Хлеб и воля (Кропоткин)/Глава 9. Потребности, составляющие роскошь
| ← Глава 8. Пути и средства | Хлеб и воля — Глава 9. Потребности, составляющие роскошь | Глава 10. Привлекательный труд → |
Потребности, составляющие роскошь
I
Человек не может жить только для того, чтобы есть, пить и иметь пристанище. Как только его насущные потребности будут удовлетворены, в нем пробудятся еще с большею силою те потребности, которые мы могли бы назвать художественными. Такие потребности в высшей степени разнообразны у различных людей; и чем образованнее общество, чем развитее в нем личность, тем разнообразнее эти желания.
Даже и теперь нам случается встречать людей, отказывающих себе в необходимом ради того, чтобы приобрести какой-нибудь пустяк и доставить себе какое-нибудь удовольствие или же умственное или материальное наслаждение. С христианской, аскетической точки зрения, это стремление к роскоши можно осуждать, но в действительности именно эти мелочи нарушают однообразие жизни и делают ее привлекательной. Стоит ли жить и переносить неизбежные жизненные горести, если человек никогда не может доставить себе, помимо своей ежедневной работы, ни одного удовольствия, никогда не может удовлетворить свой личный вкус?
Конечно, теперь, когда мы стремимся к социальной революции, мы хотим, прежде всего, обеспечить всем хлеб; мы хотим изменить этот возмутительный порядок вещей, при котором нам каждый день приходится видеть сильных и здоровых работников, сидящих без дела только потому, что нет хозяина, желающего эксплуатировать их, — «порядок», при котором миллионы семейств живут еще в невозможных трущобах и вынуждены бывают питаться одним хлебом. Такому «порядку», где люди, готовые работать, мрут от недостатка пищи и ухода, такой несправедливости прежде всего следует положить конец, и ради этого мы стремимся к революции.
Но мы ждем от революции еще и другого. Мы видим, что рабочий, обреченный на тяжелую борьбу за существование, осужден навсегда оставаться чуждым всем высшим наслаждениям, доступным человеку: науке и искусству, особенно творчеству в искусстве и науке. Именно для того, чтобы всем дать доступ к этим наслаждениям, которые известны теперь лишь немногим, для того чтобы доставить каждому досуг и возможность умственного развития, революция и должна обеспечить каждому хлеб насущный. Но после хлеба досуг является ее высшей целью.
Конечно, теперь, когда сотни тысяч человеческих существ нуждаются в хлебе, топливе, одежде и жилище, роскошь есть преступление, потому что для того, чтобы она могла существовать, дети рабочих должны умирать с голоду. Но в обществе, где все будут сыты, стремление к тому, что мы называем роскошью, проявится еще сильнее, чем теперь. А так как все люди не могут и не должны быть похожи друг на друга (разнообразие вкусов и потребностей есть главное условие человеческого развития), то всегда найдутся люди — и это вполне желательно, — потребности которых будут в том или другом направлении подниматься выше среднего уровня.
Не всякому, например, может быть нужен телескоп, потому что даже тогда, когда образование получит широкое распространение, найдутся люди, которые предпочтут работу с микроскопом изучению звездного неба. Один любит статуи, другой — картины; одному страстно хочется иметь хорошее пианино, тогда как другой удовлетворяется шарманкой. Крестьянин теперь украшает свою комнату лубочными картинками, но, если бы его вкус развился, он захотел бы иметь хорошие гравюры. Правда, в настоящее время человек не может удовлетворить своих артистических потребностей, если он не унаследовал большого состояния; но при усиленном труде и если, кроме того, он приобрел такой запас знаний, который дает ему возможность избрать какую-нибудь свободную профессию,— он все-таки может надеяться хоть когда-нибудь более или менее удовлетворить свои художественные наклонности. Поэтому наш коммунистический идеал часто обвиняют в том, что он заботится только об удовлетворении материальных потребностей человека и забывает его художественные склонности. «Вы, может быть, доставите всем хлеб, — говорят нам,— но в ваших общественных складах не будет ни хороших картин, ни оптических инструментов, ни изящной мебели, ни украшений — одним словом, ни одного из бесчисленных предметов, служащих к удовлетворению бесконечного разнообразия человеческих вкусов. Вы уничтожаете, таким образом, всякую возможность приобрести что бы то ни было помимо того хлеба и мяса, которые общество сможет доставить всем, да того серого полотна, в которое вы оденете всех ваших гражданок».
С этим возражением приходится встречаться всем коммунистическим теориям, но справедливость его не понимали основатели коммунистических общин, устраивавшихся в американских степях. Они думали, что если общине удастся запасти достаточно сукна, чтобы одеть всех своих членов, да выстроить концертную залу, в которой «братья» могут от времени до времени более или менее плохо сыграть что-нибудь, или устроить доморощенный театр, то этого совершенно достаточно. Они забывали, что артистическое чувство существует как у буржуа, так и у крестьянина, и что если форма его изменяется соответственно культурному уровню, то сущность остается та же. В результате выходило то, что, хотя эти общины и доставляли всем пропитание, хотя они тщательно устраняли из воспитания все то, что могло послужить к развитию личности, а иные даже делали Библию единственной позволенной книгой для чтения, личные вкусы всегда обнаруживались, а с ними являлось и недовольство; возникали мелкие ссоры по вопросу о покупке рояля или физических инструментов, или мелких туалетных украшений; а вместе с тем то, что позволило бы такому обществу развиваться многосторонне, исчезало, так как такое развитие невозможно, если подавляется всякий личный вкус, всякое артистическое стремление, всякое личное особое развитие.
Но — пойдет ли по этому пути и анархическая община?
Конечно, нет! Она, наверное, поймет, что, кроме забот об обеспечении того, что необходимо для материального существования, нужно вместе с тем удовлетворять и запросы человеческого ума и чувства.
II
Мы откровенно сознаемся, что, когда мы вспоминаем об окружающих нас бесконечной нужде и бесконечных страданиях, когда мы слышим раздирающие душу голоса рабочих, идущих по улице с мольбой о работе, — нам становится противно рассуждать о том, что сделает такое общество, где все будут сыты, для того, чтобы удовлетворить желания лиц, которым захочется иметь севрский фарфор или бархатную одежду. У нас является желание сказать тогда: «Убирайтесь вы с вашим фарфором! Прежде всего обеспечим хлеб для всех; что же касается до вашего фарфора и бархата, то это мы разберем потом!»
Но все-таки необходимо признать, что помимо пропитания человек имеет еще и другие потребности, и сила анархизма именно в том состоит, что он считается со всеми человеческими способностями, со всеми стремлениями, не оставляя без внимания ни одного из них. Поэтому мы скажем в нескольких словах, как можно было бы устроиться так, чтобы обеспечить удовлетворение умственных и артистических запросов человека.
Мы уже видели, что, работая по четыре или по пяти часов в день до 45-ти или 50-ти лет, люди могут легко производить все, что необходимо для доставления обществу полного довольства.
Но в настоящее время рабочий день человека, привыкшего работать, состоит не из пяти часов, а из десяти, дней триста в году, и притом эта работа продолжается всю жизнь. Его здоровье таким образом портится, а ум притупляется. Между тем когда человек может разнообразить свою работу, особенно если он может сделать так, чтобы физический труд чередовался с умственным, он охотно работает по десяти и по двенадцати часов, не чувствуя усталости. Оно совершенно естественно. Мы можем поэтому сказать, что, если человек будет занят в течение четырех или пяти часов физическим трудом, необходимым для жизни, ему останется еще пять или шесть часов, которые он сможет употребить по своему вкусу; и если он соединится с другими людьми, то эти пять или шесть часов дадут ему возможность получить — помимо того, что необходимо для всех, — еще и то, что удовлетворяет его личным вкусам.
Прежде всего, он выполнит — в виде ли земледельческого, в виде ли промышленного труда — тот труд, который он должен отдать обществу как свою долю участия в общем потреблении. Затем он употребит вторую половину дня, недели или года на удовлетворение своих артистических или научных потребностей.
Для удовлетворения этих различных вкусов и стремлений возникнут тысячи различных обществ. Люди, например, желающие посвящать свой досуг литературе, образуют группы писателей, наборщиков, типографщиков, граверов, чертежников, рисовальщиков, стремящихся к одной общей цели: к распространению дорогих им идей.
В наше время писатель знает, что где-то есть вьючное животное — рабочий, которому он может поручить за ничтожную плату печатание своих произведений; но он совершенно не интересуется тем, что такое типографское дело. Если наборщика отравляют свинцовой пылью, а ребенок, смотрящий за машиною, гибнет от малокровия, то разве на их место не найдется других несчастных?
Но когда больше не будет бедняков, готовых продавать свои руки за ничтожное пропитание, когда вчерашний рабочий будет сам получать полное образование и у него будут свои собственные идеи, которые он захочет передать бумаге и сообщить другим, тогда литераторам и ученым поневоле придется соединяться между собою для печатания своих прозы и стихов.
До тех пор, пока писатель будет смотреть на рабочую блузу и на ручной труд как на признак низшей породы, ему будет казаться невозможным, чтобы автор сам набирал свою книгу свинцовыми буквами. Сам он, если ему захочется отдохнуть, отправляется теперь в гимнастическую залу или занимается игрой в карты. Но когда ручной труд потеряет свой унизительный характер, когда все должны будут работать своими руками, так как им не на кого будет свалить работу, — о, тогда господа писатели, а равно и их почитатели и почитательницы быстро выучатся наборному делу и узнают, какое наслаждение собираться всем вместе, всем ценителям данного произведения, набирать его и вынимать еще свежим и чистым из-под типографского станка. Эти великолепные машины, составляющие орудие пытки для ребенка, который теперь с утра до ночи смотрит за ними, сделаются источником наслаждения для тех, кто будет пользоваться ими с целью распространять мысли любимого автора.
Потеряет ли от этого что-нибудь литература? Перестанет ли поэт быть поэтом оттого, что он займется полевыми работами или приложит руки к распространению своих произведений? Потеряет ли романист свое знание человеческого сердца оттого, что придет в соприкосновение с другими людьми где-нибудь на фабрике, в лесу, при проложении дороги или в мастерской? Уже сама постановка этих вопросов дает ответ на них. — Конечно, нет!
Может быть, некоторые книги окажутся от этого менее объемистыми, но зато на меньшем числе страниц будет высказано больше мыслей. Может быть, печатать будут меньше лишнего вздора; но то, что будет печататься, будет лучше читаться и лучше оцениваться. Книга будет иметь в виду более обширный круг читателей — читателей более образованных и более способных о ней судить.
Кроме того, печатное искусство, сделавшее так мало успехов со времени Гутенберга, находится еще в периоде детства. До сих пор еще требуется два часа, чтобы набрать то, что было написано в десять минут. Поэтому люди ищут более быстрых способов распространения человеческой мысли и, конечно, найдут их[1].
И нет никакого сомнения, что если бы каждый писатель уже должен был участвовать в печатании своих сочинений, типографское дело сделало бы уже и теперь огромные успехи и мы не удовлетворялись бы до сих пор подвижными буквами ХVII-го века!
Можно ли сказать, что все это — одна мечта? Для тех, кто наблюдает и думает, конечно, нет! Сама жизнь толкает нас в этом направлении.
III
Можно ли назвать мечтою представление о таком обществе, где все участвуют в производстве, все получают образование, дающее им возможность заниматься наукою или искусством, и где люди соединяются между собою, чтобы издавать свои труды, вкладывая в это дело свою долю физической работы?
Уже теперь научные, литературные и другие общества насчитываются тысячами, и эти общества — не что иное, как добровольные группы, образуемые людьми, интересующимися той или иной областью знания и соединяющимися для издания своих произведений. Авторам, сотрудничающим в научных изданиях, не платят за работу; самые издания не продаются, а рассылаются даром во все страны света другим обществам, занимающимся теми же самыми отраслями науки. Некоторые члены общества печатают в этих изданиях всего одну страницу, резюмирующую какое-нибудь одно наблюдение; другие помещают в них целые объемистые труды — плоды работы долгих лет; третьи, наконец, просто читают эти издания, прежде чем начать новые исследования. Таким образом, мы уже имеем соглашение между авторами и читателями для издания интересующих их произведений.
Правда, в настоящее время ученое общество — совершенно так же, как и газета, принадлежащая какому-нибудь банкиру, — находит себе типографщика, который нанимает рабочих для исполнения типографского труда. Люди, занимающиеся свободными профессиями, презирают ручной труд, который, действительно, выполняется в настоящее время при самых притупляющих условиях. Но человеческое общество, которое даст каждому из своих членов широкое философское и научное образование, сумеет организовать и этот труд так, чтобы он стал гордостью человечества; ученое общество превратится тогда в союз исследователей, любителей и рабочих, — в союз, все члены которого будут знать какое-нибудь ручное ремесло и все будут интересоваться наукою.
Если, например, их интересует геология, они будут все помогать исследованию земных слоев, все внесут в это дело свою лепту, и десять тысяч исследователей сделают в год больше, чем теперь делают сто геологов в двадцать лет. А когда нужно будет печатать эти труды, то найдется десять тысяч мужчин и женщин, знакомых с различными ремеслами, которые будут чертить карты, гравировать рисунки, набирать и печатать текст. Они с радостью будут все вместе отдавать свой досуг, летом — на исследования, а зимой — на работу в мастерских. И когда их труды появятся в свет, они найдут уже не сто, а десять тысяч читателей, заинтересованных в общем деле.
Самый ход прогресса указывает нам этот путь. Когда англичане захотели издать свой большой словарь (под редакцией Murray[2]), они не стали ждать, пока явится какой-нибудь новый Литтре, который посвятит этому делу всю свою жизнь. Они стали искать желающих, и на их призыв откликнулось несколько более тысячи человек, которые изъявили готовность под общим руководством редактора рыться в библиотеках, с целью закончить в несколько лет такой труд, на который не хватило бы целой жизни одного человека. Тот же дух обнаруживается и во всех других отраслях умственного труда, и нужно очень мало знать человечество, чтобы не видеть в этих попытках начала совместного труда, который понемногу заменит труд отдельного человека, и предвестников будущего.
Но для того, чтобы такого рода предприятия были действительно коллективными, нужно было бы организовать дело таким образом, чтобы пять тысяч добровольцев — писателей, библиографов, наборщиков и корректоров — работали сообща. Этот шаг вперед сделан уже социалистической прессой, в которой мы находим примеры такого соединения труда ручного и умственного. В наших боевых газетах часто случается видеть, что автор сам набирает свою статью. Правда, это еще лишь незначительная — пожалуй, микроскопическая — попытка; но она указывает путь, по которому, несомненно, пойдет будущее.
Новый путь — путь свободы. Когда в будущем человек захочет высказать какую-нибудь полезную мысль, идущую дальше среднего уровня идей его времени, ему не придется искать издателя, который согласился бы положить в издание необходимый капитал. Он будет искать товарищей для своей работы среди людей, знающих соответственные ремесла и понимающих значение нового дела. И вместе с ними он предпримет издание данной книги или газеты.
Литература и журналистика перестанут тогда быть средством обогащения, средством жить на чужой счет. — Найдется ли среди людей, знающих положение литературы и журналистики, хоть один, кто бы не мечтал о том времени, когда литература освободится наконец как от людей, которые прежде покровительствовали ей, а теперь ее эксплуатируют, так и от «улицы», которая, за немногими редкими исключениями, ценит литературу тем выше, чем она пошлее и чем она легче приспособляется к испорченному вкусу большинства?
И литература, и наука тогда только займут надлежащее место в деле человеческого развития, когда освободятся от денежного и чиновничьего рабства и будут разрабатываться исключительно теми, кто их любит, для той публики, которая их любит.
IV
Литература, наука и искусство должны быть в руках желающих ими заниматься. Только на этом условии они смогут освободиться от давящего их ига государства, капитала и буржуазной посредственности.
Какими средствами обладает в настоящее время ученый для того, чтобы заниматься интересующим его вопросом? Он может только обратиться к помощи государства, которая оказывается одному человеку из ста желающих и которой нельзя добиться иначе, как обязавшись не отступать от проторенного пути, от намеченной колеи! Вспомним, что французская академия осудила Дарвина, что Петербургская академия не признала Менделеева, а Лондонское королевское общество отказалось напечатать, как «малонаучный», труд Джоуля, в котором было сделано определение механического эквивалента теплоты[3].
Потому-то все великие исследования, все перевернувшие науку открытия были сделаны помимо академий и университетов — или людьми достаточно богатыми, чтобы быть независимыми, как Дарвин или Лайель, или людьми, которые надрывали свое здоровье, работая среди лишений и часто среди нищеты, не имея лаборатории, теряя массу времени из-за отсутствия инструментов и книг,— людьми, которые упорно продолжали свое дело, несмотря на его безнадежность, и часто платились за это жизнью. Имя им — легион.
Кроме того, система государственных пособий так вредна для истинного прогресса науки, что во все времена истинные ученые старались избавиться от нее. Именно с этою целью создались в Европе и Америке тысячи ученых обществ, организованных и поддерживаемых добровольцами. Некоторые из них разрослись так широко, что для покупки их сокровищ не хватило бы всех средств казенных учреждений, ни всех богатств банкиров. Ни одно правительственное учреждение не обладает такими богатствами, какие имеет Лондонское зоологическое общество, создавшееся исключительно добровольными взносами.
Оно не покупает всех тех животных, которые тысячами наполняют его зоологический сад: множество присылают ему отовсюду другие общества, а также коллекционеры всего мира. То оно получает слона — подарок зоологического общества в Бомбее, то гиппопотама или носорога, которого присылают ему египетские естествоиспытатели, и эти постоянно возобновляющиеся подарки — птицы, пресмыкающиеся, коллекции насекомых — стекаются к нему ежедневно со всех концов света.
Некоторых из этих подарков нельзя было бы купить ни за какие деньги в мире, — например, то животное, которое какой-нибудь путешественник поймал с опасностью жизни или к которому он привязался, как к ребенку, и которое он отдает обществу в уверенности, что ему там будет хорошо. И для содержания всего этого огромного зверинца хватает тех сумм, которые платят за вход бесчисленные посетители.
Единственное, чего не хватает как Лондонскому зоологическому саду, так и другим подобным обществам, — это чтобы участие в общем деле выражалось в добровольном труде: чтобы все сторожа и бесчисленные служащие этого огромного учреждения считались членами общества и чтобы не было таких членов, которые вступают в общество исключительно для того, чтобы иметь возможность поставить на своих визитных карточках таинственные буквы «F.Z.S.» (Fellow <of> zoological Society — член зоологического общества). Одним словом, в нем недостает духа братства и солидарности.
То, что мы говорим об ученых, можно сказать вообще и об изобретателях. Кто не знает, ценою скольких страданий явилось на свет большинство изобретений! Бессонные ночи, недоедающая семья, недостаток инструментов и материалов для опытов — такова история жизни почти всех тех, кто доставил промышленности то, что составляет гордость цивилизации, единственную справедливую ее гордость — изобретения.
Что же предстоит сделать для того, чтобы выйти из этого положения, недостатки которого сознаются всеми? Введена была ради этого система патентов, но известно, какие она дала результаты. Голодный изобретатель продает свой патент за несколько рублей, а тот, кто не дал ничего, кроме капитала, получает все барыши с изобретения — часто очень большие. Кроме того, патент заставляет изобретателя работать в одиночку и скрывать свой труд, который часто кончается вследствие этого неудачею, тогда как самого простого совета со стороны какого-нибудь другого человека, менее поглощенного одною основною мыслью, было бы иногда достаточно для того, чтобы сделать его изобретение плодотворным и применимым. Как и всякое другое проявление власти, патент только мешает развитию промышленности.
В теории он представляет собою возмутительную несправедливость, так как на мысль нельзя взять привилегии; на практике же он оказывается одним из крупных препятствий быстрому развитию изобретений.
Для того, чтобы развить дух изобретательности, нужно, во-первых, чтобы пробудилась мысль; нужна смелость ума, которую все наше воспитание, наоборот, ослабляет; затем нужно широкое распространение знаний, которое увеличило бы во сто раз число изобретателей; нужно, наконец, сознание, что благодаря данному изобретению человечество сделает шаг вперед, потому что именно энтузиазм или иногда даже иллюзия будущего блага вдохновляли всех великих благодетелей человечества.
Только социальная революция может дать этот толчок мысли, эту смелость ума, это знание, это убеждение в том, что работа послужит на общую пользу.
Тогда возникнут огромные мастерские, снабженные всевозможными инструментами и двигателями, огромные промышленные лаборатории, открытые для всех изобретателей. Исполнив свои обязанности по отношению к обществу, люди будут приходить сюда работать для осуществления в машинах своих идей; здесь они будут проводить свои свободные пять или шесть часов в день, здесь будут производить свои опыты, здесь будут встречаться с другими товарищами, специалистами в других отраслях промышленности, также приходящими сюда для разрешения своих вопросов; они смогут помогать друг другу, сообщать друг другу сведения, смогут получать, наконец, из столкновения различных мнений и соображений желаемый результат. И это опять-таки не мечта! Соляной Городок[4] в Петербурге уже пробовал однажды осуществить это, по крайней мере по отношению к технике. Здесь была одно время хорошо обставленная мастерская, открытая для всех, где можно было располагать даром и инструментами, и двигательной силой и только за дерево и металл приходилось платить то, во что они обходились. Но рабочие приходили туда только по вечерам, уже истомленные целым днем работы в своих мастерских. Кроме того, каждый изобретатель старательно скрывал свои изобретения от посторонних взглядов из боязни патента и капитализма — этого проклятия современного общества, этого подводного камня, лежащего на пути ко всякому умственному и нравственному прогрессу.
V
А искусство? Со всех сторон слышатся жалобы на падение искусства, и мы действительно далеки от великих художников эпохи Возрождения. Техника всех искусств сделала за последнее время громадные успехи; тысячи людей, обладающих известным талантом, разрабатывают различные его отрасли, но искусство как будто бежит из цивилизованного мира! Техника совершенствуется, но вдохновение меньше чем когда бы то ни было посещает мастерские художников.
И в самом деле, откуда ему взяться? Только великая идея может вдохновлять искусство. Искусство есть творчество, оно должно смотреть в будущее, а между тем, за немногими, очень редкими исключениями, профессиональный артист слишком невежествен, слишком буржуазен для того, чтобы видеть какие-нибудь новые горизонты.
Вдохновение не может быть почерпнуто из книг; оно должно исходить из жизни, а современная жизнь дать его не может.
Рафаэль и Мурильо писали в то время, когда искание нового идеала еще могло уживаться с старыми религиозными преданиями. Они работали для украшения больших церквей — церквей, которые представляли собою дело рук нескольких поколений верующих. И эти таинственные, величавые здания, жившие жизнью окружающего их города, могли вдохновлять художника. Он работал для общенародного памятника; он обращался к толпе и из нее же черпал свое вдохновение. Он говорил с ней в том же духе, в каком говорило верующему все церковное здание — его величавые пилястры, расцвеченные окна, покрытые скульптурою двери. Теперь же самая большая честь, к какой только стремится художник,— это чтобы его картина была вставлена в золоченую рамку и повешена в каком-нибудь музее. Но что представляет современный музей? — Нечто вроде лавки старьевщика, где, как, например, в Мадридском музее Прадо, «Вознесение» Мурильо висит напротив «Нищего» Веласкеза и наискосок от его же собак Филиппа II-го. Бедные Веласкез и Мурильо! Бедные греческие статуи, которые жили в акрополях своих городов, а теперь задыхаются среди красных суконных обоев Лувра!
Когда греческий скульптор резал свой кусок мрамора, он старался вложить в него ум и сердце своей общины, своего города, республики. В его произведении воскресали все страсти, все славные предания прошлого. В настоящее время город как целое перестал существовать. Между его жителями нет никакого духовного общения. Город — не более как случайное сборище людей, не знающих друг друга, не имеющих между собою ничего общего, кроме желания обогатиться на счет других; общей родины, общей отчизны, которую представлял город в древней Греции или средневековой, не существует… Какую, в самом деле, могут иметь общую родину банкир, занимающийся международными спекуляциями, и фабричный рабочий?
Только тогда, когда данный город, данная местность, данный народ или группа народов снова будут иметь единую общественную жизнь, — только тогда искусство сможет черпать свое вдохновение из общей идеи, одухотворяющей данный город или данную федерацию. Тогда архитектор сможет создать общественное здание — не церковь, не тюрьму и не крепость; тогда художник, скульптор, резчик, орнаменталист будут знать, куда поместить свои картины, статуи или украшения, будут черпать силу из одного общего жизненного источника и будут идти рука об руку к славному будущему.
А до тех пор искусство может только прозябать.
Из всех произведений современных художников самые лучшие все-таки те, которые изображают природу — деревню и ее мирные поля и долины, море с его опасностями, горы с их величавыми видами. Но как может художник выразить поэзию деревни и полевых работ, если он только смотрел на эту поэзию, только создавал ее в своем воображении и никогда не испытывал ее сам; если он знает ее только так, как перелетная птица знает страну, над которой пролетает; если в цвете своей молодости он не ходил на заре за плугом, не знал наслаждения косца, скашивающего траву широкими взмахами косы, рядом с другими сильными товарищами-косцами, состязающимися в работе, не шел с косьбы с девушками, наполняющими воздух своим смехом и пением? Любовь к земле и к тому, что на ней произрастает, не приобретается, глядя на землю и нивы с кистью в руках; ее можно приобрести, только служа ей, а как изображать природу, не любя ее? Вот почему все, сделанное в этой области даже нашими лучшими художниками, так несовершенно и часто так неверно: в их произведениях почти всегда преобладает сентиментализм, но нигде в них не видно настоящей силы.
Чтобы пережить впечатление великолепного заката солнца, нужно видеть его, возвращаясь с работы; нужно жить с крестьянами так, как живут они. Для того, чтобы понять всю поэзию рыбной ловли, нужно быть в море вместе с рыбаком во всякие часы дня и ночи, бороться с волнами, спорить с бурей, испытать наслаждение при виде тяжело нагруженной сети и — разочарование, когда приходится возвращаться домой с пустою лодкой. Для того, чтобы знать, что такое сила человека и уметь передать ее в произведении искусства, нужно побывать на фабрике, испытать утомление и муки, но вместе с тем к наслаждение творческой работы, нужно самому ковать металл при ослепительном свете плавильной печи, нужно самому почувствовать, как живет машина. Нужно, наконец, погрузиться самому в народную жизнь, прежде чем решиться ее изображать.
Произведения художников будущего, которые будут так же жить жизнью народа как жили ею художники прошлого, не будут, очевидно, предназначаться для продаж. Они будут предназначаться для всякого рода общественных, общинных здании, где каждая картина или скульптура будет неотделимою частью живого целого, которое утратило бы свою целость без данной картины или статуи, подобно тому как картина или статуя утратили бы свой смысл, если выделить их из здания. Тогда-то и будут приходить люди, чтобы любоваться ими, и там-то их гордая и ясная красота будет производить свое благодетельное воздействие на человеческие умы и сердца.
Для развития искусства нужно, чтобы оно было связано с промышленностью тысячами промежуточных ступеней, которые сливали бы их в одно целое, как справедливо говорили Рескин и великий социалистический поэт Моррис[5]. Все, что окружает человека, — дома и их внутренняя обстановка, улица, общественное здание внутри и снаружи, — все должно обладать прекрасной художественной формой.
Но это будет возможно только в таком обществе, где все будут пользоваться довольством и досугом. Тогда создадутся художественные общества, в которых каждый сможет применить свои способности, так как искусство не может обойтись без целого ряда побочных работ, чисто ручных или технических. Эти художественные общества возьмут на себя заботу об украшении жилищ своих членов, как это сделали молодые эдинбургские художники, добровольно взявшиеся за украшение стен и потолков местной большой больницы для бедных.
Если художник или скульптор создаст произведение, вытекающее из чисто личного чувства, он подарит его любимой женщине или любимому другу. И не будет ли такое произведение, созданное с любовью, несравненно выше тех картин, которые пишутся, и статуй, которые лепятся теперь для удовлетворения тщеславия всяких буржуа и банкиров только потому, что они могут заплатить за них много денег?
То же будет и со всеми другими удовольствиями, которых человек ищет помимо необходимого. Тот, кому захочется иметь рояль, войдет в общество людей, фабрикующих музыкальные инструменты. Там он будет отдавать этому делу часть остающейся у него свободной половины дня. Какое бы ремесло он ни знал, лишь бы знал его в совершенстве, он сумеет приложить свою руку к фабрикации рояля, — и через несколько времени он получит желанный рояль. Если его привлекает изучение астрономии, он присоединится к обществу астрономов, в которые будут входить и философы, и наблюдатели, и вычислители, и фотографы, и художники, выделывающие астрономические инструменты, и ученые, и любители, — и он получит нужный ему телескоп, а сам, в свою очередь, внесет свою долю труда в общее дело, потому что астрономическая обсерватория так же нуждается в работе каменщика, столяра, литейщика, механика, как и в работе мастера-художника, завершающего выделку оптического инструмента нарезкою делений.
Одним словом, тех пяти или шести часов, которыми будет располагать каждый после того, как он отдаст несколько часов производству необходимого, будет более чем достаточно для удовлетворения всех бесконечно разнообразных потребностей, составляющих роскошь. Тысячи обществ возьмут на себя эту обязанность. То, что теперь является привилегией ничтожного меньшинства, станет доступным для всех. Роскошь перестанет быть глупым и кричащим удовлетворением тщеславного буржуа и станет удовлетворением действительно художественного вкуса.
Счастье всех от этого только увеличится. В труде сообща, с легким сердцем, в виду достижений желанной цели — книги, произведения искусства или предмета роскоши, — человек найдет ту побудительную силу, тот необходимый отдых, который делает жизнь приятной.
Когда мы работаем для уничтожения различия между господами и их рабами, мы работаем, следовательно, для счастья как тех, так и других — для счастья всего человечества.
- ↑ С тех пор, как эти строки были написаны, уже выдумана машина, позволяющая писателю самому делать набор. Для писателя, привыкшего писать на писальной машине (а в Америке это становится обычным делом), нет абсолютно никакого затруднения самому набирать свое произведение. — прим. автора
- ↑ Президент английского Филологического общества (1878—1880, 1882—1884) Дж. Мюрей был организатором издания «Нового английского словаря», впоследствии известного как «Оксфордский словарь» (New English Dictionary of Historical Principles. Oxford, 1884).
- ↑ Этот факт был обнародован известным ученым Плэйфером, который рассказал об этом после смерти Джоуля. — прим. автора
- ↑ Соляной Городок — место в Литейной части С.-Петербурга, получившее название от соляных складов, размещавшихся здесь в XVIII-первой половине XIX века. Кропоткин мог иметь в виду как мастерские при Училище технического рисования барона Штиглица или при Педагогическом музее военно-технических заведений, так и мастерские при Музее прикладных знаний.
- ↑ Английский писатель Джон Рескин (1819—1900), художник и писатель Уильям Моррис (1834—1896) и художники-прерафаэлиты подчеркивавли достоинства ремесленного уклада средних веков. Рескин противопоставлял его капиталистической цивилизации, основанной на централизме, индустриализме и разделении труда, отчуждающей человека и уничтожающей творческий, свободный характер труда. Рескин считал, что машинное производство и меркантилизм, связанные с развитием капитализма, неестествены и способствуют исчезновению человеческого достоинства. Фабричному труду он противопоставлял идеал свободного ремесленного труда, объединяющего духовные и физические силы человека. Способствуя возрождению в Англии многих ремесленных и кустарных производств, Рескин основал Working Men College (одно из первых ремесленных училищ) и преподавал в нем. Своими популярными работами об искусстве он старался пробудить вкус к красоте в домашнем обиходе, одежде и т. д. Под влиянием Рескина Моррис в конце 1850-х гг. основал фабрику художественных изделий и общество «Arts and Crafts Society», члены которого довели до совершенства искусство книгопечатания и переплетное мастерство.