Virg, Aeneid. v. 344.
Ничто въ природѣ человѣческой столько не обворожаетъ насъ, какъ здравый, приятный умъ, соединенный съ красотою. Сіе послѣднее совершенство принадлежатъ въ особенности тому полу, которой отъ него получилъ названіе прекраснаго; но обладаніе обоими вмѣстѣ есть счастіе небесное, и потому очень рѣдко мы видимъ его на земли. Красавица, сама собою довольная, сама собою плѣненная, не имѣетъ ни досуга ни нужды возвышать свой прелести другими, болѣе существенными качествами: ея ослѣпленіе и лесть другихъ скрываютъ отъ нее собственное невѣжество, она смѣется надъ моралью, неспособна повиноваться строгимъ ея урокамъ, и заблужденіемъ помрачая свою добродѣтель, сей чистѣйшій, единственный источникъ любезности, сама унижаетъ свое достоинство. Вотъ почему прекрасная женщина и вмѣстѣ добродѣтельная въ глазахъ нашихъ бываетъ еще прекраснѣе, и вотъ почему добродѣтельная красавица кажется намъ еще болѣе добродѣтельною. Когда представляю себѣ сіи два совершенства, соединенныя въ одномъ и томъ же миломъ твореніи: то образъ Емиліи, прекрасной и добродѣтельной, мгновенно является въ душѣ моей[1].
Кто, увидя Емилію, можетъ непочувствовать въ груди своей и пламенной любви и непорочной дружбы? Безъискуственныя прелести ея обхожденія, гармоническіе звуки ея голоса, возбуждаютъ въ васъ желаніе наслаждаться ими ближе; но та же самая улыбка, которая васъ очаровала, налагаетъ на васъ строгой законъ, удерживающій всякое движеніе любви порочной. Ея красота дѣйствуя съ силою непобѣдимою, осыпаетъ васъ искрами, воспаляющими желанія: но ваша душа далека отъ преступленія; — она удерживается не суровостію Емиліи, но небеснымъ сіяніемъ ея добродѣтели. Сія кротость и веселость, такъ живо изображающіяся на лицѣ ея, изливаются съ каждымъ ея словомъ, примѣтны въ каждомъ ея движеніи. Тотъ имѣетъ сердце не человѣческое, у кого, при взглядѣ на Емилію, не умолкаютъ всѣ чувства и не превращаются въ одно благоговѣніе предъ ея непорочностію. Наружная Емилія, столь щедро украшенная натурою, столь милая своими безъискуственными приятностями, есть храмъ души столь же прекрасной и любезной; въ немъ обитаетъ чистѣйшая набожность, кроткая надежда и всегда готовая покорность своему жребію!
Мы въ заблужденіи своемъ часто даемъ почтенное имя набожности господствующимъ страстямъ и склонностямъ въ нашей природѣ. И таково свойство вѣры, что, изображаясь въ дѣлахъ нашихъ, она всегда принимаетъ оттѣнки характера, съ которымъ соединяется въ человѣкѣ; однимъ словомъ, если судить обѣ ней по наружностямъ, то по большей части она есть не что иное какъ или угрюмость или холодное самолюбіе, или страхѣ и меланхолическое отчаяніе, или строгое наблюденіе ничего незначущихъ обрядовъ, или жестокость къ себѣ и другимъ, или суетность и тщеславіе. Въ Емиліи она есть плодъ разсудка и твердой увѣренности; не превращается въ порывы фанатизма, и служитъ единообразнымъ, постояннымъ правиломъ ея нравственности. Вѣра Емиліи точна и справедлива безъ жестокости, сострадательна безъ слабости: ея вѣра есть совершенство добрыхъ, любезныхъ правилъ, которыя произошли не отъ счастливаго физическаго темперамента, но отъ размышленія,
Мы, творенія чувствительныя, принимаемъ участіе во всякомъ несчастливцѣ; но страждущая невинность и красота въ горести для насъ трогательны неизъяснимо; онѣ растроиваютъ всякаго къ живѣйшей нѣжности и сожалѣнію; при видѣ ихъ человѣчество беретъ свои права надъ самымъ твердымъ сердцемъ, — и оно смягчается!
Трогательная исторія несчастной Емиліиной жизни и ея христіанской твердости возбудила бы умиленіе въ каждомъ читателѣ; но когда представляю ее въ печальномъ уединеніи, со взоромъ устремленнымъ за мрачные предѣлы горести и страданія, — туда, гдѣ цвѣтутъ небесныя радости и безсмертіе, — и потомъ вижу, что она является въ обществѣ съ гибкою приятною и веселою, какъ будто блаженнѣйшее на земли твореніе; тогда съ удивленіемъ дюймѣ ничто въ свѣтѣ сравниться не можетъ. О! никогда еще душа столь твердая, истинно христіанская, не обитала подъ покровомъ наружности столь прелестной!
Если бы я умѣлъ описать добродѣтели Емиліи свойственными имъ красками со всѣми ихъ оттѣнками; можетъ быть читатели подумали бы, что любовь и лесть водили моею кистію; но клянусь, что черты, въ которыхъ изображаю Емилію, представляютъ только тѣнь ея превосходныхъ качествъ; — и для чего мнѣ льстить ей, когда не надѣюсь и не хочу обратишь на себя ея взоровъ? Нѣтъ! все, что говорю обѣ ней, есть отголосокъ души моей, восхищенной добродѣтелью! Столь рѣдкой образецъ женскаго совершенства не долженъ оставаться въ неизвѣстности, и я хотѣлъ показать его всему свѣту для удивленія и подражанія! О добродѣтель! какъ ты любезна, когда видимъ, чувствуемъ тебя въ столь прекрасномъ примѣрѣ!
Я зналъ Елизу; ея правила были совсѣмъ другія: они стремились къ побѣдамъ и господству; Елиза, какъ женщина одаренная блистательнымъ умомъ, привлекательная необыкновенною красотою и любезная въ обхожденіи, пользуется особеннымъ уваженіемъ въ обществѣ; для нее сего не довольно (что бы ни думалъ объ ней супругѣ ея); она считаетъ такое уваженіе за ничто, и требуетъ жертвъ, поклоненій подобно идолу? Но душа Елизы не можетъ быть спокойна; она содрогается среди своего торжества, воспоминая о старости и морщинахъ!
Емилія не можетъ не знать своихъ прелестей, хотя вамъ кажется, что она не знаетъ ихъ; но будетъ ли полагать въ нихъ свое счастіе, когда находитъ въ нѣжной и просвѣщенной душѣ своей утѣшенія сладостнѣйшія и постояннѣйшія? Я видѣлъ ее въ цвѣтѣ юности и красоты, окруженную множествомъ почитателей; она не мучила ихъ тиранствомъ и суровостію, не льстила ни кому надеждою ложною, которая только увеличивала бы отчаяніе обманутой страсти; но изъ подѣ флера благородной стыдливости нѣсколько времени разсматривала достоинства своихъ обожателей, и наконецъ, повинуясь сердцу и разсудку, отдала руку свою пламенному Брому. Тогда Бромъ имѣлъ многія добрыя качества и хорошій достатокъ. Онъ былъ счастливъ; но слѣпая Фортуна нечаянно осыпавши его золотыми дарами, отравила на минуту сіе счастіе: богатый, неопытный Бромъ, увлеченный въ худыя общества, предался разсѣянности и самой грубой роскоши. Долго и можетъ быть никогда не вышелъ бы онъ изъ сего лабиринта безъ нѣжной, дѣятельной помощи Емиліиной: она истощила всѣ свои таланты, чтобы укротишь его дикія страсти, обративъ ихъ къ удовольствіямъ благороднѣйшимъ. Она показывала ему собственнымъ примѣромъ, что добродѣтель позволяетъ себѣ нѣкоторыя удовольствія и забавы — и даже имѣетъ въ нихъ нужду. Емилія знала, что нѣмой примѣръ великодушія и любезнаго снисхожденія всегда дѣйствуетъ на виновнаго съ большею силою, нежели суровые упреки: она знала, сколь глубокіе корни пускаетъ самолюбіе въ человѣческомъ сердцѣ, и потому щадила его со всею нѣжностію. Открывая упорному преступнику заблужденія мало по малу и издали, она оставляла его самому себѣ и съ терпѣніемъ ожидала исправленія отъ него же самаго. Симъ толизманомъ кротости и невидимаго искусства Емидія довела Брома до того, что онъ слушалъ ее сперва безъ досады, потомъ съ удовольствіемъ! Емилія находила въ сихъ успѣхахъ средства въ новымъ; она говорила ему о жаждой счастливой перемѣнѣ, ею произведенной, какъ о побѣдѣ, ему одному принадлежащей, и побуждала его къ большимъ усиліямъ, какъ будто по его же плану и желанію!
Емилія обладаетъ еще однимъ достоинствомъ, о которомъ упомянуть непремѣнно должно; можетъ быть другому оно покажется маловажнымъ, но въ моихъ глазахъ имѣетъ оно великую цѣну, и я почитаю его необходимымъ для прекраснаго пола. Нечистое бѣлье, отвратительная неопрятность въ платьѣ, которая встрѣчается только между бережливыми людьми низкаго класса, есть ядъ семейственной любви, и одно изъ самыхъ дѣйствительныхъ средствъ, какое только можно изобрѣсти, чтобы охладить сердце супруга. Я часто слышалъ оправданія хозяйки, которая говоритъ гостямъ, заставшимъ ее въ неопрятномъ нарядѣ: какъ стыдно мнѣ, что вы нашли меня въ такомъ безпорядкѣ! но мы сидѣли одни съ мужемъ, и я совсѣмъ не ожидала, столь приятнаго посѣщенія. Какой комплиментѣ доброму мужу! за то у него нерѣдко вырываются самыя грубыя слова въ отвѣтномъ и въ обхожденіи, вырываются противъ его воли, и онъ самъ не знаетъ, чему приписать такое дурное расположеніе!
Послушайте, какъ разсуждаетъ Емилія! Она сравниваетъ сію небрежность женщины со слабостями великихъ людей: самая ничтожная неосторожность дѣлаетъ пятно ихъ славѣ; такъ невниманіе къ платью нечувствительно уменьшаетъ въ супругахъ самыхъ нѣжныхъ взаимное уваженіе и даетъ ихъ обхожденію свободу самую низкую и презрительную. О! Емилія понимаетъ цѣну всѣхъ бездѣлокъ; она почитаетъ важнымъ все, что служитъ къ сохраненію или въ потерѣ семейственной любви; для нее супругѣ есть такой предметѣ, который достоинъ занять все ея искусство нравиться; ибо она почитаетъ долгомъ нравиться ему во всю жизнь,
При сихъ и другихъ правилахъ, которыя для нее легче исполнять, нежели мнѣ изобразишь, при постоянномъ своемъ великодушіи, непринужденной покорности, не смотря на всѣ терпимыя горести и жестокіе поступки, Емилія обратила Брома на истинный путь, сдѣлала его нѣжнымъ супругомъ, и сама наслаждается счастіемъ!
Ангелы хранители, которымъ небеса повелѣли пещись о любезной Емиліи! будьте защитниками ея добродѣтели, спасите ее отъ дерзости и злобы безразсуднаго свѣта, и когда настанетъ время, въ которое мы должны будемъ лишиться творенія столь непорочнаго, перенесите ее во всей чистотѣ и невинности въ тотъ лучшій міръ, гдѣ ныне сіяющая добродѣтель ея озарится вѣчнымъ, невечернимъ свѣтомъ. П.
[Аддисон Д.] Характер Емилии: [Взято из Spectator (N 302)] / [Пер.] П. [Г. Ф. Покровский] // Вестн. Европы. — 1811. — Ч. 57, N 9. — С. 3-12.
- ↑ Характеръ, данный въ семъ отрывкѣ любезной женщинѣ, подъ именемъ Емиліи, не есть плодъ воображенія; онъ взятъ изъ Англійскаго Зрителя (№ 302). Авторъ говоритъ, что писалъ съ натуры. П.