Харьковская трагедия (Дорошевич)/ДО
| Харьковская трагедія |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ I. Семья и школа. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 61. |
Въ одномъ изъ харьковскихъ департаментовъ разыгралась ужасная исторія.
Выключенный чиновникъ VII класса убилъ своего директора и ранилъ одного изъ начальниковъ.
Чиновникъ этотъ былъ болѣзненно-нервнымъ молодымъ человѣкомъ. Два года тому назадъ онъ даже покушался на самоубійство. У него была семья, мать, которую онъ очень любилъ, и которая видѣла въ успѣшности его чиновничьей карьеры единственную гордость, радость, счастье и спасеніе. Чиновникъ плохо шелъ по службѣ и медленно подвигался впередъ.
Онъ пробылъ въ званіи чиновника VII класса 2 года — предѣльный срокъ — и ему предстояло одно изъ двухъ: или быть удостоеннымъ званія чиновника VIII класса или убираться на всѣ четыре стороны.
Таковы департаментскія правила.
Чиновнику обѣщали, что его, пожалуй, удостоятъ званія VIII класса, но съ тѣмъ, чтобъ онъ перешелъ въ другой департаментъ.
Въ департаментахъ это дѣлается съ неудобными почему-либо чиновниками:
— На тебѣ повышеніе по службѣ, только убирайся въ другой департаментъ. Пусть тамъ съ тобою возятся, какъ знаютъ.
Но чиновникъ не выдержалъ повѣрочнаго испытанія для производства въ слѣдующій классъ, и ему предложили:
— Убирайся на всѣ четыре стороны.
Онъ обругалъ своего директора, сказавъ:
— Вы меня обманули! Вы меня погубили!
И побѣжалъ къ матери, которая съ тревогой, съ волненіемъ ждала его возвращенія со службы.
Онъ успокоилъ свою мать, встрѣтившую его со слезами на глазахъ, съ блѣднымъ лицомъ, съ мучительнымъ вопросомъ: «Что? Жизнь? Смерть?»
Онъ пожалѣлъ бѣдную мать и успокоилъ ее
— Ничего, ничего, мама! Все идетъ отлично.
Онъ былъ спокоенъ? Онъ успокоивалъ другихъ?
По наружности, вѣроятно, очень спокоенъ. Быть-можетъ, излишне блѣденъ, что мать, конечно, приписала волненію, естественному въ столь важный моментъ. Быть-можетъ, если бы она взглянула попристальнѣе въ его глаза, она бы съ крикомъ ужаса схватила его за руки, силой не пустила бы его изъ дома.
— Что ты хочешь дѣлать?! Что случилось?!
Но она не видѣла выраженія его глазъ, быть-можетъ, потому, что ея глаза были застланы слезами.
Молодой человѣкъ ушелъ изъ дома, забѣжалъ купить револьверъ, — и въ магазинѣ показался спокойнымъ, иначе юношѣ не продали бы револьвера, — явился на мѣсто своей службы, — и здѣсь показался спокойнымъ, иначе бы его не пустили, — выстрѣлилъ въ директора и въ одного изъ дѣлопроизводителей.
— Это случилось въ школѣ! — скажете вы.
Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ. Это случилось въ департаментѣ, гдѣ никто не интересуется личностью юноши, никто не входитъ тепло и участливо въ его личную жизнь, гдѣ никому нѣтъ дѣла до его горя, печалей, страховъ, до его души, это случилось въ департаментѣ, гдѣ царитъ «дѣло», гдѣ сухо и канцелярски говорятъ чиновнику:
— Здѣсь не благотворительное учрежденіе. Успѣвайте по службѣ или убирайтесь вонъ!
Сколько на Руси людей, теперь уже старыхъ или старѣющихся или бодрыхъ и несущихъ полезную службу родинѣ, которымъ эта харьковская трагедія напомнитъ эпизоды ихъ собственной юности.
Вы извините за то, что я разскажу вамъ «дѣтскую исторію», но вѣдь и рѣчь идетъ о трагедіи изъ дѣтской жизни.
Дѣло было при переходѣ изъ 5-го класса въ 6-й. Я проболѣлъ около года, остался въ 5-мъ классѣ на второй годъ, и теперь вопросъ о переходѣ въ слѣдующій классъ былъ для меня вопросомъ жизни и смерти.
И не для меня только, — еще болѣе для моей больной матушки, которая тянулась изъ послѣдняго, чтобы дать мнѣ образованіе. Ей оставалось жить только нѣсколько мѣсяцевъ. Я зналъ это, мнѣ сказалъ докторъ. Много старческихъ немощей вели ее къ могилѣ, но самымъ страшнымъ было порокъ сердца. Волненіе, горе, ударъ былъ бы для нея смертельнымъ ударомъ.
Можете себѣ представить, въ какомъ состояніи я шелъ на экзаменъ, когда она перекрестила меня и отпустила, сказавши:
— Не бойся, я буду за тебя молиться Богу.
Теперь много пишутъ о воинахъ, прощающихся съ матерями, идя на поле битвы. Право, есть много мальчиковъ, которымъ приходится переживать совершенно то же, что этимъ взрослымъ людямъ. Даже еще худшее.
Маленькій классикъ, я, идя въ гимназію, несъ жизнь свою и своей матушки.
Предстоялъ самый страшный экзаменъ, — письменный латинскій, у учителя, который заставлялъ насъ зубрить цѣлыя страницы изъ Саллюстія и требовалъ, чтобы мы дѣлали переводы, не заглядывая въ текстъ. Можно было бы подумать, что намъ всю остальную жизнь придется говорить только по-латыни!
Отъ текста, который былъ намъ продиктованъ для перевода, вѣяло ужасомъ. Тутъ были самые трудные глаголы. Самыя рѣдкія исключенія. Самые изысканные обороты. Такъ не говорилъ и не писалъ ни одинъ римлянинъ!
И отъ насъ требовали, чтобы мы употребляли «самыя латинскія» выраженія.
Этотъ текстъ грозилъ сотнями опасностей, Каждое слово скрывало за собой ловушку и гибель. Минута разсѣянности, минута ослабнувшаго вниманія — и все погибло.
Можете себѣ представить, какъ я могъ сосредоточиться на латинскихъ исключеніяхъ, когда передъ моими глазами все время стояла мать. Спальня, полная запахомъ лѣкарствъ. Моя мать кое-какъ перебралась съ кровати, стоитъ на колѣняхъ и со слезами молится теперь передъ иконой, передъ которой затеплила лампадку.
— Цезарь собралъ два новыхъ легіона.
Я знаю, для чего здѣсь поставлено это «собралъ». За этимъ простымъ словомъ спрятана опасность, и я ее вовремя замѣтилъ. Есть такое особое латинское, спеціальное выраженіе, которое я сейчасъ и поставлю.
— Caesar duas novas legiones…[1]
Самое нужное слово выскочило изъ головы.
— Collexit[2]? Нѣтъ, не «collexit[2]». Conjunxit[3]? Нѣтъ, не conjunxit[3]! Какъ же? Какъ же?
Слово вертѣлось гдѣ-то около, словно звучало, и я не могъ его разслышать. Въ голову лѣзла всякая дрянь.
— Какъ же? Какъ же это особое, спеціальное слово? Вѣдь я зналъ его! Зналъ! Знаю и сейчасъ! Какъ оно?
Умъ больше ни надъ чѣмъ не работалъ. Дальше я не могъ переводить. Передо мной стояли Цезарь и его два новые легіона и никуда дальше не пускали.
И вдругъ мнѣ захотѣлось плакать, рыдать, къ горлу подступилъ какой-то комъ, въ глазахъ все завертѣлось.
Я вдругъ вскочилъ на парту, перешагнулъ черезъ товарища и подалъ учителю совершенно чистую тетрадь.
Онъ, я видѣлъ, взглянулъ, увидѣлъ, что ничего не написано и подчеркнуто, равнодушно положилъ ее въ кипу тетрадей лучшихъ учениковъ, уже кончившихъ переводъ.
Я выбѣжалъ изъ класса, потому что еще минута — и я бы зарыдалъ.
Я шелъ по улицѣ неровно, словно пьяный, ноги подкашивались и дрожали, въ головѣ все шло кругомъ… Цезарь, матушка, два легіона… На перекресткѣ мнѣ преградили путь дравшіеся ломовые.
И вдругъ я не вспомнилъ, — нѣтъ, я увидѣлъ комментаріи Цезаря къ Галльской войнѣ, увидѣлъ страницу, строчку, гдѣ четко, ясно было напечатано:
— Caesar duas novas legiones conscripsit.[4]
Вотъ оно спеціальное, техническое слово!
Но въ гимназію было возвращаться уже нельзя. Это не полагается.
И меня охватилъ ужасъ отъ того, что я сдѣлалъ.
Дома меня встрѣтила мать со страдальческимъ лицомъ, на которомъ я ясно прочиталъ:
— Ударь. Убей.
Сердце перевернулось, и я сказалъ:
— Кажется, выдержалъ!
— Я знала, я знала, я молилась Богу.
Я сказалъ, что иду къ товарищу, вернулся въ гимназію, узналъ у швейцара адресъ учителя латинскаго языка, почти до вечера въ нерѣшительности проходилъ по улицамъ, а передъ вечеромъ позвонился у его подъѣзда.
Мнѣ отворила дверь старушка, вѣроятно, его матушка. Онъ былъ бездѣтный вдовецъ.
— Прислуга-то ушла. Кого вамъ?
Пахло немножко кухней, было домовито, уютно, тепло. И отъ старой, потертой мебели вѣяло чѣмъ-то такимъ милымъ, славнымъ, гостепріимнымъ.
Учитель былъ въ сѣренькомъ пиджачкѣ, въ какомъ я его никогда не видалъ, и былъ только похожъ на того человѣка въ мундирѣ, котораго я зналъ. Только похожъ, — это былъ совсѣмъ другой человѣкъ.
Онъ встрѣтилъ меня на порогѣ своего кабинета съ любезной и радушной улыбкой и подалъ мнѣ руку, мягкую и теплую.
— Садитесь пожалуйста!
Онъ закурилъ папиросу и пододвинулъ ящикъ ко мнѣ:
— Вы курите?
— Благодарю… Нѣтъ… что вы?
Онъ разсмѣялся, и смѣхъ у него былъ мягкій и пріятный и добрый, — я въ первый разъ слышалъ, чтобы онъ смѣялся. И я даже не могъ бы раньше представить его смѣющимся.
— Мы здѣсь не въ гимназіи! Ничего! Курите, если вы курите.
— Я насчетъ сегодняшняго экзамена…
И стоило мнѣ упомянуть объ экзаменѣ, какъ его лицо стало такимъ же сухимъ, черствымъ, замкнутымъ, офиціальнымъ, какимъ я его видѣлъ много лѣтъ.
— Да, изволите ли видѣть, вы не написали ничего. Меня это удивило. Я давеча видѣлъ, что вы подали пустую тетрадь, но не хотѣлъ, конечно, останавливать: не хотите писать, — ваше дѣло. Но вѣдь вы; кажется, второй годъ?
— Да… Видите ли… Цезарь… conscripsit[5]…
Я принялся ему объяснять, что со мной случилось.
Его лицо стало еще мрачнѣе, суше, холоднѣе.
— Какой вздоръ! Вы могли поставить другое выраженіе. Conscripsit[5], конечно, лучше, но это не такая уже грубая ошибка. А не написать ничего! Это не отговорка!
— Мама… у меня…
Я принялся разсказывать о болѣзни матери, путаясь, сбиваясь. Онъ вскочилъ съ мѣста и заходилъ по кабинету большими шагами.
— Намъ до этого нѣтъ никакого дѣла! У васъ матушка, у другого дѣдушка, у третьяго тетушка. Матушки, дядюшки, нянюшки! Это къ гимназіи не относится!
Его голосъ звучалъ сухо, раздражительно, насмѣшливо.
Но, вѣроятно, я былъ очень несчастенъ со своимъ разсказомъ, въ которомъ Цезарь перепутывался съ моей. матушкой и латинскіе глаголы — съ семейными обстоятельствами. Или, можетъ-быть, ему просто не хотѣлось казнить въ своей квартирѣ.
Онъ подошелъ къ столу, нашелъ мою тетрадку, переправилъ единицу на двойку и сказалъ:
— Я попрошу, чтобъ вамъ дали переэкзаменовку.
Переэкзаменовку надо было держать у другого латиниста, знаменитости, составителя учебниковъ, принятыхъ во всей Россіи. Кажется, незнаніе его грамматики онъ принималъ за личное оскорбленіе.
Переэкзаменовка была сейчасъ же, до каникулъ, и у меня морозъ подралъ по кожѣ, когда я очутился подъ насмѣшливымъ, недружелюбнымъ взглядомъ нѣмца.
— Это вы тотъ, который не смогъ написать ни единаго слова? — встрѣтилъ меня онъ, неправильно выговаривая русскія слова. — Мы теперь посмотримъ, сможете ли вы отвѣтить одно слово изустно!
И онъ задавалъ мнѣ самые трудные вопросы и саркастически улыбался, когда я заминался:
— Ну, ну! Такъ ли же вы говорите, какъ пишете?
У меня голова шла крутомъ, какое-то чернильное пятно на столѣ почему-то захватило все мое вниманіе и отвлекало меня отъ вопросовъ.
«Батюшки, что же это я дѣлаю!» въ ужасѣ подумалъ я.
И вдругъ, — до этой минуты я совершенно забылъ объ этомъ, — вдругъ мнѣ вспомнилось, что у меня въ карманѣ лежитъ ножъ. Я захватилъ его дома, потому что онъ попался мнѣ на глаза.
«Не выдержу — зарѣжусь», подумалъ я тогда, теперь чортъ знаетъ, какія мысли понеслись въ головѣ.
Не длить этой пытки, выхватить ножъ, полоснуть себя по горлу на глазахъ у этого саркастически улыбавшагося учителя.
Но въ эту минуту онъ наклонился, обмакнулъ перо и началъ искать въ экзаменаціонномъ листѣ мою фамилію.
Все замерло во мнѣ.
— Три!
Я былъ переведенъ.
Я переэкзаменовывался послѣднимъ. Когда я выходилъ на гимназическій дворъ, нѣмецъ-латинистъ тоже выходилъ изъ учительскаго подъѣзда.
У подъѣзда его ждала жена, молодая нѣмочка, съ добродушнымъ лицомъ, въ веснушкахъ, и двое дѣтей, — младшій, бутузъ лѣтъ четырехъ, въ шапкѣ съ помпономъ.
Бутузъ схватилъ меня за шинель, когда я проходилъ мимо.
Я осторожно отвелъ его толстую ручонку. Бутузъ разсмѣялся, мать усмѣхнулась, нѣмецъ-латинистъ дружески мнѣ улыбнулся и кивнулъ головой.
Отчего они «на службѣ» превращаются въ такихъ черствыхъ чиновниковъ, эти люди, которые въ частной жизни вѣдь такіе же милые люди? Почему они оставляютъ всѣ «штатскія чувства» въ швейцарской, вмѣстѣ со штатскимъ платьемъ, и, переодѣваясь въ вицъ-мундиръ, застегиваютъ на всѣ пуговицы свою душу?
Мнѣ жаль всѣхъ трехъ жертвъ этой трагедіи, кровью обагрившей школу: и бѣднаго директора, оставившаго послѣ себя семью, и учителя, раненаго и пережившаго ужасъ, и мальчика, вся жизнь котораго теперь исковеркана и изломана.
Въ школѣ дѣлаютъ облегченія. Уничтожаютъ экстемпорале[6]. Но прежде всего, главнѣе всего, должна исчезнуть канцелярская сухость, департаментская холодность, превращающая нашу школу въ «службу» н учениковъ въ «маленькихъ чиновниковъ»