Наполеонъ исчезъ, и нѣтъ его на сценѣ міра; онъ умеръ гражданскою смертію. Теперь дозволяется открыть его особу. Онъ принадлежитъ исторіи. Онъ вступилъ въ область потомства и содѣлался его собственностію. Всѣ говорятъ о немъ, всѣ его обвиняютъ. Я предпринимаю другое дѣло — я хочу изъяснить его. Трудъ не самой легкой!
Духъ Наполеона былъ многообъемлющъ, но только на манеръ восточной. Онъ стремился къ величію восточныхъ народовъ, не будучи всегда въ противорѣчіи съ самимъ собою и увлекаемый собственною тяжестію, всегда падалъ отъ величія къ мелочамъ. Былъ всегда великъ въ первыхъ своихъ мысляхъ, a во вторыхъ всегда малъ и низокъ. Карманъ его уподоблялся его духу: одинъ уголокъ былъ въ немъ щедрой, a другой скупой.
Его геній, созданный для великаго позорища міра или для шутовскаго зрѣлища, уподоблялся Королевской мантіи, простертой на арлекинскомъ платьѣ. Онъ былъ человѣкъ, жившій посреди крайностей, человѣкъ, которой равнялъ Альпы, перерѣзывалъ Симплонъ, распространялъ или стѣснялъ моря, и наконецъ отдалъ себя въ плѣнъ кораблю Англійскому.
Одаренный удивительною быстротою разума, имѣя отмѣнно пылкое воображеніе онъ для всякаго дѣла придумывалъ новые виды; былъ пылкимъ въ своихъ выраженіяхъ, живописнымъ и піитическимъ въ своихъ оборотахъ рѣчи, онъ самою даже неправильностію придавалъ всему, что ни говорилъ, особенное достоинство[1]. Въ словахъ его всегда находилось нѣчто странное, слѣдовательно всегда что нибудь оригинальное. Будучи тонокъ и лукавъ, безпрестанно уклоняясь отъ матеріи, сражаясь въ рѣчахъ всегда на своей землѣ, защищая себя въ правдѣ или неправдѣ, казался онъ настоящимъ математикомъ. Его заблужденія были непобѣдимы; онъ обманывалъ много, но себя обманывалъ болѣе, нежели другихъ. Имѣя очевидное отвращеніе отъ истины, которую отвергалъ не какъ истину, ни какъ глупости, какъ нѣчто несомнѣнное съ тѣмъ, что ему казалось истиною.[2] Онъ былъ болѣе обманутъ собою нежели склоненъ ко лживости[3]. Слова презрѣнія и уничиженія всегда висѣли на губахъ его. Онъ составилъ себѣ собственныя правила оптики, совершенно отличныя отъ обыкновенныхъ, — то есть смотрѣлъ такъ, что самъ себѣ и другіе казались ему въ ложномъ свѣтѣ. Прибавьте къ тому куреніе міра, которое закружило ему голову; прибавьте волшебной кубокъ, изъ котораго пресыщалась его гордость: тогда будете въ состояніи изъяснить себѣ безразсудство етого человѣка, которой соединялъ въ себѣ величіе и малость, которой на тронѣ представлялся Императоромъ, въ повелѣніяхъ хотѣлъ казаться Богомъ, и потомъ вдругъ падалъ съ высоты своей, — человѣка, которой съ характеромъ разрушителя Монархій соединилъ ролю подкрадывающагося шпіона.
Наполеонъ былъ разстроенъ, разстроенъ не въ умѣ, но въ напыщенномъ воображеніи, высокимъ о себѣ мнѣніемъ, которое лишило его всякой разсчетливости и поселило въ немъ мечтательную увѣренность, будто бы все должно исполняться по его приказанію. Повиновеніе, которое было ему оказываемо, подало ему ту мысль что для него нѣтъ ничего невозможнаго. Я съ такимъ тщаніемъ наблюдалъ его сумазбродство, что могъ бы смѣло опредѣлить степень онаго. Главною епохою было сраженіе при Ваграмъ, или второе его бракосочетаніе. Тутъ, по видимому разсудокъ его оставилъ; или лучше сказать, кажется, что тутъ Наполеонъ отказался отъ разсудка, какъ отъ орудія вовсе безполезнаго. Съ того времени предался онъ совершенному безумію неограниченному сумазбродству, и повергнулъ Францію въ пропасть бѣдствій.