясно слышится: «Не уступлю, погублю тебя. Не жить тебѣ.»

Какъ человѣкъ съ ума сходитъ, одна мысль одолѣваетъ остальныя, и онъ все сквозь призму этой мысли видитъ и съ нею согласно поступаетъ; эта же мысль-призма все на что обращена разлагаетъ, какъ Ньютонова разлагаетъ свѣтъ. И кажется человѣку что всѣ такъ же думаютъ и видятъ какъ онъ, и всѣхъ-то на свѣтѣ занимаетъ эта, единая для него важная и святая мысль, и всѣмъ-то она, какъ ему же дорога. Такое же и съ Дашуткой было. Одну княгиню она предъ собою видѣла; остальное, ни Ивана, ниже себя, не помнила. Въ мысляхъ и на яву точно она ее терзала, всячески ругалась и издѣвалась надъ нею, готовила и совершала надъ нею страшную месть. И веселилась же она этою местью какъ никогда ни чѣмъ въ жизни не веселилась, и веселиться не будетъ.

Она брела во тьмѣ, по дождю. Ей чудилось: впереди свѣтъ, и свѣтъ тотъ въ княгининомъ оконцѣ, и сама княгиня у окна стоитъ, Ивана дожидается, а не Иванъ идете, она, Дашутка.

— Удружу тебѣ: голубушкѣ! говоритъ она. — Надъ тобой, любой, шутку сшучу! Спи покуда. Приду, въ окошечко стукну. Ужь какъ же сердце-то свое я потѣшу.

Она все на свѣтъ бредетъ, спотыкается, падаетъ и снова бредетъ все впередъ и впередъ, и причитываетъ страшныя слова.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

I.

Князь до перелѣска доѣхалъ, откуда до дома верстъ шесть оставалось. Время было конямъ передохнуть дать, и самимъ закусить время же. Отъ старухи, знамо, не безъ запаса выѣхали. Щеголъ по закускѣ къ князю подошелъ.

— А что, князь-господинъ, сказалъ онъ, — ты меня отсель домой отпустилъ бы. Знакомая теперь дорога пойдетъ.

— Я думалъ-было, отвѣчалъ князь, — до дому меня проводишь, погостишь у меня, до отъѣзду до моего. Удосужился бы еще тебя послушать.

— За ласку, за слово милостивое, великое тебѣ, государь, спасибо. Только такъ я мекаю: хворъ становлюсь, инда слова на умъ нейдутъ. А у тебя гостить, въ пѣснѣ отказывать стыдно будетъ. Сказывать же не ладно, того стыднѣй. «Видно», подумаешь, «пьянъ я намедни былъ что Щегловы слова мнѣ показалися, а на повѣрку дуракъ онъ выходитъ». Прости, государь; по простотѣ сказалось. Хвала твоя дорога мнѣ, отгого гостить боюсь.

— Ну какъ знаешь. На Москву забредешь, двора моего не обходи.

Щеголъ за новую ласку князю весьма благодарствовалъ. Князь на прощаньи подарить его хотѣлъ.

— За пѣсни и за потѣху всякую деньги беру, николи не отказываюсь: тѣмъ мы, веселые, живы, отвѣчалъ Щеголъ. — Только вечоръ — особь статья. Я такъ понимаю: ты, государь, ровно у меня въ гостяхъ былъ. Я, чѣмъ гораздъ, тебя подчивалъ; ты меня лаской отдаривалъ. Мнѣ въ жизнь, можетъ, такого разговора имѣть не доводилось… Э, да что тутъ!… Дай тебѣ Господи добраго здоровья.

Щеголъ поджидать сталъ какъ князь тронется. Ему коня ужь подвели. На коня князь всѣлъ, тронуть хотѣлъ, только видитъ отъ лѣсу кто-то подходитъ: ни нищій, ни юродивый. Князь коня попридержалъ. Глядитъ, очамъ своимъ не вѣритъ: Дашутка вѣдь это, она точно. Лица на ней нѣтъ, косы растрепаны, платьишко все поизорвано, лохмотья висятъ. Ужь все ль въ домѣ, храни Господь, здорово?

Дашутка сама не знала куда забрела. Шла пока не свалилась безъ, силъ и безъ памяти. Солнышко пообогрѣло ее, повысушило. Опять на ноги поднялась, побрела. Безумныя мысли ее не покидали; тѣмъ же все жила: каково де надъ княгиней надругаюся. Не будь этой поѣдучей, ненасытимой мысли, давно бы мертвая свалилась.

Князь повернулъ къ ней коня.

— Дашутка, ты? крикнулъ князь. — Что ты? Все ль, храни Господь, у насъ дома здорово?

Дашутка на князя глянула, признала его. Слово ему сказать, — на вѣкъ княгинѣ удружить. Растерзаетъ онъ жену, ей, Дашуткѣ, на потѣху! И Дашутка, на князя глядя, усмѣхнулася.

— Дома здорово ль? повторила она вопросъ. — Какъ не здорово: княгиня твоя съ ключникомъ связалася.

Дашутка затряслась вся отъ беззвучнаго смѣха. Она опять заговорила, и чѣмъ дальше, тѣмъ безстуднѣе слова изъ ея устъ вылетали, и она тѣми словами ровно хвастала, словно рада была своему безстудству. Страшно становилось ее слушать; не отвращеніе къ безстудству, ужасъ одолѣвалъ человѣка. Не плюнуть на нее, пришибить ее хотѣлося. У самой Дашутки дыбомъ всталъ бы волосъ, уразумѣй она хоть единое свое слово, оставь ее хоть на мигъ безуміе.

Но князь дальнѣйшихъ рѣчей ея не слушалъ. Какъ если спугнуть птичью стаю, взовьется она, понесется, и потомъ, точно на мигъ остановившись въ полетѣ, на землю глянетъ, и сядетъ далече отъ прежняго мѣста; такъ взвились и понеслись князевы мысли. Всѣ сразу взвились онѣ, и каждая била и трепеталась тревожными крыльями. Вотъ онъ, откуда ворогъ зашелъ! И тотъ ворогъ кто же? Въ ту ли сторону глядѣлъ онъ, отъ того ли ворога сторожился? Гдѣ былъ, что дѣлалъ? слышалъ, видѣлъ? О Москвѣ вся его кручина была, и обрадовался жь потомъ: волка давай травить, по вдовкамъ ѣздить, воровскія пѣсни слушать! Аль и впрямь Щегловъ Хмѣль по людямъ ходитъ? Аль и впрямь хмѣлевыя ночи живутъ? «Гдѣ пройдетъ — забытье и утѣха», вспомнилось князю. Ему ль не забытье было? Ему ль не утѣха сулилась? А имъ-то, имъ, что за утѣха?

Выше не взвивались мысли-лтицы; тутъ онѣ словно на чуточку стали и внизъ глянули. Все князю ясно: знаетъ отчего Ванька дерзокъ отвѣтъ давалъ; знаетъ за кого княгиня страшилась. Все, все знаетъ. И мысли на земь пали.

Далече отъ того мѣста откуда взвились, пали онѣ. Все вокругъ иное, и князь инымъ же сталъ. Не попрежнему глядѣлъ онъ. «Точно было что сказать и сдѣлать князю, да доселѣ ни сказалъ, ни сдѣлалъ онъ, про себя таилъ», таковымъ его лицо всегда являлось. Теперь же на лицѣ рѣшимость и гроза; онъ скажетъ, сдѣлаетъ.

— Гей, крикнулъ онъ, — изготовься! Дѣвчонку съ собой захватить. За мной, живо!

Онъ гикнулъ и стрѣлой помчался. За нимъ слуги какъ съ одного лука пущеныя стрѣлы. У передняго за княземъ, предъ сѣдломъ, арканомъ опутана, Дашутка лежала.

Щеголъ съ минуту не опомнившись стоялъ.

— Пропалъ парень! сказалъ онъ и пустился черезъ поле къ усадьбѣ. — Успѣю, успѣю, бодрилъ онъ себя, и все шибче бѣжалъ, насколько силъ хватало.

Пѣшему противъ коннаго убѣжать ли? Щеголъ о томъ не думалъ. На его счастье дорога крюкъ дѣлала, рѣчную луку огибала, шесть верстъ по ней до усадьбы, а черезъ поле три будетъ ли? Съ половиной двѣ, того нѣтъ. На Щеглово же счастье, съ версту до дому, князь коня сдержалъ.

— Стой, крикнулъ онъ. — Шагомъ поѣзжай. Да чтобы, никто во весь путь слова не шепнулъ. По край дороги, по лугу возьми.

Такъ и, сдѣлано. Ничто теперь до усадьбы тревожной вѣсти не донесетъ: ни молвь людская, ни конскій тонъ. Не домекнутся: ѣдетъ князь, гроза идетъ.

Щеголъ добѣжалъ до рѣчки. Жердочка гдѣ тутъ перекинута была? Вонъ она, насилу сыскалъ. Охъ, и тонка жь жердочка! Вотъ и рощу миновалъ, въ красныя ворота вошелъ. «Слава Богу, успѣлъ!» На дворъ тихо. Кого бы про ключника опрощать? Идетъ кто-то.

— Эй, милъ-человѣкъ, гдѣ ключника найти? Отъ князя присланъ.

Милъ-человѣкъ ротъ было разинулъ, думалъ ключника зычнымъ голосомъ крикнуть, но ЦІеголъ скоренько подбѣжалъ къ нему.

— Ты каморку ключникову укажи. Самъ найду, сказалъ онъ.

Милъ-человѣкъ указалъ. Щеголъ вошелъ. Ключникъ на лавкѣ лежалъ, дремалъ. Щеголъ его сильно за руку дернулъ.

— Бѣги, сказалъ онъ, — князь знаетъ. Сѣнная васъ выдала.

Иванъ понять ничего не могъ.

— Выдала сѣнная. Не мѣшкай.

— Дашутка?

— И князь такъ же звалъ.

Иванъ все понялъ, но не могъ съ мѣста двинуться: ноги подкашивались, оторопь взяла его.

— Пойдемъ; укрою; живѣй! И Щеголъ дернулъ его за руку.

— — Стой, сказалъ Иванъ.

Онъ каморку оглядѣлъ; глаза пали на длинный ножъ, на стѣнѣ висѣлъ; онъ его схватилъ, Щегла оттолкнулъ и вонъ бросился.

Стоялъ милъ-человѣкъ на дворѣ и думалъ: что за ходокъ отъ князя присланъ. Подошелъ другой милъ-человѣкъ; вдвоемъ умныя головы о томъ же думать стали. Вдругъ какъ разъ мимо ихъ Иванъ шмыгнулъ, плечомъ даже одного задѣлъ. Умныя головы рты разинули; куда ключникъ пошелъ глядѣть стали.

Иванъ таково скоро вонъ бросился, Щеголъ сообразиться не успѣлъ. Какъ вышелъ онъ на дворъ, Иванъ за воротами ужь былъ. «Въ рощѣ схоронился видно.» И Щеголъ въ рощу, оттуда въ осинникъ. Ивана не слышно, аукнуть же Щеголъ боялся. Онъ на землю «шаговъ послушать» прилегъ. Не слышно же; охъ, да и грудь же отъ скораго бѣга заломило! Шеголъ подняться на ноги не могъ.

II.

Князь неслышно къ остожному двору подъѣхалъ. Съ коня всталъ, пѣша къ прикащиковой избѣ пошелъ. Кликнули Власа. Дашутку велѣно въ избу сложить.

— Дѣвку въ избу, князь приказывалъ. — Ты, Власъ, двухъ парней подюжѣй съ собой возьми; на дворъ идите; Ваньку лаской ко мнѣ сюда выманить. Да чтобы до поры никто о пріѣздѣ моемъ не домекнулся. Парней зови же.

«Домекнуться не могъ», ужь про себя князь думалъ. «А не пойдетъ, сдогадается, грѣхъ на душѣ — самъ насторожѣ.» Князь на небо глянулъ. «Рано еще; спитъ, поди. Послѣ вчерашняго ей куда сладко спится!» И онъ зло усмѣхнулся.

Вернулся Власъ съ парнями: Ѳедорка да Митрошка, что съ нимъ въ Москву въ подручныхъ ѣздилъ, — кто кого дюжѣй?

— Ладно, сказалъ князь. — Вы съ Власомъ; сами ни слова; что онъ прикажетъ. Веревку съ собой захвати. (Онъ глаза на Власа перевелъ.) Вырвется бѣжать, — одни пѣши въ погоню, а ты съ кѣмъ на коняхъ. Ну… стой! Будетъ княгиня спитъ, на-крѣпко прикажи: не будили бы. Кто сбудить — на осину.

Власъ съ парнями пошелъ. На дворѣ умныя головы Власу сказали: «Сейчасъ де, сею минуточкой ходокъ отъ князя прибѣжалъ, и вышелъ Иванъ въ ворота; думали де князю на стрѣчу, что ли, аль за попомъ, шелъ бы батька молебенъ служить.» Мальчонка какой-то тутъ же подвернулся.

— Ивана что ль? сказалъ. — Сейчасъ за церковью видѣлъ, идетъ, и ножъ въ рукѣ э-вонъ какой длина — ай!

Власъ крикнулъ чтобы бѣсенокъ, куда не спрашиваютъ, не совался, одначе спросилъ въ которую сторону Иванъ пошелъ. Потомъ одному изъ умныхъ людей къ князю идти велѣлъ, про все сдоложить. Другому о княгинѣ князевъ указъ сказалъ.

— Вы за мной, крикнулъ на парней, и всѣ трое бѣгомъ къ конюшнѣ.

У конюшни, въ обухъ воткнутъ, топоръ стоялъ. Митрошка про длина-ай ножъ вспомнилъ, топоръ съ собой захватилъ. Всѣ трое на коней вскочили. Мальчонка впередъ пустился, гдѣ Ивана видѣлъ, указать. Отъ того мѣста рысью.

Въ Иванѣ, какъ Щегловы слова онъ выразумѣлъ, человѣкъ прятаться сталъ, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше звѣрь наружу выходилъ. А звѣрю — отъ погони схорониться бы только. Звѣриная хитрость учила: «Въ рощу первымъ дѣломъ бросятся — тамъ искать будутъ. А на лугъ не сдогадаются. А я прямо; стогъ есть — въ сѣно зароюсь. А подальше, гдѣ лѣсъ на хоромы ронили, дубъ стоитъ, одинъ остался. Старъ дубъ, кряковистый: въ дуплѣ мѣсто есть.»

Иванъ не бѣжалъ, а только шибко шелъ. Онъ зорко по сторонамъ поглядывалъ, ножъ наготовѣ, и все шагу прибавлялъ. Слышитъ звѣрь-Иванъ конскій толъ, за собой погоню. Оглянулся: на него скачутъ; вся звѣриная хитрость въ немъ ощетинилась. Вотъ онъ и дубъ въ сторонѣ стоитъ. Но не на дубъ, прямо, куда шелъ, звѣрь бѣжать ударился. Поровнялся сѣдубомъ, «настигаютъ» слышитъ; онъ круто, къ дубу, въ сторону бросился. Вершники коней не сдержали, впередъ проскакали. «Пока вернутся», думаетъ звѣрь, «въ дуплѣ ужь сидѣть буду; оттоль не вынуть: по одиночкѣ перебью.» Успѣлъ онъ только до дуба добѣжать, спиной къ нему прислониться, какъ Ѳедорка на него наскакалъ. Онъ ему ножъ повыше колѣна въ ногу всадилъ; парень застоналъ, съ лошади палъ. Конь шарахнулся, не успѣлъ Иванъ подъ устцы его схватить. А ужь двое другихъ спѣшились, на него идутъ. Звѣрь-Иванъ крѣпко къ дубу головой прижался, головой не шевельнулъ, только глазами скосилъ и все звѣриная хитрость смекнула. Онъ бросился на Власа. Чуть Власъ отъ ножа увернулся, наземь палъ. Въ это время Митрошка набѣжалъ, топорнымъ обухомъ Ивана, по головѣ угодилъ. Иванъ за голову схватился, шатнулся.

— Тише, убьешь еще! крикнулъ подымаясь Власъ.

Оба теперь на Ивана бросились, свалили его, ножъ вырвали, руки за спину связали. «Кончено!» подумалъ Иванъ, и въ немъ звѣрь человѣку мѣсто уступать сталъ. Его взвалили на коня, ко двору повезли. Ѳедорку подъ дубомъ бросили: «спосылаемъ де, подберутъ.»

III.

Какъ князю о Ванькиномъ побѣгѣ доложили, онъ пошелъ на свой красный дворъ.

— Спитъ княгиня? спросилъ онъ слугъ у крыльца.

— Еще почивать изволитъ, былъ отвѣтъ.

— Помните-жь и другимъ скажите: кто сбудитъ, до первой осины живъ, ясно выговорилъ князь.

Кто слышалъ этотъ приказъ всѣ окаменѣли, долго-долго духъ перевести боялись. Князь на рундукъ взошелъ.

— Скамью сюда дайте, приказалъ онъ.

Князь сѣлъ на скамью; лицомъ прямо противъ красныхъ воротъ, и глядѣлъ, все въ ворота глядѣлъ. Кровь къ головѣ прилила, въ очахъ круги пошли. Онъ все глядѣлъ, и страшны были эти открытыя, вдаль глядящія, ничего не видящія очи. Лицо у князя попрежнему грозно и рѣшительно было; онъ не шевелился, только слегка лѣвою рукой бороду крмкалъ.

Слуги у крыльца дохнуть не смѣли, и по всему дому томливая оторопь прошла. Въ чемъ именно дѣло, не знали; только вѣдомо было: грозенъ князь вернулся; и никто ничего дѣлать, слова громко молвить, твердо на ногу ступить не могъ. Не только не могъ, ровно бы не смѣлъ.

— Ведутъ! прошепталъ кто-то.

Князь всталъ.

— Въ горницу ко мнѣ въ шахматную чтобъ провели, приказалъ онъ. — Проведутъ, -сѣни всѣ накрѣпко запереть; никто ни входить, ни выходить не смѣлъ бы.

И князь въ комнаты прошелъ.

— Перфильевну ко мнѣ! черезъ сѣни проходя крикнулъ.

Та ни жива, ни мертва въ горницу вошла.

— Княгиню сбуди; полно ей спать. Только до времени, что я пріѣхалъ, не докладывай. Я пришлю тогда.

Перфильевна за дверью крестилась: заступилъ де Господь отъ князева гнѣва.

Слѣдомъ Ивана ввели. Онъ чуть глаза поднялъ: предъ княземъ стоить. «Привели!» подумалъ. Больно еще головѣ; теплое что-то изъ-подъ волосъ сочится, на лицо бѣжитъ, липнетъ, смыть бы, да руки крѣпко назадъ стянуты.

— Ты съ чего же бѣжать задумалъ? спросилъ князь.

Иванъ голову потупилъ; молчалъ упорно. О чемъ князь спрашивать станетъ, онъ знаетъ, но не только ему, самому себѣ въ мысляхъ слова на шепнетъ.

— Не виноватъ, не бѣжалъ бы, продолжалъ князь. Какая жь твоя вина живетъ?

«И себѣ не скажу», про себя Иванъ повторилъ.

— Уши тебѣ заложило, аль вправду ничего за собой не вѣдаешь? допытывался князь. — Правъ предо мной стоишь — что-жь въ очи мнѣ смѣло не глядишь?

— Не вѣдаю, государь; обнесли, чуть внятно, очей не подымая, молвилъ Иванъ.

— Обнесли-то въ чемъ же, и того не знаешь?

— Ничего, государь, не вѣдаю.

Ивану легче было «не вѣдаю» повторять, чѣмъ не отвѣчать ничего. Дышалось вольнѣе притомъ, что ли.

— И кто у моей княгини въ полюбовникахъ живетъ и того, подлецъ, не вѣдаешь?

Съ ругательнымъ словомъ шагнулъ было князь впередъ, но сдержалъ себя, остановился и уставился глазами на своей княгини полюбовника. Именно полюбовника, и только полюбовника видѣлъ онъ въ немъ теперь.

— Ты не скажешь, видно мнѣ у тебя доложиться приходится, сказалъ князь. — Слушай-же: жилъ у меня Ванька съ-измала, вскормилъ я его, въ ключники поставилъ: онъ же надо мной надругался, съ княгиней моей слюбился. Разсуди ты; какъ мнѣ его казнить, какую пытку лютую выдумать?

Князь все на ключника глядѣлъ и чувствовалъ: словно его самого кто за горло ухватилъ и давитъ; стерпѣть, какъ ни крѣпись, нельзя. Броситься, убить, задушить надъ собой надругателя.

— О-охъ! жалобно простоналъ ключникъ.

Князю съ этимъ словомъ, ровно горло отпустили. Иной человѣкъ предъ нимъ теперь стоялъ: не надъ нимъ надругатель, не его молодой княгини полюбовникъ, а жалкій, блѣдный парень пораненый. Лицо у него въ крови: тутъ только князь явственно кровь разглядѣлъ. Непереносно кровь пролитую ему видѣть: кричитъ вѣдь она. Князь отвернулся, въ окно глянулъ и зло усмѣхнулся.

— Эхъ, старъ становлюсь, догадки мало! словно надъ собой издѣваясь, промолвилъ князь. — Какъ сказнить придумать умишка не хватило. А вотъ она казнь готова стоить. Новыя качели, княгинѣ въ забаву, въ саду поставлены. Пусть Ванюша на нихъ позабавится, въ мертвой петлѣ покачается, на княгининъ на теремъ полюбуется! — Власъ, слышалъ? глухимъ голосомъ добавилъ онъ.

Князь попрежнему въ окно глядѣлъ. Власъ ничего не отвѣтилъ, только голову сурово потупилъ, и толконулъ Ивана плечомъ въ плечо: иди-молъ.

«Никогда-то, никогда я не увижу!» И душа кровью и слезами облилась. «Гдѣ жь она?» И ключникъ поднялъ глаза. Самъ-то онъ гдѣ? Не тутъ ли, не въ этой ли комнатѣ, почитай на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ стоитъ, впервые онъ княгиню вслухъ пожалѣлъ, первое завѣтное слово ей бросилъ, впервые въ сердцѣ смѣлость ощутилъ? А теперь, — неужто вовсе та смѣлость въ бравомъ сердцѣ вымерла?

— Э-хъ, съ порывомъ вздохнулъ онъ, и бравость подмыла его, и смѣлыми глазами онъ на князя взглянулъ. — Позволь же и мнѣ, господинъ князь, на прощанье слово молвить, сказалъ онъ. — Какъ было у насъ съ княгиней во твоемъ зеленомъ саду погуляно, въ сахарныя уста поцѣловано! Какъ было у насъ….

Князь не выдержалъ, съ крикомъ оглянулся, глазами на Ваньку сверкнулъ. Власъ толкнулъ парня. Тяжелый, по затылку, ударъ ошеломилъ Ивана, недосказанныя слова кровью на устахъ запеклись.

— Ведите, ведите его! что мочи, словно въ испугѣ, закричалъ князь.

Ивана въ комнатѣ не стало. Князь тяжело почитай упалъ на лавку и сталъ нажиматъ правою ладонью объ уголъ лавки. Крѣпко нажималъ онъ ладонь, все больно не было, какъ деревянная рука. «Когда же больно-то будетъ? когда?» шепталъ онъ. Не было больно. Онъ всталъ и къ двери подошелъ.

— Княгиню сюда! крикнулъ. — Да Власу сказать: готово будетъ, чтобъ свистнулъ.

Князь къ окну подошелъ, лбомъ объ оконницу оперся и сталъ въ садъ, на высокія новыя качели глядѣть, на княгинину забаву.

IV.

Дашутка въ прикащиковой избѣ на лавкѣ лежала. Одно только она сознавала, что жива. «Есть еще Дашутка; жива она, есть еще, есть», думалось ей. Тихо въ избѣ, вокругъ ни голоса. Вотъ вошли, словно; шуршатъ, двигаютъ что-то; глазъ она поднять не можетъ, слышитъ только.

Въ избу точно вошли Власъ съ Митрошкой. Власъ, какъ на крыльцо ключника вывелъ, на руки его дворовымъ сдалъ, стеречь приказалъ. Беречь-то кого? Едва живъ. Самъ Власъ за собой Митрошкѣ велѣлъ идти; шибко шли: «Веревку покрѣпче», шепнулъ онъ ему, какъ въ избу входили. Теперь они шарили и искали.

— Крѣпка что ль будетъ? спросилъ парень и сталъ веревку въ рукахъ тянуть.

— Чо-орть! глухо, съ укоризной сказалъ Власъ. — Дѣло такое, а у тебя слова еще есть?

Глупое бабье лицо въ избу глянуло, и ничего на томъ лгщѣ, кромѣ глупаго бабьяго любопыгства, не было. Того любопытства съ какимъ жена къ мужу съ разспросомъ пристаетъ; вишь ты: отвѣтъ его надобенъ, да такъ: хоть умереть, а узнать; а зачѣмъ надобенъ — поди, довѣдайся!

— Власъ Гурьичъ! а Власъ Гурьичъ! баба говорила, — правда-ль ключника вѣшать будутъ, а? княгинѣ-то что жъ, а?

Власъ въ отвѣтъ зубами только скрипнулъ.

Дашутка все отъ слова до слова слышала и запомнила. Много разъ, безъ смысла, она про себя повторяла: «правда, ключника вѣшать будутъ, а?» Вдругъ понятенъ сталъ для нея смыслъ страшныхъ словъ, и внъвь какъ бы безуміе ею овладѣло. «Вотъ и дотѣшилась!» шепнула она, и откуда ноги взялись, вскочила, вонъ изъ избы бросилась.

Бѣжитъ и видитъ: гурьба стоитъ, пошли, ведутъ кого-то. Власъ впереди. Ушли. Ближе подбѣгаетъ: люди у крыльца стоятъ или подлѣ толкутся; головы понурены, другъ другу въ лицо взглянуть не смѣютъ. Она на крыльцо, въ сѣни бросилась было: дверь заперта. Она стучитъ и рветъ дверь.

V.

Перфильевна княгиню сбудила: заспалась де красавица наша. Потянулась княгиня: и то заспалася, сонъ сладокъ былъ. Хоть еще полежала бы, вставать пора. Княгиня поднялась, неспѣшно убираться стала. Сѣнная вбѣжала, Перфильевнѣ на ухо шепнула.

— Матушка княгиня молодая, доложила постельница, — князь вѣдь нашъ пріѣхать изволилъ.

— Что жъ раньше о томъ не сдоложила? спросила княгиня.

— Будить не приказывалъ: пусть де поспитъ молода жена.

Перфильевна, хоть складно врала, сердце у нея не на мѣстѣ было, на княгиню глядючи. А княгинѣ ровно бы ничего: пріѣхалъ, такъ пріѣхалъ. Вечорошнюю тревогу пережила, теперь что? Тогда-вотъ сердце захолонуло, рѣзвы ноги подкосилися. Иванъ съ ней былъ, за него вся издрогнула. Не будь мысли что его погубитъ, бѣдъ натворила бы. Но мысль: «она его страхомъ погубить можетъ; она-то? его?» оправила ее. И теперь — развѣ не съ нею онъ? надъ нею живая его дума на-сторожѣ развѣ не стоитъ? Всегда онъ, всюду предъ ея мышлеными очами. — На пыткѣ стоять, его жь въ мысляхъ видѣть будетъ, и ужь выдастъ ли его? Пусть князь и довѣдался бы, и тогда мысли своей не сказала бы! Слова, одни слова говорить станетъ. Словъ ли не станетъ, женская хитрость подскажетъ. «И не долго притворяться вѣдь», хитрость подсказала, черезъ день два на Москву князь уѣдетъ.

Княгиня скорехонько одѣлась и внизъ сошла. О князѣ у ней и думушки нѣтъ, не онъ у нея предъ очами.

Князь шорохъ женина платья услышалъ; мурашки у него по спинѣ забѣгали. Онъ обернулся и у окна на лавкѣ сѣлъ.

— Заспалась, княгиня, сказалъ онъ.

— И то, прости государь, заспалася. Самъ же ты виноватъ, тихо подъѣхалъ.

Не только легко, весело звучали княгинины рѣчи. Князь себѣ не вѣритъ: на лицѣ ни смуты, ни страха, улыбка играетъ.

— Безъ мужа-тѣ слаще видно спалося! сказалъ князь и самъ слышалъ какъ у него голосъ дрогнулъ.

«Не встрѣтила, сердится», подумала княгиня.

— Ужь винилась тебѣ: виновата. Вечоръ засидѣлась долго: въ дорогу тебя жь собирала.

«Аль безъ совѣсти на свѣтъ родилась?» подумалъ князь. «А все не больно».

— Какъ же безъ меня поживала, съ кѣмъ время коротала? и князь чувствуетъ: совсѣмъ у него голосъ дрожитъ.

— Съ кѣмъ всегда, съ тѣми же, съ сѣнными все. Дѣла у насъ мало-ль было?

И княгиня принялась-было высчитывать какія дѣла передѣлала. «А все не больно, думалось князю, что жь они? скоро ли?» Тутъ послышалось: въ двери кто-то со всѣхъ силъ колотится.

— Впустите, впустите же! кричала Дашутка, и колотилась головой о дверь.

И слѣдомъ изъ саду громкій свистъ донесся.

— Охъ, душу неповинную я загубила, кричала Дашутка. Оболгала, загубила! И тутъ только ясно, вполнѣ, до точки ясно поняла она что натворила. Въ очахъ у нея промельнуло: Иванъ, всѣ его рѣчи, и прежнія, и послѣ князева отъѣзда, и садъ, и вчерашнее…. Безуміе кончилось: она въ память пришла. На мгновенье только опамятовалась и мертвая пала. Ее оттащили.

Князь послѣднихъ Дашуткиныхъ рѣчей ужь не слышалъ. «Вотъ онъ, свистъ!» встрепенулся онъ. Онъ всталъ, твердымъ шагомъ къ женѣ подошелъ, крѣпко за руку ее схватилъ.

— Такъ ни съ кѣмъ ты, потаскуха, не миловалася? сказалъ онъ. Ступай же, любуйся какъ милъ-сердечный другъ качается!

Онъ дернулъ ее, повелъ, и ея руки, изъ своей не выпуская, сильно на окно ее толкнулъ. Ударилась княгиня объ оконницу головой, искры изъ глазъ посыпались, и когда въ очахъ прояснѣло, что увидала! Страшно, съ визгомъ вскрикнула она, прочь шарахнулась и, широко раскрывъ глаза, князю прямо въ глаза глянула. И опять крикнула, шарахнулась, рванулась и заметалась по горницѣ. «Гдѣ жь онъ, гдѣ жь онъ? Сейчасъ видѣла!» носилось у нея въ мысляхъ. «На него взглянутъ, еще разъ его увидѣть», тоскливо рвалося сердце, и она бросилась въ сѣни. Двери тамъ заперты; она опять заметалась, побѣжала, куда сама не знала. «На него взглянуть», рвется тоскливое сердце. Княгиня въ верхъ бѣжитъ, все дальше, дальше, и все нѣтъ его. Въ какой-то теремъ вбѣжала; въ окнахъ садъ зеленѣетъ. Тамъ онъ. Она наткнулась на дверь, рванула, на гульбище выбѣжала. Вотъ онъ, видитъ.

— Онъ, онъ! крикнула и съ высокаго гульбища на-земь ринулась.

Черезъ три дни княгини не стало.

«Тутъ дался князь во тоску во кручинутику», поетъ сложеная про него пѣсня. Ту тоску его мы уважемъ, слова про нее не молвимъ, и пусть тѣ пѣсенныя слова закончатъ нашу повѣсть: «тутъ дался князь во тоску во кручинушку».

ДМ. АВЕРКІЕВЪ.

Августа 22, 1871

Лазовка.

"Русскій Вѣстникъ", №№ 11—12, 1871

↑ Точеные прутики.
↑ Низшее дворянство.
↑ Замѣчу мимоходомъ что въ народной рѣчи уменьшительныя: Ванька, Сенька, Машка, Дунька, вовсе не имѣютъ презрительнаго смысла.
↑ Въ старину по нашему камней обдѣлывать не умѣли. Дорогой камень пробуравливался и на спенекъ надѣвался. Одинъ камень въ серьгахъ — одиночки серьги звались. Два камня — двоинки. Бывали и тройчатыя, въ три камня.
↑ Кушаками называлась шелковая полосатая ткань.

[1] Точеные прутики.

[2] Низшее дворянство.

[3] Замѣчу мимоходомъ что въ народной рѣчи уменьшительныя: Ванька, Сенька, Машка, Дунька, вовсе не имѣютъ презрительнаго смысла.

[4] Въ старину по нашему камней обдѣлывать не умѣли. Дорогой камень пробуравливался и на спенекъ надѣвался. Одинъ камень въ серьгахъ — одиночки серьги звались. Два камня — двоинки. Бывали и тройчатыя, въ три камня.

[5] Кушаками называлась шелковая полосатая ткань.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]