Хижина дяди Тома.
правитьИЗДАНІЕ ВЯТСКАГО ТОВАРИЩЕСТВА.
1908.
править
Содержаніе.
правитьВВЕДЕНІЕ
ГЛАВА I. Въ которой читатель знакомится съ гуманнымъ человѣкомъ
" II. Мать
" III. Мужъ и отецъ
" IV. Вечеръ въ хижинѣ дяди Тома
" V. Что чувствуетъ живая собственность при переходѣ къ другому владѣльцу
" VI. Открытіе
" VII. Борьба матери
" VIII. Послѣдствія бѣгства Элизы
" ІХ. Изъ которой видно, что и сенаторъ все же человѣкъ
" Х. Собственность увозятъ
" XI. Въ которой собственность приходитъ въ ненадлежащее настроеніе
" ХІІ. Отдѣльные случаи изъ области законной торговли
" XIII. Поселокъ квакеровъ
" XIV. Евангелина
" XV. О новомъ хозяинѣ Тома и о разныхъ другихъ предметахъ
" XVI. Госпожа Тома и ея воззрѣнія
" XVII. Свободный человѣкъ защищается
" XVIII. Опыты и мнѣнія миссъ Офеліи
" XIX. Опыты и мнѣнія миссъ Офеліи, продолженіе
" XX. Топси
" XXI. Кентукки
" XXII. «Трава сохнетъ, цвѣтъ вянетъ»
ГЛАВА XXIII. Генрикъ
" XXIV. Предзнаменованія
" XXV. Маленькая христіанка
" XXVI. Смерть
" XXVII. «Это послѣдняя дань землѣ». (Джонъ Адамсъ).
" XXVIII. Соединеніе
" XXIX. Беззащитные
" XXX. Складъ невольниковъ
" XXXI. Переѣздъ
" XXXII. Мрачныя мѣста
" XXXIII. Касси
" XXXIV. Разсказъ квартеронки
" XXXV. Предвѣстія
" XXXVI Эммелина и Касси
" XXXVII. Свобода
" XXXVIII. Побѣда
" XXXIX. Военная хитрость
" XL. Мученикъ
" XLI. Молодой хозяинъ
" XLII. Достовѣрный разсказъ о привидѣніяхъ
" XLIII. Послѣдствія!
" XLIV. Освободитель!
ГЛАВА I.
правитьВъ одинъ холодный февральскій день, два джентльмена сидѣли за виномъ въ хорошо меблированной столовой въ городѣ Б… въ Кентукки. Прислуги въ комнатѣ не было, и джентльмены, близко сдвинувъ свои кресла, повидимому, обсуждали какой-то важный вопросъ.
Мы для краткости сказали: два джентльмена. Но одинъ изъ собесѣдниковъ при ближайшемъ разсмотрѣніи не подходилъ подъ это опредѣленіе. Это былъ плотный человѣкъ небольшого роста, съ грубыми пошлыми чертами лица и съ самонадѣяннымъ видомъ простолюдина, который старается подняться выше своего положенія. Онъ былъ одѣтъ франтомъ: яркій пестрый жилетъ и голубой галстухъ съ желтыми крапинками, завязанный пышнымъ бантомъ, были вполнѣ подъ стать его общей физіономіи. Пальцы его толстые и грубые были унизаны кольцами; на груди его красовалась тяжелая золотая цѣпочка часовъ съ массою огромныхъ разноцвѣтныхъ брелоковъ, которыми онъ въ пылу разговора имѣлъ обыкновеніе побрякивать съ видимымъ удовольствіемъ. Рѣчь его шла въ совершенный разрѣзъ съ грамматикой и уснащалась такими крѣпкими словцами, что мы, не смотря на все наше желаніе быть точными, отказываемся передавать ее буквально.
Его собесѣдникъ, мистеръ Шельби, имѣлъ видъ джентльмена. Убранство комнатъ и вся обстановка говорили о достаткѣ и даже о богатствѣ. Какъ мы сказали выше, они вели между собой серьезный разговоръ.
— Вотъ я такъ бы и хотѣлъ покончить дѣло, — сказалъ мистеръ Шельби.
— Этакъ мнѣ невозможно торговать, положительно невозможно, мистеръ Шельби, — отвѣтилъ другой, разсматривая на свѣтъ рюмку съ виномъ.
— Но, видите ли, Гэлей, Томъ не простой работникъ; онъ вездѣ стоилъ бы этихъ денегъ, онъ трудолюбивый, честный, способный, онъ превосходно справляется со всей моей фермой.
— Вы хотите сказать: честенъ, насколько можетъ быть честенъ негръ, — сказалъ Гэлей, наливая себѣ рюмку водки.
— Нѣтъ, онъ на самомъ дѣлѣ трудолюбивый, разумный и благочестивый работникъ. Онъ научился христіанской религіи на одномъ митингѣ подъ открытымъ небомъ и, кажется, сдѣлался настоящимъ христіаниномъ. Съ тѣхъ поръ я оставлялъ на его рукахъ все свое имущество: деньги, домъ, лошадей; я позволялъ ему свободно разъѣзжать повсюду; и онъ всегда и во всемъ оказывался вѣрнымъ и честнымъ.
— Нѣкоторые не вѣрятъ, что негры могутъ быть набожны, Шельби, — сказалъ Гэлей, размахивая рукой, — но я вѣрю. У меня самого былъ одинъ такой субъектъ въ прошломъ году, въ послѣдней партіи, которую я свезъ въ Орлеанъ; послушать, бывало, какъ онъ молится, такъ все равно, что на митингѣ побывать, и кроткій, тихій такой, что чудо. Я на немъ славно заработалъ; купилъ я его дешево у одного человѣка, который по нуждѣ продавалъ, а получилъ за него шестьсотъ долларовъ. Да, набожность въ негрѣ статья цѣнная, если только она настоящая, неподдѣльная.
— Ну, у Тома она несомнѣнно самая настоящая, — возразилъ Шельби. — Вотъ недавно я послалъ его одного въ Цинциннати по своему дѣлу и поручилъ ему привезти мнѣ пятьсотъ долларовъ. Я ему сказалъ: — Смотри Томъ, я тебѣ довѣряю, потому что считаю тебя христіаниномъ. Я знаю, что ты меня не обманешь. — И Томъ, конечно, вернулся, какъ я и ожидалъ. Я слышалъ, что нѣкоторые негодяи говорили ему: — Томъ, отчего ты не сбѣжишь въ Канаду? — Нѣтъ, говоритъ онъ, я не могу, мой хозяинъ довѣряетъ мнѣ. — Мнѣ это уже послѣ разсказывали. Долженъ признаться, мнѣ очень тяжело разстаться съ Томомъ. По настоящему вамъ бы слѣдовало взять его для покрытія всего долга; и вы бы это сдѣлали, Гэлей, если бы у васъ была совѣсть.
— Ну, у меня ровно столько совѣсти, сколько можетъ позволить себѣ дѣловой человѣкъ; такъ, знаете, малая толика, чтобы было чѣмъ поклясться при случаѣ, — шутливо отвѣтилъ торговецъ при томъ же я всегда готовъ сдѣлать все возможное, чтобы услужить пріятелю; но въ нынѣшнемъ году намъ пришлось туго, очень ужъ туго. — Онъ задумчиво вздохнулъ и налилъ себѣ еще водки.
— Такъ какъ же, Гэлей, на чемъ мы поладимъ? — спросилъ мистеръ Шельби послѣ минутнаго неловкаго молчанія.
— Нѣтъ ли у васъ мальчика или дѣвчонки, которыхъ вы могли бы дать въ придачу?
— Гмъ! лишняго, кажется, нѣтъ никого. По правдѣ говоря, одна только крайность заставляетъ меня продавать. Я терпѣть не могу отдавать своихъ людей.
Въ эту минуту дверь отворилась, и въ комнату вошелъ маленькій мальчикъ-квартеронъ, лѣтъ четырехъ-пяти, замѣчательно красивый и привлекательный. Черные волосы, мягкіе и блестящіе, какъ шелкъ, обрамляли густыми локонами его пухлое, круглое личико; большіе черные глаза его, полные огня и нѣжности, выглядывали изъ подъ густыхъ длинныхъ рѣсницъ, съ любопытствомъ озираясь въ комнатѣ. Яркое платьице изъ клѣтчатой матеріи красной съ желтымъ, красиво и ловко сшитое, выгодно оттѣняло смуглый цвѣтъ его кожи. Забавная самоувѣренность его, смягчаемая застѣнчивостью, показывала, что онъ привыкъ къ вниманію и баловству хозяина.
— Эй, Джимъ Кроу! — вскричалъ мистеръ Шельби, присвистнувъ, и бросилъ ребенку кисть винограда, — лови, хватай!
Мальчикъ подскакнулъ за лакомствомъ, а хозяинъ его смѣялся.
— Подойди ко мнѣ, Джимъ Кроу! — сказалъ онъ.
Мальчикъ подошелъ, хозяинъ погладилъ его по кудрявой головкѣ и пощекоталъ подъ подбородкомъ.
— Ну-ка, Джимъ, покажи этому джентльмену, какъ ты умѣешь плясать и пѣть.
Мальчикъ затянулъ своимъ звонкимъ чистымъ голоскомъ одну изъ тѣхъ странныхъ дикихъ пѣсенъ, которыя обыкновенно поютъ негры, и сопровождалъ свое пѣніе типичными движеніями рукъ, ногъ и всего тѣла въ тактъ музыкѣ.
— Браво! — вскричалъ Гэлей и бросилъ ему четвертинку апельсина.
— А теперь, Джимъ, покажи, какъ ходитъ старый дядя Куджо, когда у него ревматизмъ! — приказалъ хозяинъ
Въ одинъ мигъ гибкіе члены ребенка искривились и скорчились, онъ сгорбился и, опираясь на палку своего господина, сталъ ковылять по комнатѣ, скорчивъ свое дѣтское личико въ грустную гримасу и отплевываясь направо и налѣво, какъ старикъ.
Оба мужчины громко хохотали.
— А теперь, Джимъ, — сказалъ его господинъ, — покажи намъ, какъ старый Эльдеръ Робинсъ поетъ псалмы!
Мальчуганъ вдругъ вытянулъ свое пухленькое личико и съ невозмутимою серьезностью затянулъ въ носъ мелодію одного псалма.
— Ура! Браво! Ай да молодецъ! — вскричалъ Гэлей. — Да этотъ мальчишка прямо сокровище, честное слово. Знаете, что я вамъ скажу? — онъ хлопнулъ по плечу мистера Шельби: — прикиньте мнѣ этого мальчишку и мы будемъ квиты. Право слово! Скажите послѣ этого, что я не по чести дѣлаю дѣло!
Въ эту минуту дверь пріотворилась и молодая женщина-квартеронка, лѣтъ двадцати пяти, вошла въ комнату.
Довольно было взглянуть на ребенка и на нее, чтобы убѣдиться, что она его мать.
Тѣ же чудные, черные глаза съ длинными рѣсницами, тѣ же кудри шелковистыхъ, черныхъ волосъ. На ея смуглыхъ щекахъ игралъ румянецъ, который сгустился, когда она замѣтила устремленный на нее взглядъ незнакомца, выражавшій дерзкое, нескрываемое восхищеніе. Платье ея было очень хорошо сшито и вполнѣ обрисовывало ея стройную фигурку. Изящная ручка и стройная ножка не ускользнули отъ зоркихъ глазъ торговца, привыкшаго съ перваго взгляда подмѣчать всѣ статьи красиваго женскаго товара.
— Что тебѣ Элиза? — спросилъ ея господинъ, когда она остановилась и нерѣшительно посмотрѣла на него.
— Извините, сэръ, я искала Гарри. — Мальчикъ подбѣжалъ къ ней и показалъ ей полученныя лакомства, которыя онъ собралъ въ юбочку своего платьица.
— Возьми его, — сказалъ мистеръ Шельби, и она быстро вышла, унося ребенка на рукахъ.
— Чортъ возьми! — вскричалъ торговецъ съ восхищеніемъ. — Вотъ такъ штучка! Вы можете составить себѣ состояніе на этой дѣвчонкѣ въ Орлеанѣ. На моихъ глазахъ тамъ платили тысячи за бабъ, которыя были нисколько не красивѣе этой.
— Я не хочу наживаться на ней, — сухо замѣтилъ мистеръ Шельби. Чтобы перемѣнить разговоръ, онъ откупорилъ новую бутылку вина и спросилъ своего собесѣдника, какъ онъ его находитъ?
— Превосходно, сэръ! первый сортъ! — отвѣчалъ торговецъ; затѣмъ повернулся и фамильярно потрепавъ по плечу мистера Шельби, онъ прибавилъ: — Ну, такъ какъ же насчетъ дѣвчонки-то? сколько мнѣ вамъ за нее дать? сколько вы хотите?
— Мистеръ Гэлей, я ее не продаю, — сказалъ Шельби, — жена не разстанется съ ней, даже если бы вы оцѣнили ее на вѣсъ золота.
— Да, да, женщины всегда такъ говорятъ, потому что онѣ совсѣмъ не понимаютъ счета. А покажите имъ сколько часовъ, перьевъ и всякихъ бездѣлушекъ можно купить, продавъ кого-нибудь на вѣсъ золота, — онѣ другое запоютъ, ручаюсь вамъ.
— Повторяю вамъ, Рэлей, объ этомъ не стоитъ и говорить. Я сказалъ: нѣтъ, и не перемѣню своего слова, — рѣшительнымъ тономъ проговорилъ Шельби.
— Ну, такъ отдайте мнѣ хоть мальчика, — сказалъ торговецъ, — вы должны сознаться, что я плачу вамъ за него кругленькую сумму.
— Да скажите пожалуйста, для чего вамъ такой малышъ? спросилъ Шельби.
— У меня есть пріятель, который промышляетъ по этой части: онъ скупаетъ хорошенькихъ мальчиковъ и воспитываетъ ихъ на продажу. Они ныньче въ большой модѣ, ихъ берутъ въ лакеи и т. под., богатые господа платятъ за нихъ хорошія деньги. Это считается настоящимъ шикомъ и украшеніемъ дома, когда мальчикъ отворяетъ дверь, прислуживаетъ за столомъ, подаетъ. За нихъ можно получить большія деньги; а этотъ чертенокъ еще такой забавный, и пѣть умѣетъ, онъ самая подходящая статья.
— Мнѣ бы не хотѣлось продавать его, задумчиво проговорилъ мистеръ Шельби. — Дѣло въ томъ, сэръ, что я человѣкъ гуманный, мнѣ противно отнимать ребенка у матери, сэръ.
— О, въ самомъ дѣлѣ? Да, конечно, это до нѣкоторой степени естественно. Я отлично понимаю. Съ женщинами иногда ужасно непріятно имѣть дѣло. Я самъ терпѣть не могу, когда онѣ начинаютъ выть да визжать. Это ужасно непріятно; но я такъ стараюсь вести дѣло, чтобы избѣжать этого, сэръ. Къ примѣру сказать, нельзя ли вамъ услать дѣвчонку куда нибудь на день, или на недѣлю. Мы безъ нея спокойно обдѣлаемъ дѣльце, а когда она вернется, все будетъ уже готово. Ваша жена подаритъ ей сережки, или новое платье, или какую нибудь бездѣлушку, и она утѣшится.
— Боюсь, что нѣтъ.
— Господь съ вами, да, конечно, утѣшится! Знаете вѣдь черные совсѣмъ не то, что бѣлые; они могутъ гораздо больше перенести, надобно только умненько взяться за дѣло. Говорятъ, продолжалъ Гэлей, принимая простодушный и довѣрчивый видъ, что торговля неграми ожесточаетъ; но я этого никогда не чувствовалъ. Я положительно не могу дѣлать такъ, какъ дѣлаютъ нѣкоторые. Вырветъ ребенка прямо изъ рукъ матери, да тутъ же и выставитъ его на продажу, а она-то воетъ все время, какъ сумасшедшая; это плохой расчетъ, — порча товара, — другая женщина послѣ этого становится совсѣмъ ни къ чему не способной. Я зналъ одну очень красивую женщину въ Орлеанѣ, которую прямо загубили такимъ обращеніемъ. Человѣкъ, который покупалъ ее не хотѣлъ взять ребенка; она была страшно горячая, какъ вспылитъ, просто себя не помнитъ. Она какъ стиснетъ ребенка въ рукахъ, какъ закричитъ, завопитъ, прямо страшно было глядѣть. У меня до сихъ поръ кровь стынетъ въ жилахъ, какъ я только вспомню, а когда ребенка унесли, и ее заперли, она до того бѣсновалась, что черезъ недѣлю умерла. Чистый убытокъ въ тысячу долларовъ, сэръ, и только отъ неумѣлаго обращенія. Самое лучшее вести дѣло гуманно, сэръ, я это по опыту говорю.
Торговецъ откинулся въ кресло и сложилъ руки съ видомъ добродѣтельной рѣшительности; онъ, очевидно, считалъ себя вторымъ Вильберфорсомъ.
Предметъ разговора очевидно глубоко интересовалъ его. Мистеръ Шельби задумчиво чистилъ апельсинъ, а Гэлей послѣ минутнаго молчанія снова началъ съ подобающею скромностью, и съ такимъ видомъ, какъ будто говоритъ нехотя, только въ защиту истины.
— Конечно, никому не годится хвалить самого себя, а только поневолѣ скажешь, разъ это правда. По-моему я поставляю самыхъ лучшихъ негровъ изъ всѣхъ имѣющихся въ продажѣ, по крайней мѣрѣ мнѣ это говорили, говорили не разъ, а сотни разъ; всѣ они хорошаго вида, толстые, веселые и умираетъ у меня меньше, чѣмъ у другихъ. Я приписываю это, сэръ, своему умѣнью обращаться съ ними, сэръ, а мое главное правило, сэръ, — это гуманность.
— Въ самомъ дѣлѣ! проговорилъ мистеръ Шельби, не зная, что сказать.
— Многіе смѣялись надъ мною, сэръ, за мои убѣжденія, сэръ, и осуждали меня. Они не популярны и не всякій понимаетъ ихъ; но я держусь за нихъ, сэръ; я всегда держался ихъ, сэръ, и они принесли мнѣ порядочный барышъ; да, сэръ, могу сказать, они окупились, — и торговецъ засмѣялся собственной остротѣ.
Это пониманіе гуманности было такъ своеобразно, что мистеръ Шельби въ свою очередь не могъ не разсмѣяться. Быть можетъ и вы смѣетесь, милые читатели; но вы не можете не знать, что въ наше время гуманность проявляется въ тысячи самыхъ разнообразныхъ формъ, и нельзя предвидѣть всѣхъ тѣхъ странныхъ вещей, какія гуманные люди могутъ наговорить и надѣлать.
Смѣхъ мистера Шельби ободрилъ торговца, и онъ продолжалъ:
— Странное дѣло, но мнѣ никогда не удавалось вбить это въ головы другимъ. Въ прежніе годы, когда я жилъ въ Натчезѣ у меня былъ компаньонъ, Томъ Локеръ, умный малый, но съ неграми сущій чортъ и, понимаете, изъ принципа, потому что сердце у него было предоброе. Это была его система, сэръ. Я часто говорилъ Тому: Слушай, Томъ, говорю я, когда твои дѣвчонки плачутъ для чего колотишь ты ихъ и бьешь по головѣ? Это смѣшно и совершенно безполезно, говорю я. Пусть ихъ себѣ поплачутъ, отъ этого имъ никакого вреда не будетъ. Это ужъ ихъ такая природа, а природа всегда найдетъ себѣ выходъ не въ ту, такъ въ другую сторону. И потомъ, говорю я, это портитъ дѣвчонокъ, Томъ. Онѣ худѣютъ, лица дѣлаются унылыми, иногда онѣ дурнѣютъ, особенно желтыя, и тогда самому чорту съ ними ничего не подѣлать. Отчего ты не можешь, говорю я, приласкать ихъ, поговорить съ ними помягче? Повѣрь мнѣ, Томъ, говорю я, гуманностью ты больше сдѣлаешь, чѣмъ крикомъ да колотушками, и барыша она больше приноситъ, ужь повѣрь мнѣ. Но Томъ никакъ не могъ отстать отъ своихъ привычекъ и попортилъ мнѣ столько товару, что я долженъ былъ разойтись съ нимъ, хотя онъ былъ славный парень и дѣло зналъ отлично.
— А вы находите, что ваша система выгоднѣе, чѣмъ система Тома? спросилъ мистеръ Шельби.
— Конечно, нахожу, сэръ. Видите ли, я всегда когда можно стараюсь смягчить непріятныя стороны дѣла, — въ родѣ продажи дѣтей и тому подобное. — Въ такихъ случаяхъ я удаляю матерей, знаете: съ глазъ долой, изъ сердца вонъ; когда все дѣло кончено, перемѣнить ничего нельзя, онѣ, понятно, привыкаютъ. Вѣдь негры не то что бѣлые, которымъ съ дѣтства внушаютъ, что они не должны разлучаться съ женами и дѣтьми и все такое. Негръ, если онъ воспитанъ, какъ надо быть, не думаетъ ни о чемъ подобномъ. Оттого ему и легче перенести разлуку.
— Боюсь, что мои негры не воспитаны, какъ надо быть, замѣтилъ мистеръ Шельби.
— Пожалуй, что это такъ. Вы тутъ, въ Кентукки, балуете своихъ негровъ. Вы думаете, что дѣлаете имъ добро, а выходитъ это вовсе не добро. Какое же это добро внушать негру разныя понятія да надежды, когда ему придется мыкаться по бѣлу свѣту? Сегодня его купилъ Томъ, завтра Дикъ или Богъ знаетъ кто! Чѣмъ его лучше воспитали, тѣмъ тяжелѣе ему будетъ жить. Смѣю думать, что ваши негры совсѣмъ падутъ духомъ тамъ, гдѣ негры съ другихъ плантацій будутъ пѣть и плясать, какъ сумасшедшіе. Вы сами знаете, мистеръ Шельби, каждый человѣкъ понятно, считаетъ, что онъ поступаетъ, какъ слѣдуетъ; и я думаю, что я обращаюсь съ неграми именно такъ, какъ они того стоютъ.
— Счастливъ тотъ, кто доволенъ собой, сказалъ мистеръ Шельби, слегка пожимая плечами, съ едва замѣтнымъ чувствомъ отвращенія.
Они нѣсколько минутъ молча чистили орѣхи.
— Ну-съ, спросилъ Галей, какъ же вы порѣшили?
— Я еще подумаю и поговорю съ женой, отвѣчалъ мистеръ Шельби. А пока, Гэлей, если вы хотите обдѣлать дѣло, какъ говорили раньше, тихо, безъ шума, вамъ лучше не разсказывать здѣсь, какимъ ремесломъ вы промышляете. Если мои люди узнаютъ это вамъ не легко будетъ увезти кого нибудь изъ нихъ; я увѣренъ, что дѣло не обойдется безъ шуму.
— Ну, конечно! Я очень хорошо понимаю! Гмъ! Разумѣется! Но я долженъ предупредить васъ, что я страшно спѣшу, мнѣ надобно какъ можно скорѣй узнать, на что мнѣ разсчитывать, сказалъ онъ, вставая и натягивая пальто.
— Хорошо, приходите сегодня вечеромъ между шестью и семью, и я дамъ вамъ отвѣтъ, сказалъ мистеръ Шельби, и торговецъ съ поклономъ вышелъ изъ комнаты.
— Съ какимъ удовольствіемъ столкнулъ бы я его съ лѣстницы, сказалъ самъ себѣ мистеръ Шельби, когда дверь за негроторговцемъ захлопнулась. — Этакій самоувѣренный нахалъ! Онъ знаетъ, что держитъ меня въ рукахъ. Если бы кто нибудь сказалъ мнѣ, что я продамъ Тома на югъ, одному изъ этихъ негодныхъ торгашей, я бы отвѣтилъ: — Развѣ я собака, что могу сдѣлать подобную вещь? — А теперь дошло до этого, другого нѣтъ исхода! И Элизинъ ребенокъ тоже! Чувствую, что придется выдержать изъ-за этого ссору съ женой, изъ-за ребенка и изъ-за Тома тоже. Ой, ой, ой! И все оттого, что я надѣлалъ долговъ! Негодяй понимаетъ, что на его улицѣ праздникъ и пользуется этимъ!
Въ штатѣ Кентукки рабовладѣніе носило, пожалуй, наиболѣе мягкій характеръ. Преобладающимъ занятіемъ населенія было земледѣліе со своимъ спокойнымъ размѣреннымъ трудомъ безъ тѣхъ періодовъ спѣшной, усиленной работы, какіе характеризуютъ культуру болѣе южныхъ штатовъ. Здѣсь трудъ негра былъ болѣе здоровъ и болѣе разуменъ, а хозяинъ довольствовался постепеннымъ пріобрѣтеніемъ и не испытывалъ искушенія быть жестокосерднымъ, искушенія, которому часто поддается слабая человѣческая натура, когда на одной чашкѣ вѣсовъ лежитъ быстрая, скорая нажива, а на другой всего только интересы безпомощныхъ и беззащитныхъ существъ.
Чужеземецъ, посѣтившій нѣкоторыя имѣнія штата и наблюдавшій добродушную снисходительность иныхъ хозяевъ и хозяекъ, и вѣрную преданность иныхъ рабовъ, можетъ размечтаться и, пожалуй, повѣрить старой поэтичной легендѣ о патріархальности рабства: но надъ всѣми этими пріятными картинами нависла мрачная тѣнь, тѣнь закона. Пока законъ разсматриваетъ всѣ эти человѣческія существа съ бьющимися сердцами и живыми чувствами только какъ вещи, принадлежащія господину, пока вслѣдствіе раззоренія, несчастія, неосторожности или смерти собственника жизнь подъ покровительствомъ и защитою снисходительнаго хозяина можетъ всякую минуту смѣниться днями мученій и безнадежнаго страданія, — до тѣхъ поръ невозможно, при самой лучшей системѣ управленія, сдѣлать рабство учрежденіемъ хорошимъ и желательнымъ.
Мистеръ Шельби былъ образцомъ хорошаго зауряднаго человѣка: добродушный, мягкій по природѣ, онъ склоненъ былъ всегда снисходительно относиться къ окружающимъ. Его негры въ матерьяльномъ отношеніи не терпѣли никакихъ недостатковъ. Но онъ велъ разныя рискованныя предпріятія, потерпѣлъ значительные убытки, запутался въ долгахъ, и многія изъ его долговыхъ обязательствъ попали въ руки Гэлея. Это маленькое объясненіе даетъ ключъ къ предыдущему разговору.
Подходя къ двери столовой, Элиза случайно услышала нѣсколько словъ этого разговора и поняла, что какой-то торговецъ предлагаетъ хозяину купить у него негра.
Элизѣ очень хотѣлось, выходя изъ комнаты, постоять подольше у дверей и послушать, но въ эту минуту ее позвала ея госпожа, и ей пришлось поспѣшить.
И все-таки ей показалось, что торговецъ предлагаетъ купить ея мальчика, — можетъ быть, она ошиблась? Сердце ея сильно билось, она невольно такъ крѣпко прижала къ себѣ ребенка, что онъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее.
— Элиза, что съ тобой сегодня? спросила ея госпожа, замѣтивъ, что Элиза пролила воду изъ умывальника, опрокинула рабочій столикъ и, вмѣсто шелковаго платья, которое должна была достать изъ шкафа, подаетъ ей ночную блузу.
Элиза вздрогнула.
— О, миссисъ! вскричала она, поднявъ на нее глаза. Потомъ вдругъ залилась слезами и рыдая опустилась на стулъ.
— Элиза, дитя мое! Что случилось? спросила ее миссисъ Шельби.
— О миссисъ, миссисъ! — вскричала Элиза, — въ столовой сидѣлъ и разговаривалъ съ бариномъ одинъ торговецъ неграми! Я сама слышала!
— Ну, такъ что же изъ этого, глупенькая?
— О, миссисъ, какъ вы думаете, продастъ хозяинъ моего Гарри? и несчастная мать судорожно зарыдала.
— Продастъ Гарри? Конечно нѣтъ, дурочка! Ты же вѣдь знаешь, что твой господинъ не ведетъ никакихъ дѣлъ съ этими южными торговцами, и что онъ никогда не продаетъ своихъ рабовъ, пока они ведутъ себя хорошо. Да и кому нужно покупать твоего Гарри? Ты думаешь, всѣ отъ него также безъ ума, какъ ты, глупенькая? Полно, успокойся, застегни мнѣ платье. Ну, вотъ такъ. А теперь сдѣлай мнѣ ту новую прическу, которой тебя недавно выучили, и въ другой разъ не подслушивай у дверей.
— А вы, миссисъ, вы никогда не согласитесь чтобы… чтобы…
— Глупости, дитя мое! Конечно, не соглашусь. Объ этомъ и говорить не стоитъ. Для меня это все равно, что продать одного изъ моихъ собственныхъ дѣтей. Но, право, Элиза, ты ужъ слишкомъ гордишься своимъ мальчуганомъ. Стоило какому-то незнакомому человѣку показать носъ въ дверь, и ты уже вообразила, что онъ пріѣхалъ покупать его.
Успокоенная увѣреннымъ тономъ своей госпожи, Элиза ловко и проворно помогла ей одѣться, и скоро сама стала смѣяться надъ своимъ страхомъ.
Миссисъ Шельби была женщина выдающаяся, какъ въ умственномъ, такъ и въ нравственномъ отношеніи. Съ природнымъ великодушіемъ и душевною добротой, которыми часто отличаются женщины Кентукки, въ ней соединялась высоко развитое нравственное и религіозное чувство, и въ то же время умѣнье энергично проводить на практикѣ свои принципы. Ея мужъ не отличавшійся большою набожностью, цѣнилъ и уважалъ ея религіозныя убѣжденія и немного боялся ея мнѣній. Онъ предоставлялъ ей неограниченную свободу во всемъ, что касалось устройства быта, обученія и воспитанія рабовъ, но самъ не вмѣшивался въ это дѣло. Нельзя сказать, чтобы онъ признавалъ спасительность для вѣрующихъ особыхъ подвиговъ святыхъ, но ему какъ-то смутно представлялось, что его жена обладаетъ благочестіемъ и милосердіемъ, которыхъ вполнѣ хватитъ на двоихъ и что онъ можетъ попасть въ царствіе небесное, благодаря качествамъ, которыми она надѣлена въ избыткѣ, и которыми самъ онъ не особенно стремился обладать.
Послѣ разговора съ торговцемъ его больше всего удручала необходимость сообщить женѣ о заключаемой сдѣлкѣ; онъ предвидѣлъ ея возраженія, ея упреки и сознавалъ, что заслужилъ ихъ.
Миссисъ Шельби не имѣла никакого понятія о денежныхъ затрудненіяхъ мужа, но она знала, что онъ вообще человѣкъ добрый, и потому совершенно искренне не повѣрила подозрѣніямъ Элизы. Она сразу, не долго думая, отвергла возможность такого факта и, занятая приготовленіями къ выѣзду на вечеръ, скоро совершенно забыла о своемъ разговорѣ съ Элизой.
ГЛАВА II.
правитьЭлиза съ дѣтства росла на глазахъ у своей госпожи и всегда считалась ея балованной любимицей.
Путешественникъ, проѣзжая по южнымъ штатамъ не можетъ не обратить вниманія на особое изящество, на мягкость голоса и манеръ очень многихъ мулатокъ и квартеронокъ. У квартеронокъ эти врожденныя свойства часто соединяются съ ослѣпительною красотою и всегда съ очень пріятною, симпатичною наружностью. Портретъ Элизы, набросанный нами, не плодъ нашего воображенія: онъ сдѣланъ съ натуры, по памяти, такою видѣли мы ее нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ Кентукки. Благодаря покровительству и присмотру своей госпожи, Элиза выросла, не подвергаясь тѣмъ искушеніямъ, которыя дѣлаютъ красоту пагубнымъ даромъ для рабыни. Она вышла замужъ за красиваго и талантливаго молодого мулата, Джоржа Гарриса, который принадлежалъ сосѣднему помѣщику.
Хозяинъ этого молодого человѣка отдалъ его въ рабочіе на мѣшечную фабрику, гдѣ онъ, благодаря своей ловкости и способностямъ, скоро занялъ первое мѣсто среди рабочихъ. Онъ изобрѣлъ машину для очистки пеньки, и, принимая во вниманіе отсутствіе образованія и общественное положеніе изобрѣтателя, можно сказать, что этимъ онъ обнаружилъ не меньше геніальности, чѣмъ Уитней, изобрѣтатель трепальной машины[1].
Онъ былъ красивъ собой, обладалъ привлекательными манерами и пользовался общею любовью на фабрикѣ. Тѣмъ не менѣе, такъ какъ молодой человѣкъ былъ въ глазахъ закона не человѣкъ, а вещь, то всѣ эти выдающіяся способности были подчинены власти грубаго, властолюбиваго хозяина. Этотъ господинъ, прослышавъ объ изобрѣтеніи Джоржа, пріѣхалъ на фабрику посмотрѣть, что такое сдѣлала его талантливая собственность. Хозяинъ фабрики принялъ его очень любезно и поздравилъ его съ такимъ дорогимъ невольникомъ.
Его водили по всей фабрикѣ, показывали ему машину Джоржа; молодой мулатъ, возбужденный общимъ вниманіемъ, говорилъ такъ хорошо, держался такъ свободно, имѣлъ такой красивый мужественный видъ, что его хозяинъ невольно испытывалъ непріятное чувство его превосходства надъ собой. Съ какой стати этотъ невольникъ, его собственность, разъѣзжаетъ повсюду, изобрѣтаетъ машины и держитъ себя наравнѣ съ джентльменами? Этому слѣдуетъ какъ можно скорѣй положить конецъ. Онъ возьметъ его домой, заставитъ работать киркой и лопатой, посмотримъ тогда, куда дѣнется его франтовство. Фабрикантъ и всѣ рабочіе были страшно удивлены, когда онъ вдругъ потребовалъ жалованье Джоржа и объявилъ о своемъ намѣреніи взять его домой.
— Но, мистеръ Гаррисъ, — возражалъ фабрикантъ, — не слишкомъ ли это поспѣшное рѣшеніе?
— Ну, такъ что же? Вѣдь это же мой собственный человѣкъ.
— Мы бы охотно прибавили ему жалованье, сэръ.
— Это мнѣ все равно, сэръ. Я не намѣренъ отдавать въ наемъ моихъ людей, когда мнѣ этого не хочется.
— Но, сэръ, онъ, повидимому, особенно способенъ именно къ фабричной работѣ.
— Очень можетъ быть; до сихъ поръ онъ не былъ способенъ ни къ какому дѣлу, которое я ему поручалъ.
— Но, подумайте только, вѣдь онъ изобрѣлъ эту машину, — некстати напомнилъ ему одинъ изъ рабочихъ.
— Да, да, машину для сокращенія работы? Это онъ всегда можетъ придумать; самое настоящее дѣло для негра. Они сами всѣ, сколько ихъ ни есть, машины для сокращенія работы. Нѣтъ, нѣтъ, я его беру.
Джоржъ былъ ошеломленъ, услышавъ свой приговоръ, такъ неожиданно произнесенный властью, которой, какъ онъ зналъ, нельзя было противиться. Онъ сложилъ руки, плотно сжалъ губы, но цѣлый вулканъ горькихъ чувствъ бушевалъ въ груди его и разливался огнемъ по его жиламъ. Онъ прерывисто дышалъ, и черные глаза его горѣли, какъ угли; это могло бы кончиться опаснымъ взрывомъ, если бы добродушный фабрикантъ не дотронулся до его руки и не шепнулъ ему:
— Покорись, Джоржъ, июи съ нимъ теперь. Мы постараемся выручить тебя.
Тиранъ замѣтилъ этотъ шопотъ и догадался, что было сказано, хотя не могъ разслышать словъ; это укрѣпило его рѣшеніе показать свою власть надъ несчастной жертвой.
Джоржа привезли домой и заставили исполнять самую черную работу на фермѣ. У него хватило силы воли, чтобы воздержаться отъ всякаго непочтительнаго слова; но его сверкающіе глаза и мрачно сжатыя брови ясно говорили, что человѣкъ не можетъ превратиться въ вещь.
Во время своей счастливой жизни на фабрикѣ, Джоржъ познакомился съ Элизой и женился на ней. Пользуясь довѣріемъ своего хозяина, онъ могъ свободно уходить и приходить, когда хотѣлъ. Миссисъ Шельби вполнѣ одобряла этотъ бракъ; во-первыхъ, она какъ всѣ женщины, питала маленькое пристрастіе къ сватовству, во вторыхъ, она была очень рада выдать свою хорошенькую любимицу за человѣка ея сословія и, повидимому, во всѣхъ отношеніяхъ подходящаго къ ней. Свадьба праздновалась въ большой гостиной помѣщичьяго дома, сама госпожа украсила чудные волосы невѣсты цвѣтами флеръ-д’оранжа и накинула фату на ея прелестную головку; не было недостатка въ бѣлыхъ перчаткахъ, въ угощеніи, въ винѣ и въ гостяхъ, восхвалявшихъ красоту невѣсты, щедрость и доброту ея госпожи. Первые года два Элиза часто видалась съ мужемъ, и ничто не нарушало ихъ счастья кромѣ смерти двухъ малютокъ, которыхъ Элиза страстно любила, и вторыхъ она оплакивала съ такимъ отчаяніемъ, что ея госпожа кротко выговаривала ей, стараясь съ материнскою заботливостью обуздать эту страстную натуру доводами разума и религіи.
Но послѣ рожденія маленькаго Гарри, Элиза постепенно успокоилась и утѣшилась. Кровавыя раны затянулись, изболѣвшіе нервы окрѣпли, и она наслаждалась счастливой жизнью до того времени, когда мужъ ея, грубо удаленный отъ добраго фабриканта, попалъ подъ желѣзное ярмо своего законнаго господина.
Фабрикантъ, вѣрный своему слову, пріѣхалъ къ мистеру Гаррису недѣли черезъ двѣ послѣ того, какъ Джоржъ былъ увезенъ. Онъ надѣялся, что за это время гнѣвъ мистера Гарриса остылъ и всячески старался убѣдить его вернуть мулата на фабрику.
— Вы напрасно теряете слова, — сердито отвѣтилъ Гаррисъ, — я самъ знаю свои дѣла, сэръ.
— Я и не позволю себѣ мѣшаться въ ваши дѣла, сэръ. Я только думалъ, что вамъ будетъ выгодно отпустить къ намъ вашего человѣка на предлагаемыя мною условія.
— О, я все отлично понимаю. Я видѣлъ, какъ вы ему подмигивали и шушукались съ нимъ въ тотъ день, когда я увезъ его съ фабрики; но меня не такъ легко провести. У насъ свободная страна сэръ; этотъ человѣкъ мой собственный, и я дѣлаю съ нимъ, что хочу, вотъ вамъ и весь сказъ.
Послѣдняя надежда Джоржа исчезла; впереди ему предстояла жизнь труда и неволи, жизнь, еще болѣе горькая вслѣдствіе разныхъ мелкихъ придирокъ и обидъ, на которыя такъ изобрѣтательны всѣ тираны.
Одинъ весьма гуманный юристъ сказалъ однажды: «Самое дурное употребленіе, какое можно сдѣлать изъ человѣка — это повѣсить его». Нѣтъ! можно сдѣлать еще другое употребленіе и гораздо худшее.
ГЛАВА III.
правитьМиссисъ Шельби уѣхала въ гости, и Элиза стояла на верандѣ, уныло слѣдя за удалявшимся экипажемъ; вдругъ чья-то рука опустилась на ея плечо. Она обернулась и веселая улыбка засвѣтилась въ глазахъ ея.
— Джоржъ, это ты! Какъ ты меня испугалъ! Ну, я рада, что ты пришелъ! Миссисъ уѣхала на весь вечеръ; пойдемъ въ мою комнатку, тамъ намъ никто не помѣшаетъ.
Съ этими словами она повела его въ маленькую комнатку, выходившую на веранду; тамъ она обыкновенно сидѣла за работой и могла слышать зовъ своей госпожи.
— Какъ я рада! Что же ты не улыбнешься? посмотри на Гарри, какъ онъ выросъ! — Мальчикъ застѣнчиво глядѣлъ на отца изъ-подъ нависшихъ кудрей и крѣпко держался за юбку матери.
— Видишь, какой красавчикъ! — сказала Элиза, раздвигая его длинные локоны и цѣлуя его.
— Лучше бы ему не родиться на свѣтъ! — съ горечью проговорилъ Джоржъ, — лучше бы и мнѣ самому не родиться.
Удивленная и испуганная этими словами, Элиза опустилась на стулъ, положила голову на плечо мужа и залилась слезами.
— Перестань, Элиза, этр, конечно, не хорошо, что я такъ огорчилъ тебя, бѣдняжка, — сказалъ онъ нѣжно, — это очень нехорошо, ахъ, лучше если бы ты никогда не видала меня, можетъ быть, ты была бы счастлива!
— Джоржъ! Джоржъ! Какъ ты можешь это говорить! Что такое случилось, какого несчастія ты ждешь? Мы были такъ счастливы до послѣдняго времени!
— Да, мы были счастливы, дорогая, — сказалъ Джоржъ.
Онъ взялъ ребенка къ себѣ на колѣни, пристально поглядѣлъ въ его красивые, черные глаза и провелъ рукой по его длиннымъ локонамъ.
— Какъ онъ похожъ на тебя, Элиза! а ты самая красивая женщина, какую я когда-нибудь видалъ и самая лучшая изъ всѣхъ женщинъ, какихъ я зналъ. И все-таки я былъ бы очень радъ, если бы никогда не встрѣчалъ тебя, а ты меня.
— О, Джоржъ, какъ это можно!
— Да, Элиза, вездѣ горе, горе и горе! Моя жизнь горьче полыни. Я бѣдный, несчастный, пропащій человѣкъ; я погибну и тебя увлеку съ собой. Къ чему намъ пытаться что нибудь дѣлать, что нибудь узнать, быть чѣмъ нибудь? Къ чему намъ вообще жить? Я хотѣлъ бы умереть!
— Ахъ, перестань, милый Джоржъ, это, право, грѣшно! Я знаю, какъ тебѣ было тяжело потерять свое мѣсто на фабрикѣ, знаю, что у тебя жестокій хозяинъ, но, пожалуйста, потерпи, можетъ быть, что-нибудь…
— Терпѣть! — перебилъ онъ ее. — Точно я не терпѣлъ! Развѣ я сказалъ хоть слово, когда онъ пріѣхалъ и безъ всякой причины увезъ меня съ того мѣста, гдѣ всѣ были добры ко мнѣ. Я честно отдавалъ свой заработокъ до послѣдней копейки; и всѣ говорятъ, что я работалъ хорошо!
— Да, это ужасно, — сказала Элиза, — но все-таки онъ вѣдь твой господинъ, не забывай этого!
— Мой господинъ! А кто поставилъ его господиномъ надо мной? Я безпрестанно думаю объ этомъ — какое право имѣетъ онъ распоряжаться мной? Я такой же человѣкъ, какъ онъ; я лучше, чѣмъ онъ; я знаю дѣло больше, чѣмъ онъ, я лучше могу вести хозяйство, я лучше его читаю, красивѣе пишу, и всему этому я научился самъ, безъ его помощи, научился наперекоръ ему. Послѣ этого какое онъ имѣетъ право обращать меня въ ломовую лошадь? Отрывать меня отъ работы, которую я могу дѣлать лучше его и приставлять къ такой, которую можетъ исполнить всякая лошадь? Онъ говоритъ, что рѣшилъ смирить и унизить меня, и онъ нарочно поручаетъ мнѣ самую тяжелую, низкую и грязную работу!
— О, Джоржъ, Джоржъ, ты пугаешь меня. Ты еще никогда такъ не говорилъ. Я боюсь, что ты сдѣлаешь что нибудь ужасное. Я не удивляюсь, что ты сердишься, нисколько не удивляюсь, но будь остороженъ, умоляю тебя, ради меня, ради Гарри!
— Я былъ остороженъ и былъ терпѣливъ, но вѣдь это идетъ съ каждымъ днемъ хуже и хуже. У меня нѣтъ силъ терпѣть больше. Онъ пользуется каждымъ случаемъ, чтобы оскорбить, помучить меня. Я думалъ, что если буду хорошо работать, меня оставятъ въ покоѣ, и у меня будетъ возможность въ свободное время почитать и поучиться; но чѣмъ больше я дѣлаю, тѣмъ больше работы онъ наваливаетъ на меня. Онъ говоритъ, что, хотя я молчу, но, онъ видитъ, что во мнѣ сидитъ бѣсъ и онъ его выгонитъ; ну, когда нибудь этотъ бѣсъ выскочитъ въ самомъ дѣлѣ и наврядъ-ли ему отъ этого поздоровится.
— О, Господи, что же намъ дѣлать? — жалобно спросила Элиза.
— Вотъ что случилось вчера, — снова заговорилъ Джоржъ. — Я накладывалъ камни на телѣгу, а молодой барчукъ, мистеръ Томъ, стоялъ тутъ же и щелкалъ бичемъ такъ близко отъ лошади, что она пугалась. Я самымъ вѣжливымъ образомъ попросилъ его перестать. Онъ продолжалъ свое. Я опять попросилъ его, тогда онъ повернулся ко мнѣ и сталъ хлестать меня. Я остановилъ его руку, тогда онъ закричалъ, завизжалъ и побѣжалъ жаловаться отцу, что я его прибилъ. Тотъ пришелъ взбѣшенный и закричалъ, что покажетъ мнѣ, кто здѣсь господинъ. Онъ привязалъ меня къ дереву, нарѣзалъ прутьевъ и далъ ихъ барчуку, сказавъ, чтобы онъ билъ меня, пока не устанетъ. Тотъ такъ и сдѣлалъ. Я это ему припомню когда-нибудь!
Брови молодого человѣка мрачно сднинулись, въ глазахъ его засверкалъ такой гнѣвъ, что бѣдная женщина задрожала. — Кто сдѣлалъ этого человѣка моимъ господиномъ, вотъ что мнѣ хотѣлось бы знать? — проговорилъ онъ.
— Я всегда думала, — грустно проговорила Элиза, — что я должна повиноваться моему господину и моей госпожѣ, иначе я не могу считаться христіанкой.
— Для тебя это имѣетъ хоть нѣкоторый смыслъ; они съ дѣтства воспитывали тебя, кормили, одѣвали, баловали, учили, дали тебѣ хорошее образованіе, — они имѣютъ нѣкоторыя права на тебя. Меня, наоборотъ, только били, колотили да ругали и въ лучшемъ случаѣ оставляли безъ вниманія. Чѣмъ я ему обязанъ? Я сторицею заплатилъ ему за свое содержаніе. Я не хочу больше выносить всего этого, нѣтъ, не хочу, повторилъ Джоржъ, нахмуривъ лобъ и сжимая кулаки.
Элиза дрожала и не говорила ни слова. Она никогда еще не видала своего мужа въ такомъ настроеніи. Тѣ кроткія правила нравственности, въ которыхъ она была воспитана, колебались передъ этой бурной страстью.
— Помнишь маленького Карла, котораго ты подарила мнѣ? — продолжалъ Джоржъ. — Эта собачка была, можно сказать, моимъ единственнымъ утѣшеніемъ. Ночью она спала вмѣстѣ со мной, а днемъ всюду ходила за мной и такъ глядѣла мнѣ въ глаза, точно понимала, какъ мнѣ тяжело. На дняхъ я вздумалъ покормить ее объѣдками, которые нашелъ около кухонныхъ дверей; въ эту минуту вышелъ хозяинъ и сталъ говорить, что я кормлю собаку на его счетъ, что онъ не можетъ позволить всякому негру держать собакъ, и въ концѣ концовъ велѣлъ мнѣ навязать ему камень на шею и бросить его въ прудъ.
— Ой, Джоржъ, ты этого не сдѣлалъ!
— Нѣтъ, конечно! Онъ самъ это сдѣлалъ. Господинъ и Томъ бросали въ несчастную собаку каменья, пока она не потонула. Бѣдняжка! Она такъ грустно глядѣла на меня, точно хотѣла спросить, отчего я не спасаю ее. Меня высѣкли за то, что я не согласился ее топить… Ну, все равно! Хозяинъ скоро увидитъ, что я не изъ тѣхъ, кого можно смирить плетью. Придетъ и мой чередъ потѣшиться надъ нимъ!
— Что ты хочешь сдѣлать? О, Джоржъ, не дѣлай ничего дурного! Если ты только вѣришь въ Бога и постараешься поступать хорошо, Онъ освободитъ тебя.
— Я не такой хорошій христіанинъ, какъ ты, Элиза; у меня въ сердцѣ злоба. Я не могу вѣрить въ Бога! Зачѣмъ Онъ допускаетъ такія вещи?
— О, Джоржъ, мы должны вѣрить! Миссисъ говоритъ, что какія бы несчастія съ нами ни случались, мы все-таки должны вѣрить, что Богъ все дѣлаетъ къ лучшему.
— Хорошо такъ разсуждать людямъ, которые сидятъ на диванахъ и катаются въ каретахъ; пусть бы они побывали на моемъ мѣстѣ, небось, не такъ бы заговорили. Я радъ быть добрымъ, но у меня горитъ сердце, я не могу укротить его. И ты не могла бы, если бы была на моемъ мѣстѣ, ты и теперь возмутишься, когда я тебѣ все разскажу. Ты еще не знаешь главнаго.
— Что же еще?
— А вотъ что: на дняхъ хозяинъ сказалъ, что жалѣетъ, зачѣмъ позволилъ мнѣ жениться на женщинѣ изъ чужого имѣнія; что онъ ненавидитъ мистера Шельби и весь его родъ, потому что они гордецы и задираютъ передъ нимъ носъ, и я отъ тебя научился важничать; и еще онъ сказалъ, что не будетъ больше пускать меня сюда, и что я долженъ взять себѣ жену изъ его невольницъ и поселиться на его землѣ. Сначала онъ говорилъ все это такъ только, подъ сердитую руку, чтобы постращать меня; а вчера прямо велѣлъ мнѣ взять въ жены Мину и поселиться съ ней въ одной хижинѣ, иначе онъ продастъ меня на югъ.
— Какъ же такъ? вѣдь ты женатъ на мнѣ, насъ вѣнчалъ священникъ совершенно такъ, какъ вѣнчаютъ бѣлыхъ? — простодушно сказала Элиза.
— Развѣ ты не знаешь, что рабъ не можетъ быть женатъ? По здѣшнимъ законамъ это не полагается: я не могу удержать тебя, какъ свою жену, если хозяинъ вздумаетъ разлучить насъ. Вотъ отчего я говорилъ, что лучше бы намъ съ тобой никогда не встрѣчаться, лучше бы мнѣ никогда не родиться; это было бы лучше для насъ обоихъ, и для этого бѣднаго ребенка лучше было бы не родиться на свѣтъ! Все это можетъ случиться и съ нимъ.
— О, нашъ хозяинъ такой добрый!
— Да, но какъ знать? Онъ можетъ умереть, и тогда нашего Гарри продадутъ Богъ знаетъ кому! Какая радость въ томъ, что онъ красивъ, уменъ и понятливъ? Повѣрь мнѣ, Элиза, каждое хорошее качество, каждое проявленіе даровитости въ твоемъ ребенкѣ мечемъ пронзитъ твою душу: все это настолько увеличиваетъ его цѣну, что тебѣ не удержать его при себѣ.
Слова мужа тяжело отозвались въ сердцѣ Элизы. Ей вдругъ представился сегодняшній торговецъ, она поблѣднѣла и съ трудомъ перевела дыханіе, точно будто ей нанесли смертельный ударъ. Она тревожно заглянула на веранду, куда ушелъ ея мальчикъ, наскучивъ серьезнымъ разговоромъ, и гдѣ онъ теперь преважно разъѣзжалъ на палкѣ мистера Шельби.
Она хотѣла разсказать мужу свои опасенія, но удержалась.
— Нѣтъ, нѣтъ, у него довольно и своего горя. — подумала она. — Нѣтъ я не буду говорить, да вѣдь это же и неправда! Госпожа никогда не обманываетъ насъ.
— Ну, Элиза, дорогая моя, — печальнымъ голосомь сказалъ ея мужъ. Поддержись, не унывай и… попрощаемся; я ухожу.
— Уходишь, Джоржъ? куда ты уходишь?
— Въ Канаду, сказалъ онъ стараясь сохранить бодрость; когда я тамъ устроюсь, я постараюсь купить тебя — это единственная надежда, остающаяся намъ. У тебя добрый господинъ, онъ не откажется продать тебя. Я постараюсь, Богъ дастъ, купить и тебя, и нашего мальчика.
— О, какъ это ужасно! Тебя поймаютъ!
— Нѣтъ, не поймаютъ, Элиза, я скорѣй умру, чѣмъ дамся имъ въ руки. Я или буду свободенъ, или умру.
— Неужели ты самъ себя убьешь?
— Нѣтъ, этого мнѣ не придется дѣлать, они сами убьютъ меня; но во всякомъ случаѣ живымъ они меня не продадутъ на югъ.
— О Джоржъ, умоляю тебя, будь остороженъ. Не дѣлай ничего дурного; не накладывай на себя рукъ и не убивай никого другого. У тебя слишкомъ много искушеній, слишкомъ много, но ты удержись! Тебѣ, конечно, надо уйти, но уходи осторожно, осмотрительно; молись Богу, чтобы онъ помогъ тебѣ.
— Хорошо, Элиза, теперь послушай, какой у меня планъ. Хозяинъ выдумалъ послать меня съ запиской къ мистеру Симмесу, который живетъ за милю отсюда. Идти туда надо было мимо васъ, и. онъ, конечно, былъ увѣренъ, что я уйду сюда и все разскажу. Онъ радъ случаю сдѣлать непріятность «Шельбинскому отродью», какъ онъ ихъ называетъ. Я вернусь домой покорнымъ, понимаешь, какъ будто все между нами кончено. Я уже сдѣлалъ нѣкоторыя приготовленія и нашелъ людей, которые помогутъ мнѣ; черезъ какую-нибудь недѣлю я исчезну. Молись за меня, Элиза. Можетъ быть, Господь Богъ услышитъ тебя.
— Ахъ, Джоржъ, ты и самъ молись! Надѣйся на Бога, и тогда ты не сдѣлаешь ничего дурного!
— Ну, хорошо, теперь прощай! — сказалъ Джоржъ, сжимая руки Элизы и смотря ей прямо въ глаза. Они стояли молча, потомъ обмѣнялись нѣсколькими прощальными словами, потомъ раздались рыданья — такъ прощаются тѣ, чья надежда на свиданье не крѣпче паутины, — и мужъ съ женой разстались.
ГЛАВА IV.
правитьХижиной дяди Тома было небольшое бревенчатое строеніе, близко прилегавшее къ «дому», какъ негры обыкновенно называютъ жилище своего господина. Передъ ней былъ хорошенькій садикъ, въ которомъ всякое лѣто, благодаря заботливому уходу, зрѣла клубника, малина, разные фрукты и овощи. Передняя стѣна ея сплошь заросла крупною красною бегоніей и махровою розой, сквозь которыя еле виднѣлись неотесанныя бревна. Здѣсь же, въ укромномъ уголкѣ, пышно разростались разные однолѣтніе цвѣты: ноготки, петунья, гвоздики, составлявшіе гордость и утѣшеніе тетушки Хлои.
Войдемъ въ хижину. Въ «домѣ» уже отужинали, и тетушка Хлоя, наблюдавшая за приготовленіемъ кушанья для господъ въ качествѣ главнаго повара, предоставила низшимъ чинамъ кухоннаго вѣдомства мытье посуды и уборку кухни, а сама удалилась въ собственныя уютныя владѣнія, чтобы приготовить ужинъ «своему старику». Теперь она стоитъ у печки, наблюдая съ тревожнымъ вниманіемъ за чѣмъ-то, шипящимъ на сковородѣ и въ то же время безпрестанно озабоченно приподнимаетъ крышку кастрюли, изъ которой по комнатѣ распространяется запахъ, предвѣщающій нѣчто вкусное. Ея круглое, черное, веселое лицо до того лоснится, что, кажется, будто оно вымазано яичнымъ желткомъ, какъ тѣ сухари, которые она печетъ къ чаю. Изъ-подъ туго накрахмаленнаго клѣтчатаго тюрбана, толстое лицо ея сіяетъ довольствомъ съ примѣсью нѣкотораго сознанія собственнаго достоинства, какъ и подобаетъ первой поварихѣ въ окружности, какою всѣ единогласно признаютъ тетушку Хлою.
И, дѣйствительно, она была поварихой до мозга костей и до глубины души. Всѣ цыплята, индѣйки и утки на птичьемъ дворѣ становились серьезными при ея приближеніи, и, очевидно, начинали подумывать о своемъ смертномъ часѣ; сама она, казалось, ни о чемъ не думала, кромѣ соусовъ, начинокъ и жаркихъ, такъ что естественно могла внушить ужасъ всякой сознательной живности. Ея торты и множество другихъ печеній всевозможныхъ наименованій составляли непостижимую тайну для менѣе опытныхъ соперницъ ея; нерѣдко она сама съ законною гордостью и веселымъ хохотомъ разсказывала о безплодныхъ усиліяхъ той или другой кухарки подняться на одинаковую съ нею высоту.
Пріѣздъ гостей въ «домъ», устройство парадныхъ обѣдовъ и ужиновъ возбуждали всю ея энергію. Ей необыкновенно пріятно было видѣть груду дорожныхъ чемодановъ на верандѣ, такъ какъ это предвѣщало ей новые труды и новое торжество.
Итакъ, въ эту минуту тетушка Хлоя наблюдаетъ за сковородой и мы предоставимъ ей заниматься этимъ дѣломъ, а сами докончимъ осмотръ хижины.
Въ одномъ углу ея стоитъ кровать, опрятно прикрытая бѣлоснѣжнымъ покрываломъ; передъ ней разостланъ довольно большой кусокъ ковра. Этотъ коверъ ясно показывалъ, что тетушка Хлоя стоитъ на довольно высокой ступени общественной лѣстницы; и онъ самъ, и постель, передъ которой онъ лежитъ, и весь этотъ уголъ были предметами особаго уважены домашнихъ и, насколько было возможно, оберегались отъ нападеній мелкаго люда. Въ сущности, этотъ уголъ считался гостиною обитателей хижины. Въ другомъ углу стояла кровать гораздо болѣе скромнаго вида, очевидно, предназначавшаяся для употребленія. Стѣна надъ печкой была украшена нѣсколькими яркими картинками изъ Св. Писанія и портретомъ генерала Вашингтона, нарисованнымъ и раскрашеннымъ такъ, что герой, увидавъ его, навѣрно, не призналъ бы его за свое изображеніе.
На простой деревянной скамьѣ въ углу комнаты двое курчавыхъ мальчиковъ съ блестящими черными глазами и толстыми лоснящимися щеками наблюдали за первыми опытами въ ходьбѣ маленькой дѣвочки, которая, какъ это обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, становилась на ноги, нѣсколько секундъ покачивалась изъ стороны въ сторону, и затѣмъ падала на полъ, что каждый разъ вызывало крики одобренія со стороны зрителей, считавшихъ такой способъ передвиженія необыкновенно остроумнымъ.
Передъ печкой стоялъ столъ, ножки котораго немного страдали отъ ревматизма; онъ былъ покрытъ скатертью, на которой красовались чашки и блюдечки съ самыми удивительными рисунками, и другія принадлежности предстоявшаго угощенія. За этимъ столомъ сидѣлъ дядя Томъ, лучшій работникъ мистера Шельби. Такъ какъ онъ является героемъ нашей исторіи, то мы должны дать болѣе подробное описаніе его наружности. Это былъ высокій, широкоплечій, мускулистый человѣкъ безукоризненно чернаго цвѣта. Чисто африканскія черты лица его выражали вдумчивость, соединенную съ привѣтливостью и добротой. Во всей его фигурѣ замѣтно было чувство самоуваженія и достоинства, и въ то же время довѣрчивое, скромное простодушіе.
Все его вниманіе въ эту минуту сосредоточивалось на лежавшей передъ нимъ грифельной доскѣ, на которой онъ медленно и старательно выводилъ буквы подъ надзоромъ молодого мастера Джоржа, стройнаго красиваго мальчика лѣтъ тринадцати, съ полнымъ достоинствомъ исполнявшаго роль преподавателя.
— Не такъ, не такъ, дядя Томъ! — воскликнулъ онъ, когда дядя Томъ старательно вывелъ хвостикъ d не въ надлежащую сторону; — такъ у тебя вышло q, понимаешь?
— Ишь ты! Да неужели? — удивился дядя Томъ, съ восторгомъ и почтеніемъ глядя какъ его молодой господинъ быстро и красиво выводилъ цѣлый рядъ q и d въ назиданіе ему. Онъ взялъ грифель своими толстыми, неуклюжими пальцами и снова терпѣливо принялся за работу.
— Какъ бѣлымъ все легко дается! — воскликнула тетушка
Хлоя, переставая на минуту мазать сковороду кускомъ сала, надѣтымъ на вилку, и съ гордостью глядя на мастера Джоржа.
— Вѣдь, какъ онъ славно и пишетъ, и читаетъ. Да еще приходитъ къ намъ каждый вечеръ и читаетъ намъ свои уроки, это ужасно интересно!
— Однако, тетушка Хлоя, я страсть какъ голоденъ, — сказалъ Джоржъ. — Кажется твой тортъ уже готовъ?
— Почти что готовъ, мастеръ Джоржъ, — отвѣчала тетушка Хлоя, приподнимая крышку и заглядывая въ кастрюлю. — Отлично подрумянился, самаго настоящаго коричневаго цвѣта. Да, ужъ этому меня нечего учить! Какъ-то на дняхъ миссисъ велѣла Салли сдѣлать тортъ, чтобы, говоритъ, она подучилась. А я говорю: Подите вы, миссисъ, съ вашимъ ученьемъ. У меня сердце переворачивается, когда я вижу, какъ напрасно портятъ добро. Тортъ свалился на бокъ, формы никакой, просто точно мой башмакъ, подите вы, говорю!
Съ этимъ послѣднимъ восклицаніемъ, выразившимъ ея презрѣніе къ неопытности Салли, тетушка Хлоя сняла крышку съ кастрюли и показала присутствовавшимъ такъ мастерски испеченный тортъ, что ни одинъ городской кондитеръ не постыдится бы признать его своимъ. Такъ какъ, очевидно, онъ былъ главнымъ блюдомъ, то тетушка Хлоя принялось серьезно хлопотать объ ужинѣ.
— Слушайте, Мося, Петя! не суйтесь подъ ноги, черномазые. Отойди Полли, моя радость; мама, ужо дастъ своей дѣткѣ что-то очень вкусное. Ну, мистеръ Джоржъ, уберите-ка книги да садитесь подлѣ моего старика, я сейчасъ выну сосиски, а лепешки будутъ готовы въ одну минуту.
— Меня оставляли ужинать въ домѣ, — сказалъ Джоржъ, — но я знаю, гдѣ лучше, тетушка Хлоя.
— Разумѣется, знаешь, моя радость, какъ тебѣ не знать, — сказала тетушка Хлоя, наваливая ему на тарелку цѣлую кучу горячихъ лепешекъ. — Ты знаешь, что старая тетушка всегда прибережетъ для тебя лучшій кусочекъ! Ты у меня умникъ!
Съ этими словами тетушка Хлоя подтолкнула Джоржа пальцемъ, воображая, что это будетъ очень смѣшно, и затѣмъ быстро вернулась къ своей сковородѣ.
— Ну, теперь примемся за тортъ, — сказалъ мастеръ Джоржъ, замѣтивъ, что на сковородѣ больше не шипитъ, и занесъ большой ножъ надъ этимъ произведеніемъ поварского искусства.
— Господи помилуй, мастеръ Джоржъ! — вскричала встревоженная тетушка Хлоя, хватая его за руку. — Неужели вы хотите рѣзать его этимъ огромнымъ, тяжелымъ ножомъ! Вѣдь вы его сомнете, онъ весь осядетъ! Вотъ вамъ тонкій, старый ножикъ, я его нарочно наточила. Вотъ, видите, онъ идетъ легко, какъ перышко! Ну, кушайте себѣ, лучше нигдѣ не найдете!
— Томъ Линкольнъ увѣряетъ, — проговорилъ Джоржъ съ полнымъ ртомъ, — что ихъ Джинни готовитъ лучше тебя!
— Подите вы со своими Линкольнами! презрительно отвѣтила тетушка Хлоя; они и сами-то немногаго стоятъ, конечно, если сравнить съ нашими господами. А такъ-то говоря, они люди почтенные, только живутъ по простотѣ, ни о какихъ парадныхъ пріемахъ и понятія не имѣютъ. Возьмите хоть массу Линкольна, поставьте-ка его рядомъ съ массой Шельби. Господи Боже! А миссисъ Линко? Развѣ она можетъ войти въ комнату такой павой, какъ наша барыня? Нѣтъ, ужъ не говорите мнѣ ничего объ вашихъ Линкольнахъ! — И тетушка Хлоя покачала головой съ видомъ человѣка, хорошо знающаго свѣтъ.
— А вѣдь ты же сама говорила, — замѣтилъ Джоржъ, — что Джинни очень хорошая кухарка?
— Говорила, — отвѣчала тетушка Хлоя — и теперь скажу. Обыкновенныя, простыя кушанья Джинни готовитъ хорошо, хлѣбъ испечь умѣетъ, ея другія печенья не первый сортъ, а все-таки ѣсть можно. Ну, а ужъ насчетъ тонкихъ блюдъ — не взыщите! Она вамъ, коли хотите, и паштетъ состряпаетъ, только надо знать, какой! Ей ни въ жисть не сдѣлать такого слоенаго тѣста, чтобы оно таяло во рту и, какъ пуховикъ, поднималось кверху. Я вѣдь была тамъ, когда миссъ Мери выходила замужъ, и Джинни показывала мнѣ свадебный пирогъ. Мы вѣдь съ Джинни друзья, вы знаете? Я ничего не сказала ей, мастеръ Джоржъ, но, право же, я цѣлую недѣлю не могла бы заснуть, если бы мнѣ случилось испечь такой пирогъ, онъ просто таки никуда не годился!
— А Джинни навѣрно находила, что онъ очень хорошъ, — сказалъ Джоржъ.
— Понятно, находила! Она же хвасталась имъ, какъ дурочка! Въ томъ, видите ли, и штука, что Джинни не понимаетъ, что хорошо, что нѣтъ. Ну, да вѣдь у нихъ и вся семья не то, чтобы важная. Такъ ей и научиться не у кого, она не виновата. Ахъ, мастеръ Джоржъ, вы и въ половину не сознаете, какое это для васъ счастье, что вы изъ такой семьи и такъ воспитаны! — Тетушка Хлоя вздохнула и съ умиленіемъ подняла глаза къ небу.
— Право, тетушка Хлоя, я отлично понимаю, какое счастье ѣсть твои пироги и пудинги, — сказалъ Джоржъ. — Спроси Тома Линкольна, какъ я его дразню этимъ всякій разъ, какъ мы встрѣчаемся.
Тетушка Хлоя откинулась на спинку стула и разразилась громкимъ хохотомъ при этой шуткѣ своего молодого господина. Она смѣялась до того, что слезы потекли по ея чернымъ лоснившимся щекамъ, а въ промежуткахъ между взрывами хохота она надѣляла Джоржа шутливыми толчками въ бокъ и похлопываньями, увѣряя его, что онъ прямо таки уморитъ ее, и уморитъ въ самомъ скоромъ времени: послѣ каждаго изъ такихъ убійственныхъ предсказаній съ ней дѣлался сильнѣйшій припадокъ хохота, такъ что, въ концѣ концовъ, Джоржъ сталъ считать себя страшно остроумнымъ человѣкомъ, и рѣшилъ на будущее время быть осмотрительнѣе въ своихъ шуткахъ.
— Такъ вы разсказывали Тому? Охъ, Господи, о чемъ ныньче молодежь говоритъ! И вы дразнили Тома? О, Господи! Масса Джоржъ, да вы даже пень и то разсмѣшите.
— Да, — разсказывалъ Джоржъ, — я ему говорилъ: Надо бы тебѣ, Томъ, когда нибудь попробовать пирога тетушки Хлои, тогда бы ты узналъ, какіе бываютъ настоящіе паштеты.
— А, вѣдь, и вправду, надо бы, — сказала тетушка Хлоя, добродушное сердце которой преисполнилось жалостью къ обиженному судьбой Тому. — Надо бы вамъ какъ нибудь пригласить его къ себѣ пообѣдать, мастеръ Джоржъ. Это будетъ очень мило съ вашей стороны. Знаете, масса Джоржъ, не надо никогда ни передъ кѣмъ гордиться своими преимуществами, все вѣдь это намъ дано отъ Бога, этого не слѣдуетъ забывать, закончила тетушка Хлоя наставительнымъ тономъ.
— Хорошо, я непремѣнно приглашу Тома какъ нибудь на будущей недѣлѣ, а ты ужъ постарайся, тетушка Хлоя, угостить его на славу, чтобы онъ двѣ недѣли послѣ этого ничего не ѣлъ.
— Хорошо, хорошо! съ восторгомъ согласилась тетушка Хлоя, — Господи! Какихъ обѣдовъ мы не задавали. Помните, какой я состряпала паштетъ съ цыплятами, когда у насъ обѣдалъ генералъ Ноксъ? Мы съ барыней тогда чуть не поссорились изъ-за этого обѣда. Что это находитъ иногда на господъ, я ужъ и не понимаю. А только когда у человѣка всего больше работы да заботы, они тутъ то и вздумаютъ соваться да мѣшаться. Такъ и наша барыня: стала приставать ко мнѣ: сдѣлай такъ, да сдѣлай этакъ, ну, я подъ конецъ прямо таки обозлилась, да и говорю: «Барыня, говорю, посмотрите вы на свои красивыя бѣлыя ручки, на свои тонкіе пальчики, унизанные блестящими кольцами, вѣдь они словно бѣлыя лиліи съ капельками росы, и посмотрите вы на мои большія черныя, грубыя руки. Неужели вамъ не думается, что Господь Богъ сотворилъ меня, чтобы печь пироги, и васъ, чтобы сидѣть въ гостиной». Да, вотъ до чего я обозлилась, масса Джоржъ.
— А что же сказала мама? — спросилъ Джоржъ.
— Что она сказала? Она взглянула.на меня своими красивыми глазами, будто улыбнулась, да и говоритъ: — Что-же, тетушка Хлоя; это, пожалуй, и правда! — и пошла себѣ въ гостиную. Другая поколотила бы меня за такую дерзость, но ничего не подѣлаешь, я не могу стряпать, когда у меня въ кухнѣ толкутся барыни.
— Ты тогда отлично приготовила обѣдъ, я помню, всѣ хвалили, — сказалъ Джоржъ.
— Правда, вѣдь хорошо? Я стояла за дверью столовой и видѣла, какъ генералъ три раза протягивалъ тарелку, чтобы ему положили, еще кусочекъ этого самаго паштета. Я слышала, какъ онъ сказалъ: «У васъ удивительно хорошій поваръ, мистеръ Шельби», я чуть не лопнула отъ гордости.
— А генералъ знаетъ толкъ въ кушаньяхъ, продолжала тетушка Хлоя, выпрямляясь съ достоинствомъ, — онъ очень красивый мужчина, этотъ генералъ! И роду онъ хорошаго, изъ самыхъ знатныхъ фамилій Старой Виргиніи! Онъ не хуже меня понимаетъ, что къ чему идетъ, этотъ генералъ. Видите ли, масса Джоржъ, въ каждомъ пирогѣ есть своя загвоздка, но не всякій знаетъ, въ чемъ она. А генералъ знаетъ! Я это сразу замѣтила по его разговору. Онъ знаетъ, что такое настоящій паштетъ.
Въ эту минуту масса Джоржъ дошелъ до того предѣла, пресыщенія, до какого можетъ (при исключительныхъ обстоятельствахъ) дойти даже мальчикъ; онъ не могъ проглотить больше ни куска, и потому обратилъ вниманіе на груду курчавыхъ головъ и блестящихъ глазъ, которые съ противоположнаго угла комнаты жадно слѣдили за всѣми движеніями ужинавшихъ.
— Вотъ вамъ, Мося, Петя, ловите! — сказалъ онъ, отламывая большіе куски торта и бросая ихъ дѣтямъ. — Небось, и вамъ хочется? Тетушка Хлоя, спеки имъ лепешекъ.
Джоржъ и Томъ спокойно усѣлись около камина, а тетушка Хлоя, поджаривъ порядочную грудку лепешекъ, взяла на колѣни свою маленькую дѣвочку и начала по очереди набивать то ея ротъ, то свой, собственный, не забывая при этомъ Моею и Петю, которые предпочитали ѣсть валяясь на полу подъ столомъ, щекоча другъ друга и по временамъ дергая сестренку, за ногу.
— Да, перестаньте же вы! — покрикивала на нихъ мать, раз давая наугадъ пинки подъ столъ, когда возня становилась слишкомъ шумной. — Неужели вы не можете вести себя прилично, когда у насъ въ гостяхъ бѣлые? Перестаньте, говорю вамъ! Вы дождетесь того, что мнѣ придется перешить вамъ пуговицы пониже, когда масса Джоржъ уйдетъ.
Трудно сказать, что означала эта странная угроза; но очевидно, ея зловѣщая неопредѣленность произвела очень мало впечатлѣнія на юныхъ преступниковъ.
— Ну, что тамъ! — сказалъ дядя Томъ, они до того расшалились, что не могутъ перестать.
При этихъ словахъ мальчики выползли изъ-подъ стола съ руками и лицами обмазанными патокой и принялись усердно цѣловать малютку.
— Убирайтесь вы! — закричала мать, отталкивая ихъ головенки. — Этакъ вы склеитесь другъ съ другомъ, что потомъ и не отдерешь. Идите къ колодцу, вымойтесь! — Послѣднее приказаніе сопровождалось шлепкомъ, который прозвучалъ очень громко, но, кажется, только увеличилъ веселость шалуновъ, съ громкимъ хохотомъ выбѣжавшихъ изъ комнаты.
— Видали-ли вы болѣе несносныхъ ребятишекъ? — добродушно замѣтила тетушка Хлоя. Она достала старое полотенце, сохранявшееся спеціально для такихъ случаевъ, помочила кончикъ его водой изъ чайника и принялась стирать патоку съ лица и рукъ малютки: натеревъ дѣвочку до того, что та заблестѣла, она посадила ее къ Тому на колѣни, а сама стала прибирать со стола. Малютка дергала Тома за носъ, теребила за лицо, запускала свои толстенькія ручки въ его курчавые волосы и эта послѣдняя штука, повидимому, доставляла ей величайшее наслажденіе.
— Славная дѣвчурка! — сказалъ Томъ, держа ее вытянутыми впередъ руками. Потомъ онъ всталъ, посадилъ ее на свое широкое плечо и началъ плясать и скакать съ ней; мастеръ Джоржъ гонялся за ними, махая своимъ носовымъ платкомъ, а Мося и Петя, успѣвшіе вернуться, рычали по-медвѣжьи, пока тетушка Хлоя не объявила, что отъ ихъ шума у нее «голова лопается». Но такъ какъ по ея собственнымъ словамъ эта ужасная операція производилась въ хижинѣ ежедневно, то ея заявленіе не омрачило общей веселости, и крики, бѣготня, вой и хохотъ продолжались до тѣхъ поръ, пока всѣ не выбились изъ силъ.
— Ну, слава Богу, наконецъ-то, вы угомонились, — сказала тетушка Хлоя, вытаскивая большой ящикъ выдвижной кровати, а теперь, Мося и Петя, укладывайтесь спать, у насъ будетъ митингъ.
— Ахъ, нѣтъ, мама, мы не хотимъ спать. Мы хотимъ быть на митингѣ, митинги очень занятные, мы ихъ ужасно любимъ.
— Ну, тетушка Хлоя, вдвинемъ ящикъ, пусть они посидятъ, — сказалъ масса Джоржъ рѣшительнымъ тономъ, подталкивая тяжелый ящикъ.
Тетушка Хлоя сама была рада, что можно, не нарушая приличія, убрать ящикъ. — Ну что же, — говорила она, задвигая кровать, — пусть себѣ, можетъ, имъ это и на пользу будетъ.
Послѣ этого всѣ стали совѣщаться о разныхъ приготовленіяхъ и приспособленіяхъ для митинга.
— Вотъ только откуда достать стульевъ, рѣшительно не знаю, — сказала, тетушка Хлоя. Но, такъ какъ митинги съ незапамятныхъ временъ происходили каждую недѣлю въ хижинѣ Тома съ тѣмъ же количествомъ стульевъ, то можно было надѣяться, что дѣло уладится и на этотъ разъ.
— Старый дядя Петеръ такъ пѣлъ на прошлой недѣлѣ, что у стараго стула выломались обѣ ножки, — замѣтилъ Мося.
— Ну, ужъ молчи! Навѣрно вы сами сломали ихъ, это ваши штуки, — сказала тетушка Хлоя.
— Ничего, онъ простоитъ, надо только приткнуть его къ стѣнѣ, — замѣтилъ Мося.
— Только дядю Петера не сажайте на него, а то онъ всегда ѣздитъ на стулѣ, когда поетъ. Онъ въ тотъ разъ проѣхалъ черезъ всю комнату, — сказалъ Петя.
— Что ты! его-то и надо посадить, — вскричалъ Мося. — Онъ затянетъ: «Придите, праведные и грѣшные, послушайте меня» и вдругъ — бацъ! — Мальчикъ удивительно хорошо передразнилъ гнусавое пѣніе старика и для изображенія ожидаемой катастрофы грохнулся на полъ.
— Будетъ вамъ! Ведите себя приличнѣе! Не стыдно-ли? — усовѣщевала тетушка Хлоя.
Но масса Джоржъ присоединился къ смѣху шалуновъ и объявилъ, что Мося настоящій «паяцъ». Послѣ этого материнское увѣщаніе не произвело никакого дѣйствія.
— Ну теперь, старикъ, — сказала тетушка Хлоя, — кати сюда боченки.
— Мамины боченки все равно, что у той вдовы, про которую масса Джоржъ читалъ намъ въ хорошей книгѣ, ихъ всегда хватаетъ, — замѣтилъ Мося шопотомъ Петѣ.
— А помнишь, какъ на прошлой недѣлѣ одинъ лопнулъ, и они всѣ попадали во время пѣнія, — сказалъ Петя.
Во время этой бесѣды мальчиковъ въ комнату вкатили два пустыхъ боченка, подперли ихъ съ обѣихъ сторонъ камнями, чтобы они не двигались и сверху наложили доски; затѣмъ перевернули вверхъ дномъ нѣсколько ведеръ и кадокъ, разставили хромые стулья и приготовленія были окончены.
— Масса Джоржъ такъ хорошо читаетъ, — сказала тетушка Хлоя, — я надѣюсь, онъ останется и почитаетъ намъ, это будетъ такъ интересно.
Джоржъ охотно согласился. Ему, какъ всякому мальчику, пріятно было играть видную роль.
Комната вскорѣ наполнилась многочисленной толпой; тутъ былъ и сѣдой восьмидесятилѣтніи старикъ и 15-лѣтніе подростки. Началось съ невинной болтовни на разныя темы, въ родѣ вопроса о томъ, откуда у старой Салли взялся новый красный головной платокъ и о томъ, что миссисъ обѣщала подарить Лиззи свое платье кисейное съ мушками, когда ей сошьютъ новое барежевое, и о томъ, что масса Шельби хочетъ купить новаго гнѣдого жеребенка, который будетъ украшеніемъ конюшни. Нѣкоторые члены собранія принадлежали сосѣднимъ помѣщикамъ и пришли сюда съ разрѣшенія своихъ господъ; они разсказывали, что говорилось у нихъ въ «домѣ» и въ поселкѣ. Обмѣнъ сплетней и новостей шелъ своимъ чередомъ совершенно въ такомъ же родѣ, какъ въ гостиныхъ знатныхъ господъ.
Черезъ нѣсколько минутъ началось пѣніе къ очевидному удовольствію всѣхъ присутствовавшихъ. Даже непріятная манера пѣнія въ носъ и та не могла испортить впечатлѣнія, производимаго прекрасными отъ природы голосами и напѣвами, то страстными, то нѣжными. Пѣли или обще извѣстные церковные гимны или пѣсни болѣе дикаго и неопредѣленнаго характера, занесенныя съ миссіонерскихъ митинговъ.
Хоръ дружно и съ большимъ чувствомъ пропѣлъ одну изъ такихъ пѣсенъ, въ которой вѣрные утверждали:
Умереть на полѣ битвы,
Умереть на полѣ битвы —
Блаженство для моей души.
Въ другой любимой пѣснѣ часто повторялись слова:
О, я иду къ блаженству, неужели ты не пойдешь со мной?
Развѣ ты не видишь, какъ ангелы киваютъ мнѣ и манятъ меня?
Развѣ ты не видишь золотого города и вѣчнаго свѣта?
Пѣлись и другіе гимны, въ которыхъ безпрестанно упоминались «берега Іордана», «поля Ханаана» и Новый Іерусалимъ; негры, одаренные отъ природы впечатлительностью и пылкимъ воображеніемъ очень любятъ гимны съ яркими, картинными описаніями. Во время пѣнія одни смѣялись, другіе плакали, хлопали въ ладоши или радостно пожимали другъ другу руки, какъ будто они дѣйствительно благополучно достигли противоположнаго берега рѣки.
Пѣніе перемежалось поученіями, основанными на личномъ опытѣ. Одна старая сѣдая женщина, давно уже неспособная къ труду, но пользовавшаяся всеобщимъ уваженіемъ, какъ живая лѣтопись прошлаго, встала и, опираясь на палку, проговорила:
— Ну, вотъ, дѣтки, я очень рада, что вижу и слышу всѣхъ васъ еще разъ, такъ какъ я не знаю, когда пойду въ страну блаженныхъ; но я ужъ приготовилась въ путь, дѣтки. Я связала свой узелокъ, надѣла чепчикъ и жду только повозки, которая повезетъ меня домой. Иногда по ночамъ мнѣ представляется, что я слышу шумъ ея колесъ и я все время прислушиваюсь. Готовьтесь и вы также, дѣтки, истинно говорю вамъ — она сильно стукнула палкой о полъ — вѣчное блаженство великая вещь! Это очень великая вещь, дѣтки, а вы нисколько о немъ и не думаете, это удивительно.
И старуха сѣла, заливаясь слезами, и совсѣмъ обезсилѣвъ, между тѣмъ какъ все собраніе затянуло:
О Ханаанъ, свѣтлый Ханаанъ,
Я иду въ страну Ханаанъ.
По общей просьбѣ масса Джоржъ прочелъ послѣднія главы Апокалипсиса, при чемъ его часто прерывали восклицанія въ такомъ родѣ: «Экія страсти!» — Слушайте-ка, слушайте! — Подумать только! — И неужели же все это такъ сбудется!
Джоржъ былъ мальчикъ развитой и воспитанный матерью въ религіозномъ духѣ. Замѣчая, что всѣ внимательно слушаютъ его, онъ по временамъ вставлялъ отъ себя нѣкоторыя разъясненія, съ важнымъ и серьезнымъ видомъ, который возбуждалъ удивленіе молодыхъ и приводилъ въ умиленіе стариковъ; присутствовавшіе единогласно рѣшили, что ни одинъ священникъ не могъ бы объяснить лучше его, и что это «просто поразительно».
Во всемъ, что касалось религіи, дядя Томъ былъ для всѣхъ сосѣдей чѣмъ-то въ родѣ патріарха. Въ немъ отъ природы преобладала нравственная сторона, кромѣ того онъ былъ развитѣе и умнѣе своихъ товарищей, и они относились къ нему съ почтеніемъ, смотрѣли на него отчасти какъ на священника. Его поученія, просто, искренне сказанныя отъ всего сердца, могли бы произвести впечатлѣніе и на болѣе образованныхъ людей. Но особенно хороши были его молитвы. Съ трогательною простотою, съ дѣтскою вѣрою произносилъ онъ свои обращенія къ Богу, вставляя въ нихъ слова изъ Св. Писанія, которыя такъ глубоко запали въ его душу, что какъ бы сдѣлались частью и его самого и безсознательно слетали у него съ языка. Одинъ благочестивый старый негръ говорилъ про него: «Его молитва идетъ прямо вверхъ». Молитва Тома возбуждала такое религіозное настроеніе въ слушателяхъ, что часто ее почти заглушали отвѣтные возгласы, раздававшіеся со всѣхъ сторонъ.
Пока все это происходило въ хижинѣ раба, совсѣмъ другого рода сцена разыгрывалась въ комнатѣ господина.
Негроторговецъ и мистеръ Шельби попрежнему сидѣли въ столовой, за столомъ, на которомъ были разложены бумаги и разныя письменныя принадлежности.
Мистеръ Шельби пересчиталъ связку денежныхъ документовъ и затѣмъ передалъ ее торговцу, который тоже пересчиталъ ее.
— Хорошо, — сказалъ торговецъ, — а теперь потрудитесь подписать вотъ это.
Мистеръ Шельби поспѣшно подвинулъ къ себѣ документы о продажѣ и подписалъ ихъ, какъ человѣкъ, который спѣшитъ покончить непріятное дѣло, и тотчасъ же оттолкнулъ ихъ прочь вмѣстѣ съ деньгами. Гэлей вытащилъ изъ стараго потертаго бумажника какой-то документъ, бѣгло просмотрѣлъ его и передалъ мистеру Шельби, который схватилъ его съ дурно скрываемымъ нетерпѣніемъ.
— Ну, вотъ дѣльце и покончено! — сказалъ торговецъ, поднимаясь съ мѣста.
— Да, покончено! — задумчиво проговорилъ мистеръ Шельби, и повторилъ съ глубокимъ вздохомъ: — Покончено!
— Вы какъ будто не совсѣмъ довольны? — замѣтилъ торговецъ.
— Гэлей, — сказалъ мистеръ Шельби, — надѣюсь, вы не забудете, что дали мнѣ честное слово не продавать Тома въ неизвѣстныя вамъ руки.
— А вѣдь вы же сами продали его, сэръ?
— Меня заставила нужда, вы сами знаете, — отвѣчалъ Шельби свысока.
— Ну, что жъ, можетъ быть, и меня нужда заставитъ. Впрочемъ, я во всякомъ случаѣ постараюсь, чтобы Томъ попалъ въ хорошія руки. А насчетъ того, чтобы я съ нимъ дурно обращался, вамъ нечего безпокоиться. Если я за что благодарю Бога, такъ именно за то, что я не жестокій человѣкъ.
Послѣ того какъ давеча негроторговецъ изложилъ ему свои гуманные принципы, мистеръ Шельби не могъ особенно успокоиться его увѣреніями, но дѣлать было нечего, приходилось хоть чѣмъ нибудь утѣшиться. Онъ молча распрощался съ негроторговцемъ и остался одинъ докуривать свою сигару.
ГЛАВА V.
правитьМистеръ и миссисъ Шельби удалились на ночь въ свою спальню. Онъ сидѣлъ растянувшись въ большомъ креслѣ и просматривалъ письма, которыя пришли съ вечерней почтой; она стояла передъ зеркаломъ и расчесывала локоны и завитки сложной прически, которую ей устроила Элиза; замѣтивъ блѣдность а неестественный блескъ въ глазахъ горничной, она рѣшила обойтись безъ ея услугъ въ этотъ вечеръ и велѣла ей лечь въ постель. Возня съ волосами напоминала ей утренній разговоръ съ Элизой, и, обращаясь къ мужу, она небрежно спросила его:
— Кстати, Артуръ, кто былъ непріятный человѣкъ, котораго ты затащилъ сегодня къ намъ обѣдать?
— Его фамилія Гэлей, — сказалъ Шельби, безпокойно поворачиваясь въ креслѣ и не отрывая глазъ отъ письма.
— Гэлей? Кто же онъ такой? Зачѣмъ онъ пріѣзжалъ?
— У меня были съ нимъ кое какія дѣла, когда я ѣздилъ въ послѣдній разъ въ Натчезъ.
— И на этомъ основаніи онъ считаетъ себя нашимъ знакомымъ и является къ намъ обѣдать?
— Нѣтъ, я самъ его пригласилъ, мнѣ надо было покончить съ нимъ кое какіе счеты.
— Онъ негроторговецъ? — спросила миссисъ Шельби замѣтивъ, что мужъ какъ будто смущенъ.
— Почему это тебѣ показалось, моя дорогая?
— Ни почему, но сегодня днемъ Элиза пришла ко мнѣ встревоженная, со слезами, и увѣряла будто ты ведешь переговоры съ негроторговцемъ, и онъ предлагаетъ тебѣ купить ея мальчика, — чудачка, право!
— Гмъ! Она слышала? — проговорилъ мистеръ Шельби, возвращаясь къ своимъ бумагамъ. Нѣсколько секундъ онъ былъ повидимому совершенно поглощенъ ими, хотя не замѣчалъ, что держитъ письмо вверхъ ногами.
— Все равно, она узнаетъ, говорилъ онъ самъ себѣ, лучше ужъ теперь, чѣмъ послѣ.
— Я сказала Элизѣ, — проговорила миссисъ Шельби, продолжая расчесывать волосы, — что она просто глупа со своими страхами, что ты не ведешь никакихъ дѣлъ съ негроторговцами. Я вѣдь очень хорошо знаю, что ты никогда не станешь продавать нашихъ людей, особенно такого рода господину.
— Да, Эмилія, — сказалъ ея мужъ, — я всегда это чувствовалъ и говорилъ. Но дѣла мои теперь такъ запутались, что мнѣ безъ этого не обойтись. Придется продать кого нибудь изъ невольниковъ.
— Этому человѣку? Не можетъ быть! Мистеръ Шельби, вы шутите!
— Къ сожалѣнію, нѣтъ, — отвѣчалъ мистеръ Шельби. — Я согласился продать Тома.
— Какъ! нашего Тома? нашего добраго, преданнаго Тома, который вѣрой и правдой служилъ тебѣ съ самаго дѣтства! О, мистеръ Шельби! А вѣдь вы обѣщали мнѣ отпустить его на волю, мы съ вами сто разъ говорили съ нимъ объ этомъ. Послѣ этого я всему могу повѣрить! Даже тому, что вы продали маленькаго Гарри, единственнаго ребенка Элизы! — сказала миссисъ Шельби и въ голосѣ ея слышалось негодованіе смѣшанное съ грустью.
— Ну, ужь если ты хочешь знать, такъ и это вѣрно. Я согласился продать обоихъ ихъ, и Тома, и Гарри; и я не знаю, почему ты меня считаешь какимъ-то чудовищемъ, когда я сдѣлалъ то, что всѣ дѣлаютъ каждый день.
— Но почему же ты выбралъ именно этихъ? — спросила миссисъ Шельби. — Если тебѣ необходимо кого нибудь продать зачѣмъ же. продавать ихъ, а не кого нибудь другого?
— Потому что за нихъ даютъ дороже, чѣмъ за другихъ, очень просто. Я могъ бы продать Элизу, если хочешь, за нее торговецъ предлагалъ мнѣ еще дороже, — отвѣчалъ мистеръ Шельби.
— Негодяй! — горячо вскричала миссисъ Шельби.
— Я не сталъ и слушать его, я зналъ, что это огорчитъ тебя, будь же снисходительнѣе ко мнѣ.
— Другъ мой, — сказала миссисъ Шельби, овладѣвъ собой, прости меня, я погорячилась. Я была поражена, я никакъ не ожидала этого; но позволь мнѣ сказать нѣсколько словъ въ защиту этихъ несчастныхъ. Томъ благородный, преданный человѣкъ, хотя онъ и черный. Я увѣрена, Шельби, что въ случаѣ надобности онъ отдалъ бы жизнь за тебя.
— Я самъ все это отлично знаю. Но что же мнѣ дѣлать? Я не могу иначе выпутаться.
— Отчего же лучше не пожертвовать деньгами? Я готова ради этого сократить свои расходы. О, Шельби, я старалась, какъ христіанка, всѣми силами старалась исполнить свою обязанность относительно этихъ бѣдныхъ, простодушныхъ, подвластныхъ намъ созданій. Я цѣлые годы заботилась о нихъ, учила ихъ, наблюдала за ними, узнавала ихъ мелкія горести и радости. Какъ же я буду смотрѣть имъ въ глаза, если мы, ради жалкой денежной выгоды, продадимъ такого вѣрнаго, славнаго, такого довѣрчиваго слугу, какъ бѣдный Томъ, и сразу отнимемъ у него все, что мы научили его любить и цѣнить? Я объясняла имъ, что такое семейныя обязанности, взаимныя обязанности родителей и дѣтей, мужей и женъ; а теперь я должна откровенно сознаться, что для насъ не существуетъ ни родственныхъ связей, ни обязанностей, ничего святого, коль скоро дѣло идетъ о деньгахъ? Я часто говорила съ Элизой объ ея мальчикѣ, я объясняла ей, что, какъ мать — христіанка, она обязана заботиться о немъ, молиться за него, и воспитать изъ него христіанина; а теперь, что я ей скажу, если ты разлучишь его съ нею, продать его тѣло и душу невѣрующему, безнравственному человѣку, только ради того, чтобы сохранить небольшую сумму денегъ? Я говорила ей, что одна человѣческая душа стоитъ дороже, чѣмъ всѣ деньги на свѣтѣ; а какъ же она будетъ мнѣ вѣрить, когда увидитъ, что мы продаемъ ея ребенка?. Продаемъ его, быть можетъ, на вѣрную гибель и тѣла, и души!
— Мнѣ очень жаль, Эмили, что ты такъ относишься къ этому, очень жаль, — сказалъ мистеръ Шельби — и я уважаю твои чувства, хотя не могу вполнѣ раздѣлять ихъ; но, повторяю тебѣ самымъ рѣшительнымъ образомъ, теперь уже ничего нельзя перемѣнить, я не могу иначе устроить своихъ дѣлъ. Я не хотѣлъ говорить тебѣ, Эмилія, но у меня нѣтъ другого исхода, какъ продать этихъ двухъ, или продать все. Понимаешь? Или эти двое уйдутъ, или всѣ. Моя закладная попала въ руки Гэлея и, если я не расплачусь съ нимъ теперь же, онъ все заберетъ. Я копилъ, собиралъ по крохамъ, занималъ, гдѣ могъ, чуть не просилъ Христа ради, но для покрытія долга не хватало именно той суммы, какую онъ давалъ за этихъ двухъ, и мнѣ пришлось отдать ихъ — Гэлею понравился мальчикъ; онъ соглашался покончить дѣло только съ этимъ условіемъ, не иначе. Тебя такъ пугаетъ, что я ихъ продалъ, развѣ лучше было бы, если бы я продалъ всѣхъ?
Миссисъ Шельби стояла, какъ ошеломленная. Потомъ повернувшись къ своему туалету, она закрыла лицо руками и тихо застонала.
— Проклятіе Божіе лежитъ на рабствѣ! Гадкое, гадкое проклятое учрежденіе! Проклятіе для господина, проклятіе и для раба! Я была безумна, когда воображала, что изъ такого страшнаго зла можно сдѣлать что нибудь хорошее! Это грѣхъ владѣть хоть однимъ невольникомъ при нашихъ законахъ. Я всегда это думала, когда была дѣвочкой, а особенно съ тѣхъ поръ, какъ присоединилась къ церкви, но я думала, что заботливостью, добротою, ученьемъ я сдѣлаю своихъ невольниковъ болѣе счастливыми, чѣмъ свободные люди. Какая я была глупая!
— Полно, жена, ты, кажется становишься настоящей аболиціонистской!
— Аболиціонистской! Пусть бы они узнали о невольничествѣ все, что я знаю, тогда бы они могли говорить! Имъ нечему учить насъ. Ты знаешь, я никогда не считала, что рабство справедливо, никогда не хотѣла владѣть рабами.
— Ну, въ этомъ отношеніи ты расходишься со многими умными и благочестивыми людьми, — сказалъ мистеръ Шельби. — Помнишь, какую проповѣдь сказалъ мистеръ Б. въ прошлое воскресенье?
— Я не хочу слушать такихъ проповѣдей! Я не хочу чтобы мистеръ Б. еще разъ говорилъ въ нашей церкви. Священники не могутъ уничтожить зла, не могутъ устранить неправду, какъ и мы не можемъ, — но защищать ихъ! — Это прямо безсмысленно. Да ты, кажется, и самъ былъ не очень доволенъ этою проповѣдью?
— Да, сказалъ мистеръ Шельби, надо признаться, что наши священники иногда заходятъ дальше насъ, бѣдныхъ грѣшниковъ. Мы свѣтскіе люди, часто принуждены на многое закрывать глаза и привыкаемъ къ разнымъ несправедливостямъ. Но намъ совсѣмъ не нравится, когда женщины или священники судятъ о вещахъ такъ грубо и прямолинейно, когда они отстаютъ отъ насъ въ скромности или нравственности, что правда, то правда. Ну а теперь, моя дорогая, надѣюсь ты поняла необходимость этой сдѣлки и убѣдилась, что изъ двухъ золъ я выбралъ меньшее?
— Да, да! — торопливо отвѣтила миссисъ Шельби и разсѣянно вертѣла въ рукахъ свои золотые часы. — У меня нѣтъ никакихъ драгоцѣнныхъ вещей, — прибавила она задумчиво, — но не пригодятся ли на что нибудь эти часы? Они очень дорого стоили, когда я ихъ купила. Если бы я могла спасти хоть Элизинаго ребенка, я бы готова пожертвовать всѣмъ, что имѣю.
— Мнѣ грустно, очень грустно, Эмили, что это такъ огорчаетъ тебя, — сказалъ мистеръ Шельби, — но теперь ничего нельзя подѣлать. Дѣло покончено; купчія подписаны и отданы Гэлею; и ты должна радоваться, что не вышло хуже. Этотъ человѣкъ имѣлъ возможность раззорить насъ, а теперь мы отъ него избавились. Если бы ты его знала, какъ я знаю, ты поняла бы, что мы спаслись отъ большой бѣлы.
— Онъ, значитъ, очень жестокій?
— Жестокій, нѣтъ, нельзя сказать, скорѣе твердый. Это человѣкъ, который живетъ только ради торговли и наживы; холодный, непреклонный, ни передъ чѣмъ не останавливающійся, какъ смерть. Онъ продалъ бы за хорошія деньги родную мать, при этомъ вовсе не желая ей зла.
— И этому негодяю принадлежитъ теперь нашъ добрый, вѣрный Томъ и ребенокъ Элизы?
— Ну, полно же милая, мнѣ это и самому тяжело, — лучше не думать объ этомъ. Гэлей хочетъ поскорѣе покончить дѣла и завтра же вступить во владѣніе людьми. Я велю осѣдлать себѣ лошадь и уѣду съ ранняго утра. Я положительно не могу видѣть Тома; да и тебѣ совѣтую куда нибудь уѣхать и взять съ собой Элизу. Пусть ребенка увезутъ безъ нея.
— Нѣтъ, нѣтъ, — отвѣчала миссисъ Шельби, я ни въ какомъ случаѣ не хочу быть участницей или помощницей въ этомъ жестокомъ дѣлѣ. Я пойду къ бѣдному Тому, помоги ему, Господи, перенести его несчастіе! Пусть они по крайней мѣрѣ видятъ, что госпожа сочувствуетъ имъ и горюетъ вмѣстѣ съ ними! А ужъ объ Элизѣ я не могу и подумать. Господи, прости насъ! Чѣмъ мы согрѣшили, что на насъ обрушилось такое тяжелое горе!
Мистеръ и миссисъ Шельби не подозрѣвали, что разговоръ ихъ подслушанъ.
Рядомъ съ ихъ комнатой былъ большой чуланъ, дверь котораго выходила въ сѣни. Когда миссисъ Шельби отпустила Элизу спать, лихорадочно возбужденное воображеніе молодой женщины подсказало ей спрятаться въ этомъ чуланѣ. Она прильнула ухомъ къ дверной щели и не пропустила ни слова изъ всего разговора.
Когда голоса умолкли, она встала и безшумно вышла изъ чулана. Блѣдная, дрожащая, съ застывшими чертами лица и стиснутыми губами, она совсѣмъ не походила на то кроткое, робкое существо, какимъ была до тѣхъ поръ. Она осторожно пробралась по наружной галлереѣ, остановилась на минуту около комнаты своей госпожи, подняла руки къ небу съ нѣмой мольбой и затѣмъ проскользнула въ свою собственную комнату. Это былъ хорошенькій, уютный уголокъ въ одномъ этажѣ съ комнатой ея госпожи. Вотъ большое свѣтлое окно, около котораго она такъ часто сидѣла, распѣвая, за работой; вотъ полочка съ книгами и разными мелкими вещицами, — все рождественскіе подарки, — вотъ шкафъ и комодъ, гдѣ хранится ея незатѣйливый гардеробъ, однимъ словомъ, здѣсь ея домъ, ея собственный уголокъ, въ которомъ ей въ сущности, счастливо жилось до сихъ поръ. Здѣсь на кровати лежалъ ея спящій мальчикъ, длинныя кудри его разсыпались по подушкѣ, розовый ротикъ былъ полуоткрытъ, маленькія, толстенькія ручки разметались по одѣяльцу, веселая улыбка освѣщала все его личико.
— Бѣдный мальчикъ! мой бѣдный крошка! — сказала Элиза, тебя продали, но мать спасетъ тебя!
Ни одна слеза не упала на подушку спавшаго. Въ такія минуты у сердца нѣтъ слезъ, оно молча истекаетъ кровью. Она схватила кусокъ бумаги и быстро написала карандашемъ:
— Миссисъ! дорогая моя миссисъ! Не считайте меня неблагодарной, не думайте дурно обо мнѣ, — я слышала все, что вы съ бариномъ говорили сегодня вечеромъ. Я хочу постараться спасти моего мальчика! Господь да благословитъ васъ и да наградитъ за всю вашу доброту!
Быстро сложивъ и надписавъ это письмецо, она подошла къ комоду, собрала и связала въ узелокъ платье и бѣлье малютки; узелокъ этотъ она крѣпко обвязала вокругъ своей тальи. И даже въ эту страшную минуту она не забыла сунуть въ узелокъ двѣ — три его любимыхъ игрушечки, оставивъ ярко раскрашеннаго попугая, чтобы позабавить его, когда онъ проснется. Не скоро удалось разбудить заспавшагося ребенка, но, наконецъ, онъ сѣлъ и принялся играть съ птичкой, пока мать его надѣвала шляпку и платокъ.
— Куда ты идешь, мама? — спросилъ онъ, когда она подошла къ кровати съ его маленькимъ пальтецомъ и шапочкой.
Мать нагнулась надъ нимъ и серьезно посмотрѣла ему прямо въ глаза; ребенокъ сразу понялъ, что случилось что-то необыкновенное.
— Тише, Гарри, — сказала она, — не говори такъ громко, а то насъ услышатъ. Приходилъ злой человѣкъ, онъ хочетъ отнять маленькаго Гарри отъ мамы и увезти его далеко, далеко, но мама не дастъ ему, она надѣнетъ своему мальчику пальтецо и шапочку и убѣжитъ съ нимъ такъ, что злой человѣкъ не догонитъ ихъ.
Говоря эти слова, она одѣла ребенка, взяла его на руки, шепнула ему, чтобы онъ сидѣлъ тихонько и, отворивъ дверь своей комнаты, которая вела на веранду, безшумно выскользнула изъ дома.
Ночь была ясная, морозная, звѣздная. Мать плотно закутала ребенка своею шалью, а маленькій Гарри совсѣмъ притихъ и въ смутномъ страхѣ обвивалъ ручками ея шею.
Старый Бруно, большой Ньюфаундлендъ, который спалъ у воротъ, всталъ съ легкимъ ворчаньемъ при ея приближеніи. Она тихонько назвала его по имени и песъ, ея старый любимецъ и товарищъ ея дѣтскихъ игръ, замахалъ хвостомъ, и готовился слѣдовать за ней, хотя, очевидно, не могъ рѣшить въ своей глупой собачьей головѣ, что означаетъ такая странная ночная прогулка. Его, вѣроятно, тревожили мысли о неосторожности и неприличіи такого поступка, такъ какъ онъ часто останавливался, задумчиво поглядывалъ то на продолжавшую днигаться впередъ Элизу, то на домъ, но затѣмъ, точно будто успокоивъ себя размышленіемъ, снова плелся за ней. Черезъ нѣсколько минутъ они подошли къ хижинѣ дяди Тома, и Элиза слегка постучала въ окно.
Митингъ и пѣніе гимновъ у дяди Тома продолжались до поздняго вечера; послѣ того дядя Томъ спѣлъ одинъ нѣсколько пѣсенъ и потому, хотя уже былъ первый часъ ночи, но ни онъ, ни жена его еще не спали.
— Господи помилуй! Что случилось! — вскричала тетушка Хлоя, вскакивая съ мѣста и торопливо отдергивая занавѣску. — Да вѣдь это Лиззи. Одѣнься скорѣй, мужъ. И старый Бруно съ нею. Что бы это значило? Я сейчасъ отворю дверь.
Дверь быстро открылась и свѣтъ сальной свѣчи, которую Томъ поспѣшилъ зажечь, упалъ на взволнованное лицо и мрачные, безумные глаза бѣглянки.
— Господь съ тобой, Лиззи! На тебя страшно глядѣть! Ты заболѣла или что-нибудь случилось?
— Я хочу бѣжать, дядя Томъ, тетушка Хлоя, хочу унести своего ребенка. Господинъ продалъ его.
— Продалъ его! — повторили оба, въ ужасѣ всплеснувъ руками.
— Да, продалъ, — сказала Элиза болѣе твердымъ голосомъ. Я сегодня вечеромъ пробралась въ чуланъ подлѣ комнаты миссисъ и я слышала, какъ господинъ говорилъ ей, что онъ продалъ моего Гарри и тебя также, дядя Томъ, одному торговцу, что онъ уѣдетъ верхомъ завтра рано утромъ, а торговецъ возьметъ васъ обоихъ.
Пока она говорила, Томъ стоялъ съ поднятыми руками и широко раскрытыми глазами; ему казалось, что все это сонъ. Когда, наконецъ, значеніе ея словъ постепенно выяснилось для него, онъ не сѣлъ, а упалъ на свой старый стулъ и опустилъ голову до самыхъ колѣнъ.
— Боже милосердый! Сжалься надъ нами! — вскричала тетушка Хлоя. — Неужели это правда! Что же онъ такое сдѣлалъ, за что господинъ продалъ его?
— Онъ ничего не сдѣлалъ, это не оттого. Господинъ и самъ не хотѣлъ продавать, а миссисъ, — сами знаете, какая она добрая, — я слышала, что она просила и за васъ, и за насъ, а онъ сказалъ, что ничего нельзя сдѣлать, что онъ въ долгу у этого торговца, что тотъ держитъ его въ своихъ рукахъ, и что, если онъ не расчитается съ нимъ, ему придется продать все имѣніе и всѣхъ людей и уѣхать отсюда. Да, я слышала, какъ онъ говорилъ, что другого исхода нѣтъ, надо продать или этихъ двухъ, или всѣхъ, такъ прижимаетъ его этотъ торговецъ. Господинъ говорилъ, что ему очень грустно, а миссисъ, ахъ, какъ жаль, что вы ее не слыхали! Вотъ уже можно сказать настоящая христіанка, настоящій ангелъ Божій. Я дурно дѣлаю, что ухожу отъ нея. Но я не могу. Она сама говорила, что человѣческая душа дороже всего на свѣтѣ; а вѣдь у моего мальчика есть душа, и если я дамъ увезти его, кто знаетъ, что съ нею будетъ. Мнѣ кажется, я поступаю, какъ слѣдуетъ, а если и нѣтъ, прости меня, Господи, но иначе я не могу!
— Послушай, старикъ, — сказала тетушка Хлоя, — отчего бы и тебѣ не уйти? Неужели ты хочешь дождаться, чтобы тебя продали на югъ, гдѣ негровъ морятъ тяжелой работой и голодомъ? Я бы скорѣе умерла, чѣмъ идти туда. Иди вмѣстѣ съ Лиззи, ты еще успѣешь, у тебя вѣдь есть пропускной билетъ, тебѣ можно ѣздить, куда угодно. Ну, пошевеливайся, я сейчасъ соберу твои вещи.
Томъ медленно поднялъ голову, посмотрѣлъ грустно, но спокойно и сказалъ:
— Нѣтъ, нѣтъ, я не уйду. Пусть Элиза бѣжитъ, — это ея право. Я не подумаю удерживать ее. Было бы неестественно, если бы она осталась; но вѣдь ты слышала, что она говорила. Если нужно продать меня, или продать всѣхъ людей и раззорить имѣніе, ну, что же, пусть продадутъ меня. Я могу перенести это не хуже всякаго другого, — прибавилъ онъ, и не то рыданье, не то вздохъ судорожно потрясли его широкую, могучую грудь. — Масса всегда находилъ меня на моемъ мѣстѣ и всегда найдетъ. Я никогда не обманывалъ его, никогда не употреблялъ во зло своего пропускного билета, и никогда не употреблю. Лучше мнѣ одному уйти, чѣмъ всѣхъ продавать и раззорять имѣніе. Массу нечего упрекать, Хлоя; онъ позаботится о тебѣ и о бѣдныхъ…
Онъ обернулся къ грубой выдвижной кровати, на которой торчали курчавыя головенки, и голосъ его оборвался. Онъ упалъ на спинку стула и закрылъ лицо своими большими руками. Рыданья, тяжелыя, хриплыя, громкія рыданія трясли его стулъ, и крупныя слезы падали сквозь его пальцы на полъ, точно такія же слезы, сэръ, которыя вы проливали надъ гробомъ вашего первенца, какія вы проливали, сударыня, когда слышали крикъ вашего умиравшаго ребенка, такія же, потому что, сэръ, онъ человѣкъ и вы также человѣкъ, и вы, сударыня, не смотря на ваше шелковое платье и ваши брилліанты, вы только женщина, и въ тяжелыя минуты жизни, передъ лицомъ великаго горя, вы чувствуете то же, что всякая другая женщина!
— Вотъ еще что, — сказала Элиза, стоя уже въ дверяхъ, — я видѣла мужа сегодня днемъ и не знала тогда, что случится. Его довели до послѣдней крайности, и онъ сказалъ мнѣ, что собирается бѣжать. Пожалуйста, постарайтесь, если возможно, сообщить ему обо мнѣ. Скажите ему, что я ушла и почему ушла. Скажите ему, что я его люблю, и если мы никогда больше не увидимся, — она отвернулась отъ нихъ на минуту и затѣмъ докончила хриплымъ голосомъ: — скажите ему, чтобы онъ постарался быть добрымъ и встрѣтиться со мной въ царствіи небесномъ.
— Позовите Бруно, — прибавила она, — заприте за нимъ дверь; бѣдная собака! Пусть онъ не идетъ со мною.
Еще нѣсколько послѣднихъ словъ и слезъ, нѣсколько пожеланій, и Элиза, сжимая въ объятіяхъ удивленнаго и напуганнаго ребенка, безшумно скрылась изъ виду.
ГЛАВА VI.
правитьВзволнованные своимъ продолжительнымъ разговоромъ, мистеръ и миссисъ Шельби долго не могли уснуть въ эту ночь и на слѣдующее утро проснулись позже обыкновеннаго.
— Не понимаю, что это съ Элизой, — сказала миссисъ Шельби, которая напрасно звонила нѣсколько разъ. Мистеръ Шельби стоялъ передъ зеркаломъ и точилъ бритву. Въ эту минуту дверь открылась и вошелъ темнокожій мальчикъ съ водою для бритья.
— Анди, — сказала ему госпожа, — подойди къ Элизиной двери, скажи, что я три раза звонила ее. Бѣдняжка! — прибавила она про себя со вздохомъ.
Анди скоро вернулся съ широко раскрытыми отъ удивленія глазами.
— Господи помилуй, миссисъ! У Лиззи всѣ ящики выдвинуты и всѣ вещи разбросаны! должно быть она сбѣжала!
Истина мелькнула, какъ молнія, въ умѣ мистера и миссисъ Шельби.
— Она навѣрно догадалась и ушла! — сказалъ онъ.
— Слава Богу, — вскричала она. — Надѣюсь, что это такъ!
— Жена, ты говоришь глупости! Для меня будетъ страшно непріятно, если она въ самомъ дѣлѣ ушла. Гэлей видѣлъ, что мнѣ очень не хотѣлось продавать ребенка, онъ подумаетъ, что я помогалъ Элизѣ бѣжать. Это затрогиваетъ мою честь! — И мистеръ Шельби поспѣшно вышелъ изъ комнаты.
Съ четверть часа въ домѣ царила страшная суматоха. Люди бѣгали, кричали и хлопали дверьми, въ разныхъ мѣстахъ собирались лица всевозможныхъ оттѣнковъ чернаго цвѣта. Одно только существо, которое могло бы пролить сколько-нибудь свѣта на это дѣло, главная повариха, тетушка Хлоя, упорно молчала. Не говоря ни слова, съ мрачной тучей на своемъ, обыкновенно веселомъ, лицѣ, она пекла сухари къ завтраку, какъ будто не видѣла и не слышала всего, что происходило вокругъ нея.
Очень скоро около дюжины негритятъ усѣлись, точно воронята, на перила веранды: каждый хотѣлъ первый сообщить чужому массѣ объ его неудачѣ.
— Онъ прямо съ ума сойдетъ, честное слово, — говорилъ Анди.
— Вотъ-то заругается! — вскричалъ маленькій, черненькій Джекъ.
— Да, онъ знатно умѣетъ ругаться! — заявила курчавая Манди. — Я слышала, какъ онъ ругался вчера за обѣдомъ. Я все слышала, что они говорили, я сидѣла въ чуланѣ, гдѣ миссисъ держитъ большія бутыли и слышала каждое слово. — Я Манди, которая до сихъ поръ думала о значеніи того, что слышала, не больше какого-нибудь чернаго котенка, теперь принимала важный видъ знающей особы и забывала разсказать, что, забравшись въ чуланъ съ бутылями, она все время преспокойно проспала тамъ.
Какъ только появился Гэлей въ высокихъ сапогахъ со шпорами, его со всѣхъ сторонъ привѣтствовали сообщеніемъ непріятной вѣсти. Ребятишки не были разочарованы въ своей надеждѣ услышать его ругательства. Онъ такъ энергично выбранился, что они пришли въ полный восторгъ, но при этомъ не забывали увертываться отъ ударовъ его хлыста. Съ громкимъ крикомъ они скатились съ перилъ веранды на лужайку, гдѣ могли безнаказанно кувыркаться и орать.
— Ну, попадись вы мнѣ, чертенята, — проговорилъ Гэлей сквозь зубы.
— А вотъ и не попались! — вскричалъ съ торжествомъ Анди, дѣлая отчаянную гримасу вслѣдъ несчастному торговцу, когда тотъ уже не могъ его слышать.
— Однако же, Шельби, это очень странная исторія, — сказалъ Гэлей, входя въ гостиную безъ всякаго предупрежденія. — Говорятъ, дѣвка-то бѣжала и со своимъ дѣтенышемъ.
— Мистеръ Гэлей. миссисъ Шельби здѣсь, — замѣтилъ мистеръ Шельби.
— Прошу извинить, сударыня, — сказалъ Гэлей слегка кланяясь, но все еще сильно хмурясь. — Но я опять-таки повторяю: до меня дошли странные слухи. Правда это?
— Сэръ, — сказалъ мистеръ Шельби, если вы желаете разговаривать со мной, вы должны соблюдать приличія. Анди, возьми шляпу и хлыстъ мистера Гэлея. Садитесь, сэръ. Да, сэръ, я долженъ съ сожалѣніемъ сказать, что молодая женщина, вѣроятно, встревоженная какими-нибудь дошедшими до нея слухами, скрылась сегодня ночью и унесла своего ребенка.
— Признаюсь, я ожидалъ, что со мной будутъ вести дѣло на чистоту, проговорилъ Гэлей.
— Позвольте, сэръ, — вскричалъ, мистеръ Шельби круто поворачиваясь къ нему, — что вы хотите сказать этимъ замѣчаніемъ? Кто бы ни затронулъ мою честь, у меня всегда одинъ отвѣтъ.
Торговецъ струсилъ и, значительно сбавивъ тонъ, пробормоталъ, что, конечно, непріятно, когда ведешь честный торгъ и тебя вдругъ одурачатъ…
— Мистеръ Гэлей, — сказалъ м. Шельби, — если бы я не понималъ, что вы имѣете право чувствовать неудовольствіе, я не потерпѣлъ бы вашего грубаго и безцеремоннаго вторженія въ мою гостиную. Предупреждаю васъ, что, хотя внѣшнія обстоятельства и говорятъ противъ меня, я не допущу никакихъ подозрѣній и намековъ, будто я принималъ какое нибудь участіе въ этомъ дѣлѣ. Мало того, я считаю своею обязанностью оказать вамъ всякую помощь и лошадьми, и людьми и проч. для возвращенія вашей собственности. Однимъ словомъ, Гэлей, — онъ быстро перешелъ отъ тона холоднаго достоинства, къ своему обычному тону искренняго радушія, — самое лучшее для васъ не волноваться и спокойно позавтракать; а затѣмъ мы посмотримъ, что намъ дѣлать.
Миссисъ Шельби встала и извинилась, что не можетъ завтракать съ ними; она приказала почтенной на видъ мулаткѣ налить господамъ кофе и вышла изъ комнаты.
— Старая лэди, кажется, очень не любитъ вашего покорнаго слугу, — сказалъ Гэлей, стараясь держать себя совершенно непринужденно.
— Я не привыкъ, чтобы о моей женѣ говорили такимъ тономъ, — сухо замѣтилъ мистеръ Шельби.
— Извините, пожалуйста, я просто пошутилъ, — съ дѣланнымъ смѣхомъ отвѣчалъ Гэлей.
— Шутка шуткѣ рознь, бываютъ и непріятныя.
— Однако, онъ сталъ чертовски много позволять себѣ послѣ того, какъ я подписалъ бумаги! сказалъ самъ себѣ Гэлей, — совсѣмъ важнымъ бариномъ сталъ со вчерашняго дня!
Никогда паденіе перваго министра не вызывало такого волненія, какое вызвала вѣсть о продажѣ Тома среди его товарищей. Всѣ и всюду объ этомъ толковали; и въ домѣ, и въ полѣ на всѣ лады обсуждали возможныя послѣдствія этого событія. Бѣгство Элизы — происшествіе безпримѣрное среди невольниковъ имѣнія, — тоже не мало содѣйствовало общему возбужденію умовъ.
«Черный Сэмъ», какъ его обыкновенно называли, потому что онъ былъ темнѣе всѣхъ остальныхъ чернокожихъ имѣнія, глубокомысленно обсуждалъ дѣло со всѣхъ сторонъ и во всѣхъ его послѣдствіяхъ, съ такою дальновидностью и съ такимъ пониманіемъ собственныхъ интересовъ, что это сдѣлало бы честь любому бѣлому политику въ Вашингтонѣ.
— Плохъ тотъ вѣтеръ, который никому не надуетъ добра, это ужъ вѣрно, — разсуждалъ Сэмъ, поддергивая свои панталоны и ловко замѣняя длиннымъ гвоздемъ недостающую пуговицу, изобрѣтательность, которая привела его въ восторгъ.
— Да, плохъ тотъ вѣтеръ, который никому добра не надуетъ, — повторилъ онъ — Ну, вотъ теперь Томъ пошелъ на дно, значитъ, мѣсто очистилось, и какой нибудь негръ можетъ подняться вверхъ. А отчего бы не этотъ негръ? Это было бы не дурно. Томъ разъѣзжалъ верхомъ повсюду въ чищенныхъ сапогахъ, съ пропускнымъ билетомъ въ карманѣ, что твой важный баринъ. Отчего же Сэмъ не можетъ разъѣзжать точно также, хотѣлъ бы я знать?
— Эй, Сэмъ! Сэмъ! масса велѣлъ тебѣ осѣдлать Билли и Джерри! — прокричалъ Анди, прерывая его бесѣду съ самимъ собой
— Ну, что тамъ еще случилось, мальчуганъ?
— Эхъ ты! неужели же ты не знаешь, что Лиззи удрала и утащила своего мальчишку.
— Ишь ты! яйца учатъ курицу! Да я это зналъ гораздо раньше тебя. Небось, мнѣ такія дѣла хорошо извѣстны!
— Ну, все равно! А только масса велѣлъ поскорѣй осѣдлать Билли и Джерри. Мы съ тобой поѣдемъ вмѣстѣ съ массой Гэлеемъ искать ее.
— А, это отлично! пришло мое время! Когда придетъ нужда, зовутъ не другого кого, а Сэма. Значитъ, онъ и есть тотъ негръ. Я ее поймаю, это уже вѣрно. Масса увидитъ, на что способенъ Сэмъ.
— Эхъ, Сэмъ, замѣтилъ Анди, ты прежде подумай, а потомъ говори; вѣдь миссисъ-то совсѣмъ не хочетъ, чтобы Лиззи поймали. Тебѣ отъ нея достанется.
— Какъ! — вскричалъ Сэмъ, тараща глаза. — Почему ты это знаешь?
— Слышалъ собственными ушами, какъ она это говорила сегодня утромъ, когда я принесъ массѣ воду для бритья. Она послала меня посмотрѣть, отчего Лиззи не идетъ одѣвать ее, а когда я ей сказалъ, что Лиззи ушла, она вскочила и говоритъ: «Слава тебѣ, Господи!» А масса былъ точно помѣшанный, говоритъ: «жена, ты говоришь глупости!» Но это не бѣда, она его повернетъ на свой ладъ, у нихъ это всегда такъ бываетъ, гораздо выгоднѣе быть на сторонѣ госпожи, повѣрь моему слову!
Черный Сэмъ почесалъ свою кудластую голову, не заключавшую въ себѣ очень глубокой мудрости, но зато обладавшую способностью, которая въ большомъ спросѣ среди политиковъ всѣхъ странъ и всякаго цвѣта кожи, способностью знать, гдѣ зимуютъ раки, какъ говорится въ просторѣчіи. Поэтому онъ прервалъ свои разсужденія и опять поддернулъ панталоны, что онъ дѣлалъ всегда, когда ему приходилось раздумывать надъ какимъ нибудь труднымъ вопросомъ.
— Да, надо правду сказать, въ этомъ мірѣ ни о чемъ нельзя говорить навѣрно, — промолвилъ онъ наконецъ.
Сэмъ разсуждалъ, какъ философъ, и сдѣлалъ удареніе на словѣ «этомъ», какъ будто онъ видалъ много различныхъ міровъ и свое заключеніе вывелъ на основаніи опыта.
— А я-то думалъ, что миссисъ перевернетъ весь свѣтъ, чтобы вернуть Лиззи, — прибавилъ онъ задумчиво.
— Да и перевернула бы, — отвѣчалъ Анди; — но неужели ты не понимаешь, черномазая голова? Миссисъ не хочетъ, чтобы этотъ масса Гэлей увезъ Лиззинаго мальчика, вотъ въ чемъ штука.
— Такъ! проговорилъ Сэмъ съ непередаваемой интонаціей, которую могутъ знать только слышавшіе разговоръ негровъ.
— И вотъ что я тебѣ еще скажу, — замѣтилъ Анди, — поторапливайся-ка ты, иди за лошадьми, вонъ миссисъ зоветъ тебя, я слышу; полно тебѣ стоять тутъ да валять дурака.
Послѣ этого Сэмъ, дѣйствительно, началъ поторапливаться, и черезъ нѣсколько минутъ торжественно подскакалъ къ дому на одной изъ лошадей, держа другую въ поводу, соскочилъ на землю, прежде чѣмъ онѣ остановились, и съ быстротой вихря подвелъ ихъ къ мѣсту стоянки лошадей. Лошадь Гэлея, пугливый, молодой жеребчикъ, заржала, стала лягаться и сильно натягивать поводья.
— О, го, го! — сказалъ Сэмъ, — ты, кажется, пуглива? — Черное лицо его освѣтилось странной лукавой улыбкой. — Постой-ка, я тебя успокою!
Лошади стояли подъ тѣнью развѣсистаго бука и вокругъ по землѣ валялось множество мелкихъ, острыхъ треугольныхъ буковыхъ орѣшковъ. Сэмъ поднялъ одинъ изъ этихъ орѣшковъ и подошелъ съ нимъ къ жеребчику. Онъ сталъ гладить и ласкать лошадь, стараясь, повидимому, успокоить ее. Какъ будто желая поправить сѣдло, онъ ловко подсунулъ подъ него острый маленькій орѣшекъ такимъ образомъ, что малѣйшее давленіе на сѣдло должно было страшно раздражать нервное животное, не оставляя на кожѣ его никакихъ царапинъ или ранокъ.
— Такъ! — сказалъ онъ самъ себѣ, одобрительно ворочая бѣлками глазъ и скаля зубы, — дѣло налажено!
Въ эту минуту миссисъ Шельби вышла на балконъ и подозвала его. Сэмъ подошелъ, съ твердымъ намѣреніемъ поддѣлаться къ барынѣ, не хуже любого кандидата на вакантное мѣсто въ Сенъ-Джемскомъ дворцѣ или въ Вашингтонѣ.
— Что ты такъ копался, Сэмъ? Я посылала Анди поторопить тебя.
— Господи помилуй, миссисъ! отвѣчалъ Сэмъ, — лошадей не поймаешь въ одну минуту! Онѣ забѣжали чуть не на южное пастбище, Богъ ихъ знаетъ куда!
— Сэмъ, сколько разъ я тебѣ говорила, что не слѣдуетъ употреблять такихъ выраженій какъ: «Господи, помилуй»; «Богъ знаетъ»; это грѣшно.
— О, Господи, спаси мою душу! Я помню ваши слова, миссисъ, я больше не буду.
— Да ты вѣдь и опять сказалъ, Сэмъ!
— Неужели! Ахъ, Господи! Я не думалъ… я это нечаянно, миссисъ.
— Надо быть осмотрительнѣе, Сэмъ.
— Дайте мнѣ только собраться съ духомъ, миссисъ, и у меня все пойдетъ, какъ по маслу. Я ужъ буду осмотрителенъ.
— Хорошо, Сэмъ. Ты сейчасъ поѣдешь съ мистеромъ Гэлеемъ, чтобы показать ему дорогу и помогать ему. Смотри хорошенько за лошадьми, Сэмъ! Ты знаешь, Джерри хромала на прошлой недѣлѣ, не гони ее слишкомъ сильно.
Миссисъ Шельби проговорила послѣднія слова тихимъ голосомъ, съ особеннымъ удареніемъ.
— Ужъ будьте спокойны! — сказалъ Сэмъ, многозначительно закатывая глаза. — Богу извѣстно! Нѣтъ, нѣтъ, я этого не сказавъ! — Онъ быстро перебилъ себя на полусловѣ съ такимъ забаи нымъ испугомъ, что госпожа его невольно разсмѣялась. — Хорошо миссисъ, я буду смотрѣть за лошадьми!
— Ну, слушай, Анди, — сказалъ Сэмъ возвращаясь къ лошадямъ подъ буковое дерево, — я нисколько не удивлюсь, если лошадь этого господина начнетъ брыкаться, когда онъ сядетъ на нее, ты вѣдь знаешь, съ лошадьми это часто бываетъ; — и онъ весьма многозначительно толкнулъ Анди въ бокъ.
— Такъ! — проговорилъ Анди, сразу понявъ въ чемъ дѣло.
— Да, видишь ли, Анди, миссисъ хочетъ оттянуть время, это ясно для всякаго наблюдательнаго человѣка. Я думаю помочь ей немножко. Ну-ка, отвяжи нашихъ лошадей, пусть побѣгаютъ на лугу а, коли захотятъ, такъ изъ лѣсъ зайдутъ, мнѣ сдается, что этотъ масса не очень-то скоро уѣдетъ отъ насъ.
Анди оскалилъ зубы.
— Видишь ли, Анди, продолжалъ Сэмъ, — если случится такая штука, что лошадь массы Гэлея начнетъ бѣситься, мы съ тобой должны помочь ему, и мы поможемъ, ужъ поможемъ. — Сэмъ и Анди запрокинули головы и разразились тихимъ, неудержимымъ смѣхомъ, отъ восторга прищелкивая пальцами и притопывая ногами.
Въ эту минуту Гэлей вышелъ на веранду. Нѣсколько чашекъ прекраснаго кофе вернули ему хорошее расположеніе духа. Онъ вышелъ, смѣясь и разговаривая съ хозяиномъ. Сэмъ и Анди, захвативъ по пальмовому листу, обыкновенно замѣнявшему имъ шляпы, подбѣжали къ лошадямъ съ полною готовностью помочь массѣ. Пальмовой листъ Сэма не былъ ничѣмъ оплетенъ по краямъ; доли его топорщились во всѣ стороны и торчали вверхъ, придавая лицу негра вольнолюбивый и воинственный видъ, не хуже, чѣмъ у иного вождя съ острова Фиджи; а у Анди полей совсѣмъ не было; онъ нахлобучилъ тулью себѣ на голову и самодовольно оглядѣлся, какъ бы говоря: — Кто смѣетъ сказать, что у меня нѣтъ шляпы?
— Ну, ребята, — сказалъ Гэлей, — шевелитесь, намъ нельзя терять времени.
— Ни минуточки, масса! — поддакнулъ Сэмъ, подавая Гэлею поводья и держа его стремя, пока Анди отвязывалъ двухъ другихъ лошадей.
Только что Гэлей коснулся сѣдла, его лошадь взвилась на дыбы и сбросила сѣдока; Гэлей отлетѣлъ на нѣсколько футовъ и упалъ на мягкую, сухую землю. Сэмъ съ громкимъ крикомъ ухватился за поводья, но развѣвающійся листъ его самодѣльной шляпы попалъ прямо въ глаза лошади, и это не могло послужить къ успокоенію ея нервовъ. Она вырвалась, опрокинула Сэма, раза два, три презрительно фыркнула, лягнула и пустилась со всѣхъ ногъ бѣжать на противоположный конецъ луга, въ сопровожденіи Билли и Джерри, которыхъ Анди выпустилъ согласно уговору, и подстрекнулъ нѣсколькими грозными окриками. Поднялась страшная суматоха. Сэмъ и Анди бѣгали и кричали, собаки лаяли, Мико, Мося, Мэнди, Фанни и вся дѣтвора мужскаго и женскаго пола, носилась по лугу, хлопала въ ладоши, визжала и орала съ самою обидною услужливостью и съ неутомимымъ усердіемъ.
Бѣлая лошадь Гэлея горячая и легкая на ногу быстро вошла во вкусъ этой скачки. Мѣстомъ дѣйствія былъ большой лугъ около полумили въ длину слегка отлогій и ограниченный со всѣхъ сторонъ огромнымъ лѣсомъ; ей представлялось необыкновенно пріятно подпускать своихъ преслѣдователей на самое близкое разстояніе, и, когда они уже протягивали къ ней руку, мчаться снова во весь опоръ и исчезать въ какой нибудь лѣсной просѣкѣ. Сэмъ никакъ не хотѣлъ допустить, чтобы которую нибудь лошадь поймали прежде задуманнаго имъ срока, и онъ дѣлалъ героическія усилія, чтобы помѣшать ихъ поимкѣ. Какъ шпага Ричарда Львиное Сердце всегда сверкала или впереди войска, или среди самыхъ густыхъ схватокъ, такъ пальмовый листъ Сэма виднѣлся всюду, гдѣ была опасность, что лошадь поймаютъ. Онъ кидался туда со всѣхъ ногъ и его страшные крики: Попалась! Держи ее! Держи! способны были обратить въ безумное бѣгство какихъ угодно звѣрей.
Гэлей бросался взадъ и впередъ, проклиналъ, бранился и сердито топалъ ногами. Мистеръ Шельби напрасно старался съ балкона руководить ловлей лошадей, а миссисъ Шельби, глядя на всю эту сцену изъ окна своей комнаты, то смѣялась, то удивлялась, отчасти догадываясь о тайной подкладкѣ всей этой суматохи.
Наконецъ, около двѣнадцати часовъ явился Сэмъ торжественно возсѣдая на Джерри и держа въ поводу лошадь Гэлея, всю въ мылѣ, но съ горящими глазами и раздувающимися ноздрями, доказывавшими, что ея вольнолюбивый духъ не вполнѣ усмиренъ.
— Поймана! — съ торжествомъ объявилъ онъ. — Если бы не я, имъ никогда бы не справиться съ ней, но я поймалъ ее!
— Ты! — далеко не любезно проворчалъ Гэлей. — Да если бы не ты, ничего бы этого не случилось!
— Господи помилуй, масса, — проговорилъ Сэмъ глубоко огорченнымъ тономъ, — а я — то старался для васъ, бѣгалъ до того, что съ меня потъ такъ и льетъ.
— Ну, хорошо, хорошо, изъ-за твоей проклятой глупости я потерялъ цѣлыхъ три часа. Идемъ скорѣй и больше не смѣй дурить.
— Да что вы, масса! — умоляющимъ голосомъ проговорилъ Сэмъ. — Неужели же вы хотите уморить и насъ, и лошадей. Мы еле на ногахъ держимся, а лошади всѣ въ мылѣ. Нѣтъ, ужъ, какъ хотите, а до обѣда выѣхать нельзя. Лошадь массы надобно почистить, видите, какъ она выпачкалась. И Джерри тоже опять стала хромать. Барыня не отпуститъ насъ, въ такомъ видѣ. Благослови васъ Богъ, масса, мы все равно успѣемъ нагнать бѣглянку. Лиззи никогда не была хорошимъ ходокомъ.
Миссисъ Шельби, которая съ веранды слышала весь этотъ разговоръ и втайнѣ потѣшалась имъ, рѣшила, наконецъ, принять въ немъ участіе. Она подошла къ Гэлею, вѣжливо выразила сожалѣніе по поводу непріятнаго происшествія, случившагося съ нимъ, и просила его остаться обѣдать, обѣщая, что велитъ кухаркѣ сейчасъ же подавать.
Подумавъ немножко, Гэлей съ весьма сомнительною любезностью направился въ гостиную, а Сэмъ проводивъ его взглядомъ, не поддающимся описанію, съ важнымъ видомъ повелъ лошадей въ конюшню.
— Видѣлъ ты его, Анди? — спросилъ Сэмъ, когда они зашли подъ навѣсъ сарая и привязали лошадей къ столбу. О, Господи! Да вѣдь это лучше всякаго митинга! Какъ онъ плясалъ и топалъ ногами, и бранилъ насъ! Ты думаешь, я не слышалъ? Ладно, думаю себѣ, старина, ругайся сколько влѣзетъ! Хочетъ получить свою лошадку, — думаю себѣ, — такъ подожди или лови ее самъ. Господи, Анди, я какъ сейчасъ вижу его передъ собой. — Сэмъ и Анди прислонились къ стѣнѣ сарая и хохотали до упада.
— Жаль, что ты не видѣлъ, каковъ онъ былъ, когда я привелъ лошадь, чисто сумасшедшій. Господи, онъ кажется, убилъ бы меня, если бы смѣлъ. А я-то стою передъ нимъ, какъ ни въ чемъ не бывало, такой смиренный.
— Да, я тебя видѣлъ, — отвѣчалъ Анди, — ты ловкачъ, Сэмъ.
— Надѣюсь, что ловкачъ. А видѣлъ ты миссисъ подъ окномъ? Я видѣлъ, какъ она смѣялась.
— Ну я такъ убѣгался, что ничего не замѣчалъ.
— Вотъ видишь ли Анди, — сказалъ Сэмъ съ важностью, начиная чистить лошадь Гэлея, — я взялъ себѣ привычку къ тому, что называется наблюдательностью, Анди. Это очень важная привычка Анди, и я совѣтую тебѣ развивать ее въ себѣ теперь, пока ты молодъ… Подними-ка ей заднюю ногу, Анди… Видишь ли Анди въ этой наблюдательности и состоитъ вся разница между однимъ негромъ и другимъ. Развѣ я не замѣтилъ съ какой стороны дуетъ вѣтеръ? Развѣ я не видѣлъ, чего хочется миссисъ, хоть она ни однимъ словомъ не обмолвилась. Это вотъ и значитъ наблюдательность, Анди. Ты, пожалуй, скажешь, что это особая способность. Способности бываютъ разныя у разныхъ людей, и ихъ можно развивать, это самое важное.
— А мнѣ все-таки сдается, что кабы я не помогъ твоей наблюдательности сегодня утромъ, ты бы не сумѣлъ такъ ловко повести дѣло, — сказалъ Анди.
— Анди, — заявилъ Сэмъ, — ты многообѣщающій парень, объ этомъ и говорить нечего. Я тебя высоко ставлю и нисколько не стыжусь слѣдовать твоимъ мыслямъ. Мы никого не должны презирать, Анди, потому что бываетъ такъ, что и самый ловкій попадаетъ иногда въ просакъ. Такъ-то, Анди, а теперь пойдемъ въ домъ. Я увѣренъ, что миссисъ угоститъ насъ чѣмъ нибудь хорошенькимъ.
ГЛАВА VII.
правитьНевозможно представить себѣ человѣческое существо болѣе несчастное и удрученное чѣмъ была Элиза, когда она вышла изъ хижины дяди Тома.
Страданія и опасности ея мужа и опасность грозившая ея ребенку, перепутывались въ ея умѣ со смутнымъ и тетущимъ чувствомъ страха при мысли о томъ, что она покидаетъ единственный домъ, который она когда либо знала, и лишается покровительства доброй госпожи, которую она любила и уважала. Кромѣ того ей приходилось прощаться со всѣмъ, къ чему она привыкла, съ мѣстомъ, гдѣ она выросла, съ деревьями, подъ которыми она играла, съ рощами, гдѣ она въ болѣе счастливые дни, гуляла по вечерамъ съ молодымъ мужемъ; каждый предметъ въ эту ясную, морозную, звѣздную ночь, казалось, съ упрекомъ глядѣлъ на нее и спрашивалъ, куда она уходитъ изъ этого вѣрнаго убѣжища.
Но сильнѣе всего прочаго говорила въ ней материнская любовь, доходившая до безумія, вслѣдствіе близкой и страшной опасности. Ея мальчикъ былъ настолько великъ, что могъ бы идти на своихъ ножкахъ, и въ другое время она просто вела бы его за руку. Но теперь ей было ужасно страшно выпустить его изъ своихъ рукъ, и она судорожно прижимала его къ груди, быстро шагая впередъ.
Замерзшая земля хрустѣла подъ ея ногами, и она дрожала, слыша этотъ звукъ. При каждомъ шелестѣ листьевъ, при каждой мимолетной тѣни кровь приливала ей къ сердцу, и она ускоряла шагъ. Она сама удивлялась, откуда взялась у нея такая сила: ребенокъ казался ей легкимъ, какъ перышко, и при всякомъ приступѣ страха сверхъестественная сила, поддерживавшая ее, какъ будто возрастала, а блѣдныя губы безпрестанно шептали молитву: Господи, помоги! Спаси меня, Господи!
А что, если бы это былъ твой Гарри, читательница — мать, или твой Вилли, и ты бы знала, что грубый торгашъ возьметъ его у тебя завтра утромъ, если бы ты видѣла этого торгаша и знала, что всѣ документы подписаны и переданы ему, что въ твоемъ распоряженіи, чтобы спастись бѣгствомъ, всего нѣсколько часовъ отъ полуночи до утра, какъ шибко могла бы ты идти! Сколько верстъ могла бы ты пройти въ эти короткіе часы, если бы твое ненаглядное дитя прижалось къ твоей груди, маленькая усталая головка лежала бы у тебя на плечѣ, а маленькія нѣжныя ручки довѣрчиво обнимали бы тебя за шею.
Мальчикъ спалъ. Сначала новость обстановки и тревога не давали ему заснуть. Но мать такъ поспѣшно останавливала каждую его попытку крикнуть или заговорить, такъ увѣряла его, что, если онъ будетъ лежать тихо, она навѣрно спасетъ его, что онъ сѣлъ смирно, обвивъ ея шею своими рученками, и только чувствуя, что засыпаетъ, спросилъ:
— Мама, вѣдь мнѣ нельзя спать, правда?
— Можно, мой дорогой, спи себѣ, если хочешь.
— Мама, а если я засну, ты не отдашь меня ему?
— Нѣтъ, ни за что! Богъ поможетъ мнѣ! — отвѣчала мать, и щеки ея поблѣднѣли, а большіе черные глаза засверкали.
— Навѣрно, мама?
— Навѣрно! — сказала мать такимъ голосомъ, котораго сама испугалась; ей показалось, что это слово произнесла не она, а кто-то чужой, какой-то духъ внутри ея; и мальчикъ опустилъ маленькую, усталую головку къ ней на плечо и скоро заснулъ. Прикосновеніе этихъ теплыхъ ручекъ, легкое дыханіе, которое она чувствовала на своей шеѣ повидимому придавали ей бодрость и энергію. При каждомъ легкомъ движеніи довѣрчиво спавшаго ребенка ей казалось какъ будто какой то электрическій токъ вливаетъ въ нее новыя силы. Велика эта власть души надъ матеріей, благодаря которой тѣло и нервы становятся временами нечувствительными, мускулы пріобрѣтаютъ силу стали и слабый дѣлается силачомъ.
Строенія, фермы, роща, лѣсокъ быстро мелькали передъ ней; она шла все дальше и дальше, оставляя одинъ знакомый предметъ за другимъ, не замедляя шага, не останавливаясь; занимавшійся день засталъ ее на большой дорогѣ, за много миль отъ всего, что было близко ея сердцу.
Она часто ѣздила со своей госпожей въ гости къ однимъ знакомымъ, жившимъ въ маленькой деревушкѣ Т., недалеко отъ Огайо и хорошо знала дорогу. Добраться туда и переправиться черезъ рѣку Огайо это было первое, что она намѣтила въ своемъ наскоро задуманномъ планѣ бѣгства; дальше она разсчитывала на милость Божію.
Когда на дорогѣ появились экипажи и лошади Элиза поняла съ тою чуткостью, какая свойственна людямъ въ минуты сильнаго возбужденія, — что ея быстрая ходьба и разстроенный видъ могутъ обратить на нее вниманіе и вызвать подозрѣніе. Она спустила мальчика съ рукъ, оправила свое платье и шляпу и пошла настолько быстро, насколько позволяли правила: приличія. Въ ея маленькомъ узелкѣ былъ запасъ пирожковъ и яблочковъ и она пользовалась, имъ, чтобы заставить ребенка идти поскорѣй. Она катила по дорогѣ яблоко, мальчикъ со всѣхъ ногъ пускался бѣжать за нимъ и, благодаря этой хитрости, они незамѣтно проходили милю за милей.
Черезъ нѣсколько времени они подошли къ густой рощѣ, среди которой журчалъ свѣтлый ручеекъ. Мальчикъ сталъ просить пить и ѣсть, она перелѣзла съ нимъ черезъ заборъ и усѣвшись за большимъ камнемъ, который совершенно скрывалъ ихъ отъ проходившихъ по дорогѣ, дала, ему закусить тѣми запасами, что несла въ узелкѣ. Мальчикъ удивлялся и огорчался тѣмъ, что мать не хочетъ ничего ѣсть; обхвативъ шею ея своею ручкой онъ втиснулъ ей въ ротъ кусочекъ пирожка, но ей казалось, что клубокъ, стоявшій у нея въ горлѣ, задушитъ ее.
— Нѣтъ, нѣтъ, Гарри, мой дорогой! Мама не можетъ ѣсть, пока ты не будешь въ: безопасномъ мѣстѣ. Мы должны идти, идти какъ можно скорѣй, пока не дойдемъ до рѣки. И она поспѣшила на дорогу и опять старалась идти ровнымъ и спокойнымъ шагомъ.
Теперь она была уже далеко отъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ ее знали лично. Если бы ей случайно встрѣтился кто нибудь знакомый, то всѣмъ извѣстная доброта Шельби, ограждала бы ее отъ всякихъ подозрѣній, никому не пришло бы въ голову, что она могла бѣжать отъ нихъ. Кромѣ того цвѣтъ ея кожи былъ настолько бѣлъ, что только при внимательномъ осмотрѣ можно было замѣтить у нея примѣсь черной крови, ребенокъ ея тоже былъ бѣленькій и, благодаря этому, ей легче, было идти, не возбуждая подозрѣній.
Успокоивъ себя этими соображеніями, она въ полдень зашла на одну ферму, чтобы отдохнуть и купить чего нибудь поѣсть себѣ и ребенку. По мѣрѣ того какъ разстояніе отъ дома увеличивалось, и опасность уменьшалась, неестественное напряженіе ея нервной системы ослабѣвали и она начинала чувствовать голодъ и усталость.
Хозяйка фермы, добродушная и болтливая, повидимому очень обрадовалась тому, что явился человѣкъ, съ которымъ ей можно поговорить. Она съ полнымъ довѣріемъ отнеслась къ объясненію Элизы, что она идетъ погостить съ недѣльку у знакомыхъ. Въ глубинѣ души Элиза надѣялась, что слова эти окажутся вѣрными.
За часъ до солнечнаго заката она вошла въ деревеньку Т. на берегу Огайо, усталая, съ больными ногами, но съ тою же бодростью въ душѣ. Прежде всего она посмотрѣла на рѣку, которая, какъ Іорданъ, лежала между нею и обѣтованною землею свободы.
Была ранняя весна, рѣка вздулась и бурлила. Большія льдины носились по мутнымъ волнамъ. Вслѣдствіе особой формы кентуккійскаго берега, который длиннымъ мысомъ выдвигался впередъ, ледъ задерживался и скоплялся въ этомъ мѣстѣ. Узкій каналъ, образуемый рѣкою, былъ наполненъ льдинами, которыя громоздились одна на другую, преграждая путь спускавшемуся съ верховья льду, который образовалъ здѣсь огромную волнующуюся плотину, наполнявшую всю рѣку почти до самаго кентуккійскаго берега.
Элиза съ минуту глядѣла на рѣку. Она сразу поняла какъ неблагопріятно для нея это положеніе вещей, такъ какъ при ледоходѣ паромъ, обыкновенно поддерживающій сообщеніе между берегами, не могъ ходить, и пошла въ маленькую гостинницу на берегу, чтобы навести справки.
Хозяйка, хлопотавшая у печки надъ приготовленіемъ разныхъ кушаній къ ужину, остановилась съ вилкой въ рукахъ, услышавъ тихій, жалобный голосъ Элизы.
— Чего вамъ? — спросила она.
— Нѣтъ ли какого нибудь парома или лодки, которые бы перевезли меня въ Б.?
— Конечно нѣтъ, люди уже не могутъ переправляться.
Отчаяніе и испугъ выразившіеся на лицѣ Элизы поразили трактирщицу, и она спросила?
— А вамъ вѣрно очень нужно переправиться? Что у васъ тамъ, кто нибудь боленъ? У васъ такой встревоженный видъ!
— У меня ребенокъ опасно боленъ, — сказала Элиза. — Я узнала объ этомъ только вчера вечеромъ и сегодня прошла много миль въ надеждѣ, что попаду на перевозъ.
— Экая бѣда какая! — сказала хозяйка, — въ ней проснулось сочувствіе къ материнскому горю. — Мнѣ, право, ужасно жалъ васъ! Соломонъ! — позвала она высунувшись изъ окна и обращаясь къ маленькому строенію на заднемъ дворѣ. Человѣкъ въ кожаномъ передникѣ и съ грязными руками показался въ дверяхъ.
— Слушай, Солъ, — сказала хозяйка, — что тотъ человѣкъ будетъ переправлять сегодня ночью свои бочки?
— Онъ говорилъ, что попытается, если только будетъ можно, — отвѣчалъ Саломонъ.
— Одинъ человѣкъ изъ нашихъ деревенскихъ хочетъ сегодня ночью переправить на тотъ берегъ нѣкоторыя вещи, если будетъ возможно. Онъ придетъ къ намъ ужинать, посидите, подождите его. Какой миленькій мальчикъ, — прибавила женщина, протягивая Гарри сладкую булочку. Но бѣдный мальчикъ до того усталъ, что расплакался.
— Бѣдняжка! Онъ не привыкъ много ходить, а я такъ торопила его; — сказала Элиза.
— Такъ идите въ эту комнату, уложите его! — И хозяйка открыла дверь въ небольшую комнату, въ которой стояла хорошая кровать. Элиза уложила на нее уставшаго мальчика и держала его ручки въ своихъ, пока онъ не уснулъ крѣпкимъ сномъ. Сама она не могла спать. Мысль о погонѣ жгла ее словно огнемъ; и она съ тоской глядѣла на мрачную, волнующуюся рѣку, лежавшую между ней и свободой.
Здѣсь мы должны на время проститься съ нею и вернуться къ ея преслѣдователямъ.
Хотя миссисъ Шельби обѣщала, что обѣдъ будетъ скоро поданъ, но на дѣлѣ оказалось не то. Въ присутствіи Гэлея она посылала, по крайней мѣрѣ, полдюжины молодыхъ гонцовъ къ тетушкѣ Хлоѣ, но эта почтенная особа только фыркала въ отвѣтъ, трясла головой и продолжала производить всѣ свои операціи необыкновенно медленно и аккуратно.
По какой-то необъяснимой причинѣ вся прислуга была убѣждена, что миссисъ не разсердится за промедленіе, и, удивительно, какъ много случалось въ этотъ день разныхъ бѣдъ, которыя задерживали ходъ дѣла. Какой-то злополучный малый опрокинулъ соусникъ съ подливкой; пришлось дѣлать подливку сызнова съ полною старательностью и по всѣмъ правиламъ искусства. Тетушка Хлоя кипятившая и мѣшавшая ее съ величайшею аккуратностью, на всѣ приглашенія поторопиться рѣзко отвѣчала, что «не намѣрена помогать кому-то ловить людей». Одинъ слуга упалъ съ ведромъ воды и долженъ былъ идти второй разъ на колодецъ за свѣжей водой, другой уронилъ кусокъ масла. Отъ времени до времени въ кухню приходили вѣсти, что масса Гэлей очень безпокоится, что ему не сидится на стулѣ, что онъ безпрестанно подбѣгаетъ то къ окну, то къ двери.
— Такъ ему и надо! — съ негодованіемъ проговорила тетушка Хлоя. — Ему придется еще больше безпокоиться, если онъ не исправится. Каковъ-то онъ будетъ, когда Господь призоветъ его къ себѣ!
— Онъ навѣрно попадетъ въ адъ! — рѣшилъ маленькій Джонъ.
— И по дѣламъ, — угрюмо сказала тетушка Хлоя: — онъ разбилъ много, очень много сердецъ! Говорю вамъ всѣмъ, — проговорила она, останавливаясь съ поднятой вилкой въ рукахъ, — это совершенно такъ, какъ масса Джоржъ читалъ въ Апокалипсисѣ: «души ихъ вопіютъ къ престолу Божьему, онѣ взываютъ къ Господу объ отмщеніи, и скоро Господь услышитъ ихъ»; да услышитъ!
Тетушку Хлою очень уважали въ кухнѣ, и теперь всѣ слушали ее съ разинутыми ртами. Такъ какъ обѣдъ былъ, наконецъ, отправленъ на столъ, то вся кухонная прислуга могла спокойно болтать съ ней и слушать ея рѣчи.
— Всѣ, такіе, какъ онъ, будутъ горѣть въ вѣчномъ огнѣ; это ужъ какъ дважды два четыре, правда вѣдь? — спросилъ Анди.
— Мнѣ бы очень хотѣлось посмотрѣть, какъ онъ будетъ горѣть, — сказалъ маленькій Джонъ.
— Дѣти! — раздался вдругъ голосъ, заставившій всѣхъ вздрогнуть. Это былъ дядя Томъ; онъ вошелъ незамѣченный и слышалъ весь разговоръ. — Дѣти, — сказалъ онъ, — вы сами не понимаете, что говорите. Вѣчность страшное слово, дѣти; объ этомъ и думать-то ужасно. Вы не должны желать вѣчныхъ мученій никакому человѣческому существу!
— Да мы никому и не желаемъ кромѣ душепродавцевъ, — возразилъ Анди; — а имъ нельзя не пожелать, они такіе страшные злодѣи.
— Я думаю, сама природа должна возставать на нихъ, — сказала тетушка Хлоя. — Они отрываютъ младенца отъ груди матери и продаютъ его. Они отнимаютъ малыхъ ребятъ, которые цѣпляются за подолъ матери, и продаютъ ихъ. Они разлучаютъ мужа съ женой — тутъ тетушка Хлоя начала плакать, — а вѣдь это все равно, что отнять жизнь. И вы думаете, они что ни будь чувствуютъ, они жалѣютъ насъ? Нисколько: они себѣ ѣдятъ, пьютъ, курятъ, какъ ни въ чемъ ни бывало. Господи! Ужъ если ихъ чортъ не беретъ, такъ на что же онъ и нуженъ! — Тетушка Хлоя закрылась передникомъ и разрыдалась не на шутку.
— Молитесь за оскорбляющихъ васъ, вотъ что говорится въ хорошей книгѣ, замѣтилъ Томъ.
— Молиться за нихъ! — вскричала тетушка Хлоя, — нѣтъ, это ужъ слишкомъ! Я не могу молиться за нихъ.
— Это въ тебѣ говоритъ естество, Хлоя, а естество сильно, — отвѣчалъ Томъ; — но Божія благодать еще сильнѣе. Ты только представь себѣ, въ какомъ ужасномъ положеніи находится душа несчастнаго грѣшника, который совершаетъ такія дѣла. Тебѣ слѣдуетъ благодарить Бога за то, что ты не такая, какъ они, Хлоя. Мнѣ лучше, чтобы меня продали десять тысячъ разъ, чѣмъ имѣть на душѣ такой тяжкій грѣхъ.
— Ну, это и мнѣ тоже, — заявилъ Джонъ, — Господи, какъ намъ-то было бы тяжело, Анди?
Анди пожалъ плечами и свистнулъ въ знакъ согласія.
— Я радъ, что масса не уѣхалъ сегодня утромъ, какъ хотѣлъ, — сказалъ Томъ, — меня это огорчило бы больше чѣмъ продажа, право. Можетъ быть, для него это ничего, а для меня было бы тяжело, вѣдь я его зналъ, когда онъ былъ еще крошечнымъ ребенкомъ; но теперь я повидался съ массой и начинаю примиряться съ своей судьбой. Божья воля! масса ничего не могъ подѣлать. Онъ поступилъ правильно, только я боюсь, что безъ меня у васъ тутъ пойдутъ безпорядки. Масса не можетъ за всѣмъ смотрѣть, какъ я смотрѣлъ, и сводить концы съ концами. Наши рабочіе — люди хорошіе, да только ужъ очень они вѣтрены. Это меня безпокоитъ.
Въ эту минуту раздался звонокъ, и Тома позвали въ гостиную.
— Томъ, — ласковымъ голосомъ сказалъ его господинъ, — я хотѣлъ предупредить тебя, что ты у меня на порукахъ. Я внесъ этому джентльмену залогъ въ тысячу долларовъ, и онъ воспользуется имъ, если ты не будешь на мѣстѣ, когда онъ тебя потребуетъ. Онъ уѣзжаетъ по другимъ своимъ дѣламъ, и сегодня ты свободенъ на весь день. Иди, куда хочешь.
— Благодарю васъ, масса.
— Только смотри, — пригрозилъ торговецъ, — не сыграй со своимъ господиномъ какой-нибудь вашей обыкновенной негритянской штуки! Я не спущу ему ни одного цента, если ты вздумаешь сбѣжать. Кабы онъ меня слушалъ, онъ не сталъ бы вѣрить никому изъ васъ; всѣ вы, какъ угри, норовите выскользнуть изъ рукъ.
— Масса, — сказалъ Томъ и выпрямился во весь ростъ, — мнѣ было восемь лѣтъ, когда старая барыня положила васъ ко мнѣ на руки и сказала, — а вамъ тогда еще и годика не было — Вотъ, Томъ, говоритъ она, эта твой будущій господинъ, береги его, говоритъ. А теперь позвольте спросить васъ, масса, было ли когда-нибудь, чтобы я обманулъ или ослушался васъ, особливо съ тѣхъ поръ, какъ я сталъ христіаниномъ?
Мистеръ Шельби былъ растроганъ, слезы навернулись на глаза его.
— Милый мой, — сказалъ онъ, — видитъ Богъ, что ты говоришь истинную правду; если бы это отъ меня зависѣло, я ни за что не продалъ бы тебя.
— А я даю тебѣ честное слово, какъ христіанка, что выкуплю тебя, какъ только мнѣ удастся собрать необходимыя деньги! — вскричала миссисъ Шельби. — Сэръ, — обратилась она къ Гэлею, — соберите точныя свѣдѣнія о тѣхъ, кому вы его продадите, и дайте мнѣ знать.
— Господи, да съ удовольствіемъ, — отвѣчалъ торговецъ, — если хотите, я черезъ годъ привезу его обратно и перепродамъ вамъ
— Тогда ужъ я буду вести съ вами дѣла, и вы не останетесь въ убыткѣ, — сказала миссисъ Шельби.
— Понятно! — отвѣчалъ торговецъ. — Мнѣ вѣдь все равно, что продавать, что покупать, только бы получать барышъ. Всякому пить-ѣсть хочется, сами знаете, барыня.
Нахальная фамильярность торговца была непріятна и обидна для мистера и миссисъ Шельби, но они оба сознавали необходимость скрывать свои чувства. Чѣмъ болѣе корыстнымъ и безчувственнымъ онъ себя выказывалъ, тѣмъ болѣе опасалась миссисъ Шельби, что ему удастся поймать Элизу и ея ребенка, тѣмъ болѣе старалась она задержать его отъѣздъ всевозможными женскими хитростями. Она мило улыбалась ему, соглашалась съ тѣмъ, что онъ говорилъ, болтала о разныхъ разностяхъ и всячески старалась, чтобы время проходило незамѣтно для него.
Въ два часа Сэмъ и Анди подвели къ крыльцу лошадей, повидимому бодрыхъ и вполнѣ отдохнувшихъ послѣ утренней скачки.
Сэмъ, возбужденный сытнымъ обѣдомъ, былъ преисполненъ усердія и услужливости. Когда подошелъ Гэлей, онъ самымъ цвѣтистымъ слогомъ увѣрялъ Анди, что теперь ихъ поѣздка будетъ вполнѣ удачна, разъ они принимаются за дѣло «въ сурьезъ».
— Вашъ хозяинъ, должно быть, не держитъ собакъ? — задумчиво спросилъ Гэлей собираясь сѣсть на лошадь.
— Собакъ у насъ сколько угодно! — съ торжествомъ заявилъ Сэмъ. — Вонъ у насъ Бруно лаетъ славно на весь домъ, и потомъ чуть не у каждаго негра есть еще своя собаченка, у кого какой породы.
— Фу! — вскричалъ Гэлей, и прибавилъ нѣчто столь нелестное по адресу собакъ, что Сэмъ проговорилъ:
— За что же ихъ бранить, онѣ ничѣмъ не виноваты!
— Я спрашиваю, твой хозяинъ не держитъ (навѣрно не держитъ) собакъ, чтобы выслѣживать негровъ?
Сэмъ отлично понималъ, о чемъ онъ говоритъ, по продолжалъ сохранять безнадежно глуповатый видъ.
— У всѣхъ нашихъ собакъ отличное чутье; онѣ навѣрно годились бы для этого дѣла, если бы ихъ обучить. Славныя собаки, только поучите ихъ! Бруно, сюда! позвалъ онъ и свистнулъ Ньюфаундленду, который шумно прыгая, подбѣжалъ къ нимъ.
— Чортъ бы его побралъ! — вскричалъ Гэлей, вскакивая на сѣдло. — Ну, живо, ѣдемъ!
Сэмъ влѣзъ на лошадь, но мимоходомъ пощекоталъ Анди; тотъ разразился хохотомъ и вызвалъ негодованіе Гэлея, который вытянулъ его хлыстомъ.
— Удивляюсь я тебѣ, Анди, — проговорилъ Сэмъ съ невозмутимою серьезностью. — Вѣдь это серьезное дѣло, Анди. Тутъ не до шутокъ. Мы должны думать, какъ помочь массѣ.
— Я поѣду прямой дорогой къ рѣкѣ, — заявилъ Гэлей рѣшительно, когда они доѣхали до границы имѣнія, — Я знаю ихъ повадку: они всѣ стараются пробраться за рѣку.
— Конечно, — поддакнулъ Сэмъ. — Это всего лучше. Мистеръ Гэлей попалъ въ самую точку. Теперь вотъ что: къ рѣкѣ ведутъ двѣ дороги — нижняя и верхняя, — по которой хочетъ ѣхать масса?
Анди съ удивленіемъ посмотрѣлъ на Сэма. Это былъ совершенно новый для него географическій фактъ, но тотчасъ же поспѣшилъ подтвердить его слова.
— Не знаю какъ, а мнѣ сдается, — продолжалъ Сэмъ — что Лиззи скорѣй пойдетъ по нижней дорогѣ, потому по ней меньше ѣзды.
Хотя Гэлей былъ старый воробей, отъ природы подозрительный, но мнѣніе, высказанное Сэмомъ, показалось ему правильнымъ.
— Бѣда только, что вы оба такіе отчаянные лгуны, — проговорилъ онъ задумчиво, задерживая на минуту лошадь.
Серьезный, убѣжденный тонъ, какимъ были сказаны эти слова, разсмѣшилъ Анди; онъ немного отсталъ и до того трясся отъ хохота, что рисковалъ свалиться съ лошади. Сэмъ, напротивъ, непоколебимо сохранялъ полную серьезность.
— Конечно, — сказалъ онъ, — масса можетъ дѣлать какъ ему угодно, онъ можетъ, если хочетъ, ѣхать прямой дорогой, намъ все равно. Теперь, какъ я подумаю, такъ, пожалуй, прямой-то оно будетъ лучше.
— Понятно она пошла по такой дорогѣ, гдѣ меньше ѣздятъ, — сказалъ Гэлей, думая вслухъ и не обращая вниманія на замѣчаніе Сэма.
— Этого никакъ нельзя сказать навѣрно, — возразилъ Сэмъ, — Женщины — странный народъ. Онѣ никогда не дѣлаютъ того, что вы отъ нихъ ожидаете, а всегда наоборотъ. Такая ужь у нихъ природа. Если вы думаете, что она пошла по этой дорогѣ, поѣзжайте по той и вы навѣрно встрѣтите ее. Я думаю такъ, что Лиззи пошла по нижней дорогѣ; значитъ, намъ лучше ѣхать по прямой.
Это глубокомысленное разсужденіе о свойствахъ женской природы не очень расположило Гэлея въ пользу прямой дороги; онъ рѣшительно объявилъ, что поѣдетъ по нижней и спросилъ Сэма, скоро ли они доѣдутъ до нея.
— Да вотъ тутъ она будетъ, немного подальше, — сказалъ Сэмъ, подмигивая Анди тѣмъ глазомъ, который былъ ближе къ нему, — а только я какъ подумалъ хорошенько, такъ выходитъ, что намъ не слѣдъ по ней ѣхать. Я никогда на ней не былъ, тамъ, пожалуй, не встрѣтишь человѣческой души, мы еще, спаси Господи, заблудимся и заѣдемъ Богъ знаетъ куда.
— Ничего, — объявилъ Гэлей, — я все равно по ней поѣду.
— А еще я сейчасъ вспомнилъ: говорятъ, та дорога перегорожена заборами да перерѣзана ручьями и все такое. Правда вѣдь, Анди?
Анди не зналъ навѣрно. Онъ слышалъ, что говорили про ту дорогу, но самъ никогда на ней не бывалъ: однимъ словомъ, онъ не могъ сказать ничего положительнаго.
Гэлей, привыкшій во всемъ подозрѣвать большую или меньшую долю лжи, рѣшилъ, что въ данномъ случаѣ слѣдуетъ отдать предпочтеніе нижней дорогѣ. Онъ былъ увѣренъ, что, упомянувъ о ней, Сэмъ просто проговорился нечаянно; а попытки негра разубѣдить его, Гэлея, приписалъ лживости и желанію спасти Лиззи.
Поэтому когда Сэмъ указалъ дорогу, Гэлей круто повернулъ на нее въ сопровожденіи обоихъ негровъ.
Дорога, о которой шла рѣчь, была старымъ проселкомъ, который велъ къ рѣкѣ и былъ давно заброшенъ, послѣ того какъ провели новую дорогу. Съ часъ по ней можно было ѣхать свободно, но дальше она была загорожена разными заборами и постройками. Сэму это было отлично извѣстно. Анди же даже ничего не слыхалъ объ этой дорогѣ, такъ давно была она заброшена. Онъ ѣхалъ съ видомъ смиренной покорности и только по временамъ ворчалъ, что здѣсь чертовски тяжело для ногъ Джерри.
— А ты помалчивай, — прикрикнулъ на него Гэлей. — Я вѣдь васъ насквозь вижу! Что вы ни выдумывайте, вы не заставите меня свернуть съ этой дороги! Такъ уже лучше молчите!
— Масса можетъ ѣхать, куда ему угодно, — замѣтилъ Сэмъ почтительно и въ то же время такъ выразительно подмигнулъ Анди, что тотъ еле удержался, чтобы не прыснуть отъ смѣха.
Сэмъ былъ очень оживленъ и увѣрялъ, что у него удивительно острое зрѣніе: онъ то вскрикивалъ, что видитъ женскую шляпку на какомъ нибудь отдаленномъ холмикѣ, то обращался къ Анди съ вопросомъ, какъ ему кажется, не Лиззи ли это пробирается тамъ въ лощинкѣ. И всѣ эти замѣчанія онъ высказывалъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ дорога была особенно крута или камениста, такъ что гнать лошадей было неудобно, и Гэлей постоянно волновался.
Проѣхавъ такимъ образомъ съ часъ, наши всадники, быстро спустившись съ пригорка, неожиданно очутились во дворѣ большой фермы. Людей никого не было видно, — должно быть всѣ работали въ полѣ, — но огромное гумно стояло какъ разъ поперекъ дороги, очевидно имъ нельзя было ѣхать дальше въ этомъ направленіи.
— Ну, вотъ видите, масса, я вѣдь вамъ говорилъ, — замѣтилъ Сэмъ тономъ оскорбленной невинности. — Гдѣ же чужому господину знать наши мѣста лучше насъ, когда мы здѣсь родились и выросли.
— Ахъ, ты мошенникъ! — вскричалъ Гэлей; — ты все это отлично зналъ!
— Такъ вѣдь я же вамъ говорилъ, что знаю, а вы мнѣ не вѣрили. Я говорилъ массѣ, что тамъ все загорожено и застроено, и намъ, пожалуй, будетъ не проѣхать. Анди слышалъ, какъ я говорилъ.
Все это было безспорно вѣрно и злополучному торговцу оставалось только затаить свою злобу. Всѣ трое повернули направо, къ проѣзжей дорогѣ.
Вслѣдствіе этихъ задержекъ они подъѣхали къ гостиницѣ на берегу рѣки черезъ три четверти часа послѣ того, какъ Элиза въ этой же самой гостиницѣ уложила своего ребенка спать. Элиза стояла у окна и смотрѣла въ другую сторону, когда ее замѣтили острые глаза Сэма. Гэлей и Анди на нѣсколько саженъ отстали отъ него. Въ эту критическую минуту Сэмъ сдѣлалъ такъ, что вѣтромъ сдуло у него шляпу и испустилъ громкій, своеобразный крикъ, сразу поразившій Элизу. Она быстро отодвинулась отъ окна, всадники проѣхали мимо нее и остановились у подѣзда.
Въ одну минуту Элиза пережила тысячу жизней. Ея комната выходила боковою дверью къ рѣкѣ. Она схватила ребенка и кинулась внизъ по лѣстницѣ. Торговецъ замѣтилъ ее въ ту минуту, когда она уже спускалась съ берега; онъ соскочилъ съ лошади, позвалъ Сэма и Анди и кинулся за ней, какъ собака за оленемъ. Въ эту ужасную минуту Элиза не бѣжала, а летѣла, ноги ея едва касались земли, и въ одинъ мигъ она очутилась у самой воды. За ней по пятамъ гнались ея преслѣдователи. Тогда, подкрѣпляемая силой, которую Богъ посылаетъ только въ минуту отчаянія, она съ дикимъ крикомъ сдѣлала прыжокъ и перенеслась черезъ мутный потокъ около берега на ледяную плотину. Это былъ отчаянный прыжокъ, возможный только въ припадкѣ безумія или крайней опасности. Гэлей, Сэмъ и Анди невольно вскрикнули и всплеснули руками.
Большая зеленая льдина, на которую она ступила закачалась и затрещала подъ ея тяжестью, но она ни на минуту не оставалась на ней. Съ пронзительными криками и съ отчаянной энергіей она перескочила на вторую, потомъ на третью льдину; она спотыкалась, падала, скользила и снова прыгала съ одной льдины на другую. Башмаки ея свалились съ ногъ, чулки спустились, она на каждомъ шагу оставляла за собой кровавые слѣды, но она ничего не видала, ничего не чувствовала, пока, наконецъ, смутно, точно во снѣ передъ ней выступилъ Огайскій берегъ, и какой-то человѣкъ протянулъ руку, чтобы помочь ей взобраться.
— Ну и молодецъ же ты, баба, кто бы ты ни была! — сказалъ этотъ человѣкъ съ придачей крѣпкаго словца.
Элиза узнала голосъ и лицо человѣка, который держалъ ферму по сосѣдству съ ея прежнимъ домомъ.
— О, мистеръ Симмесъ, спасите меня! спасите! спрячьте!
— Какъ? что такое? Э! да никакъ это женщина отъ Шельби!
— Мой ребенокъ… вотъ этотъ мальчикъ… его продали! Вонъ тамъ его господинъ! — она указала на Кентуккійскій берегъ. — О, мистеръ Симмесъ, вѣдь у васъ тоже есть маленькій сынъ!
— Да, есть! сказалъ фермеръ, помогая ей грубо, но ласково взобраться на берегъ. — При томъ же ты смѣлая, храбрая женщина. А я люблю смѣлыхъ! — Когда они взобрались на берегъ, фермеръ остановился.
— Я былъ бы очень радъ сдѣлать что нибудь для тебя, — сказалъ онъ, но мнѣ совершенно некуда спрятать тебя. Всего лучше будетъ, если ты пойдешь туда, — и онъ указалъ на большой бѣлый домъ, который садилъ особнякомъ на главной улицѣ деревни
— Поди туда, тамъ живутъ добрые люди, они навѣрно помогутъ тебѣ, они всѣмъ помогаютъ.
— Спаси васъ, Господи! — съ чувствомъ сказала Элиза.
— Ну, что ты, полно, — отвѣчалъ онъ. — Я вѣдь ничего для тебя не сдѣлалъ!
— А вы навѣрно никому обо мнѣ не скажете, сэръ, навѣрно?
— Ну, тебя къ чорту, баба! За кого ты меня принимаешь? Понятно, никому не скажу. Иди себѣ спокойно, какъ умная женщина. Ты еще не свободна, но навѣрно добьешься свободы, помяни мое слово!
Женщина прижала къ груди ребенка и твердымъ, быстрымъ шагомъ пошла, куда ей было указано. Фермеръ стоялъ и смотрѣлъ ей вслѣдъ.
— Шельби, пожалуй, скажетъ, что я не по-сосѣдски съ нимъ поступилъ. Ну, что дѣлать! Пусть онъ, при случаѣ также укроетъ одну изъ моихъ дѣвчонокъ, вотъ мы и поквитаемся! Не могу я равнодушно видѣть, какъ человѣческое существо мечется, дрожитъ и всячески старается увернуться, а его травятъ собаками! Да и чего ради мнѣ быть охотникомъ и гончей, неизвѣстно для кого? Чего ради?
Такъ разсуждалъ бѣдный, невѣжественный Кентуккіецъ, полуязычникъ, не знавшій какія обязанности налагаетъ на него конституція, и потому поступавшій по-христіански. Онъ не сталъ бы дѣлать этого, если бы былъ просвѣщеннѣе и занималъ болѣе видное общественное положеніе.
Гэлей былъ такъ ошеломленъ, что не двигался съ мѣста, пока Элиза не скрылась на противоположномъ берегу; тогда онъ повернулся и посмотрѣлъ вопросительно на Сэма и Анди.
— Экую штуку удрала! — проговорилъ Сэмъ.
— Въ этой бабѣ должно быть семь чертей сидитъ! — вскричалъ Гэлей. — Скачетъ точно дикая кошка!
— Надѣюсь, масса проститъ, что мы не пошли по той же дорожкѣ, — сказалъ Сэмъ, почесывая себѣ голову, — у меня, правда сказать, не хватитъ на это духу! — И онъ хрипло хихикнулъ.
— А, ты еще смѣешься! — закричалъ торговецъ сердито.
— Господи помилуй, масса, право слово, не могу больше терпѣть! — сказалъ Сэмъ, давая волю своей долго сдерживаемой радости. — Ужъ до чего она была потѣшная! бѣжитъ, скачетъ, а ледъ такъ и трещитъ, шлепъ, кракъ, шлюпъ! Ей все ни по чемъ! Знай себѣ скачетъ! — И оба негра расхохотались до того, что слезы потекли у нихъ по щекамъ.
— Я вамъ дамъ смѣяться! — закричалъ торговецъ, замахиваясь на нихъ хлыстомъ.
Но они ловко увернулись, пустились бѣжать и, прежде чѣмъ онъ успѣлъ догнать ихъ, уже сидѣли на лошадяхъ.
— Прощайте, масса. Покойной ночи, — проговорилъ Сэмъ совершенно серьезно. — Я боюсь, что миссисъ безпокоится насчетъ Джерри. Мы больше не нужны массѣ Гэлею. Миссисъ ни за что не позволила бы намъ гнать лошадей по Лиззиному мосту. — Онъ шутливо ткнулъ Анди въ бокъ и пустилъ лошадь вскачь. Анди послѣдовалъ за нимъ, они скрылись изъ виду, и только взрывы ихъ смѣха издали доносились по вѣтру.
ГЛАВА VIII.
правитьБыли уже сумерки, когда Элиза совершила свою отчаянную переправу черезъ рѣку. Сѣроватый вечерній туманъ, медленно поднимавшійся съ рѣки, окуталъ ее, когда она шла по берегу, а вздувшаяся рѣка и движущіяся массы льда положили непреодолимую преграду между нею и ея преслѣдователями. Поэтому Гэлей медленно и угрюмо вернулся въ трактирчикъ, обдумывая, что предпринять дальше. Хозяйка открыла ему дверь въ маленькую гостиную, со старымъ ковромъ на полу, со столомъ покрытымъ блестящею черною клеенкой и съ нѣсколькими стульями съ высокими деревянными спинками. На полупотухшемъ каминѣ стояли ярко раскрашенныя гипсовыя фигурки; передъ каминомъ тянулась длинная деревянная скамья. Гэлей опустился на нее и сталъ размышлять о непрочности человѣческихъ надеждъ и земного счастья вообще.
— И зачѣмъ мнѣ, — говорилъ онъ самому себѣ, — такъ понадобился мальчишка, чтобы изъ-за него я до того опростоволосился? — И онъ облегчилъ себѣ душу, повторивъ по собственному адресу цѣлый рядъ отборныхъ ругательствъ, которыя были вполнѣ заслужены, но которыя мы ради приличія не беремся повторять.
Вдругъ его заставилъ вздрогнуть громкій непріятный голосъ человѣка, очевидно, слѣзавшаго съ лошади передъ подъѣздомъ. Онъ подбѣжалъ къ окну.
— Чортъ возьми! Да это прямо то, что люди называютъ Провидѣніемъ! Кажется, я не ошибся: это Томъ Локеръ.
Гэлей поспѣшилъ въ буфетъ. У самаго прилавка, въ углу комнаты, стоялъ плотный мускулистый человѣкъ, футовъ шести ростомъ и соотвѣтственной полноты. На немъ было пальто изъ буйволовой кожи шерстью наружу, что придавало ему грубый и свирѣпый видъ, вполнѣ соотвѣтствовавшій всему характеру его физіономіи. Всякая черта его лица и головы выражала грубую, необузданную жестокость, развитую до послѣдней степени. Если бы читатель могъ представить себѣ бульдога въ образѣ человѣка, одѣтаго въ шляпу и пальто, онъ имѣлъ бы довольно ясное представленіе объ общемъ впечатлѣніи, производимомъ этой физіономіей. Его сопровождалъ спутникъ, который составлялъ во многихъ отношеніяхъ полную противоположность ему. Онъ былъ маленькаго роста, худощавъ, съ кошачьими движеніями, съ острыми черными глазками, которые безпокойно бѣгали, что-то высматривая, съ заостренными чертами лица и длиннымъ, тонкимъ носомъ, выдвигавшимся впередъ, какъ будто стараясь проникнуть въ самую суть вещей; его жидкіе черные волосы были тщательно начесаны впередъ, во всей его манерѣ сказывалась сухая, осторожная разсчетливость. Высокій налилъ себѣ полстакана водки и выпилъ ее не говоря ни слова. Маленькій привсталъ на ципочки, наклонилъ голову сначала на одну сторону, потомъ на другую, понюхалъ воздухъ по направленію къ различнымъ бутылкамъ, и, наконецъ, тонкимъ, дребезжавшимъ голосомъ заказалъ себѣ мятной настойки. Когда ему налили стаканъ, онъ осмотрѣлъ его внимательнымъ, довольнымъ взглядомъ, какъ человѣкъ, который сознаетъ, что поступилъ правильно и попалъ въ самую точку, затѣмъ онъ началъ прихлебывать короткими, разсчитанными глотками.
— Вотъ ужъ не думалъ, что мнѣ посчастливится встрѣтить васъ! Здравствуйте, Локеръ! Каково поживаете? — сказалъ Гэлей, выступая впередъ и протягивая руку высокому человѣку.
— Чортъ возьми! — былъ вѣжливый отвѣтъ. — Какъ вы сюда попали, Гэлей?
Маленькій человѣкъ, имя котораго было Марксъ, тотчасъ же пересталъ смаковать свою настойку и, вытянувъ впередъ шею. съ любопытствомъ всматривался въ новаго знакомаго, точно кошка, которая всматривается въ сухой листъ, или какой либо другой предметъ, готовясь броситься на нихъ.
— Право, Томъ, это удивительное счастье! Я попалъ въ чертовски скверное положеніе, вы должны помочь мнѣ.
— Уфъ! Афъ! Какъ же! — проворчалъ его услужливый знакомецъ. — Ужъ если вы рады кого нибудь видѣть, значитъ, вамъ что нибудь отъ него нужно. Ну, валяйте, въ чемъ дѣло.
— Съ вами, кажется, пріятель? — спросилъ Гэлей, подозрительно поглядывая на Маркса. — Не компаніонъ ли?
— Да, компаніонъ! Марксъ, слушайте, вотъ тотъ человѣкъ, съ которымъ мы вмѣстѣ работали въ Натчезѣ.
— Очень пріятно познакомиться, — сказалъ Марксъ, протягивая длинную, тонкую руку, очень похожую на воронью лапу. — Мистеръ Гэлей, если не ошибаюсь?
— Точно такъ, — сказалъ Гэлей. — А теперь, джентльмены по случаю нашей счастливой встрѣчи я позволю себѣ предложить вамъ маленькое угощеніе здѣсь, въ этой самой гостиной. Ну, ты, старина! — обратился онъ къ человѣку за прилавкомъ — подай-ка намъ горячей воды, сахару, сигаръ, да побольше «существеннаго», мы тутъ и попируемъ.
Свѣчи были зажжены, огонь въ каминѣ запылалъ, и три почтенные джентльмена усѣлись вокругъ стола, на которомъ появились всѣ вышеупомянутыя принадлежности дружественной бесѣды. Гэлей началъ трогательный разсказъ о постигшихъ его неудачахъ. Локеръ молчалъ и слушалъ его съ мрачнымъ вниманіемъ. Марксъ, который старательно приготовлялъ пуншъ по собственному вкусу, временами отрывался отъ своего занятія и, приближая свой острый носъ и подбородокъ къ самому лицу Гэлея, съ большимъ интересомъ слѣдилъ за его разсказомъ. Конецъ исторіи сильно разсмѣшилъ его, онъ беззвучно хохоталъ до того, что у него тряслись плечи и бока, а тонкія губы его раздвигались съ выраженіемъ полнѣйшаго удовольствія.
— Такъ! Знатно вы попались! — сказалъ онъ; — Хе! Хе! Хе! Ловко обдѣлано.
— Съ этими ребятишками масса хлопотъ въ нашемъ дѣлѣ, — сказалъ Гэлей грустно.
— Да, если бы намъ удалось развести такую породу бабъ, которыя не думали бы о своихъ ребятишкахъ, это я вамъ скажу было бы величайшее изобрѣтеніе нашего времени, — и Марксъ самодовольно усмѣхнулся собственной остротѣ.
— Да, это вѣрно, — сказалъ Гэлей; — я этого никакъ не могу понять. Ребята доставляютъ имъ страшно много хлопотъ, кажется, онѣ должны бы радоваться, когда избавляются отъ нихъ, а онѣ совсѣмъ наоборотъ. И обыкновенно, чѣмъ больше хлопотъ съ какимъ нибудь дѣтенышемъ, чѣмъ они плоше, тѣмъ онѣ больше къ нему привязываются.
— Такъ-съ, мистеръ Гэлей, — заговорилъ Марксъ, — будьте добры, сэръ, передайте мнѣ горячую воду, — такъ-съ, сэръ, вы высказали именно то, что я чувствую и всегда чувствовалъ. Когда я еще занимался этимъ дѣломъ, я разъ купилъ бабенку. Славная была бабенка, хорошенькая, бойкая такая. У нея былъ сынишка слабый, больной мальчишка. У него кажется росъ горбъ на спинѣ, или что-то въ этомъ родѣ. Я взялъ да и продалъ его одному человѣку; а тотъ думалъ: вотъ выращу такъ можетъ и получу за него что нибудь, благо дешево пришелся. Мнѣ, знаете, и въ голову не пришло, что моя бабенка приметъ это къ сердцу, а она… Господи, чего она только не выдѣлывала! Оказывается, она особенно сильно любила этого ребенка именно за то, что онъ былъ больной, горбатый и мучилъ ее. Просто ничѣмъ нельзя было ее утѣшить: плачетъ, мечется изъ угла въ уголъ, точно у нея на всемъ свѣтѣ ничего больше не осталось. Даже смѣшно вспомнить. Господи! Чего только не заберутъ себѣ въ голову женщины!
— Да, со мной было то же самое, — сказалъ Гэлей. — Прошлымъ лѣтомъ на Красной рѣкѣ я купилъ женщину съ мальчикомъ. Мальчишка былъ прехорошенькій и глазки у него были такіе яркіе, не хуже вашихъ. Только сталъ я его ближе разсматривать, оказывается — слѣпой, такъ таки слѣпой. Ну, думаю, не бѣда, если мнѣ, не говоря худого слова, удастся кому нибудь спустить его, и тутъ же я вымѣнялъ его за боченокъ виски. Но вотъ стали мы его отбирать у матери, она разсвирѣпѣла, словно тигрица. Мы еще не выходили тогда изъ гавани, такъ что на моихъ невольникахъ и оковъ не было, и что же бы вы думали она сдѣлала? Какъ кошка влѣзла на тюкъ съ хлопчатой бумагой, выхватила ножъ у одного изъ матросовъ и давай размахивать имъ такъ, что сразу всѣхъ разогнала, потомъ видитъ, что это ни къ чему, повернулась да и бултыхъ въ воду вмѣстѣ со своимъ дѣтенышемъ, пошла прямо ко дну, такъ и пропала.
— Ба! — вскричалъ Томъ Локеръ, который слушалъ всѣ эти исторіи съ дурно скрываемымъ неудовольствіемъ. — Вы оба не умѣете вести дѣла. Мои бабы никогда не выкидываютъ со мною такихъ штукъ, смѣю васъ увѣрить!
— Неужели! А что же вы съ ними дѣлаете?
— Что дѣлаю? Если я покупаю бабу и у нея есть ребенокъ, котораго я хочу продать, я подхожу къ ней, приставляю кулакъ ей къ лицу и говорю: Слушай, если ты осмѣлишься сказать мнѣ хоть слово поперекъ, я размозжу тебѣ все лицо. Не смѣй говорить мнѣ ни слова, ни полслова. А этотъ мальчишка, говорю я, мой, а не твой, и тебѣ нечего о немъ думать. Я продамъ его, когда подвернется случай, и, пожалуйста, никакихъ штукъ не выкидывай, или я такое надъ тобой сдѣлаю, что ты будешь жалѣть, зачѣмъ на свѣтъ родилась. Увѣряю васъ они сразу видятъ, что со мною шутки плохи и дѣлаются тихими, какъ рыбы. А если которая вздумаетъ выть, я — мистеръ Локеръ съ такою силою ударилъ кулакомъ по столу, что недосказанное имъ стало вполнѣ ясно.
— Это можно сказать выразительно, — замѣтилъ Марксъ, хихикая и толкая Гэлея въ бокъ. — У Тома на все свои порядки! Хе, хе, хе! Я увѣренъ, Томъ, вы умѣете втолковать имъ, что нужно, хотя у негровъ и бараньи головы. Они, конечно, отлично понимаютъ васъ. Если вы не самъ чортъ, Томъ, то навѣрно его родной братъ, право слово.
Томъ принялъ этотъ комплиментъ съ подобающею скромностью и сдѣлался настолько любезенъ, насколько это было совмѣстимо «съ его собачьей натурой», какъ говоритъ Джонъ Буніанъ.
Гэлей, оказавшій полную честь угощенію, почувствовалъ значительный подъемъ его нравственнаго настроенія, явленіе довольно обычное при подобныхъ обстоятельствахъ у джентльменовъ съ серьезнымъ и глубокомысленнымъ складомъ ума.
— Нѣтъ, Томъ, — сказалъ онъ, — вы по правдѣ сказать, слишкомъ жестоки, я это всегда вамъ говорилъ. Помните, мы съ вами часто разсуждали объ этомъ въ Натчезѣ, я доказывалъ вамъ, что мы и на этомъ свѣтѣ ничего не теряемъ, когда обращаемся съ ними хорошо, да и на томъ намъ прибавится лишній шансъ попасть въ царство небесное. А умирать всякому придется, сами знаете.
— Ба! — вскричалъ Томъ, — точно я этого не понимаю. Оставь ты свои разсужденія, меня отъ нихъ тошнитъ! У меня и безъ того желудокъ немного разстроенъ, — и онъ выпилъ полстакана голой водки.
— Я вотъ что вамъ скажу, — заговорилъ Гэлей, отклонившись на спинку стула и усиленно жестикулируя, — я всегда хотѣлъ вести торговлю до тѣхъ поръ, пока наживу денегъ, много денегъ, но я никогда не забываю, что торговля не все, и деньги не все, что у человѣка есть душа. Мнѣ все равно, кто меня слышитъ, я объ этомъ чертовски много думалъ, надо же мнѣ когда нибудь высказаться. Я вѣрю въ Бога и, какъ только покончу свои дѣла, сведу всѣ счеты, такъ стану заботиться о своей душѣ и все-такое. Зачѣмъ быть болѣе жестокимъ, чѣмъ необходимо? Это по моему совсѣмъ неразсчетливо!
— Заботиться о своей душѣ! — повторилъ Томъ презрительно, — да ты прежде сообрази, есть ли у тебя душа-то! Если чортъ протретъ тебя черезъ волосяное сито, онъ и то не найдетъ ее.
— Полно, Томъ, — замѣтилъ Гэлей, — вы не въ духѣ! Отчего вы не можете быть вѣжливымъ, когда человѣкъ говоритъ для вашего же добра?
— Придержи ты свой языкъ! — сказалъ Томъ угрюмо. — Я могу вести съ тобой какой угодно разговоръ, но твои набожныя разглагольствованія нестерпимы. Въ концѣ концовъ, какая разница между тобой и мной? Точно и вправду у тебя больше жалости или какого нибудь чувства, пустяки, просто все это чисто собачья низость, тебѣ хочется надуть чорта и спасти свою шкуру! Я тебя насквозь вижу. Что ты говоришь о Богѣ да о вѣрѣ, такъ это одна подлость. Всю жизнь принималъ услуги отъ чорта, а какъ пришло время расплаты, такъ и увильнулъ! Фу, ты!
— Полноте, полноте, господа! — сказалъ Марксъ, — такъ дѣла не дѣлаются. На всякую вещь можно смотрѣть съ разныхъ точекъ зрѣнія. Мистеръ Гэлей очень почтенный человѣкъ, несомнѣнно, онъ судитъ по совѣсти. А у васъ, Томъ, свои взгляды, тоже прекрасные взгляды, Томъ; и ссориться вамъ совершенно не къ чему. Перейдемъ лучше къ дѣлу. Вы чего собственно желаете, мистеръ Гэлей? Вы хотите поручить намъ поймать эту бѣглую бабу?
— Бабы мнѣ не нужно, она не моя, а Шельби; мой только мальчишка. Я былъ дуракъ, что купилъ эту обезьяну.
— Ты вообще дуракъ! — угрюмо проворчалъ Томъ.
— Перестаньте, Локеръ, не задирайте! — сказалъ Марксъ облизываясь; вы видите, что мистеръ Гэлей хочетъ поручить намъ хорошенькое дѣльце: помолчите немножко. Этого рода сдѣлки по моей части. Ну-съ мистеръ Гэлей, что же это за женщина? Какова она изъ себя?
— Она бѣлая, красивая, хорошо воспитанная. Я давалъ за нее Шельби 800, даже тысячу долларовъ, и разсчитывалъ остаться въ барышахъ.
— Бѣлая, красивая, хорошо воспитанная! — повторилъ Марксъ его острые глаза, носъ, ротъ все задвигалось, почуявъ поживу. — Видите, Локеръ, начало не дурно. Мы можемъ тутъ и для себя обдѣлать дѣльце; мы ихъ поймаемъ, мальчишку, понятно, отдадимъ мистеру Гэлею, а женщину свеземъ въ Орлеанъ и тамъ продадимъ. Развѣ это не хорошо?
Томъ слушалъ его, разинувъ свой огромный ротъ, а теперь сразу закрылъ его, какъ собака, которая схватила кусокъ мяса; онъ какъ будто хотѣлъ на свободѣ переварить слышанное.
— Видите ли, — обратился Марксъ къ Гэлею, помѣшивая свой пуншъ, — у насъ въ разныхъ пунктахъ по берегу рѣки есть знакомые судьи, хорошіе, покладистые люди, которые всегда готовы помочь намъ обдѣлать мелкое дѣлишко. Томъ больше по части мордобитія и тому подобное, а я являюсь, когда надобно давать присягу, — сапоги вычищены, платье отъ перваго портного, — Марксъ сіялъ профессіональною гордостью, — жаль что вы не видали, какъ я умѣю задавать тонъ. Сегодня я мистеръ Твикемъ изъ Новаго Орлеана; завтра я помѣщикъ, только что пріѣхалъ изъ своего имѣнія на Жемчужной рѣкѣ, гдѣ у меня работаетъ 700 негровъ; въ другой разъ я дальній родственникъ Генри Клея или какой нибудь важный гусь изъ Кентукки. У всякаго свои способности, сами знаете. Томъ первый сортъ, когда надо съ кѣмъ нибудь биться, кого нибудь поколотить; а врать онъ не умѣетъ, нѣтъ, это не дѣло Тома, у него выходитъ какъ-то неестественно! Но за то хотѣлъ бы я видѣть человѣка, который лучше меня сумѣетъ присягать, когда угодно и въ чемъ угодно, сумѣетъ такъ разсказать и прикрасить всѣ обстоятельства дѣла! Правду сказать, мнѣ кажется, я сумѣлъ бы провести всякаго судью, даже болѣе придирчиваго, чѣмъ наши. Иногда мнѣ даже хочется, чтобы они были попридирчивѣе, интереснѣе было бы вести съ ними дѣло, веселѣе, знаете ли.
При этихъ словахъ Томъ Локеръ, медлительный въ своихъ мысляхъ и движеніяхъ, прервалъ Маркса стукнувъ по столу своимъ тяжелымъ кулакомъ такъ, что вся посуда зазвенѣла. — Согласенъ! — проговорилъ онъ.
— Господи помилуй, Томъ, для чего же стаканы-то бить, — замѣтилъ Марксъ, — поберегите свои кулаки для болѣе подходящаго случая.
— Позвольте, господа, а развѣ я не буду имѣть своей доли въ барышахъ? — спросилъ Гэлей.
— Да вѣдь мы же поймаемъ для тебя мальчика, — отвѣчалъ Локеръ. — Чего тебѣ еще?
— Какъ чего? Я вамъ дѣло доставилъ, это чего нибудь да стоитъ! Ужь никакъ не меньше десяти процентовъ за покрытіемъ издержекъ.
— Да, вотъ оно что! — закричалъ Локеръ, ударивъ по столу со страшнымъ ругательствомъ, — ты думаешь, я тебя не знаю, Дэнъ Гэлей? Ты думаешь провести меня? Что же мы съ Марксомъ будемъ ловить бѣглыхъ негровъ для удовольствія такихъ джентльменовъ, какъ ты, и ничего за это не получать? Какъ бы не такъ! мы заберемъ себѣ бабу, а ты молчи, не то мы прихватимъ и мальчишку, кто намъ помѣшаетъ? Ты самъ указалъ намъ дичинку. Если ты или Шельби вздумаете гоняться за нами, сдѣлайте милость! Ищите куропатокъ, гдѣ онѣ сидѣли въ прошломъ году!
— Ну полно, полно, пусть будетъ по твоему, — сказалъ встревоженный Гэлей, — поймайте мнѣ мальчишку за то, что я указалъ вамъ дѣло, и больше ничего не надо; ты всегда поступалъ со мной честно, Томъ, и всегда держалъ слово.
— Ты, небось, знаешь это, — отвѣтилъ Томъ, — я не стану подъѣзжать, какъ ты, но и не хочу никого надувать, даже чорта. Что я сказалъ, то сдѣлаю, непремѣнно сдѣлаю, тебѣ это извѣстно, Дэнъ Гэлей.
— Да, да, конечно, я тоже говорю, Томъ, — поспѣшилъ согласиться Гэлей; — обѣщай только доставить мнѣ мальчика черезъ недѣлю въ какое самъ назначишь мѣсто, и больше мнѣ ничего не надо.
— А мнѣ даже очень надо, — возразилъ Томъ. — Неужели ты думаешь, я ничему не научился, пока велъ дѣла съ тобой вмѣстѣ въ Натчезѣ? Небось, я теперь умѣю удержать угря, когда онъ мнѣ попадетъ въ руки. Давай намъ пятьдесятъ долларовъ, не то не видать тебѣ мальчишку, какъ своихъ ушей. Я знаю, каковъ ты!
— Господи! Когда у васъ въ рукахъ дѣло, которое можетъ дать вамъ барыша отъ тысячи до тысячи шести сотъ долларовъ. Полно, Томъ, это не то-божески.
— Да, но вѣдь у насъ набрано работы на цѣлыхъ пять недѣль, ты какъ думаешь? Мы должны все бросить и гоняться за твоимъ мальчишкой, и вдругъ въ концѣ концовъ мы не поймаемъ бабы, — ихъ вѣдь чертовски трудно ловить, — заплатишь ты намъ хоть одинъ центъ, заплатишь? Небось, не таковскій! Нѣтъ, нѣтъ, выкладывай всѣ пятьдесятъ. Если дѣло удастся и мы получимъ барышъ, я возвращу ихъ тебѣ; если нѣтъ, это пойдетъ намъ за труды. Такъ будетъ правильно, не правда ли, Марксъ?
— Да, конечно, конечно, — сказалъ Марксъ примирительнымъ тономъ. — Мы просто только удерживаемъ залогъ, видите ли, хе, хе, хе! Мы вѣдь законники, какъ вамъ извѣстно! Мы уладимъ все дѣло мирно, безъ ссоръ, по-товарищески. Томъ представитъ вамъ мальчика, куда вы назначите. Вѣдь представите, Томъ?
— Если я найду мальчишку, я его свезу въ Цинциннати и оставлю у Грани Бельчера на пристани.
Марксъ досталъ изъ кармана засаленную записную книжку, взялъ оттуда продолговатый листокъ бумаги и, устремивъ на него свои острые черные глазки, началъ читать въ полголоса: Барнсъ-округъ Шельби, — мальчикъ Джимъ, триста долларовъ за него живого или мертваго. Эдвардсъ — Дикъ и Люси, мужъ и жена, шестьсотъ долларовъ; дѣвка Полли съ двумя дѣтьми, шестьсотъ долларовъ за нее, или за ея голову. Я просматриваю списокъ нашихъ заказовъ, чтобы знать, можемъ ли мы сейчасъ же взяться за это дѣло. Локеръ, — сказалъ онъ немного погодя, — намъ придется послать по слѣдамъ вотъ этихъ Адамса и Шпрингера; они уже давно у насъ записаны.
— Сдерутъ они съ насъ въ три-дорога — замѣтилъ Томъ.
— Не сдерутъ, я ужъ это устрою. Они недавно работаютъ и должны брать подешевле, — возразилъ Марксъ, продолжая читать. — Три дѣла у насъ пустыя, надобно или пристрѣлить, или поклясться, что пристрѣлимъ. За это не стоитъ много брать. Остальныя дѣла — онъ сложилъ бумагу — придется отложить. Ну-съ а теперь перейдемъ къ подробностямъ. Мистеръ Гэлей, вы выдѣли, какъ эта ваша баба перешла на другой берегъ?
— Конечно, видѣлъ. Такъ же ясно, какъ васъ вижу.
— И видѣли, что какой-то мущина помогалъ ей взойти на берегъ? — спросилъ Локеръ.
— Видѣлъ.
— Очень возможно, что она спрятана гдѣ нибудь по близости, но гдѣ, вотъ вопросъ. Томъ, вы какъ думаете?
— Намъ надо сегодня же ночью переправиться на тотъ берегъ, — отвѣчалъ Томъ.
— Да вѣдь лодки не ходятъ, — сказалъ Марксъ. — Страшный ледоходъ, Томъ, это опасно.
— Объ этомъ я ничего не говорю, я говорю только, что это должно быть сдѣлано во всякомъ случаѣ, — проговорилъ Томъ рѣшительно.
— Ахъ ты Господи! — суетился Марксъ, — конечно, это будетъ сдѣлано, я ничего не говорю, — онъ подошелъ къ окну, — какъ темно, эти не видать и…
— Однимъ словомъ, вы трусите, Марксъ; но все равно вы обязаны ѣхать. Вы будете здѣсь отдыхать дня два, а въ это время женщину перевезутъ въ Сандуски или куда нибудь въ другое мѣсто…
— Ахъ, нѣтъ, я нисколько не трушу, — сказалъ Марксъ, — только…
— Только что? — спросилъ Томъ.
— Да на счетъ лодки, вѣдь лодки не ходятъ.
— Я слышалъ, хозяйка говорила, что одна лодка пойдетъ сегодня вечеромъ, и какой-то человѣкъ переправится на ней. Мы должны ѣхать съ нимъ, — объявилъ Томъ.
— У васъ навѣрно есть хорошія собаки? — спросилъ Гэлей.
— Первый сортъ, — отвѣчалъ Марксъ. — Но какой въ томъ толкъ? Вѣдь у васъ нѣтъ ни одной ея вещи, чтобы дать имъ понюхать.
— Есть, — съ торжествомъ отвѣчалъ Гэлей. — Вотъ ея платокъ, который она второпяхъ оставила на постели и ея чепчикъ.
— Вотъ это хорошо! — сказалъ Локеръ — Давайте ихъ мнѣ.
— Какъ бы только собаки не попортили женщину, если неожиданно набросятся на нее, — замѣтилъ Гэлей.
— Объ этомъ стоитъ подумать, — сказалъ Марксъ. — Въ Морилѣ наши собаки чуть не разорвали на части одного бѣлаго, прежде чѣмъ мы успѣли отогнать ихъ.
— Для такого товару, который цѣнится за красоту, собаки не годятся, — замѣтилъ Гэлей.
— Понятно, подтвердилъ Марксъ. — Кромѣ того, если она спрятана въ домѣ, собаки ничего не могутъ сдѣлать. Собаки ни къ чему въ этихъ штатахъ, гдѣ негровъ перевозятъ въ повозкахъ, онѣ не могутъ выслѣживать ихъ. Онѣ хороши только въ плантаціяхъ, гдѣ бѣглый негръ дѣйствительно бѣжитъ и ни отъ кого не получаетъ помощи.
— Ну вотъ, — проговорилъ Локеръ, который наводилъ справки въ буфетѣ, — они говорятъ, что человѣкъ съ лодкой пріѣхалъ. Идемъ, Марксъ!
Почтенный Марксъ обвелъ грустнымъ взглядомъ уютную комнату, которую покидалъ и медленно поднялся вслѣдъ за Томомъ. Обмѣнявшись нѣсколькими словами относительно дальнѣйшихъ плановъ, Гэлей съ видимой неохотой передалъ Тому пятьдесятъ долларовъ, и почтенная троица распрощалась на ночь.
Если кто нибудь изъ нашихъ утонченныхъ читателей-христіанъ недоволенъ тѣмъ обществомъ, въ которое мы ввели его въ этой сценѣ, мы просимъ его поскорѣй избавиться отъ этихъ предразсудковъ. Пусть онъ помнитъ, что поимка бѣглыхъ считается въ наше время совершенно законною и патріотичною профессіей. Разъ вся громадная страна между Миссисипи и Тихимъ океаномъ превратилась въ большой рынокъ для купли продажи тѣлъ и душъ и разъ человѣческая собственность сохранитъ стремленіе къ передвиженію, характеризующее XIX вѣкъ, работорговцы и охотники за бѣглыми легко могутъ попасть въ ряды нашей аристократіи.
Пока эта сцена происходила въ гостиницѣ, Сэмъ и Анди ѣхали домой въ самомъ веселомъ настроеніи. Сэмъ былъ, что называется, въ дикомъ восторгѣ и выражалъ свою радость всевозможными неестественными криками и возгласами разными странными тѣлодвиженіями и кривляньями всего тѣла. Онъ то садился задомъ напередъ, обернувшись лицомъ къ хвосту лошади, то съ громкимъ крикомъ, однимъ смѣлымъ прыжкомъ пересаживался на прежнее мѣсто и, состроивъ серьезную физіономію, начиналъ самымъ высокопарнымъ слогомъ упрекать Анди за то, что онъ смѣется и дурачится. Вслѣдъ за тѣмъ, ударивъ себя руками по бокамъ, онъ разражался такимъ хохотомъ, что этотъ хохотъ разносился по всему лѣсу. Не смотря на всѣ эти штуки, онъ подгонялъ лошадей во всю прыть, и въ одиннадцатомъ часу копыта ихъ застучали по песку площадки передъ балкономъ. Миссисъ Шельби подбѣжала къ периламъ.
— Это, ты, Сэмъ? А гдѣ же они?
— Масса Гэлей остался въ гостиницѣ, миссисъ; онъ ужасно утомился, миссисъ.
— А Элиза, Сэмъ?
— Она на томъ берегу Іордана, какъ говорится, въ землѣ Ханаанской.
— Что такое, Сэмъ? Что ты хочешь сказать? — вскричала миссисъ Шельби прерывающимся голосомъ: она чуть не лишилась чувствъ, придавая его словамъ ужасное значеніе.
— Да, миссисъ, Господь заботится о своихъ избранныхъ, Лиззи перешла черезъ рѣку въ Гайо такъ необычайно, какъ будто Богъ перенесъ ее въ огненной колесницѣ, запряженной парой лошадей.
Въ присутствіи госпожи Сэмъ всегда чувствовалъ необыкновенный приливъ религіознаго настроенія и щедро вставлялъ въ свою рѣчь образы и сравненія изъ священнаго писанія.
— Приди сюда, Сэмъ, — сказалъ мистеръ Шельби, который тоже вышелъ на веранду, — и разскажи все, какъ слѣдуетъ, госпожѣ. Полно, полно, Эмили, — онъ обнялъ жену одной рукой, — ты вся холодная и дрожишь. Ты слишкомъ принимаешь къ сердцу все это!
— Слишкомъ принимаю! Да развѣ я не женщина, не мать? Развѣ мы оба не отвѣтимъ передъ Богомъ за эту несчастную? Господи! не дай чтобы еще этотъ грѣхъ палъ на насъ!
— Да какой же грѣхъ, Эмили? Ты сама видишь, что мы сдѣлали только то, что должны были сдѣлать.
— И все-таки я чувствую себя глубоко виноватой; никакими разсужденіями не могу я побѣдить этого чувства.
— Эй, Анди, черномазый, пошевеливайся! — распоряжался Сэмъ подъ верандой. — Сведи лошадей въ конюшню! Ты слышишь, господинъ зоветъ меня. — И Сэмъ вскорѣ появился со своимъ пальмовымъ листомъ въ рукахъ.
— Ну, Сэмъ, разскажи теперь толкомъ, какъ было дѣло, — сказалъ мистеръ Шельби. — Гдѣ Элиза? знаешь ты?
— Да, масса, я своими собственными глазами видѣлъ, какъ она переходила рѣку по плавающимъ льдинамъ. Удивительно, какъ она могла перейти! Это просто чудо, другого ничего нельзя сказать. И я видѣлъ, какъ на томъ берегу какой-то человѣкъ помогъ ей взойти, она пошла и скрылась въ туманѣ.
— Сэмъ, это что-то невѣроятно! Перейти рѣку по плавающимъ льдинамъ не легкое дѣло, — замѣтилъ мистеръ Шельби.
— Не легкое! Безъ помощи Божіей никому не перейти! Вотъ какъ было дѣло, разсказывалъ Сэмъ: масса Гэлей, и я, и Анди мы подъѣзжали къ маленькой гостиницѣ на берегу рѣки, я обогналъ ихъ немножко: мнѣ такъ хотѣлось поймать Лиззи, что я не могъ усидѣть на мѣстѣ. Только подъѣзжаю къ гостиницѣ, смотрю, она тутъ какъ тутъ, стоитъ себѣ у окна, а они-то совсѣмъ близехонько. Вдругъ, у меня свалилась шляпа, я закричалъ такъ, что мертвый бы проснулся. Лиззи, должно быть, услышала и отошла отъ окна, а масса Гэлей проѣхалъ мимо, прямо къ двери; а она-то тѣмъ временемъ вышла боковою дверью да прямо къ рѣкѣ. Масса Гэлей увидѣлъ ее да какъ закричитъ, и побѣжали мы всѣ — и онъ, и я, и Анди догонять ее. Она подбѣжала къ рѣкѣ, а тамъ около берега вода течетъ футовъ на десять ширины, а дальше все льдины плывутъ, качаются, огромныя точно какіе острова. Мы за ней гонимся по пятамъ, я думаю, ну пропала головушка, захватитъ онъ ее, какъ Богъ святъ, а она какъ закричитъ, — никогда въ жизни не слыхалъ я такого крика! — да и перемахнула прямо на ледъ и пошла скакать съ одной льдины на другую; ледъ трещитъ, колыхается, кракъ, шлепъ, а она-то скачетъ, словно коза! Этакую силищу далъ Богъ женщинѣ, даже удивительно!
Миссисъ Шельби слушала разсказъ Сэма молча, блѣдная отъ волненія.
— Славу Богу, она жива! — проговорила она. — Но гдѣ же теперь бѣдняжка?
— Господь Богъ позаботится о ней! — отвѣчалъ Сэмъ, набожно поднимая глаза къ небу. — Я опять скажу — все это дѣло промысла Божія, тутъ сомнѣваться нельзя, это совсѣмъ какъ миссисъ учила насъ. Господь выбираетъ разныя орудія для исполненія своей воли. Да вотъ, къ примѣру сказать, не будь меня сегодня, ее десять разъ могли бы словить. Вѣдь это я выпустилъ лошадей утромъ и гонялъ ихъ чуть не до обѣда. А если бы я не заставилъ массу Гэлея сдѣлать пять миль въ сторону, онъ бы догналъ Лиззи, какъ собака голубка. Все это промыслы!
— Ну я бы тебя попросилъ, мастеръ Сэмъ, не заниматься такими промыслами. Я не позволяю продѣлывать такихъ штукъ съ джентльменами въ моемъ домѣ, — проговорилъ мистеръ Шельби, стараясь сдержать улыбку и говорить строгимъ голосомъ.
Но притворяться сердитымъ на негра такъ же безполезно, какъ на ребенка; и тотъ и другой инстинктивно чувствуютъ дѣйствительное настроеніе говорящаго и не дадутся въ обманъ.
Сэмъ нисколько не огорчился строгимъ замѣчаніемъ своего господина, хотя скорчилъ грустно-серьезное лицо и опустилъ углы рта, какъ кающійся грѣшникъ.
— Масса правъ, совершенно правъ. Это было очень гадко съ моей стороны, говорить нечего; конечно, ни масса, ни миссисъ не могутъ хвалить за такія дѣла. Я это очень хорошо понимаю. Но такому бѣдному негру, какъ я, бываетъ иногда большое искушеніе подгадить такому дурному человѣку, какъ этотъ масса Гэлей. Онъ вѣдь вовсе не джентльменъ! Всякій кто, какъ я, росъ въ господскомъ домѣ, сразу замѣтитъ это.
— Хорошо, Сэмъ, — сказала миссисъ Шельби, — я вижу, что ты раскаиваешься въ своемъ проступкѣ! Сходи къ тетушкѣ Хлоѣ, скажи, чтобы она дала вамъ холодной баранины, которая осталась отъ обѣда. Вы съ Анди, должно быть, сильно проголодались.
— Миссисъ слишкомъ добра къ намъ, — сказалъ Сэмъ, откланиваясь и быстро выходя изъ комнаты.
Читатель, вѣроятно, замѣтилъ, что Сэмъ, какъ мы говорили выше, обладалъ однимъ природнымъ талантомъ, который несомнѣнно доставилъ бы ему видное положеніе въ политической жизни — талантомъ извлекать выгоду изъ всякой перемѣны обстоятельствъ и пользоваться ею для восхваленія и прославленія своей особы. Увѣренный въ томъ, что онъ въ достаточной мѣрѣ выказалъ свою набожность и смиреніе въ гостиной, онъ нахлобучилъ на голову свой пальмовый листъ съ самымъ ухарскимъ видомъ и отправился во владѣнія тетушки Хлои, съ намѣреніемъ произвести эффектъ на кухнѣ.
— Я скажу рѣчь неграмъ, — говорилъ Сэмъ самому себѣ: — теперь самый подходящій случай. Я имъ того наговорю, что они глаза выпучатъ отъ удивленія.
Надобно замѣтить, что однимъ изъ величайшихъ удовольствій для Сэма было сопровождать своего господина на всевозможныя политическія собранія. Повиснувъ на какомъ нибудь заборѣ или взобравшись на дерево, онъ наблюдалъ за ораторами съ величайшимъ вниманіемъ и затѣмъ, спустившись къ своимъ чернымъ собратьямъ, явившимся туда также со своими господами, онъ удивлялъ и восхищалъ ихъ, передавая слышанное съ шутовскимъ передразниваньемъ ораторовъ и съ самою невозмутимою серьезностью; обыкновенно его слушателями были негры, но иногда къ нимъ присоединялись бѣлые, которые тоже слушали, смѣялись и подмигивали къ великому удовольствію Сэма. Въ сущности, Сэмъ считалъ ораторское искусство своимъ призваніемъ и никогда не упускалъ случая блеснуть имъ.
Между Сэмомъ и тетушкой Хлоей существовала съ давнихъ поръ скрытая вражда или лучше сказать явная холодность отношеній; но теперь Сэмъ питалъ нѣкіе замыслы насчетъ съѣстныхъ припасовъ, какъ необходимаго фундамента для своихъ дальнѣйшихъ дѣйствій, и потому онъ рѣшилъ быть въ высшей степени миролюбивымъ: онъ очень хорошо зналъ, что приказанія госпожи будутъ буквально исполнены, но зналъ также, что много выиграетъ, если они будутъ исполнены съ охотой. Поэтому онъ явился передъ тетушкой Хлоей съ выраженіемъ трогательнаго смиренія и покорности, какъ человѣкъ, перенесшій громадныя страданія ради преслѣдуемаго ближняго, и заявилъ, что миссисъ прислала его къ тетушкѣ Хлоѣ, чтобы та была такъ добра покормить и напоить его, въ чемъ онъ сильно нуждается; этими словами онъ ясно призналъ ея права и власть надъ кухоннымъ департаментомъ и всѣмъ принадлежащимъ къ нему.
Разсчетъ не обманулъ его. Ни одинъ опытный кандидатъ на выборахъ не успѣвалъ такъ легко склонить на свою сторону бѣдныхъ, простодушныхъ и добродѣтельныхъ избирателей, какъ склонилъ Сэмъ тетушку Хлою. Если бы онъ былъ самъ блудный сынъ, его не угощали бы съ болѣе материнскою щедростью. Черезъ нѣсколько минутъ онъ съ радостнымъ, самодовольнымъ видомъ сидѣлъ за столомъ передъ огромнымъ оловяннымъ блюдомъ, на которомъ сложены были остатки всего, что подавалось на столъ за послѣдніе два, три дня. Сочные кусочки ведчины, золотистыя корочки пирога, кусочки паштета всевозможной математической формы, косточки цыплятъ, потроха, лапки разныхъ птицъ, — все перемѣшивалось въ живописномъ безпорядкѣ, и Сэмъ, неограниченный властелинъ надъ всѣмъ этимъ, сидѣлъ, весело сдвинувъ свой пальмовый листъ набекрень и покровительственно угощалъ Анди, сидѣвшаго по его правую руку.
Кухня была биткомъ набита неграми, сбѣжавшимися изъ разныхъ хижинъ, чтобы узнать чѣмъ кончились событія этого дня. Насталъ часъ торжества для Сэма! Онъ разсказалъ исторію своихъ приключеній со всѣми прикрасами, которыя могли усилить ея эффектъ: Сэмъ никогда не допускалъ, чтобы разсказъ въ его передачѣ утратилъ хоть часть своего блеска. Взрывы хохота безпрестанно прерывали разсказчика и этотъ хохотъ подхватывала мелюзга, ребятишки, которые валялись кучами на полу или прятались по угламъ. Сэмъ сохранялъ все время невозмутимую серьезность и лишь иногда закатывалъ глаза и кидалъ на своихъ слушателей невѣроятно смѣшные взгляды, ни на минуту не покидая наставительнаго приподнятаго тона рѣчи.
— Видите, любезные граждане, — говорилъ Сэмъ, энергично размахивая ножкой индѣйки, — спасая этого ребенка, я боролся за всѣхъ васъ, да, за всѣхъ. Потому что тотъ, кто хочетъ наложить руку на одного изъ нашихъ, накладываетъ ее на всѣхъ. Въ основѣ это одно и то же, — ясное дѣло. Пусть-ка явится одинъ изъ этихъ торгашей, которые высматриваютъ да вынюхиваютъ нашего брата, онъ будетъ имѣть дѣло со мною! Я готовъ стоять за всѣхъ васъ, братья, за ваши права, готовъ защищать ихъ до послѣдняго издыханія!
— А какъ же, Сэмъ, ты говорилъ мнѣ сегодня утромъ, что поможешь этому чужому господину поймать Элизу, а теперь говоришь что-то совсѣмъ другое.
— А теперь я тебѣ говорю, Анди, — отвѣчалъ Сэмъ тономъ подавляющаго превосходства, — не толкуй ты никогда о томъ, чего не понимаешь; у такихъ молокососовъ какъ ты, Анди, бываютъ очень хорошія намѣренія, но они не могутъ осмыслить основныхъ причинъ нашихъ поступковъ.
— Это съ моей стороны была добросовѣстность, Анди. Когда я сбирался изловить Лиззи, я думалъ, что господинъ этого хочетъ. Когда я увидѣлъ, что миссисъ хочетъ совсѣмъ другого, я поступилъ еще болѣе добросовѣстно, — потому что намъ, слугамъ, всегда выгоднѣе держать сторону госпожи — и такъ, ты видишь, я былъ и въ томъ, и въ другомъ случаѣ послѣдователенъ и добросовѣстенъ, я поступалъ на основаніи правилъ. Да, правилъ, — повторилъ Сэмъ съ жаромъ, разгрызая цыплячью шейку, — а для чего же правила, если у насъ нѣтъ стойкости слѣдовать имъ? Спрашиваю васъ для чего? Анди, возьми эту кость, на ней еще осталось немножко мяса.
Слушатели съ разинутыми ртами ловили каждое слово Сэма, и онъ продолжалъ тономъ человѣка, приступающаго къ разрѣшенію сложнаго вопроса:
— Кстати о стойкости, товарищи негры; многіе не совсѣмъ ясно понимаютъ, что такое стойкость и постоянство. Когда случается, что человѣкъ одинъ день и ночь стоитъ за одно, на другой день за противоположное, люди говорятъ (и это довольно естественно) онъ не стойкій.
— Передай-ка мнѣ, Анди, этотъ кусочекъ пирога. — Но разсмотримъ дѣло поглубже. Я надѣюсь, что джентльмены и прекрасный полъ извинятъ меня за сравненіе, взятое изъ обыденной жизни. Возьмемъ для примѣра, что я хочу влѣзть на стогъ съ сѣномъ. Я приставляю лѣстницу съ этой стороны, нѣтъ, не влѣзть. Неужели же вы меня назовете непостояннымъ, если я не буду лазить безъ конца съ этой стороны и переставлю свою лѣстницу на противоположную сторону? Нѣтъ, я постояненъ потому, что я хочу влѣзть наверхъ во что бы то ни стало, съ какой бы то ни было стороны. Понятно вамъ это?
— Это единственное въ чемъ ты былъ всегда постояненъ, — проворчала тетушка Хлоя, которая начинала раздражаться. Веселье въ такой вечеръ дѣйствовало на нее какъ «уксусъ на селитру» по словамъ Писанія.
— Да, — вскричалъ Сэмъ, вполнѣ насытившись и ужиномъ, и славою, — да, мои сограждане и дамы, и вообще весь женскій полъ, у меня свои убѣжденія, я этимъ горжусь, они всегда принесутъ мнѣ пользу и теперь, и послѣ. — Онъ всталъ, чтобы съ большимъ эффектомъ закончить свою рѣчь.
— У меня есть убѣжденія, и я крѣпко держусь за нихъ. Если я думаю, что надобно сдѣлать что нибудь на основаніи моего убѣжденія, я это сдѣлаю, хотя бы меня сожгли живымъ. Я смѣло пойду на костеръ и скажу: Вотъ я пришелъ пролить свою кровь до послѣдней капли за свои убѣжденія, за свою родину, за благо всего общества!
— Хорошо, вмѣшалась тетушка Хлоя, — надѣюсь, которое нибудь изъ твоихъ убѣжденій заставитъ тебя наконецъ идти спать и не задерживать народъ до утра. А вы, дѣтвора, — обратилась она къ ребятишкамъ, — если не хотите попробовать кнута, убирайтесь какъ можно скорѣй домой!
— Негры! — воскликнулъ Сэмъ, благосклонно помахивая своей шляпой, пальмовымъ листомъ, — даю вамъ мое благословеніе! Идите спать и ведите себя умно!
Послѣ этого трогательнаго напутствія собраніе разошлось.
ГЛАВА IX.
правитьЯркій огонь камина освѣщалъ коверъ уютной гостиной, скользилъ по чашкамъ и отражался въ блестѣвшемъ чайникѣ, когда сенаторъ Бэрдъ снималъ съ себя сапоги, приготовляясь всунуть ноги въ хорошенькія туфли, вышитыя ему женой, пока онъ ѣздилъ на сессію сената. Миссисъ Бэрдъ, съ выраженіемъ полнаго счастья и довольства на лицѣ, наблюдала за приготовленіемъ чайнаго стола, по временамъ отрываясь отъ своего дѣла, чтобы покрикивать на кучу шумливыхъ дѣтишекъ, которыя продѣлывали всевозможныя шалости, раздражающія матерей начиная съ потопа.
— Томъ, оставь ручку двери, ты уже не маленькій! — Мэри, Мэри, не таскай кошку за хвостъ, бѣдная киса! Джимъ, на этотъ столъ нельзя лазить, никакъ нельзя, — прочь, прочь! — Ты не знаешь, мой другъ, какой пріятный сюрпризъ ты намъ сдѣлалъ, мы никакъ не ожидали, что ты пріѣдешь къ намъ сегодня вечеромъ, — сказала она, когда улучила минутку обратиться къ мужу.
— Да, да, я рѣшилъ сбѣжать на одну ночь и отдохнуть дома. Я смертельно усталъ, и голова у меня болитъ.
Миссисъ Бэрдъ бросила взглядъ на склянку съ камфорой, стоявшую въ полуотворенномъ шкафикѣ, и намѣревалась подойти къ ней, но ея мужъ рѣшительно воспротивился.
— Нѣтъ, нѣтъ, Мэри, пожалуйста, не надобно лѣкарствъ! Мнѣ ничего не нужно, кромѣ чашки твоего славнаго чая и нѣсколькихъ часовъ жизни въ семейномъ кругу. Страшно утомительны эти законодательства.
И сенаторъ улыбнулся, какъ будто ему было пріятно думать, что онъ жертвуетъ собой для блага родины.
— Ну, — спросила миссисъ Бэрдъ, когда ея хлопоты около чайнаго стола пришли къ концу, — что же вы подѣлывали въ сенатѣ?
Обыкновенно кроткая маленькая миссисъ Бэрдъ не ломала себѣ голову надъ вопросами о томъ, что дѣлается въ палатѣ; она справедливо находила, что ей едва справиться со своими домашними дѣлами. Поэтому мистеръ Бэрдъ посмотрѣлъ на нее удивленными глазами и проговорилъ:
— Ничего особеннаго.
— Да? но правда ли, что тамъ обсуждался законъ, по которому запрещается давать ѣсть и пить несчастнымъ бѣглымъ невольникамъ? До меня дошли слухи объ этомъ, но я не думаю, чтобы какое бы то ни было христіанское законодательное собраніе могло принять такой законъ!
— Ну, Мэри, ты, кажется, намѣрена пуститься въ политику!
— Глупости! По моему, вся ваша политика гроша не стоитъ, но это было бы прямо жестоко, противно христіанству! Надѣюсь, другъ мой, такой законъ не прошелъ?
— Нѣтъ, моя дорогая, законъ, запрещающій оказывать помощь невольникамъ, которые бѣгутъ изъ Кентукки, прошелъ; эти безпокойные аболиціонисты зашли такъ далеко, что наши братья въ Кентукки сильно взволновались и для насъ было необходимо и вполнѣ по-христіански сдѣлать что нибудь для ихъ успокоенія.
— А въ чемъ состоитъ этотъ законъ? Неужели онъ запрещаетъ намъ пріютить на ночь одного изъ этихъ несчастныхъ, накормить его, подарить ему какое нибудь старое платье и отпустить его на всѣ четыре стороны?
— Да конечно, запрещаетъ, моя милая; вѣдь это же и называется оказаніе помощи и укрывательство.
Миссисъ Бэрдъ была робкая, часто краснѣющая, маленькая женщина, около четырехъ футовъ роста съ кроткими, голубыми глазами, нѣжнымъ цвѣтомъ лица и тихимъ, ласковымъ голосомъ; что касается храбрости, всякій индюкъ средняго роста могъ обратить ее въ бѣгство, а небольшой дворняжкѣ стоило оскалить зубы, чтобы вполнѣ подчинить ее себѣ. Мужъ и дѣти составляли весь ея міръ, но здѣсь она правила больше посредствомъ просьбъ и убѣжденій, чѣмъ посредствомъ приказаній и споровъ. Единственное, что могло раздражить ее, возмутить ея кроткую, отзывчивую душу была жестокость. Всякое проявленіе жестокости доводило ее до припадковъ гнѣва, особенно страшныхъ и необъяснимыхъ при ея обычной мягкости. Вообще она была очень снисходительная мать, всегда готовая уступить просьбамъ дѣтей, но ея мальчики сохраняли почтительное воспоминаніе объ одномъ строгомъ наказаніи, которому она подвергла ихъ, увидавъ, что они вмѣстѣ съ другими безжалостными мальчиками забрасываютъ камнями беззащитнаго котенка.
— Вотъ-то я тогда перепугался, — разсказывалъ мистеръ Билль. — Мама подбѣжала ко мнѣ такая, что я думалъ, она сошла съ ума. Я не успѣлъ опомниться, какъ меня высѣкли и уложили въ постель безъ ужина; а потомъ я слышалъ, какъ мама плакала за дверью. Это было для меня всего больнѣе. Послѣ этого мы, мальчики, никогда больше не бросали камнями въ кошекъ, — добавлялъ онъ обыкновенно.
Въ этотъ разъ миссисъ Бэрдъ быстро встала, щеки ея горѣли, — что очень шло къ ней, — подошла къ мужу съ рѣшительнымъ видомъ и спросила:
— Скажи, пожалуйста, Джонъ, а ты находишь этотъ законъ правильнымъ и христіанскимъ?
— Ты не убьешь меня, Мэри, если я скажу: да, нахожу.
— Я никогда не ожидала этого отътебя, Джонъ! И неужели ты подалъ за него голосъ?
— Подалъ, мой прелестный политикъ.
— Какъ тебѣ не стыдно, Джонъ! Бѣдныя, безиріютныя бездомныя созданія! Это позорный, гадкій, отвратительный законъ, и я первая нарушу его, какъ только представится случай. Надѣюсь, случай скоро представится! Хорошій порядокъ дѣлъ, нечего сказать, если женщина не можетъ накормить горячимъ ужиномъ и дать постель несчастнымъ, голоднымъ созданіямъ, только потому что они невольники, потому что ихъ обижали и притѣсняли всю жизнь!
— Но, Мэри, послушай же меня хоть немножко. Твои чувства совершенно правильны, и хороши, и симпатичны, и я люблю тебя за нихъ; но, моя дорогая, мы не должны допускать, чтобы наши чувства брали верхъ надъ разумомъ. Подумай, вѣдь это не дѣло личныхъ чувствъ; тутъ замѣшаны важные общественные интересы; у насъ поднимается такое общественное броженіе, что приходится отложить въ сторону личныя чувства.
— Видишь ли, Джонъ, я ничего не понимаю въ политикѣ, но я умѣю читать Библію, и тамъ говорится, что мы должны накормить голоднаго, одѣть нагого, утѣшить плачущаго; этимъ священнымъ законамъ я всегда буду слѣдовать.
— А если твой образъ дѣйствія вызоветъ общественное бѣдствіе…
— Никогда повиновеніе заповѣдямъ Божіимъ не можетъ вызвать общественнаго бѣдствія. Я увѣрена, что не можетъ! Всегда всего безопаснѣе поступать такъ, какъ Онъ намъ повелѣваетъ.
— Ну, выслушай меня, Мэри, я приведу тебѣ совершенно ясный доводъ, доказывающій…
— Ахъ, пустяки, Джонъ! Ты можешь говорить всю ночь, но ты не переубѣдишь меня! Я у тебя спрошу только одно, Джонъ: если къ твоимъ дверямъ подойдетъ несчастное, дрожащее, голодное созданіе, прогонишь ты его, потому что это бѣглый? Прогонишь, Джонъ?
По правдѣ сказать, нашъ сенаторъ имѣлъ несчастье быть человѣкомъ необыкновенно добрымъ и отзывчивымъ, прогнать отъ себя нуждающагося было совсѣмъ не въ его характерѣ. Хуже всего для него было то, что жена отлично знала это и направила свое нападеніе на самый слабый пунктъ. Онъ прибѣгъ къ обычнымъ въ подобныхъ случаяхъ средствамъ выиграть время. Онъ сказалъ: «Гмъ!», кашлянулъ нѣсколько разъ, вытащилъ носовой платокъ и принялся протирать себѣ очки. Миссисъ Бэрдъ, видя беззащитное положеніе непріятельской территоріи, безсовѣстно воспользовалась своимъ преимуществомъ.
— Мнѣ бы хотѣлось видѣть, какъ ты это сдѣлаешь, Джонъ, ужасно бы хотѣлось! Какъ это ты выгонишь изъ дома женщину, напримѣръ, въ снѣжную мятель, или, можетъ быть, ты задержишь ее и отправишь въ тюрьму? Какъ ты будешь гордиться такимъ подвигомъ!
— Конечно, это будетъ очень тяжелая обязанность, началъ мистеръ Бэрдъ сдержаннымъ тономъ.
— Обязанность, Джонъ! Пожалуйста, не говори эти слова. Ты очень хорошо знаешь, что это не обязанность, и что такой обязанности быть не можетъ! Если люди хотятъ, чтобы невольники не убѣгали отъ нихъ, пусть они порядочно обращаются съ ними, вотъ мое убѣжденіе. Если бы у меня были невольники, — надѣюсь, ихъ никогда не будетъ, — я увѣрена, они не стали бы бѣгать, и твои тоже, Джонъ. Человѣкъ не убѣжитъ, когда ему живется хорошо. А если кто и убѣжитъ, такъ развѣ мало натерпится онъ холода, голода и страха? И еще всѣ должны набрасываться на него! Нѣтъ, ужъ тамъ законъ или не законъ, а я ничего подобнаго дѣлать не стану, избави Богъ!
— Мэри, Мэри, дорогая, ну, давай разсуждать спокойно.
— Я терпѣть не могу разсуждать, Джонъ, особенно о такихъ вещахъ. У васъ, политиковъ, такая привычка ходить кругомъ да около самого простого, яснаго дѣла; а какъ дойдетъ до примѣненія вашего закона, такъ и окажется, что вы сами не вѣрите въ то, что говорили. Я вѣдь отлично знаю тебя, Джонъ. Ты также, какъ я, не считаешь этого закона справедливымъ и также не станешь исполнять его.
Въ этотъ критическій моментъ дверь отворилась, старый Куджо, негръ работникъ, просунулъ въ нее голову и попросилъ миссисъ пройти въ кухню. Нашъ сенаторъ почувствовалъ облегченіе, проводилъ свою маленькую жену взглядомъ, выражавшимъ странную смѣсь удовольствія и досады, и, спокойно усѣвшись въ своемъ креслѣ, принялся читать газеты.
Черезъ минуту за дверью послышался голосъ миссисъ Бэрдъ, звавшей его торопливо и встревоженно.
— Джонъ, Джонъ! Иди сюда скорѣй!
Онъ отложилъ газету, вошелъ въ кухню и остановился въ изумленіи передъ ожидавшимъ его тамъ зрѣлищемъ. Молодая, стройная женщина, въ разорванной и обледенѣлой одеждѣ лежала на двухъ стульяхъ въ глубокомъ обморокѣ. Одна нога ея была обута, на другой не было башмака, чулокъ свалился, а самая нога была исцарапана и изранена. На лицѣ ея виднѣлся отпечатокъ презираемой расы, но нельзя было не любоваться его мрачной, грустной красотой. При видѣ его окаменѣлой неподвижности, его холодной, мертвенной блѣдности жуткая дрожь пробѣжала по тѣлу сенатора. Онъ стоялъ молча, затаивъ дыханіе. Жена его и ихъ единственная черная служанка, старая тетка Дина, суетились около женщины, стараясь привести ее въ чувство. Старый Куджо посадилъ къ себѣ на колѣни мальчика, снималъ съ него сапожки и чулочки и старался согрѣть его маленькія ножки.
— Какая красавица! — сказала старая Дина съ состраданіемъ. — Это она должно быть отъ жары свалилась. Она вошла ничего себѣ и попросила позволенія немножко погрѣться; я только что хотѣла спросить, откуда она, а она и упала. Ишь, какія руки, видно что она никогда не дѣлала черной работы!
— Бѣдняжка! — проговорила миссисъ Бэрдъ, когда женщина открыла свои большіе, черные глаза и посмотрѣла на нее помутившимся взглядомъ.
Вдругъ выраженіе страданія пробѣжало по лицу ея, и она вскочила съ крикомъ: — О, мой Гарри! Они увели его!
Мальчикъ соскочилъ съ колѣнъ Куджи, подбѣжалъ къ ней и обнялъ ее. — О, онъ здѣсь! Онъ здѣсь! — вскричала она, и бросилась къ миссисъ Бэрдъ.
— Барыня, спасите насъ! Не дайте имъ взять его!
— Никто не сдѣлаетъ тебѣ здѣсь никакого зла, бѣдная женщина, — проговорила миссисъ Бэрдъ успокоительно. — У насъ ты въ безопасности. Не бойся ничего.
— Благослови васъ Господь Богъ! — сказала женщина закрывая лицо руками и рыдая. Мальчикъ, видя, что она плачетъ, старался взобраться къ ней на колѣни.
Мало по малу несчастная женщина успокоилась, благодаря ласковому уходу и заботамъ, на которыя миссисъ Бэрдъ была такая мастерица. Ей устроили постель на скамьѣ поближе къ печкѣ, и она вскорѣ заснула тяжелымъ сномъ, прижимая къ себѣ усталаго ребенка, который тоже спалъ. Мать съ нервнымъ ужасомъ противилась всѣмъ попыткамъ уложить его отдѣльно отъ нея; и даже во снѣ ея рука крѣпко обнимала его, какъ будто она все еще боялась оставить его безъ своей охраны.
Мистеръ и миссисъ Бэрдъ вернулись въ гостиную и, какъ это ни странно, ни одинъ изъ нихъ не подумалъ возобновить прежняго разговора. Миссисъ Бэрдъ прилежно вязала, мистеръ Бэрдъ дѣлалъ видъ, что читаетъ газету.
— Желалъ бы я знать, кто она и откуда, — сказалъ, наконецъ, мистеръ Бэрдъ, откладывая газету.
— А вотъ, когда она проснется и немного отдохнетъ, мы у нея спросимъ, — отвѣчала миссисъ Бэрдъ..
Мистеръ Бэрдъ снова наклонился надъ газетой.
— Знаешь что, жена!
— Что такое, мой милый?
— Я думаю, нельзя ли ей отдать одно изъ твоихъ платьевъ. Какъ нибудь выпустить, надставить что ли! Она, кажется, гораздо выше тебя.
Едва замѣтная улыбка скользнула по лицу миссисъ Бэрдъ, когда она отвѣтила: — Тамъ посмотримъ!
Новое молчаніе, снова прерванное мистеромъ Бэрдомъ.
— Знаешь, жена!
— Ну, что такое?
— Да вотъ этотъ старый шерстяной плащъ, которымъ ты меня покрываешь, когда я ложусь подремать послѣ обѣда… если хочешь, отдай его ей, у нея вѣдь совсѣмъ нѣтъ одежды.
Въ эту минуту въ дверь заглянула Дина и объявила, что женщина проснулась и хотѣла бы повидать миссисъ.
Мистеръ и миссисъ Бэрдъ пошли въ кухню въ сопровожденіи двухъ старшихъ мальчиковъ, младшіе ребятишки были уже благополучно водворены въ постели.
Женщина сидѣла теперь на скамейкѣ около печки. Она пристально смотрѣла на огонь съ тихимъ, скорбнымъ выраженіемъ, въ которомъ не было и слѣда прежней мучительной тревоги.
— Ты хотѣла видѣть меня? — спросила миссисъ Бэрдъ ласково. — Надѣюсь, тебѣ теперь лучше, моя бѣдная?
Глубокій вздохъ былъ единственнымъ отвѣтомъ; но она подняла свои черные глаза и устремила ихъ на миссисъ Бэрдъ съ такимъ отчаяніемъ, съ такою мольбой, что слезы навернулись на глаза маленькой женщины.
— Не бойся ничего, бѣдняжка, ты здѣсь среди друзей! Разскажи мнѣ, откуда ты пришла, и что тебѣ нужно, — сказала она.
— Я пришла изъ Кентукки, — отвѣчала женщина.
— Когда? — спросилъ мистеръ Бэрдъ.
— Сегодня вечеромъ.
— Какъ же ты пришла?
— Я перешла рѣку по льду.
— Перешла по льду! — вскричали въ одинъ голосъ всѣ присутствовавшіе.
— Да, — проговорила женщина упавшимъ голосомъ, — Богъ помогъ мнѣ и я перешла по льду. Они гнались за мной, а другого средства не было.
— Ахъ, миссисъ, — вмѣшался Куджо, — а ледъ-то весь взломанъ, льдины такъ и носятся, такъ и скачутъ по водѣ.
— Я это знала, я это видѣла, — порывисто проговорила она, но я все-таки пошла. Я не думала, что смогу перебраться, но мнѣ было все равно! Мнѣ оставалось одно изъ двухъ, или перейти, или умереть. Богъ помогъ мнѣ. Никто не знаетъ, какъ сильна Божія помощь, пока самъ не испытаетъ, — прибавила она, и глаза ея сверкнули.
— Ты была невольницей? — спросилъ мистеръ Бэрдъ.
— Да, сэръ, я принадлежала одному господину въ Кентукки.
— Онъ съ тобой дурно обращался?
— Нѣтъ, сэръ, онъ былъ добрымъ господиномъ.
— Значитъ, госпожа была не добра?
— Нѣтъ, сэръ, госпожа была всегда добра ко мнѣ.
— Что же заставило тебя покинуть домъ, гдѣ тебѣ хорошо жилось, убѣжать и подвергаться такимъ опасностямъ?
Женщина окинула миссисъ Бэрдъ острымъ, проницательнымъ взглядомъ и замѣтила, что та въ глубокомъ траурѣ.
— Барыня, — вдругъ спросила она, — теряли ли вы когда нибудь дѣтей?
Вопросъ былъ неожиданъ и разбередилъ еще не зажившую рану; всего мѣсяцъ тому назадъ въ семьѣ похоронили любимаго ребенка.
Мистеръ Бэрдъ отвернулся и подошелъ къ окну; миссисъ Бэрдъ залилась слезами, но затѣмъ, быстро овладѣвъ собою, сказала:
— Зачѣмъ ты это спрашиваешь? Да, я потеряла маленькаго мальчика.
— Тогда вы поймете мои чувства. Я потеряла двухъ, одного за другимъ, — они лежатъ тамъ, откуда я пришла, — у меня остался только этотъ одинъ. Я ни одну ночь не спала безъ него, онъ мое единственное сокровище, моя радость, моя гордость. И вдругъ они задумали отнять его у меня, продать его, продать на югъ, одного, малаго ребенка, который во всю жизнь не разставался со своей матерью! Я не могла вынести этого, барыня, я знала, что если его продадутъ, я все равно пропаду, ни на что не буду годна; и когда я узнала, что бумаги подписаны, что онъ уже проданъ, я взяла его и убѣжала въ ту же ночь; за мной погнались, тотъ человѣкъ, который купилъ меня и еще кто-то изъ негровъ моего господина, они меня почти догоняли, я слышала голоса ихъ за собой. Тогда я вскочила на ледъ, и какъ я перебралась по нему, я и сама не знаю. Я очнулась, когда какой-то человѣкъ помогалъ мнѣ взойти на берегъ.
Женщина не рыдала и не плакала. Она дошла до такого состоянія, когда слезы высыхаютъ. Но всѣ присутствовавшіе, каждый на свой ладъ, выражали ей свое искреннее сочувствіе.
Оба мальчика, напрасно поискавъ въ карманахъ носоваго платка, который, какъ извѣстно всѣмъ матерямъ, никогда тамъ не лежитъ, громко ревѣли уткнувшись въ юбку матери, о которую они безцеремонно вытирали и носы, и глаза. Миссисъ Бэрдъ плакала, спрятавъ лицо въ носовой платокъ; у старой Дины слезы текли по чернымъ щекамъ и она безпрестанно повторяла: «Господи, смилуйся надъ нами»! Старый Куджо теръ себѣ глаза рукавомъ, дѣлалъ невѣроятныя гримасы и по временамъ причиталъ въ тонъ своей пріятельницы. Нашъ сенаторъ былъ государственный человѣкъ и, понятно, не могъ плакать, какъ простые смертные. Онъ отвернулся это всѣхъ и, глядя въ окно, усердно прочищалъ себѣ горло, протиралъ очки, сморкалъ носъ, такъ что могъ возбудить нѣкоторыя подозрѣнія, если бы кто нибудь критически отнесся къ нему.
— Какъ же ты говорила, что у тебя былъ добрый господинъ! вскричалъ онъ вдругъ, рѣшительно проглотивъ что-то, давившее ему горло и быстро поворачиваясь къ женщинѣ.
— Да онъ и въ самомъ дѣлѣ былъ добрый господинъ, я это всегда скажу объ немъ. И госпожа была очень добрая, но они ничего не могли подѣлать. У нихъ были долги и ужъ не знаю, какъ это вышло, только одинъ человѣкъ держалъ ихъ въ рукахъ, и они должны были дѣлать, что онъ захочетъ. Я слышала, какъ господинъ говорилъ это госпожѣ, она просила за меня, а онъ сказалъ, что иначе не можетъ выпутаться, и что всѣ бумаги уже подписаны. Тогда я взяла своего мальчика, и бросила домъ, и ушла. Я знала, что мнѣ не стоитъ пытаться жить, если его продадутъ. Кромѣ него у меня ничего нѣтъ на свѣтѣ.
— А мужа у тебя нѣтъ?
— Есть, но онъ принадлежитъ другому господину. Вотъ тотъ, такъ дѣйствительно, жестокій человѣкъ; онъ не позволяетъ ему приходить ко мнѣ и хочетъ совсѣмъ разлучить насъ. Онъ все больше и больше притѣсняетъ мужа и грозитъ продать его на югъ. Должно быть, мнѣ ужъ никогда больше не видать его.
Спокойный тонъ, которымъ были сказаны эти слова, могъ бы обмануть поверхностнаго наблюдателя и ему представилось бы, что Элиза совершенно ровнодушна; но глубокая, безнадежная тоска, глядѣвшая изъ ея большихъ черныхъ глазъ показывала, совсѣмъ обратное.
— А куда же ты хочешь идти, моя бѣдная? спросила миссисъ Бэрдъ.
— Въ Канаду, только я не знаю, гдѣ это. Далеко отсюда до Канады? — спросила она, простодушно и довѣрчиво смотря на миссисъ Бэрдъ.
— Бѣдняжка! — невольно вырвалось у миссисъ Бэрдъ.
— Это, должно быть, очень далеко? спросила женщина тревожно.
— Гораздо дальше, чѣмъ ты думаешь, бѣдное дитя! сказала миссисъ Бэрдъ. — Но мы постараемся какъ нибудь устроить тебя. Дина, постели ей постель въ твоей комнатѣ подлѣ кухни, а я утромъ придумаю, что для нея сдѣлать. А пока, не бойся ничего, голубушка. Надѣйся на Бога, онъ тебя защититъ.
Миссисъ Бэрдъ и ея мужъ вернулись въ гостиную. Она сѣла въ свою маленькую качалку передъ каминомъ и тихонько покачивалась. Мистеръ Бэрдъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и ворчалъ подъ носъ. «Гмъ! Пфа! Скверная исторія!» Наконецъ, онъ подошелъ къ женѣ и сказалъ:
— Знаешь что, жена, ей надобно уѣхать отсюда сегодня же ночью. Ея хозяинъ навѣрно будетъ здѣсь завтра раннимъ утромъ. Если бы она была одна, она могла бы спрятаться и не подавать голоса, пока онъ не уѣдетъ. Но мальчишку не удержишь никакими силами, онъ высунетъ голову въ окно или дверь и испортитъ все дѣло. Хорошая будетъ штука, если меня накроютъ съ двумя бѣглыми въ домѣ и именно теперь. Нѣтъ, имъ необходимо уѣхать сегодня же ночью.
— Сегодня ночью! Да какъ же это можно? Куда же имъ ѣхать?
— Я знаю, куда, — отвѣчалъ сенаторъ и началъ натягивать сапогъ; но, натянувъ его до половины, онъ обхватилъ колѣно обѣими руками и задумался.
— Страшно скверная, непріятная исторія! проговорилъ онъ, снова берясь за ушки сапогъ. — Что вѣрно, то вѣрно! — Благополучно натянувъ одинъ сапогъ, сенаторъ взялъ другой въ руки и сталъ глубокомысленно разсматривать узоръ ковра. — И все-таки надо ѣхать, другого ничего не придумаешь, провались они всѣ! — Онъ быстро натянулъ второй сапогъ и посмотрѣлъ въ окно.
Маленькая миссисъ Бэрдъ была женщина скромная, никогда въ жизни не позволявшая себѣ сказать: «А что, я тебѣ говорила!» Такъ и въ данномъ случаѣ она отлично понимала, къ чему приведутъ размышленія мужа, но не мѣшала ему, а сидѣла тихонько на своей качалкѣ, выжидая, пока ея мужу и повелителю угодно будетъ подѣлиться съ нею своими намѣреніями.
— Видишь ли, — сказалъ онъ, — одинъ изъ моихъ бывшихъ кліептовъ, Вапъ Тромпе, переѣхалъ сюда изъ Кентукки. Онъ отпустилъ на волю всѣхъ своихъ рабовъ, и купилъ себѣ землю, миль за 7 отсюда, за рѣчкой въ глухомъ лѣсу, куда никто безъ цѣли не заходитъ. Добраться туда не легко. Тамъ она будетъ въ безопасности, но самое непріятное то, что никто не можетъ свезти ее туда, кромѣ меня самого.
— Отчего такъ? Вѣдь Куджо отлично правитъ.
— Да, но дѣло въ томъ, что приходится дважды переѣзжать вбродъ рѣчку, второй переѣздъ опасенъ, если не знать хорошо мѣста. Я сто разъ переѣзжалъ тамъ и знаю всякій поворотъ. Сама видишь, нечего дѣлать, приходится ѣхать. Пусть Куджо, какъ можно тише, запряжетъ лошадей къ двѣнадцати часамъ, и я повезу ее. А потомъ, чтобы скрыть слѣды, онъ довезетъ меня до гостиницы, и тамъ я сяду въ дилижансъ, который въ 3 или 4 часа ночи идетъ въ Колумбію. Это будетъ имѣть такой видъ, какъ будто я только туда и ѣздилъ. Рано утромъ я уже явлюсь на занятія. Не очень то пріятно буду я себя тамъ чувствовать послѣ всего, что было сказано и сдѣлано; ну, да провались они совсѣмъ, я иначе не могу!
— Твое сердце оказалось въ этомъ случаѣ лучше твоей головы, Джонъ, — сказала его жена, положивъ свою маленькую бѣленькую ручку на его руку. — Развѣ я могла бы любить тебя, если-бы не знала тебя лучше, чѣмъ ты самъ себя знаешь? Маленькая женщина была удивительно мила со слезами, сверкавшими на глазахъ ея, и сенаторъ подумалъ, что онъ должно быть удивительно умный человѣкъ, если сумѣлъ, внушить такое страстное восхищеніе этому прелестному существу. Послѣ этого, что оставалось ему дѣлать, какъ не пойти похлопотать объ экипажѣ? Впрочемъ, въ дверяхъ онъ на минуту остановился, вернулся назадъ и проговорилъ неувѣреннымъ голосомъ:
— Мэри, не знаю, какъ это тебѣ покажется… но вѣдь у тебя полный сундукъ вещей… нашего… нашего бѣднаго, маленькаго Генри. — Съ этими словами онъ быстро вышелъ и захлопнулъ за собою дверь.
Миссисъ Бэрдъ отворила дверь въ маленькую комнатку рядомъ со своей спальней и, взявъ зажженную свѣчку, поставила ее на стоявшее тамъ бюро; затѣмъ взяла изъ маленькаго ящичка ключъ, вложила его въ замокъ комода и вдругъ остановилась… Мальчики, которые, какъ всякіе мальчики, ходили за ней по пятамъ, молча смотрѣли на мать обмѣниваясь выразительными взглядами. О, мать, читающая эти строки, если въ твоемъ домѣ никогда не было ни ящика, ни шкафика, открывая который ты бы испытывала такое чувство, точно открываешь могилку — ты счастливая мать!
Миссисъ Бэрдъ открыла ящикъ. Тамъ лежали платьица разной величины и фасона, переднички, маленькіе чулочки; изъ свертка бумаги выглядывали старые башмачки со стоптанными задками; потомъ игрушечная лошадка и телѣжка, волчекъ, мячикъ — каждая вещица была положена со слезами, съ болью въ сердцѣ! Она сѣла подлѣ комода и закрыла лицо руками, слезы ея полились сквозь пальцы и капали въ ящикъ. Потомъ она подняла голову и начала торопливо связывать въ узелокъ самыя простыя и необходимыя вещи.
— Мама, — спросилъ одинъ изъ мальчиковъ, дотрогиваясь тихонько до ея руки, неужели ты хочешь отдать эти вещи?
— Мои дорогіе мальчики, сказала она нѣжнымъ и серьезнымъ голосомъ, если нашъ дорогой маленькій Генри смотритъ на насъ съ неба, онъ радъ, что мы отдаемъ ихъ. У меня не хватало духу отдать ихъ кому нибудь счастливому; я отдаю ихъ матери, въ сердцѣ которой больше горя и скорби, чѣмъ въ моемъ, и я надѣюсь, что вмѣстѣ съ ними Богъ пошлетъ ей и свое благословеніе!
Въ этомъ мірѣ встрѣчаются святыя души, горе которыхъ является источникомъ радости для другихъ; земныя надежды которыхъ, зарытыя въ могилу и политыя горькими слезами, являются сѣменами, изъ которыхъ вырастаютъ цвѣты утѣшенія и исцѣленія для несчастныхъ и огорченныхъ. Къ такимъ святымъ душамъ принадлежала эта маленькая женщина, которая при свѣтѣ лампы роняла тихія слезы, приготовляя вещи своего умершаго ребенка для маленькаго безпріютнаго изгнанника.
Покончивъ съ этимъ дѣломъ, миссисъ Бэрдъ открыла шкафъ вынула оттуда одно, два простыхъ, крѣпкихъ платья и сѣла за свой рабочій столикъ съ иголкой, ножницами и наперсткомъ, чтобы по совѣту мужа «выпустить ихъ». Она прилежно работала, пока старые часы въ углу не пробили двѣнадцать, и она не услышала тихій стукъ колесъ у подъѣзда.
— Мэри, — сказалъ ея мужъ, входя въ-комнату съ плащемъ въ рукахъ, — разбуди ее, намъ пора ѣхать.
Миссисъ Бэрдъ поспѣшно уложила всѣ приготовленныя ею вещи въ небольшой чемоданчикъ, заперла его, попросила мужа снести его въ экипажъ, а сама пошла будить Элизу. Вскорѣ бѣдная женщина показалась въ дверяхъ, съ ребенкомъ на рукахъ, одѣтая въ плащъ, шляпу и шаль, принадлежавшія ея благодѣтельницѣ. Мистеръ Бэрдъ помогъ ей сѣсть въ экипажъ, миссисъ Бэрдъ провожала ее. Элиза высунулась изъ окна кареты и протянула руку, руку такую же красивую и нѣжную какъ та, которая отвѣтила на ея пожатіе. Она устремила на миссисъ Бэрдъ свои большіе, черные глаза и какъ будто хотѣла что-то сказать. Губы ея шевелились, она раза два пыталась говорить, но не могла произнести ни звука и, поднявъ глаза къ небу съ выраженіемъ, котораго нельзя забыть, откинулась назадъ и закрыла лицо. Дверь закрылась, и карета отъѣхала.
Каково положеніе для сенатора-патріота, который всю предыдущую недѣлю ратовалъ въ Законодательномъ Собраніи своего штата за самыя суровыя мѣры противъ бѣглыхъ невольниковъ, ихъ укрывателей и пособниковъ! Нашъ почтенный сенаторъ въ своемъ родномъ штатѣ превзошелъ всѣхъ своихъ вашингтонскихъ собратій въ томъ родѣ краснорѣчія, который доставилъ имъ безсмертную славу. Какъ величественно возсѣдалъ онъ въ собраніи, заложивъ руки въ карманы и осмѣивая сантиментальную слабость тѣхъ, кто благосостояніе нѣсколькихъ несчастныхъ бѣглецовъ ставилъ выше великихъ государственныхъ интересовъ.
Онъ съ мужествомъ льва нападалъ на нихъ и силою своего слова убѣждалъ не только самого себя, но и всѣхъ, кто его слушалъ. Въ то время его представленіе о бѣгломъ было просто представленіе о тѣхъ буквахъ, изъ которыхъ состоитъ это слово; или самое большее встрѣчающееся въ маленькихъ газеткахъ изображеніе человѣка съ палкой и узелкомъ и подпись подъ нимъ «Бѣжалъ отъ такого-то». Потрясающаго дѣйствія дѣйствительнаго горя, умоляющаго взгляда человѣческихъ глазъ, исхудалой дрожащей человѣческой руки, отчаяннаго вопля безпомощнаго страданія, — всего этого онъ никогда не испыталъ. И никогда не представлялось, что бѣглецомъ можетъ, у.казаться безпомощная мать, беззащитный ребенокъ въ родѣ того, на которомъ была въ настоящее время надѣта хорошо знакомая шапочка его сына. А такъ какъ нашъ бѣдный сенаторъ былъ не камень и не сталь, а человѣкъ, и притомъ человѣкъ съ благороднымъ сердцемъ, то, понятно, что его патріотизмъ подвергался тяжелому испытанію. И вы не должны слишкомъ сильно негодовать на него, добрые братья изъ Южныхъ Штатовъ. Мы имѣемъ нѣкоторыя подозрѣнія, что многіе изъ васъ при подобныхъ обстоятельствахъ поступили бы не лучше его. Мы знаемъ, что въ Кентукки, какъ и въ Миссисипи, есть добрыя благородныя сердца, неспособныя отнестись безучастно къ страданію человѣка. Ахъ, милые братья! Справедливо ли съ вашей стороны требовать отъ насъ услугъ, которыяьъ ваши собственныя мужественныя честныя сердца не допустили бы васъ оказать намъ, будь мы на вашемъ мѣстѣ?
Какъ бы тамъ не было, если нашъ сенаторъ и прегрѣшилъ противъ политики, это ночное путешествіе являлось достаточнымъ наказаніемъ для него. Послѣднее время довольно долго шли дожди, а рыхлая черноземная почва Огайо, какъ всѣмъ извѣстно, удивительно приспособлена къ производству грязи, и дорога по которой они ѣхали была Огайская желѣзная дорога добраго стараго времени.
— Позвольте, что-же это такое за дорога? спроситъ какой нибудь путешественникъ изъ восточныхъ штатовъ, привыкшій со словомъ желѣзная дорога соединять понятіе о спокойной и быстрой ѣздѣ.
Такъ знай же, наивный восточный другъ, что въ благословенныхъ областяхъ запада, гдѣ грязь достигаетъ неизмѣримой глубины, дороги дѣлаются изъ круглыхъ, неотесанныхъ бревенъ, которыя кладутся рядышкомъ и прикрываются въ своей первобытной свѣжести слоемъ земли, торфа, вообще всего, что попадетъ подъ руку. Съ теченіемъ времени дожди смываютъ этотъ слой торфа или земли, или чего бы то ни было и раскидываютъ бревна въ разныя стороны, такъ что они принимаютъ самыя живописныя положенія, одно выше, другое ниже, третье поперекъ, а въ промежуткахъ образуются колеи и ямы черной грязи.
По такой-то дорогѣ пришлось трястись нашему сенатору, который въ то же время предавался разнымъ нравственнымъ размышленіямъ, посколько это было возможно при данныхъ обстоятельствахъ. Карета подвигалась впередъ приблизительно такимъ образомъ. Бумъ, бумъ, бумъ! шлепъ! завязла въ грязи! Сенаторъ, женщина и ребенокъ такъ быстро перемѣнили свое положеніе, что неожиданно стукнулись головой о переднія стекла экипажа. Карета завязла основательно, слышно было какъ Куджо энергично понукаетъ лошадей. Послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ подергиваній и подталкиваній, въ ту минуту, когда сенаторъ окончательно теряетъ терпѣніе, карета вдругъ выпрямляется, но увы, переднія колеса попадаютъ въ новую яму, сенаторъ, женщина и ребенокъ всѣ вмѣстѣ валятся на переднее сидѣнье, шляпа сенатора безцеремонно надвигается ему на глаза и на носъ, онъ задыхается; ребенокъ кричитъ, а Куджо подбодряетъ и словами, и кнутомъ лошадей, которыя бьются, барахтаются въ грязи, тянутъ изо всѣхъ силъ.
Карета снова съ трескомъ поднимается, но тутъ проваливаются заднія колеса, сенаторъ, женщина и ребенокъ перелетаютъ на заднее сидѣнье, онъ локтемъ сбиваетъ съ нея шляпу, ея ноги попадаютъ въ его шляпу, слетѣвшую отъ толчка. Наконецъ выбрались изъ «трясины». Лошади остановились тяжело дыша; сенаторъ отыскалъ свою шляпу, женщина поправила свою, успокоила ребенка, и они мужественно приготовились къ новымъ испытаніямъ.
Нѣсколько времени слышенъ только стукъ колесъ который сопровождается шлепаньемъ воды и изрядною тряскою; путешественники начинаютъ утѣшаться мыслью, что дорога въ сущности не особенно плоха. Вдругъ карета ныряетъ, такъ что всѣ сидящіе въ ней вскакиваютъ, а затѣмъ съ невѣроятной быстротой снова опускаются на свои сидѣнья, и останавливается. Куджо долго возится около экипажа и, наконецъ, отворяетъ дверцу.
— Извините, сэръ, но здѣсь совсѣмъ нѣтъ проѣзда, не знаю, какъ мы и выберемся. Придется подкладывать бревна.
Сенаторъ въ отчаяніи вылѣзаетъ изъ кареты, тщетно стараясь нащупать ногой твердое мѣсто. Одна нога его погружается въ бездонную трясину, онъ старается вытащить ее, теряетъ равновѣсіе и падаетъ въ грязь, откуда Куджо вытаскиваетъ его въ самомъ плачевномъ состояніи.
Изъ состраданія къ читателю, мы воздержимся отъ дальнѣйшаго описанія. Тѣ изъ западныхъ путешественниковъ, которые испытали, что значитъ въ полуночные часы подкладывать бревна, чтобы вытаскивать свой экипажъ изъ грязи, отнесутся съ почтительнымъ и грустнымъ сочувствіемъ къ бѣдствіямъ нашего героя. Мы просимъ ихъ пролить тихую слезу и читать дальше.
Была уже поздняя ночь, когда мокрая, забрызганная грязью карета, переправилась въ бродъ черезъ рѣчку и остановилась у дверей большой фермы, не мало труда стоило разбудить ея обитателей, но, наконецъ, появился самъ почтенный хозяинъ фермы и отворилъ дверь. Это былъ высокій, плотный мужчина болѣе шести футовъ роста, въ однихъ чулкахъ и въ красной фланелевой охотничьей рубашкѣ. Цѣлая копна всклокоченныхъ волосъ и борода, нѣсколько дней не видавшая бритвы, придавали этому человѣку видъ по меньшей мѣрѣ не привлекательный. Онъ, стоялъ нѣсколько минутъ со свѣчей въ рукѣ и смотрѣлъ на нашихъ путешественниковъ съ забавнымъ выраженіемъ недоумѣнія. Сенатору не безъ труда удалось объяснить ему въ чемъ дѣло; пока онъ старается понять это, мы познакомимъ съ нимъ поближе читатель.
Честный, старый Джонъ вамъ Тромпе былъ раньше крупнымъ землевладѣльцемъ и негровладѣльцемъ въ штатѣ Кентукки.
У него не было «ничего медвѣжьяго кромѣ шкуры», а сердцемъ онъ обладалъ честнымъ, справедливымъ, столь же широкимъ, какъ его гигантская фигура. Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ слѣдилъ онъ съ подавленнымъ негодованіемъ за проявленіями системы, одинаково развращающей и притѣснителя, и притѣсняемыхъ. Наконецъ, Джонъ почувствовалъ, что не можетъ долѣе переносить такой жизни; онъ взялъ изъ конторки свой бумажникъ, поѣхалъ въ штатъ Огайо, купилъ большой участокъ плодородной земли, далъ вольную всѣмъ своимъ рабамъ, мужчинамъ, женщинамъ и дѣтямъ, посадилъ ихъ въ повозки и отправилъ на этотъ участокъ; а затѣмъ честный Джонъ переселился за рѣку, въ уединенную, тихую ферму, гдѣ жилъ въ мирѣ со своею совѣстью и своими убѣжденіями.
— Согласны вы дать пріютъ бѣдной женщинѣ и ребенку, которые спасаются отъ негроторговца? — спросилъ у него сенаторъ напрямикъ.
— Понятно согласенъ! — горячо отвѣтилъ честный Джонъ.
— Я такъ и думалъ, — сказалъ сенаторъ.
— Если кто нибудь изъ нихъ явится сюда, — проговорилъ Джонъ, выпрямляя свое высокое, мускулистое туловище, — я готовъ принять его, какъ слѣдуетъ. У меня семь сыновей каждый шести футовъ роста, мы ихъ отлично попотчуемъ. Засвидѣтельствуйте имъ наше почтеніе, скажите имъ, пусть идутъ, когда хотятъ, намъ совершенно все равно!
Джонъ запустилъ пальцы въ свою кудластую голову и разразился громкимъ смѣхомъ.
Усталая, измученная и упавшая духомъ Элиза еле дотащилась до дверей, неся на рукахъ ребенка, уснувшаго тяжелымъ сномъ. Хозяинъ поднесъ свѣчу къ лицу ея, испустилъ что то въ родѣ сострадательнаго ворчанія, открылъ дверь въ маленькую спальню рядомъ съ большой кухней, гдѣ они стояли, и сдѣлалъ ей знакъ, что бы она вошла туда. Онъ взялъ свѣчу, зажегъ ее, поставилъ на столъ и затѣмъ заговорилъ съ Элизой:
— Послушай, голубукша, ты можешь быть совершенно спокойна, даже если кто и придетъ сюда. Видишь это угощеніе? — онъ указалъ на два, три новенькихъ ружья надъ каминомъ. — Кто со мной знакомъ, тотъ знаетъ, что изъ моего дома нельзя никого взять противъ моей воли Ложись теперь спать и спи такъ спокойно, какъ въ люлькѣ у родной матери. — Съ этими словами онъ вышелъ и заперъ дверь.
— Какая красивая бабенка, — сказалъ онъ сенатору, — Ну да красивымъ-то и приходится особенно часто убѣгать, если онѣ хотятъ остаться порядочными женщинами. Дѣло извѣстное.
Сенаторъ разсказалъ въ нѣсколькихъ словахъ исторію Элизы.
— О, у, ай, ай, скажите пожалуйста! говорилъ добрякъ жалостливо. — Ишь какія дѣла. Бѣдное созданіе! И за ней гонятся, какъ за звѣремъ, за то только что у нея человѣческія чувства, что она дѣлаетъ то, что сдѣлала бы каждая мать на ея мѣстѣ! Просто такъ и хочется выругать ихъ послѣдними словами! — и честный Джонъ вытеръ глаза огромною, желтою, веснусчатою рукою. — Знаете, что я вамъ скажу, я долго не рѣшался присоединиться къ церкви, потому что наши попы увѣряли, будто Библія оправдываетъ всѣ эти мерзости. Я, понятно, не могъ спорить съ ними, я вѣдь не знаю, какъ они, и по-гречески, и по-еврейски. Я и махнулъ рукой и на нихъ, и на Библію. А потомъ я встрѣтилъ попа, который былъ тоже ученый, зналъ по-гречески и все такое, такъ онъ сказалъ мнѣ совсѣмъ обратное. Ну, тогда я сталъ ходить въ церковь, право! — Говоря эти слова Джонъ старался откупорить бутылку сидра и, наконецъ, налилъ гостю стаканъ шипучаго напитка.
— Вамъ лучше остаться здѣсь до разсвѣта, радушно сказалъ онъ; — я сейчасъ позову старуху, и она въ минуту соорудитъ вамъ постель.
— Благодарю васъ, мой другъ, отвѣчалъ сенаторъ, но мнѣ надо ѣхать, чтобы захватить ночной дилижансъ въ Колумбію.
— Ну, что дѣлать, если надо, такъ надо. Я васъ немного провожу, покажу вамъ другую дорогу, не такую плохую.
Джонъ одѣлся и съ фонаремъ въ рукѣ вывелъ карету сенатора на дорогу, которая проходила по ложбинѣ сзади фермы. Когда они прощались, сенаторъ сунулъ ему въ руку бумажку въ десять долларовъ.
— Для нея, — коротко сказалъ онъ.
— Хорошо, — также коротко отвѣтилъ Джонъ.
Они пожали другъ другу руку и разстались.
ГЛАВА X.
правитьСѣрое дождливое февральское утро заглянуло въ окна хижины дяди Тома. Оно освѣтило печальныя лица, отраженіе печальныхъ сердецъ. Маленькій столикъ стоялъ передъ печкой, покрытый гладильнымъ сукномъ; передъ огнемъ на стулѣ висѣли двѣ грубыхъ, но чистыхъ рубашки, и тетушка Хлоя розложила на столѣ третью. Она старательно расправляла и проглаживала, каждую складочку, каждый шовъ, время отъ времени поднимая руку къ лицу, чтобы вытереть слезы, струившіяся по ея щекамъ.
Томъ сидѣлъ подлѣ нея, держа на колѣняхъ открытую Библію и опустивъ голову на руку; ни одинъ изъ нихъ не говорилъ ни слова. Было еще рано, и дѣти спали въ своей общей грубой выдвижной кровати.
Томъ былъ нѣжнымъ, заботливымъ семьяниномъ, что, къ несчастію для негровъ, составляетъ характерную особенность ихъ расы; онъ всталъ и молча подошелъ посмотрѣть на дѣтей.
— Въ послѣдній разъ, прошепталъ онъ.
Тетушка Хлоя ничего не отвѣтила. Она продолжала водить утюгомъ по грубой рубашкѣ, и безъ того совершенно хорошо разглаженной. Потомъ она рѣзкимъ движеніемъ поставила утюгъ на столъ, сѣла за столъ и громко заплакала.
— Говорятъ, мы должны покоряться. Господи! да развѣ же я могу! Если бы я хоть знала, куда тебя везутъ, и что съ тобой будетъ! Миссисъ говоритъ, что она постарается выкупить тебя черезъ годъ, черезъ два. Но, Господи, кто ѣдетъ на югъ, тотъ никогда не возвращается оттуда! Они убиваютъ негровъ! Я слышала, что они замучиваютъ ихъ работой на своихъ плантаціяхъ!
— Богъ вездѣ одинъ, Хлоя, что тамъ, что здѣсь.
— Это, можетъ быть, и такъ. Но Богъ допускаетъ иногда ужасныя вещи. Меня это нисколько не утѣшаетъ.
— Я въ рукахъ Божіихъ, проговорилъ Томъ, — ничто не можетъ со мной случиться безъ Его воли. За одно я Ему очень благодаренъ, что господинъ продалъ меня, а не тебя и дѣтей. Здѣсь вамъ живется хорошо; если что случится, то случится съ однимъ мною. А Господь поможетъ мнѣ, я въ этомъ увѣренъ.
Мужественное, твердое сердце, которое подавляло собственную скорбь, чтобы утѣшить любимое существо! Томъ говорилъ съ усиліемъ, спазма сжимала ему горло, но онъ говорилъ твердо, съ убѣжденіемъ.
— Будемъ надѣяться на милосердіе Божіе — прибавилъ онъ дрожащимъ голосомъ, какъ бы сознавая, что это его единственная опора.
— Милосердіе! — вскричала тетушка Хлоя, не вижу я никакого милосердія! Все это несправедливо, очень несправедливо! Масса не долженъ былъ допустить, чтобы тебя взяли за его долги. Ты заработалъ для него вдвое больше, чѣмъ онъ за тебя получитъ. Онъ давно долженъ былъ дать тебѣ вольную! Можетъ быть, теперь его дѣла запутались, но все-таки я чувствую, что это несправедливо. Ничто не выбьетъ у меня этой мысли. Ты былъ ему такой вѣрный слуга, всегда ставилъ его дѣла выше своихъ, заботился о немъ больше, чѣмъ о женѣ и о дѣтяхъ! Богъ накажетъ его за то, что онъ за свои долги расплачивается чужимъ горемъ, чужою кровью!
— Хлоя, если ты меня любишь, не говори такихъ вещей. Вѣдь мы, можетъ быть, послѣдній разъ вмѣстѣ. Мнѣ такъ непріятно, когда ты бранишь нашего господина. Вѣдь я носилъ его на рукахъ, когда онъ былъ крошечнымъ ребенкомъ, понятно, я не могу не любить его. А что онъ мало думалъ о бѣдномъ Томѣ, это тоже понятно. Господа привыкли, чтобы другіе все дѣлали для нихъ и не придаютъ этому значенія. Ты только сравни его съ другими господами; у кого живется невольникамъ такъ привольно, гдѣ съ ними обращаются такъ хорошо, какъ у насъ? Онъ никогда не допустилъ бы такой бѣды со мной, еслибы предвидѣлъ, что случится. Я увѣренъ, что ни ко гд а.
— Хорошо, во всякомъ случаѣ, тутъ есть какая-то несправедливость, сказала тетушка Хлоя, у которой преобладающей чертой характера было непоколебимое чувство справедливости.
— Я не могу разобрать въ чемъ оно, но я увѣрена, что тутъ что-то не такъ.
— Обрати глаза твои къ Богу. Онъ выше всего, ни одинъ волосъ не упадетъ безъ Его воли.
— Это мало утѣшаетъ меня, сказала тетушка Хлоя. Ну, да что толковать! Лучше я испеку тебѣ пирожокъ, да изготовлю хорошій завтракъ; Богъ знаетъ, когда тебѣ придется еще завтракать.
Чтобы лучше понять страданія негровъ, которыхъ продаютъ на югъ, надобно помнить, что всѣ инстинктивныя привязанности этой расы чрезвычайно сильны.
Не отличаясь отвагой и предпріимчивостью, они очень любятъ родной домъ, семью, даже ту мѣстность, гдѣ живутъ. Прибавьте къ этому всѣ ужасы, какими невѣжество окружаетъ неизвѣстное, прибавьте еще, что негры привыкаютъ съ ранняго дѣтства считать продажу на югъ самой суровой мѣрой наказанія. Угроза быть проданнымъ на югъ устрашаетъ больше, чѣмъ бичъ, больше, чѣмъ всякія муки.
Мы сами слышали это отъ нихъ, сами видѣли тотъ неподдѣльный ужасъ, съ какимъ они въ свободные часы разсказываютъ страшныя исторіи объ этихъ «низовьяхъ рѣки», объ этой «невѣдомой странѣ, откуда никто не возвращается».
Одинъ миссіонеръ, жившій среди бѣглыхъ негровъ въ Канадѣ, разсказывалъ, что очень многіе изъ нихъ, по собственному признанію ушли отъ сравнительно добрыхъ господъ и подвергли себя всѣмъ опасностямъ бѣгства, вслѣдствіе отчаяннаго ужаса передъ продажей на югъ, которая грозила или имъ, или ихъ мужьямъ, или женамъ и дѣтямъ.
Эта опасность придаетъ отъ природы терпѣливому, робкому и непредпріимчивому негру геройское мужество, даетъ ему силу идти навстрѣчу, голоду, холоду, мученьямъ, опасностямъ бродяжничества и страшнымъ наказаніямъ въ случаѣ поимки.
На столѣ дымился скромный завтракъ, такъ какъ миссисъ Шельби освободила на это утро Хлою отъ ея обязанностей въ «домѣ». Бѣдная женщина приложила всѣ свои старанія на приготовленіе этого прощальнаго завтрака: — она заколола и зажарила свою лучшую курицу, испекла пироги по вкусу мужа, и поставила на каминъ какія-то таинственныя баночки, какія-то снадобья, которыя подавались только въ экстренныхъ случаяхъ.
— Смотри-ка, Петя, какой у насъ сегодня завтракъ! съ торжествомъ вскричалъ Мося, схватывая кусокъ курицы.
Тетушка Хлоя дала ему быструю пощечину.
— Вотъ тебѣ! Бездѣльники! отецъ послѣдній разъ завтракаетъ дома, а они накидываются точно воронье.
— Ахъ, Хлоя! ласково остановилъ ее Томъ.
— Да не могу-же я! — вскричала тетушка Хлоя, закрывая лицо передникомъ. — Я такъ измучилась, что не могу удержаться.
Мальчики присмирѣли и смотрѣли то на отца, то на мать, а маленькая дѣвочка ухватилась за ея платье и подняла громкій, повелительный крикъ.
— Ну, вотъ, — сказала тетушка Хлоя, вытирая глаза и сажая малютку къ себѣ на колѣни, — кажется прошло. Кушай же, пожалуйста, это моя лучшая курочка. И вамъ сейчасъ дамъ, мальчики. Бѣдняжки, мама обидѣла васъ!
Мальчики не ожидали второго приглашенія и тотчасъ же принялись съ жадностью истреблять все, что было подано на столъ. И они хорошо сдѣлали; иначе оказалось бы, что завтракъ напрасно приготовлялся.
Послѣ завтрака тетка Хлоя опять принялась хлопотать. — Теперь я соберу твои вещи, — говорила она. — Только бы онъ не отнялъ ихъ у тебя! Я знаю ихъ повадку, подлый народъ! Смотри, твоя фланелевая фуфайка отъ ревматизма лежитъ въ этомъ углу: береги ее, другой тебѣ никто не сошьетъ. Вотъ тутъ твои старыя рубашки, а тутъ новыя. Я заштопала твои носки вчера вечеромъ и положила въ нихъ клубокъ, чтобы можно было чинить ихъ. Господи, кто-то теперь будетъ штопать тебѣ? — Тетушка Хлоя снова не совладала собой, положила голову на край сундука и зарыдала. — Подумать только, некому будетъ позаботиться о тебѣ, никто не спроситъ здоровъ ты, или боленъ! Нѣтъ, я не могу, не могу помириться съ этимъ!
Мальчики, съѣвъ все, что было на столѣ, начали догадываться, что происходитъ нѣчто печальное: мать плакала, отецъ былъ грустенъ; они тоже начали ревѣть и тереть глаза руками. Дядя Томъ взялъ дѣвочку на руки и давалъ ей всласть теребить себѣ волосы и царапать свое лицо. Она отъ души наслаждалась и по временамъ вскрикивала отъ восторга.
— Радуйся, радуйся, бѣдняжка! — сказала тетушка Хлоя. — Придетъ и твой чередъ плакать, какъ продадутъ твоего мужа, или тебя самое. И вы, мальчишки, васъ тоже продадутъ, какъ только вы станете на что нибудь годны! Неграмъ самое лучше не имѣть ни души близкой.
Въ эту минуту одинъ изъ мальчиковъ закричалъ:
— Вотъ идетъ миссисъ!
— Чего ей нужно? Все равно не поможетъ, — проворчала тетушка Хлоя.
Миссисъ Шельби вошла. Тетушка Хлоя подставила ей стулъ угрюмо, съ нескрываемымъ раздраженіемъ. Но миссисъ Шельби не замѣтила ни стула, ни этого раздраженія. Она была блѣдна и печальна.
— Томъ, начала, она, — я пришла, — она вдругъ остановилась, обвела глазами молчаливую группу, стоявшую передъ ней, закрыла лицо платкомъ и опустилась на стулъ, рыдая.
— Господи! вотъ и барыня! Не надо, не плачьте! вскричала тётушка Хлоя, въ свою очередь заливаясь слезами. Нѣсколько минутъ они всѣ вмѣстѣ плакали. И въ этихъ общихъ слезахъ госпожи и рабовъ растаяла обида и гнѣвъ угнетенныхъ. О вы, которые посѣщаете бѣдняковъ, знаете ли вы, что все, что можно купить на ваши деньги, данныя съ холоднымъ, надменнььмъ лицомъ, не стоитъ одной слезы искренняго сочувствія.
— Мой добрый Томъ, сказала миссисъ Шельби, — я не могу дать тебѣ ничего, что облегчило бы твое положеніе. Если я дамъ тебѣ денегъ, у тебя ихъ отберутъ. Но я, какъ передъ Богомъ, обѣщаю тебѣ, что буду справляться о тебѣ и выкуплю тебя, какъ только накоплю денегъ. А пока, надѣйся на Бога!
Въ эту минуту мальчики закричали, что масса Гэлей идетъ, и вслѣдъ за тѣмъ грубый толчокъ отворилъ дверь. Гэлей явился въ очень дурномъ росположеніи духа. Ему пришлось далеко ѣхать ночью, а неудача въ поимкѣ ускользнувшей добычи не могла успокоить его.
— Ну что, черномазый, готовъ? — Мое почтеніе, сударыня! онъ снялъ шляпу, увидѣвъ миссисъ Шельби.
Тетушка Хлоя заперла сундучокъ, перевязала его веревкой и, поднявшись съ полу, мрачно посмотрѣла на негроторговца: казалось, слезы на ея глазахъ превратились въ искры.
Томъ покорно всталъ, чтобы слѣдовать за своимъ новымъ господиномъ и взвалилъ себѣ на плечо свой тяжелый сундукъ. Жена его взяла на руки дѣвочку и пошла проводить его до повозки, а мальчики, продолжая плакать, поплелись сзади.
Миссисъ Шельби подошла къ негроторговцу; удержала его на нѣсколько минутъ и о чемъ-то серьезно толковала съ нимъ, а въ это время вся несчастная семья подошла къ повозкѣ, которая стояла запряженной у крыльца. Толпа старыхъ и молодыхъ негровъ собралась вокругъ нея, чтобы проститься со своимъ старымъ товарищемъ. Тома всѣ уважали, какъ главнаго работника и наставника въ христіанской вѣрѣ; многіе искренно сучувствовали ему и жалѣли о немъ, особенно женщины.
— Ну, Хлоя, ты кажется, горюешь меньше насъ, — сказала одна изъ женщинъ, все время громко плакавшая, замѣтивъ мрачное спокойствіе, съ какимъ тетушка Хлоя, стояла около повозки.
— Я уже выплакала всѣ свои слезы, отвѣчала Хлоя, съ ненавистью взглядывая на подходившаго торговца, — да и не хочу я плакать передъ этой старой скотиной.
— Садись! приказалъ Гелэй Тому, пробираясь сквозь толпу негровъ, которые недружелюбно смотрѣли на него.
Томъ влѣзъ въ повозку, а Гэлей досталъ изъ подъ сидѣнья пару тяжелыхъ оковъ и прикрѣпилъ ихъ къ его ногамъ.
Сдержанный ропотъ негодованія пробѣжалъ по толпѣ, а миссисъ Шельби, стоявшая на верандѣ, замѣтила:
— Мистеръ Гэлей, увѣряю васъ, что эта предосторожность совершенно излишня.
— Не знаю, сударыня, я уже потерялъ здѣсь пятьсотъ долларовъ и больше не могу рисковать.
— Чего же другого было и ждать отъ него! — съ негодованіемъ вскричала тетушка Хлоя. Мальчики казалось только въ эту минуту вполнѣ поняли, что дѣлаютъ съ ихъ отцомъ и, ухватившись за юбку матери, заревѣли благимъ матомъ.
— Какъ мнѣ жаль, — сказалъ Томъ, — что мастера Джоржа нѣтъ дома.
Джоржъ уѣхалъ погостить дня на три къ товарищу въ сосѣднее имѣніе; онъ выѣхалъ рано утромъ, прежде чѣмъ распространилась вѣсть о несчастій Тома, и ничего не слыхалъ о немъ.
— Поклонитесь отъ меня массѣ Джоржу, — просилъ онъ окружающихъ.
Гэлей стегнулъ лошадь; Томъ устремилъ взглядъ полный тоски на родныя мѣста, и черезъ минуту они скрылись изъ глазъ.
Мистера Шельби не было дома въ это время. Онъ продалъ Тома вслѣдствіе крайней необходимости, чтобы вырваться изъ когтей человѣка, котораго онъ боялся, и его первое чувство послѣ заключенія сдѣлки было чувство облегченія. Но упреки жены пробудили въ немъ полудремавшее сожалѣніе; безкорыстіе Тома еще усилило его непріятное чувство. И, чтобы не быть свидѣтелемъ тяжелой сцены прощанья, онъ уѣхалъ недалеко по дѣламъ, надѣясь, что къ его возвращенію все будетъ кончено.
Повозка, увозившая Тома и Гэлея, съ грохотомъ катилась по пыльной дорогѣ быстро минуя старыя знакомыя мѣста; скоро они проѣхали въ открытыя ворота загороди и очутились за предѣлами имѣнія Шельби. Когда они проѣхали съ милю, Гэлей вдругъ свернулъ къ дверямъ кузницы, досталъ пару ручныхъ кандаловъ и вошелъ въ нее.
— Они немножко малы для него, — сказалъ Гэлей кузнецу, указывая на Тома.
— Господи, да вѣдь это кажется Томъ Шельбинскихъ господъ. Неужели они его продали?
— Продали, — отвѣчалъ Гэлей.
— Да неужели! Кто бы это подумалъ! — вскричалъ кузнецъ. — Нѣтъ, вамъ вовсе не нужно заковывать его. Онъ самый честный, самый хорошій человѣкъ!
— Да, да, знаю, — отвѣчалъ Гэлей, — но именно эти-то самые хорошіе люди и убѣгаютъ. Дураки не спрашиваютъ, куда ихъ везутъ, а пьяницамъ все равно, гдѣ жить, тѣ не сбѣгутъ. А лучшіе люди страсть не любятъ, когда ихъ увозятъ. Съ ними безъ кандаловъ не сладить, они такъ и норовятъ удрать.
— Да, — сказалъ кузнецъ, роясь въ своихъ инструментахъ, — наши негры изъ Кентукки не охотно идутъ на южныя плантаціи; они тамъ страсть какъ мрутъ.
— Это вѣрно, имъ и къ климату трудно привыкнуть да и разное другое, тамъ торговля идетъ бойко.
— Да, по неволѣ скажешь, какая жалость, что такого способнаго, смирнаго, работящаго человѣка, какъ Томъ, отправляютъ на гибель въ сахарныя плантаціи!
— Ничего, ему посчастливилось. Я обѣщалъ позаботиться о немъ. Я помѣщу его слугой въ какую нибудь хорошую, старую семью и если онъ справится съ лихорадкой да съ климатомъ, его житье будетъ такое, что негру лучшаго и желать нечего.
— Да вѣдь у него, должно быть жена и дѣти здѣсь остались?
— Ну, тамъ онъ себѣ другую возьметъ, этого добра вездѣ довольно, сказалъ Гэлей.
Во время этого разговора Томъ грустно сидѣлъ въ повозкѣ, у дверей кузницы. Вдругъ онъ услышалъ за собой быстрый топотъ лошадиныхъ копытъ; онъ не успѣлъ опомниться, какъ мастеръ Джоржъ вскочилъ въ повозку, обхватилъ его шею обѣими руками, рыдая и громко выражая свое негодованіе.
— Это прямо низость, гадость, я и слушать не хочу, что они тамъ говорятъ! Это безсовѣстно, это позоръ! Если бы я былъ большой, они не посмѣли бы этого сдѣлать, никогда, ни за что! говорилъ Джоржъ съ подавленнымъ рыданіемъ.
— О, мастеръ Джоржъ! Какъ я радъ! сказалъ Томъ. Мнѣ было такъ тяжело уѣзжать, не повидавшись съ вами! Вы не повѣрите, до чего мнѣ пріятно!
Томъ сдѣлалъ движеніе ногами, и Джоржъ замѣтилъ кандалы
— Что за срамъ! — вскричалъ онъ, сжимая кулаки. — Я побью этого стараго негодяя, непремѣнно побью!
— Нѣтъ, не надо, мастеръ Джоржъ, — и не говорите такъ громко. Мнѣ не станетъ лучше, оттого что вы его разсердите.
— Ну, хорошо, я не буду бить ради тебя; но подумай только какой срамъ! Они даже не прислали за мной, не написали мнѣ записки, если бы не Томъ Линконъ, я бы ничего и не зналъ. Я ихъ славно распушилъ всѣхъ дома.
— Это вы не хорошо, масса Джоржъ!
— Ну, ужъ я не могъ молчать! Это вѣдь срамъ, я всегда скажу! Послушай, дядя Томъ, — онъ повернулся спиной къ кузницѣ и проговорилъ таинственнымъ шопотомъ:
— Я принесъ тебѣ мой долларъ.
— Ахъ, я его не возьму, мастеръ Джоржъ, ни за что на свѣтѣ, — отвѣчалъ сильно тронутый Томъ.
— Нѣтъ, возьмешь! вскричалъ Джоржъ. — Посмотри: я сказалъ тетушкѣ Хлоѣ, что отдамъ его тебѣ, и она посовѣтовала мнѣ продѣлать въ немъ дырочку, продѣть шнурочекъ и повѣсить тебѣ на шею, носи его такъ, чтобы никто не видѣлъ, иначе этотъ подлецъ отниметъ у тебя. Пожалуйста, Томъ, позволь мнѣ поколотить его! Это будетъ такимъ облегченіемъ для меня!
— Нѣтъ, пожалуйста, масса Джоржъ, мнѣ это не принесетъ никакой пользы.
— Ну, хорошо, для тебя я удержусь! отвѣчалъ Джоржъ, надѣвая свой долларъ на шею Тома. — Вотъ такъ, а теперь застегни хорошенько куртку! всякій разъ, какъ взглянешь на него, вспоминай, что я пріѣду за тобой и возьму тебя. Мы съ теткой Хлоей уже все переговорили объ этомъ. Я сказалъ ей, чтобы она не безпокоилась, я буду стараться, и отравлю отцу жизнь, если онъ тебя не выкупитъ!
— О, масса Джоржъ, не хорошо такъ говорить о своемъ отцѣ!
— Боже мой, дядя Томъ, да вѣдь я же не сказалъ ничего дурного.
— Вотъ что я вамъ скажу, масса Джоржъ: будьте добрымъ мальчикомъ; помните, сколько сердецъ надѣются на васъ. Держитесь всегда крѣпко за свою мать. Не берите примѣра съ глупыхъ мальчиковъ, которые какъ подрастутъ, такъ ужъ не смотрятъ на мать. Помните, масса Джоржъ, многое даетъ намъ Богъ по два раза, а мать онъ даетъ только одинъ разъ. Вы хоть сто лѣтъ проживете, другой такой женщины, какъ ваша мать, не найдете. Держитесь же за нее и растите ей на утѣшеніе, мой милый, дорогой мальчикъ! вы исполните это, не правда-ли?
— Исполню, дядя Томъ, серьезно проговорилъ Джоржъ.
— И еще, будьте осторожны въ словахъ, масса Джоржъ. Молодые люди въ ваши годы бываютъ иногда своевольны, это, можетъ быть, и естественно. Но настоящій джентльменъ, какимъ, я надѣюсь, вы будете, никогда не позволяетъ себѣ сказать родителямъ непочтительнаго слова. Вы не обижаетесь, что я такъ говорю съ вами, масса Джоржъ?
— Нѣтъ, нисколько, дядя Томъ, ты мнѣ всегда давалъ хорошіе совѣты.
— Это потому, что я старше васъ, сказалъ Томъ лаская красивую, кудрявую головку мальчика своей большой, сильной рукой и голосъ его былъ нѣженъ, какъ голосъ женщины, — я вижу сколько у васъ хорошихъ задатковъ. О, масса Джоржъ, вамъ все дано: образованіе, права, грамотность, вы будете знатнымъ, ученымъ, добрымъ человѣкомъ, и всѣ ваши люди и ваши родители будутъ гордиться вами! Будьте добрымъ господиномъ, какъ вашъ отецъ и добрымъ христіаниномъ, какъ ваша мать. Помните Бога въ дни юности, масса Джоржъ!
— Я постараюсь быть очень хорошимъ, дядя Томъ, — обѣщаю тебѣ, отвѣчалъ Джоржъ. — Я буду первый сортъ! А ты не унывай! Я привезу тебя назадъ, домой. Я уже говорилъ сегодня тетушкѣ Хлоѣ, когда я буду большой, я выстрою тебѣ новый домъ, и у тебя будетъ гостиная и коверъ во весь полъ. О, ты тогда словно заживешь!
Гэлей показался въ дверяхъ съ кандалами въ рукахъ.
— Послушайте, милостивый государь, съ надменнымъ видомъ обратился къ нему Джоржъ, — я разскажу отцу и матери, какъ вы обращаетесь съ Томомъ.
— Сдѣлайте одолженіе, отвѣчалъ торговецъ.
— Неужели вамъ не стыдно всю жизнь только и дѣлать, что покупать людей и держать ихъ на цѣпи, какъ скотину? Неужели вы не сознаете, какъ это низко?
— Если знатные господа продаютъ людей, отчего же мнѣ не покупать ихъ? Не все ли равно, что продавать, что покупать, одно не болѣе низко, чѣмъ другое.
— Я не буду дѣлать ни того, ни другого, когда выросту большой, объявилъ Джоржъ. — Мнѣ стыдно сегодня, что я Кентуккіецъ, а прежде я всегда гордился этимъ.
Джоржъ гордо выпрямился въ сѣдлѣ и посмотрѣлъ кругомъ съ такимъ видомъ, точно ожидалъ, что слова его произведутъ впечатлѣніе на весь штатъ.
— Ну, прощай, дядя Томъ, смотри же будь молодцомъ, не унывай! — сказалъ Джоржъ.
— Прощайте, масса Джоржъ, сказалъ Томъ, глядя на него съ любовью и восхищеніемъ. Да благословитъ васъ Всемогущій Богъ! Ахъ, жаль, что въ Кентукки мало такихъ людей, какъ вы! прибавилъ онъ отъ полноты души, когда открытое, юношеское личико исчезло изъ глазъ его. Онъ уѣхалъ, а Томъ смотрѣлъ ему вслѣдъ, пока не замеръ топотъ копытъ его лошади, этотъ послѣдній звукъ его родного дома. Но и теперь онъ чувствовалъ теплоту въ груди на томъ мѣстѣ, куда Джоржъ надѣлъ драгоцѣнный долларъ. Томъ протянулъ руку и прижалъ его къ сердцу.
— Ну, вотъ что я тебѣ скажу, Томъ, заговорилъ Гэлей, усаживаясь въ повозку и бросая въ нее кандалы, — я хочу поступать съ тобой честно, какъ вообще всегда поступаю со своими неграми; если ты будешь со мною хорошъ, и я буду съ тобой хорошъ. Я никогда не бываю жестокъ со своими неграми, я всегда стараюсь быть съ ними какъ можно добрѣе.. Поэтому, говорю тебѣ прямо, веди себя смирно и не затѣвай никакихъ штукъ, со мной это безполезно, я всѣ негритянскія штуки отлично знаю. Если негръ ведетъ себя смирно и не пытается бѣжать, ему у меня хорошо; а если нѣтъ, пеняй на себя, я не виноватъ.
Томъ увѣрялъ Гэлея, что онъ не имѣетъ ни малѣйшаго намѣренія бѣжать. Въ сущности все это увѣщаніе, обращенное къ человѣку съ кандалами на ногахъ, было совершенно излишне. Но мистеръ Гэлей взялъ привычку произносить маленькую рѣчь при первомъ знакомствѣ со своимъ новымъ товаромъ: онъ, повидимому, расчитывалъ такимъ способомъ внушить ему довѣріе къ себѣ, возбудить его веселость и избѣжать непріятныхъ столкновеній.
Теперь мы на время простимся съ Томомъ и посмотримъ, что подѣлываютъ другія дѣйствующія лица нашей исторіи.
ГЛАВА XI.
правитьПодъ вечеръ въ одинъ ненастный день путешественникъ подъѣхалъ къ двери маленькой гостиницы въ деревнѣ Н. въ штатѣ Кентукки. Въ буфетѣ онъ, какъ обыкновенно бываетъ въ такихъ случаяхъ, засталъ весьма смѣшанное общество изъ разныхъ лицъ, искавшихъ убѣжища отъ непогоды. Высокіе, длинные, костлявые кентуккійцы, одѣтые въ охотничьи куртки, сидѣли въ лѣнивыхъ позахъ, стараясь занять какъ можно больше мѣста; ружья были составлены въ одномъ углу, въ другомъ валялись ягташи, пороховницы, въ перемежку съ охотничьими собаками и негритенками. Съ каждой стороны камина сидѣло по длинному джентльмену развалившись на стулѣ, со шляпой на головѣ; а каблуки ихъ грязныхъ сапогъ величественно покоились на доскѣ камина, положеніе, замѣтимъ кстати, весьма любимое посѣтителями западныхъ гостиницъ, которые находятъ, что она возбуждаетъ умственную дѣятельность и способствуетъ правильному мышленію.
Хозяинъ, стоявшій за прилавкомъ, былъ, подобно большинству своихъ соотечественниковъ, высокаго роста, добродушенъ и неуклюжъ, съ огромной копной волосъ на головѣ, и съ высокой шляпой на волосахъ.
Впрочемъ, головы всѣхъ присутствовавшихъ въ буфетѣ были украшены этою эмблемой мужского владычества. Войлочная шапка, пальмовый листъ, засаленная фуражка или красивая новая шляпа — всѣ съ одинаковою республиканскою независимостью покоились на головахъ своихъ владѣльцевъ и могли служить подспорьемъ для опредѣленія характера этихъ владѣльцевъ. У нѣкоторыхъ они были ухарски сднинуты набекрень, — это были люди весьма остроумные, сообщительные; у другихъ они были нахлобучены чуть не на носъ, то были люди съ характеромъ, положительные, которые ужъ если хотѣли надѣть шляпу, то съ тѣмъ, чтобы носить ее, и носить именно такъ, какъ имъ вздумается; нѣкоторые сдвинули ихъ на затылокъ — признакъ человѣка зоркаго, наблюдательнаго, который любитъ заглядывать впередъ; были и такіе безпечные люди, которые не обращали вниманія, какъ надѣта у нихъ шляпа, и она ѣздитъ у нихъ на головѣ во всѣ стороны. Изученіе этихъ разнообразныхъ головныхъ уборовъ было поистинѣ достойно Шекспира.
Негры въ широкихъ панталонахъ, но большею частью безъ рубашекъ сновали взадъ и впередъ повидимому безъ всякой цѣли, но съ полною готовностью перевернуть весь свѣтъ вверхъ дномъ, чтобы угодить хозяину и его гостямъ. Прибавьте къ этому веселый, потрескивающій огонь въ большомъ каминѣ, открытыя окна и входную дверь, коленкоровыя оконныя занавѣсы, которыя надуваются и хлопаютъ отъ рѣзкаго сырого вѣтра, и вы получите представленіе о всѣхъ прелестяхъ кентуккійской гостиницы.
Современные кентуккійцы служатъ прекраснымъ подтвержденіемъ теоріи о наслѣдственности инстинктовъ и личныхъ особенностей. Отцы ихъ были славные охотники, жили въ лѣсахъ и спали подъ открытымъ небомъ, при звѣздахъ, замѣнявшихъ имъ свѣчи, и потомки до нашего времени постоянно ведутъ себя такъ, какъ будто живутъ не въ домѣ, а въ лагерѣ: не снимаютъ шляпъ съ головы, на ходу опрокидываютъ разныя вещи, кладутъ ногу на спинку креселъ или на каминъ, совершенно такъ же, какъ ихъ предки валялись по травѣ и ставили ноги на пни и бревна, держатъ лѣтомъ и зимой отворенныя двери и окна, — имъ все не хватаетъ воздуха для ихъ обширныхъ легкихъ, — съ небрежнымъ добродушіемъ называютъ всякаго встрѣчнаго «чужакъ» и являются въ то же время самыми откровенными, общительными, веселыми созданіями въ мірѣ.
Въ такое-то безцеремонное общество вошелъ нашъ путешественникъ. Это былъ человѣкъ необыкновеннаго роста, плотный, хорошо одѣтый, съ крупнымъ добродушнымъ лицомъ и нѣсколько суетливыми движеніями. Онъ очень заботился о своемъ чемоданѣ и зонтикѣ, и внесъ ихъ самъ, своими руками, упорно отказываясь отъ услугъ многочисленной прислуги. Онъ оглядѣлъ буфетъ недовѣрчивымъ взглядомъ, удалился со своими вещами въ самый темный уголъ, уложилъ ихъ подъ стулъ, самъ сѣлъ на него и смотрѣлъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ на господина, каблуки котораго покоились на каминѣ, и который плевалъ направо и налѣво такъ энергично, что могъ внушить страхъ человѣку съ слабыми нервами и привычкою къ опрятности.
— Слушайте, чужакъ, какъ вы поживаете? спросилъ вышеупомянутый джентльменъ, отправивъ залпъ табачнаго сока въ сторону новоприбывшаго.
— Хорошо, кажется, отвѣчалъ тотъ, уклоняясь съ нѣкоторымъ испугомъ отъ грозившей ему чести.
— Что новенькаго? продолжалъ первый, вынимая изъ кармана пластъ табаку и большой охотничій ножъ.
— Насколько я знаю, ничего особеннаго, отвѣчалъ путешественникъ.
— Употребляете? спросилъ первый и съ чисто братскимъ радушіемъ протянулъ старому джентльмену кусокъ табаку.
— Нѣтъ, благодарю васъ, мнѣ это вредно, — отвѣчалъ низенькій старичокъ, отодвигаясь.
— Не желаете? — переспросилъ тотъ и отправилъ кусокъ въ свой собственный ротъ съ тѣмъ, чтобы приготовить достаточный запасъ табачнаго сока на пользу всей компаніи.
Старый джентльменъ слегка вздрагивалъ всякій разъ, когда выстрѣлы его длинноногаго собрата обращались въ его сторону; тотъ замѣтилъ это и добродушно обратилъ свою пальбу въ другую сторону: онъ принялся бомбардировать кочергу съ такимъ искусствомъ, какого хватило бы для взятія цѣлаго города.
— Что тамъ такое? — спросилъ старый джентльменъ, замѣтивъ группу любопытныхъ, собравшихся около большого листа объявленій.
— Объявленіе о негрѣ, — коротко отвѣтилъ одинъ изъ группы.
Мистеръ Вильсонъ, — такъ звали стараго джентльмена, — всталъ, уложилъ хорошенько свой чемоданъ и зонтикъ, вынулъ очки и, не торопясь, надѣлъ ихъ на носъ. Покончивъ все это, онъ прочелъ вслухъ слѣдующее:
"Убѣжалъ отъ нижеподписавшагося его собственный мулатъ Джоржъ. Сказанный Джоржъ шести футовъ роста, свѣтлый цвѣтъ кожи, темные вьющіеся волоса; онъ очень развитъ, хорошо говоритъ, умѣетъ читать и писать; вѣроятно, будетъ стараться прослыть за бѣлаго; на плечахъ и спинѣ глубокіе шрамы, на правой рукѣ выжжена буква Г.
«Четыреста долларовъ вознагражденія тому, кто представитъ его живымъ и та же сумма за несомнѣнное доказательство того, что онъ убитъ».
Старый джентльменъ прочелъ объявленіе съ начала до конца медленно, какъ бы изучая его.
Длинноногій воитель, который, какъ было сказано выше, обстрѣливалъ каминный приборъ, всталъ, выпрямился во всю длину своего громаднаго роста, подошелъ къ объявленію и съ самымъ рѣшительнымъ видомъ выплюнулъ на него весь свой запасъ табачнаго сока.
— Вотъ, что я объ этомъ думаю! — отрѣзалъ онъ и снова сѣлъ на свое мѣсто.
— Отчего же это вы такъ, чужакъ? — спросилъ хозяинъ.
— Я бы то же сдѣлалъ и съ тѣмъ, кто писалъ эту бумагу, если бы онъ былъ здѣсь, — отвѣчалъ высокій, возвращаясь къ своему прежнему занятію и отрѣзая себѣ кусокъ табаку. — Всякій хозяинъ у котораго такой невольникъ, и который не умѣетъ порядочно обращаться съ ними, заслуживаетъ того, чтобы невольникъ убѣжалъ. Этакого рода бумаги позоръ для Кентукки, вотъ мое мнѣніе, и пусть его слышитъ кто угодно.
— Да, ужъ это, что правда, то правда, — замѣтилъ хозяинъ вписывая въ книгу новую получку.
— У меня у самого много негровъ, сэръ, — сказалъ высокій, возобновляя свою аттаку на кочерги, — и я всегда говорю имъ: «Ребята, говорю, бѣгите себѣ, удирайте, когда хотите, я не стану гоняться за вами!» И ни одинъ изъ нихъ никогда не подумаетъ бѣжать. Разъ они знаютъ, что могутъ уйти, когда захотятъ, у нихъ пропадаетъ всякая охота уходить. Мало того. У меня для нихъ всѣхъ приготовлены отпускныя по всей формѣ на тотъ случай, если я умру, и они это знаютъ; и я вотъ что вамъ скажу, чужакъ, ни у кого въ нашихъ мѣстахъ негры не работаютъ такъ хорошо, какъ у меня. Я недавно посылалъ своихъ негровъ въ Цинциннати продавать лошадей, и что же вы думаете? Они вернулись въ срокъ и привезли мнѣ всѣ деньги, сколько слѣдовало, 500 долларовъ. Такъ и должно быть. Обращайтесь съ ними, какъ съ собаками и они будутъ работать по собачьи и все дѣлать по собачьи. Обращайтесь съ ними, какъ съ людьми, они и сами будутъ вести себя какъ люди. — И, разгорячившись, честный скотопромышленникъ подкрѣпилъ свои разсужденія цѣлымъ залпомъ, направленнымъ на каминный приборъ.
— Я нахожу, что вы совершенно правы, другъ мой, — сказалъ мистеръ Вильсонъ. — Тотъ негръ, который здѣсь описанъ очень хорошій человѣкъ, я его знаю. Онъ лѣтъ шесть работалъ у меня на фабрикѣ — у меня мѣшечная фабрика, — и былъ самымъ лучшимъ работникомъ, сэръ. Онъ при томъ же и очень смышленый парень: онъ выдумалъ машину для очистки пеньки, очень выгодная штука, она введена въ употребленіе на многихъ фабрикахъ. Его хозяинъ взялъ себѣ привилегію на это изобрѣтеніе.
— Да, это какъ водится: взялъ себѣ привилегію, получаетъ деньги, а парню вытравилъ клеймо на правой рукѣ. Ну ужъ, попадись онъ мнѣ, я ему такую мѣточку положу, что, небось, долго не забудетъ.
— Съ этими учеными неграми всегда бездна хлопотъ и непріятностей, — замѣтилъ съ другого конца комнаты какой-то человѣкъ грубаго вида; — оттого и бьютъ, и клеймятъ. Если бы они вели себя хорошо, ихъ бы не наказывали.
— Иначе сказать: Богъ создалъ ихъ людьми и ихъ трудно превратить въ скотовъ, — возразилъ скотопромышленникъ сухо.
— Умные негры не приносятъ никакого барыша своимъ господамъ, — продолжалъ другой, въ своей самодовольной тупости не замѣчавшій презрѣнія противника; — какая намъ корысть въ ихъ талантахъ и всемъ такомъ, если мы не можемъ обращать ихъ въ свою пользу? Сами же они употребляютъ свои таланты только на то, чтобы половчѣе провести насъ. У меня было штуки двѣ такихъ молодцовъ, и я поскорѣй продалъ ихъ на югъ. Я зналъ, что безъ этого я все равно, рано или поздно потеряю ихъ.
— Лучше попросите Бога, чтобы онъ создалъ для васъ особую породу людей, у которыхъ совсѣмъ не было бы души, замѣтилъ скотопромышленникъ.
На этомъ разговоръ былъ прерванъ: къ дверямъ и гостиницы подъѣхалъ небольшой одноконный кабріолетъ щегольского вида, въ немъ сидѣлъ хорошо одѣтый господинъ, а слуга негръ правилъ.
Вся компанія принялась разсматривать вновь прибывшаго съ тѣмъ любопытствомъ, съ какимъ обыкновенно кучка людей, пережидающихъ дождь, разсматриваетъ новое лицо. Онъ былъ высокаго роста, смуглъ, какъ испанецъ, съ красивыми, выразительными черными глазами, и тоже черными, какъ смоль, коротко остриженными курчавыми волосами. Его правильно очерченный орлиный носъ, тонкія губы и вся изящная фигура сразу убѣдили всѣхъ присутствовавшихъ, что это человѣкъ не простого званія. Онъ непринужденно перешелъ комнату, знакомъ указалъ слугѣ, куда поставить свой чемоданъ, сдѣлалъ общій поклонъ и со шляпой въ рукѣ такъ же непринужденно подошелъ къ буфету и назвалъ свое имя: Генри Бутлеръ, изъ Оклэнда, округъ Шельби. Затѣмъ онъ отвернулся, равнодушно подошелъ къ объявленію и прочелъ его.
— Джимъ, — сказалъ онъ своему негру, — мнѣ кажется, мы встрѣтили около Бернана одного молодца очень похожаго на это. Помнишь?
— Да, масса, — отвѣчалъ Джимъ, — только я не знаю относительно руки,
— Ну, этого то и я, понятно, не замѣтилъ, — отвѣчалъ незнакомецъ небрежно и, зѣвнувъ, подошелъ къ хозяину съ просьбой дать ему отдѣльную комнату, такъ какъ ему необходимо написать нѣсколько писемъ.
Хозяинъ былъ сама услужливость, и черезъ минуту съ полдюжины негровъ старыхъ и молодыхъ, мужскаго и женскаго пола, большихъ и маленькихъ разсыпались въ разныя стороны, словно стая куропатокъ толкались, суетились, наступали другъ другу на ноги спѣша приготовить комнату для массы. Въ ожиданіи этой комнаты онъ усѣлся на стулъ среди буфета и вступилъ въ разговоръ съ человѣкомъ, сидѣвшимъ около него.
Съ самаго появленія незнакомца фабрикантъ, мистеръ Вильсонъ, разсматривалъ его съ какимъ-то тревожнымъ любопытствомъ. Ему представлялось, что онъ гдѣ то встрѣчалъ его и былъ съ нимъ знакомъ, но онъ никакъ не могъ вспомнить, гдѣ именно. Всякій разъ какъ пріѣзжій заговаривалъ, или дѣлалъ движеніе, или улыбался, онъ пристально глядѣлъ на него и тотчасъ же отводилъ глаза, встрѣчая холодный, безучастный взглядъ его. Вдругъ въ головѣ его блеснуло какое-то воспоминаніе, и онъ уставился на незнакомца съ такимъ испугомъ и удивленіемъ, что тотъ подошелъ къ нему.
— Мистеръ Вильсонъ, если не ошибаюсь? проговорилъ онъ, протягивая ему руку. — Извините, пожалуйста, я сразу не узналъ васъ, вы, кажется, помните меня? Бутлеръ изъ Оклэнда, округъ Шельби.
— Да, да… какже… сэръ, пробормоталъ мистеръ Вильсонъ словно во снѣ.
Вошедшій негръ объявилъ, что комната для массы готова.
— Джимъ, присмотри за вещами, — небрежно приказалъ господинъ; затѣмъ, обращаясь къ мистеру Вильсону, онъ прибавилъ; мнѣ бы очень хотѣлось поговорить съ вами объ одномъ дѣлѣ, не будете-ли вы такъ добры, не зайдете ли ко мнѣ въ комнату?
Мистеръ Вильсонъ послѣдовалъ за нимъ все также словно во снѣ.
Они вошли въ большую комнату въ верхнемъ этажѣ, гдѣ трещалъ только что разведенный огонь въ комнатѣ и нѣсколько слугъ продолжали суетиться, заканчивая уборку.
Когда все было кончено, и слуги ушли, молодой человѣкъ спокойно заперъ дверь на замокъ, положилъ ключъ въ карманъ и, сложивъ руки на груди, посмотрѣлъ прямо въ лицо мистеру Вильсону.
— Джоржъ! вскричалъ мистеръ Вильсонъ.
— Да, Джоржъ, подтвердилъ молодой человѣкъ.
— Я никакъ не могъ повѣрить этому!
— Кажется, я хорошо загримированъ, — съ улыбкой сказалъ молодой человѣкъ. — Орѣховая кора превратила мою желтую кожу въ смуглую, и я выкрасилъ себѣ волосы въ черный цвѣтъ, такимъ образомъ я, какъ видите, по примѣтамъ не подхожу къ тому человѣку, о которомъ говорится въ объявленіи.
— Ахъ, Джоржъ, ты пустился въ опасную игру. Я бы не совѣтовалъ тебѣ такъ рисковать.
— Я рискую за собственный страхъ, отвѣчалъ Джоржъ съ тою же гордою улыбкой.
Мы должны замѣтить мимоходомъ, что по отцу Джоржъ принадлежалъ къ бѣлой расѣ. Его мать была одна изъ тѣхъ несчастныхъ негритянокъ, которыя, благодаря красотѣ, дѣлались жертвами страсти своего господина и матерями дѣтей, которымъ не суждено было знать отца. Отъ одного изъ самыхъ знатныхъ родовъ Кентукки онъ наслѣдовалъ тонкія, европейскія черты лица и пылкій неукротимый нравъ. Отъ матери онъ получилъ только желтоватый оттѣнокъ кожи и чудные темные глаза. Легкая перемѣна въ цвѣтѣ кожи и волосъ превратила его въ испанца, а врожденная грація движеній и хорошія манеры помогли ему безъ труда исполнять смѣло взятую на себя роль — джентльмена, путешествующаго со своимъ слугою.
Мистеръ Вильсонъ, добродушный, но чрезвычайно мнительный и осторожный старичокъ, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, разрываясь между желаніемъ помочь Джоржу и нѣкоторымъ смутнымъ сознаніемъ необходимости поддерживать законы и порядокъ.
— И такъ, Джоржъ, заговорилъ онъ наконецъ, — ты значитъ бѣжалъ, ты бросилъ своего законнаго господина, (что, впрочемъ, неудивительно), мнѣ это очень непріятно, Джоржъ, да, положительно непріятно, я долженъ высказать это тебѣ, Джоржъ, это моя обязанность.
— Что же вамъ непріятно, сэръ? спокойно спросилъ Джоржъ.
— Непріятно видѣть, что какъ ни какъ, ты нарушаешь законы своей родины.
— Моей родины! съ горечью воскликнулъ Джоржъ, — развѣ есть у меня какая нибудь родина кромѣ могилы. Я хотѣлъ бы поскорѣе лечь въ нее!!
— Что ты, Джоржъ, нѣтъ, нѣтъ, нельзя такъ говорить, это грѣшно! Джоржъ, у тебя былъ жестокій господинъ, это вѣрно, онъ относился къ тебѣ очень дурно, я не думаю защищать его. Но ты помнишь, какъ ангелъ велѣлъ Агари вернуться къ ея госпожѣ и повиноваться ей; и апостолы тоже отослали Онисима обратно къ его господину.
— Пожалуйста, не приводите мнѣ примѣровъ изъ Библіи мистеръ Вильсонъ, — вскричалъ Джоржъ, сверкая глазами. — Моя жена христіанка, и я тоже буду христіаниномъ, если когда нибудь доберусь туда, куда хочу. Но примѣнять Библію къ человѣку въ моемъ положеніи, это значитъ сдѣлать, чтобы она окончательно опротивѣла ему. Я готовъ предстать предъ Всемогущемъ Богомъ и отдать Ему на судъ мое дѣло. Пусть Онъ рѣшитъ, правильно ли я поступаю, добиваясь свободы!
— Твои чувства вполнѣ естественны, Джоржъ, сказалъ добродушный старичокъ, сморкая себѣ носъ. — Конечно, они естественны, но мой долгъ не поощрять ихъ въ тебѣ. Да, голубчикъ, мнѣ жаль тебя, но твое дѣло неправое, совершенно неправое. Знаешь, что говоритъ апостолъ: «Пусть каждый пребудетъ въ той долѣ, какая ему уготована». Мы всѣ должны повиноваться волѣ Провидѣнія, Джоржъ, развѣ ты съ этимъ не согласенъ?
Джоржъ стоялъ, закинувъ голову назадъ, крѣпко сложивъ руки на широкой груди, и съ горькой усмѣшкой на губахъ.
— Желалъ бы я знать, мистеръ Вильсонъ, что если бы индѣйцы напали на васъ, взяли васъ въ плѣнъ, разлучили съ женой и дѣтьми и заставили всю жизнь молоть для нихъ муку, — считали бы вы своею обязанностью пребывать въ той долѣ, которая для васъ уготована? Я думаю наоборотъ! вы воспользовались бы первою заблудившеюся лошадью, которая попала бы вамъ въ руки, и считали бы ее даромъ Провидѣнія. Что, развѣ неправда?
Добродушный старичокъ вытаращилъ глаза передъ, такимъ новымъ освѣщеніемъ вопроса; не будучи ученымъ мыслителемъ, онъ обладалъ однимъ качествомъ, которымъ обладаютъ далеко не всѣ мыслители: онъ умѣлъ ничего не говорить тамъ, гдѣ нечего было сказать. Такъ и теперь: онъ тщательно сложилъ свой зонтикъ, расправилъ на немъ всякую складочку и затѣмъ продолжалъ свои увѣщанія, ограничиваясь общими мѣстами.
— Видишь ли, Джоркъ, ты знаешь, я всегда былъ тебѣ другомъ, и что я теперь сказалъ, я сказалъ для твоего же добра. Мнѣ кажется, ты подвергаешь себя громадной опасности. Ты не можешь надѣяться достигнуть цѣли. Если тебя поймаютъ, тебѣ будетъ хуже, чѣмъ прежде: тебя замучатъ, изобьютъ до полусмерти и продадутъ на югъ.
— Мистеръ Вильсонъ, я отлично знаю все это, отвѣчалъ Джоржъ. — Конечно, я рискую, но — онъ распахнулъ пальто и показалъ пару пистолетовъ и складной ножъ. — Видите, я приготовился встрѣтить ихъ. На югъ я не поѣду. Нѣтъ, коли на то пойдетъ, я сумѣю добыть себѣ шесть футовъ свободной земли — первой и послѣдней моей собственности въ Кентукки!
— Но, Джоржъ, вѣдь это ужасное настроеніе? Это прямо какая-то отчаянность! Ты меня пугаешь, Джоржъ! Тебѣ ни почемъ нарушить законы своей родины.
— Опять моей родины! Мистеръ Вильсонъ, у васъ есть родина; но какая же родина у меня и у другихъ подобныхъ мнѣ, рожденныхъ отъ матерей невольницъ? Какіе законы написаны для насъ? Мы не пишемъ законовъ, ихъ издаютъ безъ нашего согласія, они намъ не нужны, они всѣ сводятся къ тому, чтобы раздавить и унизить насъ. Развѣ я не слыхалъ вашихъ рѣчей 4-го іюля? Развѣ всѣ вы не говорите намъ разъ въ годъ, что сила правительства основывается на добровольномъ подчиненіи управляемыхъ? Развѣ можетъ человѣкъ, который слышитъ такія рѣчи, не думать. Развѣ онъ не можетъ сопоставить одно съ другимъ и сдѣлать свои собственные выводы?
Умъ мистера Вильсона былъ изъ тѣхъ, которые можно сравнить съ комкомъ хлопчатой бумаги, нѣжнымъ, мягкимъ, спутаннымъ, легко измѣняющимъ форму. Онъ отъ души жалѣлъ Джоржа и смутно понималъ, какія чувства волнуютъ его, но онъ считалъ своею обязанностью упорно наставлять его на путь истинный.
— Джоржъ, это не хорошо. Скажу тебѣ, какъ другъ, брось ты этакія мысли. Это дурныя мысли, очень дурныя, особенно для человѣка въ твоемъ положеніи, — мистеръ Вильсонъ сѣлъ къ столу и принялся нервно покусывать ручку зонтика.
— Вотъ что, мистеръ Вильсонъ, сказалъ Джоржъ, подходя къ нему и съ рѣшительнымъ видомъ садясь противъ него. — Взгляните на меня. Я сижу передъ вами. Развѣ я не такой же человѣкъ, какъ вы? Посмотрите на мое лицо, посмотрите на мои руки, посмотрите на всю мою фигуру, — молодой человѣкъ гордо выпрямился, — чѣмъ я не такой же человѣкъ, какъ всякій другой? Послушайте, мистеръ Вильсонъ, что я вамъ разскажу. У меня былъ отецъ, одинъ изъ вашихъ кентуккійскихъ джентльменовъ, — онъ такъ мало заботился обо мнѣ, что послѣ его смерти меня продали вмѣстѣ съ его собаками и лошадьми для уплаты долговъ, лежавшихъ на имѣніи. Я видалъ, какъ мою мать съ семерыми дѣтьми вывели на продажу. Они всѣ были проданы на ея глазахъ въ разныя руки. Я былъ самый младшій. Она на колѣняхъ просила моего хозяина, чтобы онъ купилъ ее вмѣстѣ со мной, чтобы хоть одинъ ребенокъ остался съ ней, но онъ оттолкнулъ ее своими тяжелыми сапогами. Я видѣлъ, какъ онъ сдѣлалъ это, я слышалъ ея вопли и стоны, когда онъ привязывалъ меня къ шеѣ лошади и увозилъ въ свое, имѣніе.
— А потомъ?
— Мой хозяинъ сторговался съ однимъ изъ покупщиковъ и перекупилъ у него мою старшую сестру. Она была набожная, хорошая дѣвушка — баптистка — и такая же красивая, какъ мать въ молодости. Она была хорошо воспитана, имѣла хорошія манеры. Сначала я радовался, что ее купили, думалъ все-таки около меня будетъ хоть одинъ близкій человѣкъ. Но скоро я сталъ очень жалѣть объ этомъ. Сэръ, я стоялъ у дверей и слышалъ, какъ ее сѣкли, и мнѣ казалось, что каждый ударъ бьетъ меня прямо по сердцу, и я ничѣмъ не могъ помочь ей. Ее сѣкли, сэръ, за то, что она хотѣла вести себя честно, на что по вашимъ законамъ дѣвушка невольница не имѣетъ права; и въ концѣ концовъ я видѣлъ, какъ ее заковали въ цѣпи и отправили съ партіей другихъ невольниковъ на рынокъ въ Орлеанъ, — отправили только за одно это — и съ тѣхъ поръ я ничего о ней не слыхалъ. Я подросталъ годы шли за годами, не было у меня ни отца, ни матери, ни сестры, ни одной человѣческой души, которая бы заботилась обо мнѣ больше, чѣмъ о послѣдней собакѣ; меня сѣкли, бранили, морили голодомъ. Да, сэръ, я голодалъ до того, что съ жадностью обгладывалъ кости, которыя бросали собакамъ. А между тѣмъ, когда я былъ маленькимъ мальчикомъ я цѣлыя ночи напролетъ плакалъ, но плакалъ не отъ голода, не отъ боли. Нѣтъ, сэръ, я плакалъ о матери, о сестрахъ, о томъ, что на всемъ свѣтѣ нѣтъ никого, кто бы любилъ меня. Я не зналъ ни покоя, ни удобствъ жизни, я никогда не слыхалъ ни отъ кого добраго слова, пока не поступилъ къ вамъ на фабрику, мистеръ Вильсонъ. Вы обращались со мной хорошо; вы поощряли меня работать, учиться читать и писать, стараться сдѣлаться порядочнымъ человѣкомъ. Богъ видитъ, какъ я вамъ благодаренъ за все это. Въ это время, сэръ, я встрѣтился со своей женой. Вы видали ее, знаете, какая она красавица. Когда я замѣтилъ, что она любитъ меня, когда я женился на ней, я самъ себѣ не вѣрилъ, что это правда, до того я былъ счастливъ, вѣдь она, сэръ, такъ же добра, какъ красива: А потомъ? потомъ является мой господинъ, отрываетъ меня отъ моего дѣла, отъ моихъ друзей, отъ всего, что я любилъ, и топчетъ меня въ грязь! А почему? Потому, какъ онъ говоритъ, что я забылъ, кто я, онъ покажетъ мнѣ, что я простой негръ и ничего больше! Въ концѣ концовъ онъ становится между мной и женой, онъ требуетъ, чтобы я ее бросилъ и жилъ съ другою женщиной. И на все это ваши законы даютъ ему полное право! Подумайте-ка, мистеръ Вильсонъ. Все что разбило сердце моей матери и сестры, моей жены и меня самого — все это разрѣшается вашими законами, все это можетъ дѣлать любой рабовладѣлецъ въ Кентукки, и никто не скажетъ ему: нельзя! Неужели вы назовете это законами моей родины? Нѣтъ, сэръ, у меня нѣтъ родины, какъ нѣтъ отца. Но я добуду себѣ родину! Отъ вашей мнѣ ничего не нужно, только бы она не трогала меня, только бы дала мнѣ спокойно уйти. Но когда я доберусь до Канады, гдѣ законы будутъ признавать и защищать меня, она станетъ моей родиной, и я буду повиноваться ея законамъ. И бѣда тому, кто вздумаетъ помѣшать мнѣ, потому что я доведенъ до отчаянія. Я буду бороться за свою свободу до послѣдняго издыханія. Вы разсказываете, что ваши отцы боролись такимъ же образомъ? Что было хорошо для нихъ, то хорошо и для меня.
Эта рѣчь, которую онъ произнесъ частью сидя у стола, частью шагая взадъ и впередъ по комнатѣ, произнесъ со слезами, со сверкающими глазами и отчаянными жестами, сильно взволновала добродушнаго старика; онъ вытащилъ изъ кармана большой, желтый, шелковый платокъ и принялся энергично вытирать себѣ лицо.
— Провалъ ихъ возьми! вскричалъ онъ вдругъ. — Я всегда это говорилъ; проклятые палачи! Кажется, я ужъ начинаю ругаться! Уходи, Джоржъ, уходи! Только будь остороженъ, голубчикъ, не убивай никого, Джоржъ, развѣ только… нѣтъ, все-таки лучше не убивай, знаешь, мнѣ бы не хотѣлось, чтобы ты убилъ… А гдѣ твоя жена, Джоржъ? спросилъ онъ взволнованно вскакивая съ мѣста и начиная расхаживать по комнатѣ.
— Ушла, сэръ, ушла, съ ребенкомъ на рукахъ, Богъ знаетъ куда. Ушла на сѣверъ; и когда мы встрѣтимся, встрѣтимся ли когда нибудь на этомъ свѣтѣ — неизвѣстно.
— Не можетъ быть! Это удивительно! Уйти отъ такихъ хорошихъ господъ!
— У хорошихъ господъ бываютъ долги, а законы нашей родины разрѣшаютъ отнять ребенка у матери и продать его за долги господина, — съ горечью отвѣчалъ Джоржъ.
— Такъ, такъ, — проговорилъ честный фабрикантъ, роясь въ карманахъ, — это, пожалуй, будетъ, противъ моихъ убѣжденій, — ну, да чортъ съ ними, съ моими убѣжденіями! — на-ка возьми, Джоржъ! и, доставъ изъ бумажника пачку ассигнацій, онъ протянулъ ихъ Джоржу.
— Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста не надо, мой добрый сэръ! вскричалъ Джоржъ, вы и безъ того очень много для меня сдѣлали, а это можетъ поставить васъ въ затруднительное положеніе. Надѣюсь у меня хватитъ денегъ.
— Нѣтъ, Джоржъ, ты долженъ взять. Деньги всегда пригодятся, онѣ никогда не лишнія, если добыты честно! Пожалуйста, пожалуйста, возьми, голубчикъ!
— Съ однимъ условіемъ, сэръ: вы позволите мнѣ возвратить ихъ вамъ, когда я буду въ состояніи.
— Ну, а теперь, Джоржъ, скажи, долго ли ты думаешь путешествовать такимъ образомъ? Надѣюсь, недолго? Ты это хорошо выдумалъ, только уже слишкомъ смѣло. А твой негръ, кто онъ такой?
— Это вполнѣ надежный человѣкъ. Онъ бѣжалъ въ Канаду въ прошломъ году. Тамъ онъ узналъ, что его господинъ страшно сердится за его побѣгъ и въ отместку бьетъ и сѣчетъ его старую мать. Тогда онъ вернулся, чтобы утѣшить ее и попробовать увезти.
— Что-жъ? увезъ онъ?
— Нѣтъ еще. Онъ все время бродилъ около дома, но не могъ улучить удобнаго случая. Теперь онъ ѣдетъ со мной до Огайо и передастъ меня друзьямъ, которые и ему помогли, а потомъ онъ вернется за ней.
— Опасно, очень опасно! проговорилъ старичокъ.
Джоржъ выпрямился и презрительно улыбнулся.
Фабрикантъ оглядѣлъ его съ ногъ до головы съ простодушнымъ недоумѣніемъ.
— Джоржъ, въ тебѣ какая — то удивительная перемѣна. Ты и голову держишь, и говоришь, и ходишь точно совсѣмъ другой человѣкъ.
— Это потому, что я теперь свободный человѣкъ, — съ гордостью проговорилъ Джоржъ. — Да, сэръ, больше я никогда, никого не назову своимъ господиномъ. Я свободенъ!
— Берегись! это еще не такъ вѣрно, тебя могутъ поймать!
— Если это случится, все равно, мистеръ Вильсонъ! Въ могилѣ всѣ люди свободны и равны.
— Я просто ошеломленъ твоею смѣлостью, — сказалъ мистеръ Вильсонъ. — Какъ это, заѣхалъ сюда въ ближайшую гостиницу!
— Мистеръ Вильсонъ, это такъ дерзко, и эта гостиница такъ близко къ нашимъ мѣстамъ, что никому не придетъ въ голову искать меня здѣсь. Меня будутъ разыскивать гдѣ нибудь подальше, а потомъ, вѣдь вы сами еле узнали меня! Господинъ Джима живетъ не въ этомъ округѣ; его здѣсь никто не знаетъ. Да и вообще его считаютъ окончательно пропавшимъ, никто его не разыскиваетъ, и меня тоже трудно признать по объявленію.
— А клеймо на рукѣ?
Джоржъ снялъ перчатку и показалъ только что затянувшійся рубецъ.
— Послѣдній знакъ доброты мистера Гарриса, — съ горечью сказалъ онъ. — Онъ вздумалъ наградить меня имъ двѣ недѣли тому назадъ, увѣряя, что я навѣрно скоро сбѣгу. Интересно, не правда ли? спросилъ онъ снова надѣвая перчатку.
— У меня кровь стынетъ въ жилахъ, когда я думаю о твоемъ положеніи и о тѣхъ опасностяхъ, которыя грозятъ тебѣ! вскричалъ мистеръ Вильсонъ.
— Моя кровь стыла много лѣтъ подъ рядъ, мистеръ Вильсонъ, теперь она кипитъ, — отвѣчалъ Джоржъ. — Вотъ что, дорогой сэръ, продолжалъ онъ послѣ нѣсколькихъ секундъ молчанія, — я замѣтилъ, что вы узнали меня. Я подумалъ, что мнѣ лучше переговорить съ вами, чтобы ваши удивленные взгляды не выдали меня. Завтра утромъ я выѣду чѣмъ свѣтъ и къ ночи надѣюсь быть въ безопасности, въ Огайо. Я поѣду днемъ, буду останавливаться въ самыхъ лучшихъ гостиницахъ, обѣдать вмѣстѣ со здѣшними аристократами. И такъ, прощайте, сэръ! Если вы услышите, что я пойманъ, знайте, что меня нѣтъ въ живыхъ.
Джоржъ стоялъ твердый, какъ скала, и протянулъ руку съ видомъ принца. Добродушный старичокъ пожалъ ее съ самымъ сердечнымъ расположеніемъ и, высказавъ еще нѣсколько предостереженій, взялъ свой зонтикъ и побрелъ вонъ изъ комнаты.
Джоржъ задумчиво глядѣлъ на дверь, затворившуюся за нимъ. Вдругъ у него мелькнула какая-то мысль. Онъ быстро подошелъ къ двери и отворилъ ее.
— Мистеръ Вильсонъ, извините, еще одно слово.
Старый джентльменъ вернулся; Джоржъ попрежнему заперъ дверь на ключъ и нѣсколько секундъ стоялъ молча, въ нерѣшительности. Затѣмъ онъ сдѣлалъ надъ собою усиліе и поднялъ голову.
— Мистеръ Вильсонъ, вы все время относились ко мнѣ какъ христіанинъ, я хочу попросить у васъ еще одного дѣла христіанскаго милосердія.
— Что такое, Джоржъ?
— Видите ли, сэръ, вы говорили правду: я дѣйствительно страшно рискую. Ни одна живая душа во всемъ свѣтѣ не огорчится, если я умру, — прибавилъ онъ, тяжело дыша и съ трудомъ произнося слова. — Меня убьютъ и закопаютъ, какъ собаку, а на другой день никто объ этомъ не вспомнитъ, никто, — исключая моей бѣдной жены. Она будетъ плакать и грустить. Не возьметесь ли вы, мистеръ Вильсонъ, передать ей эту булавочку. Она подарила мнѣ ее на Рождество, бѣдняжка! Отдайте ей ее и скажите, что я любилъ ее до самой смерти. Сдѣлаете вы это? да? Сдѣлаете? — спросилъ онъ горячо.
— Конечно, сдѣлаю, голубчикъ! сказалъ старый джентльменъ, взявъ булавку; глаза его были влажны, голосъ дрожалъ отъ волненія.
— Скажите ей одно, продолжалъ Джоржъ, — это мое послѣднее желаніе: если она можетъ добраться до Канады, пусть идетъ туда. Нечего смотрѣть на то, что госпожа была къ ней добра, что она любитъ свой домъ, я прошу ее во всякомъ случаѣ не возвращаться, — рабство всегда въ концѣ концовъ ведетъ къ несчастію. Скажите ей, чтобы она воспитала нашего мальчика свободнымъ человѣкомъ, и тогда ему не придется терпѣть то, что терпѣлъ я. Скажете вы ей все это, мистеръ Вильсонъ, скажете?
— Да, Джоржъ, все скажу, обѣщаю. Но я увѣренъ, что ты не умрешь. Не бойся, ты такой славный малый. Надѣйся на Бога, Джоржъ! Отъ всей души желаю тебѣ благополучно добраться до цѣли, отъ всей души!
— Да есть ли Богъ, на котораго можно надѣяться? проговорилъ Джоржъ тономъ такого горькаго отчаянія, что старикъ невольно замолчалъ. — Я въ свою жизнь насмотрѣлся на такія дѣла, которыя заставляютъ меня сомнѣваться, чтобы могъ быть Богъ. Христіане не понимаютъ, какъ все это представляется намъ. Для васъ Богъ есть, но существуетъ ли онъ для насъ?
— Ахъ, не говори, не говори такихъ словъ, голубчикъ! — вскричалъ старичокъ, почти рыдая. — Гони отъ себя такія мысли, Богъ есть, Онъ существуетъ! мракъ и тучи окружаютъ его, но на тронѣ его царитъ справедливость и правосудіе. Богъ есть, Джоржъ, — вѣрь въ него, надѣйся на него, и я увѣренъ, онъ поможетъ тебѣ. Все устроится по справедливости, если не въ этой жизни, то въ будущей.
Искренняя вѣра и доброта этого простодушнаго старика придавали ему въ эту минуту необыкновенное величіе и достоинство. Джоржъ, разсѣянно шагавшій по комнатѣ, остановился, задумался на минуту и потомъ тихо проговорилъ:
— Благодарю васъ за эти слова, мой добрый другъ; я ихъ не забуду.
ГЛАВА XII.
править| Гласъ въ Рамѣ, слышенъ плачъ и рыданіе и вопль великій; Рахиль плачетъ о дѣтяхъ своихъ и не хочетъ утѣшиться, ибо ихъ нѣтъ. |
Мистеръ Гэлей и Томъ тряслись въ своей повозкѣ и ѣхали все дальше и дальше каждый погруженный въ собственныя размышленія. Странное явленіе представляютъ мысли двухъ людей, которые сидятъ рядомъ, подъ ними одно и тоже сидѣнье, у нихъ одинаковые глаза, уши, руки и прочіе органы, одни и тѣ же предметы проходятъ передъ ихъ взорами; а между тѣмъ, у каждаго изъ нихъ свои собственныя мысли, нисколько не похожія на мысли другого.
Возьмемъ, напримѣръ, мистера Гэлея: онъ думалъ о ростѣ Тома, объ его сложеніи, о томъ за сколько можно продать его, если удастся сохранить его полнымъ и здоровымъ. Онъ думалъ, какъ ему составить свою партію; онъ высчитывалъ рыночную стоимость тѣхъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей, которые войдутъ въ нее, и перебиралъ въ умѣ разныя подробности своего ремесла. Потомъ онъ думалъ о самомъ себѣ, какой онъ гуманный: другіе торговцы сковываютъ своимъ неграмъ руки и ноги, а онъ надѣлъ Тому кандалы только на ноги и оставилъ ему руки свободными, пока онъ будетъ вести себя хорошо. Онъ вздохнулъ, подумавъ о неблагодарности человѣческой природы, кто знаетъ, можетъ быть, и Томъ не цѣнитъ его благодѣяній. Сколько разъ его надували негры, съ которыми онъ былъ особенно милостивъ! И не смотря на это онъ остался добрымъ человѣкомъ, — просто удивительно!
Томъ съ своей стороны думалъ о словахъ прочитанныхъ имъ въ одной древней, немодной книгѣ; слова эти все время вертѣлись въ головѣ его: «Здѣ пребывающаго града не имамъ, грядущаго же взыскуемъ; тамъ и самъ Богъ позволитъ намъ называть Его нашимъ Богомъ, ибо это онъ уготовилъ намъ градъ». Слова эти взяты изъ древней книги, которую читаютъ преимущественно невѣжественные и неученые люди, и которая во всѣ времена имѣла странную власть надъ простыми, безхитростными умами, въ родѣ Тома. Слова ея потрясаютъ душу до глубины, и словно трубный звукъ возбуждаютъ бодрость, энергію мужество тамъ, гдѣ было лишь мрачное отчаяніе.
Мистеръ Гэлей вынулъ изъ кармана нѣсколько листковъ газетъ и принялся съ большимъ интересомъ просматривать объявленія. Онъ не вполнѣ бѣгло читалъ, и потому взялъ привычку читать въ полголоса, какъ бы провѣряя слухомъ свои глаза. Между прочимъ онъ прочелъ слѣдующее:
Продажа съ аукціона. — Негры. Согласно постановленію суда, во вторникъ, 20 февраля, на площади передъ судомъ въ городѣ Вашингтонѣ, штатъ Кентукки, имѣютъ продаваться нижеслѣдующіе негры: Агарь — 60 лѣтъ; Джонъ — 30 лѣтъ; Бенъ — 21 года: Саулъ — 25 лѣтъ; Альбертъ — 14 лѣтъ. Продажа назначена для удовлетворенія кредиторовъ и наслѣдниковъ умершаго Джесса Блечфорда, эсквайра.
Душеприказчики: Самуилъ Моррисъ; Томасъ Флинтъ.
— Это надо будетъ посмотрѣть, обратился онъ къ Тому за неимѣніемъ другого собесѣдника. — Видишь, я хочу набрать партію первый сортъ, съ который ты поѣдешь. Въ хорошей компаніи тебѣ будетъ весело и пріятно ѣхать. Значитъ, мы первымъ долгомъ должны отправиться въ Вашингтонъ, тамъ, дѣлать нечего, тебѣ придется посидѣть въ тюрьмѣ, пока я справлю свои дѣла.
Томъ совершенно покорно принялъ это пріятное извѣстіе. Онъ только спрашивалъ себя, у многихъ ли изъ этихъ несчастныхъ людей, осужденныхъ на продажу, есть жены и дѣти, и будутъ ли они такъ же страдать разставаясь съ ними, какъ онъ страдаетъ. Надо сознаться, что наивныя, мимоходомъ брошенныя слова о тюрьмѣ произвели далеко не радостное впечатлѣніе на бѣднаго человѣка, который всегда гордился тѣмъ, что живетъ честно, безукоризненно. Да, мы должны сказать, что Томъ гордился свею честностью, вѣдь ему, бѣднягѣ, больше и гордиться нечѣмъ было, — если бы одъ принадлежалъ къ высшимъ слоямъ общества, вѣроятно, онъ никогда не былъ бы доведенъ до такой крайности. Какъ бы то ни было, время шло и вечеромъ Гэлей и Томъ удобно помѣстились, одинъ въ гостиницѣ, другой въ тюрьмѣ.
Около одиннадцати часовъ слѣдующаго дня смѣшанная толпа собралась передъ дверью суда; одни курили, другіе жевали табакъ и плевали, разговаривали, бранились; всѣ ожидали начала аукціона. Негры, назначенные къ продажѣ, сидѣли отдѣльной группой и тихонько переговаривались другъ съ другомъ. Женщина, помѣченная въ объявленіи Агарью была и по лицу, и по фигурѣ чистокровная африканка. Можетъ быть, ей въ дѣйствительности было 60 лѣтъ, но тяжелыя работы и болѣзни преждевременно состарили ее; она была полуслѣпа и скрючена ревматизмомъ. Около нея стоялъ единственный, оставшійся у нея сынъ, красивый мальчикъ, лѣтъ четырнадцати. У нея было много дѣтей, но всѣхъ ихъ, одного за другимъ, отняли у нея и продали на югъ, остался одинъ Альбертъ. Мать цѣплялась за него дрожащими руками и со страхомъ смотрѣла на всякаго, кто подходилъ осматривать его.
— Не бойся, тетка Агарь, — сказалъ одинъ изъ старшихъ негровъ, — Я говорилъ о тебѣ съ массой Тамасомъ, онъ думаетъ, что васъ можно будетъ продать обоихъ вмѣстѣ, въ однѣ руки.
— Они напрасно говорятъ, что я уже никуда не гожусь, — заявляла старуха, поднимая свои трясущіяся руки, — я могу стряпать, стирать, мыть посуду, меня стоитъ купить, если продадутъ дешево; скажи имъ это, пожалуйста, скажи, прибавила она умоляющимъ тономъ.
Въ эту минуту Гэлей протиснулся къ группѣ негровъ, подошелъ къ одному старшему негру открылъ ему ротъ, заглянулъ туда, попробовалъ зубы, заставилъ его выпрямиться, согнуть спину и продѣлать разныя движенія, чтобы испробовать силу мускуловъ; потомъ перешелъ къ слѣдующему и подвергъ его тому же испытанію. Наконецъ, онъ дошелъ до мальчика, пощупалъ его руки, осмотрѣлъ его и заставилъ прыгнуть, чтобы узнать, насколько онъ ловокъ.
— Его не продаютъ безъ, меня! сказала старуха съ жаромъ, — мы идемъ вмѣстѣ. Я еще довольно сильна, масса, я могу много работать, очень много, масса.
— На плантаціяхъ? — презрительно спросилъ Гэлей. — Похоже на дѣло! — Окончивъ свой осмотръ, онъ отошелъ въ сторону и заложивъ руки въ карманы, съ сигарой въ зубахъ, со шляпой набекрень, сталъ поджидать аукціонъ.
— Какъ вы ихъ находите? спросилъ одинъ человѣкъ все время слѣдовавшій за Гэлеемъ, точно хотѣлъ составить себѣ мнѣніе на основаніе его осмотра.
— Такъ себѣ, отвѣчалъ Гэлей, сплевывая, — я вѣроятно, буду торговаться за тѣхъ, что помоложе, и за мальчика.
— Они хотятъ продать мальчика и старуху вмѣстѣ, — замѣтилъ его собесѣдникъ.
— Трудновато будетъ, старуха совсѣмъ дряхлятина не выработаетъ и того, что съѣстъ.
— Вы, значитъ, не купите ее?
— Дуракъ будетъ, кто купитъ. Она полуслѣпа, вся скрючена ревматизмомъ и глупа, какъ пробка.
— Нѣкоторые люди покупаютъ такихъ стариковъ и находятъ, что въ нихъ больше проку, чѣмъ кажется на видъ, — раздумчиво проговорилъ незнакомецъ.
— Для меня это не подходящее дѣло, — сказалъ Гэлей, — я ее и даромъ не возьму, слава Богу, разглядѣлъ.
— Право, жаль разлучать ее съ сыномъ, она, кажется, ужъ очень къ нему привязана; ее вѣдь дешево отдадутъ.
— У кого много лишнихъ денегъ, тому все дешево. Я перепродамъ мальчишку на плантацію, а съ ней мнѣ нечего дѣлать, я ее даромъ не возьму, — повторилъ Гэлей.
— Она будетъ въ отчаяніи!
— Понятно, будетъ, — холодно сказалъ торговецъ.
Разговоръ былъ прерванъ гуломъ въ толпѣ, и аукціонистъ, коротенькій, суетливый человѣчекъ, старавшійся придать себѣ важный видъ, протискался впередъ. Старуха задыхалась и инстинктивно прижималась къ сыну.
— Держись поближе къ мамѣ, Альбертъ, какъ можно ближе, насъ выставятъ вмѣстѣ, говорила она.
— Ахъ, нѣтъ, мамми, я боюсь, что не вмѣстѣ, — сказалъ мальчикъ.
— Они должны, сыночекъ, вѣдь иначе я не переживу! вскричала старуха.
Рѣзкій голосъ аукціониста, просившаго очистить мѣсто, возвѣстилъ о началѣ аукціона. Мѣсто было очищено и торги начались. Мужчины, значившіеся въ спискѣ, были скоро проданы за высокую цѣну, очевидно, на рынкѣ былъ большой спросъ на такого рода товаръ; двое изъ нихъ достались Гэлею.
— Теперь твой чередъ, мальчуганъ, сказалъ аукціонистъ, слегка подталкивая мальчика своимъ молоточкомъ. — Вставай, покажи, какъ ты умѣешь прыгать.
— Выставьте насъ вмѣстѣ, масса, пожалуйста, вмѣстѣ! молила, старуха, крѣпко прижимая къ себѣ мальчика.
— Убирайся прочь, — сердито оттолкнулъ ее аукціонистъ — ты пойдешь послѣдней. Ну, черномазый, скачи — и съ этими словами онъ толкнулъ мальчика къ помосту. Тяжелый стонъ раздался позади него. Мальчикъ остановился и оглянулся. Но ему не дали стоять и, смахнувъ слезы со своихъ большихъ, блестящихъ глазъ, онъ въ одну секунду вбѣжалъ на помостъ.
Его стройное тѣло, гибкіе члены и красивое лицо сразу вызвали соперничество, и съ полдюжины предложеній послышалось одновременно. Встревоженный, полуиспуганный мальчикъ озирался во всѣ стороны, прислушиваясь къ тому, какъ набавляли цѣну то тамъ, то здѣсь — пока раздался стукъ молотка. Онъ достался Гэлею. Его столкнули съ помоста къ новому хозяину, но онъ остановился на минуту и оглянулся назадъ: бѣдная старуха мать, дрожа всѣмъ тѣломъ, протягивала къ нему свои дрожащія руки.
— Купите меня, масса! ради Бога, купите! Я умру, если вы не купите!
— И куплю, такъ умрешь! — отвѣчалъ Гэлей, — нѣтъ, не куплю, — и онъ отошелъ прочь.
За бѣдную старуху торговались недолго. Человѣкъ, разговаривавшій съ Гэлеемъ, и очевидно не лишенный чувства состраданія, купилъ ее за безцѣнокъ, и толпа начала расходиться.
Бѣдныя жертвы аукціона, которыя много лѣтъ прожили вмѣстѣ въ одномъ имѣніи, собрались вокругъ несчастной матери, на отчаяніе которой жалко было смотрѣть.
— Неужели они не могли оставить мнѣ хоть одного? Масса обѣщалъ, что оставитъ мнѣ одного, да, обѣщалъ, — твердила она надтреснутымъ голосомъ.
— Надѣйся на Бога, тетушка Агарь, съ соболѣзнованьемъ сказалъ старшій изъ негровъ.
— Къ чему мнѣ надѣяться? спросила она рыдая.
— Мама! мама! Не плачь такъ! — просилъ мальчикъ. — Говорятъ, ты досталась доброму хозяину.
— Мнѣ все равно, совершенно все равно! О, Альбертъ! О, мой мальчикъ! Мой послѣдній ребеночекъ! Господи, какъ мнѣ жить безъ него?
— Послушайте, оттащите ее прочь, неужели вы не можете? сказалъ Гэлей сухо. — Что ей за польза сидѣть и причитать тутъ!
Старшіе негры частью убѣжденіемъ, частью силою оторвали ее отъ сына и, отведя къ повозкѣ ея новаго хозяина, всячески старались утѣшить.
— Ну, ступайте! — Гэлей столкнулъ вмѣстѣ своихъ трехъ купленныхъ негровъ и, вытащивъ ручныя колодки, сковалъ каждому кисти рукъ, затѣмъ соединилъ всѣ кандалы длинною цѣпью и повелъ ихъ въ тюрьму.
Черезъ нѣсколько дней Гэлей со своимъ товаромъ благополучно плылъ на пароходѣ по Огайо. Онъ только еще начиналъ составлять свою партію, и пополнялъ ее въ разныхъ пунктахъ на берегу товаромъ, который или самъ онъ, или его агенты приготовили для этого случая.
Красивый и прочный пароходъ «Прекрасная Рѣка» весело спускался по теченію. Надъ нимъ сіяло ясное небо; на мачтахъ его развѣвался флагъ свободной Америки съ полосами и звѣздами; на палубѣ расхаживали нарядные лэди и джентельмены, наслаждаясь чудной погодой. Вездѣ было оживленно, шумно, весело! вездѣ только не въ партіи невольниковъ Гэлея, которые вмѣстѣ съ прочими товарами помѣщены были на нижней палубѣ и сидѣли сбившись въ тѣсную кучу и тихонько переговаривались другъ съ другомъ, повидимому, вовсе не умѣя цѣнить своихъ разнообразныхъ преимуществъ.
— Ребята, крикнулъ Гэлей, неожиданно появляясь среди нихъ, — надѣюсь вы всѣ бодры и веселы. Пожалуйста, не хандрите, будьте молодцами, ребята! Ведите себя хорошо, и я буду хорошъ съ вами!
Ребята отвѣчали неизмѣннымъ: «слушаемъ, масса», этимъ словомъ, которое цѣлые вѣка повторяютъ несчастные африканцы; но надобно сознаться, что видъ у нихъ былъ далеко не веселый; у каждаго былъ свой маленькій предразсудокъ въ видѣ оставленной жены, матери, сестры или дѣтей и хотя «притѣснители требовали отъ нихъ веселья», но веселье не давалось имъ такъ скоро.
— У меня жена, говорилъ товаръ, названный въ спискѣ: Джонъ — 30 лѣтъ, и положилъ свою руку на колѣна Тома, — а она, бѣдняжка, и не знаетъ, что я проданъ.
— Гдѣ она живетъ, спросилъ Томъ.
— Въ одной гостиницѣ недалеко отсюда, отвѣчалъ Джонъ. Хотѣлось бы мнѣ еще хоть разъ въ жизни повидать ее! прибавилъ онъ.
Бѣдный Джонъ! Это было вполнѣ естественное желаніе; и слезы, которыя при этомъ лились изъ глазъ его были не менѣе естественны, чѣмъ слезы любого бѣлаго. Томъ вздохнулъ изъ глубины своего опечаленнаго сердца и попытался, какъ умѣлъ, утѣшитъ его.
А на верху, въ рубкѣ сидѣли отцы и матери, мужья и жены; веселыя дѣти сновали среди нихъ словно красивыя бабочки, и всѣ чувствовали себя такъ хорошо и уютно.
— О, мама! вскричалъ одинъ мальчикъ, который только что побывалъ внизу. — На пароходѣ ѣдетъ негроторговецъ и везетъ четырехъ или пятерыхъ невольниковъ на нижней палубѣ.
— Несчастныя созданія! сказала мать не то съ состраданіемъ, не то съ негодованіемъ.
— Что тамъ такое? спросила другая дама.
— Внизу сидятъ несчастные невольники.
— И они закованы въ цѣпи, прибавилъ мальчикъ.
— Какой позоръ для нашей страны, что приходится наталкиваться на такія зрѣлища! воскликнула третья барыня.
— О, по этому поводу можно многое сказать и за, и противъ, замѣтила одна нарядная дама, сидѣвшая съ шитьемъ у дверей своей каюты, около нея играли ея дѣти, мальчикъ и дѣвочка. — Я живала на югѣ и должна сказать, что неграмъ въ неволѣ живется гораздо лучше, чѣмъ на свободѣ.
— Нѣкоторые изъ нихъ, дѣйствительно, живутъ хорошо, я съ этимъ согласна, отозвалась дама, къ которой относилось это замѣчаніе. — Самая ужасная сторона рабства по моему это пренебреженіе къ чувствамъ и привязанностямъ негровъ, разъединеніе семей, напримѣръ.
— Да, это конечно очень нехорошо, проговорила нарядная дама, поднимая дѣтское платьице, которое она только что кончила и внимательно разглядывая его отдѣлку; — но вѣдь это, я думаю, не часто случается.
— Нѣтъ, напротивъ, очень часто, возразила ея собесѣдница. — Я жила нѣсколько лѣтъ въ Кентукки и въ Виргиніи и насмотрѣлась на сцены, отъ которыхъ сердце разрывается. Представьте себѣ, чтобы вы чувствовали, если бы вотъ этихъ вашихъ дѣтокъ отняли отъ васъ и продали.
— Мы не можемъ по себѣ судить о чувствахъ этого рода людей, сказала вторая дама, раскладывая на колѣняхъ мотки шерсти.
— Вы, вѣроятно, совсѣмъ ихъ не знаете, если можете говорить такія вещи, — горячо возразила первая дама. — Я родилась и выросла среди негровъ. Я знаю, что они чувствуютъ такъ же сильно, какъ мы, можетъ быть, даже сильнѣе.
Вторая дама сказала: — Неужели? — зѣвнула, посмотрѣла въ окно каюты и повторила въ концѣ концовъ свое первое замѣчаніе: — Во всякомъ случаѣ, я нахожу, что въ неволѣ имъ жить лучше, чѣмъ на свободѣ.
— Несомнѣнно само Провидѣніе предназначило африканскую расу занимать низшее положеніе, пребывать въ рабствѣ, сказалъ серьезнымъ голосомъ джентльменъ въ черномъ, священникъ, сидѣвшій у дверей каюты. — «Проклятъ будетъ Ханаанъ, рабъ рабовъ будетъ онъ у братьевъ своихъ» сказано въ Писаніи.
— Послушайте, чужакъ, развѣ смыслъ этого текста такой? спросилъ высокій господинъ, стоявшій подлѣ него.
— Несомнѣнно. Провидѣнію угодно было по какой-то невѣдомой намъ причинѣ осудить эту расу на рабство много вѣковъ тому назадъ, и мы не должны возставать противъ Его воли.
— Ну что-жъ, отлично, если такова воля Провидѣнія, то мы покоримся ей и будемъ покупать негровъ, не правда ли, сэръ? сказалъ высокій, обращаясь къ Гэлею, который стоялъ у печки, заложивъ руки въ карманы и внимательно прислушиваясь къ разговору.
— Да, продолжалъ онъ, мы не можемъ не покоряться волѣ Провидѣнія. Мы будемъ продавать, вымѣнивать, угнетать негровъ, они для этого только и созданы. Очень успокоительная точка зрѣнія, какъ по вашему, чужакъ?
— Я никогда объ этомъ не думалъ, отозвался Гэлей. — Я самъ не могъ бы такъ объяснить этого, я неученый. Я взялся за эту торговлю, какъ за средство жизни, и думалъ такъ, что если это грѣшно, такъ я потомъ покаюсь, понимаете?
— А теперь вамъ и каяться не для чего? сказалъ высокій. — Вотъ что значитъ, хорошо знать Писаніе! Если бы вы изучали Библію, какъ этотъ почтенный человѣкъ, вы бы давно знали этои совѣсть ваша была бы спокойна. Вы бы сказали себѣ: «Проклятъ» — какъ его тамъ? и не думали бы, что грѣшите. — Высокій господинъ, который былъ никто иной, какъ уже знакомый читателю скотопромышленникъ, сѣлъ и принялся курить съ лукавой усмѣшкой на своемъ длинномъ, сухомъ лицѣ.
Высокій, стройный молодой человѣкъ съ умнымъ, выразительнымъ лицомъ вмѣшался въ разговоръ и проговорилъ: «Какъ вы хотите, чтобы люди поступали съ вами, такъ и вы поступайте съ ними». Кажется этотъ текстъ тоже взятъ изъ св. Писанія, какъ и «Проклятъ Ханаанъ».
— Гмъ… это очень понятный текстъ, чужакъ, для нашего брата, неученаго, — замѣтилъ Джонъ, скотопромышленникъ, и принялся пускать дымъ, словно вулканъ.
Молодой человѣкъ повидимому собирался сказать еще что-то, но пароходъ вдругъ остановился и всѣ пассажиры, какъ всегда водится, бросились къ борту посмотрѣть, гдѣ пристали.
— Кажется, они оба священники? спросилъ Джонъ у одного изъ пассажировъ, выходившаго вмѣстѣ съ нимъ.
Пассажиръ утвердительно кивнулъ головой. Какъ только пароходъ причалилъ, на сходни быстро вбѣжала негритянка, растолкала толпу, бросилась къ тому мѣсту, гдѣ сидѣла партія негровъ, обняла обѣими руками несчастную штуку товара, значившуюся: «Джонъ, тридцать лѣтъ», и съ рыданьями и слезами называла его своимъ мужемъ.
Но къ чему разсказывать исторію, повторяющуюся слишкомъ часто, каждый день, исторію разбитыхъ сердецъ, угнетенія и страданія слабыхъ ради выгоды и удобства сильныхъ. Не къ чему разсказывать ее: она повторяется каждый день, ее слышитъ Тотъ, кто не глухъ, хотя и долго не говоритъ правда.
Молодой человѣкъ, который говорилъ раньше въ защиту гуманности и Божьяго закона смотрѣлъ скрестивъ руки на эту сцену. Онъ обернулся, подлѣ него стоялъ Гэлей: — Другъ мой, тихо сказалъ онъ взволнованнымъ голосомъ, какъ вы можете, какъ у васъ хватаетъ духу вести эту торговлю? Посмотрите на этихъ несчастныхъ! Вотъ я радуюсь въ душѣ, что возвращаюсь домой къ женѣ и дѣтямъ! А между тѣмъ тотъ самый звонокъ, который для меня будетъ сигналомъ отплытія къ нимъ, навсегда разлучитъ этого несчастнаго человѣка и жену его. Знайте, что вы отвѣтите за это Богу.
Торговецъ молча отошелъ.
— Вонъ оно, — замѣтилъ скотопромышленникъ, удерживая его за локоть — какіе священники-то бываютъ разные! Одинъ говоритъ: «Проклятъ Ханаанъ», а другой разсуждаетъ совсѣмъ иначе.
Гэлей что-то сердито проворчалъ.
— Это-то, положимъ, бѣда не большая, — продолжалъ Джонъ, — а вотъ бѣда, если вы, чего добраго, и Богу не угодите, когда придется отвѣчать передъ нимъ, вѣдь всякому умирать надо.
Гэлей задумался и отошелъ на другой конецъ парохода.
— Только-бы мнѣ удалось выгодно сбыть еще одну, двѣ партіи, — раздумывалъ онъ, — я брошу это дѣло; прямо даже опасно возиться съ нимъ. — Онъ взялъ свою записную книжку и принялся провѣрять свои счета, — операція посредствомъ которой очень многіе джентльмены и почище мистера Гэлея успокаиваютъ свою совѣсть.
Пароходъ отчалилъ отъ берега и снова на немъ воцарилось веселье. Мужчины разговаривали, расхаживали по палубѣ, читали, курили. Женщины шили, дѣти играли, а пароходъ шелъ все дальше и дальше.
Разъ, когда онъ присталъ къ маленькому городку въ Кентукки, Гэлей сошелъ на берегъ по своимъ дѣламъ.
Томъ, который, не смотря на кандалы, могъ немножко ходить, подошелъ къ берегу и разсѣянно глядѣлъ на дорогу. Черезъ нѣсколько времени онъ увидѣлъ, что торговецъ возвращается быстрыми шагами, а вмѣстѣ съ нимъ идетъ негритянка съ ребенкомъ на рукахъ. Она была очень порядочно одѣта, а за ней негръ несъ ея небольшой сундучекъ. Она шла очень весело, и, болтая съ негромъ, вошла по сходнямъ на пароходъ. Зазвонилъ колоколъ, раздался свистокъ, машина запыхтѣла, и пароходъ снова понесся внизъ по рѣкѣ.
Негритянка пробралась между ящиками и тюками на нижнюю палубу, усѣлась тамъ и принялась кормить ребенка.
Гэлей прошелся раза два по пароходу, затѣмъ сошелъ внизъ, сѣлъ подлѣ нея и началъ что-то говорить ей въ полголоса.
Томъ вскорѣ замѣтилъ, какъ темное облако набѣжало на лицо женщины, какъ она отвѣтила быстро и рѣзко:
— Я этому не вѣрю, не хочу вѣрить! — говорила она — Вы шутите со мной!
— Если не вѣришь, посмотри сюда! — сказалъ Гэлей вынимая изъ кармана бумагу. — Это купчая крѣпость, а вотъ и надпись твоего господина. Я заплатилъ ему кругленькую сумму чистыми деньгами!
— Я не могу повѣрить, чтобы масса могъ такъ обмануть меня, это не можетъ быть! воскликнула женщина съ возрастающимъ волненіемъ.
— Спроси здѣсь на пароходѣ кого хочешь, кто только умѣетъ читать по писанному. — Пожалуйста, обратился онъ къ одному человѣку, проходившему мимо, — прочтите эту бумагу. Она не вѣритъ мнѣ.
— Это купчая, подписанная Джонъ Фосдикъ, отвѣчалъ прохожій, — на основаніи ее женщина Люси и ея ребенокъ проданы вамъ. Насколько я понимаю, она составлена совершенно правильно.
Отчаянные возгласы женщины собрали около нея цѣлую толпу, и негроторговецъ въ короткихъ словахъ объяснилъ причину ея волненія.
— Онъ сказалъ мнѣ, что я поѣду въ Луизвиль кухаркой въ ту гостиницу, гдѣ служитъ мой мужъ; масса сказалъ мнѣ это самъ, понимаете, самъ, и я не могу повѣрить, чтобы онъ мнѣ солгалъ, — говорила женщина.
— А между тѣмъ онъ продалъ тебя, бѣдняжка, въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія, сказалъ одинъ добродушный съ виду человѣкъ, прочитавъ бумагу, — продалъ дѣло ясное.
— Значитъ, и толковать не стоитъ, — сказала женщина вдругъ притихнувъ, она крѣпче прижала ребенка къ груди, сѣла на на свой сундукъ, повернулась ко всѣмъ спиной и разсѣянно глядѣла на рѣку.
— Кажется, не очень огорчена, сказалъ торговецъ, — скоро привыкнетъ!
Женщина казалась спокойной. Пароходъ шелъ впередъ все дальше и дальше. Дулъ легкій лѣтній вѣтерокъ и обвѣвалъ ея голову, мягкій, ласковый вѣтерокъ, который не справляется черное или бѣлое лицо онъ освѣжаетъ. Она видѣла, какъ солнечный свѣтъ сверкалъ въ водѣ золотою рябью, она слышала голоса спокойно и весело раздававшіеся со всѣхъ сторонъ, но на сердцѣ у нея лежалъ тяжелый камень. Ребенокъ привсталъ у нея на колѣняхъ и гладилъ ее по щекамъ своими маленькими ручками; онъ подскакивалъ, лепеталъ и какъ будто задался цѣлью расшевелить ее. Она вдругъ схватила прижала его къ себѣ, и слезы медленно одна за другой закапали на удивленное личико малютки. Мало по малу она, дѣйствительно, успокоилась и принялась няньчить ребенка.
Мальчуганъ, которому было мѣсяцевъ десять, былъ необыкновенно великъ и силенъ для своего возраста. Онъ ни минуты не оставался въ покоѣ, вертѣлся, скакалъ и мать постоянно должна была поддерживать его, чтобы онъ не упалъ.
— Славный мальчуганъ! вдругъ сказалъ какой-то человѣкъ, остановившійся противъ нея, заложивъ руки въ карманы. — Сколько ему времени?
— Десять съ половиной мѣсяцевъ, — отвѣчала мать.
Пассажиръ свистнулъ мальчику и протянулъ ему леденецъ, онъ быстро схватилъ его и засунулъ въ ротъ.
— Молодецъ мальчишка! — сказалъ пассажиръ, — знаетъ, гдѣ раки зимуютъ! — онъ свистнулъ и прошелъ дальше. На другомъ концѣ парохода онъ увидѣлъ Гэлея, который курилъ сидя на кучѣ чемодановъ. Незнакомецъ досталъ спичку, закурилъ сигару и проговорилъ:
— Славную бабенку вы добыли, чужакъ!
— Да, не дурна, — отвѣчалъ Гэлей выпуская дымъ изо рта.
— Везете ее на югъ?
Гэлей кивнулъ и продолжалъ курить.
— На плантаціи?
— Да, мнѣ заказано доставить нѣсколько штукъ на одну плантацію, я и ее туда же отправлю. Мнѣ говорили, что она хорошая кухарка; они могутъ взять ее на кухню, или отправить щипать пеньку. У нея для этого подходящіе пальцы, я разсмотрѣлъ. Во всякомъ случаѣ за нее можно взять хорошія деньги, — и Гэлей снова принялся за сигару.
— А мальчугана-то, пожалуй, на плантацію не возьмутъ замѣтилъ пассажиръ.
— Ну, такъ что-же? Я продамъ его при первомъ удобномъ случаѣ, — отвѣчалъ Гэлей, закуривая вторую сигару.
— Вы, надѣюсь, не дорого за него возьмете? — спросилъ пассажиръ влѣзая на груду ящиковъ и спокойно усаживаясь на нихъ.
— Право, не знаю, отвѣчалъ Гэлей, онъ славный мальчуганъ, крѣпкій, толстый, сильный; тѣло твердое, не ущипнешь.
— Это-то правда, но подумайте сколько хлопотъ и расходовъ, пока его вырастишь!
— Пустяки! возразилъ Гэлей, эти ребятишки растутъ сами собой, какъ грибы; хлопотъ съ ними не больше, чѣмъ со щенками. Этотъ молодецъ черезъ мѣсяцъ уже будетъ на своихъ ногахъ.
— У меня въ имѣніи много мѣста, и я думалъ набрать ихъ нѣсколько штукъ. Наша кухарка потеряла на прошлой недѣлѣ своего мальчишку, онъ утонулъ въ лоханѣ, пока она развѣшивала бѣлье; такъ я подумалъ хорошо бы дать ей выростить этого. — Гэлей и его собесѣдникъ нѣсколько времени молча курили, повидимому, ни одинъ не хотѣлъ приступить къ дѣловой части разговора. Наконецъ, пассажиръ заявилъ:
— Вы, навѣрно, возьмете не больше десяти долларовъ за мальчишку, вѣдь вамъ все равно такъ или иначе надо сбыть его съ рукъ.
Гэлей покачалъ головой и выразительно сплюнулъ.
— Это неподходящее дѣло, сказалъ онъ и снова принялся курить.
— Сколько же вы хотите за него, чужакъ?
— Да видите ли, я могу самъ вырастить мальчишку или отдать его на воспитаніе; онъ удивительно красивый и здоровый, черезъ шесть мѣсяцевъ за него смѣло можно взять сто долларовъ; а черезъ годъ или два не меньше двухсотъ, если держать его, какъ слѣдуетъ. Такъ что теперь я могу пожалуй взять за него пятьдесятъ, но ни цента меньше.
— Э, чужакъ, да это, право даже смѣшно!
— Вѣрно говорю! отрѣзалъ Гэлей, рѣшительно качнувъ головой.
— Я дамъ за него тридцать, сказалъ пассажиръ, но ни цента больше.
— Нѣтъ, не идетъ! Пожалуй, вотъ что сдѣлаемъ: раздѣлимъ разницу: я возьму сорокъ пять, но это уже самая послѣдняя цѣна. — Онъ снова сплюнулъ самымъ рѣшительнымъ образомъ.
— Ну, пожалуй, согласенъ, — проговорилъ покупатель подумавъ немного.
— По рукамъ, сказалъ Гэлей. — Вы гдѣ выйдете?
— Въ Луизвилѣ.
— Луизвиль? повторилъ Гэлей, — отлично, мы будемъ тамъ вечеромъ. Мальчишка будетъ спать, унесите его тихонько, чтобы не было ни какого вытья, — это выходитъ превосходно, — я люблю дѣлать все тихонько, безъ крика, безъ шуму, терпѣть не могу суеты да пересудовъ, — Послѣ этого нѣсколько банковыхъ билетовъ перешли изъ бумажника пассажира, въ бумажникъ работорговца, и этотъ послѣдній снова взялся за свою сигару.
Былъ ясный, тихій вечеръ, когда пароходъ причалилъ къ Луизвильской пристани. Негритянка сидѣла на прежнемъ мѣстѣ, держа на рукахъ ребенка, спавшаго крѣпкимъ сномъ. Когда она услышала названіе города, къ которому приставали, она быстро уложила ребенка въ уютное мѣстечко между ящиками, предварительно заботливо подостлавъ подъ него свой плащъ; затѣмъ она подбѣжала къ борту въ надеждѣ, увидѣть своего мужа среди прислуги разныхъ отелей, толкавшейся тамъ. Она пробралась впередъ къ самому борту, перевѣсилась черезъ него и впивалась глазами въ головы двигавшіяся на берегу; толпа пассажировъ отдѣлила ее отъ ребенка.
— Теперь самое время, сказалъ Гэлей, взявъ спящаго ребенка и передавая его новому хозяину. — Не разбудите его, смотрите, чтобы онъ не закричалъ, не то баба подыметъ страшный гвалтъ.
Когда пароходъ скрипя, пыхтя и свистя отчалилъ отъ пристани и началъ медленно поднигаться вдоль рѣки, женщина вернулась на свое старое мѣсто. Тамъ сидѣлъ негроторговецъ — ребенокъ исчезъ.
— Что такое? гдѣ онъ? спрашивала она, дико озираясь.
— Люси, отвѣчалъ торговецъ, — твоего ребенка унесли, лучше тебѣ сразу узнать это. Видишь ли, я зналъ, что тебѣ нельзя жить съ нимъ на югѣ, и я подыскалъ для него превосходное семейство, гдѣ его хорошо воспитаютъ, ему тамъ будетъ лучше, чѣмъ у тебя.
Торговецъ достигъ той степени христіанскаго и политическаго совершенства, какую въ послѣднее время рекомендавали намъ нѣкоторые проповѣдники и политики сѣверныхъ штатовъ: онъ побѣдилъ въ себѣ всѣ человѣческія слабости и предразсудки. Сердце его сдѣлалось такимъ, какимъ могло бы быть и ваше, сэръ, при надлежащемъ воспитаніи. Безумный взглядъ ужаса и отчаянія, брошенный на него женщиной, могъ бы смутить менѣе опытнаго человѣка; но онъ привыкъ къ этому. Онъ сотни разъ видалъ подобные же взгляды. Вы тоже можете привыкнуть къ этому, читатель; наши политики всѣми силами стараются пріучить къ нимъ наши сѣверные штаты во славу Союза. Торговецъ смотрѣлъ на это черное лицо, искаженное мукой смертельнаго страданія, на эти судорожно сжатыя руки, на это прерывистое дыханіе, какъ на неизбѣжныя непріятности негроторговли и боялся одного, чтобы она не вздумала кричать и не вызвала скандала на пароходѣ. Онъ, подобно прочимъ сторонникамъ нашихъ своеобразныхъ учрежденій, всего больше боялся шуму.
Но женщина не кричала. Ударъ попалъ слишкомъ мѣтко въ самое сердце, не было ни крику, ни слезъ.
Она сидѣла, какъ ошеломленная. Руки ея безжизненно опустились, глаза смотрѣли, ничего не видя, какъ сквозь сонъ до нея доходилъ шумъ парохода и грохотъ машины, бѣдное, на смерть раненое сердце ни крикомъ, ни слезой не выдавало своего нестерпимаго горя. Она была совершенно спокойна.
Торговецъ, который ради собственной выгоды былъ почти настолько же гуманенъ, какъ и многіе изъ нашихъ политиковъ, считалъ своею обязанностью утѣшать ее по возможности.
— Я знаю, что съ первоначала это очень тяжело, Люси, — обратился онъ къ ней, — но такая красивая и разумная женщина не должна предаваться горю. Ты сама видишь, что это было необходимо и теперь ужь все равно его не вернуть.
— О, не говорите, масса, не говорите! вскричала женщина задыхающимся голосомъ.
— Ты ловкая бабенка, Люси, — продолжалъ онъ. — Я позабочусь о тебѣ, я найду тебѣ хорошее мѣсто на югѣ. Ты скоро возьмешь себѣ другого мужа, такая красивая баба, какъ ты…
— О, масса, пожалуйста не говорите со мной теперь! — сказала женщина съ такимъ страданіемъ въ голосѣ, что даже торговецъ отступилъ: онъ понялъ, что здѣсь происходитъ нѣчто, не поддающееся его вліянію, всталъ и отошелъ. Женщина отвернулась и закрыла голову плащемъ.
Торговецъ шагалъ нѣсколько времени взадъ и впередъ останавливаясь и поглядывая на нее.
— Ишь какъ убивается! разсуждалъ онъ. — Ну, да по крайности тиха. Пусть выплачется, ничего, понемножку оправится.
Томъ слѣдилъ за всѣмъ происходившимъ сначала до конца и отлично понималъ страданія несчастной. Ему все это казалось ужаснымъ, невообразимо жестокимъ, потому что его бѣдный, невѣжественный, черный умъ не умѣлъ дѣлать обобщеній, не умѣлъ возвыситься до широкихъ взглядовъ. Если бы онъ обучался у нѣкоторыхъ проповѣдниковъ христіанства, онъ совсѣмъ бы съ другой точки зрѣнія смотрѣлъ на это дѣло и видѣлъ бы въ немъ одну изъ обыденныхъ случайностей законной торговли, торговли, являющейся необходимой поддержкой учрежденія, которое, какъ говорилъ одинъ американскій священникъ, — не имѣетъ въ себѣ ничего дурного, кромѣ неизбѣжнаго зла, присущаго всякимъ другимъ отношеніямъ въ общественной и домашней жизни. Но Томъ былъ бѣдный невѣжественный негръ, чтеніе котораго ограничивалось Новымъ Завѣтомъ; поэтому онъ не могъ утѣшать и успокаивать себя такого рода соображеніями. Сердце его обливалось кровью при видѣ того, что онъ считалъ несправедливостью относительно несчастной страдалицы, лежавшей на ящикахъ словно подкошенный колосъ, относительно чувствующей, живущей, исходящей кровью и въ то же время безсмертной вещи, которую американскій законъ хладнокровно ставитъ въ одинъ разрядъ съ узлами, тюками и ящиками, среди которыхъ она лежала.
Томъ подошелъ ближе и попытался заговорить съ нею, но она въ отвѣтъ только стонала. Съ искреннимъ убѣжденіемъ, со слезами, говорилъ онъ ей о той любви, которая вѣчно живетъ на небесахъ, о милосердномъ Іисусѣ и о вѣчномъ царствіи Божіемъ; но ея ухо было глухо къ словамъ утѣшенія, они не пробуждали чувства въ ея омертвѣвшемъ сердцѣ.
Настала ночь, тихая, спокойная, свѣтлая, смотрѣвшая на землю безчисленными очами ангеловъ, сверкающими, прекрасными, но безмолвными. Съ далекаго неба не раздавалось ни слова, ни звука состраданія, не протягивалась руки помощи. Одинъ за другимъ замирали на пароходѣ голоса и дѣловые, и веселые. Всѣ засыпали, и плескъ воды около носа парохода слышался отчетливо. Томъ растянулся на одномъ изъ ящиковъ и нѣсколько разъ слышалъ подавленное рыданіе или жалобный стонъ несчастной Люси: — Что мнѣ дѣлать? Боже мой! милосердный Боже, помоги мнѣ. — Но мало по малу и эти звуки изчезли въ общей тишинѣ. Послѣ полуночи Томъ проснулся, точно кто-то толкнулъ его. Какая-то темная тѣнь промелькнула мимо него, и онъ услышалъ всплескъ воды. Никто кромѣ него ничего не видалъ и не слыхалъ. Онъ поднялъ голову. Мѣсто, гдѣ лежала женщина, было пусто. Онъ всталъ, поискалъ ее — напрасно! Бѣдное, измученное сердце, наконецъ, успокоилось, а рѣка текла и струилась попрежнему весело, какъ будто не ея воды поглотили его.
Терпѣнье, терпѣнье, сердца, переполненныя негодованіемъ противъ всей этой неправды! Ни одинъ стонъ страданія, ни одна слеза угнетеннаго не будетъ забыта Божественнымъ Страдальцемъ, Богомъ Славы. Въ своемъ долготерпѣливомъ всеблагомъ сердцѣ онъ носитъ страданія всего міра. Переносите все терпѣливо такъ же, какъ Онъ, и работайте надъ дѣломъ любви. Часъ возмездія настанетъ, это такъ же вѣрно, какъ то, что Онъ Богъ.
Гэлей всталъ рано утромъ и пришелъ провѣдать свой живой товаръ. Теперь онъ въ свою очередь встревожился.
— Куда же дѣвалась баба? обратился онъ къ Тому.
Томъ умѣвшій во время молчать, не считалъ нужнымъ высказывать свои наблюденія и подозрѣнія, онъ просто отвѣтилъ, что не знаетъ.
— Она никакъ не могла выйти ночью на одну изъ пристаней, я не спалъ и караулилъ всякій разъ, когда пароходъ останавливался. Я никогда никому не довѣряю такого рода дѣлъ.
Онъ сообщилъ это Тому, какъ особенно интересный для него фактъ. Томъ ничего не отвѣтилъ.
Торговецъ принялся обыскивать весь пароходъ отъ носа до кормы, заглядывалъ за ящики, тюки и бочки, возлѣ машины, около трубъ, — все напрасно.
— Послушай, Томъ, скажи мнѣ по совѣсти, — обратился онъ къ Тому послѣ всѣхъ своихъ безплодныхъ поисковъ — ты навѣрно знаешь, гдѣ она. Не говори, нѣтъ, я вижу, что знаешь. Баба лежала здѣсь въ десятомъ часу и въ двѣнадцатомъ, и во второмъ, а въ четвертомъ ее уже не оказалось. Ты спалъ здѣсь рядомъ всю ночь. Ты, навѣрно, знаешь, не отпирайся!
— Видите ли масса, сказалъ Томъ, подъ утро что-то проскользнуло мимо меня, я полуцроснулся и услышалъ сильный всплескъ воды. Тогда я совсѣмъ проснулся, оглядѣлся, а женщины нѣтъ. Вотъ все, что я знаю.
Торговецъ не былъ ни пораженъ, ни удивленъ; онъ, какъ мы говорили раньше, привыкъ ко многому, къ чему мы не привыкли. Даже ужасающее присутствіе смерти не вызывало въ немъ благоговѣйнаго трепета. Онъ много разъ видѣлъ смерть, не разъ встрѣчался съ нею на своемъ торговомъ пути, и былъ хорошо знакомъ съ нею, и смотрѣлъ на нее только какъ на несговорчиваго покупщика, который разрушаетъ всѣ его расчеты; поэтому онъ выбранилъ Люси дрянью, жаловался, что ему чертовски не везетъ, и что если дѣла и дальше пойдутъ такимъ же родомъ, онъ не заработаетъ ни цента на своемъ товарѣ. Однимъ словомъ, онъ считалъ себя положительно обиженнымъ. Но помочь горю было невозможно, такъ какъ женщина бѣжала въ страну, которая никогда не выдаетъ бѣглецовъ, даже по требованію всего достославнаго Союза. Гэлей сердито присѣлъ на скамейку, взялъ свою маленькую счетную книжку и помѣстилъ погибшую душу и тѣло въ рубрикѣ убытковъ.
— Какой непріятный человѣкъ, этотъ торговецъ, ни малѣйшаго чувства! Просто ужасно!
— Э, да кто же обращаетъ вниманіе на этихъ торговцевъ! Всѣ ихъ презираютъ, ихъ никогда не пускаютъ ни въ одно порядочное общество.
— Позвольте, сэръ, а кто же создаетъ негроторговцевъ?
Кто больше заслуживаетъ осужденія, просвѣщенный, образованный, развитой человѣкъ, поддерживающій систему, неизбѣжнымъ слѣдствіемъ которой является негроторговецъ или этотъ бѣдный негроторговецъ? Вы создаете общественное мнѣніе, которое одобряетъ его торговлю, которое портитъ и развращаетъ его до того, что онъ нисколько не стыдится своего ремесла; чѣмъ же вы лучше его?
Вы образованы, а онъ нѣтъ, вы принадлежите къ высшимъ слоямъ общества, а онъ къ низшимъ, у васъ тонкій вкусъ, а у него грубый, вы талантливы, а онъ недальняго ума.
Въ день Страшнаго суда приговоръ надъ нимъ можетъ быть мягче, чѣмъ надъ вами именно въ силу этого различія.
Описавъ эти мелкія случайности законной торговли, мы въ заключеніе просимъ нашихъ читателей не думать, что Американскіе законодатели совершенно лишены человѣколюбія, хотя усилія, дѣлаемыя ими для покровительства и распространенія этого рода промышленности, пожалуй, и даютъ поводъ сдѣлать такого рода выводъ.
Кто не знаетъ, какъ наши великіе люди усиленно ораторствуютъ противъ иностранной торговли рабами? У насъ явилась цѣлая армія Кларксоновъ и Вильберфорсовъ, которые удивительно краснорѣчиво и поучительно говорятъ по этому поводу. Покупать негровъ въ Африкѣ, читатель, вѣдь это возмутительно! Но покупать ихъ въ Кентукки, это совсѣмъ другое дѣло!
ГЛАВА XIII.
правитьПередъ нами встаетъ мирная картина. Просторная, опрятная кухня, съ красиво окрашенными стѣнами, съ желтымъ блестящимъ поломъ безъ пылинки на немъ; черная, хорошенькая плита; на полкахъ ряды блестящей посуды, напоминающей о безчисленномъ множествѣ вкусныхъ кушаній; блестящіе, зеленые, деревянные стулья, старые и прочные; маленькое парусиновое кресло качалка съ подушкой сшитой изъ лоскутовъ разноцвѣтныхъ шерстяныхъ матерій; другое кресло побольше старинное, гостепріимно протягивавшее свои объятія, и казавшееся особенно заманчивымъ отъ лежавшихъ на немъ пуховыхъ подушекъ, — дѣйствительно удобное, привѣтливое старое кресло, по своимъ честнымъ, домовитымъ свойствамъ стоющее дюжины бархатныхъ или плюшевыхъ креселъ аристократовъ. И въ этомъ креслѣ тихонько покачиваясь и устремивъ глаза на какое-то тонкое шитье сидитъ наша старая знакомая Элиза. Да, это она! Она похудѣла и поблѣднѣла съ тѣхъ поръ, какъ оставила свой домъ въ Кентукки, цѣлый міръ безмолвной заботы таился подъ сѣнью ея длинныхъ рѣсницъ, въ очертаніяхъ ея красивыхъ губъ. Ясно было, что ея полудѣтское сердце постарѣло и окрѣпло подъ гнетомъ тяжелаго горя. Когда она временами поднимала глаза, чтобы слѣдить за прыжками маленькаго Гарри, который носился по комнатѣ словно какая то тропическая бабочка, въ ея взглядѣ читались такая твердость и рѣшительность, какихъ въ немъ никогда не замѣчалось въ прежніе, болѣе счастливые дни.
Рядомъ съ ней сидѣла женщина съ блестящимъ оловяннымъ тазомъ на колѣняхъ и бережно складывала въ него сушеные персики. Ей могло быть лѣтъ 55 или 60; но у нея было одно изъ тѣхъ лицъ, которыя время дѣлаетъ красивѣе и привлекательнѣе. Снѣжнобѣлый креповый чепчикъ строгаго квакерскаго покроя, простой бѣлый кисейный платокъ, лежавшій на груди мягкими складками, темная шаль и платье сразу показывали, къ какой религіозной сектѣ она принадлежитъ. Лицо ея было круглое, розовое, покрытое здоровымъ, мягкимъ пушкомъ, какъ спѣлый персикъ. Ея слегка посѣдѣвшіе волосы были зачесаны назадъ, открывая высокій, гладкій лобъ, на которомъ время ничего не начертало, кромѣ словъ: «Миръ на землѣ и въ человѣцѣхъ благоволеніе». Ея большіе, ясные, каріе глаза смотрѣли ласково; и стоило заглянуть въ нихъ, чтобы проникнуть до глубины самаго добраго и честнаго сердца, какое когда либо билось въ груди женщины. Много говорится и поется о красотѣ молодыхъ дѣвушекъ! Тому, кто пожелаетъ воспользоваться нашимъ совѣтомъ, мы рекомендуемъ посмотрѣть на нашу пріятельницу Рахиль Галлидэй въ то время, когда она сидитъ въ своемъ маленькомъ креслѣ-качалкѣ. Это кресло имѣетъ привычку скрипѣть и кряхтѣть, можетъ быть, оно схватило простуду въ молодые годы, или страдаетъ не то удушьемъ, не то нервнымъ разстройствомъ: но когда она слегка покачивается взадъ и впередъ, кресло неизмѣнно повторяло вполголоса: скрипъ, кракъ, что было бы невыносимо во всякомъ другомъ креслѣ. А между тѣмъ старый Симеонъ Галлидэй часто заявлялъ, что этотъ скрипъ для него лучше всякой музыки, а всѣ дѣти увѣряли, что ни за что въ одѣтѣ не согласятся не слышать больше скрипѣнья материнскаго кресла. Почему такъ? Потому что лѣтъ двадцать съ лишнимъ съ этого кресла не раздавалось ничего, кромѣ словъ любви, кроткаго увѣщанія, материнской нѣжности; множество головныхъ и сердечныхъ страданій излечивались здѣсь, всякіе трудные вопросы духовной и практической жизни разрѣшались здѣсь, — и все это благодаря одной доброй, любящей женщинѣ. Благослови ее Господи!
— Какъ же ты, Элиза, все еще думаешь отправляться въ Канаду? спросила она, спокойно разглядывая свои персики.
— Да, ма’амъ, — твердо отвѣчала Элиза. — Мнѣ необходимо подвигаться дальше. Мнѣ нельзя останавливаться.
— А что же ты тамъ будешь дѣлать? Объ этомъ надо подумать, дочь моя.
«Дочь моя» — для Рахиль Галлидэй слово это было вполнѣ естественно: ея лицо и вся наружность внушали желаніе называть ее матерью.
Руки Элизы задрожали и нѣсколько слезинокъ упало на ея работу; тѣмъ не менѣе она отвѣтила твердымъ голосомъ.
— Я буду дѣлать что придется. Надѣюсь, мнѣ удастся найти себѣ какую-нибудь работу.
— Ты знаешь, что можешь жить здѣсь сколько хочешь.
— О, благодарю васъ, — вскричала Элиза, — но я не могу спать по ночамъ; я ни минуты не могу быть спокойна! Сегодня ночью я видѣла во снѣ, что тотъ человѣкъ вошелъ во дворъ… — она вздрогнула.
— Бѣдное дитя! сказала Рахиль, отирая слезы. — Но ты не должна такъ тревожиться. По милости Божіей до сихъ поръ ни одного бѣглеца на поймали въ нашей деревнѣ; я увѣрена, что и тебя не поймаютъ.
Въ эту минуту дверь отворилась, и въ комнату вошла маленькая, кругленькая, краснощекая женщина съ веселымъ цвѣтущимъ личикомъ, напоминающимъ спѣлое яблоко. Она была одѣта также, какъ Рахиль, въ сѣрое платье съ кисейной косынкой, лежавшей красивыми складками вокругъ ея круглой, толстой шейки.
— Руѳь Стедменъ! — вскричала Рахиль радостно, поднимаясь навстрѣчу ей. — Какъ поживаешь, Руѳь? и она сердечно пожала обѣ руки вошедшей.
— Очень хорошо, отвѣчала Руѳь, снимая маленькую суконную шляпу и смахивая съ нея пыль своимъ носовымъ платкомъ. Квакерскій чепчикъ сидѣлъ какъ-то очень изящно на ея кругленькой головкѣ, хотя она своими пухлыми ручками всячески старалась примять и пригладить его. Непослушныя прядки ея несомнѣнно вьющихся волосъ выскакивали изъ подъ него то тамъ, то здѣсь, ихъ надобно было подправлять и подсунуть въ надлежащее мѣсто. Окончивъ всѣ эти операціи передъ маленькимъ зеркальцемъ, гостья, женщина лѣтъ двадцати, повидимому осталась вполнѣ довольна собой, да и неудивительно, она была такая милая, здоровая, привѣтливая, маленькая женщина, что всякое мужское сердце радостно забилось бы при взглядѣ на нее.
— Руѳь, это нашъ другъ, Элиза Гаррисъ, а этотъ маленькій мальчикъ, о которомъ я тебѣ разсказывала.
— Я очень рада видѣть тебя, Элиза, очень, — проговорила Руѳь, пожимая руку Элизы, какъ будто это былъ старый другъ, котораго она давно ждала. — А это твой милый мальчикъ? — я принесла ему пряничокъ, — и она протянула маленькое пряничное сердечко мальчику, который подошелъ, поглядывая на нее изъ подъ нависшихъ кудрей, и робко взялъ гостинецъ.
— Гдѣ же твой малютка, Руѳь?
— О, онъ сейчасъ явится; твоя Мэри утащила его у меня и побѣжала въ сарай, показать его дѣтямъ.
Въ эту минуту дверь отворилась и вошла Мэри хорошенькая, розовенькая дѣвочка съ такими же карими глазами, какъ у матери, и съ ребенкомъ на рукахъ.
— Ага! — вскричала Рахиль, подходя и беря на руки большого, толстаго, бѣлаго мальчугана. — Какой онъ молодецъ, и какъ выросъ!
— Да, онъ славно растетъ! — отвѣчала Руѳь. Она взяла ребенка, сняла съ него маленькій голубой шелковый капотикъ и разныя пеленки и одѣяльцы, въ которыя онъ былъ завернутъ; она дернула въ одномъ мѣстѣ, подтянула въ другомъ, одно расправила, другое разгладила и крѣпко расцѣловавъ ребенка, посадила его на полъ, чтобы онъ могъ придти въ себя. Ребенокъ, повидимому, привыкъ къ такого рода обращенію: онъ засунулъ въ ротъ большой палецъ (какъ будто такъ и слѣдовало), и погрузился въ свои собственныя размышленія, а мать его между тѣмъ сѣла, вытащила длинный чулокъ изъ синей и бѣлой бумаги и принялась быстро вязать его.
— Мэри, хорошо, если бы ты поставила котелокъ воды, — ласково сказала мать.
Мэри ушла съ котелкомъ къ колодцу и черезъ нѣсколько минутъ поставила его на плиту, гдѣ онъ вскорѣ весело зашипѣлъ и закипѣлъ, какъ, бы свидѣтельствуя о гостепріимствѣ и радушіи хозяевъ. Рахиль отдала еще нѣсколько ласковыхъ указаній шопотомъ и та же рука сложила персики въ кастрюлю и поставила на огонь.
Рахиль взяла бѣлоснѣжную доску для тѣста, подвязала себѣ передникъ и начала быстро приготовлять бисквиты, замѣтивъ Мэри: — Мэри, сказала бы ты Джону, чтобы онъ приготовилъ цыпленка, — и Мэри тотчасъ же исчезла.
— А какъ здоровье Абигаиль Петерсъ? — спросила Рахиль, продолжая возиться съ бисквитами.
— Ей лучше, — отвѣчала Руѳь. — Я была у нея сегодня утромъ, постлала постель, убрала комнаты. Лія Гильсъ пошла къ ней въ полдень, чтобы напечь ей на нѣсколько дней хлѣба и пироговъ; я обѣщала зайти вечеромъ смѣнить ее.
— Я пойду къ ней завтра, постираю и починю, что нужно, сказала Рахиль.
— Ахъ, это отлично! — вскричала Руфь. — Я слышала, — прибавила она, — что Ганна Стонвудъ тоже заболѣла. Джонъ былъ у нея вчера вечеромъ, а я пойду завтра.
— Джонъ можетъ придти къ намъ обѣдать, если тебѣ придется пробыть тамъ цѣлый день, — предложила Рахиль.
— Благодарю, Рахиль, завтра увидимъ, что будетъ. А, вотъ идетъ и Симеонъ.
Симеонъ Галлидэй, высокій, прямой мускулистый человѣкъ, въ темномъ сюртукѣ, такихъ же панталонахъ и широкополой шляпѣ вошелъ въ комнату.
— Какъ поживаешь, Руѳь, привѣтливо сказалъ онъ, протягивая свою широкую ручищу, чтобы пожать ея маленькую, пухленькую ручку; — здоровъ ли Джонъ?
— Благодарю! Джонъ здоровъ, и всѣ наши тоже, — весело отвѣчала Руѳь.
— Что новенькаго, отецъ? спросила Рахиль, ставя бисквиты въ печь.
— Петеръ Стеббингъ сказалъ мнѣ, что сегодня къ ночи они пріѣдутъ сюда съ друзьями, — многозначительно отвѣчалъ Симеонъ, умывая руки у опрятнаго умывальника въ сѣняхъ.
— Неужели! — вскричала Рахиль и задумчиво посмотрѣла на Элизу.
— Ты, кажется говорила, что твоя фамилія Гаррисъ? — спросилъ Симеонъ Элизу, возвращаясь въ комнату.
Рахиль быстро взглянула на мужа, а Элиза отвѣтила дрожащимъ голосомъ: «да». Подъ вліяніемъ вѣчно преслѣдовавшаго ее страха, она вообразила, что пришли какія нибудь вѣсти дурныя для нея.
— Мать! — Симеонъ вызвалъ Рахиль въ сѣни.
— Что тебѣ, отецъ? спросила Рахиль, выходя къ нему и вытирая на ходу свои запачканныя мукой руки.
— Мужъ этой женщины въ сосѣднемъ поселкѣ и сегодня къ ночи будетъ здѣсь, — сказалъ Симеонъ.
— Да что ты! Нужели это правда, отецъ? вскричала Рахиль и лице ея засіяло радостью.
— Совершенная правда. Петеръ ѣздилъ вчера со своей фурой въ тотъ поселокъ и встрѣтилъ тамъ старуху и двухъ мужчинъ, одинъ изъ нихъ сказалъ, что его зовутъ Джоржъ Гаррисъ; онъ передалъ мнѣ въ нѣсколькихъ словахъ исторію, и я увѣренъ, что это онъ. Онъ очень красивый, бравый мужчина. Какъ ты думаешь, сказать объ этимъ Элизѣ?
— Посовѣтуемся съ Руѳью, отвѣчала Рахиль. — Руѳь, приди-ка сюда на минутку!
Руѳь отложила свое вязанье и въ ту же секунду была въ сѣняхъ.
— Представь себѣ. Руѳь, сказала Рахиль. — Отецъ говоритъ, что мужъ Элизы въ послѣдней партіи негровъ и будетъ здѣсь сегодня къ ночи.
Крикъ радости молоденькой квакерши прервалъ ее. Она захлопала въ ладоши и такъ подпрыгнула, что два локона выскочили изъ подъ ея квакерскаго чепца и разсыпались по бѣлой косынкѣ.
— Тише, тише, милая, — ласково остановила ее Рахиль, — тише, Руѳь! Скажи лучше, какъ ты думаешь, сообщить ей это теперь-же?
— Теперь, конечно! сію же минуту! Подумать только, вдругъ это былъ бы мой Джонъ, чтобы я чувствовала. Скажите ей сейчасъ-же.
— Ты учишь насъ, какъ надо любить своего ближняго, Руѳь, — сказалъ Симеонъ, съ умиленіемъ глядя на молодую женщину.
— Да какъ же иначе? Вѣдь мы только для этого и созданы. Если бы я не любила Джона и моего сынишку, я бы не могла понимать ея чувствъ. Пойдемъ, скажи ей поскорѣе! — и она съ умоляющимъ видомъ положила свои ручки на руку Рахили. — Возьми ее къ себѣ въ спальню и поговори съ ней, а я въ это время изжарю цыпленку
Рахиль вошла въ кухню, гдѣ Элиза все еще сидѣла за шитьемъ и, отворивъ дверь маленькой спальни, сказала ласково: — Приди ко мнѣ сюда, дочь моя, мнѣ надобно разсказать тебѣ новость.
Кровь прилила къ блѣднымъ щекамъ Элизы; она встала съ нервной дрожью во всемъ тѣлѣ и посмотрѣла на своего мальчика.
— Нѣтъ, нѣтъ, — вскричала маленькая Руѳь, подбѣгая къ ней и хватая ее за руки, — не бойся, это хорошія новости, Элиза, иди, иди скорѣй! — И она тихонько втолкнула ее въ дверь, которая заперлась за нею, затѣмъ она схватила на руки маленькаго Гарри и принялась цѣловать его.
— Ты скоро увидишь своего отца, мальчуганъ! Знаешь ты это? Отецъ твой скоро пріѣдетъ! — говорила и повторяла она, а мальчикъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на нее.
Между тѣмъ за дверью происходила сцена другого рода: Рахиль Галлидэй обняла одной рукой Элизу и сказала:
— Богъ сжалился надъ тобой, дочь моя; твой мужъ ушелъ изъ дома рабства.
Кровь прилила къ щекамъ Элизы и такъ-же быстро отлила обратно къ сердцу. Она опустилась на стулъ блѣдная, ослабѣвшая.
— Мужайся, дитя, — сказала Рахиль, положивъ руку ей на голову. — Онъ среди друзей, они привезутъ его сюда сегодня вечеромъ.
— Сегодня вечеромъ, — повторила Элиза, — сегодня!.. Она перестала понимать значеніе словъ; въ головѣ ея все спуталось и смѣшалось, на минуту все подернулось туманомъ.
Очнувшись, она увидѣла, что лежитъ на постели, покрытая одѣяломъ, и маленькая Руѳь третъ ей руки камфорой. Она открыла глаза въ полусонной, пріятной истомѣ, какъ человѣкъ, который долго несъ страшную тяжесть и чувствуетъ, что, наконецъ, избавился отъ нея, что можетъ отдохнуть. Нервное напряженіе, не покидавшее ее съ самаго бѣгства изъ дому, вдругъ ослабѣло, и ею овладѣло давно неиспытанное чувство покоя и безопасности. Она лежала съ широко открытыми глазами и, точно въ мирномъ снѣ, слѣдила за движеніями окружающихъ. Она видѣла, что дверь въ сосѣднюю комнату открыта; видѣла столъ накрытый для ужина бѣлоснѣжною скатертью; слышала тихую пѣсенку кипящаго чайника; видѣла, какъ Руѳь ходила взадъ и впередъ съ тарелками пирожковъ и салатниками консервовъ, какъ она останавливалась, чтобы сунуть пирожокъ въ ручку Гарри, или погладить его по головкѣ, или навить его длинные локоны на свои бѣленькіе пальчики. Она видѣла полную, материнскую фигуру Рахили, какъ она подходила къ ея постели, поправляла то одѣяло, то подушку, стараясь такъ или иначе выказать ей свое участіе, и всякій разъ ей казалось, будто какой-то свѣтъ льется на нее изъ этихъ большихъ, ясныхъ, карихъ глазъ. Она видѣла, какъ вошелъ мужъ Руфи, какъ она подбѣжала къ нему и стала что-то разсказывать ему шопотомъ, очень оживленно, указывая пальчикомъ на комнату, гдѣ она лежала. Она видѣла, какъ Руѳь съ ребенкомъ на рукахъ сѣла за столъ пить чай; видѣла, какъ всѣ придвинулись къ столу, и какъ маленькій Гарри сидѣлъ на высокомъ креслицѣ подъ крылышкомъ Рахили; слышала тихій гулъ разговоровъ, нѣжный звонъ чайныхъ ложечекъ о блюдца и чашки, и мало по малу все слилось, Элиза заснула, заснула такъ спокойно, какъ не спала ни разу послѣ той страшной минуты, когда она взяла своего ребенка и бѣжала съ нимъ среди морозной, звѣздной ночи.
Ей приснилась чудная страна, какъ ей казалось, страна отдыха, — зеленые берега, веселые острова, красиво сверкающія рѣки. И тамъ въ одномъ домѣ, который ласковые голоса называли ея домомъ, игралъ ея мальчикъ, свободный, счастливый. Она услышала шаги мужа; она почувствовала, что онъ подходитъ къ ней, его рука обняла ее, его слеза упала ей на лицо, и она проснулась. Это не былъ сонъ. Дневной свѣтъ давно погасъ. Ея мальчикъ спокойно спалъ подлѣ нея; свѣча тускло горѣла на столикѣ, и мужъ ея рыдалъ, припавъ къ ея подушкѣ.
Весело проходило слѣдующее утро въ домѣ квакеровъ. «Мать» встала рано и готовила завтракъ, окруженная толпою дѣвочекъ и мальчиковъ, съ которыми мы не успѣли вчера познакомить читателя, и которые дѣятельно помогали ей, повинуясь ея ласковымъ словамъ: «Хорошо, если бы ты». Приготовленіе завтрака въ роскошныхъ долинахъ Индіаны дѣло сложное и требуетъ много рукъ подобно ощипыванью лепестковъ розъ и подчистки кустовъ въ раю, съ чѣмъ не могла безъ помощниковъ справиться наша праматерь Ева. Джонъ бѣгалъ къ колодцу за свѣжей водой, Симеонъ младшій просѣивалъ муку для пирожковъ, Мэри молола кофе, Рахиль тихо и спокойно расхаживала среди нихъ, приготовляя бисквиты, жаря цыплятъ и распространяя вокругъ себя нѣчто въ родѣ солнечнаго сіянія. Если являлась опасность столкновеній или недоразумѣній между слишкомъ усердными молодыми помощниками, ея ласковое: «Ну, полно, полно… или: — „Я бы на твоемъ мѣстѣ“ — быстро улаживало дѣло. Поэты воспѣвали поясъ Венеры, кружившій головы нѣсколькимъ поколѣніямъ. Намъ больше нравится поясъ Рахили Галлидэй, который не давалъ головамъ кружиться и поддерживалъ общую гармонію. Онъ, несомнѣнно, болѣе полезенъ въ наше время.
Пока шли эти приготовленія Симеонъ старшій стоялъ въ рубашкѣ передъ маленькимъ зеркальцемъ въ углу и занимался дѣломъ незнакомымъ древнимъ патріархамъ — онъ брился. Все въ большой кухнѣ шло такъ дружно, такъ мирно, такъ согласно, каждому было, повидимому, пріятно дѣлать именно то, что онъ дѣлалъ; всюду царила атмосфера взаимнаго довѣрія и товарищества, даже ножи и вилки дружелюбно звякали, когда ихъ клали на столъ; даже цыплята и ветчина весело шипѣли на сковородѣ, какъ будто радуясь, что ихъ жарятъ. Когда вошли Джоржъ, Элиза и маленькій Гарри ихъ встрѣтили такъ радостно и привѣтливо, что имъ невольно подумалось: не сонъ ли это?
Наконецъ всѣ усѣлись за завтракъ, только Мэри осталась у плиты, поджаривая лепешки, и подавая ихъ на столъ, какъ только онѣ пріобрѣтали настоящій золотисто-коричневый оттѣнокъ.
Рахиль никогда не казалась такой счастливой и добродушной, какъ сидя во главѣ стола. Столько материнской ласки и сердечности было въ каждомъ ея движеніи, даже въ томъ, какъ она передавала тарелку съ лепешками, или наливала чашку кофе, что, казалось, будто она одухотворяла самую пищу и питье.
Первый разъ въ жизни приходилось Джоржу сидѣть, какъ равному, за столомъ бѣлаго; и онъ сначала чувствовалъ нѣкоторую неловкость и смущеніе; но они скоро изчезли, какъ утренній туманъ, въ лучахъ этой безхитростной, задушевной доброты.
Это, дѣйствительно, былъ домъ, — домъ слово настоящаго смысла котораго Джоржъ до сихъ поръ не понималъ, — и вѣра въ Бога, надежда на Его промыслъ закрадывалась золотымъ облакомъ въ его сердце, мучительныя мрачныя атеистическія сомнѣнія и бѣшенное отчаяніе таяли передъ свѣтомъ живого евангелія, начертаннаго на этихъ живыхъ лицахъ, проповѣдуемаго тысячью безсознательныхъ проявленій любви и доброжелательства, которыя подобно чашѣ холодной воды, поданной во имя ученика Христова, никогда не останутся безъ награды.
— Отецъ, а что, если тебя опять поймаютъ? — спросилъ Симеонъ младшій, намазывая масломъ свою лепешку.
— Я заплачу штрафъ, — спокойно отвѣчалъ Симеонъ.
— А вдругъ тебя засадятъ въ тюрьму?
— Развѣ вы съ матерью не управитесь безъ меня на фермѣ? улыбнулся Симеонъ.
— Мать можетъ почти все дѣлать, отвѣчалъ мальчикъ. — Но развѣ это не стыдъ, что у насъ издаютъ такіе законы?
— Ты не долженъ осуждать правительство, Симеонъ, — серьезно замѣтилъ ему отецъ, — Богъ посылаетъ намъ земныя блага только для того, чтобы мы могли оказывать справедливость и милосердіе; если правительство требуетъ у насъ за это плату, мы обязаны вносить ее.
— А все-таки я ненавижу рабовладѣльцевъ! — вскричалъ мальчикъ, который питалъ совсѣмъ нехристіанскія чувства, какъ и подобало современному реформатору.
— Мнѣ странно слышать это отъ тебя, сынъ мой, — сказалъ Симеонъ. — Мать совсѣмъ не тому учила тебя. Я одинаково готовъ помочь какъ рабу, такъ и рабовладѣльцу, если горе приведетъ его къ моимъ дверямъ.
Симеонъ младшій сильно покраснѣлъ, но его мать только улыбнулась и сказала: — Симеонъ добрый мальчикъ. Когда онъ вырастетъ большой, онъ будетъ совсѣмъ, какъ отецъ.
— Надѣюсь, сэръ, что вы не подвергнетесь изъ-за насъ какимъ нибудь непріятностямъ? съ тревогой спросилъ Джоржъ.
— Не безпокойся, Джоржъ, мы на то и посланы въ міръ. Если бы мы боялись подвергнуться непріятностямъ изъ-за добраго дѣла, мы не заслуживали бы имени человѣка.
— Но ради меня, — сказалъ Джоржъ, — это мнѣ слишкомъ тяжело.
— И объ этомъ не думай, другъ Джоржъ; это дѣлается вовсе не ради тебя, но ради Бога и человѣка вообще, — отвѣчалъ Симеонъ. — Сегодняшній день ты можешь хорошенько отдохнуть, а вечеромъ въ десять часовъ Финеазъ Флетчеръ повезетъ тебя дальше до нашего слѣдующаго поселка, тебя и всю остальную партію. За тобой усиленно гонятся, нельзя медлить.
— Въ такомъ случаѣ зачѣмъ же ждать вечера? — спросилъ Джоржъ.
— Днемъ ты здѣсь въ безопасности, въ нашемъ селѣ всѣ друзья, и всѣ на сторожѣ. Кромѣ того путешествовать ночью безопаснѣе.
ГЛАВА XIV.
править|
О юная звѣзда, озарявшая жизнь, слишкомъ прелестная, чтобы отражаться въ такомъ зеркалѣ! Очаровательное, едва сложившееся существо! Роза, прелестнѣйшіе лепестки которой еще не развернулись! |
Миссисипи! Какъ измѣнилась она, точно по мановенію волшебнаго жезла, съ тѣхъ поръ какъ Шатобріанъ воспѣвалъ ее въ поэтической прозѣ, какъ могучую, пустынную рѣку, катящую свои волны среди сказочныхъ чудесъ растительнаго и животнаго міра.
Въ наше время эта рѣка грезъ и романтической поэзіи превратилась въ дѣйствительность, едва ли менѣе сказочную и роскошную. Какая другая рѣка въ свѣтѣ несетъ на своей груди къ океану богатства и плоды предпріимчивости другой подобной страны, страны, произведенія которой обнимаютъ все, что родится отъ тропиковъ до полюсовъ. Эти бурныя, пѣнящіяся волны, которыя вѣчно стремятся впередъ, представляютъ живое подобіе кипучей дѣятельности расы болѣе пылкой и энергичной, чѣмъ какъ либо другая въ Старомъ свѣтѣ. Ахъ, если бы эти волны не несли на себѣ вмѣстѣ съ тѣмъ и болѣе ужасной тяжести, слезъ угнетенныхъ, вздоховъ безпомощныхъ, горькихъ обращеній бѣдныхъ, невѣжественныхъ сердецъ къ невѣдомому Богу, невѣдомому, невидимому и безмолвному, но который все-таки „сойдетъ со своего престола“, чтобы спасти всѣхъ несчастныхъ на землѣ.
Косые лучи заходящаго солнца дрожатъ на поверхности широкой рѣкии, золотятъ тонкій камышъ и стройные темные кипарисы, обвитые гирляндами темнаго мха словно погребальнымъ уборомъ.
Тяжело нагруженный пароходъ, заваленный тюками хлопчатой бумаги съ разныхъ плантацій до того, что издали кажется квадратной, огромной, сѣрой массой, медленно подвигается впередъ, къ ближайшему рынку. Намъ придется не мало поискать, прежде чѣмъ въ толпѣ, тѣснящейся на палубахъ, мы найдемъ нашего смиреннаго друга Тома. Наконецъ, мы увидимъ его на верхней палубѣ, тоже загроможденной товаромъ въ маленькомъ уголкѣ между тюками.
Частью, благодаря рекомендаціи мистера Шельби, частью, благодаря удивительно спокойному, кроткому характеру Тома, онъ постепенно заслужилъ довѣріе даже такого человѣка, какъ Гэлей.
Вначалѣ негроторговецъ зорко слѣдилъ за нимъ цѣлый день и никогда не позволялъ ему оставаться на ночь безъ кандаловъ; но неизмѣнное терпѣніе и какъ будто даже довольный видъ Тома заставили его постепенно смягчить эту строгость, и въ послѣднее время Тому позволялось свободно расхаживать по пароходу, какъ будто онъ былъ отпущенный на честное слово.
Всегда тихій и услужливый, всегда готовый помочь во всякой работѣ, онъ вскорѣ заслужилъ расположеніе всѣхъ матросовъ, и не мало часовъ провелъ онъ, работая съ ними вмѣстѣ такъ же прилежно, какъ на фермѣ въ Кентукки.
Когда ему нечего было дѣлать, онъ забирался въ уголокъ между тюками хлопчатой бумаги на верхней палубѣ и внимательно изучалъ Библію.
За сто слишкомъ миль отъ Новаго-Орлеана уровень рѣки выше, чѣмъ окружающая мѣстность, и она катитъ свои волны между двумя огромными дамбами футовъ въ двадцать вышины. Путешественникъ съ палубы парохода, какъ съ большой пловучей башни можетъ обозрѣвать окрестную страну на много миль въ окружности. Передъ глазами Тома проходили одна плантація за другой, развертывалась картина той жизни, какая ему предстояла.
Онъ видѣлъ вдали невольниковъ за работой; онъ видѣлъ ихъ деревни изъ хижинъ, выстроенныхъ рядами подальше отъ красивыхъ домовъ и садовъ господъ; и когда эти картины проходили передъ его глазами, его бѣдное, глупое сердце рвалось назадъ, на ферму въ Кентукки, съ ея тѣнистыми старыми буками, въ домъ господина, съ его большими прохладными комнатами и въ маленькую хижину, обросшую розами и бегоніей. Ему представлялось, что онъ видитъ знакомыя лица товарищей, которыхъ зналъ съ дѣтства; что онъ видитъ свою хлопотунью жену, приготовляющую ему ужинъ; что онъ слышитъ веселый смѣхъ мальчиковъ, лепетанье малютки у него на колѣняхъ, — и вдругъ все исчезло, и снова передъ нимъ мелькалъ сахарный тростникъ и кипарисы плантацій, снова онъ слышалъ пыхтѣнье и грохотъ машины, слишкомъ ясно говорившій ему, что та полоса его жизни миновала навсегда.
При такихъ обстоятельствахъ вы напишете женѣ, вы пошлете вѣсточку дѣтямъ; но Томъ не умѣлъ писать, почта для него не существовала, и разлука не смягчалась для него возможностью послать своимъ дружеское слово или привѣтъ.
Мудрено ли послѣ этого, что слезы часто капали на страницы Библіи, когда онъ, разложивъ ее на тюкѣ хлопка, медленно водилъ пальцемъ по строчкамъ, разбирая слово за слово ея изреченія. Томъ научился грамотѣ уже взрослымъ человѣкомъ, онъ читалъ очень медленно и долго трудился надъ каждымъ стихомъ. Къ счастью, книга, которую онъ разбиралъ, ничего не теряетъ отъ медленнаго чтенія, наоборотъ, слова ея, какъ слитки золота, нужно взвѣшивать каждое отдѣльно для того, чтобы понять ихъ безцѣнное достоинство. Побудемъ съ нимъ нѣсколько минутъ, пока онъ, указывая себѣ слова и произнося ихъ въ полголоса, читаетъ.
Да-не-сму-ща-ется — сердце — ва-ше. Въ до-му От-ца моего мно-го оби-те-лей. Я и-ду, да-бы уго-го-вать мѣсто — вамъ.
Цицеронъ, похоронивъ свою единственную, нѣжно-любимую дочь, чувствовалъ такое же искреннее горе, какъ бѣдный Томъ, вѣроятно, не больше, такъ какъ оба они были только люди, но Цицеронъ не могъ читать эти чудныя слова надежды, не могъ расчитывать на загробное свиданіе; а если бы онъ ихъ и прочелъ, онъ по всей вѣроятности, не принялъ бы ихъ на вѣру, въ головѣ его появилось бы тысяча вопросовъ относительно подлинности рукописи и правильности перевода. Но для бѣднаго Тома въ нихъ заключалось именно то, что ему было нужно, они казались ему до того очевидно истинными и божественными, что его простой умъ не допускалъ возможности какихъ либо вопросовъ. Это все должно быть правда, если это не правда, какъ же онъ можетъ жить?
На Библіи Тома не было никакихъ примѣчаній и объясненій ученыхъ толкователей, но на ней стояли значки и отмѣтки, изобрѣтенные самимъ Томомъ и помогавшіе ему лучше всякихъ мудрыхъ объясненій. Онъ обыкновенно просилъ господскихъ дѣтей, особенно массу Джоржа, читать ему Библію; и когда они читали, онъ подчеркивалъ или отмѣчалъ перомъ и карандашомъ тѣ мѣста, которыя особенно нравились ему, или трогали его. Такимъ образомъ, вся его Библія съ начала до конца была испещрена отмѣтками разнаго вида и значенія. Онъ могъ во всякую данную минуту найти свои любимые тексты, не трудясь разбирать по складамъ то, что стояло между ними. Каждая страница этой книги напоминала ему какую нибудь пріятную картину прошлаго; въ Библіи заключалось и все, что у него осталось отъ прежняго, и всѣ его надежды на будущее.
Въ числѣ пассажировъ парохода былъ одинъ богатый молодой человѣкъ по имени Сентъ-Клеръ, постоянно жившій въ Новомъ Орлеанѣ. Онъ ѣхалъ съ дочкой лѣтъ пяти, шести и съ пожилой дамой, повидимому родственницей, подъ надзоромъ которой и находился ребенокъ.
Томъ часто поглядывалъ на эту маленькую дѣвочку. Это было одно изъ тѣхъ живыхъ, рѣзвыхъ созданій, которыхъ такъ же трудно удержать на мѣстѣ, какъ лучъ солнца или лѣтній вѣтерокъ; а кто разъ ее видѣлъ, тому трудно было забыть ее.
Это былъ удивительно красивый ребенокъ безъ обычной у дѣтей припухлости и угловатости очертаній. Всѣ движенія ея дышали такою воздушною грацій, что невольно, вызывали представленіе о какомъ нибудь миѳическомъ или аллегорическомъ существѣ. Личико ея было замѣчательно не столько безукоризненной красотой чертъ, сколько какою-то странною, мечтательною серьезностью выраженія; поэтъ въ изумленіи останавливался передъ нимъ, самые прозаичные и невоспріимчивые люди не могли равнодушно глядѣть на него, сами не зная, почему. Форма ея головы, посадка шеи и всей фигуры были удивительно благородны. Длинные, золотисто-каштановые волосы словно облакомъ окружали эту головку, глубокое задумчивое выраженіе ея сине-фіолетовыхъ глазъ осѣненныхъ густыми золотистыми рѣсницами — все выдѣляло ее изъ среды другихъ дѣтей, все заставляло каждаго оборачиваться и смотрѣть ей вслѣдъ, когда она бродила по пароходу. При всемъ этомъ малютку нельзя было назвать серьезнымъ или грустнымъ ребенкомъ. Напротивъ, ея личико и воздушная фигурка дышали веселостью. Она была постоянно въ движеніи съ полуулыбкой на розовыхъ губкахъ, она легкимъ облачкомъ летала по пароходу, напѣвая что-то про себя, точно въ сладкомъ забытьѣ. Отецъ и присматривавшая за нею дама постоянно гонялись за нею, но какъ только имъ удавалось поймать ее, она снова ускользала отъ нихъ, словно лѣтнее облачко. Никогда не слышала она ни слова упрека, или строгаго замѣчанія, и потому продолжала, какъ хотѣла, порхать повсюду. Всегда одѣтая въ бѣломъ, она, какъ тѣнь, скользила по всѣмъ мѣстамъ, нигдѣ не пачкая своего платьица. Не было ни одного уголка, ни одного закоулочка ни наверху, ни внизу, гдѣ бы не пробѣжали эти легкія ножки, куда бы золотистая головка не заглянула своими глубокими, синими глазами.
Кочегаръ, поднимая голову отъ своей тяжелой работы, встрѣчалъ иногда взглядъ этихъ глазокъ, засматривавшихъ съ удивленіемъ въ раскаленную печь съ тревогой и состраданіемъ на него, какъ будто онъ подвергался ужасной опасности. Рулевой у колеса улыбался, когда прелестная головка показывалась у окошечка его будки и исчезала въ ту же минуту. Тысячу разъ въ день грубые голоса благословляли ее, непривычно мягкія улыбки озаряли грубыя лица, когда она приближалась, а когда она безстрашно проходила по опаснымъ мѣстамъ, грубыя, грязныя руки невольно протягивались, чтобы оберечь ее, помочь ей.
Томъ, отличавшійся мягкостью и впечатлительностью свойственными его расѣ, всегда чувствовавшій влеченіе ко всему безъискусственному и дѣтскому, слѣдилъ за малюткой съ возраставшимъ интересомъ. Она казалась ему чѣмъ-то божественнымъ, и когда ея золотистая головка и глубокіе синіе глаза глядѣли на него поверхъ какого нибудь грязнаго тюка, или съ какой нибудь груды чемодановъ, онъ почти вѣрилъ, что видитъ передъ собой одного изъ тѣхъ ангеловъ, о которыхъ говорится въ Новомъ Завѣтѣ.
Часто, очень часто ходила она съ печальнымъ личикомъ вокругъ того мѣста, гдѣ сидѣли закованные невольники Гэлея. Она подходила къ нимъ и смотрѣла на нихъ серьезно, съ тревогой и грустью; а иногда приподнимала ихъ цѣпи своими тонкими ручками и глубоко вздыхала, уходя дальше. Много разъ появлялась она неожидано среди нихъ, приносила леденцы, орѣхи, апельсины, съ веселой улыбкой раздавала имъ лакомства и исчезала.
Томъ долго присматривался къ маленькой барышнѣ, прежде чѣмъ рѣшился сдѣлать попыту познакомиться съ нею, онъ зналъ множество средствъ привлечь къ себѣ ребенка и рѣшилъ воспользоваться ими. Онъ умѣлъ вырѣзать маленькія корзиночки изъ вишневыхъ косточекъ, головки уродцевъ изъ орѣховъ и смѣшныхъ прыгуновъ изъ бузины, особенно же искусенъ былъ онъ въ выдѣлкѣ всевозможныхъ свистулекъ. Карманы его были полны разныхъ привлекательныхъ вещицъ, которыя онъ мастерилъ въ былые годы для дѣтей своего господина, и которыя онъ теперь вынималъ по одной, съ благоразумной расчетливостью, какъ средство завести знакомство и дружбу.
Дѣвочка была застѣнчива, несмотря на свой интересъ ко всему окружающему, и приручить ее оказалось не легко. Первое время она, точно канареечка, присаживалась на такой нибудь тюкъ, или ящикъ подлѣ Тома, когда онъ изготовлялъ свои издѣлья и съ серьезнымъ, застѣнчивымъ видомъ принимала отъ него какую нибудь вещицу. Но мало по малу они познакомились и разговорились.
— Какъ васъ, зовутъ, маленькая барышня? — спросилъ Томъ, когда замѣтилъ, что почва достаточно подготовлена для начала разговора.
— Евангелина Сентъ Клеръ, — отвѣчала дѣвочка, но папа и всѣ называютъ меня Ева. А тебя какъ зовутъ?
— Меня зовутъ Томъ, дѣти обыкновенно звали меня дядя Томъ, тамъ у насъ, въ Кентукки.
— Такъ и я буду звать тебя дядя Томъ, потому что, знаешь, ты мнѣ понравился, — сказала Ева. Куда ты ѣдешь дядя Томъ?
— Не знаю, миссъ Ева.
— Какъ, не знаешь! — вскричала дѣвочка.
— Такъ. Меня кому нибудь продадутъ, и я не знаю, кому.
— Мой папа можетъ тебя купить, — быстро проговорила Ева, — а если онъ тебя купитъ, тебѣ будетъ хорошо жить. Я сегодня же попрошу его.
— Благодарю васъ, милая барышня.
Въ эту минуту пароходъ остановился у маленькой пристани, чтобы запастись дровами, и Ева, услышавъ голосъ отца, вскочила и убѣжала. Томъ тоже всталъ и пошелъ предложить свои услуги матросамъ; скоро онъ вмѣстѣ съ ними таскалъ дрова.
Ева съ отцомъ стояли рядомъ у перилъ и смотрѣли, какъ пароходъ отчаливалъ отъ пристани, колесо сдѣлало два, три поворота въ водѣ, какъ вдругъ, отъ неожиданнаго толчка, дѣвочка потеряла равновѣсіе и упала за бортъ, прямо въ воду. Отецъ ея, едва сознавая, что дѣлаетъ, готовъ былъ броситься вслѣдъ за ней но кто-то удержалъ его сзади и указалъ ему, что дѣвочкѣ уже оказываютъ болѣе дѣйствительную помощь.
Когда она упала, Томъ стоялъ прямо подъ ними на нижней палубѣ. Онъ видѣлъ, какъ она погрузилась въ воду и въ одну секунду прыгнулъ за нею. Негръ съ его широкой грудью и сильными руками легко могъ держаться на водѣ, пока секунды черезъ двѣ малютка показалась на поверхности. Тогда онъ схватилъ ее, подплылъ съ нею вмѣстѣ къ борту парохода и передалъ ее наверхъ сотнѣ рукъ, которыя всѣ нетерпѣливо протягивались, чтобы принять ее. Черезъ нѣсколько минутъ отецъ внесъ ее промокшую, безъ чувствъ, въ дамскую каюту, гдѣ, какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, между всѣми дамами началась борьба великодушія: кто произведетъ больше безпорядка и помѣшаетъ ей придти въ себя.
Слѣдующій день, послѣдній день путешествія былъ очень жаркій, пароходъ подходилъ къ Новому Орлеану. На всемъ суднѣ царило оживленіе и хлопотливые сборы. Въ каютѣ пассажиры собирали свои вещи и готовились выйти на берегъ. Мужская и женская прислуга суетилась, чистила, мыла и прихорашивала красивое судно, приготовляя его къ парадному въѣзду. На нижней палубѣ сидѣлъ нашъ другъ Томъ, сложивъ руки и съ тревогой посматривая на группу, стоявшую съ другой стороны парохода.
Тамъ была прелестная Евангелина, немного блѣднѣе, чѣмъ наканунѣ, но безъ всякихъ другихъ слѣдовъ вчерашняго несчастнаго случая. Изящный молодой человѣкъ стоялъ подлѣ нея безпечно облокотившись на тюкъ хлопка, а подлѣ него лежала открытой большая записная книжка.
Съ перваго взгляда можно было угадать, что это отецъ Евы. Тѣ же благородныя очертанія головы, тѣ же большіе синіе глаза, тѣ же золотисто-каштановые волосы. Но выраженіе лица было совсѣмъ другое. Въ его глазахъ не было той глубины, той туманной мечтательности, которыми отличались глаза дѣвочки, они смотрѣли ясно, весело, смѣло и сіяли чисто земнымъ блескомъ; его красиво очерченный ротъ имѣлъ гордое, нѣсколько саркастическое выраженіе; въ каждомъ движеніи его изящной фигуры сказывалось сознаніе собственнаго превосходства. Онъ слушалъ съ небрежно добродушнымъ, полунасмѣшливымъ, полупрезрительнымъ видомъ Гэлея, весьма многорѣчиво восхвалявшаго достоинства той штуки товара, изъ-за которой они торговались.
— Полное собраніе всѣхъ нравственныхъ и христіанскихъ добродѣтелей въ черномъ кожаномъ переплетѣ! — усмѣхнулся онъ когда Галей кончилъ.
— Отлично, любезнѣйшій, а теперь „сколько же убытка“? какъ говорятъ въ Кентукки. Однимъ словомъ, сколько надо вамъ заплатить за всю эту исторію? Что вы намѣрены содрать съ меня? Говорите прямо!
— Гмъ, — отвѣчалъ Гэлей, — если я возьму тысячу триста долларовъ за этого молодца, я не получу ни копѣйки барыша положительно ни копѣйки.
— Бѣдняга! — сказалъ молодой человѣкъ, устремляя на него свои проницательные, насмѣшливые синіе глаза; — вы, конечно, отдаете мнѣ его за свою цѣну изъ особеннаго уваженія ко мнѣ?
— Онъ кажется очень полюбился маленькой барышнѣ, да и не мудрено.
— О, конечно, тутъ-то вамъ и показать свое прекраснодушіе, любезный другъ! Вспомните еще христіанское милосердіе, и сдѣлайте уступочку, чтобы угодить барышнѣ, которой онъ понравился.
— Да вы подумайте только, какой это негръ, — возразилъ торговецъ, — посмотрите на него, грудь широкая, сила лошадиная. Взгляните на его голову: если у негра большой лобъ, значитъ онъ умѣетъ соображать, онъ ко всякой работѣ способенъ. Я ужъ это замѣтилъ. Теперь возьмите, онъ силенъ, онъ хорошаго сложенія, значитъ за одно его, такъ сказать, тѣло можно дать хорошія деньги, если онъ даже и глупъ. А прибавьте его умственныя способности, а онѣ, прямо скажу, незаурядныя, вотъ ужъ цѣна и еще поднимется. Этотъ малый заправлялъ всѣмъ хозяйствомъ на фермѣ своего господина. У него удивительно дѣловитый умъ.
— Это плохо, плохо, очень плохо; онъ слишкомъ уменъ! — сказалъ молодой человѣкъ съ тою же насмѣшливой улыбкой. — Никуда не годится. Умные негры вѣчно или убѣгаютъ, или крадутъ лашадей, или вообще выкидываютъ какія нибудь штуки. Вамъ придется скинуть нѣсколько сотъ долларовъ за его умъ.
— Можетъ быть, вы отчасти правы, но надо знать его характеръ. Я могу показать вамъ его аттестаты, это удивительно-смирное, благочестивое созданіе. Его всѣ называли проповѣдникомъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ онъ жилъ.
— И я, пожалуй, могу взять его себѣ въ домовые священники, — сухо замѣтилъ молодой человѣкъ. — Это идея. У насъ въ домѣ насчетъ религіи не густо.
— Вы шутите?
— Почему вы думаете, что я шучу? Вы же сейчасъ рекомендовали его, какъ отличнаго проповѣдника? Не выдержалъ ли онъ экзамена въ какомъ нибудь синодѣ или совѣтѣ? Покажите-ка его бумаги!
Торговецъ замѣтилъ искорки веселаго юмора въ большихъ синихъ глазахъ, и потому былъ увѣренъ, что въ концѣ концовъ сдѣлка состоится, иначе онъ, пожалуй, вышелъ бы изъ терпѣнія. Теперь же онъ разложилъ засаленный бумажникъ на тюкахъ хлопка и началъ озабоченно просматривать лежавшія въ немъ бумаги. Молодой человѣкъ смотрѣлъ на него сверху внизъ съ безпечной насмѣшкой.
— Папа, купите его! — все равно, сколько онъ стоитъ, — прошептала Ева, нѣжно влѣзая на ящики и обвивая руками шею отца. — У васъ много денегъ, я знаю. Мнѣ такъ хочется!
— Да зачѣмъ онъ тебѣ, кисанька? Что ты хочешь изъ него сдѣлать? Игрушку? Лошадь-качалку или что?
— Я хочу сдѣлать его счастливымъ.
— Оригинальное желаніе, нечего сказать!
Въ эту минуту торговецъ подалъ ему аттестатъ, подписанный мистеромъ Шельби. Молодой человѣкъ взялъ бумагу кончиками своихъ длинныхъ пальцевъ и небрежно пробѣжалъ ее.
— Почеркъ джентльмена, — замѣтилъ онъ, — и написано грамотно. Теперь меня смущаетъ одно только, его религіозность, — прежнее лукавое выраженіе снова блеснуло въ глазахъ его. — Наша страна, можно сказать, почти раззорена набожными бѣлыми; передъ выборами у насъ является столько благочестивыхъ политиковъ, столько благочестивыхъ соображеній по всѣмъ отраслямъ и гражданской, и церковной жизни, что порядочный человѣкъ не знаетъ, кто его прежде надуетъ. Притомъ же я не справлялся, какая нынче цѣна религіи на биржѣ. Я въ послѣднее время не читалъ газетъ. Сколько долларовъ прикинули вы за его религіозность?
— Вамъ угодно шутить, — отвѣчалъ торговецъ, — но въ вашихъ словахъ есть доля правды. Я знаю, что бываетъ религіозность разнаго сорта. Иная ровно ничего не стоитъ. Вотъ хоть бы взять ханжей, которые говорятъ, кричатъ и поютъ на митингахъ, имъ грошъ цѣна, будь они хоть бѣлые, хоть черные. Но есть и настоящая религіозность, я видалъ ее у негровъ не рѣже, чѣмъ у бѣлыхъ: человѣкъ по настоящему благочестивый тихъ, смиренъ, честенъ, трудолюбивъ, его ничѣмъ не заставишь сдѣлать то, что онъ считаетъ дурнымъ. А вы видѣли, что пишетъ о Томѣ его прежній господинъ.
— Хорошо, — серьезно сказалъ молодой человѣкъ, наклоняясь надъ своей чековой книжкой. — Я, пожалуй, не постою за цѣной, если вы мнѣ ручаетесь, что у него именно такого рода набожность и что на томъ свѣтѣ она будетъ поставлена на мой счетъ, какъ нѣчто мнѣ принадлежащее. Что вы на это скажете?
— За это ужъ никакъ не могу ручаться, — отвѣчалъ торговецъ, — полагаю, что на томъ свѣтѣ всякій будетъ расплачиваться самъ за себя.
— Это очень грустно! заплатить лишнее за религіозность и не имѣть возможности торговать ею тамъ, гдѣ это всего нужнѣе! сказалъ молодой человѣкъ, свертывая въ трубочку банковые билеты. — Ну вотъ вамъ, берите, получайте ваши деньги, — и онъ передалъ трубочку продавцу.
— Вѣрно! — проговорилъ Гэлей, сіяя радостью; онъ досталъ старую чернильницу, вписалъ нѣсколько словъ въ готовую купчую и вручилъ ее молодому человѣку.
— Хотѣлъ бы я знать, — сказалъ этотъ послѣдній, пробѣгая глазами бумагу, — много ли бы дали за меня, если бы раздѣлили меня по частимъ и оцѣнили каждую отдѣльно. Столько то за образованіе, за знанія, за таланты, за честность, за набожность. Ну за это послѣднее, пожалуй, мало дадутъ. Однако пойдемъ, Ева! Онъ взялъ дочь за руку, пошелъ съ ней на другую сторону парохода и, взявъ Тома за подбородокъ кончиками пальцевъ, сказалъ добродушно.
— Подними голову, Томъ, посмотри, нравится ли тебѣ твой новый хозяинъ.
Томъ взглянулъ. Передъ нимъ было одно изъ тѣхъ веселыхъ, молодыхъ, красивыхъ лицъ, на которыя нельзя было смотрѣть безъ удовольствія. Онъ почувствовалъ, что слезы выступаютъ у него на глазахъ и отъ души отвѣтилъ: „Благослови васъ Господи, масса“!
— Хорошо, надѣюсь, что онъ благословитъ. Тебя какъ завутъ? Томъ? Умѣешь ты править лошадьми, Томъ?
— Я съ дѣтства привыкъ къ лошадямъ, — отвѣчалъ Томъ. — У мистера Шельби ихъ было очень много.
— Отлично, значитъ, я могу взять тебя въ кучера съ условіемъ, что ты будешь пьянъ не болѣе одного раза въ недѣлю, за исключеніемъ экстренныхъ случаевъ.
Томъ удивился, даже обидѣлся. — Я никогда не пью, масса, отвѣчалъ онъ.
— Я уже слыхалъ это, Томъ, но ничего, посмотримъ. Если правда, что ты не пьешь, это будетъ очень хорошо и для насъ, и для тебя. Не огорчайся, голубчикъ, — прибавилъ онъ добродушно, — замѣтивъ, что Томъ все еще смотрѣлъ серьезно, — я не сомнѣваюсь, что ты намѣренъ вести себя хорошо.
— Конечно, намѣренъ, масса.
— И тебѣ будетъ очень хорошо жить! — сказала Ева. — Папа очень добръ ко всѣмъ, только любитъ надо всѣми смѣяться.
— Папа очень тебѣ благодаренъ за твою рекомендацію, засмѣялся Сентъ-Клеръ, повернулся на каблукахъ и отошелъ прочь.
ГЛАВА XV.
правитьТакъ какъ нити жизни нашего скромнаго героя переплелись теперь съ нитями жизни болѣе высокихъ особъ, то намъ необходимо въ нѣсколькихъ словахъ познакомить съ ними читателя.
Августинъ Сентъ-Клеръ былъ сынъ богатаго плантатора въ Луизіанѣ. Семья ихъ была родомъ изъ Канады. Изъ двухъ братьевъ, весьма сходныхъ по характеру и темпераменту, одинъ завелъ цвѣтущую ферму въ Вермонтѣ, другой сталъ владѣльцемъ роскошной плантаціи въ Луизіанѣ. Мать Августина была гугенотка, француженка, родъ которой поселился въ Луизіанѣ вмѣстѣ съ первыми эмигрантами. Августинъ и еще одинъ мальчикъ были единственными дѣтьми у своихъ родителей. Августинъ унаслѣдовалъ отъ матери очень слабое сложеніе и провелъ большую часть дѣтства у своего дяди въ Вермонтѣ по совѣту врачей находившихъ, что болѣе холодный климатъ укрѣпитъ его организмъ.
Въ дѣтствѣ онъ отличался крайней, болѣзненной чувствительностью, болѣе походилъ на нѣжную дѣвочку, чѣмъ на обыкновеннаго мальчика. Время покрыло эту чувствительность грубой корой равнодушія, и лишь немногіе знали, что она все еще жила въ глубинѣ его сердца. Онъ былъ одаренъ отъ природы богатыми способностями, но умъ его всегда склонялся къ области поэзіи и эстетики; практическая сторона жизни и дѣятельности претила ему, какъ обыкновенно бываетъ при такомъ складѣ ума.
Вскорѣ по окончаніи курса въ коллегіи, онъ былъ охваченъ сильною, всепоглощающею страстью. Его часъ пробилъ — тотъ часъ, который настаетъ только разъ въ жизни; его звѣзда взошла, та звѣзда, которая такъ часто появляется напрасно на горизонтѣ и вспоминается потомъ лишь какъ греза. И для него она взошла тоже напрасно. Говоря по просту, онъ встрѣтилъ въ одномъ изъ Сѣверныхъ Штатовъ молодую дѣвушку, прекрасную какъ тѣломъ, такъ и душой, они полюбили другъ друга и были помолвлены. Онъ вернулся на югъ, чтобы заняться приготовленіями къ свадьбѣ, когда вдругъ, совершенно неожиданно, ея опекунъ возвратилъ ему его письма къ ней и прибавилъ отъ себя, что прежде чѣмъ онъ ихъ получитъ, она будетъ женой другого. Обезумѣвъ отъ горя, онъ тщетно старался, — какъ пытались и многіе другіе — однимъ отчаяннымъ усиліемъ вырвать изъ сердца все прошлое.
Слишкомъ гордый, чтобы умолять или искать объясненій, онъ бросился въ круговоротъ свѣтской жизни и черезъ двѣ недѣли послѣ полученія роковаго письма, былъ объявленъ женихомъ первой красавицы сезона, а вскорѣ затѣмъ и ея мужемъ; у нея было красивое личико, пара блестящихъ черныхъ глазъ и сто тысячъ долларовъ приданаго; понятно, всѣ считали его счастливцемъ.
Новобрачные наслаждались своимъ медовымъ мѣсяцемъ въ кругу блестящаго общества, въ своей великолѣпной виллѣ на берегу озера Поншартренъ, какъ вдругъ ему подали письмо писанное тѣмъ, слишкомъ хорошо знакомымъ, почеркомъ. Онъ въ эту минуту велъ веселый, оживленный разговоръ, комната была полна гостей. Онъ страшно поблѣднѣлъ, увидавъ почеркъ, но сохранилъ спокойный видъ и продолжалъ шутливо перекидываться остротами съ дамой, сидѣвшей противъ него. Нѣсколько минутъ спустя онъ исчезъ изъ гостиной, и одинъ въ своей комнатѣ распечаталъ и прочелъ письмо, которое теперь было болѣе чѣмъ безполезно читать. Письмо было отъ нея и содержало длинный разсказъ о преслѣдованіяхъ, какимъ она подвергалась со стороны семьи опекуна, которая хотѣла выдать ее замужъ за его сына, она говорила, что уже давно не получала отъ него писемъ, что сама писала ему много разъ, пока, наконецъ, не начала мучиться сомнѣніями, что здоровье ея пострадало отъ всѣхъ этихъ непріятностей, и что въ концѣ концовъ ей удалось открыть обманъ, жертвами котораго они оба сдѣлались. Письмо заканчивалось словами надежды и благодарности, увѣреніями въ неизмѣнной любви. Это было роковымъ ударомъ для несчастнаго молодого человѣка. Онъ тотчасъ же отвѣтилъ:
— Я получилъ ваше письмо слишкомъ поздно. Я повѣрилъ всему, что слышалъ, я былъ въ отчаяніи. Теперь я женатъ, и все кончено. Забыть — вотъ все, что остается намъ обоимъ.
Такъ кончилась романическая исторія Августина Сентъ-Клера. Но реальная дѣйствительность осталась, дѣйствительность подобная влажной, голой, вязкой тинѣ, которая остается послѣ прилива, когда синія, блестящія волны унесутъ съ собой легкія лодочки и бѣлокрылые корабли, шумъ веселъ и рокотъ волнъ, и лежитъ у берега одна только влажная, грязная, голая тина — вполнѣ реальная дѣйствительность.
Въ романахъ у людей обыкновенно разбивается сердце, и они умираютъ, тѣмъ дѣло кончается; очень удобная развязка для автора. Но въ дѣйствительной жизни мы не умираемъ, когда все, что давало свѣтъ нашей жизни, умерло для насъ. У насъ остается еще много хлопотъ и важныхъ дѣлъ: мы ѣдимъ, пьемъ, одѣваемся, гуляемъ, ходимъ въ гости, покупаемъ, продаемъ, разговариваемъ, читаемъ, и все это вмѣстѣ взятое составляетъ то, что обыкновенно называется жить, и все это предстояло продѣлывать Августину. Если бы жена его была женщина въ настоящемъ смыслѣ этого слова, она сумѣла бы, быть можетъ, — какъ умѣютъ нѣкоторыя женщины, — связать порванныя нити его жизни и сплести изъ нихъ новую ткань счастья. Но Марія Сентъ-Клеръ не замѣтила даже, что онѣ порваны. Какъ мы говорили раньше, она состояла изъ красиваго лица, великолѣпныхъ глазъ и ста тысячъ долларовъ приданаго. Но ни одно изъ этихъ слагаемыхъ не въ состояніи было излечить страдающую душу.
Когда Августина, блѣднаго, какъ смерть, нашли лежащимъ на софѣ, и онъ объяснилъ свой разстроенный видъ внезапнымъ приступомъ головной боли, она посовѣтовала ему понюхать нашатырнаго спирта; а когда блѣдность и головная боль не проходили по цѣлымъ недѣлямъ, она только замѣтила, что никогда не считала мистера Сентъ-Клеръ болѣзненнымъ, а между тѣмъ онъ положительно подверженъ головнымъ болямъ, и это очень непріятно для нея, такъ какъ онъ отказывается выѣзжать вмѣстѣ съ нею, а ей неудобно часто бывать въ обществѣ одной такъ скоро послѣ свадьбы. Августинъ былъ въ душѣ радъ, что жена его такъ непроницательна. Но когда увлеченія и взаимныя любезности медоваго мѣсяца кончились, онъ замѣтилъ, что красивая, молодая женщина, всю жизнь не видавшая ничего кромѣ ласкъ и угодливости, можетъ быть весьма суровой въ семейной жизни. Марія никогда не обладала большою чувствительностью и способностью любить. Небольшой запасъ нѣжныхъ чувствъ, отпущенный ей природою, тонулъ въ безграничномъ и безсознательномъ эгоизмѣ, эгоизмѣ тѣмъ болѣе безнадежномъ, что съ нимъ соединялась нравственная тупость, полное непризнаніе чьихъ либо интересовъ, кромѣ своихъ собственныхъ. Съ дѣтства она была окружена прислугой, которая все время должна была покорно исполнять малѣйшія ея прихоти; ей никогда не приходило въ голову, чтобы у этой прислуги могли быть какія либо чувства, или права. Она была единственною дочерью отца, который никогда не отказывалъ ей ни въ чемъ, что только можетъ дать человѣкъ. Когда она вступила въ свѣтъ, красавица, образованная, богатая наслѣдница, и всѣ мужчины годившіеся и негодившіеся въ женихи, стали вздыхать у ея ногъ, она не сомнѣвалась, что вполнѣ осчастливила Августина, согласившись отдать ему свою руку. Большая ошибка предполагать, что безсердечная женщина не очень требовательна относительно взаимной любви. Наоборотъ, никто не требуетъ такъ безжалостно любви другихъ, какъ эгоистка; и чѣмъ черствѣе становится она, тѣмъ ревнивѣе и строже требуетъ она любви отъ другихъ. И потому когда Сентъ-Клеръ началъ отставать отъ тѣхъ любезностей и мелкихъ услугъ, которыми первое время окружалъ жену по привычкѣ къ ухаживанію за ней, онъ увидѣлъ, что его султанша вовсе не намѣрена отказаться отъ своего раба; появились слезы, надутыя губки, легкія бури; начались непріятности, упреки, вспышки гнѣва. Сентъ-Клеръ былъ добродушенъ и уступчивъ, онъ попытался откупиться подарками и лестью; а когда у Маріи родилась хорошенькая дочь, въ немъ на время проснулось что-то въ родѣ нѣжности къ ней.
Мать Сентъ-Клера была женщина съ необыкновенно возвышенной и чистой душой, и онъ далъ малюткѣ ея имя, мечтая, что она будетъ живымъ портретомъ бабушки. Жена его замѣтила это съ ревнивымъ чувствомъ и смотрѣла на горячую любовь мужа къ ребенку съ недовѣріемъ и неудовольствіемъ. Ей казалось, что все, что онъ даетъ дѣвочкѣ, отнимается отъ нея. Послѣ рожденія малютки здоровье ея сильно пострадало. Жизнь бездѣятельная, какъ физически, такъ и нравственно, постоянная скука и недовольство, соединенныя съ обычною слабостью, сопровождающую періодъ материнства, въ нѣсколько лѣтъ превратила цвѣтущую красавицу въ желтую, поблекшую, болѣзненную женщину, которая постоянно лечилась отъ разныхъ воображаемыхъ недуговъ и считала себя во всѣхъ отношеніяхъ самымъ обиженнымъ и несчастнымъ существомъ въ свѣтѣ.
Конца не было ея разнообразнымъ болѣзнямъ; но главною изъ нихъ считалась мигрень, которая иногда заставляла ее три дня подъ рядъ не выходить изъ дому. Такъ какъ вслѣдствіе этого все хозяйство было на рукахъ прислуги, то неудивительно, что Сентъ-Клеръ находилъ свою домашнюю жизнь довольно неудобной. Единственная дочь его была слабенькимъ ребенкомъ, и онъ боялся, что по недостатку присмотра и ухода ея здоровье и даже жизнь пострадаютъ отъ безпечности матери. Онъ взялъ ее съ собой прокатиться въ Вермонтъ и уговорилъ свою кузину, миссъ Офелію Сентъ-Клеръ, поѣхать съ нимъ вмѣстѣ къ нему на югъ; и вотъ теперь они возвращались на этомъ пароходѣ, гдѣ мы и познакомили съ ними читателя.
Вдали уже виднѣются высокія зданія и шпицы Новаго Орлеана, но мы еще успѣемъ представить читателю миссъ Офелію.
Всякій, кто путешествовалъ въ штатахъ Новой Англіи, навѣрно замѣтилъ среди какой нибудь деревушки большой домъ фермы съ чисто выметеннымъ и покрытымъ травой дворомъ, осѣненнымъ густою зеленью сахарныхъ кленовъ; замѣтилъ ту атмосферу порядка и тишины, постоянства и неизмѣннаго покоя, которою дышитъ все въ этой усадьбѣ. Ничто здѣсь не теряется, все на своемъ мѣстѣ, въ заборѣ нѣтъ ни одного сломаннаго колышка, нѣтъ ни комочка грязи на дворѣ съ его клумбами сирени подъ окнами. Внутри дома просторныя, чистыя комнаты, гдѣ, повидимому, ничего не дѣлается и не должно дѣлаться, гдѣ всякой вещи разъ навсегда отведено свое опредѣленное мѣсто и гдѣ всѣ хозяйственныя работы ведутся съ неуклонною точностью старыхъ часовъ, стоящихъ въ углу. Въ такъ называемой „общей“ комнатѣ стоитъ почтенный старый книжный шкафъ со стеклянными дверцами, за которыми разставлены въ чинномъ порядкѣ: „Исторія“ Раллена, „Потерянный рай“ Мильтона, „Путешествіе Пилигрима“ Буніана, „Семейная Библія“ Скотта и нѣсколько другихъ столь же почтенныхъ книгъ. Въ домѣ нѣтъ прислуги, но лэди въ бѣлоснѣжномъ чепцѣ съ очками на носу, которая послѣ полудня сидитъ и шьетъ вмѣстѣ со своими дочерьми, какъ будто ничего не сдѣлано и не должно быть сдѣлано, эта лэди и ея дѣвочки въ давно забытые утренніе часы „покончили уборку“; и въ остальной день, въ какомъ бы часу вы ни заглянули къ нимъ, никакой уборки вы не увидите. На старомъ полу въ кухнѣ никогда нѣтъ ни пятенъ, ни грязи; столы, стулья всѣ кухонныя принадлежности, повидимому, никогда не мѣняютъ мѣста, не бываютъ въ употребленіи; а между тѣмъ здѣсь приготовляется три иногда четыре раза въ день кушанье для семьи, здѣсь же производится стирка и глаженье бѣлья, здѣсь же много фунтовъ масла и сыру появляются на свѣтъ, какими-то невѣдомыми, таинственными способами.
На такой фермѣ, въ такомъ домѣ, и въ такой семьѣ миссъ Офелія прожила тихо и мирно до сорока пяти лѣтъ, когда двоюродный братъ пригласилъ ее побывать у него въ домѣ, на югѣ. Она была старшая изъ нѣсколькихъ человѣкъ дѣтей, родители до сихъ поръ продолжали причислять ее къ „дѣтямъ“ и приглашеніе ее въ Новый Орлеанъ произвело цѣлый переполохъ въ семейномъ кругу. Сѣдой старикъ отецъ досталъ атласъ Морзе изъ книжнаго шкафа и съ точностью опредѣлилъ широту и долготу, на которой находится Новый Орлеанъ; онъ прочелъ путешествіе Флинта по Югу и Западу, чтобы узнать всѣ особенности этой страны. Добрая старушка мать тревожно спрашивала, очень ли развращенный городъ этотъ Орлеанъ и признавалась, что для нея это все равно, что отпустить дочь на Сандничевы острова, къ язычникамъ.
Вскорѣ стало извѣстно въ домѣ священника, и въ домѣ доктора, и въ лавкѣ миссъ Пибоди, что Офелія Сентъ-Клеръ собирается ѣхать въ Орлеанъ со своимъ двоюроднымъ братомъ и, конечно, вся деревня приняла участіе въ обсужденіи этого вопроса. Священникъ, склонявшійся къ аболиціонистскимъ воззрѣніямъ, опасался, какъ бы такой шагъ не поощрилъ южанъ еще крѣпче держаться рабовладѣнія, докторъ, напротивъ, ярый колонизаторъ, находилъ, что миссъ Офеліи слѣдуетъ ѣхать, чтобы доказать жителямъ Орлеана, что мы не относимся къ нимъ враждебно. Онъ вообще держался такого мнѣнія, что южные народы нуждаются въ поощреніи.
Когда, наконецъ, отъѣздъ ея сталъ дѣломъ рѣшеннымъ, всѣ друзья и сосѣди въ теченіе двухъ недѣль поочередно приглашали ее къ себѣ на торжественныя чаепитія, при чемъ всѣ планы и предположенія ея обсуждались и разбирались на всѣ лады. Миссъ Мозели, приглашенная къ Сентъ-Клерамъ въ качествѣ портнихи, съ каждымъ днемъ пріобрѣтала все больше и больше значенія въ обществѣ, благодаря тѣмъ свѣдѣніямъ о гардеробѣ миссъ Офеліи, какія она могла сообщать. Сдѣлалось достовѣрно извѣстно, что сквайръ Синьлеръ (такъ сосѣди передѣлали его фамилію) отсчиталъ пятьдесятъ долларовъ и передалъ ихъ миссъ Офеліи съ тѣмъ, чтобы она сдѣлала себѣ какіе хочетъ костюмы; далѣе, что изъ Бостона ей прислано два новыхъ шелковыхъ платья и двѣ шляпы. Относительно цѣлесообразности такой расточительности мнѣнія расходились; одни находили, что эту роскошь можно позволить себѣ разъ въ жизни, другіе упрямо твердили, что лучше было послать эти деньги миссіонерамъ; но всѣ сходились въ одномъ, что въ ихъ мѣстахъ никогда не бывало такого зонтика, какой прислали миссъ Офеліи изъ Нью-Іорка, и что одно изъ ея шелковыхъ платьевъ сдѣлано изъ такой плотной матеріи, что можетъ стоять само по себѣ, безъ участія своей хозяйки. Ходили тоже довольно достовѣрные слухи о вышитомъ батистовомъ платкѣ и о другомъ платкѣ обшитомъ кружевами, съ вышивкой по угламъ; но этотъ послѣдній слухъ не былъ вполнѣ доказанъ и до сихъ поръ остается спорнымъ.
Миссъ Офелія теперь вся передъ вами въ новомъ дорожномъ костюмѣ изъ темнаго полотна, высокая, широкоплечая, угловатая. Лицо у нея худощавое, и съ нѣсколько рѣзкими чертами, губы сжаты, какъ у человѣка, который привыкъ составлять себѣ опредѣленное мнѣніе обо всемъ; живые, темные глаза ея смотрятъ во всѣ стороны особымъ, испытующимъ, внимательнымъ взглядомъ, какъ будто ищутъ, не нужно ли что нибудь сдѣлать.
Всѣ ея движенія рѣзки, рѣшительны, энергичны, она не любитъ много говорить, но всѣ ея слова обыкновенно сказаны кстати и попадаютъ прямо въ цѣль.
По своимъ привычкамъ она живое олицетвореніе порядка, точности и аккуратности. Она пунктуальна, какъ хронометръ и неуклонна, какъ желѣзнодорожный локомотивъ; она самымъ рѣшительнымъ образомъ презираетъ и ненавидитъ все противоположное ея характеру.
Самый большой грѣхъ въ ея глазахъ, самое великое зло опредѣляется однимъ очень употребительнымъ въ ея словарѣ словомъ: „легкомысліе“. Когда она особенно выразительно произносила слово „легкомысленъ“, это могло считаться окончательнымъ приговоромъ и выраженіемъ ея крайняго презрѣнія; этимъ словомъ она называла всѣ дѣйствія, которыя не имѣли прямого и неизбѣжнаго отношенія къ достиженію намѣченной въ данное время цѣли. Люди, которые ничего не дѣлали или сами не знали точно, что намѣрены дѣлать, или выбирали не прямой путь для достиженія своей цѣли, были предметомъ ея безусловнаго презрѣнія; презрѣніе, которое она выражала не столько словами, сколько суровымъ молчаніемъ, какъ будто она считала ниже своего достоинства говорить о подобныхъ вещахъ.
Что касается умственнаго развитія, то можно сказать, что у нея былъ ясный, строгій, дѣятельный умъ, она много читала по исторіи, была знакома со старыми англійскими классиками и въ извѣстныхъ, узкихъ предѣлахъ разсуждала очень здраво. Ея религіозныя воззрѣнія были вполнѣ установлены, вылиты въ самыя положительныя, опредѣленныя формы и отложены въ сторону, какъ мотки бумаги въ ея рабочей карзинѣ. Ихъ было ровно столько, сколько нужно и прибавлять къ нимъ было нечего.
Таковы же были ея воззрѣнія относительно разныхъ вопросовъ практической жизни, — какъ-то всѣхъ отраслей хозяйства и политическихъ отношеній ея родной деревушки. Но въ основѣ всѣхъ ея взглядовъ, глубже, выше и ниже ихъ, лежалъ главный принципъ ея жизни — добросовѣстность. Нигдѣ совѣсть такъ не господствуетъ и не преобладаетъ, какъ у женщинъ Новой Англіи. Это гранитное образованіе залегшее глубоко и проникающее даже до вершины самыхъ высокихъ горъ.
Миссъ Офелія была въ полномъ смыслѣ рабомъ долга. Докажите ей, что „стезя долга“, какъ она обыкновенно выражалась, идетъ въ данномъ направленіи, и ни огонь, ни вода не заставятъ ее измѣнить этому направленію.
Она пойдетъ прямо въ колодецъ или подъ жерло заряженной пушки, если будетъ увѣрена, что сюда ведетъ ее „стезя“. Ея идеалъ праведной жизни былъ такъ высокъ, такъ всеобъемлющъ, касался такихъ мелочей, такъ мало считался съ человѣческою слабостью, что, хотя она дѣлала геройскія усилія достичь его, ей это никакъ не удавалось и она постоянно мучилась, чувствуя свое несовершенство. Это придавало строгій, отчасти мрачный характеръ ея религіозности.
Но какъ могла миссъ Офелія ужиться съ Августиномъ Сентъ-Клеромъ, веселымъ, безпечнымъ, неаккуратнымъ, скептичнымъ человѣкомъ, беззастѣнчиво и безпечно попиравшимъ всѣ ея завѣтныя убѣжденія и привычки?
Сказать по правдѣ, миссъ Офелія любила его. Когда онъ былъ ребенкомъ, ей поручено были учить его катехизису, чинить его платье, вычесывать ему волосы и вообще присматривать за нимъ, а такъ какъ въ сердцѣ ея былъ теплый уголокъ, то Августинъ присвоилъ его себѣ цѣликомъ. Послѣ этого ему не трудно было убѣдить ее, что „стезя долга“ вела ее по направленію къ Новому Орлеану, что она должна ѣхать съ нимъ, чтобы заботиться объ Евѣ и спасти его домъ отъ гибели и раззоренія, грозившихъ ему вслѣдствіе частыхъ болѣзней жены. Ей стало сердечно жаль дома, о которомъ никто не заботится, она полюбила прелестную дѣвочку, — какъ ее любили всѣ, кто ее зналъ — и хотя она смотрѣла на Августина почти какъ на язычника, но она вѣдь любила и его; она смѣялась его шуткамъ и относилась до невѣроятности снисходительно къ его недостаткамъ. Впрочемъ, при личномъ знакомствѣ съ миссъ Офеліей читатель самъ узнаетъ тѣ или другія черты ея характера.
Вонъ она сидитъ въ своей каютѣ, окруженная массой большихъ и малыхъ мѣшковъ, ящиковъ, корзинъ; каждый изъ нихъ имѣетъ свое особое назначеніе, она ихъ связываетъ, перевязываетъ, укладываетъ и запираетъ, сохраняя на лицѣ полную серьезность.
— Ну, Ева, пересчитала ли ты свои вещи? Навѣрно, нѣтъ, дѣти никогда не считаютъ. Смотри, вотъ пестрый мѣшокъ и голубая картонка съ твоей шляпой — это два, потомъ индѣйскій резиновый мѣшокъ — три, мой рабочій ящикъ — четыре, моя картонка съ шляпой — пять, картонка съ воротничками — шесть, кожаный чемоданчикъ — семь. Гдѣ твой зонтикъ? Дай мнѣ его, я его заверну въ бумагу и свяжу вмѣстѣ съ моимъ зонтикомъ. Вотъ такъ будетъ хорошо.
— Да зачѣмъ же, тетя, вѣдь мы ѣдемъ домой.
— Для порядка, дѣточка; надо всегда заботиться о своихъ вещахъ, если хочешь чтобы у тебя что нибудь было. А наперстокъ свой, ты убрала, Ева?
— Право, не помню, тетя.
— Ну, ничего, я сейчасъ осмотрю твой рабочій ящикъ, наперстокъ, воскъ, двѣ катушки, ножницы, ножикъ, штопальная игла. Все въ порядкѣ, положи его сюда. Что ты дѣлала, когда ѣздила одна съ отцомъ? Навѣрно теряла всѣ свои вещи?
— Да, тетя, я много теряла. А когда мы гдѣ нибудь останавливались, папа покупалъ мнѣ новое.
— Господи, дѣточка, что за порядки!
— Это очень удобные порядки, тетя, отвѣтили Ева.
— Это ужасно легкомысленно, проговорила тетка.
— Тетя, что же мы будемъ дѣлать? вскричала Ева, этотъ чемоданъ такъ набитъ, что не запирается.
— Онъ долженъ запереться, — сказала тетка тономъ главнокомандующаго. Онъ потискала вещи и прижала крышку, но около замка все еще оставалось небольшое отверстіе.
— Становись сюда, Ева! — храбро скомандовала миссъ Офелія; — что было сдѣлано разъ, можетъ быть сдѣлано и другой. Этотъ чемоданъ долженъ быть закрытъ и запертъ на ключъ, тутъ и говорить нечего.
Чемоданъ, вѣроятно запуганный такимъ рѣшительнымъ заявленіемъ, поддался. Засовъ вошелъ въ дырку, миссъ Офелія повернула ключъ и съ торжествующимъ видомъ опустила его въ карманъ.
— Ну, теперь мы готовы. Гдѣ же твой папа? Пора бы доставать багажъ. Выгляни-ка, Ева, не увидишь ли ты гдѣ нибудь папу.
— Да, вижу, онъ тамъ, около мужской каюты, ѣстъ апельсинъ.
— Онъ вѣрно не знаетъ, что мы сейчасъ подходимъ. Сбѣгай-ка, скажи ему.
— Папа никогда не торопится, — отвѣчала Ева. — Да мы еще и не подъѣхали къ пристани. Тетя, подойдите къ периламъ. Посмотрите, вонъ нашъ домъ, вотъ наша улица!
Пароходъ, тяжело пыхтя, словно громадное усталое чудовище, началъ пробираться среди множества судовъ, стоявшихъ на якорѣ. Ева радостно указывала теткѣ крыши, шпицы и разныя выдающіяся зданія своего родного города.
— Да, да, милочка, это все очень красиво, — говорила миссъ Офелія. — Но, Господи! пароходъ уже остановился! Гдѣ же твой папа?
Поднялась общая суматоха, обычная въ такихъ случаяхъ: носильщики сновали во всѣ стороны, мужчины таскали чемоданы, сакъ-вояжи, ящики, женщины тревожно сзывали дѣтей, всѣ толпились поближе къ сходнямъ.
Миссъ Офелія съ рѣшительнымъ видомъ усѣлась на свой чемоданъ и, разложивъ все свое имущество въ боевомъ порядкѣ, приготовилась защищать его до послѣдней капли крови.
— Не снести ли вамъ чемоданъ, ма-амъ? — Взять вашъ багажъ, ма-амъ? — Позвольте получить вашъ багажъ, миссисъ! — Вынести ваши вещи, миссисъ? — сыпалось на нее со всѣхъ сторонъ. Она сидѣла съ мрачною рѣшимостью, прямая, какъ штопальная игла, воткнутая въ столъ, держала въ рукахъ связку зонтиковъ и отвѣчала на всѣ предложенія съ суровою непреклонностью, способною смутить даже носильщика. — Не понимаю, — повторяла она, обращаясь къ Евѣ, — о чемъ думаетъ твой папа. Вѣдь не могъ же онъ вывалиться за бортъ, но что нибудь случилось съ нимъ! — И вотъ въ ту минуту, когда она уже начинала приходить въ отчаяніе, онъ подошелъ къ ней съ своей обычной безпечной манерой и, подавая Евѣ четвертушку апельсина, спросилъ:
— Ну-съ, Вермонтская кузина, надѣюсь вы готовы?
— Я готова и жду уже цѣлый часъ, — отвѣчала миссъ Офелія. — Я начала серьезно безпокоиться о васъ.
— А я оказался умнымъ человѣкомъ. Видите, карета готова, толпа разошлась, и мы можемъ прилично сойти на берегъ, не тискаясь и не толкаясь.
— Вотъ, — обратился онъ къ носильщику, стоящему за нимъ, — возьмите эти вещи.
— Я пойду посмотрю, какъ онъ ихъ уложитъ, — сказала миссъ Офелія.
— Полно, кузина, не надо! — остановилъ ее Сентъ-Клеръ.
— Во всякомъ случаѣ я возьму вотъ это, и это, — отвѣчала миссъ Офелія, — забирая въ руки три картонки и небольшой сакъвояжъ.
— Дорогая миссъ Вермонтъ, это совершенно невозможно. Вы должны хоть немного считаться съ нашими южными порядками и не таскать тяжестей. Васъ примутъ за горничную. Отдайте всѣ эти вещи носильщику, онъ донесетъ ихъ осторожно, какъ свѣжія яйца.
Миссъ Офелія съ отчаяніемъ смотрѣла, какъ кузенъ отбиралъ отъ нея всѣ ея сокровища, и успокоилась только тогда, когда нашла ихъ въ каретѣ цѣлыми и невредимыми.
— Гдѣ Томъ? — спросила Ева.
— На козлахъ, кисанька. Я хочу поднести Тома мамѣ въ подарокъ какъ умилостивительную жертву вмѣсто того пьяницы кучера, который опрокинулъ карету.
— О, Томъ будетъ отличнымъ кучеромъ, я знаю, — вскричала Ева, — и онъ никогда не будетъ пьянымъ.
Карета остановилась передъ старымъ домомъ страннаго стиля полуфранцузскаго, полуиспанскаго, такіе дома попадаются иногда въ Новомъ Орлеанѣ. Онъ былъ построенъ на мавританскій манеръ, въ видѣ квадрата, внутри котораго находился дворъ, съ крытыми воротами, куда карета и въѣхала. Этотъ дворъ имѣлъ очень живописный видъ. Широкія галлереи окружали его со всѣхъ четырехъ сторонъ; мавританскія арки, стройныя колонны и арабески, украшавшія ихъ, уносили воображеніе къ далекимъ временамъ господства восточнаго романтизма въ Испаніи. Въ серединѣ двора серебристая струя фонтана поднималась высоко и падала въ мраморный бассейнъ, окаймленный душистыми фіалками. Прозрачная, какъ хрусталь, вода бассейна оживлялась массою золотыхъ и серебряныхъ рыбокъ, которыя сверкали на солнцѣ, какъ живые драгоцѣнные камни. Кругомъ фонтана шла дорожка, выложенная мозаикой изъ камешковъ, составлявшихъ затѣйливые узоры. Дорожка въ свою очередь была окружена полосой дерна мягкаго, какъ зеленый бархатъ, а за ней шла дорога для экипажей. Два большія апельсинныя дерева въ полномъ цвѣту распространяли пріятную тѣнь. На дерновомъ кругу стоялъ цѣлый рядъ мраморныхъ вазъ съ лѣпными арабесками и въ нихъ цвѣли чудныя тропическія растенія. Высокія гранатовыя деревья съ блестящими листьями и огненно-красными цвѣтами, темнолистные аравійскіе жасмины съ серебристыми цвѣтками — звѣздочками, гераніи, роскошные розовые кусты, сгибавшіеся подъ массою своихъ цвѣтовъ, золотистые жасмины, вербена съ лимоннымъ запахомъ — всѣ краски и запахи сливались въ одно чудное цѣлое. Тамъ и сямъ выглядывалъ старый алоэ со своими странными толстыми листьями, точно старый колдунъ, съ высоты своего величія смотрѣвшій на недолговѣчную красоту и благоуханіе, окружавшія его.
Галлереи, шедшія вдоль стѣнъ, были украшены фестонами изъ какой-то мавританской матеріи; занавѣсы можно было по желанію спускать въ защиту отъ солнечныхъ лучей. Въ общемъ дворъ имѣлъ роскошный и романтическій видъ.
Когда карета въѣхала въ него, Ева затрепетала отъ восторга и готова была, точно птичка, вылетѣть изъ клѣтки.
— Ну, развѣ это не красота, не прелесть, мой милый, дорогой домъ, — обратилась она къ миссъ Офеліи. — Правда, вѣдь красиво?
— Да, это красивый домъ, — сказала миссъ Офелія, выходя изъ кареты, — хотя мнѣ онъ представляется какимъ-то старымъ и языческимъ.
Томъ соскочилъ съ козелъ и осматривался съ тихимъ удовольствіемъ. Негры, не надо забывать, произведеніе самой роскошной и великолѣпной природы въ мірѣ, они носятъ глубоко въ сердцѣ страсть ко всему яркому, пышному, фантастическому. Эта страсть въ соединеніи съ грубымъ неразвитымъ вкусомъ часто навлекаетъ на нихъ насмѣшки болѣе холодной и сдержанной бѣлой расы.
Сентъ-Клеръ, поэтъ въ душѣ, улыбнулся на замѣчаніе миссъ Офеліи и обратился къ Тому, который глядѣлъ во всѣ стороны, при чемъ черное лице его положительно сіяло отъ восторга.
— Что, Томъ, голубчикъ, тебѣ это, кажется, нравится? — спросилъ онъ.
— Да, масса, лучше и быть не можетъ!
Между тѣмъ вещи были вынуты, извозчикъ получилъ плату, и цѣлая толпа мужчинъ, женщинъ и дѣтей всѣхъ возрастовъ бѣжала по верхнимъ и нижнимъ галлереямъ встрѣтить пріѣхавшаго господина. Впереди всѣхъ спѣшилъ молодой мулатъ, очевидно важная особа, одѣтый по самой послѣдней модѣ и размахивавшій раздушеннымъ батистовымъ носовымъ платкомъ.
Онъ всѣми силами старался прогнать всю толпу слугъ на другой конецъ веранды.
— Назадъ! прочь! мнѣ стыдно за васъ, — говорилъ онъ важно, — неужели вы хотите врываться въ семейную жизнь господина въ первый же часъ по возвращеніи его?
Эта изящная рѣчь, произнесенная важнымъ тономъ, сконфузила негровъ и они остановились на почтительномъ разстояніи; только двое сильныхъ носильщиковъ выступили впередъ и принялись таскать вещи. Благодаря распорядительности мистера Адольфа, когда Сентъ-Клеръ повернулся, расплатившись съ извозчикомъ, около него никого не было, кромѣ самого мистера Адольфа, въ шелковомъ жилетѣ, съ золотою цѣпочкой и въ бѣлыхъ панталонахъ; онъ раскланивался необыкновенно граціозно и изящно.
— А, Адольфъ, это ты? — сказалъ его господинъ, протягивая ему руку, — какъ поживаешь, голубчикъ? — Адольфъ выступилъ впередъ и произнесъ подходящую случаю рѣчь, которую онъ готовилъ цѣлыхъ двѣ недѣли.
— Хорошо, хорошо, — проговорилъ Сентъ-Клеръ, проходя мимо него съ своей обычной небрежной усмѣшкой. — Очень хорошая рѣчь, Адольфъ. А теперь посмотри, чтобы хорошенько убрали вещи. Я выйду къ людямъ сію минуту. — Съ этими словами онъ провелъ миссъ Офелію въ большую гостиную, выходившую на веранду.
Между тѣмъ Ева порхнула черезъ сѣни и гостиную въ маленькій будуаръ тоже выходившій на веранду.
Высокая, черноглазая дама приподнялась съ кушетки, на которой она полулежала.
— Мама! — вскричала Ева въ восторгѣ бросаясь къ ней на шею и цѣлуя ее безчисленное множество разъ.
— Довольно, довольно, осторожнѣе, дитя, а то у меня опять разболится голова, — проговорила мать, также цѣлуя ее.
Вошелъ Сентъ-Клеръ. Онъ поцѣловалъ жену, какъ полагается вполнѣ приличному супругу и затѣмъ представилъ ей свою кузину. Марія подняла на нее свои большіе глаза съ нѣкоторымъ любопытствомъ и приняла ее съ томною любезностью. Въ эту минуту толпа слугъ появилась у входныхъ дверей и впереди всѣхъ стояла мулатка среднихъ лѣтъ, очень почтенной наружности, вся дрожа отъ ожиданія и радости.
— О, вотъ и Мамми! — вскричала Ева и полетѣла на другой конецъ комнаты. Она бросилась въ объятія мулатки и нѣсколько разъ поцѣловала ее.
Эта женщина не сказала, что у нея можетъ заболѣть голова, напротивъ, она прижимала къ себѣ дѣвочку, смѣялась, плакала, точно сумасшедшая. Освободившись изъ ея объятій, Ева перебѣгала отъ одной служанки къ другой, пожимала имъ руки, цѣловала ихъ, такъ что миссъ Офелію чуть не стошнило, какъ она разсказывала впослѣдствіи.
— Ну, однако, — замѣтила миссъ Офелія, — вы, южане, можете дѣлать то, чего бы я никакъ не могла.
— А именно чтоже такое? — полюбопытствовалъ Сентъ-Клеръ.
— Я стараюсь бы ть доброй ко всѣмъ, мнѣ было бы непріятно кого нибудь обидѣть; но цѣловать…
— Негровъ, — досказалъ Сентъ-Клеръ, — это выше вашихъ силъ, не правда-ли?
— Да, конечно. Какъ это она можетъ?
Сентъ-Клеръ засмѣялся и вышелъ въ корридоръ.
— Эй, сюда! Всѣ, кто пришелъ: Мамми, Джими, Поли, Сюкей — рады, небось, что господинъ пріѣхалъ? — и онъ пожималъ всѣмъ имъ руки. — Смотрите за ребятами, — прибавилъ онъ, споткнувшись объ одного черненькаго мальчика, который ползалъ на четверенькахъ. — Если я кого нибудь задавлю, пусть онъ заявитъ.
Негры смѣялись и желали счастья хозяину, а онъ раздавалъ имъ мелкія деньги.
— Ну, теперь уходите, будьте умниками и умницами, — сказалъ онъ, и вся компанія, черная и получерная, вышла черезъ широкую дверь на веранду въ сопровожденіи Евы, тащившей большой мѣшокъ, который она въ продолженіе обратнаго пути наполнила яблоками, орѣхами, леденцами, лентами, кружевами и всевозможными игрушками.
Сентъ-Клеръ повернулся, чтобы войти обратно въ комнату и увидѣлъ Тома въ смущеніи переступавшаго съ одной ноги на другую, между тѣмъ какъ Адольфъ, небрежно прислонясь къ баллюстрадѣ, разсматривалъ его въ лорнетъ съ такимъ видомъ, который сдѣлалъ бы честь любому дэнди.
— Фу, ты щенокъ! — вскричалъ Сентъ-Клеръ выбивая у него изъ рукъ лорнетъ; — такъ ты обращаешься со своими товарищами? Мнѣ кажется, Дольфъ, — прибавилъ онъ дотронувшись пальцемъ до изящнаго шелковаго жилета, въ которомъ щеголялъ Адольфъ, — мнѣ кажется, что это мой жилетъ.
— О, масса, жилетъ весь залитый виномъ! Такой важный джентльменъ, какъ масса, не можетъ носить подобнаго жилета Я такъ понялъ, что вы сами подарили мнѣ его, онъ годится только для бѣднаго негра, какъ я.
И Адольфъ наклонилъ голову и граціозно провелъ рукой по своимъ напомаженнымъ волосамъ.
— Ахъ, да, такъ-то! — небрежно отвѣтилъ Сентъ-Клеръ.
— Ну, вотъ, что я тебѣ скажу: я сейчасъ покажу Тома его госпожѣ, и затѣмъ ты сведешь его въ кухню. И, пожалуйста, не вздумай задирать передъ нимъ носъ. Онъ стоитъ двухъ такихъ щенковъ, какъ ты.
— Масса постоянно шутитъ, — отвѣчалъ Адольфъ, смѣясь. — Я очень радъ, что масса въ такомъ веселомъ расположеніи духа.
— Пойдемъ, Томъ, — кивнулъ Сентъ-Клеръ.
Томъ вошелъ въ комнату. Онъ съ изумленіемъ смотрѣлъ на бархатные ковры, на никогда не виданныя имъ громадныя зеркала, на картины, статуи и занавѣсы. Онъ, подобно царицѣ Савскій передъ Соломономъ, „смутился духомъ“ и не рѣшался даже сдѣлать шага.
— Посмотри, Мари, сказалъ Сентъ-Клеръ женѣ, — я купилъ тебѣ, наконецъ, порядочнаго кучера. Онъ такъ же трезвъ, какъ черенъ и, если хочешь, будетъ возить тебя похороннымъ шагомъ. Открой глаза, взгляни на него. Теперь ты не можешь говорить, что я о тебѣ не думаю, когда уѣзжаю изъ дома.
Марія открыла глаза и устремила ихъ на Тома, не вставая съ мѣста.
— Я увѣрена, что онъ пьяница, — сказала она.
— Нѣтъ, мнѣ за него ручались, какъ за благочестиваго и трезваго человѣка.
— Будемъ надѣяться, что онъ окажется порядочнымъ, — отвѣчала лэди, — хотя я этого не ожидаю.
— Дольфъ, приказалъ Сентъ-Клеръ, — сведи Тома внизъ, и помни, что я тебѣ говорилъ, — прибавилъ онъ.
Адольфъ граціозно пошелъ впередъ, Томъ послѣдовала, за нимъ, тяжело шагая.
— Настоящій бегемотъ! — замѣтила Марія.
— Ну полно, Мари, — сказалъ Сентъ-Клеръ, садясь на стулъ подлѣ ея кушетки, — будь добра, скажи мнѣ хоть одно ласковое словечко.
— Ты проѣздилъ лишнихъ двѣ недѣли, — отвѣчала она, надувъ губки.
— Да вѣдь я же писалъ тебѣ, что меня задержало.
— Такое коротенькое, холодное письмо!
— Ахъ, Господи! почта уходила, я успѣлъ написать только такъ, это все же лучше, чѣмъ ничего.
— Вѣчно одно и то-же, — замѣтила лэди, — всегда случается что нибудь, что задерживаетъ тебя въ дорогѣ и мѣшаетъ тебѣ писать длинныя письма.
— Посмотри-ка сюда, — сказалъ онъ, вынимая изъ кармана изящный бархатный футляръ и открывая его, — вотъ подарокъ, который я тебѣ привезъ изъ Нью-Іорка. Это былъ прелестно сдѣланный дагеротипъ, изображавшій Еву и ея отца, сидѣвшихъ рядомъ рука объ руку.
Марія посмотрѣла на него съ недовольнымъ видомъ.
— Для чего это ты снялся въ такой неловкой позѣ? — сказала она.
— Ну, поза это дѣло вкуса. А какъ ты находишь, похожими?
— Если ты ни во что ставишь мое мнѣніе въ одномъ отношеніи, оно тебѣ не интересно и въ другомъ, — отвѣчала лэди и закрыла футляръ.
— Противная женщина! — воскликнулъ про себя Сентъ-Клеръ, но громко онъ продолжалъ настаивать: — полно, Мари, не глупи, скажи, находишь ты сходство?
— Очень неделикатно съ твоей стороны — Сентъ-Клэръ, сказала лэди, — заставлять меня говорить и разсматривать разныя вещи. Я цѣлый день лежала съ мигренью, а съ тѣхъ поръ, какъ ты пріѣхалъ, здѣсь такой шумъ, что я чуть жива.
— Вы подвержены головнымъ болямъ, ма’амъ? — спросила Офелія, вдругъ поднимаясь изъ широкаго кресла, въ которомъ она молча сидѣла, разсматривая обстановку комнаты и высчитывая въ умѣ, сколько она можетъ стоить.
— Да, она меня совершенно измучила, — отвѣчала Марія.
— Отъ головной боли очень помогаетъ чай изъ ягодъ можжевельника, — сказала миссъ Офелія. По крайней мѣрѣ, Августинъ, жена декана Авраами Перри говорила это, а она отлично умѣла ходить за больными.
— Я велю собрать и принести вамъ первыя ягоды можжевельника, которыя созрѣютъ въ нашемъ саду около озера, сказалъ Сентъ-Клеръ серьезно и позвонилъ въ колокольчикъ; — а теперь, кузина, вы, вѣроятно, хотите пройти въ свою комнату и отдохнуть немного послѣ дороги. Дольфъ, — обратился онъ къ во шедшему на звонокъ мулату, — позови сюда Мамми. — Вошла пожилая мулатка, которую такъ горячо ласкала Ева; она была одѣта прилично, а на головѣ ея возвышался желтый съ краснымъ тюрбанъ, который привезла ей Ева, и который дѣвочка сама повязала ей. — Мамми, сказалъ Сентъ-Клеръ, я отдаю эту барышню на твое попеченіе; она устала, ей надо отдохнуть. Сведи ее въ ея комнату и постарайся, какъ можно удобнѣе устроить ее. — И миссъ Офелія вышла вслѣдъ за Мамми.
ГЛАВА XVI.
править— Ну, Мари, сказалъ Сентъ-Клеръ, — для тебя настаютъ золотые дни. Наша практическая, дѣловитая новоанглійская кузина намѣрена снять съ твоихъ плечъ все бремя хозяйственныхъ заботъ и дать тебѣ возможность отдохнуть, помолодѣть и похорошѣть. Церемонію передачи ключей можно бы устроить теперь же.
Это было сказано за завтракомъ, черезъ нѣсколько дней по пріѣздѣ миссъ Офеліи.
— Я очень рада, — отвѣчала Марія, томно склонивъ голову на руку. — Если она возьмется вести хозяйство, я думаю, она скоро узнаетъ, что здѣсь рабыни, это мы — хозяйки.
— О, конечно, она узнаетъ и это, и много другихъ полезныхъ истинъ! — сказалъ Сентъ-Клеръ.
— Говорятъ, что мы держимъ рабовъ ради собственнаго удобства, — продолжала Марія, — ну ужъ, если бы мы заботились только о своихъ удобствахъ, мы давнымъ давно отпустили бы ихъ.
Евангелина устремила на мать свои большіе, серьезные глаза и спросила простодушно:
— Такъ зачѣмъ же вы ихъ держите, мама?
— Право, не знаю, должно бы для собственнаго мученья. Мнѣ они положительно отравляютъ жизнь. Я думаю, большая часть моихъ болѣзней вызывается ими, а наши негры, самые худшіе изъ всѣхъ, какіе есть на свѣтѣ.
— Ахъ, перестань, Мари, ты, должно быть, встала сегодня съ лѣвой ноги, — сказалъ Сентъ-Клеръ. — Вѣдь ты сама знаешь, что это невѣрно. У тебя есть Мамми, вѣдь это лучшее существо въ мірѣ. Что бы ты дѣлала безъ нея?
— Мамми, дѣйствительно, лучше другихъ негритянокъ, — отвѣтила Марія. — Но Мамми эгоистка, страшная эгоистка, это ужъ свойство всѣхъ черныхъ.
— Эгоизмъ громадный порокъ, — проговорилъ Сентъ-Клеръ серьезно.
— Да, вотъ взять Мамми, — сказала Марія: — съ ея стороны, конечно, страшно эгоистично спать такъ крѣпко по ночамъ: она знаетъ, что мнѣ почти каждый часъ требуются разныя мелкія услуги, когда я чувствую себя плохо, а между тѣмъ ее не добудиться. Я положительно больна сегодня утромъ отъ тѣхъ усилій, какія мнѣ пришлось дѣлать, чтобы будить ее.
— Но вѣдь, послѣднее время она нѣсколько ночей напролетъ ухаживала за вами мама? — сказала Ева.
— А ты почемъ знаешь? — рѣзко спросила Марія, — она, навѣрно, жаловалась тебѣ?
— Нѣтъ, она не жаловалась; она только говорила, что вы плохо спали нѣсколько ночей подъ рядъ.
— Отчего ты не позволяешь Дженъ или Розѣ замѣнить ее на одну, двѣ ночи, чтобы она могла отдохнуть?
— Какъ ты можешь предлагать мнѣ подобную вещь? — возразила Марія. — Право, Сентъ-Клеръ, ты самъ не знаешь, что говоришь! При моей нервности всякая бездѣлица волнуетъ меня; если непривычный человѣкъ станетъ трогать меня своей рукой, я прямо сойду съ ума. Если бы Мамми была ко мнѣ такъ привязана, какъ бы ей слѣдовало, она несомнѣнно просыпалась бы легче. Я слыхала, что у нѣкоторыхъ людей бываютъ такіе преданные слуги, но сама не испытала этого счастья. — И Марія вздохнула.
Миссъ Офелія слушала весь этотъ разговоръ съ напряженннымъ вниманіемъ, плотно сжавъ губы: она, повидимому, рѣшила вполнѣ усвоить себѣ положеніе вещей и взаимныя отношенія обитателей этого дома, прежде чѣмъ высказать собственное мнѣніе.
— У Мамми несомнѣнно есть нѣкоторыя достоинства, — продолжала Марія, — она кротка и почтительна, но въ душѣ она эгоистка. Напримѣръ, она до сихъ поръ не перестаетъ ныть и скучать о своемъ мужѣ. Видите ли, когда я вышла замужъ и переѣхала сюда, конечно, взяла ее съ собой, а ея мужа мой отецъ не могъ отпустить. Онъ былъ кузнецъ, и очень нуженъ въ хозяйствѣ; я тогда же думала и говорила, что имъ съ Мамми самое лучшее совсѣмъ разойтись другъ съ другомъ, такъ какъ наврядъ ли имъ когда нибудь придется жить вмѣстѣ. Мнѣ жаль, что я не настояла на этомъ и не выдала Мамми за кого нибудь другого. Но я была глупа, слишкомъ добра и не хотѣла неволить ее. Я тогда же сказала Мамми, чтобы она не надѣялась увидѣться съ нимъ больше чѣмъ одинъ, или два раза въ жизни, такъ какъ я не могу бывать въ имѣніи отца: тамошній воздухъ вредно отзывается на моемъ здоровьѣ; и я совѣтовала ей сойтись съ кѣмъ нибудь. Мамми бываетъ иногда страшно упряма, никто этого такъ не знаетъ, какъ я.
— Есть у нея дѣти? — спросила миссъ Офелія.
— Да, двое.
— Она, навѣрно, и объ нихъ скучаетъ?
— Да, вѣроятно, но я никакъ не могла взять сюда такихъ маленькихъ замарашекъ, они были препротивные. Кромѣ того они отнимали бы у нея слишкомъ много времени. Но я увѣрена, что Мамми до сихъ поръ таитъ въ душѣ злобное чувство противъ меня. Она не хотѣла ни за кого выходить замужъ, и я даже думаю, что хотя она знаетъ, какъ она мнѣ нужна, и какое у меня слабое здоровье, но она завтра же ушла бы къ мужу, если бы только смѣла. Право, я такъ увѣрена, они всѣ такіе эгоисты, даже лучшіе изъ нихъ.
— Какъ непріятно думать — это, — сухо сказалъ Сентъ-Клеръ.
Миссъ Офелія бросила на него проницательный взглядъ и замѣтила на щекахъ его краску стыда и сдержаннаго негодованія, а на губахъ саркастическую улыбку.
— Между тѣмъ, вы не повѣрите, какъ я всегда баловала Мамми! — продолжала Марія. — Желала-бы я, чтобы ваши сѣверныя служанки заглянули въ ея платяной шкафъ: у нее тамъ и шелковыя, и кисейныя платья одно даже изъ настоящаго батиста. Я иногда по цѣлымъ часамъ отдѣлывала ей чепчики и наряжала ее, когда она собиралась въ гости. Никакой обиды она отъ меня не видѣла: сѣкли ее во всю ея жизнь не больше одного, двухъ разъ. Она каждый день получаетъ крѣпкій кофе и чай съ бѣлымъ сахаромъ. Это, конечно, очень дурно, но Сентъ-Клеръ хочетъ, чтобы у насъ слуги жили, какъ господа, и они всѣ дѣлаютъ, что хотятъ. Наши слуги страшно избалованы, это фактъ. Мнѣ кажется, мы отчасти виноваты въ томъ, что они эгоисты и ведутъ себя точно избалованныя дѣти; я даже устала повторять это Сентъ-Клеру.
— И я усталъ! — отозвался Сентъ-Клеръ, принимаясь за утреннюю газету.
Ева, красавица Ева, стояла тутъ же и слушала мать съ своимъ обычнымъ выраженіемъ глубокой вдумчивости. Она тихонько подошла къ матери сзади и обняла ручками ея шею.
— Ну, что тебѣ, Ева?
— Мама, позвольте мнѣ поухаживать за вами одну ночь, только одну? Я знаю, что не разстрою вамъ нервы, и я не буду спать. Я часто не сплю по ночамъ и все думаю…
— Ахъ, какія глупости, дѣвочка, какія глупости! — прервала ее Марія, — что это, право, за странный ребенокъ!
— Да отчего же, мама? Мнѣ кажется, — робко прибавила она, — что Мамми нездорова. Она мнѣ говорила, что у нея послѣднее время постоянно болитъ голова.
— Ну, да, это обыкновенная манера Мамми! Они всѣ на одинъ ладъ: чуть у нихъ заболитъ голова или палецъ, они уже дѣлаютъ изъ этого цѣлую исторію. Этому никогда нельзя потакать — никогда! У меня на этотъ счетъ строгія правила, — сказала она обращаясь къ миссъ Офеліи, — и вы сами скоро убѣдитесь, что это необходимо. Если вы позволите прислугѣ жаловаться на всякую мелкую непріятность, на всякое маленькое нездоровье, вы съ ними хлопотъ не оберетесь. Я сама никогда ни на что не жалуюсь, никто не знаетъ, какъ я страдаю. Я чувствую, что мой долгъ страдать молча и молчу.
Круглые глаза миссъ Офеліи выразили такое нескрываемое удивленіе при этихъ заключительныхъ словахъ, что Сентъ-Клеръ не выдержалъ и разразился громкимъ смѣхомъ.
— Сентъ-Клеръ всегда смѣется, когда я сдѣлаю малѣйшій намекъ на свое нездоровье, — проговорила Марія тономъ несчастной мученицы. — Надѣюсь, что не настанетъ тотъ день, когда ему придется пожалѣть объ этомъ! — И Марія приложила къ глазамъ платокъ,
Послѣдовало неловкое молчаніе. Наконецъ Сентъ-Клеръ всталъ, посмотрѣлъ на часы, объявилъ, что ему нужно повидаться съ однимъ знакомымъ и вышелъ. Ева побѣжала за нимъ, миссъ Офелія и Марія остались однѣ за столомъ.
— Вотъ это всегдашняя манера Сентъ-Клера! — проговорила Марія, быстрымъ движеніемъ отнимая платокъ отъ глазъ, какъ только преступникъ, для котораго это должно было служить наказаніемъ, скрылся изъ глазъ.
— Онъ не понимаетъ, онъ не можетъ и не хочетъ понять, какъ я страдаю и страдала всѣ эти годы. Если бы я еще жаловалась, если бы я поднимала шумъ изъ-за всякой своей болѣзни, его можно бы оправдать. Мужчинѣ вполнѣ естественно надоѣдаетъ вѣчно-ноющая жена. Но я молчала, я молча переносила свои страданія, пока, наконецъ, Сентъ-Клеръ вообразилъ, что я могу перенести рѣшительно все.
Миссъ Офелія совершенно не знала, что отвѣчать на эту тираду.
Пока она придумывала, что сказать, Марія вытерла слезы, пригладила свои перышки, какъ голубка послѣ дождя, и завела съ миссъ Офеліей хозяйственный разговоръ о буфетѣ, кладовыхъ, каткѣ, чуланѣ и т. п. предметахъ, такъ какъ по общему соглашенію кузина должна была взять на себя завѣдываніе всѣмъ этимъ. Она давала ей столько предостереженій, указаній и порученій, что женщина не столь практичная и дѣловитая, какъ миссъ Офелія, навѣрно, сбилась бы съ толку и все перепутала.
— Ну, кажется, теперь я вамъ все объяснила, — сказала Марія въ заключеніе, — когда мнѣ опять станетъ худо, вы справитесь и безъ моей помощи; вотъ только относительно Евы, — за ней надо присматривать.
— Она кажется, очень добрая дѣвочка, — проговорила миссъ Офелія, — я не видала ребенка лучше ея.
— Ева совсѣмъ особенный ребенокъ, въ ней очень много странностей. Она нисколько не похожа, на меня, нисколько! — И Марія вздохнула, точно это было очень грустно.
Миссъ Офелія про себя подумала: — Надѣюсь, не похожа! — но имѣла благоразуміе не высказать этого громко.
— У Евы всегда была наклонность оставаться съ прислугой. Для нѣкоторыхъ дѣтей это не дурно. Я сама, когда была маленькая, играла съ негритянками отца и это не сдѣлало мнѣ никакого вреда. Но Ева какъ-то всегда старается поставить себя на равную ногу со всѣми, кто ее окружаетъ. Это въ ней очень странная черта, и я никакъ не могу отучить ее отъ этого. Сентъ-Клеръ, кажется, поощряетъ ее въ этомъ. Вообще, онъ потакаетъ всѣмъ, живущимъ у него въ домѣ, всѣмъ, кромѣ своей жены.
Миссъ Офелія продолжала хранить глубокое молчаніе.
— А между тѣмъ съ прислугой нельзя обращаться иначе, — продолжала Марія, — какъ смирить ее и не давать ей задирать голову. Я съ дѣтства понимала это. Ева въ состояніи избаловать всю дворню. Не знаю, право, что она будетъ дѣлать, когда ей самой придется вести хозяйство. Я стою за то, что надо быть доброй къ прислугѣ, я всегда къ ней добра; но она должна знать свое мѣсто. Ева этого не понимаетъ, ей нельзя никакъ втолковать, что слуги не равны намъ. Вы слышали, какъ она предлагала ухаживать за мной по ночамъ, чтобы Мамми могла спать! Вотъ вамъ образчикъ, какъ она способна поступать во всемъ, если только дать ей волю.
— Позвольте, — смѣло выступила миссъ Офелія, — но вѣдь и вы, конечно, считаете своихъ слугъ людьми и признаете, что имъ надо дать отдохнуть, когда они утомлены?
— Само собой разумѣется. Я особенно стараюсь доставлять имъ все необходимое, — все, что не нарушаетъ порядка въ домѣ. Мамми всегда можетъ найти время выспаться, это ей вовсе не трудно. Я никогда не видала такой сони, какъ она; она можетъ спать работая, стоя, сидя, вездѣ и во всякомъ положеніи. Нечего бояться, что Мамми не выспится! Но вѣдь смѣшно же, право, относиться къ прислугѣ какъ къ какимъ-то экзотическимъ цвѣткамъ или китайскимъ вазамъ! — Марія погрузилась въ обширное мягкое кресло и придвинула къ себѣ изящный флакончикъ съ нюхательною солью.
— Видите ли, — продолжала она слабымъ голосомъ, замирающимъ, какъ послѣднее дыханіе аравійскаго жасмина или нѣчто столь-же воздушное, — видите-ли, кузина Офелія, я рѣдко говорю сама о себѣ, это противно моимъ привычкамъ, это мнѣ непріятно. Да по правдѣ сказать, у меня и силъ на это не хватаетъ. Но есть вещи, въ которыхъ мы съ Сентъ-Клеромъ совершенно расходимся. Сентъ-Клеръ никогда не понималъ, никогда не цѣнилъ меня. Мнѣ кажется, въ этомъ корень всѣхъ моихъ болѣзней; Сентъ-Клеръ не хочетъ оскорблять меня, я увѣрена, но всѣ мужчины отъ природы эгоистичны и невнимательны къ женщинамъ. По крайней мѣрѣ, такое впечатлѣніе я вынесла изъ собственныхъ наблюденій.
Миссъ Офелія, обладала не малой дозой осторожности, отличающей уроженцевъ Новой Англіи, и питала особенное отвращеніе къ вмѣшательству въ семейныя дрязги. Предвидя, что ей грозитъ опасность съ этой стороны, она изобразила на лицѣ своемъ угрюмый нейтралитетъ, она вытянула изъ кармана свое аршинное вязанье — вѣрное средство противъ искушеній дьявола, который, по мнѣнію доктора Уатса, любитъ смущать людей праздныхъ, — и принялась энергично вязать, сжавъ губы, съ такимъ выраженіемъ, которое говорило яснѣе словъ: „Вы меня не заставите высказаться; я совершенно не желаю мѣшаться въ ваши дѣла“. Сразу видно было, что отъ нея можно ждать столько же сочувствія, какъ отъ каменнаго льва. Но Маріи было все равно. Она нашла человѣка, съ которымъ могла говорить, чувствовала себя обязанной говорить, и этого было съ нея довольно. Она подкрѣпила себя, поднеся флакончикъ къ носу, и продолжала:
— Видите ли, когда я выходила замужъ за Сентъ-Клера, я принесла въ приданое собственное имущество и слугъ, такъ что по закону я имѣю право распоряжаться ими. У Сентъ-Клера есть свое состояніе и свои невольники, пусть бы онъ дѣлалъ съ ними, что хотѣлъ, я бы ни слова не говорила, но онъ во все мѣшается. У него самыя дикія понятія о многихъ вещахъ, между прочимъ о томъ, какъ надо обращаться съ прислугой. Право, онъ, иногда поступаетъ такъ, будто интересы слугъ для него важнѣе моихъ интересовъ и его собственныхъ. Онъ терпитъ отъ нихъ всевозможныя непріятности и никогда пальцемъ ихъ не тронетъ. Онъ вообще кажется очень добродушнымъ, но иногда бываетъ прямо страшенъ, увѣряю васъ, онъ меня пугаетъ. Напримѣръ, онъ забралъ себѣ въ голову, что у насъ въ домѣ никто не смѣетъ ударить невольника, никто, кромѣ его самого или меня; и онъ такъ строго стоитъ на этомъ, что я не смѣю съ нимъ спорить. Ну и что же изъ этого выходитъ? Сенъ-Клеръ никогда не подыметъ ни на кого руки, хоть на голову ему сядь, а я — вы понимаете, какъ жестоко требовать отъ меня такихъ усилій! А вѣдь вы знаете, эти негры просто взрослыя дѣти, ничего больше.
— Я не знаю ничего подобнаго и благодарю Бога, что не знаю! — отрѣзала миссъ Офелія.
— Ну, такъ узнаете, если останетесь здѣсь жить и не дешево заплатите за это знаніе. Вы не имѣете понятія, какъ несносны, глупы, безпечны, неразумны и неблагодарны эти негодяи!
Марія всегда удивительно оживлялась, когда рѣчь заходила объ этомъ предметѣ; такъ и теперь она открыла глаза и, повидимому, совсѣмъ забыла свою слабость.
— Вы не знаете и не можете знать, сколько приходится намъ, хозяйкамъ, терпѣть отъ нихъ ежедневно, ежечасно, всегда и вездѣ. Но жаловаться Сентъ-Клеру совершенно безполезно. Онъ говоритъ самыя странныя нелѣпости, въ родѣ того, что мы сами сдѣлали ихъ такими, и потому должны быть снисходительными. Онъ увѣряетъ, что мы сами виноваты въ ихъ недостаткахъ, и что жестоко наказывать ихъ за нашу собственную вину. Онъ говоритъ, что на ихъ мѣстѣ мы были бы не лучше ихъ! Какъ будто можно дѣлать такія сравненія!
— А вы не думаете, что Богъ создалъ ихъ изъ одной плоти и крови съ нами? — спросила миссъ Офелія рѣзко.
— Нѣтъ, конечно! Какъ можно! Это низшая раса.
— А вы не думаете, что имъ, какъ и намъ, дарована безсмертная душа? — спросила миссъ Офелія съ возраставшимъ негодованіемъ.
— Ну это-то такъ, — зѣвая отвѣчала Марія, — въ этомъ никто не сомнѣвается. Но ставить ихъ на одну доску съ нами, сравнивать насъ съ ними, это ужъ, знаете, невозможно! А между тѣмъ, повѣрите-ли, Сентъ-Клеръ говорилъ мнѣ, что разлучать Мамми съ ея мужемъ это все равно, что разлучать меня съ нимъ. Ну можно-ли дѣлать такія сравненія? Развѣ Мамми можетъ имѣть такія же чувства, какъ я. Это совершенно разныя вещи, а Сентъ-Клеръ увѣряетъ, что не видитъ никакой разницы. Ну, развѣ Мамми можетъ любить своихъ маленькихъ замарашекъ такъ, какъ я люблю Еву! Однако же, Сентъ-Клеръ вздумалъ одинъ разъ совершенно серьезно убѣждать меня, что я обязана отпустить Мамми къ ея семьѣ и взять взамѣнъ кого нибудь другого, это я-то, съ моимъ слабымъ здоровьемъ, съ моими болѣзнями! Ну, этого даже я не могла вынести. Я не часто высказываю свои чувства: я взяла себѣ за правило все переносить молча; это горькая участь всѣхъ женъ, и я ей покоряюсь. Но тотъ разъ я не выдержала и вспылила. Съ тѣхъ поръ онъ никогда не заводитъ со мной разговора объ этомъ вопросѣ. Но я понимаю по его взглядамъ, по тѣмъ словечкамъ, которыя у него вырываются, что онъ не перемѣнилъ своего мнѣнія, и это такъ обидно, такъ непріятно!
Миссъ Офелія, повидимому, боялась, что не выдержитъ и скажетъ что нибудь лишнее; но ея манера быстро шевелить спицами была краснорѣчивѣе всякихъ словъ. Марія не понимала ее: и продолжала:
— Вы теперь видите, какимъ домомъ вамъ придется управлять. У насъ въ хозяйствѣ нѣтъ ни малѣйшаго порядка; слугамъ предоставлена полная свобода, они дѣлаютъ, что хотятъ и берутъ все, что вздумаютъ. Я одна только немного сдерживаю ихъ, насколько позволяетъ мое слабое здоровье. У меня припасена плеть, и я иногда пускаю ее въ ходъ; но это всякій разъ страшно утомляетъ меня. Если бы Сентъ-Клеръ согласился наказывать ихъ, какъ другіе…
— То есть, какъ же?
— Да отправлялъ бы ихъ въ тюрьму или куда нибудь въ другое мѣсто, гдѣ ихъ сѣкутъ. Безъ этого ничего нельзя сдѣлать. Если бы я не была такимъ несчастнымъ, слабымъ созданіемъ, я, навѣрно, справлялась бы съ ними вдвое энергичнѣе; чѣмъ Сентъ-Клеръ
— А какъ же справляется Сентъ-Клеръ? — спросила миссъ Офелія, — вы говорили, что онъ никогда никого не бьетъ?
— Мужчины, знаете, лучше насъ умѣютъ приказывать, имъ легче заставить себя слушаться. А потомъ, посмотрите когда нибудь пристально ему въ глаза, у него очень странные глаза, когда онъ говоритъ рѣшительно, въ нихъ точно молнія загорается. Я сама ихъ боюсь, и слуги понимаютъ тогда, что съ нимъ шутить нельзя. Сколько я ни бранись и ни сердись, мнѣ не добиться того, что Сентъ-Клеръ можетъ сдѣлать однимъ своимъ взглядомъ, если захочетъ. О, за Сентъ-Клера можно быть спокойной въ этомъ отношеніи, оттого-то онъ нисколько и не жалѣетъ меня. Но когда вы примитесь за хозяйство, вы убѣдитесь, что иначе какъ строгостью съ ними ничего не сдѣлаешь, они такіе скверные, лживые, лѣнивые…
— Старая пѣсня, — перебилъ ее Сентъ-Клеръ, входя въ комнату. — На томъ свѣтѣ этимъ грѣшникамъ придется страшно отвѣчать, особенно за лѣность. Вы видите, кузина, — онъ во всю длину растянулся на кушеткѣ противъ Маріи, — ихъ лѣность прямо непростительна, когда мы съ Мари подаемъ имъ такіе хорошіе примѣры.
— Перестань, пожалуйста, Сентъ-Клеръ, — это очень дурно съ твоей стороны.
— Неужели? А я думалъ, что говорю хорошо, даже замѣчательно хорошо для меня. Я всегда стараюсь поддержать твои замѣчанія, Мари.
— Ты очень хорошо знаешь, что и не думалъ поддерживать меня, Сентъ-Клеръ.
— О, значитъ, я ошибся. Благодарю тебя, моя милая, что ты меня поправила.
— Ты прямо дразнишь меня! — сказала Марія.
— Ну, полно, Мари, погода сегодня жаркая, а я только что ссорился съ Дольфомъ и ужасно усталъ. Пожалуйста, будь милой, позволь мнѣ отдохнуть въ сіяніи твоей улыбки.
— А что такое вышло съ Дольфомъ? — спросила Марія. — Безстыдство этого негодяя переходитъ всякія границы, я положительно не выношу его. Мнѣ бы хотѣлось имѣть право по своему раздѣлаться съ нимъ, я бы его смирила,
— Все что ты говоришь, моя дорогая, отличается какъ всегда проницательностью и здравымъ смысломъ, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ. Что касается Дольфа, дѣло вотъ въ чемъ: онъ такъ долго старался подражать моимъ изящнымъ манерамъ и всѣмъ моимъ качествамъ, что въ концѣ концовъ сталъ смѣшивать себя со своимъ господиномъ; и я принужденъ былъ разъяснить ему это недоразумѣніе.
— Какимъ образомъ? — спросила Марія.
— Я далъ ему ясно понять, что желаю сохранить часть своего платья исключительно для собственнаго употребленія; я поставилъ ему на видъ, что онъ слишкомъ щедро пользуется моимъ одеколономъ и былъ настолько жестокъ, что приказалъ ему ограничиться одной дюжиной моихъ батистовыхъ платковъ. Послѣднее особенно задѣло Дольфа, и мнѣ пришлось поговорить съ нимъ по-отечески, чтобы убѣдить его.
— Ахъ Сентъ-Клеръ, когда это ты научишься обращаться какъ слѣдуетъ съ прислугой! Вѣдь это просто отвратительно, до чего ты ихъ балуешь! — вскричала Марія.
— Въ сущности, что за особенная бѣда, если бѣдный парень хочетъ походить на своего господина? Разъ я его воспиталъ такъ, что онъ высшимъ благомъ для себя считаетъ о-де-колонъ и носовыя платки, почему же мнѣ и не дать ихъ ему?
— А почему же вы его такъ воспитали? — спросила миссъ Офелія довольно рѣзко.
— Да ужъ слишкомъ это хлопотливое дѣло; лѣность, кузина, лѣность, вотъ что губитъ множество человѣческихъ душъ. Если бы не лѣность, я самъ былъ бы добродѣтеленъ, какъ ангелъ. Я начинаю думать, что лѣность это „корень нравственнаго зла“, какъ говорилъ у васъ въ Вермонтѣ старый докторъ Бозеремъ. Это, конечно, страшно непріятно!
— Я думаю, что на васъ, рабовладѣльцахъ, лежитъ страшная отвѣтственность, — проговорила миссъ Офелія. — Я ни за что въ свѣтѣ не взяла бы ее на себя. Вы должны воспитывать своихъ рабовъ, относиться къ нимъ, какъ къ разумнымъ существамъ, какъ къ существамъ съ безсмертною душою, за которыхъ вамъ придется отдать отчетъ передъ судомъ Божіимъ. Вотъ какъ я на это смотрю! — Негодованіе ея вырвалось наружу тѣмъ горячѣе, что оно съ утра накапливалось въ ея душѣ.
— Эхъ, полноте, перестаньте, пожалуйста, — сказалъ Сентъ-Клеръ, быстро вставая, — вы ничего не знаете о нашей жизни! — Онъ сѣлъ за фортепьяно и заигралъ какую-то веселую пьесу. Сентъ-Клеръ былъ очень талантливый музыкантъ. У него было блестящее и твердое туше; пальцы его летали по клавишамъ, словно птицы, быстро и отчетливо. Онъ игралъ одну пьесу за другою, какъ человѣкъ, который хочетъ музыкой прогнать свое дурное настроеніе. Наконецъ, онъ отложилъ ноты въ сторону, всталъ и сказалъ весело:
— Ну, кузина, вы исполнили свой долгъ и прочли намъ хорошую нотацію; я васъ за это въ сущности очень уважаю. Я нисколько не сомнѣваюсь, что вы бросили мнѣ алмазъ самой неподдѣльной истины, но, видите ли, онъ попалъ мнѣ прямо въ лицо и потому я не сразу могъ оцѣнить его.
— Я со своей стороны не вижу никакой пользы отъ такихъ разговоровъ, — сказала Марія. — Не знаю, кто дѣлаетъ для прислуги больше насъ; а это нисколько не идетъ имъ на пользу, они становятся все хуже и хуже. Что касается до того, чтобы разговаривать съ ними и все такое, такъ могу сказать, я до усталости и до хрипоты говорила имъ объ ихъ обязанностяхъ и о всемъ прочемъ. Они могутъ ходить въ церковь, когда хотятъ, но такъ какъ они понимаютъ проповѣдь не больше свиней, то имъ никакой нѣтъ пользы отъ этого; хотя они все-таки ходятъ, имъ предоставлено все, что нужно, но, какъ я и раньше говорила, это низшая раса, и всегда такой останется, и противъ этого нельзя ничего сдѣлать. Сколько вы ни старайтесь, вы ихъ не перемѣните. Видите ли, кузина Офелія, я уже пробовала, а вы нѣтъ. Я родилась и выросла среди нихъ, я ихъ знаю.
Миссъ Офелія находила, что высказалась въ достаточной мѣрѣ, и потому молчала. Сентъ-Клеръ насвистывалъ какую-то пѣсню.
— Сентъ-Клеръ, пожалуйста перестань свистать, — замѣтила Марія, — у меня отъ этого хуже болитъ голова.
— Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ Сентъ-Клеръ, не желаешь ли, чтобы я еще что нибудь для тебя сдѣлалъ?
— Я желала бы, чтобы ты побольше сочувствовалъ моимъ страданіямъ; ты меня нисколько не жалѣешь.
— Мой милый ангелъ-обличитель! сказалъ Сентъ-Клеръ.
— Меня раздражаетъ, когда ты со мной говоришь такимъ тономъ.
— Какъ же прикажешь съ тобой говорить? Скажи только, я готовъ всячески говорить, чтобы угодить тебѣ.
Веселый взрывъ смѣха со двора донесся сквозь шелковыя занавѣси веранды. Сентъ-Клеръ прошелъ туда, приподнялъ занавѣсъ и самъ расхохотался.
— Что тамъ такое? — спросила миссъ Офелія, подходя къ периламъ.
Во дворѣ, на маленькой дерновой скамейкѣ сидѣлъ Томъ; въ каждую петличку его куртки было засунута вѣтка жасмина, и Ева, весело смѣясь, надѣла ему на шею гирлянду изъ розъ и потомъ сама, какъ воробушекъ, вспорхнула къ нему на колѣни.
— Ахъ, Томъ, какой ты смѣшной!
Томъ улыбался сдержанно и благодушно, видимо наслаждаясь игрой не меньше своей маленькой госпожи. Увидѣвъ своего господина, онъ поднялъ на него полуумоляющій полуизвиняющійся взглядъ.
— Какъ вы можете позволять ей это! — воскликнула миссъ Офелія.
— Отчего же не позволять? — спросилъ Сентъ-Клеръ.
— Не знаю, но это кажется такъ ужасно!
— Вы не нашли бы ничего дурного, если бы ребенокъ ласкалъ собаку, даже черную. Но вы чувствуете отвращеніе къ созданію, которое имѣетъ безсмертную душу — сознайтесь, что это правда, кузина. Я подмѣчалъ это чувство у многихъ изъ вашихъ сѣверянъ. Мы не испытываемъ ничего подобного, хотя, конечно, это не заслуга съ нашей стороны: привычка дѣлаетъ у насъ то, что должна бы дѣлать христіанская религія — она смягчаетъ личное предубѣжденіе. Вы брезгаете ими, какъ змѣями или жабами, и въ тоже время негодуете, когда ихъ притѣсняютъ. Вы не хотите, чтобы съ ними дурно обращались, но не желаете сами ничего для нихъ дѣлать. Вамъ было бы всего пріятнѣе отослать ихъ въ Африку, чтобы не видѣть ихъ и не чувствовать ихъ запаха, затѣмъ отправить къ нимъ двухъ, трехъ миссіонеровъ, которые бы самоотверженно взяли на себя ихъ нравственное развитіе. Что, развѣ не правда?
— Пожалуй, отчасти правда, — задумчиво отвѣчала миссъ Офелія.
— Что бы дѣлали бѣдные и униженные, если бы не было дѣтей? — проговорилъ Сентъ-Клеръ, опираясь на перила и слѣдя глазами за Евой, которая убѣгала, увлекая за собой Тома. — Одни только дѣти настоящіе демократы. Теперь Томъ герой для Евы; его разсказы представляются ей чудесными, его пѣніе методистскихъ гимновъ нравится ей больше оперы, разныя бездѣлушки, которыми наполнены его карманы, для нея дороже алмазовъ и онъ самъ — самый удивительный Томъ изъ всѣхъ чернокожихъ. Ребенокъ это одна изъ розъ Эдема, которыя Господь бросаетъ на землю нарочно для бѣдныхъ и униженныхъ: имъ рѣдко попадаютъ розы другого рода.
— Какъ странно, кузенъ, — замѣтила миссъ Офелія — послушать васъ, такъ можно подумать, что вы учитель.
— Учитель? — удивился Сентъ-Клеръ.
— Да, учитель религіи.
— Вотъ уже нисколько; совсѣмъ не такой учитель религіи, какъ бываютъ у васъ въ городахъ; а что всего хуже, я даже и не практикъ въ дѣлѣ религіи.
— Почему же вы такъ хорошо говорите въ такомъ случаѣ?
— Говорить очень легко, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ. — Кажется, это у Шекспира одно изъ дѣйствующихъ лицъ говоритъ: „мнѣ легче научить двадцать человѣкъ, какъ они должны поступать, чѣмъ быть однимъ изъ этихъ двадцати и слѣдовать своимъ собственнымъ наставленіямъ“. Во всякомъ дѣлѣ необходимо раздѣленіе труда. Я призванъ говорить, а вы, кузина, дѣлать.
Внѣшнія условія жизни Тома въ этотъ періодъ времени были таковы, что, какъ сказали бы многіе, ему рѣшительно не на что было пожаловаться. Маленькая Ева такъ привязалась къ нему — это была инстинктивная благодарность любящаго сердечка, — что упросила отца приставить Тома спеціально къ ней, поручить ему сопровождать ее на всѣхъ прогулкахъ и пѣшкомъ, и верхомъ. Томъ получилъ приказаніе бросать всякую работу, являться по первому зову къ миссъ Евѣ и дѣлать все, что она велитъ, — приказаніе это, — какъ легко поймутъ наши читатели, были далеко не непріятно ему. Онъ былъ всогда хорошо одѣтъ, въ этомъ отношеніи Сентъ-Клеръ былъ очень требователенъ, и самъ не жалѣлъ денегъ на одежду прислугѣ. Его служба при конюшнѣ была не болѣе, какъ почетная должность, и состояла только въ ежедневнымъ осмотрѣ лошадей и въ указаніяхъ, какія онъ давалъ своему помощнику. Марія Сентъ-Клеръ объявила, что не переноситъ запаха конюшни и что, такъ какъ Томъ бываетъ иногда въ комнатахъ, то ему нельзя поручать никакой черной работы; ея нервная система совершенно неприспособлена къ испытаніямъ такого рода: ей достаточно почувствовать непріятный запахъ, и драма ея жизни оборвется, и всѣ ея земныя страданія сразу окончатся. Поэтому Томъ, въ своемъ отлично вычищенномъ простенькомъ сюртучкѣ, касторовой шляпѣ, блестящихъ сапогахъ, безукоризненныхъ манжетахъ и воротникѣ, съ своимъ серьезнымъ, добродушнымъ, чернымъ лицомъ имѣлъ такой почтенный видъ, что, живи онъ въ другіе вѣка, онъ могъ бы сдѣлаться епископомъ Карѳагенскимъ.
Кромѣ того, онъ жилъ въ очень красивомъ домѣ, условіе къ которому люди этой впечатлительной расы никогда не остаются равнодушными. Онъ съ тихою радостью наслаждался птицами, цвѣтами, фонтанами, благоуханіемъ, свѣтомъ и красотою двора, шелковыми занавѣсями, картинами, люстрами, статуэтками и позолотой гостиныхъ, казавшихся ему чѣмъ-то въ родѣ дворца Аладина.
Если когда нибудь жители Африки окажутся просвѣщенной, умственно развитой расой, — а это должно случиться когда нибудь. — Африка должна когда нибудь съ свою очередь сыграть свою роль въ великой драмѣ человѣческаго развитія — жизнь проснется въ ней съ такой роскошью и такимъ блескомъ, о какой и не мечтаютъ болѣе сѣверные народы. Въ этой далекой, таинственной странѣ золота и драгоцѣнныхъ камней, пряностей, широколиственныхъ пальмъ, чудныхъ цвѣтовъ и удивительнаго плодородія возникнутъ новыя формы искусства, новый стиль красоты, и негритянская раса, не презираемая, не угнетаемая болѣе, проявитъ себя какими нибудь новыми, чудными формами жизни. Это несомнѣнно случится, благодаря ихъ кротости, ихъ сердечному смиренію, ихъ привычки возлагать все свое упованіе на высшую Силу и Премудрость, ихъ дѣтски-простодушной привязчивости и незлобивости. Во всемъ этомъ они создалутъ высшую форму истинно христіанской жизни и, быть можетъ, Господь Богъ, наказующій кого любитъ, ввергнулъ бѣдную Африку въ горнило испытаній, чтобы дать ей высшее и благороднѣйшее мѣсто въ томъ царствѣ, которое онъ возднигнетъ, когда падутъ всѣ другія царства, ибо первые будутъ послѣдними, а послѣдніе первыми.
Думала ли обо всемъ этомъ Марія Сентъ-Клеръ, когда она, въ одно воскресное утро, стояла на верандѣ въ изящномъ, нарядномъ костюмѣ и застегивала браслетъ съ брильянтами на своей тоненькой ручкѣ? Можетъ быть, и думала, а если не именно объ этомъ, то о чемъ нибудь подобномъ. Марія вообще стояла за добродѣтель, а теперь она отправлялась во всеоружіи — въ брильянтахъ, шелкѣ и кружевахъ, — въ модную церковь и считала себя очень благочестивой. Марія поставила себѣ за правило быть благочестивой по воскресеньямъ. Она стояла такая стройная, изящная, воздушная и граціозная во всѣхъ своихъ движеніяхъ, а кружевной шарфъ окружалъ ее точно облакомъ. Она была прелестна, и чувствовала себя очень изящной и очень доброй. Рядомъ съ ней стояла миссъ Офелія — полная противоположность ей. Не то чтобы ея шелковое платье или шаль были менѣе красивы, ея носовой платокъ менѣе тонокъ; но во всей ея фигурѣ чувствовалась деревянность, угловатость и прямолинейность, между тѣмъ какъ грація проникала все существо ея сосѣдки; грація, но не благодать Божія, это вѣдь не все равно[2].
— Гдѣ Ева? — спросила Марія.
— Она остановилась на лѣстницѣ, что-то говоритъ съ Мамми.
Что такое говорила Ева Мамми на лѣстницѣ? Послушаемъ, читатель, хотя Марія и не слышитъ этого.
— Милая Мамми, у тебя, должно быть, страшно болитъ голова?
— Благослови васъ Богъ, миссъ Ева, у меня послѣднее время постоянно болитъ голова. Не безпокойтесь объ этомъ.
— Я очень рада, что тебѣ можно пройтись по воздуху; и вотъ, еще, — дѣвочка обняла ее обѣими ручками — возьми, Мамми, мой флакончикъ съ нюхательною солью.
— Какъ! вашъ хорошенькій золотой флакончикъ съ брильянтами! Нѣтъ, миссъ, этого нельзя.
— Да почему же? Тебѣ онъ нуженъ, а мнѣ нисколько. Мама всегда нюхаетъ соли, когда у нея болитъ голова, это тебѣ поможетъ. Нѣтъ, пожалуста, возьми, сдѣлай мнѣ удовольствіе!
— Дорогая моя, какъ она говоритъ-то! — сказала Мамми, — когда Ева сунувъ ей флакончикъ и поцѣловавъ ее, побѣжала догонять мать.
— Зачѣмъ ты остановилась?
— Я дала Мамми мой флакончикъ, чтобы она взяла его съ собой въ церковь.
— Ева! — вскричала Марія, нетерпѣливо топнувъ ногой, — ты дала свой золотой флакончикъ Мамми! Да когда же ты, наконецъ, выучишься приличіямъ? Иди сейчасъ же и возьми его назадъ!
Ева печально опустила голову и медленно повернулась, чтобы исполнить приказаніе матери.
— Оставь ее, Мари, замѣтилъ Сентъ-Клеръ пусть она дѣлаетъ, какъ хочетъ.
— Но подумай, Сентъ-Клеръ, какъ же она будетъ жить въ свѣтѣ?
— Право не знаю, отвѣчалъ Сентъ-Клеръ, но на небѣ ей будетъ лучше, чѣмъ намъ съ тобой.
— О, папа, не говорите такъ, — попросила Ева, тихонько дотрагиваясь до его локтя, — это огорчаетъ маму.
— Ну что же, кузенъ, готовы вы ѣхать съ нами? — спросила Офелія.
— Я не ѣду, благодарю васъ.
— Мнѣ бы очень хотѣлось, чтобы Сентъ-Клеръ ходилъ въ церковь, — замѣтила Марія, — но у него нѣтъ ни крошки религіознаго чувства. Это просто неприлично.
— Я знаю, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ. — Вы, барыни, кажется, ходите въ церковь, чтобы учиться, какъ жить въ свѣтѣ, и ваше благочестіе прикрываетъ наше неприличное поведеніе. Если бы я захотѣлъ идти въ церковь, то пошелъ бы въ ту, въ какую ходитъ Мамми. Тамъ по крайней мѣрѣ не заснешь.
— Какъ! къ этимъ крикливымъ методистамъ? Какой ужасъ! — вскричала Марія.
— Это все-таки лучше, чѣмъ мертвая зыбь вашихъ приличныхъ церквей, Мари. Ходить туда выше силъ человѣческихъ. Развѣ ты хочешь идти, Ева? Останься-ка лучше дома, будемъ вмѣстѣ играть.
— Благодарю, папа, но мнѣ лучше хочется ѣхать въ церковь.
— Да вѣдь тамъ же страшно скучно?
— Да, немножко скучно, отвѣчала Ева, и спать хочется, но я стараюсь не засыпать.
— Такъ зачѣмъ же ты ѣдешь?
— Видите ли, папа, — шепнула ему дѣвочка, — тетя говоритъ, что Богъ хочетъ, чтобы мы бывали въ церкви; а вѣдь онъ намъ все далъ, вы сами знаете; отчего же намъ не сдѣлать такой бездѣлицы, если ему этого хочется. Вѣдь это же и не особенно скучно.
— Ахъ ты, моя милая, добренькая дѣвочка! — вскричалъ Сентъ-Клеръ, цѣлуя ее, — поѣзжай, моя умница и помолись за меня.
— Конечно, я всегда молюсь за васъ, — отвѣчала малютка, и вскочила въ карету вслѣдъ за матерью. Сентъ-Клеръ стоялъ на подъѣздѣ и посылалъ ей воздушные поцѣлуи, пока карета не скрылась изъ глазъ. Крупныя слезы стояли въ глазахъ его.
— О Евангелина! какъ идетъ къ тебѣ это имя, — думалъ онъ. — Богъ послалъ тебя мнѣ, какъ живое евангеліе!
Такъ онъ чувствовалъ въ теченіе одной минуты; затѣмъ онъ закурилъ сигару, принялся читать „Пикаюня“ и забылъ о своемъ маленькомъ евангеліи. Не такъ ли поступаютъ и многіе другіе?
— Видишь ли, Евангелина, — говорила въ это время мать, — надобно всегда быть доброй къ прислугѣ, но не слѣдуетъ относиться къ ней такъ, какъ мы относимся къ своимъ роднымъ, или къ людямъ одинаковаго съ нами званія. Если бы Мамми заболѣла, вѣдь ты не положила бы ее въ свою постельку?
— Мнѣ бы очень хотѣлось положить, мама, — сказала Ева, — тогда мнѣ было бы удобнѣе ухаживать за ней и потомъ, — знаете, у меня постелька лучше, чѣмъ у нея.
Марія пришла въ отчаянье отъ того отсутствія нравственнаго чутья, какое обнаружилось въ этомъ отвѣтѣ.
— Что мнѣ сдѣлать, чтобы эта дѣвочка поняла меня? — спросила она.
— Ничего! — многозначительно отвѣчала миссъ Офелія.
Ева смутилась и опечалилась на минуту, но, къ счастью, у дѣтей впечатлѣнія быстро мѣняются, и вскорѣ она уже весело смѣялась, выглядывая изъ окна быстро катившейся кареты.
— Ну-съ, барыни, — спросилъ Сентъ-Клеръ, когда они удобно усѣлись за обѣденный столъ, — чѣмъ же васъ угостили сегодня въ церкви?
— О, докторъ Г. сказалъ великолѣпную проповѣдь! вскричала Марія. — Такую проповѣдь тебѣ непремѣнно слѣдовало бы послушать: онъ высказалъ въ ней всѣ мои мнѣнія.
— Это было, вѣроятно, весьма поучительно, — замѣтилъ Сентъ-Клеръ, — тема обширная.
— Ну, я хотѣла сказать мои взгляды на общество и тому подобное, сказала Марія. — Онъ взялъ такой текстъ: „Все, сотворенное Имъ, хорошо во благовременіи“ и доказывалъ, что всѣ дѣленія и различія въ обществѣ установлены Богомъ, что все устроено красиво и стройно, одни поставлены наверху, другіе внизу, одни рождены управлять, другіе служить и тому подобное онъ очень хорошо примѣнялъ все это къ разнымъ смѣшнымъ толкамъ о вредѣ невольничества, онъ ясно доказалъ, что Библія на нашей сторонѣ и очень убѣдительно отстаивалъ всѣ наши учрежденія. — мнѣ очень жаль, что ты его не слышалъ!
— О, мнѣ этого совсѣмъ не нужно, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ. Я во всякое время могу почерпнуть изъ „Пикаюня“ всѣ необходимыя для меня свѣдѣнія, и при этомъ еще курить сигару, а въ церкви этого нельзя, какъ ты сама знаешь.
— А сами вы не раздѣляете этихъ взглядовъ? — спросила миссъ Офелія.
— Кто, я? Знаете, я такая безбожная собака, что всѣ религіозныя разсужденія о подобныхъ вопросахъ нисколько меня не трогаютъ. Если бы мнѣ пришлось защищать рабство, я бы прямо и открыто сказалъ: „Мы стоимъ за рабство: у насъ есть рабы и мы не отпустимъ ихъ, мы ихъ держимъ ради собственнаго удобства и собственной выгоды“. Коротко и ясно. Въ сущности то же говорятъ и всѣ эти благочестивые проповѣдники. Но мои слова понятны всякому и вездѣ.
— Какъ ты непочтительно относишься къ церкви, Августинъ! — замѣтила Марія. — Это просто возмутительно!
— Возмутительно! Да вѣдь это сущая правда! Этимъ проповѣдникамъ слѣдовало бы зайти еще немножко подальше въ своихъ религіозныхъ изъясненіяхъ и доказывать, что когда человѣкъ выпьетъ лишній стаканчикъ, или просидитъ ночь за картами и тому подобное, это все очень красиво во благовременіи и установлено самимъ Богомъ. Намъ, молодымъ людямъ, было бы очень пріятно слышать, что всѣ такіе проступки похвальны и угодны Богу.
— А какъ же вы сами считаете рабство, справедливымъ или несправедливымъ?
— Э, нѣтъ, кузина, — засмѣялся Сентъ-Клеръ отъ меня вы не дождетесь своей ужасной новоанглійской прямолинейности. Я знаю, что если я вамъ отвѣчу на этотъ вопросъ, вы мнѣ зададите еще полдюжины одинъ труднѣе другого, а я вовсе не желаю открывать вамъ свои позиціи. Я очень люблю бросать камни въ чужіе огороды, но не намѣренъ заводить свой, чтобы другіе бросали въ него.
— Вотъ онъ всегда такъ говоритъ, — вмѣшалась Марія; — отъ него никогда нельзя добиться настоящаго отвѣта. Я думаю, все это оттого, что онъ не признаетъ религію.
— Религія! — вскричалъ Сентъ-Клеръ такимъ тономъ, что обѣ дамы взглянули на него. — Религія! развѣ то, что вамъ говорятъ въ вашей церкви, религія? Развѣ то, что можетъ склоняться и повертываться, подниматься и опускаться въ угоду каждому измѣненію въ эгоистичномъ, суетномъ обществѣ, развѣ это религія? Развѣ религія можетъ быть менѣе великодушна, менѣе справедлива, менѣе милосердна къ людямъ, чѣмъ даже моя собственная грѣховная, суетная, испорченная природа? Нѣтъ, для меня религія это нѣчто стоящее выше меня, а не на одномъ уровнѣ со мной.
— Вы, значитъ, не думаете, что Библія оправдываетъ рабство? — спросила миссъ Офелія.
— Библія была любимая книга моей матери, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ. — Ею она жила, съ нею умерла, и мнѣ было бы очень грустно, если бы въ ней оказалось что нибудь подобное, такъ же грустно, какъ если бы кто нибудь желая убѣдить меня, что все это похвально, доказалъ мнѣ, что моя мать пила водку, жевала табакъ и ругалась. Это нисколько не оправдало бы меня въ собственныхъ глазахъ, а только уничтожило бы мое уваженіе къ ней; между тѣмъ это большое утѣшеніе, когда у человѣка есть кто нибудь на свѣтѣ, кого онъ можетъ уважать. Короче говоря, — онъ снова вернулся къ прежнему веселому тону, — я хочу одного только, чтобы различныя вещи лежали въ разныхъ ящикахъ. Все общество и въ Европѣ, и въ Америкѣ построено на такихъ началахъ, къ которымъ невозможно примѣнять идеальную мѣрку нравственности. Каждый понимаетъ, что люди и не стремятся къ абсолютной справедливости, что имъ достаточно поступать не хуже другихъ. Когда человѣкъ мужественно заявляетъ, что рабство для насъ необходимо, что мы превратимся въ нищихъ, если откажемся отъ него, и потому намѣрены навсегда сохранить его, — это сильная, ясная, опредѣленная рѣчь, рѣчь правдивая и, какъ таковая, заслуживающая уваженія. И судя по тому, какъ вообще поступаетъ большинство, можно быть увѣреннымъ, что она поддержитъ насъ въ нашемъ стремленіи. Но когда онъ скорчитъ постную физіономію и начнетъ гнусавымъ голосомъ приводить тексты изъ священнаго писанія, мнѣ всегда представляется, что онъ ровно ничего не стоитъ.
— Ты очень недобрый, — замѣтила Марія.
— Хорошо, сказалъ Сентъ-Клеръ, представьте себѣ, что по какой нибудь причинѣ цѣна на хлопокъ сильно пала и никогда не поднимется, а невольники потеряли всякую цѣнность на рынкѣ. Развѣ вы не думаете, что у насъ тотчасъ явится новое толкованіе Св. Писанія»? Какой потокъ свѣта сразу озаритъ всю церковь, какъ сдѣлается всѣмъ ясно, что и Библія, и разумъ не одобряютъ, а порицаютъ рабство.
— Во всякомъ случаѣ, — проговорила Марія, — укладываясь на кушеткѣ, я благодарю Бога, что родилась въ странѣ, гдѣ существуетъ рабство, и я думаю, что рабство совершенно справедливое учрежденіе, я прямо чувствую, что оно должно быть справедливо. Во всякомъ случаѣ я не могла бы жить безъ него.
— А ты что объ этомъ думаешь, кисанька? — спросилъ отецъ у Евы, которая вошла въ эту минуту съ цвѣткомъ въ рукѣ.
— О чемъ, папа?
— Да вотъ, что тебѣ больше нравится: жить такъ, какъ они живутъ у дяди въ Вермонтѣ, или имѣть полный домъ прислуги, какъ у насъ?
— Ахъ, конечно, у насъ лучше, — отвѣчала Ева.
— Почему такъ? — спросилъ Сентъ-Клеръ, гладя ее по головкѣ.
— Потому что больше есть людей, кого любить, папа, — отвѣчала дѣвочка серьезно.
— Какъ это похоже на Еву! — вскричала Марія, — всегда она скажетъ что нибудь странное!.
— Развѣ это странно, папа? — шопотомъ спросила Ева, вскарабкавшись на колѣни отца.
— По понятіямъ свѣта, да, кисанька, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ, — А гдѣ же была моя дѣвочка, пока мы обѣдали?
— Я была въ комнатѣ Тома, слушала, какъ онъ поетъ, и тетка Дина дала мнѣ обѣдать.
— Слушала, какъ Томъ поетъ? Что же хорошо онъ поетъ?
— Ахъ да! онъ поетъ такія чудныя пѣсни о новомъ Іерусалимѣ, о свѣтлыхъ ангелахъ и о землѣ Ханаанской.
— Воображаю! и это лучше оперы, не правда ли?
— Да, и онъ научитъ меня пѣть ихъ.
— Уроки пѣнія? Однако! вы быстро подвигаетесь впередъ!
— Да, онъ мнѣ поетъ, а я ему читаю Библію, и онъ мнѣ объясняетъ, чего я не понимаю.
— Честное слово, — расхохоталась Марія, — смѣшнѣе этого ничего не выдумаешь!
— А я готовъ дать честное слово, что Томъ очень хорошо объясняетъ Св. Писаніе, — сказалъ Сентъ-Клеръ. — Томъ вполнѣ проникнутъ религіознымъ чувствомъ. Сегодня рано утромъ мнѣ понадобилась лошадь, я подошелъ къ его каморкѣ надъ конюшней и подслушалъ, какъ онъ тамъ молится одинъ, громкимъ голосомъ. По правдѣ сказать, я давно не испыталъ такого пріятнаго чувства, какъ слушая эту молитву. За меня онъ молился съ истинно апостольскимъ усердіемъ.
— Можетъ быть, онъ замѣтилъ, что ты слушаешь. Эти штуки я знаю.
— Если такъ, то онъ не очень вѣжливъ. Онъ весьма свободно высказывалъ Господу Богу свое мнѣніе обо мнѣ. Томъ, повидимому, находитъ, что мнѣ во многихъ отношеніяхъ слѣдуетъ исправиться, онъ усердно молилъ Бога обратить меня на путь истинный.
— Надѣюсь, вы примите это къ свѣдѣнію? — сказала миссъ Офелія.
— Мнѣ кажется, вы раздѣляете мнѣніе Тома? — замѣтилъ Сентъ-Клеръ. — Ну что же, можетъ быть, я и въ самомъ дѣлѣ исправлюсь, какъ ты думаешь, Ева?
ГЛАВА XVII.
правитьКъ вечеру въ домикѣ квакеровъ замѣтно было нѣкоторое оживленіе. Рахиль Галлидей ходила не спѣша взадъ и впередъ, выбирая изъ своихъ кладовыхъ такіе припасы, которые можно было уложить въ небольшія карзинки для путниковъ, собиравшихся выѣхать въ эту ночь.
Вечернія тѣни тянулись къ востоку, круглое и красное солнце задумчиво стояло у края горизонта, освѣщая своими мягкими, желтыми лучами маленькую спальню, въ которой сидѣлъ Джоржъ съ женой. Онъ посадилъ себѣ на колѣни сына и держалъ руку Элизы въ своей. Оба глядѣли серьезно и задумчиво. На щекахъ ихъ видны были слѣды слезъ.
— Да, Элиза, говорилъ Джоржъ, — все, что ты сказала совершенная правда. Ты хорошая женщина, ты гораздо лучше меня. Я постараюсь вести себя такъ, какъ ты говоришь. Я постараюсь жить, какъ слѣдуетъ свободному человѣку; я постараюсь чувствовать, какъ долженъ настоящій христіанинъ. Всемогущій Богъ знаетъ, что я всегда хотѣлъ поступать хорошо, всегда усердно старался объ этомъ, когда все было противъ меня! А теперь я забуду все прошлое, я отгоню отъ себя всякія злыя, горькія чувства, я буду читать Библію и научусь быть хорошимъ человѣкомъ.
— А когда мы пріѣдемъ въ Канаду, — сказала Элиза, — я буду во всемъ помогать тебѣ. Я довольно хорошо умѣю шить платья; я могу стирать и гладить тонкія вещи; вдвоемъ мы, конечно, заработаемъ довольно, чтобы прожить.
— Да, Элиза, только бы намъ быть вмѣстѣ всѣмъ троимъ, съ нашимъ мальчикомъ. О, Элиза, если бы эти люди понимали, какое счастье для человѣка сознавать, что его жена и ребенокъ принадлежатъ ему! Я часто удивлялся, какъ могутъ люди, которые имѣютъ право называть жену и дѣтей своими, волноваться и безпокоиться о чемъ нибудь другомъ. Я въ настоящую минуту чувствую себя богатымъ и сильнымъ, хотя у меня нѣтъ ничего, кромѣ голыхъ рукъ. Мнѣ кажется, что мнѣ не о чемъ больше молить Бога. Да, я до двадцати пяти лѣтъ работалъ безъ устали, я не имѣлъ цента въ карманѣ, не имѣлъ крова надъ головой, не могъ назвать своимъ ни кусочка земли, и все-таки я буду доволенъ, я буду благодаренъ имъ, если они хоть теперь оставятъ меня въ покоѣ. Я стану работать и вышлю твоимъ господамъ деньги за тебя и за мальчика. А мой бывшій господинъ получилъ отъ меня въ пять разъ больше, чѣмъ сколько истратилъ на мое содержаніе, я ему ничего не долженъ.
— Но мы вѣдь еще не избавились отъ опасности, — сказала Элиза, — мы еще не въ Канадѣ.
— Это вѣрно, — отвѣчалъ Джоржъ, — но мнѣ кажется, я уже дышу свободнымъ воздухомъ, и это придаетъ мнѣ силы.
Въ эту минуту въ сосѣдней комнатѣ послышались голоса, о чемъ-то серьезно совѣщавшіеся, раздался стукъ въ дверь, Элиза вздрогнула и отворила.
Въ комнату вошелъ Симеонъ Галлидей съ однимъ братомъ квакеромъ, котораго онъ назвалъ Финеасомъ Флетчеромъ. Финеасъ былъ высокій, сухощавый человѣкъ съ рыжей головой и умнымъ лицомъ. У него не было того спокойнаго, тихаго, не отъ міра сего выраженія, какъ у Симеона Галлидея; напротивъ, это былъ, видимо, человѣкъ смѣтливый, себѣ на умѣ, отчасти гордящійся тѣмъ, что онъ знаетъ, что дѣлать и умѣетъ предвидѣть будущее. Все это мало согласовалось съ его широкополой шляпой и обязательнымъ для квакера слогомъ рѣчи.
— Нашъ другъ Финеасъ открылъ нѣчто очень важное для тебя и твоихъ товарищей, Джоржъ, — сказалъ Симеонъ, — тебѣ будетъ полезно услышать это.
— Да, узналъ, — подтвердилъ Финеасъ, — это доказываетъ, какъ полезно человѣку въ нѣкоторыхъ мѣстахъ спать такъ, чтобы одно ухо было на сторожѣ, я это всегда говорилъ. Вчера я ночевалъ въ одной маленькой, глухой гостиницѣ, вдали отъ дороги. Ты помнишь это мѣсто, Симеонъ? въ прошломъ году у насъ тамъ покупала яблоки толстая женщина въ большихъ серьгахъ. Я былъ страшно уставши, много ѣздилъ въ тотъ день. Послѣ ужина я растянулся въ углу на кучѣ мѣшковъ, натянулъ на себя буйволовую кожу и хотѣлъ полежать такъ, пока мнѣ приготовятъ постель. Какъ вдругъ взялъ да заснулъ.
— А одно ухо было на сторожѣ, Финеасъ? — спросилъ Симеонъ шутливо.
— Нѣтъ, часа два я спалъ, какъ убитый, потому что слишкомъ усталъ. А, когда я очнулся, я увидѣлъ, что въ комнатѣ сидятъ за столомъ нѣсколько человѣкъ, пьютъ и разговариваютъ; и я подумалъ, прежде чѣмъ мнѣ показываться, дай-ка я послушаю о чемъ они говорятъ, они что-то помянули про квакеровъ.
— Да, — говоритъ одинъ, — они у квакеровъ въ поселкѣ, это вѣрнѣе вѣрнаго. Тогда уже я сталъ внимательно слушать и узналъ, что они говорятъ объ этой самой партіи. Я лежалъ тихонько, и они при мнѣ разсказали всѣ свои планы. Про этого молодого человѣка они говорили, что его надобно отослать назадъ въ Кентукки, къ его господину, который хочетъ примѣрно наказать его, чтобы отбить у негровъ охоту убѣгать; жену его двое изъ нихъ собирались отправить въ Новый Орлеанъ и продать за свой счетъ; они расчитывали выручить за нее тысячу шестьсотъ или восемьсотъ долларовъ; мальчика они хотѣли отдать торговцу, который купилъ его; потомъ тутъ есть еще негръ Джимъ и его мать, ихъ тоже отдадутъ прежнему господину въ Кентукки. Они собирались захватить съ собой изъ сосѣдняго городка двухъ констэблей, которые помогутъ имъ задержать негровъ, а молодую женщину они представятъ на судъ. Одинъ изъ нихъ, такой маленькій да рѣчистый, присягнетъ, что она принадлежитъ ему, и ее отдадутъ ему, а онъ свезетъ ее на югъ. Они знаютъ по какой дорогѣ мы поѣдемъ сегодня ночью и будутъ гнаться за нами. Ихъ человѣкъ шесть или восемь. Ну, какъ же вы рѣшите, что дѣлать?
Группа людей, застывшихъ въ различныхъ позахъ, по окончаніи этого разсказа, была достойна кисти художника. Рахиль Галлидэй, оторвавшаяся отъ приготовленія бисквита, чтобы послушать Финеаса, стояла, поднявъ кверху запачканныя мукой руки, съ выраженіемъ глубокой скорби на лицѣ. Симеонъ, казалось, крѣпко задумался. Элиза обвила руками шею мужа и смотрѣла ему въ глаза. Джоржъ стоялъ, сжавъ кулаки и сверкая глазами; онъ смотрѣлъ такъ, какъ сталъ бы смотрѣть всякій другой человѣкъ, жену котораго собираются продать съ аукціона, а ребенка отдать негроторговцу, и все это подъ прикрытіемъ законовъ христіанскаго народа.
— Что намъ дѣлать, Джоржъ? — спросила Элиза слабымъ голосомъ.
— Я знаю, что мнѣ дѣлать! — вскричалъ Джоржъ и принялся осматривать свой пистолетъ.
— Такъ, такъ, — проговорилъ Финеасъ, кивая головой Симеону, — ты видишь, къ чему идетъ дѣло.
— Вижу, — вздохнулъ Симеонъ, — и молю Бога, чтобы до этого не дошло.
— Я не хочу никого впутывать въ непріятную исторію ради меня, — сказалъ Джоржъ. — Дайте мнѣ только вашу повозку и укажите дорогу. Мы поѣдемъ одни до слѣдующаго поселка. Джимъ силачъ и храбръ, какъ человѣкъ, доведенный до отчаянья, и я также.
— Это очень хорошо, другъ, — сказалъ Финеасъ, — но тебѣ нуженъ кучеръ. Дерись съ ними, сколько хочешь, но дорогу я знаю лучше тебя.
— Я не хочу впутывать васъ, — проговорилъ Джоржъ.
— Впутывать? — повторилъ Финеасъ, странно усмѣхнувшись. — Когда ты впутаешь меня, пожалуйста, предупреди.
— Финеасъ человѣкъ разумный и опытный, — сказалъ Симеонъ. — Ты хорошо сдѣлаешь, Джоржъ, если будешь слѣдовать его совѣтамъ, и — онъ ласково положилъ руку на плечо Джоржа и указалъ на пистолеты, — не слишкомъ торопись пускать ихъ въ дѣло — молодая кровь горяча.
— Я первый не нападу ни на кого, — сказалъ Джоржъ. — Я объ одномъ только прошу, чтобы мнѣ дали уѣхать спокойно, и я уѣду тихо, мирно; но, — онъ остановился, брови его нахмурились, лицо измѣнилось, — у меня была сестра, которую продали на рынкѣ въ Новомъ Орлеанѣ. Я знаю, зачѣмъ ихъ продаютъ. Я не могу стоять и смотрѣть, какъ они берутъ жену и продаютъ ее, когда Богъ далъ мнѣ пару сильныхъ рукъ, чтобы защищать ее! Нѣтъ, помоги мнѣ, Боже! Я буду биться до послѣдняго издыханія, прежде чѣмъ отдамъ имъ жену и сына. Неужели вы осудите меня за это?
— Ни одинъ смертный не можетъ осудить тебя, Джоржъ. Плоть и кровь не могутъ поступать иначе, — отвѣчалъ Симеонъ. — «Горе міру отъ соблазновъ, но худшее горе тому, черезъ кого соблазнъ пріидетъ!»
— Неужели вы сами, сэръ, не сдѣлали бы того же самаго на моемъ мѣстѣ?
— Я молю Бога, чтобы онъ избавилъ меня отъ такого искушенія: плоть немощна.
— Я думаю, что моя плоть оказалась бы достаточно сильной въ подобномъ случаѣ, — сказалъ Финеасъ, протягивая руки, длинныя, какъ крылья вѣтряной мельницы. — Очень возможно, другъ Джоржъ, что я попридержу одного изъ этихъ молодцовъ, пока ты будешь сводить съ нимъ счеты.
— Если бы человѣкъ вообще долженъ былъ противиться злу, Джоржъ имѣлъ бы право на это въ данномъ случаѣ. Но наши наставники учатъ насъ не тому; ибо гнѣвъ человѣка никогда не будетъ оправданъ передъ Богомъ; только, къ сожалѣнію, намъ грѣшнымъ, трудно побѣдить свою злую волю, это дается только избраннымъ. Помолимся Господу, что бы онъ не ввелъ насъ во искушеніе.
— Я и молюсь, — отозвался Финеасъ, — но когда искушеніе слишкомъ сильно… — ну, да тамъ увидимъ, что будетъ.
— Вотъ и видно, что ты не родился Другомъ, — улыбнулся Симеонъ. — Старая природа все еще очень сильна въ тебѣ.
По правдѣ сказать, Финеасъ былъ простодушный житель лѣсовъ, готовый при всякомъ удобномъ случаѣ расправиться кулаками, смѣлый охотникъ, стрѣлявшій безъ промаха; но онъ женился на хорошенькой квакершѣ и изъ любви къ ней присоединился къ квакерской общинѣ. Онъ былъ честный, трезвый, дѣятельный членъ общины, его ни въ чемъ нельзя было упрекнуть, но особенно рьяные «Друзья» осуждали его за то, что у него не было настоящаго квакерскаго духа.
— Другъ Финеасъ всегда все дѣлаетъ по своему, — замѣтила Рахиль Галлидей, улыбаясь; — но мы всѣ знаемъ, что сердце у него на своемъ мѣстѣ.
— А что, — сказалъ Джоржъ, — не лучше-ли намъ поспѣшить отъѣздомъ?
— Я всталъ въ четыре часа и ѣхалъ сюда очень быстро. Если они выѣдутъ, какъ предполагали, мы опередимъ ихъ часа на два, на три. Во всякомъ случаѣ опасно выѣзжать, пока не стемнѣетъ. Въ тѣхъ деревняхъ, мимо которыхъ намъ придется ѣхать, всякіе есть люди, пожалуй, какъ увидятъ нашу повозку захотятъ узнать кто ѣдетъ, и это задержитъ насъ. Но черезъ два часа намъ, я думаю, можно отправляться. Я зайду къ Михаилу Кроссу, попрошу его ѣхать съ нами верхомъ, осматривать дорогу и предупредить насъ, если онъ замѣтитъ погоню. У Михаила славная лошадка, за ней трудно угнаться другимъ лошадямъ. Онъ можетъ и впередъ поѣхать, высмотрѣть, нѣтъ ли засады. Я пойду теперь скажу Джиму и старухѣ, чтобы они собирались и запрягу лошадей. Мы выѣдемъ раньше ихъ, и, можетъ быть, доберемся до поселка прежде, чѣмъ они нагонятъ насъ. Не унывай, другъ Джоржъ; не первый разъ приходится мнѣ выручать изъ бѣды своихъ собратій, — Финеасъ ушелъ и заперъ за собою дверь.
— Финеасъ ловкій человѣкъ, — сказалъ Симеонъ. — Онъ сдѣлаетъ для тебя все, что возможно, Джоржъ.
— Меня одно только огорчаетъ, отвѣчалъ Джоржъ, что вы подвергаетесь опасности.
— Будь такъ добръ, другъ Джоржъ, не говори больше объ этомъ! Мы дѣлаемъ то, что намъ велитъ наша совѣсть. А теперь, мать, — обратился онъ къ Рахили, — поторопись-ка съ ужиномъ; мы не можемъ отпустить этихъ людей голодными.
Пока Рахиль съ дѣтьми пекла лепешки, варила цыплятъ и баранину и приготовляла другія кушанья къ ужину, Джоржъ и жена его сидѣли въ маленькой комнатѣ, крѣпко обнявшись и говорили другъ съ другомъ такъ, какъ могутъ говорить мужъ съ женой, когда знаютъ, что черезъ нѣсколько часовъ разстанутся быть можетъ, навсегда.
— Элиза, говорилъ Джоржъ, люди, у которыхъ есть друзья, дома, земля, деньги и все такое, не могутъ такъ любить, какъ мы, у насъ вѣдь кромѣ другъ друга нѣтъ никого и ничего на свѣтѣ. Пока я не познакомился съ тобой, Элиза, меня никто не любилъ, кромѣ моей несчастной матери и сестры. Я видѣлъ бѣдную Эмилію въ то утро, когда негроторговецъ увелъ ее. Она подошла къ тому уголку, гдѣ я спалъ, и сказала: «Бѣдный Джоржъ, послѣдній человѣкъ, любящій тебя, уходитъ. Что будетъ съ тобой, несчастный мальчикъ»? Я вскочилъ, обнялъ ее, заплакалъ и зарыдалъ. Она тоже плакала. Послѣ этого я цѣлыхъ долгихъ десять лѣтъ не слыхалъ ни одного ласковаго слова. Все сердце мое изныло и высохло, какъ пепелъ… Но вотъ я встрѣтилъ тебя. Ты меня полюбила… Я точно изъ мертвыхъ воскресъ, я сдѣлался совсѣмъ другимъ человѣкомъ. А теперь Элиза, я буду биться до послѣдней капли крови, но не отдамъ имъ тебя. Кто захочетъ взять тебя, долженъ будетъ перешагнуть черезъ мой трупъ.
— О, Господи! сжалься надъ нами! — рыдала Элиза. — Только бы намъ выбраться вмѣстѣ изъ этой страны, больше намъ ничего не нужно.
— Неужели Богъ на ихъ сторонѣ? — говорилъ Джоржъ, не столько обращаясь къ женѣ, сколько высказывая свои собственныя горькія мысли. — Видитъ ли Онъ все, что дѣлается? Зачѣмъ допускаетъ Онъ такія вещи? О ни говорятъ намъ, что Библія оправдываетъ ихъ; конечно, вся сила на ихъ сторонѣ. Они богаты, здоровы, счастливы. Они члены церкви и расчитываютъ попасть на небо; имъ легко- живется на свѣтѣ, они все дѣлаютъ, что хотятъ; а бѣдные, честные, вѣрные христіане, такіе же христіане, какъ они, даже лучше, должны пресмыкаться у ногъ ихъ. Они ихъ покупаютъ и продаютъ, они торгуютъ кровью ихъ сердца, ихъ стонами и слезами, — Богъ допускаетъ все это.
— Другъ Джоржъ, — позвалъ его изъ кухни Симеонъ, — послушай этотъ псаломъ, это будетъ тебѣ полезно.
Джоржъ подвинулъ свой стулъ къ дверямъ кухни и Элиза, отеревъ слезы, тоже подошла послушать.
Симеонъ началъ читать:
«А я — едва не пошатнулись ноги мои, едва не поскользнулись стопы мои, — я позавидовалъ безумнымъ, видя благоденствіе нечестивыхъ. Ибо имъ нѣтъ страданій до смерти ихъ и крѣпки силы ихъ; на работѣ человѣческой нѣтъ ихъ и съ прочими людьми не подвергаются ударамъ. Оттого гордость, какъ ожерелье, обложила ихъ и дерзость, какъ нарядъ, одѣваетъ ихъ; выкатились отъ жира глаза ихъ, бродятъ помыслы въ сердцѣ; надъ всѣмъ издѣваются, злобно разглашаютъ клевету, говорятъ свысока; поднимаютъ къ небесамъ уста свои и языкъ ихъ расхаживаетъ по землѣ. Потому туда-же обращается народъ Его и пьютъ воду полною чашею; и говорятъ: „какъ узнаетъ Богъ? и есть-ли вѣдѣніе у Вышняго“?
— Ты, кажется тоже думаешь, Джоржъ?
— Совершенно тоже. Я какъ будто самъ написалъ все это.
— Тогда слушай дальше: „И думалъ я: какъ бы уразумѣть это, но это трудно было въ глазахъ моихъ, доколѣ не пошелъ я въ святилище Божіе и не уразумѣлъ конца ихъ. Такъ! на скользкихъ путяхъ поставилъ Ты ихъ и низвергаешь ихъ въ пропасти. Какъ нечаянно пришли они въ раззореніе, исчезли, погибли отъ ужасовъ! Какъ сновидѣніе по пробужденіи, такъ Ты, Господи, пробудивъ ихъ, уничтожилъ мечты ихъ. Но я всегда съ Тобою, Ты держишь меня за правую руку, Ты руководишь меня совѣтомъ Твоимъ и потомъ примешь меня въ славу. Мнѣ благо приближаться къ Богу! На Господа Бога я возложилъ упованіе мое“.
Слова святой истины, произнесенныя этимъ добрымъ старикомъ, вливались, словно небесная музыка, въ истомленную и озлобленную душу Джоржа. Когда Симеонъ кончилъ, на его красивомъ лицѣ появилось выраженіе кротости и покорности.
— Если бы все кончалось земною жизнею, Джоржъ, — сказалъ Симеонъ, ты, дѣйствительно, могъ бы спросить: Гдѣ Богъ? Но часто именно тѣ, кому мало дается на этомъ свѣтѣ, являются избранными въ царствіи небесномъ. Возложи свое упованіе на Него и, чтобы ни случилось съ тобой на землѣ, помни, онъ за все вознаградитъ тебя тамъ.
Если бы эти слова были произнесены какимъ нибудь обезпеченнымъ, самодовольнымъ проповѣдникомъ, ихъ можно бы принять за одну изъ обычныхъ фразъ, употребляемыхъ для утѣшенія огорченныхъ, и они не произвели бы сильнаго впечатлѣнія. Но когда ихъ говорилъ человѣкъ, который ежедневно, совершенно спокойно подвергался денежнымъ взысканіямъ и тюремному заключенію, ради служенія Богу и людямъ, они имѣли такой вѣсъ, который нельзя было не почувствовать, и несчастные бѣглецы, доведенные до отчаянія, нашли въ нихъ утѣшеніе и успокоеніе.
Рахиль ласково взяла Элизу за руку и повела ее ужинать. только что они усѣлись за столъ, какъ раздался легкій стукъ въ дверь, и вошла Руѳь.
— Я забѣжала на минутку, — сказала она, — принесла мальчику чулочки, три пары хорошенькихъ, теплыхъ шерстяныхъ чулочекъ. Знаешь, въ Канадѣ вѣдь очень холодно. Ну, какъ ты, — Элиза? молодцомъ? — прибавила она обходя вокругъ стола къ Элизѣ. Она горячо пожала ей руку и сунула Гарри анисовый пряничекъ. — Я принесла ему гостинца, — знаешь, дѣти вѣдь постоянно что-нибудь жуютъ.
— О, благодарю васъ, вы слишкомъ добры, — вскричала Элиза.
— Садись, поужинай съ нами, Руѳь! — пригласила Рахиль.
— Нѣтъ, никакъ не могу. Я оставила Джона съ ребенкомъ и бисквиты въ печкѣ; мнѣ надо поскорѣй домой, иначе Джонъ сожжетъ бисквиты и дастъ ребенку весь сахаръ изъ сахарницы. Онъ всегда такъ дѣлаетъ, — прибавила маленькая квакерша, смѣясь. — Прощай, Элиза; прощай Джоржъ. Дай вамъ Богъ благополучно доѣхать! — и Руѳь почти выбѣжала изъ комнаты.
Вскорѣ послѣ ужина большая, крытая повозка подъѣхала къ дому. Ночь была свѣтлая, звѣздная, и Финеасъ быстро соскочилъ съ козелъ, чтобы помочь усѣсться путешественникамъ. Джоржъ вышелъ подъ руку съ женой и неся на рукахъ ребенка. Онъ шелъ твердымъ шагомъ, лицо его было спокойно и рѣшительно. Рахиль и Симеонъ провожали ихъ.
— Выйдите-ка на минутку, — обратился Финеасъ къ сидѣвшимъ въ повозкѣ, — дайте мнѣ получше устроить сидѣнье для женщинъ и для мальчика.
— Возьми эти двѣ буйволовы шкуры, — сказала Рахиль.. — Устрой имъ сидѣнье какъ можно спокойнѣе; вѣдь это очень тяжело ѣхать всю ночь.
Джимъ вылѣзъ первый и заботливо высадилъ старуху мать, которая цѣплялась за его руку и боязливо оглядывалась кругомъ, какъ будто каждую минуту ожидая погони.
— Джимъ, твои пистолеты въ порядкѣ? — спросилъ Джоржъ тихимъ, но твердымъ голосомъ.
— Да, конечно.
— И ты рѣшилъ, что мы должны дѣлать, если они насъ нагонятъ?
— Думаю, что рѣшилъ, — отвѣчалъ Джимъ, выпрямляя свою широкую грудь и глубоко переводя духъ, — Неужели ты воображаешь, что я позволю имъ взять назадъ мать.
Во время этого короткаго разговора Элиза простилась съ своимъ добрымъ другомъ Рахилью, съ помощью Симеона влѣзла въ повозку и усѣлась вмѣстѣ со своимъ мальчикомъ на буйволовыхъ шкурахъ. Рядомъ съ ней усадили старуху. Джоржъ и Джимъ помѣстились противъ нихъ на жесткомъ переднемъ сидѣньѣ, а Финеасъ влѣзъ на козлы.
— Прощайте, друзья, — крикнулъ имъ Симеонъ со двора.
— Благослови васъ Богъ! — отвѣчали ему изъ повозки. И повозка, скрипя и потряхиваясь, покатилась по мерзлой дорогѣ.
Сидящимъ въ ней было почти невозможно разговаривать, дорога оказалась плохою, а колеса сильно гремѣли. Они молчали, а повозка катилась то по длинной, темной лѣсной дорогѣ, то по широкимъ пустыннымъ равнинамъ, то поднимаясь на пригорки, то спускаясь въ лощины: часъ проходилъ за часомъ, а она все катилась. Ребенокъ скоро заснулъ на колѣняхъ у матери. Несчастная, напуганная старуха забыла, наконецъ, свои страхи, и даже Элиза, къ концу ночи задремала, не смотря на всю свою тревогу. Финеасъ былъ всѣхъ веселѣе, и, чтобы развлечь себя, насвистывалъ какіе-то далеко неквакерскіе мотивы.
Около трехъ часовъ, чуткое ухо Джоржа уловило вдали быстрый топотъ коня скакавшаго слѣдомъ за ними.
Онъ подтолкнулъ локтемъ Финеаса; тотъ придержалъ лошадей и прислушался.
— Это, навѣрно, Михаилъ, — сказалъ онъ, — я какъ будто узнаю галопъ его лошади. — Онъ привсталъ и, повернувъ голову, съ тревогой всматривался въ дорогу.
На вершинѣ холма смутно обрисовался всадникъ, скакавшій во весь опоръ.
— Да, это онъ! — сказалъ Финеасъ. Джоржъ и Джимъ выскочили изъ повозки, сами не зная для чего. Всѣ стояли молча, устремивъ глаза на приближавшагося всадника. Вотъ онъ спустился въ лощинку, гдѣ они не могли его видѣть; но они слышали все ближе и ближе рѣзкій скорый топотъ; наконецъ, онъ появился на пригоркѣ такъ близко, что его уже можно было окликнуть.
— Да, это Михаилъ, — сказалъ Финеасъ и, возвысивъ голосъ, крикнулъ: — Эй, Михаилъ, сюда!
— Финеасъ! Это ты?
— Да, что новаго? — Идутъ они?
— Идутъ и очень близко. Ихъ человѣкъ восемь или десять, всѣ они полупьяные, орутъ, ругаются, злы, какъ волки.
И въ эту самую минуту вѣтеръ донесъ до нихъ слабый звукъ скачущихъ лошадей.
— Живо садись, молодцы! — скомандовалъ Финеасъ. — Если хотите драться, такъ не здѣсь, дайте, мнѣ подвезти васъ подальше.
Оба живо вскочили въ повозку, Финеасъ пустилъ лошадей во всю прыть, всадникъ скакалъ рядомъ съ ними. Повозка неслась, чуть не летѣла по мерзлой землѣ; но топотъ позади раздавался все слышнѣе и слышнѣе. Женщины услышали его, съ тревогой выглянули изъ повозки и увидали вдали, на гребнѣ пригорка группу всадниковъ, ясно вырисовывавшуюся на небѣ, окрашенномъ утренней зарей. Еще пригорокъ и преслѣдователи, очевидно, замѣтили ихъ повозку, бѣлый парусинный верхъ которой виднѣлся издалека; вѣтеръ донесъ до бѣглецовъ громкій крикъ грубаго торжества. Элиза почти лишилась чувствъ и крѣпче прижала къ себѣ ребенка; старуха молилась и стонала; Джоржъ и Джимъ сжимали пистолеты съ отчаяніемъ въ душѣ. Преслѣдователи быстро настигали ихъ. Повозка круто повернула въ сторону и подвезла ихъ къ группѣ крутыхъ нависшихъ утесовъ одиноко возвышавшихся среди обширнаго и ровнаго пространства земли. Эта уединенная гряда скалъ тяжело и прочно вздымалась къ свѣтлѣвшему небу и, казалось, сулила имъ защиту и убѣжище. Это мѣсто было хорошо извѣстно Финеасу въ тѣ дни, когда онъ велъ жизнь охотника; онъ гналъ лошадей въ надеждѣ достигнуть его.
— Ну, теперь вылѣзайте, — скомандовалъ Финеасъ, круто останавливая лошадей и соскакивая съ козелъ. — Живо, вонъ изъ повозки и бѣгите за мной. А ты, Михаилъ, привяжи свою лошадь къ повозкѣ и что есть духу скачи къ Амаріи, привези его съ его молодцами, пусть они поговорятъ съ этими негодяями.
Въ одинъ мигъ всѣ вылѣзли изъ повозки.
— Такъ, — сказалъ Финеасъ, взявъ на руки Гарри, — каждый изъ васъ берите по женщинѣ и бѣгите какъ можно быстрѣй.
Торопить никого не приходилось. Скорѣй чѣмъ мы можемъ разсказать, бѣглецы перелѣзли черезъ изгородь и пустились бѣжать къ утесамъ. Михаилъ соскочилъ съ лошади, привязалъ ее сзади къ повозкѣ, вскочилъ на козла и погналъ лошадей.
— Впередъ, за мной! — командовалъ Финеасъ, когда они добѣжали до утесовъ и увидѣли при смѣшанномъ свѣтѣ звѣздъ и разсвѣта ясные слѣды тропинки, круто поднимавшейся вверхъ. — Тутъ наша старая охотничья берлога. За мной!
Финеасъ шелъ впереди съ ребенкомъ на рукахъ и съ легкостью серны перескакивалъ со скалы на скалу. За нимъ шелъ Джимъ, неся на плечѣ свою дрожавшую мать, а Джоржъ и Элиза. замыкали шествіе. Преслѣдователи подъѣхали къ изгороди, съ криками и проклятіями слѣзли съ лошадей и готовились двинуться за ними. Въ нѣсколько минутъ бѣглецы вскарабкались на вершину гребня; оттуда тропинка шла по узкому ущелью, гдѣ можно было идти только гуськомъ и внезапно привела ихъ къ провілу, или трещинѣ, почти въ аршинъ шириною; дальше возвышалась особнякомъ группа скалъ, отдѣленная отъ остальной гряды, футовъ въ тридцать высоты, съ крутыми, отвѣсными стѣнами, словно стѣны замка. Финеасъ легко перескочилъ черезъ трещипу и посадилъ мальчика на гладкую площадку, выстланную кудрявымъ бѣлымъ мхомъ, покрывавшимъ вершину скалы.
— Скорѣй, — крикнулъ онъ, — прыгайте, если жизнь вамъ дорога! — и всѣ они одинъ за другимъ перескочили черезъ трещину. Нѣсколько отдѣльныхъ каменныхъ глыбъ образовали нѣчто въ родѣ бруствера, защищавшаго ихъ отъ глазъ, стоявшихъ внизу.
— Отлично, вотъ мы и всѣ въ сборѣ, — сказалъ Финеасъ выглядывая изъ-за камней на преслѣдователей, которые шумной толпой подходили къ скаламъ.
— Пусть-ка они дойдутъ до насъ, если сумѣютъ. Между этими двумя скалами имъ придется пробираться по одиночкѣ. Цѣлить будетъ удобно, смѣкаете, молодцы?
— Вижу, — отвѣчалъ Джоржъ, — а такъ какъ дѣло касается насъ, то позвольте намъ взять на себя всю опасность и сражаться однимъ.
— Сдѣлай одолженіе, сражайся, сколько хочешь, Джоржъ сказалъ Финеасъ, жуя какую-то траву, — но, надѣюсь, ты мнѣ позволишь хоть посмотрѣть, это будетъ очень интересно. Поглядите-ка, они о чемъ-то переговариваются и смотрятъ вверхъ, точно куры, которыя собираются сѣсть на насѣсть. Не дать-ли имъ добраго совѣта, прежде чѣмъ они влѣзутъ на верхъ, сказать имъ вѣжливо, что ты собираешься перестрѣлять ихъ, какъ только они сунутъ носъ сюда?
Группа преслѣдователей, которую теперь было легче разсмотрѣть при утреннемъ свѣтѣ, состояла изъ нашихъ старыхъ знакомцевъ: Тома Локера и Маркса двухъ констэблей и нѣсколькихъ бродягъ, которыхъ они наняли въ сосѣднемъ трактирѣ за водку помогать имъ ловить негровъ.
— Ну, Томъ, твоя дичь, кажется, попалась, — сказалъ одинъ изъ нихъ.
— Да, вонъ они идутъ тамъ по верху, — отвѣчалъ Томъ, — а вотъ и тропинка. Идемъ скорѣй за ними. Внизъ имъ не спрыгнуть, и мы быстро заберемъ ихъ.
— Но, Томъ, они, пожалуй, станутъ стрѣлять изъ-за камней, — замѣтилъ Марксъ. — Это, знаешь ли, будетъ очень некрасиво!
— Эхъ! — вскричалъ Томъ, — вѣчно-то ты заботишься о своей шкурѣ, Марксъ! Нечего бояться! Всѣ негры страшные трусы.
— Не понимаю, почему мнѣ не заботиться о своей шкурѣ, — отвѣчалъ Марксъ. — Я ею очень дорожу, а негры иногда дерутся, какъ черти.
Въ эту минуту Джоржъ появился на вершинѣ скалы надъ ними и спросилъ звучнымъ спокойнымъ голосомъ:
— Господа, стоящіе тамъ внизу, кто вы такіе и что вамъ нужно?
— Намъ нужна партія бѣглыхъ негровъ, — отвѣчалъ Томъ Локеръ: Джоржъ Гаррисъ, Элиза Гаррисъ и ихъ сынъ, а потомъ Джимъ Сельденъ и старуха. Съ нами полицейскіе и приказъ захватить ихъ, и мы ихъ захватимъ. Слышишь? Не самъ ли ты этотъ Джоржъ Гаррисъ, принадлежащій м-ру Гаррису изъ округа Шельби въ Кентукки?
— Я Джоржъ Гаррисъ. Мистеръ Гаррисъ изъ Кентукки называетъ меня своею собственностью. Но теперь я свободный человѣкъ и стою на свободной Божіей землѣ; моя жена и мой ребенокъ принадлежатъ мнѣ одному. Джимъ и его мать тоже здѣсь. У насъ есть оружіе, чтобы защищаться и мы будемъ защищаться. Приходите сюда, если хотите. Но первый изъ васъ, кто подойдетъ къ намъ на разстояніе выстрѣла, будетъ убитъ. За нимъ второй, третій и до послѣдняго.
— Полно, полно! — сказалъ коротенькій, толстенькій человѣчекъ, выступая впередъ и громіго сморкаясь. — Молодой человѣкъ, вамъ совсѣмъ не годится такъ говорить. Вы видите, мы служители закона. Законъ на нашей сторонѣ, и сила также, и все такое. Лучше вы спокойно сдавайтесь. Все равно, въ концѣ концовъ, вамъ придется смириться.
— Я очень хорошо знаю, что на вашей сторонѣ и законъ, и сила, — отвѣчалъ Джоржъ горько. — Вы хотите продать жену мою въ Новый Орлеанъ, а сына моего бросить, какъ теленка, въ мѣшокъ торговца, вы хотите отправить старую мать Джима къ тому скоту, который билъ и истязалъ ее, потому что не могъ истязать ея сына. Вы хотите вернуть меня и Джима тѣмъ, кого вы называете нашими хозяевами, чтобы они засѣкли, замучили, затоптали насъ ногами; и вашъ законъ поддерживаетъ васъ въ этомъ, — позоръ вамъ и вашему закону! Но вы еще не поймали насъ! Мы не признаемъ вашихъ законовъ, мы не признаемъ вашего государства! Мы здѣсь подъ Божьимъ небомъ такъ же свободны, какъ и вы. И клянусь Богомъ, создавшимъ насъ, мы будемъ бороться за свою свободу до послѣдняго издыханія!
Джоржъ стоялъ у всѣхъ на виду, на вершинѣ скалы; лучи зари румянили его смуглыя щеки, горькое негодованіе и отчаяніе зажигали огонь въ его темныхъ глазахъ и, провозглашая свою независимость, онъ поднималъ руку къ небу, какъ бы призывая Божіе правосудіе противъ человѣческой несправедливости.
Если бы это былъ молодой венгерецъ, храбро защищающій въ какой-нибудь горной тѣснинѣ своихъ собратій, спасающихся бѣгствомъ изъ Австріи въ Америку, его назвали бы героемъ. Но это былъ юноша африканскаго происхожденія, защищающій своихъ собратій, спасающихся бѣгствомъ изъ Соединенныхъ Штатовъ Америки въ Канаду, а мы слишкомъ образованные люди и слишкомъ горячіе патріоты, чтобы видѣть въ этомъ какой-либо героизмъ; и если кто изъ нашихъ читателей назоветъ Джоржа героемъ, мы оставимъ это на его собственной отвѣтственности. Когда доведенные до отчаянія венгры, бѣгутъ въ Америку, нарушая всѣ законы и предписанія своего законнаго правительства, пресса и политика рукоплещутъ имъ, желаютъ всякаго успѣха. Когда доведенные до отчаянія негры поступятъ точно такъ же, это называется… какъ это называется?
Во всякомъ случаѣ, поза, глаза, голосъ, мапера говорившаго поразили стоявшихъ внизу такъ, что они сразу не нашлись, что отвѣтить. Смѣлость и рѣшительность обладаютъ какой-то силой, которая дѣйствуетъ на самыя грубыя натуры. Одинъ только Марксъ остался вполнѣ равнодушнымъ. Онъ спокойно взвелъ курокъ своего пистолета, прицѣлился и среди молчанія, послѣдовавшаго за рѣчью Джоржа, раздался выстрѣлъ.
— Награда за него назначена одинаковая, что за живого, что за мертваго, — холодно замѣтилъ онъ, вытирая пистолетъ о рукавъ своего платья.
Джоржъ отскочилъ назадъ; Элиза вскрикнула, пуля пролетѣла около самыхъ волосъ его, слегка задѣла щеку жены и попала въ дерево надъ ихъ головами.
— Это ничего, Элиза, — поспѣшилъ Джоржъ успокоить жену.
— Лучше бы тебѣ спрятаться за камни и оттуда ораторствовать, — посовѣтывалъ Финеасъ, — это подлые негодяи.
— А теперь, Джимъ, — сказалъ Джоржъ, — держи свой пистолетъ наготовѣ и будемъ слѣдить за этимъ ущельемъ. Перваго, кто покажется, уложу я, второго — ты и такъ далѣе. На одного не стоитъ тратить двухъ зарядовъ.
— А если ты промахнешься?
— Я не промахнусь, — холодно отвѣчалъ Джоржъ.
— Ловко! изъ этого молодца выйдетъ прокъ! — проворчалъ сквозь зубы Финеасъ.
Послѣ выстрѣла Маркса преслѣдователи стояли съ минуту въ нерѣшимости.
— Вы, должно быть, подстрѣлили кого-нибудь, — замѣтилъ одинъ изъ нихъ, — я слышалъ крикъ!
— Я иду прямо наверхъ, — объявилъ Томъ. — Я никогда не боялся негровъ и теперь не боюсь. Кто за мной?
Джоржъ ясно слышалъ эти слова. Онъ осмотрѣлъ свой пистолетъ, взвелъ курокъ и прицѣлился прямо въ ущелье, откуда долженъ былъ показаться первый изъ преслѣдователей.
Одинъ изъ компаніи похрабрѣе другихъ послѣдовалъ за Томомъ, а за ними и всѣ прочіе стали взбираться на утесы, причемъ задніе подталкивали переднихъ и заставляли ихъ идти скорѣе, чѣмъ тѣ желали. Они приближались, и вотъ огромная фигура Тома появилась почти на краю разсѣлины.
Джоржъ выстрѣлилъ и попалъ ему въ бокъ. Но, не смотря на рану, онъ не хотѣлъ отступить, напротивъ, онъ бросился впередъ и съ дикимъ ревомъ, словно бѣшеный быкъ, перескочилъ разсѣлину.
— Другъ, — сказалъ Финеасъ, внезапно выступая впередъ и отталкивая его своими длинными руками, — намъ тебя здѣсь не нужно!
Томъ полетѣлъ въ разсѣлину, задѣвая за деревья, кусты, бревна, камни и черезъ мгновеніе весь разбитый стоналъ на глубинѣ тридцати футовъ. Онъ могъ бы разбиться до смерти, но платье его запуталось въ вѣтвяхъ большого дерева, и это ослабило силу паденія; но во всякомъ случаѣ, онъ очутился внизу быстрѣе, чѣмъ это было ему пріятно и удобно.
— Спаси Господи! да это настоящіе черти! — вскричалъ и Марксъ пустился внизъ съ утеса гораздо охотнѣе, чѣмъ взбирался на него. Всѣ остальные, толкаясь и спотыкаясь послѣдовали за нимъ, — толстый констэбль пыхтѣлъ и отдувался самымъ энергичнымъ образомъ.
— Слушайте, ребята, — сказалъ Марксъ, — идите-ка да подберите Тома, а я сбѣгаю за своей лошадью и съѣзжу намъ за помощью. И не слушая возраженій, брани и насмѣшекъ своихъ товарищей, Марксъ черезъ минуту уже мчался на лошади во весь опоръ.
— Экая гадина! — замѣтилъ одинъ изъ нанятыхъ преслѣдователей. — Привезъ насъ сюда по своему дѣлу, а самъ сбѣжалъ и оставилъ насъ однихъ!
— А все-таки намъ надо подобрать того молодца, — сказалъ другой, — мнѣ все равно, живъ онъ или мертвъ, чортъ побери!
Они пошли на голосъ Тома, пробираясь между пней и кустовъ до того мѣста, гдѣ лежалъ нашъ герой, то охая, то ругаясь съ одинаковымъ усердіемъ.
— Чего ты такъ орешь, Томъ? спросилъ одинъ изъ нихъ, — сильно ты расшибся?
— Не знаю. Поднимите меня, не можете, что ли? Проклятый квакеръ! Кабы не онъ, я бы спихнулъ кого-нибудь изъ нихъ сюда, какъ бы это имъ понравилось!
Съ большимъ трудомъ удалось имъ поднять на ноги павшаго героя, который все время стоналъ и охалъ. Двое поддерживали его подъ руки и такимъ образомъ дотащили до лошадей.
— Отвезите меня въ ту гостиницу, недалеко! Дайте мнѣ платокъ или что-нибудь, чтобы заткнуть рану, ишь какъ течетъ проклятая кровь.
Джоржъ смотрѣлъ изъ-за камней и видѣлъ, что они стараются приподнять на сѣдло громоздкую фигуру Тома. Послѣ двухъ, трехъ напрасныхъ попытокъ онъ зашатался и грузно упалъ на землю.
— Ахъ, я надѣюсь, онъ не умеръ! — вскричала Элиза, которая вмѣстѣ съ остальными бѣглецами слѣдила за всей этой сценой.
— А если бы и умеръ? — сказалъ Финеасъ — чтожъ, по дѣломъ.
— Но вѣдь послѣ смерти наступитъ судъ, — возразила Элиза.
— Да, — сказала старуха, которая все время стонала и молилась, напѣвая методистскіе гимны, — тяжело придется душѣ этого несчастнаго.
— Честное слово, они, кажется, собираются бросить его! — вскричалъ Финеасъ.
Это была правда. Послѣ нѣкоторыхъ колебаній и совѣщаній другъ съ другомъ, вся компанія сѣла на лошадей и уѣхала. Когда они окончательно скрылись изъ виду, Финеасъ опять началъ хлопотать.
— Теперь намъ надо сойти внизъ и пройти немножко пѣшкомъ, — говорилъ онъ. — Я сказалъ Михаилу, чтобы онъ съѣздилъ за помощью и привезъ намъ обратно повозку. Пойдемъ по дорогѣ на встрѣчу. Дай Господи, чтобы онъ скорѣй пріѣхалъ! Теперь еще рано. Намъ немного придется идти пѣшкомъ. До слѣдующей остановки всего двѣ мили. Если бы дорога была не такъ скверна, мы бы и ночью доѣхали.
Подойдя къ изгороди, они увидѣли, что по дорогѣ очень недалеко ѣдетъ ихъ повозка, въ сопровожденіи нѣсколькихъ всадниковъ.
— Отлично! — радостно вскричалъ Финеасъ, — это Михаилъ, Стефенъ и Амаріа. Теперь мы въ безопасности, все равно, что на мѣстѣ!
— Постойте, остановитесь! — сказала Элиза. — Надобно же, какъ нибудь помочь этому несчастному. Онъ такъ страшно стонетъ!
— Какъ христіане мы не можемъ оставить его такъ! — подтвердилъ и Джоржъ. — Возьмемъ, увеземъ его.
— И отдадимъ на излеченіе квакерамъ! — вскричалъ Фенеасъ не дурно придумано! Ну, да мнѣ, положимъ, все равно! Надо посмотрѣть, что съ нимъ такое! — и Финеасъ, который во время своей лѣсной, охотничьей жизни пріобрѣлъ нѣкоторое знаніе хирургіи, сталъ на колѣни подлѣ раненаго и началъ тщательно осматривать его.
— Марксъ, — слабымъ голосомъ произнесъ Томъ, — это ты, Марксъ?
— Нѣтъ, другъ, не онъ, — отвѣчалъ Финеасъ. — Твой Марксъ и не думаетъ о тебѣ, лишь бы своя шкура была цѣла. Онъ давно уѣхалъ.
— Кажется, мнѣ больше уже не встать! — проговорилъ Томъ. — Проклятая собака, бросилъ меня одного умирать! Старуха мать всегда предсказывала мнѣ это.
— Слушайте, слушайте, что говоритъ этотъ несчастный, — заволновалась старая негритянка. — У него оказывается есть мать! Ахъ, какъ мнѣ его жалко!
— Тише, тише, другъ, не толкайся и не реви, — сказалъ Финеасъ, когда Томъ закричалъ и оттолкнулъ его руку. — Если я не остановлю кровь, тебѣ плохо будетъ.
И Финеасъ принялся устраивать перевязку съ помощью своего носового платка и платковъ, какіе были у его сотоварищей.
— Это вы меня столкнули, — слабымъ голосомъ проговорилъ Томъ.
— Ну, видишь-ли, если бы я тебя не столкнулъ, ты бы столкнулъ насъ, — сказалъ Финеасъ, накладывая свою повязку. — Постой, постой, дай мнѣ забинтовать тебя. Мы не хотимъ тебѣ зла, не бойся. Мы свеземъ въ одинъ домъ, гдѣ за тобой будутъ ухаживать отлично, не хуже, чѣмъ твоя родная мать.
Томъ застоналъ и закрылъ глаза. У людей его пошиба энергія и рѣшимость вполнѣ зависятъ отъ физическаго состоянія организма и уходятъ вмѣстѣ съ вытекающею кровью; этотъ гигантъ былъ дѣйствительно жалокъ въ своей безпомощности.
Между тѣмъ подъѣхала подмога. Изъ повозки вынули сидѣнья. Буйволовыя шкуры сложили вчетверо и постлали съ одной стороны. Четыре человѣка съ большимъ трудомъ подняли тяжелое тѣло Тома и положили на нихъ. Онъ между тѣмъ окончательно лишился чувствъ. Старая негритянка въ избыткѣ состраданія сѣла на дно повозки и положила его голову себѣ на колѣни. Элиза, Джоржъ и Джимъ усѣлись, какъ могли, на оставшемся мѣстѣ и вся компанія двинулась впередъ.
— Какъ вы его находите? — спросилъ Джоржъ, сидѣвшій съ Финеасомъ на козлахъ.
— Ничего; рана не очень глубокая; ну, паденіе тоже оказалось не особенно полезнымъ. Крови у него много вытекло, а съ кровью вышла и разная дрянь, задоръ и все такое; но это ничего, поправится, можетъ быть, еще и научится кое-чему.
— Я очень радъ, — сказалъ Джоржъ, — мнѣ было бы тяжело думать, что я убилъ его, хоть и защищая правое дѣло.
— Да, — согласился Финеасъ, — убійство скверная штука, все равно, кого ни убьешь, человѣка или звѣря. Я въ свое время былъ страстнымъ охотникомъ, я видѣлъ одинъ разъ, какъ подстрѣлили оленя, онъ умирая, такъ посмотрѣлъ на охотника, что просто жутко стало, точно упрекалъ его. А убивать человѣка и того хуже, потому, какъ говоритъ твоя жена, для человѣка послѣ смерти настанетъ судъ. Потому я и не нахожу, что наши квакеры слишкомъ строго на это смотрятъ. Я, конечно, иначе былъ воспитанъ, а все же во многомъ съ ними согласенъ.
— Что мы сдѣлаемъ съ этимъ бѣднягой? — спросилъ Джоржъ.
— Мы свеземъ его къ Амаріи. Тамъ есть старуха, бабушка Стефенса, — ее зовутъ Доркасъ, — она отлично умѣетъ ходить за больными. Она ужь отъ природы такая, ей ничего не надо, только дайте походить за больнымъ. Она недѣли черезъ двѣ, навѣрно, поставитъ парня на ноги.
Черезъ часъ съ небольшимъ вся компанія подъѣхала къ красивой фермѣ, гдѣ усталыхъ путниковъ ожидалъ сытный завтракъ. Тома Локера бережно уложили въ такую чистую и мягкую постель, въ какой онъ отродясь не спалъ. Его рану старательно обмыли, перевязали, и онъ лежалъ смирно, какъ усталое дитя, то открывая, то закрывая глаза и поглядывая на бѣлыя оконныя занавѣсы и на человѣческія фигуры, безшумно проходившія по комнатѣ. Здѣсь мы на время оставимъ эту часть нашихъ героевъ.
ГЛАВА XVIII.
правитьНашъ другъ Томъ въ своемъ простодушномъ умѣ часто сравнивалъ счастливый жребіи, выпавшій на его долю въ неволѣ, съ жизнью Іосифа въ Египтѣ; и дѣйствительно, по мѣрѣ того какъ шло время, и его господинъ ближе знакомился съ нимъ, сходство это становилось все полнѣе.
Сентъ-Клеръ былъ лѣнивъ и небреженъ въ денежныхъ дѣлахъ. Поэтому всѣ закупки для дома дѣлались главнымъ образомъ Адольфомъ, который былъ въ этомъ отношеніи такъ же легкомысленъ и расточителенъ, какъ и его господинъ. Они вдвоемъ тратили массу денегъ. Томъ, привыкшій въ теченіе многихъ лѣтъ заботиться объ имуществѣ своего хозяина, какъ о своемъ собственномъ, съ нескрываемымъ неудовольствіемъ смотрѣлъ на все это нелѣпое бросаніе денегъ и часто высказывалъ, свои замѣчанія смиренно и обиняками, какъ умѣютъ иногда дѣлать подневольные люди.
Сначала Сентъ-Клеръ случайно давалъ ему то или другое порученіе, но замѣтивъ его здравый смыслъ и дѣловитость, онъ сталъ все больше и больше довѣрять ему, пока мало-по-малу всѣ закупки для хозяйства перешли въ его руки.
— Нѣтъ, нѣтъ, Адольфъ, — говорилъ онъ, когда Адольфъ сталъ жаловаться, что это подрываетъ его власть. — Оставь Тома въ покоѣ. Ты знаешь только одно, что тебѣ нужно то или другое, Томъ умѣетъ разсчитать, сколько можно дать за какую вещь, и какой расходъ намъ по средствамъ; необходимо, чтобы кто нибудь въ домѣ это соображалъ, а то вѣдь и деньги могутъ придти къ концу.
Пользуясь неограниченнымъ довѣріемъ безпечнаго господина, который давалъ ему бумажку, не глядя, какого она достоинства и пряталъ въ карманъ сдачу, не считая, Томъ имѣлъ полную возможность и большое искушеніе поступать нечестно Одно только непоколебимое простодушіе, укрѣпленное правилами христіанской религіи, удерживало его. При своей честной натурѣ онъ чувствовалъ, что именно это безграничное довѣріе налагало обязательства вести дѣло съ самою щепетильною аккуратностью.
Не то было съ Адольфомъ. Безпечный, не строгій къ самому себѣ, не сдерживаемый господиномъ, которому пріятнѣе было прощать слугамъ, чѣмъ руководить ими, онъ дошелъ до полнаго смѣшенія моего и твоего по отношенію къ себѣ и своему господину, такъ что иногда даже Сентъ-Клеръ возмущался. Сентъ-Клеръ со своимъ здравымъ смысломъ понималъ, что прививать такія привычки слугамъ и несправедливо, и опасно. Его мучило хроническое угрызеніе совѣсти, впрочемъ, недостаточно сильное, чтобы вліять на его образъ дѣйствій; и самое это угрызеніе совѣсти вызывало въ немъ еще большую снисходительность къ слугамъ. Онъ смотрѣлъ сквозь пальцы на очень серьезные проступки ихъ, говоря себѣ, что главный виновникъ ихъ онъ самъ.
Томъ относился къ своему веселому, легкомысленному, красивому, молодому господину со странною смѣсью почтительной преданности и отеческой заботливости. Господинъ никогда не читалъ Библіи; никогда не ходилъ въ церковь; онъ насмѣхался и шутилъ надо всѣмъ, что попало; онъ проводилъ воскресные вечера въ оперѣ, или въ театрѣ; онъ чаще, чѣмъ слѣдуетъ, посѣщалъ разныя пирушки, клубы и ужины, — все это Томъ видѣлъ не хуже другихъ, и все это привело его къ убѣжденію, что „масса не христіанинъ“, убѣжденіе, которое онъ не рѣшался никому высказать, но на основаніи котораго онъ часто въ своей маленькой комнаткѣ усердно молился Богу объ обращеніи Сентъ-Клера. Впрочемъ, Тому иногда случалось и высказывать свое мнѣніе съ тѣмъ тактомъ, на который часто способны люди его званія. Такъ, напримѣръ, на другой день послѣ описаннаго нами воскресенья, Сентъ-Клеръ былъ приглашенъ на вечеръ въ избранное общество и вернулся домой во второмъ часу ночи въ такомъ состояніи, когда плоть положительно преобладаетъ надъ духомъ. Томъ и Адольфъ укладывали его спать, Адольфъ, очевидно, находилъ это забавной штукой и отъ души смѣялся надъ ужасомъ этой деревенщины, Тома; а Томъ, дѣйствительно, въ простотѣ душевной провелъ большую часть ночи, молясь за своего молодого господина.
— Ну, Томъ, чего же ты еще ждешь? — говорилъ на слѣдующій день Сентъ-Клеръ, сидѣвшій у себя въ библіотекѣ, въ халатѣ и туфляхъ. Сентъ-Клеръ только что далъ ему денегъ и нѣсколько порученій. — Развѣ что нибудь не ладно, Томъ? — прибавилъ онъ, видя, что Томъ продолжаетъ стоять.
— Боюсь, что не ладно, масса, — отвѣчалъ Томъ серьезно. — Сентъ-Клеръ отложилъ газету, поставилъ на столъ чашку съ кофе и посмотрѣлъ на Тома.
— Что же такое, Томъ? Въ чемъ дѣло? У тебя какой-то совсѣмъ похоронный видъ.
— Мнѣ очень тяжело, масса. Я всегда считалъ, что масса добръ ко всѣмъ.
— Ну, а развѣ я не добръ? Говори, что тебѣ нужно? Ты вѣрно чего нибудь не получилъ, скажи прямо!
— Масса всегда былъ добръ ко мнѣ. У меня все есть, мнѣ не на что пожаловаться. Но есть другой человѣкъ, къ которому масса не очень добръ.
— Томъ, да что это съ тобой сегодня? Говори прямо, что ты хочешь сказать?
— Мнѣ такъ показалось сегодня ночью во второмъ часу. Я сталъ раздумывать объ этомъ и убѣдился, что масса не добръ къ самому себѣ.
Томъ проговорилъ эти слова повернувшись спиной къ своему господину и взявшись рукой за ручку двери, Сентъ-Клеръ почувствовалъ, какъ краска залила лицо его; но все-таки засмѣялся.
— Ахъ, вотъ въ чемъ дѣло! и это все? — весело спросилъ онъ.
— Все! — вскричалъ Томъ, онъ быстро повернулся и вдругъ упалъ на колѣни. — О, мой дорогой господинъ, я боюсь, что это погубитъ все, и тѣло, и душу! Хорошая книга говоритъ: „жалитъ, какъ змѣй и язвитъ, какъ ехидна“, о, мой дорогой господинъ!
Голосъ Тома оборвался и слезы потекли по щекамъ его.
— Ахъ, ты мой бѣдный дурачина! — сказалъ Сентъ-Клеръ со слезами на глазахъ. — Встань, Томъ! Обо мнѣ не стоитъ плакать.
Но Томъ не вставалъ и глядѣлъ на него умоляющими глазами.
— Ну, хорошо, Томъ я больше не буду ходить на ихъ проклятыя собранія, — сказалъ Сентъ-Клеръ, — даю тебѣ честное слово, не буду. Я и самъ не знаю, отчего давно не отказался отъ нихъ. Я всегда презиралъ всѣ такія вещи и себя презиралъ за то, что принимаю въ нихъ участіе. Ну, Томъ, вытри глаза и иди, куда тебѣ надо. Полно, полно, тутъ не за что благословлять! Я пока еще не сдѣлалъ ничего особенно хорошаго, — продолжалъ онъ, тихонько выталкивая Тома за дверь. — Ну, слушай, Томъ, даю тебѣ честное слово, что ты никогда больше не увидишь меня такимъ, какъ я былъ сегодня ночью! — Томъ вышелъ вытирая слезы, но очень довольный.
— И я сдержу свое слово, — сказалъ себѣ Сентъ-Клеръ, когда за нимъ закрылась дверь.
И онъ, дѣйствительно, сдержалъ это слово: грубыя чувственныя удовольствія никогда не имѣли для него особой прелести.
Но кто можетъ подробно изобразить всѣ разнообразныя невзгоды, какія обрушились на нашу пріятельницу, миссъ Офелію, когда она взялась за роль южной домоправительницы?
Южная прислуга бываетъ самыхъ разнообразныхъ качествъ въ зависимости отъ характера и способностей своей хозяйки.
На югѣ, какъ и на сѣверѣ, встрѣчаются женщины, обладающія удивительнымъ талантомъ распоряжаться и тактомъ въ обращеніи съ прислугой. Такія женщины способны, повидимому совершенно легко, безъ всякихъ строгихъ мѣръ подчинить своей волѣ и привести въ стройный порядокъ всѣхъ членовъ своего маленькаго государства, считаться съ особенностями каждаго изъ нихъ и поддерживать равновѣсіе, пополняя недостатки однихъ достоинствами другихъ, такъ что въ общемъ получается гармонія и систематическій порядокъ.
Такого рода хозяйкой была миссисъ Шельби уже знакомая намъ; такихъ хозяекъ, вѣроятно, встрѣчали и наши читатели. Если онѣ рѣдко попадаются на югѣ, то только потому, что онѣ вообще большая рѣдкость. Тамъ ихъ не меньше, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ, и особенный строй жизни южныхъ штатовъ даетъ имъ возможность проявить свои таланты во всемъ блескѣ.
Такою хозяйкой не была ни Марія Сентъ-Клеръ, ни еще раньше ея мать. Лѣнивая, безпечная, неаккуратная и не предусмотрительная, она совсѣмъ не умѣла воспитывать слугъ и только прививала имъ свои недостатки. Она совершенно вѣрно описала миссъ Офеліи тотъ безпорядокъ, какой царилъ въ ея домѣ, но не сумѣла указать настоящей причины его.
Въ первый же день своего вступленія въ должность, миссъ Офелія встала въ 4 часа утра; и, прибравъ свою комнату, что она неизмѣнно дѣлала къ великому удивленію горничной каждое утро, съ тѣхъ поръ какъ пріѣхала, она приготовилась произвести подробный осмотръ шкафовъ и чулановъ, отъ которыхъ ей были вручены ключи.
Кладовая, бѣльевая, посудный шкафъ, кухня и погребъ — все въ этотъ день подверглось самому тщательному изслѣдованію. Многое, скрытое во мракѣ, вышло при этомъ на свѣтъ, такъ что главные сановники по управленію домомъ и кухней пришли въ ужасъ и прислуга не мало дивилась, не мало роптала на „этихъ сѣверныхъ барынь“.
Старая Дина, старшая кухарка и главное лицо въ кухонномъ департаментѣ, была преисполнена негодованія на то, что она считала нарушеніемъ своихъ привилегій. Ни одинъ феодальный баронъ временъ Великой Хартіи не могъ быть болѣе оскорбленъ посягательствомъ короля на его права.
Дина представляла изъ себя довольно оригинальную особу, и съ нашей стороны было бы несправедливо не познакомить съ нею читателя. Она, какъ тетушка Хлоя, была кухаркой по природѣ и по призванію: африканская раса обладаетъ врожденнымъ кулинарнымъ талантомъ. Но Хлоя была ученая кухарка, аккуратно исполнявшая свои обязанности, пріученная подчиняться стройному домашнему распорядку, Дина была геній-самоучка, и какъ всѣ вообще геніи была настойчива, упряма и взбалмошна до послѣдней степени.
Подобно нѣкоторымъ новѣйшимъ философамъ, Дина совершенно презирала логику и разумъ и руководствовалась исключительно своимъ внутреннимъ убѣжденіемъ, за которое держалась съ непобѣдимымъ упорствомъ. Никакое краснорѣчіе, никакой авторитетъ, никакіе доводы разсудка никогда не могли заставить ее повѣрить, что можно что либо сдѣлать лучше ея, или что можно сколько нибудь измѣнить заведенный ею порядокъ даже въ мелочахъ. Съ этимъ мирилась ея прежняя госпожа, мать Маріи, а „миссъ Мари“, такъ Дина называла свою молодую госпожу даже послѣ ея замужества, находила для себя удобнѣе уступать, чѣмъ спорить, и, такимъ образомъ, Дина пользовалась неограниченною властью. Это было тѣмъ легче, что она удивительно умѣла соединять самую смиренную угодливость на словахъ съ полнѣйшею самостоятельностью въ поступкахъ.
Дина вполнѣ обладала искусствомъ оправдываться и выходить сухой изъ воды. Она считала за аксіому, что кухарка никогда не можетъ быть виновата. А кухарка въ Южныхъ Штатахъ всегда имѣетъ подъ рукой множество головъ и плечъ, на которыхъ она можетъ возложить отвѣтственность за всякій грѣхъ или ошибку, и, такимъ образомъ, въ полной мѣрѣ сохранить свою непогрѣшимость. Если какое нибудь кушанье не удавалось, всегда находилось пятьдесятъ отговорокъ, оправдывавшихъ ее и пятьдесятъ виновныхъ, на которыхъ она обрушивалась самымъ энергичнымъ образомъ.
Впрочемъ, неудавшееся кушанье было большою рѣдкостью у Дины. Правда, она всегда бралась за дѣло не прямо, а какими-то окольными путями, безъ малѣйшаго расчета относительно времени и мѣста, правда, ея кухня имѣла всегда такой видъ, точно по ней только что пронесся ураганъ, и для каждой кухонной принадлежности у нея было столько мѣстъ, сколько дней въ году, — но тотъ, у кого хватило бы терпѣнія дождаться конца, увидѣлъ бы, что обѣдъ подается въ полномъ порядкѣ и приготовленъ съ такимъ вкусомъ, который могъ бы удовлетворить любого эпикурейца.
Въ кухнѣ шли предварительныя приготовленія къ стряпнѣ. Дина, любившая все дѣлать не спѣша, съ промежутками для отдыха и размышленія, сидѣла на полу и курила коротенькую трубочку. Она очень любила курить и всегда предавалась этому занятію, когда чувствовала потребность вдохновиться. Это былъ особый способъ Дины призывать себѣ на помощь музъ домашняго очага.
Вокругъ нея сидѣли разныя представители подростающаго поколѣнія, обыкновенно весьма многочисленныя въ южныхъ штатахъ. Они лущили горохъ, чистили картофель, щипали дичь и производили другія подготовительныя работы. Дина часто прерывала свои размышленія, чтобы стукнуть по головѣ кого-нибудь изъ молодыхъ работниковъ скалкой, которая лежала подлѣ нея. Въ сущности Дина держала въ ежовыхъ рукавицахъ всѣ эти курчавыя головки, и, повидимому, полагала, что онѣ созданы на свѣтъ исключительно для того, чтобы избавлять ее отъ лишнихъ трудовъ. Она сама выросла при такой же системѣ воспитанія и теперь въ широкихъ размѣрахъ примѣняла ее къ другимъ.
Окончивъ свой обзоръ остальныхъ частей хозяйства, миссъ Офелія вошла въ кухню. Дина узнала изъ разныхъ источниковъ о томъ, что происходитъ, и рѣшила занять оборонительное и консервативное положеніе; въ душѣ она положила не спорить противъ новшествъ, но на дѣлѣ не уступать ни въ чемъ и оставлять безъ вниманія всякія попытки къ преобразованіямъ.
Кухня была большая комната съ кирпичнымъ поломъ и большою старомодною печью, занимавшей цѣлую стѣну. Сентъ-Клеръ напрасно старался убѣдить ее замѣнить эту печь болѣе удобною современною плитою. Она ни за что не соглашалась. Ни одинъ консерваторъ никогда не держался болѣе твердо за освященныя временемъ неудобства, чѣмъ Дина.
Когда Сентъ-Клеръ возвратился изъ своей первой поѣздки на сѣверъ, онъ, подъ впечатлѣніемъ образцоваго порядка въ кухнѣ дяди, завелъ и въ своей кухнѣ массу шкафовъ, ящиковъ и разныхъ приборовъ въ надеждѣ, что они помогутъ Динѣ привести все въ надлежащій порядокъ. Но, оказалось, что онъ съ такимъ же успѣхомъ могъ бы подарить ихъ бѣлкѣ или сорокѣ. Чѣмъ больше шкафовъ и ящиковъ стояли въ кухнѣ, тѣмъ больше было мѣстъ, куда Дина могла засовывать старыя тряпки, гребенки, рваные башмаки, ленты, выброшенные искусственные цвѣты и т. п. бездѣлки, которыя она очень любила.
Когда миссъ Офелія вошла въ кухню, Дина не встала, а продолжала курить съ величавымъ спокойствіемъ, искоса слѣдя за всѣми ея движеніями, но, повидимому, занятая исключительно работою ребятъ.
Миссъ Офелія открыла одинъ изъ ящиковъ.
— Что ты кладешь въ этотъ ящикъ, Дина? — спросила она.
— Да что придется, миссисъ, — отвѣчала Дина.
Повидимому, это такъ и было. Изъ массы вещей, лежавшихъ въ ящикѣ, миссъ Офелія вытащила прежде всего камчатную салфетку, запачканную кровью: въ нее, вѣроятно, завертывали сырое мясо.
— Что это такое, Дина? Неужели ты завертываешь мясо въ лучше столовое бѣлье барыни?
— Ахъ, Господи, миссисъ, конечно, нѣтъ; просто не было подъ рукой полотенца, ну, я въ нее и завернула. Я ее отложила, чтобы отдать выстирать, оттого и сунула въ тотъ ящикъ.
— Безпорядокъ! — сказала про себя миссъ Офелія, продолжая вынимать содержимое ящика, тамъ оказалось: терка, нѣсколько мускатныхъ орѣховъ, методистскій молитвенникъ, два грязныхъ ситцевыхъ носовыхъ платка, клубокъ шерсти и начатое вязанье, пакетъ съ табакомъ, трубка, нѣсколько морскихъ сухарей, два золоченыхъ китайскихъ блюдечка съ какою-то мазью на нихъ, два тонкихъ старыхъ башмака, кусокъ фланели тщательно сколотый булавками и въ немъ нѣсколько бѣлыхъ мелкихъ луковицъ, камчатныя салфетки, толстыя рваныя полотенца, веревочки, штопальныя иголки, разорванные бумажные пакетики, откуда сыпались въ ящикъ душистыя травы.
— Гдѣ ты держишь мускатные орѣхи, Дина? — спросила миссъ Офелія съ видомъ человѣка, который молитъ Бога послать ему терпѣніе.
— Гдѣ придется, миссисъ; вонъ нѣсколько штукъ лежитъ въ той битой чашкѣ, и въ шкафу есть нѣсколько штукъ.
— А нѣсколько штукъ здѣсь, въ теркѣ! — сказала миссъ Офелія, вытаскивая ихъ.
— Да, чтожъ? я положила ихъ туда сегодня утромъ. Я люблю, чтобы у меня все было подъ руками, — отвѣчала Дина. — Эй ты, Джекъ, чего зѣваешь по сторонамъ? Смотри у меня! Молчать! — прибавила она, ударивъ виновнаго по головѣ.
— Что это такое? — спросила миссъ Офелія, — показывая блюдечко съ помадой.
— Что тамъ? — Это мой жиръ для волосъ, я его поставила туда, чтобы онъ былъ у меня подъ рукой.
— И его вы держите въ блюдцахъ дорогого барскаго сервиза?
— Господи! Мнѣ просто было некогда, я заторопилась; я сегодня же хотѣла переложить его на другое блюдцо.
— Здѣсь двѣ камчатныя салфетки!
— Я ихъ туда сунула, чтобы отдать въ стирку.
— Развѣ у васъ нѣтъ мѣста, куда класть грязное бѣлье?
— Масса Сентъ-Клеръ купилъ вонъ тотъ большой ящикъ для грязнаго бѣлья; только я мѣшу на немъ тѣсто для бисквитовъ и ставлю на него, что придется, оно и выходитъ неудобно безпрестанно поднимать крышку.
— Отчего же ты не мѣсишь бисквиты на столѣ?
— Господи, миссисъ, да развѣ вы не видите, какъ онъ заставленъ посудой и разными вещами, на немъ и не приступиться!
— Отчего же ты не вымоешь посуду и не уберешь ее!
— Мыть посуду! — вскричала Дина, повышеннымъ тономъ, такъ какъ негодованіе начинало брать въ ней перевѣсъ надъ обычною почтительностью. — Ничего-таки барыни не понимаютъ въ работѣ! Когда же бы масса дождался обѣда, если бы я все время мыла и прибирала посуду? Миссъ Мари никогда мнѣ этого не приказывала!
— А зачѣмъ здѣсь эти луковицы?
— Ахъ, Господи! — вскричала Дина, — вонъ куда я ихъ засунула! А я и забыла! Это особыя луковицы, я ихъ нарочно берегу для тушенаго мяса. Я и забыла, что завернула ихъ въ эту фланель.
Миссъ Офелія приподняла разорванные пакеты съ сушеной травой.
— Пожалуйста, не троньте этого, миссисъ. Я люблю, чтобы мои вещи лежали тамъ, куда я ихъ положила, а то, какъ понадобится, такъ и не найдешь, — рѣшительнымъ голосомъ проговорила Дина.
— Неужели же тебѣ надобно, чтобы мѣшечки были дырявые?
— Изъ нихъ удобнѣе высыпать.
— Но вѣдь ты видишь все высыпается въ ящикъ.
— Ахъ Господи! понятно все высыпется, когда миссисъ все переворачиваетъ вверхъ дномъ. Ишь вы сколько просыпали! — сказала Дина, неохотно подходя къ ящику. — Подите-ка вы лучше на верхъ, миссисъ, придетъ время, я все уберу. Но я ничего не могу дѣлать, когда барышни ходятъ тутъ да мѣшаютъ. — Сэмъ, не давай же ты ребенку сахарницу! Я тебѣ голову разобью, если ты не будешь смотрѣть за нимъ!
— Я обойду всю кухню и все приведу въ порядокъ, Дина, а потомъ ты должна будешь смотрѣть, чтобы этотъ порядокъ навсегда сохранился.
— Господи! миссъ Фелія, да развѣ годится барышнѣ заниматься этимъ! Я никогда въ жизни не видала, чтобы господа убирали кухню! Ни старая миссисъ, ни миссъ Мари никогда не дѣлали ничего такого, да и не нужно этого вовсе! — и Дина съ негодованіемъ отошла, а миссъ Офелія, собрала и разсортировала посуду, ссыпала въ одно мѣсто сахаръ изъ дюжины сахарницъ, отложила въ сторону грязныя скатерти, салфетки и полотенца; вымыла, вычистила и убрала все собственными руками такъ быстро и ловко, что привела въ удивленіе Дину.
— Господи помилуй! Если всѣ сѣверныя барыни такія, такъ можно сказать, что онѣ совсѣмъ и не барыни! — говорила она своимъ приверженцамъ, отойдя на такое разстояніе отъ миссъ Офеліи, что та не могла ее слышать.
— Придетъ мое время чистки я все приберу не хуже кого другого, но я терпѣть не могу, чтобы барыни мѣшались не въ свое дѣло и клали мои вещи такъ, что мнѣ потомъ и не найти ихъ.
Надобно отдать справедливость Динѣ, на нее иногда находили припадки увлеченія опрятностью и преобразованіями, то что она называла время чистки. Она начинала дѣло очень усердно, перевертывала вверхъ дномъ всѣ ящики и шкафы, выбрасывала все содержимое ихъ на полъ и на столы и увеличивала въ десять разъ обычный безпорядокъ. Затѣмъ она закуривала трубку и не спѣша начинала уборку, разсматривая каждую вещь и обсуждая ея достоинства; молодыхъ своихъ помощниковъ она заставляла самымъ энергичнымъ образомъ чистить мѣдную посуду и въ теченіе нѣсколькихъ часовъ въ кухнѣ стоялъ полный хаосъ, на вопросъ о причинѣ такого положенія, она обыкновенно отвѣчала, что „идетъ чистка“, что „она не выноситъ безпорядка и велѣла ребятамъ“ прибрать все, какъ слѣдуетъ. Дина была вполнѣ увѣрена, что она душа порядка и что, если въ кухнѣ не все на мѣстѣ, то въ этомъ виноваты или ребята, или другіе домашніе. Когда вся посуда была вычищена, столы выскоблены до бѣла, и все лишнее засунуто въ разные углы и закоулки, Дина надѣвала нарядное платье, чистый передникъ и высокій яркій тюрбанъ и говорила „ребятамъ“, чтобы они убирались вонъ изъ кухни, такъ какъ она намѣрена держать все въ чистотѣ. Такія періодическія уборки часто представляли неудобства для всѣхъ домашнихъ: Дина проникалась такой любовью къ своей вычищенной посудѣ, что не позволяла употреблять ее въ дѣло, по крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ пока не проходила ея „чистильное“ настроеніе.
Въ нѣсколько дней миссъ Офелія совершенно преобразовала всѣ отрасли домашняго хозяйства и всюду ввела порядокъ. Но тамъ, гдѣ для успѣха дѣла требовалось содѣйствіе прислуги, труды ея оказывались работой Сизифа или Данаидъ. Въ отчаяніи, она обратилась къ Сенъ-Клеру за помощью.
— Въ этомъ домѣ немыслимо ввести какую бы то ни было систему!
— Совершенно немыслимо! — подтвердилъ Сентъ-Клеръ.
— Никогда я не видывала такого безпорядочнаго хозяйничанья, такой неаккуратности, такихъ растратъ.
— Еще бы! гдѣ же вамъ было видѣть!
— Вы не относились бы къ этому такъ равнодушно, если бы сами вели хозяйство.
— Дорогая моя кузина! поймите вы разъ навсегда, что мы, рабовладѣльцы раздѣляемся на два разряда: угнетателей и угнетаемыхъ. Люди добродушные, отрицающіе строгость поневолѣ мирятся со многими неудобствами. Если мы добровольно держимъ у себя въ домѣ толпу неумѣлыхъ лѣнтяевъ, неучей, мы должны нести послѣдствія этого. Я видалъ нѣкоторыхъ людей, которые обладали особымъ умѣньемъ завести порядокъ и систему, не прибѣгая къ строгости. Я этого не умѣю, и потому уже давно на все махнулъ рукой. Я не хочу, чтобы этихъ несчастныхъ созданій били и истязали, они это знаютъ и пользуются этимъ.
— Но какъ же такъ жить! Не соблюдать ни въ чемъ ни времени, ни мѣста, ни порядка! Это просто безобразно!
— Дорогая моя Вермонтка! Ваши сородичи, живущіе не далеко отъ Сѣвернаго полюса, придаютъ слишкомъ большое значеніе времени! Ну, скажите на милость, для чего беречь время человѣку, который и безъ того не знаетъ, куда его дѣвать? Что касается порядка и аккуратности, то разъ людямъ нечего дѣлать, какъ только лежать въ креслѣ или на софѣ и читать, то не все ли имъ равно подадутъ завтракъ и обѣдъ часомъ раньше, или часомъ позже? Или возмемъ хоть Дину: она стряпаетъ намъ отличные обѣды: супы, рагу, жареную дичь, дессертъ, мороженое и проч. и создаетъ все это изъ хаоса и мрака, царящихъ въ ея кухнѣ. Я нахожу, что это великолѣпно! Но, Господи помилуй! если мы будемъ ходить въ кухню, смотрѣть, какъ она сидитъ на корточкахъ и куритъ, слѣдить за всѣми ея приготовительными къ стряпнѣ процессами, мы ничего не сможемъ ѣсть! Дорогая кузина! избавьте себя отъ этого труда. Это хуже, чѣмъ католическая эпитемья и столь же мало полезна. Вы только испортите себѣ характеръ, а Дину собьете съ толку. Пусть она управляется по своему!
— Но, Августинъ, вы не знаете, въ какомъ видѣ я нашла кухню!
— Думаете, не знаю? Вы думаете, я не знаю, что она держитъ скалку для тѣста подъ кроватью, а терку въ карманѣ вмѣстѣ съ табакомъ, что у ней шестьдесятъ пять различныхъ сахарницъ въ разныхъ углахъ дома, что она вытираетъ посуду сегодня салфеткой, а завтра обрывкомъ старой юбки! Но главное то, что она приготовляетъ славные обѣды и варитъ превосходный кофе. Вы должны судить ее такъ, какъ судятъ полководцевъ и государственныхъ людей, — по ихъ успѣхамъ.
— Но сколько добра пропадаетъ, сколько денегъ тратятся напрасно!
— Ну, запирайте все, что можно запереть и держите ключи въ карманѣ. Выдавайте понемногу денегъ заразъ и не спрашивайте ни счета, ни сдачи. Это самое лучшее!
— Меня одно очень безпокоитъ, Августинъ, мнѣ какъ-то невольно думается, что ваши прислуги не вполнѣ честны. Увѣрены ли вы, что на нихъ можно положиться?
Августинъ громко расхохотался при видѣ серьезнаго и тревожнаго лица, съ какимъ миссъ Офелія предложила этотъ вопросъ.
— О, кузина, это ужъ слишкомъ! Честны! какъ будто можно этого ожидать! Честны! Конечно, нѣтъ. И съ какой стати имъ быть честными? Что, скажите на милость, можетъ побудить ихъ къ этому?
— Отчего же вы ихъ не учите?
— Учить! Вотъ то штука! Чему же по вашему я могъ бы выучить ихъ? Очень я похожъ на учителя! Что касается Маріи, у нея, конечно, хватитъ духа убить всѣхъ негровъ плантаціи, если только дать ей свободу расправляться съ ними, но и ей не выбить изъ нихъ плутовства.
— Неужели же среди нихъ нѣтъ честныхъ?
— Попадаются, да очень рѣдко, или отъ природы глупые, или такіе правдивые и вѣрные, что никакія дурныя вліянія не могутъ испортить ихъ. Но, видите-ли, цвѣтной ребенокъ чуть не съ перваго появленія на свѣтъ начинаетъ понимать, что иначе какъ хитростью ему ничего не добиться. Другимъ средствомъ онъ ничего не получитъ ни отъ своихъ родителей, ни отъ госпожи, ни отъ маленькихъ барчатъ, съ которыми играетъ. Хитрить и лгать для него необходимо, неизбѣжно, становится его привычкой. Ничего другого отъ него и ждать нельзя. Его нельзя за это наказывать, что касается честности, рабовъ держатъ въ такомъ зависимомъ, полудѣтскомъ состояніи, что имъ невозможно втолковать право собственности, невозможно внушить сознаніе, что онъ не долженъ брать вещей своего господина, такъ какъ онѣ ему принадлежатъ. Я съ своей стороны совсѣмъ не понимаю, какъ они могутъ быть честными. Такой субъектъ, какъ Томъ, прямо какое-то чудо нравственности.
— Но что же будетъ съ ихъ душой? — спросила миссъ Офелія.
— Ну, это, я полагаю, меня не касается. Я имѣю дѣло исключительно съ фактами дѣйствительной жизни. Несомнѣнно, что на этомъ свѣтѣ ради нашей выгоды почти вся черная раса отдана во власть дьявола, а что будетъ на томъ — не знаю.
— Но вѣдь это просто ужасно! — вскричала миссъ Офелія, — неужели вамъ не стыдно?
— Не понимаю, чего тутъ стыдиться. Общество вокругъ меня вовсе не дурное, такое, какое всегда идетъ широкими путями. Посмотрите, что дѣлается на всемъ свѣтѣ, вездѣ та же исторія: высшіе классы всюду эксплоатируютъ въ свою пользу тѣло, душу и умъ низшихъ. Такъ дѣлается и въ Англіи, и вездѣ. А между тѣмъ христіанскій міръ ужасается и негодуетъ на насъ за то что мы дѣлаемъ то же самое, но въ нѣсколько иной формѣ.
— Въ Вермонтѣ этого нѣтъ.
— Да, я согласенъ, что въ Новой Англіи и свободныхъ Штатахъ дѣло поставлено лучше, чѣмъ у насъ. Однако звонятъ. Ну, кузина, отложимъ на время въ сторону наши партійныя препирательства и пойдемъ обѣдать.
Въ тотъ же день, подъ вечеръ миссъ Офелія сошла въ кухню. Въ эту минуту одинъ изъ бывшихъ тамъ чернокожихъ мальчугановъ закричалъ: — Э, смотрите-ка, вонъ идетъ Прю и ворчитъ себѣ подъ носъ, какъ всегда!
Высокая, костлявая негритянка вошла въ кухню, неся на головѣ корзину съ сухарями и горячими булками.
— А, Прю! наконецъ-то ты пришла! — вскричала Дина.
У Прю былъ удивительно мрачный видъ и сердитый, ворчливый голосъ. Она поставила на полъ свою корзину, сѣла рядомъ съ ней и опершись локтями на колѣни, проговорила:
— О Господи! хоть бы умереть поскорѣй!
— Почему ты хочешь смерти? — спросила миссъ Офелія.
— Ужь довольно я натерпѣлась! — мрачно отвѣтила женщина, не поднимая глазъ.
— А зачѣмъ ты пьянствуешь, Прю? — спросила горничная квартеронка, позвякивая своими коралловыми сережками.
Женщина мрачно, сердито посмотрѣла на нее.
— Можетъ быть, и ты когда нибудь до того же дойдешь. Посмотрю я тогда на тебя, посмотрю! Ты такъ же, какъ я, будешь рада каплѣ водки, чтобы только забыть свое горе.
— Ну, Прю, — прервала ее Дина, — показывай намъ свои сухари. Вотъ барыня купитъ.
Миссъ Офелія взяла дюжины двѣ сухарей.
— Въ той битой кружкѣ на верхней полкѣ, должно быть, еще есть нѣсколько билетовъ, — сказала Дина, — Влѣзь-ка Джекъ, достань ихъ.
— А зачѣмъ же билеты? — спросила миссъ Офелія.
— Мы покупаемъ билеты у ея хозяина, а она за нихъ приноситъ намъ булки.
— Когда я прихожу домой они считаютъ товаръ и билеты, смотрятъ вѣрно ли, а если не вѣрно, колотятъ меня до полусмерти.
— И по дѣломъ тебѣ, — сказала Джени, хорошенькая горничная, — съ какой стати ты берешь господскія деньги и напиваешься на нихъ до пьяна. Она всегда такъ дѣлаетъ, миссисъ.
— И всегда буду такъ дѣлать. Я безъ этого жить не могу, мнѣ надо пить, чтобы забыть свое горе.
— Это очень грѣшно и очень глупо, — сказала миссъ Офелія, — красть деньги хозяина, чтобы превращаться въ скота!
— Можетъ быть, и глупо, и грѣшно, миссисъ, а я все-таки буду это дѣлать, буду. О Господи, хоть бы мнѣ умереть, умереть бы поскорѣй, избавиться отъ этой каторжной жизни. — Она медленно, съ трудомъ встала и опять поставила свою корзину на голову. Но прежде чѣмъ окончательно выйти, она посмотрѣла на молоденькую квартеронку, которая продолжала забавляться своими сережками.
— Ты думаешь, ты очень хороша со своими побрякушками, такъ тебѣ можно носъ задирать и смотрѣть на всякаго сверху внизъ. Подожди, поживешь съ мое, будешь такая же несчастная, старая, избитая скотина, какъ я. Дай тебѣ этого Богъ! Тогда и ты будешь пить, пить, и тебѣ будетъ по дѣломъ доставаться! — И женщина вышла изъ кухни со злобнымъ смѣхомъ.
— Отвратительная старая тварь? — вскричалъ Адольфъ, который вошелъ за водой для бритья барина. — Если бы я былъ на мѣстѣ ея господина, я бы еще не такъ колотилъ ее.
— Ну ужъ больше-то бить ее и нельзя, — замѣтила Дина, — у нея вся спина избита, она платья застегнуть не можетъ.
— Такихъ низкихъ тварей не слѣдуетъ пускать въ порядочный домъ, — сказала миссъ Джени. — Какъ вы думаете, мистеръ Сентъ-Клеръ? — и она кокетливо кивнула головкой Адольфу.
Надобно замѣтить, что кромѣ многихъ вещей своего господина Адольфъ присвоилъ себѣ еще его имя и адресъ, и въ цвѣтныхъ кругахъ Ново-Орлеанскаго общества онъ былъ извѣстенъ подъ именемъ мистера Сентъ-Клера.
— Я вполнѣ раздѣляю ваше мнѣніе, миссъ Бенуаръ.
Бенуаръ было дѣвичье имя Маріи Сентъ-Клеръ, а Джени была одной изъ ея горничныхъ.
— Извините, миссъ Бенуаръ, позвольте спросить, вы надѣнете эти сережки на балъ завтра вечеромъ? Онѣ обворожительны!
— Я удивляюсь вамъ, мистеръ Сентъ-Клеръ! до чего можетъ дойти дерзость мужчинъ! — вскричала Джени, тряхнувъ головой, такъ что сережки опять зазвенѣли.
— Я во весь вечеръ не протанцую съ вами ни разу, если вы будете предлагать мнѣ такіе вопросы!
— О нѣтъ, вы не можете быть настолько жестоки! Я умираю отъ желанія узнать, надѣнете ли вы свое розовое тарлатановое платье! — сказалъ Адольфъ.
— Что такое? Въ чемъ дѣло? — спросила Роза, веселая, хорошенькая квартеронка, сбѣгая въ эту минуту съ лѣстницы.
— Да все мистеръ Сентъ-Клеръ! онъ ужасно дерзкій!
— Клянусь честью! — вскричалъ Адольфъ. — Пусть насъ разсудитъ миссъ Роза.
— О, я давно знаю, что онъ нахалъ! — сказала Роза, повернувшись на одной ножкѣ и лукаво поглядывая на Адольфа. — Онъ меня вѣчно раздражаетъ!
— О, лэди, лэди! вы вдвоемъ навѣрно разорвете мое сердце, — вскричалъ Адольфъ. — Въ одинъ прекрасный день меня найдутъ мертвымъ въ постели, и вы будете отвѣчать за это.
— Послушайте только, что говоритъ это ужасное созданіе! — и обѣ „лэди“ разразились громкимъ хохотомъ.
— Ну вы, убирайтесь-ка вонъ! Нечего вамъ тутъ трещать! Заводите свои глупости въ другомъ мѣстѣ, а не въ кухнѣ.
— Тетка Дина ворчитъ, потому что ей нельзя идти на балъ, — замѣтила Роза.
— Очень мнѣ нужны ваши цвѣтные балы, — отвѣчала Дина. — Какъ ни вывертывайтесь, какъ ни старайтесь показаться бѣлыми, а вы все-таки такіе же негры, какъ я.
— Тетка Дина каждый день мажетъ жиромъ свою шерсть, чтобы она не курчавилась, — сказала Джени.
— А все-таки шерсть, такъ шерстью и останется, — проговорила Роза лукаво, встряхивая своими длинными шелковистыми локонами.
— Для Бога все равно, что на головѣ, шерсть или волоса, — отвѣчала Дина. — Я бы хотѣла спросить у миссисъ, кто больше стоитъ — я или пара такихъ, какъ вы. Убирайтесь вонъ, трещотки! Не толкитесь тутъ у меня!
Въ эту минуту разговоръ былъ прерванъ съ двухъ сторонъ. Съ верхней ступени лѣстницы раздался голосъ Сентъ-Клера, спрашивавшій Адольфа, не думаетъ-ли онъ всю ночь простоять въ кухнѣ съ его водой, а миссъ Офелія вышла изъ столовой и сказала.
— Джени, Роза, вы что тутъ лѣнтяйничаете? Идите гладить кисейныя платья.
Нашъ другъ Томъ, бывшій въ кухнѣ во время разговора со старой булочницей, вышелъ вслѣдъ за ней на улицу. Онъ видѣлъ, какъ она шла, отъ времени до времени испуская подавленный стонъ. Наконецъ, она поставила свою корзину на крыльцо одного дома и принялась поправлять старый линялый платокъ, покрывавшій ея плечи.
— Дай, я немножко пронесу твою корзину, — сказалъ Томъ съ состраданіемъ.
— Съ какой стати? — спросила женщина, — Я и сама могу.
— Ты, кажется, больна или разстроена, или что нибудь въ такомъ родѣ, — сказалъ Томъ.
— Я не больна, — коротко отрѣзала женщина.
— Мнѣ бы очень хотѣлось, — сказалъ Томъ серьезно смотря на нее, — убѣдить тебя бросить пить. Развѣ ты не знаешь, что этимъ ты губишь и душу свою и тѣло?
— Я знаю, что пойду въ адъ, — сказала женщина угрюмо. — Нечего мнѣ это говорить. Я гадкая, я грѣшная, я пойду прямо въ адъ. Охъ, Господи! ужъ хоть бы поскорѣй!
Томъ содрогнулся при этихъ страшныхъ словахъ, сказанныхъ мрачно, съ безстрастною серьезностью.
— Господи помилуй тебя, бѣдняга! Развѣ ты никогда ничего не слыхала объ Іисусѣ Христѣ?
— Іисусъ Христосъ! это кто же такой?
— Это Господь, — отвѣчалъ Томъ.
— Я какъ будто слыхала о Господѣ Богѣ, о страшномъ судѣ и объ адѣ. Да, да, слыхала.
— Но неужели никто не говорилъ тебѣ о Господѣ Іисусѣ, который любитъ насъ бѣдныхъ грѣшниковъ, который умеръ за насъ.
— Ничего я этого не знаю, — отвѣчала женщина, — никто меня никогда не любилъ послѣ смерти моего старика.
— Ты гдѣ росла?
— Въ Кентукки. Мой хозяинъ поручалъ мнѣ воспитывать дѣтей на продажу, чуть они немного подрастали, онъ отправлялъ ихъ на рынокъ; подъ конецъ онъ и меня продалъ негроторговцу, а у него меня купилъ масса.
— Отчего же ты начала пить?
— Чтобы заглушить свое горе. Когда я сюда пріѣхала, у меня родился ребенокъ. Я надѣялась вырастить его, потому что нашъ масса не торгуетъ невольниками. Онъ былъ прехорошенькій! и миссисъ сначала онъ какъ будто понравился, онъ никогда не плакалъ, былъ такой толстенькій, просто прелесть! Но миссисъ заболѣла, и я должна была ухаживать за ней. Я заразилась отъ нея лихорадкой, и у меня пропало молоко; ребеночекъ исхудалъ такъ, что остались кожа да кости, а миссисъ не хотѣла покупать для него молока. Я ей говорила, что у меня нѣтъ молока, а она приказывала мнѣ кормить его тѣмъ, что всѣ ѣдятъ. Ребенокъ все худѣлъ и кричалъ, кричалъ день и ночь, а миссисъ сердилась и говорила, что это все упрямство, и что она хочетъ, чтобы онъ поскорѣй умеръ. Она не позволяла мнѣ брать его къ себѣ ночью, говорила, что онъ мнѣ не даетъ спать, и я ничего не могу работать днемъ. Она велѣла мнѣ спать въ своей комнатѣ, а его оставлять въ маленькомъ чуланчикѣ; и тамъ онъ кричалъ, бѣдняжечка и докричался въ одну ночь до того, что умеръ. Да, умеръ, а я стала пить, чтобы этотъ крикъ не слышался у меня въ ушахъ! Я пью и буду пить! Буду, хоть бы пришлось изъ-за этого идти въ адъ. Масса говоритъ, что я пойду въ адъ, а я говорю, я ужъ и теперь въ аду!
— Ахъ ты, несчастная, несчастная! — вскричалъ Томъ. — Развѣ никто никогда не говорилъ тебѣ, что Іисусъ Христосъ любитъ тебя и умеръ за тебя? Развѣ тебѣ не говорили, что онъ можетъ помочь тебѣ, взять тебя на небо, и тамъ ты, наконецъ, успокоишься?
— Какъ же, пойду я на небо! — возразила женщина, — вѣдь туда берутъ только бѣлыхъ. А развѣ они меня пустятъ? Да я и сама не хочу, мнѣ лучше быть въ аду, только бы избавиться отъ массы да отъ миссисъ. Вотъ оно что! — Она съ обычнымъ стономъ подняла корзину себѣ на голову и угрюмо пошла дальше.
Томъ повернулся и грустно вернулся домой. Во дворѣ онъ встрѣтилъ маленькую Еву съ вѣнкомъ изъ туберозъ на головѣ; глаза ея сіяли радостью.
— Ахъ, Томъ, вотъ ты гдѣ! Я рада, что нашла тебя. Папа позвонилъ, чтобы ты запрегъ пони и покаталъ меня въ моей новой колясочкѣ, — сказала она, взявъ его за руку. — Но что съ тобой, Томъ, отчего ты такой скучный?
— Мнѣ грустно, миссъ Ева, — печальнымъ голосомъ сказалъ Томъ. — Но это ничего, я сейчасъ запрягу вамъ лошадокъ.
— Нѣтъ, прежде разскажи мнѣ, отчего тебѣ грустно. Я видѣла, какъ ты разговаривалъ съ сердитой, старой Прю.
Томъ серьезно и просто разсказалъ Евѣ исторію несчастной женщины. Она не заохала, не удивилась, не заплакала, какъ сдѣлалъ бы другой ребенокъ. Но щечки ея поблѣднѣли, и глубокая, грустная тѣнь омрачила ея глазки. Она прижала ручки къ груди и тяжело вздохнула.
ГЛАВА XIX.
править— Томъ, не надо запрягать лошадей. Я не поѣду, — сказала она.
— Отчего не поѣдете, миссъ Ева?
— Всѣ такія вещи падаютъ мнѣ на сердце, Томъ, — сказала Ева, — онѣ падаютъ мнѣ на сердце, — повторила она серьезно. — Нѣтъ, я не поѣду! — Она отвернулась отъ Тома и вошла въ домъ.
Черезъ нѣсколько дней вмѣсто старой Прю сухари принесла другая женщина; миссъ Офелія была въ эту минуту въ кухнѣ.
— Господи! — вскричала Дина, — а гдѣ же Прю?
— Прю больше не придетъ, — таинственно отвѣчала женщина.
— Отчего? — спросила Дина, — ужъ не умерла ли она?
— Не знаю навѣрно. Она внизу въ погребѣ, — сказала женщина, — бросивъ взглядъ на миссъ Офелію.
Когда миссъ Офелія взяла сухари, Дина вышла вслѣдъ за женщиной за дверь.
— Скажи правду, что случилось съ Прю? — спросила она.
Женщинѣ видимо и хотѣлось разсказать, и страшно было проболтаться.
— Хорошо, я вамъ скажу, — отвѣтила она тихимъ, таинственнымъ голосомъ, — только не говорите никому. Прю опять напилась пьяная, ее посадили въ погребъ и оставили тамъ на цѣлый день; и говорятъ, что ее закусали мухи и она умерла.
Дина всплеснула руками и, обернувшись, увидѣла рядомъ съ собой воздушную фигурку Евангелины; большіе глаза дѣвочки были широко раскрыты отъ ужаса, щеки и губы ея побѣлѣли.
— Господи помилуй! миссъ Ева сейчасъ упадетъ въ обморокъ. Какъ это мы не видали, что она слушаетъ? Узнаетъ папаша, съ ума сойдетъ.
— Я не упаду въ обморокъ, Дина, — сказала дѣвочка твердымъ голосомъ. — А почему же мнѣ нельзя это слышать. Мнѣ не такъ больно слышать, какъ было больно бѣдной Прю терпѣть.
— Боже мой! Да развѣ годится такимъ милымъ, нѣжнымъ барышнямъ слушать этакія исторіи; вѣдь это можетъ до смерти напугать ихъ!
Ева снова вздохнула и стала медленно, грустно подниматься по лѣстницѣ.
Миссъ Офелія съ тревогой спросила, что разсказывала женщина. Дина подробно передала ей весь разсказъ съ собственными прикрасами. Томъ присоединилъ къ нему подробности, которыя вывѣдалъ у несчастной
— Какое возмутительное дѣло, какой ужасъ! — воскликнула миссъ Офелія, входя въ ту комнату, гдѣ сидѣлъ Сентъ-Клеръ съ газетой въ рукахъ.
— Ну, какое новое беззаконіе открыли вы? — спросилъ онъ.
— Какое? эти негодяи забили Прю до смерти! — вскричала миссъ Офелія — и обстоятельно разсказала всю исторію, особенно останавливаясь на самыхъ возмутительныхъ подробностяхъ.
— Я такъ и зналъ, что этимъ рано или поздно кончится! — замѣтилъ Сентъ-Клеръ, — возвращаясь къ своей газетѣ.
— Знали! и ничего не сдѣлали, чтобы предупредить это! — сказала миссъ Офелія. — Развѣ у васъ нѣтъ какихъ-нибудь выборныхъ старшинъ, или кого-нибудь, кто можетъ вмѣшаться и не допустить такого безобразія.
— Предполагается обыкновенно, что интересъ собственника служитъ достаточной охраной для невольниковъ. Но если кому нибудь охота уничтожать свое собственное имущество, такъ какъ же этому помѣшать? Кажется, эта несчастная была пьяницей и воровкой, тѣмъ болѣе трудно вызвать сочувствіе къ ней.
— Но вѣдь это прямо гнусно, это ужасно, Августинъ! Такія дѣла не останутся безъ отмщенія!
— Моя милая кузина, я ничего подобнаго не дѣлалъ и не могу ничѣмъ помочь, хотя бы и хотѣлъ. Если низкіе, грубые люди поступаютъ грубо и низко, что же мнѣ дѣлать? Они имѣютъ неограниченную власть надъ своими невольниками, они безотвѣтственные деспоты. Мѣшаться въ такого рода дѣла не стоитъ. У насъ нѣтъ закона, на который мы могли бы опереться. Самое лучшее, что мы можемъ сдѣлать, это закрыть глаза и уши, и не обращать ни на что вниманія.
— Какъ вы можете закрывать глаза и уши? Какъ вы можете ни на что не обращать вниманія?
— Чего же вы хотите мое, милое дитя? Цѣлое сословіе униженное, невѣжественное, лѣнивое, порочное отдано безъ всякихъ условій въ руки людей такихъ, какъ большинство людей на свѣтѣ; людей, не умѣющихъ ни уважать другихъ, ни владѣть собой, не понимающихъ даже собственной выгоды — такова большая часть рода человѣческаго. При такомъ строѣ общества, что можетъ сдѣлать человѣкъ порядочный и гуманный? Ничего болѣе, какъ закрыть глаза и ожесточить свое сердце. Я не могу покупать всякаго несчастнаго, который мнѣ встрѣтится. Я не могу взять на себя роль странствующаго рыцаря и бороться противъ каждаго отдѣльнаго случая несправедливости въ такомъ городѣ, какъ нашъ. Самое большее, что я могу сдѣлать, это стараться не участвовать въ такого рода дѣлахъ.
Красивое лицо Сентъ-Клера на минуту омрачилось; онъ казался раздосадованнымъ; но тотчасъ же постарался весело улыбнуться и сказалъ:
— Ну, ну, кузина, не стойте и не смотрите на меня, какъ одна изъ паркъ. Вы только слегка заглянули за кулисы и увидѣли небольшой образецъ того, что дѣлается во всемъ свѣтѣ, въ той или иной формѣ. Если мы будемъ рыться и копаться во всемъ, что есть сквернаго въ жизни, намъ опротивѣетъ весь свѣтъ. Это все равно, что слишкомъ тщательно разсматривать Динину кухню! — Сентъ-Клеръ откинулся на кушетку и снова погрузился въ свою газету.
Миссъ Офелія сѣла и достала свое вязанье, но лицо ея было мрачно. Она вязала и вязала; а между тѣмъ негодованіе все сильнѣе и сильнѣе накипало въ ней. Наконецъ, она не выдержала.
— Говорю вамъ, Августинъ, я не могу смотрѣть на вещи такъ легко, какъ вы. Это прямо гнусно съ вашей стороны защищать такой строй, вотъ мое мнѣніе!
— Ну что еще? — спросилъ Сентъ-Клеръ, поднимая глаза отъ газеты, — опять все то же?
— Я говорю, что съ вашей стороны гнусно защищать такой строй! — повторила миссъ Офелія съ возрастающимъ жаромъ.
— Я защищаю этотъ строй? — Кто вамъ сказалъ, что я его защищаю? — спросилъ Сентъ-Клеръ.
— Конечно, защищаете, вы всѣ южане защищаете его. Иначе, зачѣмъ же вы держите рабовъ.
— Святая невинность! Неужели вы воображаете, что никто въ этомъ мірѣ не дѣлаетъ ничего, что считаетъ дурнымъ? Неужели вы никогда не дѣлали и не дѣлаете того, что сами признаете не совсѣмъ хорошимъ?
— Если мнѣ случается сдѣлать, что нибудь такое, я конечно раскаиваюсь въ этомъ, — сказала миссъ Офелія энергично шевеля спицами.
— И я тоже, — сказалъ Сентъ-Клеръ, — очищая апельсинъ, — я все время раскаиваюсь.
— Такъ зачѣмъ же вы продолжаете дѣлать все то же?
— А вамъ никогда не случается, кузина, и послѣ раскаянія опять поступать такъ же дурно?
— Конечно, но только если мнѣ встрѣтится слишкомъ сильное искушеніе.
— Ну, вотъ и мнѣ встрѣчаются слишкомъ сильныя искушенія, — сказалъ Сентъ-Клеръ, — въ этомъ все и дѣло.
— Но я всегда рѣшаюсь не поддаваться искушеніямъ и не повторять прежнихъ поступковъ.
— Я тоже рѣшался всѣ эти десять лѣтъ, но мнѣ все какъ то ничего не удается. А вы, кузина, вы избавились отъ всѣхъ вашихъ грѣховъ?
— Кузенъ Августинъ, — сказала миссъ Офелія серьезно, опуская на колѣни свое вязанье. — Я знаю, что заслуживаю упреки за мои недостатки. Вы говорите совершенную правду, я отлично сознаю это, но все-таки, мнѣ кажется, что между вами и мной есть разница. Я скорѣе готова бы дать себѣ отрубить правую руку, чѣмъ продолжать изо дня въ день дѣлать то, что я считаю дурнымъ. Впрочемъ, мои поступки слишкомъ часто не согласуются съ моими правилами, неудивительно, что вы меня упрекаете.
— О, полноте, кузина! — вскричалъ Августинъ, садясь на полъ и положивъ голову къ ней на колѣни. — Не принимайте моихъ словъ такъ страшно серьезно! Вы знаете, какой я всегда былъ негодный, дерзкій мальчишка. Я люблю дразнить васъ — вотъ и все — просто, чтобы посмотрѣть, какъ вы вдругъ станете такой серьезной. Я васъ считаю до невозможности, до возмутительности хорошимъ человѣкомъ.
— Но вѣдь это же очень серьезный вопросъ, мой дорогой Августинъ, — сказала миссъ Офелія, положивъ руку ему на лобъ.
— Отчаянно серьезный! — отвѣчалъ онъ, — а я, ну да, я никакъ не могу говорить серьезно въ жаркую погоду. Со всѣми этими москитами и прочею гадостью человѣкъ никакъ не настроитъ себя на возвышенный тонъ. Я думаю, — э! — вотъ новая теорія! — вскричалъ онъ, вдругъ вскакивая. — Я теперь понимаю, почему сѣверные народы обыкновенно добродѣтельнѣе южанъ, — все это вполнѣ ясно.
— Ахъ, Августинъ, вы неисправимый вѣтренникъ!
— Неужели? впрочемъ, можетъ быть, это и правда, но въ настоящую минуту я намѣренъ быть серьезнымъ. Передайте мнѣ корзиночку съ апельсинами; если вы хотите, чтобы я совершилъ такой подвигъ, вы должны подносить мнѣ напитки и угощать меня яблоками. — Ну вотъ, — онъ придвинулъ къ себѣ корзиночку, — я начинаю: Если ходъ событій вынуждаетъ человѣка держать въ рабствѣ двѣ-три дюжины своихъ ближнихъ, онъ обязанъ изъ уваженія къ общественному мнѣнію…
— Я не нахожу, чтобы вы становились серьезнѣе, — замѣтила миссъ Офелія.
— Постойте, я дойду и до серьезнаго, вы увидите. Въ сущности, кузина, — его красивое лицо сразу приняло серьезное выраженіе, — все это можно сказать въ двухъ словахъ. О рабствѣ, какъ объ отвлеченномъ вопросѣ, не можетъ быть двухъ мнѣній. Плантаторы, которые наживаютъ на немъ деньги, священники, которые хотятъ угодить плантаторамъ, политики, которые надѣются такимъ путемъ добиться власти, могутъ, сколько угодно, изощряться въ краснорѣчіи и искажать нравственные принципы, изумляя свѣтъ своею изобрѣтательностью. Они могутъ ссылаться и на природу, и на библію, и Богъ знаетъ на что еще, все равно, ни они сами, и никто въ свѣтѣ не вѣритъ ни одному ихъ слову. Вѣрно одно, что рабство отъ дьявола, и по моему это весьма хорошій образчикъ его работы.
Миссъ Офелія перестала вязать и съ удивленіемъ посмотрѣла на него. Ея удивленіе видимо забавляло Сентъ-Клера и онъ продолжалъ:
— Вы, кажется, удивлены. Но если вы хотите, чтобы я говорилъ серьезно, я вамъ выскажу все до конца. Это проклятое учрежденіе, проклятое Богомъ и людьми, что это такое по существу? Отнимите отъ него всѣ украшенія, доберитесь до самаго корня, до самой сердцевины, что вы увидите? Мой братъ Кваши невѣжественъ и слабъ, я уменъ и силенъ, — я знаю, какъ надо взяться за дѣло и умѣю его сдѣлать, — потому я отнимаю у него все его имущество и выдаю ему только то и столько, сколько мнѣ вздумается. Я заставлю Кваши исполнять за меня всю тяжелую, грязную, непріятную работу. Я не люблю трудиться, пусть трудится Кваши. Солнце жжетъ меня, пусть Кваши жарится на солнцѣ. Кваши долженъ пріобрѣтать деньги, а я буду ихъ тратить. Кваши долженъ ложиться въ грязь, чтобы я могъ пройти по ней, не запачкавъ ноги. Кваши долженъ всю жизнь дѣлать не то, что самъ хочетъ, а то, что я хочу, и на небо онъ попадетъ только въ томъ случаѣ, если я найду это для себя удобнымъ. Вотъ, что такое, по моему мнѣнію, рабство. Пусть кто угодно прочтетъ наши законы о рабахъ, голову прозакладаю, что онъ не вычитаетъ въ нихъ ничего иного. Говорятъ о злоупотребленіяхъ рабовладѣльцевъ. Ерунда! Самое учрежденіе есть квинтъ-эссенція всякихъ злоупотребленій. Единственная причина, почему страна наша не проваливается, какъ Содомъ и Гоморра, въ томъ, что рабство на практикѣ несравненно лучше, чѣмъ въ теоріи. Изъ жалости, изъ стыда, потому что мы люди, рожденные, отъ женщины, а не дикіе звѣри, многіе изъ насъ не пользуются, не смѣютъ, считаютъ унизительнымъ для себя пользоваться въ полной мѣрѣ тою властью, какую наши дикіе законы предоставляютъ намъ. Какъ бы далеко ни зашелъ рабовладѣлецъ, какъ бы онъ ни былъ жестокъ, онъ не можетъ выйти за предѣлы власти, предоставленной ему закономъ.
Сентъ-Клеръ вскочилъ и, какъ всегда, когда былъ возбужденъ, принялся быстрыми шагами ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Его красивое лицо съ правильными чертами греческой статуи горѣло огнемъ чувства. Большіе синіе глаза его пылали, и онъ безсознательно сопровождалъ рѣчь энергичными жестами. Миссъ Офелія никогда не видала его такимъ и не рѣшалась вымолвить ни слова,
— Скажу вамъ прямо, — сказалъ онъ останавливаясь передъ нею, — это такой вопросъ, о которомъ не стоитъ ни говорить, ни думать, — а было время, когда я много о немъ думалъ, когда я желалъ, чтобы вся наша страна провалилась и унесла съ собой всѣ эти злодѣйства и страданія, и я самъ охотно провалился бы вмѣстѣ съ нею. Я много ѣздилъ и на пароходахъ и сухимъ путемъ и когда я думалъ о томъ, что каждый встрѣчный грубый, жестокій, низкій, развратный человѣкъ имѣетъ по закону неограниченную власть надъ такимъ количествомъ мужчинъ, женщинъ или дѣтей, какое онъ въ состояніи купить на деньги добытыя имъ, можетъ быть, шулерствомъ, грабежомъ или воровствомъ, когда я видѣлъ, что такого рода люди, дѣйствительно, пользовались своею властью надъ беззащитными дѣтьми, надъ молодыми дѣвушками и женщинами — я готовъ былъ проклясть свою родину, проклясть весь родъ людской!
— Августинъ! Августинъ! — вскричала миссъ Офелія. — Какъ вы хорошо говорите! Я никогда не слыхала ничего подобнаго, даже на Сѣверѣ.
— На Сѣверѣ! — повторилъ Сентъ-Клеръ, — выраженіе лица его сразу измѣнилось и тонъ сталъ отчасти обычный, небрежный. — У васъ сѣверянъ кровь холодная, вы все принимаете равнодушно. Вы не можете проклинать все и всѣхъ, какъ мы, когда насъ задѣнетъ за живое.
— Хорошо, но вопросъ въ томъ… начала миссъ Офелія.
— Ну да, конечно, вопросъ, — чертовски непріятный вопросъ, — въ томъ какъ вы попали въ такое грѣховное и несчастное положеніе? Извольте, я отвѣчу вамъ тѣми хорошими, древними словами, какимъ вы, бывало, учили меня по воскресеньямъ. Это первородный грѣхъ, наслѣдіе прародителей. Мои слуги принадлежали моему отцу, и что еще важнѣе, моей матери, теперь они принадлежатъ мнѣ, они и ихъ потомство, которое достигаетъ довольно значительной цифры. Мой отецъ, какъ вы знаете, родомъ изъ Новой Англіи; онъ очень походилъ на вашего отца, настоящій древній римлянинъ: прямой, энергичный, благородный съ желѣзной волей. Вашъ отецъ поселился въ Новой Англіи, чтобы властвовать надъ скалами и камнями и добывать средства существованія отъ природы; мой поселился въ Луизіанѣ, чтобы властвовать надъ мужчинами и женщинами и добывать средства къ существованію ихъ трудомъ. Моя мать, — Сентъ-Клеръ, вставъ, подошелъ къ портрету висѣвшему на другомъ концѣ комнаты и посмотрѣлъ на него съ благоговѣніемъ, — она была божество! Не смотрите на меня такъ, вы понимаете, что я хочу сказать! Она, конечно, была смертная по происхожденію, но насколько я могъ замѣтить въ ней не было ни слѣда человѣческихъ слабостей, или недостатковъ; всякій, кто ее помнитъ, невольникъ или свободный, слуга, знакомый или родственникъ скажетъ то же. Эта мать была единственное, что стояло между мною и полнымъ безвѣріемъ въ теченіи многихъ лѣтъ. Она была прямымъ воплощеніемъ и олицетвореніемъ Новаго Завѣта, живымъ его подтвержденіемъ. О мать! мать! — вскричалъ Сентъ-Клеръ всплеснувъ руками какъ бы подъ вліяніемъ неудержимаго порыва. Затѣмъ онъ сразу овладѣлъ собой, вернулся, сѣлъ на диванъ и продолжалъ:
— Мой братъ и я мы были близнецы; говорятъ, вы сами знаете, что близнецы обыкновенно походятъ другъ на друга, мы были во всѣхъ отношеніяхъ полною противоположностью. У него были черные, огненные глаза, черные, какъ смоль, волосы, строгій римскій профиль и смуглый цвѣтъ кожи. У меня были голубые глаза, золотистые волосы, греческія черты лица, и свѣтлая кожа. Онъ былъ дѣятеленъ и наблюдателенъ, я мечтателенъ и лѣнивъ. Онъ былъ великодушенъ къ друзьямъ и равнымъ себѣ, но гордъ властолюбивъ и требователенъ къ низшимъ, безжалостенъ ко всему, что шло противъ его воли. Мы оба были правдивы: онъ изъ гордости и мужества, я изъ какого-то отвлеченнаго идеализма. Мы любили другъ друга, какъ обыкновенно любятъ мальчики, не сходясь слишкомъ близко. Онъ былъ любимецъ отца, а я матери.
Я отличался болѣзненною впечатлительностью и чувствительностью, которую ни онъ, ни отецъ совсѣмъ не понимали, и которой они не могли сочувствовать. Мать понимала меня и потому, когда у меня выходила ссора съ Альфредомъ, и отецъ строго глядѣлъ на меня, я обыкновенно уходилъ въ комнату матери и сидѣлъ съ нею. Я живо помню ея лицо, ея блѣдныя щеки, ея глубокіе, нѣжные, серьезные глаза, ея бѣлое платье, — она всегда была одѣта въ бѣломъ, — я вспоминалъ ее, когда читалъ въ Св. Писаніи о святыхъ, одѣтыхъ въ льняныя, свѣтлыя, бѣлыя одежды. У нея было много разнообразныхъ талантовъ, она была музыкантша. Она часто садилась за свой органъ и играла старые величественные католическіе гимны и пѣла ихъ голосомъ, напоминавшимъ скорѣе голосъ ангела, чѣмъ смертной женщины. Я клалъ голову къ ней на колѣни и плакалъ, и мечталъ, и чувствовалъ такъ сильно, что этого не выразить никакими словами.
Въ тѣ времена вопросъ о рабствѣ вовсе не поднимался такъ, какъ теперь. Никто и не подозрѣвалъ въ немъ чего нибудь дурного.
Отецъ былъ прирожденный аристократъ. Вѣроятно, когда нибудь до своего рожденія на землѣ, онъ жилъ въ кругу какихъ нибудь высшихъ духовъ и сохранилъ всю свою гордость. Онъ былъ весь пропитанъ гордостью, хотя родился въ семьѣ бѣдной и вовсе не знатной. Братъ былъ вылитый портретъ его. А всѣ аристократы, какъ вы знаете, могутъ сочувствовать людямъ только въ предѣлахъ извѣстнаго круга общества. Въ Англіи этотъ предѣлъ одинъ, въ Бирманѣ другой, въ Америкѣ опять таки другой; но ни въ одной изъ этихъ странъ аристократъ никогда не переступитъ его. То, что онъ считаетъ жестокостью, бѣдствіемъ и несправедливостью относительно людей его класса, представляется ему вполнѣ естественнымъ для людей другихъ сословій. Для моего отца этою разграничительною чертою являлся цвѣтъ. Въ отношеніяхъ къ равнымъ себѣ это былъ человѣкъ въ высшей степени справедливый и великодушный, но онъ считалъ негровъ всѣхъ оттѣнковъ чѣмъ-то среднимъ, промежуточнымъ звеномъ между человѣкомъ и животными и на этой гипотезѣ строилъ всѣ свои идеи о справедливости и великодушіи въ отношеніи къ нимъ. Я думаю, если бы кто нибудь прямо, въ упоръ спросилъ у него, думаетъ ли онъ, что они одарены безсмертной душой, онъ послѣ нѣкотораго колебанія, пожалуй, и отвѣтилъ бы: „да“. Но отецъ мало занимался вопросами духовнаго порядка; религіознаго чувства у него не было никакого, было только благоговѣніе передъ Богомъ, который въ его глазахъ былъ признаннымъ главою высшихъ классовъ.
У моего отца работало около пяти сотъ негровъ, онъ былъ непреклонный, требовательный, аккуратный хозяинъ; все должно было дѣлаться по системѣ, вестись неуклонно и точно по заведенному порядку. Теперь примите въ разсчетъ, что приводить все это въ исполненіе должны были лѣнивые, безпечные, легкомысленные негры, которые во всю свою жизнь научились только одному, „отлынивать“, какъ у васъ говорятъ въ Вермонтѣ, и вы поймете, что на его плантаціи происходило многое, что представлялось ужаснымъ и безобразнымъ такому чувствительному ребенку, какимъ былъ я.
Кромѣ всего прочаго, у него былъ надсмотрщикъ, высокій, худой, долговязый малый съ сильными кулаками, какой-то выродокъ Вермонта (извините, кузина), который прошелъ правильную школу грубости и жестокости и получилъ право примѣнять выученное на практикѣ. Мать терпѣть его не могла, и я также. Но онъ имѣлъ громадное вліяніе на отца, и вотъ такой-то человѣкъ деспотически управлялъ нашею усадьбою.
Я былъ въ то время еще маленькимъ мальчикомъ, но у меня уже тогда была любовь ко всему человѣческому, какая-то страсть къ изученію людей. Я ходилъ въ хижины негровъ и къ работникамъ въ поле, и меня всѣ любили. Мнѣ жаловались на разныя обиды и притѣсненія, я все это передавалъ матери, и мы съ ней вдвоемъ придумывали, какъ возстановить справедливость. Намъ часто удавалось смягчать или устранять жестокую расправу, и мы радовались, что дѣлаемъ много добра, но, какъ часто случается, я переусердствовалъ, и все пропало. Стеббсъ пожаловался отцу, что не можетъ справляться съ рабочими и принужденъ отказаться отъ мѣста. Отецъ былъ любящій, снисходительный мужъ, но онъ никогда не отступалъ отъ того, что считалъ необходимымъ; онъ сталъ, какъ скала, между нами и работниками. Онъ заявилъ матери совершенно почтительно и любезно, но вполнѣ рѣшительно, что она полная хозяйка надъ домашней прислугой, но что онъ не можетъ допустить ея вмѣшательства въ управленіе рабочими на плантаціи. Онъ чтилъ и уважалъ ее выше всего на свѣтѣ. Но онъ сказалъ бы то же самое и Пресвятой Дѣвѣ, если бы она мѣшала ему примѣнять его систему.
Я иногда слушалъ, какъ мать разговаривала съ нимъ, какъ она старалась возбудить въ немъ сочувствіе къ рабочимъ. Онъ выслушивалъ самыя трогательныя рѣчи ея съ невозмутимымъ спокойствіемъ и вѣжливостью. — Все сводится къ одному, — обыкновенно отвѣчалъ онъ, — отпустить мнѣ Стеббса или держать его? Стеббсъ олицетворенная аккуратность, честность и трудолюбіе, онъ отлично ведетъ хозяйство и не менѣе гуманенъ, чѣмъ другіе надсмотрщики. Совершенства мы все равно не найдемъ; а если оставить Стеббса, необходимо поддерживать его систему управленія въ общемъ, хотя бы при ней и случались иногда не желательныя вещи. При всякомъ управленіи нужна извѣстная строгость. Общія правила всегда могутъ оказаться жестокими въ отдѣльныхъ случаяхъ. Это послѣднее положеніе отецъ считалъ достаточнымъ оправданіемъ самой очевидной жестокости. Произнеся его, онъ обыкновенно ложился на софу, какъ человѣкъ покончившій непріятное дѣло, и принимался или дремать, или читать газету.
Дѣло въ томъ, что отецъ былъ прирожденный государственный человѣкъ. Онъ раздѣлилъ бы Польшу такъ же легко, какъ апельсинъ, и раздавилъ бы Ирландію самымъ спокойнымъ и систематичнымъ образомъ. Въ концѣ концовъ мать, потерявъ всякую надежду, уступила и отстранилась. Никто не знаетъ, что переживаютъ благородныя, нѣжныя натуры, подобныя ей, безпомощно брошенныя въ пучину несправедливостей и жестокостей и не встрѣчающія сочувствія ни въ комъ изъ окружающихъ. Вся ихъ жизнь цѣлый рядъ мученій въ этомъ аду, который называется нашимъ свѣтомъ. Ей оставалось одно только: воспитать дѣтей въ своихъ понятіяхъ и чувствахъ. Но, что вы ни говорите о воспитаніи, и несомнѣнно дѣти выростаютъ въ главныхъ чертахъ характера такими, какими ихъ сотворила природа. Альфредъ съ самой колыбели былъ аристократъ; по мѣрѣ того какъ онъ вырасталъ, всѣ его симпатіи и убѣжденія складывались въ этомъ направленіи, и увѣщанія матери пропадали даромъ. На меня, наоборотъ, они производили глубокое впечатлѣніе. Она никогда на словахъ не противорѣчила отцу, никогда не порицала его взгляды; но она со всею силою своей глубокой натуры старалась укоренить въ моемъ сердцѣ уваженіе ко всякой человѣческой душѣ, безъ исключенія. Я съ благоговѣйнымъ трепетомъ смотрѣлъ ей въ лицо, когда она вечеромъ указывала мнѣ на звѣзды и говорила: „Смотри Августинъ! всѣ эти звѣзды когда-нибудь исчезнутъ, а душа самаго бѣднаго, самаго ничтожнаго изъ нашихъ невольниковъ будетъ жить, жить вѣчно, какъ живетъ Господь Богъ“.
У нея было нѣсколько хорошихъ картинъ старыхъ мастеровъ; одна мнѣ особенно нравилась: она изображала Іисуса, исцѣляющаго слѣпого. — Посмотри, Августинъ, — говорила она. — этотъ слѣпой былъ бѣдный, жалкій нищій; поэтому Христосъ не захотѣлъ исцѣлить его издали. Онъ позвалъ его къ себѣ и возложилъ на него руки Свои. Не забывай этого, мой мальчикъ! — Если бы я выросъ подъ ея вліяніемъ, она, можетъ быть, сдѣлала бы изъ меня энтузіаста, святого, реформатора, мученика, увы! увы! Когда мнѣ исполнилось тринадцать лѣтъ, меня увезли отъ нея, и мы съ ней никогда больше не видались!
Сентъ-Клеръ опустилъ голову на руки и нѣсколько минутъ не говорилъ ни слова. Затѣмъ онъ поднялъ голову и продолжалъ:
— Какая жалкая, ничтожная вещь такъ называемая человѣческая добродѣтель! По большей части это вопросъ широты, долготы и географическаго положенія, воздѣйствующихъ на естественный темпераментъ, нерѣдко вопросъ простой случайности. Вашъ отецъ, напримѣръ, поселился въ Вермонтѣ, гдѣ въ сущности, всѣ люди свободны и всѣ равны между собой; онъ сдѣлался усерднымъ членомъ церкви и діакономъ, а затѣмъ вступилъ въ общество аболиціонистовъ и смотритъ на насъ, южанъ, почти какъ на язычниковъ. А между тѣмъ онъ по складу ума и характеру второе изданіе моего отца. Это проглядываетъ на каждомъ шагу, — у него такой же гордый, высокомѣрный, властолюбивый духъ. Вы знаете, какъ невозможно убѣдить многихъ изъ вашихъ деревенскихъ сосѣдей, что сквайръ Синклеръ не считаетъ себя выше ихъ. Дѣло въ томъ, что хотя онъ поселился въ демократической странѣ и усвоилъ себѣ демократическіе взгляды, но въ глубинѣ души онъ такой же аристократъ, какимъ былъ мой отецъ, владѣвшій пятью или шестью стами невольниковъ.
Миссъ Офеліи сильно хотѣлось возразить и она уже отложила свое вязанье, но Сентъ-Клеръ остановилъ ее.
— Я знаю слово въ слово все, что вы можете сказать, я и не говорю, что они были одинаковы. Одинъ попалъ въ такія условія, которыя противодѣйствовали его природнымъ склонностямъ, другой въ такія, которыя способствовали ихъ развитію. И поэтому одинъ превратился въ довольно самовластнаго, упрямаго, надменнаго стараго демократа, другой въ самовластнаго, упрямаго стараго деспота. Если бы они оба владѣли плантаціями въ Луизіанѣ, они были бы похожи другъ на друга, какъ двѣ старыя пули, вылитыя въ одну форму.
— Какой вы непочтительный! — замѣтила миссъ Офелія.
— Я не хотѣлъ сказать имъ ничего обиднаго, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ, — но вѣдь вы знаете, что чувство почтительности не особенно развито у меня. Но вернемся къ моему разсказу.
Отецъ умеръ и оставилъ все состояніе намъ, двумъ братьямъ, съ тѣмъ чтобы мы раздѣлились, какъ хотимъ. Нѣтъ человѣка на свѣтѣ болѣе благороднаго и великодушнаго, чѣмъ Альфредъ во всемъ, что касается равныхъ ему; мы съ нимъ отлично устроили дѣлежъ, безъ единаго неласковаго слова или чувства. Мы рѣшили управлять плантаціей вмѣстѣ. Альфредъ, который былъ вдвое дѣятельнѣе и энергичнѣе меня, увлекся хозяйствомъ и велъ его удивительно успѣшно.
Года черезъ два я убѣдился, что не могу быть его товарищемъ въ этомъ дѣлѣ. Имѣть въ своемъ распоряженіи семьсотъ человѣкъ, которыхъ я не могъ узнать лично, изъ которыхъ я не могъ заинтересоваться каждымъ въ отдѣльности, покупать, продавать, кормить ихъ и гонять ихъ на работу, какъ рогатый скотъ, подчинять ихъ военной дисциплинѣ; постоянно думать о томъ, какой минимумъ жизненныхъ удобствъ можно имъ предоставить, чтобы не лишить ихъ работоспособности, необходимость держать приказчиковъ и надсмотрщиковъ, необходимость плети, какъ перваго, послѣдняго и единственнаго аргумента, — все это было мнѣ въ высшей степени тяжело и непріятно; а когда я вспоминалъ, какъ высоко цѣнила мать человѣческую душу — мнѣ становилось прямо страшно.
Совершенно нелѣпо толковать о томъ, что негры живутъ счастливо въ неволѣ. Я до сихъ поръ не могу хладнокровно слушать, какъ нѣкоторые изъ вашихъ сѣверянъ стараются оправдать наши грѣхи, толкуя о благополучіи невольниковъ. Намъ это лучше извѣстно. Развѣ можно повѣрить, что какой-нибудь живой человѣкъ находитъ пріятнымъ работать цѣлый день съ утренней зари до поздняго вечера, подъ постояннымъ наблюденіемъ хозяина, не смѣя сдѣлать ни одного свободнаго движенія, отдавая все время утомительному, однообразному, тяжелому труду, и за все это получать въ годъ пару башмаковъ, двѣ пары панталонъ, жалкое жилище, да такое количество пищи, какое необходимо для поддержанія его работоспособности. Желалъ бы я, чтобы тѣ, кто воображаетъ, что человѣкъ въ такомъ положеніи можетъ чувствовать себя хорошо, сами попробовали его. Я бы охотно купилъ такую собаку и заставилъ его работать безъ зазрѣнія совѣсти.
— Я всегда думала, — сказала миссъ Офелія, — что вы, всѣ вы оправдываете рабство и считаете его справедливымъ, согласнымъ со Св. Писаніемъ.
— Вздоръ! мы еще не дошли до этого. Альфредъ, не смотря на весь свой деспотизмъ, никогда не доказываетъ своей правоты такими аргументами; нѣтъ, онъ просто, открыто и гордо опирается на доброе, старое, почтенное „право сильнаго“. Онъ говоритъ, и, по моему, совершенно справедливо, что американскій плантаторъ дѣлаетъ въ измѣненной формѣ то же, что дѣлаютъ съ низшими классами англійскіе аристократы и капиталисты, они всѣ присваиваютъ себѣ тѣло и кости людей, ихъ душу и умъ и извлекаютъ изъ нихъ прибыль для себя. Онъ равно защищаетъ тѣхъ и другихъ и по моему послѣдовательно. Онъ говоритъ, что высшая цивилизація невозможна безъ рабства массъ, рабства номинальнаго или дѣйствительнаго. По его мнѣнію необходимо долженъ существовать низшій классъ, обреченный на физическій трудъ и на исключительно животную жизнь. Благодаря этому, высшій классъ пріобрѣтаетъ досугъ и богатства, можетъ совершенствоваться, развивать умъ и становиться руководителемъ, душою низшаго. Онъ разсуждаетъ такимъ образомъ, потому что, — какъ я уже говорилъ, — онъ прирожденный аристократъ; а я этому не вѣрю, потому что я прирожденный демократъ.
— Можно ли сравнивать такія вещи? замѣтила миссъ Офелія. — Англійскаго рабочаго никто не продаетъ, не покупаетъ, не бьетъ, не разлучаетъ съ семьей!
— Но онъ зависитъ отъ своего хозяина такъ же, какъ если бы былъ купленъ имъ. Рабовладѣлецъ можетъ забить до смерти своего непокорнаго раба, — капиталистъ можетъ заморить его голодомъ. Что же касается прочности семьи, то не знаю, что хуже, видѣть, какъ продаютъ дѣтей, или, какъ они умираютъ съ голода.
— Ну, это плохое оправданіе для рабства, доказывать, что оно не хуже, чѣмъ многія другія дурныя учрежденія.
— Я и не говорю, что это оправданіе, напротивъ, я признаю, что рабство является самымъ наглымъ и очевиднымъ нарушеніемъ человѣческихъ правъ. Покупать человѣка, какъ лошадь смотрѣть ему въ зубы, щупать его мускулы, испытывать силу, торговаться за него, имѣть спеціалистовъ по этой части, барышниковъ, маклеровъ, заводчиковъ, крупныхъ и мелкихъ торговцевъ человѣческимъ тѣломъ и душою, — все это болѣе наглядно, болѣе неприкрашенно выставляетъ дѣло передъ глазами всего цивилизованнаго міра, хотя въ сущности основа того и другого одинакова: эксплоатація одной части человѣческаго рода ради пользы и усовершенствованія другой, безъ всякаго вниманія къ интересамъ первой.
— Мнѣ это никогда не представлялось въ такомъ свѣтѣ, — замѣтила миссъ Офелія.
— Я довольно много путешествовалъ по Англіи, я читалъ не мало о положеніи тамошнихъ низшихъ классовъ, и, я думаю, Альфредъ правъ, когда говоритъ, что его невольники живутъ лучше, чѣмъ значительная часть англійскаго народа. Вы не должны заключать изъ того, что я вамъ сказалъ, будто Альфредъ жестокій рабовладѣлецъ. Нѣтъ, онъ деспотъ, онъ безжалостенъ къ непокорнымъ; можетъ застрѣлить невольника, какъ собаку, безъ всякаго зазрѣнія совѣсти, если тотъ пойдетъ противъ него. Но вообще, онъ гордится тѣмъ, что невольники получаютъ хорошую пищу и пользуются порядочнымъ помѣщеніемъ. Когда я жилъ съ нимъ, я настоялъ, чтобы онъ сдѣлалъ что нибудь для просвѣщенія ихъ. Въ угоду мнѣ онъ пригласилъ священника учить ихъ по воскресеньямъ Закону Божію, но я увѣренъ, что въ душѣ онъ считалъ это настолько же полезнымъ, какъ приглашать священника къ лошадямъ или къ собакамъ. И дѣйствительно, много ли можно сдѣлать въ нѣсколько воскресныхъ часовъ для людей, умъ которыхъ съ самаго рожденія притупляется и грубѣетъ, и которые всѣ дни недѣли проводятъ въ чисто техническомъ, безсмысленномъ трудѣ? Учителя воскресныхъ школъ въ фабричныхъ округахъ Англіи и учителя рабочихъ нашихъ плантацій, вѣроятно, выскажутъ одинаковое мнѣніе по поводу результатовъ обученія и тамъ, и здѣсь. Впрочемъ, среди нашихъ невольниковъ попадаются блестящія исключенія, это потому, что негръ одаренъ отъ природы большей воспріимчивостью къ религіозному чувству, чѣмъ бѣлые.
— Почему же вы отказались отъ жизни на плантаціи? — спросила миссъ Офелія.
— Мы прожили кое-какъ вмѣстѣ нѣсколько времени, но, наконецъ, Альфредъ увидѣлъ, что я вовсе не плантаторъ. Онъ многое измѣнилъ, исправилъ, уступая моимъ взглядамъ, но я все-таки былъ недоволенъ, и это казалось ему нелѣпымъ. Но дѣло въ томъ, что мнѣ было ненавистно рабство само по себѣ, мнѣ было противно заставлять работать этихъ мужчинъ и женщинъ, противно держать ихъ въ невѣжествѣ, грубости и порокахъ, только для того, чтобы они наживали мнѣ деньги! Кромѣ того я не могъ удержаться, чтобы не вмѣшиваться въ разныя хозяйственныя мелочи. Такъ какъ я самъ лѣнивѣйшій изъ смертныхъ, то я невольно сочувствовалъ лѣнивымъ работникамъ, и когда кто-нибудь изъ этихъ жалкихъ клалъ камни на дно своей корзины, чтобы она вѣсила потяжелѣе, или наполнялъ свой мѣшокъ грязью и только сверху прикрывалъ хлопкомъ, я чувствовалъ, что на его мѣстѣ я поступилъ бы точно также, и потому не позволялъ сѣчь его. Въ сущности при мнѣ невозможно было поддерживать дисциплину на плантаціи. И вотъ, въ концѣ концовъ мы съ Альфредомъ пришли къ тому же, къ чему я пришелъ съ отцомъ много лѣтъ тому назадъ. Онъ сказалъ мнѣ, что я сантименталенъ, какъ женщина, и совершенно неспособенъ вести дѣло, и затѣмъ посовѣтовалъ мнѣ взять денежный капиталъ и домъ въ Новомъ Орлеанѣ, и приняться писать стихи, а ему предоставить управлять плантаціей. Мы разстались, и я переселился сюда.
— А отчего вы тогда же не отпустили на свободу своихъ невольниковъ?
— Какъ-то въ голову не приходило. Держать ихъ, какъ орудія для добыванія денегъ, я не могъ; держать ихъ, чтобы они помогали мнѣ тратить деньги было не такъ безобразно. Нѣкоторые изъ нихъ были наши старые слуги, которыхъ я очень любилъ, а молодые были ихъ дѣти. Всѣ они, казалось, были довольны своимъ положеніемъ. — Онъ замолчалъ и задумчиво прошелся по комнатѣ.
— Было время въ моей жизни, — снова заговорилъ онъ, — когда у меня были планы, надежды сдѣлать что-нибудь въ этомъ мірѣ, а не просто плыть по теченію. У меня было стремленіе стать, такъ сказать, освободителемъ, избавить мою родину отъ этого пятна и позора. Я думаю, у всѣхъ молодыхъ людей бываютъ такіе припадки въ извѣстное время жизни, а потомъ…
— Отчего же вы ничего не сдѣлали! — вскричала миссъ Офелія; — вы не должны были, „возложивъ руку на плугъ, оглядываться назадъ“.
— Жизнь моя устроилась не такъ, какъ я ожидалъ, и я, какъ Соломонъ, разочаровался въ жизни. Вѣроятно, у насъ съ нимъ была одинаковая наклонность къ мудрости; такъ или иначе, вмѣсто того, чтобы играть роль общественнаго преобразователя, я изображаю собой сухую щепку, которую носитъ и бросаетъ во всѣ стороны. Альфредъ бранитъ меня при всякой встрѣчѣ, и я согласенъ, что онъ правъ. Онъ дѣйствительно, хоть что нибудь да дѣлаетъ. Его жизнь есть логическое слѣдствіе его убѣжденій, моя — какая-то жалкая непослѣдовательность.
— Дорогой мой, неужели вы можете довольствоваться такою жизнью?
— Довольствоваться! Когда я вамъ говорю, что я ее презираю. Но вернемся къ нашему разговору — мы говорили объ освобожденіи негровъ. Я не думаю, чтобы мои воззрѣнія на невольничество, представляли что-нибудь исключительное. Я нахожу, что очень многіе люди въ глубинѣ души думаютъ то же, что я. Вся страна страдаетъ отъ этого учрежденія; оно зло для рабовъ, но еще большее зло для господъ. Не нужно большой проницательности, чтобы видѣть, что обширный классъ порочныхъ, безпечныхъ, безнравственныхъ людей въ нашей средѣ такое же несчастіе для насъ, какъ и для нихъ самихъ. Капиталисты и аристократы Англіи не чувствуютъ этого такъ, какъ мы, потому что они не имѣютъ близкихъ сношеній съ тѣми, кого развращаютъ. У насъ эти люди живутъ въ нашихъ домахъ; они играютъ съ нашими дѣтьми, они няньчаютъ ихъ и вліяютъ на нихъ сильнѣе, чѣмъ мы сами; дѣти почему-то всегда дружатъ съ неграми и стараются подражать имъ. Если бы Ева была не ангелъ, а обыкновенный ребенокъ, она бы давно испортилась. Оставлять ихъ невѣжественными, порочными и воображать, что это не повредитъ нашимъ дѣтямъ, все равно, что предоставлять имъ болѣть натуральной оспой и думать будто дѣти не заразятся ею. А между тѣмъ наши законы самымъ положительнымъ образомъ запрещаютъ давать неграмъ образованіе, и это вполнѣ разумно: воспитайте только одно просвѣщенное поколѣніе, и все учрежденіе разлетится въ прахъ. Если мы имъ не дадимъ свободы, они сами возьмутъ ее.
— Какъ же вы думаете, чѣмъ все это окончится? — спросила миссъ Офелія.
— Не знаю. Одно можно сказать навѣрно: въ массахъ происходитъ броженіе всюду, во всемъ мірѣ, и рано или поздно настанетъ день Божьяго суда. Одни и тѣ же причины дѣйствуютъ въ Европѣ, въ Англіи и у насъ. Мать часто говорила мнѣ, что настанетъ блаженное тысячелѣтіе, когда Христосъ будетъ царить на землѣ, и всѣ люди будутъ свободны и счастливы. Когда я былъ мальчикомъ, она учила меня молиться: „Да пріидетъ царствіе Твое“! Иногда мнѣ думается, что всѣ эти вздохи, стоны, все это потряхиванье старыхъ костей предсказываютъ близкое наступленіе этого царствія. Но кто можетъ знать день и часъ его пришествія?
— Августинъ, мнѣ кажется иногда, что вы недалеки отъ этого Царствія, — сказала миссъ Офелія, отложивъ вязанье и съ тревогой глядя на своего двоюроднаго брата.
— Благодарю васъ за ваше лестное мнѣніе обо мнѣ, но во мнѣ есть и очень высокое и очень низкое: въ теоріи я взлетаю къ вратамъ неба; на практикѣ пресмыкаюсь въ земномъ прахѣ. Однако звонятъ къ чаю, — пойдемъ, — и не говорите больше, что я ни разу въ жизни не могу поговорить серьезно.
За столомъ Марія заговорила о происшествіи съ Прю. — Вы, вѣроятно, думаете, кузина, — сказала она, — что мы всѣ страшные варвары.
— Я нахожу этотъ поступокъ варварствомъ, — отвѣчала миссъ Офелія, — но я не думаю, что вы всѣ варвары.
— Видите ли, — сказала Марія, — съ нѣкоторыми изъ этихъ тварей совсѣмъ невозможно справиться. Они до того испорчены, что не стоютъ того чтобы жить на свѣтѣ. Я не чувствую къ нимъ ни малѣйшаго состраданія. Ничего подобнаго не случалось бы, если бы они вели себя сколько нибудь сносно.
— Но, мама, — замѣтила Ева, — бѣдная Прю была очень несчастна, оттого она и пила.
— Ай, какіе пустяки! развѣ это можетъ служить оправданіемъ! Я тоже часто бываю несчастна. Мнѣ кажется, — задумчиво проговорила она, — что я пережила гораздо болѣе тяжелыя испытанія, чѣмъ она! Тутъ все дѣло въ томъ, что они страшно испорчены; нѣкоторыхъ изъ нихъ нельзя исправить никакими мѣрами строгости. Я помню, у отца былъ невольникъ до такой степени лѣнивый, что онъ убѣгалъ, чтобы только не работать; онъ скитался по болотамъ, воровалъ и продѣлывалъ всякія гадости. Его ловили, сѣкли, но ничто не помогало; черезъ нѣсколько времени онъ опять убѣгалъ; въ послѣдній разъ онъ ушелъ ползкомъ, потому что ходить уже не могъ, и умеръ на болотѣ. А между тѣмъ у него не было никакого основанія убѣгать, потому что отецъ всегда хорошо обращался со своими невольниками.
— Мнѣ удалось разъ смирить одного молодца, — сказалъ Сентъ-Клеръ, — надъ которымъ напрасно трудились и надсмотрщики и хозяева.
— Тебѣ! — вскричала Марія, — интересно знать, когда ты это могъ сдѣлать!
— Это былъ высокій, сильный малый, уроженецъ Африки, настоящій африканскій левъ. Грубый инстинктъ свободы былъ развитъ въ немъ до высшей степени. Звали его Сципіонъ. Никто не могъ ничего съ нимъ подѣлать. Его перепродавали изъ рукъ въ руки, пока, наконецъ, Адольфъ купилъ его, надѣясь справиться съ нимъ. Въ одинъ прекрасный день онъ побилъ надсмотрщика и бѣжалъ въ болота. Я въ то время гостилъ у Альфа, — это было послѣ того, какъ мы раздѣлились. Альфредъ былъ страшно разсерженъ, но я доказывалъ ему, что онъ самъ виноватъ и бился объ закладъ, что я бы смирилъ этого негра; въ концѣ концовъ мы порѣшили, что если я его поймаю, онъ мнѣ отдастъ его для производства моего опыта. Снарядили для поимки его партію въ шесть, семь человѣкъ, съ ружьями и собаками. Знаете, можно охотиться на человѣка съ такимъ же увлеченіемъ, какъ на оленя, все дѣло въ привычкѣ. Въ сущности, я и самъ былъ нѣсколько возбужденъ, хотя отправился только въ роли посредника на тотъ случай, если онъ будетъ пойманъ.
Собаки лаяли и выли, мы рыскали во всѣ стороны и настигли его. Онъ бѣгалъ, прыгалъ, какъ олень, и задалъ таки намъ порядочную гонку; наконецъ его загнали въ непроходимую чащу тростника; тогда онъ сталъ защищаться, и отъ него здорово досталось нашимъ собакамъ. Онъ разбрасывалъ ихъ направо, налѣво и трехъ убилъ голыми руками, но въ эту минуту его сразилъ ружейный выстрѣлъ, и онъ упалъ почти къ моимъ ногамъ раненый, истекая кровью. Несчастный поднялъ на меня взглядъ, въ которомъ было и мужество, и въ то же время отчаяніе. Я удержалъ собакъ и охотниковъ, которые всѣ готовы были наброситься на него, и объявилъ его своимъ плѣнникомъ, иначе его непремѣнно пристрѣлили бы. Потомъ я настоялъ, чтобы Альфредъ исполнилъ свое обѣщаніе, и онъ продалъ мнѣ Сципіона. Я взялъ его къ себѣ, и черезъ двѣ недѣли онъ превратился въ самаго покорнаго и смирнаго человѣка.
— Какъ же ты этого добился? — спросила Марія.
— Очень простымъ способомъ. Я взялъ его въ свою комнату, уложилъ его на хорошую постель, перевязалъ его раны, и самъ ухаживалъ за нимъ, пока не поставилъ его на ноги. А затѣмъ я приготовилъ ему вольную и сказалъ, что онъ можетъ уходить на всѣ четыре стороны.
— И онъ ушелъ? — спросила миссъ Офелія.
— Нѣтъ. Глупецъ разорвалъ вольную и рѣшительно отказался уходить отъ меня. У меня никогда не было лучшаго слуги, болѣе вѣрнаго, преданнаго. Впослѣдствіи, онъ принялъ христіанство и сталъ кротокъ, какъ дитя. Онъ управлялъ моимъ имѣніемъ на озерѣ и отлично исполнялъ свое дѣло. Я потерялъ его въ первую холеру. Онъ въ сущности пожертвовалъ жизнью за меня. Я заболѣлъ, былъ при смерти, всѣ окружающіе меня, боясь заразы, разбѣжались. Сципіонъ одинъ остался около меня и положительно вырвалъ меня у смерти. Но бѣдняга вскорѣ послѣ того самъ заболѣлъ, и спасти его не было возможности. Ни о комъ я такъ не горевалъ, какъ о немъ.
Во время этого разсказа Ева все ближе подходила къ отцу, губки ея были полураскрыты, большіе серьезные глаза полны сосредоточеннаго вниманія.
Когда онъ кончилъ, она вдругъ обвила ручками его шею и разразилась судорожными рыданіями.
— Ева, дорогая дѣточка! что съ тобой! — вскричалъ Сентъ-Клеръ, видя какъ ея тѣльце дрожитъ и подергивается отъ наплыва сильнаго чувства. — Дѣвочкѣ совсѣмъ не слѣдуетъ слушать такого рода исторій, — прибавилъ онъ, — она слишкомъ нервна.
— Нѣтъ, папа, я не нервна, — сказала Ева, сразу овладѣвъ собой съ необыкновенной для такого ребенка силой воли. — Я не нервная, но всѣ такія вещи падаютъ мнѣ на сердце.
— То есть какъ? что это значитъ, Ева?
— Я не могу вамъ сказать, папа. Я все думаю, у меня такъ много мыслей… Можетъ быть, я вамъ когда нибудь разскажу.
— Ну, хорошо, думай себѣ, моя дорогая, только не плачь, не огорчай папу, — сказалъ Сентъ-Клеръ. — Посмотри, какой чудный персикъ я для тебя выбралъ.
Ева взяла персикъ и улыбнулась, но въ уголкахъ ея рта все еще замѣтно было нервное подергиванье.
— Пойдемъ, посмотримъ золотыхъ рыбокъ! — Сентъ-Клеръ взялъ ее за руку и вышелъ съ ней на веранду. Черезъ нѣсколько минутъ изъ-за шелковыхъ занавѣсей донесся веселый смѣхъ: Ева и Сентъ-Клеръ бросали другъ въ друга розы и бѣгали одинъ за другимъ по дорожкамъ двора.
Увлекшись описаніемъ жизни болѣе знатныхъ особъ, читатели, можетъ быть, и забыли нашего скромнаго друга Тома. Но если они согласятся войти вмѣстѣ съ нами въ маленькую каморку надъ конюшнями, они узнаютъ нѣчто о его дѣлахъ. Это была маленькая, но вполнѣ приличная комнатка съ кроватью, стуломъ и некрашеннымъ столикомъ, на которомъ лежала Библія Тома и его молитвенникъ. Въ этой комнатѣ онъ въ настоящую минуту сидитъ, положивъ передъ собой грифельную доску и съ великимъ трудомъ старается что-то выводить на ней.
Дѣло въ томъ, что онъ страшно стосковался по родному дому и, наконецъ, выпросилъ листокъ почтовой бумаги у миссъ Евы. Собравъ весь скудный запасъ свѣдѣній по этой части, пріобрѣтенныхъ отъ массы Джоржа, онъ возымѣлъ смѣлую идею написать письмо; и теперь старался изобразить на своей доскѣ черновикъ его. Томъ былъ въ большомъ затрудненіи, такъ какъ совершенно забылъ, какъ писать нѣкоторыя буквы, а изъ тѣхъ которыя помнилъ, не зналъ какую куда поставить. Онъ трудился и пыхтѣлъ надъ своей работой, а въ это время Ева вбѣжала въ комнату, какъ птичка вспорхнула на стулъ сзади него и посмотрѣла черезъ его плечо.
— О дядя Томъ! какія смѣшныя штучки ты рисуешь?
— Я хочу написать письмо своей бѣдной старухѣ и своимъ дѣткамъ, миссъ Ева, — отвѣчалъ Томъ, проводя рукою по глазамъ, — но боюсь, не выйдетъ у меня дѣло!
— Какъ бы мнѣ хотѣлось помочь тебѣ, Томъ! Я немножко училась писать. Въ прошломъ годѣ я знала всѣ буквы, боюсь только, что забыла.
Ева прислонилась къ нему своей золотистой головкой, и они принялись вдвоемъ серьезно обсуждать дѣло, при чемъ оба одинаково ничего не знали. Послѣ долгихъ совѣщаній по поводу каждаго слова, они, наконецъ, приступили къ писанію, и оба отъ души радовались, что у нихъ выходитъ похоже на настоящее письмо.
— Да, дядя Томъ, право, начинаетъ выходить отлично, — съ восторгомъ вскричала Ева, поглядывая на доску. — Какъ обрадуется твоя жена и бѣдныя маленькія дѣтки! О, это просто безсовѣстно, что тебя разлучили съ ними! Я попрошу папу, чтобы онъ отпустилъ тебя къ нимъ.
— Миссисъ обѣщала выкупить меня, какъ только она накопитъ денегъ, — отвѣчалъ Томъ, — я надѣюсь, что она-это сдѣчаетъ. Молодой масса Джоржъ хотѣлъ пріѣхать за мной, и онъ мнѣ далъ этотъ долларъ въ знакъ памяти, — и Томъ вытащилъ изъ подъ платья драгоцѣнный долларъ.
— О, значитъ, онъ навѣрно пріѣдетъ! — вскричала Ева. — Какъ я рада!
— Вотъ мнѣ и хотѣлось, видите ли, послать имъ письмо, чтобы они знали, гдѣ я, и сказать бѣдной Хлоѣ, что мнѣ хорошо жить, а то она ужъ очень убивалась, бѣдняга!
— Томъ! — послышался въ эту минуту голосъ Сентъ-Клера, входившаго въ комнату.
Томъ и Ева вздрогнули.
— Что вы тутъ дѣлаете? — спросилъ Септъ-Клеръ, — подходя и заглядывая на доску.
— Ахъ, это Томъ пишетъ письмо, а я ему помогаю, — отвѣчала Ева, — правда, вѣдь, хорошо?
— Мнѣ не хочется васъ огорчать, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ, — но я думаю, Томъ, лучше будетъ, если ты дашь мнѣ написать за тебя это письмо. Я напишу, какъ только вернусь съ прогулки.
— Ему непремѣнно надо послать письмо! — сказала Ева. — Знаете, папа, его прежняя госпожа пришлетъ денегъ, чтобы выкупить его. Она ему обѣщала.
Сентъ-Клеръ былъ въ глубинѣ души увѣренъ, что это одно изъ тѣхъ обѣщаній, которыя добродушные владѣльцы часто даютъ своимъ невольникамъ, чтобы смягчить для нихъ горькія минуты продажи, и которыя они вовсе не имѣютъ намѣренія исполнять. Но онъ не высказалъ своихъ мыслей и только велѣлъ Тому запречь лошадей для катанья.
Письмо Тома было въ тотъ же вечеръ написано по всей формѣ и опущено благополучно въ почтовый ящикъ.
Миссъ Офелія продолжала усердно заниматься хозяйствомъ. Вся прислуга, начиная съ Дины и кончая послѣднимъ „мальчишкой“, единогласно признала, что миссъ Офелія положительно „чудитъ“, выраженіе, означающее на языкѣ южныхъ слугъ, что господинъ или госпожа поступаютъ не такъ, какъ имъ слѣдуетъ.
Высшій кругъ — Адольфъ, Джени и Роза рѣшили, что она вовсе не лэди: лэди никогда не работаютъ, какъ она. У нея и видъ совсѣмъ не барскій, даже удивительно, что она приходится сродни Сентъ-Клерамъ. Марія съ своей стороны заявила, что ей утомительно видѣть кузину Офелію вѣчно за работой. Дѣйствительно, она имѣла нѣкоторое основаніе жаловаться. Миссъ Офелія шила и вышивала съ ранняго утра до вечера такъ усердно, точно это было ей крайне необходимо; потомъ, когда начинало темнѣть, она складывала работу, принималась за свое безконечное вязанье и столь же усердно шевелила спицами. По правдѣ сказать, можно было устать, глядя на нее.
ГЛАВА XX.
правитьОдинъ разъ утромъ, когда миссъ Офелія была по обыкновенію занята своими домашними хлопотами, снизу послышался голосъ Сентъ-Клера, звавшій ее.
— Сойдите, пожалуйста, кузина, я хочу показать вамъ что-то.
— Что такое? — спросила миссъ Офелія, спускаясь съ лѣстницы съ шитьемъ въ рукахъ.
— Я сдѣлалъ для васъ одну покупку, посмотрите-ка! — сказалъ Сентъ-Клеръ — и съ этими словами выдвинулъ впередъ маленькую негритянку лѣтъ восьми, девяти.
Это была одна изъ самыхъ черныхъ представительницъ черной расы; ея круглые, блестящіе, какъ бусы, глаза безпокойно перебѣгали съ одного предмета на другой. Ея ротъ полураскрытый отъ удивленія при видѣ всѣхъ чудесъ, собранныхъ въ гостиной новаго массы, обнаруживалъ рядъ бѣлыхъ, блестящихъ зубовъ. Курчавые волосы ея были заплетены въ массу косичекъ, торчавшихъ во всѣ стороны. Выраженіе ея лица представляло странную смѣсь лукавства и задора, прикрытыхъ словно вуалью, какою-то грустною серьезностью и торжественностью. На ней не было надѣто ничего, кромѣ грязной, рваной рубашки изъ толстой парусины. Она стояла, чинно сложивъ руки на груди. Во всей ея фигурѣ было что-то странное, какъ будто дьявольское, что-то „языческое“, какъ разсказывала впослѣдствіи миссъ Офелія, внушавшее этой почтенной лэди полнѣйшее отвращеніе.
— Скажите на милость, Августинъ, — обратилась она къ Сентъ-Клеру, — для чего вы привели сюда эту дѣвчонку?
— Да для того, чтобы вы занялись ея воспитаніемъ и научили ее всему, чему слѣдуетъ. Она показалась мнѣ очень интереснымъ субъектомъ въ своемъ родѣ. Эй, Топси, — онъ свиснулъ, точно подзывая собаку, — спой намъ что нибудь и покажи, какъ ты пляшешь.
Черные, блестящіе глаза сверкнули какимъ-то злобнымъ задоромъ, и дѣвочка затянула чистымъ, звонкимъ голосомъ фантастическую негритянскую пѣсню, при чемъ отбивала тактъ руками и ногами, вертѣлась, хлопала въ ладоши, производила горломъ всѣ тѣ странные гортанные звуки, которые составляютъ особенность африканской музыки; въ заключеніе, сдѣлавъ одинъ, два прыжка, она испустила протяжный звукъ, напоминающій свистокъ машины, и затѣмъ стала, какъ вкопанная, на коврѣ, сложила руки и скроила удивительно смиренную, важную физіономію, которой противорѣчили только лукавые огоньки, мелькавшіе въ глазахъ ея.
Миссъ Офелія стояла молча, оцѣпенѣвъ отъ изумленія. Сентъ-Клеръ съ своимъ обычнымъ злорадствомъ, повидимому, наслаждался ея изумленіемъ; послѣ нѣсколькихъ секундъ молчанія онъ снова обратился къ дѣвочкѣ;
— Топси, — сказалъ онъ, — это твоя новая госпожа. Я дарю тебя ей. Смотри, старайся вести себя хорошенько.
— Да, масса, — отвѣчала Топси съ напускною серьезностью, а глаза ея лукаво сверкали.
— Постарайся быть хорошей дѣвочкой, Топси, понимаешь? — сказалъ Сентъ-Клеръ.
— О, да, масса — отвѣчала Топси, снова сверкнувъ глазами и продолжая держать руки чинно сложенными.
— Скажите, пожалуйста, Августинъ, чего ради вы это сдѣлали? — спросила миссъ Офелія. — Вашъ домъ и безъ того биткомъ набитъ этими несносными ребятишками, шагу нельзя ступить, чтобы не наступить на нихъ. Утромъ, когда я выхожу изъ своей комнаты, всегда кто-нибудь изъ нихъ спитъ у меня за дверью, другой въ передней на половикѣ и какая нибудь черная голова выглядываетъ изъ подъ стола; они всюду гримасничаютъ, кривляются, кричатъ и вѣчно торчатъ въ кухнѣ. Зачѣмъ, скажите на милость, привели вы еще эту?
— Чтобы вы ее воспитали, вѣдь я же вамъ сказалъ. Вы постоянно проповѣдуете о необходимости воспитывать негровъ. Вотъ я и вздумалъ подарить вамъ самый свѣжій образчикъ человѣческой природы. Попробуйте на ней свои силы, воспитайте изъ нея порядочнаго человѣка.
— Да я вовсе не желаю ее воспитывать. Мнѣ и безъ того достаточно хлопотъ съ неграми.
— Вотъ вы, христіане, всегда такъ! Вамъ бы только составить общество да отправить къ язычникамъ какого-нибудь несчастнаго миссіонера. А ни одинъ изъ васъ никогда не подумаетъ взять такого язычника къ себѣ въ домъ и самому потрудиться обратить его! Нѣтъ, какъ можно! Они слишкомъ грязны и непріятны, съ ними много хлопотъ и т. д. и т. д.
— Августинъ, мнѣ право не пришло въ голову посмотрѣть на дѣло съ этой точки зрѣнія, — сказала миссъ Офелія, видимо смягчаясь. — Пожалуй, это и въ самомъ дѣлѣ христіанскій долгъ, — и она болѣе ласково посмотрѣла на дѣвочку.
Сентъ-Клеръ затронулъ надлежащую струну. Исполненіе долга было для миссъ Офеліи всего важнѣе.
— Но, прибавила она, — я все-таки не понимаю, зачѣмъ вамъ понадобилось покупать еще эту дѣвочку; у васъ въ домѣ такъ много ребятъ, что мнѣ было бы къ кому примѣнять мое искусство.
— Вотъ что, кузина, — сказалъ Сентъ-Клеръ, отводя ее въ сторону, — простите мнѣ все, что я вамъ наговорилъ. Вы такъ добры, что все это было совершенно напрасно. Дѣло въ томъ, что эта дѣвочка принадлежала двумъ пьяницамъ, которые содержали маленькій ресторанъ. Я каждый день проѣзжалъ мимо него и мнѣ надоѣло слушать, какъ она вопитъ, а они бьютъ и ругаютъ ее. У нея смышленый, забавный видъ, и я подумалъ, что, можетъ быть, изъ нея можно кое что сдѣлать. Вотъ почему я ее купилъ и хочу подарить вамъ. Попробуйте дать ей правильное, новоанглійское воспитаніе и посмотрите, что изъ нея выйдетъ. Вы знаете, что у меня нѣтъ никакихъ педагогическихъ способностей, но мнѣ хотѣлось бы, чтобы вы попробовали.
— Хорошо, я сдѣлаю все, что могу, — сказала миссъ Офелія и подошла къ своей новой воспитанницѣ, какъ подходитъ къ черному пауку человѣкъ, не имѣющій намѣренія убить его.
— Она страшно грязная и почти голая, замѣтила она.
— Сведите ее внизъ и велите кому нибудь вымыть и одѣть ее.
Миссъ Офелія свела дѣвочку въ кухню.
— Не понимаю, для чего массѣ Сентъ-Клеру понадобилась еще негритянка! — вскричала Дина, оглядывая далеко недружелюбно вновь прибывшую. — Во всякомъ случаѣ у меня подъ ногами я не дамъ ей вертѣться!
— Фу! — вскричали Роза и Джени съ отвращеніемъ. — Пожалуйста, подальше отъ меня! И съ какой стати масса купилъ ее, точно у насъ мало этихъ дрянныхъ негровъ!
— Скажите, пожалуйста! А вы сами не негритянка, миссъ Роза? — обидѣлась Дина, принявшая послѣднее замѣчаніе на свой счетъ. — Вы, кажется, воображаете, что вы бѣлая? А вы ни то, ни се, ни черная, ни бѣлая! По моему, ужъ лучше быть чѣмъ нибудь однимъ!
Миссъ Офелія видѣла, что никто не возьмется вымыть и одѣть дѣвочку, и потому принуждена была сама приняться за это дѣло съ помощью Джени, весьма неохотно услуживавшей ей.
Благовоспитанному читателю было бы непріятно слышать всѣ подробности перваго туалета несчастнаго заброшеннаго ребенка. Въ сущности, въ этомъ мірѣ множество людей живетъ и умираетъ въ такомъ состояніи, одно описаніе котораго способно разстроить нервы ихъ ближнихъ. Миссъ Офелія обладала большой дозой практичности и настойчивости; она прошла черезъ всѣ эти отвратительныя подробности съ геройскою рѣшимостью, хотя не съ особенно ласковымъ видомъ, — она заставляла себя терпѣть изъ принципа, большаго нельзя было отъ нея требовать; но когда она увидѣла на спинѣ и плечахъ ребенка широкіе рубцы и кровоподтеки, — неизгладимые слѣды той системы воспитанія, какое она до сихъ поръ получала, — жалость закралась въ ея сердце.
— Смотрите! — сказала Джени, указывая на рубцы, — сейчасъ видно, что это негодяйка! Надѣлаетъ она намъ хлопотъ! Я ненавижу всѣхъ этихъ черномазыхъ ребятишекъ! Отвратительные! Удивляюсь, для чего масса купилъ ее! — „Черномазая“, о которой шла рѣчь, выслушивала всѣ мнѣнія о себѣ съ покорнымъ и грустнымъ видомъ, который былъ повидимому обычнымъ выраженіемъ ея лица, и въ то же время поглядывала своими блестящими глазами на красивыя сережки Джени.
Когда ее, наконецъ, одѣли въ чистое, приличное платье и коротко остригли ей волоса, миссъ Офелія съ нѣкоторымъ удовлетвореніемъ замѣтила, что теперь она больше похожа на христіанскаго ребенка, и мысленно начала строить планы ея воспитанія.
Усѣвшись передъ дѣвочкой, она принялась разспрашивать ее.
— Сколько тебѣ лѣтъ, Топси?
— Не знаю, миссисъ, — отвѣчала дѣвочка съ усмѣшкой, показавшей всѣ ея зубы.
— Не знаешь сколько тебѣ лѣтъ? Неужели же никто никогда не говорилъ тебѣ этого? Кто была твоя мать?
— У меня никогда не было матери, — проговорила дѣвочка съ новой усмѣшкой.
— Какъ не было матери? Что это значитъ? Гдѣ ты родилась?
— Я совсѣмъ не родилась, — отвѣчала Топси съ такой дьявольской гримасой, что будь миссъ Офелія особа нервная, она приняла бы ее за какого нибудь черномазаго гнома изъ волшебной страны. Но миссъ Офелія была не нервная, а простая, дѣловитая женщина, и потому она нѣсколько строго замѣтила Топси:
— Ты не должна такъ отвѣчать мнѣ, дитя; я не шучу съ тобой. Скажи мнѣ, гдѣ ты родилась, кто были твой отецъ и твоя мать?
— Я никогда не родилась — повторила дѣвочка, — и никогда у меня не было ни отца, ни матери и ни кого. Я выросла у торговца, насъ тамъ было много дѣтей. Старая тетка Сю ходила за нами. — Дѣвочка, очевидно, говорила совершенно искренно.
Джени хихикнула и замѣтила: — Э, миссисъ, такихъ ребятишекъ у насъ много. Барышники скупаютъ ихъ по дешевой цѣнѣ и выращиваютъ на продажу.
— Долго ли ты жила у своихъ хозяевъ?
— Не знаю, миссисъ.
— Что же, годъ, или больше, или меньше.
— Не знаю, миссисъ.
— Э, миссисъ, — снова вмѣшалась Джени, — эти тупоумные негры совсѣмъ ничего не понимаютъ, они не знаютъ, что такое годъ, не знаютъ, сколько имъ лѣтъ.
— Слыхала ли ты что нибудь о Богѣ, Топси?
Дѣвочка съ недоумѣніемъ посмотрѣла на нее и опять оскалила зубы.
— Знаешь ты, кто тебя сотворилъ?
— Да, кажись, что никто! — съ короткимъ смѣхомъ отвѣтила Топси. Мысль эта показалась ей очень забавной, глаза ея сверкнули, и она прибавила:
— Я, должно быть, сама выросла. Я думаю, меня никогда никто не творилъ.
— Умѣешь ты шить? — спросила миссъ Офелія, рѣшаясь перенести свои вопросы на болѣе практичную почву.
— Нѣтъ, миссисъ.
— Что же ты умѣешь дѣлать? Что ты дѣлала у прежнихъ хозяевъ?
— Я приносила воду, мыла посуду, чистила ножи и прислуживала гостямъ.
— Они были добры къ тебѣ?
— Кажется, добры, — отвѣчала дѣвочка, лукаво поглядывая на миссъ Офелію.
Миссъ Офелія встала, желая прекратить этотъ пріятный разговоръ. Сентъ-Клеръ стоялъ за ея стуломъ.
— Вы найдете здѣсь совершенно дѣвственную почву, кузина, сѣйте на ней ваши собственныя идеи, вырывать вамъ немного придется.
Взглядъ миссъ Офеліи на воспитаніе, какъ и всѣ прочіе ея взгляды были вполнѣ тверды и опредѣленны; такого рода взгляды господствовали въ Новой Англіи сто лѣтъ тому назадъ и до сихъ поръ сохранились въ нѣкоторыхъ глухихъ уголкахъ, вдали отъ желѣзныхъ дорогъ и лукавыхъ мудрствованій. Ихъ въ сущности можно было выразить въ немногихъ словахъ: пріучить дѣтей внимательно слушать, что имъ говорятъ; выучить ихъ катехизису, шитью и чтенію; сѣчь ихъ, если они солгутъ. Въ настоящее время вопросы воспитанія озарились новымъ свѣтомъ, и эти правила считаются устарѣлыми, но нельзя отрицать того факта, что по этой системѣ наши бабушки воспитали не мало весьма порядочныхъ мужчинъ и женщинъ, многіе современники еще помнятъ и могутъ засвидѣтельствовать это. Во всякомъ случаѣ миссъ Офелія никакой другой системы не знала и принялась примѣнять ее къ своей язычницѣ со всѣмъ усердіемъ, на какое только была способна.
Въ домѣ смотрѣли на дѣвочку, какъ на собственность миссъ Офеліи, и, такъ какъ въ кухнѣ ее приняли весьма недружелюбно, то миссъ Офелія рѣшила ограничить сферу ея дѣятельности и обученіе исключительно своей комнатой. Вмѣсто того, чтобы спокойно стлать свою постель и убирать свою комнату, какъ она это дѣлала до сихъ поръ, рѣшительно отказываясь отъ услугъ горничной, она съ самоотверженіемъ, которое оцѣнятъ нѣкоторыя наши читательницы, стала учить всему этому Топси. Мучительный былъ для нея день! Тѣ изъ нашихъ читательницъ, которымъ приходилось дѣлать нѣчто подобное, поймутъ всю громадность ея жертвы.
Миссъ Офелія начала съ того, что въ первое же утро привела Топси въ свою комнату и торжественно начала посвящать ее въ искусство уборки постели.
Топси, умытая, остриженная и лишенная всѣхъ многочисленныхъ косичекъ, составлявшихъ ея отраду, одѣтая въ чистое платье и туго накрахмаленный передникъ, почтительно стояла передъ миссъ Офеліей съ похоронно торжественнымъ выраженіемъ лица.
— Ну, вотъ, Топси, я покажу тебѣ, какъ надо стлать мою постель. Я очень люблю, чтобы моя постель была постлана какъ слѣдуетъ. Ты должна выучиться дѣлать все аккуратно.
— Да, мадамъ, — отвѣчала Топси, съ тяжелымъ вздохомъ и унылою, серьезною физіономіей.
— Смотри сюда, Топси; вотъ это рубецъ простыни, это правая сторона, а это изнанка. Будешь ты помнить.
— Да, ма’амъ! — и Топси снова тяжело вздохнула.
— Теперь смотри: нижнюю простыню ты должна положить на изголовье, такъ, и потомъ подоткнуть ее подъ матрацъ гладко и ровно — такъ! видишь?
— Вижу, ма’амъ, — отвѣтила Топси съ глубокимъ вниманіемъ.
— А верхнюю простыню, — продолжала миссъ Офелія, — надобно разложить вотъ такъ и подоткнуть только въ ногахъ, совсѣмъ гладко, вотъ такъ, узкимъ рубцомъ къ ногамъ.
— Да, ма’амъ, — сказала Топси все съ такимъ же вниманіемъ; но мы должны разсказать то, что миссъ Офелія не видѣла. Когда въ пылу своего преподавательскаго усердія почтенная лэди повернулась спиной къ своей ученицѣ, эта послѣдняя стащила пару перчатокъ и ленту, ловко засунула ихъ себѣ въ рукава и затѣмъ снова стала въ почтительную позу со сложенными руками.
— Ну, Топси, теперь покажи, какъ ты будешь стлать, — сказала миссъ Офелія, свернувъ простыни и усаживаясь на стулъ.
Топси принялась за дѣло очень усердно и ловко къ полному удовольствію миссъ Офеліи. Она расправляла простыни, разглаживала каждую складочку и при этомъ все время сохраняла невозмутимо важный, серьезный видъ. Но вдругъ, въ ту минуту, когда она уже кончала работу, вслѣдствіе какого-то ея неловкаго движенія, конецъ ленты высунулся изъ рукава и привлекъ вниманіе миссъ Офеліи. Она тотчасъ же схватила его.
— Что это такое? Ахъ ты скверная дѣвчонка, ты это украла?
Лента была вытащена изъ собственнаго рукава Топси, но это нисколько не смутило дѣвочку; она посмотрѣла на ленту съ видомъ самого невиннаго удивленія.
— Господи! что это? кажись, лента миссъ Фели? Какъ это она попала ко мнѣ въ рукавъ?
— Топси, гадкая дѣвочка! не лги! ты украла эту ленту!
— Что вы, миссисъ, какъ можно! Да я и вижу-то ее первый разъ въ жизни!
— Топси, — проговорила миссъ Офелія, — развѣ ты не знаешь, какъ это грѣшно лгать?
— Я никогда не лгу, миссъ Фели, — отвѣчала Топси съ видомъ оскорбленной добродѣтели; — я вамъ сказала истинную правду, ничего больше.
— Топси, мнѣ придется высѣчь тебя, если ты будешь такъ врать.
— Господи, миссисъ, да сѣките меня хоть цѣлый день, я ничего другого не могу сказать, — отвѣчала Топси, начиная ревѣть. — Я никогда не видала этой ленты, я не знаю, какъ она попала въ мой рукавъ. Должно быть, миссъ Фели, вы ее оставили на постели, она запуталась въ простыняхъ, да и засунулась ко мнѣ въ рукавъ.
Миссъ Офелія пришла въ такое негодованіе отъ этой наглой лжи, что схватила дѣвучку за плечи и принялась трясти ее.
— Посмѣй-ка повторить это еще разъ!
Отъ тряски изъ другого рукава вывалились перчатки.
— Вотъ видишь! — вскричала миссъ Офелія — Ты и теперь будешь увѣрять, что не крала ленты? — Топси призналась, что украла перчатки, но относительно ленты продолжала упорно отпираться.
— Вотъ что, Топси, — сказала миссъ Офелія, — если ты во всемъ сознаешься, я на этотъ разъ не буду тебя сѣчь.
Послѣ этого обѣщанія Топси съ горькими слезами раскаянія созналась въ кражѣ и ленты, и перчатокъ.
— Хорошо, теперь скажи мнѣ, ты навѣрно еще что нибудь украла здѣсь: вѣдь ты вчера цѣлый день бѣгала по дому. Скажи, что ты взяла, и я не буду тебя сѣчь.
— Ахъ, ты Господи, миссисъ! я взяла ту красненькую штучку, которую миссъ Ева носитъ на шеѣ.
— Взяла? Ахъ, негодная дѣвочка! А еще что?
— Я взяла серьги Розы, красненькія.
— Поди же и сію минуту принеси сюда то и другое.
— Господи, миссисъ, я не могу, я ихъ сожгла!
— Сожгла! Вздоръ! принеси ихъ сейчасъ же, не то я тебя высѣку!
Топси громко зарыдала и увѣряла со слезами и воплями, что никакъ не можетъ этого сдѣлать:
— Они сгорѣли, совсѣмъ сгорѣли!
— Зачѣмъ же ты ихъ сожгла? — спросила миссъ Офелія.
— Да такъ, потому что я гадкая, я страшно гадкая, съ этимъ ужъ ничего не подѣлаешь.
Въ эту самую минуту въ комнату вошла Ева. На шеѣ ея было коралловое ожерелье, о которомъ шла рѣчь.
— Ева, откуда ты взяла свое ожерелье? — спросила миссъ Офелія.
— Какъ откуда? Я его не снимала цѣлый день.
— А вчера оно было на тебѣ надѣто?
— Да, и знаете, какъ смѣшно, тетя! я даже спала въ немъ! Забыла снять вчера вечеромъ.
Миссъ Офелія совсѣмъ растерялась, тѣмъ болѣе, что въ эту минуту Роза вошла въ комнату, неся на головѣ корзину только что выглаженнаго бѣлья: въ ушахъ ея красовались коралловыя сережки.
— Совершенно не знаю, что мнѣ дѣлать съ этимъ ребенкомъ! — въ отчаяніи вскричала она.
— Для чего же ты мнѣ сказала, что украла эти вещи, Топси?
— Да вѣдь вы, миссисъ, велѣли мнѣ сознаться, а я не могла придумать, въ чемъ мнѣ еще сознаваться, — отвѣчала Топси, вытирая глаза.
— Я же не велѣла тебѣ сознаваться въ томъ, что ты не дѣлала, — сказала миссъ Офелія. — Это все равно значитъ лгать!
— Да неужели же! — вскричала Топси съ видомъ простодушнаго изумленія.
— Э, да развѣ такая дрянь знаетъ, что такое правда, — сказала Роза, съ негодованіемъ глядя на Топси. — Я бы на мѣстѣ массы Сентъ-Клера сѣкла ее до крови! Я бы ей показала!
— Нѣтъ, нѣтъ Роза, — вскричала Ева повелительно, — она иногда умѣла говорить такимъ тономъ, — Ты не должна говорить такихъ словъ, Роза! Я этого терпѣть не могу!
— Ну, миссъ Ева, вы слишкомъ добры! вы не знаете, какъ надобно обращаться съ неграми! Если ихъ не бить, такъ они ничему и не выучатся, ужъ повѣрьте мнѣ!
— Роза! — вскричала Ева, — молчи! Не смѣй больше говорить такихъ вещей! — Глаза дѣвочки сверкали, на щекахъ ея показался яркій румянецъ.
Роза сразу притихла.
— Сейчасъ видно, что у миссъ Евы кровь Сентъ-Клеровъ — пробормотала она, выходя изъ комнаты, — иной разъ такъ скажетъ, вылитый баринъ.
Ева остановилась и смотрѣла на Топси.
Онѣ стояли другъ противъ друга эти двѣ маленькія представительницы двухъ противоположныхъ ступеней общественной лѣстницы. Одна бѣлая, красивая, хорошо воспитанная, съ золотистыми волосами, съ глубокими глазами, съ умнымъ, благороднымъ лбомъ и изящными движеніями; другая черная, рѣзкая, хитрая, раболѣпная, но по своему смышленая. Каждая была достойной представительницей своей расы. Саксонка — продуктъ вѣковой культуры, власти, воспитанія, физической и нравственной силы; африканка — продуктъ вѣкового угнетенія, покорности, невѣжества, труда и порока. Можетъ быть, нѣчто подобное этому сравненію мелькнуло въ умѣ Евы. Но мысли ребенка можно скорѣй назвать смутными, неопредѣленными инстинктами. Въ благородной душѣ Евы жило и дѣйствовало много такихъ инстинктовъ, которые она не могла выразить словами. Пока миссъ Офелія бранила Топси за ея дурное, грѣховное поведеніе, дѣвочка глядѣла грустно и смущенно, а затѣмъ ласково сказала:
— Бѣдненькая Топси, зачѣмъ тебѣ красть? Теперь у тебя, будетъ все, что тебѣ нужно. Я готова отдать тебѣ, что хочешь изъ моихъ вещей, только не бери потихоньку.
Это было первое ласковое слово, которое маленькая негритянка слышала въ жизни. Нѣжный голосъ Евы странно отозвался въ этомъ грубомъ, озлобленномъ сердцѣ, и что то въ родѣ слезы сверкнуло въ ея дерзкихъ, круглыхъ, блестящихъ глазахъ; но вслѣдъ за тѣмъ раздался ея отрывистый смѣхъ и обычная гримаса оскалила ея бѣлые зубы. Ухо, никогда не слышавшее ничего, кромѣ брани и оскорбленій, недовѣрчиво ко всякому проявленію доброты; слова Евы показались Топси чѣмъ-то страннымъ и смѣшнымъ, она не повѣрила имъ.
Но что же дѣлать съ Топси? Миссъ Офелія была въ полномъ недоумѣніи: всѣ ея правила воспитанія оказались непримѣнимыми. Она рѣшила, что это дѣло надо обдумать не торопясь; и съ одной стороны, чтобы выиграть время, съ другой, смутно надѣясь, что нѣкоторая таинственная польза приписываемая вообще темнымъ чуланамъ окажетъ благодѣтельное вліяніе на Топси, она заперла Топси въ одинъ изъ такихъ чулановъ, а сама принялась обдумывать, какъ съ ней быть.
— Я не знаю, — сказала она, обращаясь къ Сентъ-Клеру, — удастся ли мнѣ безъ розги что нибудь сдѣлать изъ этой дѣвочки.
— Такъ сѣките ее, сколько хотите! Я даю вамъ полную власть надъ ней.
— Дѣтей всегда сѣкутъ, — замѣтила миссъ Офелія, — я никогда не слыхала, чтобы ихъ воспитывали безъ розги.
— Ну, чтожъ, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ. — Дѣлайте, какъ найдете лучшимъ. Только позвольте напомнить вамъ одно: эту дѣвочку при мнѣ били и кочергой, и лопатой, и щипцами, и всѣмъ, что попадало подъ руку. Она такъ привыкла къ побоямъ, что вамъ придется очень энергично сѣчь ее, чтобы произвести должное впечатлѣніе.
— Но въ такомъ случаѣ, что же мнѣ съ ней дѣлать? спросила миссъ Офелія.
— Вы затронули очень серьезный вопросъ, — сказалъ Сентъ-Клеръ, — и мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы сами на него отвѣтили. Что дѣлать съ человѣческимъ существомъ, на котораго ничто не дѣйствуетъ, кромѣ плети, да и та не всегда? А вѣдь у насъ это самое обыкновенное явленіе.
— Право, не знаю! Я никогда на видала такого ребенка.
— У насъ такія дѣти встрѣчаются сплошь да рядомъ, и не только дѣти, но и мужчины, и женщины. Какъ же съ ними-то справляться?
— Я, право, рѣшительно не знаю, — отвѣчала миссъ Офелія.
— И я тоже не знаю, — сказалъ Сентъ-Клеръ. — Страшные случаи жестокостей и притѣсненій, которые иногда попадаютъ даже въ газеты, такіе напримѣръ какъ случай съ Прю, отчего они происходятъ? Очень часто оттого, что обѣ стороны постепенно ожесточаются: господинъ становится все болѣе и болѣе свирѣпымъ, рабъ все болѣе и болѣе упорнымъ. Брань и побои все равно, что опіумъ: приходится удваивать дозы по мѣрѣ того, какъ чувствительность притупляется. Я понялъ это давно, какъ только сталъ рабовладѣльцемъ; и я рѣшилъ не начинать, такъ какъ не зналъ, гдѣ остановлюсь; я рѣшилъ, по крайней мѣрѣ, сохранить свое собственное нравственное чувство. Вслѣдствіе этого мои слуги ведутъ себя, какъ балованныя дѣти, но по моему это лучше, чѣмъ взаимно злобствовать другъ противъ друга. Вы, кузина, много говорили о нашей отвѣтственности, о томъ, что мы должны воспитывать негровъ. Мнѣ и хотѣлось, чтобы вы попробовали воспитать хоть одного ребенка, такихъ, какъ эта дѣвочка, у насъ тысячи.
— Это вашъ общественный строй дѣлаетъ дѣтей такими! — замѣтила миссъ Офелія.
— Совершенно вѣрно. Но они таковы, они существуютъ что же съ ними дѣлать?
— Не могу сказать, чтобы я была благодарна вамъ за тотъ опытъ, который вы мнѣ предлагаете сдѣлать, но такъ какъ это, повидимому, мой долгъ, то я постараюсь исполнить его какъ можно лучше. — И миссъ Офелія, дѣйствительно, принялась усердно и энергично заниматься своей воспитанницей. Она назначила ей опредѣленные часы для работы и начала учить ее читать и шить.
Читать дѣвочка научилась довольно быстро. Она какъ бы по волшебству усвоила себѣ буквы и скоро могла разбирать печатное. Шить оказалось для нея труднѣе. Она была подвижна и ловка, какъ кошка, проворна, какъ обезьяна, сидѣть на мѣстѣ за шитьемъ было для нея настоящимъ мученіемъ. Она ломала иголки и украдкой выбрасывала ихъ за окно, или засовывала въ щели на стѣнахъ, она путала, рвала пальцами нитки, или ловкимъ движеніемъ забрасывала куда нибудь всю катушку. Ея движенія были такъ быстры и ловки, какъ у любого опытнаго фокусника, и при томъ она замѣчательно хорошо умѣла владѣть своимъ лицомъ; и хотя миссъ Офелія отлично понимала, что столько несчастій подъ рядъ не могли быть простою случайностью, но ей никакъ не удавалось уличить плутоватую дѣвочку, для этого ей пришлось бы забросить всѣ свои другія дѣла и не оставлять ее ни минуты безъ надзора.
Скоро Топси сдѣлалась весьма замѣтною особою въ домѣ. У нея былъ необыкновенный талантъ для всякаго шутовства, подражанья и гримасничанья, она отлично танцовала, кувыркалась, лазала, пѣла, свистѣла, удивительно передавала всевозможные звуки.
Въ ея свободные часы всѣ ребятишки, жившіе въ домѣ, ходили за ней по пятамъ, разинувъ рты отъ удивленія и восторга. Въ числѣ этихъ ребятъ была обыкновенно и Ева; ее, повидимому, очаровывалъ этотъ бѣсенокъ, какъ иногда блестящая змѣя чаруетъ и привлекаетъ голубку. Миссъ Офеліи не нравилось, что Ева такъ часто бываетъ вмѣстѣ съ Топси, и она просила Сентъ-Клера запретить это.
— Полноте, оставьте ее въ покоѣ, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ, — общество Топси ей полезно.
— Но это такой испорченный ребенокъ, развѣ вы не боитесь, что она научитъ Еву чему нибудь дурному?
— Она не можетъ научить ее ничему дурному, для другихъ дѣтей ея вліяніе можетъ бытъ вредно, но съ Евы все дурное соскальзываетъ, какъ роса съ пальмоваго листа, ни одна капля не попадаетъ внутрь.
— Не будьте такъ увѣрены, — возразила миссъ Офелія, — я бы, по крайней мѣрѣ, никогда не позволила своей дочери играть съ Топси.
— Вашей дочери, это, можетъ быть, и было бы вредно, а моей нѣтъ. Если бы Еву можно было испортить, она уже давно была бы испорчена.
Сначала аристократическая часть презирала Тоиси и пренебрегала ею; но скоро она должна была измѣнить свое отношеніе къ ней: всѣ замѣтили, что со всякимъ, кто высказывалъ Топси пренебреженіе, въ самомъ непродолжительномъ времени случалась какая нибудь непріятность, то пропадали сережки или какая-нибудь любимая бездѣлушка; то что-нибудь изъ одежды оказывалось испорченнымъ; виновный случайно натыкался на ведра съ горячей водой, или его неожиданно обливали помоями, когда онъ былъ въ своемъ парадномъ костюмѣ. Во всѣхъ этихъ случаяхъ производилось самое тщательное разслѣдованіе, но виновный никогда не отыскивался. Топси подозрѣвали, ее призывали на допросъ передъ полнымъ составомъ домашняго судилища, но она выдерживала этотъ допросъ съ совершенно невиннымъ и серьезнымъ видомъ. Никто не сомнѣвался, что виновата именно она, но противъ нея не было ни малѣйшей прямой улики, а миссъ Офелія была слишкомъ справедлива, чтобы наказывать ее на основаніи однихъ только подозрѣній.
Всѣ эти несчастныя случайности происходили обыкновенно въ такое время, которое было очень выгодно для виновницы ихъ. Такъ напр. что бы отомстить Джени и Розѣ, двумъ горничнымъ, Топси выбирала такіе дни, когда (что случалось довольно часто) онѣ были въ немилости у своей госпожи, и когда, слѣдовательно, жалоба ихъ не могла встрѣтить сочувствія. Короче говоря, Топси очень скоро заставила всѣхъ слугъ понять, что для нихъ выгоднѣе не задѣвать ее, и ее оставили въ покоѣ.
Топси была проворна и ловка на всякую работу и удивительно быстро усваивала все, чему ее учили. Въ нѣсколько уроковъ она такъ хорошо выучилась убирать комнату миссъ Офеліи, что даже эта взыскательная особа оставалась довольной. Никто не могъ глаже разложить простынь, лучше взбить подушки, аккуратнѣе подмести полъ и вытереть пыль чѣмъ Топси, когда ей этого хотѣлось, — но ей этого очень рѣдко хотѣлось. Если послѣ трехъ, четырехъ дней бдительнаго и терпѣливаго надзора, миссъ Офелія, вообразивъ, что Топси уже вошла въ колею, оставляла ее безъ присмотра и уходила заняться другимъ дѣломъ, Топси переворачивала все вверхъ дномъ и оставляла комнату на часъ или на два въ невообразимомъ безпорядкѣ. Вмѣсто того чтобы стлать постель, она стаскивала наволочки зарывалась своей курчавой головкой въ подушки и иногда вылѣзала изъ подъ нихъ разукрашенная перьями, комично торчавшими во всѣ стороны; она влѣзала на столбы поддерживающіе пологъ и висѣла на нихъ внизъ головой; она стаскивала простыни и разстилала ихъ по всему полу; надѣвала на подушку ночную кофту и чепецъ миссъ Офеліи и разыгрывала съ нею разныя сцены, пѣла, свистѣла и гримасничала передъ зеркаломъ, однимъ словомъ, „тѣшила дьявола“, какъ выражалась миссъ Офелія.
Одинъ разъ, когда миссъ Офелія, по совершенно несвойственной ей забывчивости, оставила ключъ въ замкѣ комода, она нашла Топси передъ зеркаломъ, разыгрывающей какую-то сцену съ тюрбаномъ на головѣ, устроеннымъ изъ ея лучшей пунцовой индѣйской шали.
— Топси! — вскричала она, окончательно выведенная изъ терпѣнія, — отчего ты такъ дурно ведешь себя?
— Не знаю, миссисъ! должно быть оттого, что я гадкая!
— Я просто не знаю, Топси, что мнѣ съ тобой дѣлать!
— Э, миссисъ, сѣките меня; мой старый хозяинъ постоянно сѣкъ меня. Я безъ этого не привыкла работать.
— Но, Топси, мнѣ вовсе не хочется сѣчь тебя. Ты можешь все хорошо дѣлать, когда захочешь. Отчего же ты не хочешь?
— Господи, миссисъ, я привыкла, чтобы меня сѣкли, это, вѣрно, полезно для меня.
Миссъ Офелія испробовала и это средство. Топси каждый разъ поднимала страшный крикъ, визжала, стонала, просила прощенія. А черезъ полчаса послѣ наказанія, она возсѣдала на какомъ-нибудь выступѣ балкона, окруженная толпой ребятъ и съ пренебреженіемъ говорила;
— Миссъ Фели высѣкла меня! Вотъ-то сѣчетъ! ей своимъ сѣченіемъ и мухи не убить! Посмотрѣли бы вы, какъ мой прежній хозяинъ сѣкъ, только клочья, бывало, летятъ. Да, тотъ, небось, умѣлъ!
Топси очень хвасталась своими недостатками, и прегрѣшеніями, очевидно, находя, что они выдѣляютъ ее изъ толпы.
— Эй, вы, негры! — обращалась она иногда къ своей аудиторіи — знаете вы, что вы всѣ грѣшники! Да, грѣшники, всѣ вы какъ есть. И бѣлые тоже грѣшники, мнѣ миссъ Фели говорила; только я думаю, негры будутъ погрѣшнѣе. А всѣхъ грѣшнѣе я. Я такая грѣшница, что со мной никто ничего не можетъ подѣлать. Прежняя хозяйка, бывало, цѣлый день ругаетъ меня. Должно быть, я самый грѣшный человѣкъ во всемъ свѣтѣ! — Топси подпрыгивала, карабкаясь на еще болѣе возвышенную позицію и оттуда глядѣла съ сіяющимъ лицомъ, очевидно, гордясь своимъ исключительнымъ положеніемъ.
По воскресеньямъ миссъ Офелія очень усердно учила Топси катехизису. Топси обладала превосходною памятью и заучивала уроки такъ быстро, что учительница оставалась очень довольной.
— Какую пользу принесетъ это ей, какъ вы думаете? — спросилъ одинъ разъ Сентъ-Клеръ.
— Это всегда бываетъ полезно дѣтямъ. Вѣдь ихъ всѣхъ учатъ катехизису, вы знаете.
— Не обращая вниманія на то, понимаютъ они или нѣтъ?
— Ахъ, дѣти никогда этого не понимаютъ, пока учатся, они поймутъ послѣ, когда станутъ старше.
— А я такъ и до сихъ поръ не понялъ, хотя могу засвидѣтельствовать, что вы добросовѣстно вбивали мнѣ въ голову этотъ катехизисъ, когда я былъ мальчикомъ.
— Вы всегда хорошо учились, Августинъ. Я возлагала на васъ большія надежды, — сказала миссъ Офелія.
— А теперь ужъ никакихъ не возлагаете? — спросилъ Сентъ-Клеръ.
— Мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы были такимъ же хорошимъ человѣкомъ, какимъ были хорошимъ мальчикомъ, Августинъ.
— Мнѣ бы тоже хотѣлось этого, кузина, — сказалъ СентъКлеръ.
— Ну, однако, продолжайте учить Топси катехизису. Можетъ быть, изъ этого и выйдетъ что нибудь.
Топси во время всего этого разговора стояла неподвижно, какъ черная статуя, съ чинно сложенными руками. Миссъ Офелія сдѣлала ей знакъ, и она продолжала отвѣчать урокъ:
„Наши прародители, предоставленные собственной свободной волѣ пали, не удержавшись въ томъ состояніи въ какомъ были сотворены“.
Глаза Топси блеснули, и она вопросительно посмотрѣла на миссъ Офелію.
— Что такое, Топси? — спросила она.
— Извините, миссисъ, это было въ штатѣ Кентукки?
— Что было въ штатѣ[3] Кентукки?
— Да вотъ, что они упали. Масса говорилъ будто всѣ мы изъ Кентукки.
Сентъ-Клеръ расхохотался.
— Вамъ придется давать ей объясненія, иначе она сама ихъ сочинитъ. Она, кажется, уже построила цѣлую теорію эмиграціи.
— Ахъ, Августинъ, перестаньте! — вскричала миссъ Офелія. — Какъ же я могу ее учить, когда вы смѣетесь!
— Ну, хорошо, я больше не буду мѣшать вамъ, честное слово, — Сентъ-Клеръ взялъ свою газету и ушелъ въ гостиную на все время урока Топси.
Урокъ шелъ очень хорошо, только иногда дѣвочка коверкала по своему какое-нибудь слово, имѣющее важное значеніе и упорно повторяла ошибку, не смотря на всѣ замѣчанія. Сентъ-Клеръ забывалъ свое обѣщаніе вести себя умно, забавлялся этими ошибками, подзывалъ къ себѣ Топси и заставлялъ ее повторять исковерканныя мѣста.
— Неужели вы думаете, что я могу чему нибудь научить дѣвочку, если вы будете продолжать это, Августинъ? — говорила миссъ Офелія.
— Да, конечно, это очень дурно съ моей стороны, я больше не буду. Но мнѣ такъ смѣшно слушать, какъ эта мартышка передѣлываетъ по своему всѣ трудныя слова.
— Но вѣдь вы поддерживаете ее въ ея ошибкахъ.
— Что за бѣда! Для нея все равно то ли слово или другое.
— Вы хотѣли, чтобы я взялась воспитывать ее. Вы должны помнить, что она разумное существо, и что вы можете имѣть на нее дурное вліяніе.
— Горе мнѣ, бѣдному! Конечно, я долженъ помнить! Но какъ говоритъ Топси: я такой гадкій!
Воспитаніе Топси продолжалось въ такомъ родѣ два года: миссъ Офелія мучилась съ ней каждый день и, наконецъ, такъ привыкла къ этому хроническому мученью, какъ нѣкоторые люди привыкаютъ къ невралгіи или къ мигрени.
Сентъ-Клеръ забавлялся дѣвочкой, какъ иногда забавляются штуками попугая или собаченки. Напроказивъ и опасаясь возмездія, Топси обыкновенно искала убѣжища за его кресломъ и Сентъ-Клеръ такъ или иначе заступался за нее. Отъ него ей нерѣдко доставались мелкія монеты, которыя она немедленно превращала въ орѣхи и леденцы и съ безпечною щедростью раздавала всѣмъ дворовымъ ребятишкамъ: надобно отдать Топси справедливость, она была дѣвочка добродушная и щедрая; мстительность являлась у нея исключительно изъ чувства самосохраненія.
Теперь мы ввели ее въ кругъ нашихъ дѣйствующихъ лицъ, и она будетъ время отъ времени являться на сценѣ вмѣстѣ съ другими исполнителями.
ГЛАВА XXI.
правитьНаши читатели, вѣроятно, не посѣтуютъ на насъ за то, что мы на нѣсколько минутъ вернемся назадъ, въ хижину дяди Тома, на фермѣ въ Кентукки, и посмотримъ, каково живется тѣмъ, кого онъ тамъ оставилъ.
Былъ лѣтній вечеръ, всѣ двери и окна большой гостиной стояли гостепріимно открытыми для всякаго вѣтерка, которому вздумалось бы влетѣть въ нихъ. Мистеръ Шельби сидѣлъ въ большой галлереѣ, шедшей во всю длину дома и оканчивавшейся съ обѣихъ сторонъ балконами. Спокойно развалившись въ креслѣ, заложивъ нога за ногу, съ сигарой во рту, онъ наслаждался послѣобѣденнымъ отдыхомъ. Миссисъ Шельби сидѣла въ дверяхъ гостиной, выходившей на галлерею, и была занята шитьемъ. Видно было, что ее тревожитъ какая-то мысль, и она ждетъ случая высказать ее.
— Знаешь, — проговорила она, наконецъ, обращаясь къ мужу, — Хлоя получила письмо отъ Тома.
— А, неужели? Кажется, Томъ и тамъ нашелъ друзей? Ну, какъ же онъ поживаетъ?
— Его, кажется, купили очень порядочные люди, — отвѣчала миссисъ Шельби; — съ нимъ хорошо обращаются, и работы у него не много.
— Ахъ, это отлично! Я радъ этому, очень радъ! — сказалъ мистеръ Шельби съ видимымъ удовольствіемъ. — Значитъ, Томъ помирился съ жизнею на югѣ и не особенно хочетъ вернуться?
— О, напротивъ! — вскричала миссисъ Шельби, — онъ говоритъ въ своемъ письмѣ, что съ нетерпѣніемъ ждетъ, когда мы соберемъ деньги, чтобы выкупить его.
— Ну, ужъ когда это будетъ, я, право, не знаю. Стоитъ дѣламъ разъ запутаться, такъ и Богъ знаетъ, когда они придутъ въ порядокъ. Это все равно, что переходить черезъ болото, перескакивая съ кочки на кочку. Займешь у одного, заплатишь другому, потомъ занимаешь у другого, чтобы платить первому, не успѣешь повернуться да выкурить сигару, а уже подошелъ срокъ этимъ проклятымъ векселямъ, пошли письма да повѣстки, — всякая гадость!
— Мнѣ кажется, другъ мой, что нужно бы сдѣлать что нибудь рѣшительное, чтобы выйти изъ этого положенія. Отчего бы тебѣ не продать всѣхъ лошадей да одну изъ фермъ и не расплатиться сразу со всѣми долгами?
— Ахъ, какіе пустяки, Эмили! Ты прелестнѣйшая женщина во всемъ Кентукки, но у тебя не хватаетъ ума понять, что ты ничего не смыслишь въ дѣлахъ, какъ, впрочемъ, и всѣ женщины.
— Но, по крайней мѣрѣ, — сказала миссисъ Шельби, — не можешь ли ты сколько нибудь познакомить меня со своими дѣлами? Хоть дать мнѣ списокъ того, что ты долженъ и того, что должны тебѣ, я бы попробовала помочь тебѣ, экономить…
— Ахъ, какая скука! Не мучь ты меня, Эмили, этими разспросами. Я не могу сказать тебѣ точныхъ цифръ. Я знаю приблизительно, что есть, и чего можно ожидать. Но мои дѣла нельзя такъ прикрасить да и выставить на показъ, какъ Хлоя выставляетъ свои пироги.
— Повторяю тебѣ, ты ничего не смыслишь въ дѣлахъ. — И мистеръ Шельби, не зная другого средства придать больше убѣдительности словамъ своимъ, возвысилъ голосъ; весьма удобный способъ доказательствъ, когда мужчина ведетъ дѣловой разговоръ съ женщиной.
Миссисъ Шельби вздохнула и замолчала. Дѣло въ томъ, что хотя она была женщина, но обладала яснымъ, здравымъ, практичнымъ умомъ и силой характера гораздо большей, чѣмъ ея мужъ; предположеніе, что она была бы способна привести въ порядокъ его дѣла, было вовсе не такъ нелѣпо, какъ онъ воображалъ. Она всей душой хотѣла исполнить обѣщаніе, данное Тому и тетушкѣ Хлоѣ, ей грустно было видѣть, что ея желаніе встрѣчаетъ непреодолимыя препятствія.
— Неужели ты думаешь, что никакъ нельзя собрать этихъ денегъ? Бѣдная тетушка Хлоя! Она такъ сильно надѣется.
— Мнѣ это очень жаль! Боюсь, что я далъ необдуманное обѣщаніе. Пожалуй, самое лучшее будетъ теперь же объявить объ этомъ Хлоѣ, чтобы она примирилась со своею судьбою. Года черезъ два Томъ возьметъ себѣ новую жену, и она хорошо сдѣлаетъ, если сойдется съ кѣмъ-нибудь другимъ.
— Мистеръ Шельби, я учила своихъ людей, что ихъ браки такъ же священны, какъ наши. Я никакъ не могу дать Хлоѣ такой совѣтъ.
— Очень жаль, жена, что ты внушала имъ нравственныя понятія, совершенно непримѣнимыя въ ихъ положеніи. Я это всегда находилъ.
— Но вѣдь это тѣ нравственныя понятія, какимъ насъ учитъ Библія, мистеръ Шельби.
— Хорошо, хорошо, Эмилія, я не касаюсь твоихъ религіозныхъ убѣжденій, я только нахожу, что они не подходящи для невольниковъ.
— Да, это вѣрно, — вскричала миссисъ Шельби, — и вотъ почему я отъ всей души ненавижу невольничество. Говорю тебѣ прямо, другъ мой, я не могу считать себя освобожденной отъ того обѣщанія, которое дала этимъ несчастнымъ. Если я не могу получить деньги инымъ путемъ, я стану давать уроки музыки, у меня будутъ ученики, я увѣрена, и я заработаю нужныя деньги.
— Ты не унизишься до такой степени, Эмили, я никогда не соглашусь на это.
— Унижусь! Неужели это для меня болѣе унизительно, чѣмъ обмануть довѣріе несчастныхъ, безпомощныхъ людей? Не думаю!
— Ты всегда была поклонницей всего геройскаго и возвышеннаго, — сказалъ мистеръ Шельби, — но я просилъ бы тебя хорошенько подумать, прежде чѣмъ пускаться въ такое донкихотство.
Въ эту минуту разговоръ былъ прерванъ появленіемъ тетушки Хлои у входа на веранду. — Извините, миссисъ, — проговорила она.
— Ну, Хлоя, что тебѣ нужно? — спросила миссисъ Шельби, вставая и подходя къ ней.
— Я хотѣла попросить васъ, миссисъ, пойти посмотрѣть битую птицу.
Миссисъ Шельби улыбнулась при видѣ цѣлой кучи цыплятъ и утокъ, надъ которыми Хлоя стояла въ глубокой задумчивости.
— Я думала не сдѣлать ли изъ нихъ паштетъ? Какъ вы прикажете, миссисъ?
— Право, тетушка Хлоя, мнѣ совершенно все равно, готовь изъ нихъ, что хочешь.
Хлоя машинально перебирала руками цыплятъ, очевидно было, что она думала вовсе не о нихъ. Наконецъ, она отрывисто засмѣялась, какъ часто дѣлаютъ негры, когда не знаютъ, какъ будутъ приняты ихъ слова, и сказала:
— Господи помилуй, миссисъ! и вы, и господинъ все хлопочете насчетъ денегъ, а сами не берете того, что вамъ прямо въ руки дается! — и Хлоя снова засмѣялась.
— Я не понимаю, о чемъ ты говоришь, Хлоя, — отвѣчала миссисъ Шельби, которая отлично знала привычки Хлои и ни мало не сомнѣвалась, что та слышала отъ слова до слова весь ея разговоръ съ мужемъ.
— Да Господи, миссисъ, — снова засмѣялась Хлоя, — другіе господа отдаютъ же въ наемъ своихъ негровъ и получаютъ за нихъ деньги! Для чего вамъ держать да кормить такую ораву дворовыхъ?
— Какъ же ты думаешь, Хлоя, кого намъ отдать въ наемъ?
— Господи, я ничего не думаю; а только Сэмъ говорилъ, что одинъ кадатель въ Луизвилѣ ищетъ хорошую работницу, чтобы могла дѣлать всякія печенья и сладкіе пироги, онъ, говоритъ, даетъ ей четыре доллара въ недѣлю.
— Ну, такъ что-же, Хлоя?
— Да что же, миссисъ, я думаю пора бы Салли самой приниматься за стряпню. Послѣднее время я довольно таки учила ее, и она готовитъ много кушаній не хуже моего. Если бы миссисъ согласилась отпустить меня, я бы помогла набрать денегъ. Я не боюсь за свои печенья да пироги, ни передъ какимъ кадателемъ не осрамлюсь!
— Кондитеромъ, Хлоя.
— Господи, миссисъ, да не все ли равно! Такія чудныя слова, и не запомнить, какъ сказать!
— Но, Хлоя, неужели ты хочешь оставить своихъ дѣтей?
— Да что-жъ, миссисъ? мальчишки уже большіе, могутъ на работу ходить; а дѣвочку беретъ у меня Салли, она славная дѣвчонка, съ ней не много хлопотъ.
— Луизвиль очень далеко отсюда!
— Что за бѣда? я не боюсь! Это будетъ на югѣ, можетъ быть, по сосѣдству съ моимъ старикомъ? — и Хлоя вопросительно посмотрѣла на миссисъ Шельби.
— Нѣтъ, Хлоя, это за нѣсколько сотъ миль отъ него.
Лицо Хлои омрачилось.
— Ничего, ты все-таки будешь ближе къ нему, Хлоя. Да, я согласна, чтобы ты поѣхала; и я буду откладывать твое жалованье все, до послѣдняго цента на выкупъ твоего мужа.
Какъ подъ лучами солнца темная туча превращается въ серебристое облако, такъ и темное лицо Хлои сразу просвѣтлѣло и просіяло.
— Господи, миссисъ, какая вы добрая! А я только что объ этомъ думала! Мнѣ вѣдь не нужно будетъ ни платьевъ, ни башмаковъ, я все буду копить. А сколько недѣль въ году, миссисъ?
— Пятьдесятъ двѣ, — отвѣчала миссисъ Шельби.
— Да неужели? И за каждую недѣлю даютъ по четыре доллара. Это сколько же всего то будетъ?
— Двѣсти восемь долларовъ, — отвѣчала миссисъ Шельби.
— Вотъ оно что! — вскричала Хлоя съ удивленіемъ и восторгомъ. — А сколько же времени мнѣ тамъ служить придется, миссисъ?
— Года четыре или пять, Хлоя. Но вѣдь ты не одна будешь собирать деньги на выкупъ, я прибавлю сколько-нибудь и отъ себя.
— Мнѣ ни за что не хочется, чтобы вы, миссисъ, давали уроки. Масса правду говоритъ, это совсѣмъ не подходящее для васъ дѣло! Пока у меня здоровы руки, я надѣюсь, никто изъ нашей семьи не дойдетъ до этого.
— Не бойся, Хлоя, я не уроню чести семьи, — отвѣчала миссисъ Шельби, улыбаясь. — А когда же ты собираешься ѣхать?
— Да я совсѣмъ не собиралась; а только Сэмъ везетъ на низовье жеребятъ, ну, и говоритъ: хорошо бы, говоритъ, вмѣстѣ ѣхать. Я ужъ и вещи уложила. Если вы, миссисъ, меня отпустите, я поѣду съ Сэмомъ завтра утромъ, только напишите мнѣ паспортъ да рекомендацію.
— Хорошо, Хлоя, я это устрою, если мистеръ Шельби ничего не будетъ имѣть противъ. Я сейчасъ переговорю съ нимъ.
Миссисъ Шельби пошла наверхъ, а тетушка Хлоя, сіяя радостью, отправилась въ свою хижину готовиться къ отъѣзду.
— Господи помилуй, масса Джоржъ, вы и не знаете, что я ѣду завтра въ Луизвиль! — объявила она Джоржу, который вошелъ въ ея хнясину и засталъ ее за разборкой дѣтскихъ вещей. — Я сейчасъ только собиралась пересмотрѣть да перечинить бѣлье моей Сиси. Да, ѣду, масса Джоржъ, ѣду и буду зарабатывать по четыре доллара въ недѣлю! Миссисъ обѣщала, что будетъ копить эти деньги на выкупъ моего старика!
— Фью-фью! — присвистнулъ Джоржъ. — Вотъ такъ дѣла! Какъ же ты поѣдешь?
— Съ Сэмомъ, завтра. А теперь, масса Джоржъ, будьте добренькій, сядьте, напишите моему старику и разскажите ему все, какъ есть. Напишете?
— Да, конечно, — отвѣчалъ Джоржъ. — Дядя Томъ очень обрадуется, когда получитъ отъ насъ письмо. Я сейчасъ схожу домой, принесу бумаги и чернилъ. Знаешь, тетушка Хлоя, я ему напишу и объ новыхъ жеребятахъ, и обо всемъ.
— Напишите, напишите, масса Джоржъ! А пока вы пишете, я вамъ приготовлю цыпленочка и еще чего нибудь вкусненькаго. Не скоро придется вамъ еще разъ ужинать со своей бѣдной, старой теткой.
ГЛАВА XXII.
правитьЖизнь всѣхъ насъ уходитъ незамѣтно, день за днемъ; такъ проходила она и для нашего друга Тома въ первые два года его пребыванія на югѣ. Хотя онъ былъ разлученъ со всѣмъ, что было дорого его сердцу, хотя его часто тянуло назадъ, къ семьѣ, но онъ не чувствовалъ себя положительно несчастнымъ. Человѣческая душа, что арфа: вполнѣ уничтожить гармонію можно только порвавъ однимъ ударомъ всѣ струны. Оглядываясь назадъ, на тѣ дни, которые казались намъ днями испытаній и горя, мы можемъ вспомнить, что каждый часъ приносиль съ собой нѣкоторое разнообразіе и облегченіе, такъ что хотя мы не были вполнѣ счастливы, но не были и вполнѣ несчастны.
Сидя въ своей каморкѣ Томъ читалъ творенія того, кто училъ во всякомъ положеніи быть довольнымъ своею участью. Онъ находилъ, что это доброе и разумное ученье, вполнѣ соотвѣтствующее тому спокойному, вдумчивому настроенію, какое онъ пріобрѣлъ, благодаря чтенію все той же книги.
На свое письмо домой онъ своевременно получилъ, какъ мы разсказывали въ послѣдней главѣ, отвѣтъ отъ мастера Джоржа, написанный хорошимъ, круглымъ школьническимъ почеркомъ, который, по словамъ Тома, можно было читать „съ другаго конца комнаты“. Въ этомъ посланіи сообщалось много домашнихъ новостей, уже извѣстныхъ нашимъ читателямъ, — такъ напр. что тетушка Хлоя нанялась къ одному кондитеру въ Луизвилѣ, гдѣ благодаря своему искусству въ печеньи, зарабатываетъ массу денегъ, которыя всѣ откладываются на выкупъ Тома. Мося и Петя здаровы и веселы; дѣвочка бѣгаетъ по всему дому подъ присмотромъ Салли и всѣхъ домашнихъ вообще. Хижина Тома пока заперта, но Джоржъ краснорѣчиво росписывалъ тѣ украшенія и пристройки, которыя будутъ въ ней сдѣланы къ возвращенію Тома.
Въ концѣ письма приводился списокъ наукъ, которыя Джоржъ изучалъ въ школѣ, при чемъ названіе каждой изъ нихъ начиналось съ прописной разрисованной буквы; затѣмъ назывались имена четырехъ жеребятъ, родившихся послѣ отъѣзда Тома, и тутъ же упоминалось, что папа и мама здоровы. Слогъ письма былъ несомнѣнно очень сжатый, краткій, но Тому оно казалось самымъ удивительнымъ произведеніемъ современной литературы. Онъ не уставалъ любоваться имъ и даже совѣтовался съ Евой, какъ бы вставить его въ рамку и повѣсить у себя въ комнатѣ. Затрудненіе состояло только въ томъ, что нельзя было вставить такъ, чтобы обѣ стороны листка были видны заразъ.
Дружба между Евой и Томомъ росла по мѣрѣ того, какъ дѣвочка становилась старше. Трудно сказать, какое мѣсто занимала Ева въ нѣжномъ, впечатлительномъ сердцѣ своего преданнаго поклонника. Онъ любилъ ее, какъ хрупкое, земное созданіе, онъ почти боготворилъ ее, какъ нѣчто небесное, божественное. Онъ смотрѣлъ на нее, какъ итальянскій рыбакъ смотритъ на свой образокъ Младенца Іисуса: со смѣшаннымъ чувствомъ нѣжности и благоговѣнія; исполнять ея милыя прихоти, угадывать и предупреждать тысячи мелкихъ желаній, которыя пестрой радугой скрашиваютъ дѣтство, было величайшимъ наслажденіемъ для Тома. Утромъ закупая провизію на рынкѣ, онъ постоянно высматривалъ для нея самые красивые букеты, и пряталъ въ карманъ самые лучшіе персики или апельсины, чтобы поднести ей по возвращеніи домой. Сердце его радостно билось, когда онъ видѣлъ золотистую головку Евы, поджидавшей его въ воротахъ, и слышалъ ея милый, дѣтскій вопросъ:
— Ну, дядя Томъ, что ты мнѣ сегодня принесъ?
Ева со своей стороны старалась оказывать ему всякія услуги. Хотя она была еще мала, но она превосходно читала. Ея тонкое, музыкальное ухо, живое, поэтическое воображеніе и безсознательное влеченіе ко всему высокому и благородному придавали особую прелесть ея чтенію Библіи: такого чтенія Томъ не слыхалъ никогда въ жизни. Сначала она читала, чтобы доставить удовольствіе своему скромному другу; но вскорѣ великая книга нашла откликъ въ ея собственной душѣ. Ева полюбила ее за тѣ странные порывы, за тѣ смутныя, но сильныя волненія, какія любятъ испытывать впечатлительныя и чуткія дѣти.
Ей всего больше нравились Апокалипсисъ и Пророки, неясные, причудливые образы и вдохновенный языкъ ихъ производили на нее сильное впечатлѣніе, тѣмъ болѣе, что она напрасно старалась понять ихъ смыслъ.
Она и ея простодушный другъ, старый ребенокъ совершенно одинаково относились къ этимъ произведеніямъ. Они понимали только, что здѣсь говорится о чемъ-то великомъ, что должно открыться людямъ, о чемъ-то чудесномъ, что должно наступить, и радовались, сами не зная, чему. Въ нравственномъ мірѣ не такъ, какъ въ физическомъ: непонятное не всегда бываетъ безполезно. Душа пробуждается, какъ трепещущій странникъ между двумя туманными безднами: вѣчнымъ прошедшимъ и вѣчнымъ будущимъ. Свѣтъ падаетъ лишь на небольшое пространство, окружающее ее, она поневолѣ должна стремиться къ неизвѣстному; голоса и призраки, долетающіе до нее изъ туманныхъ высотъ вдохновенія, находятъ откликъ и отвѣтъ въ ея собственной чуткой природѣ. Мистическіе образы являются для нея талисманами и драгоцѣнными камнями, исписанными невѣдомыми іероглифами; она благоговѣйно хранитъ ихъ и надѣется разгадать, когда передъ ней поднимется завѣса будущей жизни.
Въ то лѣто, о которомъ идетъ рѣчь въ нашей исторіи, вся семья Сентъ-Клера жила въ его виллѣ, на берегу озера Пантчартрэна. Лѣтніе жары заставили всѣхъ, кто могъ покинуть душный, нездоровый городъ, искать прохлады на берегахъ озера, съ его свѣжимъ, живительнымъ вѣтеркомъ.
Вилла Сентъ-Клера была построена на манеръ остъ-индскаго коттеджа, обнесена со всѣхъ сторонъ легкими бамбуковыми верандами, окружена садами и парками. Гостиная выходила прямо въ садъ, благоухавшій всевозможными красивыми растеніями и цвѣтами; извилистыя дорожки сбѣгали къ самому берегу озера серебристая гладь воды сверкала въ солнечныхъ лучахъ и представляла картину, которая безпрестанно мѣнялась и съ каждой перемѣной казалась все красивѣе и красивѣе.
Былъ чудный золотистый закатъ, когда все небо какъ бы пылаетъ огнемъ, а вода представляется вторымъ небомъ. Озеро покрылось розовыми золотистыми полосами, тамъ и сямъ по немъ скользили словно призраки бѣлые паруса лодочекъ, маленькія золотистыя звѣздочки сверкали на небѣ и любовались на свое отраженіе, трепетавшее въ водѣ.
Томъ и Ева сидѣли на дерновой скамейкѣ, въ бесѣдкѣ, у самаго конца сада. Это былъ воскресный вечеръ и на колѣняхъ Евы лежала открытая Библія.
Она прочла: „И я увидѣлъ какъ-бы море изъ стекла смѣшаннаго съ огнемъ“. — Томъ, — вскричала дѣвочка, прерывая чтеніе и указывая на озеро, — вотъ оно!
— Что такое, миссъ Ева?
— Развѣ ты не видишь, вонъ тамъ! — и она указала на зеркальную поверхность озера, которое отражало золотистое небо. — Вотъ тебѣ море изъ стекла, смѣшаннаго съ огнемъ.
— Это, пожалуй, правда, миссъ Ева, — сказалъ Томъ и запѣлъ:
О если бы были у меня крылья зари
Я полетѣлъ бы къ берегамъ Ханаана:
Свѣтлые ангелы проводили бы меня
Въ мой домъ, въ Новый Іерусалимъ.
— А какъ ты думаешь, дядя Томъ, гдѣ этотъ „Новый Іерусалимъ“? — спросила Ева.
— О, очень высоко, миссъ Ева, выше облаковъ!
— Знаешь, мнѣ кажется, я его вижу! Посмотри на эти облака! Они точно большія жемчужныя ворота; а тамъ за ними, далеко, далеко все золото. Томъ, спой про „свѣтлыхъ духовъ“.
Томъ запѣлъ извѣстный методистскій гимнъ:
Я вижу сонмы свѣтлыхъ духовъ,
Вкушающихъ небесную славу,
Они всѣ въ одеждахъ бѣлоснѣжныхъ
И пальмы побѣдныя у нихъ въ рукахъ.
— Дядя Томъ, я ихъ видѣла, — сказала Ева.
Томъ нисколько не сомнѣвался, что она говоритъ правду, и не удивился ея словамъ. Если бы Ева сказала ему, что была на небесахъ, онъ нашелъ бы это весьма возможнымъ.
— Они иногда прилетаютъ ко мнѣ во снѣ, эти духи! — Глаза Евы приняли мечтательное выраженіе, и она тихонько запѣла:
Они всѣ въ одеждахъ бѣлоснѣжныхъ
И пальмы побѣдныя у нихъ въ рукахъ.
— Дядя Томъ, — проговорила Ева, — я пойду туда.
— Куда, миссъ Ева?
Дѣвочка встала и указала ручкой на небо; отблескъ заката ложился неземнымъ сіяніемъ на ея золотистые волосы и пылающія щечки; глаза ея задумчиво глядѣли въ небо.
— Я пойду туда, — повторила она, — къ этимъ свѣтлымъ духамъ, Томъ! Я скоро уйду!
Преданное сердце Тома болѣзненно сжалось. Онъ вспомнилъ, какъ часто замѣчалъ за послѣдніе шесть мѣсяцевъ, что ручки Евы становятся все тоньше, ея кожа прозрачнѣе, дыханіе прерывистѣе; прежде она по цѣлымъ часамъ бѣгала и играла въ саду, а теперь очень скоро уставала и ослабѣвала.
Онъ слыхалъ, какъ миссъ Офелія часто говорила, что у дѣвочки кашель, который не могутъ вылѣчить никакія ея лѣкарства; и даже теперь ея щечки и маленькія ручки пылали лихорадочнымъ жаромъ, но все-таки мысль, высказанная въ эту минуту Евой, никогда не приходила ему въ голову.
Бываютъ ли когда нибудь на свѣтѣ такія дѣти, какъ Ева? Да, бываютъ. Но ихъ имена мы обыкновенно читаемъ на могилахъ, а ихъ кроткія улыбки, ихъ небесные глаза, ихъ незаурядныя слова и поступки хранятся, какъ сокровища, въ глубинѣ сердецъ оплакивающихъ ихъ. Какъ много встрѣчается семействъ, въ которыхъ вамъ скажутъ, что всѣ хорошія качества, всѣ милыя черты живыхъ дѣтей ничто въ сравненіи съ прелестью того или той, которыхъ уже нѣтъ. Точно будто на небѣ существуетъ особый разрядъ ангеловъ, которые спускаются ненадолго на землю, овладѣваютъ строптивымъ человѣческимъ сердцемъи возносятъ его съ собою въ небесную обитель. Когда вы видите глубокій, одухотворенный свѣтъ въ глазахъ ребенка, когда дѣтская душа его высказывается передъ вами въ нѣжныхъ, разумныхъ недѣтскихъ рѣчахъ, — не надѣйтесь сохранить его на землѣ; на немъ лежитъ печать неба и лучъ безсмертія свѣтится въ его глазахъ.
Такъ и ты, дорогая Ева, ясная звѣздочка своего дома! Ты угасаешь; но тѣ, кто всего нѣжнѣе любятъ тебя, не подозрѣваютъ этого.
Разговоръ между Томомъ и Евой былъ прерванъ миссъ Офеліей, которая тревожнымъ голосомъ звала:
— Ева! Ева! гдѣ ты дѣточка? Роса падаетъ, тебѣ надо идти домой!
Ева и Томъ поспѣшили въ комнаты.
Миссъ Офелія видала на своемъ вѣку много больныхъ и умѣла ухаживать за ними. Какъ уроженка Новой Англіи, она умѣла распознавать первые признаки коварной болѣзни, которая уноситъ такъ часто лучшія и любимѣйшія существа, которыя неумолимо обрекаютъ ихъ на смерть, когда, повидимому, еще ни одна изъ жизненныхъ нитей не порвана.
Она замѣтила этотъ небольшой, сухой кашель; этотъ ежедневный жаръ въ щекахъ, блескъ глазъ и лихорадочная живость движеній не могли обмануть ее.
Она попыталась сообщить свои опасенія Сентъ-Клеру, но онъ возразилъ ей съ раздраженіемъ, не похожимъ на его обычную добродушную беззаботность.
— Пожалуйста, не каркайте, кузина, — терпѣть этого не могу! Развѣ вы не видите, что дѣвочка просто сильно растетъ? Дѣти обыкновенно слабѣютъ при быстромъ ростѣ!
— Но она кашляетъ!
— О, пустяки, какой это кашель! Она, можетъ быть, немножко простудилась.
— Точно также начиналась болѣзнь у Элизы Джекъ, у Елены и Маріи Сандерсъ.
— Ахъ, пожалуйста, бросьте вы эти бабьи сказки! Всѣ женщины, которыя много ухаживали за дѣтьми, удивительно мнительны: стоитъ ребенку кашлянуть или чихнуть, и они пророчатъ всякія бѣды. Присматривайте за ребенкомъ, не давайте ей выходить вечеромъ на воздухъ, да слишкомъ много бѣгать, и она поправится.
Такъ говорилъ Сентъ-Клеръ, но въ душу его закралась тревога. Онъ сталъ съ лихорадочнымъ безпокойствомъ слѣдить за Евой, безпрестанно повторяя при этомъ, что: „дѣвочка совсѣмъ здорова, этотъ кашель ничего не значитъ, онъ просто желудочный, у дѣтей это часто бываетъ“. Но онъ чаще прежняго оставался съ ней, бралъ ее кататься съ собой, безпрестанно привозилъ какіе-нибудь рецепты или укрѣпляющія микстуры, — „въ сущности дѣвочкѣ этого не нужно, — говорилъ онъ, — но пусть принимаетъ, это ей не повредитъ“.
Надобно сказать, что его особенно болѣзненно поражала возраставшая съ каждымъ днемъ зрѣлость ума и чувствъ дѣвочки. Сохранивъ всю наивную прелесть дѣтства, она въ то же время часто совершенно безсознательно роняла слова, указывавшія на смѣлый полетъ мысли, на какую-то удивительную мудрость, слова, показавшіяся какимъ-то вдохновеніемъ свыше. Въ такія минуты жуткая дрожь пробѣгала по тѣлу Сентъ-Клера, онъ крѣпко прижималъ ее къ себѣ, какъ будто его объятія могли спасти ее; въ сердцѣ его просыпалась страстная рѣшимость удержать ее, не дать ей уйти.
Вся душа и все сердце дѣвочки были, повидимому, поглощены дѣлами любви и милосердія. Она всегда была отзывчива и щедра, но теперь у нея проявилась чисто женственная заботливость о другихъ. Она попрежнему любила играть съ Топси и съ прочими черными дѣтьми, но теперь она была чаще зрительницей, чѣмъ участницей ихъ игръ; иногда она сидѣла по получасу и смѣялась разнымъ штукамъ Топси, — потомъ вдругъ точно тѣнь ложилась на лицо ея, глаза ея наполнялись слезами, и мысли уносились куда-то далеко.
— Мама, — спросила она какъ-то разъ у матери, — отчего мы не учимъ нашихъ негровъ читать?
— Что за вопросъ, Ева! Никто, никогда ихъ не учитъ!
— Но отчего же такъ?
— Да оттого, что имъ совсѣмъ не нужно читать. Чтеніе не поможетъ имъ работать, а они созданы только для работы.
— Но они должны читать Библію, мама, чтобы узнать волю Божью.
— О, они всегда найдутъ кого-нибудь, кто имъ прочтетъ то, что имъ нужно.
— Мнѣ кажется, мама, Библію всякій человѣкъ долженъ читать самъ для себя. Часто имъ хочется послушать, а читать некому.
— Какой ты, право, странный ребенокъ, Ева! — вскричала мать.
— Миссъ Офелія выучила Топси читать! — продолжала дѣвочка,
— Да, и ты видишь, что это не принесло ей никакой пользы. Я никогда не видала созданія противнѣе этой Топси!
— А вотъ бѣдная Мамми! — сказала Ева. — Она такъ любитъ Библію, такъ хотѣла бы умѣть читать ее! Что она станетъ дѣлать, когда я уже не буду больше читать ей!
Марія занималась перебираніемъ вещей въ комодѣ и отвѣчала разсѣянно.
— Да, конечно, Ева, скоро тебѣ будетъ не до чтенія Библіи слугамъ, тебѣ придется думать о другомъ. Я не говорю, чтобы это было неприлично. Я сама читала имъ, пока была здорова. Но когда ты станешь выѣзжать въ свѣтъ и наряжаться, у тебя на это не будетъ времени. Посмотри-ка! — прибавила она, — этотъ уборъ я теоѣ подарю, когда ты начнешь выѣзжать. Я надѣвала его на свой первый балъ и, могу сказать тебѣ, имѣла громадный успѣхъ!
Ева взяла футляръ и вынула оттуда брильянтовое ожерелье. Ея большіе, вдумчивые глаза смотрѣли на блестящіе камни, а мысли уносились куда-то далеко.
— Что ты глядишь такъ серьезно, моя дѣвочка? — замѣтила Марія.
— Это очень дорого стоитъ, мама?
— Да, конечно! мой отецъ выписалъ его изъ Франціи. Тутъ цѣлое состояніе!
— Какъ бы я хотѣла, чтобы оно было мое, и я могла бы сдѣлать съ нимъ, что хочу!
— И что же бы ты сдѣлала?
— Я продала бы его, купила бы землю въ свободныхъ штатахъ, поселила бы тамъ всѣхъ нашихъ невольниковъ и наняла бы учителей учить ихъ читать и писать…
Громкій смѣхъ матери прервалъ Еву.
— Устроила бы школу для негровъ! И ты бы учила ихъ играть на фортепіяно и рисовать по бархату?
— Я учила бы ихъ самихъ читать Библію, самихъ писать свои письма и читать тѣ письма, которыя они получаютъ, — сказала Ева твердо. — Я знаю, мама, какъ имъ тяжело, что они этого не могутъ, Томъ это чувствуетъ, и Мамми, и многіе другіе. Мнѣ кажется, это несправедливо.
— Перестань, перестань, Ева, ты судишь, какъ ребенокъ, ты ничего не понимаешь въ этихъ вещахъ, — сказала Марія, — къ тому же отъ твоихъ разговоровъ у меня болитъ голова.
У Маріи была всегда наготовѣ головная боль, когда предметъ разговора не нравился ей. Ева тихонько вышла изъ комнаты, но съ этихъ поръ она стала прилежно учить читать Мамми.
Около этого времени къ Сентъ-Клеру пріѣхалъ погостить на нѣсколько дней его братъ, Альфредъ, съ своимъ старшимъ сыномъ, мальчикомъ лѣтъ двѣнадцати. Странную и красивую картину представляли эти два брата близнеца. Природа, вмѣсто того чтобы создать ихъ похожими другъ на друга, сдѣлала ихъ вполнѣ противоположными; а между тѣмъ какая-то таинственная связь соединяла ихъ узами болѣе тѣсными, чѣмъ обыкновенная братская дружба.
Они любили гулять рука объ руку по аллеямъ и дорожкамъ сада — Августинъ съ голубыми глазами и золотистыми волосами, съ его гибкимъ станомъ и поднижными чертами, Альфредъ, черноглазый, съ гордымъ римскимъ профилемъ, съ крѣпко сколоченной фигурой и увѣренной походкой. Они постоянно спорили и подсмѣивались надъ убѣжденіями и поступками одинъ другого, но это нисколько не мѣшало имъ наслаждаться обществомъ другъ друга; казалось, именно противоположность характеровъ сближала ихъ.
Генрикъ, старшій сынъ Альфреда, былъ красивый, черноглазый мальчикъ съ благородными чертами лица, веселый и остроумный. Съ самой первой минуты знакомства онъ совершенно очаровался своею прелестною кузиной.
У Евы былъ любимый маленькій пони, бѣлый, какъ снѣгъ, спокойный на ходу, какъ колыбель, и такой же кроткій, какъ его маленькая хозяйка. Этого пони Томъ подвелъ къ задней верандѣ дома, между тѣмъ какъ маленькій мулатъ, лѣтъ тринадцати, держалъ въ поводу небольшаго чернаго арабскаго коня, недавно выписаннаго для Генрика и стоившаго громадныхъ денегъ.
Генрикъ гордился своей новой лошадкой, какъ гордился бы всякій мальчикъ. Взявъ поводья изъ рукъ своего маленькаго грума, онъ внимательно осмотрѣлъ лошадь и брови его сдвинулись.
— Что это такое, Додо, лѣнивая собака! Ты не вычистилъ мою лошадь сегодня утромъ.
— Вычистилъ, масса, — покорно отвѣчалъ Додо, — она сама запачкалась.
— Молчать, негодяй! — вскричалъ Генрикъ, замахиваясь хлыстомъ. — Какъ ты смѣешь разговаривать.
Мальчикъ былъ красивый мулатъ съ блестящими глазами, почти одного роста съ Генрикомъ; его вьющіеся волосы падали на высокій, открытый лобъ. Въ жилахъ его текла кровь бѣлаго, это видно было по краскѣ, вспыхнувшей на щекахъ его, по искрѣ, сверкнувшей въ глазахъ его, когда онъ снова пытался заговорить.
— Масса Генрикъ! — началъ онъ.
Генрикъ ударилъ его хлыстомъ по лицу, схватилъ его за руку, поставилъ на колѣни и билъ его, пока не усталъ.
— Дерзкая собака! Теперь будешь знать, какъ возражать мнѣ, когда я говорю! Возьми лошадь и вычисти ее хорошенько. Я тебя научу знать свое мѣсто!
— Молодой масса, — вмѣшался Томъ, — онъ должно быть хотѣлъ объяснить вамъ, что лошадь стала валяться по землѣ, пока онъ велъ ее изъ конюшни, она такая рѣзвая, вотъ и перепачкалась, а я самъ видѣлъ, какъ онъ ее чистилъ.
— А ты, молчи, пока тебя не спрашиваютъ! — сказалъ Генрикъ, повернулся и пошелъ по лѣстницѣ навстрѣчу Евѣ, которая стояла одѣтая въ амазонку.
— Милая кузина, мнѣ жаль, что этотъ дуракъ заставилъ тебя ждать, — сказалъ онъ. — Сядемъ сюда, на эту скамейку онъ сейчасъ приведетъ лошадь. Но что это съ тобой? отчего ты стала такая серьезная?
— Какъ ты можешь такъ дурно и жестоко обращаться съ бѣднымъ Додо? — спросила Ева.
— Дурно, жестоко! — вскричалъ мальчикъ съ самымъ искреннимъ удивленіемъ. — Что ты хочешь этимъ сказать, моя милая Ева?
— Не называй меня милая Ева, когда ты такъ поступаешь, — отвѣчала дѣвочка.
— Дорогая кузиночка, ты вѣдь не Додо; съ нимъ нельзя иначе обращаться: онъ постоянно лжетъ и придумываетъ разныя отговорки. Его непремѣнно надо сразу осадить, не дать ему рта открыть. Такъ и папа дѣлаетъ.
— Но вѣдь дядя Томъ объяснилъ тебѣ, что онъ не былъ виноватъ, а дядя Томъ никогда не лжетъ.
— Ну, это значитъ совсѣмъ необыкновенный негръ, нашъ Додо лжетъ на каждомъ словѣ.
— Ты его запугиваешь своимъ обращеніемъ и поневолѣ заставляешь лгать.
— Ну, Ева тебѣ кажется такъ понравился Додо, что я начну ревновать.
— Но вѣдь ты же прибилъ его, и онъ этого не заслужилъ.
— Ничего, онъ скоро заслужитъ, и я тогда прощу ему. Нѣсколько лишнихъ ударовъ не повредятъ Додо. Это препротивный мальчишка, увѣряю тебя. Но я не буду больше бить его при тебѣ, если это тебѣ непріятно.
Еву далеко не удовлетворило такое обѣщаніе, но она видѣла, что ея красивый кузенъ не въ состояніи понять ея чувства.
Вскорѣ явился Додо съ лошадьми.
— Ну вотъ теперь хорошо, Додо, — сказалъ его молодой господинъ милостивымъ тономъ. — Иди-ка подержи лошадь миссъ Евы, пока я посажу ее.
Додо подошелъ и держалъ пони Евы. Лицо его было взволновано, глаза заплаканы.
Генрикъ, гордившійся своею ловкостью и любезностью въ обращеніи съ дамами, быстро усадилъ въ сѣдло свою прелестную кузину и, собравъ поводья, подалъ ихъ дѣвочкѣ.
И Ева наклонилась къ Додо, стоявшему съ другой стороны лошади, и въ ту минуту, какъ онъ выпускалъ поводья, — сказала ему: — Ты славный мальчикъ, Додо, благодарю тебя!
Додо съ удивленіемъ поднялъ глаза на это прелестное дѣтское личико; кровь прилила къ щекамъ его, на глазахъ его навернулись слезы.
— Сюда, Додо, — повелительно крикнулъ его господинъ.
Додо подбѣжалъ и держалъ лошадь, пока Генрикъ садился.
— Вотъ тебѣ на гостинцы, — сказалъ ему мальчикъ, бросая мелкую монету, — можешь пойти и купить себѣ что хочешь!
Генрикъ пустился догонять Еву, а Додо стоялъ и смотрѣлъ на обоихъ дѣтей. Одинъ далъ ему денегъ, другая дала ему то, что было для него гораздо дороже — ласковое слово, сказанное ласковымъ голоскомъ. Додо всего нѣсколько мѣсяцевъ какъ былъ разлученъ съ матерью. Альфредъ Сентъ-Клеръ купилъ его въ складѣ негроторговца за его красивое лицо, чтобы грумъ былъ подъ стать красивой лошади, и онъ теперь попалъ въ ученье къ своему молодому господину.
Сцену, которую мы только что описали, видѣли оба брата Сентъ-Клера, гулявшіе въ саду.
Щеки Августина вспыхнули; но онъ замѣтилъ только со своею обычною небрежной насмѣшкой.
— Это, кажется, образчикъ того, что называется республиканскимъ воспитаніемъ, Альфредъ?
— Генрикъ настоящій чортъ, когда вспылитъ, — безпечно отвѣчалъ Альфредъ.
— Ты вѣроятно, находишь, что это очень полезная практика для него? — сухо замѣтилъ Августинъ.
— Во всякомъ случаѣ я не могу ничего сдѣлать съ нимъ. Онъ страшно вспыльчивъ, и мать его, и я мы давно махнули на него рукой. Надобно и то сказать, Додо порядочный негодяй, никакое битье на него не дѣйствуетъ!
— Отличное средство для Генрика выучить первый параграфъ республиканскаго катехизиса; „Всѣ люди рождены свободными и равными“.
— Пфу! — вскричалъ Альфредъ, — сочиненіе Джеферсона, пропитанное французскою сантиментальностью и чушью. Право, даже смѣшно, что такія слова до сихъ поръ повторяются у насъ.
— Я тоже нахожу, что это смѣшно, — многозначительно сказалъ Сентъ-Клеръ.
— Мы же отлично видимъ, — продолжалъ Альфредъ, — что не всѣ люди рождаются свободными и равными, совершенно наоборотъ. Что до меня касается, я считаю всѣ эти республиканскія изрѣченія чистѣйшимъ вздоромъ. Люди образованные, интеллигентные, богатые, культурные должны имѣть равныя права, но никакъ не чернь.
— Хорошо, если бы чернь раздѣляла твои взгляды, — возразилъ Августинъ. — Во Франціи она въ свою очередь захотѣла власти.
— Дѣло въ томъ, что ее слѣдуетъ принижать, послѣдовательно, постоянно принижать, какъ я это дѣлаю. — Онъ крѣпко притопнулъ ногою, какъ будто раздавилъ кого-то.
— За то, какъ ужасно бываетъ, когда она поднимается! Вспомни Санъ Доминго!
— Э, — вскричалъ Альфредъ, — мы примемъ мѣры, чтобы ничего подобнаго не случилось въ нашей странѣ! Мы должны бороться противъ всѣхъ этихъ нынѣшнихъ разсужденій о воспитаніи и образованіи негровъ, о поднятіи ихъ нравственнаго уровня; людямъ низшаго класса не слѣдуетъ давать образованія.
— Ну, теперь объ этомъ уже поздно толковать. Воспитаніе они уже получили, вопросъ только какое. Мы воспитываемъ въ нихъ варварство и грубость, мы уничтожаемъ въ нихъ все человѣческое и превращаемъ ихъ въ скотовъ, они и окажутся скотами, если имъ когда-нибудь удастся взять верхъ.
— Имъ этого никогда не удастся! — вскричалъ Альфредъ.
— Не знаю, сядь на паровой котелъ, закрой предохранительный клапанъ и смотри, чѣмъ дѣло кончится!
— Хорошо, — согласился Альфредъ, — посмотримъ. Я не боюсь сидѣть и на предохранительномъ клапанѣ, пока котелъ проченъ и машина работаетъ хорошо
— Дворяне при Людовикѣ XVI думали то же. То же думаетъ теперь Австрія и Пій IX; но въ одно прекрасное утро котлы лопнутъ, и вы всѣ взлетите на воздухъ.
— Dies declarabis[4], — засмѣялся Альфредъ.
— Повторяю тебѣ, — сказалъ Августинъ, — если чего можно ожидать въ наши дни съ непреложностью закона, то это именно торжества массъ, онѣ возстанутъ и низшій классъ станетъ высшимъ.
— Опять твои красныя республиканскія бредни, Августинъ! Какъ это ты ни разу не выступилъ въ народныхъ собраніяхъ. Изъ тебя вышелъ бы отличный ораторъ. Во всякомъ случаѣ, я надѣюсь, что не доживу до царства твоихъ грязныхъ массъ.
— Да ужъ тамъ грязныя или нѣтъ, а они будутъ править нами, когда придетъ ихъ время, — сказалъ Августинъ, — и они будутъ такими правителями, какими вы ихъ сдѣлаете. Французское дворянство находило, что народъ долженъ быть голоштанникомъ, ну и приготовило себѣ правителей санкюлотовъ. Въ Гаити…
— Ахъ, перестань пожалуйста, Августинъ! намъ всѣ уши прожужжали этимъ отвратительнымъ Гаити. Гаитяне были не англо-саксы, иначе все пошло бы по другому. Англо-саксонская раса создана занимать первое мѣсто, такъ оно всегда и будетъ.
— Ну, въ жилахъ нашихъ нынѣшнихъ невольниковъ течетъ не мало англо-саксонской крови, — замѣтилъ Августинъ. — Во многихъ изъ нихъ африканскаго ровно настолько, чтобы подбавить тропическаго пыла и страсти къ нашей расчетливой предусмотрительности и твердости. Если когда-нибудь для насъ пробьетъ часъ Санъ Доминго, англо-саксонская кровь покажетъ себя. Дѣти бѣлыхъ отцовъ, унаслѣдовавшіе ихъ гордый нравъ, не всегда позволятъ продавать, покупать себя, торговать собой. Они возстанутъ и увлекутъ за собой племя своихъ матерей.
— Вздоръ! Пустяки!
— На этотъ счетъ существуетъ одно древнее изрѣченіе: „какъ было во дни Ноя, такъ будетъ и теперь: они ѣли, пили, сажали, строили и ничего не знали, пока не насталъ потопъ и не унесъ ихъ всѣхъ“.
— Однако, Августинъ, — смѣясь сказалъ Альфредъ, — у тебя положительно талантъ быть странствующимъ пророкомъ. Не бойся за насъ! Мы своего не отдадимъ. Власть въ нашихъ рукахъ. Эта низшая раса подчинена намъ, — онъ топнулъ ногой, — и на всегда останется подчиненной. У насъ хватитъ энергіи, не бось, сумѣемъ пустить въ ходъ свой порохъ.
— Сыновья, воспитанные какъ твой Генрикъ, отлично сумѣютъ охранять ваши пороховые магазины: они такіе хладнокровные, такъ владѣютъ собой! Знаешь поговорку: Кто не умѣетъ управлять собой, не сумѣетъ управлять и другими.
— Да, это, дѣйствительно, плохо, — задумчиво проговорилъ Альфредъ, — при рабовладѣніи очень трудно воспитывать дѣтей. Оно открываетъ слишкомъ большой просторъ страстямъ, которыя и безъ того достаточно пылки въ нашемъ климатѣ. Меня очень безпокоитъ Генрикъ. Онъ мальчикъ великодушный, съ добрымъ сердцемъ, но настоящій вулканъ, когда его раздражатъ. Я думаю, не послать ли его учиться на сѣверъ, тамъ послушаніе болѣе въ модѣ и тамъ онъ будетъ въ обществѣ себѣ равныхъ, а не подчиненныхъ, какъ здѣсь.
— Разъ признать, что воспитаніе дѣтей есть основная задача человѣческаго рода, — сказалъ Августинъ, — то не надо никогда упускать изъ виду насколько система рабовладѣнія дурно отзывается на немъ.
— Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ дурно, а въ другихъ, напротивъ, хорошо, — возразилъ Альфредъ. — Оно дѣлаетъ мальчиковъ мужественными и смѣлыми; самые пороки презираемой расы укрѣпляютъ въ нихъ противоположныя добродѣтели. Я думаю, Генрикъ сильнѣе чувствуетъ всю красоту правды именно потому, что видитъ насколько ложь и обманъ составляютъ общее свойство рабовъ.
— Вотъ истинно христіанское разсужденіе! — замѣтилъ Августинъ.
— Можетъ быть и не христіанское, да вѣрное; въ сущности оно настолько же христіанское, какъ и большинство нашихъ житейскихъ дѣлъ, — возразилъ Альфредъ.
— Очень можетъ быть, — согласился Сентъ-Клеръ.
— Знаешь, Августинъ, не стоитъ намъ больше объ этомъ толковать! Мы ужъ чуть ли не пятьсотъ разъ перетирали всѣ эти вопросы. Давай-ка лучше, сыграемъ въ шахматы.
Братья вошли на веранду и скоро усѣлись за легкимъ бамбуковымъ столикомъ, на которомъ лежала шахматная доска. Пока они разставляли фигуры, Альфредъ замѣтилъ:
— Знаешь, Августинъ, если бы я держался твоихъ убѣжденій, я бы что нибудь дѣлалъ.
— Навѣрно дѣлалъ бы, ты человѣкъ дѣла. Но что?
— Ну хоть, напримѣръ, поднялъ бы нравственный и умственный уровень своихъ слугъ, — отвѣчалъ Альфредъ съ полунасмѣшливой улыбкой.
— Это все равно что навалить на людей Этну и велѣть имъ встать. Какъ могу я развивать нравственно и умственно своихъ слугъ, когда все окружающее общество гнететъ ихъ своею тяжестью. Одинъ человѣкъ ничего не можетъ сдѣлать противъ цѣлаго общества. Чтобы оказывать на людей вліяніе, образованіе должно быть дѣломъ государственнымъ, или во всякомъ случаѣ надобно, чтобы многіе признавали его пользу, чтобы оно стало общераспространеннымъ.
— Твой первый ходъ, — напомнилъ Альфредъ, — и оба брата погрузились въ игру, пока топотъ копытъ около веранды не привлекъ ихъ вниманія.
— Это дѣти пріѣхали, — сказалъ Августинъ, вставая. — Посмотри-ка, Альфъ! Видалъ ли ты что нибудь прелестнѣе? — Дѣйствительно, это была прелестная картина. Красавецъ Генрикъ съ своими темными шелковистыми кудрями, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, весело смѣялся, наклоняясь къ своей свѣтлокудрой кузинѣ. Она была одѣта въ синюю амазонку, съ синей шляпкой на головѣ. Отъ быстрой ѣзды щечки ея разгорѣлись и это особенно оттѣняло ея прозрачную кожу и золотистые волосы.
— Боже мой! какая ослѣпительная красота! — вскричалъ Альфредъ, — Повѣрь мнѣ, Августинъ, она скоро заставитъ страдать не мало сердецъ!
— Да, это правда, Богу извѣстно, какъ я этого боюсь, — съ внезапною горечью проговорилъ Августинъ и поспѣшилъ внизъ, чтобы снять ее съ лошади.
— Ева, дорогая! ты не очень устала? — спросилъ онъ, сжимая ее въ объятіяхъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, папа! — отвѣчала дѣвочка, — но ея тяжелое, прерывистое дыханіе встревожило отца.
— Зачѣмъ ты такъ скоро ѣхала, моя милая? Ты знаешь, что это тебѣ вредно!
— Мнѣ было такъ хорошо, папа, такъ пріятно, что я и забыла!
Сентъ-Клеръ внесъ ее на рукахъ въ гостиную и положилъ на софу.
— Генрикъ, ты долженъ смотрѣть за Евой, ей нельзя ѣздить очень скоро.
— Хорошо, я буду о ней заботиться, — отвѣчалъ Генрикъ, садясь около софы и взявъ Еву за руку.
Дѣвочкѣ стало скоро гораздо лучше. Ея отецъ и дядя вернулись къ своимъ шахматамъ, и дѣти остались одни.
— Знаешь, Ева, мнѣ ужасно жаль, что папа прогоститъ у васъ всего два дня и потомъ я долго, долго не увижу тебя! Если бы я жилъ съ тобой, я постарался бы быть добрымъ, не сердиться на Додо и все такое. Я совсѣмъ не хочу дурно обращаться съ Додо, но у меня такой вспыльчивый характеръ. Я, право, вовсе не злой. Я даю ему часто мелкихъ денегъ, ты видишь, какъ онъ хорошо одѣтъ. Я думаю, въ общемъ Додо живется хорошо.
— А какъ ты думаешь, тебѣ хорошо жилось бы, если бы около тебя не было ни одного человѣка, который любилъ бы тебя?
— Мнѣ? Конечно, нѣтъ.
— Но вѣдь Додо разлучили со всѣми людьми, которые когда нибудь любили его, и теперь около него нѣтъ ни одного близкаго человѣка. Развѣ при этомъ ему можетъ быть хорошо?
— Ну, ужъ этому горю я никакъ не могу пособить. Я не могу вернуть ему его мать, и не могу любить его, и не могу сдѣлать, чтобы кто-нибудь другой любилъ его.
— Отчего-же ты не можешь любить его?
— Любить Додо! Да что ты, Ева, развѣ это можно! Я могу быть добръ къ нему, но не больше. Неужели-же ты любишь своихъ слугъ?
— Право, люблю.
— Какъ это странно!
— Развѣ въ Евангеліи не сказано, что мы должны всѣхъ любить.
— Ахъ, въ Евангеліи! Тамъ много такого говорится; но вѣдь никому же не приходитъ въ голову исполнять все это, право, Ева, никому.
Ева не отвѣчала; она нѣсколько минутъ смотрѣла пристально и задумчиво.
— Во всякомъ случаѣ, мой милый Генрикъ, — сказала она, — полюби бѣднаго Додо и будь добръ къ нему — ради меня!
— Ради тебя, милая кузиночка, я готовъ полюбить что хочешь, право, ты прелестнѣйшее созданіе въ мірѣ. — Генрикъ говорилъ такъ горячо, что краска залила его красивое лицо. Ева приняла его объясненіе совершенно просто, безъ малѣйшей перемѣны въ лицѣ.
— Я очень рада, что ты такъ чувствуешь, милый Генрикъ, — сказала она. — Я надѣюсь что ты не забудешь своего обѣщанія. Звонокъ къ обѣду прервалъ ихъ разговоръ.
ГЛАВА XXIV.
правитьЧерезъ два дня Альфредъ Сентъ-Клеръ и Августинъ разстались. Ева, которая въ обществѣ своего двоюроднаго брата, позволяла себѣ непосильныя физическія упражненія, начала быстро ослабѣвать. Сентъ-Клеръ согласился, наконецъ, посовѣтоваться съ врачемъ: до тѣхъ поръ онъ отказывался отъ этого, боясь узнать ужасную истину. Но дня два Ева чувствовала себя такъ плохо, что не могла выходить изъ дому, и онъ послалъ за докторомъ.
Марія Сентъ-Клеръ не обращала ни малѣйшаго вниманія на нездоровье дочери и ея слабость: она была поглощена изученіемъ двухъ трехъ новыхъ болѣзненныхъ формъ, жертвой которыхъ она себя считала. Основнымъ принципомъ Маріи было убѣжденіе, что никто такъ не страдаетъ и не можетъ страдать, какъ она, поэтому она всегда съ негодованіемъ отвергала всякое предположеніе, что кто либо изъ окружающихъ ее боленъ. Она въ такихъ случаяхъ была всегда увѣрена, что это просто лѣность или недостатокъ энергіи, и что если бы этотъ мнимый больной почувствовалъ тѣ страданія, какія она переноситъ, онъ узналъ бы, что значитъ настоящая болѣзнь.
Миссъ Офелія нѣсколько разъ пыталась вызвать въ ней материнскій страхъ за Еву, но совершенно напрасно.
— Я не вижу, чтобы дѣвочка была больна, — отвѣчала она обыкновенно, — она бѣгаетъ и играетъ.
— Но у нея кашель.
— Кашель! Не говорите мнѣ о кашлѣ. Я всю жизнь страдаю отъ кашля. Когда мнѣ было столько лѣтъ, сколько теперь Евѣ, всѣ думали, что у меня чахотка. Мамми по цѣлымъ ночамъ просиживала около моей постели. Евинъ кашель ничего не значитъ!
— Она слабѣетъ, у нея одышка.
— Ну, у меня это было нѣсколько лѣтъ подъ рядъ; это чисто нервное.
— Она такъ потѣетъ по ночамъ!
— Я вотъ уже десять лѣтъ какъ потѣю по ночамъ. Сколько разъ, бывало, мое бѣлье до того смокнетъ, что хоть выжми; на рубашкѣ у меня нитки сухой не бываетъ, а простыни Мамми должна развѣшивать для просушки! Ева, конечно, такъ не потѣетъ!
Миссъ Офелія рѣшилась молчать. Но теперь, когда болѣзнь Евы стала очевидной, когда пригласили доктора, Марія вдругъ стала говорить совсѣмъ другое.
Она знала, она всегда предчувствовала, что ей суждено быть самою несчастною матерью. Здоровье ея окончательно разстроено, и при этомъ она должна видѣть, какъ ея единственная, ея безцѣнная дѣвочка съ каждымъ днемъ приближается къ могилѣ. Въ силу этого новаго несчастія Марія не давала Мамми спать по ночамъ, а днемъ сердилась и ворчала съ удвоенной энергіей.
— Дорогая Мари, не говори такъ! — остановилъ ее Сентъ-Клеръ, — нельзя же сразу приходить въ отчаяніе!
— Ты не знаешь чувствъ матери, Сентъ-Клеръ, ты никогда не понималъ меня.
— Но не говори же такъ, какъ будто все уже кончено.
— Я не могу относиться къ этому такъ равнодушно, какъ ты, Сентъ-Клеръ. Если тебя не тревожитъ опасное положеніе твоего единственнаго ребенка, то меня оно очень тревожитъ. Это слишкомъ тяжелый ударъ для меня послѣ всего, что я уже перенесла.
— Правда, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ, — Ева очень слабаго здоровья — я это всегда зналъ. Она слишкомъ быстро выросла, это изнурило ее, и ея положеніе опасно. Но въ настоящее время она только ослабѣла отъ жаркой погоды и отъ усталости, вслѣдствіе пріѣзда Генрика. Докторъ говоритъ, что можно надѣяться на выздоровленіе.
— Это очень хорошо, что ты можешь все видѣть въ розовомъ свѣтѣ, большое счастье для людей, когда у нихъ не особенно чувствительное сердце. Я была бы очень рада, если бы могла не такъ горячо чувствовать, — я не была бы такъ несчастна! Мнѣ очень хотѣлось бы быть такой же спокойной, какъ всѣ вы!
„Всѣ они“ отъ души желали того же, такъ какъ Марія пользовалась своимъ новымъ несчастіемъ какъ предлогомъ и оправданіемъ для всевозможныхъ придирокъ ко всѣмъ окружающимъ. Всякое слово, сказанное кѣмъ либо, всякая вещь сдѣланная или не сдѣланная кѣмъ либо, — служили для нея новымъ доказательствомъ того, что она окружена жестокосердными, безчувственными людьми, не понимающими ея горя. Бѣдная Ева слышала иногда ея жалобы и чуть не выплакала себѣ глазки, жалѣя маму и горюя, что такъ огорчаетъ ее.
Недѣли черезъ двѣ настало значительное улучшеніе въ состояніи дѣвочки, — одно изъ тѣхъ улучшеній, которыми неумолимая болѣзнь до самаго конца поддерживаетъ ложныя надежды въ тоскующихъ сердцахъ. Ева опять стала выходить въ садъ, на балконы; она опять играла и смѣялась, и отецъ въ восторгѣ увѣрялъ, что она скоро будетъ совсѣмъ здорова. Но миссъ Офелія и докторъ не радовались этому мнимому выздоровленію. И маленькое сердечко Евы тоже сохраняло увѣренность въ близкомъ концѣ. Какой это голосъ, иногда такъ спокойно, такъ ясно говоритъ душѣ, что время ея земного странствія приходитъ къ концу? Тайный ли это инстинктъ угасающаго тѣла, или трепетъ души, приближающейся къ безсмертію? Какъ бы то ни было, но въ сердцѣ Евы жила спокойная, сладкая, пророческая увѣренность, что небо близко, спокойная, какъ свѣтъ заходящаго солнца, сладкая, какъ ясная тишина осени: ея сердечко отдыхало въ этой увѣренности и грустило только о тѣхъ, кто такъ горячо любилъ ее.
Не смотря на нѣжныя заботы окружающихъ, не смотря на то, что жизнь развертывалась передъ ней со всѣми благами, какія можетъ дать любовь и богатство, дѣвочка не жалѣла, что умираетъ.
Изъ той книги, которую она и ея простодушный другъ такъ часто читали вмѣстѣ, она восприняла въ своемъ сердечкѣ образъ Того, кто любилъ малыхъ дѣтей; она безпрестанно думала о немъ и мало по малу онъ пересталъ быть для нея образомъ, картиной изъ далекаго прошлаго, онъ сталъ живой, всеобъемлющей дѣйствительностью. Любовь къ Нему охватывала ея дѣтское сердце, съ неземною нѣжностью: она говорила, что идетъ къ Нему, въ Его домъ.
Но все-таки сердечко ея тосковало по всѣмъ, кого она оставляла на землѣ, особенно по отцѣ. Не отдавая себѣ въ этомъ яснаго отчета — она инстинктивно чувствовала, что для него она дороже всего на свѣтѣ. Она любила мать, потому что вообще была любящимъ существомъ; самый эгоизмъ Маріи вызывалъ въ ней только горе и недоумѣніе, она по дѣтски слѣпо вѣрила, что мать не можетъ поступать дурно. Въ ней было что-то, чего Ева не могла понять, но она старалась не задумываться надъ этимъ и постоянно говорила себѣ, что вѣдь это ея мама, что она все равно крѣпко любитъ ее.
Она тосковала также о своихъ любимыхъ, преданныхъ слугахъ, для которыхъ она была сіяніемъ дня и солнечнымъ свѣтомъ. Дѣти обыкновенно не умѣютъ обобщать. Но Ева была не по лѣтамъ развитой ребенокъ, и всѣ тѣ бѣдствія и несправедливости, какія приходилось выносить неграмъ, вслѣдствіе ихъ подневольнаго положенія, оставляли глубокій слѣдъ въ ея чуткомъ сердцѣ. У нея было смутное стремленіе сдѣлать что нибудь для нихъ, не для своихъ только слугъ, но для всѣхъ рабовъ вообще, и сила этого стремленія печально противорѣчила слабости ея хрупкаго маленькаго организма.
— Дядя Томъ, — сказала она одинъ разъ, во время чтенія Библіи со своимъ другомъ, — я понимаю, почему Іисусъ Христосъ хотѣлъ умереть за насъ.
— Почему же, миссъ Ева?
— Потому что и мнѣ самой этого хочется.
— То есть, какъ же такъ, миссъ Ева? — я не понимаю.
— Я не могу тебѣ объяснить; но когда я видѣла всѣхъ этихъ несчастныхъ, знаешь, на пароходѣ, на которомъ ѣхали сюда и ты, и я, помнишь? одни потеряли матерей, другія мужей, матери плакали о своихъ маленькихъ дѣтяхъ… потомъ, когда я услышала исторію бѣдной Прю, — ахъ, какъ это было ужасно! и еще много, много разъ… я чувствовала, что съ радостью умерла бы, если бы моя смерть прекратила всѣ эти бѣдствія! Я умерла бы за нихъ, Томъ, если бы могла! — серьезно сказала дѣвочка, положивъ свою маленькую ручку на его руку.
Томъ смотрѣлъ на дѣвочку съ благоговѣйнымъ страхомъ; и когда она, заслышавъ голосъ отца, ушла отъ него, онъ смотрѣлъ ей вслѣдъ и нѣсколько разъ вытеръ глаза.
— Нечего намъ думать удержать миссъ Еву на землѣ, — сказалъ онъ Мамми, которую встрѣтилъ нѣсколько минутъ спустя. — На ней печать Господа!
— Ахъ, да, да! — вскричала Мамми, всплеснувъ руками. — Я это всегда говорила. Она непохожа на дѣтей, которымъ суждено жить! въ ея глазахъ всегда было что-то глубокое, я много разъ говорила это миссъ, вотъ и выходитъ правда, теперь всѣ это видятъ, моя милая, маленькая, невинная овечка!
Ева входила по ступенькамъ на веранду, гдѣ ее ждалъ отецъ. Былъ вечеръ, и лучи заходящаго солнца окружили, точно будто сіяніемъ эту фигурку въ бѣломъ платьѣ, съ золотистыми волосами, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, и лихорадочно блестѣвшими глазами.
Сентъ-Клеръ позвалъ ее, чтобы показать ей статуэтку, которую купилъ для нея, но, когда онъ ее увидѣлъ, что-то вдругъ больно кольнуло его въ сердце. Есть особый родъ красоты такой поразительной и въ то же время хрупкой, что намъ невыносимо глядѣть на нее. Отецъ обнялъ дѣвочку и почти забылъ, что хотѣлъ сказать ей.
— Ева, дорогая, тебѣ вѣдь лучше сегодня, скажи, вѣдь лучше?
— Папа, — проговорила Ева съ неожиданною рѣшимостью, — мнѣ давно хотѣлось многое сказать вамъ. Я скажу теперь, пока еще не совсѣмъ ослабѣла? — Сентъ-Клеръ вздрогнулъ. Ева сѣла къ нему на колѣни положила головку къ нему на грудь и проговорила:
— Нечего мнѣ это скрывать и думать про себя, папа. Я скоро уйду отъ васъ. Я уйду и не вернусь никогда! — И Ева зарыдала.
— Полно, полно, моя дорогая, маленькая Ева, — вскричалъ Сентъ-Клеръ, дрожа всѣмъ тѣломъ, но стараясь говорить весело. — У тебя разстроились нервы, ты хандришь. Надо гнать отъ себя такія мрачныя мысли. Посмотри, какую статуетку я тебѣ купилъ.
— Нѣтъ, папа, — сказала Ева тихонько отталкивая статуэтку, — не обманывайте себя! Мнѣ вѣдь нисколько не лучше, я это отлично знаю; и я скоро умру. Я не нервничаю и не хандрю. Если бы не вы, папа, и не мои друзья, я была бы совершенно счастлива. Мнѣ хочется, очень хочется умереть!
— Дѣточка дорогая! что же такъ опечалило тво е маленькое сердечко? Вѣдь у тебя же было все, что можно дать ребенку, чтобы онъ былъ счастливъ?
— И все-таки мнѣ хочется на небо, хотя, конечно, ради моихъ друзей я бы согласилась пожить! Здѣсь на землѣ такъ много грустнаго и ужаснаго. На небѣ лучше. Но мнѣ очень жаль разстаться съ вами! У меня просто сердце разрывается.
— Что же кажется тебѣ такимъ грустнымъ и ужаснымъ, Ева?
— Ахъ все, все что постоянно дѣлается на землѣ. Мнѣ грустно за нашихъ бѣдныхъ негровъ; они очень любятъ меня, и они всѣ такъ добры и ласковы ко мнѣ. Мнѣ бы хотѣлось, папа, чтобы они всѣ были свободны.
— Ева, моя дѣточка, развѣ же ты думаешь, что имъ теперь не хорошо живется?
— Ахъ, папа, а вдругъ что нибудь съ вами случится, что съ ними тогда будетъ? Вѣдь такихъ людей, какъ вы, папа, не много на свѣтѣ. Дядя Альфредъ не такой, и мама не такая! Подумайте о господахъ бѣдной Прю! Какія ужасныя вещи люди дѣлаютъ и могутъ дѣлать! — И Ева содрогнулась.
— Дорогая моя дѣвочка! Ты слишкомъ впечатлительна! Мнѣ жаль, что я давалъ тебѣ слушать такія исторіи!
— Ахъ, вотъ это-то мнѣ и непріятно, папа! Вы хотите, чтобы я жила совершенно счастливо, чтобы ничто меня не огорчало, ничто не заставляло страдать, даже какой нибудь грустный разсказъ, а другія несчастныя созданія всю жизнь не видятъ ничего, кромѣ горя и страданія; мнѣ кажется, это очень эгоистично. Нѣтъ, я должна была знать все это, я должна была сострадать всѣмъ этимъ людямъ. Такія вещи всегда падали мнѣ на сердце такъ глубоко, глубоко… И я думала, много думала о нихъ. Папа, развѣ нельзя какъ нибудь устроить, чтобы всѣ невольники стали свободными?
— Это очень трудный вопросъ, моя милая. Несомнѣнно невольничество очень плохое учрежденіе, многіе люди думаютъ это, и я то же. Я искренно хотѣлъ бы, чтобы у насъ въ странѣ не было ни одного раба, но и я не знаю, какъ это сдѣлать.
— Папа, вы такой хорошій, такой благородный, такой добрый человѣкъ, и вы умѣете такъ хорошо говорить, что пріятно слушать. Нельзя ли вамъ поѣздить по разнымъ городамъ и попробовать убѣдить людей, чтобы они уничтожили невольничество? Когда я умру, папа, вспоминайте меня и сдѣлайте это ради меня! Я бы и сама сдѣлала, если бы могла.
— Когда ты умрешь, Ева! — вскричалъ Сентъ-Клеръ со страстнымъ порывомъ. — Дитя мое, не говори мнѣ такихъ словъ! Ты для меня все на свѣтѣ!
— Ребенокъ старой Прю былъ для нея тоже всѣмъ на свѣтѣ; а она должна была слушать, какъ онъ кричитъ и не могла помочь ему. Папа, бѣдные негры, любятъ своихъ дѣтей не меньше, чѣмъ вы меня! О, сдѣлайте что-нибудь для нихъ. Бѣдняжка Мамми любитъ своихъ дѣтей, я видѣла, какъ она плакала, когда говорила о нихъ. И Томъ тоже любитъ своихъ дѣтей. Это все ужасно, папа, и всюду постоянно одно и то же.
— Ну полно, полно, моя дорогая! — сказалъ Сентъ-Клеръ, стараясь успокоить ее, — ты только не волнуйся, не говори о смерти, и я сдѣлаю все, что ты хочешь.
— Обѣщайте мнѣ, милый папа, что Томъ получитъ свободу, какъ только, — она остановилась и докончила нерѣшительно, — я уйду!
— Хорошо моя дорогая, я сдѣлаю все на свѣтѣ, все, что ты у меня попросишь!
— Милый папа, — проговорила дѣвочка, приложивъ свою пылающую щечку къ его щекѣ, — какъ бы я хотѣла, чтобы мы ушли вмѣстѣ.
— Куда, дорогая? — спросилъ Сентъ-Клеръ.
— Къ нашему Спасителю! У него тамъ тихо, спокойно, такъ красиво! — Дѣвочка говорила о царствіи небесномъ, какъ о такомъ мѣстѣ, гдѣ она часто бывала. — Развѣ вамъ не хочется туда, папа? — спросила она.
Сентъ-Клеръ крѣпче прижалъ ее къ себѣ, но не сказалъ ни слова.
— Вы придете ко мнѣ! — проговорила дѣвочка тономъ спокойной увѣренности, какой она часто принимала сама того не сознавая.
— Я приду за вами, я васъ не забуду!
Вечернія тѣни сгущались вокругъ нихъ, а Сентъ-Клеръ сидѣлъ молча, прижимая къ груди своей маленькое существо. Онъ уже не видѣлъ ея глубокихъ глазъ, ея голосъ доносился до него, какъ голосъ какого-то духа, и передъ нимъ, словно въ видѣніи, мгновенно пронеслась вся его прошлая жизнь. Молитвы матери, гимны, которые она ему пѣла, его собственныя стремленія и порывы къ добру; а въ промежуткѣ между тѣмъ временемъ и настоящей минутой годы, цѣлые годы развлеченій и скептицизма, цѣлая жизнь свѣтскаго человѣка. Мы многое можемъ передумать въ одну минуту. Сентъ-Клеръ понялъ и почувствовалъ многое, но не сказалъ ничего. Когда стемнѣло онъ на рукахъ снесъ дѣвочку въ ея спальню, а когда она раздѣлась, онъ отослалъ служанокъ, взялъ ее на руки, качалъ и пѣлъ ей, пока она не заснула.
ГЛАВА XXV.
правитьВъ одно воскресенье послѣ обѣда Сентъ-Клеръ сидѣлъ вытянувшись въ большомъ бамбуковомъ креслѣ на верандѣ и курилъ сигару. Марія полулежала на софѣ противъ окна, выходившаго на веранду, защищенная газовымъ пологомъ отъ укусовъ москитовъ и держала въ рукахъ изящно переплетенный молитвенникъ. Она держала его, потому что это былъ воскресный день, и воображала, что читаетъ — хоть на самомъ дѣлѣ она просто дремала съ открытой книгой передъ глазами.
Миссъ Офелія, послѣ нѣкотораго колебанія, рѣшила поѣхать на небольшой методистскій митингъ недалеко отъ дома и взяла Тома кучеромъ; Ева тоже поѣхала съ ней.
— Знаешь, Августинъ, — сказала Марія, просыпаясь, я хочу послать въ городъ за моимъ старымъ докторомъ Позей; я увѣрена, что у меня болѣзнь сердца.
— Зачѣмъ же тебѣ за нимъ посылать? Тотъ докторъ, который лѣчитъ Еву, кажется, довольно знающій.
— Я бы не довѣрилась ему въ случаѣ опасной болѣзни, — заявила Марія, — а я увѣрена, что мое положеніе опасно. Я объ этомъ думала послѣднія двѣ, три ночи; у меня такія мучительныя боли, такія странныя ощущенія!
— О, Мари, ты просто въ мрачномъ настроеніи; я не думаю, чтобы у тебя была болѣзнь сердца.
— Да, конечно, ты не думаешь, — сказала Марія, — я такъ и ожидала. Ты безпокоишься, если у Евы маленькій кашель или легкое нездоровье, а до меня тебѣ и дѣла нѣтъ.
— Если тебѣ такъ пріятно имѣть болѣзнь сердца, я постараюсь убѣдить себя, что она у тебя есть, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ, — я вѣдь не зналъ.
— Надѣюсь, тебѣ не придется пожалѣть объ этомъ, когда будетъ слишкомъ поздно. Хочешь вѣрь мнѣ, хочешь нѣтъ, но мое безпокойство объ Евѣ и заботы объ этой дорогой дѣвочкѣ развили во мнѣ болѣзнь, которую я давно въ себѣ подозрѣвала.
Трудно было опредѣлить, въ чемъ состояли заботы, о которыхъ говорила Марія. Сентъ-Клеръ подумалъ это про себя и, какъ жестокосердный человѣкъ, продолжалъ молча курить, пока карета не подъѣхала къ верандѣ, и Ева съ миссъ Офеліей не вышла изъ экипажа.
Миссъ Офелія прошла прямо въ свою комнату, чтобы снять шляпу и шаль, какъ она всегда дѣлала, прежде чѣмъ начать что-нибудь говорить, а Ева усѣлась на колѣни отца и принялась разсказывать ему о всемъ, что видѣла и слышала на митингѣ.
Вскорѣ до слуха ихъ донеслись громкія восклицанія миссъ Офеліи (ея комната также выходила на веранду) и ея упреки кому-то.
— Какую новую штуку выкинула Топси? — спросилъ Сентъ-Клеръ, — пари держу, что этотъ шумъ изъ-за нея!
Черезъ минуту появилась разгнѣванная миссъ Офелія, таща за руку маленькую преступницу.
— Иди, иди сюда! — Я все разскажу твоему господину!
— Ну, что опять случилось? — спросилъ Августинъ.
— Случилось то, что я больше не могу мучиться съ этой дѣвчонкой! Это прямо невыносимо! У меня окончательно лопнуло терпѣніе! Я заперла ее въ своей комнатѣ и задала ей выучить молитву; а она, представьте себѣ, подглядѣла куда я кладу свои ключи, открыла комодъ, достала отдѣлку для шляпки и изрѣзала ее на кофточки для куколъ! Я въ жизнь свою не видала ничего подобнаго!
— Я васъ предупреждала кузина, что съ этими тварями безъ строгости ничего не сдѣлаешь. Если бы была моя воля, — она съ упрекомъ посмотрѣла на Сентъ-Клера, — я бы непремѣнно велѣла высѣчь эту дѣвчонку, такъ высѣчь, чтобы она на ногахъ не могла стоять.
— Нисколько не сомнѣваюсь въ этомъ! — сказалъ Сентъ-Клеръ. — И еще есть люди, которые говорятъ о кроткомъ правленіи женщинъ! Какъ бы не такъ! Да я въ свою жизнь не встрѣтилъ и десятка женщинъ, которыя не въ состояніи были бы забить до полусмерти лошадь или слугу, не говоря ужъ о мужѣ. Дай имъ только волю!
— Твоя слабость ни къ чему не ведетъ, Сентъ-Клеръ! — возразила Марія. — Кузина женщина разумная, и она теперь видитъ, что я ей говорила правду.
Миссъ Офелія обладала ровно той долей вспыльчивости, какая свойственна образцовой хозяйкѣ; хитрость дѣвочки и уничтоженіе нужной вещи разсердило ее; многія изъ моихъ читательницъ должны сознаться, что при подобныхъ обстоятельствахъ точно также потеряли бы терпѣніе; но слова Маріи показались ей слишкомъ сильными и гнѣвъ ея остылъ.
— Я, конечно, ни за что на свѣтѣ не хочу, чтобы ребенка истязали, — сказала она, — но, Августинъ, я право, не знаю, что мнѣ дѣлать. Я ее учила и учила, уговаривала до того, что изъ силъ выбилась, я ее сѣкла, наказывала, какъ только могла придумать; а она все-таки осталась такою же, какъ была.
— Поди-ка сюда, Топси, приди обезьяна! — подозвалъ Сентъ-Клеръ дѣвочку; въ ея круглыхъ, блестящихъ глазахъ свѣтился страхъ въ соединеніи съ ея обычнымъ задоромъ.
— Отчего это ты такъ дурно ведешь себя? — спросилъ Сентъ-Клеръ, невольно улыбаясь при видѣ выраженія ея лица.
— Должно быть, оттого, что у меня злое сердце, — смиренно отвѣчала Топси, — миссъ Фелли говоритъ, что это отъ злого сердца.
— Развѣ ты не понимаешь, какъ миссъ Офелія много для тебя сдѣлала? Она говоритъ, что сдѣлала все, что могла.
— Господи, масса, моя прежняя госпожа то же говорила. Она гораздо больнѣе сѣкла меня и драла меня за волосы, колотила головой о дверь, и все безъ всякой пользы! Я думаю, если мнѣ хоть всѣ волосы повыдергать, все будетъ ни къ чему, — я ужъ такая гадкая! Извѣстное дѣло, я вѣдь негритянка!
— Да, мнѣ придется отказаться отъ нея, — замѣтила миссъ Офелія, — я не хочу больше мучиться съ нею.
— Хорошо, но позвольте мнѣ сперва задать вамъ одинъ вопросъ, — сказалъ Сентъ-Клеръ.
— Что такое?
— Если евангельское ученіе не достаточно сильно, чтобы обратить на путь истинный одного языческаго ребенка, который живетъ съ вами, въ полномъ вашемъ распоряженіи, какъ вы можете надѣяться на успѣхъ двухъ, трехъ несчастныхъ миссіонеровъ, которыхъ вы посылаете къ тысячамъ такихъ же язычниковъ? Я думаю, что эта дѣвочка прекрасный образчикъ того, каковы бываютъ вообще язычники.
Миссъ Офелія не нашлась сразу, что отвѣтить. Ева, молча присутствовавшая при этой сценѣ, сдѣлала знакъ Топси, и онѣ вмѣстѣ вышли. Въ углу веранды былъ маленькій стеклянный балконъ, служившій чѣмъ-то въ родѣ читальни Сентъ-Клеру. Ева и Топси направились туда.
— Что это Ева хочетъ дѣлать? — проговорилъ Сентъ-Клеръ, — надо посмотрѣть.
Онъ подошелъ на цыпочкахъ, приподнялъ занавѣсъ, закрывавшый стеклянную дверь, и заглянулъ. Минуту спустя онъ приложилъ палецъ къ губамъ и сдѣлалъ миссъ Офеліи знакъ, чтобы она подошла и посмотрѣла. Обѣ дѣвочки сидѣли на полу въ полъ-оборота къ нимъ, — Топси съ своимъ обычнымъ видомъ безпечнаго удальства; Ева съ выраженіемъ глубокой жалости на лицѣ, со слезами на глазахъ.
— Отчего это ты такая нехорошая, Топси! Отчего ты не хочешь постараться исправиться? Неужели ты никого не любишь, Топси?
— Не знаю какая такая любовь. Я люблю леденцы да всякія другія гостинцы, вотъ и все, — отвѣчала Топси.
— Но вѣдь ты же любишь своего отца и мать?
— Никогда у меня не было ни отца, ни матери, я же вамъ говорила, миссъ Ева.
— Да, я помню, — грустно проговорила Ева, — но, можетъ быть, у тебя былъ братъ, или сестра, или тетка, или…
— Никого у меня не было, никогда, никого.
— Но, Топси, если бы ты постаралась сдѣлаться хорошей, ты бы могла…
— Какой бы я ни была хорошей, все равно, я бы осталась негритянкой, — отвѣчала Топси. — Если бы мнѣ можно было перемѣнить кожу и сдѣлаться бѣлой, я бы постаралась!
— Но вѣдь можно же любить и чернаго, Топси. Миссъ Офелія любила бы тебя, если бы ты вела себя хорошо.
Топси засмѣялась коротенькимъ смѣхомъ, которымъ обыкновенно выражала свое недовѣріе.
— Развѣ ты этого не думаешь? — спросила Ева.
— Конечно, не думаю. Она меня терпѣть не можетъ, потому что я негритянка! Она готова скорѣй дотронуться до жабы, чѣмъ до меня. Никто не можетъ любить негровъ и съ этимъ ничего не подѣлать. Да мнѣ наплевать! — И Топси засвистала.
— О, Топси, бѣдная дѣвочка, я тебя люблю! — вскричала Ева въ порывѣ охватившаго ее чувства, положивъ свою худенькую, бѣленькую ручку на плечо Топси. — Я тебя люблю, потому что у тебя нѣтъ ни отца, ни матери, ни друзей, потому что ты бѣдная, обиженная дѣвочка! Я тебя люблю, и мнѣ хочется, чтобы ты сдѣлалась хорошей! Я очень больна, Топси, я не долго проживу, и мнѣ очень непріятно, что ты такая нехорошая. Я такъ хочу, чтобы ты постаралась исправиться ради меня! Мнѣ уже не долго осталось пожить съ вами.
Круглые, дерзкіе глаза черной дѣвочки наполнились слезами; крупныя свѣтлыя капли одна за другой падали на бѣленькую ручку. Да, въ эту минуту лучъ истинной вѣры, лучъ небесной любви прорѣзалъ мракъ ея души. Она пригнула голову къ колѣнямъ и заплакала, зарыдала; а прелестная бѣлая дѣвочка наклонилась надъ нею и казалась свѣтлымъ ангеломъ, явившимся поднять грѣшника.
— Бѣдняжка Топси! — проговорила Ева, — развѣ ты не знаешь, что Іисусъ Христосъ любитъ всѣхъ одинаково. Для него все равно, что ты, что я. Онъ любитъ тебя такъ же, какъ я тебя люблю, только еще больше, потому что онъ лучше меня. Онъ поможетъ тебѣ исправиться и когда ты умрешь, ты сдѣлаешься ангеломъ, хотя ты и не бѣлая. Подумай только, Топси, ты можешь быть однимъ изъ тѣхъ свѣтлыхъ духовъ, о которыхъ поетъ дядя Томъ.
— О, дорогая миссъ Ева! моя дорогая миссъ Ева! — вскричала маленькая негритянка, — я постараюсь, постараюсь! Я никогда не думала объ этомъ раньше!
Сентъ-Клеръ опустилъ занавѣсъ. — Ева напомнила мнѣ мою мать, — сказалъ онъ миссъ Офеліи. — Она правду говорила мнѣ: если мы хотимъ возвратить зрѣніе слѣпому, мы должны поступать, какъ поступалъ Христосъ: призвать его къ себѣ и возложить на него руки.
— У меня всегда было предубѣжденіе противъ негровъ, — сказала миссъ Офелія. — И дѣйствительно, прикосновеніе этой дѣвочки было мнѣ противно, но я не думала, что она это замѣтила.
— Будьте увѣрены, что всякій ребенокъ замѣтитъ такую вещь, этого отъ нихъ не скроешь. И я думаю, что всѣ старанія принести пользу ребенку, всѣ матерьяльныя блага, какія ему доставляютъ, не вызовутъ въ немъ чувства благодарности, пока это отвращеніе остается въ глубинѣ сердца; это странно, но это фактъ.
— Не знаю какъ съ этимъ быть, — сказала миссъ Офелія. — Негры вообще непріятны мнѣ, а эта дѣвочка въ особенности. Что мнѣ съ ней дѣлать?
— Ева, по видимому, знаетъ, что дѣлать.
— О, Ева такая любящая! Впрочемъ, она поступаетъ такъ, какъ училъ насъ Христосъ, — сказала миссъ Офелія, — я бы хотѣла быть такой, какъ она. Можетъ быть она и научитъ меня.
— Это будетъ не первый разъ, что ребенокъ научаетъ добру взрослаго человѣка, — замѣтилъ Сентъ-Клеръ.
ГЛАВА XXVI.
править| Не плачь о тѣхъ, кого могильная завѣса сокрыла отъ нашихъ глазъ на зарѣ ихъ жизни. |
Спальня Евы была просторная комната, открывавшаяся, подобно прочимъ комнатамъ дома, на широкую веранду. Комната сообщалась съ одной стороны со спальней отца и матери, съ другой съ комнатой миссъ Офеліи. Сентъ-Клеръ убралъ спальню дочери по собственному вкусу, и такимъ образомъ чтобы она вполнѣ соотвѣтствовала характеру своей обитательницы. На окнахъ висѣли занавѣсы изъ розовой и бѣлой кисеи; полъ устланъ былъ ковромъ дѣланнымъ на заказъ въ Парижѣ по его собственному рисунку; кайму его составлялъ бордюръ изъ бутоновъ и листьевъ розъ, а въ серединѣ красовались вполнѣ распустившіяся розы. Кровать, стулья и кушетки были изъ бамбука, чрезвычайно изящнаго и причудливаго фасона. Надъ изголовьемъ, на алебастровой подставкѣ стояла красивая статуя ангела со сложенными крыльями и миртовымъ вѣнкомъ въ рукахъ. Отъ него спускался надъ кроватью легкій пологъ изъ розоваго газа съ серебрянными полосами, защищавшій спящую отъ москитовъ, необходимая предосторожность въ этомъ климатѣ. На изящныхъ бамбуковыхъ кушеткахъ лежали розовыя шелковыя подушки, а надъ ними изъ рукъ хорошенькихъ статуй спускались газовые пологи такіе же, какъ на кровати. Въ срединѣ комнаты стоялъ легкій бамбуковый столъ, а на немъ бѣлая мраморная ваза сдѣланная въ формѣ лиліи съ бутонами, и всегда наполненная цвѣтами. На этомъ столѣ лежали книги Евы, разныя мелкія бездѣлушки и алебастровый письменный приборъ, который отецъ купилъ для нея, замѣтивъ, что она старается упражняться въ писаніи. Въ комнатѣ былъ каминъ, и на мраморной доскѣ его стояла прелестная статуетка, изображающая Христа благословляющаго дѣтей, а съ обѣихъ сторонъ ея двѣ мраморныя вазы; наполнять ихъ каждое утро свѣжими цвѣтами составляло радость и гордость Тома. По стѣнамъ висѣли художественныя изображенія дѣтей въ разныхъ видахъ. Однимъ словомъ, въ этой комнатѣ глазъ всюду находилъ изображенія дѣтства, невинности и мира. Когда дѣвочка просыпалась утромъ, взглядъ ея неизмѣнно встрѣчалъ предметы навѣвавшіе успокоительныя и хорошія мысли.
Обманчивый приливъ силъ, поддержавшій нѣсколько времени Еву, быстро исчезалъ; все рѣже и рѣже слышались шаги ея на верандѣ, все чаще и чаще полулежала она на маленькой кушеткѣ подлѣ открытаго окна, и большіе, глубокіе глаза ея были устремлены на волнующуюся воду озера.
Одинъ разъ послѣ полудня она лежала такимъ образомъ съ открытой Библіей, на которой покоились ея прозрачные пальчики, — вдругъ она услышала на верандѣ голосъ матери, кричавшій рѣзкимъ тономъ:
— Это еще что, негодница? — Опять ты принялась за свои проказы! Какъ ты смѣла рвать цвѣты, а? — и Ева услышала звукъ звонкой пощечины,
— Господи, миссисъ, — донесся до нея голосъ Топси, — да вѣдь это для миссъ Евы!
— Для миссъ Евы? Хорошо оправданіе! Ты думаешь ей очень нужны твои цвѣты, черномазая дрянь? Пошла вонъ!
Въ одну секунду Ева сошла съ кушетки и очутилась на верандѣ.
— Ахъ, не гоните ее, мама! Мнѣ хочется цвѣтовъ, дайте мнѣ ихъ!
— Зачѣмъ тебѣ, Ева! у тебя и такъ вся комната въ цвѣтахъ.
— Цвѣты никогда не бываютъ лишніе. Топси, дай-ка ихъ сюда!
Топси, стоявшая мрачно съ опущенной головой, подошла къ ней и протянула свой букетъ. Она смотрѣла робко, застѣнчиво, прежняго задора и смѣлости не было и слѣда.
— Какой красивый букетъ! — вскричала Ева, — взглянувъ на него.
Это былъ скорѣе оригинальный, чѣмъ красивый букетъ: онъ состоялъ изъ ярко красныхъ гераній и одной бѣлой японской розы съ блестящими листьями. Составительницѣ его очевидно понравился этотъ контрастъ цвѣтовъ и она придала каждому листику красивое положеніе.
Топси была очень польщена, когда Ева сказала: — Топси, ты очень красиво составляешь букеты! Смотри, въ этой вазѣ нѣтъ цвѣтовъ. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы ты каждый день ставила въ нее букетъ.
— Господи, какъ дико! — вскричала Марія, — для чего это тебѣ понадобилось?
— Ничего, мама, вѣдь вамъ все равно, если Топси будетъ это дѣлать, вы позволите?
— Конечно, милая, если это доставитъ тебѣ удовольствіе! Топси, ты слышала, что велѣла барышня? смотри же, не забудь!
Топси сдѣлала книксенъ и опустила глаза. Когда она уходила, Ева замѣтила, что по ея черной щекѣ катится слеза.
— Видите, мама, я знала, что Топси хочетъ сдѣлать что нибудь для меня, — сказала Ева матери.
— Ахъ, пустяки! Она просто любитъ все дѣлать на зло. Ей не позволяютъ рвать цвѣтовъ, она нарочно рветъ. Но если тебѣ хочется, чтобы она рвала, пусть себѣ.
— Мама, мнѣ кажется, Топси перемѣнилась за послѣднее время, она старается вести себя хорошо.
— Ну, ей долго придется стараться, прежде чѣмъ дойти до хорошаго! — отвѣчала Марія съ беззаботнымъ смѣхомъ.
— Ахъ, мама, вѣдь вы знаете, какая Топси несчастная: все и всегда было противъ нея!
— Но только не съ тѣхъ поръ, какъ она у насъ. Здѣсь ее и учили, и наставляли, и дѣлали для нея все, что только возможно, она все такая же гадкая, какъ была, и всегда такой останется. Изъ этой твари ничего не выйдетъ.
— Но, мама, подумай, какая разница: расти такъ какъ я, среди друзей, среди всего, что можетъ сдѣлать меня и доброй, и счастливой, и расти такъ, какъ она росла, пока не попала къ намъ!
— Конечно, большая разница, — согласилась Марія, зѣвая. — Господи до чего жарко!
— Мама, а что вѣрите вы, что Топси можетъ сдѣлаться ангеломъ, какъ каждый изъ насъ, если будетъ жить по христіански?
— Топси! вотъ — то смѣшная идея! Кромѣ тебя она никому бы не пришла въ голову! А впрочемъ, что жъ? пожалуй, можетъ!
— Мама, вѣдь Богъ ея отецъ, такъ же какъ нашъ, вѣдь Христосъ и для нея Спаситель!
— Конечно, это очень вѣроятно. Я думаю Богъ создалъ всѣхъ людей, — отвѣтила Марія. — Гдѣ же это мой флакончикъ съ солью?
— Какъ жаль, ахъ, какъ жаль! — проговорила Ева какъ бы про себя, опять глядя вдаль, на озеро.
— Чего тебѣ жаль? — спросила Марія.
— Что человѣкъ, который могъ бы быть свѣтлымъ ангеломъ, и жить съ ангелами, опускается внизъ все ниже и ниже, и никто не протянетъ руку, чтобы помочь ему! Ахъ, Господи!
— Ну, этого мы не можемъ измѣнить, такъ не стоитъ и огорчаться, Ева! Я не знаю, что тутъ можно сдѣлать; мы должны благодарить Бога за тѣ преимущества, которыя онъ намъ далъ.
— Ахъ, я, право, не могу, мнѣ такъ грустно за тѣхъ людей, у которыхъ нѣтъ этихъ преимуществъ.
— Ну, ужъ это довольно странно! Я знаю, что религія учитъ насъ быть благодарными за все, что мы имѣемъ.
— Мама, — сказала Ева, — мнѣ бы хотѣлось отрѣзать часть своихъ волосъ, такъ порядочную частичку.
— Зачѣмъ?
— Мнѣ хочется раздать ихъ на память своимъ друзьямъ, пока я еще не ослабѣла и могу сама раздавать. Будь добра, позови тетю, чтобы она меня остригла. — Марія возвысила голосъ и позвала миссъ Офелію изъ ея комнаты.
Когда тетка вошла, дѣвочка приподнялась съ подушекъ и тряхнувъ своими золотисто-каштановыми кудрями, сказала шутливо: — Придите, тетя, остригите овечку.
— Что такое? — спросилъ Сентъ-Клеръ входя въ комнату съ фруктами, которые онъ принесъ Евѣ.
— Папа, я прошу тетю отрѣзать мнѣ немножко волосъ, ихъ слишкомъ много, отъ нихъ мнѣ жарко головѣ. И потомъ мнѣ хочется раздать ихъ. — Миссъ Офелія подошла съ ножницами въ рукахъ.
— Смотрите не испортите ея локоновъ, — сказалъ отецъ, — отрѣзайте снизу, чтобы не было видно. Локоны Евы — моя гордость.
— О папа! — грустно проговорила Ева.
— Да, и я хочу чтобы они сохранились во всей своей красѣ до тѣхъ поръ, пока мы поѣдемъ на плантацію къ твоему дядѣ, въ гости къ кузену Генриху, — сказалъ Сентъ-Клеръ весело.
— Я никогда не поѣду къ нимъ папа; я иду въ лучшій міръ. Ахъ, пожалуйста, вѣрьте мнѣ! Развѣ вы не видите, папа, что я слабѣю съ каждымъ днемъ?
— Зачѣмъ тебѣ нужно, чтобы я повѣрилъ такой ужасной вещи, Ева? — спросилъ отецъ.
— Да потому что это правда, папа; и потомъ, если вы повѣрите теперь, вы, можетъ быть, будете относиться къ этому такъ же, какъ я.
Сентъ-Клеръ сжалъ губы и мрачно смотрѣлъ, какъ длинные прелестные локоны одинъ за другимъ падали на колѣни къ Евѣ. Она поднимала ихъ, серьезно разсматривала, павивала на свои тоненькіе пальчики и отъ времени до времени тревожно поглядывала на отца.
— Я это предчувствовала! — вскричала Марія, — именно это и подтачивало день за день мое здоровье, это и сведетъ меня въ могилу, хотя никто не обращаетъ на меня вниманія. Я давно говорила это тебѣ, Сентъ-Клеръ, ты скоро увидишь, что я была права.
— И это несомнѣнно доставитъ тебѣ большое утѣшеніе, — сказалъ Сентъ-Клеръ сухо, съ горечью.
Марія откинулась на кушетку и закрыла лицо батистовымъ платкомъ.
Ясные, голубые глаза Евы серьезно смотрѣли то на отца, то на мать: это былъ спокойный все понимающій взглядъ души, наполовину освободившейся отъ земныхъ узъ. Она очевидно замѣтила и почувствовала разницу между этими двумя людьми. Знакомъ подозвала она къ себѣ отца. Онъ подошелъ и сѣлъ подлѣ нея.
— Папа, силы мои слабѣютъ съ каждымъ днемъ, и я знаю, что должна умереть. Мнѣ многое хочется сказать и сдѣлать, я должна это сдѣлать, а вы такъ недовольны, когда я объ этомъ говорю! Но вѣдь все равно это придетъ, этого нельзя избѣжать! Позвольте мнѣ говорить теперь!
— Хорошо, дѣвочка, говори, — сказалъ Сентъ-Клеръ, закрывъ глаза одной рукой и держа другой ручку Евы.
— Мнѣ бы хотѣлось, чтобы всѣ наши люди пришли сюда, мнѣ нужно сказать имъ что-то.
— Хорошо! — отозвался Сентъ-Клеръ тономъ человѣка, рѣшившагося терпѣть до конца.
Миссъ Офелія распорядилась, и скоро вся прислуга собралась въ комнатѣ Евы.
Дѣвочка полулежала на подушкахъ; распущенные волоса ея свободно падали вокругъ личика; яркій румянецъ ея щекъ болѣзненно поражалъ сравнительно съ необыкновенной бѣлизной ея кожи, съ худобой ея ручекъ и всего тѣльца. Ея огромные одухотворенные глаза серьезно и пристально смотрѣли на каждаго изъ входившихъ.
Слуги были поражены и взволнованы. Личико дѣвочки, сіявшее неземной красотой, длинные локоны волосъ, срѣзанные и лежавшіе подлѣ нея, отвернувшійся въ сторону отецъ, рыданія Маріи, все это потрясло чувствительныхъ и впечатлительныхъ негровъ; входя, они переглядывались, вздыхали и качали головами. Въ комнатѣ стояла глубокая тишина, точно на похоронахъ.
Ева приподнялась и долго внимательно глядѣла вокругъ себя. Всѣ были грустны и встревожены. Нѣкоторыя женщины накрывали лицо передникомъ.
— Я хотѣла видѣть всѣхъ васъ, мои милые друзья, — сказала Ева, — потому что я люблю васъ. Я люблю всѣхъ васъ, и я хочу сказать вамъ одну вещь и хочу, чтобы вы не забыли моихъ словъ… Я скоро уйду отъ васъ черезъ нѣсколько недѣль вы уже не увидите меня.
Тутъ дѣвочку прервали громкія рыданія, вопли и причитанія присутствующихъ, заглушившіе ея слабый голосокъ. Она подождала съ минуту и затѣмъ продолжала такимъ тономъ, отъ котораго всѣ снова смолкли.
— Если вы меня любите, вы не должны прерывать меня, — сказала она. — Послушайте меня, я хочу поговорить съ вами о вашихъ душахъ… Я боюсь, что многіе изъ васъ совсѣмъ объ этомъ не думаютъ. Вы думаете только объ здѣшнемъ мірѣ. Но мнѣ хочется напомнить вамъ, что есть другой прекрасный міръ, гдѣ живетъ Іисусъ Христосъ. Я иду туда и вы тоже, могли бы придти туда. Тамъ есть мѣсто для васъ также, какъ для меня. Но если вы хотите попасть туда, вы не должны вести лѣнивую, безпечную, легкомысленную жизнь; вы должны быть христіанами. Помните, что каждый изъ васъ можетъ сдѣлаться ангеломъ и навѣки остаться ангеломъ. Если вы хотите быть христіанами, Христосъ поможетъ вамъ. Вы должны молиться ему, должны читать…
Дѣвочка остановилась, съ состраданіемъ посмотрѣла на нихъ и сказала печально. — Но, Боже мой! вы не можете читать! Бѣдные, бѣдные! — она спрятала лицо въ подушки и заплакала. Сдержанныя рыданья негровъ, стоявшихъ на колѣняхъ вокругъ ея кушетки, заставили ее успокоиться.
— Ничего, — сказала она, поднимая головку и улыбаясь, сквозь слезы, — я молилась за васъ, я знаю, что Христосъ поможетъ вамъ, хотя вы и не умѣете читать. Старайтесь поступать, какъ только можете, хорошо; молитесь каждый день; просите Его помочь вамъ, просите чтобы другіе почаще читали вамъ Библію, и я надѣюсь, что мы съ вами всѣ встрѣтимся на небѣ.
— Аминь! — въ полголоса проговорили Томъ, Мамми и кое-кто изъ стариковъ, принадлежавшихъ къ методистской церкви. Болѣе молодые и легкомысленные, охваченные незнакомымъ имъ чувствомъ, рыдали пригнувъ головы къ колѣнямъ.
— Я знаю, — проговорила Ева, — что вы всѣ любите меня.
— Да, о да! конечно, любимъ! Господи, благослови ее! — невольно вырвалось у всѣхъ.
— Да, я знаю, что любите. Всѣ вы были всегда добры ко мнѣ; и мнѣ хочется дать каждому изъ васъ что-то на память. Я дамъ вамъ всѣмъ по локону своихъ волосъ; когда вы взглянете на него, вспомните, что я любила васъ, что я ушла на небо и хочу всѣхъ васъ увидѣть тамъ.
Послѣдовавшую сцену невозможно описать. Со слезами и рыданіями толпились негры вокругъ малютки и брали изъ ея рукъ послѣдній даръ ея любви. Они бросались на колѣни, они рыдали и молились, они цѣловали край ея платья; старшіе осыпали ее ласковыми именами въ перемежку съ молитвами и благословеніями.
Когда каждый получилъ по локону, миссъ Офелія боявшаяся, что все это волненіе повредитъ маленькой больной, сдѣлала слугамъ знакъ выйти изъ комнаты.
Наконецъ, всѣ вышли, кромѣ Тома и Мамми.
— Вотъ тебѣ, дядя Томъ, — сказала Вва, — самый красивый. Я такъ рада, дядя Томъ, когда подумаю, что мы съ тобой увидимся на небѣ, — я увѣрена, что мы увидимся; и съ тобой также, моя милая, хорошая, добрая Мамми! — вскричала она нѣжно обнимая свою бывшую няню. — Я знаю что и ты будешь тамъ.
— О миссъ Ева, не знаю, какъ мнѣ и жить-то безъ васъ! Кажется, свѣтъ Божій померкнетъ, когда васъ не станетъ! — рыдала преданная Мамми.
Миссъ Офелія ласково выпроводила изъ комнаты ее и Тома и думала, что всѣ уже ушли, но, обернувшись, она вдругъ замѣтила Топси.
— Ты откуда явилась? — спросила она.
— Я все время была здѣсь, — отвѣчала Топей, утирая слезы. — О миссъ Ева, я была очень дурная дѣвочка, но неужели вы не дадите мнѣ ничего?
— Дамъ, моя бѣдная Топси, конечно, дамъ! Вотъ возьми! И всякій разъ какъ ты посмотришь на эти волосы, вспоминай, что я тебя любила, что я хотѣла, чтобы ты сдѣлалась хорошей дѣвочкой!
— О, миссъ Ева, я стараюсь! — проговорила Топси серьезно, — но такъ трудно быть хорошей. Можетъ быть, это оттого, что я не привыкла.
— Іисусъ Христосъ знаетъ это, Топси; Онъ жалѣетъ тебя, Онъ поможетъ тебѣ.
Топси закрыла лицо передникомъ, и миссъ Офелія вывела ее изъ комнаты; она спрятала драгоцѣнный локонъ у себя на груди.
Когда всѣ вышли, миссъ Офелія заперла дверь. Почтенная лэди пролила не мало слезъ во время этой сцены, но въ душѣ ея преобладала главнымъ образомъ тревога за послѣдствія такого возбужденія для больной.
Сентъ-Клеръ сидѣлъ все время неподвижно закрывъ глаза рукой. Когда они остались одни, онъ не перемѣнилъ положенія.
— Папа! — позвала Ева, ласково положивъ свою ручку на его руку. Онъ вздрогнулъ, но ничего не отвѣчалъ.
— Милый папа! — проговорила Ева.
— Нѣтъ, не могу! — вскричалъ Сентъ-Клеръ, вскакивая, — я не могу перенести этого! Богъ слишкомъ жестокъ ко мнѣ! — онъ произнесъ послѣднія слова съ глубокою горечью.
— Августинъ, развѣ Богъ не имѣетъ права дѣлать, что хочетъ, со своими собственными созданіями! — замѣтила миссъ Офелія.
— Можетъ быть, но отъ этого нисколько не легче, — проговорилъ онъ сухимъ, жесткимъ тономъ и отвернулся.
— Папа, вы разбиваете мнѣ сердце! — вскричала Ева, приподнимаясь и бросаясь къ нему на шею. — Вы не должны такъ чувствовать! — Дѣвочка заплакала и зарыдала съ такимъ отчаяніемъ, что всѣ перепугались, и мысли отца сразу приняли другое направленіе.
— Полно, Ева, полно, моя дорогая! Тише, успокойся! Я былъ неправъ, я согрѣшилъ. Я буду чувствовать и дѣлать все, какъ ты хочешь, только не волнуйся, не плачь такъ. Я покорюсь. Я знаю, что съ моей стороны было очень нехорошо такъ говорить.
Черезъ нѣсколько минутъ Ева лежала словно усталая голубка на рукахъ отца, а онъ наклонялся надъ ней и успокаивалъ ее всевозможными нѣжними словами.
Марія встала и перешла въ свою комнату, гдѣ съ ней сдѣлалась сильнѣйшая истерика.
— А мнѣ ты и не дала локона, Ева, — съ грустной улыбкой сказалъ отецъ.
— Они всѣ ваши, папа, — улыбаясь отвѣчала она, — ваши и мамины; дайте только милой тетѣ, сколько она захочетъ. Я хотѣла раздать сама нашимъ людямъ, потому что, знаете, папа, объ нихъ, пожалуй, забудутъ, когда меня не станетъ, и потому, что я надѣялась, что это поможетъ имъ помнить… Вѣдь вы христіанинъ, папа, правда? — спросила Ева съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ.
— Почему ты у меня это спросила?
— Не знаю. Вы такой хорошій, я не понимаю какъ вы можете не быть христіаниномъ.
— Что же по твоему значитъ быть христіаниномъ, Ева?
— Это значитъ, любить Христа больше всего на свѣтѣ, — отвѣчала дѣвочка.
— Ты такъ и любишь Его, Ева?
— Да, конечно.
— Но вѣдь ты же Его никогда не видала? — замѣтилъ Сентъ-Клеръ.
— Не все ли равно, — сказала Ева, — я вѣрю въ него и черезъ нѣсколько дней увижу его. — Ея личико сіяло вѣрой и радостью.
Сентъ-Клеръ не сказалъ ни слова больше. Онъ видѣлъ то же самое чувство раньше, у своей матери, но оно не находило отклика въ душѣ его.
Послѣ этого дня Ева стала быстро приближаться къ концу: нельзя было больше сомнѣваться и обольщать себя надеждою. Ея красивая комната превратилась въ больничную палату, а миссъ Офелія исполняла при ней день и ночь должность сидѣлки, и только теперь друзья ея могли вполнѣ оцѣнить насколько она полезна. Ловкая и опытная въ уходѣ за больными, она искусно умѣла поддерживать чистоту и удобства, устранять всякое непріятное напоминаніе о болѣзни; никогда не забывала она времени, не теряла присутствія духа и ясности соображенія, аккуратно исполняла всѣ предписанія и совѣты доктора, однимъ словомъ, она была прямо незамѣнима. Даже тѣ, кто пожималъ плечами при видѣ ея странностей и мелочной аккуратности, столь отличной отъ безпечной распущенности южанъ, сознавали, что въ данномъ случаѣ нуженъ именно такой человѣкъ, какъ она.
Дядя Томъ проводилъ много времени въ комнатѣ Евы. Дѣвочка страдала нервнымъ безпокойствомъ, и ей было пріятно, когда ее носили. Для Тома было величайшимъ наслажденіемъ, носить это хрупкое тѣльце на рукахъ по комнатѣ или по верандѣ, когда съ озера дулъ свѣжій вѣтерокъ и дѣвочка чувствовала себя лучше, онъ иногда выносилъ ее въ садъ, подъ апельсинныя деревья или садился съ ней на одну изъ ихъ любимыхъ скамеекъ и пѣлъ ей ея любимые, старые гимны.
Отецъ часто тоже носилъ ее, но онъ былъ слабѣе и скоро уставалъ. Тогда Ева говорила ему:
— Папа, позвольте Тому взять меня. Бѣдняга, ему это такъ пріятно! Онъ только это одно и можетъ дѣлать, а ему такъ хочется что-нибудь сдѣлать для меня.
— И мнѣ тоже хочется, Ева, — говорилъ отецъ.
— О, папа, вы для меня все можете сдѣлать и все дѣлаете. Вы мнѣ читаете, вы по ночамъ сидите подлѣ меня, а Томъ только носитъ меня да поетъ; и я знаю, что для него носить легче, чѣмъ для васъ. Онъ такой сильный!
Ни одинъ только Томъ желалъ что-нибудь сдѣлать для больной. Всѣ слуги дома раздѣляли это желаніе, и всякій старался, чѣмъ могъ, услужить ей.
Бѣдная Мамми всѣмъ сердцемъ стремилась къ своей маленькой любимицѣ. Но она ни днемъ, ни ночью не могла посидѣть около нея: Марія объявила, что при ея настоящемъ состояніи духа покой для нея невозможенъ и, конечно, никому не давала покою. Двадцать разъ въ ночь будила она Мамми то потереть ей ноги, то помочить голову, то найти носовой платокъ, то посмотрѣть, что за шумъ въ комнатѣ Евы, то опустить занавѣсъ, потому что слишкомъ свѣтло, то поднять его, потому что слишкомъ темно; днемъ, когда Мамми такъ хотѣлось поухаживать хоть немножко за своей дорогой дѣвочкой, Марія удивительно искусно изобрѣтала для нея разныя занятія въ домѣ и внѣ дома, или держала ее около себя; такъ что она могла видѣть Еву только урывками, на минутку.
— Я чувствую, что обязана особенно заботиться о себѣ, именно теперь, — говорила Марія, — я такъ слаба, а на мнѣ лежитъ весь уходъ за нашей дорогой малюткой.
— Неужели, моя милая? — удивился Сентъ-Клеръ, — а мнѣ казалось, что кузина избавила тебя отъ этого.
— Ты разсуждаешь, какъ мужчина, Сентъ-Клеръ, точно будто кто-нибудь можетъ избавить мать отъ заботъ объ ея умирающемъ ребенкѣ! Ну, да все равно, никто не понимаетъ, что я чувствую! Я не могу относиться ко всему такъ легко, какъ ты!
Сентъ-Клеръ улыбнулся. Простите ему эту улыбку, онъ не въ состояніи былъ удержаться. — Сентъ-Клеръ еще могъ улыбаться! Такъ свѣтлы и спокойны были послѣдніе дни странствія этой маленькой души, такой легкій, благоухающій вѣтерокъ несъ эту лодочку къ небеснымъ берегамъ, что не чувствовалось, чтобы это было приближеніе смерти. Дѣвочка не страдала; она ощущала только спокойную, безболѣзненную слабость, которая постепенно увеличивалась съ каждымъ днемъ; она была такъ прелестна, такъ нѣжна, такъ счастлива и преисполнена вѣры, что всякій невольно поддавался умиротворяющему вліянію невинности и покоя, которыя она разливала вокругъ себя. Сентъ-Клеръ ощущалъ какое-то странное спокойствіе. Не то, чтобы онъ надѣялся, — это было невозможно. Онъ и не покорился, онъ только мирно отдыхалъ въ настоящемъ, которое казалось такимъ прекраснымъ, что не хотѣлось думать о будущемъ. Нѣчто подобное мы ощущаемъ въ лѣсу осенью, когда воздухъ ясенъ и мягокъ, деревья горятъ болѣзненнымъ румянцемъ и послѣдніе цвѣты красуются на берегу ручья; мы наслаждаемся всѣмъ этимъ тѣмъ сильнѣе, что знаемъ, какъ скоро оно исчезнетъ.
Мечты и предчувствія Евы были всего лучше извѣстны ея вѣрному другу Тому. Ему она говорила то, что боялась сказать отцу, чтобы не разстроить его. Ему она повѣряла тѣ таинственныя примѣты, по которымъ душа узнаетъ, что ей скоро можно будетъ сбросить свою земную оболочку.
Подъ конецъ Томъ пересталъ спать у себя въ комнатѣ, а проводилъ ночи на верандѣ, готовый вскочить по первому зову.
— Дядя Томъ, съ чего это ты вздумалъ спать гдѣ попало и какъ попало, точно собака? — спросила миссъ Офелія. — Я думала, что ты человѣкъ аккуратный, любишь спать у себя на постели, по-христіански…
— Я и то люблю, миссъ Фели, — отвѣчалъ Томъ таинственнымъ голосомъ, — только теперь…
— Ну, что такое теперь?
— Не надо говорить такъ громко, масса Сентъ-Клеръ не любитъ, чтобы объ этомъ говорили. Но вы знаете, миссъ Фели, настало время ждать жениха.
— Что ты хочешь сказать, Томъ?
— Въ Писаніи сказано: „Въ полунощи былъ гласъ велій: се женихъ грядетъ, бдите убо!“ Вотъ этого-то я и жду каждую ночь, миссъ Фели, я не хочу проспать жениха.
— Почему ты такъ думаешь, дядя Томъ?
— Миссъ Ева сказала мнѣ. Господь посылаетъ своего вѣстника душѣ. Я долженъ быть при этомъ, миссъ Фели; когда это благословенное дитя войдетъ въ царствіе небесное, врата его откроются такъ широко, что мы всѣ увидимъ славу Господню, миссъ Фели.
— Дядя Томъ, развѣ миссъ Ева говорила тебѣ, что ей сегодня хуже?
— Нѣтъ, но сегодня утромъ она мнѣ сказала, что часъ близится, — это они шепнули младенцу, миссъ Фели, — ангелы. „То трубный звукъ передъ разсвѣтомъ дня“, — привелъ Томъ строчку своего любимаго гимна.
Этотъ разговоръ происходилъ между миссъ Офеліей и Томомъ въ одиннадцатомъ часу вечера, послѣ того какъ она, покончивъ всѣ приготовленія къ ночи, пошла запирать наружную дверь и нашла Тома, лежащимъ на верандѣ.
Она не была женщиной нервной, впечатлительной, но его торжественныя, прочувствованныя слова поразили ее. Ева была въ этотъ день необыкновенно бодра и весела, она сидѣла въ постели, разбирала разныя бездѣлушки и драгоцѣнности и назначала, кому что отдать. Она была болѣе оживлена, голосъ ея звучалъ громче, чѣмъ всѣ послѣднія недѣли. Отецъ зашелъ къ ней вечеромъ и замѣтилъ, что сегодня дѣвочка больше похожа на прежнюю Еву, чѣмъ за все время болѣзни; поцѣловавъ ее на ночь, онъ сказалъ миссъ Офеліи: — А что, кузина, можетъ быть намъ и удастся сохранить ее! сегодня ей положительно лучше! — И онъ ушелъ къ себѣ съ болѣе легкимъ сердцемъ, чѣмъ за все послѣднее время.
Но въ полночь — чудный, мистическій часъ, когда рѣдѣетъ завѣса, отдѣляющая мимолетное настоящее отъ вѣчнаго будущаго, — въ полночь явился вѣстникъ.
Прежде всего въ ея комнатѣ послышались торопливые шаги: миссъ Офелія рѣшила не спать и просидѣть всю ночь около больной. Въ полночь она вдругъ замѣтила въ лицѣ ея то, что опытныя сидѣлки многозначительно называютъ „перемѣной“. Она быстро открыла наружную дверь; Томъ, сторожившій на верандѣ, вскочилъ.
— Бѣги за докторомъ. Томъ, живѣй, не теряй ни минуты! — приказала миссъ Офелія и, перейдя черезъ комнату, постучала въ дверь Сентъ-Клера.
— Кузенъ, — позвала она, — придите-ка сюда.
Почему слова эти отдались въ его сердцѣ точно комъ земли, падающій на гробъ? Онъ вскочилъ съ постели и въ одну минуту былъ около Евы, наклоняясь надъ спавшей дѣвочкой.
Что такое увидѣлъ онъ, отчего сердце его сразу замерло? Отчего оба они не обмѣнялись ни словомъ? Только тотъ можетъ сказать это, кто видѣлъ на миломъ лицѣ это необъяснимое выраженіе, безнадежно, безошибочно говорящее, что дорогое существо уже не принадлежитъ намъ.
На лицѣ дѣвочки еще не было печати смерти, на немъ лежало выраженіе величавое, почти величественное, тѣнь отъ присутствія невидимыхъ духовъ, разсвѣтъ безсмертія въ этой дѣтской душѣ.
Они поглядѣли на нее и стояли такъ тихо, что въ этой тишинѣ даже тиканье часовъ казалось слишкомъ громкимъ. Черезъ нѣсколько минутъ вернулся Томъ съ докторомъ. Докторъ вошелъ, взглянулъ на дѣвочку и остался неподвиженъ, какъ остальные.
— Когда произошла эта перемѣна? — спросилъ онъ тихимъ шопотомъ у миссъ Офеліи.
— Около полуночи, — отвѣчала она.
Марія, проснувшаяся при входѣ доктора, вбѣжала въ комнату съ крикомъ: — Августинъ! Кузина! О! что?..
— Шшъ! — прервалъ ее Сентъ-Клеръ хриплымъ голосомъ, — она умираетъ.
Мамми услышала эти слова и побѣжала разбудить прислугу. Вскорѣ весь домъ проснулся, зажглись огни, послышались шаги, испуганныя лица виднѣлись на верандѣ, заплаканные глаза заглядывали въ стеклянныя двери. Сентъ-Клеръ ничего не слышалъ и не говорилъ; онъ видѣлъ только одно: это выраженіе на лицѣ спящей малютки.
— О, если бы она проснулась, если бы она сказала еще хоть слово! — вскричалъ онъ и, наклонившись надъ ней, проговорилъ ей на ухо: — Ева, дорогая!
Большіе синіе глаза открылись, улыбка скользнула по лицу ея; она пыталась приподнять голову и заговорить.
— Ты узнаешь меня, Ева?
— Папа милый! — сказала дѣвочка, — и, сдѣлавъ послѣднее усиліе обвила ручками его шею. Черезъ минуту ручки снова упали. Сентъ-Клеръ поднялъ голову и увидѣлъ, что судорога исказила ея личико; она задыхалась и ловила воздухъ руками.
— О Господи, какъ это ужасно! — вскричалъ онъ отворачиваясь съ тоской и безсознательно сжимая руку Тома. — Томъ, голубчикъ, я этого не перенесу!
Томъ держалъ руки господина въ своихъ, слезы катились по щекамъ его, онъ обратился за помощью туда, гдѣ привыкъ искать ее.
— Молись, чтобы это скорѣй кончилось, — сказалъ Сентъ-Клеръ. — Это разрываетъ мнѣ сердце!
— Слава Господу! все кончено, все прошло мой дорогой господинъ! — проговорилъ Томъ, — посмотрите на нее.
Дѣвочка лежала на подушкахъ, тяжело дыша, какъ бы отъ усталости, ея большіе, ясные глаза были широко отркыты и неподвижны. Ахъ, что выражали эти глаза, въ которыхъ было столько небеснаго? Все земное прошло, прошли и земныя страданія; но такъ величаво, такъ таинственно, такъ торжествующе было это просвѣтленное личико, что при взглядѣ на него невольно умолкали рыданья и жалобы. Всѣ стояли вокругъ нея, затаивъ дыханіе.
— Ева! — тихонько позвалъ Сентъ-Клеръ.
Она не слышала.
— О, Ева, скажи намъ, что ты видишь? Что это такое? — Свѣтлая, радостная улыбка пробѣжала по лицу ея, и она проговорила прерывающимся голосомъ: — О, любовь, радость, миръ! — затѣмъ вздохнула и перешла отъ смерти къ новой жизни.
Прощай, возлюбленное дитя! Свѣтлыя врата вѣчности закрылись за тобою; мы болѣе не увидимъ твоего кроткаго личика. О, какое горе для тѣхъ, кто видѣлъ, какъ ты возносилась на небеса, когда они проснутся и найдутъ надъ собой лишь холодное сѣрое небо будничной жизни, увидятъ, что ты навсегда ушла отъ нихъ.
ГЛАВА XXVIII.
правитьСтатуетки и картины въ комнатѣ Евы были закрыты бѣлыми чахлами; въ ней слышались лишь тихіе голоса и заглушенные шаги, свѣтъ слегка пробивался сквозь закрытые ставни.
Постель была задрапирована бѣлымъ; на ней подъ сѣнью склонившагося ангела лежала малютка, уснувшая вѣчнымъ сномъ.
Она лежала одѣтая въ одно изъ тѣхъ простенькихъ бѣлыхъ платьицъ, которыя она обыкновенно носила при жизни; свѣтъ, проходя черезъ розовые занавѣсы ложился темными тонами на ея личико, смягчая мертвенную блѣдность ея. Длинныя рѣсницы нѣжно касались чистыхъ щекъ; голова слегка склонялась на бокъ, какъ бы въ естественномъ снѣ; но всѣ черты лица были проникнуты такимъ небеснымъ выраженіемъ, такою смѣсью блаженства и покоя, которыя ясно показывали, что это не земной, временный сонъ, но долгій священный покой, какой Господь даетъ избраннымъ Своимъ.
Для такихъ, какъ ты, милая, Ева, нѣтъ смерти! нѣтъ ни мрака, ни тѣни смерти, есть лишь тихое угасаніе, подобное угасанію утренней звѣзды въ золотистыхъ лучахъ зари. Тебѣ побѣда безъ битвы, вѣнецъ безъ борьбы!
Такъ думалъ Сентъ-Клеръ, стоя передъ покойницей и пристально глядя на нее. Впрочемъ, кто можетъ знать, что онъ думалъ? Съ той минуты, какъ въ комнатѣ Евы чей-то голосъ произнесъ: „Она скончалась“, для него все окуталось страшнымъ туманомъ, тяжелымъ „мракомъ тоски“. Онъ слышалъ вокругъ себя голоса; ему предлагали вопросы, и онъ отвѣчалъ на нихъ; у него спросили, когда ему угодно назначить похоропы, и гдѣ похоронить ее, онъ нетерпѣливо отвѣтилъ, что ему все равно.
Адольфъ и Роза убрали комнату. Хотя они оба были вѣтрены и легкомысленны, но обладали нѣжнымъ, чувствительнымъ сердцемъ. Миссъ Офелія наблюдала, чтобы все было чисто и въ порядкѣ, они внесли въ убранство комнаты нѣжный поэтическій оттѣнокъ, лишившій ее того унылаго, мрачнаго вида, которымъ часто отличаются комнаты покойниковъ въ Новой Англіи.
На каминѣ попрежнему стояли цвѣты, бѣлые, нѣжные, душистые, съ граціозно опущенными листьями. Маленькій столикъ Евы былъ покрытъ бѣлымъ, на немъ стояла ея любимая вазочка съ однимъ полураспустившимся бутономъ бѣлой розы. Складки драпировокъ и занавѣсей были расположены Адольфомъ и Розою съ тѣмъ вкусомъ, который присущъ ихъ расѣ. Въ ту минуту, когда Сентъ-Клеръ стоялъ задумавшись, Роза тихонько вошла въ комнату съ корзиной бѣлыхъ цвѣтовъ. Она отступила, увидѣвъ Сентъ-Клера и почтительно остановилась; но, убѣдясь, что онъ не обращаетъ на нее вниманія, она подошла, чтобы убрать покойницу цвѣтами. Сенть-Клеръ видѣлъ, какъ сквозь сонъ, что она положила въ руку Евы вѣтку жасмина и стала съ большимъ вкусомъ раскладывать прочіе цвѣты по постели.
Дверь снова отворилась, и Топси съ опухшими отъ слезъ глазами вошла, пряча что-то подъ передникомъ. Роза быстро сдѣлала ей знакъ, чтобы она ушла, но она ступила шагъ впередъ.
— Уходи, — шепнула Роза строго, — тебѣ здѣсь нечего дѣлать!
— Ахъ, пусти меня! Я принесла цвѣтокъ, такой красивый! — и Топси показала полураспустившуюся чайную розу! — Пожалуйста, позволь мнѣ положить его.
— Убирайся вонъ! — еще рѣшительнѣе проговорила Роза.
— Не гони ее! — неожиданно вмѣшался Сентъ-Клеръ, топнувъ ногой, — пусть она войдетъ!
Роза сразу отступила. Топси подошла и положила свой даръ къ ногамъ покойницы; затѣмъ вдругъ съ дикимъ воплемъ бросилась на полъ подлѣ кровати и громко зарыдала.
Миссъ Офелія вбѣжала въ комнату и старалась поднять ее и заставить замолчать, но напрасно.
— О, миссъ Ева! О, миссъ Ева! Отчего я не умерла вмѣстѣ съ вами, отчего я не умерла!
Въ этомъ воплѣ слышалось искреннее, отчаянное горе, кровь прилила къ мраморно-блѣдному лицу Сентъ-Клера, и въ первый разъ послѣ смерти дѣвочки на глазахъ его показались слезы.
— Встань, дѣвочка, — сказала миссъ Офелія мягкимъ голосомъ; — не плачь такъ. Миссъ Ева ушла на небо; она теперь ангелъ.
— Но я не могу ее видѣть! — отвѣчала Топси, — я никогда ее не увижу! — и она зарыдала еще сильнѣе.
Съ минуту всѣ стояли молча.
— Она говорила, что любитъ меня! — продолжала Топси, — и она вправду любила! О Господи, Господи! Теперь у меня никого не осталось, никого, никого!
— Это, пожалуй, правда, — замѣтилъ Сентъ-Клеръ. — Но, — обратился онъ къ миссъ Офеліи, — попробуйте, не удастся ли вамъ успокоить это бѣдное созданьице.
— Лучше бы мнѣ никогда не родиться на свѣтъ, — рыдала Топси, — я совсѣмъ не хотѣла рождаться, и зачѣмъ я только родилась, совсѣмъ это не нужно!
Миссъ Офелія ласково, но рѣшительно подняла ее съ полу и увела изъ комнаты; при этомъ изъ глазъ ея упало нѣсколько слезинокъ.
— Топси, бѣдная дѣвочка, — сказала она, приведя ее къ себѣ въ комнату, — не отчаивайся такъ! Я могу любить тебя, хоть я и не похожа на нашу милую малютку. Она научила меня настоящей христіанской любви. Я могу тебя любить, я тебя люблю и помогу тебѣ вырости хорошей христіанкой.
Голосъ миссъ Офеліи говорилъ больше, чѣмъ ея слова, а еще болѣе краснорѣчивы были слезы, которыя текли по лицу ея. Съ этой минуты она пріобрѣла надъ душой одинокаго ребенка вліяніе, которое сохранилось на всю жизнь.
— О, моя Ева, какъ мало прожила ты на свѣтѣ и какъ много добра сдѣлала, — мелькнуло въ умѣ Сентъ-Клера. — Какой-то отчетъ я дамъ за всю свою долгую жизнь!
Нѣсколько времени въ комнатѣ умершей раздавался сдержанный шопотъ и тихіе шаги: это слуги приходили посмотрѣть на покойницу; потомъ принесли гробикъ, потомъ были похороны; кареты подъѣзжали къ подъѣзду, чужіе люди приходили и садились, появились бѣлые шарфы и ленты, креповыя повязки и траурныя платья; кто-то читалъ Библію, кто-то молился, и Сентъ-Клеръ жилъ, ходилъ, двигался, какъ человѣкъ, выплакавшій всѣ слезы. До послѣдней минуты онъ видѣлъ одно только: золотистую головку въ гробу, потомъ головку закрыли покрываломъ, крышка гроба опустилась. Онъ пошелъ вмѣстѣ съ другими въ маленькій уголокъ въ концѣ сада; тамъ, около дерновой скамейки, на которой она такъ часто сидѣла и читала, и пѣла съ Томомъ, вырыта была маленькая могилка. Сентъ-Клеръ стоялъ подлѣ нея и тупо смотрѣлъ внизъ. Онъ видѣлъ, какъ спускали гробикъ, онъ смутно слышалъ торжественныя слова: „Азъ есмь воскресеніе и животъ вѣчный; вѣруяй въ Меня аще и умретъ, оживетъ“! и когда могилу засыпали землей, онъ никакъ не могъ представить себѣ, что въ этой могилѣ скрыта отъ него его Ева.
Нѣтъ, это и была не Ева, а лишь бренная оболочка того просвѣтленнаго, безсмертнаго существа, которое воскреснетъ въ день второго пришествія Христа!
Потомъ чужіе уѣхали, а свои близкіе вернулись въ домъ, гдѣ имъ не суждено было больше видѣть ее. Комната Маріи была завѣшена темными занавѣсями, она лежала въ постели рыдала, стонала и ежеминутно звала слугъ. Слугамъ некогда плакать, да и съ какой стати? вѣдь это ея, ея собственное горе; она была вполнѣ убѣждена, что никто на землѣ не чувствуетъ, и не можетъ, и не хочетъ чувствовать такъ сильно, какъ она.
— Сентъ-Клеръ не пролилъ ни одной слезинки, — говорила она, — онъ не можетъ сочувствовать мнѣ; удивительно до чего онъ жестокъ и безчувственъ, вѣдь онъ долженъ же понимать, какъ я страдаю.
Люди настолько довѣряютъ своимъ глазамъ и ушамъ, что большинство слугъ искренно думало, что миссъ всѣхъ больше огорчена, особенно когда съ Маріей стали дѣлаться истерическіе припадки, она послала за докторомъ и, наконецъ, объявила, что умираетъ. Поднялась общая суматоха, приносили горячія бутылки, грѣли фланель, суетились, бѣгали, и это отвлекало мысли отъ свѣжей утраты.
Томъ не раздѣлялъ мнѣнія большинства, его неудержимо влекло къ господину. Онъ ходилъ за нимъ по пятамъ и постоянно слѣдилъ за нимъ внимательнымъ, грустнымъ взглядомъ. Когда онъ видѣлъ, какъ Сентъ-Клеръ сидѣлъ блѣдный и спокойный въ комнатѣ Евы и держалъ въ рукахъ ея маленькую Библію, но не различалъ ни слова, ни буквы въ открытой книгѣ, Томъ прочелъ въ этомъ сухомъ, неподвижномъ взорѣ большое горе, чѣмъ во всѣхъ рыданіяхъ и причитаніяхъ Маріи.
Черезъ нѣсколько дней Сентъ-Клеръ вернулся въ городъ; Августинъ, не находившій себѣ мѣста отъ тоски, жаждалъ перемѣны, надѣялся, что она дастъ новое направленіе его мыслямъ. Они покинули виллу и садъ съ маленькой могилкой и вернулись въ Новый Орлеанъ. Сентъ Клеръ бродилъ по улицамъ города и старался наполнить пустоту въ своемъ сердцѣ дѣловыми хлопотами, возбужденіемъ и постояннымъ движеніемъ; люди, встрѣчавшіе его на улицѣ или въ кафе, догадывались о его потерѣ только по крепу на его шляпѣ. Онъ улыбался, разговаривалъ, читалъ газеты, разсуждалъ о политикѣ и занимался дѣлами. Кто же могъ замѣтить, что подъ этой внѣшней бодростью скрывается сердце мрачное и безмолвное, какъ могила?
— Мистеръ Сентъ-Клеръ странный человѣкъ, — жаловалась Марія миссъ Офеліи, — я всегда думала, что если онъ кого-нибудь на свѣтѣ любитъ, то это нашу дорогую маленькую Еву; а онъ, кажется, очень скоро забылъ ее. Я не могу даже заставить его поговорить о ней. Право, я думала, что онъ будетъ больше огорченъ.
— „Тихія воды самыя глубокія“, говорятъ у насъ, — произнесла миссъ Офелія тономъ оракула.
— О, я въ это не вѣрю, это сказки! Если у человѣка есть чувства, онъ выкажетъ ихъ, онъ не можетъ не выказать. Но, конечно, это большое несчастіе имѣть чувствительное сердце. Я бы лучше хотѣла быть такой, какъ Сентъ-Клеръ. Моя чувствительность убиваетъ меня.
— Ахъ, миссъ, вы только посмотрите, какъ масса Сентъ-Клеръ исхудалъ! Говорятъ, онъ ничего не ѣстъ, — вмѣшалась въ разговоръ Мамми. — Я навѣрно знаю, что онъ не забылъ миссъ Еву, да и кто же можетъ забыть этого милаго маленькаго ангела! — прибавила она, утирая глаза.
— Во всякомъ случаѣ, ко мнѣ онъ не имѣетъ ни малѣйшей жалости, — возразила Марія; — онъ не сказалъ мнѣ ни одного слова сочувствія, а вѣдь долженъ же онъ знать, что ни одинъ мужчина не можетъ такъ страдать, какъ страдаетъ мать.
— Каждому своя боль всего больнѣе, — серьезно замѣтила миссъ Офелія.
— Вотъ и я то же думаю. Я знаю, что и какъ я чувствую, и никто другой не можетъ этого знать. Моя Ева понимала меня, но ея уже нѣтъ! — Марія откинулась на кушетку и безутѣшно зарыдала.
Марія была одной изъ тѣхъ несчастныхъ женщинъ, въ глазахъ которыхъ все, что потеряно, пріобрѣтаетъ цѣнность, какой не имѣла раньше. Во всемъ, что принадлежало ей, она старалась отыскивать всевозможныя недостатки; но разъ предметъ былъ утраченъ, она безъ конца восхваляла его.
Въ то время какъ этотъ разговоръ происходилъ въ гостиной, бесѣда совсѣмъ другого рода шла въ библіотекѣ Сентъ-Клера.
Томъ, постоянно съ тревогой слѣдившій за своимъ господиномъ, увидѣлъ, какъ тотъ вошелъ въ библіотеку нѣсколько часовъ тому назадъ, онъ напрасно ждалъ его выхода и рѣшилъ, наконецъ, войти посмотрѣть, не случилось ли съ нимъ чего ни будь. Онъ вошелъ неслышными шагами. Сентъ-Клеръ лежалъ ничкомъ на кушеткѣ въ заднемъ углу комнаты; около него лежала открытая Библія Евы. Томъ подошелъ и сталъ около софы. Онъ колебался заговорить ли, а въ эту минуту Сентъ-Клеръ вдругъ поднялся. Честное лицо Тома, глядѣвшаго на него такъ печально съ такой мольбою, съ такою любовью и сочувствіемъ, поразило его. Онъ положилъ свою руку на руку Тома и прижался къ ней лбомъ.
— Ахъ, Томъ, мой милый, весь міръ пусть, какъ яичная скорлупа.
— Я знаю, масса, я это знаю, — отвѣчалъ Томъ, — но если бы… о, если бы масса только могъ посмотрѣть вверхъ, туда, гдѣ наша дорогая миссъ Ева, гдѣ нашъ Господь Іисусъ Христосъ.
— Ахъ, Томъ! Я смотрю вверхъ, но бѣда въ томъ, что я тамъ ничего не вижу. Я былъ бы радъ, если бы могъ видѣть. — Томъ тяжело вздохнулъ.
— Видѣть, должно быть, дано только дѣтямъ и такимъ простымъ сердцамъ, какъ ты, а намъ не дано, — сказалъ Сентъ-Клеръ. — Отчего это?
— „Утаилъ еси отъ премудрыхъ и разумныхъ“, прошепталъ Томъ, — „и открылъ еси младенцамъ. Отче, таково было Твое благоволеніе“.
— Томъ, я не вѣрю, я не могу вѣрить. Я привыкъ во всемъ сомнѣваться, — сказалъ Сэнтъ-Клеръ, — мнѣ бы хотѣлось вѣрить въ Библію, но я не могу.
— Дорогой масса! молитесь Господу Богу, говорите: „Господи, я вѣрую, помоги моему невѣрію“.
— Кто можетъ знать что нибудь о чемъ бы то ни было? — проговорилъ Сентъ-Клеръ. Глаза его блуждали, онъ говорилъ какъ бы самъ съ собой. — Неужели вся эта чудная любовь и вѣра были лишь однимъ изъ вѣчно мѣняющихся проявленій человѣческаго чувства и не имѣли никакой реальной подкладки, неужели онѣ исчезли съ ея послѣднимъ вздохомъ? И нѣтъ ни Евы, ни неба, ни Христа, ничего?
— О, нѣтъ, дорогой масса, все это есть. Я это знаю, я въ этомъ увѣренъ, — вскричалъ Томъ, падая на колѣни. — Повѣрьте, масса, умоляю васъ, повѣрьте!
— Но почему же ты знаешь, Томъ, что Христосъ есть? Вѣдь ты никогда не видалъ Его?
— Я чувствовалъ его своимъ сердцемъ, масса, я и теперь чувствую его! О, масса, когда меня продали и разлучили съ моей старой женой и съ дѣтьми, я совсѣмъ отчаялся. Мнѣ казалось, что у меня ужъ ничего не оставалось въ жизни, и вотъ въ это время Господь Богъ помогъ мнѣ, онъ сказалъ: „Не бойся, Томъ“! и онъ далъ свѣтъ и радость моей бѣдной душѣ и наполнилъ ее миромъ. И я вдругъ почувствовалъ себя счастливымъ и всѣхъ полюбилъ и предался волѣ Божіей и сказалъ себѣ: куда Онъ меня поставитъ, тамъ я и буду. Я знаю, что это не могло придти отъ меня самого, кто я такой? бѣдное, жалкое созданіе, это снизошло на меня отъ Господа, и я знаю, онъ тоже самое сдѣлаетъ для массы.
Томъ говорилъ прерывающимся голосомъ, со слезами. Сентъ-Клеръ положилъ голову къ нему на плечо и сжималъ его грубую, вѣрную черную руку.
— Томъ, ты меня любишь? — спросилъ онъ.
— Я готовъ хоть сейчасъ отдать свою жизнь, чтобы только масса сдѣлался христіаниномъ.
— Бѣдный мой, глупый Томъ, — проговорилъ Сентъ-Клеръ, полувставая. — Я не стою любви такого добраго, честнаго человѣка, какъ ты.
— О, масса, не я одинъ люблю васъ, Господь Іисусъ Христосъ тоже любитъ васъ.
— Почему ты это знаешь, Томъ? — спросилъ Сентъ-Клеръ.
— Я это чувствую своей душой. О, масса! любовь Христа превосходитъ наше пониманіе!
— Странно! — проговорилъ Сентъ-Клеръ, отворачиваясь, исторія человѣка, который жилъ и умеръ больше 18 вѣковъ тому назадъ до сихъ поръ такъ дѣйствуетъ на людей! Но нѣтъ, — вдругъ прервалъ онъ себя, — это не былъ человѣкъ. Ни одинъ человѣкъ никогда не имѣлъ такого прочнаго, такого животворнаго вліянія! О, если бы я могъ вѣрить, какъ меня учила мать и молиться, какъ молился, когда былъ ребенкомъ.
— Масса, я хочу васъ попросить… проговорилъ Томъ, — миссъ Ева, такъ чудно читала мнѣ это! Будьте добры, почитайте и вы. Безъ миссъ Евы никто мнѣ не читаетъ.
Глава Евангелія, на которой было раскрыта книга, была 11-ая отъ Іоанна, — трогательный разсказъ о воскрешеніи Лазаря. Сентъ-Клеръ прочелъ ее громко, останавливаясь нѣсколько разъ, чтобы подавить охватившее его волненіе. Томъ стоялъ на колѣняхъ подлѣ него, сложивъ руки, съ выраженіемъ любви, вѣры и благоговѣнія на лицѣ.
— Томъ, — спросилъ его господинъ, — тебѣ кажется, что все вправду было?
— Я какъ будто своими глазами все это вижу, масса, — отвѣчалъ Томъ.
— Мнѣ бы хотѣлось имѣть твои глаза, Томъ.
— Я молюсь объ этомъ Господу, масса.
— Но, Томъ, вѣдь ты знаешь, что я гораздо образованнѣе тебя. Что, если я тебѣ скажу, что не вѣрю Библіи?
— О масса! — вскричалъ Томъ, съ мольбой протягивая руки.
— Это нисколько не поколеблетъ твоей вѣры, Томъ?
— Ни крошечки, — отвѣчалъ Томъ.
— Но, отчего же, Томъ? Вѣдь ты понимаешь, что я знаю больше твоего?
— О, масса, развѣ вы не читали, что Онъ утаилъ отъ премудрыхъ и разумныхъ и открылъ младенцамъ? Но вѣдь вы, масса, не серьезно говорите это? нѣтъ?
И Томъ съ тревогой глядѣлъ на своего господина.
— Нѣтъ, нѣтъ, Томъ, не серьезно. Я не говорю, что я не вѣрю, напротивъ, я знаю, что есть много основаній вѣрить, только я не могу. У меня ужъ такая дурная привычка вѣчно сомнѣваться!
— Если бы масса попробовалъ молиться!
— Почему ты знаешь, что я не молюсь, Томъ?
— А развѣ молитесь, масса?
— Я бы молился, Томъ, если бы было кому слушать меня; но когда я молюсь, мнѣ все кажется, что это такъ, пустыя слова. Помолись лучше ты, Томъ, покажи мнѣ, какъ надо молиться.
Сердце Тома было переполнено. Онъ излилъ свои чувства въ молитвѣ, какъ изливается потокъ долго сдержанный преградой. Одно было ясно: Томъ, былъ твердо увѣренъ, что былъ Кто-то, Кто слышалъ Его. Эта вѣра, это глубокое чувство увлекли Сентъ-Клера почти къ преддверію того неба, которое такъ живо представлялъ себѣ Томъ. Ему показалось, что онъ приближается къ Евѣ.
— Благодарю тебя, голубчикъ, — сказалъ онъ, когда Томъ всталъ. — Мнѣ пріятно слушать, какъ ты молишься, Томъ; но теперь уйди, оставь меня одного, мы поговоримъ побольше въ другой разъ.
Томъ молча вышелъ изъ комнаты.
ГЛАВА XXVIII.
правитьНедѣля за недѣлею проходили своей чередой въ домѣ Сентъ-Клера, и волны жизни въ своемъ обычномъ теченіи сомкнулись надъ маленькой лодочкой, поглощенной ими. Суровая, холодная, непривлекательная, будничная дѣйствительность идетъ своимъ путемъ, неумолимо и безучастно, не принимая во вниманіе чувствъ человѣка! Мы должны ѣсть, пить, спать и просыпаться, должны заключать сдѣлки, покупать, продавать, спрашивать и отвѣчать на вопросы, однимъ словомъ, преслѣдовать тысячу тѣней, хотя ни одна изъ нихъ не имѣетъ для насъ ни малѣйшей привлекательности; холодная, механическая привычка жить остается, хотя вся прелесть жизни исчезла.
Всѣ интересы, всѣ надежды Сентъ-Клера безсознательно сосредоточивались на его маленькой дочери. Ради Евы онъ устраивалъ свои денежныя дѣла; ради Евы онъ такъ или иначе располагалъ своимъ временемъ; дѣлать то или другое для Евы, покупать, устроить или украсить что нибудь для нея, настолько вошло ему въ привычку, что теперь, когда ея не было, ему казалось, что не о чемъ, заботиться, нечего дѣлать.
Правда, существуетъ другая жизнь, и вѣра въ нее придаетъ всѣмъ иначе непонятнымъ факторамъ, изъ которыхъ состоитъ наше земное существованіе, важное значеніе таинственную цѣнность. Сентъ-Клеръ отлично зналъ это; часто, въ особенно тяжелыя минуты, онъ слышалъ дѣтскій голосокъ, звавшій его на небо и видѣлъ маленькую ручку, указывавшую ему путь жизни. Но горе придавило его тяжелымъ камнемъ, онъ не могъ подняться. У него была одна изъ тѣхъ натуръ, которыя внутреннимъ чутьемъ и инстинктомъ понимаютъ религіозные догматы яснѣе и глубже, чѣмъ многіе исповѣдники и послѣдователи христіанства. Даръ оцѣнивать и способность чувствовать тонкіе оттѣнки и взаимное отношеніе нравственныхъ законовъ, повидимому, часто бываетъ удѣломъ людей, которые на практикѣ, вполнѣ пренебрегаютъ этими законами. Муръ, Байронъ, Гете часто находятъ для выраженія истиннаго религіознаго чувства такія слова, которыя не приходятъ въ голову людямъ, руководствующимся этимъ чувствомъ въ жизни. Для такихъ натуръ пренебреженіе къ религіи является страшной измѣной, смертнымъ грѣхомъ.
Сентъ-Клеръ никогда не руководствовался въ жизни никакими религіозными правилами, вслѣдствіе утонченности своей натуры онъ инстинктивно чувствовалъ, какія трудныя обязанности возлагаетъ христіанство на своихъ послѣдователей и не рѣшался взять ихъ на себя, заранѣе отступая передъ угрызеніями собственной совѣсти. Человѣческая природа такъ непослѣдовательна, особенно у идеалистовъ, что имъ представляется лучше совсѣмъ не браться за дѣло, чѣмъ взявшись, не довести его до конца.
И все-таки Сентъ-Клеръ значительно измѣнился въ послѣднее время. Онъ внимательно и добросовѣстно читалъ маленькую Библію Евы, онъ болѣе серьезно обдумывалъ свои отношенія къ прислугѣ, при чемъ остался крайне недоволенъ ими какъ въ прошломъ, такъ и въ настоящемъ; вскорѣ по возвращеніи въ Новый Орлеанъ онъ началъ хлопотать объ освобожденіи Тома, для чего требовалось исполненіе разныхъ формальностей. Между тѣмъ онъ съ каждымъ днемъ все больше и больше привязывался къ Тому. Во всемъ свѣтѣ никто и ничто такъ живо не напоминало ему его Еву. Онъ неотлучно держалъ его при себѣ; замкнутый и сдержанный въ выраженіи своихъ чувствъ при другихъ, при Томѣ онъ почти думалъ вслухъ. Впрочемъ, это было неудивительно: стоило видѣть то выраженіе любви и преданности, съ какимъ Томъ постоянно слѣдилъ за своимъ молодымъ господиномъ.
— Ну, Томъ, — сказалъ Сентъ-Клеръ на другой день послѣ того какъ началъ свои хлопоты объ его освобожденіи, — скоро ты будешь вольнымъ человѣкомъ; укладывай свои вещи и собирайся въ Кентукки.
Внезапный лучъ радости, освѣтившій лицо Тома, когда онъ поднялъ руки къ небу и воскликнулъ съ восторгомъ: „Слава Тебѣ, Господи!“ непріятно подѣйствовалъ на Сентъ-Клера. Ему не понравилось, что Томъ такъ радъ уйти отъ него.
— Тебѣ не такъ ужъ худо жилось здѣсь, Томъ, нечего приходить въ такой восторгъ, — довольно сухо замѣтилъ онъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, масса, я не тому радуюсь, что уйду. Но я буду свободнымъ человѣкомъ, вотъ что меня радуетъ.
— А ты развѣ не думаешь, Томъ, что лично тебѣ жилось въ неволѣ лучше, чѣмъ жилось бы на свободѣ?
— Нѣтъ, масса Сентъ-Клеръ, — горячо отвѣчалъ Томъ, — нѣтъ, никакъ.
— Но, Томъ, развѣ ты могъ бы своимъ трудомъ заработать себѣ такое платье и такое содержаніе, какое получалъ у меня?
— Все это я знаю, масса Сентъ-Клеръ. Масса былъ слишкомъ добръ ко мнѣ. Но, масса, лучше имѣть плохое платье, плохое жилище и все плохое, да свое собственное, чѣмъ имѣть все самое лучшее, да чужое. Мнѣ такъ чувствуется масса, и я думаю вѣдь это естественно, масса!
— Я такъ же думаю, Томъ. Значитъ, черезъ мѣсяцъ или около этого ты уйдешь и оставишь меня! — прибавилъ онъ съ неудовольствіемъ. — А впрочемъ, почему же тебѣ и не уйти? — Онъ всталъ и началъ ходить по комнатѣ.
— Нѣтъ, я не уйду, пока масса въ горѣ, — сказалъ Томъ, — я останусь съ вами, пока я вамъ нуженъ, пока я что нибудь могу для васъ сдѣлать!
— Пока я въ горѣ, Томъ? — сказалъ Сентъ-Клеръ печально глядя въ окно. — А когда же пройдетъ мое горе?
— Когда масса Сентъ-Клеръ сдѣлается христіаниномъ, — отвѣчалъ Томъ.
— И ты въ самомъ дѣлѣ намѣренъ остаться до тѣхъ поръ? — съ полуулыбкой спросилъ Сентъ-Клеръ, отойдя отъ окна и положивъ руку на плечо Тома. — Ахъ, ты мой добрый, глупый Томъ! Нѣтъ, я не стану удерживать тебя такъ долго! Поѣзжай домой къ своей женѣ и дѣтямъ, кланяйся имъ всѣмъ отъ меня.
— Я вѣрю, что этотъ день настанетъ, — проговорилъ Томъ серьезно со слезами на глазахъ, — Господь уготовалъ дѣло для массы.
— Дѣло? — удивился Сентъ-Клеръ. — Ну, Томъ, пожалуйста, разскажи, какъ ты думаешь, что это за дѣло такое, мнѣ это интересно.
— Что же? Даже я, такое ничтожное созданіе, имѣю дѣло, данное мнѣ Богомъ; а масса Сентъ-Клеръ, у котораго есть и образованіе, и богатство, и друзья, какъ много онъ можетъ сдѣлать для Бога.
— Томъ, ты, кажется воображаешь, что Богу нужно, чтобы для него что-нибудь дѣлали? — улыбнулся Сентъ-Клеръ.
— Все что мы дѣлаемъ для Божіихъ твореній, мы дѣлаемъ для Бога, — сказалъ Томъ.
— Вотъ это хорошее ученье, Томъ! Клянусь, оно гораздо лучше всѣхъ проповѣдей доктора Б.
Разговоръ ихъ былъ прерванъ пріѣздомъ гостей.
Марія Сентъ-Клеръ чувствовала потерю Евы настолько глубоко, насколько ей было вообще доступно глубокое чувство; и такъ какъ она обладала способностью дѣлать всѣхъ несчастными, когда сама была несчастна, то слуги, ходившіе за ней вдвойнѣ оплакивали маленькую барышню, ласковое обращеніе и кроткое заступничество которой часто смягчали для нихъ эгоистичную тиранію ея матери. Особенно страдала бѣдная Мамми. Оторванная отъ семьи, она находила утѣшеніе исключительно въ привязанности къ прелестной малюткѣ, и теперь сердце ея было окончательно разбито. Она плакала день и ночь и отъ избытка горя стала менѣе ловко и проворно ухаживать за своей госпожей, чѣмъ навлекала безпрестанную брань на свою беззащитную голову.
Миссъ Офелія тоже сильно чувствовала потерю Евы, но въ ея добромъ, честномъ сердцѣ горе принесло благіе плоды. Она стала болѣе кротка и снисходительна; и хотя съ прежнимъ усердіемъ исполняла всѣ свои обязанности, но при этомъ сохраняла спокойный умиротворенный видъ, какъ человѣкъ, который не напрасно заглядываетъ въ глубину собственнаго сердца. Она прилежно занималась съ Топси и учила ее главнымъ образомъ Библіи; она не гнушалась больше ея прикосновенія, не выказывала дурно скрытаго отвращенія, потому что и не чувствовала его. Она смотрѣла на нее теперь сквозь ту призму, какую Ева поднесла къ глазамъ ея, и видѣла въ ней лишь безсмертное созданіе Божіе, которое Богъ поручилъ ей вести къ добродѣтели и вѣчной жизни. Топси не сразу стала святой; но жизнь и смерть Евы произвели въ ней замѣтную перемѣну.
Ея прежнее грубое равнодушіе исчезло; у нея явилась чувствительность, надежда, желаніе и стремленіе къ добру, Топси боролась съ собой, боролась неровно, съ перерывами, часто уставала, но затѣмъ снова принималась съ удвоенной силой.
Одинъ разъ, когда миссъ Офелія послала Розу позвать къ себѣ Топси, та замѣтила, что дѣвочка что-то поспѣшно прячетъ на груди.
— Что это у тебя, негодяйка? Ты что нибудь украла, голову даю на отсѣченіе! — вскричала Роза, грубо схвативъ ее за руку.
— Убирайтесь прочь, миссъ Роза, — сказала Топси, отталкивая ее, — это не ваше дѣло!
— Ну, не разговаривай у меня! — возразила Роза, — я вѣдь видѣла, какъ ты что-то прятала, я знаю твои штуки! — Роза держала ее и старалась засунуть руку ей за платье, а Топси внѣ себя отъ гнѣва, отбивалась ногами, мужественно защищая то, что считала своимъ правомъ. Шумъ ихъ борьбы привлекъ на мѣсто дѣйствія и миссъ Офелію, и Сентъ-Клера.
— Она что-то украла! — объявила Роза.
— Ничего я не украла! — увѣряла Топси, рыдая отъ гнѣва.
— Отдай мнѣ, что у тебя тамъ! — сказала миссъ Офелія твердымъ голосомъ.
Топси колебалась, но послѣ повтореннаго приказанія вытащила изъ подъ платья какую-то вещицу засунутую въ ея старый чулокъ. Миссъ Офелія вывернула чулокъ. Въ немъ лежала маленькая книжка, которую Ева подарила Топси, гдѣ на каждый день года былъ выбранъ стихъ изъ Св. Писанія, и завернутый въ бумажку локонъ волосъ, тоже данный Евой въ памятный день ея прощанья съ прислугой.
Сентъ-Клеръ былъ тронутъ при видѣ этихъ вещей. Книжечка оказалась обернутой въ черный креповый лоскутокъ.
— Зачѣмъ ты такъ завернула книжку? — спросилъ Сентъ-Клеръ, указывая на крепъ.
— Потому что… потому что… потому что она была миссъ Евина. О, не отнимайте у меня этого, пожалуйста, не отнимай те! — вскричала она, сѣла на полъ, закрыла голову передникомъ и громко зарыдала.
Это была странная смѣсь трогательнаго и смѣшного: маленькій, старый чулочекъ, черный крепъ, книжка съ текстами, прелестный мягкій локонъ и полное отчаяніе Топси.
Сентъ-Клеръ улыбнулся, но на глазахъ его были слезы.
— Полно, полно, перестань плакать, — сказалъ онъ, — никто не отнимаетъ у тебя твоихъ сокровищъ! — Онъ сложилъ всѣ вещи, какъ онѣ лежали раньше, положилъ ихъ на колѣни дѣвочки и увелъ миссъ Офелію съ собой въ гостиную.
— Право, я думаю, что вы можете что нибудь сдѣлать изъ этого созданьица, — сказалъ онъ, указывая пальцемъ черезъ плечо. — Душа, способная чувствовать истинное горе, способна на все хорошее. Вы должны заняться ею.
— Дѣвочка очень исправилась за послѣднее время, — сказала миссъ Офелія, — я надѣюсь, что изъ нея выйдетъ хорошая женщина; но, Августинъ, — она положила руку ему на плечо, — мнѣ хотѣлось спросить у васъ одну вещь: кому принадлежитъ эта дѣвочка, вамъ или мнѣ?
— То есть какъ? вѣдь я же подарилъ ее вамъ!
— Да, но не на законномъ основаніи, а я хочу, чтобы она была моей и по закону,
— Фью, фью, кузина, — вскричалъ Августинъ, — а что скажетъ общество аболиціонистовъ? Имъ придется назначить день поста по случаю вашей измѣны, если вы сдѣлаетесь рабовладѣлицей!
— Ну, это пустяки! Я хочу, чтобы она была моя, чтобы я имѣла право взять ее съ собой въ свободные штаты. Тамъ я дамъ ей вольную, иначе все, что я для нея дѣлаю, пропадетъ даромъ.
— О, кузина! вы значитъ признаете, что цѣль оправдываетъ средство? я не могу поощрять такихъ мнѣній.
— Пожалуйста, оставьте шутки, поговоримъ серьезно, — сказала миссъ Офелія. — Мнѣ совершенно не стоитъ внушать этой дѣвочкѣ христіанскія понятія о нравственности, если я не могу спасти ее отъ развращающаго вліянія и отъ всѣхъ бѣдствій рабства. Если вы, дѣйствительно, хотите подарить ее мнѣ, дайте мнѣ дарственную запись на нее или какую нибудь другую бумагу, требуемую закономъ.
— Хорошо, хорошо, — сказалъ Сентъ-Клеръ, — дамъ. — Онъ сѣлъ и развернулъ газету.
— Дайте сейчасъ, — настаивала миссъ Офелія.
— Къ чему такой спѣхъ?
— Потому что хорошее дѣло никогда не слѣдуетъ откладывать, — отвѣчала миссъ Офелія. — Вотъ вамъ бумага, перо и чернила. Напишите сейчасъ-же.
Сентъ-Клеръ, какъ большинство людей его характера, терпѣть не могъ настоящее время глагола „дѣлать“; настойчивость миссъ Офеліи досаждала ему.
— Послушайте, что вы волнуетесь? — сказалъ онъ. — Развѣ вамъ мало моего слова? Можно подумать, что вы брали уроки у евреевъ! Чего вы пристаете къ человѣку!
— Я хочу обезпечить себя, — отвѣчала миссъ Офелія. — Вы можете умереть или обанкротиться, и тогда Топси продадутъ съ аукціона, что бы я ни говорила.
— Право, вы слишкомъ предусмотрительны! Ну, нечего дѣлать, разъ я попалъ въ руки янки, приходится уступить! — и Сентъ-Клеръ быстро написалъ дарственную запись, что было для него совершенно легко, такъ какъ онъ хорошо зналъ разныя формы дѣловыхъ бумагъ. Онъ подписалъ свою фамилію огромными буквами съ большущимъ росчеркомъ.
— Извольте, миссъ Вермонтъ, вотъ вамъ бумага, написанная по формѣ, надѣюсь, вы довольны? — спросилъ онъ, передавая ей написанное.
— Умница! — съ улыбкой проговорила миссъ Офелія, — а развѣ не нужна подпись свидѣтеля!
— О, чортъ возьми! конечно! — Онъ открылъ дверь въ комнату Маріи. — Мари, кузинѣ хочется имѣть твой автографъ. Пожалуйста, напиши свое имя вотъ здѣсь.
— Что это таісое? — спросила Марія, пробѣгая глазами бумагу. — Вотъ-то смѣхъ! я считала нашу кузину слишкомъ благочестивой для такихъ ужасныхъ дѣлъ! — прибавила она, небрежно подписывая свое имя, — но если ей такого рода товаръ нравится, что-же, отлично!
— Ну, вотъ, извольте, теперь она ваша и тѣломъ и душою, — сказалъ Сентъ-Клеръ, вручая бумагу миссъ Офеліи.
— Она настолько же моя, насколько была и раньше, — отвѣчала миссъ Офелія, — никто, кромѣ Бога, не имѣетъ права отдать мнѣ ее; но теперь я по крайней мѣрѣ могу защищать ее.
— Хорошо, во всякомъ случаѣ она ваша по закону, — сказалъ Сентъ-Клеръ, возвращаясь въ гостиную и снова принимаясь за газеты.
Миссъ Офелія не особенно любила сидѣть въ обществѣ Маріи. Она послѣдовала за нимъ въ гостиную, но сначала убрала бумагу.
— Августинъ, — вдругъ сказала она, не отрываясь отъ своего вязанья, — сдѣлали ли вы какія-нибудь распоряженія относительно вашихъ слугъ на случай вашей смерти?
— Никакихъ, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ, продолжая читать.
— Въ такомъ случаѣ ваше снисходительное обращеніе съ ними можетъ оказаться большою жестокостью.
Эта мысль часто приходила въ голову Сентъ-Клеру, тѣмъ не менѣе онъ небрежно отвѣтилъ:
— Я какъ нибудь сдѣлаю распоряженіе.
— А когда? — спросила миссъ Офелія.
— Ну, какъ нибудь на-дняхъ.
— А вдругъ вы не успѣете и умрете.
— Кузина, что съ вами? — удивился Сентъ-Клеръ, откладывая газету и смотря на нее. — Развѣ вы замѣчаете у меня признаки желтой лихорадки или холеры, что вы заставляете меня дѣлать предсмертныя распоряженія?
— Смерть часто приходитъ, когда мы менѣе всего ожидаемъ ее, — сказала миссъ Офелія.
Сентъ-Клеръ всталъ, отложилъ газету и вышелъ черезъ открытую дверь на веранду, чтобы положить конецъ разговору, который былъ непріятенъ ему. Онъ машинально повторилъ слово „смерть“, облокотился на перила, полюбовался сверкающей водой фонтана, цвѣтами, деревьями и вазами на дворѣ и снова повторилъ таинственное слово, столь часто произносимое людьми и обладающее столь грозною силою: „смерть“!
— Какъ странно, что существуетъ такое слово, — думалось есу, — и такое явленіе, а мы постоянно забываемъ его; сегодня человѣкъ живетъ, онъ красивъ собой, онъ горячо чувствуетъ, онъ полонъ надеждъ, желаній, потребностей, а завтра онъ умеръ, исчезъ навсегда.
Былъ теплый золотистый вечеръ. Онъ дошелъ до другого конца веранды и увидѣлъ Тома, который старался самъ читать Библію, указывая себѣ пальцемъ каждое слово и произнося его шопотомъ.
— Не хочешь ли я тебѣ почитаю, Томъ? — спросилъ Сентъ-Клеръ, садясь подлѣ него.
— Пожалуйста, масса, — съ благодарностью отвѣчалъ Томъ. — Когда вы читаете, я лучше понимаю.
Сентъ-Клеръ взялъ книгу, посмотрѣлъ и началъ читать съ того мѣста, гдѣ у Тома была сдѣлана отмѣтка:
„Когда же пріидетъ Сынъ Человѣческій во славѣ Своей и всѣ святые Ангелы съ Нимъ, тогда сядетъ на престолѣ славы Своей. И соберутся предъ Нимъ всѣ народы; и отдѣлитъ однихъ отъ другихъ, какъ пастырь отдѣляетъ овецъ отъ козлищъ…“
Сентъ-Клеръ читалъ съ оживленіемъ, пока не дошелъ до послѣдняго стиха:
„Тогда скажетъ и тѣмъ, которые по лѣвую сторону: Идите отъ Меня, проклятые, въ огонь вѣчный, уготованный дьяволу и аггеламъ его: ибо алкалъ Я, и вы не дали мнѣ ѣсть; жаждалъ, и вы не напоили Меня; былъ странникомъ, и не приняли Меня; былъ нагъ, и не одѣли Меня; боленъ и въ темницѣ, и не посѣтили Меня!
Тогда и они скажутъ Ему въ отвѣтъ: Господи! когда мы видѣли Тебя алчущимъ, или жаждущимъ, или странникомъ, или нагимъ, или больнымъ, или въ темницѣ, и не послужили Тебѣ?
Тогда скажетъ имъ въ отвѣтъ: Истинно говорю вамъ: такъ какъ вы не сдѣлали этого одному изъ малыхъ сихъ, то не сдѣлали Мнѣ“.
Послѣдній стихъ, видимо, поразилъ Сентъ-Клера. Онъ прочелъ его два раза, второй разъ медленно, какъ бы обдумывая каждое слово.
— Томъ, — сказалъ онъ, — тѣ люди, которыхъ постигнетъ такая жестокая кара, должно быть, жили такъ же, какъ я: спокойно, въ довольствѣ, въ почетѣ и не думали справляться, кто изъ ихъ ближнихъ голоденъ, или жаждетъ, или боленъ, или въ темницѣ.
Томъ ничего не отвѣтилъ.
Сентъ-Клеръ всталъ и сталъ задумчиво ходить по верандѣ, повидимому, забывъ все окружающее. Онъ такъ углубился въ свои мысли, что Тому пришлось два раза напомнить ему, что уже звонили къ чаю.
За чаемъ Сентъ-Клеръ былъ разсѣянъ и задумчивъ. Послѣ чая они всѣ трое, молча, перешли въ гостиную.
Марія прилегла на кушетку защищенную шелковымъ пологомъ отъ москитовъ и скоро крѣпко уснула. Миссъ Офелія молча вязала. Сентъ-Клеръ присѣлъ за фортепіано и началъ наигрывать тихую, грустную мелодію. Онъ, очевидно, былъ въ мечтательномъ настроеніи и посредствомъ музыки говорилъ самъ съ собою. Немного погодя, онъ открылъ ящикъ, вынулъ оттуда старую, пожелтѣвшую отъ времени, тетрадь нотъ и принялся перелистывать ее.
— Вотъ, — сказалъ онъ, обращаясь къ миссъ Офеліи, — это одна изъ тетрадей моей матери, это написано ея рукою, придите, посмотрите. Она переписала и аранжировала это изъ Реквіема Моцарта.
Миссъ Офелія подошла и посмотрѣла.
— Она часто пѣла эту вещь, — продолжалъ Сентъ-Клеръ. — Я какъ будто слышу ея голосъ.
Онъ взялъ нѣсколько торжественныхъ аккордовъ и запѣлъ знаменитый латинскій гимнъ „Dies Ire“ (День скорби).
Томъ, стоявшій на верандѣ, былъ привлеченъ этими звуками къ дверямъ комнаты и остановился, прислушиваясь. Онъ, конечно, не понималъ словъ, но музыка и пѣніе, особенно въ наиболѣе трогательныхъ мѣстахъ, производили на него сильное впечатлѣніе. Это впечатлѣніе было бы еще живѣе, если бы Томъ понималъ смыслъ чудныхъ словъ:
Recordare Iesu pie, quod sum causa suae viae ne me perdas ilia die: Quaerens me sedisti lassus, redemisti crucem passus. Tantus labor non sit cassus. *).
- ) Вспомни, Іисусе благій, что ради меня Ты предпринялъ Свой (крестный) путь, чтобы не погибнуть мнѣ въ тотъ страшный день. Меня ты искалъ, когда припадалъ (къ землѣ) усталый; Ты искупилъ меня крестными муками, пусть же Твой тяжкій подвигъ не останется тщетнымъ.
Сентъ-Клеръ вложилъ глубоко прочувствованное выраженіе въ эти слова; темная завѣса лѣтъ какъ будто отдернулась и ему казалось, что онъ слышитъ голосъ матери, что онъ вторитъ ей. И голосъ и инструментъ дышали жизнью и съ полнымъ сочувствіемъ передавали тѣ звуки, которыми вдохновенный Моцартъ какъ будто предсказалъ собственную кончину.
Кончивъ пѣть, Сентъ-Клеръ сидѣлъ нѣсколько минутъ, склонивъ голову на руку, затѣмъ принялся ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.
— Что за величественная идея, идея Страшнаго Суда, — сказалъ онъ. — Исправленіе всѣхъ несправедливостей отъ начала вѣковъ! разрѣшеніе всѣхъ нравственныхъ вопросовъ неизрѣченною мудростью. Какая чудная картина!
— И какая страшная для насъ! — замѣтила миссъ Офелія.
— По крайней мѣрѣ для меня, — сказалъ Сентъ-Клеръ, останавливаясь въ раздумьѣ. — Я читалъ сегодня Тому Евангеліе отъ Матвѣя, гдѣ описывается этотъ Судъ, и былъ пораженъ. Можно бы предположить, что тѣ, кто лишены Царствія Небеснаго совершили какія нибудь ужасныя преступленія, но нѣтъ, они осуждены за то, что не дѣлали положительнаго добра, какъ будто этимъ они принесли громадное зло.
— Можетъ быть, — сказала миссъ Офелія, — человѣкъ, который не дѣлаетъ добра, тѣмъ самымъ неизбѣжно дѣлаетъ зло.
— А что, — Сентъ-Клеръ говорилъ какъ будто самъ про себя, по съ большимъ чувствомъ, — что сказать человѣку, котораго и собственное сердце, воспитаніе и потребности общества напрасно призывали послужить благородной цѣли; и который между тѣмъ плылъ по теченію, оставаясь мечтателемъ, безучастнымъ зрителемъ борьбы, страданій и несправедливостей, въ то время, какъ онъ могъ бы быть дѣятелемъ?
— Я бы сказала, — отвѣтила миссъ Офелія. — что онъ долженъ раскаяться и взяться за дѣло.
— Вы всегда практичны, всегда идете прямо къ цѣли! — вскричалъ Сентъ-Клеръ, и улыбка освѣтила лицо его. — Вы, кузина, никогда не даете мнѣ остановиться на общихъ разсужденіяхъ и всегда возвращаете меня къ настоящему времени; слово „теперь“ занимаетъ первое мѣсто въ вашемъ умѣ.
— Теперь — это единственное время, которымъ мы можемъ располагать, — проговорила миссъ Офелія.
— Дорогая маленькая Ева, бѣдная дѣвочка! — сказалъ Сентъ-Клеръ, — она тоже въ своей наивной дѣтской душѣ мечтала о хорошемъ дѣлѣ для меня.
Первый разъ послѣ смерти Евы онъ заговорилъ о ней, и видимо съ трудомъ могъ подавить глубокое волненіе, охватившее его.
— Я такъ смотрю на христіанство, — продолжалъ онъ, — мнѣ кажется ни одинъ человѣкъ не можетъ послѣдовательно исповѣдовать его, не отдавшись всей душой борьбѣ противъ чудовищной несправедливости, лежащей въ основѣ нашего общественнаго строя; онъ долженъ въ случаѣ надобности пожертвовать собой въ этой борьбѣ. По крайней мѣрѣ я не могъ бы быть христіаниномъ иначе, какъ при этомъ условіи, хотя, конечно, я видалъ очень много просвѣщенныхъ христіанъ, которые были далеки отъ чего либо подобнаго; и я долженъ сознаться, что равнодушіе религіозныхъ людей къ этому вопросу, ихъ непониманіе тѣхъ несправедливостей, которыя возбуждали во мнѣ ужасъ и отвращеніе, болѣе всего прочаго содѣйствовали развитію во мнѣ невѣрія,
— Если вы все это понимали, отчего же сами вы ничего не дѣлали? — спросила миссъ Офелія.
— О, потому что моя доброта заключалась въ томъ, что я валялся на софѣ и бранилъ церковь и духовенство за то, что среди нихъ нѣтъ мучениковъ и праведниковъ. Вѣдь вы знаете, какъ легко обрекать другихъ на мученичество.
— Но теперь вы намѣрены иначе поступать?
— Будущее извѣстно одному Богу — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ. — Я теперь сталъ храбрѣе, потому что я все потерялъ; тотъ, кому нечего терять, можетъ подвергнуть себя какому угодно риску.
— Что же вы думаете дѣлать?
— Я постараюсь исполнить мою обязанность относительно обездоленныхъ негровъ, какъ только уясню себѣ, въ чемъ она состоитъ, — сказалъ Сентъ-Клеръ. — Начну съ собственныхъ слугъ, для которыхъ я до сихъ поръ ничего не дѣлалъ и, можетъ быть, впослѣдствіи окажется, что я могу сдѣлать что нибудь для всѣхъ невольниковъ, могу содѣйствовать тому, чтобы моя родина вышла изъ того ложнаго положенія, въ какомъ она находится передъ всѣми цивилизованными націями.
— А какъ вы думаете, можетъ это случиться, чтобы вся страна добровольно освободила своихъ негровъ?
— Не знаю, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ. — Теперь настаетъ время великихъ дѣлъ. Героизмъ и безкорыстіе беспрестанно проявляются то тамъ, то здѣсь. Въ Венгріи помѣщики освободили нѣсколько милліоновъ крѣпостныхъ и понесли громадные денежные убытки; можетъ быть, и у насъ найдутся великодушныелюди, способные не цѣнить честь и справедливость на доллары и центы.
— Я сильно сомнѣваюсь въ этомъ, — замѣтила миссъ Офелія.
— Да, но представьте себѣ, что мы завтра дадимъ свободу всѣмъ нашимъ рабамъ, кто же будетъ воспитывать эти милліоны черныхъ, кто научитъ пользоваться свободой? Среди насъ они мало что пріобрѣтутъ. Мы сами слишкомъ лѣнивы и непрактичны мы не можемъ развить въ нихъ энергіи и предпріимчивости, необходимыхъ для самостоятельной жизни. Имъ придется двинуться на сѣверъ, гдѣ всѣ работаютъ, гдѣ трудъ въ модѣ. Но теперь, скажите откровенно, найдется ли въ вашихъ Сѣверныхъ Штатахъ достаточно христіанъ-филантроповъ, которые взялись бы поднять ихъ умственный и нравственный уровень? Вы тратите тысячи долларовъ на миссіонеровъ, но потерпите ли вы, чтобы язычники жили въ вашихъ городахъ и деревняхъ, пожертвуете ли вы своимъ временемъ, умомъ и деньгами, чтобы превратить ихъ въ настоящихъ христіанъ? Это мнѣ очень интересно знать. Если мы освободимъ рабовъ, возьметесь ли вы воспитать ихъ? Многія ли семьи въ вашемъ городѣ согласятся взять негра или негритянку, учить ихъ, не возмущаться ихъ недостатками и стараться сдѣлать изъ нихъ христіанъ? Многіе ли купцы согласятся взять Адольфа приказчикомъ, или мастера ученикомъ, если я захочу, чтобы онъ выучился ремеслу? Если бы я вздумалъ отдать Джени или Розу въ школу, много ли найдется въ Сѣверныхъ Штатахъ школъ, въ которыя ихъ примутъ. Многія ли семьи возьмутъ ихъ на пансіонъ? А между тѣмъ онѣ не смуглѣе многихъ женщинъ Южныхъ и Сѣверныхъ штатовъ. Вы видите, кузина, я хочу, чтобы насъ судили по справедливости. Мы на видъ самые сильные угнетатели негровъ; но нехристіанское предубѣжденіе сѣверянъ создаетъ, пожалуй, притѣсненіе не менѣе жестокое.
— Да, кузенъ, я знаю, что это такъ, — сказала миссъ Офелія, — я сама испытала то же предубѣжденіе, пока не поняла, что обязана преодолѣть его. Теперь я его преодолѣла, и я знаю, что на сѣверѣ есть много хорошихъ людей, которымъ надобно только показать, въ чемъ состоитъ ихъ обязанность. Конечно, чтобы принять язычниковъ въ нашу среду требуется больше самоотверженія, чѣмъ для того, чтобы посылать къ нимъ миссіонеровъ; но, я думаю, мы въ состояніи сдѣлать это.
— Вы-то ужъ, конечно, въ состояніи! — вскричалъ Сентъ-Клеръ, — желалъ бы я видѣть, чего вы не въ состояніи сдѣлать, разъ признаете это своимъ долгомъ!
— Ну, во мнѣ нѣтъ ничего особенно хорошаго, — возразила миссъ Офелія. — И другіе поступали бы такъ же, какъ я, если бы смотрѣли на вещи съ моей точки зрѣнія. Когда я уѣду домой, я возьму Топси съ собой. Наши сначала очень удивятся; но я думаю, они согласятся съ моими взглядами. И вообще, я знаю на сѣверѣ многихъ людей, которые поступаютъ именно такъ, какъ вы говорите.
— Да, но такихъ меньшинство; если у насъ дѣло освобожденія начнется въ широкихъ размѣрахъ, неизвѣстно еще, какъ-то запоютъ у васъ!
Миссъ Офелія ничего не отвѣчала. Нѣсколько минутъ продолжалось молчаніе; на лицѣ Сентъ-Клера появилось грустное, мечтательное выраженіе.
— Не знаю, отчего это мнѣ сегодня постоянно вспоминается моя мать, — сказалъ онъ. — У меня такое странное ощущеніе, точно она здѣсь, около меня. Мнѣ приходятъ въ голову ея слова, ея мнѣнія. Удивляюсь, почему это иногда прошедшее такъ живо встаетъ передъ нами!
Сентъ-Клеръ еще нѣсколько минутъ ходилъ по комнатѣ и затѣмъ сказалъ:
— Я пройдусь немного по улицѣ, узнаю сегодняшнія новости.
Онъ взялъ шляпу и вышелъ.
Томъ послѣдовалъ за нимъ до выхода со двора и спросилъ, не пойти ли за нимъ.
— Нѣтъ, голубчикъ, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ, — я вернусь черезъ часъ.
Томъ усѣлся на верандѣ. Былъ чудный лунный вечеръ, и онъ долго слѣдилъ за поднимавшейся и опускавшейся струей воды въ фонтанѣ и прислушивался къ его плеску. Томъ думалъ о своемъ домѣ, о томъ, что онъ скоро будетъ свободнымъ человѣкомъ и можетъ вернуться туда, когда захочетъ. Онъ думалъ, какъ станетъ работать, чтобы выкупить свою жену и дѣтей. Онъ съ нѣкоторымъ удовольствіемъ ощупывалъ мускулы на своихъ черныхъ рукахъ, думая о томъ, что они скоро сдѣлаются его собственностью и будутъ усердно работать для освобожденія его семьи. Затѣмъ онъ сталъ думать о своемъ благородномъ, молодомъ господинѣ и, по обыкновенію, помолился за него; послѣ этого мысль его перешла на прелестную Еву, которая представлялась ему не иначе, какъ однимъ изъ ангеловъ небесныхъ. И вотъ ему показалось, что изъ-за брызговъ фонтана на него глядитъ ея свѣтлое личико съ золотистыми локонами. Онъ задремалъ и увидѣлъ, что она подбѣгаетъ къ нему въ припрыжку, какъ раньше, съ вѣткой жасмина въ волосахъ, съ румянцемъ на щекахъ, съ глазами сіяющими радостью. Онъ смотрѣлъ на нее, а она какъ будто отдѣлялась отъ земли; щеки ея поблѣднѣли, глаза засіяли глубокимъ, небеснымъ блескомъ, вокругъ головы ея образовалось золотистое сіяніе — и она исчезла… Тома разбудилъ громкій стукъ въ ворота и говоръ нѣсколькихъ голосовъ.
Онъ поспѣшилъ отворить ворота. Нѣсколько человѣкъ тяжело шагая, внесли на носилкахъ тѣло, завернутое плащемъ. Свѣтъ отъ фонаря упалъ прямо на лицо лежавшаго. Томъ громко, отчаянно вскрикнулъ. Этотъ крикъ пронесся по всѣмъ галлереямъ и черезъ отворенную дверь дошелъ до гостиной, гдѣ миссъ Офелія еще сидѣла за своимъ вязаньемъ.
Сентъ-Клеръ зашелъ въ кафе просмотрѣть вечернія газеты. Пока онъ читалъ, между двумя посѣтителями, значительно выпившими, поднялась драка, Сентъ-Клеръ и другіе бросились разнимать ихъ, и Сентъ-Клеръ получилъ смертельный ударъ въ бокъ кинжаломъ, который пытался отнять у одного изъ дравшихся.
Весь домъ наполнился криками, слезами и воплями. Слуги въ припадкѣ горя рвали на себѣ волосы и бросались на полъ, или безцѣльно метались по комнатамъ. Только Томъ и миссъ Офелія сохранили присутствіе духа: съ Маріей сдѣлалась сильнѣйшая истерика. Подъ наблюденіемъ миссъ Офеліи на одной изъ кушетокъ гостиной наскоро приготовили постель и уложили на нее окровавленное тѣло. Вслѣдствіе боли и потери крови, Сентъ-Клеръ лишился чувствъ. Но миссъ Офелія привела его въ себя, онъ ожилъ, открылъ глаза, пристально посмотрѣлъ на окружающихъ, обвелъ взглядомъ всю комнату, переходя отъ одного предмета на другой и, наконецъ, остановилъ глаза на портретѣ матери.
Пріѣхалъ докторъ и осмотрѣлъ больного. По выраженію лица его было видно, что надежды нѣтъ. Тѣмъ не менѣе, онъ занялся перевязкой раны; миссъ Офелія и Томъ помогали ему. Слуги, толпившіеся около дверей и оконъ веранды, громко плакали и рыдали.
— Однако, — замѣтилъ докторъ, — необходимо прогнать всѣхъ этихъ людей. Больному нуженъ полный покой, отъ этого все зависитъ.
Сентъ-Клеръ открылъ глаза и пристально посмотрѣлъ на огорченныхъ слугъ, которыхъ миссъ Офелія и докторъ старались удалить отъ комнаты.
— Несчастные! — проговорилъ онъ, и выраженіе горькаго раскаянія мелькнуло на лицѣ его. Адольфъ положительно отказывался уйти. Ужасъ лишилъ его всякаго присутствія духа. Онъ бросился на полъ и ничѣмъ нельзя было уговорить его встать. Остальные послушались убѣжденій миссъ Офеліи, что жизнь больного зависитъ отъ ихъ послушанія и отъ соблюденія ими тишины.
Сентъ-Клеръ почти не могъ говорить: онъ лежалъ съ закрытыми глазами, но видно было, что его мучатъ тяжелыя мысли. Черезъ нѣсколько минутъ онъ положилъ свою руку на руку Тома, стоявшаго на колѣняхъ подлѣ него и произнесъ. — Томъ, бѣдный мой!
— Что такое, масса? — спросилъ Томъ.
— Я умираю! — произнесъ Сентъ-Клеръ, сжимая его руку, — молись!
— Не желаете ли вы пригласить священника? — предложилъ докторъ.
Сентъ-Клеръ нетерпѣливо покачалъ головой и обратился еще настойчивѣе къ Тому: — „Молись“!
И Томъ сталъ молиться отъ всего сердца, со всей силою своей вѣры, молиться за отходящую душу, которая такъ печально глядѣла изъ этихъ большихъ скорбныхъ голубыхъ глазъ. Онъ молился, обливаясь слезами, рыдая.
Когда Томъ пересталъ говорить, Сентъ-Клеръ взялъ его за руку, пристально посмотрѣлъ на него, но не сказалъ ни слова. Онъ закрылъ глаза, но не выпускалъ руки Тома: въ преддверіи вѣчности черная и бѣлая рука сжимали другъ друга, какъ равныя. По временамъ онъ повторялъ прерывающимся шопотомъ: — Вспомни Іисусе благій… чтобы не погибнуть мнѣ въ тотъ страшный день…
Очевидно, ему вспоминались слова, которыя онъ пѣлъ въ этотъ вечеръ, слова мольбы, обращенныя къ безконечному милосердію. Губы его шевелились, произнося отдѣльныя строфы гимна.
— Онъ бредитъ, душа его томится, — замѣтилъ докторъ.
— Нѣтъ, она возвращается домой, наконецъ, наконецъ-то, — произнесъ Сентъ-Клеръ твердымъ голосомъ.
Усиліе, съ которымъ онъ проговорилъ эти слова, истощило его. Мертвенная блѣдность покрыла лицо его; но съ тѣмъ вмѣстѣ на него снизошло чудное выраженіе покоя, какое бываетъ у засыпающаго, усталаго ребенка.
Такъ пролежалъ онъ нѣсколько минутъ. Они видѣли, что смерть уже наложила на него свою могучую руку.
Передъ тѣмъ, какъ испустить послѣднее дыханіе, онъ открылъ глаза, засіявшіе радостью, какъ бы при видѣ любимаго человѣка, проговорилъ: — Мама! — и скончался.
ГЛАВА XXIX.
правитьМы часто слышимъ объ отчаяніи негровъ, которые теряютъ добраго господина, и это отчаяніе вполнѣ естественно, такъ какъ на всемъ свѣтѣ нѣтъ существа болѣе беззащитнаго и несчастнаго, чѣмъ негръ при подобныхъ обстоятельствахъ.
Ребенокъ, потерявшій отца, остается подъ защитой друзей и закона; онъ нѣчто, и можетъ нѣчто дѣлать, — у него есть свои, всѣми признаваемыя, права и свое положеніе въ обществѣ, у раба нѣтъ ничего подобнаго. Законъ смотритъ на него, какъ на субъекта во всѣхъ отношеніяхъ лишеннаго правъ, какъ на какой нибудь тюкъ товаровъ. Признаніе его за человѣческое существо, имѣющее человѣческія потребности и желанія, человѣческую безсмертную душу, зависитъ исключительно отъ неограниченной, безконтрольной воли его господина; и разъ онъ лишился этого господина, у него ничего не осталось.
Количество людей, которые умѣютъ гуманно и великодушно пользоваться своею безконтрольною властью, весьма ограничено. Это всѣмъ извѣстно, а рабамъ лучше, чѣмъ кому бы то ни было. Они отлично понимаютъ, что имъ гораздо больше шансовъ попасть въ руки жестокаго тирана, чѣмъ добраго и снисходительнаго господина. Вотъ почему они такъ громко и такъ долго оплакиваютъ смерть добраго массы.
Когда Сентъ-Клеръ скончался, ужасъ и уныніе овладѣли всѣми домашними. Онъ погибъ такъ внезапно во цвѣтѣ лѣтъ и силъ! Въ каждой комнатѣ, въ каждой галлереѣ дома раздавались рыданія и вопли отчаянія.
Марія, нервная система которой разстроилась вслѣдствіи ея изнѣженной жизни, не могла устоять противъ этого страшнаго удара и, пока мужъ умиралъ, переходила отъ одного обморока къ другому. Человѣкъ, съ которымъ она была связана таинственными узами брака, навсегда ушелъ отъ нея, не сказавъ ей даже прощальнаго слова.
Миссъ Офелія со своимъ обычнымъ самообладаніемъ и силою воли оставалась при умирающимъ до послѣдней минуты, внимательно, заботливо дѣлая для него все, что было нужно, и всей душой участвуя въ горячей молитвѣ, которую бѣдный рабъ возсылалъ къ Богу за душу своего умирающаго господина.
Когда убирали покойника на груди его нашли маленькій, медальонъ открывавшійся посредствомъ пружинки. Въ немъ былъ портретъ благороднаго, красиваго женскаго лица, а съ противоположной стороны его лежала подъ стекломъ прядь темныхъ волосъ. Медальонъ надѣли обратно на бездыханную грудь — прахъ къ праху — бѣдныя, грустныя реликвіи юношеской мечты, которыя когда-то заставляли такъ горячо биться это похолодѣвшее теперь сердце.
Вся душа Тома была преисполнена мыслями о вѣчности, и пока онъ отдавалъ послѣдній долгъ безжизненному тѣлу, онъ ни разу не подумалъ, что эта внезапная смерть оставляла его въ безнадежномъ рабствѣ. Онъ былъ спокоенъ за своего господина: въ то время когда онъ обращался со своей молитвой къ небесному Отцу, онъ, какъ бы въ отвѣтъ на нее, вдругъ почувствовалъ въ душѣ своей покой и увѣренность. Благодаря собственной любящей натурѣ, онъ отчасти понималъ полноту божественной любви, ибо, какъ давно сказано: „Пребываяй въ любви, пребываетъ во Мнѣ, и Азъ въ немъ“. Томъ надѣялся, вѣрилъ и пребывалъ въ мирѣ.
Но вотъ миновали похороны съ обычными молитвами, чернымъ крепомъ, и торжественными лицами; снова потекли холодныя грязныя волны повседневной жизни, и снова явился вѣчный, тяжелый вопросъ: что же дѣлать теперь?
Онъ возникъ въ умѣ Маріи, когда она сидѣла въ большомъ креслѣ, одѣтая въ трауръ, окруженная боявшимися ея служанками, и разсматривала образцы крепа и бумазеи. Онъ явился и въ умѣ миссъ Офеліи, которая начинала подумывать о возвращеніи домой, къ себѣ на сѣверъ. Онъ наполнялъ безмолвнымъ ужасомъ умы слугъ, которые отлично знали безчувственный, жестокій характеръ своей госпожи. Они понимали, что та снисходительность, какою они пользовались, зависѣла отъ ихъ господина, а не отъ госпожи. И теперь, когда его не стало, имъ не будетъ никакой защиты отъ самодурныхъ причудъ женщины, ожесточенной горемъ.
Прошло недѣли двѣ послѣ похоронъ. Миссъ Офелія занималась у себя въ комнатѣ, когда кто-то слегка постучалъ въ дверь. Она открыла и увидѣла Розу, хорошенькую молодую квартеронку, уже знакомую читателю; волоса ея были въ безпорядкѣ, глаза опухли отъ слезъ.
— О, миссъ Фели, — вскричала она, падая на колѣна и хватаясь за ея платье, — подите къ миссъ Маріи, пожалуйста, подите, попросите ее за меня! Она посылаетъ меня… чтобы меня высѣкли, посмотрите! — И она подала миссъ Офеліи бумагу.
Это было приказаніе, написанное изящнымъ почеркомъ Маріи, къ завѣдующему экзекуціонной конторой дать подательницѣ пятнадцать розогъ.
— Что же ты такое сдѣлала? — спросила миссъ Офелія.
— Знаете, миссъ Фели, у меня такой гадкій характеръ, это очень дурно съ моей стороны. Я примѣряла миссъ Маріи платье, и она ударила меня по лицу; а я, не подумавши, отвѣтила ей да еще дерзко. А она сказала, что собьетъ съ меня спѣсь разъ навсегда и не позволитъ мнѣ больше задирать носъ; и она написала эту бумагу и велѣла мнѣ отнести. Лучше бы ужъ она прямо убила меня!
Миссъ Офелія стояла въ раздумьѣ, съ бумагой въ рукахъ.
— Видите ли, миссъ Фели, — продолжала Роза, — что меня высѣкутъ, это еще не такая большая бѣда, если бы сѣкла миссъ Мари или вы; но вѣдь тамъ меня будетъ сѣчь мужчина, и такой ужасный мужчина! Подумайте, какой это страмъ, миссъ Фели.
Миссъ Офелія знала, что на югѣ было въ обычаѣ посылать женщинъ и дѣвушекъ невольницъ въ экзекуціонныя конторы, гдѣ ихъ подвергали унизительному наказанію мужчины, сдѣлавшіе себѣ изъ этого профессію. Она это знала теоретически, но никогда практически не представляла этого себѣ, пока не увидѣла, какъ стройное тѣло Розы судорожно корчилось отъ ужаса. Вся честная кровь женщины, вся сильная кровь уроженки Новой Англіи прилила къ ея щекамъ, сердце ея билось отъ негодованія; но съ своимъ обычнымъ благоразуміемъ и самообладаніемъ она подавила волненіе, крѣпко сжала бумагу въ рукѣ и сказала Розѣ:
— Посиди здѣсь, дѣвушка, я схожу, поговорю съ твоей госпожей
— Позорно! чудовищно! возмутительно! — повторяла она сама про себя, проходя гостиную.
Марія была въ своей комнатѣ и сидѣла на креслѣ. Мамми стояла подлѣ и расчесывала ей волосы; Джени сидѣла на полу и растирала ей ноги.
— Какъ вы себя чувствуете сегодня? — спросила миссъ Офелія.
Вмѣсто отвѣта Марія глубоко вздохнула и закрыла глаза, затѣмъ она проговорила: — Право, не знаю, кузина; вѣроятно, я никогда не буду чувствовать себя лучше! — И она отерла глаза, батистовымъ платочкомъ съ черной каемкой.
— Я пришла, — сказала миссъ Офелія, откашлявшись, какъ обыкновенно дѣлается при началѣ щекотливаго разговора, — я пришла поговорить съ вами о бѣдной Розѣ.
Теперь глаза Маріи вполнѣ открылись, и легкая краска появилась на ея исхудалыхъ щекахъ.
— Что же съ ней такое? — рѣзкимъ голосомъ спросила она.
— Она очень раскаивается въ своемъ проступкѣ.
— Неужели, въ самомъ дѣлѣ? ну она у меня еще не такъ раскается! Я ее проучу! Я довольно долго выносила наглость дѣвчонки; а теперь я ее смирю, она у меня будетъ тише воды, ниже травы!
— Но нельзя ли наказать ее какъ нибудь иначе? Не такъ позорно?
— Я именно и хочу опозорить ее! Мнѣ это-то и нужно! Она всю жизнь чванилась своею деликатностью, красотой и хорошими манерами такъ что забыла, кто она такая. Вотъ я и хочу сразу хорошенько проучить ее, чтобы она знала свое мѣсто.
— Но подумайте, кузина, если вы уничтожите въ молодой дѣвушкѣ стыдливость и деликатность, она очень скоро можетъ развратиться.
— Деликатность! — вскричала Марія съ презрительной усмѣшкой, — удивительно подходящее слово для такихъ тварей! Я покажу ей, что она совсѣмъ своимъ чванствомъ не лучше послѣдней оборванной дѣвчонки, шляющейся по улицѣ. Небось, больше не посмѣетъ задирать носъ!
— Вы отвѣтите передъ Богомъ за такую жестокость! — вскричала миссъ Офелія.
— Жестокость! да какая же это жестокость, хотѣла бы я знать? Я приказала дать ей всего пятнадцать розогъ и то не сильно. Никакой тутъ нѣтъ жестокости!
— Нѣтъ жестокости! — сказала миссъ Офелія, — да я увѣрена, что всякой дѣвушкѣ лучше, чтобы ее сразу убили.
— Это можетъ казаться дѣвушкѣ съ вашими чувствами, но эти твари привыкли къ подобнымъ вещамъ; безъ этого съ ними нельзя справляться. Дайте имъ только почувствовать, что они могутъ деликатничать и все такое, такъ они сядутъ вамъ на голову; я ужъ натерпѣлась этого отъ своей прислуги. Теперь я начинаю подтягивать ихъ! Я хочу чтобы они знали, что я каждаго изъ нихъ безъ разбору могу послать въ контору, за всякій проступокъ! — И Марія съ рѣшительнымъ видомъ оглядѣлась вокругъ.
Джени опустила голову и вся какъ-то сжалась: она чувствовала, что слова барыни относятся главнымъ образомъ къ ней. Миссъ Офелія посидѣла нѣсколько минутъ съ такимъ видомъ, будто проглотила гадкое лѣкарство и ее тошнитъ. Затѣмъ, вспомнивъ, насколько безполезно спорить съ такого рода особой, она крѣпко сжала губы и вышла изъ комнаты.
Ей было страшно тяжело вернуться къ Розѣ и объявить, что она ничего не могла для нея сдѣлать. Черезъ нѣсколько минутъ вошелъ слуга и сказалъ, что госпожа велѣла ему отвести Розу въ контору. Не смотря на слезы и мольбы бѣдняжки, онъ потащилъ ее туда.
Нѣсколько дней спустя, Томъ стоялъ задумавшись на балконѣ; къ нему подошелъ Адольфъ, который, послѣ смерти своего господина совершенно упалъ духомъ. Онъ зналъ, что Марія терпѣть его не можетъ, но при жизни Сентъ-Клера не обращалъ на это вниманія. Теперь, когда Сентъ-Клера не стало, онъ находился въ постоянномъ страхѣ, не зная, какая судьба ждетъ его завтра. Марія нѣсколько разъ совѣщалась со своимъ повѣреннымъ. Она списалась съ братомъ Сентъ-Клера, и они рѣшили, что домъ и всѣ невольники будутъ проданы, за исключеніемъ лично ей принадлежавшихъ; этихъ она предполагала взять съ собой и вернуться на плантацію своего отца.
— Знаешь, Томъ, вѣдь насъ всѣхъ продадутъ! — сказалъ Адольфъ.
— Кто это тебѣ сказалъ? — спросилъ Томъ.
— Я стоялъ спрятавшись за занавѣской, когда миссисъ разговаривала со своимъ повѣреннымъ. Черезъ нѣсколько дней насъ всѣхъ будутъ продавать съ аукціона, Томъ.
— Да будетъ воля Господня! — проговорилъ Томъ, складывая руки и тяжело вздыхая.
— У насъ никогда ужъ не будетъ такого добраго господина, — сказалъ Адольфъ. — Но мнѣ лучше, чтобы меня продали, чѣмъ оставаться у нашей миссисъ.
Томъ отвернулся. На сердцѣ его лежалъ камень. Надежда на свободу, на свиданіе съ женой и дѣтьми мелькнула въ его долготерпѣливой душѣ, какъ передъ морякомъ, потерпѣвшимъ крушеніе при самомъ входѣ въ гавань, на минуту мелькаетъ съ высоты огромной волны родная колокольня и привѣтливыя крыши родной деревни, посылающія ему послѣднее „прости“. Онъ крѣпче сложилъ руки на груди, сдержалъ горькія слезы и попробовалъ молиться. Бѣдный Томъ чувствовалъ такое странное безотчетное влеченіе къ свободѣ, что онъ чувствовалъ себя совсѣмъ несчастнымъ, и чѣмъ чаще онъ повторялъ: „Да будетъ воля Твоя“, тѣмъ тяжелѣе ему было.
Онъ обратился къ миссъ Офеліи, которая съ самой смерти Евы относилась къ нему ласково и съ уваженіемъ.
— Миссъ Фели, — сказалъ онъ, — масса Сентъ-Клеръ обѣщалъ дать мнѣ свободу. Онъ говорилъ, что уже началъ хлопотать объ этомъ. Не будете ли вы такъ добры, миссъ Фели, не скажете ли вы этого миссисъ, можетъ быть, она захочетъ исполнить желаніе массы Сентъ-Клера.
— Я поговорю о тебѣ, Томъ, я сдѣлаю все, что могу, — отвѣчала миссъ Офелія, — Но разъ это зависитъ отъ миссисъ Сентъ-Клеръ, я ни на что не надѣюсь, а все-таки я попробую.
Этотъ разговоръ происходилъ черезъ нѣсколько дней послѣ исторіи съ Розой, когда миссъ Офелія уже начала собираться домой.
Пообдумавъ хорошенько, она сказала себѣ, что, можетъ быть, высказала слишкомъ большую горячность, заступаясь за Розу, и рѣшила на этотъ разъ сдерживать себя и вести разговоръ въ самомъ миролюбивомъ тонѣ. Съ этимъ намѣреніемъ почтенная лэди взяла свое вязанье и отправилась въ комнату Маріи, собираясь быть какъ можно любезнѣе и ходатайствовать за Тома со всѣмъ дипломатическимъ искусствомъ, на которое она была способна.
Марія полулежала на кушеткѣ, опираясь локтемъ на подушки, между тѣмъ какъ Джени, которая только что вернулась изъ магазиновъ, раскладывала передъ ней образчики тонкихъ черныхъ матерій.
— Вотъ это будетъ хорошо, — сказала Марія, выбирая одинъ изъ нихъ. — Не знаю только, идетъ ли это для траурнаго платья.
— Помилуйте, миссисъ, — съ живостью заговорила Джени, — у генеральши Дербеннонъ было точь въ точь такое платье послѣ смерти генерала прошлымъ лѣтомъ; очень было красиво!
— Какъ вы думаете? — спросила Марія у миссъ Офеліи.
— Не знаю право, это зависитъ я думаю отъ моды, — отвѣчала миссъ Офелія. — Вы въ этомъ лучшій судья чѣмъ я.
— Дѣло въ томъ, — сказала Марія, — что у меня положительно нѣтъ ни одного платья; а такъ какъ я на будущей недѣлѣ оставляю домъ и уѣзжаю, то мнѣ необходимо что-нибудь себѣ сдѣлать.
— Вы такъ скоро думаете уѣхать?
— Да. Я получила письмо отъ брата Сентъ-Клера; и онъ, и повѣренный думаютъ, что всю домашнюю обстановку и негровъ лучше всего продать съ аукціона, а продажу дома предоставить нашему повѣренному.
— Мнѣ хотѣлось поговорить съ вами объ одной вещи, — сказала миссъ Офелія, — Августинъ обѣщалъ Тому отпустить его на волю и началъ оффиціальные хлопоты по этому поводу. Я надѣюсь, что вы воспользуетесь своимъ вліяніемъ и доведете это дѣло до конца.
— Ни въ какомъ случаѣ! — рѣзко отвѣчала Марія. — Томъ одинъ изъ самыхъ дорогихъ невольниковъ! Я и не подумаю отпускать его! Да и зачѣмъ нужна ему воля? Ему гораздо лучше живется въ неволѣ.
— Но ему очень хочется быть свободнымъ и Сентъ-Клеръ обѣщалъ ему.
— Понятно, хочется, — вскричала Марія, — имъ всѣмъ этого хочется, это ужъ такой ничѣмъ недовольный народъ, имъ вѣчно хочется того, чего имъ не даютъ. Но я по принципу противница эманципаціи. Пока негръ живетъ подъ присмотромъ своего господина, онъ можетъ вести себя хорошо и быть порядочнымъ человѣкомъ; но дайте ему свободу, онъ излѣнится, ничего не будетъ работать, запьетъ и превратится въ послѣдняго негодяя. Я сотни разъ видала такіе примѣры. Свобода не приноситъ имъ добра.
— Но вѣдь Томъ такой надежный человѣкъ, трудолюбивый, благочестивый.
— Ахъ, пожалуста, не говорите мнѣ этого. Я видала сотни такихъ, какъ онъ. Онъ хорошъ, пока за нимъ смотрятъ, вотъ и все.
— Но подумайте — продолжала миссъ Офелія, — если его будутъ продавать съ аукціона, онъ можетъ попасть къ дурному господину.
— Ахъ, какіе пустяки! — вскричала Марія. — Изъ сотни разъ можетъ случиться одинъ, чтобы хорошій невольникъ попалъ къ дурному господину. Большинство господъ хорошіе люди, чтобы тамъ ни говорили о нихъ. Я жила и выросла здѣсь на Югѣ, и я никогда не видала ни одного хозяина, который не обращался бы хорошо со своими невольниками, конечно, когда они этого стоили. Насчетъ этого я нисколько не безпокоюсь.
— Хорошо, — заговорила миссъ Офелія горячо, — но я знаю, что однимъ изъ послѣднихъ желаній вашего мужа было освободить Тома; онъ обѣщалъ это дорогой маленькой Евѣ передъ самой ея смертью, неужели же вы не уважите ихъ желанія?
При этихъ словахъ Марія закрыла лицо платкомъ и начала рыдать и безпрестанно нюхать свои соли.
— Всѣ противъ меня! — вскричала она, — Всѣ безжалостны! Я никакъ не ожидала, что вы напомните мнѣ о моемъ несчастіи, это такъ жестоко! Но никто меня не жалѣетъ, никто не понимаетъ моихъ ужасныхъ страданій! У меня была единственная дочь — и я ее лишилась! У меня былъ мужъ, съ которымъ мы во всемъ сходились, а мнѣ такъ трудно съ кѣмъ нибудь сойтись, — я и его лишилась! А вы нисколько меня не жалѣете, вы такъ спокойно напоминаете мнѣ о моихъ потеряхъ, когда вы знаете, что это убиваетъ меня! Можетъ быть, намѣреніе у васъ было и доброе, но это жестоко, слишкомъ жестоко! — Марія рыдала, задыхалась, приказывала Мамми открыть окошко и принести ей камфорный спиртъ, намочить ей голову и разстегнуть платье. Поднялась общая суматоха и, воспользовавшись ею, миссъ Офелія выскользнула изъ комнаты.
Она сразу увидѣла, что не стоитъ больше настаивать. Марія обладала удивительною способностью впадать въ истерику и всякій разъ, когда заходила рѣчь о намѣреніяхъ ея мужа или Евы относительно слугъ, она прибѣгала къ этому средству. Поэтому миссъ Офелія сдѣлала для Тома одно, что могла: она написала отъ его имени письмо къ миссисъ Шельби, описала его горестное положеніе и просила прислать денегъ на его выкупъ.
На слѣдующій день Томъ, Адольфъ и еще съ полдюжины слугъ были отправлены въ складъ невольниковъ, гдѣ они должны были ждать, пока торговецъ наберетъ цѣлую партію для продажи съ аукціона.
ГЛАВА XXX.
правитьСкладъ невольниковъ! Можетъ быть нѣкоторые изъ нашихъ читателей соединяютъ съ этими словами какое нибудь ужасное представленіе. Они воображаютъ себѣ сырую, мрачную пещеру какой нибудь страшный Тартаръ „informis ingens, cui lumen adempium“.
Нѣтъ, мои наивные друзья! Въ наше время люди выучились грѣшить ловко и деликатно, такъ, чтобы не оскорбить зрѣніе и чувства порядочнаго общества. Человѣческій товаръ стоитъ въ цѣнѣ; его необходимо хорошо кормить, чистить, холить и смотрѣть за нимъ, чтобы пустить его на продажу гладкимъ, сильнымъ и здоровымъ. Домъ, гдѣ помѣщается складъ невольниковъ въ Новомъ Орлеанѣ, ничѣмъ не отличается отъ другихъ домовъ и содержится опрятно; съ наружной стороны его идетъ что-то въ родѣ навѣса, гдѣ каждый день стоятъ ряды мужчинъ и женщинъ — это вывѣска того товара, который здѣсь продается.
Васъ очень вѣжливо приглашаютъ войти и посмотрѣть. Вы войдете и увидите множество мужей, женъ, братьевъ, сестеръ, отцовъ, матерей и дѣтей, которые „продаются поштучно или партіями, по желанію покупателя“, вы увидите, что безсмертная душа, нѣкогда искупленная кровью и страданіями Сына Божія, — въ тотъ часъ, когда земля содрогалась, и камни разсѣлись, и гробы отверзлись, — эта душа можетъ быть продана, отдана въ наймы, заложена, обмѣнена на ткани или пряности, смотря по ходу торговли, или по прихоти покупателя.
Черезъ день или черезъ два послѣ разговора между Маріей и миссъ Офеліей, Томъ, Адольфъ и съ полдюжины другихъ слугъ Сентъ-Клера были поручены милостивому вниманію мистера Скеггса содержателя склада въ улицѣ ***, и должны были въ его помѣщеніи ожидать аукціона, назначеннаго на слѣдующій день.
У Тома, какъ и у большинства его товарищей, былъ порядочный сундучекъ съ бѣльемъ и платьемъ. Ихъ помѣстили на ночь въ длинную комнату, гдѣ было собрано много другихъ негровъ всякаго возраста, роста и оттѣнковъ кожи, и откуда слышались взрывы хохота и необыкновеннаго веселья.
— Ага! Вотъ это отлично! Такъ и надо, ребята! Такъ и надо! — сказалъ мистеръ Скеггсъ, смотритель. — Мои негры всегда веселы! Это, ужь видно, Самбо! — и онъ одобрительно кивнулъ коренастому негру, который выдѣлывалъ разныя шутовскія штуки и тѣмъ вызывалъ общій смѣхъ всей компаніи.
Легко себѣ представить, что Томъ вовсе не былъ расположенъ принимать участіе въ этой веселости; онъ поставилъ свой сундукъ какъ можно дальше отъ шумной группы, сѣлъ на него и прислонился лбомъ къ стѣнѣ.
Торговцы человѣческимъ товаромъ усердно и систематически стараются поддерживать среди невольниковъ шумное веселье, чтобы заглушить въ нихъ сознаніе ихъ положенія и притупить чувствительность. Съ той минуты, какъ негръ проданъ на сѣверномъ рынкѣ и до той, какъ онъ появляется на югѣ, все систематически направлено къ тому, чтобы сдѣлать его грубымъ, безсмысленнымъ скотомъ. Негроторговецъ закупаетъ свой товаръ въ Виргиніи или Кентукки и свозитъ его въ какое-нибудь удобное и здоровое мѣсто, очень часто на воды — чтобы откормить. Здѣсь негровъ каждый день кормятъ до сыта; а чтобы они не скучали, держатъ обыкновенно музыканта и заставляютъ ихъ каждый день плясать. Кто не веселится, потому что въ душѣ его слишкомъ сильна тоска по женѣ, или по дѣтямъ, или по домѣ, тотъ отмѣчается, какъ человѣкъ угрюмый, опасный и подвергается всѣмъ непріятностямъ, какія можетъ изобрѣсти грубый надсмотрщикъ, безконтрольно распоряжающійся имъ. Отъ нихъ требуется проворство, живость, веселость, особенно при постороннихъ; и они подчиняются этому отчасти въ надеждѣ такимъ способомъ найти себѣ хорошаго господина, отчасти изъ страха передъ наказаніемъ, если ихъ никто не купитъ.
— Что-то дѣлаетъ тутъ этотъ негръ? — спросилъ Самбо, подходя къ Тому, — послѣ того какъ мистеръ Скеггсъ вышелъ изъ комнаты. Самбо былъ совершенно черного цвѣта, высокаго роста, чрезвычайно живой, подвижной, большой гримасникъ и фокусникъ.
— Что ты тутъ дѣлаешь? — Самбо шутливо толкнулъ Тома въ бокъ. — Раздумываешь?
— Меня завтра продадутъ съ аукціона, — спокойно отвѣчалъ Томъ.
— Продадутъ съ аукціона? ха! ха! ха! ребята, вотъ такъ штука! Я бы радъ былъ, кабы и меня продавали! Я бы ихъ всѣхъ насмѣшилъ! А это что-же такое? всю кучу будутъ завтра продавать? — И Самбо фамильярно положилъ руку на плечо Адольфа.
— Пожалуйста, оставьте меня! — сказалъ Адольфъ надменно, отодвигаясь съ нескрываемымъ отвращеніемъ.
— Смотрите-ка, ребята, смотрите, это бѣлый негръ, знаете такого цвѣта, который называется кремъ. И какъ онъ пахнетъ, если бы вы знали! — Онъ подошелъ ближе и началъ обнюхивать Адольфа. — Господи, его навѣрно купятъ въ табачную лавку и будутъ держать для запаха. Отъ него будетъ большой барышъ хозяину.
— Я тебѣ сказалъ, убирайся прочь, ну, и убирайся! — сердитымъ голосомъ сказалъ Адольфъ.
— Господи, какіе мы недотроги, ну, да еще бы, вѣдь мы бѣлые негры. Смотрите, какіе мы красавцы, какія у насъ манеры! — И Самбо принялся шутовски передразнивать Адольфа. — Мы навѣрно жили въ знатномъ домѣ!
— Конечно, — отвѣчалъ Адольфъ, — у меня былъ господинъ, которому ничего не стоило скупить всѣхъ васъ.
— Подумайте только, — проговорилъ Самбо, — какіе мы важные!
— Я принадлежалъ семьѣ мистера Сентъ-Клера, — съ гордостью заявилъ Адольфъ.
— Господи, да неужели! Голову даю на отсѣченье, что эта семья рада-радехонька избавиться отъ тебя! Тебя, должно быть, продаютъ вмѣстѣ съ битой посудой и прочимъ хламомъ? — сказалъ Самбо съ вызывающей усмѣшкой.
Раздосадованный Адольфъ набросился на своего противника, ругаясь и нанося удары направо и налѣво. Остальные негры хохотали и кричали. На шумъ вошелъ смотритель.
— Что это такое, ребята? Тише, тише, перестать! — И онъ замахнулся большимъ хлыстомъ.
Всѣ разбѣжались въ разныя стороны, исключая Самбо, который, расчитывая, что смотритель благоволитъ къ нему за его шутовство, не двинулся съ мѣста, а только съ гримасой наклонялъ голову, когда хлыстъ поднимался въ его сторону.
— Господи, масса, мы не виноваты, мы ведемъ себя смирно, это вотъ тѣ новые, такіе задорные, что бѣда, все пристаютъ къ намъ.
Смотритель обратился къ Тому и Адольфу, не разбирая дѣла далъ имъ по нѣсколько пинковъ и велѣлъ всѣмъ вести себя хорошо и ложиться спать, а затѣмъ вышелъ изъ комнаты.
Пока эта сцена происходила въ комнатѣ отведенной для мужчинъ, читателю, можетъ быть, интересно заглянуть, что дѣлалось въ такомъ же помѣщеніи для женщинъ. Онъ увидитъ на полу множество фигуръ, лежащихъ въ самыхъ разнообразныхъ позахъ, фигуръ всевозможныхъ оттѣнковъ, начиная отъ цвѣта чернаго дерева до бѣлаго, разныхъ возрастовъ отъ дѣтскаго до старческаго. Всѣ онѣ спятъ. Вотъ прелестная десятилѣтняя дѣвочка: вчера продали ея мать, и сегодня, пока никто не смотрѣлъ на нее, она плакала до того, что заснула. Вотъ старая негритянка, худыя руки и грубые пальцы которой, видимо, не мало поработали на своемъ вѣку; ее продадутъ завтра какъ негодную ветошь, за что попало. Вотъ еще сорокъ или пятьдесятъ женщинъ; всѣ онѣ спятъ, закрывъ голову одѣяломъ или какимъ нибудь платьемъ. Въ углу вдали отъ другихъ, сидятъ двѣ женскія фигуры, болѣе интересныя по виду, чѣмъ большинство прочихъ. Одна изъ нихъ прилично одѣтая мулатка лѣтъ сорока или пятидесяти съ привѣтливымъ, пріятнымъ лицомъ. На головѣ у нея высокій тюрбанъ изъ краснаго индѣйскаго платка очень хорошей доброты; платье ея ловко сшито и изъ хорошей матеріи, видно что о ней заботились. Подлѣ нея, прижавшись къ ней, сидитъ молоденькая дѣвушка, лѣтъ пятнадцати. Она квартеронка, это видно по ея почти бѣлой кожѣ, но сходство ея съ матерью очень замѣтно. У нея тѣ же кроткіе, темные глаза съ длинными рѣсницами и вьющіеся волосы великолѣпнаго каштановаго цвѣта. Она тоже одѣта очень мило и ея бѣлыя, нѣжныя ручки, видимо, знали мало работы. Эти двѣ женщины будутъ проданы завтра въ одно время съ слугами Сентъ-Клера. — Тотъ джентельменъ, которому онѣ принадлежатъ, и который получитъ за нихъ деньги, членъ христіанской церкви въ Нью-Іоркѣ, онъ получитъ деньги, онъ пойдетъ причаститься Тѣла своего и ихъ Спасителя и забудетъ объ этой продажѣ.
Эти двѣ женщины, назовемъ ихъ Сусанна и Эммелина, принадлежали одной доброй и благочестивой барынѣ въ Новомъ Орлеанѣ, которая заботливо воспитывала и учила ихъ. Онѣ умѣли читать и писать, усердно учились закону Божію и жили такъ счастливо, какъ только возможно въ ихъ положеніи. Но всѣмъ имѣніемъ ихъ покровительницы завѣдывалъ ея единственный сынъ. Вслѣдствіе своей небрежности и расточительности, онъ надѣлалъ долговъ и въ концѣ концовъ обонкрутился. Однимъ изъ главныхъ кредиторовъ его была почтенная фирма Б. и К®. въ Нью-Іоркѣ. Она написала своему Ново-Орлеанскому повѣренному, а тотъ наложилъ запрещеніе на имущество (главную часть его составляли эти двѣ женщины и рабочіе, работавшіе на плантаціи) и сообщилъ объ этомъ въ Нью-Іоркъ. Г. Б. былъ, какъ мы говорили выше, хорошій христіанинъ и житель свободнаго штата; онъ почувствовалъ себя неловко. Ему непріятно было торговать рабами, торговать человѣческими душами очень непріятно. Но вопросъ шелъ о тридцати тысячахъ долларовъ, а это сумма большая, нельзя было потерять ее изъ-за принципа. И вотъ, послѣ сильнаго колебанія, поговоривъ съ тѣми, кто, какъ онъ зналъ, посовѣтуютъ ему не терять своего, Б. написалъ повѣренному, что предоставляетъ ему вести дѣло, какъ онъ найдетъ лучшимъ, а вырученныя деньги проситъ переслать ему, Б.
На другой день послѣ того какъ это письмо пришло въ Новый Орлеанъ, Сусанна и Эммелина были отправлены въ складъ, гдѣ должны были ждать общаго аукціона. Лица ихъ слабо вырисовываются при лунномъ свѣтѣ, который проникаетъ сквозь рѣшетку окна, но мы можемъ подслушать ихъ разговоръ. Обѣ онѣ плачутъ, но каждая плачетъ тихонько, чтобы другая не слышала.
— Мама, положи голову ко мнѣ на колѣни и постарайся хоть немного поспать, — говоритъ дѣвушка, стараясь казаться спокойной.
— Я не хочу спать, Эмъ, — отвѣчала женщина, — я не могу! Вѣдь это послѣдняя ночь, что мы проводимъ вмѣстѣ.
— О, мама, не говори такъ! Можетъ быть, насъ купятъ вмѣстѣ. Кто знаетъ?
— Если бы дѣло касалось кого нибудь посторонняго, я бы также разсуждала, Эмъ, — отвѣчала женщина; — но я такъ боюсь потерять тебя, что преднижу все дурное.
— Отчего, мама? Смотритель сказалъ, что мы обѣ хорошій товаръ, и что за насъ дадутъ порядочную цѣну.
Сусанна вспомнила всѣ взгляды и слова смотрителя, съ тоской вспомнила, какъ онъ осматривалъ руки Эммелины, приподнималъ ея локоны и объявилъ, что она первый сортъ. Сусанна была воспитана въ правилахъ христіанской религіи, привыкла каждый день читать Библію; видѣть что ея дочь продаютъ на стыдъ и позоръ было для нея такъ же ужасно, какъ для всякой другой матери христіанки; но ей не на что было надѣяться, у нея не было защиты.
— Мама, какъ было бы хорошо, если бы тебя взяли въ какое нибудь семейство кухаркой, а меня горничной или швеей.
Я надѣюсь, что насъ возьмутъ! Постараемся смотрѣть веселѣе скажемъ все, что мы умѣемъ дѣлать, можетъ, насъ и купятъ вмѣстѣ.
— Пожалуйста, зачеши завтра волосы совсѣмъ гладко, назадъ, — сказала Сусанна.
— Зачѣмъ, мама? Это ко мнѣ совсѣмъ не идетъ.
— Да, но такъ ты найдешь лучшихъ покупателей.
— Почему же? — спросила дѣвочка.
— Порядочное семейство скорѣй купитъ тебя, если увидитъ, что ты скромная, простая дѣвушка, не занимаешься своей наружностью. Я лучше тебя знаю, что кому нравится, — отвѣчала Сусанна.
— Хорошо, мама, такъ я и сдѣлаю.
— И вотъ еще что, Эммелина, если мы завтра разстанемся навсегда, меня продадутъ на одну плантацію, тебя на другую, помни, чему тебя учили, что тебѣ говорила миссисъ. Возьми съ собой свою Библію и молитвенникъ. Если ты будешь помнитъ Бога, и онъ не оставитъ тебя.
Такъ говорила бѣдная мать въ тоскѣ и скорби: она знала, что завтра всякій человѣкъ, самый низкій и грубый, самый жестокій и безбожный, если только у него найдется достаточно денегъ, можетъ стать собственникомъ ея дочери, можетъ купитъ ея тѣло и душу. Какъ же при такихъ условіяхъ дѣвочкѣ сохранить добродѣтель? Она думаетъ эту горькую думу, и сжимаетъ дочь въ объятіяхъ, и желаетъ, чтобы она была менѣе красива, менѣе привлекательна. Ей становится какъ будто еще тяжелѣй, когда она вспоминаетъ, какъ чиста и благочестива дѣвочка, какъ она по своему воспитанію стоитъ выше обыкновенныхъ невольницъ. Одно спасеніе ея въ молитвѣ; и сколько такихъ молитвъ къ Богу возносилось изъ этихъ опрятныхъ, хорошо устроенныхъ невольничьихъ тюремъ, — молитвъ, которыя Богъ не забудетъ, — какъ мы это увидимъ, когда настанетъ страшный день суда. Въ Писаніи сказано: „Кто соблазнитъ единаго отъ малыхъ сихъ, тому лучше было бы, если бы ему повѣсили на шею жерновъ мельничный и потопили его въ пучинѣ морской“.
Кроткая, спокойная луна льетъ свой мягкій свѣтъ въ комнату, и тѣни отъ рѣшетки окна ложатся на спящихъ. Мать и дочь запѣли вмѣстѣ грустную пѣсню, которая служитъ погребальнымъ гимномъ у невольниковъ:
„О, гдѣ плачущая Марія, гдѣ плачущая Марія? Она ушла въ блаженную страну. Она умерла и ушла на небо! Она умерла и ушла на небо, ушла въ блаженную страну“!
Эти слова, пропѣтыя необыкновенно нѣжными, грустными голосами, казалось взывали отъ земного отчаянія къ небесной надеждѣ и звучали особенно трогательно въ этой мрачной тюрьмѣ. Одинъ куплетъ смѣнялъ другой: „О, гдѣ Павелъ и Силасъ, гдѣ Павелъ и Силасъ? Они ушли въ блаженную страну, они умерли и ушли на небо! Они умерли и ушли на небо, ушли въ блаженную страну“!
Пойте, несчастныя! Ночь коротка, а завтрашній день разлучитъ васъ навсегда!
Настало утро, всѣ встали, и почтенный мистеръ Сгеггсъ хлопочетъ и суетится, такъ какъ ему надобно приготовить партію товара къ предстоящему аукціону. Онъ быстро оглядываетъ костюмы, велитъ каждому смотрѣть бодро и быть молодцомъ; затѣмъ ставитъ всѣхъ въ кругъ и осматриваетъ еще разъ, прежде чѣмъ вести на биржу.
Мистеръ Скеггсъ со шляпой изъ пальмоваго листа на головѣ и съ сигарой во рту, переходитъ отъ одного къ другому, чтобы убѣдиться, что товаръ имѣетъ хорошій видъ.
— Это что такое? — останавливается онъ передъ Сусанной и Эммелиной, — дѣвочка, гдѣ же твои локоны?
Дѣвушка робко посмотрѣла на мать, и та съ находчивостью, свойственною ея племени, мягко проговорила:
— Я велѣла ей вчера вечеромъ зачесать волосы поглаже, не распускать ихъ, такъ будетъ приличнѣе.
— Чортъ возьми! — вскричалъ смотритель и быстро повернулся къ дѣвушкѣ. — Иди сейчасъ же и причешись покрасивѣе, съ локонами, — онъ хлестнулъ по воздуху тростью, которую держалъ въ рукѣ. — Да не копайся у меня, живѣе! А ты, или помоги ей! — обратился онъ къ матери. — За ея локоны можно получить лишнюю сотню долларовъ!
Подъ роскошной куполообразной крышей сновали по мраморнымъ плитамъ люди различныхъ національностей. Съ каждой стороны навѣса устроены были небольшія возвышенія для торговцевъ и аукціонистовъ. Два изъ нихъ съ противоположныхъ концовъ были въ настоящее время заняты ловкими джентльменами, которые на смѣшанномъ французскомъ и англійскомъ языкѣ восхваляли выставляемый товаръ и, какъ знатоки, надбавляли цѣну. Третья по другой сторонѣ, еще была не занята; около нея стояла группа негровъ, ожидавшихъ начала аукціона. Здѣсь мы находимъ слугъ Сентъ-Клера: Тома, Адольфа и другихъ; здѣсь же стоятъ Сусанна и Эммелина всѣ они ждутъ своей очереди, на всѣхъ лицахъ тревога и уныніе. Вокругъ нихъ собралась толпа зрителей, одни хотѣли покупать, другіе нѣтъ, какъ придется, но всѣ разсматривали, ощупывали невольниковъ и разсуждали о ихъ наружности такъ же непринужденно, какъ жокеи толкуютъ о разныхъ статьяхъ лошади.
— Э, Альфъ! какъ ты сюда попалъ? — спросилъ одинъ изящный молодой человѣкъ, хлопнувъ по плечу другого франта, разсматривавшаго Адольфа въ лорнетъ.
— Да видите ли, мнѣ нуженъ лакей, а я слышалъ что сегодня продаютъ людей Сентъ-Клера. Я вотъ и пришелъ посмотрѣть.
— Ну ужъ охота покупать людей Сентъ-Клера! У него всѣ негры страшно избалованы! Такіе нахалы, что бѣда, — замѣтилъ другой.
— Ну, этого я не боюсь! — отвѣчалъ первый. — Вели они попадутъ ко мнѣ въ руки, я скоро собью съ нихъ спѣсь. Они сразу увидятъ, что я господинъ не въ такомъ родѣ, какъ былъ Сентъ-Клеръ. Честное слово, я куплю этого молодца. Мнѣ нравится его фигура.
— Онъ вамъ дорого обойдется. Говорятъ, онъ ужасный мотъ.
— Ну, этотъ баринъ скоро увидитъ, что у меня мотать нельзя. Побываетъ разочка два въ тюрьмѣ, такъ исправится, научится, какъ себя вести. Ужъ я его передѣлаю на свой ладъ, увидите! Куплю его, это рѣшено!
Томъ внимательно вглядывался въ физіономіи людей, толпившихся вокругъ него, и мысленно выбиралъ, кого изъ нихъ онъ хотѣлъ бы имѣть своимъ господиномъ. Если вы, читатель, будете когда нибудь поставлены въ необходимость выбрать изъ двухъ сотъ человѣкъ того, который будетъ неограниченно владѣть вами и распоряжаться вашею судьбою, вы, можетъ быть, согласитесь съ Томомъ, что весьма мало людей, которымъ можно безъ страха отдать себя. Томъ видѣлъ множество людей большихъ, плотныхъ, угрюмыхъ, маленькихъ, сухихъ, болтливыхъ, бородатыхъ, тощихъ, злобныхъ, множество дюжихъ, грубыхъ молодцовъ, которые въ состояніи схватить своего ближняго, какъ щепку, и бросить его въ огонь или въ корзину, куда попало, — но не видѣлъ ни одного Сентъ-Клера.
Незадолго до начала аукціона сквозь толпу протискался невысокій, широкоплечій, мускулистый человѣкъ, въ клѣтчатой рубашкѣ, открывавшейся на груди, въ потертыхъ грязныхъ панталонахъ; онъ очевидно спѣшилъ приняться за дѣло, и, подойдя къ группѣ негровъ, сталъ внимательно осматривать ихъ всѣхъ поочередно. Съ перваго взгляда Томъ почувствовалъ къ нему отвращеніе, которое еще усилилось, когда онъ подошелъ ближе. Онъ очевидно былъ, хотя невысокаго роста, но гигантской силы. Его круглая, шарообразная голова, его большіе, свѣтлосѣрые глаза, съ жесткими, желтыми бровями, загорѣлое жилистое лицо, — все это, надо сознаться, не говорило въ его пользу. У него былъ большой, грубо очерченный ротъ и оттопыренныя губы вслѣдствее постояннаго жеванья табака, сокъ котораго онъ время отъ времени выплевывалъ необыкновенно шумно и рѣшительно. Его огромныя, загорѣлыя и грязныя руки съ длинными грязными ногтями, были покрыты волосами. Этотъ человѣкъ принялся самымъ безцеремоннымъ образомъ разсматривать негровъ. Онъ схватилъ Тома за челюсть и открылъ ему ротъ, чтобы осмотрѣть зубы; заставилъ его засучить рукава, чтобы показать мускулы, перевернулъ его, приказалъ ему прыгнуть и пробѣжать.
— Откуда ты? — отрывисто спросилъ онъ послѣ всѣхъ этихъ изслѣдованій.
— Изъ Кентукки, масса, — отвѣчалъ Томъ, оглядываясь кругомъ, какъ бы ища спасенія.
— Чѣмъ ты занимался?
— Я завѣдывалъ фермой массы, — отвѣчалъ Томъ.
— Вранье! — коротко отрѣзалъ тотъ и пошелъ дальше. Онъ на минуту остановился, было, передъ Дольфомъ; затѣмъ, — выплюнувъ запасъ табачнаго сока на его хорошо вычищенные сапоги и произнеся презрительное: гмъ! пошелъ дальше. Онъ снова остановился передъ Сусанной и Эммелиной. Протянувъ свою грязную руку, онъ привлекъ дѣвочку поближе къ себѣ; погладилъ ея шею и грудь, пощупалъ руки, посмотрѣлъ зубы и затѣмъ оттолкнулъ ее назадъ къ матери, по лицу которой видно было насколько она страдала при всякомъ движеніи этого человѣка.
Дѣвочка испугалась и заплакала.
— Перестать, кривляка, — прикрикнулъ на нее аукціонистъ, — здѣсь нельзя плакать, сейчасъ начинается торгъ. — Дѣйствительно, аукціонъ начался.
Адольфъ достался за порядочную сумму тому франту, который раньше высказывалъ желаніе купить его; прочіе негры Сентъ-Клера тоже были разобраны разными покупателями.
— Ну, молодецъ, теперь твоя очередь! слышишь! — закричалъ аукціонистъ Тому.
Томъ вошелъ на помостъ и съ тревогой оглядѣлся вокругъ, все сливалось въ общій, неясный гулъ: голосъ оцѣнщика, выкрикивавшаго его достоинства на французскомъ и англійскомъ языкѣ, быстрая переторжка на тѣхъ же языкахъ, и почти въ ту же минуту послѣдній ударъ молотка, при послѣднемъ слогѣ слова „далларовъ“; аукціонистъ объявилъ, за какую цѣну онъ проданъ, и Томъ пріобрѣлъ господина.
Его столкнули съ помоста; низкорослый человѣкъ съ шарообразною головою грубо схватилъ его за плечо толкнулъ въ сторону и сказалъ повелительнымъ голосомъ: — Стой здѣсь, слышишь, ты.
Томъ почти не сознавалъ, что съ нимъ дѣлается. А между тѣмъ торгъ продолжался все также шумно, то на французскомъ, то на англійскомъ языкѣ. Снова опустился молотокъ — Сусанна продана. Она сходитъ съ помоста, останавливается, оглядывается назадъ; дочь протягиваетъ къ ней руки. Она съ тоской вглядывается въ лицо человѣка, купившаго ее — почтенный господинъ среднихъ лѣтъ, съ добродушнымъ видомъ.
— О масса, прошу васъ, купите мою дочь!
— Я бы охотно купилъ, да боюсь, у меня не хватитъ денегъ, — отвѣчалъ господинъ и участливо посмотрѣлъ на молодую дѣвушку, стоявшую на помостѣ и боязливо озиравшуюся кругомъ.
Кровь прилила къ ея обыкновенно блѣднымъ щекамъ, глаза ея лихорадочно блестѣли, и мать съ ужасомъ видѣла, что она красивѣе, чѣмъ когда нибудь. Аукціонистъ тоже замѣтилъ это и краснорѣчиво распространялся на смѣшанномъ англо-французскомъ языкѣ насчетъ достоинствъ дѣвушки. Цѣна на нея быстро росла.
— Я сдѣлаю, что могу, — говоритъ добродушный джентльменъ; онъ протискивается впередъ и принимаетъ участіе въ переторжкѣ.
Черезъ нѣсколько минутъ предлагаемая цѣна оказывается ему не по средствамъ, и онъ умолкаетъ. Аукціонистъ горячится, но мало по малу торгующіеся отступаютъ. Остается только старикъ аристократическаго вида и нашъ знакомый съ шарообразной головой. Старикъ продолжаетъ надбавлять, окидывая презрительнымъ взглядомъ своего противника. Но шарообразная голова побѣждаетъ: у него и упорства больше и кошелекъ, очевидно, туже набитъ. Борьба продолжается всего минуту; молотокъ падаетъ, онъ пріобрѣлъ дѣвушку, ея душу и тѣло, спаси ее Господи!
Ея новый господинъ мистеръ Легри владѣтель хлопчатобумажной плантаціи на Красной рѣкѣ. Ее толкаютъ туда, гдѣ стоитъ Томъ и еще двое негровъ и она со слезами уходитъ вмѣстѣ съ ними.
Добродушный джентльменъ огорченъ. Но что дѣлать? — такія вещи случаются каждый день. На этихъ распродажахъ всегда можно встрѣтить плачущихъ матерей и дѣвушекъ! Этому ничѣмъ не поможешь, и проч. и проч. Онъ ушелъ въ другую сторону, уводя съ собой свою покупку.
Черезъ два дня послѣ этого представитель Христіанской фирмы Б. и К® въ Нью-Іоркѣ отправилъ ей ея деньги. На оборотѣ переводнаго бланка слѣдовало бы написать слова великаго казначея, съ которымъ придется всѣмъ сводить свои счеты въ будущей жизни: „Ибо Онъ взыскиваетъ за кровь: помнитъ ихъ, не забываетъ вопли угнетенныхъ“.
ГЛАВА XXXI.
править| Чистымъ очамъ Твоимъ не свойственно видѣть зло, ты не можешь глядѣть на злодѣянія; для чего же Ты смотришь на злодѣевъ и безмолвствуешь, когда нечестивецъ пожираетъ того, кто праведнѣе его? |
На нижней палубѣ небольшого парохода, шедшаго по Красной рѣкѣ сидѣлъ Томъ съ оковами на рукахъ, съ оковами на ногахъ и съ тяжелой тоской на сердцѣ. Небо его омрачилось, луна и звѣзды закатились; все миновало, промелькнуло, какъ мелькаютъ теперь деревья и откосы, ничто не вернется. Хижина въ Кентукки, жена, дѣти, снисходительный господинъ. Домъ Сентъ-Клера со всѣмъ его изяществомъ и роскошью; золотистая головка Евы съ ея святыми глазами; гордый, веселый, красивый, повидимому безпечный, но безконечно добрый Сентъ-Клеръ; часы досуга и сравнительной свободы — все прошло! и взамѣнъ этого что осталось?
Одно изъ самыхъ тяжелыхъ условій невольничества состоитъ въ томъ, что негръ по природѣ воспріимчивый и чуткій, живя среди интеллигентной семьи усваиваетъ себѣ вкусы и чувства своихъ хозяевъ, а вслѣдъ затѣмъ можетъ попасть въ руки грубаго, звѣрски жестокаго господина, все равно какъ стулья или столъ, когда-то украшавшіе великолѣпный салонъ, подъ конецъ своей жизни, потертые и обезображенные попадаютъ въ какой нибудь грязный трактиръ или притонъ низкаго разврата. Главная разница въ томъ, что столъ или стулъ не могутъ чувствовать, а человѣкъ чувствуетъ. Ибо даже законъ, который признаетъ, что онъ можетъ быть „взятъ, купленъ и отчужденъ, какъ всякая движимая собственность“, не можетъ вытравить изъ него души съ цѣлымъ міромъ личныхъ воспоминаній, надеждъ, привязанностей, страховъ и желаній.
Мистеръ Симонъ Легри, господинъ Тома, купилъ въ разныхъ мѣстахъ Новаго Орлеана восемь человѣкъ невольниковъ и отвелъ ихъ скованными на пароходъ „Пиратъ“, который стоялъ у пристани и готовился отплыть вверхъ по Красной рѣкѣ.
Доставивъ ихъ благополучно на судно и дождавшись, чтобы пароходъ тронулся, Легри подошелъ къ нимъ со свойственнымъ ему дѣловымъ видомъ и принялся осматривать ихъ. Остановившись противъ Тома, который ради аукціона былъ одѣтъ въ свое лучшее суконное платье, крахмальную рубашку и хорошо вычищенные сапоги, онъ коротко приказалъ:
— Встань!
Томъ всталъ.
— Сними галстухъ! — Томъ, которому мѣшали оковы, не могъ очень скоро исполнить этого приказанія, тогда онъ самъ сталъ помогать ему, грубо сорвалъ съ шеи его галстухъ и сунулъ себѣ въ карманъ.
Легри раскрылъ чемоданъ Тома, осмотрѣнный имъ еще раньше, вынулъ оттуда пару старыхъ панталонъ и поношенную куртку, которыя Томъ надѣвалъ для работы въ конюшнѣ, снялъ оковы съ рукъ Тома и, указавъ ему мѣстечко, загороженное тюками, сказалъ:
— Поди туда и переодѣнься.
Томъ повиновался и черезъ нѣсколько минутъ вернулся.
— Сними сапоги! — приказалъ Легри.
Томъ и это исполнилъ.
— Надѣнь вотъ эти! — и онъ бросилъ ему пару грубыхъ, толстыхъ башмаковъ, какіе обыкновенно носятъ негры.
Не смотря на торопливость, съ какою Томъ переодѣвался, онъ не забылъ переложить въ карманъ куртки свою драгоцѣнную Библію. И это было кстати, такъ какъ мистеръ Легри, надѣвъ на него снова поручни, принялся безцеремонно осматривать его карманы. Онъ вынулъ шелковый носовой платокъ и переложилъ его въ собственный карманъ; посмотрѣлъ съ презрѣніемъ на разныя бездѣлушки, которыми Томъ дорожилъ, потому что Ева любила ихъ, и швырнулъ ихъ въ воду. Затѣмъ онъ взялъ въ руки методистскій молитвенникъ, который Томъ второпяхъ забылъ захватить, и перелисталъ его.
— Гмъ! Благочестивый, должно быть? Эй ты, какъ тебя? Ты принадлежишь къ церкви, что ли?
— Да, масса, — твердо отвѣчалъ Томъ.
— Ну, я это скоро изъ тебя выбью. У себя на плантаціи я не позволю неграмъ выть, молиться, пѣть, такъ и знай! Помни, — прибавилъ онъ, топнувъ ногой и сердито взглянувъ на Тома своими сѣрыми глазами, — теперь я твоя церковь! Понимаешь? Что я прикажу, то ты и долженъ дѣлать!
Что-то въ душѣ молчавшаго негра отвѣтило: нѣтъ! и словно невидимый голосъ повторилъ слова одного древняго пророка, которыя Ева часто читала ему: „Не бойся, ибо Я искупилъ тебя. Я назвалъ тебя своимъ именемъ. Ты Мой“.
Но Симонъ Легри не слыхалъ никакихъ голосовъ, и этого голоса онъ никогда не услышитъ. Онъ только посмотрѣлъ на печальное лицо Тома и ушелъ прочь. Онъ взялъ сундукъ Тома, въ которомъ лежало много весьма порядочнаго платья, на бакъ и тамъ его скоро окружили матросы. Среди смѣха и насмѣшекъ надъ неграми, которые стараются быть господами, всѣ вещи были очень скоро раскуплены ими и самый сундукъ пущенъ на аукціонъ. Матросамъ все это показалось очень смѣшнымъ, особенно смѣшно было смотрѣть на Тома, какъ онъ слѣдилъ глазами за каждою исчезавшею вещью. Забавнѣе всего вышла продажа сундучка съ аукціона, она вызвала не мало остротъ.
Покончивъ съ этимъ маленькимъ дѣломъ, Симонъ снова обратился къ своему невольнику.
— Ну, Томъ, я, какъ видишь, избавилъ тебя отъ лишнихъ вещей. Береги то платье, которое на тебѣ надѣто, ты не скоро получишь другое. Я пріучаю своихъ негровъ къ бережливости: одна пара платья должна хватать имъ на годъ.
Затѣмъ Симонъ пошелъ къ тому мѣсту, гдѣ сидѣла Эммелина, скованная съ другой женщиной.
— Ну, милочка, — сказалъ онъ пощекотавъ ее подъ подбородкомъ, — будь повеселѣе!
Дѣвушка не сумѣла скрыть ужаса, страха и отвращенія, которые питала къ нему. Онъ прочелъ эти чувства въ ея взглядѣ и сердито нахмурился.
— Оставь свои кривлянья, дѣвчонка! Ты должна быть рада, когда я съ тобой говорю, слышишь? А ты старая, желтая обезьяна! — онъ толкнулъ мулатку, которая была скована съ Эммелиной, — чего строишь такія рожи? Говорятъ тебѣ смотри веселѣй!
— Эй вы всѣ! — онъ отступилъ шага на для назадъ, — смотрите на меня… смотрите мнѣ въ глаза, прямо въ глаза, — и онъ топалъ ногой при каждой остановкѣ.
Точно околдованные, глаза всѣхъ негровъ устремились на блестящіе сѣровато-зеленые глаза Симона.
— Ну, — сказалъ онъ, — поднимая свой большой, тяжелый кулакъ, похожій на кузнечный молотъ, — видите вы этотъ кулакъ? Что, каковъ? — онъ опустилъ его на руку Тома. — Берегите свои кости! Мой кулакъ крѣпокъ, какъ желѣзо, а сталъ онъ такимъ оттого, что колотилъ негровъ. Я никогда не видалъ негра, котораго не могъ бы сбить съ ногъ однимъ ударомъ, — онъ поднесъ свой кулакъ такъ близко къ лицу Тома, что тотъ невольно отступилъ. — Я не держу у себя на плантаціи никакихъ надсмотрщиковъ. Я самъ за всѣмъ досматриваю, и ужъ досматриваю, какъ надо быть. Хотите, чтобы я былъ къ вамъ хорошъ, слушайтесь меня безпрекословно, быстро, какъ только я что скажу. Я потачки никому не даю! Помните это, меня ничѣмъ не разжалобишь!
Женщины невольно затаили дыханіе, всѣ усѣлись на мѣста съ унылыми, печальными лицами. Между тѣмъ Симонъ повернулся на каблукахъ и пошелъ къ пароходному буфету выпить водки.
— Я всегда такъ начинаю съ моими неграми, — обратился онъ къ господину приличнаго вида, который стоялъ подлѣ него во время его рѣчи. — У меня такая система начинать строго, чтобы они знали, чего ждать.
— Въ самомъ дѣлѣ? — проговорилъ незнакомецъ и принялся разсматривать его съ тѣмъ любопытствомъ, съ какимъ естествоиспытатель разсматриваетъ рѣдкій экземпляръ животнаго.
— Да, въ самомъ дѣлѣ. Я не изъ плантаторовъ-джентльменовъ, бѣлоручекъ, которыхъ надуваетъ всякій проклятый надсмотрщикъ. Пощупайте-ка мои мускулы, поглядите на мой кулакъ. Видите, онъ сталъ точно каменный и все отъ упражненій на неграхъ, пощупайте!
Незнакомецъ дотронулся до подставленнаго ему кулака и сказалъ просто:
— Дѣйствительно, онъ довольно твердый. Вѣроятно, отъ такихъ упражненій и сердце ваше порядкомъ затвердѣло.
— Да ужъ это что правда, то правда! — И Симонъ весело расхохотался. — Нѣжности у меня не ищите. Меня трудно разжалобить! Негру никогда не провести меня, ни нытьемъ, ни подлизываньемъ. Это фактъ!
— Вы набрали славную партію.
— Да, не дурна. Этого Тома мнѣ особенно хвалили. Я заплатилъ за него немного дорого, ну ничего, сдѣлаю кучеромъ или управляющимъ; надо только выбить изъ него понятія, которыя негру никогда не слѣдъ имѣть, такъ онъ будетъ первый сортъ. Вотъ съ желтой бабой меня, кажись, надули. Она какъ будто хворая. Ну, что дѣлать? годикъ другой протянетъ, заработаетъ свои деньги. Я не особенно берегу негровъ. Выжму изъ нихъ, что можно, а тамъ покупаю новыхъ. Это не такъ хлопотливо и въ концѣ концовъ обходится дешевле. — И Симонъ прихлебнулъ изъ своего стаканчика.
— А какъ долго можетъ прожить негръ у васъ на плантаціи?
— Правда, не знаю, смотря по человѣку. Крѣпкіе парни выживаютъ лѣтъ шесть, семь; хилые черезъ два, три года никуда не годятся. Первое время я очень возился съ ними, старался, чтобы они подольше выдерживали, я ихъ лечилъ, когда они заболѣвали, давалъ имъ одежду и одѣяла, всячески старался содержать ихъ хорошо и прилично. И все это не къ чему было. Я только деньги понапрасну тратилъ, да наживалъ массу хлопотъ. А теперь у меня такъ заведено, боленъ ли, здоровъ ли, все едино, ступай на работу. Умретъ, я покупаю другого, это выходитъ и дешевле, и легче.
Незнакомецъ отошелъ и сѣлъ подлѣ одного джентльмена, который прислушивался къ разговору съ нескрываемымъ негодованіемъ.
— Вы не должны считать, что всѣ южные плантаторы похожи на этого субъекта, — сказалъ онъ.
— Надѣюсь, что нѣтъ! — съ жаромъ вскричалъ молодой джентльменъ.
— Это низкій, грубый скотина! — замѣтилъ другой.
— А между тѣмъ ваши законы предоставляютъ ему право держать въ своей неограниченной власти сколько угодно вполнѣ беззащитныхъ человѣческихъ существъ! онъ, правда, негодяй, но вы не можете сказать, чтобы такихъ было мало.
— Пожалуй, — отвѣчалъ другой, — но среди плантаторовъ попадается тоже не мало добрыхъ, гуманныхъ людей.
— Согласенъ, — отвѣчалъ молодой человѣкъ: — но по моему именно на васъ добрыхъ и гуманныхъ людяхъ лежитъ отвѣтственность за всю грубость и жестокость такихъ негодяевъ. Если бы не ваше одобреніе и поддержка, вся система рабовладѣнія не продержалась бы и часа. Если бы всѣ плантаторы походили на этого, — онъ указалъ пальцемъ на Легри, стоявшаго спиной къ нимъ, — рабство кануло бы въ воду, какъ камень. Именно ваша гуманность и внушаемое вами уваженіе прикрываютъ и поддерживаютъ ихъ самодурство.
— Вы, очевидно, очень высокаго мнѣнія о моей гуманности, — улыбнулся плантаторъ, — но совѣтую вамъ говорить не такъ громко: на пароходѣ могутъ найтись люди, которые не настолько терпимо относятся къ чужимъ мнѣніямъ, какъ я. Подождите, пока мы пріѣдемъ на мою плантацію, тамъ можете сколько угодно бранить насъ всѣхъ.
Молодой человѣкъ улыбнулся и покраснѣлъ, а затѣмъ оба усѣлись играть въ триктракъ.
Въ это время другого рода разговоръ происходилъ на нижней палубѣ между Эммелиной и мулаткой, съ которой она была скована. Онѣ сообщали другъ другу нѣкоторыя подробности своей исторіи.
— Чья ты была? — спросила Эммелина.
— Моего господина звали мистеромъ Эллисъ, онъ жилъ на Плотинной улицѣ. Ты, можетъ быть, видала нашъ домъ?
— Онъ былъ добръ къ тебѣ? — спросила Эммелина.
— Да, ничего, пока не заболѣлъ. Онъ лежалъ больной больше шести мѣсяцевъ и былъ ужасно безпокоенъ. Ни день, ни ночь никому не давалъ покою; капризный такой сталъ, никто не могъ на него угодить. И чѣмъ дальше, тѣмъ онъ хуже дѣлался; я по цѣлымъ ночамъ должна была сидѣть около него и не смѣла заснуть, совсѣмъ. А одинъ разъ я не вытерпѣла, задремала, Господи, какъ онъ меня разбранилъ, сказалъ, что продастъ меня самому злому господину, какой только найдется. А раньше онъ мнѣ обѣщалъ вольную послѣ своей смерти.
— Есть у тебя кто нибудь близкій?
— Да, у меня есть мужъ; онъ кузнецъ. Масса отдавалъ его внаймы. Меня такъ быстро увезли, что я и повидаться съ нимъ неуспѣла. И у меня четверо дѣтей! О Господи! — Женщина закрыла лицо руками.
Когда мы слышимъ чей нибудь разсказъ о постигшемъ его несчастіи, у насъ обыкновенно является желаніе сказать что нибудь въ утѣшеніе. Эммелинѣ тоже хотѣлось этого, но она не могла придумать, что сказать. Обѣ онѣ, какъ бы по взаимному соглашенію, избѣгали называть имя того ужаснаго человѣка, который сдѣлался ихъ господиномъ.
Правда, въ самые мрачные часы жизни намъ остается утѣшеніе въ религіи. Мулатка принадлежала къ методистской церкви и вѣрила искренне, хотя и слѣпо. Эммелина была развитѣе ее въ умственномъ отношеніи, она умѣла, читать, писать и изучала Библію подъ руководствомъ доброй и набожной госпожи. Но развѣ не поколеблется вѣра самаго твердаго христіанина, когда ему съ полною вѣроятностью кажется, что Богъ покинулъ его, отдалъ въ жертву безпощадному насилію? Тѣмъ легче можетъ пошатнуться вѣра бѣдныхъ овецъ стада Христова слабыхъ знаніемъ, юныхъ годами.
Пароходъ плылъ, увозя съ собой грузъ скорбей, плылъ по краснымъ, мутнымъ, грязнымъ водамъ, по извилинамъ и излучинамъ Красной рѣки. Печальные глаза невольниковъ устало смотрѣли на крутые однообразные глинистые берега. Наконецъ, пароходъ остановился около одного небольшого городка, и Легри высадился вмѣстѣ со своею партіей.
ГЛАВА XXXII.
правитьУстало тащился Томъ и его товарищи вслѣдъ за тяжелой повозкой, по тяжелой дорогѣ.
Въ повозкѣ сидѣлъ Симонъ Легри и обѣ женщины, все еще скованныя вмѣстѣ, сзади были навалены разныя вещи.
Всѣ они отправлялись на плантацію Легри, находившуюся довольно далеко отъ пристани
Дорога была глухая, заброшенная; она то вилась по пустырямъ покрытымъ ельникомъ, въ которомъ уныло гудѣлъ вѣтеръ, то шла по длиннымъ бревенчатымъ частямъ черезъ поросшія кипарисомъ болота; надъ сырой ноздреватой почвой высились мрачныя деревья, увѣшанныя гирляндами чернаго моха, словно могильными вѣнками; тамъ и сямъ между старыми пнями и сломанными сучьями, гнившими въ водѣ, скользила отвратительная змѣя, мокасинъ.
По этой дорогѣ тоскливо ѣхать даже путнику на хорошей лошади и съ туго набитымъ кошелькомъ, но еще болѣе тяжелой, безотрадной должна была она казаться невольнику, который съ каждымъ шагомъ удалялся отъ всего, что онъ любилъ, о чемъ молился.
Такъ подумалъ бы всякій при видѣ унылаго, выраженія этихъ черныхъ лицъ, переводившихъ покорные, усталые взгляды съ одного предмета на другой. Симонъ, напротивъ, казался очень веселымъ и но временамъ прикладывался къ фляжкѣ со спиртомъ, лежавшей въ его карманѣ.
— Слушайте! эй вы! — крикнулъ онъ оборачиваясь и замѣтивъ печальныя лица негровъ; — затяните-ка пѣсню, ребята, живо.
Негры переглянулись; „ну, живѣй!“ — повторилъ хозяинъ, и бичъ свистнулъ въ его рукѣ. Томъ запѣлъ методистскій гимнъ:
Іерусалимъ, блаженная родина,
Имя мнѣ вѣчно дорогое!
Когда придетъ конецъ моимъ скорбямъ?
Когда я радости твои…
— Молчи, черный болванъ! — закричалъ Легри, — очень мнѣ нуженъ твой проклятый методизмъ! Я говорю, ребята, затяните порядочную пѣсню, веселую, живѣй!
Одинъ изъ негровъ запѣлъ безсмысленную пѣсню, распространенную среди невольниковъ:
Масса видѣлъ, какъ звѣря я поймалъ,
Гей, ребята, гей!
Онъ хохоталъ до упаду, а мѣсяцъ выплывалъ.
Го, то, ребята, гей,
Го! гой! Ги, ге, го!
Пѣвецъ повидимому самъ сочинялъ слова обращая вниманіе исключительно на риѳму и не заботясь о смыслѣ; всѣ остальные подхватывали хоромъ припѣвъ:
Го! го! ребята, гей!
Го! гой! Ги, ге, го!
Они пѣли громко, заставляя себя казаться веселыми; но никакой вопль отчаянія, никакія слова страстной мольбы не могли бы выразить такого глубокаго горя, какое слышалось въ этомъ дикомъ припѣвѣ. Казалось, бѣдное, нѣмое сердце запуганнаго, закованнаго въ цѣпи невольника нашло пріютъ въ святилищѣ музыки, нашло въ этихъ нечленораздѣльныхъ звукахъ языкъ для молитвы Богу. Да, въ этихъ звукахъ была молитва, но Симонъ не слышалъ. Онъ слышалъ только, что ребята поютъ громко, и былъ доволенъ, что сумѣлъ подбодрить ихъ.
— Ну, милашка, — сказалъ онъ, обращаясь къ Эммелинѣ и положивъ руку ей на плечо, — вотъ мы сейчасъ и дома!
Когда Легри сердился и бранился Эммелина замирала отъ страха; но когда онъ дотрагивался до нея, когда онъ говорилъ съ ней, какъ въ эту минуту, ей хотѣлось, чтобы онъ лучше прибилъ ее. Онъ смотрѣлъ на нее съ такимъ выраженіемъ, что вся душа ея переворачивалась, а по тѣлу пробѣгала дрожь. Она инстинктивно прижималась къ мулаткѣ, сидѣвшей рядомъ съ ней, какъ будто это была ея мать.
— Ты никогда не носила сережекъ? — спросилъ онъ, взявъ ее за ушко своими грубыми пальцами.
— Нѣтъ, масса! — отвѣчала Эммелина, дрожа и опуская голову.
— Ну, я тебѣ подарю пару сережекъ, когда мы пріѣдемъ домой, только будь умницей. Не бойся меня, я не буду заставлять тебя много работать. Тебѣ у меня хорошо будетъ, ты будешь жить барыней, только будь умница!
Легри напился до того, что сталъ очень милостивымъ. Какъ разъ въ это время показались заборы, окружавшіе плантацію. Имѣніе это принадлежало раньше человѣку богатому и со вкусомъ, который не жалѣлъ денегъ на украшеніе усадьбы. Онт умеръ несостоятельнымъ должникомъ, а имѣніе съ торговъ досталось Легри, который пользовался имъ, какъ и всѣмъ остальнымъ исключительно для наживанья денегъ. Усадьба имѣла жалкій, нищенскій видъ, какъ всегда бываетъ, когда все сдѣланное прежнимъ владѣльцемъ приходитъ въ упадокъ.
Нѣкогда гладкая, бархатистая лужайка передъ домомъ, съ разбросанными по ней цвѣтущими кустами, заросла высокой, спутанной травой; тамъ и сямъ были вбиты колья для привязыванья лошадей; около нихъ земля была вытоптана, валялись сломанныя ведра, пучки колосьевъ и разный мусоръ. Мѣстами чахлый жасминъ или жимолость свѣшивались съ изящной колонки, которая теперь покривилась, такъ какъ и она служила для привязыванья лошадей. Большой садъ весь заросъ сорными травами, надъ которыми кое-гдѣ возвышалось какое нибудь заброшенное тропическое растеніе. Въ оранжереѣ не было оконныхъ рамъ, на заплеснѣвшихъ полкахъ стояло нѣсколько цвѣточныхъ горшковъ, съ твердой какъ камень землей, изъ которой торчали палочки съ засохшими листьями, показывавшими, что это были когда-то растенія.
Повозка катилась по заросшему травой шоссе, обсаженному съ обѣихъ сторонъ изящными китайскими деревцами съ вѣчно зеленой листвой. Повидимому, ихъ однихъ не испортила и не измѣнила небрежность окружающихъ: такъ въ благородной душѣ добродѣтель коренится до того глубоко, что она лишь крѣпнетъ и развивается среди общаго упадка и разрушенія.
Домъ былъ въ свое время большой и красивый, построенный, какъ обыкновенно строются дома на югѣ: широкая двухэтажная веранда окружала его со всѣхъ сторонъ и двери всѣхъ комнатъ выходили на нее. Снизу ее поддерживали каменные столбы.
Но и домъ имѣлъ унылый, неуютный видъ. Часть оконъ была заколочена досками, въ другихъ были выбиты стекла, ставни висѣли на одной петлѣ, — все говорило о грубой небрежности и запущенности.
На землѣ повсюду валялись обрѣзки досокъ, солома, старые, сломанные боченки и ящики. Три или четыре свирѣпыя собаки, разбуженныя стукомъ колесъ повозки, выскочили откуда-то и набросились, было, на Тома и его товарищей. Выбѣжавшіе вслѣдъ за ними слуги съ трудомъ могли удержать ихъ.
— Видите, что вамъ будетъ! — сказалъ Легри, лаская собакъ съ злобнымъ самодовольствомъ и обращаясь къ Тому и его товарищамъ, — видите, что вамъ будетъ, если вы вздумаете бѣжать. Эти собаки пріучены у меня выслѣживать негровъ. Они нисколько не задумавшись, загрызутъ любого изъ васъ. Смотрите, помните это!
— Ну что, Самбо, какъ дѣла? — обратился онъ къ оборванному негру въ шляпѣ безъ признака полей, — который все время старался прислужиться ему.
— Дѣла первый сортъ, масса.
— Квимбо, — спросилъ Легри у другого негра, все время старавшагося обратить на себя его вниманіе, — ты не забылъ, что я тебѣ приказывалъ?
— Какъ можно забыть? Извѣстно, все такъ и сдѣлалъ!
Эти два негра были главными работниками на плантаціи.
Легри развивалъ въ нихъ свирѣпость и жестокость такъ же систематично, какъ въ своихъ бульдогахъ; и вслѣдствіе частыхъ упражненій они въ этихъ свойствахъ нисколько не уступали собакамъ. Вообще замѣчено — и многіе ставятъ это въ упрекъ цѣлой расѣ — что надсмотрщики-негры бываютъ обыкновенно болѣе взыскательны и жестоки, чѣмъ бѣлые. Это просто показываетъ, что негры болѣе принижены и угнетены, чѣмъ бѣлые. То же явленіе повторяется у всѣхъ угнетенныхъ расъ на всемъ свѣтѣ. Рабъ всегда превращается въ тирана, какъ только представится возможность.
Легри, подобно многимъ деспотамъ, о которыхъ мы читаемъ въ исторіи, управлялъ своей плантаціей путемъ раздѣленія силъ. Самбо и Квимбо отъ души ненавидѣли другъ друга; рабочіе всѣ безъ исключенія отъ души ненавидѣли ихъ, и, возстановляя однихъ противъ другихъ, онъ былъ увѣренъ, что отъ одной изъ борющихся сторонъ непремѣнно узнаетъ, что дѣлается на плантаціи.
Человѣкъ не можетъ жить совершенно безъ общества; и Легри допускалъ своихъ двухъ приближенныхъ до нѣкотораго грубаго панибратства съ собой, при чемъ, однако, это панибратство могло каждую минуту прекратиться весьма печальнымъ для нихъ образомъ; при малѣйшемъ поводѣ каждый изъ нихъ всегда готовъ былъ по первому знаку господина броситься на другого и отомстить ему за все.
Когда они стояли такимъ образомъ передъ Легри, ихъ можно было принять за отличный примѣръ той истины, что загрубѣлый человѣкъ ниже животнаго. Ихъ грубыя, темныя, лица; большіе глаза, которыми они завистливо глядѣли другъ на друга: непріятный гортанный, полуживотный звукъ ихъ голосовъ; ихъ рваныя одежды, развѣвавшіяся по вѣтру — все это удивительно соотвѣтствовало общему отталкивающему и убогому виду усадьбы.
— Эй, Самбо! — сказалъ Легри, — сведи этихъ молодцовъ въ поселокъ, а вотъ эту бабу я привезъ для тебя, я вѣдь тебѣ обѣщалъ! — онъ отцѣпилъ мулатку, скованную съ Эммелиной, и толкнулъ ее къ Самбо.
Женщина отшатнулась и, отступая назадъ, проговорила:
— О, масса! у меня остался мужъ въ Новомъ Орлеанѣ.
— Ну такъ что-жъ? а здѣсь развѣ тебѣ не нужно мужа? Не толкуй пустяковъ — иди, куда велятъ! — Легри замахнулся бичемъ.
— А ты, сударыня, — обратился онъ къ Эммелинѣ, — пойдемъ-ка со мной.
Въ окнѣ дома мелькнуло чье-то темное, сердитое лицо. Когда Легри отворилъ дверь, женскій голосъ проговорилъ что-то рѣзкимъ, повелительнымъ тономъ. Томъ, съ тревожнымъ участіемъ слѣдившій за Эммелиной, замѣтилъ это и услышалъ, какъ Легри сердито отвѣтилъ: — Держи языкъ за зубами! Я что хочу, то и дѣлаю, мнѣ наплевать на тебя!
Томъ не слыхалъ ничего больше, такъ какъ долженъ былъ идти съ Самбо въ поселокъ. Поселокъ состоялъ изъ жалкихъ лачугъ, расположенныхъ рядами вдали отъ усадьбы. Онѣ имѣли грязный, унылый, нищенскій видъ. Сердце Тома сжалось. Онъ утѣшалъ себя мыслью, что будетъ жить въ хижинѣ, хотя самой простой, но которую ему можно будетъ держать въ порядкѣ и чистотѣ, гдѣ у него будетъ полочка для его Библіи, и гдѣ онъ будетъ проводить въ уединеніи часы, свободные отъ работы. Онъ заглянулъ въ одну, другую лачугу. Это были какія-то конуры безъ всякой мебели, за исключеніемъ кучи грязной соломы, брошенной на полъ, т. е. просто на голую землю, утрамбованную ногами негровъ.
— Которая же будетъ моя? — покорно спросилъ Томъ.
— Не знаю. Иди хоть вотъ въ эту; тутъ, кажись, еще будетъ мѣсто для одного; у насъ во всѣхъ биткомъ набито негровъ, просто не знаю, куда дѣвать новыхъ.
Былъ уже поздній вечеръ, когда усталые обитатели хижинъ вернулись домой съ работы, — ихъ пригнали точно стадо, мужчинъ и женщинъ вмѣстѣ. Едва прикрытые грязною изодранной одеждой, угрюмые, недовольные, они вовсе не были расположены привѣтливо отнестись къ вновь прибывшимъ. Въ маленькой деревушкѣ не слышно было веселыхъ звуковъ; только хриплые, гортанные голоса спорили изъ-за ручныхъ мельницъ, гдѣ каждый долженъ былъ смолоть свою порцію маиса на лепешку, составлявшую весь ужинъ невольниковъ. Они цѣлый день съ разсвѣта провели въ полѣ за работой, подгоняемые бичами надсмотрщиковъ; стояла самая спѣшная, горячая пора, и хозяева всѣми силами старались заставить каждаго работать, какъ можно больше, — По правдѣ сказать, собирать хлопокъ вовсе не трудная работа! — замѣтитъ какой нибудь поверхностный наблюдатель. Да, конечно, и когда капля воды упадетъ вамъ на голову, это небольшая непріятность, а между тѣмъ инквизиція не могла придумать худшей пытки, какъ безостановочно лить воду капля за каплей на одно и то же мѣсто головы. Работа сама по себѣ можетъ быть не тяжела, но она становится тяжелой, когда продолжается часъ за часомъ съ неизмѣннымъ утомительнымъ однобразіемъ, и человѣкъ не имѣетъ даже утѣшенія въ сознаніи, что исполняетъ ее по доброй волѣ. Томъ напрасно искалъ въ толпѣ, проходившей мимо него, симпатичнаго лица. Онъ видѣлъ угрюмыхъ, мрачныхъ, ожесточенныхъ мужчинъ и женщинъ, слабыхъ, заморенныхъ или вовсе не похожихъ на женщинъ; — сильные толкали слабыхъ съ грубымъ разнузданнымъ животнымъ эгоизмомъ человѣческихъ существъ, отъ которыхъ никто не ждалъ и не требовалъ никакого проявленія человѣчности, съ которыми обращались во всѣхъ отношеніяхъ, какъ со скотами, и которые сами почти пали до уровня скотовъ. Скрипъ размалываемаго зерна слышался до поздней ночи. Мельницъ было мало по сравненію съ числомъ рабочихъ, и ихъ захватывали тѣ, кто былъ посильнѣе, а слабымъ приходилось молоть послѣднимъ.
— Эй ты! — вскричалъ Самбо, подходя къ мулаткѣ и бросая ей мѣшокъ съ зерномъ, — какъ тебя зовутъ-то?
— Люси, — отвѣчала женщина.
— Ну, хорошо, Люси, ты теперь моя жена, такъ смели муку и сготовь мнѣ ужинъ, слышишь?
— Я не твоя жена и не хочу быть твоей женой! — вскричала женщина съ мужествомъ отчаянія, — убирайся отъ меня!
— Я тебя побью! — и Самбо грозно топнулъ ногой.
— Хоть совсѣмъ убей! Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше! Я рада бы умереть!
— Самбо, смотри ты, не увѣчь рабочихъ, я пожалуюсь массѣ! — сказалъ Квимбо, не въ очередь овладѣвшій мельницей, отогнавши двухъ усталыхъ женщинъ, которыя только что собирались молоть свой маисъ.
— А я скажу ему, что ты не пускаешь женщинъ молоть, черномазая скотина! Смотрѣлъ бы лучше за собой!
Томъ проголодался послѣ цѣлаго дня пути и отъ усталости еле держался на ногахъ.
— Вотъ тебѣ, бери! — сказалъ Квимбо, бросая ему толстый мѣшокъ съ зернами маиса, — береги его, ты цѣлую недѣлю ничего больше не получишь
Тому пришлось долго ждать своей очереди молоть; дождавшись ее, наконецъ, онъ сначала смололъ зерна двумъ женщинамъ, тронувшись ихъ истомленнымъ видомъ, подложилъ сучьевъ въ угасавшій костеръ, на которомъ уже многіе спекли свои лепешки, и только послѣ этого сталъ готовить свой собственный ужинъ. Это дѣло милосердія, ничтожное само по себѣ, было здѣсь совершенною новостью, но оно вызвало отвѣтное чувство въ сердцахъ женщинъ, и на ихъ загрубѣлыхъ лицахъ мелькнуло выраженіе женственной доброты. Онѣ замѣсили его лепешку и приглядывали за ней, пока она пеклась. Томъ сѣлъ и вынулъ свою Библію, чтобы почитать ее при свѣтѣ огня: онъ чувствовалъ, что нуждается въ утѣшеніи.
— Что это такое? — спросила одна изъ женщинъ.
— Библія, — отвѣчалъ Томъ.
— Господи Боже, я и не видала этой книги съ тѣхъ поръ, какъ меня увезли изъ Кентукки.
— А ты выросла въ Кентукки? — съ участіемъ спросилъ Томъ.
— Да, тамъ, и въ хорошей семьѣ; никогда не думала, что попаду на такую жизнь! — вздохнула женщина.
— Да что же это такая за книга? — спросила другая женщина.
— Я вѣдь говорю тебѣ: Библія.
— Да что же это за штука такая?
— Что ты? Да неужели ты никогда не слыхала этого слова, — отвѣчала другая женщина. — Въ Кентукки миссисъ иногда читала намъ Библію. Ну, а здѣсь, конечно, кромѣ побоевъ да ругани ничего не услышишь.
— Прочти-ка, что нибудь громко! — попросила первая женщина, съ любопытствомъ посматривая на Тома, который углубился въ чтеніе.
Томъ прочелъ: „Пріидите ко Мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные, и Я успокою васъ.“
— Какія хорошія слова! — замѣтила женщина, — кто же это говоритъ?
— Господь Богъ, — отвѣчалъ Томъ.
— Хотѣла бы я знать, гдѣ Его найти, — сказала женщина, я бы къ нему пошла. Очень ужъ мнѣ нужно хоть немного успокоиться. У меня все тѣло болитъ, меня каждый день трясетъ, а Самбо ругается, что я не скоро работаю. Придешь съ работы, никогда раньше полуночи не поужинаешь; а тамъ, только что ляжешь, да закроешь глаза, а ужъ рогъ трубитъ, вставай, да опять становись на работу. Если бы я знала, гдѣ Господь Богъ, я бы все ему разсказала!
— Богъ здѣсь, онъ вездѣ! — проговорилъ Томъ.
— Ну, ужъ это враки, этому я никогда не повѣрю! — вскричала женщина, — я знаю, что здѣсь, у насъ Бога нѣтъ! Ну да что тутъ толковать! пойти лучше соснуть, пока можно!
Женщины пошли въ свои хижины, и Томъ остался одинъ передъ догоравшимъ костромъ, который кидалъ красный отблескъ на лицо его.
Ясный серебристый мѣсяцъ взошелъ на темномъ небѣ и спокойно, безмолвно смотрѣлъ на землю, — какъ Господь взираетъ на страданіе и угнетеніе людей, — смотрѣлъ спокойно на одинокаго чернаго человѣка, сидѣвшаго со сложенными на груди руками и съ Библіей на колѣняхъ.
„Есть ли здѣсь Богъ?“ Ахъ, можетъ ли простой, невѣжественный человѣкъ сохранить непоколебимую вѣру въ виду всѣхъ этихъ жестокихъ безчинствъ и очевидной безнаказанности злодѣяній? Въ его безхитростномъ сердцѣ шла жестокая борьба: удручающее чувство обиды, предчувствіе еще болѣе тяжелой жизни впереди, крушеніе всѣхъ былыхъ надеждъ вставали въ душѣ его мрачными призраками, подобно тому, какъ передъ тонущимъ морякомъ вдругъ всплываютъ изъ темныхъ волнъ мертвыя тѣла его жены, ребенка, друга! Да, не легко было здѣсь сохранить вѣру и не усомниться въ великомъ лозунгѣ христіанства: Богъ есть и взыскующимъ Его мздовоздаятель бываетъ!
Томъ всталъ съ уныніемъ въ сердцѣ и, спотыкаясь, вошелъ въ отведенную ему хижину. На полу уже спали утомленные рабочіе, а испорченный, зловонный воздухъ заставилъ его отшатнуться; но на землю пала холодная ночная роса, усталое тѣло его просило покоя, онъ завернулся въ рваное одѣяло, составлявшее всю его постель, протянулся на соломѣ и заснулъ.
Во снѣ онъ услышалъ нѣжный голосъ; онъ сидѣлъ на дерновой скамейкѣ въ саду, на берегу озера Поншартрена, а Ева, опустивъ свои серьезные глазки, читала ему Библію. И вотъ что она прочла: Когда ты будешь на водахъ, я буду съ тобою; и когда ты будешь переправляться черезъ рѣки, онѣ тебя не потопятъ; когда ты будешь переходить черезъ огонь, ты не сгоришь, и пламя тебя не охватитъ, потому что я вѣчный, Богъ твой, святой во Израилѣ и Спаситель твой».
Мало по малу слова замирали и таяли, какъ какая-то небесная музыка; дѣвочка подняла свои глубокіе глаза, и съ любовью смотрѣла на него, а лучи тепла и успокоенія, казалось, шли отъ нея и проникали до самой глубины его сердца. Потомъ, какъ бы уносимая музыкой, Ева поднялась на блестящихъ крыльяхъ съ которыхъ, точно звѣзды, падали золотыя искры и исчезла.
Томъ проснулся. Былъ ли это сонъ? Можетъ быть. Но кто можетъ утверждать, что этой любящей маленькой душѣ, которая при жизни такъ стремилась утѣшать и облегчать всякое горе, Богъ запретилъ послѣ смерти исполнять ея святое призваніе?
Есть чудное повѣріе, что на крыльяхъ ангеловъ, надъ нашими глазами вѣчно носятся души умершихъ.
ГЛАВА XXXIII.
править| «И видѣлъ слезы тѣхъ, кого угнетаютъ, а утѣшителя у нихъ нѣтъ; и въ рукѣ угнетающихъ ихъ сила, а утѣшителя у нихъ нѣтъ». |
Томъ скоро понялъ, на что можно надѣяться и чего бояться при новыхъ условіяхъ его жизни. Онъ былъ опытный и ловкій работникъ во всякомъ дѣлѣ, за какое брался; по привычкѣ и по принципу онъ всегда все дѣлалъ быстро и аккуратно. При своемъ спокойномъ, мирномъ характерѣ, онъ надѣялся неослабнымъ прилежаніемъ отвратить отъ себя хоть часть тѣхъ непріятностей, какимъ подвергались его товарищи. Онъ видѣлъ вокругъ себя массу насилій и страданій, отъ которыхъ у него болѣло сердце; но онъ рѣшилъ все переносить терпѣливо, поручивъ себя Судьѣ праведному и не отказываясь отъ надежды на избавленіе.
Легри молча слѣдилъ за Томомъ и очень скоро призналъ въ немъ первокласснаго работника; но въ то же время онъ чувствовалъ какую-то тайную непріязнь къ нему — инстинктивную антипатію зла къ добру. Онъ ясно видѣлъ, что Томъ замѣчаетъ всѣ акты насилія и жестокости надъ беззащитными, которые такъ часто совершались на его плантаціи. Всякій человѣкъ настолько дорожитъ общественнымъ мнѣніемъ, хотя бы не выраженнымъ словами, что даже молчаливое осужденіе раба можетъ раздражать господина. Томъ много разъ выказывалъ нѣжность и состраданіе къ своимъ товарищамъ но несчастію и Легри подозрительно слѣдилъ за всѣми проявленіями такихъ чувствъ, до сихъ поръ неизвѣстныхъ его неграмъ. Онъ купилъ Тома съ цѣлью сдѣлать изъ него нѣчто въ родѣ управителя, которому онъ могъ бы поручать хозяйство во время своихъ кратковременныхъ отлучекъ. Но для управителя необходимо было во первыхъ суровость, во вторыхъ и въ третьихъ суровость. Легри рѣшилъ, что Томъ слишкомъ мягокъ, и что слѣдуетъ ожесточить его. Черезъ нѣсколько недѣль по прибытіи Тома на плантацію, онъ и приступилъ къ выполненію этого плана.
Одинъ разъ утромъ, когда работники вышли въ поле, Томъ съ удивленіемъ замѣтилъ среди нихъ женщину, которую не видалъ никогда раньше, и которая невольно обратила на себя его вниманіе. Эта женщина была высокаго роста, стройная, съ замѣчательно изящными ногами и руками, одѣта опрятно и прилично. По наружности ей можно было дать отъ тридцати пяти до сорока лѣтъ; у нея было одно изъ тѣхъ лицъ, которыя, разъ увидавъ, уже не забудешь, которыя съ перваго взгляда наводятъ на мысль о какой нибудь необыкновенной несчастной и романтической исторіи. У нея былъ высокій лобъ и красиво очерченныя брови. Прямой, правильный носъ, красивый ротъ, изящная форма головы и шеи показывали, что она была когда-то красавицей, но лицо ея было изрѣзано глубокими морщинами, носило слѣды страданія, горечи и гордаго терпѣнія. Цвѣтъ лица ея былъ блѣдный и нездоровый, щеки впалыя, всѣ черты обострившіяся, тѣло исхудалое. Всего замѣчательнѣе были ея глаза, огромные, черные глаза, осѣненные длинными, также черными рѣсницами, глаза полные дикаго, мрачнаго отчаянія. Каждая черта ея лица, каждый изгибъ ея подвижнаго рта, каждое движеніе ея тѣла дышало презрѣніемъ и гордымъ вызовомъ: но въ глазахъ ея застыло выраженіе мрачной тоски и безнадежности, составлявшее страшный контрастъ съ ея гордымъ и презрительнымъ видомъ.
Томъ не зналъ, кто она и откуда явилась. Онъ увидѣлъ ее въ первый разъ, когда она стройная и гордая шла рядомъ съ нимъ, въ сѣромъ сумракѣ разсвѣта. Но прочіе рабочіе, повидимому, знали ее, многіе оборачивались и смотрѣли на нее; жалкая, оборванная, полуголодная толпа, окружавшая ее, очевидно не могла скрыть своего злорадства.
— Вотъ ужъ до чего дошла, очень радъ! — замѣтилъ одинъ изъ рабочихъ.
— Хе, хе, хе! — засмѣялся другой, — пусть узнаетъ важная барыня каково сладко работать!
— Посмотримъ, какъ-то она будетъ работать! Будетъ ли ей доставаться по вечерамъ такъ же какъ намъ!
— Хотѣлось бы мнѣ посмотрѣть, какъ ее будутъ пороть! — Женщина не обращала ни малѣйшаго вниманія на всѣ эти злобныя замѣчанія, она шла все съ тѣмъ же выраженіемъ гнѣвнаго презрѣнія, какъ будто и не слыхала ихъ. Томъ постоянно жилъ среди культурныхъ людей, онъ инстинктивно чувствовалъ по ея виду и манерамъ, что она принадлежитъ къ тому же разряду; но онъ не могъ понять, какимъ образомъ она дошла до такого унизительнаго состоянія. Женщина не смотрѣла на него и не заговаривала съ нимъ, но все время, пока они шли въ поле, она держалась около него.
Томъ по обыкновенію усердно принялся за работу, но такъ какъ незнакомая женщина была недалеко, то онъ часто поглядывалъ на нее и на ея работу. Онъ сразу замѣтилъ, что, благодаря ея ловкости и гибкости пальцевъ, работа давалась ей легче, чѣмъ многимъ другимъ. Она собирала хлопокъ быстро и чисто, все съ тѣмъ же презрительнымъ выраженіемъ лица, какъ будто презирала и работу, и ту судьбу, которая довела ее до этого унизительнаго положенія.
Въ теченіе дня Тому пришлось работать рядомъ съ мулаткой, которая была куплена вмѣстѣ съ нимъ. Она очевидно была сильно больна, и Томъ нѣсколько разъ слышалъ, какъ она шептала молитвы, вся дрожа и шатаясь, какъ будто готовая упасть въ обморокъ. Томъ молча подошелъ къ ней и переложилъ нѣсколько горстей хлопка изъ своей корзины въ ея.
— Ахъ, не надо, не надо! — сказала женщина, съ удивленіемъ взглядывая на него, — тебѣ достанется!
Въ эту минуту подошелъ Самбо. Онъ, казалось, питалъ особую непріязнь къ мулаткѣ; и, замахнувшись бичемъ, онъ крикнулъ грубымъ, гортаннымъ голосомъ: — Ты что это, Люси, плутовать! — Онъ далъ ей пинка ногой въ тяжеломъ башмакѣ и хлестнулъ Тома бичемъ по лицу.
Томъ смолчалъ и продолжалъ работать; но женщина, и безъ того обезсиленная, упала въ обморокъ.
— Я ее сейчасъ приведу въ чувство! — вскричалъ надсмотрщикъ со злобнымъ смѣхомъ. — Я ее угощу кой чѣмъ, полезнѣе камфоры! — Онъ вынулъ булавку изъ-за обшлага и всунулъ ее по самую головку въ тѣло несчастной. Женщина застонала и приподнялась. — Вставай, скотина, и работай, а то я тебѣ еще не такъ задамъ!
Женщина сдѣлала надъ собой нечеловѣческое усиліе и принялась за работу съ мужествомъ отчаянія.
— Смотри же, такъ и продолжай! — приказалъ Самбо, — иначе ты вечеромъ пожалѣешь, что не умерла.
— Я и теперь жалѣю! — прошептала она. Томъ слышалъ эти слова и слышалъ какъ она шептала:
— О Господи, да скоро-ли? Господи, за что ты покинулъ насъ?
Не думая о томъ, чему онъ подвергается, Томъ снова подошелъ къ ней и переложилъ весь хлопокъ изъ своей корзины въ ея.
— Ой, не надо! ты не знаешь, что они сдѣлаютъ съ тобой! — вскричала мулатка.
— Мнѣ это легче перенести, чѣмъ тебѣ, — отвѣчалъ Томъ, возвращаясь на свое мѣсто. Все это произошло въ одну минуту.
Вдругъ незнакомка, которую мы описали и которая работая подошла на столько близко къ Тому, что слышала его послѣднія слова, подняла свои мрачные, черные глаза и пристально посмотрѣла на него. Затѣмъ, взявъ нѣсколько горстей хлопка изъ своей корзины переложила въ его корзину.
— Ты не знаешь здѣшняго мѣста, — сказала она, — иначе ты этого бы не дѣлалъ. Когда ты проживешь здѣсь съ мѣсяцъ ты перестанешь помогать другимъ, ты увидишь, что тутъ надо заботиться только о томъ, чтобы свою шкуру сберечь.
— Боже меня отъ этого избави, миссисъ! — сказалъ Томъ, — инстинктивно обращаясь къ своей сосѣдкѣ съ тѣмъ словомъ, которое обыкновенно употребляется въ разговорѣ съ господами.
— Богъ никогда не посѣщаетъ здѣшнихъ мѣстъ, — съ горечью отвѣчала женщина, снова проворно принимаясь за работу; и презрительная усмѣшка опять скривила ея губы.
Но надсмотрщикъ, бывшій на другомъ концѣ поля, замѣтилъ, что она сдѣлала и подошелъ къ ней, размахивая бичемъ.
— Это что! это что! — вскричалъ онъ съ торжествующимъ видомъ, — ты плутуешь? Эй, берегись! ты теперь въ моихъ рукахъ, смотри, какъ бы тебѣ не отвѣдать плети!
Молнія сверкнула изъ черныхъ глазъ женщины, губы ея задрожали, ноздри расширились, она выпрямилась и устремила на надсмотрщика взглядъ, горѣвшій гнѣвомъ и презрѣніемъ.
— Собака! — вскричала она, — осмѣлься-ка дотронуться до меня. У меня еще достаточно власти, чтобы отдать тебя на растерзаніе псамъ, сжечь тебя живымъ, изрѣзать на куски! Мнѣ стоитъ только слово сказать!
— Чортъ возьми, зачѣмъ же вы здѣсь? — сказалъ Самбо, видимо струсивъ и мрачно отступая шага на два, — простите, пожалуйста, миссисъ Касси!
— Ну, такъ держись подальше! — приказала женщина. Самбо вдругъ понадобилось присмотрѣть за чѣмъ-то на другомъ концѣ поля, и онъ быстро отошелъ.
Женщина снова вернулась къ своей работѣ и работала такъ быстро, что приводила Тома въ изумленіе. Ея пальцы двигались съ какой-то волшебной силой. До заката солнца она биткомъ набила свою корзину, да еще нѣсколько разъ подбавляла въ корзину Тома. Было уже почти темно, когда усталые рабочіе съ корзинами на головахъ потянулись къ тому зданію, гдѣ вѣшали и складывали хлопокъ. Легри ожидалъ ихъ тамъ, разговаривая со своими двумя надсмотрщиками.
— Этотъ Томъ надѣлаетъ намъ много хлопотъ, онъ постоянно подкладывалъ хлопокъ въ корзину Люси. Онъ намъ всѣхъ негровъ взбаломутитъ, если масса не образумитъ его, — говорилъ Самбо.
— Ишь, черномазый чортъ! ну постой, мы тебя научимъ уму разуму! — вскричалъ Легри, — правда, что-ли ребята?
При этомъ вопросѣ оба негра злобно усмѣхнулись.
— Да, да, масса Легри научитъ, самъ чортъ такъ не научитъ, какъ масса Легри! сказалъ Квимбо.
— Я думаю, ребята, чтобы выбить у него дурь изъ головы, всего лучше будетъ заставлять его сѣчь другихъ. Понемножку онъ и привыкнетъ!
— Долго придется массѣ выбивать изъ него эту дурь-то.
— Все равно, когда нибудь да выбьемъ, — отвѣчалъ Легри, жуя табакъ.
— А вотъ еще Люси самая противная, дрянная баба на всей плантаціи! — продолжалъ Самбо.
— Смотри, Самбо, я начинаю догадываться, почему ты такъ бранишь Люси.
— Да что жъ, масса? Вы сами видѣли, какая она дерзкая! Вы ей велѣли взять меня въ мужья, а она не хочетъ.
— Ее бы надо хорошенько выпороть, — сказалъ Легри, сплевывая, — да не стоитъ, ужъ очень у насъ спѣшная работа, а она навѣрно заболѣетъ.. Она дохлая, дохлую бабу хоть до полусмерти заколоти, она все будетъ на своемъ стоять.
— Надоѣла мнѣ сегодня эта Люси, лѣнится, ничего не дѣлаетъ, смотритъ по сторонамъ, а Томъ за нее заступается.
— Заступается? въ самомъ дѣлѣ? Ну вотъ, пускай-ка Томъ и посѣчетъ ее. Это будетъ ему наука, да и бабу онъ не такъ исколотитъ, какъ вы, дьяволы!
— Го, го, ха, ха, ха! — захохотали оба негодяя, и ихъ дьявольскій хохотъ какъ бы оправдывалъ названіе, данное имъ Легри.
— А только вотъ что, масса, Томъ да миссисъ Касси, они вдвоемъ наполнили корзину Люси. Пожалуй, вѣсъ-то будетъ какъ надо быть.
— Да вѣдь вѣшаю-то я! — выразительно отвѣчалъ Легри.
Надсмотрщики снова разразились своимъ дьявольскимъ хохотомъ.
— Такъ, значитъ, миссъ Касси сдѣлала свой урокъ? — спросилъ Легри.
— Она собираетъ хлопокъ проворнѣе дьявола и всѣхъ его чертей.
— Они, должно быть, всѣ и сидятъ въ ней! — сказалъ Легри, и, пробормотавъ какое-то грубое ругательство, прошелъ въ комнату, гдѣ были вѣсы.
Медленно входили въ эту комнату усталые, истомленные негры и смиренно подавали свои корзины для взвѣшиванья.
Легри отмѣчалъ на доскѣ противъ имени каждаго негра вѣсъ хлопка, принесеннаго имъ.
Корзина Тома оказалась надлежащаго вѣса и онъ съ тревогой ожидалъ, какою окажется корзина мулатки.
Она подошла, шатаясь отъ усталости, и подала свою корзину. Вѣсъ былъ полный, Легри сразу замѣтилъ это, но онъ притворился сердитымъ и закричалъ:
— Ахъ, ты лѣнивая скотина! опять не хватаетъ! Становись къ сторонѣ! ужо тебѣ попадетъ!
Мулатка застонала съ отчаяніемъ и присѣла на доску.
Теперь выступила впередъ женщина, которую звали миссъ Касси и съ гордымъ, пренебрежительнымъ видомъ подала свою корзину. Легри взглянулъ ей въ глаза насмѣшливо и въ то же время пытливо.
Она пристально посмотрѣла на него своими черными глазами, губы ея зашевелились, и она сказала что-то по французски. Никто не понялъ, что именно, но лицо Легри приняло поистинѣ дьявольское выраженіе. Онъ поднялъ руку, какъ бы собираясь ударить ее, она посмотрѣла на него съ гордымъ презрѣніемъ и вышла изъ комнаты.
— А теперь, — сказалъ Легри, — приди-ка сюда, Томъ! Видишь ли я говорилъ тебѣ, что купилъ тебя не для черной работы. Я хочу повысить тебя, сдѣлать тебя надсмотрщикомъ. Принимайся за свою должность сегодня же. Возьми эту бабу и высѣки ее. Ты видалъ, какъ это дѣлается, сумѣешь?
— Простите меня, масса, — сказалъ Томъ, — но я надѣюсь, что вы меня не будете заставлять дѣлать это. Я къ этому не привыкъ, я никогда этого не дѣлалъ, и никакъ не могу.
— Тебѣ многому придется у меня выучиться, чего ты никогда не дѣлалъ! — закричалъ Легри, взялъ плеть, хлестнулъ ею изо всей силы Тома по лицу и продолжалъ хлестать по чемъ попало.
— Вотъ тебѣ! — проговорилъ онъ, уставши бить; — ну-ка скажи теперь, что не можешь сѣчь!
— Не могу, масса, — отвѣчалъ Томъ, вытирая рукою кровь, которая текла по лицу его — Я готовъ работать день и ночь, работать до послѣдняго издыханія; но этого я не могу дѣлать, потому что это нехорошо, и я, масса, никогда не буду этого дѣлать, никогда!
У Тома былъ удивительно мягкій, кроткій голосъ и почтительныя манеры, вслѣдствіе чего Легри заключилъ, что онъ трусъ, и что съ нимъ легко будетъ справиться. При послѣднихъ словахъ, произнесенныхъ имъ, трепетъ изумленія пробѣжалъ по присутствовавшимъ; бѣдная мулатка сложила руки и проговорила: О, Господи! Всѣ невольно переглянулись и затаили дыханіе, какъ бы готовясь къ бурѣ, которая должна была разразиться.
Легри былъ удивленъ и смущенъ, но не надолго.
— Что! Ахъ ты проклятая, черная скотина! — закричалъ онъ, — ты смѣешь говорить мнѣ, что я тебѣ приказываю нехорошее! Да какъ ты смѣешь, мерзкая скотина, разсуждать, что хорошо, что нехорошо! Я тебя отучу отъ этихъ разсужденій! Что ты себѣ думаешь, кто ты такой? Ты воображаешь, что ты джентльменъ, смѣешь указывать своему господину, что хорошо, что нѣтъ? Такъ какъ же по вашему, мистеръ Томъ, будетъ дурно высѣчь эту бабу?
— Я думаю, масса, — отвѣчалъ Томъ. — Несчастная женщина больна и слаба, сѣчь ее будетъ прямо жестоко, и я этого никогда не сдѣлаю. Масса, если вы хотите убить меня, убейте! Но я никогда не подниму руки ни противъ кого изъ здѣшнихъ; никогда, я скорѣй самъ умру!
Томъ говорилъ мягкимъ голосомъ, но такъ рѣшительно, что нельзя было не вѣрить ему. Легри дрожалъ отъ гнѣва, его зеленоватые глаза метали искры, даже усы его какъ-то ощетинились отъ гнѣва. Но подобно нѣкоторымъ хищникамъ, которые играютъ со своей жертвой, прежде чѣмъ растерзать ее, онъ сдержалъ себя и разразился градомъ ядовитыхъ насмѣшекъ.
— Ишь ты! Подумайте! благочестивый песъ явился бреди насъ, грѣшниковъ! Настоящій Святой пришелъ обличать насъ, не шутите съ нимъ! Должно быть, онъ страхъ какой праведникъ! Эй ты, негодяй, ты притворяешься святошей, а развѣ ты не знаешь, что въ твоей Библій сказано: Рабы, повинуйтеся господамъ вашимъ? А развѣ я не твой господинъ? Развѣ я не заплатилъ тысячу двѣсти долларовъ за все, что сидитъ въ твоей проклятой черной шкурѣ? Развѣ ты не мой и тѣломъ, и душою? — и онъ изо всей силы толкнулъ Тома своимъ тяжелымъ сапогомъ. — Говори же!
Несмотря на сильное физическое страданіе, этотъ вопросъ заронилъ лучъ радости и торжества въ душу Тома. Онъ вдругъ выпрямился, по лицу его текли слезы, смѣшанныя съ кровью, но онъ поднялъ глаза къ небу и съ жаромъ воскликнулъ:
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, масса! Моя душа не принадлежитъ вамъ! Вы ее не купили, вы не можете купить ее! она куплена и оплачена Тѣмъ, Кто можетъ сохранить ее. Дѣлайте, что хотите, вы не можете погубить меня!
— Я не могу? — ухмыльнулся Легри, — Это мы увидимъ! Эй, Самбо, Квимбо! выпорите этого пса такъ, чтобы онъ мѣсяцъ, не могъ стоять на ногахъ!
Два огромные негра, схватившіе Тома съ дьявольскою радостью на лицахъ, могли служить не дурнымъ олицетвореніемъ духа тьмы. Мулатка вскрикнула отъ ужаса, и всѣ по невольному побужденію встали съ мѣстъ, когда надсмотрщики потащили и не думавшаго сопротивляться Тома.
ГЛАВА XXXIV.
править| И увидѣлъ Я слезы тѣхъ, кого угнетали; и на сторонѣ угнетателей была сила. И ублажилъ Я мертвыхъ, которые давно уже умерли, болѣе чѣмъ живыхъ, которые живутъ доселѣ. (Екклезіастъ). |
Была поздняя ночь. Томъ весь окровавленный, стоная отъ боли, лежалъ одинъ въ старомъ, заброшенномъ сараѣ для очистки хлопка, среди обломковъ машинъ, кучъ испорченнаго хлопка и прочаго хлама, который тамъ валялся.
Ночь была сырая и душная; въ тяжеломъ воздухѣ носились массы москитовъ, которые своими укусами еще увеличивали мучительную боль отъ ранъ; палящая жажда, ужаснѣйшая изъ всѣхъ пытокъ, дѣлала его страданія почти невыносимыми.
— Милосердый Боже! Взгляни на меня, даруй мнѣ побѣду, даруй мнѣ побѣду!. — молился несчастный Томъ. Въ комнатѣ послышались шаги, свѣтъ отъ фонаря ударилъ ему въ глаза.
— Кто тамъ? О, ради Бога, умоляю васъ, дайте мнѣ воды!
Касси — это была она — поставила свой фонарь, налила изъ бутылки воды въ кружку, подняла его голову и дала ему напиться. Онъ съ лихорадочной жадностью осушилъ и вторую, и третью кружку.
— Пей, сколько хочешь, — сказала она, — я знала, что тебѣ захочется пить. Не въ первый разъ приходится мнѣ приносить ночью воду такимъ, какъ ты.
— Благодарю васъ, миссисъ, — сказалъ Томъ, кончивъ пить.
— Не называй меня, миссисъ. Я такая же несчастная раба, какъ ты, только гораздо болѣе низкая! — съ горечью замѣтила она. — А теперь, — она подошла къ двери, притащила небольшой соломенный тюфякъ, покрытый простыней, смоченной въ холодной водѣ, — попробуй-ка, бѣдняга, завернуться въ это.
Израненный, избитый Томъ не сразу могъ выполнить ея совѣтъ; но когда это удалось ему, онъ почувствовалъ значительное облегченіе отъ прикосновенія къ ранамъ холоднаго полотна..
Касси, долгимъ опытомъ научившаяся оказывать помощь жертвамъ насилія, стала прикладывать къ ранамъ Тома разныя цѣлебныя средства, отъ которыхъ ему вскорѣ стало немного полегче.
— Ну, — сказала она, подложивъ ему подъ голову вмѣсто подушки свертокъ попорченнаго хлопка, — вотъ и все, что я могу для тебя сдѣлать.
Томъ поблагодарилъ ее. Касси сѣла на полъ, обхватила свои колѣни руками и смотрѣла прямо передъ собой съ выраженіемъ страданія на лицѣ. Ея чепчикъ сбился назадъ, и длинныя волны черныхъ волосъ разсыпались вокругъ ея страннаго и печальнаго лица.
— Все это напрасно, голубчикъ, — заговорила она, наконецъ, — ты напрасно старался. Ты поступилъ честно, правда была на твоей сторонѣ, но все это ни къ чему, тебѣ нечего и думать бороться. Ты попалъ въ руки къ дьяволу, онъ сильнѣе тебя, ты долженъ покориться!
Покориться! не то ли же самое нашептывали ему житейская мудрость и физическія страданія? Томъ вздрогнулъ. Эта озлобленная женщина съ своими мрачными глазами и грустнымъ голосомъ, казалась ему олицетвореніемъ того искушенія, съ которымъ онъ боролся.
— О Господи! О Господи! — простоналъ онъ, — развѣ я могу покориться!
— Ты напрасно призываешь Бога, онъ никогда насъ, не слышитъ, — увѣренно сказала женщина. — Я думаю, что Бога совсѣмъ нѣтъ, а если есть, то Онъ противъ насъ. Все противъ насъ и земля, и небо. Все толкаетъ насъ въ адъ. Почему же намъ не идти туда?
Томъ закрылъ глаза и съ содроганіемъ слушалъ эти мрачныя, безбожныя слова.
— Видишь ли, — продолжала женщина, — ты не знаешь всего, что здѣсь дѣлается, а я знаю. Я прожила здѣсь пять лѣтъ, пять лѣтъ этотъ человѣкъ топталъ ногами мое тѣло и душу, я ненавижу его, какъ дьявола! Ты здѣсь на уединенной плантаціи въ десяти миляхъ отъ всякаго жилья, среди болотъ; тебя могутъ сжечь живымъ, обварить кипяткомъ, изрѣзать на куски, дать на растерзаніе псамъ, повѣсить или засѣчь до смерти, — и никакой бѣлый не явится на судъ свидѣтелемъ противъ твоего хозяина. Здѣсь нѣтъ законовъ ни Божескихъ, ни человѣческихъ, которые могли бы сколько нибудь защитить насъ. А этотъ человѣкъ! нѣтъ на землѣ того злодѣянія, на которое онъ не былъ бы способенъ Если бы я тебѣ разсказала все, что я видѣла, и что я узнала живя здѣсь, у тебя волосы поднялись бы дыбомъ и зубъ на зубч. не попалъ бы! Сопротивляться ему совершенно безполезно. Развѣ я хотѣла жить съ нимъ? Вѣдь я получила хорошее воспитаніе, а онъ, Царь небесный, что онъ такое? А между тѣмъ я прожила съ нимъ пять лѣтъ, проклиная день и ночь каждую минуту своей жизни! А теперь онъ привезъ себѣ новую, молоденькую, дѣвочку лѣтъ пятнадцати; она говоритъ, что была воспитана въ благочестіи. У нея была добрая госпожа, которая выучила ее читать Библію и она сюда привезла свою Библію, сюда, въ этотъ адъ!
И женщина разсмѣялась дикимъ болѣзненнымъ смѣхомъ, звучавшимъ какъ-то неестественно въ этомъ старомгь полуразрушенномъ сараѣ.
Томъ сложилъ руки; мракъ и ужасъ окружали его.
— О Іисусе! Господи Іисусе! неужели Ты совсѣмъ забылъ насъ несчастныхъ! — вырвалось у него. — Помоги, Господи, я погибаю!
Женщина продолжала сурово:
— И что такое твои товарищи, эти жалкіе, низкіе псы? стоятъ ли они, чтобы ты страдалъ за нихъ? Каждый изъ нихъ готовъ идти противъ тебя при первомъ удобномъ случаѣ. Всѣ они низки, жестоки, всѣ безжалостны другъ къ другу; тебѣ совершенно не стоитъ страдать изъ-за того только, чтобы не сдѣлать зла кому нибудь изъ нихъ.
— Несчастныя созданія, — сказалъ Томъ, — что-же сдѣлало ихъ жестокими? Если я покорюсь, я привыкну обижать другихъ и мало-по-малу стану такимъ же, какъ они! Нѣтъ, нѣтъ, миссисъ! Я все потерялъ — жену, дѣтей, родной домъ, добраго господина, — онъ далъ бы мнѣ свободу, если бы прожилъ недѣлей дольше. Я все потерялъ въ этомъ мірѣ, потерялъ навсегда, но я не могу потерять и Царствіе Небесное. Нѣтъ, я не могу стать злымъ, никакъ не могу!
— Но не можетъ же быть, — возразила женщина, — чтобы Богъ взыскалъ съ насъ за грѣхи, которые мы дѣлаемъ по принужденію; въ нихъ виноваты тѣ, кто принуждаетъ насъ.
— Да, — сказалъ Томъ — но это не помѣшаетъ намъ стать злыми. Если я сдѣлаюсь такимъ же жестокимъ и злымъ, какъ Самбо, не все ли мнѣ равно, какъ я до этого дошелъ, главное что я сталъ злымъ и это меня всего больше страшитъ.
Женщина устремила на Тома изумленный взглядъ, какъ будто пораженная какою-то новою мыслью, и затѣмъ простонала:
— Милосердый Боже! Да, ты говоришь правду! О, о, о! — Она упала на полъ, какъ подкошенная, и вся извивалась точно отъ нестерпимой боли.
Нѣсколько минутъ оба они молчали, слышно было лишь ихъ тяжелое дыханіе. Но вотъ Томъ проговорилъ слабымъ голосомъ: — Миссисъ, пожалуйста!
Женщина вскочила, и лицо ея приняло обычное суровое, грустное выраженіе.
— Пожалуйста, миссисъ… я видѣлъ, что они бросили мою куртку въ тотъ уголъ, а у меня въ карманѣ моя Библія, будьте такъ добры, достаньте мнѣ ее.
Касси исполнила его просьбу. Томъ сразу открылъ евангеліе на зачитанной и сильно подчеркнутой страницѣ, на описаніи послѣднихъ минутъ жизни Того, кто Своими страданіями далъ намъ исцѣленіе.
— Если бы миссисъ была такъ добра, прочла мнѣ эту страницу, это лучше всякой воды!
Касси взяла книгу съ гордымъ, сухимъ выраженіемъ лица и взглянула на подчеркнутое мѣсто. Затѣмъ она начала читать громко, мягкимъ голосомъ, съ особенно красивыми интонаціями трогательный разсказъ о страданіяхъ и славѣ Христа Спасителя. Часто во время чтенія голосъ измѣнялъ ей, иногда совсѣмъ прерывался, тогда она останавливалась, старалась овладѣть собой и продолжала съ ледянымъ спокойствіемъ. Когда она дошла до трогательныхъ словъ: «Отче, прости имъ, не вѣдаютъ бо, что творятъ», она отбросила книгу, закрыла лицо своими густыми волосами и горько, судорожно зарыдала.
Томъ тоже плакалъ, по временамъ произнося отрывочныя восклицанія.
— Если бы мы могли поступать также! — говорилъ онъ. — Ему это было такъ легко и просто, а мы должны такъ тяжело бороться! О Господи, помоги намъ! Господи Іисусе Христе, помоги намъ!
— Миссисъ, — сказалъ Томъ черезъ нѣсколько минутъ, — я очень хорошо вижу, что вы во всѣхъ отношеніяхъ выше меня; но есть одно, чему вы можете научиться у бѣднаго Тома. Вы говорите, что Богъ противъ насъ, потому что онъ позволяетъ притѣснять и мучить насъ; но вы видите, что пришлось терпѣть его Единородному Сыну, благословенному Царю Славы. Развѣ Онъ не прожилъ всю жизнь въ бѣдности? И развѣ кто-нибудь изъ насъ пострадалъ такъ, какъ онъ? Господь Богъ не забылъ насъ, я въ этомъ увѣренъ. Если мы страдаемъ съ нимъ, то съ нимъ вмѣстѣ будемъ и царствовать, такъ говоритъ св. Писаніе. Но если мы отречемся отъ него, и онъ отречется отъ насъ. Развѣ всѣ они не страдали, и Христосъ, и его вѣрные ученики? Въ св. Писаніи разсказывается, какъ ихъ побивали каменьями, мучили, гнали, и они скитались, прикрываясь козьими и овечьими шкурами, какъ они терпѣли и нужду, и горе, и обиды. Мы страдаемъ, правда, но изъ-за этого нельзя думать, что Богъ отступился отъ насъ; напротивъ, мы должны только помнить Его и не поддаваться грѣху.
— Но зачѣмъ же Онъ ставитъ насъ въ такое положеніе, что мы не можемъ не грѣшить? — спросила Касси.
— Я думаю, что мы всегда можемъ удержаться, — отвѣчалъ Томъ.
— Ты увидишь, что нѣтъ. Что ты, напримѣръ, станешь дѣлать? Завтра они опять будутъ приставать къ тебѣ. Я ихъ знаю, я видала всѣ ихъ продѣлки; мнѣ страшно подумать, какъ они тебя будутъ мучить и, въ концѣ-концовъ, ты все-таки покоришься.
— Господи Іисусе! — проговорилъ Томъ, — спаси мою душу, о Господи, поддержи меня, не дай мнѣ пасть!
— О, голубчикъ, — сказала Касси, — я много разъ слыхала такія молитвы, и все-таки всѣ смирялись и покорялись. Вонъ и Эммелина пытается устоять и ты тоже — и все это напрасно! Вы должны пока покориться, или васъ убьютъ медленною смертью.
— Ну, что-жъ и пусть я умру, — сказалъ Томъ. — Какъ бы долго они меня ни терзали, все-таки это когда-нибудь кончится, я умру, и послѣ этого они уже ничего не могутъ мнѣ сдѣлать! Теперь мнѣ все ясно, я рѣшился! Я знаю, что Богъ поддержитъ меня, поможетъ мнѣ перенести всѣ мученія.
Касси не отвѣтила ничего. Она сидѣла, опустивъ свои черные глаза, и пристально смотрѣла на полъ.
— Можетъ быть, это вѣрно, — пробормотала она сама про себя; — но тѣ, кто не устоялъ, для тѣхъ нѣтъ надежды, никакой нѣтъ! Мы живемъ въ грязи, всѣ насъ презираютъ и мы сами себя презираемъ! Мы хотимъ умереть, но не рѣшаемся на самоубійство. Намъ нѣтъ надежды! нѣтъ надежды! нѣтъ надежды! Эта дѣвочка, ей столько-же лѣтъ, сколько мнѣ было тогда… Ты видишь меня теперь, — заговорила она торопливо, обращаясь къ Тому, — ты видишь, какова я! А вѣдь я выросла въ роскоши. Я помню, какъ я ребенкомъ играла въ великолѣпныхъ гостиныхъ, меня одѣвали, какъ куколку, гости восхваляли меня. Окна нашего салона открывались въ садъ; тамъ я играла въ прятки среди апельсинныхъ деревьевъ съ моими братьями и сестрами. Меня отдали въ монастырь, я училась музыкѣ, французскому языку, вышиванью и разнымъ другимъ предметамъ, а когда мнѣ исполнилось пятнадцать лѣтъ, я вернулась домой на похороны отца. Онъ умеръ скоропостижно и, когда стали приводить въ порядокъ дѣла его, оказалось, что еле удастся покрыть долги; кредиторы описали все имущество, въ ихъ опись попала и я. Моя мать была невольница, и отецъ все время собирался дать мнѣ вольную, но онъ этого не сдѣлалъ, и я была назначена въ продажу. Я всегда знала, кто я, но никогда не думала объ этомъ. Никто никогда не ожидаетъ, что здоровый, сильный человѣкъ можетъ умереть. Отецъ мой проболѣлъ всего четыре часа, онъ былъ одной изъ первыхъ жертвъ холеры, свирѣпствовавшей въ тотъ годъ въ Орлеанѣ. На другой день послѣ похоронъ отца, его жена взяла своихъ дѣтей и уѣхала на плантацію къ своему отцу. Мнѣ казалось, что они обходятся со мной какъ-то странно, но я не понимала, что это значитъ. Они поручили одному молодому адвокату привести дѣла въ порядокъ. Онъ приходилъ каждый день, присматривалъ за домомъ и очень вѣжливо разговаривалъ со мной. Одинъ разъ онъ привелъ съ собой молодого человѣка, который сразу показался мнѣ необыкновеннымъ красавцемъ. Я никогда не забуду этого вечера. Мы съ нимъ гуляли въ саду. Я чувствовала себя одинокой, мнѣ было грустно, и онъ такъ ласково и нѣжно говорилъ со мной. Онъ разсказалъ мнѣ, что видалъ меня, прежде чѣмъ я поступила въ монастырь, и тогда уже полюбилъ меня, что онъ хочетъ быть моимъ другомъ и покровителемъ. Короче, хотя онъ не сказалъ мнѣ этого, онъ заплатилъ за меня двѣ тысячи долларовъ, и я была его собственностью. Я по доброй волѣ отдалась ему, потому что я любила его. Любила! — Касси пріостановилась, — о, какъ я любила этого человѣка! Какъ я до сихъ поръ люблю его и буду любить, пока жива! Онъ былъ такъ красивъ, такъ великодушенъ, такъ благороденъ! Онъ помѣстилъ меня въ красивомъ домѣ, далъ мнѣ слугъ, лошадей, экипажи, всю обстановку, наряды. Все, что можно достать за деньги, было у меня; но я не придавала этому большого значенія, мнѣ ничего не нужно было, кромѣ его одного. Я любила его больше чѣмъ Бога, больше чѣмъ собственную душу, если бы я даже старалась, я не могла бы ни въ чемъ идти противъ его воли. Одно, чего мнѣ хотѣлось, это чтобы онъ женился на мнѣ. Мнѣ казалось, если онъ дѣйствительно любитъ меня такъ сильно, какъ увѣряетъ, если я дѣйствительно такая, какъ онъ говоритъ, ему должно быть пріятно жениться на мнѣ и дать мнѣ свободу. Но онъ убѣждалъ меня, что это невозможно, что, если мы будемъ вѣрны другъ другу, въ глазахъ Божіихъ это все равно что бракъ. Если это правда, развѣ я не была его женой? Развѣ я не была вѣрна ему? Въ теченіе семи лѣтъ я слѣдила за каждымъ его взглядомъ и движеніемъ, я жила и дышала только имъ. Онъ заболѣлъ желтой лихорадкой, двадцать дней и ночей я одна ухаживала за нимъ, я ему и лекарство давала, и все дѣлала, что ему нужно, тогда онъ называлъ меня своимъ ангеломъ хранителемъ, онъ говорилъ, что я спасла ему жизнь. У насъ было двое прелестныхъ дѣтей. Старшій мальчикъ, — мы его назвали Генри, — былъ вылитый портретъ отца, у него были такіе же красивые глаза, такой же лобъ, обрамленный кудрями волосъ, и онъ былъ такъ же уменъ, такъ же талантливъ, какъ отецъ. А маленькая Элиза, по его словамъ, была похожа на меня. Онъ часто говорилъ мнѣ, что я самая красивая женщина во всей Луизіанѣ, онъ гордился мною и дѣтьми. Ему нравилось, чтобы я наряжала ихъ; онъ катался со мной и съ ними въ открытой коляскѣ, слушалъ, какія намъ дѣлаютъ замѣчанія и передавалъ мнѣ, какъ всѣ восхищаются мною и дѣтьми, какія лестныя слова говорятъ о насъ. О, какое это было счастливое время! Мнѣ казалось, что счастливѣй меня нѣтъ человѣка на свѣтѣ, но потомъ пришло горе. Къ нему пріѣхалъ изъ Новаго Орлеана двоюродный братъ, котораго онъ очень любилъ и считалъ своимъ первымъ другомъ. Не знаю почему, но какъ только я взглянула на этого человѣка, мнѣ стало страшно, у меня явилось предчувствіе, что онъ принесетъ намъ несчастіе. Генри сталъ часто уходить съ нимъ и иногда возвращался домой въ три часа ночи. Я не смѣла сказать ни слова, І'енри былъ такой вспыльчивый, я боялась. Онъ водилъ его въ игорные дома, а Генри былъ такой человѣкъ, что ему стоило начать играть, и онъ уже не могъ удержаться. Потомъ онъ познакомилъ его съ другой женщиной, и я скоро поняла, что онъ перестаетъ любить меня. Онъ ничего не говорилъ мнѣ, но я сама видѣла, я замѣчала, какъ онъ съ каждымъ днемъ все болѣе отдаляется отъ меня. Сердце мое разрывалось, но я не смѣла сказать ни слова, наконецъ, негодяй предложилъ купить у Генри меня и дѣтей, чтобы уплатить его карточные долги, мѣшавшіе ему жениться, какъ онъ хотѣлъ, — и Генри продалъ насъ. Онъ сказалъ мнѣ, что ему нужно уѣхать по дѣлу въ деревню, недѣли на двѣ, три. Онъ говорилъ ласковѣе обыкновеннаго и обѣщалъ вернуться. Но это не обмануло меня, я знала, что пришелъ конецъ. Я какъ будто окаменѣла, я не могла ни говорить, ни плакать. Онъ поцѣловалъ меня, нѣсколько разъ поцѣловалъ дѣтей и ушелъ. Я видѣла, какъ онъ вышелъ изъ дома, я слѣдила за нимъ глазами, пока онъ скрылся изъ виду, а затѣмъ упала, со мной сдѣлался обморокъ.
И вотъ пришелъ онъ, проклятый негодяй! Пришелъ взять свою собственность. Онъ объявилъ мнѣ, что купилъ меня и дѣтей и показалъ мнѣ бумаги. Я прокляла его и сказала, что скорѣй умру, чѣмъ стану жить съ нимъ.
— Какъ хочешь, — отвѣчалъ онъ, — но если ты не будешь вести себя умно, я продамъ обоихъ дѣтей такъ, что ты никогда больше не увидишь ихъ. — Онъ сказалъ мнѣ, что рѣшилъ обладать мною съ перваго раза, какъ только увидѣлъ меня; что онъ нарочно втянулъ Генри въ игру и въ долги, чтобы заставить его продать меня, что онъ же заставилъ его влюбиться въ другую женщину, и что послѣ всего этого онъ, конечно, не откажется отъ меня ради моихъ слезъ, кривляній и тому подобное.
Я уступила, потому что у меня были связаны руки: мои дѣти были въ его власти; если я въ чемъ нибудь противилась его желаніямъ, онъ грозилъ продать ихъ, и я становилась покорной. О, что это была за жизнь! Жить, когда сердце разбито, любить безнадежною любовью того, кто бросилъ, принадлежать душою и тѣломъ тому, кого ненавидишь! Я любила читать громко для Генри, играть и пѣть ему, вальсировать съ нимъ; но все, что я дѣлала для этого человѣка, было для меня пыткой — а между тѣмъ я не смѣла ни въ чемъ отказать ему. Онъ былъ очень суровъ и строгъ съ дѣтьми. Элиза была дѣвочка робкая; но Генри былъ смѣлъ и вспыльчивъ, какъ его отецъ, и до сихъ поръ никто не могъ съ нимъ справиться. Онъ постоянно придирался къ нему и бранилъ его, такъ что я жила въ вѣчномъ страхѣ. Я старалась пріучить мальчика быть почтительнымъ, я старалась удалять его, — я любила своихъ дѣтей больше жизни, ничто не помогло… Онъ продалъ ихъ обоихъ. Онъ увезъ меня одинъ разъ кататься, а когда я вернулась, я нигдѣ не могла найти ихъ. Онъ объявилъ мнѣ, что продалъ ихъ и показалъ деньги, цѣну ихъ крови! Я не знаю, что со мною сдѣлалось. Я бѣсновалась, я проклинала Бога и людей. Мнѣ кажется, онъ первое время даже боялся меня, впрочемъ, не долго. Онъ сказалъ мнѣ, что мои дѣти проданы, но отъ него зависитъ, увижу ли я ихъ когда нибудь, и что если я не успокоюсь, они за это поплатятся. Конечно, съ женщиной все можетъ сдѣлать человѣкъ, который держитъ ея дѣтей въ своей власти. Онъ заставилъ меня смириться и успокоиться; онъ давалъ мнѣ надежду, что, можетъ быть, выкупитъ ихъ. Такъ прошли недѣли двѣ. Одинъ разъ я вышла погулять и случайно проходила мимо тюрьмы. Около воротъ ея стояла толпа, я услышала дѣтскій голосъ — и вдругъ мой Генри вырвался изъ рукъ двухъ или трехъ людей, державшихъ его, съ плачемъ бросился ко мнѣ и уцѣпился за мое платье. Они подбѣжали къ нему съ ужасными ругательствами и одинъ человѣкъ, лицо котораго я никогда не забуду, сказалъ ему, что онъ такъ дешево не отдѣлается, что онъ сведетъ его въ тюрьму и тамъ его проучатъ такъ, что онъ этого долго не забудетъ. Я пыталась заступиться, просить ихъ, но они отвѣчали мнѣ смѣхомъ. Бѣдный мальчикъ рыдалъ, заглядывалъ мнѣ въ лицо и цѣплялся за меня. Отрывая его, они разорвали мнѣ все платье. И они унесли его, а онъ все кричалъ: Мама, мама, мама! Въ толпѣ стоялъ одинъ человѣкъ, который, казалось, жалѣлъ меня. Я предложила ему всѣ деньги какія у меня были съ собой, чтобы онъ заступился за мальчика. Онъ покачалъ головой и сказалъ: «Человѣкъ, который купилъ мальчика, жаловался, что онъ все время былъ непослушенъ и дерзокъ, онъ хочетъ смирить его разъ навсегда». Я повернулась и убѣжала, и всю дорогу мнѣ казалось, что я слышу плачъ мальчика. Я прибѣжала домой и еле переводя духъ вбѣжала въ гостиную, гдѣ сидѣлъ Бутлеръ. Я все разсказала ему, я умоляла его пойти и заступиться. Онъ только засмѣялся и отвѣчалъ, что мальчикъ получилъ то, что, заслужилъ. Его необходимо смирить и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, — Ты чего же ожидала? — спросилъ онъ еще.
Въ эту минуту мнѣ показалось, что у меня въ головѣ что-то треснуло. Я совсѣмъ обезумѣла и пришла въ бѣшенство. Помню, что я увидѣла на столѣ большой ножъ, помню, я его схватила и бросилась на Бутлера! Потомъ у меня въ глазахъ потемнѣло, и я уже ничего не помню.
Когда я много дней спустя пришла въ себя, я лежала въ какой-то красивой комнатѣ, но не въ свой. Какая-то старая негритянка ухаживала за мной, меня навѣщалъ докторъ, обо мнѣ очень заботились. Черезъ нѣсколько времени я узнала, что Бутлеръ уѣхалъ и оставилъ меня въ этомъ домѣ, чтобы меня продали. Вотъ почему обо мнѣ такъ заботились.
Я не думала, что выздоровлю, мнѣ хотѣлось умереть. Но нѣтъ, горячка прошла, силы вернулись, и, наконецъ, я стала вставать съ постели. Меня заставляли каждый день наряжаться; приходили разные господа, стояли около меня, курили сигары, глядѣли на меня, предлагали мнѣ вопросы, спорили насчетъ цѣны. Я была такъ молчалива и мрачна, что никто не хотѣлъ купить меня. Мнѣ пригрозили плетьми, если я не буду веселѣе и не постараюсь понравиться. Наконецъ, однажды пришелъ одинъ господинъ по фамиліи Стюартъ. Мнѣ показалось, что онъ жалѣетъ меня. Онъ видѣлъ, что у меня какое-то странное горе на сердцѣ. Онъ приходилъ нѣсколько разъ, чтобы видѣться со мною наединѣ и въ концѣ концовъ убѣдилъ меня разсказать ему все. Онъ купилъ меня и обѣщалъ всячески постараться разыскать моихъ дѣтей и выкупить ихъ. Онъ пошелъ въ тотъ домъ, гдѣ жилъ Генри; ему сказали, что мальчика продали одному плантатору на Жемчужной рѣкѣ, и больше я ничего не слыхала о немъ. Потомъ онъ розыскалъ мою дѣвочку; оказалось, что она была отдана на воспитаніе къ одной старухѣ. Онъ предложилъ за нее огромную сумму, но ему отвѣтили, что ее не продадутъ. Бутлеръ узналъ, что это дѣлается для меня и прислалъ сказать мнѣ, что я никогда не увижу ее. Капитанъ Стюартъ былъ очень добръ ко мнѣ. У него была великолѣпная плантація, и онъ увезъ меня туда. Черезъ годъ у меня родился сынъ. О, этотъ ребенокъ. Какъ и его любила! Какъ онъ былъ похожъ на моего маленькаго Генри! Но я рѣшила, да, твердо рѣшила, что больше не дамъ жить ни одному своему ребенку! Когда крошкѣ исполнилось двѣ недѣли, я взяла его на руки, поцѣловала, поплакала надъ нимъ, а затѣмъ дала ему опіума и прижимала его къ груди, пока онъ не заснулъ вѣчнымъ сномъ. Какъ я горевала, какъ плакала о немъ! Никому и въ голову не приходило, что эта не была ошибка, что я нарочно дала ему опіума. Теперь я рада, что сдѣлала это. Я ни разу не пожалѣла о своемъ поступкѣ. По крайней мѣрѣ хоть онъ избавился отъ страданій. Бѣдный ребеночекъ! могла ли я дать ему что-нибудь лучше смерти? Вскорѣ послѣ этого открылась холера, и капитанъ Стюартъ умеръ; всѣ умирали, кому хотѣлось жить: а я, я была на волосокъ отъ смерти и все-таки осталась жить. Меня продали, я переходила изъ рукъ въ руки, пока увяла, состарилась и схватила лихорадку. Тогда меня купилъ этотъ подлецъ и привезъ сюда, и я здѣсь живу!
Касси замолкла. Она разсказывала свою исторію съ лихо радочною поспѣшностью, съ дикою страстью. Временами она какъ будто обращалась къ Тому, временами говорила сама съ собой. Она говорила съ такимъ сильнымъ захватывающимъ чувствомъ, что Томъ навремя забылъ даже о своей боли; онъ приподнялся на локтѣ и слѣдилъ за ней глазами, когда она безпокойно ходила взадъ и впередъ, и ея длинные черные волосы развѣвались при всякомъ ея движеніи.
— Ты мнѣ говоришь, — сказала она послѣ минутнаго молчанія, — что есть Богъ, что Онъ смотритъ съ неба и видитъ все это. Можетъ быть, это и правда. Сестры въ монастырѣ часто разсказывали мнѣ о Страшномъ судѣ, когда все откроется. Если такъ, то тогда наступитъ отмщеніе! Они воображаютъ, что наши страданія страданія нашихъ дѣтей, это все ничто, пустяки! А я ходила по улицамъ и мнѣ казалось, что у меня въ сердцѣ достаточно горя, чтобы потопить весь городъ. Мнѣ хотѣлось, чтобы дома обрушились на меня, или чтобы мостовая провалилась подо мной. Да, и въ день Суда я стану передъ Господомъ и буду свидѣтельствовать противъ тѣхъ, кто погубилъ меня и дѣтей моихъ, наши души и тѣла!
Когда я была дѣвочкой, мнѣ казалось, что я набожна. Я любила Бога, любила молиться. Теперь я погибшая душа, демоны преслѣдуютъ и мучатъ меня и днемъ, и ночью, они толкаютъ меня… и я это сдѣлаю, непремѣнно сдѣлаю скоро, на дняхъ! Она заломила руки, въ черныхъ глазахъ ея блеснуло безуміе!
Я отправлю его туда, гдѣ ему настоящее мѣсто, отправлю кратчайшимъ путемъ, какъ нибудь ночью… пусть меня послѣ этого сожгутъ живую.
Дикій продолжительный хохотъ огласилъ пустой сарай и закончился истеричнымъ рыданіемъ. Она бросилась на полъ, корчилась въ судорогахъ и рыдала.
Черезъ нѣсколько минутъ припадокъ, повидимому, прошелъ; она медленно поднялась и какъ бы очнулась отъ забытья.
— Не могу ли я еще что нибудь сдѣлать для тебя, мой бѣдный? — спросила она, подходя къ тому мѣсту, гдѣ лежалъ Томъ. — Не дать ли тебѣ еще воды?
Въ ея голосѣ звучало нѣжное состраданіе и ласка, составлявшія странный контрастъ съ ея предыдущими дикими рѣчами.
Томъ выпилъ воду и посмотрѣлъ ей въ лицо серьезно и участливо.
— О, миссисъ! Какъ бы я хотѣлъ, чтобы вы пришли къ Тому, кто можетъ напоить васъ водой живой!
— Пойти къ нему! А гдѣ же Онъ? Кто онъ? — спросила Касси.
— Онъ Тотъ, о комъ вы читали! Господь Іисусъ Христосъ.
— Я видѣла изображеніе Его надъ алтаремъ, когда была дѣвочкой, — сказала Касси и въ глазахъ ея появилось выраженіе грустной мечтательности; — но здѣсь его нѣтъ, здѣсь нѣтъ ничего кромѣ грѣха и долгаго, безконечнаго отчаянія! О! — Она приложила руку къ груди и съ трудомъ перевела дыханіе, какъ будто подняла тяжесть.
Томъ хотѣлъ еще что-то сказать, но она рѣшительно остановила его.
— Не говори больше, голубчикъ. Постарайся, если можешь, уснуть. — Она поставила кружку съ водой около него, сдѣлала что могла, чтобы устроить его поспокойнѣе и вышла изъ сарая.
ГЛАВА XXXV.
правитьІюньскій вечеръ, ночь, весна,
Букетъ цвѣтовъ, эфиръ, волна,
Веселый видъ и видъ печальный —
Все можетъ рану въ насъ раскрыть
И скорби цѣпь зашевелить.
Гостиная въ домѣ Легри была большая, длинная комната съ огромнымъ каминомъ. Въ прежнее время она была оклеена дорогими, красивыми обоями, теперь они вылиняли и висѣли клочьями на отсырѣвшихъ стѣнахъ. Здѣсь стоялъ особый непріятный запахъ, смѣсь гнили, грязи и сырости, какой часто замѣчается въ старыхъ запертыхъ домахъ. На обояхъ виднѣлись мѣстами пятна пива и вина, или записи сдѣланныя мѣломъ, длинные столбцы цифръ, точно будто кто-нибудь упражнялся въ рѣшеніи ариѳметическихъ задачъ. Въ каминѣ стояла жаровня съ горящими угольями: хотя погода была не холодная, но въ этой большой комнатѣ всегда было свѣжо и сыро. Кромѣ того Легри нуженъ былъ огонь, чтобы зажигать сигару и подогрѣвать воду для пунша.
При красноватомъ свѣтѣ угольевъ ясно вырисовывался весь неряшливый и неприглядный видъ комнаты; всюду въ безпорядкѣ валялись сѣдла, уздечки, принадлежности упряжи, кнуты, плащи и разныя части одежды. Собаки, о которыхъ мы раньше упоминали, размѣстились среди этихъ вещей какъ хотѣли и какъ находили для себя удобнѣе.
Легри мѣшалъ пуншъ въ большой кружкѣ, наливая горячую воду изъ треснувшаго чайника съ отбитымъ носомъ и ворча при этомъ.
— Чортъ возьми этого Самбо, чего онъ такъ натравилъ меня на новаго работника! Теперь этотъ малый цѣлую недѣлю не въ состояніи будетъ работать, а время самое горячее.
— Да, ужъ ты всегда отличишься! — сказалъ голосъ за его стуломъ. Это была Касси, которая неслышными шагами вошла въ комнату и слышала его слова.
— Го! Чертовка! пришла таки назадъ!
— Да, пришла, — отвѣчала она холодно, — и буду дѣлать, что хочу!
— Врешь, мерзавка! Я своему слову не измѣню. Или веди себя, какъ слѣдуетъ, или убирайся къ неграмъ, живи съ ними и работай, какъ они.
— Мнѣ въ десять тысячъ разъ пріятнѣе жить въ самой грязной лачугѣ, чѣмъ оставаться въ твоихъ лапахъ! — вскричала Касси.
— А ты все-таки у меня въ лапахъ! — сказалъ Легри поворачиваясь къ ней съ звѣрской усмѣшкой. — Это утѣшительно. Ну-ка, милая, садись-ко мнѣ на колѣни и будь умница. — Онъ взялъ ее за руку.
— Симонъ Легри! берегись! — вскричала Касси, сверкнувъ глазами, и такой зловѣщій огонь мелькнулъ въ ея взглядѣ, что страшно было глядѣть. — Ты боишься меня, Симонъ, — сказала она спокойно, — и не напрасно! Говорю тебѣ, будь остороженъ, въ меня вселился бѣсъ!
Она прошипѣла послѣднія слова, наклоняясь къ его уху.
— Убирайся прочь! Я думаю въ тебѣ въ самомъ дѣлѣ сидитъ бѣсъ! — вскричалъ Легри, отталкивая ее отъ себя и съ испугомъ глядя на нее. — А впрочемъ, послушай, Касси, отчего бы намъ не жить дружно, какъ прежде?
— Какъ прежде! — съ горечью повторила она. Въ сердцѣ ея поднялась цѣлая буря противоположныхъ чувствъ, и она замолчала.
Касси постоянно имѣла надъ Легри то вліяніе, какое сильная страстная женщина всегда можетъ имѣть надъ самымъ грубымъ мужчиной; но въ послѣднее время она становилась все болѣе раздражительной и неспокойной, все тяжелѣе переносила иго рабства, и ея раздражительность переходила иногда въ настоящіе припадки бѣшенства. Это внушало Легри какой-то ужасъ, такъ какъ онъ, подобно многимъ грубымъ, невѣжественнымъ людямъ, чувствовалъ суевѣрный страхъ къ сумасшедшимъ. Когда Легри привезъ Эммелину, угасавшая искра женственной доброты вспыхнула въ истерзанномъ сердцѣ Касси, и она встала на защиту дѣвушки. Между ней и Легри произошла страшная ссора. Легри въ бѣшенствѣ поклялся, что отправитъ ее работать въ поле, если она не утихнетъ. Касси съ гордымъ презрѣніемъ объявила, что сама пойдетъ въ поле. Она проработала тамъ цѣлый день, какъ мы видѣли выше, чтобы доказать, что вовсе не боится его угрозы.
Легри весь день было не по себѣ, такъ какъ Касси имѣла на него вліяніе, отъ котораго онъ не могъ отдѣлаться. Когда она протянула свою корзину для взвѣшиванья, онъ надѣялся, что она смягчилась и заговорилъ съ ней въ полунасмѣшливомъ, полупрезрительномъ тонѣ; она отвѣтила ему самымъ обиднымъ презрѣніемъ.
Гнусное обращеніе съ Томомъ окончательно возмутило ее, и она пошла въ домъ вслѣдъ за Легри съ тѣмъ, чтобы высказать ему свое негодованіе за его жестокость.
— Мнѣ бы очень хотѣлось, Касси, — сказалъ Легри, — чтобы ты вела себя умно.
— Умно! И это ты говоришь! А ты самъ что дѣлаешь? У тебя не хватило ума даже на то, чтобы поберечь своего лучшаго работника въ самое горячее время! А во всемъ виноватъ твой дьявольскій характеръ!
— Это правда, я былъ глупъ, что затѣялъ всю эту кутерьму, — согласился Легри, — но, если невольникъ хочетъ поступать по своему, его надо переломить!
— Этого ты не переломишь, ручаюсь тебѣ!
— Въ самомъ дѣлѣ? — вскричалъ Легри вскакивая съ мѣста въ запальчивости. — Желалъ бы я видѣть, какъ я не переломлю! Это будетъ первый разъ въ моей жизни. Да я ему всѣ кости переломаю, а заставлю дѣлать по моему!
Въ эту минуту дверь открылась и вошелъ Самбо. Онъ подошелъ, смиренно кланяясь и держа въ рукѣ что-то завернутое въ бумагу.
— Чего тебѣ, собака? — спросилъ Легри, — что у тебя такое?
— Это колдовская штука, масса.
— Что такое?
— Такая вещица, которую негры достаютъ отъ колдуновъ. Съ ней они не чувствуютъ боли, когда ихъ сѣкутъ. Она была надѣта у него на шеѣ на черномъ шнуркѣ.
Легри, какъ большинство невѣрующихъ и жестокихъ людей, былъ суевѣренъ. Онъ взялъ бумажку и не безъ страха развернулъ ее.
Изъ нея выпалъ серебряный долларъ и длинный блестящій локонъ золотистыхъ волосъ, которые, словно живые, обвились вокругъ пальцевъ Легри.
— Проклятіе! — закричалъ онъ, вдругъ разсвирѣпѣвъ, затопалъ ногами и сталъ бѣшено срывать съ себя волосы, точно они жгли его. — Откуда ты это взялъ? Убери прочь! сожги, сожги все это! — кричалъ онъ и, сорвавъ наконецъ съ пальца локонъ, бросилъ его на горящіе уголья. — Для чего ты мнѣ это принесъ?
Самбо стоялъ открывъ ротъ отъ изумленія; Касси, собиравшаяся выйти изъ комнаты, остановилась и смотрѣла на него въ полномъ недоумѣніи.
— Не смѣй никогда больше приносить мнѣ вашей чертовщины! — закричалъ онъ, грозя кулакомъ Самбо, который быстро удалился къ дверямъ; и схвативъ серебрянный долларъ, выбросилъ его за окошко.
Самбо былъ радъ радехонекъ уйти. Когда онъ скрылся, Легри стало стыдно своего страха. Онъ угрюмо опустился на стулъ и принялся прихлебывать пуншъ.
Касси постаралась выйти изъ комнаты незамѣченная имъ и пробралась въ сарай къ несчастному Тому, какъ мы разсказывали выше.
Но что же случилось съ Легри? Какъ могъ простой локонъ красивыхъ волосъ нагнать такой страхъ на этого грубаго человѣка, привыкшаго ко всякаго рода жестокости? Чтобы отвѣтить на этотъ вопросъ мы должны познакомить читателя съ его прошлою жизнью. Было время, когда этотъ жестокій человѣкъ, этотъ безбожникъ, засыпалъ на рукахъ матери подъ пѣніе молитвъ и священныхъ гимновъ, когда его невинная головка было омыта водами крещенія. Въ раннемъ дѣтствѣ красивая бѣлокурая женщина водила его подъ звукъ воскресныхъ колоколовъ молиться въ церковь.
Далеко, въ Новой Англіи эта мать воспитывала своего единственнаго сына съ безконечною любовью, съ неистощимымъ терпѣніемъ. Отецъ Легри былъ человѣкъ жесткій, суровый, не сумѣвшій оцѣнить всю любовь своей кроткой жены, а сынъ оказался вылитымъ портретомъ отца. Необузданный, своевольный и деспотичный, онъ презиралъ всѣ ея совѣты, не обращалъ вниманія на ея упреки; совсѣмъ еще юношей онъ бросилъ ее и отправился искать счастья въ морѣ. Послѣ этого онъ только одинъ разъ пріѣзжалъ домой; и тогда мать привязалась къ нему со всею нѣжностью сердца, жаждавшаго любви и не находившаго кого любить; страстными просьбами и мольбами старалась она отвратить его отъ порочной жизни и спасти его душу.
Это были благодатные дни въ жизни Легри. Добрые ангелы звали его къ себѣ; онъ почти сталъ вѣрующимъ и Божественное милосердіе простирало къ нему Свою руку. Сердце его смягчилось, въ немъ происходила борьба, но грѣхъ побѣдилъ, и онъ возсталъ всѣми силами своей грубой природы противъ убѣжденій собственной совѣсти. Онъ сталъ пить и буянить, сдѣлался еще болѣе грубымъ и необузданнымъ, чѣмъ былъ раньше. И вотъ, однажды ночью, когда мать въ порывѣ отчаянія, стояла передъ нимъ на колѣняхъ, онъ оттолкнулъ ее отъ себя, бросилъ ее безчувственную на полъ и съ грубыми ругательствами поспѣшилъ на корабль. Послѣ этого Легри ничего не слыхалъ о матери, пока однажды вечеромъ, когда онъ кутилъ съ пьяной компаніей, ему не подали письмо. Онъ открылъ его, локонъ длинныхъ вьющихся волосъ выпалъ изъ него и обвился вокругъ его пальца. Въ письмѣ говорилось, что мать его умерла, и что, умирая, она благословила и простила его.
Зло обладаетъ страшными чарами, которыя оскверняютъ самые святые предметы и превращаютъ ихъ въ призраки, полные ужаса. Эта блѣдная, любящая мать, ея предсмертныя молитвы, ея прощеніе — все это вызвало въ порочномъ сердцѣ Легри лишь негодованіе и страхъ передъ грознымъ судомъ, передъ возмездіемъ. Онъ сжегъ волосы и сжегъ письмо. Когда онъ увидѣлъ, какъ они сжигаются и шипятъ въ огнѣ, его охватила дрожь при мысли о вѣчномъ пламени. Онъ пытался утопить воспоминанія въ винѣ, въ кутежахъ, въ буйныхъ оргіяхъ; но часто, глубокою ночью, когда царящая вокругъ торжественная тишина заставляетъ грѣшника поневолѣ оставаться наединѣ со своей душой, онъ видалъ эту блѣдную мать у своего изголовья, онъ чувствовалъ, какъ мягкіе волосы обвиваются вокругъ его пальцевъ; тогда холодный потъ покрывалъ лицо его, и онъ въ ужасѣ вскакивалъ съ постели. Вы, которые удивляетесь, читая въ одномъ и томъ же евангеліи, что Богъ есть любовь и что Богъ — всепожирающій пламень, развѣ вы не понимаете, что для души, погрязшей въ порокахъ, совершенная любовь представляется страшнѣйшей пыткой, печатью и приговоромъ безысходнаго отчаянія.
— Чортъ побери! — ворчалъ Легри про себя, — попивая свой пуншъ, — гдѣ онъ это досталъ… какъ двѣ капли воды похожъ на… Тьфу! Я думалъ, что уже позабылъ… Будь я проклятъ, если повѣрю, что можно что нибудь забыть! Дьявольщина! Однако, не ладно сидѣть тутъ одному! Позвать развѣ Эммъ? Она ненавидитъ меня, глупая обезьянка! Ну, да все равно! Я заставлю ее придти!
Легри вышелъ въ широкія сѣни, откуда шла вверхъ когда-то прекрасная винтовая лѣстница. Теперь она была грязна, завалена ящиками и разною дрянью. Ступеньки, не покрытыя ковромъ, вились вверхъ въ темное пространство, неизвѣстно куда. Блѣдный свѣтъ луны пробивался сквозь разбитое вѣерообразное окно надъ дверью, воздухъ былъ сырой и затхлый, словно въ погребѣ
Легри остановился на первой ступенькѣ и услышалъ пѣніе. Въ этомъ мрачномъ домѣ оно показалось ему чѣмъ-то страннымъ и сверхъестественнымъ, можетъ быть, потому, что нервы его уже были напряжены. Эй! что это такое?
Сильный, выразительный голосъ пѣлъ гимнъ весьма распространенный среди невольниковъ:
О, будетъ горе, горе, горе,
О, будетъ горе у престола Судіи — Христа!
— Проклятая дѣвчонка! — вскричалъ Легри. — Я заставлю ее замолчать! Эммъ! Эммъ! — звалъ онъ ее хриплымъ голосомъ; но ему отвѣчало лишь насмѣшливое эхо стѣнъ. Голосъ подолжалъ:
Дѣти съ родителями разлучатся!
Дѣти съ родителями разлучатся,
Разлучатся и во вѣкъ не встрѣтятся!
Ясно и звучно раздавался въ пустыхъ сѣняхъ припѣвъ:
О, будетъ горе, горе, горе,
О будетъ горе у престола судіи — Христа!
Легри остановился. Ему было бы стыдно признаться, но крупныя капли пота выступили у него на лбу, сердце его сильно билось отъ страха; ему даже показалось, будто что-то бѣлое и блестящее мелькаетъ въ комнатѣ сзади него, и онъ дрожалъ при мысли, что вдругъ ему явится призракъ его покойной матери.
— Я знаю одно, — сказалъ онъ, возвращаясь невѣрными шагами въ гостиную и садясь на стулъ. — Я оставлю этого негра въ покоѣ! Зачѣмъ мнѣ понадобилось брать въ руки его проклятую бумажку! Теперь я навѣрно околдованъ. У меня съ самой той минуты начались дрожь и потъ! Откуда досталъ онъ эти волоса? Не можетъ быть, чтобы это были тѣ самые! Я сжегъ тѣ, я это отлично помню. Вотъ была бы штука, если бы волоса могли воскресать.
Да, Легри! Этотъ золотистый локонъ былъ околдованъ; каждый волосокъ его заключалъ въ себѣ чары, нагонявшія на тебя ужасъ и угрызенія совѣсти, чары, ниспосланныя тебѣ высшею властью, чтобы удержать твои жестокія руки отъ истязанія беззащитныхъ!
— Эй вы! — закричалъ Легри, топнувъ ногой и свистнувъ собакамъ, — проснитесь кто-нибудь! Идите посидѣть со мной! — Но собаки посмотрѣли на него полусонно и опять заснули.
— Надо позвать Самбо и Квимбо, пусть они попоютъ да пропляшутъ какой-нибудь свой адскій танецъ, это разгонитъ всѣ мои страшныя мысли, — сказалъ Легри. Онъ надѣлъ шляпу, вышелъ на веранду и протрубилъ въ рогъ, какъ обыкновенно дѣлалъ, чтобы позвать своихъ надсмотрщиковъ.
Когда Легри былъ въ хорошемъ расположеніи духа, онъ часто звалъ ихъ къ себѣ въ гостиную, поилъ водкой и забавлялся тѣмъ, что заставлялъ ихъ пѣть, плясать или драться другъ съ другомъ, какъ ему вздумается.
Во второмъ часу ночи Касси, вернувшись отъ Тома, услышала въ гостиной крики, гиканье, топотъ, и пѣнье въ перемежку съ лаемъ собакъ; очевидно тамъ шла дикая оргія. Она взошла на веранду, и заглянула въ комнату. Легри и оба надсмотрщика были совершенно пьяны они пѣли, орали, бросали стулья и строили другъ другу отвратительныя гримасы.
Она положила свою небольшую исхудалую руку на подоконникъ и пристально поглядѣла на нихъ. Въ ея черныхъ глазахъ былъ цѣлый міръ тоски, презрѣнія и горькаго негодованія.
Неужели будетъ грѣшно избавить міръ отъ такого негодяя? — сказала она сама себѣ.
Она быстро отошла прочь, прошла заднимъ ходомъ на лѣстницу и постучала у дверей Эммелины.
ГЛАВА XXXVI.
правитьКасси вошла въ комнату. Эммелина сидѣла въ дальнемъ углу ея, блѣдная отъ страха. Когда она отворила дверь, дѣвушка нервно вздрогнула; но, увидѣвъ кто вошелъ, она бросилась къ ней, схватила ее за руку и вскричала; — О, Касси, это вы? Какъ я рада, что вы пришли! А я боялась, что это… О, вы не знаете какой былъ страшный шумъ внизу весь вечеръ!
— Конечно, знаю, — сухо отвѣчала Касси, — я такого шума не мало наслушалась!
— О, Касси, скажите, не можемъ ли мы уйти изъ этого дома? Мнѣ все равно куда, въ болото, къ змѣямъ, куда-нибудь! Нельзя ли намъ куда-нибудь уйти отсюда!
— Можно только въ могилу, никуда больше! — отвѣчала Касси.
— Да вы пробовали когда-нибудь?
— Я видѣла, какъ другіе пробовали, и что изъ этого выходило.
— Я готова жить въ болотѣ и питаться корою деревьевъ. Я не боюсь змѣй! Мнѣ лучше, чтобы подлѣ меня была змѣя, чѣмъ онъ, — съ жаромъ вскричала Эммелина.
— Многія думали такъ же, какъ ты, — сказала Касси. Но вѣдь оставаться въ болотѣ нельзя, собаки выслѣдятъ и притащатъ назадъ, а тогда… тогда…
— Что тогда? что онъ сдѣлаетъ? — спросила дѣвушка съ тревожнымъ любопытствомъ, заглядывая ей въ лицо.
— Спроси лучше, чего онъ не сдѣлаетъ? — отвѣчала Касси, — Онъ выучился расправляться съ людьми у Вестъ-Индскихъ пиратовъ. Ты не будешь спать по ночамъ, если я тебѣ разскажу, что я видѣла, что самъ онъ иногда разсказываетъ подъ веселую руку. Я слыхала здѣсь такіе стоны, что они потомъ цѣлыми недѣлями стояли у меня въ ушахъ. Недалеко отъ невольничьихъ хижинъ стоитъ черное, опаленное дерево, и вся земля подъ нимъ покрыта черной золою. Роспроси кого нибудь, что тамъ происходило, и посмотри, посмѣетъ ли кто-нибудь разсказать тебѣ.
— Ой, что вы хотите сказать?
— Я не стану разсказывать тебѣ. Мнѣ непріятно думать объ этомъ. Скажу одно: Богъ знаетъ, что мы увидимъ завтра, если этотъ несчастный Томъ будетъ продолжать вести себя, какъ началъ.
— Ужасно! — вскричала Эммелина, и вся кровь ея отлила отъ щекъ. — О, Касси, скажите, что мнѣ дѣлать!
— Тоже, что я дѣлаю. Пользуйся своимъ положеніемъ; покоряйся, когда это необходимо, а въ душѣ ненавидь и проклинай!
— Онъ заставляетъ меня пить свою противную водку, а я такъ ненавижу ее, — сказала Эммелина.
— А все-таки пей, — отвѣчала Касси. — Я тоже прежде ненавидѣла ее, а теперь не могу жить безъ нея. Она очень полезна. Когда выпьешь, все представляется не такимъ ужаснымъ.
— Мать приказывала мнѣ, и не пробовать никакихъ крѣпкихъ напитковъ, — замѣтила Эммелина.
— Мать приказывала! — вскричала Касси, съ горечью останавливаясь на словѣ мать. — Какая надобность въ материнскихъ приказаніяхъ? Дѣтей покупаютъ, за нихъ платятъ деньги, ихъ души принадлежатъ хозяевамъ. Вотъ какъ ведется на свѣтѣ. Я тебѣ говорю, пей водку; пей все, что можешь, тогда тебѣ будетъ легче жить.
— О, Касси! пожалѣйте меня!
— Жалѣть тебя! Развѣ я не жалѣю? У меня у самой есть дочка. Богъ знаетъ, гдѣ она теперь и кому принадлежитъ! Вѣроятно, пошла той же дорогой, какой ея мать шла до нея, и какой ея дѣти пойдутъ послѣ нея! Этому проклятію конца не будетъ во вѣки вѣчные!
— Я бы хотѣла не родиться на свѣтъ! — вскричала Эммелина, ломая руки.
— Ну, я ужъ это давно говорю, — сказала Касси. — Я бы хотѣла умереть, если бы не боялась. — Она устремила глаза въ темное пространство съ тѣмъ нѣмымъ отчаяніемъ, которое было обычнымъ выраженіемъ ея лица, когда ничто не волновало ее.
— Самоубійство большой грѣхъ, — проговорила Эммелина.
— Не понимаю почему, мы здѣсь видимъ и дѣлаемъ каждый день не меньшіе грѣхи. Но когда я была въ монастырѣ, сестры разсказывали мнѣ такія вещи, что я стала бояться смерти. Если бы со смертью наступилъ полный конецъ, тогда, отчего же…
Эммелина отвернулась и закрыла лицо руками.
Пока этотъ разговоръ происходилъ наверху, Легри окончательно запьянѣвшій, уснулъ внизу въ гостиной. Легри не былъ, что называется настоящимъ пьяницей. Его грубый крѣпкій организмъ могъ безнаказанно переносить постоянное употребленіе возбудительныхъ средствъ, въ такомъ количествѣ, которое разрушило бы здоровье или свело съ ума человѣка болѣе тонкаго сложенія. При томъ же какая-то безсознательная осторожность мѣшала ему часто предаваться своей страсти до потери власти надъ собою.
Но въ эту ночь, лихорадочно стараясь прогнать отъ себя страхъ и раскаяніе, просыпавшіеся въ душѣ его, онъ выпилъ больше обыкновеннаго; отпустивъ своихъ прислужниковъ онъ тяжело повалился на скамью и крѣпко заснулъ.
О, какъ осмѣливается душа грѣшника вступать въ таинственное царство сна? Въ это царство, смутныя очертанія котораго такъ близко граничатъ съ мистической страной возмездія? Легри видѣлъ сонъ. Въ своемъ тяжеломъ, лихорадочномъ забытьѣ онъ видѣлъ, что какая-то фигура подъ покрываломъ подошла къ нему и положила на него холодную, нѣжную руку. Ему казалось, что онъ узнаетъ эту фигуру, не смотря на скрывавшее, ея лицо покрывало, и дрожь ужаса пробѣжала по его тѣлу. Потомъ ему представилось, что тѣ волосы обвиваются вокругъ его пальцевъ, что они обхватываютъ его шею и сжимаютъ ее все крѣпче, и крѣпче до того, что онъ не можетъ вздохнуть. Затѣмъ какіе-то голоса что-то шептали ему, и отъ этого шопота кровь стыла у него въ жилахъ. Послѣ этого онъ очутился на краю страшной пропасти; снизу протягиваются черныя руки и тащатъ его туда, а онъ въ смертельномъ страхѣ старается удержаться; сзади подходитъ Касси, хохочетъ и толкаетъ его. И вотъ снова появляется таинственная фигура подъ покрываломъ, она откидываетъ покрывало: это его мать. Она отворачивается отъ него, и онъ падаетъ все ниже, ниже среди гула криковъ стоновъ и демонскаго смѣха — на этомъ Легри проснулся.
Розовый свѣтъ зари мягко проникалъ въ комнату.
Утренняя звѣзда стояла на постепенно свѣтлѣвшемъ небѣ и смотрѣла на грѣшника своимъ чистымъ, свѣтлымъ взоромъ. О, какъ свѣжо, торжественно и прекрасно нарождается каждый новый день! Онъ какъ будто говоритъ очерствѣлому человѣку:
— Смотри, тебѣ дается одинъ день! Стремись къ вѣчному блаженству. Этотъ голосъ слышенъ всюду, во всѣхъ странахъ, у всѣхъ народовъ. Но закоренѣлый грѣшникъ не слышалъ его. Онъ проснулся съ проклятіемъ и ругательствомъ. Что значило для него золото и пурпуръ неба, ежедневно повторяющееся чудо разсвѣта? Что для него эта святая звѣзда, которую Сынъ Божій избралъ своей эмблемой? Подобно животному онъ видитъ, не замѣчая. Спотыкаясь подошелъ онъ къ столу, налилъ себѣ кружку водки и выпилъ ее до половины.
— Я чертовски скверно спалъ сегодня ночью! — обратился онъ къ Касси, входившей черезъ противоположную дверь.
— Тебѣ часто придется такъ же скверно спать, — сухо отвѣтила она.
— Что ты хочешь сказать, чертовка?
— Ты самъ узнаешь на дняхъ, — отвѣчала Касси тѣмъ же тономъ. — Слушай, Симонъ, я хочу дать тебѣ одинъ совѣтъ.
— Убирайся ты къ чорту со своими совѣтами!
— Совѣтую тебѣ, — спокойно проговорила Касси, начиная прибирать комнату, — оставить Тома въ покоѣ.
— А тебѣ что за дѣло до него?
— Что за дѣло? Да право, и сама не знаю. Если тебѣ охота заплатить за человѣка тысячу двѣсти долларовъ и изъ-за своей вспыльчивости уложить его въ самое горячее рабочее время, . это, конечно, меня не касается. Я сдѣлала для него все, что могла.
— Что такое сдѣлала? Съ какой стати ты суешься въ мои дѣла?
— Да сама не знаю. Я нѣсколько разъ сберегала тебѣ тысячи долларовъ тѣмъ, что лечила твоихъ невольниковъ — вотъ мнѣ благодарность! Если твой хлопокъ придетъ на рынокъ позже другихъ, ты, конечно, не проиграешь свой закладъ? Томкинсъ не будетъ издѣваться надъ тобой, и ты ни слова не говоря, выплатишь ему деньги, какъ благородные люди, не правда ли? Я такъ и вижу, какъ ты платишь!
Легри, подобно многимъ другимъ плантаторамъ стремился къ одному только: доставить на рынокъ самую большую партію товара; относительно предстоящаго сбора онъ побился объ закладъ со многими обывателями сосѣдняго городка. Касси съ чисто женскимъ тактомъ затронула единственную чувствительную струну его.
— Хорошо, съ него пока довольно того, что онъ получилъ, — сказалъ Легри, — но онъ долженъ попросить у меня прощенья и обѣщать вести себя лучше,
— Этого онъ не сдѣлаетъ, — возразила Касси.
— Не сдѣлаетъ? — отчего.
— Ни за что не сдѣлаетъ! — повторила Касси,
— Желалъ бы я знать почему? — вскричалъ Легри, приходя въ бѣшенство.
— Потому что онъ поступилъ хорошо, онъ это сознаетъ и не станетъ говорить, что поступилъ дурно!
— Чортъ побери! не все ли мнѣ равно, что онъ сознаетъ. Негръ долженъ говорить, что я хочу, или…
— Или ты потеряешь свой закладъ, отнявъ у себя лучшаго работника въ самое спѣшное время.
— Но онъ смирится, навѣрно, смирится. Точно я не знаю негровъ? Онъ будетъ унижаться, какъ собака, сегодня же утромъ.
— Нѣтъ, не будетъ, Симонъ. Ты не знаешь людей такого рода. Ты можешь уморить его медленною смертью, но не заставишь его просить у тебя прощенья.
— Увидимъ! — Гдѣ онъ?
— Въ старомъ сараѣ для очистки хлопка.
Хотя Легри говорилъ съ Касси очень рѣшительнымъ тономъ, но, выходя изъ дому, онъ былъ не вполнѣ спокоенъ, что съ нимъ рѣдко случалось. Сонъ, который онъ видѣлъ ночью, и предостереженія Касси значительно смягчили его. Онъ рѣшилъ, что повидается съ Томомъ безъ свидѣтелей и, если не удастся смирить его, отложитъ свою месть до болѣе удобнаго времени.
Торжественный свѣтъ зари, ангельское сіяніе утренней звѣзды заглянули въ окна сарая, гдѣ лежалъ Томъ, и лучъ звѣзды какъ будто принесъ ему священныя слова: «Я корень и отрасль Давида, звѣзда свѣтлая, утренняя». Намеки и предостереженія Касси не смутили его, а, напротивъ, возбудили въ немъ мужество и бодрость. Ему представлялось, что уже занялась заря дня его смерти; и сердце его билось радостью и надеждой при мысли, что, можетъ быть, еще до заката солнца онъ увидитъ ту чудную страну, о которой мечталъ такъ часто; великій бѣлый престолъ, окруженный радужнымъ сіяніемъ; цебесные духи въ бѣлыхъ одеждахъ съ голосами подобными ропоту волнъ; ихъ короны, пальмовыя вѣтви, арфы… Вслѣдствіе этого онъ нисколько не испугался и не взволновался, когда услышалъ голосъ своего мучителя.
— Ну, молодецъ, — заговорилъ Легри, презрительно ткнувъ его ногой, — какъ ты себя чувствуешь сегодня? Говорилъ вѣдь я тебѣ, что ты научишься у меня кое-чему? Понравилось ли тебѣ мое ученье, а? Что, вкусно? Ты что-то не такъ бодро глядишь, какъ вчера вечеромъ?.. Пожалуй, теперь не смогъ бы сказать проповѣдь бѣдному грѣшнику, а?
Томъ ничего не отвѣчалъ.
— Вставай, скотина! — приказалъ Легри, снова толкая его ногой.
Встать было не легко человѣку избитому, ослабѣвшему. Видя усиліе, съ какимъ Томъ приподнимался, Легри злобно расхохотался.
— Что это, какой ты неповоротливый ныньче, Томъ? Не простудился ли ты ночью?
Тому между тѣмъ удалось стать на ноги и онъ устремилъ на своего господина спокойный, твердый взглядъ.
— Чортъ побери! — вскричалъ Легри, — тебѣ, должно быть, еще мало досталось! Становись на колѣни, Томъ, и проси у меня прощенья за свои вчерашнія дерзости.
Томъ не двинулся.
— На колѣни, собака! — закричалъ Легри, ударивъ его хлыстомъ.
— Масса Легри, — проговорилъ Томъ, — я не могу просить у васъ прощенья. Я сдѣлалъ то, что считалъ хорошимъ. Я и опять тоже сдѣлаю, если придется. Я не буду мучить другихъ, что бы со мной ни произошло.
— Хорошо, но ты не знаешь, что можетъ съ тобой произойти, масса Томъ. Ты думаешь, тебѣ знатно досталось, а я тебѣ скажу, что это еще сущіе пустяки. Какъ тебѣ понравится, если тебя привяжутъ къ дереву, да начнутъ поджаривать на медленномъ огнѣ? Пріятно это будетъ, Томъ, а?
— Масса, — сказалъ Томъ, — я знаю, вы можете дѣлать ужасныя вещи; но, — онъ выпрямился и сложилъ руки, — все-таки вы можете убить только тѣло. А вѣдь послѣ этого, послѣ смерти насъ ждетъ вѣчность.
Вѣчность, это слово, произнесенное Томомъ, наполнило свѣтомъ и силою душу бѣднаго негра, но въ душѣ грѣшника оно отозвалось острою болью, словно отъ укушенія скорпіона.
Легри заскрежеталъ зубами, но отъ гнѣва не могъ выговорить ни слова, а Томъ, какъ бы чувствуя себя свободнымъ, заговорилъ яснымъ, веселымъ голосомъ.
— Масса Легри, вы меня купили, и я готовъ быть вамъ вѣрнымъ, преданнымъ слугою. Я буду работать для васъ цѣлые дни, сколько хватитъ силъ. Но душу свою я не могу отдать человѣку. Я останусь вѣрнымъ Господу и прежде всего буду исполнять его заповѣди, придется ли мнѣ жить или умереть все равно. Въ этомъ вы можете быть увѣрены. Масса Легри, я нисколько не боюсь смерти. Мнѣ больше хочется умереть, чѣмъ жить. Вы можете бить меня, морить голодомъ, жечь — вы только скорѣй отправите меня туда, куда мнѣ хочется уйти.
— Прежде чѣмъ ты умрешь, я заставлю тебя покориться! — въ бѣшенствѣ вскричалъ Легри.
— Мнѣ помогутъ, — отвѣчалъ Томъ, — вамъ это не удастся.
— Кто же это, чортъ возьми, поможетъ тебѣ? — презрительно спросилъ Легри.
— Всемогущій Господь Богъ! — отвѣчалъ Томъ.
— Чортъ тебя побери! — вскричалъ Легри и однимъ ударомъ кулака повалилъ Тома на полъ.
Въ эту минуту нѣжная, холодная рука дотронулась до руки Легри. Онъ обернулся. Это была Касси. Но нѣжное, холодное прикосновеніе напомнило ему его сонъ; въ мозгу его промелькнули съ быстротою молніи всѣ страшные призраки его безсонныхъ ночей и тотъ ужасъ, какой они ему внушали.
— Ты, кажется, съ ума сошелъ? — сказала ему Касси по французски. — Оставь его въ покоѣ! Дай мнѣ вылечить его, чтобы онъ могъ опять стать на работу. Что, развѣ я не правду тебѣ говорила?
Говорятъ, что у крокодила и у носорога, не смотря на ихъ толстую броню, есть слабое мѣсто, куда ихъ можно ранить; у жестокихъ, необузданныхъ, безбожныхъ злодѣевъ такимъ слабымъ мѣстомъ бываетъ обыкновенно ихъ трусливое суевѣріе.
Легри отвернулся, рѣшивъ до поры до времени не трогать Тома.
— Ну, хорошо, будь по твоему! — сердито отвѣтилъ онъ Касси.
— Слушай, ты! — обратился онъ затѣмъ къ Тому. — Я не хочу возиться съ тобой теперь, потому что у меня идетъ спѣшная работа, и мнѣ нужны всѣ работники. Но я никогда ничего не забываю. Я тебѣ это поставлю на счетъ и когда-нибудь выжму свое изъ твоей черной шкуры. Помни это!
Онъ отвернулся и ушелъ.
— Иди, иди себѣ, — сказала Касси, мрачно глядя ему во слѣдъ, — когда-нибудь и съ тобой сведутъ счеты. Ну, что, бѣдняга, какъ ты себя чувствуешь?
— Господь Богъ послалъ своего ангела и заградилъ на этотъ разъ пасть львиную, — отвѣчалъ Томъ.
— На этотъ разъ, да, — отвѣчала Касси, — но теперь онъ на тебя злится, онъ будетъ преслѣдовать тебя день и ночь, какъ собака вцѣпится тебѣ въ горло, высосетъ у тебя всю кровь капля по каплѣ, о, я знаю этого человѣка!
ГЛАВА XXXVII.
править| Съ какими бы обрядами человѣкъ ни былъ возложенъ какъ жертва на алтарь рабства, въ тотъ мигъ, когда онъ вступитъ на священную почву Британіи, алтарь и его божество падаютъ въ прахъ, а онъ возстаетъ искупленный, возрожденный и освобожденный неотразимымъ духомъ всемірной эмансипаціи. (Курранъ). |
Мы должны на время оставить Тома въ рукахъ его преслѣдователей и вернуться къ Джоржу и его женѣ, съ которыми мы разстались, когда они добрались до фермы у проѣзжей дороги и очутились среди друзей.
Томъ Локеръ лежалъ, ворча и охая, въ безукоризненно чистой квакерской постели, подъ материнскимъ наблюденіемъ тетки Доркасъ, которая находила, что этотъ паціентъ такой же смирный, какъ больной буйволъ.
Представьте себѣ высокую, важную, строгой наружности женщину въ бѣломъ кисейномъ чепчикѣ, прикрывающемъ ея серебристые волосы, раздѣленные проборомъ надъ широкимъ, открытымъ лбомъ, изъ подъ котораго задумчиво глядятъ сѣрые глаза.
Бѣлоснѣжная косынка изъ гладкаго крепа лежитъ красивыми складками на ея груди; коричневое шелковое платье ея тихонько шуршитъ, когда она неслышною поступью скользитъ по комнатѣ.
— Чортъ! — восклицаетъ Томъ Локеръ, сбрасывая съ себя одѣяло.
— Я попрошу тебя, Томасъ, не употреблять такихъ словъ, говоритъ тетка Доркасъ, спокойно поправляя ему постель,
— Хорошо, бабушка, не буду, если смогу удержаться, — отвѣчалъ Томъ, — но вѣдь поневолѣ выругаешься, когда такая проклятая жара!
Доркасъ сняла съ постели одѣяло, натянула простыни и подоткнула ихъ со всѣхъ сторонъ, такъ что Томъ сталъ походить на какую-то личинку. При этомъ она замѣтила:
— Мнѣ бы хотѣлось, другъ, чтобы ты пересталъ клясться и браниться, чтобы ты подумалъ о своей прежней жизни.
— На кой чортъ мнѣ о ней думать! — вскричалъ Томъ. — Совсѣмъ это не къ чему! Будь она проклята, вотъ и все! — И Томъ заметался на постели, приводя ее въ страшный безпорядокъ.
— Этотъ малый и дѣвка здѣсь, что-ли? — мрачно спросилъ онъ, помолчавъ съ минуту.
— Здѣсь, — отвѣчала Доркасъ.
— Надо бы имъ перебраться черезъ озеро, — сказалъ Томъ, — и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.
— Они по всей вѣроятности такъ и сдѣлаютъ, — сказала тетка Доркасъ, спокойно принимаясь за вязанье.
— И вотъ еще что, — продолжалъ Томъ, — у насъ есть товарищи въ Сандуски, они будутъ слѣдить за всѣми судами. Я вамъ это говорю, потому что хочу, чтобы они бѣжали, на зло Марѣсу — проклятая кукла! унеси его черти!
— Томасъ! — остановила Доркасъ.
— Говорю вамъ, бабушка, нельзя очень туго вязать человѣка, онъ можетъ лопнуть! — вскричалъ Томъ. — Ну, а насчетъ дѣвки, скажите, чтобы ее какъ-нибудь перерядили, потому ея примѣты посланы въ Сандуски.
— Мы объ этомъ позаботимся, — проговорила Доркасъ, не измѣняя своему обычному спокойствію.
Такъ какъ здѣсь намъ придется разстаться съ Томомъ Локеромъ, скажемъ ужъ заодно, что, проболѣвъ у квакеровъ три недѣли ревматической лихорадкой, которая присоединилась къ его прочимъ недугамъ, Томъ всталъ съ постели болѣе степеннымъ и разумнымъ человѣкомъ, чѣмъ былъ раньше. Онъ пересталъ заниматься ловлею бѣглыхъ невольниковъ, поселился въ одной изъ новыхъ колоній, посвятилъ себя охотѣ на медвѣдей, волковъ и другихъ дикихъ звѣрей, и скоро пріобрѣлъ извѣстность на этомъ новомъ поприщѣ. О квакерахъ онъ всегда отзывался съ большимъ уваженіемъ:
— Хорошій народъ, — говорилъ онъ, — хотѣли обратить меня въ свою вѣру, ну, да не на такого напали. А только скажу тебѣ, чужакъ, за больными ходить они мастера, первый сортъ! Ну и насчетъ всякихъ кушаній, печеній, тоже!
Узнавъ отъ Тома, что за ихъ партіей будутъ слѣдить въ Сандуски, бѣглецы сочли болѣе осторожнымъ раздѣлиться. Джимъ и его старая мать уѣхали раньше; а ночи чіерезъ двѣ Джоржъ и Элиза съ ребенкомъ были тайно переправлены въ Сандуски, гдѣ они нашли убѣжище подъ кровомъ гостепріимныхъ хозяевъ и могли приготовиться къ переѣзду черезъ озеро.
Мрачные дни ихъ остались позади, передъ ними вставала утренняя звѣзда свободы. Свобода! Животворящее слово! Что это такое? Должно быть не простой звукъ, не реторическая фигура! Мужчины и женщины, бьется ли сильнѣе ваше сердце при этомъ словѣ, за которое отцы ваши проливали кровь, а матери посылали на смерть самыхъ дорогихъ и близкихъ людей?
Въ этомъ словѣ слава и гордость народа, слава и гордость каждаго отдѣльнаго человѣка. Что такое свобода народа, если не свобода каждаго изъ сыновей его? Что такое свобода для этого молодого человѣка, который сидитъ сложивъ руки на широкой груди, для этого человѣка съ частицей африканской крови въ жилахъ, съ африканскимъ огнемъ въ глазахъ — что такое свобода для Джоржа Гарриса? Для вашихъ отцовъ свобода означала право націи быть независимой націей. Для него это право человѣка быть человѣкомъ, а не скотиной; право называть любимую женщину своей женой и защищать ее противъ беззаконнаго насилія; право заботиться о своемъ ребенкѣ и воспитывать его; право имѣть свой собственный домъ, свои религіозныя убѣжденія, свою нравственность, неподчиненность волѣ другого. Всѣ эти мысли мелькали въ умѣ Джоржа, пока онъ, задумчиво подперевъ голову рукой, слѣдилъ за женой, которая примѣряла на свою хорошенькую, стройную фигуру разныя принадлежности мужского костюма, такъ какъ было рѣшено, что ей безопаснѣе ѣхать переодѣвшись мужчиной.
— Ну, теперь до нихъ дошелъ чередъ! — сказала она, стоя передъ зеркаломъ и распустивъ свои черные, вьющіеся волосы. — Знаешь, Джоржъ мнѣ просто жалко, отрѣзать ихъ, — и она шутливо подняла на рукѣ густую прядь волосъ.
Джоржъ грустно улыбнулся и ничего не отвѣчалъ. Элиза снова повернулась къ зеркалу, и ножницы засверкали, срѣзая одинъ локонъ за другимъ.
— Вотъ такъ, теперь будетъ хорошо! — сказала она, взявъ щетку, — надо только пригладить!
— Что, развѣ я не хорошенькій мальчикъ? — она повернулась къ мужу, смѣясь и краснѣя.
— Ты всегда хорошенькая, что ни надѣнь, — отвѣчалъ Джоржъ.
— Отчего ты такой грустный? — спросила Элиза, становясь передъ нимъ на одно колѣно и положивъ свою ручку на его руку. — Черезъ двадцать четыре часа мы будемъ въ Канадѣ Только одинъ день и одну ночь проѣхать по озеру, и тогда, о, тогда…
— О, Элиза, — вскричалъ Джоржъ, привлекая ее къ себѣ, — въ этомъ-то все и дѣло! Теперь моя судьба виситъ на волоскѣ. Быть такъ близко, почти у цѣли — и все потерять! Я не переживу этого, Элиза!
— Не бойся, — сказала Элиза съ надеждой. — Милосердый Господь не привелъ бы насъ такъ близко къ цѣли, если бы не хотѣлъ спасти насъ. Мнѣ кажется, я чувствую, что онъ за насъ, Джоржъ!
— Ты святая женщина, Элиза! — вскричалъ Джоржъ, судорожно сжимая ее въ объятіяхъ. — Но, скажи, неужели мы дождемся этого великаго счастья? Неужели всѣ эти долгіе годы страданій кончились? Неужели мы будемъ свободны?
— Я въ этомъ увѣрена, Джоржъ, — проговорила Элиза, поднимая глаза къ небу; слезы надежды и восторга дрожали на ея длинныхъ рѣсницахъ. — У меня есть предчувствіе, что Богъ сегодня же избавитъ насъ отъ оковъ рабства.
— Я хочу вѣрить тебѣ, Элиза, — сказалъ Джоржъ, быстро поднимаясь съ мѣста, — я тебѣ вѣрю! Пойдемъ, пора. Да ты въ самомъ дѣлѣ прехорошенькій юноша! — вскричалъ онъ, любуясь ею. — Эти коротенькія кудряшки удивительно идутъ къ тебѣ. Надѣнь-ка фуражку! Такъ, немножко на бокъ! Я никогда не видалъ тебя такой прелестной! Однако, пора ѣхать. Интересно знать, переодѣла-ли миссисъ Смитъ нашего Гарри?
Дверь отворилась, и въ комнату вошла почтенная дама среднихъ лѣтъ, ведя маленькаго Гарри, одѣтаго дѣвочкой.
— Какая изъ него вышла прелестная дѣвочка! — сказала Элиза, поворачивая ребенка во всѣ стороны. — Мы будемъ звать его Гарріетъ; вѣдь это подходящее имя?
Мальчикъ стоялъ чинно, разглядывая мать въ ея новомъ, странномъ костюмѣ, молчалъ, глубоко вздыхалъ и по временамъ вскидывалъ на нее глаза изъ подъ своихъ темныхъ кудрей.
— Что, развѣ Гарри не узналъ свою маму? — спросила Элиза, протягивая къ нему руки.
Ребенокъ робко прижался къ женщинѣ, которая его привела.
— Полно, Элиза, зачѣмъ ты его дразнишь? Вѣдь ты знаешь, что ему надобно держаться подальше отъ тебя.
— Я знаю, что это глупо, — отвѣчала Элиза, — но мнѣ непріятно, что онъ отворачивается отъ меня. Однако, гдѣ же мой плащъ? Вотъ онъ! Джоржъ, покажи, какъ мужчины носятъ плащи?
— Вотъ такъ! — и мужъ накинулъ плащъ ей на плечи.
— Такъ? — спросила Элиза, подражая его движеніямъ, и я должна топать ногами, ходить большими шагами, глядѣть нахально.
— Не трудись напрасно, — замѣтилъ Джоржъ, — бываютъ на свѣтѣ и скромные юноши, тебѣ такая роль скорѣе удастся.
— А эти перчатки, Господи! — вскричала Элиза, — мои руки совсѣмъ потонули въ нихъ.
— Совѣтую тебѣ ни въ какомъ случаѣ не снимать ихъ, — сказалъ Джоржъ. — Твои хорошенькія лапки выдадутъ всѣхъ насъ. Ну, миссисъ Смитъ, вы не забыли, что вы наша тетушка, и мы должны заботиться о васъ.
— Я слышала, — сказала миссисъ Смитъ, — что приходили какіе-то люди и предупреждали всѣхъ капитановъ пароходовъ относительно мужчины, женщины и маленькаго мальчика.
— Такъ, — сказалъ Джоржъ, — ну что-жъ, если мы увидимъ такую семью, мы скажемъ имъ.
Въ эту минуту экипажъ подъѣхалъ къ дверямъ дома и добродушная семья, пріютившая бѣглецовъ, собралась попрощаться съ ними.
Переодѣванье бѣглецовъ было устроено по указаніямъ Тома Локера. Миссисъ Смитъ, почтенная особа, жившая постоянно въ Канадѣ, къ счастью, собиралась вернуться туда и согласилась взять на себя роль тетки маленькаго Гарри. Чтобы пріучить къ себѣ ребенка она въ послѣдніе два дня взяла его на свое попеченіе. Ея ласковое обращеніе въ соединеніи съ пряниками и леденцами, которыми она его угощала, крѣпко привязали къ ней молодого джентльмена.
Экипажъ подъѣхалъ къ пристани. Двое молодыхъ людей, — по крайней мѣрѣ такими они казались, — взошли по мосткамъ на пароходъ. Элиза любезно вела подъ руку миссисъ Смитъ, а Джоржъ хлопоталъ о багажѣ.
Джоржъ стоялъ около капитанской каюты, чтобы взять билеты, и услыхалъ слѣдующій разговоръ между двумя мужчинами, стоявшими подлѣ него.
— Я слѣдилъ за всѣми, кто входилъ на пароходъ, — сказалъ одинъ изъ нихъ, — я увѣренъ, что здѣсь ихъ нѣтъ.
Голосъ принадлежалъ конторщику парохода, а собесѣдникъ его былъ никто иной, какъ нашъ старый пріятель Марксъ, который съ своею неизмѣнной настойчивостью, самъ пріѣхалъ въ Сандуски, чтобы выжидать свою добычу.
— Женщину почти нельзя отличить отъ бѣлыхъ, — замѣтилъ Марксъ. — Мужчина свѣтлый мулатъ. У него клеймо на рукѣ.
Рука, которой Джоржъ бралъ билеты и сдачу, слегка дрогнула; но онъ спокойно обернулся, скользнулъ равнодушнымъ взглядомъ по лицу говорившаго и неторопливо пошелъ въ другую часть парохода, гдѣ его ждала Элиза.
Миссисъ Смитъ съ маленькимъ Гарри спустилась въ дамскую каюту, гдѣ смуглая красота мнимой дѣвочки вызвала много лестныхъ замѣчаній поссажирокъ.
Когда раздался послѣдній звонокъ, Джоржъ съ удовольствіемъ увидѣлъ, что Марксъ выходитъ по мосткамъ на берегъ; онъ вздохнулъ съ облегченіемъ, когда пароходъ отошелъ и между ними легло значительное разстояніе.
Была чудная погода. Синія волны озера Эри искрились и сверкали въ лучахъ солнца. Съ берега дулъ легкій вѣтерокъ и красивый пароходъ величественно двигался впередъ.
О, какой міръ, неподдающійся описанію, заключается въ человѣческомъ сердцѣ. Видя, какъ спокойно Джоржъ ходитъ взадъ и впередъ по палубѣ парохода рядомъ со своимъ робкимъ спутникомъ, кто могъ бы догадаться, какой огонь горитъ въ его груди. Приближавшееся великое счастіе казалось слишкомъ великимъ, слишкомъ прекраснымъ, чтобы осуществиться въ дѣйствительности, онъ каждую минуту опасался, что какая нибудь случайность вырветъ у него изъ рукъ это счастье.
Но пароходъ быстро шелъ впередъ, часъ пролеталъ за часомъ, и, наконецъ, передъ бѣглецами ясно обрисовался благословенный англійскій берегъ, берегъ одаренный волшебной силой первымъ прикосновеніемъ къ нему расторгать всѣ узы рабства, кѣмъ бы они ни было наложены, какимъ бы правительствомъ ни были утверждены.
Джоржъ и его жена стояли держась за руку, когда пароходъ подошелъ къ маленькому городку Амгерстбергъ, въ Канадѣ. Джоржъ дышалъ тяжело и прерывисто, туманъ заволакивалъ глаза его; онъ молча пожималъ маленькую ручку дрожавшую въ его рукѣ. Колоколъ прозвонилъ, пароходъ остановился. Почти не видя, что дѣлаетъ, онъ получилъ багажъ и собралъ всѣхъ своихъ спутниковъ. Они вышли на берегъ. Молча стояли они, пока пароходъ не отошелъ. Тогда мужъ и жена со слезами бросились въ объятія другъ друга, держа на рукахъ удивленнаго ребенка, а затѣмъ преклонили колѣна и вознесли свою молитву къ Богу.
То былъ какъ бы внезапный переходъ отъ смерти къ жизни,
Отъ могильнаго савана къ ангельской одеждѣ;
Отъ владычества грѣха, отъ борьбы страстей,
Къ чистой свободѣ прощенной души,
Когда всѣ узы смерти и ада порваны,
Когда смертный облекается въ безсмертіе,
Когда рука милосердія поворачиваетъ золотой ключъ
И голосъ милосердія говоритъ: «Радуйся, твоя душа свободна»!
Миссисъ Смитъ провела счастливую семью въ гостипріимный домъ миссіонера, поселившагося изъ христіанскаго милосердія на этомъ берегу въ качествѣ пастыря отверженныхъ и странниковъ, ищущихъ здѣсь пристанища.
Кто можетъ описать все счастье этого перваго дня свободы? Вѣдь чувство свободы выше и прекраснѣе всѣхъ остальныхъ пяти чувствъ человѣка. Двигаться, говорить, дышать, уходить и приходить безъ всякаго надзора, не подвергаясь опасности! Кто можетъ описать все счастье свободнаго человѣка, спокойно засыпающаго ночью подъ защитою законовъ, обезпечивающихъ за нимъ права данныя Богомъ человѣку? Какимъ красивымъ, какимъ милымъ казался матери ея спящій ребенокъ, ставшій ей еще дороже при воспоминаніи о перенесенныхъ имъ опасностяхъ!. Какъ невозможно казалось ей уснуть среди этого наплыва счастья. А между тѣмъ у этихъ двухъ людей не было клочка земли, не было жилища, которое они могли бы назвать своимъ собственнымъ; они истратили все, что имѣли, до послѣдняго доллара. Они были не богаче птицъ небесныхъ или цвѣтовъ полевыхъ, и все-таки они отъ радости не могли заснуть. О, вы, отнимающіе свободу у человѣка, какой отвѣтъ дадите вы Богу?
ГЛАВА XXXVIII.
правитьМногимъ изъ насъ приходилось иногда въ тяжелыя минуты жизни чувствовать, что умереть было бы гораздо легче, чѣмъ жить.
Мученикъ даже передъ лицомъ смерти, среди страшныхъ тѣлесныхъ страданій, находитъ въ самомъ ужасѣ своего положенія подкрѣпленіе и новыя силы. Сильное возбужденіе, энтузіазмъ могутъ помочь человѣку перенести всякія мученія, разъ онъ знаетъ, что они приводятъ къ вѣчному покою и блаженству.
Но жить, день за днемъ переносить унизительное, горькое рабство, чувствовать, какъ нервы притупляются, какъ самая способность чувствовать слабѣетъ, — выносить эту долгую, томительную, сердечную пытку, это медленное часъ за часомъ, капля по каплѣ угасаніе внутренней жизни, вотъ истинное испытаніе нравственныхъ силъ человѣка.
Когда Томъ стоялъ лицомъ къ лицу со своимъ мучителемъ, слышалъ угрозы и въ глубинѣ души думалъ, что часъ его насталъ, сердце его билось отвагой, ему казалось, что онъ можетъ перенести и пытку, и костеръ, и что угодно, такъ какъ вслѣдъ за ними явится Христосъ и небо. Но когда мучитель ушелъ, когда возбужденіе исчезло, вернулась боль въ его израненномъ, избитомъ тѣлѣ, вернулось сознаніе его унизительнаго, безнадежнаго, безпомощнаго положенія, и онъ томился весь день.
Раны его еще далеко не зажили, а Легри потребовалъ, чтобы онъ ходилъ на работу въ поле наравнѣ съ прочими; и вотъ потянулись дни тяжелаго, мучительнаго труда, всевозможныхъ обидъ и притѣсненіи, какія можетъ изобрѣсти злобный, низкій человѣкъ. Тотъ, кто испыталъ физическую боль, даже при всѣхъ смягчающихъ ея условіяхъ, знаетъ, какое раздраженіе она вызываетъ. Томъ пересталъ удивляться постоянной угрюмости своихъ товарищей; ровное, благодушное настроеніе, обычное ему до сихъ поръ, исчезло, нервы его были въ постоянномъ напряженіи. Онъ надѣялся, что въ свободное время будетъ читать Библію, но у него не было свободнаго времени. Въ страдную пору Легри, не задумываясь, заставлялъ своихъ невольниковъ работать въ воскресенье такъ же, какъ въ будни. И что могло удержать его? воскресная работа увеличивала количество собраннаго хлопка и давала ему возможность выиграть пари; а если вслѣдствіе этого умретъ нѣсколько негровъ, онъ купитъ себѣ новыхъ, болѣе здоровыхъ. Первое время Томъ обыкновенно прочитывалъ стиха два Библіи при свѣтѣ костра, вернувшись съ работы. Но послѣ жестокой расправы, произведенной надъ нимъ, онъ сталъ возвращаться домой до того усталымъ, что у него кружилась голова и темнѣло въ глазахъ, какъ только онъ пытался читать; онъ радъ былъ, подобно прочимъ, растянуться на землѣ въ полномъ изнеможеніи.
Странно, но глубокая и спокойная вѣра, поддерживавшая его до сихъ поръ, начинала уступать мѣсто сомнѣніямъ и мраку отчаянія. Передъ его глазами постоянно стояла самая мрачная загадка нашей жизни: души развращаются и гибнуть, зло торжествуетъ, а Богъ безмолвствуетъ. Цѣлые недѣли и мѣсяцы боролся Томъ съ мракомъ и печалью, царившими въ душѣ его. Онъ думалъ о томъ письмѣ, которое миссъ Офелія послала его друзьямъ въ Кентукки и усердно молился, чтобы Богъ послалъ ему избавленіе; а затѣмъ онъ ждалъ въ смутной надеждѣ, что кто нибудь явится выкупить его; но никто не являлся, и въ душѣ его зарождались горькія мысли, что безполезно служить Богу, что Богъ забылъ его. Онъ иногда встрѣчался съ Касси, иногда, когда его призывали въ господскій домъ, онъ мелькомъ видалъ грустную Эммелину, но не разговаривалъ ни съ той, ни съ другой. Да по правдѣ сказать, ему и некогда было разговаривать съ кѣмъ бы то ни было.
Одинъ разъ вечеромъ, онъ сидѣлъ печальный и истомленный у потухавшихъ головней, на которыхъ готовился его скудный ужинъ. Онъ подбросилъ охапку хвороста въ огонь, чтобы усилить свѣтъ и вытащилъ изъ кармана свою ветхую Библію. Онъ перечитывалъ отмѣченныя мѣста, которыя такъ часто волновали его душу, слова патріарховъ и пророковъ, поэтовъ и мудрецовъ, внушавшихъ людямъ мужество, голоса великаго сонма спутниковъ, невидимо окружающихъ насъ на жизненномъ пути. Что это? Слова ли потеряли свою силу, или ослабѣвшіе глаза и утомленныя притупившіяся чувства перестали откликаться на мощный голосъ вдохновенія? Тяжело вздохнувъ, онъ снова опустилъ Библію въ карманъ. Грубый хохотъ заставилъ его очнуться; онъ поднялъ глаза, — Легри стоялъ передъ нимъ.
— Что, дурачина, — сказалъ онъ, — ты, кажется, находишь, что твоя религія не дѣйствуетъ? Я такъ и зналъ, что въ концѣ концовъ вобью это въ твою кудластую башку.
Злая насмѣшка была тяжелѣе голода, холода и наготы. Томъ молчалъ.
— Ты былъ глупъ, — продолжалъ Легри; — когда я тебя купилъ, я хотѣлъ тебя хорошо устроить. Тебѣ жилось бы даже лучше, чѣмъ Самбо и Квимбо, и работалъ бы ты немного; вмѣсто того чтобы терпѣть побои да розги, ты распоряжался бы другими и самъ бы сѣкъ негровъ; а кой когда тебѣ пришлось бы и погрѣться стаканчикомъ добраго пунша. Ну, что, не пора ли тебѣ образумиться? Брось этотъ старый хламъ въ огонь и переходи въ мою вѣру!
— Избави, Господи! — съ жаромъ проговорилъ Томъ.
— Ты видишь, Богъ вовсе не хочетъ помогать тебѣ. Вели бы онъ хотѣлъ, онъ не далъ бы мнѣ купить тебя. Вся эта ваша религія вранье и обманъ, Томъ. Я это отлично знаю. Лучше держись меня! Я, какъ ни какъ, не выдумка, а настоящій человѣкъ, я могу многое сдѣлать!
— Нѣтъ, масса, — отвѣчалъ Томъ. — Я буду держаться своего. Можетъ быть, Богъ поможетъ мнѣ, можетъ быть, нѣтъ, но я буду держаться Его и вѣрить въ Него до конца.
— Ну, и дуракъ! — вскричалъ Легри, плюнувъ на него и толкнувъ его ногой. — Все равно я тебя дойму и смирю, увидишь! — и онъ ушелъ прочь.
Когда тяжелое бремя угнетаетъ душу до послѣднихъ предѣловъ терпѣнія, настаетъ моментъ отчаяннаго напряженія всѣхъ физическихъ и нравственныхъ силъ, пытающихся сбросить эту тяжесть; вслѣдствіе этого самая тяжелая скорбь часто предшествуетъ возврату бодрости и надежды. Такъ было и съ Томомъ. Безбожныя слова его жестокаго господина переполнили чашу его терпѣнія; и хотя онъ еще цѣплялся за вѣчную твердыню вѣры, но это было послѣднее, отчаянное усиліе. Томъ сидѣлъ передъ огнемъ, какъ окаменѣлый. Вдругъ все окружающее его какъ бы изчезло и передъ нимъ возстало видѣніе: Спаситель въ терновомъ вѣнцѣ, избитый, истекающій кровью. Въ благоговѣйномъ ужасѣ смотрѣлъ Томъ на величавое терпѣніе изображавшееся на Его лицѣ. Глубокіе страдальческіе глаза проникли своимъ взоромъ до глубины его сердца; душа его пробудилась, трепеща отъ волненія, онъ протянулъ руки и упалъ на колѣни; и вотъ мало по малу видѣніе измѣнилось; острыя тернія превратились въ лучи; въ непостижимомъ блескѣ тотъ же ликъ, полный состраданія, склонился къ нему, и онъ услышалъ голосъ, говорившій: «Претерпѣвшій до конца, возсядетъ со Мной на престолѣ Моемъ, какъ я претерпѣлъ до конца и возсѣлъ съ Отцемъ моимъ на престолѣ Его».
Долго ли пролежалъ Томъ, онъ и самъ не зналъ. Когда онъ пришелъ въ себя, огонь потухъ, платье его было мокро отъ холодной росы; но страшный душевный кризисъ миновалъ, среди охватившей его радости онъ не чувствовалъ ни голода, ни холода, ни униженія, ни отчаянія. Въ этотъ часъ онъ въ глубинѣ души отрекся отъ всякой надежды на земныя радости и безповоротно принесъ собственную волю въ жертву Господу. Томъ поднялъ глаза къ тихимъ, безсмертнымъ звѣздамъ. Этимъ воплощеніямъ ангельскихъ духовъ, которые глядятъ съ небесъ на человѣка; и ночное безмолвіе огласилось торжественнымъ гимномъ, который онъ часто пѣвалъ въ болѣе счастливые дни, но никогда съ такимъ чувствомъ, какъ теперь.
«Земля растаетъ, какъ снѣгъ, померкнетъ солнце, Богъ призвавшій меня къ этой жизни, на вѣки вѣчные пребудетъ моимъ Богомъ. И когда эта земная жизнь прекратится, и плоть и чувства мои умрутъ, меня ждетъ въ небесахъ жизнь мирная и радостная. Проживемъ мы тамъ десять тысячъ лѣтъ, какъ солнце сіяя лучами, и все столько же впереди останется намъ дней пѣть хвалу Господу».
Люди, близко знакомые съ жизнью невольниковъ, знаютъ, что среди нихъ ходитъ много разсказовъ о видѣніяхъ, подобныхъ переданному нами. Мы слышали отъ нихъ самихъ такого рода разсказы чрезвычайно трогательные и правдивые. Психологи учатъ, что при извѣстномъ состояніи души, ощущенія и образы, возникающія въ ней, пріобрѣтаютъ такую силу, что подчиняютъ себѣ внѣшнія чувства и заставляютъ ихъ придавать осязаемыя формы представленіямъ, созданнымъ воображеніемъ. Кто можетъ измѣрить власть всепокоряющаго духа надъ нашею плотью, кто можетъ указать пути, какіе онъ изберетъ, чтобы вдохнуть мужество въ отчаивающуюся душу страдальца? Если несчастный, всѣми забытый рабъ вѣритъ, что Христосъ являлся ему и разговаривалъ съ нимъ, кто рѣшится разубѣждать его? Развѣ Христосъ не говорилъ, что Его призваніемъ во всѣ вѣка было утѣшать сокрушенныхъ сердцемъ и исцѣлять страждущихъ?
Когда сѣрые лучи разсвѣта разбудили спавшихъ невольниковъ, и они, дрожа отъ холода, побрели на работу, одинъ среди нихъ шелъ твердою поступью, ибо тверже, чѣмъ земля, на которую онъ ступалъ, была его непоколебимая вѣра въ вѣчную, всемогущую любовь. Ахъ, Легри! попытайся опять бороться съ нимъ! Величайшія мученія, горе, униженіе и лишенія лишь ускорятъ тотъ часъ, когда онъ войдетъ въ царствіе Божіе.
Съ этихъ поръ ненарушимый миръ воцарился въ сердцѣ бѣднаго невольника, Спаситель избралъ его своимъ храмомъ. Исчезли всѣ земныя сожалѣнія, исчезли приливы надежды, страха и желаній, человѣческая воля такъ долго боровшаяся и страдавшая, расплылась въ божественной волѣ. Остающійся жизненный путь казался ему настолько короткимъ, такъ живо чувствовалась близость вѣчнаго блаженства, что самыя тяжелыя испытанія не задѣвали его.
Всѣ замѣтили происшедшую въ немъ перемѣну. Къ нему какъ будто вернулась прежнія веселость и живость, никакія насмѣшки, никакія обиды не нарушали его спокойнаго расположенія духа.
— Чортъ возьми! Что такое сдѣлалось сч3 Томомъ? — замѣтилъ Легри, обращаясь къ Самбо. — Все послѣднее время онъ ходилъ повѣся носъ, а теперь скачетъ, какъ кузнечикъ.
— Не знаю, масса! Не задумалъ ли онъ бѣжать?
— Пусть бы попробовалъ, — сказалъ Легри со звѣрской усмѣшкой, — это была бы забавная штука, какъ ты думаешь, Самбо?
— Еще бы! Ха, хо, хо! — захохоталъ подобострастно низкій гномъ. — Господи, вотъ то будетъ потѣха, какъ онъ пойдетъ скакать по грязи да пробираться черезъ кусты, а собаки то за нимъ! Я чуть не лопнулъ со смѣху, когда мы ловили Молли. Я думалъ, они ее на клочки растерзаютъ, пока я успѣю подойти. У нея до сихъ поръ не сошли знаки на тѣлѣ.
— И не сойдутъ до самой смерти, — сказалъ Легри. — А все таки, Самбо, ты за нимъ присматривай хорошенько! Если онъ въ самомъ дѣлѣ задумалъ что нибудь такое, подстереги его.
— Масса, положитесь на меня! — вскричалъ Самбо, — отъ меня звѣрь не уйдетъ! Хо, хо, хо!
Этотъ разговоръ происходилъ въ то время, когда Легри садился на лошадь, чтобы ѣхать въ сосѣдній городъ. Возвращаясь домой ночью, онъ вздумалъ повернуть лошадь и проѣхать по поселку невольниковъ посмотрѣть, все ли тамъ благополучно.
Была чудная лунная ночь. Тѣни граціозныхъ китайскихъ деревьевъ отчетливо вырисовывались на дернѣ; въ воздухѣ стояла та прозрачная тишина, которую, кажется, какъ будто грѣшно нарушить. Легри былъ недалеко отъ поселка, когда онъ услышалъ пѣніе. Это было что-то необычное онъ остановился и прислушался.
Когда я ясно вижу мнѣ уготованную обитель въ небесахъ,
Я прощаюсь со всякимъ страхомъ, и отираю слезы съ своихъ заплаканныхъ глазъ.
Пусть вся земля возстанетъ противъ моей души,
Пусть духи адскіе ревутъ,
Я лишь смѣюсь надъ гнѣвомъ сатаны и надъ враждою всего свѣта.
Пусть заботы, какъ потокъ, на меня нахлынутъ,
Пусть словно буря меня разитъ печаль,
Мнѣ все равно, лишь бы мнѣ скорѣй достичь моего дома, моего Бога, моего неба, моего блаженства!
— Го, го! — сказалъ Легри самъ про себя. — Вотъ какъ онъ разсуждаетъ! Ненавижу я эти проклятые методистскіе гимны! Эй, ты, черномазый! — крикнулъ онъ, вдругъ наѣзжая на Тома и замахиваясь хлыстомъ, — какъ ты смѣешь орать здѣсь, когда ты долженъ лежать въ постели? Заткни свою черную глотку и убирайся спать!
Легри былъ страшно раздраженъ радостнымъ настроеніемъ Тома; онъ подъѣхалъ къ нему, на голову и на плечи негра посыпался градъ ударовъ.
— Вотъ тебѣ, собака! — вскричалъ онъ, — посмотримъ, будешь ли ты веселъ послѣ этого!
Но удары падали лишь на внѣшнюю оболочку человѣка и не касались, какъ бывало прежде, его сердца. Томъ принималъ ихъ съ полною покорностью, а между тѣмъ Легри не могъ не замѣтить, что вся власть его надъ этимъ презрѣннымъ рабомъ исчезла. Когда Томъ вошелъ въ свою хижину, а онъ круто повернулъ лошадь, въ умѣ его, какъ молнія, промелькнулъ яркій свѣтъ, проблескъ совѣсти въ мрачной, грѣшной душѣ. Онъ вдругъ ясно понялъ, что между нимъ и его жертвой стоитъ самъ Богъ и у него вырвалось богохульство. Этотъ покорный и молчаливый человѣкъ, на котораго не дѣйствовали ни насмѣшки, ни угрозы, ни побои, ни жестокости, возбуждалъ въ немъ голосъ, говорившій, такъ же какъ бѣсы, изгнанные Спасителемъ: «что тебѣ до насъ Іисусъ Назарянинъ? Зачѣмъ пришелъ ты мучить насъ до времени?»
Вся душа Тома переполнилась состраданіемъ къ несчастнымъ созданіямъ окружавшимъ его. Ему казалось, что для него лично всѣ земныя скорби уже миновали, и онъ стремился изъ той сокровищницы мира и радости, какая ниспослана ему свыше, удѣлить частицу для облегченія ихъ страданій. Правда, случаи для этого представлялись рѣдко. Но по дорогѣ въ поле, и на возвратномъ пути домой, и во время работы ему все-таки иногда удавалось протянуть руку помощи усталому, изнемогающему, угнетенному. Несчастныя, забитыя, измученныя созданія сначала съ трудомъ понимали его; но когда онъ продолжалъ поступать такимъ образомъ цѣлыя недѣли и мѣсяцы, въ ожесточенныхъ сердцахъ пробудились мало по малу давно умолкшія струны. Постепенно и незамѣтно этотъ странный, терпѣливый, молчаливый человѣкъ, всегда готовый взять на себя чужую ношу и не просившій ни у кого помощи, приходившій къ ужину послѣднимъ и бравшій себѣ меньшую долю, всегда готовый подѣлиться своимъ немногимъ съ нуждающимся, въ холодныя ночи отдававшій свое рваное одѣяло больной, дрожавшей отъ холода женщинѣ, въ полѣ подбавлявшій хлопка въ корзину слабыхъ подъ страшнымъ рискомъ недовѣса въ своей собственной; человѣкъ, который не смотря на нещадное преслѣдованіе ихъ общаго тирана, никогда не бранилъ и не проклиналъ его вмѣстѣ съ другими, — этотъ человѣкъ началъ пріобрѣтать большое вліяніе на нихъ. Когда самая горячая страда кончилась, и невольники были избавлены отъ работы по воскресеньямъ, многіе изъ нихъ стали собираться вокругъ него, чтобы послушать его разсказы объ Іисусѣ Христѣ. Имъ очень хотѣлось собираться вмѣстѣ слушать св. Писаніе, молиться, пѣть; но Легри запрещалъ это и не разъ съ руганью и проклятіями разгонялъ такія молитвенныя собранія, такъ что благая вѣсть передавалась наединѣ, отъ одного къ другому. Но кто можетъ описать простодушную радость этихъ несчастныхъ отверженцевъ, для которыхъ жизнь была безрадостнымъ странствіемъ къ мрачному неизвѣстному, когда они услышали о всеблагомъ Спасителѣ и о царствіи небесномъ. Миссіонеры единогласно признаютъ, что изъ всѣхъ племенъ земныхъ ни одна не принимаетъ евангелія такъ охотно, какъ негры. Довѣріе и безусловная вѣра, положенныя въ основу христіанства, составляютъ врожденное свойство этой расы; нерѣдко бываетъ, что сѣмя истины, случайно запавшее въ сердце невѣжественнаго негра, приноситъ плоды болѣе обильные, чѣмъ то же сѣмя въ душѣ человѣка болѣе образованнаго и развитого.
Несчастная мулатка, простодушная вѣра которой была почти подавлена и уничтожена гнетомъ обрушившихся на нее бѣдствій, ободрилась слушая гимны и изрѣченія изъ Священнаго писанія, которые этотъ смиренный проповѣдникъ нашептывалъ ей по дорогѣ на работу и съ работы; и даже мятежная душа полупомѣшанной Касси смягчалась и успокоивалась подъ вліяніемъ его простыхъ, незлобивыхъ рѣчей.
Доведенная до безумія отчаянія своею несчастною жизнью, Касси часто мечтала въ душѣ о часѣ возмездія, когда ея рука отмститъ тирану за всѣ тѣ несправедливости и жестокости, свидѣтельницей которыхъ она была или которыя она на себѣ испытала.
Однажды ночью, когда всѣ въ хижинѣ Тома крѣпко спали, онъ вдругъ проснулся и увидѣлъ ея лицо въ отверстіи вырубленномъ въ бревнѣ и замѣнявшемъ окно. Она, молча, сдѣлала ему знакъ, чтобы онъ вышелъ.
Томъ вышелъ въ дверь. Былъ второй часъ; ночь стояла тихая, лунная. Когда свѣтъ луны упалъ на большіе, черные глаза Касси, Томъ замѣтилъ въ нихъ какой-то особенный дикій блескъ, не походившій на ихъ обычное выраженіе тупого отчаянія.
— Приди сюда, отецъ Томъ, — сказала она, положивъ свою маленькую ручку на его руку и потащила его за собой съ такой силой, точно эта рука была стальная; — или скорѣй, я скажу тебѣ новость.
— Что такое, миссъ Касси? — тревожно спросилъ Томъ.
— Томъ, хочешь ты быть свободнымъ?
— Я получу свободу, когда будетъ угодно Богу, — отвѣчалъ Томъ.
— Но ты можешь получить ее сегодня же ночью! — проговорила Касси энергично. — Идемъ!
Томъ колебался.
— Идемъ! — повторила она шопотомъ, устремляя на него свои черные глаза. — Идемъ! Онъ спитъ, спитъ крѣпко. Я подсыпала ему кой чего въ водку, чтобы онъ не проснулся. Жаль у меня было мало, а то я обошлась бы и безъ тебя. Но все равно, иди, задняя дверь отперта. Тамъ лежитъ топоръ, я его положила — дверь въ его комнату отворена, я проведу тебя. Я бы и сама это сдѣлала, да у меня рука слаба. Идемъ скорѣй!
— Ни за что на свѣтѣ, миссисъ! — твердымъ голосомъ проговорилъ Томъ, останавливаясь и удерживая ее.
— Но подумай обо всѣхъ этихъ несчастныхъ невольникахъ, — сказала Касси. — Мы освободимъ ихъ, уйдемъ куда нибудь въ болота, найдемъ тамъ островокъ и будемъ жить сами по себѣ. Я слыхала, такія вещи бываютъ. Всякая жизнь лучше здѣшней!
— Нѣтъ! — рѣшительно сказалъ Томъ. — Нѣтъ, грѣхъ никогда не можетъ привести къ добру. Я скорѣй готовъ отрубить себѣ правую руку.
— Ну, такъ я сама сдѣлаю! — и она повернулась, чтобы уйти.
— О, миссисъ Касси, — вскричалъ Томъ, загораживая ей дорогу, — ради Христа Спасителя, умершаго за насъ, не отдавайте вашу драгоцѣнную душу дьяволу! Кромѣ зла это ничего не принесетъ. Господь не призвалъ насъ къ мщенію. Мы должны терпѣть и ждать, пока придетъ часъ Его воли.
— Ждать! — вскричала Касси. — Точно я не ждала! я ждала, пока у меня голова стала кружиться, и сердце изныло! За что мучилъ онъ меня? За что мучилъ онъ сотни несчастныхъ созданій? Вѣдь онъ сосетъ изъ тебя кровь капля по каплѣ! Я призвана отомстить! Я слышу голоса, они зовутъ меня! Его часъ насталъ, я хочу упиться кровью его сердца!
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — говорилъ Томъ, держа ея маленькія, судорожно сжимавшіяся ручки, — нѣтъ, бѣдная, заблудшая душа, вы этого не сдѣлаете! Іисусъ Христосъ не проливалъ ничьей крови, кромѣ своей собственной, и ту онъ пролилъ за своихъ враговъ. Господи! помоги намъ идти по стопамъ Его и любить нашихъ враговъ!
— Любить! — вскричала Касси, сверкнувъ глазами, — любить такихъ враговъ! Это противно человѣческой природѣ.
— Да, миссисъ, — возразилъ Томъ, — но Богъ даетъ намъ силу и въ этомъ наша побѣда. Если мы можемъ всѣхъ любить, за всѣхъ молиться, битва кончена, мы побѣдили! Хвала Господу! — Слезы текли по щекамъ негра, голосъ его дрожалъ, онъ поднялъ глаза къ небу.
О Африка! призванная послѣдней изъ странъ земныхъ, — призванная къ терновому вѣнцу, къ бичу, къ кровавому поту, къ крестнымъ мукамъ, — такова будетъ твоя побѣда! но зато, когда царство Христа водворится на землѣ, ты будешь царствовать вмѣстѣ съ нимъ.
Глубокое, искреннее чувство; съ какимъ говорилъ Томъ, его мягкій голосъ, его слезы — все это падало освѣжающей росой на ожесточенную, метущуюся душу несчастной. Огонь въ глазахъ ея потухъ; она опустила голову и Томъ чувствовалъ, какъ разжимались ея руки.
— Я вѣдь говорила тебѣ, что меня преслѣдуютъ злые духи! О, отецъ Томъ, я не могу молиться! Я не молилась съ тѣхъ поръ, какъ продали моихъ дѣтей! То, что ты говоришь, должно быть правда, я знаю, что это правда; но когда я пробую молиться, я не могу! Я могу только ненавидѣть и проклинать!
— Несчастная! — съ состраданіемъ проговорилъ Томъ. — Сатана ищетъ вашу душу, какъ бы погубить ее. Я молюсь за васъ Богу. О, миссисъ Касси! Обратитесь ко всеблагому Христу Спасителю! Онъ приходилъ на землю исцѣлять сокрушенныхъ сердцемъ и утѣшать скорбящихъ!
Касси молчала; крупныя, тяжелыя капли падали изъ ея опущенныхъ глазъ. Томъ молча смотрѣлъ на нее нѣсколько секундъ. — Миссисъ Касси, — нерѣшительнымъ тономъ началъ онъ, — нельзя ли бы вамъ уйти отсюда? если бы это только было возможно, я бы посовѣтовалъ и вамъ, и Эммелинѣ уйти, конечно, безъ кровопролитія, не иначе.
— А ты уйдешь съ нами, отецъ Томъ?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Томъ; — было время, когда я готовъ былъ уйти; но Богъ поручилъ мнѣ этихъ несчастныхъ, я долженъ остаться съ ними и нести свой крестъ до конца. Вы — другое дѣло. Здѣсь вашей душѣ искушеніе, вы не выдержите его, вамъ лучше уйти, если возможно.
— Я могу уйти только въ могилу! — проговорила Касси. — Каждый звѣрь имѣетъ нору, каждая птица гнѣздо, даже змѣи и крокодилы находятъ мѣста, куда они ложатся отдыхать; но для насъ нѣтъ такого мѣста! Въ самыхъ глухихъ болотахъ собаки выслѣдятъ насъ. Всѣ и все противъ насъ, даже животныя; куда намъ идти?
Томъ молчалъ; затѣмъ онъ заговорилъ:
— Тотъ, кто спасъ Даніила во рвѣ львиномъ, кто спасъ отроковъ въ пещи огненной, Тотъ, кто ходилъ по морю и повелѣвалъ вѣтрамъ, Тотъ живъ и нынѣ. Я вѣрю въ Него, я надѣюсь, что Онъ спасетъ васъ. Попробуйте, а я буду всей душой молиться за васъ.
По какому странному закону ума мысль, давно оставленная, брошенная, какъ ненужный камень, вдругъ представляется намъ въ совершенно новомъ свѣтѣ, сверкаетъ передъ нами, словно алмазъ?
Касси часто по цѣлымъ часамъ перебирала въ умѣ всевозможные планы бѣгства и отвергала ихъ, какъ безнадежные и неосуществимые; но въ эту минуту въ душѣ ея мелькнулъ планъ такой простой и удобоисполнимый, что въ ней внезапно проснулась надежда.
— Отецъ Томъ, я попробую! — сказала она.
— Аминь! И да поможетъ вамъ Богъ! — отозвался Томъ.
ГЛАВА XXXIX.
править| «Путь беззаконныхъ, какъ тьма, они не знаютъ, обо что споткнутся». — Притча Соломона: IV. 10. |
Чердакъ въ домѣ Легри представлялъ собою, какъ и многіе чердаки, большое, запущенное помѣщеніе, пыльное, покрытое паутиной, заваленное разнымъ хламомъ. Богатая семья, занимавшая домъ во время его великолѣпія, увезла съ собой большую часть роскошной мебели; остальная уныло стояла по заплесневѣлымъ, пустымъ комнатамъ или была свалена на чердакъ. Здѣсь же около стѣны стояли два громадные ящика, въ которыхъ была раньше упакована мебель. Маленькое окошечко пропускало сквозь свои грязныя, пыльныя стекла мутный свѣтъ на красивые стулья съ высокими спинками и на покрытые пылью столы, видавшіе лучшіе дни. Въ общемъ это было мрачное, жуткое мѣсто, и легенды, ходившія о немъ среди суевѣрныхъ негровъ, еще увеличивали нагоняемый имъ страхъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ здѣсь была заперта негритянка, навлекшая на себя неудовольствіе Легри. Что происходило съ нею на чердакѣ, мы не знаемъ, негры лишь шопотомъ передавали объ этомъ другъ другу; извѣстно было только, что въ одинъ прекрасный день тѣло несчастной унесли оттуда и предали землѣ. Послѣ этого стали говорить, будто на старомъ чердакѣ слышны брань и проклятія, звуки ударовъ, стоны и вопли отчаянія. Однажды эти разсказы дошли до Легри: онъ страшно взбѣсился и поклялся, что первый, кто станетъ повторять ихъ, получитъ возможность провѣрить ихъ, такъ какъ просидитъ на чердакѣ цѣлую недѣлю, прикованный на цѣпь. Эта угроза прекратила всѣ разговоры, но нисколько не поколебала вѣры въ легенду.
Мало-по-малу всѣ въ домѣ стали избѣгать не только лѣстницы, которая вела на чердакъ, но корридора, съ котораго начиналась лѣстница, всѣ даже боялись упоминать о нихъ, и легенда стала мало-по-малу забываться. И вотъ вдругъ Касси пришло въ голову воспользоваться суевѣріемъ Легри для освобожденія и себя, и своей подруги по несчастію.
Спальня Касси приходилась прямо подъ чердакомъ. Въ одинъ прекрасный день, она ни слова не сказавъ Легри, вдругъ вздумала перебираться оттуда и переносить всѣ вещи и всю мебель, въ другую дальнюю комнату. Слуги, которыхъ она позвала помогать себѣ, очень усердно бѣгали и суетились, когда Легри вернулся съ прогулки верхомъ.
— Эй, Кассъ! — закричалъ онъ, — ты что это такое затѣяла?
— Ничего, просто хочу перейти въ другую комнату, — отвѣчала Касси угромо.
— Съ какой это стати? — спросилъ Легри.
— Просто такъ, мнѣ хочется.
— Чортъ тебя побери! Да почему?
— Потому что мнѣ хочется хоть когда-нибудь поспать.
— Поспать! а здѣсь кто же тебѣ мѣшаетъ спать?
— Если тебѣ хочется знать, я, пожалуй, скажу, — сухо отвѣчала Касси.
— Да ну, говори, чертовка, что такое?
— Ничего, тебѣ бы это не помѣшало спать! Просто съ чердака слышны стоны, возня, кто-то катается по полу и такъ каждую ночь, съ полуночи до утра.
— На чердакѣ? — сказалъ Легри встревожась, но съ притворнымъ смѣхомъ, — кто же это тамъ, Касси?
Касси подняла на него глаза и посмотрѣла взглядомъ, который пронизалъ его до мозга костей. — Да, Симонъ, сказала она, — кто это тамъ такой? Хотѣлось бы мнѣ услышать отъ тебя! Но ты, вѣроятно, не знаешь?
Легри съ ругательствомъ замахнулся на нее хлыстомъ, но она уклонилась отъ удара, прошла въ дверь и, оглянувшись на него, сказала: — Попробуй поспать въ этой комнатѣ, тогда ты все узнаешь. Право, попробуй! — Съ этими словами она быстро захлопнула за собой дверь и заперла ее на ключъ.
Легри шумѣлъ, ругался и грозилъ выломать дверь; но потомъ, очевидно, одумался и пошелъ въ гостиную. Касси видѣла, что ея стрѣла попала въ цѣль. И съ этой минуты она съ удивительной ловкостью пользовалась каждымъ удобнымъ случаемъ, чтобы укрѣпить вызванное ею впечатлѣніе.
Въ одну изъ щелей въ стѣнѣ чердака она вставила горлышко разбитой бутылки такимъ образомъ, что при малѣйшемъ вѣтрѣ оттуда вылетали печальные и протяжные стоны, а при сильномъ вѣтрѣ эти стоны переходили въ настоящіе вопли, которые суевѣрному слуху легко могли представиться криками ужаса и отчаянія. Слуги слыхали по временамъ эти звуки и старая легенда о привидѣніяхъ воскресла въ ихъ памяти. Суевѣрный страхъ овладѣлъ всѣмъ домомъ; и, хотя никто не смѣлъ заикнуться о немъ Легри, но онъ чувствовалъ его въ воздухѣ и заражался имъ.
Никто не поддается суевѣрію такъ легко, какъ безбожные люди. Христіанинъ спокоенъ, такъ какъ вѣритъ въ мудраго Отца, правящаго міромъ; Его присутствіе вноситъ свѣтъ и порядокъ даже въ область невѣдомаго; но для человѣка, отрекшагося Бога, міръ духовъ является по словамъ еврейскаго поэта «страною мрака и сѣни смертной», гдѣ царитъ безпорядокъ, и гдѣ свѣтъ похожъ на тьму. Жизнь и смерть представляются ему полными привидѣній, призраковъ и страшныхъ тѣней.
Тлѣющая искра нравственнаго чувства разгорѣлась въ душѣ Легри, благодаря его встрѣчѣ съ Томомъ, разгорѣлась, но скоро была затушена силою преобладавшаго въ немъ злого начала; и однако, съ тѣхъ поръ каждое слово о вѣрѣ и любви, молитва или гимнъ вызывали въ душѣ его трепетъ и волненіе, переходившіе въ суевѣрный ужасъ.
Вліяніе на него Касси носило странный характеръ. Онъ былъ ея господинъ, ея тиранъ и мучитель. Онъ зналъ, что она вполнѣ въ его власти, что ей не откуда ждать помощи или избавленія; но самый грубый человѣкъ не можетъ жить въ постоянномъ общеніи съ сильной женской натурой, не подвергаясь въ значительной степени ея вліянію. Когда Легри купилъ Касси она была, какъ намъ извѣстно изъ ея собственнаго разсказа, женщиной получившей тонкое воспитаніе; онъ не щадилъ ее и грубо попиралъ ногами ея чувства. Но когда время, дурное вліяніе и отчаяніе убили въ ней женственность и зажгли огонь страшнаго гнѣва и ненависти, она стала до нѣкоторой степени господствовать надъ нимъ, онъ поперемѣнно то тиранилъ, то боялся ее.
Вліяніе это еще усилилось съ тѣхъ поръ, какъ Касси нѣсколько помутилась въ умѣ, и всѣ ея слова и рѣчи получили какой-то странный, таинственный смыслъ.
Дня черезъ два послѣ описаннаго нами переселенія Касси, Легри сидѣлъ вечеромъ въ старой гостиной, передъ каминомъ; догоравшіе дрова освѣщали комнату невѣрнымъ свѣтомъ. Погода была бурная, вѣтреная, такая, при которой въ старыхъ домахъ подымаются всевозможные стуки и шумы. Стекла трещали, ставни хлопали, вѣтеръ вылъ и стоналъ въ трубахъ, по временамъ выдувая изъ нихъ цѣлыя облака сажи и дыма, съ которыми, казалось, влеталъ въ комнату легіонъ духовъ. Легри нѣсколько часовъ подрядъ занимался сведеніемъ счетовъ и чтеніемъ газетъ, а Касси сидѣла въ углу и мрачно смотрѣла въ огонь. Наконецъ, Легри отложилъ газету и увидѣлъ на столѣ старую книгу, которую Касси читала въ началѣ вечера, взялъ ее и началъ перелистывать. Это былъ сборникъ разсказовъ о кровавыхъ убійствахъ, о призракахъ, о сверхъестественныхъ видѣніяхъ, одна изъ тѣхъ книгъ которыя, несмотря на лубочное содержаніе и картинки, представляютъ заманчивое чтеніе.
Легри пофыркивалъ и посвистывалъ, но все-таки читалъ, переворачивая страницу за страницей; наконецъ, выругался и бросилъ книгу на полъ.
— Неужели ты вѣришь въ привидѣнія, Касси? — спросилѣ онъ, взявъ щипцы и поправляя огонь. — Я думалъ, что у тебя больше здраваго смысла, что ты не испугаешься какого-то шума.
— Не все-ли тебѣ равно, вѣрю я, или нѣтъ! — мрачно отвѣчала Касси.
— Бывало на морѣ товарищи пробовали пугать меня страшными разсказами, — сказалъ Легри. — Да не на такого напали! Я крѣпокъ, меня такимъ вздоромъ не проймешь, такъ и знай!
Касси молча, пристально смотрѣла на него изъ своего темнаго угла. Въ ея глазахъ горѣлъ какой то странный свѣтъ, который всегда вызывалъ въ Легри безпокойство.
— Всѣ эти твои шумы были просто-на-просто крысы да вѣтеръ, — продолжалъ Легри. — Крысы иногда страшно шумятъ. Я слышалъ какую они возню поднимали въ трюмѣ корабля; а вѣтеръ! Господи! чего не услышишь въ шумѣ вѣтра!
Касси знала, что ея взглядъ тревожитъ Легри и, не отвѣчая, продолжала смотрѣть на него пристально, все съ тѣмъ же страннымъ, нечеловѣческимъ выраженіемъ.
— Ну, что-же ты молчишь? Скажи, вѣдь я правду говорю? — спросилъ Легри.
— Развѣ крысы могутъ сойти съ лѣстницы, пройти по корридору, открыть дверь, которая была заперта и заставлена стуломъ? — спросила Касси. — Развѣ онѣ могутъ идти, идти прямо къ твоей кровати и положить на тебя руку, вотъ такъ?
Касси не сводила своихъ блестящимъ глазъ съ Легри, пока говорила, а онъ слушалъ ее, какъ въ кошмарѣ, пока при послѣднихъ словахъ она не дотронулась до его руки своею холодною, какъ ледъ, рукою. Онъ отскочилъ назадъ съ ругательствомъ.
— Баба! Что ты говоришь? Никто этого не дѣлалъ!
— Ахъ нѣтъ… конечно, нѣтъ… развѣ я сказала, что они дѣлали? — отвѣчала Касси съ насмѣшливой улыбкой.
— Но развѣ… развѣ ты въ самомъ дѣлѣ видѣла? Говори, Касси, что тамъ такое, говори!
— Ложись самъ въ той комнатѣ, — отвѣчалъ Касси, — вотъ и узнаешь.
— А это пришло съ чердака, Касси?
— Это? что такое это?
— Да то, о чемъ ты разсказывала.
— Я ничего тебѣ не разсказывала, — съ мрачною угрюмостью отвѣчала Касси.
Легри тревожно ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ.
— Надо разслѣдовать, въ чемъ тутъ дѣло. Сегодня же пойду туда. Я возьму пистолеты…
— Отлично, — сказала Касси. — Лягъ въ той комнатѣ, я буду очень рада! Застрѣли ихъ изъ пистолета, пожалуйста!
Легри топнулъ ногой и произнесъ страшное проклятіе.
— Не кляни, — замѣтила Касси, — неизвѣстно, кто можетъ услышать тебя. Шитъ! это что?
— Что такое? — спросилъ Легри, вздрогнувъ.
Большіе, старые, голландскіе часы, стоявшіе въ углу комнаты, зашипѣли и медленно пробили двѣнадцать.
Легри, самъ не зная почему, не могъ ни говорить, ни двигаться; смутный ужасъ охватилъ его. Касси съ острымъ, насмѣшливымъ блескомъ въ глазахъ глядѣла на него и считала удары.
— Двѣнадцать часовъ, хорошо, теперь посмотримъ, что будетъ, — сказала она, — отворила дверь въ коридоръ и остановилась, какъ бы прислушиваясь.
— Слушай! Что это? — спросила она, поднимая палецъ.
— Просто вѣтеръ, — отвѣчалъ Легри. — Развѣ ты не слышишь, какъ онъ страшно дуетъ, проклятый!
— Симонъ, приди сюда! — шепнула Касси, взявъ его за руку и подводя къ лѣстницѣ. — Что это такое, какъ ты думаешь? Слушай!
Дикій вопль пронесся по лѣстницѣ. Онъ шелъ съ чердака. У Легри задрожали колѣни; лицо его побѣлѣло отъ страха.
— Не взять-ли тебѣ пистолеты? — сказала Касси съ усмѣшкой, отъ которой у Легри застыла кровь въ жилахъ.
— Знаешь, надо разслѣдовать это дѣло. Иди-ка сейчасъ! Они тамъ!
— Не пойду! — сказалъ Легри съ ругательствомъ.
— Отчего? Вѣдь никакихъ привидѣній не бываетъ? ты самъ говорилъ! Иди! — И Касси вбѣжала на первыя ступени винтовой лѣстницы, смѣясь и оглядываясь на него.
— Да иди-же!
— Ты сама настоящій дьяволъ! — вскричалъ Легри. — Иди назадъ, колдунья! Касси! не ходи туда!
Но Касси дико захохотала и побѣжала дальше по лѣстницѣ. Онъ слышалъ, какъ она открыла дверь на чердакъ. Сильный порывъ вѣтра загасилъ свѣчу, которую онъ держалъ въ рукѣ, а съ тѣмъ вмѣстѣ раздались страшные, нечеловѣческіе крики. Легри казалось, что кто-то кричитъ ему прямо въ уши.
Онъ въ безумномъ ужасѣ вбѣжалъ въ гостиную. Черезъ нѣсколько минутъ туда вошла и Касси блѣдная, спокойная, холодная, какъ духъ мщенія, все съ тѣмъ же зловѣщимъ блескомъ въ глазахъ.
— Надѣюсь, ты доволенъ? — спросила она.
— Провалъ тебя возьми, Касси!
— За что? — спросила Касси, — я только сходила наверхъ и заперла двери. Какъ ты думаешь, Симонъ, что тамъ такое на этомъ чердакѣ?
— Это не твое дѣло! — отвѣчалъ Легри.
— Ахъ, не мое! Ну, хорошо, во всякомъ случаѣ я очень рада, что не сплю подъ нимъ.
Ожидая, что въ этотъ вечеръ будетъ сильный вѣтеръ, Касси ходила на чердакъ и открыла окно. Поэтому, какъ только открылась дверь на лѣстницу, сверху дунулъ вѣтеръ и потушилъ свѣчу.
Эта сцена можетъ служить образчикомъ той игры, какую Касси вела съ Легри. Въ концѣ концовъ онъ скорѣе согласился бы сунуть голову въ львиную пасть, чѣмъ идти осматривать чердакъ. Между тѣмъ, ночью, когда всѣ въ домѣ спали, Касси тихонько носила туда разную провизію, чтобы ее хватило на нѣсколько дней; она перенесла туда же понемножку большую часть одежды и бѣлья своего и Эммелининаго. Когда все было устроено, онѣ стали выжидать удобной минуты для приведенія своего плана въ исполненіе.
Постаравшись подольститься къ Легри и воспользовавшись его хорошимъ настроеніемъ, Касси упросила его взять ее съ собой въ сосѣдній городокъ, который былъ расположенъ на самомъ берегу Красной рѣки. Съ удивительною, почти сверхъестественною памятью она замѣтила всѣ повороты дороги и расчитала въ умѣ, сколько понадобится времени, чтобы пройти ее пѣшкомъ.
Теперь, когда все было готово для начала представленія, читатель, можетъ быть, пожелаетъ заглянуть за кулисы и посмотрѣть послѣдній актъ его.
День близился къ вечеру. Легри не было дома, онъ уѣхалъ верхомъ на сосѣднюю ферму. Послѣдніе дни Касси была необыкновенно любезна и кротка въ обращеніи; казалось, между ней и Легри установились вполнѣ дружескія отношенія. Теперь она была въ комнатѣ Эммелины, и онѣ собирали вещи въ два небольшіе узла.
— Ну, вотъ такъ, этого довольно, — сказала Касси. — Теперь надѣвай шляпку и идемъ, пора!
— Какъ, да вѣдь они насъ увидятъ! — вскричала Эммелина.
— Конечно, увидятъ, — холодно отвѣтила Касси. — Ты же знаешь, что они во всякомъ случаѣ должны погнаться за нами. Вотъ какъ мы сдѣлаемъ: мы выйдемъ тихонько чернымъ ходомъ и побѣжимъ мимо невольничьяго поселка. Или Самбо, или Квимбо навѣрно замѣтятъ насъ. Они бросятся за нами, а мы убѣжимъ въ болото; туда они за нами не погонятся, а вернутся, поднимутъ тревогу, выпустятъ собакъ, и все такое. Пока они будутъ суетиться да бросаться въ разныя стороны, мы съ тобой проберемся въ ручей, что протекаетъ сзади дома и дойдемъ по нему до самого чернаго хода. Это собьетъ съ толку собакъ: въ водѣ они не почуютъ нашихъ слѣдовъ. Всѣ убѣгутъ изъ дома ловить насъ, а мы въ это время войдемъ чернымъ ходомъ и поднимемся прямо на чердакъ, гдѣ я приготовила для насъ постель въ одномъ изъ большихъ ящиковъ. Намъ придется прожить нѣсколько дней на чердакѣ. Онъ перевернетъ небо и землю, чтобы поймать насъ. Онъ, навѣрно, созоветъ старыхъ надсмотрищиковъ съ сосѣднихъ плантацій и устроитъ настоящую охоту; они обыщутъ все болото до послѣдней кочки. Онъ хвастаетъ тѣмъ, что еще ни кому не удалось уйти отъ него. Ну, и отлично, пусть себѣ охотится на здоровье!
— Касси, какъ вы хорошо все придумали! — вскричала Эммелина. — Никому другому это и въ голову бы не пришло!
Въ глазахъ Касси не выражалось ни радости, ни торжества — одна только рѣшимость отчаянія.
— Идемъ! — сказала она, протягивая руку Эммелинѣ.
Онѣ безшумно выскользнули изъ дома и подъ покровомъ сгущавшихся сумерекъ стали быстро пробираться къ хижинамъ негровъ. Серебристый серпъ мѣсяца появился на небѣ и отдалилъ наступленіе темноты. Все случилось, какъ предсказывала Касси: когда онѣ подошли къ самому болоту, окружавшему со всѣхъ сторонъ плантацію, они услышали голосъ, который приказывалъ имъ остановиться. Но этотъ голосъ принадлежалъ не Самбо, а Легри, который сталъ осыпать ихъ сильнѣйшими ругательствами. При звукѣ этого голоса болѣе слабая Эммелина не выдержала: она схватила за руку Касси и прошептала: — О, Касси, я сейчасъ упаду!
— Если ты упадешь, я убью тебя, — отвѣчала Касси; она вынула небольшой блестящій стилетъ и сверкнула имъ передъ глазами дѣвушки.
Эта угроза достигла цѣли — Эммелина не упала въ обморокъ и, слѣдуя за Касси, добралась до такой топкой и темной части болота, что Легри нечего было и думать поймать ихъ тамъ безъ посторонней помощи.
— Хорошо, — звѣрски захохоталъ онъ, — все равно онѣ попали въ ловушку, изъ которой имъ не уйти! Мерзавки! пусть себѣ сидятъ тамъ! ужъ я же ихъ отпотчую!
— Эй, сюда! Самбо! Квимбо! Всѣ рабочіе! — закричалъ Легри подходя къ хижинамъ въ то самое время, когда негры возвращались съ работъ. —Тамъ въ болотѣ двѣ бѣлыя бабы. Я дамъ пять долларовъ тому, кто ихъ поймаетъ. Спустите собакъ! Тигра, Фурію, всѣхъ!
Эта новость произвела сильное волненіе. Многіе изъ негровъ бросились предлагать свои услуги, кто въ разсчетѣ на награду кто изъ подлаго подобострастія, составляющаго одно изъ самыхъ печальныхъ послѣдствій рабства. Всѣ забѣгали въ разныя стороны: одни приносили смоляные факелы; другіе отвязывали собакъ, хриплый лай которыхъ придавалъ еще болѣе оживленія всей этой сценѣ.
— Масса, а что если не удастся поймать ихъ, можно въ нихъ стрѣлять? — спросилъ Самбо, которому Легри далъ ружье.
— Стрѣляй въ Касси, если хочешь. Ей давно пора отправляться къ дьяволу, а въ дѣвчонку не стрѣляй, — отвѣчалъ Легри. Ну, ребята, живо, отправляйтесь. Пять долларовъ тому, кто захватитъ ихъ, и каждому изъ васъ по стакану водки!
Вся шайка при свѣтѣ пылающихъ факеловъ съ гиканьемъ, криками и шумомъ направлялась къ болоту, а въ нѣкоторомъ разстояніи слѣдовала домашняя прислуга. Въ домѣ не было ни души, когда Касси и Эммелина пробрались въ него съ чернаго входа. Гиканье и крики ихъ преслѣдователей еще стояли въ воздухѣ; и, выглянувъ изъ окна гостиной, Касси и Эммелина увидѣли, какъ толпа съ зажженными факелами разсыпалась по краю болота.
— Смотрите! — указала на нее Эммеллина, — охота началась! Глядите какъ мелькаютъ повсюду эти огни! А собаки-то! Слышите какъ онѣ лаютъ? Если бы мы были тамъ, намъ ни за что бы не спастись. О, ради Бога, спрячемся поскорѣй!
— Нечего торопиться, — холодно отвѣчала Касси, — всѣ ушли смотрѣть на охоту, это для нихъ пріятное развлеченіе! Мы успѣемъ подняться наверхъ. А прежде, — продолжала она, спокойно взявъ ключъ изъ кармана сюртука брошеннаго Легри, — прежде я возьму что нибудь намъ на дорогу.
Она отворила конторку, достала оттуда пачку банковыхъ билетовъ и быстро пересчитала ихъ.
— Ахъ, пожалуйста не дѣлайте этого, — вскричала Эммелина.
— Отчего? — спросила Касси. — Что по твоему лучше, чтобы мы умерли съ голоду въ болотѣ или чтобы мы могли доѣхать до свободныхъ штатовъ? Деньги все могутъ сдѣлать, дѣвочка! — И съ этими словами она спрятала билеты къ себѣ за лифъ платья.
— Но вѣдь это значитъ воровать! — прошептала Эммелина съ отчаяніемъ.
— Воровать! — съ презрительной усмѣшкой повторила Касси. Они крадутъ наше тѣло и душу, такъ имъ нечего упрекать насъ въ воровствѣ! Всѣ эти деньги украдены, украдены у бѣдныхъ, голодныхъ, изнуренныхъ работою созданій, которыя въ концѣ концовъ должны идти къ дьяволу по его милости! Не ему говорить о воровствѣ! Ну, однако пойдемъ-ка лучше на чердакъ. Я снесла туда свѣчей и нѣсколько книгъ, чтобы намъ было не такъ скучно. Можешь быть спокойна, они не станутъ искать насъ тамъ; а если вздумаютъ, я къ нимъ явлюсь привидѣніемъ.
Войдя на чердакъ Эммелина увидѣла, что громадный ящикъ въ которомъ когда-то перевозилась мебель, опрокинутъ на бокъ, отверстіемъ къ стѣнѣ, или, лучше сказать, къ наклонной сторонѣ крыши. Касси зажгла маленькую лампочку и онѣ ползкомъ пролѣзая подъ крышей, забрались въ ящикъ. Въ немъ были разложены два небольшіе матраца и нѣсколько подушекъ; въ другомъ ящикѣ рядомъ лежалъ цѣлый запасъ свѣчей, провизіи и платье, необходимое имъ для путешествія; Касси уложила его въ удивительно небольшіе свертки.
— Ну вотъ, — сказала Касси, повѣсивъ лампочку на крючокъ, вбитый для этой цѣли въ стѣнку ящика, — это будетъ пока что нашъ домъ! Нравится онъ тебѣ?
— Вы увѣрены, что они не придутъ сюда и не будутъ обыскивать чердакъ?
— Хотѣла бы я посмотрѣть, какъ это Симонъ Легри придетъ сюда! Какое тамъ! Онъ постарается держаться какъ можно подальше. А слуги скорѣй дадутъ застрѣлить себя, чѣмъ заглянутъ сюда.
Нѣсколько успокоенная Эммелина прилегла на подушку.
— Касси, когда вы грозились убить меня, что вы хотѣли сдѣлать? — спросила она простодушно.
— Я хотѣла удержать тебя отъ обморока и достигла цѣли. А теперь я вотъ что скажу тебѣ, Эммелина, ты должна собрать всѣ свои силы и не падать въ обморокъ, что бы ни случилось; это совершенно лишнее. Если бы я не удержала тебя тогда, ты была бы теперь въ рукахъ этого негодяя.
Эммелина содрогнулась
Нѣсколько времени обѣ онѣ молчали. Касси читала французскую книгу; Эммелина утомленная пережитымъ волненіемъ, заснула. Ее разбудили громкіе крики, топотъ лошадей и лай собакъ. Она вскочила и слабо вскрикнула.
— Не бойся, — спокойно сказала Касси, — это вернулись охотники. Посмотри черезъ эту щель. Видишь, они всѣ тутъ. Симону придется на сегодня отказаться отъ удовольствія поймать насъ. Смотри, какая его лошадь грязная, видно что ходила по болоту да и собаки пріуныли. Да-съ, баринъ придется вамъ выѣзжать опять на охоту, да и не разъ дичь-то улетѣла!
— Ахъ, пожалуйста, не говорите!! — просила, Эммелина. — Что если они услышатъ васъ!
— Пусть себѣ слышатъ, тогда уберутся подальше! — отвѣчала Касси. — Бояться нечего! Мы можемъ шумѣть сколько хотимъ это только больше напугаетъ. ихъ.
Наконецъ, къ полуночи въ домѣ водворилась тишина. Легри улегся спать проклиная свою неудачу, и давая себѣ слово жестоко отомстить за нее завтра.
ГЛАВА XL.
править| Не думайте, что Богъ забылъ праведника! хотя жизнь обдѣлила его своими дарами, хотя сердце его разбито и истекаетъ кровью, хотя онъ умираетъ презираемый людьми, все равно Богъ отмѣтилъ каждый день его скорбей и счелъ каждую горькую слезу; длинные вѣка небеснаго блаженства заплатятъ за все, что претерпитъ праведникъ на землѣ. (Бранантъ). |
Самый длинный путь имѣетъ свой конецъ, самая мрачная ночь уступаетъ мѣсто утру. Вѣчная, неутомимая смѣна минутъ приближаетъ день грѣшника къ вѣчной ночи, а ночь праведника къ вѣчному дню. До сихъ поръ мы слѣдовали за нашимъ смиреннымъ другомъ по мрачному пути рабства; сначала жизнь его шла спокойно среди довольства и добродушнаго отношенія окружающихъ; затѣмъ ему пришлось разстаться со всѣмъ, что дорого человѣку. Послѣ этого онъ снова попалъ на залитой солнцемъ островъ, гдѣ великодушныя руки прикрыли цвѣтами его цѣпи; и въ концѣ концовъ мы видѣли, какъ послѣдніе лучи земныхъ надеждъ угасли для него въ земномъ мракѣ и какъ среди этого мрака ему ясно засверкали небесныя звѣзды. Теперь надъ вершинами горъ взошла для него утренняя звѣзда; повѣялъ внезапный вѣтерокъ; близокъ разсвѣтъ вѣчнаго дня.
Бѣгство Касси и Эммелины раздражило до послѣдней степени и безъ того озлобленнаго Легри. Его ярость, какъ слѣдовало ожидать, обрушилась на беззащитную голову Тома. Когда онъ объявилъ неграмъ о бѣгствѣ, въ глазахъ Тома блеснулъ лучъ радости, онъ поднялъ руку къ небу и это не ускользнуло отъ Легри. Онъ замѣтилъ, что Томъ не присоединился къ толпѣ охотниковъ. Онъ хотѣлъ было заставить его идти съ прочими, но, зная по прежнимъ опытамъ, что Томъ упорно отказывается принимать участіе въ какихъ бы то ни было насиліяхъ, онъ не сталъ возиться съ нимъ, когда необходимо было спѣшить.
Поэтому Томъ остался дома вмѣстѣ съ нѣсколькими неграми, которыхъ онъ научилъ молиться, и возсылалъ къ Богу молитвы о спасеніи бѣглянокъ.
Когда Легри вернулся съ охоты, разозленный своей неудачей, давно накипавшая въ душѣ его ненависть къ Тому дошла до послѣднихъ предѣловъ. Съ той самой минуты, какъ онъ купилъ его, этотъ рабъ противился ему постоянно, неуклонно и твердо. Въ немъ жила какая-то безмолвная сила, которая жгла Легри, какъ адскій пламень.
— Я ненавижу его! — говорилъ самъ себѣ въ эту ночь Легри сидя на постели. — Я ненавижу его! И развѣ онъ не мой. Развѣ я не могу дѣлать съ нимъ, что хочу? Кто можетъ мнѣ помѣшать? — Легри сжималъ кулаки и потрясалъ ими, какъ будто въ рукахъ у него былъ предметъ, которой онъ могъ разбить въ дребезги.
Но Томъ былъ добросовѣстный, хорошій работникъ, и, хотя за это Легри ненавидѣлъ его еще больше, но все-таки это соображеніе нѣсколько сдерживало его.
На слѣдующее утро онъ рѣшилъ до поры до времени ничего не говорить; собрать людей съ сосѣднихъ плантацій съ собаками и ружьями, оцѣпить болото и устроить настоящую облаву. Если охота будетъ удачна — отлично, а если нѣтъ, онъ призоветъ къ себѣ Тома и зубы его заскрежетали, и вся кровь вскипѣла — тогда онъ смиритъ этого молодца, не то… внутренній голосъ шепнулъ ему нѣчто ужасное, съ чѣмъ душа его согласилась.
Говорятъ — выгода рабовладѣльца служитъ достаточной защитой для раба. Но взбѣшенный человѣкъ можетъ вполнѣ сознательно продать свою душу дьяволу, чтобы достигнуть цѣли; неужели же онъ станетъ больше щадить чужое тѣло?
— Ну, — сказала на другой день Касси, заглядывая въ щель на чердакѣ, — сегодня опять пойдетъ охота!
Передъ домомъ гарцовали три, четыре человѣка на лошадяхъ; двѣ своры чужихъ собакъ вырывались изъ рукъ, удерживавшихъ ихъ негровъ, выли и лаяли другъ на друга.
Двое изъ верховыхъ были надсмотрщики съ сосѣднихъ плантацій, остальные — собутыльники Легри въ деревенскомъ и городскомъ трактирѣ, пріѣхавшіе поохотиться изъ любви къ искусству. Нельзя себѣ представить болѣе отвратительную компанію. Легри усердно угощалъ водкой и ихъ, и негровъ, присланныхъ съ сосѣднихъ плантацій на помощь ему; вообще было въ обычаѣ устраивать изъ такого рода охоты нѣчто въ родѣ праздника для негровъ.
Касси подставила ухо къ щели; и такъ какъ вѣтеръ дулъ прямо на домъ, то она слышала большую часть разговоровъ. Горькая усмѣшка появилась на ея мрачномъ, серьезномъ лицѣ: внизу распредѣляли, кому гдѣ стать, спорили о достоинствахъ собакъ, отдавали приказанія, когда стрѣлять и какъ обращаться съ бѣглянками, когда онѣ будутъ пойманы.
Касси отшатнулась; она сложила руки, подняла глаза къ небу и проговорила: — О, Всемогущій Боже! Всѣ люди грѣшны, но чѣмъ же мы согрѣшили больше всѣхъ людей на свѣтѣ? За что насъ такъ мучатъ?
Страшная горечь слышалась въ ея голосѣ, выражалась въ ея лицѣ.
— Если бы не ты, дѣвочка, — сказала она, глядя на Эммелину, — я бы сошла къ нимъ; я поблагодарила бы всѣхъ, кто хотѣлъ меня застрѣлить. Въ сущности, свобода мнѣ не нужна. Она не вернетъ мнѣ моихъ дѣтей, она не сдѣлаетъ меня тѣмъ, чѣмъ я была прежде.
Дѣтски простодушная Эммелина нѣсколько боялась мрачнаго настроенія Касси. Она и теперь испугалась, но не сказала ни слова, она только ласково взяла ее за руку.
— Оставь! — сказала Касси, стараясь вырвать свою руку, — ты заставишь меня полюбить себя, а я рѣшила никого больше не любить!
— Бѣдная, Касси! — проговорила Эммелина, — зачѣмъ вы такъ думаете? Если Богъ вернетъ намъ свободу, онъ, можетъ быть, вернетъ вамъ и вашу дочь. Во всякомъ случаѣ, я буду вамъ вмѣсто дочери. Я знаю, что мнѣ никогда больше не видать моей бѣдной, старой матери! Я буду любить васъ, Касси, если вы и не полюбите меня!
Кроткая, ласковая дѣвочка побѣдила. Касси сѣла подлѣ нея, обняла ее и гладила ея мягкіе каштановые волосы. Эммелина удивлялась красотѣ ея чудныхъ глазъ, смотрѣвшихъ мягко сквозь блиставшія на нихъ слезы.
— О, Эммъ! — вскричала Касси, — я страстно желала увидѣть своихъ дѣтей, я выплакала по нимъ всѣ глаза! Здѣсь, — она ударила себя въ грудь, — здѣсь все пусто, все безотрадно! Если бы Богъ вернулъ мнѣ дѣтей, тогда я могла бы молиться!
— Надѣйтесь на него, Касси, — сказала Эммелина, — вѣдь Онъ нашъ Отецъ.
— Гнѣвъ его на насъ, — возразила Кассси, — онъ отвратилъ лицо свое отъ насъ.
— Нѣтъ, Касси, Онъ будетъ милостивъ къ намъ. Будемъ надѣяться! Я никогда не теряла надежды.
Охота продолжалась долго, была очень оживленная и основательная, но совершенно безуспѣшная. Касси смотрѣла съ торжествующей насмѣшкой на Легри, когда онъ, усталый и раздосадованный, слѣзалъ съ лошади.
— Ну, Квимбо, — сказалъ Легри, укладываясь на диванѣ въ гостиной, — сходи-ка, приведи сюда Тома! Старый негодяй, это онъ подстроилъ всю штуку! Ну, да я выколочу изъ его черной шкуры куда онѣ дѣвались, я буду не я, если не выколочу.
Самбо и Квимбо, ненавидили другъ друга, но сходились въ одномъ чувствѣ, оба такъ же искренно ненавидѣли Тома. Легри вначалѣ сказалъ имъ, что хочетъ сдѣлать его главнымъ управляющимъ на время своихъ отлучекъ, и это сразу возбудило ихъ недоброжелательство, когда же они увидѣли, что онъ подвергаетъ себя неудовольствію господина, они изъ низкой, рабской угодливости возненавидѣли его еще больше. Поэтому Квимбо съ удовольствіемъ побѣжалъ исполнить данное приказаніе.
Когда Томъ услышалъ, что его зовутъ, сердце его сжалось предчувствіемъ. Онъ зналъ планъ бѣгства невольницъ и зналъ, гдѣ онѣ скрываются; съ другой стороны ему былъ извѣстенъ бѣшеный нравъ Легри и его неограниченная власть. Но онъ надѣялся на Божье милосердіе и твердо рѣшилъ скорѣе умереть, чѣмъ выдать беззащитныхъ.
Онъ поставилъ корзину на землю, поднялъ глаза къ небу и проговорилъ: — Въ руцѣ Твои предаю духъ мой! Ты искупилъ меня, Боже правый! — И онъ спокойно пошелъ за Квимбо, который грубо тащилъ его за руку.
— Ага! — говорилъ великанъ дорогой, — знатно же тебѣ достанется! Масса страхъ какъ сердитъ! Теперь ужъ не вывернешься, небось! Попадетъ тебѣ здорово, повѣрь моему слову! Узнаешь, каково помогать бѣгать неграмъ! Задастъ тебѣ масса!
Томъ не слышалъ всѣхъ этихъ злобныхъ словъ. Въ душѣ его звучалъ другой, болѣе внятный голосъ: «Не бойтесь убивающихъ тѣло и больше уже ничего не могущихъ сдѣлать». Отъ этихъ словъ каждый нервъ, каждая жилка его трепетали, какъ будто перстъ Божій коснулся ихъ; онъ ощущалъ въ себѣ силу тысячи человѣкъ.
Ему казалось, что деревья, кусты, хижины невольниковъ, всѣ эти свидѣтели его униженія, мелькаютъ передъ нимъ, какъ предметы при быстрой ѣздѣ. Душа его трепетала — онъ уже видѣлъ небесную обитель, часъ освобожденія былъ близокъ.
— Ну, Томъ, — сказалъ Легри, подходя къ нему и злобно хватая его за воротъ, — отъ бѣшенства онъ еле могъ говорить и какъ то цѣдилъ слова сквозь зубы, — знаешь ты, что я рѣшился убить тебя?
— Очень можетъ быть, масса, — спокойно отвѣчалъ Томъ.
— Я рѣшился, — повторилъ Легри съ зловѣщимъ спокойствіемъ, — и непремѣнно сдѣлаю это… если ты мнѣ не скажешь все, что знаешь объ этихъ бѣглыхъ дѣвкахъ.
Томъ молчалъ.
— Слышишь, что я говорю! — зарычалъ Легри точно разъяренный левъ и топнулъ ногой. — Отвѣчай!
— Мнѣ нечего сказать, вамъ, масса, — отвѣчалъ Томъ медленно и твердо.
— Ты осмѣлишься сказать, черномордый ханжа, что ты не знаешь гдѣ онѣ? — вскричалъ Легри.
Томъ молчалъ.
— Отвѣчай! — прогремѣлъ Легри, осыпая его бѣшенными ударами. — Знаешь ты что нибудь?
— Знаю, масса, но не могу сказать. А умереть могу.
Легри перевелъ духъ, сдержавъ на минуту свое бѣшенство, онъ взялъ Тома за руку и, приблизивъ свое лицо къ его лицу, проговорилъ страшнымъ голосомъ. — Слушай, Томъ, я пощадилъ тебя одинъ разъ, и потому ты думаешь, я не сдѣлаю того, что говорю; но на этотъ разъ я рѣшился и все разсчиталъ. Ты все время шелъ противъ меня, теперь я или смирю или убью тебя, одно изъ двухъ. Я выпущу изъ тебя всю кровь капля по каплѣ, пока ты не издохнешь!
Томъ поднялъ глаза на своего господина и сказалъ:
— Масса, если бы вы были больны, или несчастны, или умирали, я самъ охотно отдалъ бы всю свою кровь, чтобы спасти васъ. И если бы, выпустивъ по каплѣ кровь изъ моего жалкаго, стараго тѣла, можно было спасти вашу драгоцѣнную душу, я бы охотно пролилъ ее, какъ Господь Богъ пролилъ кровь для моего спасенія. О, масса, не берите этого великаго грѣха на свою душу. Это будетъ тяжелѣе для васъ, чѣмъ для меня. Что бы вы со мной ни дѣлали, мои мученія скоро кончатся; но, если вы не раскаетесь, вы будете мучиться вѣчно!
Эти глубоко прочувствованныя слова прозвучали словно небесная музыка среди бури, и на минуту все смолкло. Легри стоялъ, какъ ошеломленный и глядѣлъ на Тома. Въ комнатѣ водворилась такая тишина, что слышно было тиканье старыхъ часовъ, отсчитывавшихъ мгновенія, въ которыя это ожесточенное сердце еще могло одуматься.
Но это продолжалось недолго. Минутное колебаніе, нерѣшительность, и духъ зла вернулся съ удвоенною силою. Легри съ пѣной у рта набросился на свою жертву и повалилъ ее на землю.
Сцены кровопролитія и жестокости оскорбляютъ нашъ слухъ и сердце. У человѣка не хватаетъ духу выслушать то, что у другого хватило духу сдѣлать. Намъ нельзя разсказывать даже одинъ на одинъ, что терпятъ наши братья люди и христіане, это слишкомъ разстраиваетъ нервы. А между тѣмъ, о, родина! всѣ эти ужасы дѣлаются подъ сѣнью твоихъ законовъ! О, христіане, ваша церковь видитъ это и по большей части безмолвствуетъ! Но на землѣ жилъ Тотъ, чьи страданія превратили орудіе пытки, униженія и позора въ символъ славы, чести и безсмертія; тамъ, гдѣ Онъ присутствуетъ ни позорное наказаніе, ни кровь, ни оскорбленія не могутъ омрачить славы послѣдней борьбы христіанина.
Былъ ли одинокъ въ эту долгую ночь Томъ, который лежа въ старомъ сараѣ, такъ мужественно и кротко переносилъ всѣ побои и пытки?
Нѣтъ, около него стоялъ Нѣкто, видимый ему одному, — «подобный Сыну Божію».
Тута же стоялъ и искуситель, ослѣпленный гнѣвомъ и неограниченною властью и ежеминутно предлагалъ ему положить конецъ всѣмъ мученіямъ, выдавъ невинныхъ. Но мужественное, вѣрное сердце оставалось неиреклопнымъ Подобно своему Господу, онъ зналъ, что, спасая другихъ, онъ не можетъ спасти себя; самыя страшныя пытки не могли вырвать у него ни одного слова кромѣ молитвъ и исповѣданія вѣры.
— Онъ умираетъ, масса, — сказалъ Самбо, невольно тронутый терпѣніемъ своей жертвы.
— Бей его, пока онъ совсѣмъ издохнетъ! бей его! бей! — кричалъ Легри. — Я всю кровь изъ него выпущу, если онъ не сознается!
Томъ открылъ глаза и посмотрѣлъ на своего господина.
— Бѣдное, жалкое созданіе! — проговорилъ онъ, — больше ты ничего не можешь сдѣлать! Я прощаю тебя отъ всей души! — и онъ лишился чувствъ.
— Ну, теперь, кажется, и вправду издохъ, — сказалъ Легри подходя ближе и разглядывая его. — Да, издохъ! Наконецъ-то я заткнулъ ему глотку, и то хорошо!
Да, Легри; но кто заглушитъ голосъ въ твоей душѣ, въ этой душѣ, которая не знаетъ ни раскаянія, ни молитвы, ни надежды, и въ которой уже горитъ огонь неугасимый?
Но Томъ еще не умеръ. Его удивительныя слова и благочестивыя молитвы тронули сердца озвѣрѣлыхъ негровъ, которые были орудіемъ произведенныхъ надъ нимъ истязаніи. Какъ только Легри ушелъ, они положили его на землю и старались всѣми силами вернуть его къ жизни, — бѣдные глупцы, они воображали, что этимъ дѣлаютъ ему добро.
— По правдѣ сказать, мы очень согрѣшили! — сказалъ Самбо, — надѣюсь, что за этотъ грѣхъ будетъ отвѣчать масса, а не мы.
Они обмыли его раны и устроили ему постель изъ попорченнаго хлопка; одинъ изъ нихъ пробрался въ домъ и подъ предлогомъ усталости выпросилъ себѣ стаканъ водки у Легри. Эту водку они влили въ ротъ Тому.
— О, Томъ, — сказалъ Квимбо, — мы очень согрѣшили передъ тобой.
— Я вамъ прощаю отъ всего сердца, — слабымъ голосомъ проговорилъ Томъ.
— О, Томъ! скажи намъ, кто этотъ Іисусъ? — спросилъ Самбо, — этотъ Іисусъ, который помогалъ тебѣ всю ночь. Кто онъ такой?
Этотъ вопросъ возбудилъ силы умиравшаго. Онъ въ нѣсколькихъ яркихъ словахъ изобразилъ Христа, Его жизнь, Его смерть, Его вѣчное присутствіе, Его спасительную силу.
Они плакали, оба дикаря плакали.
— Отчего я никогда раньше не слыхалъ этого! — говорилъ Самбо, — Но я вѣрю! Я не могу не вѣрить! Господи Іисусе, помилуй насъ!
— Бѣдныя созданія! — проговорилъ Томъ, — я радъ, что пострадалъ, если это приведетъ васъ ко Христу! О, Боже, молю Тебя, дай мнѣ спасти еще эти двѣ души!
Его молитва была услышана.
ГЛАВА XLI.
правитьЧерезъ два дня послѣ этого одинъ молодой человѣкъ въ легкой повозкѣ подъѣхалъ къ дому по аллеѣ китайскихъ деревьевъ; онъ быстро бросилъ возжи на шею лошади, соскочилъ на землю и спросилъ нельзя ли видѣть хозяина усадьбы?
Это былъ Джоржъ Шельби. Чтобы объяснить, какъ онъ попалъ сюда, мы должны вернуться на минуту назадъ въ нашей исторіи.
Письмо миссъ Офеліи къ миссисъ Шельби по какой-то несчастной случайности провалялось мѣсяца два на почтѣ въ одномъ глухомъ городкѣ, прежде чѣмъ пришло по назначенію; и когда оно было получено, Томъ уже затерялся среди болотъ Красной рѣки.
Миссисъ Шельби была сильно огорчена этимъ письмомъ, но не могла сразу ничего предпринять. Она въ то время ухаживала за своимъ мужемъ, лежавшимъ въ горячкѣ. Джоржъ Шельби, уже превратившійся изъ мальчика въ стройнаго молодого человѣка, помогалъ ей и въ этомъ, и въ завѣдываніи дѣлами отца. Миссъ Офелія была настолько предусмотрительна, что сообщила имя повѣреннаго Сентъ-Клера, и все что можно было сдѣлать въ данную минуту, это обратиться къ нему письменно за справками. Внезапная смерть мистера Шельби нѣсколько дней спустя вызвала, понятно, массу хлопотъ, которыя отвлекли вниманіе семьи въ другую сторону.
Мистеръ Шельби выказалъ свое довѣріе женѣ, назначивъ ее единственной опекуншей надъ имѣніемъ, и такимъ образомъ на рукахъ ея оказалась сразу масса запутанныхъ дѣлъ.
Миссисъ Шельби принялась, съ отличающей ее энергіей, распутывать и приводить въ порядокъ эти дѣла; нѣсколько времени и она, и Джоржъ были поглощены собираніемъ и провѣркою счетовъ, продажей части имѣнія и уплатою долговъ, такъ какъ миссисъ Шельби рѣшила все привести въ извѣстность и вполнѣ опредѣлить свое положеніе. Во время этихъ хлопотъ они получили письмо отъ повѣреннаго, указаннаго имъ миссъ Офеліей: онъ сообщалъ, что ему не извѣстно о судьбѣ Тома, негръ проданъ съ аукціона, деньги за него получены, и больше онъ ничего сказать не можетъ.
Этотъ отвѣтъ не успокоилъ ни Джоржа, ни миссисъ Шельби. Мѣсяцевъ черезъ шесть по полученіи письма отъ повѣреннаго, Джоржу пришлось по дѣламъ матери ѣхать на низовья Миссисипи. Онъ рѣшилъ побывать въ Новомъ Орлеанѣ и лично навести справки въ надеждѣ напасть на слѣдъ Тома и выкупить его.
Послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ безуспѣшныхъ розысковъ, Джоржъ случайно встрѣтилъ въ Новомъ Орлеанѣ человѣка, который далъ ему нужныя свѣдѣнія. Запасшись достаточной суммой денегъ, нашъ герой сѣлъ на пароходъ, отправляющійся къ устью Красной рѣки, твердо рѣшивъ найти и выкупить своего стараго друга.
Его немедленно ввели въ домъ; онъ засталъ Легри въ гостиной. Легри принялъ незнакомца съ угрюмымъ радушіемъ.
— Я узналъ, — заявилъ молодой человѣкъ, — что вы купили въ Новомъ Орлеанѣ негра по имени Томъ. Онъ принадлежалъ раньше моему отцу, и я пріѣхалъ узнать, нельзя ли мнѣ выкупить его у васъ.
Легри нахмурилъ брови и заговорилъ съ внезапно вспыхнувшимъ гнѣвомъ. — Да, я купилъ такого негра и, чортъ знаетъ, сколько потерялъ на немъ! Дерзкая, наглая собака! Взбунтовалъ всѣхъ моихъ негровъ, помогъ бѣжать двумъ дѣвкамъ, которыя стоили по 800 или по тысячѣ долларовъ каждая. Онъ самъ въ этомъ сознался, и когда я приказалъ ему сказать, гдѣ онѣ, онъ отвѣчалъ, что знаетъ да не скажетъ. Такъ и уперся на своемъ, я отодралъ его такъ, какъ еще не дралъ ни одного негра. Онъ, кажется, умираетъ, а впрочемъ, не знаю, можетъ быть, и выживетъ!
— Гдѣ онъ? — вскричалъ Джоржъ запальчиво, — покажите мнѣ его! — Щеки юноши пылали, глаза его метали искры, но онъ изъ осторожности не сказалъ ни слова больше.
— Онъ тамъ, въ сараѣ, — сказалъ маленькій негритенокъ, державшій лошадь Джоржа.
Легри выбранилъ мальчика и ударилъ его. Но Джоржъ, не говоря ни слова, повернулся и пошелъ въ указанное мѣсто.
Томъ лежалъ уже два дня. Онъ не страдалъ, такъ какъ всѣ нервы его были разбиты, способность чувствовать боль уничтожена. Онъ находился большею частью въ тихомъ забытьѣ. Душа его не могла сразу освободиться отъ оковъ по природѣ сильнаго, хорошо сложеннаго тѣла. Ночью къ нему пробирались украдкой несчастные невольники, отнимая у себя минуты короткаго отдыха, чтобы чѣмъ нибудь отблагодарить того, кто всегда былъ такъ добръ къ нимъ. Правда, немного могли дать ему его бѣдные ученики — всего кружку холодной воды, но они давали ее отъ полноты сердца.
Слезы падали на это честное, безжизненное лицо, слезы запоздалаго раскаянія бѣдныхъ, невѣжественныхъ язычниковъ, въ которыхъ его любовь и терпѣніе пробудили чувство; горячія молитвы возсылались надъ нимъ къ Спасителю, котораго они недавно узнали, узнали почти только по имени, но котораго тоскующее сердце человѣка никогда не призываетъ напрасно.
Касси, выскользнувшая изъ своего убѣжища, подслушала, что говорилось въ домѣ и узнала о той жертвѣ, какую онъ принесъ ей и Эммелинѣ. Въ слѣдующую же ночь она пришла къ нему, не смотря на опасность быть открытой; подъ вліяніемъ прощальныхъ словъ, которыя умирающій нашелъ въ себѣ силу проговорить слабымъ голосомъ, ледъ отчаянія столько лѣтъ сковывавшій ея сердце растаялъ, и мрачная, очерствѣвшая женщина снова нашла способность плакать и молиться.
Когда Джоржъ вошелъ въ сарай, у него закружилась голова и сжалось сердце.
— Возможно ли это, возможно ли? — говорилъ онъ, опускаясь на колѣни подлѣ умирающаго. — Дядя Томъ! мой бѣдный, старый другъ!
Звукъ этого голоса достигъ до сознанія умирающаго. Онъ слегка повернулъ голову, улыбнулся и сказалъ:
«Іисусъ можетъ и ложе смерти сдѣлать мягкимъ, какъ пуховая подушка».
Слезы, дѣлавшія честь сердцу юноши, брызнули изъ его глазъ, когда онъ наклонялся надъ своимъ несчастнымъ другомъ.
— Милый дядя Томъ! очнись, скажи что нибудь! Посмотри на меня. Я Джоржъ, твой маленькій масса Джоржъ! Развѣ ты не узнаешь меня?
— Масса Джоржъ! — повторилъ слабымъ голосомъ Томъ, открывая глаза, — масса Джоржъ! — Онъ смотрѣлъ, не узнавая.
Но мало по малу мысли его прояснились, блуждающіе глаза остановились на Джоржѣ и сверкнули радостью, все лицо, просіяло, онъ сжалъ руки, и слезы потекли по его щекамъ.
— Слава Богу! это… это… это все, чего я хотѣлъ! Они не забыли меня! Это грѣетъ мою душу, это радуетъ мое старое сердце. Теперь я умру спокойно. Благословенъ Господь Богъ!
— Ты не умрешь! ты не долженъ умирать, — ты не долженъ думать о смерти! Я пріѣхалъ выкупить тебя и отвезти домой! — пылко говорилъ Джоржъ.
— О, масса Джоржъ, вы опоздали. Господь уже выкупилъ меня и беретъ домой. Мнѣ очень хочется къ Нему. Небо лучше, чѣмъ Кентукки.
— Ахъ, пожалуйста не умирай! Это убьетъ меня! У меня сердце разрывается, когда я подумаю, сколько ты выстрадалъ и теперь лежишь въ этомъ сараѣ! О, мой бѣдный, бѣдный другъ!
— Не называйте меня бѣднымъ, — проговорилъ Томъ торжественно, — я былъ бѣдный, но это уже все прошло. Я стою у порога… у порога Царства Небеснаго! О, масса Джоржъ, передъ мной врата рая! Я побѣдилъ! Христосъ сподобилъ меня побѣдить! Да святится имя Его!
Джоржъ былъ пораженъ той силой и страстью съ какимъ онъ произносилъ эти отрывочныя фразы. Онъ молча смотрѣлъ на него.
Томъ взялъ его за руку и продолжалъ: — Не говорите Хлоѣ, въ какомъ положеніи вы меня нашли. Бѣдняжка, это будетъ страшно тяжело для нея. Скажите ей только, что вы нашли меня на порогѣ рая, и что я ни для кого бы не могъ вернуться. И скажите ей, что Господь Богъ всегда и вездѣ поддерживалъ меня, и что съ Его помощью мнѣ все было легко и хорошо. А дѣти, мои бѣдные дѣтки, моя дѣвочка! Какъ болѣло по нимъ мое старое сердце! — Скажите имъ, чтобы они приходили ко мнѣ, непремѣнно бы приходили! Передайте мою любовь массѣ и милой доброй миссисъ и всѣмъ дома. Вы не знаете… я вѣдь люблю ихъ всѣхъ! Я люблю все на свѣтѣ, всѣхъ людей, ничего нѣтъ лучше любви! О, масса Джоржъ, какое это счастье быть христіаниномъ!
Въ эту минуту Легри подошелъ къ двери сарая, угрюмо заглянулъ въ нее и съ напускнымъ равнодушіемъ отошелъ прочь.
— Старый чортъ! — съ негодованіемъ воскликнулъ Джоржъ. — Пріятно думать, что дьяволъ скоро заплатитъ ему за все это!
— Ахъ нѣтъ, нѣтъ, не говорите такъ, — сказалъ Томъ, сжимая его руку; — онъ несчастный, жалкій человѣкъ! Страшно подумать, что ждетъ его! О, если бы онъ только могъ раскаяться, Господь навѣрно простилъ бы его, но я боюсь, что онъ не можетъ!
— Надѣюсь, что онъ не раскается, — сказалъ Джоржъ, — мнѣ очень не хотѣлось бы встрѣтиться съ нимъ на небѣ!
— Перестаньте, масса Джоржъ, мнѣ больно слышать такія слова. Вы не должны такъ чувствовать. Онъ не сдѣлалъ мнѣ никакого зла, онъ только открылъ для меня врата царства небеснаго.
Въ эту минуту внезапный подъемъ силы, явившійся у умирающаго вслѣдствіе радостнаго свиданія, исчезъ. Онъ сразу ослабѣлъ. Глаза его закрылись, въ лицѣ произошла та таинственная перемѣна, которая предвѣщаетъ переходъ въ иную жизнь.
Онъ началъ дышать медленно и глубоко. Широкая грудь его тяжело поднималась и опускалась. Лицо его выражало торжество побѣдителя.
— Кто… кто… кто можетъ отнять у насъ любовь Христа? — проговорилъ онъ еле слышнымъ, прерывающимся голосомъ, и уснулъ съ улыбкой на губахъ.
Джоржъ сидѣлъ неподвижно въ благоговѣйномъ молчаніи. Это мѣсто казалось ему священнымъ; и когда онъ закрылъ безжизненные глаза и поднялся на ноги, въ умѣ его не было иной мысли, кромѣ той, какую высказалъ его старый другъ: какое счастье быть христіаниномъ!
Онъ обернулся, за нимъ угрюмо стоялъ Легри.
Послѣднія минуты умиравшаго произвели умиротворяющее дѣйствіе на пылкаго, вспыльчиваго юношу.
Присутствіе Легри не вызывало въ немъ гнѣва, просто казалось ему непріятнымъ: ему хотѣлось поскорѣй уйти отъ него безъ лишнихъ разговорсвъ.
Устремивъ на Легри свои живые, черные глаза, онъ просто сказалъ, указывая на покойника:
— Вы взяли отъ него все, что могли. Сколько заплатить вамъ за его тѣло? Я его увезу и похороню, какъ слѣдуетъ!
— Я не торгую мертвыми неграми, — сердито отвѣчалъ Легри. — Можете хоронить его гдѣ и когда хотите.
— Ребята, — повелительно сказалъ Джоржъ двумъ или тремъ неграмъ, смотрѣвшимъ на покойника, — помогите мнѣ поднять его и отнести въ повозку, добудьте мнѣ лопату.
Одинъ изъ негровъ побѣжалъ за лопатой; двое другихъ помогали Джоржу перенести тѣло въ экипажъ, Джоржъ не говорилъ съ Легри и не смотрѣлъ на него; Легри не противорѣчилъ его приказаніямъ; онъ стоялъ, посвистывая, съ видомъ притворнаго равнодушія.
Онъ угрюмо послѣдовалъ за ними, когда они понесли тѣло въ повозку, стоявшую у подъѣзда.
Джоржъ разостлалъ свой плащъ на днѣ повозки и бережно уложилъ на него тѣло, отоднинувъ сидѣнье, чтобы было больше мѣста. Затѣмъ онъ обернулся и, пристально глядя на Легри, проговорилъ сдержанно:
— Я вамъ еще не сказалъ, что я думаю объ этомъ возмутительномъ дѣлѣ; здѣсь не время и не мѣсто говорить о немъ. Но, сэръ, вы поплатитесь за невинно пролитую кровь! Я заявлю объ этомъ убійствѣ. Я поѣду къ судьѣ и донесу на васъ!
— Сдѣлайте одолженіе! — презрительно прищелкнулъ пальцами Легри. — Мнѣ очень интересно, что вы будете заявлять. Гдѣ же у васъ свидѣтели? Гдѣ доказательства? Поѣзжайте, поѣзжайте къ судьѣ.
Джоржъ сразу понялъ всю силу этого возраженія. На плантаціи не было ни одного бѣлаго, который могъ бы явиться свидѣтелемъ, а въ южныхъ штатахъ свидѣтельскія показанія чернокожихъ не принимаются въ расчетъ. Негодованіе кипѣло въ груди его, ему хотѣлось крикнуть такъ, чтобы небо услышало его вопль о справедливости, на это было бы безполезно!
— И сколько шуму изъ за какого-то мертваго негра! — замѣтилъ Легри.
Эти слова были искрой брошенной въ пороховой складъ. Благоразуміе никогда не отличало молодого Кентуккійца. Джоржъ обернулся и однимъ ударомъ по лицу повалилъ Легри на землю. Онъ стоялъ надъ нимъ, пылая гнѣвомъ, и представлялъ не дурное олицетвореніе своего великаго тезки, побѣдившаго дракона.
Есть люди, которые положительно становятся лучше, когда ихъ хорошенько поколотятъ. Они сразу чувствуютъ уваженіе къ человѣку, который сшибетъ ихъ съ ногъ и повалитъ въ грязь. Легри принадлежалъ къ такого рода людямъ. Поднявшись съ земли и отряхнувъ пыль съ своего платья, онъ смотрѣлъ на удалявшуюся повозку съ видимымъ почтеніемъ и не раскрывалъ рта, пока она не скрылась съ глазъ.
За границей плантаціи Джоржъ примѣтилъ сухой, песчаный холмикъ, подъ тѣнью деревьевъ; здѣсь они вырыли могилу.
— Снять плащъ, масса? — спросили негры, когда могила была готова.
— Нѣтъ, нѣтъ, положите его въ плащѣ. Это все, что я могу дать тебѣ теперь, мой бѣдный Томъ, возьми хоть это!
Тѣло опустили въ могилу. Негры молча закидали его землей, насыпали холмикъ и обложили дерномъ.
— Можете идти, ребята, — сказалъ Джоржъ, сунувъ каждому изъ нихъ въ руку по серебряной монетѣ. Но они медлили уходить.
— Будьте добры, масса, купите насъ! — проговорилъ одинъ изъ нихъ.
— Мы были-бы вамъ вѣрными слугами, — подхватилъ другой.
— Здѣсь трудно жить, масса! — сказалъ первый. — Пожалуйста, масса, купите насъ!
— Я не могу, никакъ не могу! — съ трудомъ выговорилъ Джоржъ, дѣлая имъ знакъ уйти, — это невозможно!
Бѣдняки уныло опустили головы и молча удалились.
— Боже вѣчный! — произнесъ Джоржъ, опускаясь на колѣни у могилы своего несчастнаго друга, — призываю тебя въ свидѣтели, что съ этой минуты я буду дѣлать все, что возможно для человѣка, чтобы избавить мою родину отъ проклятія рабства.
На могилѣ нашего друга нѣтъ никакого памятника, онъ и не нуждается въ памятникѣ, Господь Богъ знаетъ, гдѣ онъ лежитъ, и воскреситъ его въ безсмертіе, когда пріидетъ во славѣ Своей.
Не жалѣйте его! Такая жизнь и такая смерть не заслуживаютъ сожалѣнія. Не въ богатствѣ и въ могуществѣ проявляется слава Господня, а въ самоотверженной, страдающей любви. Блаженны тѣ, кого онъ призываетъ идти за Собой, терпѣливо неся свой крестъ. О такихъ сказано: «Блаженни плачущіе, ибо они утѣшатся»!
ГЛАВА XLII.
правитьПо какой-то странной причинѣ разсказы о привидѣніяхъ были въ это время особенно въ ходу среди прислуги въ домѣ Легри.
Негры шопотомъ передавали другъ другу, что по ночамъ слышны были шаги, которые спускались по лѣстницѣ съ чердака и ходили по всему дому. Напрасно замыкали двери верхняго коридора: то ли у привидѣнія былъ въ карманѣ другой ключъ, то ли оно, какъ всѣ привидѣнія съ незапамятныхъ временъ, проходило сквозь замочную скважину; во всякомъ случаѣ оно разгуливало по комнатамъ съ ужасающею смѣлостью.
Относительно внѣшняго вида призрака мнѣнія расходились, такъ какъ негры, да насколько намъ извѣстно и бѣлые тоже, имѣли обыкновеніе при его приближеніи закрывать глаза и прятать голову подъ одѣяла, подъ юбки, подо что попало. Извѣстно, что когда тѣлесные глаза лишены такимъ образомъ способности видѣть, душевные становятся необыкновенно зоркими и проницательными, вслѣдствіе этого явилась масса изображеній привидѣнія, сходство которыхъ подтверждалось клятвами и которыя, какъ часто случается съ портретами, совершенно разнились другъ отъ друга, они сходились только въ одномъ: привидѣніе было одѣто въ бѣлый саванъ. Бѣдные невѣжды не знали древней исторіи, не знали и того, что Шекспиръ засвидѣтельствовалъ обязательность этого костюма, разсказывая:
Покойникъ, въ саванъ облаченный,
На римскихъ улицахъ вопилъ и лепеталъ.
А между тѣмъ они совершенно вѣрно описывали одежду призрака. Это представляетъ собой поразительный фактъ пневматологіи, на который мы обращаемъ вниманіе медіумовъ.
Во всякомъ случаѣ мы имѣемъ основательныя причины вѣрить, что по ночамъ, въ часы излюбленные привидѣніями, высокая фигура въ бѣломъ саванѣ разгуливала по усадьбѣ Легри, проходила черезъ двери, скользила по всему дому, по временамъ исчезала, затѣмъ снова появлялась, поднималась по заброшенной лѣстницѣ на чердакъ; а утромъ входныя двери были заперты и замкнуты, какъ обыкновенно.
Легри не могъ не слышать перешептываній прислуги; и они тѣмъ болѣе волновали его, что онъ замѣчалъ, какъ всѣ стараются что-то скрывать отъ него. Онъ сталъ сильно пить. Днемъ онъ задиралъ голову выше и бранился громче прежняго; но по ночамъ ему снились дурные сны, и видѣнія, которыя вставали въ его разгоряченномъ мозгу, когда онъ ложился на кровать, были далеко не изъ пріятныхъ. Въ тотъ день, когда Джоржъ увезъ тѣло Тома, онъ отправился кутить въ сосѣдній городъ и кутить сильно. Домой онъ вернулся поздно, усталый. Онъ заперъ свою дверь на ключъ, вынулъ ключъ изъ замка и легъ въ постель.
Въ сущности, какъ бы ни старался человѣкъ убить въ себѣ человѣческую душу, но эта душа остается для грѣшника страшнымъ, тяжелымъ даромъ. Кто знаетъ границы или предѣлы ея? Кто знаетъ всѣ ея чуткія предчувствія, весь этотъ страхъ и трепетъ, который человѣкъ не можетъ подавить, точно такъ же какъ онъ не можетъ уничтожить ея безсмертія. Какъ безуменъ тотъ, кто замыкаетъ дверь отъ призраковъ, когда въ его собственной душѣ живетъ призракъ, съ которымъ онъ не смѣетъ встрѣтиться наединѣ, голосъ котораго, заглушенный грудой земныхъ помысловъ, звучитъ какъ труба, предвѣщающая гибель.
Однако Легри заперъ дверь и заставилъ ее стуломъ; онъ поставилъ ночникъ у изголовья своей кровати, и подлѣ него положилъ пистолеты. Онъ осмотрѣлъ запоры и задвижки оконъ, побожился, что не боится ни чорта, ни его чертенятъ, и легъ спать.
Онъ заснулъ, потому что очень усталъ, и заснулъ крѣпко. Но вдругъ во снѣ передъ нимъ встала какая-то тѣнь, онъ почувствовалъ, что что-то ужасное нависло надъ нимъ. Ему показалось, что это саванъ его матери. Но нѣтъ, это была Касси, она развертывала саванъ и показывала ему. Онъ услышалъ смутный шумъ, какіе-то стоны и вздохи, въ то же время онъ чувствовалъ, что спитъ и дѣлалъ усилія, чтобы проснуться. Затѣмъ онъ полупроснулся. Онъ былъ увѣренъ, что кто-то входитъ къ нему въ комнату. Онъ чувствовалъ, что дверь отворяется, но не могъ шевельнуть ни рукой, ни ногой. Наконецъ, онъ повернулся и вздрогнулъ дверь была открыта, и онъ увидѣлъ руку погасившую ночникъ.
Ночь была облачная, туманная, но лунная и онъ видѣлъ, какъ бѣлая фигура скользила по комнатѣ, онъ слышалъ тихій шелестъ ея одежды. Она остановилась около его постели, коснулась его холодной рукой и три раза повторила глухимъ страннымъ шопотомъ: «Приди, приди, приди!» Онъ лежалъ, оцѣпенѣвъ отъ ужаса, весь обливаясь потомъ, и не замѣтилъ, какъ и куда скрылся призракъ. Онъ соскочилъ съ постели и бросился къ двери. Она была закрыта и заперта на ключъ. Легри упалъ безъ чувствъ на полъ.
Послѣ этого онъ сдѣлался настоящимъ пьяницей, онъ пилъ неосторожно и умѣренно, какъ раньше, а безпрестанно, не соблюдая никакой мѣры.
Скоро среди сосѣдей пошли слухи, что онъ боленъ, что онъ при смерти. Пьянство повлекло за собой ту страшную болѣзнь, которая уже въ этой жизни является какъ бы предвкушеніемъ загробной кары. Никто не имѣлъ силъ надолго оставаться при больномъ, слушать его бредъ и крики, его разсказы о видѣніяхъ, отъ которыхъ кровь стыла въ жилахъ; когда онъ умиралъ, у постели его стоялъ строгій бѣлый, неумолимый призракъ, повторявшій: Приди, приди, приди!
По странному стеченію обстоятельствъ утромъ послѣ той ночи, когда привидѣніе явилось Легри, входная дверь оказалась отпертой и кто-то изъ негровъ видѣлъ, какъ двѣ бѣлыя фигуры направлялись по аллеѣ къ большой дорогѣ.
Передъ самымъ восходомъ солнца Касси и Эммелина остановились немножко отдохнуть въ рощицѣ недалеко отъ города.
Касси была одѣта, какъ одѣваются испанскія креолки, вся въ черномъ. На головѣ у нея была маленькая черная шляпка съ густою вышитою вуалью, спускавшеюся на лицо. Онѣ уговорились, что Касси будетъ выдавать себя за знатную даму, а Эммелина за ея служанку.
Выросшая въ хорошемъ обществѣ, Касси по своей внѣшности, рѣчи и манерамъ вполнѣ соотвѣтствовала принятой на себя роли. Изъ ея когда-то роскошнаго туалета у нея осталось нѣсколько платьевъ и драгоцѣнностей, которыя помогли ей разыграть эту роль.
Она остановилась въ предмѣстьи города, около магазина, гдѣ продавались дорожные сундуки, купила себѣ одинъ изъ лучшихъ и попросила продавца доставить ей сундукъ на домъ тотчасъ же. Такимъ образомъ она появилась въ небольшой гостиницѣ, какъ важная леди: мальчикъ везъ за ней ея сундукъ, а Эммелина несла ея дорожный мѣшокъ и разные свертки.
Первый кого она увидѣла при входѣ въ гостиницу, былъ Джоржъ Шельби, ожидавшій слѣдующаго парохода.
Касси замѣтила этого молодого человѣка, когда выглядывала изъ щели на чердакѣ, она видѣла, какъ онъ увезъ тѣло Тома, и съ тайнымъ торжествомъ наблюдала за его столкновеніемъ съ Легри. Затѣмъ, бродя ночью по усадьбѣ въ костюмѣ привидѣнія, она узнала изъ разговоровъ негровъ, кто онъ и какое отношеніе имѣлъ къ Тому. Услышавъ теперь, что онъ, такъ же какъ она, поджидаетъ слѣдующаго парохода, она сразу ободрилась и успокоилась.
Касси держала себя такъ важно, такъ щедро за все платила, что не возбудила въ гостинницѣ ни малѣйшаго сомнѣнія относительно своей личности. Люди вообще не склонны ни въ чемъ подозрѣвать тѣхъ, кто хорошо платитъ. Касси знала это, и потому запаслась деньгами.
Вечеромъ къ пристани подошелъ пароходъ; Джоржъ Шельби, со свойственною кентуккійцамъ любезностью, помогъ Касси взойти на него и постарался доставить ей хорошую каюту.
Во все время плаванья по Красной рѣкѣ Касси, подъ предлогомъ нездоровья, лежала у себя въ каютѣ, и ея горничная усердно ухаживала за нею.
Когда они вошли въ Миссисипи, и Джоржъ узналъ, что незнакомой дамѣ надобно ѣхать въ ту же сторону, какъ ему, онъ предложилъ взять для нея каюту на томъ пароходѣ, на которомъ и самъ отправлялся. Какъ человѣкъ добродушный, онъ искренно жалѣлъ больную и всячески старался помочь ей.
И такъ наши путники благополучно пересѣли на большой параходъ «Цинцинатти» и быстро двинулись вверхъ по рѣкѣ, уносимые силою пара.
Здоровье Касси значительно поправилось. Она сидѣла на палубѣ, обѣдала за табль-д`отомъ, и всѣ пассажиры находили, что эта дама въ свое время, вѣроятно, была красавицей.
Съ первой минуты, какъ Джоржъ увидѣлъ ея лицо, его смутило ея сходство съ кѣмъ-то знакомымъ, но съ кѣмъ именно, онъ никакъ не могъ припомнить. Онъ какъ-то невольно постоянно смотрѣлъ на нее и наблюдалъ за нею. За столомъ или сидя у дверей своей каюты, она постоянно встрѣчала пристальный взглядъ молодого человѣка; но когда онъ видѣлъ, что она замѣтила этотъ взглядъ, онъ изъ вѣжливости отводилъ глаза.
Касси встревожилась. Ей пришло въ голову, что онъ что-то подозрѣваетъ. Наконецъ, она рѣшила положиться на его великодушіе и разсказала ему свою исторію.
Джоржъ былъ отъ души готовъ сочувствовать всякому, кто бѣжалъ съ плантаціи Легри, о которой онъ не могъ безъ отвращенія ни говорить, ни думать, и со свойственнымъ его возрасту и положенію презрѣніемъ ко всевозможнымъ послѣдствіямъ, онъ обѣщалъ Касси сдѣлать все возможное, чтобы защитить ихъ и доставить въ безопасное мѣсто.
Рядомъ съ Касси занимала каюту француженка, госпожа де Ту, съ своей хорошенькой дочкой, дѣвочкой лѣтъ двѣнадцати.
Эта дама, узнавъ изъ разговоровъ Джоржа, что онъ Кентуккіецъ, видимо искала случая познакомиться съ нимъ.
Въ этомъ ей помогала ея прелестная дѣвочка, милая игрушка, способная разогнать скуку двухнедѣльнаго плаванья на пароходѣ.
Джоржъ часто сидѣлъ у дверей каюты, и Касси, оставаясь на палубѣ, могла слышать ихъ разговоръ. Госпожа де Ту подробно разспрашивала о Кентукки, гдѣ, по ея словамъ, она живала въ молодости. Джоржъ съ удивленіемъ замѣчалъ, что она, вѣроятно, живала гдѣ нибудь по сосѣдству съ ихъ имѣніемъ, такъ какъ ея разспросы показывали близкое знакомство съ разными людьми и условіями жизни той мѣстности.
— Не знаете-ли вы, — спросила у него одинъ разъ г-жа де Ту, — нѣкоего господина Гарриса, его имѣніе, должно быть, недалеко отъ вашего?
— Да, недалеко отъ насъ живетъ помѣщикъ Гаррисъ, но мы не ведемъ съ нимъ близкаго знакомства.
— У него, кажется, много невольниковъ? — спросила г-жа де Ту и по ея тону слышно было, что этотъ вопросъ интересуетъ ее больше, чѣмъ она хочетъ показать.
— Да, много, — отвѣчалъ нѣсколько удивленный Джоржъ.
— Не знаете ли вы, живетъ у него… можетъ быть, вы слышали… былъ у него мальчикъ… мулатъ, по имени Джоржъ?
— О, да, конечно, Джоржъ Гаррисъ, я его отлично знаю; онъ женатъ на горничной моей матери. Но онъ уже давно бѣжалъ въ Канаду.
— Бѣжалъ? Слава, Богу! — быстро проговорила г-жа де Ту. Джоржъ съ изумленіемъ посмотрѣлъ на нее, но не сказалъ ни слова.
Г-жа де Ту опустила голову на руку и залилась слезами. — Онъ мой братъ! — проговорила она.
— Что вы говорите! — вскричалъ удивленный Джоржъ.
— Да! — госпожа де Ту гордо подняла голову и отерла слезы, — да, мистеръ Шельби, Джоржъ Гаррисъ мой братъ!
— Я никакъ бы не могъ этому повѣрить! — сказалъ Джоржъ, отодвигаясь со своимъ стуломъ шага на два, чтобы лучше разглядѣть госпожу де Ту.
— Меня продали на югъ, когда онъ былъ еще маленькимъ, — разсказала она, — я попала къ доброму и великодушному человѣку. Онъ увезъ меня въ Вестъ-Индію, далъ мнѣ вольную и женился на мнѣ. Недавно онъ умеръ, и я ѣду въ Кентукки, чтобы розыскать и выкупить брата.
— Я слышалъ, онъ говорилъ, что у него была сестра Эмилія, которую продали на югъ, — замѣтилъ Джоржъ.
— Неужели? вотъ это я и есть! — сказала г-жа де Ту. — А скажите, пожалуйста, что онъ за человѣкъ?
— Онъ былъ очень красивый молодой человѣкъ, не смотря на клеймо рабства, лежавшее на немъ. Всѣ считали его очень умнымъ и честнымъ, мнѣ это хорошо извѣстно, потому что онъ женился на дѣвушкѣ изъ нашего дома.
— А какова была эта дѣвушка? — спросила госпожа Ту поспѣшно.
— Настоящее сокровище! — вскричалъ Джоржъ. — Красавица умница, премилая! И очень благочестивая. Мать сама ее воспитывала и заботилась о ней почти какъ о дочери. Она умѣла читать, писать, вышивать и отлично шить, у нея былъ прелестный голосъ, и она очень хорошо пѣла.
— Она и родилась у васъ въ домѣ?
— Нѣтъ, отецъ купилъ ее въ одну изъ своихъ поѣздокъ въ Новый Орлеанъ и привезъ въ подарокъ матери. Ей въ то время было лѣтъ восемь, девять. Отецъ ни за что не хотѣлъ сказать матери, сколько заплатилъ за нее. Но послѣ его смерти, разбирая его старыя бумаги, мы нашли купчую. Онъ заплатилъ за нея громадныя деньги, вѣроятно, ради ея необыкновенной красоты.
Джоржъ сидѣлъ спиной къ Касси и не замѣчалъ того жаднаго вниманія, съ какимъ она слушала его разсказъ.
При послѣднихъ словахъ его, она дотронулась до его руки и, повернувъ къ нему лицо блѣдное отъ волненія, спросила:
— Не знаете ли вы имени тѣхъ людей, у которыхъ онъ ее купилъ?
— Кажется, дѣло о продажѣ велъ какой-то Симмонсъ, по крайней мѣрѣ на купчей стоитъ это имя, насколько помнится.
— О Боже мой! — вскричала Касси и упала безъ чувствъ. Джоржъ и госпожа де Ту сильно встревожились. Ни одинъ изъ нихъ не догадывался о причинѣ обморока Касси, но, какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ, подняли сильную суету. Въ пылу своего человѣколюбиваго усердія Джоржъ опрокинулъ кувшинъ съ водой и разбилъ два стакана; пассажирки, услышавъ, что кто-то упалъ въ обморокъ, толпились у дверей каюты И насколько могли мѣшали доступу свѣжаго воздуха. Однимъ словомъ, все было сдѣлано, что обыкновенно дѣлается въ подобныхъ случаяхъ. Бѣдная Касси! Придя въ чувство, она отвернулась къ стѣнѣ и плакала; рыдала, какъ ребенокъ. Матери, вы, можетъ быть, угадываете, о чемъ она думала? А можетъ быть, не угадываете? Но она въ эти минуты повѣрила, что Богъ сжалится надъ нею, что она увидитъ свою дочь. И дѣйствительно, она ее увидѣла нѣсколько мѣсяцевъ спустя… впрочемъ, не будемъ забѣгать впередъ.
XLII.
правитьКонецъ нашей исторіи разсказать недолго. Джоржъ Шельби отчасти изъ человѣколюбія, отчасти потому что его заинтересовало романическое стеченіе обстоятельствъ, поспѣшилъ прислать Касси купчую на Элизу. Имена и числа вполнѣ совпадали съ тѣми, какія ей удалось узнать, и въ душѣ ея не осталось сомнѣнія, что дѣло шло именно о ея дочери. Теперь ей оставалось только разыскать слѣды бѣглецовъ.
Такъ какъ по странной случайности, г-жа де Ту преслѣдовала ту же цѣль, то онѣ отправились вмѣстѣ въ Канаду, и принялись наводить справки по всѣмъ селеніямъ, въ которыхъ обыкновенно останавливаются бѣжавшіе невольники. Въ Амгерстбергѣ они нашли того миссіонера, который пріютилъ Джоржа и Элизу по пріѣздѣ ихъ въ Америку, и отъ него узнали, что интересовавшая ихъ семья живетъ въ Монреалѣ.
Прошло уже пять лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ Джоржъ и Элиза стали свободными людьми. Джоржъ нашелъ себѣ постоянныя занятія въ магазинѣ одного почтеннаго машиниста и зарабатывалъ достаточно, чтобы содержать свою семью, которая за это время увеличилась рожденіемъ дочки.
Маленькій Гарри, красивый и способный мальчикъ, ходилъ въ школу и учился очень хорошо.
Почтенный пасторъ Амгерстберга настолько заинтересовался расказомъ г-жи де Ту и Касси, что согласился на просьбу г-жи де Ту и поѣхалъ вмѣстѣ съ ними въ Монреаль помогать имъ въ розыскахъ. Всѣ путевыя издержки г-жа де Ту брала на себя.
Теперь просимъ читателя зайти вмѣстѣ съ нами въ небольшую, чистенькую квартирку въ предмѣстьѣ Менреаля. Вечеръ, веселый огонь пылалъ въ каминѣ, на столѣ, покрытомъ бѣлоснѣжною скатертью, все готово къ ужину. Въ одномъ углу комнаты стоитъ столъ, покрытый зеленой клеенкой, на немъ письменный приборъ, перья, бумага, а надъ нимъ полка съ книгами.
Это кабинетъ Джоржа. Та самая любознательность, которая побудила его самоучкой выучиться читать и писать въ тяжелые годы его молодости, теперь заставляла его все свободное время посвящать самообразованію.
Въ настоящее время онъ сидитъ за столомъ и дѣлаетъ выписки изъ книги, которую читаетъ.
— Полно тебѣ, Джоржъ, — говоритъ Элиза, — тебя цѣлый день не было дома. Оставь книгу, поговоримъ немножко, пока я завариваю чай.
Маленькая Элиза является на помощь матери. Она подходитъ къ отцу и старается отнять у него книгу, и самой усѣсться къ нему на колѣни.
— Ахъ, ты маленькая плутовка! — говоритъ Джоржъ, уступая, какъ при подобныхъ обстоятельствахъ обыкновенно дѣлаютъ мужчины.
— Вотъ и отлично! — замѣчаетъ Элиза, начиная рѣзать хлѣбъ, Она нѣсколько возмужала, пополнѣла; волосы ея скромно зачесаны; видъ у нея вполнѣ счастливой и довольной женщины.
— Ну что, Гарри, какъ ты справился сегодня со своей задачей? — спросилъ Джоржъ, положивъ руку на голову сына.
Гарри лишился своихъ длинныхъ локоновъ, но у него остались тѣ же глаза съ длинными рѣсницами и смѣлый, открытый лобъ. При вопросѣ отца на лицѣ его вспыхнулъ румянецъ, и онъ отвѣчалъ съ торжествомъ: — Я сдѣлалъ ее, папа, самъ, съ начала до конца, и никто мнѣ не помогалъ!
— Это хорошо, — проговорилъ отецъ, — старайся во всемъ быть самостоятельнымъ, дружокъ. Ты счастливѣе, чѣмъ былъ я въ твои годы.
Въ эту минуту раздался стукъ въ дверь, и Элиза пошла отворить. Ея радостный возгласъ: — Какъ, это вы? — вызвалъ изъ за стола ея мужа, и онъ подошелъ привѣтствовать добраго пастора изъ Амгертсберга. Съ пасторомъ пришли какія-то двѣ дамы, и Элиза попросила ихъ садиться.
Сказать по правдѣ, почтенный пасторъ составилъ маленькую программу того, какъ все должно произойти. И дорогой всѣ трое убѣждали другъ друга вести себя благоразумно и ни въ чемъ не отступать отъ этой программы.
Пасторъ сдѣлалъ знакъ обѣимъ женщинамъ сѣсть и вынулъ платокъ, чтобы вытереть ротъ передъ произнесеніемъ вступительной рѣчи, какъ вдругъ, къ его великому смущенію, г-жа де Ту разрушила весь его планъ: она бросилась на шею Джоржу и безъ всякаго предисловія вскричала: — О, Джоржъ! Неужели ты не узнаешь меня? Я твоя сестра Эмилія!
Касси спокойно сѣла и, вѣроятно, очень хорошо сыграла бы свою роль, если бы передъ ней вдругъ не явилась маленькая Элиза, какъ двѣ капли воды похожая и ростомъ, и фигурой, и каждой чертой лица, каждымъ локончикомъ, на ея дочь, какой она ее видѣла въ послѣдній разъ. Малютка пристально заглянула ей въ лицо и Касси схватила ее на руки, прижала къ груди и проговорила: — Дорогая моя дѣточка, я твоя мама! — въ эту минуту она искренно этому вѣрила.
На дѣлѣ оказалось не легко привести все въ ясность и порядокъ. Но доброму пастору удалось, наконецъ, успокоить всѣхъ и произнести рѣчь, которой онъ предполагалъ начать объясненіе. Эта рѣчь настолько удалась ему, что всѣ слушатели разрыдались; какого же большаго успѣха могъ ожидать ораторъ древній или современный?
Они всѣ преклонили колѣни и пасторъ произнесъ молитву: бываютъ чувства до того волнующія и бурныя, что успокоить ихъ можно только, изливъ ихъ передъ престоломъ всемогущей Любви.
Послѣ этого новообрѣтенные родственники обнялись съ горячей вѣрой въ Того, кто сохранилъ ихъ невредимыми среди столькихъ опасностей и соединилъ ихъ вмѣстѣ.
Въ записной книжкѣ одного миссіонера, живущаго среди бѣглецовъ, спасшихся въ Канадѣ, встрѣчаются разсказы изъ дѣйствительной жизни иногда болѣе удивительные, чѣмъ всякіе вымыслы романистовъ. Да и можетъ ли быть иначе, при существованіи системы, которая разрываетъ семьи и разметываетъ въ разныя стороны ихъ членовъ, подобно тому, какъ вѣтеръ крутитъ и разметываетъ осенніе листья?
Берега Канады, дающіе пріютъ бѣглецамъ, часто соединяютъ тѣхъ, кто въ теченіе многихъ лѣтъ оплакивалъ другъ друга. Невыразимо трогательно то радушіе съ какимъ здѣсь встрѣчаютъ всякаго новоприбывшаго, въ надеждѣ получить отъ него какія либо свѣдѣнія о матери, сестрѣ, женѣ или ребенкѣ, потерянныхъ изъ виду среди мрака рабства.
Геройскихъ поступковъ здѣсь происходитъ больше, чѣмъ романическихъ: случается нерѣдко, что бѣглецъ, презирая всевозможныя пытки и даже смерть, возвращается назадъ, въ мрачную страну неволи, чтобы высвободить свою сестру, мать или жену.
Одинъ миссіонеръ разсказывалъ намъ про молодого негра, который спасшись бѣгствомъ, два раза возвращался, былъ пойманъ, вынесъ позорное наказаніе плетьми и снова бѣжалъ. Намъ читали его письмо къ друзьямъ, въ которомъ онъ говоритъ, что намѣренъ вернуться въ третій разъ, чтобы, наконецъ, увезти свою сестру. Какъ вы находите, читатель, герой онъ или преступникъ? Сдѣлали бы вы то же для своей сестры? Можете ли вы осудить его?
Но вернемся къ нащимъ друзьямъ, которыхъ мы оставили, когда они еще плакали и не могли придти въ себя отъ своей неожиданной радости. Мало по малу волненіе улеглось, они усѣлись за столъ и принялись мирно бесѣдовать. Касси посадила къ себѣ на колѣни маленькую Элизу, и временами такъ прижимала ее къ себѣ, что удивляла малютку; еще болѣе страннымъ казалось дѣвочкѣ, что эта пріѣзжая упорно отказывалась отъ пирожковъ, увѣряя, будто нашла что-то получше пирожковъ и совсѣмъ не хочетъ ѣсть.
Въ два, три дня съ Касси произошла такая перемѣна, что наши читатели съ трудомъ узнали бы ее. Безнадежное, мрачное выраженіе ея лица смѣнилось кроткимъ и довѣрчивымъ. Она сразу сдѣлалась членомъ семьи и привязалась къ дѣтямъ всѣмъ своимъ сердцемъ, такъ давно жаждавшимъ любви. Для нея казалось естественнѣе привязаться къ маленькой Элизѣ, чѣмъ къ своей собственной дочери, потому что дѣвочка была живымъ портретомъ малютки, которую она потеряла. Дѣвочка явилась соединительнымъ звеномъ между матерью и дочерью; черезъ нее онѣ узнали и полюбили другъ друга. Твердая, неуклонная вѣра Элизы, поддерживаемая постояннымъ чтеніемъ св. Писанія, дѣлала ее подходящей руководительницей для наболѣвшей, разбитой жизнью души ея матери. Касси сразу поддалась доброму вліянію и сдѣлалась благочестивой, любящей христіанкой.
Дня черезъ два г-жа де Ту болѣе подробно разсказала брату свои дѣла. Мужъ оставилъ ей крупное состояніе, которое она великодушно предлагала раздѣлить съ нимъ. Когда она спросила у Джоржа, что сдѣлать, чтобы помочь ему хорошо устроиться, онъ отвѣчалъ: — Дай мнѣ средства получить образованіе, Эмили; это всегда было моей завѣтной мечтой. Остальное самъ устрою.
По зрѣломъ обсужденіи рѣшено было, что вся семья уѣдетъ на нѣсколько лѣтъ во Францію и возьметъ съ собой Эммелину.
Во время путешествія красота молодой дѣвушки плѣнила сердце старшаго штурмана парохода, и вскорѣ по прибытіи въ гавань она вышла за него замужъ.
Джоржъ въ теченіе четырехъ лѣтъ слушалъ лекціи въ одномъ изъ французскихъ университетовъ, занимался съ неутомимымъ прилежаніемъ и сдѣлался вполнѣ образованнымъ человѣкомъ.
Политическія волненія во Франціи заставили всю семью снова вернуться въ Канаду.
Свои чувства и взгляды, какъ человѣка образованнаго и развитого, Джоржъ всего лучше выразилъ въ письмѣ къ одному изъ своихъ друзей:
Моя жизнь до сихъ поръ еще не вполнѣ устроилась. Вы мнѣ говорили, что я смѣло могу вращаться среди общества бѣлыхъ, такъ какъ цвѣтной оттѣнокъ у меня очень незначителенъ, а въ женѣ и дѣтяхъ почти незамѣтенъ. Можетъ быть, вы правы, можетъ быть, при желаніи это было бы возможно. Но говоря откровенно, у меня нѣтъ этого желанія.
Мои симпатіи принадлежатъ расѣ матери, а не отца. Для отца я былъ не дороже красивой собаки или лошади. Для моей несчастной матери я былъ ребенкомъ; и хотя я не видалъ ее послѣ той жестокой продажи, которая разлучила насъ, я знаю, что она нѣжно любила меня, знаю это по себѣ, по тому что самъ перечувствовалъ. Когда я думаю обо всемъ, что она выстрадала, о моемъ собственномъ несчастномъ дѣтствѣ, о борьбѣ и отчаяніи моей героини-жены, о моей сестрѣ, проданной въ Новомъ Орлеанѣ на рынкѣ невольниковъ, — я стараюсь подавить въ себѣ нехристіанскія чувства, но никто не осудитъ меня, если я скажу, что не желаю слыть американцемъ, не желаю имѣть ничего общаго съ ними.
Я хочу дѣлить жребій угнетенной, порабощенной расы; и скорѣй желалъ бы быть двумя тѣнями темнѣе, чѣмъ одной свѣтлѣе.
Моя мечта, мое стремленіе — это примкнуть къ африканской національности, къ народу, который существовалъ бы самостоятельно, независимо отъ другихъ. Но гдѣ мнѣ найти его? Не въ Гаити. Въ Гаити нѣтъ главнаго условія для такого существованія. Рѣка не можетъ подняться выше своего истока. Раса, отъ которой произошли Гаитяне, была выродившаяся, ослабѣвшая, и, въ сущности говоря, пройдутъ вѣка прежде, чѣмъ порабощенное племя дойдетъ до чего нибудь.
Гдѣ же мнѣ искать? На берегахъ Африки я вижу республику, основанную людьми, которые, благодаря своей энергіи и своему самообразованію, лично возвысились надъ уровнемъ рабства. Послѣ подготовительнаго періода и временной слабости эта республика стала въ глазахъ всего свѣта независимымъ государствомъ, признаннымъ и Франціей, и Англіей. Туда я хочу ѣхать, тамъ я буду жить среди моего народа.
Я знаю, что вы всѣ будете противъ меня. Но прежде чѣмъ разить, выслушайте! Пока я жилъ во Франціи, я съ интересомъ изучалъ исторію негровъ въ Америкѣ. Я слѣдилъ за борьбой аболиціонистовъ и колонизаціонистовъ, и, какъ посторонній зритель, вынесъ нѣкоторыя впечатлѣнія, которыя не могъ бы имѣть, если бы принималъ участіе въ борьбѣ.
Я согласенъ, что эта Либерія могла служить различнымъ цѣлямъ, что наши угнетатели могли обратить ее въ орудіе противъ насъ; несомнѣнно они разными недостойными путями пользовались ею, какъ средствомъ отсрочить время нашего освобожденія. Но я спрашиваю себя: развѣ власть Божія не выше всѣхъ человѣческихъ замысловъ? Развѣ не можетъ Богъ разрушить всѣ ихъ планы, и ихъ руками создать для насъ наше государство?
Въ современномъ мірѣ государство можетъ образоваться въ одинъ день. Всѣ великія задачи республиканскаго строя и цивилизаціи уже разрѣшены. Не надо изобрѣтать ничего новаго, достаточно примѣнить существующее. Надо только дружно сплотиться, всѣми силами трудиться на пользу этого новаго дѣла, и весь роскошный Африканскій материкъ откроется для насъ и для дѣтей нашихъ. Нашъ народъ разольетъ волны цивилизаціи и христіанства по его берегамъ и положитъ начало могущественнымъ республикамъ, которыя разрастутся съ быстротой тропической растительности и будутъ существовать долгіе вѣка.
Вы скажете, что я покидаю своихъ братьевъ, томящихся въ неволѣ? Я думаю, это невѣрно. Если я забуду о нихъ на одинъ часъ, на одну минуту моей жизни, пусть Богъ забудетъ меня! Но что я могу сдѣлать для нихъ, живя здѣсь? Развѣ я могу разбить ихъ оковы? Я, какъ единица, ни въ какомъ случаѣ. Но если я войду въ составъ народа, который будетъ имѣть право голоса въ союзѣ другихъ народовъ, тогда иное дѣло. Народъ, государство имѣетъ право доказывать, убѣждать, умолять, защищать интересы своей расы; отдѣльному человѣку это не дано.
Когда Европа станетъ великимъ союзомъ свободныхъ государствъ — а я надѣюсь, что съ Божьею помощью это случится, — когда тамъ уничтожится крѣпостничество и всѣ несправедливости притѣсненія, вызываемыя соціальнымъ неравенствомъ; когда она, по примѣру Франціи и Англіи, признаетъ нашу самостоятельность, — тогда мы въ великомъ конгрессѣ націй возвысимъ свой голосъ въ защиту нашей порабощенной, страдающей расы. Не можетъ быть, чтобы тогда просвѣщенная Америка не пожелала стереть съ своего герба пятно, которое позоритъ ее въ глазахъ другихъ націй и является для нея поистинѣ такимъ же проклятіемъ, какъ и для рабовъ.
Но вы мнѣ скажете, что люди нашей расы имѣютъ такое же право жить въ Американской республикѣ, какъ ирландцы, шведы, нѣмцы. Согласенъ, имѣютъ. Мы должны бы жить рядомъ и вмѣстѣ съ американцами, мы должны быть свободны, мы должны возвышаться силою нашихъ личныхъ качествъ безъ всякаго различія цвѣта и происхожденія; и тотъ, кто отрицаетъ за нами это право, измѣняетъ собственнымъ принципамъ равенства людей. Именно здѣсь, въ Америкѣ, слѣдуетъ предоставить намъ это право болѣе, чѣмъ гдѣ либо. Здѣсь мы имѣемъ больше правъ, чѣмъ всѣ остальные люди, мы, обиженная раса, требующая вознагражденія. Но мнѣ лично этого не нужно, мнѣ нужно имѣть собственную страну, собственный народъ. Я убѣжденъ, что негрская раса имѣетъ свой особенности, которыя разовьются при свѣтѣ цивилизаціи и христіанства; эти особенности не одинаковы съ особенностями англо-саксонской расы, но въ нравственномъ отношеніи, быть можетъ, окажутся болѣе высокаго типа.
Англо-саксонской расѣ ввѣрены были судьбы міра въ первые вѣка цивилизаціи, въ періодъ ея борьбы и столкновеній. Суровость, непреклонность и энергія, отличающія эту расу, вполнѣ подходили для этого періода. Но, какъ христіанинъ, я мечтаю о наступленіи другого времени. Я вѣрю, что оно уже близко; судороги, отъ которыхъ въ наши дни мучатся народы, — это родовыя муки общаго мира и братства людей.
Я увѣренъ, что Африка будетъ развиваться въ духѣ христіанской религіи. Негры не созданы властвовать и повелѣвать, за то они великодушны, незлобивы, способны любить. Пройдя сквозь горнило несправедливости и притѣсненія, они поневолѣ должны были искать утѣшенія въ ученьи любви и всепрощенія, и, благодаря исключительно этому ученью, они окажутся побѣдителями, они распространятъ его на весь материкъ Африки.
Сознаюсь, самъ я въ этомъ отношеніи слабъ, въ моихъ жилахъ на половину течетъ горячая, пылкая саксонская кровь; но я имѣю возлѣ себя краснорѣчивую проповѣдницу евангелія, мою красавицу жену. Когда умъ мой начинаетъ блуждать, она возвращаетъ меня на путь истинный и указываетъ мнѣ христіанскія задачи нашей расы. Какъ христіанинъ-патріотъ, какъ учитель христіанства, хочу я ѣхать въ свою страну, въ свою излюбленную, славную Африку! Въ глубинѣ сердца я часто отношу къ ней дивныя слова пророка: «всѣ чуждались и ненавидѣли тебя, и ни одинъ человѣкъ не приблизился къ тебѣ. Я уже уготовилъ тебѣ вѣчную славу и возднигну тебя на радость многимъ поколѣніямъ».
Вы назовете меня мечтателемъ: вы скажете, что я, вѣроятно, не обдумалъ какъ слѣдуетъ того, что намѣренъ предпринять. Нѣтъ, я все обдумалъ, все разсчиталъ. Я ищу въ Либеріи не сказочной страны счастья, а поприще для работы. Я намѣренъ работать, напрягая всѣ силы, бороться со всевозможными трудностями и разочарованіями, работать до конца жизни. На это я ѣду, и въ этомъ отношеніи, надѣюсь, ожиданія не обманутъ меня.
Какъ бы вы ни относились къ моему рѣшенію, не отнимайте у меня вашей дружбы и вѣрьте, что я всѣмъ сердцемъ преданъ своему народу.
Черезъ нѣсколько дней послѣ этого Джоржъ съ женой, дѣтьми, сестрой и матерью отплылъ въ Африку. Если мы не ошибаемся, свѣтъ еще услышитъ о немъ. Объ остальныхъ нашихъ герояхъ мы не можемъ сообщить ничего особенно интереснаго, кромѣ развѣ нѣсколькихъ словъ о миссъ Офеліи и Топси; послѣднюю же главу мы намѣрены посвятить Джоржу Шельби.
Миссъ Офелія привезла Топси съ собой въ Вермонтъ къ большому удивленію мѣстнаго общества, которое въ Новой Англіи принято называть «наши». «Наши» сначала находили, что Топси являлась страннымъ и совершенно излишнимъ прибавленіемъ къ ихъ строго установленному домашнему строю. Но старанія миссъ Офеліи исполнить свой долгъ относительно дѣвочки оказались настолько успѣшными, что Топси скоро пріобрѣла расположеніе и семьи Сентъ-Клеровъ, и сосѣдей. Взрослой дѣвушкой она, по собственному желанію, приняла крещеніе и стала членомъ мѣстной церкви. Она оказалась такой разумной, дѣятельной и энергичной дѣвушкой, такъ искренно желала приносить пользу ближнимъ, что ее приняли миссіонершей на одну изъ африканскихъ «станцій». И мы слышали, что та неутомимая дѣятельность и изобрѣтательность, которыя дѣлали ее такою неугомонною въ дѣтствѣ, нашли себѣ теперь болѣе безопасное и полезное примѣненіе — при обученіи дѣтей ея соплеменниковъ.
P. S. Нѣкоторымъ матерямъ будетъ вѣроятно пріятно узнать, что г-жѣ де Ту послѣ долгихъ розысковъ удалось напасть на слѣдъ сына Касси. Благодаря своей энергіи, онъ успѣлъ бѣжать изъ неволи нѣсколькими годами раньше матери и нашелъ пріютъ въ сѣверныхъ штатахъ среди друзей угнетенныхъ, которые дали ему образованіе. Онъ собирается вскорѣ послѣдовать за своими родными въ Африку.
ГЛАВА XLIV.
правитьДжоржъ Шельби написалъ матери всего одну строчку, назначивъ день, когда его можно ожидать домой. Онъ не имѣлъ духу описывать послѣднія минуты жизни и смерть своего стараго друга. Нѣсколько разъ принимался онъ писать, но всякій разъ кончалъ тѣмъ, что заливался слезами, разрывалъ бумагу и убѣгалъ куда нибудь, чтобы успокоиться.
Въ день пріѣзда молодого массы Джоржа въ домѣ Шельби шла пріятная суета.
Миссисъ Шельби сидѣла въ своей уютной гостиной, въ каминѣ весело горѣлъ огонь, прогоняя сырость осенняго вечера. Накрытый къ ужину столъ сверкалъ фарфоромъ и хрусталемъ; около него хлопотала наша старая пріятельница, тетушка Хлоя.
Въ новомъ ситцевомъ платьѣ, въ чистомъ бѣломъ передникѣ, въ накрахмаленномъ тюрбанѣ, съ лоснящимся отъ удовольствія лицомъ, она дѣлала видъ, что продолжаетъ убирать столъ, чтобы имѣть предлогъ поболтать со своей госпожей.
— Ну, вотъ! кажется, все по его вкусу! — сказала она, — я и приборъ его поставила поближе къ огню, какъ онъ любитъ! Масса Джоржъ всегда старается усѣсться, гдѣ потеплѣе. Ахъ, Господи! что же это Салли не достала самаго лучшаго чайника, того маленькаго, который масса Джоржъ подарилъ барынѣ къ Рождеству? Я его сейчасъ принесу! Вѣдь масса Джоржъ писалъ вамъ, миссисъ? — спросила она.
— Писалъ, Хлоя, но всего одну строчку, только что онъ пріѣдетъ сегодня вечеромъ, если ничто не задержитъ.
— А о моемъ старикѣ ничего не писалъ? — спросила Хлоя, продолжая возиться съ чашками.
— Нѣтъ, ничего. Вообще онъ ни о чемъ не писалъ, Хлоя. Онъ говоритъ, что все разскажетъ, когда пріѣдетъ.
— Это похоже на массу Джоржа. Онъ всегда любитъ все самъ разсказывать. Я это за нимъ давно замѣчала. Да по правдѣ говоря, я не понимаю, что за охота бѣлымъ такъ много писать, вѣдь это скучное и трудное дѣло писанье-то!
Миссисъ Шельби улыбнулась.
— Я думаю, мой старикъ и не узнаетъ мальчишекъ, да и Полли тоже! — продолжала Хлоя. — Она уже такая большенькая стала да и хорошая такая, проворная! Она теперь дома смотритъ, какъ пекутся лепешки, его любимыя! Точно такія я спекла ему въ то утро, какъ его увезли. Господи! какъ мнѣ тогда тяжело было!
Миссисъ Шельби вздохнула. Сердце ея сжалось при этомъ воспоминаніи. Она чувствовала смутную тревогу послѣ полученія письма отъ сына, она боялась, что за его молчаніемъ скрывается что нибудь недоброе.
— Бумажки у васъ здѣсь, миссисъ? — тревожно спросила Хлоя.
— Здѣсь, Хлоя.
— Мнѣ хочется показать старику тѣ самыя бумажки которыя фордитеръ далъ мнѣ. — Мнѣ жалко, говоритъ, Хлоя, что ты уходишь, поживи еще у меня, — Благодарю васъ, масса, говорю я, я бы пожила, только мой мужъ пріѣзжаетъ домой, да и моей барынѣ безъ меня не справиться. — Такъ и сказала ему. Онъ славный человѣкъ, этотъ масса Джоржъ.
Хлоя настоятельно просила свою госпожу сохранить тѣ самыя ассигнаціи, которыми она получала жалованье, чтобы показать ихъ мужу, какъ доказательство своихъ способностей, и миссисъ Шельби охотно согласилась исполнить ея просьбу.
— Онъ ни за что не узнаетъ Полли, старикъ-то мой! Господи, вѣдь уже прошло пять лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ его увезли! Она тогда совсѣмъ на ногахъ еще не стояла! Помните, какъ онъ, бывало, смѣется, когда она начнетъ переступать ножками, да и упадетъ!
Послышался стукъ колесъ.
— Масса Джоржъ! — вскричала тетушка Хлоя, подбѣгая къ окну.
Миссисъ Шельби бросилась къ двери и попала прямо въ объятія сына. Тетушка Хлоя тревожно вглядывалась въ темноту.
— Ахъ, моя бѣдная, бѣдная тетушка Хлоя! — вскричалъ Джоржъ и взялъ ея грубую, черную руку въ обѣ свои. — Я бы отдалъ все свое состояніе, чтобы привезти его съ собою, но онъ перешелъ въ лучшій міръ!
Миссисъ Шельби вскрикнула отъ неожиданнаго горя, но тетушка Хлоя ничего не сказала.
Всѣ вошли въ столовую. Деньги, которыми Хлоя такъ гордилась, все еще лежали на столѣ.
— Вотъ, — сказала она, собирая бумажки дрожащей рукою и подавая ихъ своей госпожѣ, — возьмите! Я не хочу видѣть ихъ, ни слышать объ нихъ! Какъ я думала, такъ все и вышло: продали его, да и убили тамъ, на этихъ плантаціяхъ!
Хлоя повернулась и гордо пошла вонъ изъ комнаты. Миссисъ Шельби послѣдовала за нею, нѣжно взяла ее за руку, посадила на стулъ, и сама сѣла подлѣ нея.
— Моя бѣдная, добрая Хлоя, — говорила она.
Хлоя положила голову на плечо къ своей госпожѣ и зарыдала: — О, миссисъ, простите! Сердце у меня разрывается, вотъ что!
— Я это понимаю, — сказала миссисъ Шельби со слезами.
— Я не могу помочь тебѣ, но намъ Господь Іисусъ Христосъ поможетъ. Онъ исцѣляетъ разбитыя сердца и врачуетъ ихъ раны.
Нѣсколько минутъ они всѣ трое молча плакали. Наконецъ, Джоржъ сѣлъ подлѣ безутѣшной вдовы, взялъ ее за руку и въ простыхъ, но прочувствованныхъ словахъ разсказалъ ей послѣднія минуты жизни ея мужа, его смерть и прощальный привѣтъ.
Черезъ мѣсяцъ послѣ этого, однажды утромъ всѣ невольники Шельби были созваны на большую веранду, чтобы выслушать нѣсколько словъ, которыя хотѣлъ сказать имъ молодой хозяинъ.
Къ всеобщему удивленію онъ вышелъ съ пачкою бумагъ въ рукѣ и каждому невольнику прочелъ и вручилъ его вольную, среди рыданій, слезъ и радостныхъ восклицаній присутствовавшихъ.
Многіе изъ негровъ столпились вокругъ него, умоляя его не прогонять ихъ и возвращали ему свои вольныя.
— Не надо намъ никакой воли, намъ и такъ хорошо. У насъ все есть, что нужно. Мы не хотимъ уходить съ насиженнаго мѣста, бросать массу, миссисъ и всѣхъ.
— Друзья мои, — заговорилъ Джоржъ, когда ему удалось водворить тишину, — вамъ совсѣмъ не надо уходить отъ меня. Для работъ въ имѣніи и въ домѣ нужно теперь столько же рукъ, какъ и прежде, но теперь вы всѣ, мужчины и женщины, станете свободными людьми. Я буду платить вамъ жалованье по соглашенію. Въ случаѣ, если я надѣлаю долговъ или умру — все это можетъ случиться — васъ не смѣютъ взять и продать. Я намѣренъ самъ вести хозяйство и научить васъ тому, чему вы не научитесь сразу: какъ пользоваться правами свободныхъ людей. Я надѣюсь, что вы будете вести себя хорошо и охотно станете учиться. Я же, съ Божьей помощью, постараюсь быть вѣрнымъ и добрымъ учителемъ. А теперь, друзья мои, обратите глаза ваши къ небу и поблагодарите Бога за дарованную вамъ свободу.
Старый негръ, посѣдѣвшій и ослѣпшій на работѣ въ имѣніи, всталъ и, поднявъ свою дрожащую руку, сказалъ: — Возблагодаримъ Господа! — Всѣ, какъ одинъ человѣкъ, стали на колѣни и никогда еще, даже подъ звуки органа, колоколовъ и пушекъ, не возносилось къ небу болѣе трогательной и прочувствованной хвалы, чѣмъ та, какая излилась изъ этого честнаго стараго сердца.
Всѣ встали и одинъ изъ негровъ запѣлъ методистскій гимнъ съ припѣвомъ.
Годъ юбилея наступилъ,
Домой вернитесь грѣшники искупленные.
— Еще одно слово, — сказалъ Джоржъ, прерывая выраженія благодарности толпы, — Помните вы нашего добраго стараго дядю Тома?
Джоржъ въ короткихъ словахъ изобразилъ сцену его смерти, передалъ имъ его послѣднее дружеское прощаніе и продолжалъ:
— На его могилѣ, друзья мои, я рѣшилъ передъ Богомъ, что я никогда не буду владѣть невольниками, если куплю человѣка, то для того только чтобы освободить его; что никто изъ-за меня не будетъ оторванъ отъ дома и семьи, не будетъ подвергаться опасности умереть гдѣ нибудь въ глухомъ углу, какъ умеръ онъ. Радуясь свободѣ, помните, что вы обязаны ею этому доброму, хорошему человѣку и въ благодарность за это будьте добры къ его женѣ и дѣтямъ. Вспоминайте объ этомъ всякій разъ, какъ увидите хижину дяди Тома и пусть она укрѣпитъ васъ въ желаніи идти по стопамъ его, быть такими же честными, вѣрными, такими же истинными христіанами, какимъ былъ онъ.
