Хлеб и воля (Кропоткин)/Глава 5. Жизненные припасы
Жизненные припасы
I
Если будущая революция будет действительно революцией социальной, она будет отличаться от предыдущих движений не только по своим целям, но и по своим приемам. Новая цель потребует и новых средств.
Мы видели три крупных народных движения во Франции в течение этого века; они различались между собою во многих отношениях, но все три имели одну общую черту. Всякий раз народ смело боролся ради свержения старого порядка и проливал свою драгоценную кровь; но затем, употребив на это все силы, отступал сам на задний план. Тогда образовывалось правительство из людей более или менее честных, которое и брало на себя задачу или организовать республику, как в 1793 году, или организовать труд, как в 1848, или организовать свободную коммуну, как в 1871.
Проникнутое насквозь якобинскими идеями, это правительство заботилось прежде всего о вопросах политических: о перестройке правительственного механизма, об улучшениях в составе чиновников, об отделении церкви от государства, о политических правах и т. под. Правда, рабочие клубы зорко следили за новыми правителями и часто заставляли их действовать по-своему; но даже и в этих клубах — все равно ораторствовали ли там буржуа или рабочие — преобладало буржуазное направление: в них говорилось очень много о политических вопросах и оставлялся в стороне вопрос о хлебе.
Великие идеи, перевернувшие мир, были высказаны в эти революционные эпохи; впервые произнесены были слова, до сих пор еще, через сто лет, заставляющие биться наши сердца. Но в рабочих кварталах народ продолжал голодать!
Как только вспыхивала революция, работа неизбежно приостанавливалась. Движение товаров прекращалось, капиталы скрывались. Фабриканту это было не важно; если он и не наживался с чужой бедности, то жил на свою ренту; но рабочему приходилось перебиваться изо дня на день. Голод закрадывался в его конуру.
Народ начинал бедствовать, и нужда, которую он терпел, становилась даже сильнее, чем когда бы то ни было при старых порядках.
«Это жирондисты морят нас с голоду», — говорили в 1793 году рабочие в предместьях. Жирондистов гильотинировали, и власть переходила в руки Горы, в руки парижской коммуны — маратистов. Эти последние действительно заботились о хлебе и употребляли героические усилия, чтобы прокормить Париж. В Лионе, Руже и Колло д’Эрбуа устроили запасные магазины, но они располагали слишком незначительными средствами, чтобы наполнить их. Городские советы делали все возможное, чтобы достать хлеба; торговцев, которые прятали муку, вешали — а хлеба все-таки не было!
Тогда взваливали вину на королевских заговорщиков. Их гильотинировали — по двенадцати, по пятнадцати человек в день, служанок и герцогинь, особенно служанок, так как герцогини были в Кобленце. Но если бы даже гильотинировали по ста герцогов и графов в день, то и это ничему бы не помогло.
Нужда все росла. Чем могла помочь лишняя тысяча трупов, когда для того, чтобы жить, нужно было получать плату за труд, а этой платы не было?
Тогда народ начинал разочаровываться — «Хороша ваша революция! — нашептывали рабочим господа реакционеры. — Такой нищеты прежде никогда не было!» И вот мало-помалу богачи приободрялись, выходили из своих убежищ и еще более раздражали бедняков видом своей роскоши. «Невозможные», то есть богатые щеголи, наряженные в самые невероятные наряды, появлялись на улице, смело вызывая революционеров, и твердили рабочим: «Полно, наконец, заниматься глупостями! Ну, что вы выиграли от революции? Пора все это бросить!»
Сердце сжималось у революционеров. — «Опять революция погибла!» — говорили они между собой и уходили в свои норы, предоставляя событиям идти своим чередом.
Тогда являлась реакция, открытая и высокомерная, и совершала свой государственный переворот. Революция была убита, оставалось только растоптать ее труп. И чего только не делали с этим трупом! Кровь лилась ручьями, белый террор рубил головы уже тысячами, наполнял тюрьмы, а оргии богачей начинались еще более буйные и вызывающие, чем когда-либо.
Таков был ход всех французских революций. В 1848-м году парижский рабочий отдавал в распоряжение республики «три месяца нужды», а когда через три месяца ему уже не было возможности больше терпеть, он сделал последнее усилие — и это усилие было затоплено в потоках крови.
В 1871 году Коммуна гибла от отсутствия борцов за нее. Она не забыла провозгласить отделение церкви от государства, но слишком поздно позаботилась о том, чтобы обеспечить для всех хлеб. В самый разгар борьбы богатые господа в Париже потешались над коммунарами, говоря им: «Что ж, идите, глупые вы люди, защищать стены и рисковать жизнью за тридцать су (полтинник) в день, пока мы будем себе кутить по модным ресторанам!» Только в последние дни эта ошибка была понята и начали устраивать вольные столовые на средства Коммуны; но тогда уже было поздно: версальцы уже вступали в парижские укрепления.
«Хлеба! Хлеба прежде всего! Революции нужен хлеб!»
Пусть занимается кто хочет рассылкой громких циркуляров с трескучими фразами! Пусть кто хочет надевает на себя сколько угодно галунов! Пусть кто хочет рассуждает о политических правах!…
Наше дело «надо» будет устроить так, чтобы с первых же дней революции и во все время, пока она будет продолжаться, на пространстве, охваченном восстанием, не было ни одного человека, страдающего от недостатка хлеба, ни одной женщины, которой пришлось бы ждать своей очереди у булочных, пока ей бросят, как милостыню, кусок хлеба из отрубей, ни одного ребенка, у которого бы не было того, чего требует его слабый организм.
Задачею буржуазии было рассуждать во время революций о великих принципах или, вернее, о великих обманах. Задача же народа будет в том, чтобы хлеб обеспечить всем и каждому. В то время как буржуа и обуржуазившиеся рабочие будут играть в великих людей в своих говорильнях, пока «практические люди» будут вести бесконечные рассуждения о формах правления, — нам, «утопистам», придется позаботиться о хлебе насущном.
Да, мы имеем дерзость утверждать, что всякий должен и может быть сытым и что революция победит именно тем, что обеспечит хлеб для всех.
II
Что мы «утописты» — это всем известно. Мы действительно настолько утописты, что решаемся утверждать, что революция должна и может обеспечить каждому помещение, одежду и хлеб, — и это, конечно, очень не нравится всем — красным и синим — буржуа, которые отлично знают, что если народ будет сыт, то справиться с ним будет очень трудно.
Да, мы упорно настаиваем на этом: восставшему народу нужно обеспечить хлеб, и вопрос о хлебе должен быть поставлен прежде всего. Если он разрешится в интересах народа, революция окажется на верном пути, потому что для решения вопроса о пропитании необходимо будет признать принцип равенства, помимо которого никакого решения быть не может.
Нет сомнения, что будущая революция разразится — как было с революцией 1848 года — во время какого-нибудь крупного промышленного кризиса. За последние тридцать лет промышленность все время перебивается кое-как между тучных и голодных лет, и это положение может только ухудшиться; все способствует этому: конкуренция молодых стран, выступающих на сцену в борьбе за старые рынки, войны, все растущие налоги и государственные долги, неуверенность в будущем, крупные предприятия в отдаленных странах…
Миллионы европейских рабочих постоянно находятся без работы, и в тот момент, когда революция вспыхнет и начнет распространяться, как огонь, вспыхнувший в порохе, общее положение промышленности может только ухудшиться. Как только в Европе или в Соединенных Штатах появятся баррикады, число рабочих без работы удвоится. Что же делать, чтобы прокормить всю эту массу людей?
Не знаю, задавались ли когда-нибудь этим вопросом во всей его неумолимости так называемые «практические» люди? Но мы знаем наверное, что они хотят сохранить наемный труд, а потому, по всей вероятности, для доставления хлеба безработным они станут проповедовать какие-нибудь «национальные мастерские» или «общественные работы».
Национальные мастерские открывали уже в 1789 и 1793 году; к тому же средству прибегли в 1848 году; затем Наполеону III удалось в течение восемнадцати лет сдерживать парижский пролетариат, занимая его перестройкой Парижа, — чему Париж обязан своим двухмиллионным долгом и городским налогом в 90 франков с человека. Тем же прекрасным средством для «обуздания зверя» пользовались еще в Риме и даже в Египте, четыре тысячи лет тому назад; наконец, все деспоты, короли и императоры во все времена отлично умели вовремя бросить народу кусок хлеба, чтобы воспользоваться передышкой и тем временем снова взяться за хлыст. Совершенно естественно поэтому, что «практические» люди будут проповедовать тот же самый излюбленный способ, лишь бы сохранить наемный труд. Стоит ли, в самом деле, ломать себе голову, когда под руками есть средство, которым пользовались еще египетские фараоны!
Но если только революция вступит на этот путь — она, погибла.
Когда в 1848-м году открыли, 27 февраля, национальные мастерские, в Париже было всего восемь тысяч рабочих без работы. Через две недели их уже было 49000, и было бы, вероятно, скоро сто тысяч, не считая тех, которые сбегались в Париж из провинции.
Но в 1848-м году промышленность и торговля не занимали во Франции и половины того количества рабочих рук, которое они занимают теперь. Известно, с другой стороны, что во всякой революции страдают больше всего именно обмен и промышленность. Подумайте только, сколько рабочих работают, прямо или косвенно, для вывоза, сколько рабочих рук занято в производстве предметов роскоши, имеющих сбыт среди меньшинства буржуазии.
Революция в Европе — это немедленное прекращение работы по крайней мере половины всех фабрик и заводов. Это миллионы рабочих, выброшенных на улицу вместе со своими семьями.
И вот этому-то поистине ужасному положению хотят помочь национальными мастерскими, то есть созданием новых промышленных предприятий для доставления работы безработным.
Нет сомнения — и это говорил еще Прудон, — что малейший захват частной собственности произведет полную дезорганизацию всего нашего строя, основанного на частной собственности, частных предприятиях и наемном труде. Прятать голову, как страус, жить иллюзиями, воображать, что во время революции фабрики будут работать по-старому и что к ним будут приливать заказы по-старому,— просто постыдно. Ничего этого не будет, и общество будет вынуждено взять в свои руки все производство в целом и перестроить его соответственно потребностям всего населения. Но так как эта перестройка не может совершиться в один день или даже в один месяц, а потребует год или годы для приспособления к новым условиям, а в это время миллионы людей будут лишены всяких средств к существованию, то является вопрос: «Что делать?» При таких условиях возможно только одно, действительно практическое решение вопроса. Оно состоит в том, чтобы признать всю трудность предстоящей задачи и, вместо того чтобы поддерживать положение вещей, которое сама революция сделает невозможным,— заняться перестройкой производства на совершенно новых началах.
Чтобы поступить практически, нужно, следовательно, по нашему мнению, чтобы народ немедленно же завладел всеми продуктами, имеющимися в тех местностях, где вспыхнула революция, составил им опись и чтобы он устроился так, чтобы ничего не пропадало даром, но чтобы все могли воспользоваться имеющимися накопленными продуктами и таким образом пережить критический период. И в это время, обеспечив существование всех на несколько месяцев вперед, нужно фабричным рабочим доставить сырой материал, которого у них нет в запасе, обеспечить таким образом их существование в течение нескольких месяцев и направить работу на производство предметов, безусловно необходимых массе крестьян. Не нужно, в самом деле, забывать, что хотя Франция производит шелк для немецких банкиров и для императриц Российских и Сандвичевых островов и хотя Париж выделывает всевозможные безделушки для богачей всего мира, у двух третей французских крестьян нет ни порядочной лампы для освещения их хижины, ни усовершенствованных земледельческих орудий, без которых в настоящее время путное земледелие невозможно.
Наконец, нужно будет сделать годными для обработки те земли, которые теперь ничего не производят (а таких земель еще очень много), и улучшить те, которые не производят даже четверти, даже десятой доли того, что они могли бы производить, если бы их отдать под усиленную огородную и садовую обработку.
Это — единственное практичное решение вопроса, которое мы можем указать, решение, которое волей-неволей придется принять — в силу самого хода вещей.
III
Выдающейся, отличительной чертою современного капиталистического строя является наемный труд.
Лицо или группа лиц, владеющих нужным капиталом, основывают промышленное предприятие, берут на себя заготовку сырого материала для фабрик или завода, организацию производства, продажу продуктов и платят рабочим известную определенную плату; сами же они получают всю прибыль под тем предлогом, что она представляет вознаграждение за их труд управления, за их риск и за колебания рыночных цен на данный товар.
Такова, в немногих словах, вся система наемного труда.
Чтобы сохранить ее, современные владельцы капитала «готовы» пойти на некоторые уступки, готовы поделить с рабочими часть прибыли или же устроить подвижную шкалу заработной платы так, чтобы плата рабочего поднималась, когда поднимается доход предприятия. Одним словом, они готовы согласиться на некоторые «жертвы», лишь бы только им оставили право управлять промышленностью и получать с нее доход.
Коллективизм, как известно, вносит в этот порядок существенные изменения, но сохраняет, однако, наемный труд. Только на место частного хозяина становится государство, то есть выборное правительство — для всей нации или городское. Во главе управления промышленностью становятся депутаты — представители нации или города и их уполномоченные — их чиновники. Они же оставляют за собою и право расходовать в интересах всех получаемую прибыль. Кроме того, в этой системе коллективизма устанавливается очень тонкое различие между трудом чернорабочего и трудом человека, прошедшего через предварительное обучение: труд первого представляет собою, с точки зрения коллективиста, труд простой, тогда как ремесленник, инженер, ученый и т. п. занимаются трудом, который коллективисты называют трудом сложным, и поэтому имеют право на более высокую заработную плату. Но все они — чернорабочие и инженеры, ткачи и ученые — наемники государства, «все они чиновники», как сказал недавно один из коллективистов,— чтобы позолотить пилюлю.
Самая большая услуга, которую будущая революция сможет оказать человечеству, будет заключаться именно в том, чтобы создать такое положение вещей, где всякая форма наемного труда станет невозможной и неосуществимой и где единственным подходящим решением вопроса явится коммунизм, то есть именно отсутствие наемного труда.
В самом деле, если мы даже допустим, что в спокойный период изменение в коллективистском направлении возможно (в чем мы, впрочем, даже при этих условиях сильно сомневаемся), то в период революционный оно сделается невозможным, потому что после первой же схватки возникнет тотчас же необходимость прокормить миллионы человеческих существ. Революция политическая может произойти, не внося нарушений в ход промышленности; но революция, при которой народ завладевает собственностью, неизбежно вызывает тотчас же приостановку в обмене, в производстве, и никаких миллионов государства не хватит для обеспечения заработной платы миллионам оставшихся без работы рабочих.
Повторяем: преобразование промышленности на новых началах (а как обширна эта задача — мы увидим ниже) не может произойти в несколько дней, а пролетариат не сможет предложить целые годы голодовки к услугам теоретиков наемного труда. Чтобы пережить эпоху кризиса, он потребует того, чего требовал всегда в подобных случаях: обращения всех предметов потребления в общую собственность, распределения их между всеми.
Сколько бы ни проповедовали народу терпение, он терпеть не станет; и если все, что нужно для жизни — и хлеб прежде всего,— не будет обращено в общую собственность, он начнет грабить булочные. И тогда, если народ будет не в силе, его начнут расстреливать.
Для того, чтобы коллективизм мог сделать попытку практического осуществления, ему нужен прежде всего порядок, дисциплина, повиновение. А так как капиталисты быстро заметят, что заставить стрелять в народ людей, называющих себя революционерами, есть самое лучшее средство возбудить в народе вражду к революции, то они несомненно будут поддерживать защитников «порядка»; даже если они — коллективисты. Они увидят в этом средство уничтожить впоследствии и самих коллективистов.
А раз «порядок восстановлен», дальнейшие последствия предвидеть нетрудно. Расстреливать будут не одних только «воров»: придется доискиваться и до «виновников беспорядков», восстановить суд и гильотину, и самые горячие революционеры погибнут на эшафоте. Совершится повторение 1794 года.
Вспомним, каким образом восторжествовала реакция в прошлом веке. Прежде всего гильотинировали эбертистов, самых ярых — тех, кого Минье, еще под свежим впечатлением борьбы, называл «анархистами». За ними скоро последовали сторонники Дантона, а когда робеспьеровцы гильотинировали всех этих революционеров, то и им самим пришла очередь всходить на эшафот. И тогда, разочаровавшись во всем, видя, что революция погибла, народ предоставил поле действия реакционерам.
И вот, раз «порядок» будет «восстановлен», коллективисты прежде всего гильотинируют анархистов, затем поссибилисты гильотинируют коллективистов, которые в свою очередь будут гильотинированы реакционерами. Революцию придется начинать сначала.
Но есть основание думать, что влияние народа окажется достаточно сильным и что к тому времени, когда произойдет революция, идея анархического коммунизма успеет распространиться. Эта идея — не праздное измышление: ее подсказал нам сам народ, и число коммунистов будет все расти по мере того, как невозможность всякого другого выхода будет становиться все более очевидною. Если же коммунистическое влияние окажется достаточно сильным, дела примут совершенно иной оборот. Вместо того, чтобы грабить булочные, а на другой день опять голодать, восставший народ возьмет в свои руки хлебные склады, бойни, магазины съестных припасов — одним словом, все имеющиеся в наличности пищевые запасы.
Сейчас же найдутся добровольцы, мужчины и женщины, чтобы составить опись, инвентарь всего находящегося в магазинах и хлебных складах, и через двадцать четыре часа восставшая коммуна будет знать то, чего Париж не знает до сих пор, несмотря на все статистические комитеты, и чего он никогда не мог узнать во время осады, а именно — сколько в нем находится съестных припасов. А через сорок восемь часов уже будут изданы в миллионах экземплярах точные списки всех имеющихся продуктов, указаны места, где они находятся, и способы их распределения.
В каждой группе домов, в каждой улице, в каждом квартале организуются группы добровольцев для заведования съестными припасами; и они, конечно, сумеют столковаться между собою и сообщить друг другу о результатах своей работы. Пусть только якобинские штыки не вмешиваются в это дело, пусть только так называемые «научные» теоретики не пытаются вносить свою путаницу или, вернее, пусть себе запутывают мозги сколько угодно, лишь бы у них не было права распоряжаться! Та удивительная способность к свободной организации, которая свойственна в высокой степени народу — особенно же народу французскому, во всех его общественных слоях, и которой так редко дают возможность проявиться, — создаст, даже в таком большом городе, как Париж, и даже в самый разгар революционного возбуждения, целую естественно выросшую организацию, имеющую целью доставить каждому необходимые припасы.
Пусть только предоставят народу свободу действия, и через неделю распределение припасов будет происходить с удивительною правильностью. Сомневаться в этом может только тот, кто никогда не видел рабочего народа в действии, кто провел всю жизнь, уткнувшись в бумаги. Поговорите же об организаторском духе народа — этого великого непризнанного гения — с тем, кто видел его в Париже в дни баррикад, во время Коммуны или в Лондоне во время большой стачки в гавани, когда приходилось прокармливать полмиллиона голодных людей, — и они скажут вам, насколько народ стоит в этом отношении выше всех канцелярских чиновников!
Но если бы даже пришлось пострадать в течение каких-нибудь двух недель или месяца от некоторого относительного беспорядка — то что же из этого? Для массы народа это будет во всяком случае лучше, чем то, что существует теперь; да кроме того, во время революции — лишь бы чувствовалось, что революция идет вперед, а не топчется на месте, — люди обедают, не жалуясь на то, куском черствого хлеба, в атмосфере ликования или, вернее, в атмосфере горячих рассуждении! Во всяком случае то, что создастся само собою под давлением непосредственных потребностей, будет несравненно лучше того, что выдумают где-нибудь в четырех стенах, за книгами или в канцеляриях Городской думы.
IV
Силою вещей, таким образом, население больших городов вынуждено будет завладеть всеми припасами и, переходя от более простого к более сложному, вынуждено будет взять на себя удовлетворение потребностей всех жителей. Чем скорее это сделается, тем лучше: тем меньше будет нужды и внутренней борьбы.
Но затем совершенно естественно является вопрос: на каких именно основаниях организуются люди для пользования сообща этими продуктами?
Для того, чтобы распределение было справедливо, существует только один способ — единственный отвечающий чувствам справедливости и, вместе с тем, действительно практичный. Это та система, которая принята и теперь в поземельных общинах всей Европы.
Возьмите крестьянскую общину где бы то ни было, даже во Франции, хотя бы в ней якобинцы сделали все возможное, чтобы уничтожить общинные обычаи. Если, например, община имеет в своем владении лес, то, пока мелкого леса достаточно, всякий имеет право брать его сколько хочет, без всякого другого учета, кроме общественного мнения своих односельчан. Что же касается крупного леса, которого никогда не бывает достаточно, то право каждого жителя на крупные лесины ограничено, то есть в каждом отдельном случае мир должен решить, сколько деревьев можно вырубить на каждый двор.
То же самое происходит и с общинными лугами. Пока лугов достаточно для всей общины, никто не учитывает того, сколько съели коровы каждого или сколько коров пасется на лугу. К дележу или к ограничению прав каждого жителя прибегают лишь тогда, когда луга оказываются в недостаточном количестве. Эта система практикуется во всей Швейцарии и во многих общинах Франции и Германии — повсюду, где существуют общинные луга.
Если же вы обратитесь к странам Восточной Европы — например, к России, где и крупного леса достаточно в лесных областях, и земли еще много (напр., в Сибири), вы увидите, что крестьяне рубят и крупные деревья в лесу в таком количестве, какое им нужно, и обрабатывают столько земли, сколько для них необходимо, не думая еще об ограничении прав на лес или о дележе земли. Но как только леса или земли становится мало, право каждого на лес бывает ограничено, а земля делится по потребностям каждой семьи.
Одним словом, пусть каждый берет сколько угодно всего, что имеется в изобилии, и получает ограниченное количество всего того, что приходится считать и делить! На 350 миллионов людей, населяющих Европу, двести миллионов и по сию пору следуют этим двум вполне естественным приемам.
Заметим еще одно. Та же самая система господствует и в больших городах, по крайней мере по отношению к одному продукту, который находится там в изобилии: к проведенной в дома воде.
Пока воды в водопроводах достаточно для всех домов и нечего бояться недостатка, никакой компании не приходит в голову издавать законы насчет пользования водою в каждой семье. Берите сколько вам угодно! Если же является опасение, что воды в Париже не хватит, как это бывает во время сильной жары, компании очень хорошо знают, что достаточно выпустить предостережение в нескольких строках в газетах, чтобы парижане тотчас же, без всякого закона, сократили свое потребление воды и не тратили ее попусту.
Но что сделали бы, если бы воды действительно не хватило? Тогда прибегли бы к распределению ее в ограниченных количествах. Это — такая естественная, такая понятная мера, что во время двух осад Парижа в 1871-м году два раза требовали ее применения ко всем жизненным припасам. — «Le rationnement» — «Все по порциям», — требовал тогда рабочий Париж.
Стоит ли входить в подробности, описывать, каким образом эта мера могла бы действовать, доказывать, что она — справедлива, несравненно справедливее всего, что существует теперь? Эти подробности и эти описания все равно не убедят тех буржуа — и, к несчастью, не только буржуа, но и обуржуазившихся рабочих, — которые смотрят на народ, как на стадо дикарей, готовых тотчас же перегрызться, как только правительство перестанет охранять их своим бдительным оком. Но всякий, кто хоть когда-нибудь видел, как народ решает свои собственные дела, особенно когда над ним не тяготит палка исправника и податного инспектора, ни минуты не усомнится в том, что раз только народу будет предоставлено распределение продуктов, он будет руководиться в этом деле самым простым чувством справедливости.
Попробуйте сказать в каком-нибудь народном собрании, что жареных рябчиков нужно предоставлять избалованным бездельникам из аристократии, а черный хлеб употребить на прокормление больных в больницах, и вы увидите, что вас освищут. Но скажите в том же собрании, проповедуйте на всех перекрестках, что лучшая пища должна быть предоставлена слабым и прежде всего больным; скажите, что, если бы во всем городе было всего десять рябчиков и один ящик малаги, их следовало бы отнести выздоравливающим больным, скажите это только.
Скажите, что за больными следуют дети. Им пусть пойдет коровье и козье молоко, если его не достает для всех. Пусть ребенок и старик получат последний кусок мяса, а взрослый, здоровый человек удовольствуется сухим хлебом, если уж дело дойдет до такой крайности. Скажите, одним словом, что если каких-нибудь припасов не имеется в достаточном количестве и их приходится распределять, то последние оставшиеся доли должны быть отданы тем, кто в них более всего нуждается; скажите это,— и вы увидите, что с вами все согласятся.
То, чего не понимают сытые господа, отлично понимает и всегда понимал народ; но и сами пресыщенные, если они завтра окажутся на улице и придут в соприкосновение с массой, поймут это так же хорошо.
Теоретики, для которых солдатская казарма и солдатский котелок составляют последнее слово науки, потребуют, вероятно, немедленного введения национальной кухни и общей чечевичной похлебки, ссылаясь на то, сколько топлива и провизии можно выгадать в огромной казарменной кухне, откуда каждый будет получать свою порцию похлебки и хлеба.
Мы, со своей стороны, и не отрицаем этих преимуществ. Мы знаем, как много топлива и труда сберегло человечество, отказавшись сначала от ручной мельницы, а затем и от печи, где каждый пек свой хлеб. Мы понимаем, что было бы экономнее сварить сразу щи на сто семейств, чем разводить для этого сто отдельных огней. Мы знаем точно так же, что хотя есть множество различных способов приготовления картофеля, картофель все-таки будет нисколько не хуже, если его сварить предварительно в одном котле на сто семей.
Мы понимаем, наконец, что разнообразие кухни состоит, главным образом, в личном характере приготовления всякого блюда каждой хозяйкой и что, если вся масса картофеля будет сварена вместе, это нисколько не помешает хозяйкам приготовить его затем каждой по своему вкусу. Точно так же из одного бульона можно приготовить сто различных супов, на сто различных вкусов.
Мы знаем все это и тем не менее утверждаем, что никто не имеет права заставить хозяйку получать свой картофель вареным, если она предпочитает сварить его в своем котелке, на своем огне; и что лучше сжечь лишних дров, чем заводить казарму, которая противна всякому свободно мыслящему человеку. Главное же, мы хотим, чтобы каждый мог съесть свой обед где и как хочет — в своей семье, с приятелями или же в общей столовой, если ему это лучше нравится.
На место ресторанов, в которых теперь отравляют посетителей всякой дрянью, несомненно, возникнут большие кухни. В Париже хозяйки уже и теперь привыкли покупать бульон у мясника и затем приготовлять из него какой хотят суп; точно так же в Лондоне хозяйка знает, что она может дать зажарить кусок мяса или свой пирог с яблоками или ревенем в булочной, заплатив за это несколько копеек, и сберечь таким образом и время, и уголь. А когда общие кухни, которые будут в будущем соответствовать существовавшим в былое время «общественным печам»[1], перестанут быть местом обмана, подделки и отравления посетителей, то выработается и привычка брать из этих кухонь готовыми все существенные части обеда, а затем уже только приготовлять их окончательно по своему вкусу.
Но сделать из этого закон, вменить каждому в обязанность получать пищу в готовом виде значило бы навязать человеку девятнадцатого века порядки, столь же противные ему, как и порядки казарм и монастырей. Такие мысли родятся только в умах людей, в корне испорченных правом командования над другими или духом религиозного подчинения.
Но кто же будет иметь право пользоваться принадлежащими общине продуктами? Все или только часть граждан? Этот вопрос возникнет, конечно, на первых же порах. — Пусть только каждый город ответит на это по-своему, и, если народ, масса, сам решит этот вопрос, мы убеждены, что его ответы будут внушены чувством справедливости. Пока различные отрасли труда не организованы, пока еще продолжается период волнений и нельзя отличать ленивого бездельника от человека, не работающего поневоле, — все имеющиеся в наличности продукты должны принадлежать всем без исключения. Те, кто сопротивлялся победе народа с оружием в руках или устраивал против него тайные заговоры, сами поспешат исчезнуть с восставшей территории.
Но мы думаем, что народ — всегда враг мести и всегда великодушный — будет делиться хлебом со всеми теми, кто будет находиться в его среде — будут ли то экспроприаторы или экспроприированные. Революция от этого ничего не потеряет; а когда работа вновь начнется, недавние враги встретятся в одних и тех же мастерских. Обществу, где труд будет свободен, нечего будет бояться тунеядцев.
«Но таким образом все припасы истощатся в течение месяца», — слышатся уже нам возражения наших критиков.
«И отлично!» — ответим мы. Это только послужит доказательством, что пролетарий в первый раз в жизни ел досыта. Что же касается способов пополнить израсходованные припасы, то именно этим вопросом мы и займемся теперь.
V
Каким образом, в самом деле, может обеспечить свое продовольствие город, в котором социальная революция находится в полном разгаре?
Мы постараемся ответить на этот вопрос, хотя очевидно, что средства, к которым нужно будет прибегнуть, будут зависеть от характера, который примет революция в соседних местностях и соседних странах. Если бы вся страна, или, еще лучше, вся Европа, могла произвести социальную революцию одновременно и сразу перейти к коммунизму, то вопрос решился бы таким-то образом. Если же попытка установления коммунистического строя будет сделана из всей Европы лишь несколькими городами, тогда придется избрать иные пути. Средства будут зависеть от обстоятельств.
Поэтому, прежде чем идти дальше, бросим общий взгляд на Европу и посмотрим — вовсе не имея в виду пророчествовать, — каков может быть, по крайней мере в существенных чертах, ход революции.
Было бы, конечно, очень желательно, чтобы вся Европа восстала одновременно, чтобы повсюду произошла экспроприация, чтобы повсюду революционеры руководились принципами коммунизма. Такое общее восстание значительно облегчило бы задачу, стоящую перед нашим веком.
Но, по всей вероятности, этого не будет. Что революция охватит всю Европу — в этом мы не сомневаемся. Если какая-нибудь из четырех главных континентальных столиц — Париж, Вена, Брюссель или Берлин — восстанет и свергнет свое правительство, то можно почти наверное сказать, что через несколько недель то же самое сделают и три остальные. Очень вероятно также, что революция не заставит себя долго ждать и в Италии, и в Испании, и даже в Лондоне и Петербурге. Но будет ли она иметь повсюду один и тот же характер — в этом можно сильно сомневаться.
Более чем вероятно, что повсюду будут происходить экспроприации, в больших или меньших размерах, и что то, что совершится в этом направлении в любой из больших европейских стран, окажет влияние на все остальные. Но начало революции будет очень различно в различных местностях, точно так же как и ее дальнейшее развитие не пойдет одинаково в различных странах. В 1789—1793 годах потребовалось четыре года для того, чтобы французские крестьяне могли окончательно избавиться от выкупа феодальных прав, а буржуазия — свергнуть королевскую власть. Будем помнить это и будем готовы к тому, что социальная революция потребует для своего развития некоторого времени, что она будет развиваться не везде с одинаковой скоростью.
Что же касается того, примет ли она с самого же начала во всех европейских странах действительно социалистический характер, то в этом тоже можно сомневаться. Вспомним, что Германия находится в самом разгаре периода единой империи и что ее самые передовые партии мечтают еще об якобинской республике 1848 года и об «организации труда» Луи Блана, тогда как во Франции народ требует по крайней мере свободных, если не коммунистических коммун.
Что Германия пойдет в будущей революции дальше, чем пошла Франция в 1848 году, это тоже очень вероятно. Когда в восемнадцатом веке Франция сделала свою буржуазную революцию, она пошла дальше, чем Англия в семнадцатом веке, потому что вместе с королевской властью она уничтожила и власть поземельной аристократии, которая в Англии и теперь еще пользуется громаднейшею силою. Но если даже Германия пойдет несколько дальше, чем пошла Франция в 1848 году, и осуществит больше, чем тогда удалось осуществить во Франции, то в начале революции руководящие идеи все-таки будут идеями 1848 года, точно так же как идеи, которые будут руководить русской революцией, будут идеями 1789-го года, видоизмененными до известной степени умственными течениями нашего века.
Не приписывая, впрочем, этим догадкам большего значения, чем они заслуживают, мы можем тем не менее сделать из них следующий вывод: революция примет в различных европейских странах различный характер, и уровень, которого она достигнет по отношению к социализации продуктов, не будет везде одинаковым.
Следует ли из этого, что страны более передовые должны приспособляться в своем движении к странам более отсталым, как думают некоторые? Нужно ли ждать, пока идея коммунистической революции созреет у всех народов? — Конечно, нет! Если бы мы даже этого хотели, это было бы невозможно: история не ждет запоздавших.
С другой стороны, мы не думаем, чтобы даже в одной и той же стране революция произошла с такой стройностью, о какой мечтают некоторые немецкие и русские социалисты. Очень вероятно, что если один или два из больших городов Франции — Париж, Лион, Марсель, Лиль, Сент-Этьен или Бордо — провозгласят коммуну, то другие тотчас же последуют их примеру, и то же самое произойдет еще в нескольких менее крупных городах. Некоторые каменноугольные и промышленные центры точно так же, вероятно, не замедлят отпустить своих хозяев и организоваться в свободные группы.
Но по деревням многие местности еще не дошли до этой ступени развития; рядом с восставшими общинами будут и такие, которые останутся в выжидательном положении и будут продолжать жить при индивидуалистических порядках. Но когда крестьяне увидят, что ни судебный пристав, ни сборщик податей не будут относиться к революционерам враждебно (как это было при Республике в 1848 году), они не поднимутся против революции, а, напротив того, извлекут все что смогут из нового положения и начнут сводить свои счеты с местными эксплуататорами. Со свойственным всем крестьянским восстаниям практическим смыслом (вспомним только, с каким усердием крестьяне в 1792-м году обрабатывали земли, отнятые ими у помещиков, заграбивших мирские земли) они примутся за обработку земли, своей и отнятой у местных богачей, монастырей и т. д., которая станет им тем более дорога, что над ней не будет тяготеть никаких налогов и закладных процентов.
Что касается внешних сношений с другими странами, то повсюду в Европе и Америке будет царить революция в различных видах: в одном месте унитарная, в другом федералистическая и повсюду более или менее социалистическая. Единообразия, конечно, не будет и быть не может.
VI
Но вернемся к нашему восставшему городу и посмотрим, при каких условиях придется ему заботиться о своем продовольствии.
Прежде всего является вопрос, где взять нужные припасы, если вся нация еще не пришла к коммунистическому строю?
Возьмем какой-нибудь большой французский город, хотя бы столицу Франции. Париж потребляет ежегодно миллионы пудов хлеба, 850 000 быков и коров, 200 000 телят, 300 000 свиней и больше 2 000 000 баранов, не считая другой живности. Кроме того, ему требуется еще около полумиллиона пудов масла и до двухсот миллионов яиц и все остальное в соответственных количествах.
Мука и хлеб привозятся из Франции, из Соединенных Штатов, из Египта, из Индии; скот — из Германии, Италии, Испании, даже из Румынии и из России. Что же касается до бакалейных товаров, то нет страны в мире, которая не присылала бы в Париж свою дань.
Посмотрим, прежде всего, каким образом можно будет устроить доставку в Париж или во всякий другой большой город тех припасов, которые выращиваются в французских деревнях и которые крестьяне с величайшей охотой пустят в обращение.
Для государственников этот вопрос не представляет никаких затруднений. Они прежде всего ввели бы сильно централизованное правительство, вооруженное всеми принудительными средствами: полицией, армией, гильотиной. Это правительство распорядилось бы составить список всего, что производится во Франции, разделило бы всю страну на известное число продовольственных округов и повелело бы, чтобы такой-то продукт, в таком-то количестве был привезен в определенный день в определенное место, на определенную станцию, был принят таким-то чиновником, сложен в такой-то склад и т. д.
Мы же вполне убеждены в том, что такое решение вопроса не только нежелательно, но и совершенно неосуществимо, что оно не более как чистая фантазия, утопия. Можно мечтать о таком порядке вещей, сидя у себя дома, с пером в руках, но на практике он окажется физически невозможным, так как он совершенно забывает живущий в человеке дух независимости. Последствием такого якобы порядка был бы всеобщий бунт: не только одна Вандея, но целых три или четыре — война деревень против городов, восстание всей Франции против того города, который осмелился бы навязать ей подобные приказы[2].
Довольно с нас якобинских утопий! Посмотрим, нельзя ли устроиться как-нибудь иначе.
В 1793-м году деревня морила голодом большие города и убила этим революцию. А между тем известно, что урожай хлебов во Франции в 1792-93 годах не был меньше обыкновенного, и есть основания думать (Мишле), что он был даже больше. Но, завладев значительною частью помещичьих земель и собрав с них урожай, деревенская буржуазия не хотела продавать свой хлеб за ассигнации, которые Революция пустила в обращение, а держала его у себя в ожидании повышения цен или появления золотой монеты. И никакие самые строгие меры, принимавшиеся Конвентом с целью заставить продавать хлеб, никакие казни не могли ничего поделать с этой стачкой крестьян против городов. Между тем комиссары Конвента, как известно, не церемонясь гильотинировали спекуляторов, а народ вешал их на фонарных столбах; и все-таки хлеб оставался в деревнях, тогда как городское население голодало.
Но что предлагали в то время крестьянскому населению в вознаграждение за его тяжелый труд?
Ассигнации! Клочки бумаги, цена на которые падала с каждым днем, на которых стояла цифра в пятьсот ливров, когда они в действительности не стоили и десяти. За билет в 1000 ливров (франков) нельзя было купить даже пару башмаков, и очень понятно, что крестьянин не хотел отдавать труд целого года за кусок бумаги, который не дал бы ему даже возможности купить новую рубаху.
И до тех пор, пока крестьянину будут предлагать не имеющие ценности клочки бумаги — будут ли это ассигнации, или «трудовые чеки»[3], — будет повторяться то же самое. Припасы будут оставаться в деревнях, и город их не получит, сколько бы ни гильотинировали и ни топили крестьян.
Крестьянину нужно предлагать не бумаги, а такие предметы, в которых он непосредственно нуждается: веялку и косилку, в которых он теперь отказывает себе скрепя сердце; одежду, которая защитила бы его от непогоды; лампу и керосин, чтобы заменить его лучину; заступ, косу, плуг — одним словом, все то, чего он лишен теперь, не потому чтобы он не чувствовал потребности в этом, а потому что в его жизни, полной лишений и тяжелого труда, множество предметов недоступны для него по своей цене.
Пусть город примется тотчас же за производство того, что необходимо крестьянину, вместо того чтобы выделывать разные безделушки для украшения дамских туалетов. Пусть парижские швейные машины шьют, вместо приданых для кукол, рабочие и праздничные одежды для крестьянина; пусть заводы займутся выделкой земледельческих машин, заступов и грабель, вместо того чтобы ждать, пока англичане пришлют эти вещи в обмен на французское вино!
Пусть город пошлет в деревню не комиссара, опоясанного красным или разноцветным шарфом, с приказом везти припасы в такое-то место, а пусть пошлет туда друзей, братьев, которые скажут крестьянам: «Привозите нам свои продукты и берите из наших складов все что хотите». Тогда жизненные припасы будут стекаться в город со всех сторон. Крестьянин оставит себе то, что ему нужно для собственного существования, а остальное отошлет городским рабочим, в которых он — в первый раз во всей истории-увидит не эксплоататоров, а братьев.
Нам скажут, может быть, что это требует полного переустройства общества. Для некоторых отраслей несомненно так. Но есть множество таких отраслей, которые смогут очень быстро приспособиться к тому, чтобы доставлять крестьянину одежду, часы, мебель, утварь и простые машины, за которые теперь город заставляет так дорого платить. Ткачи, портные, сапожники, жестянники, столяры и многие другие могут без всякого затруднения оставить производство предметов забавы и роскоши ради труда полезного. Нужно только, чтобы люди прониклись мыслью о необходимости такого преобразования, чтобы они смотрели на него как на дело справедливое и прогрессивное и перестали предаваться любимым мечтаниям теоретиков о том, что «революция должна ограничиться завладением прибавочною стоимостью, оставив в прежнем виде производство и торговлю».
Именно в этом заключается, по нашему мнению, весь вопрос — в том, чтобы предложить крестьянину в обмен на его продукты не клочки бумаги — что бы ни было на них написано, — а самые предметы, потребления, в которых он нуждается. Если это будет сделано, жизненные припасы будут отовсюду стекаться в города. Если этого не будет — мы будем иметь в городах голод со всеми его последствиями: реакцией и подавлением революционного движения.
VII
Мы уже видели, что все большие города получают хлеб, муку, мясо не только из провинции, но и из-за границы. В Париж из-за границы присылаются бакалейные товары, пряности, рыба, различные продукты, составляющие предмет роскоши, и значительное количество хлеба и мяса.
Но во время революции на заграничный ввоз нельзя будет рассчитывать или, по крайней мере, придется полагаться как можно меньше. Если теперь русский хлеб, итальянский или индийский рис, а также испанские и венгерские вина наполняют западноевропейские рынки, то это происходит не оттого, что в странах, вывозящих их, этих продуктов слишком много или что они растут там сами без труда, как сорная трава в поле. В России, например, крестьянин работает по шестнадцати часов в сутки и голодает от трех до шести месяцев в году, чтобы продать свой хлеб на вывоз и заплатить подати помещику и государству. Как только хлеб собран, полиция уже является в русские села и продает у крестьянина последнюю корову, последнюю лошадь в уплату недоимок и выкупных платежей — если только крестьянин сам уже не продал своего урожая скупщику на вывоз за границу. Таким образом крестьянин оставляет себе хлеба на девять, на шесть месяцев, а остальное продает, чтобы его корову не продали чиновники за три рубля. А затем, чтобы прожить до нового урожая — в течение трех месяцев в хороший год и полгода в плохой год, — он примешивает лебеду в свой хлеб, в то время как в Лондоне лакомятся бисквитами из его муки. Теперь хорошо известно из самих казенных статистик, что если бы из Европейской России не вывозили ни одного пуда ржи и пшеницы, то их было бы ровно столько, сколько нужно на прокормление населения.
Но как только произойдет революция в России, русский крестьянин оставит свой хлеб для себя и для своих детей. Итальянские и венгерские крестьяне сделают то же самое, и будем надеяться, что этому примеру последуют и индусы. Даже в Америке производство пшеницы сократится, если только и там начнется рабочее движение. Следовательно, на привоз хлебов и кукурузы из-за границы плохой будет расчет.
Вся наша буржуазная цивилизация основана на эксплоатации низших рас и стран с отсталою промышленностью, и первым благодеянием революции будет то, что она позволит освободиться этим так называемым низшим расам от их якобы цивилизованных благодетелей. Но это освобождение будет иметь последствием значительное уменьшение притока жизненных припасов в большие западноевропейские города.
Относительно внутренних дел предсказать что-нибудь оказывается труднее.
С одной стороны, крестьянин, несомненно воспользуется революцией, чтобы распрямить свою спину, согнутую над землею. Вместо того чтобы работать по четырнадцати и шестнадцати часов, как теперь, он совершенно справедливо захочет отдыхать половину этого времени, что может повести к уменьшению производства главных жизненных продуктов — хлеба и мяса.
Но, с другой стороны, производство, наоборот, усилится оттого, что крестьянину не придется больше работать на тунеядцев. Будут расчищены новые земли, будут пущены в ход новые, более совершенные машины. «Никогда еще земля не была так хорошо вспахана, как в 1792 году, когда крестьянин получил всю землю, которой так давно желал»,— говорит Мишле в своей истории Великой Революции.
Через очень короткий промежуток времени, когда усовершенствованные машины и химическое и всякое другое удобрение станут доступны общинам, каждый крестьянин сможет вести усовершенствованную, усиленную, интенсивную культуру. Но вначале, есть основание думать, что как во Франции, так и в других странах произойдет уменьшение количества земледельческих продуктов.
Благоразумнее поэтому предполагать, что привоз продуктов как из местностей внутри страны, так и из-за границы в общем уменьшится.
Как же пополнить этот недостаток?
Очень просто: заменить недостающее собственными силами! Нечего искать в тумане разрешения вопроса, когда оно так просто.
Большие города должны заняться обработкой земли, подобно деревням. Нужно вернуться к тому, что называется в биологии «интеграцией функций», то есть объединением разных работ. После того, как установлено разделение труда, приходится «интегрировать», то есть соединять; таков ход вещей во всей природе.
Впрочем, помимо всякой философии, самое течение событий несомненно приведет к этому. Если только Париж узнает, что через несколько месяцев он должен остаться без хлеба, он займется обработкой земли.
Но откуда взять землю? — В земле недостатка не будет. Большие города, а Париж в особенности, окружены парками богатых собственников, миллионами десятин, которые только и ждут того, чтобы разумный труд земледельца превратил их в плодородные поля, гораздо более плодородные, чем южнорусские степи, покрытые черноземом, но выжженные солнцем.
Рабочие руки? — Но чем же будут заниматься два миллиона парижан, когда им не нужно будет больше наряжать и занимать русских князей, румынских бояр и жен берлинских финансистов?
Благодаря созданным нашим веком машинам, благодаря уму и техническим знаниям рабочих, опытных в пользовании усовершенствованными орудиями, имея к своим услугам изобретателей, химиков, ботаников, профессоров в Jardin des Plantesiv[4] и огородников из Gennevilliers[5] и пользуясь всеми средствами для увеличения числа существующих машин и испробования новых. Наконец, благодаря организаторскому духу, энергии и предприимчивости парижского населения, земледельческий труд парижской анархической коммуны будет совершенно иной, чем работа современных крестьян где-нибудь в Арденнах.
Пар, электричество, солнечная теплота и сила ветра очень скоро будут пущены в дело. Паровые плуги, машины для очистки земли от камней быстро выполнят свою подготовительную работу, и земля, размягченная и удобренная, будет только ждать разумного труда человека, особенно женщины, чтобы покрыться тщательно выращенными растениями, которых будут снимать по три и по четыре жатвы в год.
Учась садоводству под руководством опытных специалистов, имея возможность пробовать на специально отведенных местах всевозможные способы обработки, соперничая между собою для достижения наилучших результатов и при этом черпая в физическом труде — не в непосильном и чрезмерном труде — те силы, которых так часто не хватает жителям больших городов, мужчины, женщины и дети с радостью займутся полевыми работами, которые перестанут быть каторжным трудом и превратятся в удовольствие, в праздник, в обновление человеческого существа.
«Бесплодных земель нет! Чего стоит человек, того стоит земля!» — таково последнее слово современного земледелия. Земля дает все, чего от нее потребуют, нужно только требовать умеючи.
На практике даже такой небольшой территории, как два округа — Сены и Сены с Уазой, — было бы достаточно для того, чтобы пополнить недостачи, вызванные революцией, даже в таком большом городе, как Париж.
Коммунистическая община, если она решительно станет на путь экспроприации, несомненно приведет нас к этому соединению земледелия с промышленностью, к тому, что человек будет заниматься и тем и другим одновременно или в различные месяцы года.
Пусть только революция вступит на этот путь: с голоду она наверное не погибнет! Опасность лежит вовсе не в этом; она лежит в умственной трусости, в предрассудках, в полумерах.
Опасность там, где ее видел Дантон, когда говорил Франции: «Смелости, смелости, больше смелости!» — особенно смелости ума, за которой не замедлит последовать и смелость воли.
- ↑ Four banale. Во Франции до сих пор в деревнях, где сохранились общинные порядки, встречается общественная печь, где хозяева по очереди пекут хлеб, другая общественная печь для стирки, общинный пресс для выдавливания вина из винограда и т. д. — прим. автора
- ↑ Якобинские историки рассказывают, что вандейское восстание было всецело делом попов и королевцев. Но правда насчет этого далеко еще не выяснена. Несомненно, что вандейские крестьяне поднялись, главным образом, против военных наборов, против закона, в силу которого общинные, мирские земли, имевшиеся в каждой деревне, должны были быть поделены поголовно между одними «гражданами», лишая земли присельщиков, — вообще против города, глупо распоряжавшегося деревней. — прим. автора
- ↑ Рабочие деньги («чеки труда») — бумажные знаки, которые должны непосредственно выражать рабочее время, заключенное в товарах. Идея была выдвинута в Великобритакнии Д.Оуэном и Д.Греем, во Франции — П. Ж. Прудоном. Кропоткин предлагал немедленное осуществление коммунистического принципа распределения по потребностям: каждый человек, отдающий обществу свою долю труда, имеет право на часть продукции других. Сохранение принципа распределения по труду сохраняет капиталистическую систему наемного труда.
- ↑ Jardin des Plants основан в Париже в 1626 г. как ботанический сад, в 1794 г. преобразован в зоологический сад, в котором работали Кювье, Жоффруа Сент-Илер, Ламарк и др. В 1860 г. в Булонском лесу был устроен акклиматизационный зоологический сад.
- ↑ Gennevilliers — громадные поля около Парижа, орошаемые сточными водами, где тысячи огородников разводят всевозможные овощи, ранние и поздние, сбываемые в Париже и вывозимые даже в Англию. — прим. автора