Хижина дяди Тома
правитьПервое утро
Второе утро. — Мать и торговецъ невольниками
Третье утро. — Евангелина
Четвертое утро. — Офелія
Пятое утро. — Томъ и Ева
Шестое утро. — Топси
Седьмое утро. — Двойная смерть
Восьмое утро. — Мученичество. — Молодой баринъ. — Освободитель
Госпожа ПАЛЬМЕРЪ — 32 лѣтъ.
Эдуардъ ПАЛЬМЕРЪ — 12 —
Елена ПАЛЬМЕРЪ — 11 —
Софія ПАЛЬМЕРЪ — 10 —
Дѣйствіе происходитъ въ Лондонѣ.
править— Большая, большая новость! — воскликнулъ десятилѣтній мальчикъ, съ живостью отворяя дверь классной комнаты, гдѣ двѣ небольшія дѣвочки, немного постарше его, серьезно занимались своими уроками.
— Послушай, Эдуардъ, — сказала Софія, не отрывая глазъ отъ тетради, — если ты и сегодня приходишь мѣшать нашимъ занятіямъ…
— И будешь разсказывать намъ о твоихъ шалостяхъ, — прервала Елена, — то предупреждаю тебя, что мы будемъ принуждены пожаловаться мамѣ.
— Непремѣнно, — отозвалась Софія, поворачивая голову къ Эдуарду.
— Довольно! забудьте о моихъ прошлыхъ глупостяхъ, здѣсь идетъ дѣло о вещи очень интересной.
— Въ самомъ дѣлѣ? — спросила Софія, любопытство которой начало возбуждаться.
— И за которую обѣ вы, ручаюсь напередъ, будете мнѣ признательны: дѣло идетъ о «Хижинѣ дяди Тома».
— О «Хижинѣ Дяди Тома»! — воскликнули обѣ дѣвочки вмѣстѣ.
— Да, мама сказала мнѣ, что получила наконецъ эту прекрасную книгу, о которой всѣ говорятъ такъ много и которую всѣ желаютъ прочесть.
— Ты заслуживаешь, чтобы мы обѣ обняли тебя, Эдуардъ, за эту пріятную новость, — сказали разомъ сестры.
Въ это время вошла госпожа Пальмеръ.
— Хорошо, дѣти мои; мнѣ очень пріятно, что вы постоянно дружны.
— О, мама, — сказала Софія, — Эдуардъ объявилъ намъ, что ты получила Хижину Дяди Тома, сочиненіе госпожи Стоу.
— И я принесла ее вамъ, милыя мои дѣти, чтобы тотчасъ-же начать чтеніе вмѣстѣ. Однако сначала надо намъ начать съ письма, которое эта добрая и умная дама собственноручно написала всѣмъ англійскимъ и американскимъ дѣтямъ.
— О, прочтите намъ это письмо, милая маменька! — поспѣшили воскликнуть Эдуардъ и его сестры.
— Вотъ оно:
«Милыя дѣти Англіи и Америки!
Одинъ изъ моихъ добрыхъ друзей приспособилъ къ вашему юному возрасту книгу Хижина Дяди Тома и просилъ меня сказать вамъ, въ видѣ предисловія, нѣсколько словъ объ этой хижинѣ.
Постараюсь разсказать вамъ, какимъ образомъ появилась на свѣтъ эта книга:
Давно еще, прежде чѣмъ хоть одно слово было написано о Хижинѣ Дяди Тома, происшествіе это разсказано было въ одномъ собраніи дѣтсй: этотъ-то изустный разсказъ былъ затѣмъ записанъ. Такимъ образомъ Хижина Дяди Тома по праву принадлежитъ дѣтямъ.
Въ милой маленькой Евѣ я изобразила портретъ дѣвочки-христіанки. Научитесь у нея, дѣти мои, быть добрыми ко всѣмъ вашимъ ближнимъ, въ особенности къ убогимъ и покорнымъ; научитесь у нея говорить всегда съ кротостью и дѣлать столько добра, сколько будете въ силахъ.
Ева покажется вамъ очень милою и доброю; но было нѣкогда дитя, еще добрѣе и кротче: это нашъ Божественный Спаситель, Котораго всѣ мы обожаемъ, обладавшій дѣтскою простотою сердца, незапятнанною даже помысломъ грѣха. Теперь сидитъ Онъ одесную Отца; но Онъ постоянно памятуетъ, что былъ нѣкогда малымъ ребенкомъ, и что Онъ сказалъ въ зрѣломъ возрастѣ: „Не препятствуйте дѣтямъ приходить ко Мнѣ, потому что имъ принадлежитъ царство небесное“.
Просвѣщенные Его любовью и наставленіями, дай Богъ, чтобы всѣ вы сдѣлались, подобно Ему, кроткими, чистыми и добрыми».
— О, то, что ты намъ прочитала, еще сильнѣе возбуждаетъ въ насъ желаніе услышать Хижину Дяди Тома.
Госпожа Пальмеръ. Прежде чѣмъ начну чтеніе Дяди Тома, я скажу вамъ нѣсколько словъ объ Америкѣ, гдѣ происходитъ наша повѣсть. Америка открыта въ 1492 году генуэзцемъ Христофоромъ Колумбомъ, при помощи королевы Изабеллы Кастильской, склонившей супруга своего, Фердинанда Аррагонскаго, пособить знаменитому мореплавателю. Въ 1497 году флорентинецъ, по имени Америго Веспуччи, поѣхалъ туда и утверждалъ, что онъ первый открылъ материкъ и назвалъ своимъ именемъ эту богатую часть свѣта.
Кентукки, гдѣ мы найдемъ дядю Тома при началѣ нашего разсказа, — штатъ, или провинція по сосѣдству съ штатомъ Виргиніи, окруженъ на западѣ рѣкою Огіо.
Канада, о которой также будетъ здѣсь упомянуто, — обширная страна Сѣверной Америки. Въ 1604 году, черезъ сто лѣтъ послѣ открытія ея бретонскими рыбаками, французы начали тамъ селиться постоянно: Генрихъ IV выслалъ туда цѣлую колонію. Въ 1763 году Канада уступлена Англіи.
Послѣ этого начинаю нашу повѣсть о Хижинѣ Дяди Тома.
За столомъ сидитъ дядя Томъ, лучшій работникъ на плантаціи господина Шельби и герой нашей повѣсти.
Дядя Томъ — мужчина высокаго роста, сильный, съ широкою грудью; лицо его черно, какъ черное дерево, а крупныя и выразительныя черты свидѣтельствуютъ о твердости и здравомъ умѣ, соединенныхъ съ добротою сердца. Все въ немъ обнаруживаетъ уваженіе къ самому себѣ и сознаніе врожденнаго достоинства при покорности и довѣрчивой простотѣ.
Смотрите, съ какою заботливостью, сидя у стола, дядя Томъ усиливается написать нѣсколько буквъ изъ прописи, подъ надзоромъ Жоржа Шельби, милаго тринадцатилѣтняго мальчика.
— Не такъ, дядя Томъ, — говоритъ съ живостью мальчикъ, видя, что старый ученикъ его выводитъ въ противоположную сторону хвостикъ, — вмѣсто g ты пишешь q.
Почтительно выслушавъ объясненія молодого учителя, который, впрочемъ, для примѣра ученику, написалъ нѣсколько g и q, дядя Томъ понялъ разницу въ формѣ двухъ буквъ и, взявъ снова толстыми своими пальцами карандашъ, положенный было на столъ, терпѣливо принялся за работу. Начертивъ нѣсколько g какъ слѣдуетъ, онъ весело воскликнулъ:
— Не правда ли, господинъ Жоржъ, я написалъ хорошо?
— Ну, тетушка Хлоя, — сказалъ Жоржъ, — я начинаю чувствовать голодъ; скоро-ли испекутся бисквиты?
— Испекутся? Нѣтъ еще, господинъ Жоржъ, — отвѣчала тетушка Хлоя, — но они уже начинаютъ отлично зарумяниваться.
Наконецъ Жоржъ сѣлъ ужинать съ дядей Томомъ; потомъ тетушка Хлоя, напекши довольно бисквитовъ, которые уложила красивымъ столбомъ, взяла на колѣни маленькую дочь, еще въ пеленкахъ, и начала ей напихивать ротикъ бисквитами, а послѣ и себя не забыла. Въ то-же время два небольшіе мальчика, Петръ и Джозефъ, кувыркались подъ столомъ, съ кусками бисквитовъ въ рукахъ то щекоча другъ друга, то дергая маленькую сестрицу за ножки. Наконецъ, посадивъ малютку на плечо, дядя Томъ началъ танцовать съ нею, тогда какъ Жоржъ хлопалъ концомъ платка, а Петръ и Джозефъ, прыгая вокругъ, ворчали какъ медвѣжата. Это продолжалось до тѣхъ поръ, пока всѣ не устали. Тогда тетушка Хлоя сказала:
— У меня уже голова трещитъ отъ вашего шума! Надѣюсь, что вы кончили, потому что сегодня вечеромъ у насъ будетъ собраніе.
Собранія эти происходили еженедѣльно въ хижинѣ дяди Тома.
Едва тетушка Хлоя договорила послѣднее слово, какъ въ хижину вошли негры господина Шельби: старики, пожилыя женщины, парни и молодыя дѣвушки. Они сперва молились, потомъ пѣли, потому что негры любятъ музыку и имѣютъ пѣсни своего сочиненія, которые они приспособили къ гимнамъ «о Небесномъ Іерусалимѣ» и о единственной землѣ свободы — «землѣ Ханаанской», въ которую войти они сгораютъ отъ нетерпѣнія. Они распѣвали отъ искренняго сердца эти гимны: одни смѣялись, другіе плакали, пожимая другъ другу руки. Послѣ пѣнія молитвы, добрые негры, собравшись вокругъ Жоржа, просили его еще остаться съ ними и прочитать имъ что-нибудь. Жоржъ избралъ послѣднюю главу «Откровенія» и, по мѣрѣ чтенія, объяснялъ имъ, потому что мать съ особенной заботливостью учила его религіи. Обязанность эту онъ исполнилъ чрезвычайно удовлетворительно для своихъ слушателей, которые объявили, «что онъ въ самомъ дѣлѣ говоритъ удивительно ясно, такъ, что и духовный лучше не изъяснилъ бы». Потомъ дядя Томъ прочелъ молитвы «хорошо до превосходства», какъ сказалъ одинъ старый, добрый негръ, потому что, возносясь къ Богу, сердце его было переполнено чувствомъ. Въ то время, когда дядя Томъ читалъ молитву, иные негры изрѣдка присоединяли къ ней и свои голоса, потому что въ дѣлѣ религіи считали его какъ-бы патріархомъ. Собраніе это продолжалось до глубокой ночи; наконецъ разошлись, и каждый негръ удалился въ свою избушку. Дядя Томъ читалъ еще библію, возлѣ него сидѣли дѣти и тетушка Хлоя. Легкій стукъ въ окно хижины въ такую позднюю пору, заставилъ всѣхъ вздрогнуть: всѣ бросились отворять дверь въ которую вошла Элиза, горничная госпожи Шельби, держа на рукахъ своего маленькаго, хорошенькаго Генриха.
— Что случилось? — спросили вмѣстѣ дядя Томъ и тетушка Хлоя.
— А то, дядя Томъ и тетушка Хлоя, — отвѣчала Элиза, — что я собираюсь бѣжать и уношу съ собой ребенка, потому что масса[1] его продалъ.
— Продалъ! — повторили старики со страхомъ и подымая руки къ небу.
— Да, продалъ, — сказала Элиза. — Я вошла въ кабинетъ чрезъ барынину дверь и слышала, какъ масса говорилъ женѣ, что продалъ какому-то торговцу невольниковъ и Генриха, и тебя, дядя Томъ.
При этихъ послѣднихъ словахъ Томъ всплеснулъ руками; глаза его выражали горько-болѣзненное чувство; онъ бросился на старое кресло, а голова его опустилась на грудь при одной мысли, что онъ долженъ будетъ оставить жену и дѣтей и перейти во власть какого-нибудь безжалостнаго плантатора. Тетушка Хлоя старалась съ Элизой склонить и его къ побѣгу; но онъ отвѣчалъ, что не хочетъ обманывать своего господина, который постоянно имѣлъ къ нему довѣріе.
— Нѣтъ, — сказалъ онъ, — хозяинъ всегда найдетъ меня на своей землѣ, какъ и я всегда встрѣчу его на ней.
Зная, что если онъ, цѣннѣйшій изъ всѣхъ невольниковъ, не будетъ проданъ, то господинъ Шельби непремѣнно лишится всѣхъ прочихъ негровъ, благородный Томъ твердо рѣшился не предпринимать ничего, во вредъ господину, для своего спасенія. Теперь скажемъ нѣсколько словъ объ Элизѣ. На другой день ужаснаго разговора между господами, она должна была лишиться своего маленькаго Генриха и отдать его въ руки торговца невольниками. Генриху было только четыре года, и онъ еще ни разу до сихъ поръ не разставался съ матерью. Какъ же она могла спокойно согласиться на этотъ гнусный грабежъ? Смерть казалась ей гораздо отраднѣе. И вотъ она тотчасъ вознамѣрилась скрыться съ нимъ и бѣжать по направленію къ такъ-называемымъ свободнымъ штатамъ, т.-е. въ ту часть Америки, гдѣ нѣтъ невольниковъ, а оттуда добраться до Канады, въ которой она и ребенокъ будутъ уже свободны. Съ этими мыслями она ползкомъ добралась до кроватки Генриха. Ребенокъ ея спалъ спокойно; курчавые волосы длинными буклями окружали его личико; полуоткрытый румяный ротикъ повременамъ улыбался, а маленькія, пухленькія ручки его небрежно были раскинуты по одѣяльцу.
— Бѣдное дитя! — воскликнула Элиза, — тебя продали! но мать спасетъ тебя!
И, разбудивъ Генриха потихоньку, она поспѣшно одѣла его и побѣжала съ нимъ къ хижинѣ дяди Тома.
— Куда ты идешь, мама? — спросилъ Генрихъ.
Но мать отвѣчала:
— Тсъ, Генрихъ! не надо говорить громко; злой человѣкъ пришелъ разлучить Генриха съ мамой, но мама не захотѣла и уходитъ съ маленькимъ Генрихомъ, чтобы злой человѣкъ не взялъ его.
— А теперь, — сказала Элиза, останавливаясь у дверей хижины, — я видѣла своего мужа сегодня послѣ обѣда, не зная тогда, что произойдетъ; его хозяева такъ дурно съ нимъ поступаютъ, что, говорилъ онъ мнѣ, хочетъ ихъ оставить и бѣжать. Постарайтесь, если можно, увѣдомить его, что я удалилась и по какой причинѣ, и скажите ему, что хочу добраться до Канады. Кланяйтесь ему отъ меня и скажите. — здѣсь она отворотилась на минуту и потомъ прибавила взволнованнымъ голосомъ: — скажите, чтобы былъ добрымъ, сколько можно, чтобы мы могли встрѣтиться тамъ, высоко.
— Сегодня мы остановимся на этомъ, дѣти мои, — сказала госпожа Пальмеръ, закрывая книжку.
— Ахъ, мама, мы прерываемъ чтеніе на самомъ занимательномъ мѣстѣ! — проговорила со вздохомъ Софія.
— Завтра мы снова начнемъ нашу повѣсть, — сказала улыбаясь госпожа Пальмеръ, — и будемъ продолжать ежедневно, пока не окончимъ.
Госпожа Пальмеръ. Вчера, милыя дѣти, мы остановились на томъ, что Элиза убѣжала изъ хижины дяди Тома, чтобы скрыться отъ торговца невольниками, который купилъ ее съ Генрихомъ у господина Шельби, ея прежняго хозяина.
Въ то-же самое время человѣкъ этотъ, въ сапогахъ со шпорами, шумно вошелъ въ гостиную господина Шельби и сказалъ самымъ недовольнымъ тономъ:
— Могу сообщить вамъ, Шельби, самую гнусную новость: горничную взяли черти и вмѣстѣ съ нею ребенка!
— Господинъ Галей, вы забываете, что моя жена здѣсь, — сказалъ сухо господинъ Шельби.
— Извините, сударыня, — проговорилъ Галей съ гнѣвной физіономіей и слегка поклонившись, — тѣмъ не менѣе повторяю, что это подлая низость.
— Садитесь, сударь, — сказалъ г. Шельби.
— Я не ожидалъ подобной штуки, — проворчалъ Галей.
— Какъ, милостивый государь! — воскликнулъ Шельби, оборачиваясь съ живостью. — Что вы хотите этимъ сказать? Если кто оскорбляетъ мою честь, у меня одинъ только отвѣтъ для этого.
Вздрогнувъ при этихъ словахъ, торговецъ невольниками отозвался голосомъ, уже менѣе громкимъ:
— Однако же непріятно такому доброму человѣку позволить поддѣть себя такимъ образомъ.
— Раздѣляю ваше неудовольствіе, господинъ Галей, — отвѣчалъ Шельби. — Оно нѣкоторымъ образомъ извиняетъ нѣсколько невѣжливый вашъ входъ въ гостиную; но не слѣдуетъ однако же переступать извѣстныхъ границъ. Я считаю себя обязаннымъ помогать вамъ въ вашихъ поискахъ: къ услугамъ вашимъ лошади, люди и все, что можетъ служить успѣху вашего предпріятія. Наконецъ, Галей, — продолжалъ Шельби, помолчавъ немного и переходя изъ недовольнаго тона въ тонъ своего обычнаго, хорошаго расположенія духа, — кажется мнѣ, вамъ ничего лучшаго не остается для успокоенія себя отъ хлопотъ, какъ спокойно позавтракать съ нами, а потомъ поговоримъ, что намъ дѣлать.
Госпожа Шельби вышла подъ предлогомъ какихъ-то занятій и прислала толстую мулатку съ кофе.
— Любезная хозяйка однако-же не слишкомъ внимательна къ вашему покорному слугѣ, — сказалъ Галей, неловко скрывая желаніе фамильярничать.
— Я не привыкъ слушать, чтобы о моей женѣ говорили подобнымъ образомъ, — холодно замѣтилъ господинъ Шельби.
— Извините, извините, Шельби, я хотѣлъ только пошутить, — сказалъ Галей съ принужденной улыбкой.
— Не всѣ шутки пріятны, — отвѣчалъ Шельби!
— Посмотрите, пожалуйста, какая перемѣна! — бормоталъ Галей какъ бы про себя, — сколько гордости и щекотливости съ тѣхъ поръ, какъ я уничтожилъ всѣ его векселя! Откуда этотъ важный тонъ? Смѣшно, честное слово, смѣшно!
Бѣгство Элизы привело въ движеніе всѣхъ невольниковъ плантаціи господина Шельби. Они ходили взадъ и впередъ, бѣгали, толкались, кричали; вездѣ замѣтно было, повидимому, желаніе услужить Галею въ его преслѣдованіи, а въ сущности всѣ они тайно сговорились задержать какъ мождо долѣе отъѣздъ торговца невольниками. Вотъ что говорилъ одинъ изъ негровъ, предназначенный сопровождать Галея, своему товарищу, который тоже долженъ былъ раздѣлить съ нимъ это порученіе:
— Вниманіе, Анди! Ясно, какъ день, что барыня хочетъ выиграть время. Вниманіе, Анди! — прибавилъ онъ громче и какъ-бы самъ передъ собою тщеславясь своею проницательностью, — конечно, барыня не желаетъ этого. Пусть лошади бѣгутъ куда хотятъ — направо, налѣво, чрезъ луга, лѣса, я не буду имъ препятствовать; а масса будетъ, безъ сомнѣнія, ждать, пока все это кончится. Не правда ли?
Анди улыбнулся насмѣшливо.
— Вниманіе, Анди! вниманіе! Положимъ, что лошадь массы Галея брыкается. Да, да, она брыкается!.. Выпускаемъ тогда пару другихъ лошадей, какъ будто-бы на помощь, — повторилъ со смѣхомъ Самъ. — Въ самомъ дѣлѣ это будетъ отличная помощь! Не правда-ли, Аиди?
И оба негра, Самъ и Анди, свѣсивъ головы на плечи, щелкали пальцами, танцовали и предавались веселому продолжительному смѣху, хотя благоразуміе и требовало удерживаться отъ этого.
Среди самаго сильнаго взрыва этой веселости, успокоенный двумя или тремя чашками отличнаго кофе, Галей показался на галереѣ, улыбаясь и почти весело разговаривая съ хозяиномъ. При видѣ его, Самъ и Анди, снявъ съ головъ нѣсколько сшитыхъ листьевъ, служившихъ имъ вмѣсто шляпъ, поспѣшили стать у стремянъ лошади, съ намѣреніемъ пособить барину, если встрѣтится надобность.
— Въ дорогу, ребята, — сказалъ Галей, — въ дорогу и безъ замедленія!
— Не замѣшкаемъ, господинъ, ни минуты, — отозвался Самъ, подававшій поводья и державшій стремя, тогда какъ Анди отвязывалъ пару другихъ лошадей.
Едва Галей коснулся сѣдла, какъ горячая лошадь мигомъ бросилась въ сторону и кинула всадника на мягкую траву, за нѣсколько шаговъ отъ себя. Схвативъ лошадь за узду, Самъ сильно началъ ругаться; но онъ сдѣлалъ только то, что нежданно въ глаза лошади ударило солнце, которое онъ закрывалъ отъ нея прежде своими черными волосами. Это нисколько не успокоило коня: поваливъ негра, онъ поднялся на дыбы, фыркнулъ два или три раза и, лягнувъ всѣми четырьмя ногами, пустился вскачь, преслѣдуемый вблизи двумя другими лошадьми, Билемъ и Жерри, которыхъ, по прежнему уговору, поспѣшилъ выпустить Анди, разразившійся страшною бранью. Легко представить себѣ замѣшательство, бывшее слѣдствіемъ этого случая. Въ то время какъ Самъ и Анди взапуски другъ передъ другомъ притворялись страшно взбѣшенными, — собаки лаяли по всѣмъ направленіямъ, а Мике, Моисей, Манди, Фанни, негры и негритянки обоего пола бѣгали, топали, прыгали, хлопали въ ладоши, кричали и выли съ жаромъ и удивительнымъ рвеніемъ.
Съ своей стороны Галей тоже метался какъ помѣшанный: бранился, шумѣлъ, топалъ ногами, но все это было напрасно. Господинъ Шельби съ крыльца, напрягая изо всей силы голосъ, казалось съ большимъ рвеніемъ распоряжался направленіемъ погони, а госпожа Шельби, стоя въ комнатѣ у открытаго окна, смѣялась и дивилась столькимъ напраснымъ усиліямъ, хотя и догадывалась о настоящей причинѣ, замедлявшей окончаніе этой шумной сцены.
Наконецъ, торжествующій Самъ появился около полудня. Сидя верхомъ на Жерри, онъ велъ запыхавшуюся, облитую потомъ лошадь Галея; но огненный взоръ и дымящіяся ноздри животнаго сильно свидѣтельствовали, что оно не утратило еще любви къ свободѣ.
— Поймалъ! поймалъ! — воскликнулъ Самъ, бросая гордые взгляды во всѣ стороны. — Если бы не черный Самъ, то до сихъ поръ ничего не было бы, конечно, но я схватилъ его.
— Ты! — проворчалъ Галей сердитымъ голосомъ, — если бы не ты, у насъ не вышла бы эта исторія.
— Да благословитъ всѣхъ васъ Господь, — отвѣчалъ Самъ, — а въ особенности меня, который бѣгалъ, гонялся, ловилъ такъ, что на мнѣ нѣтъ сухой нитки.
— Довольно, довольно! — сказалъ Галей, — по милости твоихъ шутокъ я потерялъ уже три часа; теперь въ дорогу, и чтобъ не было больше подобныхъ комедій!
— Какъ же, господинъ, — отозвался Самъ умоляющимъ голосомъ, — развѣ вы хотите умертвить и насъ, негровъ и лошадей? Негры едва въ состояніи двигаться, а лошади въ мылѣ. Вы, конечно, располагаете выѣхать послѣ обѣда: ваша лошадь устала и испачкалась, надо ее вычистить, Жерри хромаетъ, да и барыня не позволитъ намъ такъ выѣхать. Притомъ нечего спѣшить, сударь: Элизу поймать не трудно, потому что она не скоро ходитъ.
Госпожа Шельби, съ любопытствомъ прислушивавшаяся изъ окна къ этому разговору, сочла удобнымъ вмѣшаться въ него и, подойдя къ Галею, вѣжливо выразила свое сожалѣніе о непріятномъ случаѣ и просила его остаться обѣдать, увѣряя, что тотчасъ подадутъ на столъ.
Хотя неохотно, однако Галей принялъ новое приглашеніе и, недовольный и скучный, возвратился въ гостиную.
— А что, видѣлъ-ли ты его, видѣлъ-ли? — спросилъ Самъ, войдя въ конюшню и привязавъ лошадь къ столбу. — Ахъ, какъ это превосходно! Въ самомъ дѣлѣ есть на что посмотрѣть: танцуетъ, скачетъ, вертится, проклинаетъ насъ. «Ба-ба-ба! — говорю самъ себѣ, — бранись, старый негодяй, шуми, старый мерзавецъ!» Не правда ли, хотѣлъ поймать лошадь? А можетъ быть хотѣлъ поймать несчастныхъ негровъ? О, Боже, Боже! Еще и теперь вижу его красные глаза, словно карбункулы. И ты, Анди, видѣлъ-ли ты его такъ, какъ я?
И Анди съ Самомъ, опершись объ стѣну, предались самому веселому, чистосердечному смѣху, который вознаградилъ ихъ за долгое принужденіе.
— А что, Анди, — сказалъ серьезно Самъ, принимаясь чистить лошадь Галея, — вѣдь говорилъ я тебѣ, что проницательность славнѣе всего. Есть разница между однимъ и другимъ негромъ. Пріучайся, Анди, смолоду къ проницательности. Я замѣтилъ еще сегодня утромъ, чего желаетъ госпожа, хотя она не сказала ни слова. Проницательность, Анди, какъ говоритъ нашъ господинъ, есть способность души, а способности не одинаковы у каждаго, но всѣ могутъ ихъ образовать.
— Можетъ быть, — отвѣчалъ Анди, — по кажется, что сегодня я порядочно помогъ твоей проницательности и недурно сыгралъ свою роль.
— Анди, — сказалъ Самъ съ видомъ человѣка, мнѣніе котораго непогрѣшимо, — ты малый не глупый; теперь я знаю, къ чему ты способенъ, и въ случаѣ надобности прибѣгну за совѣтомъ; иногда и оселъ опережаетъ мула. Теперь, Анди, пойдемъ домой, и я увѣренъ, что получимъ отъ барыни по лакомому куску.
Но оставимъ плантацію господина Шельби и возвратимся къ бѣдной Элизѣ. Вотъ она быстро удаляется отъ единственнаго пристанища; вотъ она, печальная, задумчивая, убѣгаетъ изъ-подъ покровительства доброй барыни, которая постоянно оказывала ей ласки и расположеніе. Съ каждымъ шагомъ впередъ она прощается съ какимъ-нибудь знакомымъ предметомъ. При холодномъ и ясномъ свѣтѣ звѣзднаго неба она поочередно смотритъ то на кровлю, подъ которой родилась, то на дерево, осѣнявшее первыя ея игры, то на рощу, въ которой провела столько счастливыхъ вечеровъ, склонивъ голову на плечо своего молодого мужа. Всѣ предметы, представляющіеся глазамъ ея, пробуждаютъ въ душѣ милыя воспоминанія и, словно упрекая въ побѣгѣ, спрашиваютъ — подъ какой кровлей отдохнетъ она спокойнѣе.
Но угрожаемая страшною опасностью, материнская любовь возросла въ ней до помѣшательства, заглушая всякое сожалѣніе и превозмогая страхъ. Сынъ ея уже могъ бы идти возлѣ матери, но она дрожитъ при одной мысли выпустить его изъ рукъ. Эта мысль какъ-будто уже приближала опасность, и Элиза сильнѣе прижимаетъ дитя къ груди и прибавляетъ шагу.
Замерзшая земля трещитъ подъ ногами бѣглянки, и это заставляетъ вздрагивать бѣдняжку. Жужжанье мухи, полетъ птицы, каждый звукъ природы, одушевленной или неодушевленной, быстро пригоняетъ кровь къ ея сердцу, и Элиза ускоряетъ шаги, и безъ того довольно поспѣшные. Она уже не чувствуетъ тяжести мальчика: онъ ей кажется перышкомъ, стебелькомъ; каждый сильный ударъ сердца отъ страха увеличиваетъ въ ней сверхъестественную энергію, толкающую ее впередъ, а блѣдныя ея губы шепчутъ поминутно: «Господи, спаси меня! Господи, сохрани меня!»
Сначала удивленіе и страхъ не давали спать Генриху, но мать такъ нѣжно и заботливо убаюкивала ребенка, увѣряя, что спасетъ его, что мальчикъ, котораго глазки слипались, спросилъ только, довѣрчиво обнявъ ее за шею:
— Скажи, мама, можно ли мнѣ уснуть?
— Спи, душка, если хочешь.
— Но если я усну, мама, ты не позволишь ему взять меня?
— Не дамъ, съ Божьей помощью, — отвѣчала мать, блѣдность которой увеличилась, а большіе черные глаза блеснули огнемъ.
— Навѣрное-ли, мама?
— О, навѣрное, дружочекъ, — отвѣчала мать.
И ребенокъ уснулъ, твердо полагаясь на увѣреніе матери.
Послѣ нѣсколькихъ часовъ они пришли къ мѣсту, обсаженному деревьями, среди которыхъ пробѣгалъ прозрачный ручеекъ. Генрихъ попросилъ ѣсть и пить, и мать, перелѣзши черезъ плетень, спряталась за большую скалу, чтобы не увидѣли ее прохожіе, и достала изъ котомки кое-что съѣстное.
Удивленный и огорченный, что мать ничего не ѣла, Генрихъ съ дѣтской заботливостью обнялъ ручонками ея шею и усиливался положить въ ротъ матери нѣсколько крошекъ; но бѣдной женщинѣ казалось, что ее задушитъ малѣйшая крошка хлѣба.
Элиза постоянно отказывалась отъ нѣсколькихъ повторенныхъ попытокъ ребенка, говоря: «Нѣтъ, милый мой Генрихъ, мама не станетъ кушать до тѣхъ поръ, пока не спасетъ тебя. Пойдемъ скорѣе впередъ, впередъ до рѣки», — прибавила она.
Около полудня Элиза остановилась у одной фермы, понравившейся ей по наружности, обличавшей чистоту и опрятность, чтобы отдохнуть немного и купить кое-что изъ провизіи. Потомъ она вошла въ сосѣдній постоялый дворъ, имѣя въ виду получить нѣкоторыя необходимыя ей свѣдѣнія.
— Рѣка Огіо, — отвѣчали ей, — сильно разлилась и мутными волнами своими катитъ огромныя льдины.
— Нѣтъ ли паромовъ въ Б***? — спросила она у услужливой хозяйки.
— О, нѣтъ, паромы уже не ходятъ.
При этомъ огорчительномъ отвѣтѣ, Элиза подошла къ окну и едва показалась въ немъ, какъ въ ту-же минуту до ея слуха долетѣлъ крикъ, которымъ негры предостерегаютъ другъ друга о неизбѣжной опасности. Въ одно мгновеніе она узнала Сама, который, чтобы имѣть и отговорку въ крикѣ, нарочно такъ надѣлъ шляпу, что вѣтеръ сорвалъ ее. Въ нѣсколькихъ шагахъ за нимъ галопировали Галей и Анди.
Казалось, тысяча жизней сосредоточилась въ сердцѣ Элизы при этомъ страшномъ зрѣлищѣ. Скрытая дверь выходила прямо на рѣку, и вотъ злополучная мать быстро схватываетъ ребенка, котораго уложила было въ постель, судорожно сжимаетъ его въ своихъ объятіяхъ и съ быстротою молніи сбѣгаетъ съ нимъ по лѣстницѣ. Но въ то время какъ она добѣгала уже до берега, ее замѣтилъ торговецъ невольниками. Галей соскакиваетъ поспѣшно съ лошади и съ громкимъ крикомъ: «Самъ и Анди!» пускается въ погоню за бѣглянкой, какъ борзая, преслѣдующая оленя. Въ эту роковую минуту ноги Элизы, казалось, не касаются земли; въ одно мгновеніе она очутилась надъ пропастью. Погоня за бѣдной матерью и ребенкомъ была уже въ нѣсколькимъ шагахъ. Толкаемая нечеловѣческою силою, которую Богъ придаетъ только отчаянію, Элиза съ дикимъ крикомъ и сверхъестественнымъ проворствомъ однимъ прыжкомъ перепрыгиваетъ грязный потокъ, тянувшійся вдоль берега, и останавливается на большой глыбѣ льда, которую рѣка уносила съ собою. Только одно безуміе или бѣшенство могло отважиться на подобный страшный скачокъ… Самъ, Анди и Галей невольно вскрикнули отъ ужаса.
Зеленоватая льдина, на которую она вспрыгнула, затрещала подъ ея ногами, хотя она едва остановилась на ней. Испуская дикіе крики и увлекаемая безумной силой, она перепрыгиваетъ съ льдины на льдину, спотыкаясь, падая и снова перепрыгивая. Она потеряла башмаки, чулки ея изорвались въ нѣсколькихъ мѣстахъ. Но она ничего не видѣла, ничего не чувствовала до тѣхъ поръ, пока, словно во снѣ, достигнувъ противоположнаго берега Огіо, она не схватила руки человѣка, помогавшаго ей выйти на этотъ спасительный берегъ.
Госпожа Пальмеръ (вставая въ волненіи). Милыя дѣти, сегодняшнее чтеніе наше окончено.
Госпожа Пальмеръ. Вчера мы видѣли примѣръ неустрашимости матери для спасенія своего ребенка. Дадимъ же ей нѣсколько времени отдохнуть послѣ трудовъ и усилій, а сами возвратимся къ дядѣ Тому.
— Бѣдняжка Томъ! — сказала Елена, — мы оставили его въ то время, когда онъ долженъ былъ разлучиться со своимъ семействомъ.
— Да, — отвѣчала госпожа Пальмеръ. — Сегодня мы находимъ его на пароходѣ, тяжело спускающемся внизъ по рѣкѣ Миссисипи. На палубѣ движется толпа путешественниковъ различныхъ состояній, среди которыхъ напрасно бы мы искали нашего покорнаго друга. Наконецъ, мы находимъ его уединившагося въ углу на чемоданахъ. Терпѣніемъ и кротостью онъ успѣлъ нѣсколько смягчить суровость новаго своего господина и даже возбудить въ немъ нѣкоторую довѣрчивость, а потому и пользовался свободой на честное слово, т.-е. могъ ходить взадъ и впередъ по пароходу.
Всегда спокойный и услужливый, онъ ежеминутно помогалъ людямъ экипажа и ремесленникамъ, съ такою же охотою и поспѣшностью, какъ нѣкогда на плантаціи прежняго своего господина въ Кентукки. Въ свободныя минуты взбирался онъ на корму и, прислонясь въ уголку, былъ совершенно счастливъ, если ему удавалось читать по складамъ свою библію, несмотря на усталость.
Между путешественниками находился молодой, богатый плантаторъ по имени Сенъ-Клеръ, жившій въ Новомъ-Орлеанѣ. Съ нимъ была дочь, дѣвочка лѣтъ пяти или шести, за которой заботливо ухаживала одна дама, ея родственница.
Томъ не разъ уже замѣчалъ этого ребенка; это было одно изъ очаровательныхъ созданій, находящихся постоянно въ движеніи и неуловимыхъ какъ лѣтній вѣтерокъ или сверкающій лучъ солнца. Все существо этой дѣвочки было идеаломъ дѣтской красоты; вся она была какая-то воздушная, граціозная, точно маленькая фея. Красота прелестнаго личика заключалась не столько, можетъ-быть, въ правильности чертъ, какъ въ дивной серьезности его мечтательнаго выраженія. Въ окладѣ ея лица и въ прелестной обрисовкѣ шейки и бюста было какое-то благородство и очаровательная прелесть; длинные каштановые волосы съ золотистымъ отливомъ, покрывавшіе повременамъ словно прозрачнымъ облакомъ ея ангельскія черты, густыя и темныя рѣсницы, оттѣнявшія голубые ея глаза, — все это такъ отличало ее отъ другихъ дѣтей, что каждый, кто только разъ видѣлъ эту дѣвочку, оглядывался, чтобы снова ее увидѣть, и потомъ долго слѣдилъ за нею взоромъ, когда она граціозно пробѣгала по пароходу. Между тѣмъ она не была ни серьезной, ни печальной: остроумная и невинная веселость часто появлялась на ея кроткомъ личикѣ. Постоянно въ движеніи, словно птичка, она переносилась съ мѣста на мѣсто съ быстротою молніи, улыбаясь, напѣвая пѣсенку, слышанную въ самомъ раннемъ дѣтствѣ, и какъ-бы погруженная въ мечтаніе о счастьи. Всегда въ бѣломъ платьицѣ, она мелькала какъ ангельская тѣнь, и ни одного пятнышка не было замѣтно на ея одеждѣ; а эта золотистая головка и темноголубые глазки, при постоянномъ движеніи ребенка, казались какъ-бы воздушнымъ видѣніемъ и словно принадлежали неземному существу.
Одаренный впечатлительностью своего племени, Томъ слѣдилъ, съ постепенно возрастающимъ интересомъ, за движеніями маленькаго созданія. Когда это дѣтское личико, отѣненное длинными золотистыми кудрями, когда эти темно-сафировые глазки высматривали украдкой изъ-за тюка хлопчатой бумаги или сверкали на верху дорожныхъ мѣшковъ, тогда ему казалось, что онъ видитъ ангела, вырвавшагося со страницъ его Евангелія.
Внимательный ко всѣмъ ея движеніямъ, Томъ видѣлъ ее часто блуждающую возлѣ того мѣста, гдѣ Галей согналъ въ кучу, словно животныхъ, свое стадо закованныхъ мужчинъ и женщинъ. Тихонько пробиралась она между несчастными неграми, смотрѣла на нихъ съ нѣжнымъ, грустнымъ участіемъ, маленькими ручками приподымала ихъ тяжелыя оковы, потомъ удалялась со вздохомъ. Немного погодя, Томъ восхищался ея возвращеніемъ съ запасомъ леденцовъ, орѣховъ и апельсиновъ, которые она весело раздавала этимъ несчастнымъ, и снова исчезала.
Чѣмъ болѣе Тому хотѣлось познакомиться съ маленькой барышней, тѣмъ менѣе онъ чувствовалъ въ себѣ отваги для этого. А между тѣмъ, Томъ обладалъ множествомъ средствъ для привлеченія дѣтской дружбы: онъ умѣлъ искусно выдѣлывать крошечныя корзиночки изъ вишневыхъ косточекъ, вырѣзывать смѣшныя фигурки изъ орѣховъ и дѣлать изъ бузинной сердцевины прыгунчиковъ; не было также никого искуснѣе Тома въ выдѣлкѣ различныхъ флейтъ и свирѣлей. Обширные карманы Тома всегда были наполнены этими любопытными и искусными предметами. Все это когда-то предназначалось дѣтямъ прежняго хозяина, а теперь служило средствомъ для завязыванія знакомства или пріобрѣтенія дружбы.
Несмотря на то, что, повидимому, все занимало дѣвочку, она, словно полудикая птичка, не легко подпускала къ себѣ. Случалось иногда, что, подобно такой птичкѣ, она качалась на какой-нибудь связкѣ канатовъ въ сосѣдствѣ Тома, въ то время какъ бѣдный невольникъ выдѣлывалъ какую-нибудь дивную игрушку. Ребенокъ принималъ сначала съ робостью и осторожностью маленькія вещицы, предлагаемыя Томомъ; но такъ какъ подарки были ежедневны, то между дѣвочкой и Томомъ не замедлило возникнуть и болѣе близкое знакомство.
— Какъ васъ зовутъ? — спросилъ однажды Томъ дѣвочку, когда онъ полагалъ свое знакомство уже достаточнымъ для подобнаго вопроса.
— Евангелина Сенъ-Клеръ, — отвѣчала дѣвочка, — хотя папа и всѣ называютъ меня Евой. А тебя какъ зовутъ?
— Меня зовутъ Томомъ. Но малыя дѣти тамъ, далеко, въ Кентукки, всегда называли меня дядей Томомъ.
— Такъ и я буду называть тебя дядей Томомъ, потому что я очень тебя люблю. Куда же ты ѣдешь, дядя Томъ?
— Не знаю, барышня Ева.
— Какъ же это ты не знаешь? — спросила дѣвочка.
— Такъ. Знаю только, что долженъ быть кому-нибудь проданъ, а кому — неизвѣстно.
— Мой папа можетъ купить тебя, — отвѣчала Ева съ живостью, — а если купитъ, то у насъ тебѣ будетъ очень хорошо. Сейчасъ же пойду просить его.
— Отъ души благодарю васъ, барышня, — отвѣчалъ Томъ.
Въ это время пароходъ остановился набрать дровъ, а Ева, услыхавъ голосъ отца, бросилась къ нему съ быстротой газели. Томъ всталъ и поспѣшилъ на помощь къ рабочимъ.
Стоя у борта, Ева смотрѣла съ отцомъ, какъ пароходъ удалялся отъ пристани; колеса уже оборотились раза два или три, какъ вдругъ вслѣдствіе сильнаго толчка, потерявъ равновѣсіе, дѣвочка упала въ воду. Испуганный отецъ хотѣлъ броситься за нею, но кто-то изъ пассажировъ, стоявшихъ назади, удержалъ его, а Томъ въ минуту соскочилъ въ воду и, схвативъ дѣвочку, пустился плыть вдоль судна и подалъ ее всю вымокшую десяткамъ рукъ, единовременно протянутымъ для ея спасенія. Лишенную чувствъ, отецъ отнесъ ее въ женскую каюту, гдѣ скоро Ева пришла въ себя.
На другой день подъ вечеръ, во время страшнаго зноя, пароходъ прибылъ къ Новому-Орлеану. Когда путешественники собирались сходить на берегъ, дядя Томъ, сидя въ углу, скрестивъ на груди руки, съ безпокойствомъ посматривалъ на группу людей, собравшихся на другомъ концѣ парохода. Тамъ стояла маленькая Евангелина, лицо которой сохранило только легкую блѣдность послѣ вчерашняго происшествія. Возлѣ нея виденъ былъ красивый молодой мужчина, облокотившійся на тюкъ хлопчатой бумаги и смотрѣвшій на большой бумажникъ, раскрытый передъ нимъ. Съ перваго же взгляда можно было узнать въ немъ отца Евангелины. То-же самое благородное очертаніе головы, тотъ-же цвѣтъ золотистыхъ волосъ, хотя выраженіе лицъ было совершенно различное. Въ большихъ свѣтло-голубыхъ глазахъ отца напрасно искали бы вы глубокой и мечтательной задумчивости Евы: все въ нихъ было живо, рѣшительно и сверкало земнымъ блескомъ. Тонкія, нѣжныя губы его выражали гордость, соединенную съ легкой ироніей, а легкія и граціозныя движенія обличали увѣренность въ силѣ ума и состоянія.
Торгъ, начатый между ловкимъ торговцемъ невольниками и беззаботнымъ, щедрымъ молодымъ человѣкомъ, могъ бы окончиться очень скоро, еслибы послѣдній, давъ волю своему шутливому настроенію, не вознамѣрился нарочно продолжать его изъ желанія пошутить подолѣе, за что, конечно, онъ рѣшился заплатить добрыми червонцами. Но Ева, которой не извѣстно было намѣреніе отца, съ безпокойствомъ смотрѣла на это; встревоженная, она взобралась на какой-то тюкъ, чтобы сказать отцу на ухо:
— Купите же его, папа; у васъ много денегъ, что за дѣло до цѣны.
— Что же ты сдѣлаешь изъ него, Мими: трещотку или деревянную лошадку?
— Хочу доставить ему счастье.
— О, это дѣло другое.
Въ это время торговецъ подалъ молодому барину свидѣтельство за подписью Шельби. Пробѣжавъ его слегка, Сенъ-Клеръ сказалъ дочери: «Пойдемъ, дружокъ!» И, взявъ ее за руку, повелъ на другой конецъ парохода. Подойдя къ Тому и погладивъ его подбородокъ, онъ сказалъ:
— Подыми глаза, Томъ, и посмотри — нравится ли тебѣ твой новый господинъ?
Томъ поднялъ глаза. Никто, не ощутивъ удовольствія, не могъ бы посмотрѣть на это молодое, прекрасное, веселое и открытое лицо, а Томъ почувствовалъ на глазахъ у себя слезы и проговорилъ изъ глубины души:
— Богъ да благословитъ васъ, господинъ.
— Надѣюсь, что твоя молитва будетъ услышана. Кажется, ты называешься Томомъ? И такъ, послушай, Томъ, можешь ли ты смотрѣть за лошадьми?
— Я всегда этимъ занимался. У господина Шельби много лошадей.
— Если такъ, то будешь у меня кучеромъ, съ условіемъ — напиваться одинъ разъ въ недѣлю, исключая какихъ-нибудь необыкновенныхъ случаевъ.
Казалось, это удивило Тома, и онъ отвѣчалъ нѣсколько оскорбленный:
— Я никогда не пью, господинъ.
— Это слишкомъ старая пѣсня, Томъ, но мы увидимъ. Кучеръ, который никогда не пьетъ, былъ бы чудомъ. Но не печалься, — прибавилъ Сенъ-Клеръ весело, замѣчая грустную физіономію невольника, — не сомнѣваюсь, что ты располагаешь вести себя какъ можно лучше.
— Конечно, — отвѣчалъ Томъ.
— И тебѣ будетъ хорошо, дядя Томъ, — сказала Ева. — Папа ко всѣмъ добръ, но онъ очень любитъ шутить со всѣми.
— Благодарю тебя, Ева, — сказалъ Сенъ-Клеръ съ улыбкой и, быстро поворотясь, отошелъ отъ бѣднаго негра.
Госпожа Пальмеръ. Сегодняшнее утро оканчивается веселѣе вчерашняго: мы видимъ дядю Тома поступающимъ на службу къ доброму и человѣколюбивому господину, по ходатайству милаго ребенка. Завтра мы увидимъ домашнюю жизнь этого семейства и дяди Тома и взглянемъ, какъ этотъ добрякъ примется за свои занятія.
Госпожа Пальмеръ. Множество жениховъ усердно искало руки молоденькой и хорошенькой Маріи Ричмондъ, богатой наслѣдницы; но Августинъ Сенъ-Клеръ восторжествовалъ надъ своими соперниками. Марія, однако же, оказалась не особенно добра и не особенно умна. Окруженная съ дѣтства толпою слугъ, спѣшившихъ исполнять всѣ ея капризы и фантазіи, единственная дочь богатаго отца, который ни въ чемъ ей не отказывалъ, она никогда даже не подумала о томъ, что у всѣхъ насъ есть свои обязанности въ жизни. Она вообще и дѣвушкой была самолюбива, упряма и требовательна, а въ замужествѣ изнѣженная и праздная жизнь, совершенное отсутствіе физическаго движенія и пожирающая скука, а вслѣдствіе этого раздражительность — въ нѣсколько лѣтъ измѣнили молоденькую, хорошенькую дѣвицу въ желтую, увядшую женщину, лѣнивую, ничѣмъ не интересовавшуюся и жаловавшуюся всегда на какія-то воображаемыя домашнія непріятности, несчастья и болѣзни.
Постоянныя эти непріятности продолжались безпрерывно, а всѣ занятія по хозяйству падали на служителей. Между тѣмъ единственная дочь Сенъ-Клера, Евангелина, была очень нѣжнаго сложенія, и отецъ ея боялся, чтобы здоровье и самая жизнь этого ребенка не были въ опасности отъ лѣности и безпечноcти матери. Въ такомъ затруднительномъ положеніи Сенъ-Клеръ вознамѣрился навѣстить своихъ родныхъ, жившихъ въ штатѣ Вермонтѣ. Онъ взялъ съ собою Евангелину и успѣлъ уговорить свою двоюродную сестру, пожилую дѣвицу Офелію Сенъ-Клеръ, поѣхать къ нему на югъ и остаться у него въ домѣ. Во время этого-то путешествія пріятель нашъ Томъ былъ такъ счастливъ, что познакомился съ Евой и былъ купленъ отцомъ ея.
Офелія, которой минуло 45 лѣтъ, не отличалась особенной добротой, любила во всемъ строгій порядокъ и сама была очень дѣятельна и аккуратна. Согласилась она переселиться въ безпорядочный домъ брата потому, что питала къ Сенъ-Клеру чувство, очень близкое къ материнской любви. Когда Сенъ-Клеръ былъ еще ребенкомъ, она учила его катехизису, починяла его бѣлье, расчесывала головку и изъясняла ему обязанности къ Богу и къ родителямъ. Такимъ образомъ Сенъ-Клеру не много стоило краснорѣчія убѣдить Офелію переѣхать къ нему въ Новый Орлеанъ, гдѣ она должна была принять подъ свое просвѣщенное руководство маленькую Еву и спасти отъ конечнаго разоренія домъ его, разстроенный вслѣдствіе нездоровья его супруги.
Экипажъ путешественниковъ остановился предъ стариннымъ красивымъ зданіемъ. Предъ главнымъ строеніемъ находился обширный дворъ, на который въѣхалъ экипажъ чрезъ каменныя ворота, Дворъ обведенъ былъ широкими галлереями, съ красивыми и стройными колоннами. Другія части мѣстопребыванія Сенъ-Клера были роскошны и великолѣпны не менѣе описанныхъ.
Когда карета въѣхала на дворъ, Ева походила на птичку, готовую выпорхнуть изъ клѣтки; лицо ея блистало радостью.
— Не правда ли, тетя, что у насъ домъ великолѣпный? — воскликнула она въ восторгѣ.
— Очень хорошъ, — отвѣчала Офелія, выходя изъ кареты. — Жаль только, что во внѣшности его слишкомъ много древняго и языческаго.
Сенъ-Клеръ улыбнулся при этомъ замѣчаніи родственницы и обратился къ Тому, который, подобно большей части негровъ, имѣлъ наклонность къ пышности, великолѣпію и всему фантастическому. Бросивъ взглядъ на лицо негра, выражавшее сильное удивленіе, онъ спросилъ его:
— А что, братъ Томъ, кажется, тебѣ здѣсь довольно понравилось?
— О, господинъ, здѣсь все превосходно!
Какъ только вѣсть о пріѣздѣ Сенъ-Клера разошлась по дому, всѣ невольники, мужчины, женщины, старики, дѣти сбѣжались толпами съ верхнихъ и нижнихъ галлерей, «чтобы поздравить господина съ пріѣздомъ». Но въ нѣсколькихъ шагахъ впереди этой шумной толпы замѣтенъ былъ молодой мулатъ, одѣтый богато и по модѣ, очевидно человѣкъ отличенный, который граціозно помахивалъ надушеннымъ батистовымъ платкомъ.
— Назадъ! назадъ! — воскликнулъ онъ, отталкивая толпу невольниковъ на другой конецъ балкона, — вы стыдите меня своимъ поведеніемъ, — прибавилъ онъ тономъ начальника. — Развѣ же вы хотите помѣшать господину поздороваться съ семействомъ въ первыя минуты прибытія?
При этомъ замѣчаніи, произнесенномъ съ важностью, невольники устыдились и стали въ приличномъ отдаленіи.
Когда Сенъ-Клеръ, отпустивъ ямщика, оборотился, то Адольфъ (имя молодого мулата), который, какъ мы видѣли, распорядился, чтобы остаться впереди самому, въ своемъ атласномъ жилетѣ, бѣлыхъ панталонахъ и золотой цѣпочкѣ, поклонился господину весьма граціозно.
— А, это ты, Адольфъ? Какъ поживаешь, молодой человѣкъ? — спросилъ Сенъ-Клеръ, подавая руку мулату.
При этомъ благосклонномъ обращеніи, мулатъ поспѣшилъ проговорить торжественное привѣтствіе, приготовленное недѣли двѣ назадъ.
— Хорошо, хорошо, — отозвался Сенъ-Клеръ обычнымъ тономъ легкой насмѣшки, — хорошо вытвердилъ свой урокъ, Адольфъ! Посмотри, однако же, чтобы вещи были разложены въ порядкѣ, я тотчасъ же приду повидаться съ нашими людьми.
Проговоривъ это, онъ повелъ Офелію въ большую гостиную, выходившую на балконъ.
Въ это время Ева вбѣжала въ небольшой будуаръ, окна котораго тоже выходили на балконъ. Тамъ, протянувшись на диванѣ, лежала высокая, желтоватаго цвѣта женщина, съ черными глазами, на шею которой бросилась Ева и, обнявъ ее нѣсколько разъ, проговорила съ чувствомъ:
— Мама, милая мама!
— Довольно, довольно! — проговорила протяжно госпожа Сенъ-Клеръ. — Осторожнѣе! ты безпокоишь мнѣ голову. — И она прикоснулась губами къ лобику хорошенькой дѣвочки.
Вскорѣ туда-же пришелъ Сенъ-Клеръ и представилъ родственницу женѣ, которая приняла ее вѣжливо и съ нѣкоторымъ любопытствомъ.
Впереди толпы, тѣснившейся за дверью гостиной, виднѣлась среднихъ лѣтъ и почтенной наружности мулатка, дрожавшая отъ радости и безпокойства.
Подбѣжавъ къ ней быстро, Ева крѣпко обняла ее своими ручонками и сказала:
— Ахъ, вотъ и ты, Мамми!
Мулатка не жаловалась на головную боль; но, схвативъ ребенка, съ живостью приподняла его и расточала ему нѣжности со слезами, словно помѣшанная. Освободясь отъ объятій мулатки, Ева начала перебѣгать отъ одного невольника къ другому, привѣтствуя ихъ то пожатіемъ руки, то поцѣлуями такъ щедро, что Офелія не могла удержаться, чтобъ не замѣтить странности этого поступка. Сенъ-Клеръ улыбнулся и воскликнулъ, выйдя на галлерею:
— Ого! здѣсь вѣроятно будетъ какая-нибудь расплата! Всѣ ли вы здѣсь? А, вотъ и Мамми, Жемми, Полли, Сукки, и другіе! Не правда ли, вы всѣ рады, что снова видите своего барина? — говорилъ онъ, подходя къ людямъ и пожимая имъ руки. — Осторожнѣе, маленькія мухи! — прибавилъ онъ, чуть не споткнувшись на маленькаго негритенка, ползавшаго на четверенькахъ, — берегитесь, а не то я могу раздавить нечаянно!
Шутка эта возбудила всеобщій взрывъ хохота; а когда Сенъ-Клеръ роздалъ всей толпѣ много мелкихъ денегъ, то вокругъ послышался громкій крикъ: «Благодаримъ, благодаримъ васъ, добрый господинъ!»
Во время этихъ сценъ, госпожа Сенъ-Клеръ нѣсколько разъ бралась рукой за голову.
— Вы страдаете мигренью? — спросила Офелія, когда Сенъ-Клеръ отпустилъ невольниковъ.
— Сегодня страдаю въ особенности: съ минуты пріѣзда мужа насталъ такой шумъ, такая бѣготня, что можно съ ума сойти.
— Отваръ изъ можжевеловыхъ ягодъ самое лучшее лѣкарство отъ этого, — отозвалась спокойнымъ голосомъ Офелія. — Такъ по крайней мѣрѣ говорила Августа, жена діакона Авраама, а всѣ утверждали, что Августа отлично ходила за больными.
— Прекрасно, кузина, — сказалъ Сенъ-Клеръ. — Но вѣроятно вы желаете удалиться въ свою комнату и нѣсколько отдохнуть отъ усталости. Адольфъ! ступай предувѣдомить Мамми.
Черезъ нѣсколько минутъ вошла почтенная мулатка, которую Ква осыпала ласками. Она была очень прилично одѣта, а голову обвила красною съ желтымъ чалмою, которую милая дѣвочка сама на нее надѣла.
— Поручаю эту барыню твоимъ попеченіямъ, Мамми, — сказалъ Сенъ-Клеръ, — она желаетъ отдохнуть. Проведи ее въ назначенную ей комнату и старайся, чтобы ни въ чемъ не было недостатка.
Госпожа Пальмеръ. Мы уже познакомились съ главными обитателями дома Сенъ-Клера, а въ слѣдующей главѣ снова увидимъ Тома и Ему.
Елена. Въ вашей повѣсти, милая мама, одинъ человѣкъ рѣзко отдѣляется отъ всѣхъ своими прекрасными добродѣтелями, которыя развились въ немъ потому, что онъ горячо и искренно вѣритъ. О, мы не разъ уже говорили, Соня, Эдуардъ и я, какъ бы мы были счастливы узнать, что этотъ усердный христіанинъ получилъ свободу!
Госпожа Пальмеръ. Какой бы удѣлъ ни былъ назначенъ бѣдному невольнику, могу только вамъ поручиться впередъ, милыя дѣти, что онъ никогда не измѣнитъ своему благородному характеру, который, какъ вижу, произвелъ впечатлѣніе на ваши молодыя сердца.
Госпожл Пальмеръ. Прошло два года съ тѣхъ поръ, какъ Томъ находился у Сенъ-Клера. Въ это время Ева много выросла, и дѣтская дружба ребенка къ невольнику увеличивалась постепенно. Что касается Тома, то онъ любилъ ее какъ существо слабое, нѣжное и одаренное трогательною чувствительностью, приближавшею ее къ ангеламъ. Обожанье и нѣжность его къ Евѣ походили на обожанье и нѣжность, питаемыя къ Божьей Матери и Предвѣчному Младенцу Іисусу матросомъ, носимымъ бурею по взволнованному морю. Неизъяснимой радостью было для Тома предупреждать фантазіи и невинныя желанія Евы. Съ утра, на рынкѣ, глаза его съ безпокойной заботливостью искали самыхъ рѣдкихъ и благовонныхъ цвѣтовъ для букета маленькому другу; точно также искалъ онъ самаго золотистаго апельсина или румянаго персика. О, какимъ восторгомъ, всегда имѣвшимъ для него прелесть новизны, бывалъ онъ проникнутъ, когда въ полуотворенную дверь онъ замѣчалъ бѣлокурую Еву, ожидавшую его возвращенія, и слышалъ младенческій ея голосъ:
— Дядя Томъ! что ты мнѣ приносишь сегодня?
Но и Ева не оставалась въ долгу передъ Томомъ. Хотя она была еще ребенокъ, однако уже читала такъ толково и съ такой выразительностью, что трогала до глубины души невольника. Дивная воля Провидѣнія! Сначала Ева хотѣла только доставить удовольствіе бѣдному невольнику, какъ вдругъ сама запылала священной любовью къ Библіи. Она полюбила Библію преимущественно потому, что священная книга эта отвѣчала благородному вдохновенію ея чувствительной и пламенной души.
Однако страшный лѣтній зной принудилъ выѣхать изъ города всѣхъ, кто имѣлъ возможность дышать въ деревнѣ свѣжимъ приморскимъ воздухомъ. Сенъ-Клеръ одинъ изъ первыхъ со всѣмъ семействомъ переѣхалъ на свою дачу, построенную на берегу озера Поншартрена.
Прелестное это жилище было окружено легкими и красивыми бамбуковыми балконами и лежало среди обширнаго сада. Изъ оконъ гостиной виднѣлись тысячи величественныхъ деревьевъ и превосходныхъ тропическихъ цвѣтовъ, среди которыхъ змѣилось множество дорожекъ, ведущихъ къ самому берегу озера, поверхность котораго, слегка волнуясь, отражала сводъ неба, какъ-бы качая его.
Однажды, лѣтнимъ утромъ, подъ навѣсомъ цвѣтовъ и земли, на берегу озера, Томъ и Ева сидѣли на мшистой травѣ; Библія лежала на колѣняхъ дѣвочки, но послѣдняя не спѣшила, противъ обыкновенія, начать чтеніе.
Дядя Томъ, удивленный, нѣсколько минутъ ожидая чтенія священной книги, робко поднялъ глаза на молодую госпожу, не смѣя спросить о причинѣ этого молчанія; но Ева тотчасъ поняла его тайное нетерпѣніе и сказала ему, вынимая изъ рабочей корзинки распечатанное письмо, адресъ котораго написанъ былъ ученическимъ, но круглымъ и смѣлымъ почеркомъ:
— Ты знаешь, дядя Томъ, что, по моей просьбѣ, папа писалъ отъ твоего имени къ тетушкѣ Хлоѣ. Вотъ отвѣтъ, написанный господиномъ Жоржемъ Шельби.
— Господиномъ Жоржемъ! — воскликнулъ Томъ, съ признательностью подымая глаза къ небу.
— Онъ пишетъ, что тетушка Хлоя, разставшись дружески съ семействомъ Шельби, нашла себѣ мѣсто съ очень хорошимъ жалованьемъ у кондитера въ Люисвилѣ, такъ какъ она большая мастерица дѣлать пирожки, и теперь хлопочетъ собрать деньги на выкупъ дяди Тома.
— Бѣдная Хлоя! — прервалъ со слезами невольникъ.
— Онъ пишетъ еще, — продолжала Ева, — объ успѣхахъ Моисея и Джозефа, и что дочь, которую ты оставилъ въ пеленкахъ, бѣгаетъ теперь по всему дому подъ наблюденіемъ всего семейства вообще, а Салли въ особенности. Наконецъ остатокъ письма содержитъ описаніе занятій Жоржа, извѣстіе о рожденіи четырехъ жеребятъ и увѣреніе въ пріязни господина и госпожи Шельби, искренно желающихъ возвращенія Тома въ Кентукки.
Письмо это, написанное простымъ, безыскусственнымъ языкомъ, показалось дядѣ Тому совершенствомъ.
— О, милая барышня, пожалуйте мнѣ письмо господина Жоржа! — воскликнулъ онъ, — я хочу читать и перечитывать его, добрая барышня.
— Охотно, Томъ, а послѣ мы велимъ обдѣлать его въ рамку.
— О, милая, дорогая моя барышня! — воскликнулъ Томъ, глубоко тронутый.
— Но прежде всего мнѣ хотѣлось бы услышать отъ тебя разсказъ объ удаленіи твоемъ изъ родной хижины; ты никогда мнѣ объ этомъ не говорилъ. Кажется, что тебя любятъ въ Кентукки точно такъ-же, какъ и здѣсь.
— Охотно исполню все, чего вы желаете. Кѵпецъ долженъ былъ придти взять меня изъ хижины; я сидѣлъ, подперши руками голову и держа раскрытую Библію на колѣняхъ; тетушка Хлоя стояла противъ меня, и мы оба молчали. Было еще рано, и дѣти спали вмѣстѣ на своей постели, т.-е. въ сундукѣ на колесахъ.
Я всталъ и пошелъ взглянуть на своихъ дѣтей. «Послѣдній разъ!» — сказалъ я самъ себѣ. Хлоя ничего не говорила, только усердно гладила утюгомъ толстую мою сорочку, которой совсѣмъ не нужно было гладить; потомъ быстро остановилась, сѣла и начала рыдать.
" — Знаю, — говорила она, — что надо покориться; но Боже мой! я не въ состояніи! по крайней мѣрѣ, еслибы я хоть знала, куда тебя поведутъ, бѣдняжка, и какъ будутъ обращаться съ тобой! Хотя барыня и говоритъ, что постарается выкупить тебя черезъ годъ или два, однако оттуда никто не возвращается…
" — Есть и тамъ Господь Богъ, точно такъ же какъ и здѣсь, Хлоя!
" — Можетъ быть, — отвѣчала тетушка Хлоя, — но Богъ посылаетъ иногда тяжкія испытанія.
" — Я въ рукахъ Божіихъ, — сказалъ я, — да будетъ такъ, какъ Господь захочетъ, и благодарю Его за то, что Онъ не допустилъ продать тебя и дѣтей, а только одного меня. Вы останетесь здѣсь въ безопасноcти, а я увѣренъ, если что со мной случится, то Онъ подастъ мнѣ помощь. Всегда мы, однакожъ, должны быть признательны за ласки оказанныя намъ бариномъ, — прибавилъ я.
" — За ласки! — отозвалась Хлоя, — не много я вижу этихъ ласкъ! Барину не слѣдовало, Томъ, продавать тебя, который былъ такъ вѣренъ ему, что о его пользѣ хлопоталъ прежде, чѣмъ о своей собственной, и болѣе заботился о немъ, чѣмъ о своей женѣ и семействѣ.
" — Хлоя, — отвѣчалъ я, — не говори такъ въ послѣднія, можетъ быть, минуты, которыя осталось намъ провести вмѣстѣ. Не люблю слушать ни одного слова противъ барина. Я его носилъ на рукахъ ребенкомъ. Но онъ за то кормилъ Тома, далъ ему хижину, одѣвалъ, всегда былъ добръ, и я увѣренъ, что еслибъ только было можно, онъ бы не продалъ меня.
Вскорѣ вошла барыня, и тетушка Хлоя неохотно подала ей стулъ, но взволнованная госпожа Шельби этого не замѣтила; блѣдная, она молча смотрѣла на насъ, потомъ закрыла лицо руками и сказала, глотая слезы:
" — Томъ, я пришла сюда, чтобы…
" — О, Боже мой! не плачьте такъ, сударыня, не плачьте, — сказала тетушка Хлоя, которая тоже начала рыдать. И всѣ мы проливали слезы вмѣстѣ, барыня и невольники.
Въ это время вошелъ купецъ и воскликнулъ гнѣвно:
" — Ну, что, негръ, готовъ ли ты?
Тогда дѣти проснулись и догадались, что должны разлучиться съ отцомъ.
Здѣсь Томъ не могъ удержаться отъ слезъ.
— Ахъ, прости меня, дядя Томъ! — воскликнула Ева, рыдая, — жалѣю теперь о моемъ нескромномъ любопытствѣ.
— Я скоро окончу, барышня, — отвѣчалъ Томъ съ усиліемъ. — Барыня подошла къ купцу и съ жаромъ говорила ему; бѣдное мое семейство вышло къ самой повозкѣ, которая должна была везти меня. Всѣ невольники собрались проститься съ дядей Томомъ.
" — Ахъ, какъ же мнѣ грустно, что здѣсь нѣтъ господина Жоржа! — сказалъ я.
"Мы поѣхали, но черезъ нѣсколько минутъ я услышалъ топотъ скачущей лошади, и вдругъ господинъ Жоржъ вскочилъ на повозку и со слезами началъ меня крѣпко обнимать.
" — О, господинъ Жоржъ, мнѣ теперь очень легко на сердцѣ, потому что я не уѣхалъ, не простившись съ вами.
Увидѣвъ у меня на ногахъ цѣпи, онъ началъ кричать: «О, ужасъ! о, позоръ! я убью купца!» Но я его успокоилъ. Тогда молодой баринъ сказалъ мнѣ: «Томъ, я привезъ тебѣ мой собственный долларъ». Я отказался, но онъ настаивалъ: «Я требую этого, дядя Томъ; тетушка Хлоя посовѣтовала мнѣ просверлить въ немъ дырочку и протянуть шнурокъ, чтобы ты могъ скрытно носить его на шеѣ. Я же сказалъ тетушкѣ Хлоѣ, что, какъ вырасту, непремѣнно велю выстроить для дяди Тома большую, свѣтлую хижину съ ковромъ. О, я желаю видѣть Тома счастливымъ!»
Когда Жоржъ сѣлъ снова на лошадь, то воскликнулъ: «Стыжусь за свое отечество! До свиданья, дядя Томъ! смотри всегда смѣло и не теряй бодрости!»
« — Да благословитъ тебя Господь! — сказалъ я, смотря на него съ нѣжностью. — Въ Кентукки не много тебѣ подобныхъ!»
Здѣсь дядя Томъ остановился. Не сдѣлавъ ни одного замѣчанія объ этомъ грустномъ разсказѣ, Ева утерла полные слезъ глаза, взяла Библію и прочла слѣдующее: «Я видѣлъ рѣку, воды которой блистали, какъ кристаллъ, и съ которыми смѣшивалось пламя».
— Томъ! — сказала Ева, быстро останавливаясь и указывая рукою на озеро, — это она!
— Что, барышня?
— Развѣ не видишь? тамъ! — отвѣчала дѣвочка, указывая на прозрачную поверхность водъ, отражавшихъ золото и пурпуръ неба.
— Я думаю, что это правда, барышня, — сказалъ Томъ и запѣлъ:
Ханаанъ! цвѣтущій твой берегъ —
Наше дорогое отечество:
Пусть ангелъ съ огненными крылами
Перенесетъ негра къ стопамъ Божіимъ!
— Гдѣ же по-твоему, дядя Томъ, находится священное отечество или Новый Іерусалимъ? — спросила Ева.
— О! очень высоко надъ облаками…
— Мнѣ кажется, что я его вижу. Смотри на эти облака: они словно огромные жемчужные портики, а далеко-далеко за ними все вокругъ золотое. Спой мнѣ нашъ любимый гимнъ блестящіе духи.
Негръ запѣлъ тотчасъ:
Я вижу блестящихъ духовъ
На лонѣ вѣчной славы.
Одѣтые въ бѣлыя одежды,
Они поютъ гимнъ побѣды.
— Я ихъ видѣла, дядя Томъ, — сказала Ева. Томъ не изъявилъ ни удивленія, ни сомнѣнія; еслибы Ева сказала ему даже, что посѣщала небо, то онъ счелъ бы и это правдоподобнымъ.
— Я часто вижу во снѣ этихъ духовъ, — сказала дѣвочка.
И глаза ея полузакрылись, когда она шептала тихимъ голосомъ:
Когда пролетаютъ они по воздуху, держа свои зеленыя пальмы, —
Тогда открыты двери блестящаго небеснаго свода.
— Я пойду къ нимъ, дядя Томъ, — прибавила она.
— Куда, барышня?
Стоя, дѣвочка маленькой ручкой указала на небо, а восторженные глаза ея и длинныя кудри свѣтились сверхъестественнымъ блескомъ при лучахъ заходящаго солнца.
— Пойду къ блестящимъ духамъ, — повторила дѣвочка, — и это будетъ скоро, Томъ.
Томъ почувствовалъ какъ-бы ударъ въ сердце. Онъ вспомнилъ, что вотъ уже полгода ручки Евы постепенно худѣли; что кожа ея сдѣлалась прозрачнѣе, а дыханіе стало отрывистѣе. Прежде она безъ устали бѣгала и рѣзвилась по цѣлымъ часамъ въ саду, а теперь едва нѣсколько минутъ могла забавляться этимъ. Поразительный упадокъ силъ дѣвочки ускользнулъ отъ вниманія бѣднаго негра, который слишкомъ любилъ Еву, чтобы наблюдать за этимъ.
Въ это время въ рощѣ раздался голосъ Офеліи:
— Ева! Ева! уже роса падаетъ: въ этотъ часъ ты уже не должна играть на дворѣ.
Томъ съ Евой поспѣшили войти въ комнаты.
На другой день пріѣхалъ братъ отца Евы, Альфредъ Сенъ-Клеръ съ двѣнадцатилѣтнимъ сыномъ своимъ Генрихомъ провести нѣсколько дней въ кругу родныхъ на дачѣ у озера.
Едва черноглазый, хорошенькій мальчикъ, живого и вспыльчиваго характера, увидѣлъ кузину свою Евангелину, какъ тотчасъ-же почувствовалъ привязанность къ неизобразимой красотѣ ребенка.
Къ вечеру дѣти собрались ѣхать верхомъ.
Томъ подвелъ къ балкону любимаго бѣлаго пони Евы, кроткаго и красиваго, а тринадцатилѣтній мулатъ привелъ небольшую вороную арабскую лошадку, недавно купленную отцомъ Генриха за дорогую цѣну.
— Что это значитъ, Додо, лѣнивецъ! — вскричалъ гордый мальчикъ, замѣтивъ нѣсколько пятенъ на шерсти лошадки, — ты не чистилъ ее сегодня утромъ?
— Извините, сударь, я чистилъ, — отвѣчалъ мулатъ съ покорностью, — но она сама выпачкалась.
Додо былъ хорошенькій мулатъ съ открытымъ лицомъ, съ черными волосами, почти одного роста съ Генрихомъ. Генрихъ толкнулъ его. При этомъ оскорбленіи кровь бѣлыхъ закипѣла въ жилахъ мулата, и онъ произнесъ взволнованнымъ голосомъ: «Господинъ Генрихъ!..»
Но Генрихъ прервалъ отвѣтъ Додо ударомъ хлыста по лицу; потомъ, схвативъ мальчика за плечи, онъ принудилъ его стать на колѣна и билъ до тѣхъ поръ, пока самъ не утомился.
— Какъ ты можешь быть такимъ жестокимъ и безчеловѣчнымъ противъ бѣднаго Додо? — сказала Ева, придя подъ конецъ этой сцены.
— Жестокимъ! безчеловѣчнымъ! — повторилъ молодой Генрихъ. — Что ты хочешь этимъ сказать, милая Ева?
— Не надо меня называть милой Евой, когда ты поступаешь подобнымъ образомъ.
— Но Додо все, что ни скажетъ, то солжетъ.
— Если и лжетъ, то потому, что онъ тебя боится. Ты обошелся съ ними дурно безъ всякой причины.
Въ это время Додо подвелъ обѣихъ лошадокъ.
Молодой мулатъ стоялъ возлѣ лошади Евы, пока Генрихъ, разобравъ поводья, подалъ ихъ хорошенькой своей кузинѣ. Но Ева, поворотясь граціозно къ молодому мулату, ласково сказала ему:
— Ты добрый мальчикъ, Додо, благодарю тебя.
Это оскорбило Генриха.
Когда дѣти возвращались съ прогулки, Ева сказала Генриху:
— Отчего ты не любишь Додо?
— Любить Додо? — воскликнулъ молодой плантаторъ. — Надѣюсь, кузина, что и ты не любишь своихъ невольниковъ?
— Напротивъ, я ихъ люблю.
— Какъ это смѣшно!
Госпожа Пальмеръ. Довольно на сегодня, милыя дѣти; завтра познакомимся съ маленькой негритянкой очень злого характера, которая, однакоже, въ концѣ начнетъ занимать васъ и понравится вамъ.
Госпожа Пальмеръ (читая). Однажды, когда Офелія съ утра занята была хозяйствомъ, на лѣстницѣ послышался голосъ Сенъ-Клера:
— Сойдите, кузина, — кричалъ онъ, — я вамъ покажу что-то!
Это что-то была просто небольшая восьми или девятилѣтняя негритянка, круглые, безпокойные глаза которой бѣгали съ робкимъ любопытствомъ по окружающимъ предметамъ. Сквозь полуоткрытый отъ изумленія ротъ ея видно было два ряда зубовъ поразительной бѣлизны; волнистые волосы, раздѣленные на множество косъ, походили на щетины ежа. На необыкновенно черномъ лицѣ ея рисовалась смѣсь остроумія и коварства, которыя она старалась скрыть подъ серьезно-грустнымъ выраженіемъ. На ней былъ безобразный балахонъ изъ грубаго холста, и она стояла прямо, скромно сложивъ на груди руки. Несмотря на это спокойное ея положеніе, Офелія не могла не ощутить чувства страха, полагая, что замѣтила въ этомъ маленькомъ существѣ сходство съ чертенкомъ или злымъ духомъ.
— Право, Сенъ-Клеръ, я не понимаю, зачѣмъ ты привелъ ко мнѣ это дитя? — воскликнула она, подымая глаза къ небу.
— Для того, чтобы ты, кузина, занялась его воспитаніемъ, — отвѣчалъ Сенъ-Клеръ съ улыбкой. — Я тебя знаю, — прибавилъ онъ серьезно, — и увѣренъ, что ты наставишь ее на путь истины.
Вскорѣ Топси сдѣлалась замѣчательной особой въ семействѣ Сенъ-Клера. Какой-то странный, неудержимый инстинктъ велъ ее къ различнымъ шалостямъ, гримасамъ, къ карикатурному передразниванію; она могла поперемѣнно танцовать, кувыркаться, прыгать, пѣть, свистать и подражать всевозможнымъ звукамъ. Въ свободное время дѣти всего дома ходили вслѣдъ за нею, съ постоянно новымъ любопытствомъ и удовольствіемъ; даже сама Ева, увлеченная безчисленными штуками и обезьянствомъ Топси, стояла иногда передъ нею, раскрывъ ротикъ отъ изумленія.
Но, сдѣлавшись идоломъ дѣтей, Топси навлекла на себя презрѣніе и отвращеніе старшихъ служителей. Противъ нея составился заговоръ; но не тревожьтесь заранѣе, потому что молодая негритянка присвоила себѣ право таинственнаго отмщенія. Чуть кто-нибудь пожалуется на нее или донесетъ, что она разбила или разорвала что-либо, сейчасъ же у кого-нибудь изъ обвинительницъ недостаетъ пары дорогихъ серегъ или какое-нибудь порядочное платье пропадаетъ или испачкано такъ, что никуда не годится. Всѣ ея враги, мужчины или женщины, непремѣнно имѣли несчастье наткнуться на котелъ съ кипяткомъ и обвариться или подвертывались подъ потокъ грязной воды и испачкивали одежду. Тотчасъ-же производилось слѣдствіе, но виновнаго не отыскивали. Не разъ Топси принуждена была являться предъ судомъ дѣвицы Офеліи, но допросы выдерживала серьезно и съ невинной миной, и какъ противъ нея можно было допускать одни только предположенія, то она постоянно избѣгала наказанія.
Однажды, когда Сенъ-Клеръ, лежа на бамбуковомъ диванѣ галереи, курилъ сигару, громкіе крики и страшные упреки послышались въ комнатѣ Офеліи, выходившей на галерею.
— Какую же новую штуку сыгралъ этотъ чертенокъ Топси? — воскликнулъ Сенъ-Клеръ, — нѣтъ никакого сомнѣнія, что она причиной этой возни.
Въ это время Офелія, въ припадкѣ сильнаго гнѣва, вошла на балконъ, таща за собою Топси.
— Что случилось, кузина? — спросилъ Сенъ-Клеръ.
— То, что я не хочу долѣе мучиться съ этимъ ребенкомъ; терпѣніе мое истощилось. Я заперла ее въ комнатѣ и приказала выучить одинъ гимнъ; но едва я отворотилась, какъ она уже схватила мой ключъ, который старательно былъ мною спрятанъ, отворила комодъ, вытащила самыя лучшія ленты моей шляпки и изрѣзала ихъ на платья для своихъ куколъ. Я еще никогда не видала ничего подобнаго.
— Ступай сюда, обезьяна! — сказалъ Сенъ-Клеръ, подавая дѣвочкѣ знакъ приблизиться.
Топси приблизилась; круглые, мрачные глаза ея сверкали поперемѣнно то страхомъ, то упрямствомъ.
— Зачѣмъ ты ведешь себя такъ скверно? — спросилъ Сенъ-Клеръ, который, смотря на негритянку, едва былъ въ состояніи удержаться отъ смѣха.
— Ужь у меня такое злое сердце, — торжественно отвѣчала Топси, — такъ сказала и госпожа Офелія.
— Развѣ же ты не знаешь, какъ заботилась о тебѣ и сколько труда употребила для тебя госпожа Офелія? Она уже не знаетъ, что дѣлать съ тобою; ты сама это слышала.
— Правда, сударь! Прежняя госпожа говорила то-же самое. Конечно, она била меня крѣпче, вырывала волосы, колотила меня головою о дверь, но не сдѣлала меня лучшею! Еслибы даже она вырвала у меня всѣ волосы, было бы то-же самое, не лучше! Я очень зла, о, Боже мой, какъ зла! Но я вѣдь ничего больше, какъ негритянка.
Не сказавъ ни слова, Сенъ-Клеръ и Офелія переглянулись, а Ева, слушавшая этотъ разговоръ въ молчаніи, знакомъ позвала Топси, и обѣ дѣвочки вошли въ небольшую комнату со стеклянною дверью, гдѣ обыкновенно Сенъ-Клеръ занимался чтеніемъ.
— Любопытно знать, что сдѣлаетъ Ева, — сказалъ Сенъ-Клеръ кузинѣ.
И, приложивъ палецъ къ губамъ, онъ молча пригласилъ знакомъ Офелію подойти къ стеклянной двери. Отдернувъ немного занавѣску, они увидѣли обѣихъ дѣвочекъ сидящими на полу: Топси съ своей упрямой, комической и равнодушной миной, и Еву съ полными слезъ глазами, выражавшими нѣжное движеніе души, согрѣтое любовью и состраданіемъ.
— Отчего ты такъ зла, Топси? зачѣмъ не стараешься исправиться? развѣ ты никого не любишь? — спросила Ева.
— Я ничего не знаю о любви: люблю леденцы и апельсины, вотъ и все! — отвѣчала Топси.
— Но ты любишь своего отца и мать?
— У меня никогда не было ни отца, ни матери; вы это знаете, я уже говорила вамъ.
— А, помню! — грустно сказала Ева, — но нѣтъ ли у тебя брата, сестры, тетки или…
— Совершенно никого нѣтъ и никогда не было.
— Но, Топси, еслибы ты принудила себя быть доброю…
— Но еслибы я и захотѣла быть доброю, развѣ бы я могла быть чѣмъ-нибудь другимъ, кромѣ негритянки? Еслибы я могла снять съ себя кожу и сдѣлаться бѣлою, тогда бы попробовала.
— Но тебя можно любить, хотя ты и черная, Топси; если бы ты была доброю, госпожа Офелія полюбила бы тебя.
На это увѣреніе Топси только отвѣтила смѣхомъ — короткимъ, беззвучнымъ, полнымъ горечи и недовѣрія.
— Ты не вѣришь? — спросила Ева.
— Нѣтъ, она меня не любитъ, потому что я негритянка. Она скорѣе прикоснется къ жабѣ, чѣмъ ко мнѣ. Никто не любитъ черной, черная не можетъ сдѣлать ничего хорошаго, но я смѣюсь надъ этимъ, — сказала Топси, засвиставъ.
— О, Топси, бѣдное дитя, я люблю тебя! — сказала Ева въ порывѣ чувствительности и, опираясь маленькой, бѣленькой ручкой на плечо Топси, она прибавила: — люблю тебя оттого, что у тебя нѣтъ ни отца, ни матери, оттого, что ты бѣдная дѣвочка, безъ семейства и подпоры. Люблю тебя и хотѣла бы, чтобы ты сдѣлалась доброю. Я очень больна, Топси, я долго не проживу, и мнѣ очень грустно видѣть тебя такою злою: будь добра, если любишь меня! мнѣ уже такъ мало остается быть съ тобою!
Мгновенно налились слезами круглые, проницательные глаза маленькой негритянки и тихо покатились на руку Евы: лучъ вѣры, лучъ божественной любви — блеснулъ сквозь мракъ этой языческой души. Услыхавъ нѣжныя, дружескія слова своей молодой госпожи, Топси опустила голову на колѣна и начала плакать, рыдать, а Ева, склонившись надъ нею, казалась ангеломъ-спасителемъ, пришедшимъ искупить грѣшника.
— Бѣдняжка Топси! — сказала Ева, — развѣ ты не знаешь, что Іисусъ любитъ всѣхъ насъ одинаковою любовью? Онъ любитъ тебя точно такъ-же, какъ и меня; но тебя Онъ любитъ гораздо болѣе, чѣмъ я, потому что Онъ несравненно лучше людей. Онъ поможетъ тебѣ исправиться — и наконецъ ты пойдешь на небо, гдѣ и останешься навсегда ангеломъ, все равно какъ и бѣлая. Подумай немного объ этомъ, Топси. Подумай, что ты можешь сдѣлаться однимъ изъ блестящихъ духовъ, хвалу которымъ дядя Томъ воспѣваетъ въ своихъ гимнахъ.
— О, милая моя барышня! — сказала Топси съ жаромъ: — я постараюсь, непремѣнно постараюсь! я прежде совершенно не думала объ этомъ.
Сенъ-Клеръ задернулъ занавѣску.
— Моя милая Ева, — сказалъ онъ кузинѣ, — напоминаетъ мнѣ покойную маму, которая часто мнѣ говаривала: «Если хочешь возвратить зрѣніе слѣпому, призови его къ себѣ и положи на него руки».
— Очень хорошо, — отвѣчала Офелія, — но я всегда чувствовала отвращеніе къ неграмъ; я боялась прикоснуться къ этой дѣвочкѣ.
— Но Ева не боялась!
— О! Ева — дѣло другое: она такъ чувствительна! Наконецъ, — прибавила Офелія задумчиво, — поведеніе Евы заповѣдано намъ Евангеліемъ; отъ всего сердца желала бы я походить на нее и начинаю вѣрить, что она дала мнѣ спасительный урокъ для подражанія.
— Не въ первый разъ поступки ребенка могутъ служить примѣромъ, — сказалъ Сенъ-Клеръ.
Госпожа Пальмеръ. Такъ какъ завтрашпее наше чтеніе будетъ гораздо продолжительнѣе сегодняшняго, то надо, милыя дѣти, собраться намъ получасомъ раньше обыкновеннаго.
Госпожа Пальмеръ. Грустныя подробности, читанныя вчера, о болѣзненномъ упадкѣ силъ Евы, вѣроятно приготовили васъ къ печальному разсказу, который вы отъ меня услышите. Сегодня бѣдняжка Ева, лежа на диванѣ возлѣ матери, спокойно разговаривала съ нею. Вдругъ она проговорила быстро:
— Я бы хотѣла, чтобы мнѣ остригли волосы!
— Зачѣмъ?
— Хочу раздать ихъ друзьямъ своимъ теперь, пока у меня еще довольно силы для этого. Кликните тетю, прошу васъ.
Госпожа Сенъ-Клеръ возвысила голосъ и позвала Офелію.
При видѣ тетки, дѣвочка потрясла длинными своими кудрями, какъ-будто забавляясь ими, и сказала, улыбаясь:
— Тетя! остригите барашка.
— Что это значитъ? — спросилъ, входя, Сенъ-Клеръ, который спѣшилъ принести дочери плоды.
— Хочу, папа, чтобы тетя остригла мнѣ волосы: у меня ихъ очень много и мнѣ жарко отъ нихъ, притомъ-же я желаю раздать ихъ друзьямъ своимъ.
Офелія воротилась съ ножницами въ рукахъ.
— Только осторожнѣе, кузина, — говорилъ Сенъ-Клеръ, — не испорти ихъ, пожалуйста: обрѣзывай снизу. Я люблю смотрѣть на хорошенькіе кудри моей Евы.
— Ахъ, папа! — сказала грустно Ева.
— Да, надо ихъ сохранить до тѣхъ поръ, когда мы съ тобой поѣдемъ на плантацію къ дядѣ: ты навѣстишь своего кузена Генриха, — сказалъ Сенъ-Клеръ съ улыбкой.
— Я туда никогда не поѣду, милый папа, вѣрьте мнѣ, что я удаляюсь въ гораздо лучшую страну. Развѣ вы не видите, что я ежедневно слабѣю?
— Зачѣмъ ты постоянно говоришь объ этомъ, Ева?
— Потому что это истина, папа.
Знакомъ подозвала она отца, который и усѣлся возлѣ нея.
— Папа! — сказала она: — чувствую, что силы меня оставляютъ; скоро должна отправиться въ дорогу. Много мнѣ остается и сказать, и сдѣлать; я вижу, что вамъ непріятно, когда я начинаю говорить объ этомъ. Но время не терпитъ, я не должна его терять: папа, я сказала-бы тотчасъ, если бы вы позволили.
— Позволяю, дитя мое, — отвѣчалъ Сенъ-Клеръ, закрывая одной рукой лицо, а другою взявъ руку дочери.
— Я желала-бы, чтобы всѣ наши люди собрались сюда; мнѣ хочется каждому изъ нихъ сказать кое-что.
Какъ-только всѣ невольники вошли, Ева приподнялась на постели и устремила на нихъ глаза, наполненные слезами. Невольники посматривали другъ на друга, вздыхали, наклоняли головы; казалось, всѣ проникнуты были грустью и страхомъ; женщины закрывали себѣ фартуками лицо.
— Я позвала васъ, милые друзья, потому что люблю васъ, — сказала Ева, — да, люблю всѣхъ васъ и желаю, чтобы вы всегда помнили о томъ, что я хочу сказать вамъ… Я скоро васъ оставлю; черезъ нѣсколько недѣль вы меня ужь не увидите.
Здѣсь она была прервана всеобщими стонами и плачемъ.
Подождавъ съ минуту, она продолжала голосомъ болѣе твердымъ:
— Если вы меня любите, то не прерывайте. Слушайте: я хочу поговорить съ вами о душахъ вашихъ, друзья мои; многіе изъ васъ мало думаютъ объ этомъ, заботясь только о земной жизни. Но есть жизнь гораздо лучшая, гдѣ находится Господь нашъ Іисусъ Христосъ. Вотъ куда я иду, вотъ куда я надѣюсь войти, да и вы можете достигнуть туда-же. Но если вы желаете войти въ этотъ лучшій край, то не должны жить въ лѣности, бездѣйствіи и грѣхѣ: вы должны быть истинными христіанами. Никогда не надо забывать, что каждый изъ васъ можетъ сдѣлаться праведнымъ, праведнымъ на вѣки. Господь нашъ Іисусъ Христосъ поможетъ вамъ въ этомъ, просите Его, и Онъ выслушаетъ просьбы ваши. Когда только вы свободны, слушайте чтеніе Библіи; я молилась о васъ и надѣюсь, что всѣ мы увидимся тамъ, высоко, на небѣ!
При этихъ словахъ невольники, не исключая самыхъ молодыхъ, самыхъ лѣнивыхъ и безпорядочныхъ, всѣ, проникнутые невольнымъ чувствомъ, громко зарыдали, опустивъ головы почти до колѣнъ.
— Знаю, что всѣ вы меня любите, — сказала Ева, возвышая голосъ.
— Да благословитъ тебя Богъ! Да будетъ на тебѣ благословеніе Божіе, — проговорили сквозь слезы невольники.
— Знаю вашу привязанность ко мнѣ, — про — должала дѣвочка, — и хочу вамъ оставить доказательство моей пріязни, въ память объ Евѣ, по локону моихъ волосъ. Каждый разъ, какъ посмотрите на него, онъ напомнитъ вамъ, что я люблю васъ, и что, по милости Божьей, пошла на небо, гдѣ всѣхъ васъ ожидаю.
Не станемъ пытаться описывать сцены, наступившей послѣ подобнаго прощанья: рыдая, невольники тѣснились вокругъ милой дѣвочки, чтобы получить изъ рукъ ея послѣднее доказательство любви къ нимъ. Поочередно становились они на колѣни, цѣловали край ея одежды, а старѣйшіе, по обычаю своего добраго, любящаго племени, говорили ей слова утѣшенія, прерываемыя молитвою и благословеніями.
Опасаясь слишкомъ большого волненія для маленькой больной, Офелія подала знакъ уходить изъ комнаты каждому, получившему подарокъ. Наконецъ остались только Томъ и Мамми. — Вотъ тебѣ, дядя Томъ, самый хорошенькій локонъ, — сказала Ева. — О, какъ же я рада, что увижу тебя тамъ, высоко, ибо увѣрена, что ты тамъ будешь. А ты, Мамми! милая, добрая Мамми! и съ тобой увижусь! — воскликнула дѣвочка, обвивая ручонками шею своей старой няни.
Удаливъ потихоньку Тома и Мамми изъ комнаты, Офелія уже радовалась, что больная успокоится хоть сколько-нибудь, какъ, оборотясь, замѣтила Топси, стоявшую у кровати.
— А ты откуда взялась? — спросила она съ удивленіемъ.
— Я уже давно здѣсь, — отвѣчала Топси, отирая глаза. — О, милая барышня Ева! Я была очень зла; но подарите же и мнѣ хоть маленькій локонъ.
— Непремѣнно подарю и тебѣ, бѣдная Топси! Вотъ, возьми. Каждый разъ, какъ взглянешь на него, подумай, что я люблю тебя и очень желаю, чтобы ты сдѣлалась доброю.
— О, милая барышня! я усердно стараюсь, но быть доброю — такъ трудно: я совершенно не привыкла къ этому.
— Господь нашъ Іисусъ Христосъ видитъ доброе твое желаніе, Топси; Онъ поможетъ тебѣ.
При этихъ словахъ, закрывъ лицо фартукомъ, Топси молча вышла изъ комнаты, спрятавъ на груди локонъ волосъ своей милой барышни.
Черезъ нѣсколько дней потомъ, Офелія, бодрствовавшая цѣлую ночь надъ маленькой Евой, замѣтила, что больной очень худо. Около полуночи она тихо постучалась въ дверь Сенъ-Клера.
— Братъ, иди сюда! — сказала она.
Когда печальная вѣсть эта разнеслась по дому, всѣ невольники были на ногахъ; движеніе сдѣлалось всеобщимъ. Наконецъ всѣ собрались на галлереѣ и съ заплаканными глазами заглядывали въ стеклянную дверь.
Сенъ-Клеръ не видѣлъ и не слышалъ ничего изъ происходившаго вокругъ; все его вниманіе было сосредоточено на лицѣ милаго ребенка. Склонившись надъ дѣвочкой, онъ шепталъ ей на ухо:
— Ева! милая Ева! О, еслибы она могла хоть разъ еще проснуться, еслибы хоть одинъ разъ отозвалась мнѣ!
Большіе глаза дѣвочки раскрылись, улыбка пробѣжала по ея губкамъ. Ребенокъ приподнялъ головку, усиливаясь сказать что-то.
— Узнаешь меня, Ева? — спросилъ отецъ съ невыразимой грустью.
— Милый папа, — проговорилъ ребенокъ.
И съ большимъ усиліемъ обняла она Сенъ-Клера маленькими, слабѣющими ручонками, которыя тотчасъ-же почти упали.
Лежавшая на подушкахъ дѣвочка осталась безъ движенія, устремивъ на небо большіе, прозрачные глаза свои. Но что-же видѣли тѣ глазки, такъ часто говорившіе о небѣ? Земной міръ и его страданія уже не существовали, но выраженіе этого личика было такъ свѣтло-торжественно, такъ таинственно, что всѣ невольно удерживали даже слезы сожалѣнія. Всѣ окружали дѣвочку молча, притаивъ дыханіе.
— Ева! — проговорилъ тихонько Сенъ-Клеръ.
Она не отвѣчала.
— О, Ева! — продолжалъ Семъ-Клеръ, — скажи намъ, что ты видишь?
Лицо дѣвочки озарилось свѣтлою, торжествующею улыбкою; потомъ тихо прошептала она прерывающимся голосомъ: «Любовь! радость! спокойствіе!» Тихій вздохъ сопровождалъ эти послѣднія слова, и дѣвочки не стало.
Спустя нѣсколько недѣль, Сенъ-Клеръ зашелъ однажды въ кофейню прочесть вечернюю газету. Вдругъ неожиданно между двумя пьяными возникла ссора и драка. Нѣсколько посѣтителей и въ томъ числѣ Сенъ-Клеръ хотѣли разнять и успокоить безумцевъ, и въ этомъ случаѣ одинъ изъ пьяныхъ нанесъ Сенъ-Клеру смертельную рану въ грудь.
Перенесенный домой, Сенъ-Клеръ лишился чувствъ, вслѣдствіе боли и потери крови. Но старанія Офеліи оживили его, онъ открылъ глаза, взглянулъ быстро на нее и служителей, потомъ, посмотрѣвъ на окружающіе предметы, остановилъ взоръ на портретѣ своей матери.
Томъ усердно молился, стоя возлѣ него на колѣняхъ. Схвативъ за руку невольника, Сенъ-Клеръ грустно посмотрѣлъ на него, но не былъ въ состояніи выговорить ни слова. Въ такомъ положеніи оставался онъ нѣсколько секундъ, потомъ открылъ глаза и, конечно, ему представилось какое-нибудь видѣніе, потому что онъ радостно воскликнулъ:
— Матушка!
И съ этимъ словомъ скончался.
Госпожа Пальмеръ. Въ послѣдній разъ собрались мы по случаю «Хижины Дяди Тома».
Елена. Признаюсь, мама, послѣ грустнаго разсказа о кончинѣ Евы и Сенъ-Клера я чувствую безпокойство, приближаясь къ развязкѣ.
Софія. И я сама чувствую то-же, но болѣе чѣмъ когда-нибудь боюсь за будущую судьбу пріятеля нашего, Тома.
Эдуардъ. О чемъ безпокоиться? развѣ мы не знаемъ пламенной его вѣры? Нѣтъ сомнѣнія, что Томъ выйдетъ побѣдителемъ, какія ни встрѣтилъ бы испытанія.
Госпожа Пальмеръ (читая). Сенъ-Клеръ хотѣлъ отпустить Тома на волю, но, какъ мы видѣли, смерть постигла его неожиданно. На этотъ разъ нашъ бѣдный дядя Томъ попалъ въ руки плантатора Симона Легри, человѣка безбожнаго, свирѣпаго и варварски обращавшагося съ своими подчиненными. Примѣтивъ вскорѣ, что дядя Томъ былъ очень набоженъ, Легри бранилъ его за это, билъ и издѣвался надъ нимъ. Но гнѣвъ Легри дошелъ до высшей степени за то, что дядя Томъ не захотѣлъ принять должности надсмотрщика, которая состояла не въ томъ только, чтобы присматривать за работой негровъ, но и бить ихъ, когда вздумается. Разсвирѣпѣвъ, жестокій плантаторъ приказалъ двумъ великанамъ-неграмъ, превосходившимъ въ свирѣпости самого хозяина, научить повиновенію чернаго пуританина, какъ онъ называлъ Тома въ насмѣшку. Самбо и Кимбо (такъ назывались два палача Легри) съ улыбкой принялись за дѣло, и изъ сильнаго дяди Тома сдѣлали почти умирающаго, тѣло котораго покрыто было страшными ранами.
— Ну, ребята, вамъ слѣдуетъ что-нибудь за это, — сказалъ имъ Легри послѣ наказанія.
— О, конечно, сударь! я билъ его отъ чистаго сердца, — проговорилъ Самбо торжественно.
— А я, — отозвался Кимбо, украдкою бросая завистливый взоръ на Самбо, — я сильно колотилъ его по головѣ.
— Хорошо, — отвѣчалъ Легри съ дикою радостью.
Потомъ, подумавъ съ минуту, онъ прибавилъ, бросая быстро грозный взглядъ на своихъ прислужниковъ:
— Но если вы были такъ неловки, что онъ умретъ послѣ этого наказанія, которое не должно было быть окончательнымъ, какъ я вамъ это приказывалъ, то и вы пойдете за нимъ въ страну кротовъ.
— Вы всегда шутите, баринъ, — сказали оба палача, смѣясь этой шуткѣ, которая однако-жъ въ глубинѣ души вовсе ихъ не веселила.
— Вотъ вамъ, — прибавилъ Легри, подавая имъ фляжку съ водкой, — пейте поочередно: всякій трудъ заслуживаетъ вознагражденія.
Предавшись снова взрыву смѣха, оба негра не замедлили опорожнить фляжку, которая на весь день поддержала ихъ веселость.
Черезъ недѣлю, освобожденный отъ работы, дядя Томъ поправился, но снова подвергся тяжелому испытанію. Двѣ невольницы успѣли бѣжать съ плантаціи: напрасно для поимки ихъ Легри разослалъ половину людей и даже выпустилъ голодную стаю собакъ, нарочно пріученныхъ для подобной безчеловѣчной охоты. Вдругъ страшная мысль пробѣжала въ умѣ его. «Причиною всему этотъ негодяй Томъ! — воскликнулъ онъ, бросая огненные взоры, — онъ въ душѣ смѣется надъ моимъ огорченіемъ. А! онъ смѣется надо мной! — прибавилъ онъ, вздрагивая, — хорошо же! еслибы онъ стоилъ даже вдесятеро больше того, чего стоитъ дѣйствительно, онъ разскажетъ намъ, какъ было дѣло, или я убью его!»
— Томъ! — воскликнулъ Легри, подходя, — знаешь ли ты, что я рѣшился убить тебя?
— Очень можетъ быть, сударь, — отвѣчалъ спокойно дядя Томъ
— Берегись! — продолжалъ Легри, — намѣреніе это рѣшительно, неизбѣжно рѣшительно, и я перемѣню его въ одномъ только случаѣ: если ты скажешь мнѣ, куда бѣжали невольницы.
Томъ не отвѣчалъ ни слова.
— Понимаешь ли ты меня? — вскричалъ Легри, топая ногами.
— Мнѣ нечего отвѣчать на это, — сказалъ Томъ медленно и рѣшительно.
— Смѣешь ли ты утверждать, что ничего не знаешь, старый черный христіанинъ? — воскликнулъ Легри, скрежеща зубами.
Томъ молчалъ.
— Говори же, — закричалъ Легри, — знаешь ли что-нибудь объ ихъ побѣгѣ?
— Знаю, сударь, но сказать ничего не могу; я могу только умереть.
— Такъ умрешь же!
Томъ поднялъ взоры на Легри.
— Еслибы вы были больны, — сказалъ онъ, — или страдали, а я могъ бы спасти васъ, то я отъ чистаго сердца отдалъ бы всю свою кровь за васъ; еслибы нужно было точить ее капля по каплѣ за спасеніе души вашей, я съ радостью отдалъ бы ее, какъ Іисусъ Христосъ отдалъ за насъ свою кровь!.. О, не берите, сударь, такого страшнаго грѣха на свою душу: вы гораздо болѣе сдѣлаете зла себѣ, чѣмъ мнѣ! Какія бы ни были мои мученія, они пройдутъ скоро; но если вы не раскаетесь, то ваши мученія будутъ вѣчны.
Слова эти произвели только то дѣйствіе, что удивили Легри и на минуту удержали его бѣшенство; но это была лишь минута нерѣшимости, злоба возвратилась въ нѣсколько разъ свирѣпѣе. Поблѣднѣвъ отъ злости, разсвирѣпѣвшій Легри бросился на невольника и повалилъ его на землю.
— Самбо! Кимбо! — заревѣлъ плантаторъ. Самбо и Кимбо тотчасъ же прибѣжали. И началось жестокое истязаніе.
Изумительное терпѣніе Тома поколебало на минуту свирѣпость его палачей.
— Онъ почти умеръ, — сказалъ Самбо несмѣло. Томъ открылъ глаза.
— Бѣдное, несчастное существо! — проговорилъ онъ, смотря на Легри, — вамъ ужь нечего больше дѣлать со мною, а я прощаю вамъ отъ души.
И глаза невольника сомкнулись; можно было полагать, что онъ умеръ.
— Ну, теперь, — сказалъ Легри, подходя ближе къ Тому, — ему конецъ, вполнѣ конецъ.
И онъ удалился.
Но Томъ еще не умеръ. Въ продолженіе всего истязанія тихія молитвы его проникли въ сердца палачей, и по уходѣ Легри Кимбо и Самбо, обмывъ раны жертвы и сдѣлавъ наскоро постель изъ остатковъ хлопчатой бумаги, положили на нее дядю Тома.
— О, Томъ! мы были злы къ тебѣ, — сказалъ Кимбо.
— Прощаю вамъ отъ чистаго сердца, — сказалъ Томъ слабымъ голосомъ.
— О, Томъ, кто такой Іисусъ? развѣ ты Его видишь всегда возлѣ себя?
Готовая уже отлетѣть душа христіанскаго невольника снова оживилась; въ нѣсколькихъ словахъ онъ описалъ жизнь Спасителя, Его чудеса, вѣчное Его пребываніе съ нами и Его могущество въ спасеніи человѣчества.
Оба палача плакали.
— Я прежде не зналъ объ этомъ, — сказалъ Самбо, — но вѣрю, не могу не вѣрить!
— Іисусъ помилуетъ насъ!
— Бѣдныя существа! — сказалъ Томъ, — я радуюсь тѣмъ мукамъ, которыя вытерпѣлъ, если только обращу васъ къ Іисусу. О, Господи! умоляю Тебя: отдай мнѣ эти двѣ души!
Черезъ два дня потомъ, по аллеѣ, ведущей къ дому Легри, въ легкомъ кабріолетѣ быстро подъѣхалъ молодой человѣкъ къ воротамъ, соскочилъ на землю, бросилъ вожжи и спросилъ о владѣльцѣ плантаціи.
Молодой человѣкъ этотъ былъ Жоржъ Шельби.
Легри принялъ его не совсѣмъ привѣтливо.
— Я узналъ, что вы купили въ Новомъ-Орлеанѣ негра, называющагося Томомъ, — сказалъ Жоржъ. — Онъ когда-то жилъ на плантаціи отца моего, и я пріѣхалъ выкупить его.
— Онъ лежитъ тамъ, въ сараѣ, — сказалъ мальчикъ-негръ, державшій лошадь Жоржа.
Испустивъ проклятіе, Легри толкнулъ ногою мальчика, а Жоржъ побѣжалъ къ сараю.
Входя туда, Жоржъ почувствовалъ головокруженіе, сердце его сжалось и ноги задрожали.
— Возможно-ли это! — сказалъ онъ, упавъ на колѣна у постели умирающаго. — Дядя Томъ! бѣдный другъ! старый другъ мой!
Звуки голоса Жоржа проникли въ душу умирающаго: покачавъ слегка головою, Томъ улыбнулся и проговорилъ:
— Когда Іисусъ касается ложа, —
Ложе становится мягко, какъ пухъ.
Склонясь надъ бѣднымъ другомъ своимъ, Жоржъ проливалъ обильныя слезы.
— О, проснись, милый дядя Томъ! проговори еще разъ! — сказалъ онъ. — Открой глаза. Это я — Жоржъ, твой маленькій Жоржъ! Развѣ ты не узнаешь меня?
— Господинъ Жоржъ! — сказалъ Томъ слабымъ голосомъ и медленно раскрывая глаза. — Господинъ Жоржъ! — повторилъ онъ какъ-бы въ бреду.
Мысль, вызванная этимъ именемъ, потребовала много времени, чтобы проясниться; взоры невольника, сначала блуждающіе, просвѣтлѣли; лицо его прояснилось; бѣднякъ сложилъ руки, и глаза его наполнились слезами.
— Господи, благодарю Тебя! это все, чего желалъ я! — сказалъ онъ. — Онъ не позабылъ обо мнѣ! Это согрѣваетъ мнѣ душу, утѣшаетъ сердце: теперь я умру спокойно! Благодарю Тебя, Господи! о! душа моя! — Ты не умрешь, я не хочу, чтобы ты умеръ или даже думалъ о смерти! я пріѣхалъ выкупить тебя и взять съ собою! — сказалъ Жоржъ съ жаромъ.
— О, вы опоздали, господинъ Жоржъ! Іисусъ уже выкупилъ меня, и я жажду войти въ Его жилище. Я спѣшу идти туда: на небѣ лучше, чѣмъ въ Кентукки.
— О, не умирай, это убьетъ меня! сердце мое разрывается при одной мысли о томъ, что ты вытерпѣлъ… Ты лежалъ два дня въ этомъ гниломъ сараѣ, говорили мнѣ… О, бѣдный, бѣдный другъ мой!
— Не называйте меня такъ, — проговорилъ Томъ торжественно, — когда-то я былъ бѣднымъ горемыкой, теперь это миновало. Теперь я стою у вратъ славы: небо близко. Томъ выигралъ побѣду, которую послалъ ему Господь. Буди благословенію имя Его!
Съ глубокимъ уваженіемъ смотрѣлъ Жоржъ на своего стараго друга, стоя надъ нимъ молча и неподвижно.
Взявъ Жоржа за руку, Томъ сказалъ:
— Не надо говорить объ этомъ Хлоѣ… Бѣдняжка! для нея это было бы смертельнымъ ударомъ. Скажите ей, что видѣли меня на дорогѣ къ славѣ, и что я ни для кого не могу уже остаться! Скажите ей, что Господь всегда и вездѣ былъ со мною и облегчалъ для меня всѣ испытанія… Но бѣдныя дѣти мои! бѣдная малютка въ колыбели! Повременамъ, при воспоминаніи о нихъ, сердце мое разрывалось на части. Скажите имъ, чтобы они всѣ послѣдовали за мною… Кланяйтесь барину, милой, доброй барынѣ и всѣмъ на плантаціи… Кажется, всѣ они меня любятъ… Я вездѣ и всегда люблю всѣ Божьи созданія… Все для меня полно любовью… О, господинъ Жоржъ, великое дѣло быть христіаниномъ!
Выхлопотавъ у Легри тѣло Тома, молодой человѣкъ похоронилъ его и, ставъ на колѣна на могилѣ своего стараго друга, сказалъ, подымая руки къ небу:
— Призываю Тебя, Господи, въ свидѣтели, что уничтожу въ краю своемъ невольничество!
Черезъ мѣсяцъ послѣ этой страшной драмы, мрачнымъ, зимнимъ вечеромъ, стукъ колесъ послышался на дворѣ господина Шельби.
— Господинъ Жоржъ! — воскликнула тетушка Хлоя, подбѣгая къ окну.
Госпожа Шельби поспѣшила къ двери, куда вошелъ сынъ и бросился къ ней въ объятія. Тетушка Хлоя стояла неподвижно, усиливаясь взоромъ пропикнуть во мракъ ночи.
— О, бѣдная тетушка Хлоя! — сказалъ Жоржъ, подходя къ ней съ участіемъ и протягивая руку. — Я пожертвовалъ бы всѣмъ состояніемъ, чтобы привезти его; но онъ удалился, онъ перешелъ въ лучшій міръ…
Госпожа Шельби вскрикнула; тетушка Хлоя не произнесла ни слова.
Они вошли въ гостиную. На столѣ лежала значительная сумма, собранная Хлоей на выкупъ своего мужа.
Она взяла ее и, подавая барынѣ, сказала:
— Не хочу болѣе ни видѣть этихъ денегъ, ни слышать о нихъ… Я знала, какъ все это кончится: проданъ и замученъ на этихъ старыхъ плантаціяхъ!
Проговоривъ это, тетушка Хлоя гордо направилась къ двери.
— Бѣдная моя, добрая Хлоя! — воскликнула госпожа Шельби, идя за нею и медленно привлекая ее на стулъ, возлѣ котораго усѣлась сама.
Опустивъ голову на плечо своей барыи, Хлоя начала рыдать.
— О, простите меня, барыня! — сказала она. — У меня сердце разрывается на части!
— Знаю, — отвѣчала госпожа Шельби, у которой текли изъ глазъ обильныя слезы, — я не могу исцѣлить твоего сердца, но Іисусъ можетъ совершить это: Онъ излѣчиваетъ разбитыя сердца и врачуетъ ихъ раны.
Настало продолжительное молчаніе; всѣ плакали. Наконецъ, присѣвъ возлѣ бѣдной вдовы, Жоржъ взялъ ее за руку и съ трогательной простотой разсказалъ о мученичествѣ ея мужа и повторилъ кроткія, послѣднія слова Тома.
Черезъ мѣсяцъ всѣ невольники господина Шельби были созваны утромъ на большую галлерею для выслушанія молодого барина, который по смерти отца вступилъ во владѣніе плантаціей и хотѣлъ сказать невольникамъ о чемъ-то, собственно къ нимъ относившемся.
Жоржъ появился съ кипой бумагъ въ рукахъ: это были отпускныя, которыя онъ и роздалъ своимъ неграмъ, прочтя прежде ихъ содержаніе. Послѣ изъявленія радости шумными восклицаніями многіе изъ нихъ однако же отдали назадъ своему господину отпускныя, окруживъ его со слезами и просьбами.
— Мы не желаемъ свободы, которую вы даруете намъ, — говорили они. — У насъ всегда было все необходимое; мы не хотимъ оставить ни этого стараго дома, ни барина, ни барыни, однимъ словомъ — мы не уйдемъ отсюда.
Успокоившись немного отъ этой трогательной сцены, Жоржъ вышелъ на средину галлереи и сказалъ:
— Мы не испытаемъ горести разлуки, добрые друзья мои. Плантація требуетъ такого-же количества рукъ, какого требовала и предъ вашимъ освобожденіемъ. Но только теперь всѣ вы, мужчины и женщины, старики и дѣти, всѣ вы свободны, а я вамъ буду давать заработную плату, въ которой мы условимся. Я буду извлекать пользу изъ своего имѣнія. Надѣюсь найти въ васъ добрую волю и прилежаніе. Теперь же, друзья мои, подымите глаза къ небу и возблагодарите Господа. Еще одно слово, — прибавилъ онъ по нѣкоторомъ молчаніи: — всѣ-ли вы вспоминаете нашего добраго Тома?
— О, да! вспоминаемъ! — отозвались всѣ единодушно.
Тогда Жоржъ разсказалъ вкратцѣ о его кончинѣ и передалъ прощанье Тома всѣмъ прежнимъ его товарищамъ.
— Видите-ли, друзья мои, на гробѣ этого достойнаго мученика я поклялся не имѣть на своей плантаціи ни одного невольника. И такъ, когда вы будете наслаждаться своимъ новымъ положеніемъ, то помните, что этимъ обязаны вы прекрасной душѣ его, а пріязнь, которую чувствовали къ нему, питайте къ его женѣ и семейству. Каждый разъ, когда взглянете на хижину дяди Тома, подумайте, что, окруженный вами, тамъ провелъ столько вечеровъ этотъ человѣкъ, истинно добрый и пламенный христіанинъ. Да послужитъ онъ вамъ назидательнымъ примѣромъ, слѣдуя которому, и вы будете честными, добрыми и пламенно вѣрующими христіанами.
Госпожа Пальмеръ. Повѣсть наша кончилась бы на этомъ мѣстѣ, если-бы мы не вспомнили о бѣдной Элизѣ и о ея маленькомъ Генрихѣ. Безъ сомнѣнія, читатели наши съ удовольствіемъ узнаютъ, что эта преданная мать, послѣ разныхъ препятствій и опасностей, соединилась наконецъ съ мужемъ, который съ своей стороны подвергался многимъ опасностямъ для того, чтобы отыскать жену и ребенка.
Семейство это навсегда осталось въ Канадѣ.
- ↑ Господинъ, хозяинъ.