Характеры (Джеррольд)/ДО

Характеры
авторъ Дуглас Джеррольд, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англійскій, опубл.: 1838. — Источникъ: az.lib.ru • (Men of Character)
Барнаби Пальмс, человек, который постоянно «прокладывал себе дорогу».
Адам Буфф, или человек «без рубашки».
Кристофер Снёб, что «родился для виселицы».
Матью Клир, человек, «который знает, что делает».
Текст издания: журнал «Современникъ», №№ 11-12, 1854.

ХАРАКТЕРЫ.

СОЧ. ДУГЛАСА ДЖЕРРОЛЬДА.

БАРНАБИ ПАЛЬМСЪ,
ЧЕЛОВѢКЪ, КОТОРЫЙ ПОСТОЯННО «ПРОКЛАДЫВАЛЪ СЕБѢ ДОРОГУ».

ГЛАВА I.

Барнаби Пальмсу было восемнадцать лѣтъ отъ роду, а онъ пожиналъ уже плоды, приносимые только опытомъ сорокалѣтнимъ. И то, сказать правду, Барнаби никогда не былъ ребенкомъ. На рукахъ у кормилицы онъ былъ уже совсѣмъ маленькимъ человѣчкомъ и съ необыкновенною для этихъ лѣтъ догадливостью хватался всегда за самое спѣлое яблоко, и за самый толстый кусокъ пирога. Оставленный въ видѣ завѣщанія родному дядѣ, онъ въ дѣтствѣ росъ на полной свободѣ, безъ всякаго препятствія и безъ участія посторонняго, изрѣдка только получая наставленія отъ одного благонамѣреннаго педагога, прозябавшаго въ той сторонѣ въ шести миляхъ отъ берега. Бѣдный наставникъ! Ему бы слѣдовало поучиться у своего ученика, ему самому бы можно было вдоволь понабраться житейской мудрости у своего питомца. Повторяемъ, на девятнадцатомъ году отъ роду Барнаби Пальмсъ стоилъ сѣдыхъ волосъ.

Барнаби питалъ къ своему дядѣ глубокое уваженіе, уваженіе, которое мало чѣмъ разнилось отъ страха. Такимъ образомъ, будьте увѣрены, герой нашъ не упускалъ случаевъ прокладывать себѣ дорогу въ сердце своего родственника, который, мимоходомъ замѣтимъ, въ сосѣдствѣ слылъ за богача, хотя мѣстные старожилы и не понимали, откуда онъ могъ нажить себѣ большое состояніе. Дядя Пальмсъ жилъ въ огромномъ, полуразрушившемся ломѣ, на разстояніи ружейнаго выстрѣла отъ морскаго берега; прислуга его состояла изъ одного старика его дочери, хорошенькой восемнадцатилѣтней дѣвушки.

Старикъ Пальмсъ, расположившись въ своей гостиной, усердно занимался завтракомъ, состоявшимъ преимущественно изъ говядины и кентскаго эля, съ незначительной прибавкой спирту. Напротивъ его сидѣлъ Барнаби въ опрятномъ дорожномъ нарядѣ. Съ головы до ногъ, онъ былъ олицетвореннымъ смиреніемъ. Онъ бы душу свою подалъ дядѣ съ такою же готовностью, съ какою подавалъ ему горчицу, если бы только это было возможно. Должно замѣтить, что Барнаби готовился выступить въ свѣтъ; онъ надѣлъ уже сапоги для долгаго странствія жизни. Еще нѣсколько часовъ, и ему предстояло прокладывать себѣ дорогу чрезъ многолюдную толпу шумнаго Лондона: онъ назначался въ торговый домъ гг. Нокса и Стайльза въ Сити. Читатель подумаетъ, можетъ быть, что приближавшаяся перемѣна въ жизни Барнаби производила на него сильное впечатлѣніе, что онъ ощущалъ непонятное сжиманіе сердца при взглядѣ на дубовую панель, покрывавшую старыя стѣны его дома, на которыхъ каждое пятно ему было знакомо, что его душило что-то, когда онъ смотрѣлъ на море, которое такъ часто убаюкивало его въ дѣтствѣ своимъ вѣчнымъ ропотомъ, и которое теперь бушевало и ревѣло, подымаемое январской бурей, что въ сердцѣ его, какъ въ морской раковинѣ, просыпался отголосокъ на эти звуки… Допустимъ, что и были подобныя ощущенія въ груди нашего странника, хотя доказать этого ничѣмъ не можемъ. Несомнѣнно знаемъ мы только одно: это то, что Барнаби съ жаромъ фанатика смотрѣлъ на небольшой кожаный мѣшокъ, лежавшій на столѣ возлѣ дяди; не отводя глазъ, смотрѣлъ онъ на этотъ мѣшокъ, пока вниманіе его не было отвлечено юной Пешенсъ Милльзъ, вошедшей въ комнату съ тарелкой яицъ для заключенія завтрака.

Замѣтимъ: у Пешенсъ личико было круглое и красное, какъ лучшее яблоко, глаза небесно-голубые, а губы, какъ выражался одинъ молодой человѣкъ, жившій по сосѣдству, слаще медоваго сота. Но, несмотря на все это, будь она старухой, Барнаби не могъ бы встрѣтить ее болѣе суровымъ взглядомъ. Пешенсъ засмѣялась только про себя въ отвѣтъ и, удалившись, прибавила: «Слава Богу, что убирается». Барнаби опять взглянулъ на пальцы своего дядюшки и на кошелекъ. А старикъ Пальмсъ, какъ будто ничего не замѣчая, принялся за яйцо.

— Кушай же, Барнэ; ты промерзнешь, пока доѣдешь до Лондона; вѣтеръ сегодня рѣзкій и холодный. Какъ! ты совсѣмъ не ѣшь яицъ?

— Обожаю ихъ, дядюшка, обожаю, вскрикнулъ Барнаби, пробужденный, какъ Шайлокъ, отъ «золотаго сна».

Дѣло въ томъ, что Барнаби рѣшился на этотъ день обожать все безъ исключенія: онъ твердо намѣренъ былъ оставить на дядѣ сильное впечатлѣніе своего смиренія, своей кротости.

— Яйца, дядюшка, я просто пожираю, продолжалъ Барнаби, и началъ очищать одно яйцо.

На бѣду случилось, что Барнаби попалъ на яйцо, которое, какъ только было разбито, распространило по комнатѣ неопровержимое доказательство своей древности. Старикъ Пальмсъ тотчасъ замѣтилъ работу времени и закричалъ Барнаби, чтобы онъ выбросилъ яйцо за окно. Но Барнаби тутъ-то и рѣшился показать примѣръ своей бережливости, своего равнодушія къ маленькимъ житейскимъ непріятностямъ, и сидѣлъ неподвиженъ какъ статуя, держа въ рукѣ яйцо, между тѣмъ какъ дядя его платкомъ зажималъ себѣ носъ.

— Выкинь его вонъ, Барнэ!

Барнэ улыбнулся и взялся за ложку.

— Чудакъ! кричалъ старикъ, который, несмотря на отвращеніе, чуть не смѣялся надъ простотой, какъ онъ думалъ, своего племянника: — ну вотъ, ха! ха! не съѣшь же ты его?

Барнаби несовсѣмъ понялъ, что хотѣлъ сказать его дядя, и утвердительно кивнулъ голевой.

— Съѣшь? да это испорченное яйцо… тьфу! гнилое! оно….

Барнэ взглянулъ на дядю, какъ будто увѣренъ былъ, что на вѣки укрѣпилъ за собой его сердце и отвѣчалъ:

— Я, дядюшка, не хлопочу о томъ, чтобы мнѣ подавали слишкомъ свѣжія яйца.

Объявляемъ здѣсь во всеуслышаніе, что это яйцо, которое Барнаби держитъ теперь въ рукѣ, представляетъ собой для моралиста и для писателя романовъ предметъ несравненно большей важности, чѣмъ колумбово яйцо, чѣмъ пресловутое яицо Рока, принадлежавшее восточной царевнѣ, въ «Тысячѣ и Одной ночи», чѣмъ золотое яйцо Эзопа, чѣмъ всевозможныя яйца всевозможныхъ сказокъ. Читатель, остановитесь на минуту и подумайте о томъ, сколько есть на свѣтѣ счастливцевъ, которые всѣми своими успѣхами обязаны только тому, что раздѣляли вкусъ Барнаби Пальмса.

Такіе примѣры найдутся повсюду, отъ пышныхъ хоромъ и до послѣдней хижины — вездѣ вы найдете сговорчиваго ѣдока, за всякимъ обѣдомъ встрѣтите услужливаго, всепожирающаго Барнея, который выскочилъ уже или выскочитъ еще чрезъ свое равнодушіе къ свѣжести своихъ блюдъ. Это можно пояснить примѣромъ такого рода. Вотъ Томъ Спенгль, красивое, здоровое существо, шести футовъ росту и тридцати-двухъ лѣтъ отъ роду. У него не было ни копѣйки въ карманѣ; теперь онъ ѣздитъ на кровныхъ рысакахъ и подписываетъ векселя на банкировъ. Знаете ли, какимъ образомъ произошла эта перемѣна? Какъ не знать! онъ женился на безконечно древней старухѣ, на вдовѣ поставщика матеріаловъ. Да, да, и онъ не хлопоталъ объ излишней свѣжести своихъ блюдъ.

Вкусъ, обнаруженный, племянникомъ, не остался безъ вліянія на дядю; старикъ въ раздумьѣ долго и пристально смотрѣлъ на Барнэ, такъ пристально, какъ будто хотѣлъ заглянуть въ самую глубь его души; потомъ произнесъ продолжитетьное «гм!» и въ то же время протянулъ руку къ кошельку. Незримые пальцы перебирали сердечныя струны Барнаби въ ту минуту, когда онъ смотрѣлъ, какъ дядя медленно развязывалъ кожаный узелъ, за которымъ хранился драгоцѣнный металлъ. Наконецъ кошелекъ развязанъ; свѣтлыя гинеи блеснули на столѣ, и въ то время, какъ онѣ высыпались, со звономъ ударяясь о дерево, Барнаби не выдержалъ: движимый инстинктомъ, онъ поднялся на ноги и почтительно «въ высокомъ присутствіи стоялъ съ открытой головой».

— Барнэ, сказалъ старикъ Пальмсъ, прикрывая рукой золото: — Барнэ, дитя мое, видишь ли ты это небольшое сокровище, которое я припасъ для тебя? (Вся кровь бросилась въ лицо Барнаби; въ ушахъ у него звенѣло.) Видишь ли, что я успѣлъ скопить и сберечь для сына моего брата? Я думалъ, что ты невинный и беззащитный мальчикъ, будешь нуждаться въ помощи, которую могутъ доставить намъ одни только деньги. Барнэ, я дрожалъ за тебя, когда думалъ о кротости твоего сердца, о простотѣ твоей души. (Барнэ чуть не плакалъ.) Да, Барнэ, таковы были заботы и опасенія моего слабаго сердца.

Сказавъ это, старикъ принялся укладывать свои гинеи обратно въ кошелекъ. Въ продолженій всей этой операціи ни одинъ изъ собесѣдниковъ не проронилъ ни слова. Барнэ, сдерживая дыханіе и склонивъ голову на грудь, но все-таки посматривая однимъ глазомъ на столъ, стоялъ молча, съ видомъ глубокаго смиренія. Въ комнатѣ слышался только звонъ металла, голосъ будущей судьбы Барнея, и вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ постепенно одна монета за другой падали въ кошелекъ, какой-то восторгъ овладѣвалъ юношей, какъ будто прислушивался онъ къ звукамъ волшебныхъ трубъ. Когда кошелекъ снова наполнился, Пальмсъ принялся завязывать его и медленно произнесъ:

— Барнэ, я вижу теперь, опасенія мои были тщетны. Тебѣ не надо такихъ денегъ, ты уже богатъ, ты богатъ твердостью духа, мудростью.

— Я, дядюшка? закричалъ Барнаби, инстинктивно ужасаясь подобнаго комплимента; холодный потъ выступилъ у него на лицѣ. — Я? твердостью духа, мудростью? Помилуйте, дядюшка!

— Полно, Барнэ, къ чему тутъ скромность? Да, повторяю тебѣ, ты богатъ твердостью духа и мудростью, такъ какъ понимаютъ на свѣтѣ эти слова. Вотъ, въ этомъ кошелькѣ сто гиней. Ну чтожь? молодому человѣку съ твоимъ умомъ онѣ мало принесли бы пользы. Ты въ нихъ нуждаться не будешь. Вотъ тебѣ пять гиней.

И Пальмсъ подвинулъ деньги къ племяннику.

— Какъ? пять? дядюшка!

— Да, пять. Это награда за твое искусство, за то искусство, съ которымъ, ты разыгралъ сегодня свою роль.

— Пять гиней? искусство? дядюшка!

— Сомнѣваться нечего, Барнэ; возьми эти деньги и, смотри, послушай моего совѣта: всегда и во всемъ полагайся на свою голову, потому что твердо увѣренъ я въ томъ, что человѣкъ, который, въ нашемъ будничномъ мірѣ, не хлопочетъ о томъ, чтобъ ему подавали слишкомъ свѣжія яйца, и съ пятью гинеями выберется подъ конецъ такъ же хорошо, какъ и съ пятью тысячами.

Рѣшительный тонъ и увѣренность, съ которыми старикъ Пальмсъ произносилъ эти похвалы, не допускали въ искренности ихъ ни малѣйшаго сомнѣнія; но, несмотря на то, племянникъ его принялъ ихъ очень мрачно и сухо. Въ самомъ дѣлѣ, еслибъ ему вмѣсто пяти гиней положили въ карманъ пять кусковъ снѣгу, выраженіе лица его не могло бы быть болѣе холоднымъ и суровымъ; онъ вѣрно не сѣлъ бы на лошадь, которая должна была доставить его въ Лондонъ съ болѣе недовольнымъ и сердитымъ видомъ. И не удивительно: Барнаби думалъ, что необыкновенно искусно и удачно проложилъ себѣ дорогу, а на повѣрку вышло, что онъ потерялъ девяносто-пять гиней.

ГЛАВА II.

Будущему писателю предстоитъ трудъ издать въ свѣтъ неоцѣненную книгу, книгу, въ которой онъ изобразитъ намъ картину ранней борьбы, раннихъ бѣдствій и неудачъ одинокого и закинутаго генія въ Лондонѣ, въ этомъ великомъ, ничтожномъ, славномъ а жалкомъ городѣ. Если бы всѣ тѣ, которымъ довелось пострадать въ жизни, рѣшились разсказать намъ откровенно свои страданія, рѣшились сознаться, въ какомъ бѣдственномъ положеніи случалось имъ, можетъ быть, повременамъ скитаться по великолѣпнымъ улицамъ этой столицы, описать тѣ раны, которыми изнывали они, иногда на жалкихъ чердакахъ своихъ, что за книгу бы можно было дать въ руки горделивцу! Какіе спасительные уроки нашли бы въ ней искатели земныхъ благъ! Какое утѣшеніе слабые духомъ!,

Барнаби прибылъ въ Лондонъ; но онъ не увеличилъ собой числа тѣхъ великолѣпныхъ бездомцевъ, которые сегодня рука объ руку обѣдаютъ вмѣстѣ съ лордами, а на завтра ложатся спать подъ открытымъ небомъ. Нѣтъ! Барнаби очень скоро умостился на тепломъ мѣстечкѣ, въ торговомъ домѣ Нокса и Стайльза, и, съ предусмотрительностью и искусствомъ паука, качалъ прокладывать себѣ дорогу къ слабымъ струнамъ своякъ хозяевъ. Ноксъ былъ твердъ и крѣпокъ какъ желѣзо; Стайльзъ мягокъ какъ лоза. Дойля до этого убѣжденія, Барнаби понялъ необходимость покориться одному и покорить себѣ другого.

— Посмотрите-ка, какое лѣнивое животное, вѣдь не тянетъ, я думаю, ни одного фунта; замѣтилъ, обращаясь къ Барнаби, наблюдательный Ноксъ, стоя подъ-вечеръ у дверей своего магазина и указывая на нагруженную телѣгу, которую нѣсколько кличъ съ трудомъ тащили мимо.

— Ни полфунта, сэръ, подтвердилъ Барнаби: — а ѣстъ, я увѣренъ, не менѣе другихъ; но это всегда такъ, вотъ что значитъ быть въ товариществѣ съ тѣми, которые, какъ говорится, во чтобы-то ни стало, хотятъ тянуть лямку.

— Правда ваша, Барнаби.

И лицо Нокса омрачилось, между тѣмъ какъ онъ все продолжалъ смотрѣть на тяжелый поѣздъ.

— Тотъ кто хочетъ работать, всегда найдетъ себѣ дѣло. Что, мистеръ Стайльзъ былъ сегодня здѣсь?

Надѣемся, что этотъ послѣдній вопросъ Барнаби совершенно неумышленно сочетался съ его глубокимъ взглядомъ на вопросъ о раздѣленіи труда, что онъ ненамѣренно уронилъ искру на разгоравшіяся уже и безъ того чувства Нокса. Если же, противъ того, ударъ этотъ былъ предумышленъ, то онъ справедливо могъ погордиться своимъ блестящимъ успѣхомъ потому-что Ноксъ едва не задохся. Кровь бросилась ему въ лицо, отступила подошла, опять отступила, и такимъ образомъ, глазамъ любознательнаго Барнея представилось то же занимательное зрѣлище «душевныхъ движеній», какое описывалъ ученый Пейрескій, въ нѣсколькихъ словахъ передавшій намъ полезный урокъ, почерпнутый имъ чрезъ посредство «увеличительнаго стекла или микроскопа», урокъ, изъ котораго мы узнаемъ «какъ одно насѣкомое, вступивъ въ борьбу съ другимъ насѣкомымъ, разгорячилось до такой степени, что кровь его нѣсколько разъ бросалась отъ головы къ ногамъ и обратно отъ ногъ къ головѣ!» Мудрый Пейрескій! глубокій мыслитель! ты изъ междоусобій мелкихъ тварей почерпаешь болѣе премудрости, скорѣе и лучше научаешься владѣть собой, чѣмъ обыкновенные, легкомысленные люди изъ самой драки собакъ или даже изъ боя быковъ! (Читатель! если случится тебѣ когда нибудь увидѣть Нокса, волнуемаго досадой, завистью и злобой, вспомни объ ученомъ мужѣ Пейрескій и о его маленькомъ наставникѣ: вспомни, размысли, и да наставится духъ твой!)

— Ахъ! да я и забылъ, сегодня вѣдь конская скачка въ Ипсомѣ! вскричалъ Барнаби, какъ будто упрекая самого себя за безполезный вопросъ.

А лицо Нокса приняло опять разительное сходство съ химической склянкой, поставленной на свѣтъ.

— Конская скачка! повторилъ Барнаби тономъ, не требовавшимъ отвѣта.

И Ноксъ, по видимому, согласился съ нимъ вполнѣ, потому-что, не находя словъ для выраженія своихъ чувствъ, какъ это случается обыкновенно въ благодарственныхъ рѣчахъ на публичныхъ обѣдахъ — онъ, съ благоразуміемъ, рѣдко встрѣчаемымъ на этихъ пиршествахъ, и въ самомъ дѣлѣ не сказалъ ни слова, а только вынулъ часы и въ одинъ мигъ разсчиталъ, что скоро пріятели будутъ ожидать его за вистомъ.

Кромѣ любви къ лошадямъ, мистеръ Стайльзъ отличался еще страстью къ живописнымъ мѣстностямъ и къ сельской жизни вообще. Онъ нанималъ за городомъ дачу и подъ его гостепріимной крышей Барнаби не разъ доводилось угощаться воскресными обѣдами, прослушавъ предварительно проповѣдь вмѣстѣ съ хозяиномъ своимъ, въ сосѣдней приходской церкви. Стоило бы привести въ эту церковь всякаго легкомысленнаго юношу и показать ему, какъ Барнэ держалъ себя во время богослуженія. Неподвиженъ сидѣлъ онъ рядомъ съ своимъ хозяиномъ, и то прислушивался внимательно къ словамъ проповѣдника, стараясь, по видимому, извлечь изъ нихъ полезные уроки, то, раскрывъ ротъ, голосомъ своимъ покрывалъ цѣлую воскресную школу дѣтей, во весь голосъ пищавшихъ на хорахъ. Правда, клирикъ повременамъ посматривалъ на него очень злобно, но зато, говорятъ, не могъ Барнэ открыть рта безъ того, чтобы мужъ этотъ не чувствовалъ, что колеблется на своемъ мѣстѣ.

— А что, Барнэ, вѣдь славная сегодня была проповѣдь? замѣтилъ Стайльзъ нѣсколько вопросительнымъ тономъ: — а вѣдь очень хороша?

— Вотъ что, мистеръ Стайльзъ, скажу я вамъ: дурной бы я былъ человѣкъ, если бы не далъ гинеи зато только, чтобы мистеръ Ноксъ ее послушалъ. Замѣтили вы, какъ тронутъ былъ этотъ господинъ, краснолицый, съ напудренной головой. Не знайте ли, какъ его зовутъ?

— Гм! онъ недавно здѣсь поселился, Барнэ; я… я совсѣмъ позабылъ его фамилью, но мнѣ говорили, что онъ прежде отлично игралъ.

— Безъ сомнѣнія, сэръ, безъ сомнѣнія. Каждое слово проповѣдника, казалось, кололо его какъ иголкой! игралъ! несчастный! Разумѣется, игралъ! Но не можетъ же быть, сэръ, чтобъ онъ все свое состояніе нажилъ игрой?

— Все до копѣйки, Барнэ!

— Онъ держитъ карету! замѣтилъ Барнэ тономъ приличнаго изумленія.

— Да кромѣ того купилъ себѣ великолѣпный домъ въ городѣ, принадлежавшій одному члену парламента, и держитъ галлерею для стрѣльбы въ цѣль.

— И все это пріобрѣтено игрой? Ну, нечего сказать! знаетъ чортъ, чѣмъ искусить человѣка! замѣтилъ Барнэ.

— Говори себѣ тамъ о немъ, что хочешь, отвѣчалъ Стайльзъ съ рѣдкимъ великодушіемъ къ падшему врагу: — а чортъ таки не дуракъ.

— А-а, во что же, спросилъ Барнэ, смягчая нѣсколько строгое выраженіе лица: — а во что же онъ игралъ?

— Не могу сказать навѣрное; но кажется мнѣ, что онъ игралъ преимущественно въ низшихъ роляхъ, въ роляхъ лакеевъ, шутовъ, деревенскихъ мальчиковъ.

— Какъ, въ роляхъ? я спрашиваю, во что онъ игралъ, въ какія игры? въ банкъ ли, рулетку, rouge-et-noir.

И Барнэ перечелъ еще съ десятокъ азартныхъ игоръ, выказывая при томъ совершенно неожиданныя познанія въ ихъ номенклатурѣ.

— «Въ какія игры?» Поймите меня Барнэ, я говорю, что онъ игралъ за сценѣ, былъ актеромъ.

Барнэ не могъ совершенно подавить чувства неудовольствія при этомъ отвѣтѣ; но онъ тотчасъ же оправился:

— Актеръ или не актеръ, сэръ, а я увѣренъ, что онъ былъ игрокъ. Да развѣ вы не обратили на него вниманія въ ту минуту, когда докторъ, говорилъ объ игрѣ?

По правдѣ сказать, Стайльзъ принадлежалъ къ числу тѣхъ неисправимыхъ сонливцевъ, которые готовы дремать даже при трескѣ самыхъ страшныхъ перуновъ громовержца Юпитера.

— Да, сказано, гинею бы далъ я за то, чтобы мистеръ Ноксъ былъ сегодня въ церкви.

Стайльзъ многозначительно взглянулъ на Барнея, выпилъ рюмку портвейну, медленно сложилъ руки, осмотрѣлъ свой лѣвый сапогъ и наконецъ повернулъ голову въ видѣ вопросительнаго знака (какъ иногда дѣлаютъ сороки) къ доброжелателю Нокса.

— Карты! да развѣ игра не то же убійство? говорилъ Барнэ.

Стайльзъ, въ знакъ согласія, кивнулъ головой.

— Женъ, дѣтей своихъ убиваютъ же, вѣдь, игроки. Развѣ не то же она, что зажигательство? Сколько прекрасныхъ домовъ отъ нея прогорали!

Стайльзъ два раза кивнулъ головой.

— Развѣ не разбой она? вѣдь самый невинный, трудящійся, добросовѣстный партнёръ можетъ черезъ нее сдѣлаться нищимъ?

Стайльзъ продолжительно закивалъ головой.

— Такъ вотъ почему, сэръ, еще разъ скажу, да, еще разъ, (и Барнаби, какъ бы для храбрости опорожнилъ свою рюмку): — пять гиней далъ бы я за то, чтобъ мистеръ Ноксъ былъ сегодня въ церкви.

— Что вы хотите этимъ сказать, Барнэ? спросилъ Стайльзъ тономъ, которымъ люди обыкновенно обращаются къ привидѣніямъ. — Что вы этимъ хотите сказать?

— А вотъ что, сэръ, отвѣчалъ Барнаби, пододвигая стулъ свой къ Стайльзу на близкое разстояніе: — вотъ что, откровенно скажу вамъ, не люблю я, сэръ, вистовыхъ клубовъ.

И онъ, въ знакъ отвращенія, ударилъ кулакомъ по столу такъ выразительно, что стаканы зазвенѣли.

— Не люблю и я ихъ, отвѣчалъ Стайльзъ, и въ этомъ отвѣтѣ выказалъ себя мастеромъ труднѣйшаго изъ искусствъ, искусства выражать многое въ немногихъ словахъ.

И вино ли случилось на этотъ разъ крѣпче обыкновеннаго, или преданность прикащика его такъ сильно на него подѣйствовала, несомнѣнно то, что онъ въ самое короткое время сталъ совсѣмъ инымъ человѣкомъ. Стайльзъ, всегда застѣнчивый и молчаливый, вдругъ сдѣлался самоувѣреннымъ и болтливымъ, въ рѣзкихъ выраженіяхъ порицалъ безразсудство и надменность Нокса и бранилъ себя за свое малодушіе и покорность предъ расточительнымъ партнёромъ.

— Нѣтъ, Барнэ, полно ужь мнѣ быть дуракомъ, увѣрялъ скромный Стайльзъ, и не менѣе скромный слушатель его не пытался опровергать этого положенія: — да, да, слишкомъ ужь долго бросалъ изъ рукъ возжи; кто я такой былъ въ домѣ? никто!

Барнэ пожаль плечами и улыбнулся въ знакъ согласія.

— Никто! продолжалъ Стайльзъ: — хуже чѣмъ никто! осломъ я былъ, филей, болваномъ!

Барнаби съ замѣчательнымъ мужествомъ утвердительно кивалъ головой за каждымъ эпитетомъ.

— Да нѣтъ! ужь полно! въ двадцатый разъ воскликнулъ Стайльзъ, вставая со стула: — я покажу себя… я…

Мы нисколько не сомнѣваемся въ томъ, что Стайльзъ подарилъ бы насъ здѣсь замѣчательно прекрасною рѣчью, если бы въ ту самую минуту, какъ онъ началъ говорить, маленькая испанская собаченка, которая, на бѣду и вѣчное горе для ораторскаго искусства, лежала, протянувъ переднія лапки, подъ стуломъ Стайльза, не покрыла словъ его пронзительнымъ визгомъ. Дѣло въ томъ, что Стайльзъ, поднявшись съ своего мѣста, всею тяжестью своего тѣла, ступилъ на лѣвую лапку Китти, которая завыла и залаяла съ необычайной силой. Страданія ея не остались безъ вліянія на сестру. Меджь, самка изъ породы таксъ, бросившись изъ противоположнаго угла, въ одинъ мигъ вцѣпилась въ затылокъ Китти и чуть не прокусила его своими зубами; Китти завыла еще громче; злобная Меджь ревѣла густымъ басомъ; между тѣмъ какъ Стайльзъ и Барнэ, истощивъ всѣ усилія, тщетно стараясь разлучить сражавшихся враговъ, опустили руки и въ недоумѣніи глядѣли другъ на друга.

— Видали ли вы когда нибудь подобное, бѣшенство? спросилъ въ отчаяніи Стайльзъ, указывая на кровожадную Меджь.

Нѣжный Барнаби слишкомъ былъ тронутъ этимъ воззваніемъ; Китти отъ боли завизжала еще громче, и онъ не выдержалъ.

— Чортъ бы побралъ этого Нокса! закричалъ онъ, и безуспѣшно замахнулся на названную такъ Меджь.

Стайльзъ улыбнулся отъ удовольствія, услышавъ его восклицаніе. Барнэ, движимый состраданіемъ къ Китти и сверхъ того самъ ударившись подбородкомъ о стулъ, вытащилъ сражавшихся на средину комнаты; хозяинъ его принялся теребить испанскую собаченку, а онъ, какъ опытный человѣкъ, ухватился зубами за хвостъ таксы. Въ эту живописную минуту, къ несчастію для Меджи, появился въ дверяхъ лакей и громко провозгласилъ:

— Мистеръ Ноксъ!

Услышавъ слова эти, Барнаби такъ сильно стиснулъ зубами хвостъ Меджи, что она, наконецъ, вынуждена была покинуть свою добычу и опрометью бросилась изъ комнаты, съ визгомъ проскочивъ между ногъ Нокса, вовсе не подозрѣвавшаго, что такъ недавно былъ ея тезкой.

— Сюда, сюда, Барнэ, говорилъ смутившійся Стайльзъ, отворяя дверь шкафа, въ который Барнаби, не говоря ни слова пробрался неслышно, какъ привидѣніе.

Стайльзъ усѣлся опять на свое мѣсто и взялъ въ руки больную собаченку, которая съ деликатностью почти перестала визжать и только съ упрекомъ качала, глядя на Стайльза, своей ушибенной лапкой. Ноксъ вошелъ; лицо его было мрачно и таинственно, какъ исписанный пергаментъ въ конторѣ адвоката; что-то недоброе проглядывало въ этомъ лицѣ, вмѣстѣ съ какимъ-то замѣшательствомъ; въ немъ выражалась и злоба, съ достаточной примѣсью хитрости. Онъ откашлялся, но, странно сказать, не находилъ, съ чего бы начать разговоръ. Къ счастію, попалась ему на глаза Китти; онъ замѣтилъ ея слезы и дрожащую лапку и сказалъ:

— А, гм! что, ваши собаки подрались?

— Да, странное дѣло, отвѣчалъ Стайльзъ съ ученымъ видомъ члена королевскаго общества: — вотъ у меня Китти и Меджь пять лѣть какъ живутъ вмѣстѣ и до сихъ поръ никакъ не могутъ поладить. Престранное дѣло!

— Когда люди не могутъ поладить, возразилъ Ноксъ съ важностью Колумба, произнося свое нравственное открытіе: — такъ имъ бы лучше разойдтись. Мистеръ Стайльзъ, вотъ уже три мѣсяца, какъ я болѣе и болѣе убѣждаюсь въ этомъ мнѣніи. Къ счастію, мистеръ Стайльзъ, бываютъ на свѣтѣ такія товарищества, которыя не трудно развести.

— Къ счастію, подтвердилъ Стайльзъ, поглаживая головку Китти.

— Вы удивляетесь, мистеръ Стайльзъ, отчего ваши собаки не ладятъ между собою? Посмотримъ, не разъясню ли я вамъ этой загадки. Можетъ быть, одна изъ нихъ цѣлый день бѣгаетъ по улицѣ, между тѣмъ какъ другая сидитъ за дверьми да стережетъ комнаты?

— Что вы хотите этимъ сказать? спросилъ Стайльзъ, и съ принужденнымъ спокойствіемъ посадилъ собаченку на полъ.

Оракулъ не могъ бы предложить вопроса съ видомъ болѣе глубокимъ и проницательнымъ.

— Я хочу сказать, сэръ, отвѣчалъ Ноксъ: — что нашелъ себѣ товарища, котораго испытанная опытность…

— А, очень радъ, прервалъ его Стайльзъ: — такъ какъ я уже предвидѣлъ, что намъ скоро придется разойдтись, то чѣмъ скорѣе мы это сдѣлаемъ, тѣмъ лучше.

— Ни одинъ домъ не устоитъ противъ такихъ закладовъ, кричалъ Ноксъ: — сотни уходятъ за сотнями!

— Заклады! сотни! нѣтъ, мистеръ Ноксъ, будемъ говорить чистую правду. Играть, играть по гинеѣ — вотъ что не годится для купца.

— Играть по гинеѣ? Ну, да такъ какъ мы оба, къ счастію, рѣшились разойдтись, то не стоитъ толковать о пустякахъ.

— Ваша правда, отвѣчалъ Стайльзъ: — мы, кажется, понимаемъ другъ друга. Позвольте же узнать, кто вашъ новый товарищъ?

— Извольте, съ удовольствіемъ; очень трудолюбивый, старательный молодой человѣкъ.

— Очень радъ, отвѣчалъ Стайльзъ: — мнѣ кажется, и у меня есть на примѣтѣ такой же товарищъ.

— Желаю вамъ всякаго успѣха, возразилъ Ноксъ: — скажите же, кто онъ такой?

— Извольте, очень умный, дѣльный человѣкъ. Но прежде назовите мнѣ своего товарища.

— Онъ еще не знаетъ о своемъ счастьи. Да (Ноксъ пріостановился)…. да развѣ вы не догадываетесь?

— Нисколько. Впрочемъ, подождите, ужь не…

— Такъ точно, отвѣчалъ Ноксъ: — Барнаби, хотя я этого еще и не говорилъ ему, Барнаби.

Стайльзъ едва удержался отъ улыбки надъ самоувѣренностью Нокса и потомъ совершенно серьёзно прибавилъ:

— Любезный другъ, не разсчитывайте на него. Еслибы даже самъ я не намѣренъ былъ предложить ему товарищеской доли въ своемъ оборотѣ, чего онъ, впрочемъ, еще не знаетъ, то онъ и тогда не согласился бы, извините, мой другъ, не могъ бы согласиться на ваше, предложеніе.

— Не могъ бы! вскрикнулъ Ноксъ: — это почему?

— Потому, что онъ совѣстливый молодой человѣкъ. Онъ не терпитъ картъ.

— Вы хотите сказать, что онъ не терпитъ, чтобъ бросали заклады на конскихъ скачкахъ, насмѣшливо замѣтилъ Ноксъ.

— Вздоръ! Между нами будь сказано, молодой человѣкъ нѣсколько разъ со слезами на глазахъ говорилъ мнѣ о вашихъ игорныхъ вечерахъ… по гинеѣ! возможно ли это, Ноксъ, играть по гинеѣ!

Ноксъ вскочилъ со стула и, поднявъ руки кверху, закинувъ голову назадъ и устремивъ глаза въ потолокъ, заревѣлъ:

— По два пенса! клянусь всемогущимъ Богомъ, никогда не игралъ больше, какъ по два пенса!

Стайльзъ, смягченный жаромъ своего партнёра, продолжалъ нѣсколько измѣненнымъ голосомъ:

— Увѣряю васъ, Барнаби всегда мнѣ клялся, что выиграете по гинеѣ!

— Ахъ, онъ, крокодилъ! закричалъ Ноксъ: — а, другъ Стайльзъ, если бы вы не болѣе моего потеряли на послѣднемъ закладѣ…

— Не болѣе? А сколько, сколько? нетерпѣливо спросилъ Стайльзъ.

— Пятьсотъ фунтовъ?

— Шляпу, одну шляпу проигралъ я Джерри Вайту; сегодня еще онъ надѣвалъ ее, когда шелъ въ церковь… пятьсотъ фунтовъ! клянусь вамъ честью, пускай умру, если проигралъ что-нибудь, кромѣ одной шляпы!

— Барнаби увѣрялъ меня, что вы бились о пяти-стахъ фунтахъ!

— Ахъ, онъ, лицемѣръ! да вотъ онъ сейчасъ намъ все это объяснитъ.

— Признаюсь, желалъ бы я этого. Да онъ говорилъ мнѣ, что хотя вы его сегодня и звали, но онъ не могъ рѣшиться провести воскресный день съ плутомъ и охотникомъ до конскихъ скачекъ.

— Съ плутомъ! вскрикнулъ Стайльзъ, и восклицаніе его было покрыто крикомъ гораздо болѣе громкимъ, выходившимъ изъ внутри шкафа.

Ноксъ тотчасъ узналъ голосъ Барнея и побѣжалъ было открыть дверцу, какъ Стайльзъ предупредилъ его, заперъ шкафъ на замокъ, спряталъ ключъ въ карманъ и поспѣшно увелъ своего товарища въ сосѣднюю комнату, между тѣмъ какъ Барнаби все продолжалъ кричать, требуя, какъ думали хозяева его, позволенія объясниться съ ними. По прошествіи десяти минутъ, употребленныхъ Ноксомъ и Стайльзомъ на искреннія увѣренія возобновленной взаимной дружбы и взаимнаго довѣрія, господа эти призвали служанку Бетти и, вручивъ ей ключъ отъ шкафа и билетъ въ десять фунтовъ стерлинговъ, снабдили ее окончательными распоряженіями насчетъ плѣннаго. Дверь шкафа отворилась, и Барнаби, какъ Макбетъ, съ окровавленными руками, съ кровью на лицѣ и съ голосомъ, дрожавшимъ отъ страха, опрометью бросился вонъ, въ изнеможеніи упалъ на стулъ и съ какимъ-то трепетомъ прокричалъ:

— Бѣсъ!

Очень обыкновенное домашнее событіе объяснитъ всю кажущуюся тайну. На всемъ домѣ Стайльза покоилась благодать приращенія; даже кошки его не были изъяты изъ общаго правила. Случилось такъ, что семеро котятъ, едва одинъ день какъ появившихся на свѣтъ, помѣстились вмѣстѣ съ своей матерью, въ томъ самомъ шкафѣ, въ который Стайльзъ, вскорѣ послѣ того и вовсе не подозрѣвая ихъ присутствія, спряталъ Барнея. Барнаби, встревоженный направленіемъ, которое принимала бесѣда его хозяевъ, ничего не видя и не замѣчая, наступилъ на интересныхъ младенцевъ. Когда двое котятъ были задавлены, материнскій инстинктъ родительницы пробудился, и въ ту самую минуту, какъ Ноксъ и Стайльзъ удалялись въ сосѣднюю комнату, воображая, что прикащикъ ихъ кричитъ отъ угрызеній совѣсти, злосчастный Барнаби страдалъ отъ когтей и зубовъ мстительной кошки. Бетти съ трудомъ могла заставить его понять окончательное рѣшеніе хозяевъ. Они присылали ему жалованье за слѣдующіе три мѣсяца впередъ и просили убраться изъ дому, какъ можно поспѣшнѣе, изъявляя при томъ надежду никогда не встрѣчать его болѣе въ своей конторѣ. Барнэ насунулъ шляпу на голову и вышелъ на улицу. Ночь была черна, какъ смоль, накрапывалъ дождь, и Барнаби промокъ до костей, пока успѣлъ добраться до своей одинокой квартиры въ городѣ.

ГЛАВА III.

— Вы толкуете, сэръ, о стеченіяхъ обстоятельствъ, такъ разсуждалъ однажды храбрый капитанъ миддльсекской милиціи: — вотъ вамъ, сэръ, самое замѣчательное стеченіе обстоятельствъ: въ тотъ самый день, какъ Наполеонъ убѣжалъ съ острова Эльбы, я съ полкомъ своимъ выступилъ въ Вормвудъ Скрёбсъ.

Мы постараемся тотчасъ перещеголять это замѣчательное стеченіе обстоятельствъ нашего славнаго воина. Итакъ, да будетъ извѣстно, что въ тотъ самый день, какъ Барнаби Пальмсъ былъ изгнанъ изъ торговаго дома гг. Нокса и Стайльза, Петръ Блондъ, торговецъ вязальными товарами въ Бишопсгэтской улицѣ, покинулъ нашу обитель тлѣнія. Изъ разсчетовъ, сдѣланныхъ впослѣдствіи вдовою, съ достовѣрностью стало извѣстнымъ, что Петръ Блондъ умеръ въ ту самую минуту, какъ Барнаби вышелъ изъ дома Стайльза; да, въ то мгновеніе, какъ Бетти, выпустивъ Барнея на улицу, повернула въ замкѣ ключъ, Блондъ испустилъ послѣднее дыханіе. Кто же, прочитавъ разсказъ нашъ, станетъ утверждать, что фортуна не заглядываетъ иногда поверхъ своей повязки, для того, чтобы взглянуть на скромную заслугу? Кто станетъ называть ее рѣзвой шалуньей, вѣчно играющей въ жмурки да бросающейся не всегда на достойныхъ людей? Или, допустивъ даже, что богиня эта и подходитъ къ достойнымъ иногда, неужели скажетъ кто, что она подходитъ къ нимъ только для того, чтобы показать свои прекрасныя руки, да пройдти мимо? Сознаемся, что мы напрасно клевещемъ на Фортуну: оттого, что это мудрое и благодѣтельное божество не исполняетъ всегда всѣхъ нашихъ прихотей, мы хотимъ только отмстить ей тѣмъ, что бранимъ ее. Намъ пріятно объявить читателю, что Барнаби вовсе не принадлежалъ къ числу подобныхъ людей. Впрочемъ, поспѣшимъ сообщить дальнѣйшіе успѣхи на томъ поприщѣ, которое легкомысленная толпа называетъ обыкновенно счастіемъ.

На другой день послѣ полученнаго отказа, Барнаби, съ духомъ, помраченнымъ сомнительной перспективой будущихъ обѣдовъ, зашелъ, правильнѣе сказать, заведенъ былъ своимъ добрымъ геніемъ въ Бишопсгэтскую улицу. Тоска овладѣвала имъ; черныя и мрачныя мысли тѣснились въ его головѣ: такъ-то самыя благія намѣренія его были разстроены невѣжествомъ и горячностью его хозяевъ; надежды на выгодное товарищество разрушены, можетъ статься, даже самое имя его въ ложномъ и невыгодномъ свѣтѣ представлялось теперь предъ его собратами людьми! Въ глазахъ у него темнѣло. Въ эту минуту онъ ощущалъ такое отвращеніе къ земнымъ благамъ, которыхъ не могъ достать, что во всей своей жизни никогда не ощущалъ такой потребности къ самоуглубленію. Въ то самое время, какъ онъ находился въ этомъ мрачномъ и торжественномъ настроеніи духа, мимо него прошелъ носильщикъ гробовщика, съ гробовой крышкой, приличной наружности, въ рукахъ. Вотъ вамъ случай, или, какъ пріятель нашъ капитанъ сказалъ бы, стеченіе обстоятельствъ! Не успѣлъ Барнаби взглянуть на мѣдную дощечку, прибитую къ крышкѣ, какъ лицо его прояснилось. Барнаби прочелъ гробовую надпись, повеселѣлъ, съ силой ударилъ себя по ногѣ и быстрыми шагами пошелъ впередъ. Краткое извѣстіе (необходимая и кратчайшая повѣсть о самыхъ шумныхъ изъ насъ) Петръ Блондъ, 64 лѣтъ, объяснило Барнаби, что мистриссъ Блондъ осталась одинокой вдовой, безъ дѣтей, но съ значительными связями.

Стыдитесь, Барнаби! пусть бы исчезли, наконецъ, навсегда всѣ эти грязные и низкіе разсчеты, которые только помрачаютъ нашъ прекрасный, нашъ роскошный міръ. Неужели всегда намъ искать собственныхъ своихъ выгодъ на могилахъ нашихъ сосѣдей? Въ короткихъ словахъ: не успѣли похоронить покойника, какъ Барнаби сдѣлался главнымъ прикащикомъ вдовы.

Въ продолженіе трехъ лѣтъ Барнаби съ примѣрнымъ искусствомъ велъ дѣла покойнаго Блонда. Въ теченіе всего этого времени онъ безостановочно прокладывалъ себѣ дорогу къ уваженію, какъ онъ думалъ. всѣхъ торговцевъ, къ нѣжнымъ чувствамъ — такъ онъ надѣялся по крайней мѣрѣ — своей хозяйки, которая, замѣтимъ, была около двадцати-пяти лѣтъ моложе своего покойнаго супруга. Дѣла процвѣтали; вдова давно покинула трауръ; Барнэ вылощился какъ боберъ; все казалось шло, какъ нельзя лучше; но все-таки одно сомнѣніе, одинъ страхъ не переставали тревожить героя. По какому-то странному предразсудку, Барнаби считалъ все вокругъ себя шаткимъ и невѣрнымъ., пока не женится на хозяйкѣ. Кромѣ того, отдадимъ же ему, наконецъ, и справедливость, онъ былъ человѣкъ съ правилами. Вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ его обстоятельства поправлялись, онъ болѣе и болѣе заботился о своей репутаціи. Но и не о себѣ только хлопоталъ онъ, онъ понималъ положеніе вдовы. Въ доказательство нашихъ словъ приведемъ слѣдующій разговоръ:

— А что касается до людей, то повѣрьте мнѣ, мистриссъ Блондъ, они все становятся хуже и хуже.

Съ этими словами Барнэ подвинулся ближе къ вдовѣ, на добромъ лицѣ которой не выражалось, однако, большого сочувствія къ мизантропіи ея прикащика.

Разговоръ происходилъ въ гостиной вдовы, тотчасъ послѣ ужина. Наѣвшись, Барнаби, по видимому, глубоко сознавалъ ничтожность всего мірскаго, и въ эти минуты нравственныя размышленія, въ родѣ вышеприведеннаго, обыкновенно ручьемъ лились изъ его устъ.

— Послѣ этого, право, стоитъ всякому молодому человѣку уйдти въ лѣсъ, да сдѣлаться, отшельникомъ.

— Что такое случилось, мистеръ Пальмсъ? въ шестой разъ спрашивала вдова.

— Оно покажется, можетъ быть, преувеличеннымъ, но, право, мнѣ кажется, что всѣ люди дурны.

(Какъ только кто либо произноситъ подобное сужденіе, снисходительный читатель, будьте увѣрены, что онъ непремѣнно считаетъ себя избраннымъ исключеніемъ изъ общаго правила.)

— Какъ! всѣ, мистеръ Пальмсъ!

— Почти всѣ, сударыня, отвѣчалъ Барнэ, оскаливъ зубы. — Люди! змѣи они двуногія, сударыня, а не люди!

— Что же, что такое случилось? спрашивала вдова, и личико ея отъ любопытства еще похорошѣло.

— Увѣряю васъ, сударыня, если бы въ домѣ вашемъ потолки были серебряные, а стѣны золотыя, мнѣ бы въ немъ не было лучше, чѣмъ теперь. Послѣ смерти супруга вашего никто не былъ такъ счастливъ, какъ я.

— Мистеръ Пальмсъ!

— Я…. я не говорю: совсѣмъ никто, но, право, жаль разстаться съ домомъ, въ которомъ былъ очень, очень счастливъ!

— А…. понимаю, мистеръ Пальмсъ, спокойно возразила вдова: — вы, вѣрно, нашли себѣ лучшее мѣсто?

— Лучшее мѣсто! воскликнулъ Барнаби безнадежнымъ голосомъ и потомъ съ упрекомъ повторилъ: — лучшее мѣсто!

— Что же заставляетъ васъ меня оставить!

— Вы, мистриссъ Блондъ, вы заставляете меня.

И Барнэ чуть не задохся отъ нѣжности.

— Я, мистеръ Пальмсъ?

— Что касается до меня, сударыня, то я не забочусь о людскихъ толкахъ. Я самъ хитеръ и не боюсь людской клеветы. Но я не могу, сударыня, называть себя мужчиной и терпѣть, чтобы оскорбляли васъ. Что и богатство безъ добраго имени!

— Объяснитесь же, мистеръ Пальмсъ, сдѣлайте одолженіе, скажите однимъ словомъ, что такое.

— Сосѣди, мистриссъ Блондъ, сосѣди, медленнымъ и убѣдительнымъ голосомъ произнесъ Барнэ.

— Чтожь такое сосѣди? поспѣшно спросила мистриссъ Блондъ. Барнаби, съ изысканной деликатностью избѣгая прямаго отвѣта, продолжалъ:

— Я привелъ въ порядокъ всѣ ваши дѣла, свелъ всѣ счеты до послѣдней полушки. Съ тѣхъ поръ, какъ я принялъ дѣла ваши, съ увѣренностью могу сказать, что они ничего не потерпѣли.

— Лучшаго дѣльца я не видывала, мастеръ Пальмсъ; но, сэръ, вы начали о сосѣдяхъ, что они говорятъ, что она осмѣливаются говорить?

— А вотъ, сударыня, съ принужденіемъ произнесъ Барнаби: — сосѣдка ваша, что живетъ по правую руку, разсказываетъ всѣмъ и каждому — прости ей, Господь! — будто бы мы то есть вы да я, давно ужь обвѣнчались!

— Обвѣнчались! вскрикнула мистриссъ Блондъ голосомъ, выражавшимъ полное сознаніе всей важности этого обряда: — обвѣнчались!

— Это еще не все. (Мистриссъ Блондъ посмотрѣла на него вопросительно.) А вотъ другая сосѣдка — та, что налѣво живетъ, изо всей силы споритъ, говоритъ, что это вздоръ. Она говорить….

Маленькая мистриссъ Блондъ чуть не задыхалась отъ негодованія на людскую злобу.

— Чтожь она говоритъ? — Она клянется, что мы еще не обвѣнчаны, но вмѣстѣ съ тѣмъ клянется точно также, что намъ давно пора бы обвѣнчаться.

Мистриссъ Блондъ покраснѣла. Разсчетливый Барнэ, принимая румянецъ оскорбленной красоты за невольное смущеніе сердца, котораго тайну нечаянно обнаружилъ. у налъ на колѣни передъ вдовой и схватилъ ее за руку. Въ это мгновеніе, свѣча, какъ бы по заговору, погасла и въ ту же минуту, для вящшаго смущенія вдовы, мальчикъ Бобби подошелъ къ дверямъ и спросилъ;

— Что, мистеръ Пальмсъ ушелъ, сударыня? Можно запирать двери?

Барнаби вскочилъ на ноги, а вдова приказала подать огня. Удивленный мальчикъ тотчасъ принесъ свѣчу, и хозяйка приказала ему проводить Барнея до дверей. Пальмсъ пошелъ было въ слѣдъ за Бобби, но вдругъ остановился и вернулся назадъ.

— Какъ я говорилъ уже вамъ, милая мистриссъ Блондъ, какъ я вамъ уже говорилъ, сударыня, что и богатство безъ добраго имени?

Мистриссъ Блондъ ничего не отвѣчала. Барнаби, пользуясь ея молчаніемъ, прямо и открыто объяснилъ свое предложеніе. Ясно было, что послѣднія событія возымѣли должное вліяніе на благоразуміе вдовы: потому что послѣ нѣсколькихъ усердныхъ сътего стороны убѣжденій она рѣшилась выйдти за него за мужъ. Чтобы обрядъ этотъ возбудилъ менѣе толковъ и сплетенъ со стороны ея болтливыхъ сосѣдокъ, мистриссъ Блондъ предложила, чтобы бракъ совершенъ былъ въ одномъ небольшомъ городкѣ на суссекскомъ берегу. Всѣ эти переговоры заняли не болѣе десяти минутъ, и Бобби въ продолженіе всего времени стоялъ у наружныхъ дверей, готовясь выпустить Барнея на улицу. Барнаби, распростясь съ вдовой, восторженный, пошелъ по направленію къ тому мѣсту, гдѣ ожидалъ его мальчикъ въ прелестномъ chiaro’oscuro, и взглянувъ на него, за мѣтилъ, что въ глазахъ у него выражалось какъ будто знаніе какой-то тайны, и что онъ съ трудомъ подавлялъ улыбку на лицѣ. Вслѣдствіе этого, Барнаби, нѣсколько преждевременно воспользовавшись своими владѣльческими правами, далъ ему двѣ оплеухи и назвалъ его «дерзкимъ мальчишкой». Затѣмъ онъ вышелъ на улицу и, какъ влюбленный, глядѣлъ на луну и вздыхалъ. Блѣдный мѣсячный лучъ упадалъ на домъ вдовы; Барнаби взглянулъ на вывѣску «Блондъ» и — можетъ статься грезилось ему — но онъ ясно видѣлъ, какъ слово это мало по малу исчезало и на мѣсто его, въ полномъ блескѣ, являлось глазамъ его магическое имя «Пальмсъ».

Прошло нѣсколько дней, и Барнаби, мечтая о предстоявшей свадьбѣ, прогуливался на суссекскомъ берегу. Они сговорились съ вдовой выѣхать изъ города въ разное время, съ тѣмъ, чтобы сойдтись въ условный часъ у церковныхъ дверей. Барнаби нанялъ лучшія комнаты въ гостинницѣ; еще двое сутокъ, и онъ назоветъ вдову своею, да, своею, со всѣмъ ея богатствомъ, со всѣми ея капиталами въ банкѣ, въ товарахъ и въ долгахъ. Предстоявшее событіе сильно дѣйствовало на его чувство, и потому онъ постоянно и съ наилучшими намѣреніями посѣщалъ приходскую городскую церковь. Но куда слабому человѣку скрыться отъ искушенія? Когда мы бываемъ поставлены непосредственно подъ разрушительнымъ вліяніемъ глазъ прекрасной женщины, развѣ самыя лучшія намѣренія наши, будь они тверды какъ гранитъ, не таютъ скорѣе воска? Такъ случилось и съ Барнаби; и его глаза эти поколебали, и его сдѣлали они невѣрнымъ…. но довольно! сладкій голосъ шепнулъ ему: «сегодня вечеромъ…. въ одиннадцать часовъ…. на кладбищѣ!» и прелестный искуситель исчезъ.

Если есть въ жизни человѣка часы тяжелой, скучной пустоты, то это именно тѣ двадцать четыре часа, которые предшествуютъ свадебному обряду. Барнаби, хотя и преисполненный любви, все-таки былъ въ чужомъ мѣстѣ, и дѣлать ему было нечего какъ только считать, какъ шло время. Итакъ, если онъ въ одиннадцать часовъ вечера и отправился на кладбище, то это было единственно для того, чтобы какъ нибудь убить время, и нисколько не могло помрачить вѣрности его своей невѣстѣ. А спать? да развѣ могъ онъ спать наканунѣ такого радостнаго дня? Итакъ, онъ пошелъ на кладбище. Ночь была темная, вѣтеръ рѣзкій; онъ прислушивался, надѣясь услышать «голосъ очаровательницы» и слышалъ только крикъ совы съ сосѣдней колокольни. Подумавъ, что его обманули, онъ вспомнилъ вдову, и совѣсть заговорила въ немъ; краснѣя о своемъ поступкѣ, онъ повернулъ уже было, чтобъ отправиться обратно въ гостинницу, какъ вдругъ кто-то схватилъ его за руку, и онъ услышалъ шопотъ: «тише!» Прежде чѣмъ онъ успѣлъ отвѣчать, ноги его подкосились, онъ упалъ, и въ одинъ мигъ на глазахъ и на лицѣ у него очутилась повязка, а руки накрѣпко были связаны веревками. Еслибъ Барнэ могъ быть безпристрастнымъ судьей, то онъ самъ бы отдалъ справедливость рѣдкой быстротѣ, съ которой произведена была вся эта операція. Еще минута, и онъ чувствовалъ, что лежитъ въ лодкѣ: плескъ волнъ и шумъ веселъ ясно доказывали ему его ошибку; онъ плылъ «по широкому, синему морю».

Опасность быть проданнымъ въ неволю менѣе всего тревожила Барнаби; можетъ статься, доведется ему быть собственностью самого султана! а тамъ повышенія! повышенія! онъ будетъ смотрителемъ сераля! Барнэ вспомнилъ о вдовѣ, и морозъ подернулъ его по кожѣ. На глазахъ у него была повязка, но онъ очень ясно различалъ шайку морскихъ разбойниковъ съ огромными усами, величиной съ обыкновенныя косы на парикахъ. Лодка скоро остановилась у борта очень подозрительнаго судна. Къ счастью, Барнэ не могъ его совершенно хорошо разглядѣть. Его подняли на палубу и, безъ чиновъ, какъ тюкъ товару, кинули въ порожній чуланъ. Поступокъ этотъ, казалось, былъ сигналомъ для бури и волнъ; потому что почти въ то же мгновеніе сильный вѣтеръ подулъ съ сѣверо запада; волны вздымались горами, и судно, легкое какъ пробка, перепрыгивало, съ одного вала на другой. Въ этомъ смятенія чего могъ Барнэ ожидать отъ своего желудка, который совсѣмъ не имѣлъ свойствъ амфибія. Очевидно было, что стражи поняли его слабость, потому что изъ чувства человѣколюбія, будемъ справедливы и къ нимъ, сняли повязку съ его рта.

Буря, какъ своенравное дитя, скоро успокоилась, и утро, свѣтлое и роскошное, встало надъ волнами. Это былъ день свадьбы Барнаби Пальмса, и лежа, свернувшись въ углу своемъ, онъ считалъ, какъ били часы на городской колокольцѣ и думалъ о томъ, какъ неутѣшная невѣста въ слезахъ будетъ ожидать его понапрасну. Барнаби вздыхалъ; время шло, онъ охалъ; прошелъ еще часъ — онъ кричалъ; другой, третій, четвертый — и онъ шумѣлъ, бѣсновался и громко требовалъ, чтобъ его отвезли назадъ на берегъ. Какъ ни были грубы и жестоки его враги, они все-таки были людьми, и войдя, наконецъ, въ его положеніе, положеніе, которое скорѣе можно понять, чѣмъ описать, какъ выразились бы непремѣнно мѣстные журналы, еслибъ событіе это было имъ извѣстно, они открыли дверь его темницы и позволили ему пробраться на палубу. Глазамъ Барнея представился не корабль невольниковъ, а куттеръ контробандистовъ «Джемайма» изъ Гайта.

— Къ берегу! къ берегу! кричалъ Барнэ, устремляя взоры свои на сосѣднія скалы.

— Ладно, ладно, ваше благородіе, отвѣчалъ одинъ изъ упрямыхъ моряковъ: — повремените немного!

— Можетъ быть, баринъ не бывалъ никогда въ Флиссингенѣ, замѣтилъ другой: — пожалуй, свеземъ его даромъ.

— Послушайте, друзья мои, говорилъ Барнэ, котораго тревожное состояніе духа дѣлало совершенно нечувствительнымъ къ холоднымъ насмѣшкамъ его враговъ: — я охотно прощаю вамъ вашу шутку, я…. ха! ха! вы прекрасно, отлично ее смастерили, но полно! пора перестать! мнѣ пора домой!

Одинъ изъ матросовъ подошелъ къ нему и пріятельскимъ тономъ спросилъ:

— Умѣете плавать?

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! кричалъ Барнэ, едва удерживаясь отъ слезъ.

— Жаль, а лишней-то лодки у насъ нѣтъ! подымайте якорь, ребята!

— Господа, я нешутя говорю вамъ, меня ждутъ, меня будутъ искать, я…. я сегодня женюсь!

— А! закричали трое или четверо изъ людей, какъ будто тотчасъ поняли его положеніе: — онъ сегодня женится, братцы, давайте подаримъ ему свадебный нарядъ!

Прежде чѣмъ Барнэ успѣлъ освѣдомиться о сущности этого щедраго предложенія, къ ногамъ его поставили ведро съ дегтемъ.

— Ну, сударь, сказалъ съ принужденной вѣжливостью одинъ изъ матросовъ, вмѣстѣ съ тѣмъ взявъ въ руку щетку, обмокнутую въ деготь: — ну, сударь, что прикажете подать прежде, жилетку или брюки?

Барнэ открылъ было ротъ, безъ сомнѣнія для того, чтобы выразить свое предпочтеніе, какъ щетка, удачно направленная, закрыла ему это отверстіе, и въ одно мгновеніе, Барнаби, кривляясь и морщась самымъ жалостнымъ образомъ, покрылся дегтемъ съ головы до пятокъ. Часы пробили еще разъ въ ту самую минуту, какъ операція кончилась.

— Уфъ! охъ! разбой! чуть не задыхаясь, кричалъ Барнэ: — пустите меня! я убѣгу…. улечу….

— Джекъ, баринъ хочетъ летѣть, подай ему крылья!

Съ великодушнымъ вниманіемъ къ желаніямъ посѣтителя на палубу принесли единственную перину, имѣвшуюся на всемъ суднѣ. Матросы мигомъ ее распороли и рачительно осыпали Барнея перьями съ ногъ до головы. Въ этомъ видѣ, стараясь отдѣлить перья, прилипавшія къ его глазамъ и губамъ, Барнаби представлялъ собой какую-то чудовищную смѣсь обезьяны и пингвина.

— Ну вотъ! вскричалъ одинъ изъ его лакеевъ: — толкуйте тутъ о свадьбѣ! Ступайте, сватайтесь теперь хоть на дочери Нептуна!

Лодку спустили на воду, и Барнэ, немедля, поспѣшилъ на ней помѣститься, а четверо изъ людей взялись доставить его на берегъ.

— Хотѣлъ бы я знать, сказалъ одинъ изъ нихъ: — куда дѣвался этотъ мошенникъ — Барнаби Пальмсонъ, кажется, его звали — тотъ, что донесъ о французскихъ кружевахъ, какъ выгнали его изъ торговаго лома Нокса и Стайльза. Хотѣлъ бы я знать, куда онъ дѣвался!

Тутъ Барнэ, можетъ быть, въ состояніи былъ бы сообщить самыя свѣжія новости объ этой особѣ, но онъ промолчалъ и только тряхнулъ перьями.

Добравшись до берега, друзья непремѣнно хотѣли довести его до самого кладбища, съ котораго взяли, до того самаго мѣста, гдѣ онъ ожидалъ измѣнившую красавицу, которая, какъ впослѣдствіи можно было догадываться, была никто иная какъ законная жена одного изъ контробандистовъ.

Въ одно мгновеніе ока заговорщики исчезли, и Барнаби остался одинъ между могилами. Онъ слышалъ вблизи говоръ голосовъ, и стыдясь своего смѣшнаго положенія, кинулся было бѣжать, во, запутавшись въ травѣ, упалъ въ могилу, какъ будто нарочно вырытую въ то самое утро. Въ то время, какъ онъ лежалъ, оглушенный паденіемъ, вдругъ раздался веселый, звонъ колоколовъ, и Барнэ очнулся. Онъ вскочилъ на ноги и, хватаясь о края могилы, успѣлъ высунуть полъ-головы на свѣтъ. Глазамъ его представилась толпа людей, провожавшихъ невѣсту, которая вмѣстѣ съ женихомъ выходила изъ церкви. Барнэ присмотрѣлся, и узналъ въ невѣстѣ хозяйку свою мистриссъ Блондъ, шедшую вмѣстѣ съ новообрученнымъ супругомъ, своимъ сосѣдомъ-купцомъ, торговцемъ шелковыми товарами. Дѣло въ томъ, что мистриссъ Блондъ долго размышляла о тайныхъ предложеніяхъ Барнея, но наконецъ его мудрость, рѣдкое искусство, съ которымъ онъ медленно и осторожно прокладывалъ себѣ дорогу, окончательно ее убѣдили. Купецъ шелъ женихомъ: Барнаби стоялъ на своемъ мѣстѣ, но прежнему, холостымъ. Соперникъ его женился: Барнаби только высмолился и оперился.

ГЛАВА IV.

Въ предыдущихъ главахъ мы ограничились только описаніемъ двухъ главныхъ неудачъ нашего героя; но вмѣстѣ съ тѣмъ, однако, какъ онъ мало но малу подвигался впередъ, осторожно прокладывая себѣ дорогу по трудному пути жизни, онъ испыталъ и достаточное количество успѣховъ. Правда, судьба всякій разъ, какъ по видимому, болѣе всего ему обѣщала, обыкновенно не сдерживала своего слова, но все-таки она одарила его сотнею своихъ даровъ. Такимъ образомъ, еще не достигнувъ сорока-трехъ лѣтъ, Барнаби составилъ уже себѣ очень порядочное состояніе. Волшебное прикосновеніе руки его, какъ прикосновеніе руки царя. Мидаса имѣло свойство превращать въ золото самые пустые предметы. Говорятъ, онъ за богатствомъ своимъ заползалъ въ самые темные углы, но въ такомъ случаѣ тѣмъ большая была его заслуга.

«Умереть отъ разбитаго сердца! надѣюсь, мистеръ Пальмсъ, что вы изъ числа подобныхъ людей?»

Дѣйствительно Барнаби не имѣлъ этой слабости; съ тѣхъ поръ, какъ онъ сталъ сознавать себя мыслящимъ существомъ, онъ всегда крѣпко сомнѣвался въ существованіи этого феномена, о которомъ такъ много толковали; недавнее посѣщеніе анатомическаго музеума еще болѣе утвердило его въ этомъ мнѣніи: сколько помнилось ему, онъ не видалъ тамъ ни одного подобнаго аппарата. Поэтому, должно полагать, что онъ употребилъ выряженіе это только какъ извинительную фигуру рѣчи.

— Разумѣется, разумѣется, мистеръ Фитчъ! все, что я хотѣлъ сказать, это только то, что если Луиза…

— Вы, мистеръ Пальмсъ, человѣкъ положительный, практическій; дѣла ваши, что еще важнѣе, идутъ прекрасно; Луизѣ нуженъ мужъ, вамъ нужна жена, я согласенъ на вашу свадьбу, вы тоже отъ нея не прочь, чего жь тутъ толковать?

Человѣкъ, который услаждалъ подобными рѣчами дорогу Барнею, шедшему въ церковь, по общему порядку вещей, самъ долженъ былъ въ непродолжительномъ времени на вѣки поселиться въ окрестностяхъ этого зданія. Не подлежитъ сомнѣнію, что онъ казался помолвленнымъ за гробовщика.

— Разбитое сердце! ха! ха! ха!

И сѣдой старикъ закрякалъ какъ пѣтухъ при одной мысли о подобной нелѣпости.

Барнэ ободрительно улыбнулся, и вслѣдъ затѣмъ, съ видомъ прилично важнымъ, спросилъ:

— А… а… состояніе ваше, мистеръ Фитчъ?

— Все будетъ ваше, все до копѣйки, послѣ моей смерти.

И мистеръ Фитчъ выпрямился, кивнулъ головой и мигнулъ глазомъ, глядя на Барнея, какъ будто говорилъ о календахъ греческихъ или о миленніумѣ. Если бы сама смерть съ косой въ своей костлявой рукѣ, подошла въ эту минуту къ бесѣдовавшимъ, то и она непремѣнно бы разсмѣялась, взглянувъ на веселую самоувѣренность восьмидесятилѣтняго старца.

— А день когда же, мистеръ Фитчъ, блаженный день?

— Гм! когда бы? положимъ въ четвергъ. Барнэ, да въ четвергъ, мы отпразднуемъ свадьбу у моего пріятеля Клея, въ гостинницѣ подъ вывѣской «Лисицы и Гуся».

Что касается до Барнея, то онъ послѣ происшествія своего съ вдовой Блондъ, сталъ менѣе увѣренъ въ своей магической власти надъ прекраснымъ поломъ, и съ мудростью, отличавшею его въ продолженіи всей его жизни, проложилъ себѣ дорогу къ нѣжнымъ чувствамъ Луизы чрезъ посредство ея дѣда. Мы совершенно увѣрены въ томъ, что Барнэ во все продолженіе своего знакомства съ невѣстой не подарилъ ее ни однимъ словомъ, ни однимъ взглядомъ даже, выходящимъ изъ границъ самого холоднаго приличія. Ледяная отшельница, и та даже не пожаловалась бы на его горячность. Такъ какъ Луиза, кромѣ дѣда не имѣла никакихъ родныхъ, то, по мнѣнію этою почтеннаго мужа, должна была находиться въ полномъ и неограниченномъ его распоряженіи. Онъ воспитывалъ ее съ самого раннаго дѣтства и думалъ, что могъ сдѣлать изъ нея, что хотѣлъ. Правда, она могла — мы обязаны сказать читателю, что она даже пыталась — возражать противъ предстоявшей свадьбы, но, безъ сомнѣнія, старикъ восьмидесятилѣтній лучше зпаеіъ, что годится для восемнадцатилѣтней дѣвочки, чѣмъ она сама. Однимъ словомъ Луиза Фитчъ должна была выйдти замужъ за Барнаби Пальмса; она получила окончательное приказаніе своего дѣда, и четвергъ былъ назначенъ днемъ свадьбы.

Наконецъ Барнэ добрался до пристани, къ которой такъ давно стремился. Онъ уже проложилъ себѣ дорогу болѣе чѣмъ къ порядочному состоянію, а теперь у него почти была въ рукахъ молодая, богатая и хорошенькая невѣста, хотя въ главныхъ дѣлахъ жизни Барнэ и мало обращалъ вниманія на то, что обыкновенно называютъ красотой: онъ былъ слѣпъ до внѣшняго блеска и смотрѣлъ на внутреннее достоинство вещей; а у Луизы послѣ смерти дѣда будетъ десять тысячъ фунтовъ. Барнею слышался уже звукъ гиней.

Пришелъ четвергъ. Мы не станемъ останавливаться на ощущеніяхъ невѣсты: не стоитъ! тѣмъ болѣе, что и самъ герой нашъ не обращалъ на это никакого вниманія; не стоитъ вовсе не согласуется съ важностью нашего предмета. На свадьбѣ присутствовалъ старикъ Фитчъ, съ полдюжиной своихъ пріятелей, веселыхъ и довольныхъ. Барнэ облекся въ свой лучшій нарядъ, а Луизу, какъ слѣдуетъ, одѣли въ бѣлое платье. Обрядъ благополучно кончился. Барнэ обвѣнчался; взявъ невѣсту за руку, холодную какъ мраморъ, онъ вышелъ изъ церкви.

До самой этой минуты старикъ Фитчъ былъ веселъ какъ нельзя болѣе. Во все время, пока онъ упражнялъ благонамѣренную власть свою надъ несчастной жертвой, онъ находился въ самомъ лучшемъ расположеніи духа. Но какъ только узелъ былъ окончательно завязанъ, старикъ, можетъ статься отъ избытка радости, вдругъ страшно поблѣднѣлъ. Его вывели изъ церкви, но прежде чѣмъ успѣли довести до кареты, онъ принужденъ былъ отдохнуть; онъ сѣлъ на могильный камень, Барнаби, подойдя къ нему, смотрѣлъ на него съ радостнымъ трепетомъ ожиданія въ груди. Наконецъ мистеръ Фитчъ, опираясь на друзей, добрался до кареты; отправились въ гостинницу; старикъ быстро оправлялся, и всѣ снова разсчитывали на веселый пиръ. Тщетны всѣ надежды и разсчеты человѣка! Не успѣли еще накрыть стола, какъ старику сдѣлалось опять хуже. Его положили въ постель и чрезъ три часа онъ былъ готовъ хоть въ могилу. Полагали вообще, что холодный и сырой воздухъ въ церкви ускорилъ его кончину. Оставляемъ въ сторонѣ рыданія, горе и слезы и спѣшимъ заключить нашъ разсказъ.

Бараэ получилъ десять тысячъ фунтовъ. Если бы онъ имѣлъ слабость позаботиться о наклонностяхъ своей невѣсты, то деньги эти безъ сомнѣнія, достались бы другому жениху; но онъ, благодаря своей мудрости, проложилъ себѣ дорогу чрезъ посредство дѣда!

Пробило полночь, когда Барнаби отправился къ своему брачному ложу. Онъ уже засунулъ одну ногу въ постель, какъ вдругъ свѣтлая мысль остановила его. Онъ взялъ свѣчу и вышелъ: ему, къ счастью, пришло въ голову, что старикъ, изъ тщеславія, имѣлъ обыкновеніе носить при себѣ одну или двѣ тысячи фунтовъ. Деньги эти могли быть украдены; ему, какъ наслѣднику, не медля, слѣдовало взять ихъ подъ сохраненіе. Въ то время, какъ онъ, половъ этой мысли, спѣшилъ въ комнату покойника, вѣтеръ внезапно задулъ его свѣчу. Долго Барнэ ощупью отыскивалъ дорогу, но «Лисица и Гусь» было зданіе старинное, въ немъ множество было крутыхъ лѣстницъ да узкихъ переходовъ и вотъ вдругъ…

Раздался крикъ, и все замолкло!

Коммиссія, засѣдавшая на другой день по случаю найденнаго въ гостинницѣ «Лисицы и Гуся» мертваго тѣла, произнесла приговоръ: «найденъ мертвымъ». Но это было единственно но недостатку свидѣтельскихъ показаній, а то, безъ сомнѣнія, она нашла бы, что смерть Барнаби Пальмса послѣдовала оттого, что онъ «слишкомъ усердно любилъ прокладывать себѣ дорогу».

Бѣдный Барнаби! онъ никакъ не думалъ, что старикъ Фитчъ такъ скоро оставитъ дочь свою сиротою…. а между тѣмъ самъ скорѣе его окончательно «проложилъ себѣ дорогу!»

АДАМЪ БУФФЪ,
ИЛИ ЧЕЛОВѢКЪ «БЕЗЪ РУБАШКИ».

ГЛАВА I.

Адамъ лежалъ въ постели и съ сильнымъ напряженіемъ слушалъ, вслушивался, но ничего не разслушалъ. Его лицо нахмурилось. Произнеся нетерпѣливый стонъ, или, скорѣе, что-то въ родѣ хрюканья, и туго обвернувъ себѣ шею шерстянымъ одѣяломъ, онъ, какъ свинка, повернулся на бокъ и вслѣдъ затѣмъ протяжно вздохнулъ. Бѣдный Адамъ Буффъ!

Неумолимое время летитъ своимъ чередомъ, и Адамъ засыпаетъ. О, вы, волшебные сны! вы, которые настроиваете наши видѣнія подъ звуки упоительной музыки, райскими плодами насыщаете голодный желудокъ спящаго, разрываете оковы узника, освобождаете его и даете ему быстроту дикой серны, чтобы мчаться въ свою хижину, — вы, которые пишете на стѣнахъ тюрьмы несчастнаго должника: «получено сполна по всѣмъ взысканіямъ», кто бы и что бы вы ни были, гдѣ бы вы ни обитали, мы молимъ, васъ: очаруйте, хотя на часъ, бѣднаго Адама Буффа! Перенесите его на вашихъ радужныхъ крыльяхъ изъ маленькаго мезонина, когда-то чистенькаго и выбѣленнаго, на широкія и вѣчно зеленѣющія долины и откосы Церры Дуиды, ибо тамъ, какъ говоритъ одинъ изъ знаменитыхъ естествоиспытателей, «рубашечныя деревья растутъ въ пятьдесятъ футовъ вышины»! Положите его тамъ, подъ одинъ изъ цвѣтовъ, составляющихъ самую главную принадлежность человѣческаго туалета, и тамъ пусть онъ устремитъ кверху восторженные свои взоры и увидитъ рубашки, совсѣмъ готовыя, висящія на каждой вѣткѣ.

— Вы встали, мистеръ Буффъ? спросилъ чей-то голосъ позади дверей.

— Войдите, сказалъ Адамъ, пробужденный вопросомъ.

Дверь отворилась, и сухая, морщинистая, желтая старуха лѣтъ шестидесяти вошла въ комнату. По совершенной твердости и самообладанію было очевидно, что она была домохозяйка.

— Вы видѣли ночью пожаръ, мистеръ Буффъ? спросила мистриссъ Ноксъ, вдова респектабельнаго булочника.

— Я слышалъ, какъ проѣхали пожарные отвѣчалъ философъ.

— Небо было какъ въ день Страшнаго Суда, сказала домохозяйка.

— Оно было красно, замѣтилъ Адамъ.

— Бѣдные, бѣдные!

И мистриссъ Ноксъ, остановясь въ ногахъ кровати и потирая руки, плачевно смотрѣла на носъ и щеки мистера Буффа, въ то время, какъ они краснымъ рельефомъ выступали изъ-подъ шерстянаго одѣяла.

— Много погорѣло? спросилъ Адамъ съ легкимъ кашлемъ.

— Неизвѣстно еще… но такая потеря имущества! Два кандитерскихъ дома, домъ дистиллатора и кромѣ того, домъ пріемщика закладныхъ вещей — все, все сгорѣло!… Я слышала, что ничего не было застраховано, сказала мистриссъ Ноксъ.

— Очень жаль, но ужь такова человѣческая жизнь, мистриссъ Ноксъ, замѣтилъ Адамъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ.

— Да, да, мистеръ Буффъ.

И домохозяйка вздохнула.

— Да такова наша жизнь! Встаемъ мы рано и ложимся спать поздно, трудимся и въ потѣ лица снискиваемъ хлѣбъ, собираемъ и копимъ, обманываемъ и надуваемъ, обмѣриваемъ и обвѣшиваемъ…

— Это такъ вѣрно, какъ сама истина, сказала булочница-вдова.

— Мы донельзя напрягаемъ свой умъ, чтобы составить капиталъ, и потомъ, когда воображаемъ, что свили себѣ гнѣздо на всю жизнь, обложили его внутри пухомъ и покрыли золотомъ снаружи, пріучили себя къ комфорту — что потомъ слѣдуетъ изъ этого? какая нибудь Молли, горничная, роняетъ въ стружки нагаръ со свѣчи; какой нибудь котенокъ, играя, закатитъ горячій уголекъ въ черное бѣлье… ночной сторожъ заводитъ свою трещетку — пожаръ! Да, мистриссъ Ноксъ, такова ужь наша жизнь! А такъ какъ всѣ живущіе должны переносить лишенія въ жизни, поэтому, мистриссъ Ноксъ, сѣтованія есть глупость.

Такъ говорилъ Адамъ Буффъ.

— Правда, правда, мистеръ Буффъ… но все же, имѣть такъ много и вдругъ всего лишиться! сказала домохозяйка.

— Нужно всегда держаться философіи, сказалъ Адамъ Буффъ.

— Держаться чего? вѣрно какой нибудь пожарной трубы? спросила мистриссъ Ноксъ въ недоумѣніи; но свѣтлая мысль вдругъ блеснула въ ея головѣ: — понимаю, понимаю…. держаться религіи?

— Ну да; у язычниковъ это замѣняетъ религію. Съ моей стороны, я чувствую, если бы всѣ эти дома и кладовыя были мои собственные, я бы сталъ смотрѣть на всепожирающее пламя съ совершеннымъ хладнокровіемъ.

— Вы справедливо называете пламя всепожирающимъ, вотъ ужь ничего-то не щадитъ. Бѣдная мистриссъ Сэвонъ!

— Моя прачка! воскликнулъ Адамъ, и ноги его судорожно подкорчились подъ одѣяло.

— Она жила на задней половинѣ…. Все ея бѣлье сгорѣло, сказала мистриссъ Ноксъ.

— Ея бѣлье! повторилъ Адамъ Буффъ, сильно поблѣднѣвъ. Какъ! все? неужели все?

— Все, до послѣдней тряпки, отвѣчала мистриссъ Ноксъ, дѣлая особенное удареніе на первое слово..

Ноги Адама выпрямились, а вмѣстѣ съ тѣмъ вытянулось его лицо. Бѣдная игрушка недоброжелательной Фортуны! Адамъ точь-въ-точь находился теперь въ положеніи автора, у котораго сгорѣла оригинальное произведеніе безъ оставленной копіи. Яснѣе, въ рукахъ мистриссъ Сэвонъ находилась рубашка Адама, Адамъ не имѣлъ другого экземпляра. Разумѣется, Буффъ, надобно отдать ему справедливость, могъ бы на цѣлый день пуститься въ философическія разсужденія по поводу разрушительнаго дѣйствія пожара; но потеря собственной рубашки приходилась весьма близко къ его сердцу. Адамъ лежитъ въ отчаяніи; какъ вдругъ въ дверяхъ раздается стукъ его добраго генія, вслѣдъ затѣмъ дверь отворяется, и добрый геній входитъ въ комнату. Домохозяйка весьма учтиво спускается съ лѣстницы.

— Я полагаю, сэръ, сказалъ незнакомецъ: — вы мистеръ Буффъ?

— Точно такъ, сэръ, сказалъ Адамъ, преодолѣвая лихорадочную дрожь.

— Я считаю за особенное счастіе, что засталъ васъ въ такомъ положеніи… (Адамъ съ своей стороны въ этомъ сильно сомнѣвается.) Я боялся, что вы уже одѣлись и ушли со двора. (Адамъ прочистилъ кашлемъ горло и, какъ въ галстухъ, укуталъ его въ шерстяное одѣяло.) Вы замѣчаете, что я вошелъ къ вамъ безъ всякихъ церемоній; это, сэръ, въ моемъ обыкновеніи. Теперь къ дѣлу. Не мѣшаю ли я какимъ нибудь вашимъ занятіямъ, мистеръ Буффъ?

— Нисколько, отвѣчалъ Адамъ съ величайшей рѣшимостью.

И въ свою очередь намѣревался предложить вопросъ своему вопросителю насчетъ цѣли его посѣщенія, но продлилъ свое молчаніе изъ уваженія къ счастливой наружности незнакомца, который, хотя, по видимому, и лѣтъ подъ шестьдесятъ, одѣтъ былъ со всею изысканностью щеголя. Два раза Адамъ рѣшался было заговорить, и каждый разъ глаза его встрѣчались съ бѣлыми, пышными и широкими, какъ вѣеръ нашей прабабушки, манжетами посѣтителя, и сознаніе своего ничтожества заставляло его хранить глубокое молчаніе.

— Мистеръ Буффъ, я слышалъ, вы философъ. (Адамъ смиренно спустилъ свои рѣсницы на шерстяное одѣяло.) Такого человѣка я давно ищу. Нѣтъ нужды, какимъ образомъ я отыскалъ васъ, вы узнаете объ этомъ въ свое время. Мое желаніе заключается въ томъ, чтобъ поручить вамъ многотрудную и весьма важную обязанность. (Адамъ инстинктивно открылъ обѣ ладони.) Но, разумѣется, передать тогда, когда я увижу, что вы дѣйствительно философъ. (Адамъ принялъ на себя видъ Сократа.) Сегодня утромъ, если вамъ угодно, мы войдемъ съ вами въ подробныя объясненія по этому предмету.

— Сэръ, я побываю у васъ около….

— Нѣтъ…. нѣтъ…. нѣтъ. Я и думать не хочу о разлукѣ съ вами. Какъ только вы одѣнетесь, мы пойдемъ вмѣстѣ, сказалъ посѣтитель, и лицо Адама вдругъ окоченѣло. — Но, Боже мой, въ такую погоду неужели вы встаете безъ огня въ каминѣ?

— Человѣкъ, сэръ, сказалъ Адамъ Буффъ: — никогда такъ хорошо не сознаетъ своихъ достоинствъ, какъ въ то время, когда онъ торжествуетъ надъ стихіями.

— Весьма справедливо…. Не считайте и меня, прошу васъ, за человѣка изнѣженнаго, но все же я люблю, чтобъ рубашка моя была нѣсколько согрѣта, сказалъ старый джентльменъ.

— Моя, какъ я слышалъ, ужь черезчуръ перегрѣлась въ въ прошлую ночь, сказалъ Адамъ Буффъ, и пожарная команда съ трубами и инструментами промелькнула въ его головѣ: — хотя совершенно безъ моего на это согласія.

— Ха. ха! понимаю! Заботливая прачка, сказалъ посѣтитель.

Адамъ улыбнулся болѣзненной улыбкой.

«Вотъ человѣкъ, котораго мнѣ нужно», подумалъ старый джентльменъ и потомъ, къ тайному и сильному удовольствію Адама, вставъ со стула, пошелъ къ дверямъ.

— Настоящая философія, сэръ, не требуетъ много времени для своего туалета. Пожалуйста, мистеръ Буффъ… я подожду васъ внизу.

И незнакомецъ вышелъ изъ комнаты. Буффъ проводилъ его благосклонной улыбкой.

Адамъ соскочилъ съ постели и, засунувъ пробой дверей услужливымъ деревяннымъ гвоздикомъ, приступилъ къ своему туалету съ быстротою актера. Но пока мистеръ Буффъ одѣвается, намъ будетъ весьма достаточно времени объяснить цѣль посѣтителя.

Лжювасъ Бутлеръ былъ краснощекій шестидесяти-двухъ-лѣтній холостякъ и ревностный почитатель философіи. Мы не станемъ и не хотимъ прямо утверждать, что онъ основательно понималъ предметъ своего почитанія; но его преданность къ нему нисколько не уменьшалась отъ его невѣжества; мы можемъ даже сказать, что она увеличивалась чрезъ его несовершенное образованіе. Философія была его идоломъ, и такимъ образомъ передъ вещью, которую называли философіей, онъ не останавливался, чтобъ заглянуть ей въ очки, не обращалъ вниманія на румяны, намазанные на ея щекахъ, ни на огромную подвѣску, качающуюся у ней подъ носомъ, ни на ея черные и позолоченные зубы, нѣтъ, не таковъ былъ этотъ человѣкъ: онъ просто падалъ передъ ней на колѣни, воздѣвалъ свои руки, возвышалъ свой хрипловатый голосъ и восклицалъ: «Великая философія!» Какое счастіе, что слово философія такъ музыкально! Но обратимся къ цѣли посѣщенія мистера Бутлера.

Свѣтъ для стараго джентльмена былъ нечто иное, какъ большое спокойное кресло, въ которомъ онъ могъ ѣсть дичь, пить портвейнъ, дрематъ и, когда ему вздумается, философствовать съ пріятнымъ спокойствіемъ души. На немъ, однако же, лежала одна сердечная забота въ лицѣ только-что оперившагося роднаго племянника, по имени Джонъ Блакъ, мальчика, изъ котораго онъ рѣшился сдѣлать практическаго философа. «Гм! — говаривалъ онъ, взглянувъ на подрастающую жертву — бюстъ готовъ, стоитъ только дать ему изящныя формы». И Адамъ Буффъ былъ избранъ въ качествѣ моральнаго скульптора.

На лѣстницѣ раздался звукъ человѣческихъ шаговъ, и мистеръ Бутлеръ, обернувшись, увидѣлъ Буффа, который такъ тихо, такъ осторожно спускался внизъ, какъ будто домохозяйка была при смерти больна и онъ боялся ее потревожить. Буффъ былъ человѣкъ полновѣсный, но, несмотря на то, онъ переступалъ на ципочкахъ, съежилъ плечи и тщетно старался привести въ порядокъ кислое выраженіе своей физіономіи.

Мистеръ Бутлеръ и Адамъ повернули въ улицу.

— Страшный пожаръ былъ вчера, сказалъ мистеръ Бутлеръ.

Буффъ зажалъ въ двухъ пальцахъ верхнюю пуговку своего пальто, приподнялъ немного воротникъ и отвѣчалъ:

— Да, весьма разрушительный.

Бутлеръ и Буффъ продолжаютъ идти. Но позвольте на одинъ моментъ, созерцательный читатель. Посмотрите внимательнѣе на этихъ людей въ то время, какъ они удаляются. Неужели вы не въ состояніи, даже безъ нашего предисловія, по ихъ манерамъ и по ихъ осанкамъ, опредѣлить ихъ характеры? Взгляните на Джона Бутлера: толстенькій, приземистый человѣкъ, въ платьѣ изъ чернаго съ искрой сукна, въ шляпѣ гладкой и лоснистой, какъ вороново крыло; воротникъ его окаймленъ бѣлымъ какъ снѣгъ полотномъ; онъ идетъ по тротуару какъ по аллеѣ, пролегающей въ его собственномъ паркѣ; въ каждомъ членѣ, въ каждомъ движеніи, въ каждомъ жестѣ этого человѣка вы замѣчаете спокойствіе и самодовольствіе. Теперь взгляните на Буффа. Хотя онъ цѣлой головой выше своего патрона, но ростъ его не бросается въ глаза; онъ не идетъ по землѣ, но касается ея, какъ будто съ позволенія; при этомъ кажется, что всѣ суставы его сжимаются, какъ будто онъ принаравливается сократить себя передъ размѣрами своего спутника. Идти выпрямись, въ полный свой ростъ, кажется для него величайшею дерзостью, онъ гнется и корчится, какъ говорится, изъ одной учтивости; по его понятіямъ, превратиться въ нуль было бы немного больше, чѣмъ оказать должное почтеніе своему товарищу. Не обращайте вниманія на пальто Адама Буффа: оно просто до крайности и представляетъ собою типъ нищеты. Не смотрите на его шляпу: на своемъ вѣку она безчисленное множество разъ испытала на себѣ вліяніе дождливыхъ и бурныхъ погодъ. Зажмурьте глаза наполовину изношенной подошвы его сапога на лѣвой ногѣ. Посмотрите только на человѣка или на этихъ двухъ человѣкъ и скажите намъ, развѣ вы не видите передъ собой благоденствующаго патрона, который выманилъ какого-то бѣдняка, холоднаго и голоднаго, вытащилъ его изъ его уголка вкуснымъ запахомъ предстоящаго обѣда. Такъ ли это? Нѣтъ, не такъ: это просто философъ ведетъ философа.

Иди, иди, Адамъ Буффъ! не помышляй о мальчишкѣ, который станетъ катить свой обручъ иногда подлѣ тебя, иногда передъ тобой, а иногда и позади тебя; не сердись на него: онъ совсѣмъ не то, чѣмъ кажется, совсѣмъ не то, не какой нибудь школьникъ съ перепачканнымъ лицомъ, но сама фортуна подъ маской. Обручъ — это ея страшное колесо, и ты отнынѣ ея избранный любимецъ.

«Помилуйте! да у него рубашки нѣтъ на плечахъ!» Какъ часто это указаніе рисуетъ передъ нами самую печальную, самую тяжелую картину человѣческихъ лишеній. Чувство состраданія къ ближнему невольнымъ образомъ пробуждается въ насъ, и мы готовы сокрушаться и оплакивать жертву. Такъ точно и теперь мы всѣ готовы оплакивать Адама Буффа; а между тѣмъ онъ, при всѣхъ своихъ недостаткахъ, при всѣхъ своихъ лишеніяхъ, былъ богатѣйшій человѣкъ. Правда, пожаръ предшествовавшей ночи надѣлъ на нашего героя самую холодную рубашку, какою даже нищета не прикрываетъ человѣческое тѣло, а все же, подобно трехъ-пробному золоту, Адамъ вышелъ изъ огня чистъ и блестящъ.

ГЛАВА II.

— А! вотъ и пожарище! воскликнулъ мистеръ Бутлеръ, остановясь и обращая вниманіе Адама на дымящіяся развалины. — Ахъ, Боже мои! и въ самомъ дѣлѣ весьма большой пожаръ.

И оба философа остановились и съ весьма различными ощущеніями задумались надъ сценой опустошенія. Мистеръ Бутлеръ осматривалъ ее съ спокойствіемъ философа, ничего не потерявшаго чрезъ это бѣдствіе; онъ переносилъ свой взоръ отъ закоптѣлыхъ стѣнъ на тлѣющія бревна съ удивительнымъ присутствіемъ духа. Адамъ въ этомъ отношеніи былъ слабѣе; на лицѣ его замѣтно было душевное волненіе въ то время, какъ онъ отыскивалъ мезонничикъ своей прачки среди пятидесяти обитаемыхъ уголковъ, совершенно открытыхъ теперь для любопытныхъ.

— Вчера прекрасное имущество, а теперь, сказалъ мистеръ Бутлеръ, втягивая въ носъ щепотку табаку: — груда развалинъ.

— Все превратилось въ трутъ и прахъ, вскричалъ Буффъ, размышляя о своей собственной невозвратной утратѣ.

— Да; тяжело такъ неожиданно разставаться съ домашними пенатами, тяжело видѣть свой домъ, полный до этого всѣхъ прелестей семейнаго быта, видѣть его въ пламени, какъ костеръ, сжигающій Феникса, замѣтилъ мистеръ Бутлеръ весьма глубокомысленно. — Въ такую жестокую погоду остаться, быть можетъ, безъ рубашки!.

И Бутлеръ взглянулъ на Буффа, который задрожалъ отъ столь сильнаго и трогательнаго предположенія.

— Но при всемъ томъ, мистеръ Буффъ, что значитъ нагота, когда мы владѣемъ философіей?

Адамъ хотѣлъ было отвѣчать на это тономъ сочувствія, какъ вдругъ суматоха, произведенная въ народѣ паденіемъ стѣны, дала дѣлу неожиданный оборотъ. Мистеръ Бутлеръ въ мгновеніе ока навострилъ лыжи, доказывая этимъ, что философія можетъ иногда бѣгать, какъ страусъ; но Буффъ, или не владѣя еще въ такой степени философіей, или имѣя болѣе увѣсистое тѣлосложеніе, былъ медленнѣе въ своихъ движеніяхъ, и чрезъ это, къ несчастію, задержалъ быстрое отступленіе гигантскихъ размѣровъ ломоваго извощика, который отмстилъ Буффу за это препятствіе чувствительнымъ ударомъ по щекѣ. Многіе изъ черни, замѣтившіе такое оскорбленіе, увидѣли, что кровь бросилась въ лицо Буффа, потому что онъ обернулся и инстинктивно сжалъ кулаки. «Драка! драка!» воскликнула толпа въ порывѣ удовольствія; а нѣкоторые изъ предусмотрительныхъ немедленно предложили составить цѣпь. Извощикъ стоялъ совершенно готовый; мистеръ Бутлеръ, смотрѣвшій на все это взглядомъ философа, подошелъ въ Адаму; это была рѣшительная минута для Буффа, который стоялъ, тяжело дыша и измѣряя фигуру своего противника.

«Совѣтую вамъ разснаститься, сэръ», сказалъ какой-то безкорыстный совѣтникъ изъ толпы, между тѣмъ какъ другой, съ сверкающими отъ удовольствія глазами, засунулъ свою трубку за шляпную ленту, чтобъ вполнѣ посвятить себя услугамъ, и сказалъ самымъ ласковымъ тономъ: «Я подержу ваше пальто, сэръ.» Это предложеніе, по видимому, пробудило въ Адамѣ всю рѣшимость; онъ взялся двумя пальцами за верхнюю пуговицу, когда толпа надѣялась увидѣть прекрасный бюстъ, Буффъ надернулъ еще выше воротникъ своего пальто, бросилъ презрительный взглядъ на извощика, скалившаго зубы, и громко провозгласилъ, что этотъ негодяй недостоинъ его вниманія. Сказавъ это, онъ сталъ протискиваться сквозь толпу, которая сжимала его и съ оглушительнымъ хохотомъ и крикомъ заграждала ему путь. Но награда уже ожидала Адама Буффа, Бутлеръ подошелъ къ нему и, сжимая ему руку, восклицалъ:

— Я уважаю васъ, мистеръ Буффъ, я почитаю васъ; вы показали себя философомъ достойнымъ древней Греціи (А это потому только, что Адамъ не желалъ показать другимъ — есть ли на немъ рубашка); вы показали, какъ высоко стоите вы надъ этими низкими невѣжами! кричалъ мистеръ Бутлеръ, возвысивъ голосъ, и припрыгивалъ какъ кангуру.

И какъ хорошо, что при всей своей философіи, онъ могъ припрыгивать, потому что человѣкъ, который вызывался подержать пальто Адама, получивъ грубый отказъ на свое предложеніе, схватилъ рукавъ пожарной трубы и съ непогрѣшительнымъ прицѣломъ обкатилъ не только Буффа, но и его патрона. Громкій хохотъ изъ толпы служилъ одобреніемъ мѣткому дѣтинѣ. Мистеръ Бутлеръ остановился мокрый съ головы до ногъ и задумчивый, какъ пингвинъ. Три раза, сколько доставало у него голоса, онъ кричалъ: «Констебль!» И каждый разъ слово «констебль» дружно подхватывалось и повторялось толпой. Констебль, однако же, не явился, и потому мистеръ Бутлеръ разсудилъ за лучшее кликнуть извощика. Извощикъ повиновался, и спустясь съ козелъ, онъ отворилъ дверцы, но впрочемъ, не ранѣе, какъ посмотрѣвъ съ минуту на грузъ, отъ котораго паръ валилъ клубами; однакожъ, человѣколюбіе и въ преспективѣ хорошая плата взяли верхъ надъ его нерѣшимостью. Онъ впустилъ полуутопленниковъ, съ прикосновеніемъ къ шляпѣ захлопнулъ дверцы и спросилъ, не прикажутъ ли ѣхать въ Человѣколюбивое Общество.

— Въ… улицу, сказалъ мистеръ Бутлеръ, будучи слишкомъ мокръ, чтобы понять предназначаемую шутку.

Карета покатилась среди громкихъ восклицаній изъ толпы: «Не нужны ли вамъ зонтики, джентльмены?», «Послушай, извощикъ, зачѣмъ ты не выжалъ ихъ передъ впускомъ въ карету?»

Мистеръ Бутлеръ сидѣлъ безмолвный, какъ живое изображеніе бога морей; да и Буффъ не говорилъ ни слова, а только отряхивался какъ пудель, только-что выскочившій изъ воды. Карета остановилась у дома мистера Бутлера.

— Ну, любезный, что это стоитъ? спросилъ мистеръ Бутлеръ, едва сводя зубъ съ зубомъ.

— Что это стоить?… позвольте сэръ… это стоитъ шестъ шиллинговъ, отвѣчалъ извощикъ весьма самоувѣренно.

— Шестъ шиллинговъ! вскричалъ Буффъ; — да вѣдь по таксѣ…

— Я знаю, что мнѣ слѣдуетъ по таксѣ съ пассажировъ; но на поклажу таксы нѣтъ.

— На поклажу! воскликнулъ Буффъ и оглянулся посмотрѣть, о какой поклажѣ говорится.

— Да за поклажу. Съ васъ слѣдуетъ мнѣ получить по полкроны, очень хорошо… да три съ половиною шиллинга за два ведра воды.

Мистеръ Бутлеръ смиренно заплатилъ деньги, не обращаясь даже къ философіи по поводу такой наглости со стороны извощика.

— Пожалуйте… пожалуйте… извините меня… на одну секунду, прерванными словами говорилъ мистеръ Бутлеръ, трясясь отъ холода.

И онъ ввелъ Буффа въ самую комфортабельную комнату, гдѣ яркій огонъ въ каминѣ привѣтствовалъ ихъ со всѣмъ радушіемъ. Хозяинъ дома торопливо помѣшалъ въ каминѣ и немедленно вышелъ. Буффъ, оставшись наединѣ, молча излилъ все свое негодованіе противъ бездѣльника, который такъ безсовѣстно и безжалостно промочилъ его до самыхъ костей, потомъ взглянулъ на огонь, яростно помѣшалъ въ каминѣ и обратилъ свою спину къ благотворному вліянію тепла. По мѣрѣ того какъ дѣйствіе огня распространялось по всему его организму, сердце его наполнялось надеждами на перемѣну счастья, и гнѣвъ его къ своему врагу начиналъ вылетать вмѣстѣ съ клубами пара. «Ну, къ счастью его, что на мнѣ не было рубашки!» (Бѣдный, простосердечный Буффъ! Это случилось къ твоему собственному счастью. Правда, тебя, быть можетъ, провозгласили бы побѣдителемъ извощика, тогда какъ самая нищета твоя увѣнчала тебя вѣнкомъ побѣдителя надъ свовми страстями. Какъ часто Фортуна издѣвается надъ человѣкомъ! То, что человѣку, непосвященному въ тайны законовъ мышленія, кажется истиннымъ великодушіемъ, есть нечто иное, какъ неимѣніе рубашки.)

Адамъ стоялъ. Вся сила каминнаго тепла сосредоточивалась а его спинѣ, вся философія — въ его глазахъ. Онъ осматривалъ комнату, меблированную очень комфортно, и думалъ о своей квартиркѣ у Семи Угловъ. Пораженный, подъ вліяніемъ своего уничиженія, контрастомъ, онъ за минуту счелъ себя существомъ совершенно различнымъ отъ обитателей уютнаго уголка, въ которомъ онъ стоялъ. «Такъ всегда бываетъ — думалъ Буффъ, потупивъ задумчивые взоры въ яркіе цвѣты ковра — такъ всегда бываетъ, что одинъ человѣкъ всю свою жизнь ходитъ въ шитыхъ золотомъ и серебромъ туфляхъ по яркимъ и пышнымъ цвѣтамъ ковровъ, между тѣмъ какъ другой… да другой, и даже лучше его (Адамъ не могъ удержаться отъ этого сравненія), съ колыбели и до могилы попираетъ ногами некрашенный досчатый полъ, усыпанный пескомъ. Одному суждено услаждать свой взоръ прелестными картинами (На стѣнахъ висѣло нѣсколько превосходныхъ картинъ, изображавшихъ сцены домашняго довольствія), между тѣмъ какъ другой блѣднѣетъ, разсматривая счетъ молочницы.» Эти неоспоримыя истины были недостойны философа; но вѣдь Адамъ Буффъ еще не завтракалъ. Разумѣется, онѣ были ниже человѣка, пренебрегающаго даже самымъ необходимымъ комфортомъ; но вѣдь Буффъ былъ мокръ до костей. Послѣднее обстоятельство было слишкомъ очевидно, потому что онъ стоялъ передъ каминомъ, окруженный парами. Геніи Соломона, выпущенные на свободу изъ мѣдныхъ сосудовъ, никогда не поднимались въ облакахъ гуще этихъ паровъ; какой нибудь фабрикантъ расплакался бы горькими слезами при видѣ столь значительнаго уничтоженія двигательной силы.

— Ахъ, Боже мой, какой чадъ! неожиданно воскликнулъ женскій голосъ.

При этомъ звукѣ Буффъ спустилъ съ рукъ полы своего пальто и, кашлянувъ, высунулся немного изъ тумана, его окружавщаго. Говорящая, увидѣвъ, что чадило не отъ камина, а отъ джентльмена, хотѣла было сдѣлать книксенъ, но приходъ мистера Бутлера помѣшалъ исполненію этой церемоніи.

— Рекомендую вамъ, мистеръ Буффъ, сказалъ хозяинъ дома: — это мистриссъ Блакъ, моя сестра.

И мистеръ Бутлеръ, съ теплымъ байковымъ халатомъ на рукѣ, подошелъ къ своему гостю.

— Пожалуйста, любезный сэръ, снимите ваше пальто. Вы видите, я… я перемѣнился; и онъ съ особеннымъ удовольствіемъ взглянулъ на свой богатый пунцовый, обшитый мѣхомъ халатъ. — Ну, пожалуйста, иначе вы схватите смертельную простуду.

И внимательный хозяинъ всѣми силами старался навязать Адаму сухое и теплое платье.

— Простуду, сэръ? сказалъ Буффъ съ невыразимой улыбкой презрѣнія. — Надѣюсь, сэръ, я выучился преодолѣвать подобныя слабости.

— Но, пожалуйста…. я требую… вы промокли насквозь, вы должны снять ваше пальто, сказалъ гостепріимный мистеръ Бутлеръ.

Буффъ принялъ еще болѣе серьёзный видъ, увѣряя своего патрона, что даже если бы онъ чувствовалъ неудобство отъ сырости, чего онъ не чувствовалъ, то и тогда бы онъ не рѣшился снять съ себя мокраго платья, не рѣшился бы отступить отъ принятаго правила.

— Подумайте, сэръ, сказалъ Буффъ, держась за верхнюю ну то вицу своего пальто и нахмуривъ брови: — подумайте, сэръ, какое человѣкъ жалкое созданіе, если пинта, даже кварта воды должна безпокойть его. Презирать вліяніе стихій всегда было моимъ понятіемъ объ истинной философіи. Когда мы вспомнимъ, сэръ, о скиѳахъ, о парѳахъ, мало того, о нашихъ прародителяхъ древнихъ бриттахъ, когда мы подумаемъ о ихъ неразборчивости въ временахъ года, о ихъ равнодушіи и къ знойному лѣту и къ суровой замѣ — о, какимъ невыразимо смѣшнымъ представится человѣкъ, когда онъ ползетъ подъ зонтикомъ, какимъ ничтожнымъ представится этотъ повелитель всѣхъ прочихъ животныхъ!

— Какъ вамъ угодно, мистеръ Буффъ, сказалъ Бутлеръ, удивленный и восхищенный стоицизмомъ своего гостя: — какъ вамъ угодно, хотя мнѣ кажется, что вы поступаете съ собой слишкомъ жестоко, тѣмъ болѣе, что нѣтъ еще вѣрнаго доказательства, что Діогенъ не скрывался подъ своей бочкой отъ дождя.

— Какъ! Неужели джентльменъ не хочетъ перемѣнить свое пальто? спросила мистриссъ Блакъ съ такимъ изумленіемъ, какое только можетъ выразить женщина. — Помилуйте! да оно очень мокро.

Она взглянула на лужу воды, которая образовалась подъ Буффомъ на полированной стальной каминной рѣшеткѣ.

— Оно очень мокро, повторила она.

— Мокро! воскликнулъ мистеръ Бутлеръ, не имѣя возможности преодолѣть чувство состраданія. — Да а увѣренъ, мистеръ Буффъ, на васъ мокра даже рубашка.

Адамъ положилъ руку на сердце и твердымъ голосомъ отвѣтилъ:

— Совсѣмъ нѣтъ, сэръ; увѣряю васъ честью, что нѣтъ.

— Во всякомъ случаѣ, мистеръ Буффъ, вы не откажетесь выпить немного коньяку? сказалъ философъ въ мѣховомъ халатѣ.

И въ то время, какъ онъ говорилъ эти слова, коньякъ былъ принесенъ.

Наполнивъ себѣ стаканъ, мистеръ Бутлеръ передалъ бутылку Буффу, который, по видимому, не обращая вниманія на то, что дѣлаетъ, налилъ себѣ рюмку.

— Увѣряю васъ, мистеръ Буффъ, (и хозяинъ выразительно посмотрѣлъ въ лицо своего простодушнаго гостя) увѣряю васъ, это настоящій заграничный коньякъ; у меня есть прелюбопытная исторія о немъ; я бы могъ разсказать вамъ, какимъ образомъ я его досталъ.

Адамъ не принадлежалъ къ числу людей любопытныхъ, онъ стоялъ выше этой слабости, а потому, наливъ еще рюмку, онъ весьма важно замѣтилъ:

— Достойно замѣчанія, мистеръ Бутлеръ, что нѣтъ націи, нѣтъ народа, для котораго искусство дистиллированія было бы закрыто, въ какомъ бы дикомъ и невѣжественномъ состоянія онъ ни находился.

— Весьма справедливо, мистеръ Буффъ. Изъ этого слѣдуетъ, что философъ признаетъ естественное превосходство человѣческой породы.

— Отъ персиковъ до самыхъ обыкновенныхъ травъ, продолжалъ Буффъ, понемножку прихлебывая свой коньякъ: — человѣкъ опустошаетъ все растительное царство, для ложнаго и быстро переходчиваго наслажденія. Размышленіе объ этомъ умилительно!

И Адамъ опоражниваетъ свою рюмку.

Мистеръ Бутлеръ, углубленный въ достоинства своего коньяка, замѣтилъ:

— Этотъ вывезенъ прямо изъ Франціи.

— Я могло бы быть и совсѣмъ иначе, сказалъ Буффъ, продолжая развивать свою идею.

— О, нѣтъ! не думайте… рѣшительно нѣтъ, сказалъ мистеръ Бутлеръ съ нѣкоторою живостью, защищая неподдѣльность своего напитка.

Адамъ поклонился.

Въ это время пальто Адама, согрѣваемое огнемъ снаружи и коньякомъ снутри, достаточно просохло, чтобъ отклонить неотступныя предложенія мистера Бутлера замѣнить его другой одеждой. И хотя мистриссъ Блакъ продолжала смотрѣть на него, но уже не сырость платья привлекала къ себѣ ея вниманіе, а его изношенность и дряхлость. Она крайне удивилась, когда братъ объявилъ ей, что «мистеръ Буффъ останется обѣдать». Однимъ взглядомъ она возстала было противъ этого, но немедленно улыбнулась при видѣ мистера Бутлера, на котораго французская водка и сибирскій мѣхъ производили благотворное вліяніе.

— Это самый необыкновенный человѣкъ… удивительнѣйшій человѣкъ, сказалъ мистеръ Бутлеръ своей сестрѣ въ полголоса. — Видишь… слышишь… настоящій философъ.

И старый джентльменъ торжественно указалъ на Буффа, который, вытянувъ ноги, засунувъ руки въ карманы панталонъ и разинувъ ротъ, сидѣлъ въ креслѣ, спалъ и храпѣлъ что было мочи; его чувства плѣнительно убаюкивались крѣпкимъ напиткомъ и яркимъ огнемъ.

— Видишь… онъ поступаетъ безъ всякихъ церемоній; первый разъ въ домѣ, а ужь спитъ себѣ какъ дома.

— По моему, это верхъ невѣжества, сказала мистриссъ Банкъ.

— То, что женщины подразумѣваютъ подъ невѣжествомъ, замѣтилъ мистеръ Бутлеръ: — часто бываетъ спокойствіемъ превосходнаго ума. Еслибъ этотъ человѣкъ жилъ въ Греціи… еслибъ только онъ жилъ за двѣ тысячи назадъ…

— Я бы желала этого, сказала мистриссъ Блакъ и посмотрѣла на стальную рѣшетку.

— Его бюстъ сталъ бы украшать наши камины. Моя милая Бетси, ты не имѣешь понятія о самоотверженіи этого человѣка.

Мистриссъ Блакъ бросила женскій взглядъ на бутылку съ коньякомъ.

— Никакого не имѣешь понятія. Видала ли ты великодушіе, видала ли ты совершенное пренебреженіе, съ которымъ онъ принялъ ударъ? Клянусь жизнью, ты можешь увидѣть слѣдъ этого удара на его щекѣ.

— Не отплативъ за это? спросила мистриссъ Блакъ.

— Не удостоивъ даже взглядомъ бездѣльника, который ударилъ его. И потомъ, когда онъ былъ промоченъ до костей… о нѣтъ! я никогда не видѣлъ такого стоицизма… никогда…

Въ этотъ моментъ, Адамъ проснулся отъ протяжнаго зѣвка и, вытянувъ еще дальше свою ногу, весь каблукъ свой, подобно сѣкирѣ палача, опустилъ на хвостъ маленькой собачки, которая, въ видѣ бархатной подушки, разлеглась въ его ногахъ и распустила свой пушистый хвостъ, какъ будто собственно за тѣмъ, чтобъ его хорошенько придавили. Вмѣстѣ съ этимъ собаченка, какъ и слѣдуетъ, завизжала и завыла, какъ сорокъ собаченокъ, и когда ея владѣтельница взяла ее къ себѣ на руки, визгъ и вой увеличился въ двадцать разъ. Обыкновенный человѣкъ, вѣроятно, растерялся бы при подобномъ несчастіи, и тѣмъ болѣе, что обиженное созданіе принадлежало леди. Буффъ, однако же, былъ выше этой слабости; онъ выпрямился во всю длину своего роста и въ то время, какъ въ отдаленной комнатѣ все еще раздавались жалобныя завыванья собаченки, онъ спокойно замѣтилъ мистеру Бутлеру:

— Меня часто, сэръ, поражало неравенство участи, переносимой собаками. Напримѣръ, вотъ эта спитъ на подушкахъ, кормится цыплятами, сдобными бисквитами и парнымъ молокомъ; ее ласкаютъ, ей расчесываютъ шерсть, украшаютъ серебрянымъ ошейникомъ и, въ добавокъ, укрываютъ ее отъ вѣтра и дождя, какъ грудного ребенка, между тѣмъ какъ другую запрягаютъ въ салазки, кормятъ объѣдками или совсѣмъ не кормятъ, бьютъ палками…

— Или даютъ пинки желѣзными каблуками, сказалъ Бутлеръ весьма сухо.

— Или даютъ пинки желѣзными каблуками, повторилъ невозмутимо Буффъ: — спитъ на булыжникѣ, или…

— Обѣдъ поданъ, сэръ, сказалъ лакей.

Буффъ немедленно оставилъ всю собачью породу ихъ различной участи и пошелъ по стопамъ мистера Бутлера въ столовую, гдѣ засталъ новаго гостя, въ особѣ домашняго доктора, котораго мистриссъ Блакъ упрашивала отобѣдать. Мистеръ Бутлеръ, хотя и былъ философъ, однакожь, обѣдалъ какъ весьма обыкновенный человѣкъ; точно также и Адамъ Буффъ: во всѣхъ другихъ случаяхъ жизни корчившій оригинальнаго человѣка, за столомъ онъ весьма мало отличался отъ обыкновеннаго обжоры. Во время обѣда было сказано немного, и сказанное не отличалось большою занимательностію.

— Мистеръ Буффъ, сдѣлайте одолженіе, передайте мнѣ картофель. Нѣтъ, позвольте; мнѣ кажется, что онъ не очень хорошъ; а въ отношеніи картофеля, сказалъ философъ Бутлеръ: — я не допускаю посредственности.

— Справедливо, сэръ; весьма справедливо, отвѣчалъ Адамъ Буффъ, принявъ на себя серьёзный видъ: — картофель, сэръ, долженъ быть безукоризненъ какъ жена Цезаря.

Другой судья, ознаменовавшій себя выразительностію своей рѣчи, не съумѣлъ бы произнесть смертный приговоръ съ такою торжественностью, съ какою мистеръ Буффъ выразилъ свое мнѣніе касательно картофеля. Впрочемъ, надобно отдать ему справедливость, онъ былъ изъ числа тѣхъ драгоцѣнныхъ людей, которые своей манерой возвышаютъ и придаютъ особенное достоинство всѣмъ предметамъ, которые удостоятъ своимъ прикосновеніемъ. Заговоритъ ли Буффъ о шримпсахъ, и онъ покажется такимъ громаднымъ и заговоритъ съ такимъ великорѣчіемъ, что не возможно не подумать, что его шримпсы немножко поменьше самыхъ большихъ морскихъ раковъ.

Обѣдъ кончился. Буффъ позволилъ себѣ сдѣлать нѣкоторое отступленіе отъ его философической суровости и, въ минуту веселаго расположенія, предложилъ миндальный пирожокъ собаченкѣ, сидѣвшей на столѣ, прямо передъ своей госпожей. Собака, какъ говорятъ натуралисты, есть великодушное животное, но для этого опредѣленія существуетъ, однако же, множество исключеній; и нельзя удивляться этому, если принять въ соображеніе родъ и характеръ людей, въ кругу которыхъ собаки получаютъ свое воспитаніе. Собачка мистриссъ Блакъ отличалась красотой и злостью, и никогда еще ни одно живое существо не было такъ занято своими длинными ушами. Изъ этого, когда Буффъ поднесъ пирожокъ, она, вспомнивъ оскорбленіе, нанесенное ея хвосту, залаяла немилосердно.

Мистеръ Бутлеръ, взглянувъ сначала на собаку, потомъ на Буффа, сказалъ послѣднему:

— Time о Danaos, et dona ferentes.

— Пожалуйста, мистеръ Буффъ, не дразните ее, сказала мистриссъ Блакъ: — я не ручаюсь за ея нравъ.

— Мы сдѣлаемся лучшими друзьями, сказалъ Адамъ, продолжавшій навязывать собаченкѣ миндальный пирожокъ.

Однакожь, Адамъ Буффъ, хотя, какъ видно это изъ предшествовавшихъ страницъ, былъ хорошій знатокъ собакъ, но онъ не зналъ, до какой степени простирается иногда ихъ мстительность. Такимъ образомъ онъ продолжалъ все ближе и ближе подносить миндальный пирожокъ, между тѣмъ какъ глаза собаченки горѣли какъ два топаза, и лай ея становился все болѣе и болѣе пронзительнымъ. Рѣшеніе всего дѣла зависѣло отъ одной секунды. Когда Буффъ въ самомъ пріятномъ настроеніи духа вознамѣрился насильно положить пирожное между длинными и бѣлыми зубами ожесточеннаго животнаго, собаченка, возбужденная новымъ припадкомъ негодованія, бросилась впередъ и впилась зубами, въ самую мясистую часть руки мистера Буффа. Адамъ вскочилъ съ мѣста, но проглотилъ необлеченную еще въ звуки клятву. Мистеръ Бутлеръ казался встревоженнымъ, и докторъ съ участіемъ спросилъ:

— Не укусила ли она?

— Я знала, что она укуситъ, сказала мистриссъ Блакъ, пропуская между пальцами уши своей фаворитки.

— Совѣтую вамъ лучше снять ваше пальто и позволить мнѣ осмотрѣть руку, сказалъ докторъ.

Мистриссъ Блакъ, все еще лаская виновника всѣхъ этихъ бѣдствій, встала, чтобы выйдти изъ комнаты.

— Ни подъ какимъ видомъ! сказалъ Адамъ поспѣшно и попросилъ мистриссъ Блакъ оставаться. — Это ничего — рѣшительно ничего!

И съ весьма блѣднымъ лицомъ залпомъ выпилъ рюмку вина.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, мистеръ Буффъ, сказалъ хозяинъ дома: — вы, кажется, ужь выходите изъ предѣловъ вашего стоицизма…. Клянусь честью, вы…. Вѣдь она васъ укусила до крови…. да, да… она прокусила вамъ рубашку.

— Нѣтъ, нѣтъ…. совсѣмъ нѣтъ…. рѣшительно нѣтъ, отвѣчалъ Адамъ, вызывая улыбку на лицо.

Между тѣмъ мистриссъ Блакъ перестала ласкать собаку и серьёзно посмотрѣла на Буффа.

— Но если это животное бѣшеное, замѣтилъ докторъ: — то не нужно джентльмену вашего ума даже намекать о послѣдствіяхъ.

— Боже мой! бѣшеная!… Нѣтъ, ужь какъ хотите, мистеръ Буффъ, а вы должны снять пальто, сказалъ Бутлеръ съ сильной горячностію.

— Я увѣрена, сэръ, что нѣтъ никакой причины опасаться этого, сказала мистриссъ Блакъ, передавая собаку служанкѣ и приказывая запереть ее: — вовсе нѣтъ причины; но все же мы всѣ остались бы очень довольны, еслибъ докторъ только посмотрѣлъ.

— Не безпокойтесь, сударыня, прошу васъ, отвѣчалъ Адамъ весьма нѣжно: — увѣряю васъ, я ничего не чувствую.

— Во всякомъ случаѣ, ничего не можетъ быть лучше, какъ взять предосторожность противъ худшаго, сказалъ докторъ. — Я могу вырѣзать рану и прижечь ее, и черезъ пять минутъ вы будете совершенно спокойны.

При этихъ словахъ Адамъ блѣднѣлъ, краснѣлъ и желтѣлъ.

— Конечно, конечно, сказалъ мистеръ Бутлеръ: — только подумать, что собака бѣшеная — это ужасно! нѣтъ, ужь пожалуйста снимите ваше пальто.

— Я увѣрена, что нѣтъ никакой опасности, во…. продолжала убѣждать мистриссъ Блакъ: — но если и въ самомъ дѣлѣ она сбѣсилась….

Докторъ вынулъ свои инструменты и вмѣстѣ съ хозяиномъ дома приступилъ къ Адаму, который видѣлъ необходимость представить самое сильное доказательство своей воли для того, чтобъ удержать пальто свое на плечахъ.

— Джентльмены…. мистеръ Бутлеръ…. сказалъ Адамъ съ необыкновеннымъ жаромъ: — я…. я не вѣрю…. (голосъ Адама дрожалъ) не вѣрю въ собачье бѣшенство. Я не вѣрю въ него, и потому не позволю дѣлать надъ собой какія либо операціи. И даже еслибъ мое мнѣніе по этому предмету было совсѣмъ другое, я…. я бы не показалъ себя такимъ невѣжей передъ мистриссъ Блакъ, чтобъ допустить предположеніе, что собачка, принадлежащая этой леди, могла, по какому нибудь случаю, сойдти съ ума или сбѣситься. Я полагаю, сэръ, сказала Адамъ мистеру Бутлеру, и въ то же время бросая косвенный взглядъ на его сестру: — я надѣюсь. сэръ, что когда человѣкъ занимается философіей, ему нельзя ставить въ упрекъ настойчивость характера.

Адамъ высказалъ это съ такой твердостію, что принудилъ замолчать всю оппозицію. Мистеръ Бутлеръ снова занялъ мѣсто за столомъ, снова считая Адама за первѣйшаго изъ стоиковъ. Докторъ не сказалъ ни слова, но подумалъ, что укушенный Буффъ величайшій глупецъ. Между тѣмъ какъ мистриссъ Блакъ вышла изъ комнаты, восхищаясь удивительнымъ соединеніемъ въ великодушномъ незнакомцѣ самой утонченной вѣжливости и необыкновенной силы воли.

ГЛАВА III.

— Ну что, Бетси, какого ты теперь мнѣнія о мистерѣ Буффѣ?

Текъ спрашивалъ мистеръ Бутлеръ свою сестру на другое утро послѣ нападенія собаченки.

— Я полагаю, сказала мистриссъ Блакъ, уклоняясь отъ прямаго отвѣта: — что отъ вчерашняго укушенія не будетъ никакихъ серьезныхъ послѣдствій. Но во всякомъ случаѣ я бы не рѣшилась разсказать мистеру Буффу сонъ, который видѣла передъ самымъ пробужденіемъ.

— Сонъ!… На человѣка, каковъ мистеръ Буффъ, сны такъ же точно подѣйствуютъ, какъ и на великую пирамиду. Какой же былъ твой сонъ, Бетси? спросилъ братъ.

— Я видѣла, что мы всѣ отправились пѣшкомъ въ Алдгэтъ, какъ вдругъ мистеръ Буффъ при видѣ помпы испугался; пѣна клубами забила изо рта; онъ залаялъ по сабачьи и бросился бѣжать по улицѣ Фенчорчь.

— Я еще не знавалъ такого практическаго философа, сказалъ мистеръ Бутлеръ. — Я встрѣчалъ множество людей, которые умѣютъ только говорить какъ Зенонъ; но мистеръ Буффъ постоянно дѣйствуетъ какъ этотъ философъ. Если бы ты видѣла моральное величіе, съ которымъ онъ принялъ ударъ отъ извощика. Обыкновенный человѣкъ непремѣнно бы раздѣлся и началъ драться.

— Особливо человѣкъ его роста, замѣтила мистриссъ Блакъ, за которую фигура Адама произвела весьма пріятное впечатлѣніе.

— И потомъ, промокнуть до послѣдней нитки и воображать, что его только опрыскали водой!…

— Онъ долженъ имѣть превосходное здоровье и долженъ быть очень силенъ, сказала мистриссъ Блакъ.

— И когда его укусила эта дрянная собаченка… продолжалъ мистеръ Бутлеръ.

— Я ужь сбыла ее, прервала мистриссъ Блакъ.

— Считать это не болѣе какъ за булавочный уколъ! Девятнадцать изъ двадцати сошли бы съума отъ одной боязни сбѣситься, тогда какъ мистеръ Буффъ опорожнилъ двѣ бутылки вина съ неподражаемымъ спокойствіемъ.

— И наконецъ его вѣжливость, досказала мистриссъ Блакъ: — отказаться показать свою рану, изъ одного уваженія къ моимъ чувствамъ!

— Не было еще примѣровъ такого великодушія, сказалъ мистеръ Бутлеръ.

— И такого благоразумія.

— Послѣ этого, Бетси, неужели ты не согласишься со мной, что изъ всѣхъ людей мистеръ Буффъ тотъ самый человѣкъ, который долженъ разработать и облагородить характеръ моего племянника? Согласись, что это самый лучшій наставникъ для твоего сына?

Мистриссъ Блакъ была еще лучшаго мнѣнія объ Адамѣ Буффѣ: она считала его за человѣка, который могъ бы быть и ея руководителемъ въ жизни. И не прошло трехъ мѣсяцевъ послѣ принятія Буффа въ домъ въ качествѣ философическаго учителя для маленькаго мальчика, какъ онъ сдѣлался законнымъ руководителемъ и наставникомъ матери своего ученика. Спустя недѣли двѣ послѣ брачнаго обряда, мистеръ Бутлеръ скоропостижно умеръ.

Не служитъ ли судьба Адама Буффа доказательствомъ, что тому, кто любимъ Фортуной, не нужно заботиться даже и о рубашкѣ?

---

Къ сожалѣнію мы должны присовокупить, что осчастливленный Адамъ дальнѣйшимъ своимъ поведеніемъ подтверждалъ истину, что наружность человѣка бываетъ обманчива, что людямъ часто достается счастіе именно за такія качества и достоинства, которыхъ они въ сущности не имѣютъ. Не прошло шести недѣль супружеской жизни Адама Буффа, какъ его взяли на поруки по тому обстоятельству, что онъ, безъ всякой побудительной причины, прибилъ двухъ уличныхъ часовыхъ и угольщика. Онъ отказалъ отъ мѣста любимой горничной своей жены за то, что горничная нечаянно брызнула на него нѣсколько капель чистой воды, и приказалъ утопить персидскую кошку за то, что та, играя, пропустила свои когти сквозь его шелковый чулокъ — обстоятельство, заставившее Адама немедленно обнажить свою ногу предъ домашнимъ докторомъ. А какую несносную жизнь вела его прачка!… «Я стирала за многихъ» многихъ разборчивыхъ людей — говорила эта бѣдная женщина со слезами на глазахъ — но никогда, никогда, никогда во всю мою жизнь не встрѣчала я джентльмена, который былъ бы такъ разборчивъ въ своихъ рубашкахъ, какъ мистеръ Буффъ!"

КРИСТОФЕРЪ СНЁБЪ,
ЧТО «РОДИЛСЯ ДЛЯ ВИСѢЛИЦЫ».

ГЛАВА I.

Всѣ наиболѣе разсудительные жители небольшаго городка Гемпенфильда были того мнѣнія, что Кристоферъ Снёбъ, или, какъ его называли обыкновенно, неисправимый маленькій плутъ Китъ Снёбъ, родился для висѣлицы. Таково было общее убѣжденіе и съ того времени, какъ Киту пошелъ седьмой годъ — въ этомъ раннемъ возрастѣ обнаружился уже его геній — постоянно, пока не достигъ онъ семнадцатилѣтняго возраста, оно все росло и утверждалось; когда же, наконецъ, Киту исполнилось семнадцать лѣтъ, то мыслящія головы удивлялись только, что его не повѣсили уже съ годъ или съ два тому назадъ; но, несмотря на то, никто не хотѣлъ разстаться съ своимъ любимымъ убѣжденіемъ. Правда, до сего времени, Китъ, по какому-то чуду, спасался; но, хотя окончательная судьба его и отсрочена, она, тѣмъ не менѣе, не подвержена никакому сомнѣнію. Весеннимъ гусятамъ не такъ плохо придется въ сентябрѣ мѣсяцѣ, какъ Киту во время засѣданій уголовнаго суда. Жаль его, говорили двое или трое изъ добродушнѣйшихъ жителей, потому что, за исключеніемъ какой-то плутовской отваги въ лицѣ да дурной привычки надъ всѣмъ смѣяться, Китъ былъ и не дуренъ собой и ужь очень былъ добрый мальчикъ. Нечего и говорить, очень жаль, да что дѣлать! не миновать ему висѣлицы!

Китъ, по правдѣ сказать, былъ первымъ негодяемъ своего роднаго мѣстечка. Къ величайшему удовольствію всѣхъ тамошнихъ отцовъ и матерей онъ былъ источникомъ всевозможныхъ общественныхъ золъ. Случалось ли, что гдѣ-нибудь были ограблены яблони въ саду, побиты стекла, раскрадены яйца изъ куриной насѣсти, накурено табакомъ въ лавкѣ благопристойнаго башмачника, или совершено другое какое-нибудь страшное преступленіе въ этомъ родѣ, рѣдкимъ было для этихъ особъ утѣшеніемъ знать, что одинъ только Китъ Снёбъ, а не кто либо изъ ихъ милыхъ малютокъ, могъ рѣшиться на такой злодѣйскій поступокъ. Самая чернота Кита Снёба убѣляла всѣхъ прочихъ дѣтей на подобіе снѣга. Такимъ образомъ, онъ одинъ несъ на спинѣ своей всѣ прегрѣшенія юнаго поколѣнія своего роднаго городка, и. къ врожденной злобѣ человѣческой природы, должно сознаться, что онъ такъ же мало заботился о ней, такъ самъ надъ ней смѣялся, какъ будто она была какимъ-нибудь отличіемъ, а отнюдь не порокомъ. Несчастный, развращенный Кристоферъ Снёбъ!

Августъ Дёбльбренъ былъ премилый мальчикъ, настоящій херувимъ во плоти. Онъ былъ такъ скроменъ, такъ тихъ, такъ услужливъ, лучшаго ребенка, однимъ словомъ, и желать нельзя было. Одинъ только у него былъ недостатокъ: онъ былъ неразлучнымъ товарищемъ Кристофера Снёба. Они играли одними и тѣми же шарами, пускали однихъ и тѣхъ же змѣй, грызли одни и тѣ же яблоки, то есть, впрочемъ, только тогда, когда змѣи, шары или яблоки принадлежали Киту. Въ противномъ случаѣ. Августъ Дёбльбренъ, какъ кроткій, послушный ребенокъ, какимъ бы навѣрное былъ безъ этого Кита Снёба, — такъ часто выражалась его нѣжная мать, — игралъ и жевалъ одинъ.

Вотъ и все о дѣтствѣ двоихъ товарищей, о ранней негодности маленькаго Кита.

— Когда-нибудь раскаетесь вы въ этомъ! говорилъ однажды молодой человѣкъ приходскому педелю, который, услышавъ это дерзкое предсказаніе, только принялъ болѣе величественный видъ и важно нахмурилъ свое оффиціальное чело.

Онъ раскается! онъ, гемпенфильдскій педель!

— Невинность всегда останется невинностью, дѣлайте съ ней, что хотите, продолжалъ молодой человѣкъ.

И педель ни слова не отвѣтилъ на эту устарѣлую, безплодную истину.

— Пускай же я умру, если былъ на кладбищѣ! воскликнулъ молодой человѣкъ.

Педель, все ничего не отвѣчая, отступилъ нѣсколько шаговъ назадъ и, съ видомъ возвышеннаго самодовольствія, оглянулъ говорившаго съ ногъ до головы. Когда Вандейку случалось прибавить дивную черту къ портрету своей волшебной кисти, когда Рембрандту случалось набросить небывалой красоты солнечный лучъ на своемъ холстѣ, они, можетъ быть, съ такимъ же біеніемъ сердца смотрѣли на вновь возникшее совершенство. Нѣтъ ничтожнаго художника, нѣтъ жалкаго поденьщика, который бы не погордился иногда своей работой. Гемпенфильдскій педель ощутилъ сердечное трепетаніе; онъ заперъ преступника въ приходскую колоду и съ гордостью взиралъ на свое искусство. Читатель! этотъ преступникъ, заключенный въ колоду, былъ Китъ Снёбъ!

— Не тѣ времена, съ грустью въ голосѣ произнесъ педель: — не тѣ времена, а то бы и высѣкли тебя вмѣстѣ съ этимъ.

— Я не былъ на кладбищѣ, возразилъ Китъ.

— Доберешься ты до висѣлицы, Кристоферъ, говорилъ педель: — колода только на полпути по дорогѣ къ ней, я всегда говорилъ, и доживу еще до того, повѣсятъ тебя когда-нибудь!

Китъ съ ожесточеніемъ взглянулъ на пророка и тотчасъ-же совершенно безпечно началъ насвистывать пѣсню.

— Добрая слава твоя совсѣмъ погибла теперь, Кристоферъ, продолжалъ педель: — и чѣмъ скорѣе ты самъ выберешься изъ Гемпенфильда, тѣмъ лучше будетъ для всѣхъ. Играть въ бабки на кладбищѣ! да это хуже Джой Фокса!

— Въ послѣдній разъ говорю вамъ, воскликнулъ Кристоферъ:, — что я тамъ совсѣмъ не былъ.

— Звенѣть деньгами на священныхъ могилахъ покойниковъ, говорилъ педель, на котораго увѣренія Снёба не производили никакого впечатлѣнія: — тревожить прахъ усопшихъ мірскими звуками — это большой грѣхъ. Какъ бы понравилось тебѣ, еслибъ съ тобой сдѣлали то же самое?

Китъ свисталъ.

— И не найдти другихъ товарищей для своихъ шалостей, какъ мѣдника да цыгана! Развѣ ужь нѣтъ въ тебѣ никакого приличія?

— Зачѣмъ же вы ихъ не поймали? спросилъ Снёбъ: — вы бъ увидали, что я ихъ знаю столько же, какъ вотъ сова, что сидитъ на колокольнѣ. Да это всегда такъ было, здѣсь вѣчно на меня клепали напраслину!

— Ваша братья всегда жалуется на людей. Напраслину! какъ бы не такъ! Развѣ ужь не должно быть на свѣтѣ ничего священнаго? Да тебѣ слова все равно, что горохъ объ стѣну! жаль мнѣ тебя. Китъ, жаль мнѣ тебя за твоего покойнаго отца; честный онъ былъ человѣкъ и лучшій игрокъ въ мячъ во всемъ околодкѣ. Но чего и ожидать было, когда онъ женился на Бекки Дринкутеръ, когда твоя мать….

Чрезвычайно бѣдственно было для Симона Скогса, гемпенфильдскаго педеля, то, что когда онъ, по своей обязанности, какъ censor morum, заарестовалъ Кристофера Снёба, за играніе за кладбищѣ въ бабки и въ другія плебейскія игры, повторяемъ, чрезвычайно бѣдственно было для этого дѣятельнаго чиновника то, что Кристоферъ Снёбъ напротивъ того, въ ту самую минуту отправлялся на игру въ мячъ. Педель былъ человѣкъ строгихъ нравственныхъ правилъ, и основываясь на томъ, что Китъ Снёбъ сидѣлъ въ колодѣ, счелъ совершенно приличнымъ сдѣлать нѣсколько замѣчаній насчётъ поведенія покойной его матери; носился слухъ, что она въ молодости съ презрѣніемъ отвергла предложенія великаго Скогса. Левъ не умеръ еще, ноги у него только были опутаны въ то время, какъ Скогсъ вздумалъ было нѣсколько поревѣть по ослиному. Едва, однако, успѣлъ онъ издать первые звуки, какъ повалился на-земь, какъ будто пораженный дубиной великана; кровь ручьемъ хлынула у него изъ носу, лилась по жилету, и каплями упадала на землю съ платья. Гемпенфильдскій педель поднялся на ноги и истекалъ кровью, какъ кабанъ.

Съ отуманенной головой, съ бѣшенствомъ въ глазахъ, Симонъ Скогсъ ощупалъ свой носъ и понялъ свою ошибку: онъ не обыскалъ преступника, а то нашелъ бы, у него въ карманѣ мячъ, который Китъ, наслѣдовавшій отъ отца вѣрность руки и глаза, и кинулъ съ мѣткостью охотно признанною педелемъ, хотя и вовсе неодобренною. Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ почтенный мужъ этотъ полагалъ, что носъ его былъ уничтоженъ мячемъ Кита Снёба.

Читатель подумаетъ, можетъ быть, что педель поспѣшно вскочилъ на ноги и съ яростію напалъ на дерзкаго — нисколько! ни одна нѣжная хозяйка, съ сокрушеннымъ сердцемъ взирающая на осколки разбитой дорогой посуды, не собирала никогда кусковъ безцѣннаго фарфора съ большимъ раченіемъ, съ большею нѣжностію, чѣмъ Симонъ Скогсъ, гемпепфильдскій педель, собиралъ, такъ сказать, по одному разсыпавшіеся члены своего тѣла. Онъ полагалъ, что у него носъ, какъ у тюленя, былъ главнымъ источникомъ жизненной силы, и сначала думалъ было, что ему на вѣки пришлось разпроститься съ міромъ. Но наконецъ неясное сознаніе продолжающагося существованія мало-по-малу пробудилось въ немъ: онъ вздохнулъ глубоко, покачалъ головой и съ болѣзненной улыбкой на лицѣ произнесъ:

— Да, Кристоферъ Снёбъ, утѣшительно думать, что не миновать тебѣ висѣлицы!

Кристоферъ Снёбъ сидѣлъ въ колодѣ и понималъ, что послѣдніе остатки его добраго имени развѣяны по вѣтру. Онъ зналъ, что совершенно невиненъ, и видѣлъ, что сидитъ въ плѣну. Мрачныя и угрюмыя мысли навѣрное овладѣли бы имъ, если бы нѣсколько оборванныхъ ребятишекъ не отвлекли его отъ горечи размышленій, затѣявъ игру въ шары въ самой тѣни колоды.

«Alas regardless of their doom

The little infants play.»

(Увы! не вѣдая своей судьбы, безпечно играютъ обреченные на жертву младенцы!)

Замѣтивъ ихъ, Кристоферъ тотчасъ же, съ совершенною беззаботностію и даже съ наслажденіемъ, вмѣшался въ игру; онъ совѣтовалъ, предупреждалъ, наставлялъ игроковъ и торжествовалъ вмѣстѣ съ побѣдителями. Къ чему отнести эту способность, къ высокой ли философіи или къ непобѣдимой закоренѣлости совѣсти? Оставляемъ этотъ вопросъ на разрѣшеніе моралистамъ. Достовѣрно то, что въ ту минуту, какъ Кристоферъ Снёбъ находился въ полномъ разгарѣ игры, слухъ его былъ пораженъ жалобнымъ восклицаніемъ, раздавшимся позади его. Онъ обернулся и увидѣлъ омраченное грустью лицо Августа Дёбльбрена.

— Никогда не думалъ я, что дѣло дойдетъ до этого, говорилъ Августъ, ломая руки.

— Ничего, пустяки, къ вечеру выпустятъ! Не туда, не туда, Билль Сёммонзъ, кидай внизъ, кричалъ Кристоферъ одному изъ играющихъ.

— Боже мой, Китъ! воскликнулъ Августъ: — неужели ты можешь думать о томъ, куда кидать шары, когда самъ сидишь въ колодѣ?

— А что?

— Когда доброе имя твое совсѣмъ погибло, увѣщевалъ Дёбльбренъ: — да, Кристоферъ, совсѣмъ погибло.

— Я брошу это мѣстечко и достану себѣ новое имя говорилъ Снёбъ….

— Такъ ты въ самомъ дѣлѣ не былъ на кладбищѣ? съ безпокойствомъ спросилъ Дёбльбренъ.

— Не былъ! да не стоило имъ и говорить; они говорятъ, что нашли свидѣтеля, а ужь какого и не понимаю; да, кромѣ того, судья сказалъ, что противъ меня есть еще другая улика.

— Помилуй Господи! воскликнулъ Дёбльбренъ. — Какая жь это?

— Это, что меня разъ, поймали за томъ, что я, какъ они говорятъ, искажалъ надгробные камни. А какъ бы ты думалъ, что они называютъ «искажалъ»? То, что я Сёкки Сандерса имя написалъ надъ головками нѣсколькихъ херувимовъ.

— Не скажу, чтобъ это было хорошо, отвѣчалъ Дёбльбренъ: — это матушка назвала бы язычествомъ.

— Ну, видишь, люди разно думаютъ, отвѣчалъ Снёбъ, — Какъ бы то ни было они говорятъ — ужь если я былъ такимъ еретикомъ (такъ меня назвали), что рѣшился писать чужія имена на надгробныхъ камняхъ, то вѣрно не задумаюсь и играть на кладбищѣ. Такъ вотъ поэтому-то и засадили меня сюда.

— Это не доказательство, замѣтилъ Дёбльбренъ.

— Такъ я и говорилъ имъ. «Допустимъ, говорю, первый проступокъ, все-таки это еще не игра.» Ну, судья засмѣялся и отдалъ меня педелю, а тотъ и заперъ меня въ эту деревяшку. Но все таки, видишь ли… Джекъ Робинсъ (опять Китъ вмѣшался въ игру), рискуй!

— Такъ если ты не былъ на кладбищѣ съ мѣдникомъ и цыганомъ, гдѣ же ты былъ?

— Собиралъ орѣхи, отвѣчалъ Снёбъ, подмигивая глазомъ: — собиралъ орѣхи вмѣстѣ съ Полли Спайсеръ.

— Погубитъ она тебя когда нибудь! со вздохомъ возразилъ Августъ Дёбльбренъ.

— Славная! сказалъ Кристоферъ, чмокнувъ губами.

Насталъ вечеръ. Августъ Дёбльбренъ, снабдивъ Кита самыми дружескими совѣтами, простился съ нимъ и ушелъ, оставивъ его въ позорѣ, но въ наилучшемъ расположеніи духа. Мальчики, съ гордостью принимавшіе наставленія Кита, хотя онъ преподавалъ ихъ изъ колоды, бросили свои шары и разошлись по домамъ къ ужину, да и ко сну. Соловей сталъ запѣвать въ сосѣднемъ кустѣ свою вечернюю пѣснь, и Кристоферъ Снёбъ, въ совершенномъ уединеніи, то есть, съ одной невинностью на плечахъ, сидѣлъ въ приходской колодѣ. Неужели педель позабылъ о немъ? Китъ вспомнилъ о врожденной злобѣ Симона Скогса; мячъ и разбитый носъ педеля невольно пришли ему на мысль. Становилось темнѣе и темнѣе, и Китъ все болѣе и болѣе убѣждался, что педель рѣшился оставить его на всю ночь подъ открытымъ осеннимъ небомъ. Свѣжій, порывистый вѣтеръ повременамъ заставлялъ его вздрагивать; дождевая капля, предвѣстница ливня, упала ему на лицо; голодный и холодный Китъ сидѣлъ въ колодѣ и мерзъ. Онъ старался, мужественно старался позабыть на время всю бѣдственность своего положенія; но тутъ, для вящшаго мученія, главамъ его представлялась вывѣска «Краснаго Льва», стоявшаго на заднихъ лапахъ и ровно такъ же, какъ и двадцать лѣтъ тому назадъ, казалось, жадно искавшаго глазами покупателей. Не то, чтобы Красный Левъ сохранялъ въ глазахъ плѣннаго свою наружность, почтенную лѣтами; напротивъ, двѣ переднія его лапы, которыми онъ до настоящаго времени постоянно карабкался за край вывѣски, теперь, въ воображеніи голоднаго плѣнника, держали огромое блюдо, на которомъ шипѣлъ и кипѣлъ большой вкусный кусокъ говядины, да кружку эля съ пѣной, бѣлой какъ чистѣйшая овечья шерсть. Не Аристотель ли утверждалъ, что у людей смѣлыхъ и великодушныхъ бываютъ обыкновеніе объемистые желудки? Дѣло не въ томъ: Кристоферъ Снёбъ ужь такъ былъ создалъ; онъ пожиралъ глазами сладкое видѣніе, и потомъ, пораженный обманомъ чувствъ, въ изнеможеніи падалъ на землю, чуть не въ обморокъ. Исчезла левъ, говядина и эль, и Кристоферъ Снёбъ сидѣлъ одинъ, утѣшаясь голодомъ и мракомъ.

Сознаніе своей невинности для человѣка служитъ большой опорой въ несчастіи, и Китъ чувствовалъ, что если бы его хотя немного подкрѣпили пищей да пивомъ, то онъ и въ колодѣ сохранилъ бы всю бодрость своего духа. Но оставаться одному въ голодѣ, холодѣ и темнотѣ… тс! слушайте!

Кристоферъ навострилъ слухъ. Точно такъ; луна покрылась тучей, онъ не совсѣмъ хорошо можетъ различать предметы, но нѣтъ никакого сомнѣнія; да, это онъ, медленный, мѣрный шагъ власти! Рѣшено, думаетъ Китъ, идетъ педель Скогсъ!

Тутъ, однако, Китъ немного ошибся, то былъ не педель Скогсъ, а заблудившійся оселъ.

Оселъ смѣло подошелъ къ колодѣ и кротко посмотрѣлъ на Кристофера, а Кристоферъ Снёбъ, ничуть не испугавшись, во всѣ глаза глядѣлъ на осла.

ГЛАВА II.

Читатель! Кристоферъ Снёбъ сидитъ въ колодѣ, и судьба его въ рукахъ — у осла! Кроткое животное, какъ будто съ видомъ участія, жалобно смотритъ на Снёба, а плѣнникъ нашъ, тронутый состраданімъ, участіемъ или другимъ какимъ чувствомъ, выражающимся въ глазахъ добраго животнаго, въ знакъ признательности, гладитъ его по головѣ. Вотъ насъ двое, думаетъ Снёбъ: вотъ мы стоимъ голодные, мерзлые… Но въ эту минуту въ полѣ раздались шаги, и забывъ о бѣдствіяхъ осла, Китъ подумалъ только о самомъ себѣ. Оселъ отошелъ отъ колоды, и въ то же мгновеніе два человѣчка кинулись за него и принялись тузить и ругать за побѣгъ.

— Бѣдняга! со вздохомъ не кликнулъ Кристоферъ; удары отдавались у него въ сердцѣ.

— Это что? спросилъ одинъ изъ людей.

— Голосъ изъ колоды, отвѣчалъ другой, и сдѣлавъ нѣсколько шаговъ впередъ, онъ остановился передъ Снёбомъ и хохоталъ до упаду, глядя за него. — Что, развѣ острогъ-то ужь совсѣмъ набили, что тебя пустили кормиться на выгонѣ? спросилъ оборванный человѣкъ, котораго, судя по наружности, можно было принять за странствующаго мѣдника. — Посмотри-ка сюда, Майкъ! закричалъ онъ.

И товарищъ его подошелъ къ колодѣ.

Майкъ очевидно принадлежалъ къ цыганскому племени. Оглянувъ Снёба съ ногъ до головы, онъ снялъ свою шляпу и съ принужденнымъ паѳосомъ воскликнулъ:

— И вотъ какъ поступаютъ люди другъ съ другомъ!

— А что, хотѣлъ бы ты выбраться отсюда? спросилъ мѣдникъ.

— Еще бы! отвѣчалъ Снёбъ. О, если бы люди, болѣе сильные, рѣшились подражать иногда мѣднику въ его краткости и быстротѣ! Безъ всякихъ реторическихъ прикрасъ, онъ предложилъ ясный и простой вопросъ, и какъ только получилъ такой же ясный и простой отвѣтъ — смотрите! — въ одно мгновеніе ока, ноги Кристофера освободились отъ постыдной колоды, и самъ онъ, потягиваясь, стоялъ на лугу. Наблюдательный глазъ тотчасъ замѣтилъ бы, что ловкость, съ которою мѣдникъ разломалъ замокъ колоды, не могла быть однимъ природнымъ дарованіемъ: быстрота и увѣренноетъ его пріемовъ ясно обнаруживали значительную въ этомъ дѣлѣ опытность.

Ну, а теперь что ты намѣренъ дѣлать? спросилъ Снеба его освободитель, и никогда вопрошаемый не находился въ такой неизвѣстности, что отвѣчать, какъ Снёбъ.

— Вина не моя, сказалъ онъ: — а должно сознаться, что въ моемъ добромъ имени есть дира.

— Ступай съ нами, мы ее запаяемъ, великодушно предложилъ цыганъ.

Снёбъ молчалъ; можетъ быть, онъ сомнѣвался въ искусствѣ мастера.

— Это еще не все, прибавилъ мѣдникъ: — у насъ сегодня будетъ жареный гусь за ужиномъ.

— Рѣшено, отвѣчалъ Снёбъ: — я вашъ!

Такъ какъ мы нисколько не желаемъ представить Кита лучшимъ, чѣмъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, то и не скроемъ отъ читателя нашего подозрѣнія, что перспектива жаренаго гуся гораздо болѣе побудила его послѣдовать за своими новыми знакомцами, чѣмъ нравственная польза, которой онъ могъ ожидать отъ нихъ для себя. Онъ просидѣлъ въ колодѣ шесть часовъ сряду, проголодался, промерзъ… но не будемъ и говорить о бѣдственности его положенія. Жареный гусь! Если только есть у читателя внутренности, то онъ пойметъ всю необъятную прелесть этого искушенія. Въ силахъ ли человѣка было, при такихъ условіяхъ, думать о чемъ-нибудь другомъ. Жареный гусь! Благовонія арабскія! Пусть себѣ возвышенный моралистъ закрываетъ глаза да зажимаетъ ноздри, Кристоферъ Снёбъ былъ смертный человѣкъ.

— Чтожь, идешь съ нами, а? спросилъ мѣдникъ: — ну, такъ поспѣшай же, да такъ какъ ноги твои въ колодѣ-то не лучше стали, такъ взлѣзай на Іюньскую Розу, да на, возьми, вотъ, палку!

Мигомъ вскочилъ Кристоферъ на осла съ душистымъ именемъ, и судя потому, какъ онъ обращался съ Іюньской Розой, можно заключить, что онъ совершенно позабылъ о томъ расположеніи, которое ощущалъ къ ней въ то время, когда еще сидѣлъ въ колодѣ. И то правда, впрочемъ, тогда еще не было у него въ виду жаренаго гуся.

Оселъ, покорный палкѣ, помчался такъ быстро, какъ будто рѣшился навсегда искупить свою братью отъ прозвища лѣнивыхъ животныхъ. Цыганъ и мѣдникъ бѣжали вслѣдъ за нимъ, и чрезъ полчаса, все общество остановилось у палатки, съ патріархальной простотой разбитой на зеленой лужайкѣ. Огонь, разложенный у входа въ палатку, проникъ теплотой своей въ самое сердце Кита — и былъ ли то запахъ полевыхъ цвѣтовъ или запахъ жаренаго гуся, что такъ пріятно пощекоталъ его обоняніе, онъ навѣрное сказать не могъ; не подлежитъ сомнѣнію, что онъ предположилъ послѣднее. Цыганъ и мѣдникъ подошли къ огню, а Кристоферъ Снёбъ, соскочивъ съ осла, съ подобающею скромностью стоялъ въ сторонѣ. Смотря во всѣ глаза и втягивая въ себя воздухъ, Китъ разглядѣлъ, что у огня сидѣла женщина и варила что-то — «навѣрное обѣщанный ужинъ», подумалъ онъ. Онъ нюхалъ и нюхалъ, и сердце точно отвалилось у него, когда онъ, наконецъ, услышалъ, какъ женщина, съ приличной энергіей воскликнула:

— А гуся-то нѣтъ!

— Гдѣжь онъ? спросилъ мѣ инкъ.

Едва успѣлъ онъ произнести эіи слова, какъ какой-то человѣкъ выскочилъ изъ-за кустовъ. На одно мгновеніе, мѣдникъ и Цыганъ не знали было, на что рѣшиться; они схватились за палки и съ жестами, совсѣмъ не привѣтливыми, ожидали приближенія незнакомца; но, наконецъ, вглядѣвшись въ него, встрѣтила его радостными восклицаніями. Китъ, изъ предосторожности, отошелъ еще дальше отъ своихъ товарищей, которые, по видимому, совсѣмъ позабыли о гостепріимствѣ, съ такимъ великодушіемъ обѣщанномъ освобожденному ими плѣннику. Онъ стоялъ, или, правильнѣе сказать, лежалъ на травѣ въ сторонѣ и, съ равнымъ безпокойствомъ сердца и желудка, слѣдилъ за движеніями своихъ пріятелей, которые смѣялись и, казалось, шутили надъ чѣмъ-то между собой, а потомъ, присѣвъ на корточкахъ вокругъ огня, принялись за жаренье гуся, котораго Китъ ожидалъ съ такимъ нетерпѣніемъ. Гусь есть, наконецъ; и очевидно было Киту, что цивилизація коснулась и цыганъ, потому что они не стали ѣсть своихъ птицъ въ перьяхъ, а принялись сначала ихъ ощипывать.

— А сколько ты ихъ подобралъ? спросилъ мѣдникъ.

— Семерыхъ, отвѣчалъ незнакомецъ: — да чуть не поймалъ и стараго гусака.

— Молодецъ ты совсѣмъ, воскликнулъ цыганъ: — а мы думали было, что ты позабылъ обдѣлать это дѣло.

— Не на того напали, возразилъ незнакомецъ. — Признаюсь, впрочемъ, порядочно мнѣ пришлось пробѣжаться отъ кладбища, да я не считалъ себя безопаснымъ, пока не увѣрился, что засадили Кита.

— Кто такой Китъ? спросилъ цыганъ.

— Китъ? молокососъ, отвѣчалъ находчикъ ужина.

Какъ только Кристоферъ услышалъ это сужденіе, произнесенное надъ нимъ или, по крайней мѣрѣ, надъ его соименникомъ, онъ поднялся на ноги и тихонько пробрался къ самой палаткѣ.

— Молокососъ; въ школѣ бывало его сѣкли за меня, а теперь, ха! ха! право не подивлюсь я, если его когда-нибудь по ошибкѣ, вмѣсто меня, повѣсятъ.

Въ этой картинѣ, въ одномъ представленіи о томъ, что человѣка, совершенно невиннаго, вздернутъ на висѣлицу единственно по ошибкѣ вмѣсто настоящаго виновнаго, было столько непреодолимо смѣшнаго, что все общество покатилось со смѣху.

— Вотъ видите, какъ только насъ спугнули съ кладбища, такъ я со всѣхъ ногъ пустился бѣжать домой, къ хозяину. Ну, не повѣрите какъ пріятно мнѣ было узнать, что схватили Кита Снёба. И отчего бы, вы думали, напали на него? шляпу его нашли на кладбищѣ. Ну, ха! ха! Право, умру со смѣху! Какъ бы вы полагали, кто кинулъ туда его шляпу?

— Августъ Дёбльбренъ! закричалъ Кристоферъ Снёбъ,

И Августъ, выронивъ изъ рукъ украденную утку, со страхомъ и удивленіемъ смотрѣлъ на оскорбленнаго друга. Китъ былъ созданіе добродушное, кроткое; но какъ только вспомнилъ онъ о своемъ незаслуженномъ позорѣ, такъ внезапно почувствовалъ, что пальцы его вцѣпились въ горло Дёбльбрену, между тѣмъ какъ этотъ необыкновенно ловкій молодой человѣкъ вертѣлся и извивался какъ угорь, а лицо его совершенно почернѣло.

— Не убьешь же ты его! сказалъ цыганъ.

— Крещеный ли ты человѣкъ? спросилъ мѣдникъ.

Китъ выпустилъ изъ рукъ своего обидчика, который, едва переводя духъ какъ рыба, которую вытащили изъ воды, бросился къ Киту, схватилъ его въ свои объятія и — повѣримъ ли? (темно было, и Китъ не могъ хорошенько разглядѣть его лица) — проливая горькія слезы, клялся, что умретъ въ этомъ положеніи, если Китъ тотчасъ же его не проститъ.

— Я все дѣлалъ для лучшаго, увѣрялъ Дёбльбренъ.

— Засадить меня въ колоду! угрюмо возразилъ Кристоферъ.

— Все, все для лучшаго, повторялъ Дебльбренъ, который рыдалъ обильно, но словъ къ оправданію что-то не находилъ.

— Совсѣмъ погубить мою добрую славу! воскликнулъ Снёбъ, и снова сердце въ немъ заговорило.

— Что такое добрая слава? спросилъ мѣдникъ.

— Можетъ, это подливка вкусная къ жаренымъ уткамъ? спросилъ цыганъ: — если такъ, то подавай намъ ее сюда поскорѣе! Ну, чего хнычешь какъ ребенокъ? продолжалъ онъ, обращаясь къ Дёбльбрену. — Присѣдай-ка, говорю, присѣдай!

— Да возьми лучше, ощипывай утокъ, а не плачь какъ баба, прибавила женщина, къ удивленію, въ первый разъ вмѣшиваясь въ разговоръ.

Хотя Дёбльбренъ и былъ растроганъ до глубины души упреками Снёба, но онъ все же понималъ, что и на немъ, какъ на всѣхъ, лежали общественныя обязанности, а потому, хотя онъ и задыхался отъ скорби, но удержалъ свои слезы и принялся ощипывать утокъ.

— Ты себѣ пальцы оближешь за ними, сказалъ мѣдникъ, обращаясь къ Снёбу: — на, вотъ, возьми, сними-ка пушокъ съ этого молодца!

И съ этими словами онъ бросилъ Снёбу убитаго селезня.

— Ни за что въ свѣтѣ не притронусь къ нимъ! отвѣчалъ Кристоферъ.

— Ну, я знаю, что мы пообѣщали тебѣ гуся; да что дѣлать? Развѣ есть на свѣтѣ что либо вѣрное? Къ чему такая прихотливость? Нельзя было достать гуся, такъ уберемъ, не жалуясь, и пару утокъ, да и за то поблагодаримъ небеса!

Утокъ ощипали очень скоро, хотя Кристоферъ и не принималъ въ этой работѣ никакого участія. Молча стоялъ онъ въ отдаленіи, опираясь о дерево, и хотя твердо рѣшился не тронуть ни куска похищеннаго добра, но все-таки какое-то необъяснимое очарованіе приковывало его къ мѣсту.

Онъ смотрѣлъ на жарившихся утокъ и съ нестерпимой болью желудка втягивалъ въ себя, ихъ соблазнительный ароматъ. Мѣдникъ и цыганъ смѣялись, а женщина суетилась около огня; между тѣмъ какъ несчастный Августъ Дёбльбренъ, держа руку на сердцѣ и поглядывая на утокъ, вздыхалъ повременамъ изъ глубины души. Онъ чувствовалъ возраставшій аппетитъ и вздыхалъ о потерянномъ другѣ.

Въ очень непродолжительномъ времени подали ужинъ. Кристоферъ подвинулся ближе къ огню и сѣлъ на траву, но все еще твердо отказывался попробовать хоть кусокъ украденной утки, хотя мѣдникъ, цыганъ и женщина очень усердно его упрашивали.

— Не пойдутъ онѣ вамъ въ прокъ, говорилъ Кристоферъ, между тѣмъ какъ товарищи его разрывали на куски и усердно жевали украденныхъ утокъ. — Повѣрьте мнѣ, не пойдутъ онѣ вамъ въ прокъ!

Кристоферъ все продолжалъ твердить Дёбльбрену, что «не въ прокъ ему пойдутъ его утки», хотя мы и не скроемъ, что за всякимъ повтореніемъ этого совѣта, моралистъ самъ все ближе и ближе подвигался къ огню и невольно все громче и громче чмокалъ губами. Въ десятый разъ повторилъ Снёбъ «не въ прокъ пойдетъ вамъ ваше добро», и руки его уже только на вершокъ разстоянія находились отъ вкусной, жирной утки, какъ вдругъ раздался крикъ подбѣжавшихъ людей, произошла схватка, его наѣвшіеся товарищи разбѣжались, а добродѣтельный Кристоферъ мерзъ, сидя на травѣ, подъ присмотромъ педеля и констебля.

Кражу обнаружили, открыли бѣгство Снеба, и дѣятельные чиновники гемпенфильдской полиціи прослѣдили убѣжавшаго преступника и украденныхъ утокъ до самой зеленой лужайки. Кристоферъ Снёбъ «родился для висѣлицы».

ГЛАВА III.

Особенно счастливъ былъ Китъ въ томъ отношеніи, что засѣданія уголовнаго суда должны были скоро открыться; счастливъ, говоримъ, потому что избавлялся отъ тяжкой, продолжительной неизвѣстности своей судьбы; и такъ какъ онъ обвинялся въ страшномъ преступленіи, въ преступленіи, которое становилось тѣмъ ужаснѣе, что въ послѣднее время часто было повторяемо, то онъ находился въ томъ опасномъ положеніи, въ которомъ случается бывать преступникамъ, долженствуемымъ быть казнимыми для примѣра. Украсть нѣсколькихъ утокъ составляетъ, нельзя не сознаться, важное общественное зло; но сдѣлать эту кражу послѣ того, какъ въ ней неоднократно уже оказывались виновными другіе, составляетъ, полагать должно, зло несравненно болѣе важное. И потому, если шесть первыхъ похитителей утокъ будутъ только приговорены къ ссылкѣ, то седьмой необходимо долженъ быть повѣшенъ! Что касается до Кристофера, то онъ былъ, по крайней мѣрѣ, седьмой; очевидно, что онъ родился для висѣлицы, то есть для примѣра.

Но все еще ему оставалась одна надежда. Главное, на что ему слѣдовало обратить вниманіе, было не то, какъ велико преступленіе, а то, кто будетъ его судить. Если судья Бёттеръ, то все дѣло окончится нѣсколькими ударами розогъ да непродолжительнымъ заключеніемъ въ тюрьмѣ; но, если обязанность эта падетъ на господина барона Сёсъ-перъ-колла, рѣшено, быть Кристоферу Снёбу примѣромъ, то есть покойникомъ.

Несчастный Кристоферъ! не избѣгнуть тебѣ своей судьбы; ты родился для висѣлицы, и казнь твоя уже почти-что готова; прислушайся-ка, какъ гремятъ трубы, какъ возвѣщаютъ онѣ страшное приближеніе барона Сёсъ-перъ-колла!

Украденныя утки, или, правильнѣе сказать, головки нѣкоторыхъ изъ нихъ найдены были у Кристофера Снёба; владѣльцы утокъ рѣшались показать подъ присягой, что головки эти составляли ихъ собственность; судить обвиняемаго долженъ былъ баронъ Сёсъ-перъ-коллъ, и вотъ не замедлитъ исполниться древнее пророчество гемпенфильдскихъ жителей: «Кристоферъ Снёбъ родился для висѣлицы». Еще одно обстоятельство говорило противъ обвиняемаго. Августъ Дёбльбренъ, добродѣтельный, скромный, благонамѣренный молодой человѣкъ убѣжалъ неизвѣстно куда, безъ сомнѣнія увлеченный дурнымъ примѣромъ и совѣтами Кита Снёба.

Наконецъ насталъ день суда. Кита поставили у перилъ, судебной залы, и увѣренный въ своей невинности, онъ, по мнѣнію гемпенфильдскихъ жителей, смотрѣлъ закоренѣлымъ, отъявленнымъ негодяемъ. Ему бы слѣдовало быть уничтоженнымъ, сокрушеннымъ сознаніемъ своей вины, а онъ стоялъ очень орямо и смотрѣлъ кругомъ совершенно спокойно. Дошла очередь до его дѣла. Отъ владѣльца утокъ «отобрали подробное показаніе», какъ объяснила впослѣдствіи газета графства. Похищенныя утки найдены были уже съѣденными, а обглоданныя кости ихъ разбросанными по травѣ, вокругъ костра, у котораго Снёбъ былъ задержанъ. Свидѣтель нисколько не сомнѣвался въ томъ, что головки эти принадлежали похищеннымъ у него уткамъ. Въ принадлежности ему именно тѣхъ самыхъ утокъ, которыхъ головки ему были предъявлены, онъ былъ столько же увѣренъ, какъ въ принадлежности ему собственныхъ его дѣтей. Въ сараѣ его сдѣланъ былъ взломъ, и изъ него украдены четыре утки; предъявленныя ему головки принадлежали двумъ уткамъ: одна изъ нихъ селезню; это онъ охотно подверждалъ присягой; ошибиться ему не было никакой возможности; онъ воспитывалъ своихъ утокъ съ того самого времени, какъ онѣ вылупились изъ яицъ, кормилъ ихъ каждый день изъ своихъ рукъ и безъ труда могъ узнать въ цѣлой тысячѣ. Свидѣтель вполнѣ понималъ важность присяги и отвѣтственность присягающаго и все свое показаніе рѣшался подтвердить присягой.

Господинъ баронъ Сёсъ-перъ-коллъ, между прочими своими антипатіями не могъ терпѣть слишкомъ многорѣчивыхъ свидѣтелей. Между тѣмъ какъ владѣлецъ утокъ продолжалъ ее всею подробностью излагать свое показаніе, судья все болѣе и болѣе докучался и сердился на дерзкую самоувѣренность этого глупаго мужика. Вслѣдствіе этого, но внезапному перевороту чувствъ, онъ ощутилъ искреннее расположеніе къ обвиняемому. Свидѣтель все продолжалъ говорить съ тѣмъ же неприличнымъ проворствомъ, а баронъ Сёсъ-перъ-коллъ восклицалъ, обращаясь самъ къ себѣ, но такъ громко, что всѣ присутствовавшіе удобно могли его слышать: «Ну, вотъ, ну, вотъ!» «вздоръ, вздоръ!» «чудакъ!» «Куда тутъ присягать!»

— И такъ вы утверждаете подъ присягой, что это головка вашего селезня? спросилъ адвокатъ въ десятый и въ послѣдній разъ.

— Утверждаю, отвѣчалъ свидѣтель: — и готовъ утверждать хоть до завтрашняго утра.

— Вздоръ! вздоръ! вздоръ! говорилъ баронъ самому себѣ, но, по обыкновенію, совершенно громко: — у одного селезня головка точно также похожа на головку другого селезня, какъ одно утиное яйцо похоже на другое.

Адвокатъ преслѣдовавшій кончилъ свое дѣло, какъ адвокатъ обвиняемаго поспѣшно вскочилъ на ноги и обратился къ свидѣтелю.

— Подождите, любезный, сказалъ онъ: — позвольте мнѣ предложить вамъ простой вопросъ; помните, что вы показываете подъ присягой. Развѣ у одного селезня головка не точно также походитъ на головку другого селезня, какъ одно утиное яйцо походитъ на другое?

Перо выпало изъ рукъ барона Сёсъ-перъ-колла; лицо его приняло самое торжественное выраженіе, и между тѣмъ какъ свидѣтель стоялъ, почесывая себѣ затылокъ, и молчалъ, онъ обратился къ адвокату съ слѣдующими словами:

— Мистеръ Мантрепъ, я вижу въ этомъ дѣлѣ перстъ судьбы: вопросъ, который такъ превосходно, такъ удачно предложили вы свидѣтелю, въ эту самую минуту рождался въ моей головѣ.

Свидѣтель все еще почесывалъ себѣ затылокъ, а судья, съ презрѣніемъ отъ него отвернувшись, сказалъ присяжнымъ;

— Господа, мы должны освободить обвиняемаго, обвиненіе ни на чемъ не основано.

Обвиняемый, намѣреваясь во всей точности воспользоваться словами судьи, хотѣлъ было, нисколько не медля, бѣжать вонъ; но судья остановилъ его и обратился къ нему съ слѣдующею торжественною рѣчью:

— Кристоферъ Снёбъ, ты отдѣлался благополучно; ты ли укралъ утокъ у этого человѣка или нѣтъ, это навсегда останется неисповѣдимою тайною твоего сердца! Какъ бы то ни было, ты несравненно обязанъ предусмотрительности, уму, рѣдкой находчивости твоего адвоката. Дѣло могло бы пойдти совсѣмъ иначе; ты отдѣлался отъ бѣды, смотри жь не показывайся сюда больше никогда!

До крайности изумлены были гемпенфильдскіе жители этимъ неисполненіемъ стариннаго пророчества. Кристоферъ Снёбъ хотя и родился для висѣлицы, но, по крайней мѣрѣ, до будущихъ засѣданій уголовнаго суда ужь ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть повѣшенъ.

Кристоферъ Снёбъ освобожденъ отъ суда, но городская тюрьма оставила неизгладимое пятно на его имени. Въ глазахъ закона онъ былъ олицетворенной невинностью — пустое утѣшеніе въ сравненіи съ многозначительными намеками и перешептываніями сосѣдей! Что оставалось ему дѣлать? Если уйдти, то куда направить свои шаги? Сто разъ проклиналъ онъ жестокую судьбу, которая свела его съ этимъ другомъ-измѣнникомъ, Августомъ Дёбльбреномъ! Когда Кристоферъ вышелъ изъ тюрьмы, все его богатство состояло изъ десяти шиллинговъ. Въ продолженіи цѣлаго дня онъ, какъ браконьеръ, скитался по полямъ и лугамъ. Двадцать разъ садился онъ подъ заборами, двадцать разъ вынималъ изъ кармана свой капиталъ, раскладывалъ монеты на рукѣ и глядѣлъ на нихъ, какъ будто надѣялся-получить отъ нихъ какой-нибудь благой совѣтъ. Ему случалось когда-то читать о лондонскихъ лордъ-мерахъ, о богатыхъ купцахъ, изъ которыхъ одни вошли въ Лондонъ съ полкроной, другіе безъ копѣйки въ карманѣ и въ обношенныхъ сапогахъ скитались по улицамъ этой столицы. Были же люди, которые начинали еще съ меньшими средствами, чѣмъ онъ; почему жь ему было отчаяваться? Въ узлѣ у него были три рубля и двѣ пары чулокъ; сюртукъ у него былъ не потертъ, сапоги цѣлы, шляпа почти-что нова. Правда, онъ былъ въ тюрьмѣ, да въ Лондонѣ этого никто не узнаетъ. Рѣшено, онъ проберется въ Гемпенфильдъ, простится съ красавицей своей Полли Спайсеръ и потомъ, опоясавъ чресла, пустится въ странническій путь. Китъ окончательно принялъ это. мужественное намѣреніе. Въ послѣдній разъ онъ вынулъ изъ кармана свои десять шиллинговъ, вновь пересчиталъ ихъ и принялся глубоко обдумывать, какъ бы поменьше издержать на дорогу. До Лондона было, по крайней мѣрѣ, полтораста миль, и онъ разсчитывалъ, два или три шиллинга ему придется издержать на дорожные расходы. Какъ часто бываютъ тщетными всѣ разсчеты человѣка! Въ ту самую минуту, какъ Кристоферъ Снёбъ рѣшился до крайности ограничить свои потребности, отложивъ на дорогу только два шиллинга для того, чтобы войдти въ Лондонъ съ нетронутыми восьмью, въ эту самую минуту предсталъ предъ нимъ неизвѣстный человѣкъ и, приставивъ ему пистолетъ ко лбу, лаконически провозгласилъ: «Кошелекъ или жизнь!»

Кристоферъ не былъ трусомъ, но все же въ положеніи пистолета, направленнаго на разстояніи трехъ вершковъ отъ os frontis, есть нѣчто такое, что въ состояніи смутить самого смѣлаго человѣка. Снёбъ, какъ громомъ пораженный этимъ требованіемъ, съ сомнѣніемъ въ голосѣ спросилъ: «не ограбишь же ты меня!»

— Кошелекъ или жизнь! повторилъ разбойникъ; и такъ какъ лицо его было закрыто маской, то Кристоферъ и не могъ замѣтить, выразилось ли на немъ какое-нибудь участіе вслѣдствіе его вопроса, или нѣтъ.

— Я самъ только-что вышелъ изъ тюрьмы, отвѣчалъ Кристоферъ, полагая, что такъ-какъ и онъ, по имени по крайней мѣрѣ, принадлежалъ къ воровскому братству, то и лолженъ былъ безъ чиновъ обращаться съ мошенникомъ.

— Врешь, закричалъ разбойникъ, дѣлая такимъ образомъ косвенно комплиментъ честности Кристофера, насчетъ его правдивости.

— Клянусь честью, правда; меня судили за кражу и освободили, отвѣчалъ Снёбъ, думая, что повредитъ себѣ въ глазахъ разбойника, если станетъ утверждать, что былъ, на самомъ дѣлѣ, совершенно невиненъ. — Я думалъ было, что ужь совсѣмъ пришелъ мой конецъ, но счастье подоспѣло и я едва-едва вывернулся.

— Чтожь ты укралъ? спросилъ разбойникъ.

— Четырехъ утокъ, скромно отвѣчалъ Кристоферъ.

— Четырехъ утокъ! ахъ, ты презрѣнный негодяй! въ негодованіи воскликнулъ разбойникъ: — вотъ такіе-то мелкіе, ничтожные мерзавцы и позорятъ наше ремесло. Четырехъ утокъ!

— Мы… мы… отбили замокъ у сарая и взяли однихъ только утокъ, потому что ничего больше не нашли, сказалъ, извиняясь, Кристоферъ.

— Кошелекъ или жизнь! закричалъ еще громче разбойникъ, и осмотрѣвъ курокъ у пистолета, онъ приставилъ оружіе свое на вершокъ ближе къ головѣ похитителя утокъ.

Все еще Снёбъ не рѣшался; еще одно мгновеніе, и онъ самъ бы кинулся на разбойника, но взглянувъ въ сторону, — онъ увидѣлъ двухъ товарищей вора, спокойно наблюдавшихъ за дѣйствіями своего пріятеля.

— Подумай еще минуту, такъ я кости твои оставлю на съѣденье воронамъ.

И какъ нарочно, въ ту самую минуту вблизи раздался крикъ этихъ птицъ.

Съ глубокимъ вздохомъ и все не отводя глазъ отъ пистолета, Кристоферъ отдалъ, наконецъ, свои десять шиллинговъ. Теперь если онъ и доберется до Лондона, то войдетъ туда безъ копѣйки въ карманѣ.

— Я иду въ городъ, говорилъ Снёбъ, тщетно стараясь возбудить въ ворѣ состраданіе: — отдай мнѣ, по крайней мѣрѣ, хоть что-нибудь назадъ; чѣмъ же мнѣ жить?

— Утокъ много будетъ по дорогѣ, отвѣчалъ непоколебимый разбойникъ. — А теперь, пріятель, потрудись-ка снятъ свой сюртукъ да жилетку.

— Какъ, не оставишь же ты меня совсѣмъ безъ платья? воскликнулъ Кристоферъ.

— Нѣтъ, такъ жестокъ не буду, отвѣчалъ воръ.

И съ этими словами, сталъ снимать съ себя сюртукъ и жилетъ, какъ бы показывая тѣмъ, что намѣренъ только помѣняться съ намъ. Товарищи его стояли въ сторонѣ и отъ души хохотали надъ шутливостью своего пріятеля. Снёбъ ясно видѣлъ, что противиться было безполезно, и потому сбросилъ съ себя платье, которое разбойникъ поспѣшно подобралъ.

— А шляпа-то у тебя славная, и головы у насъ почти одинаковой величины, сказалъ онъ, надѣвая на Кристофера изношенную, засаленную шапку.

— Неужели жь ты оставишь меня такъ, отнявъ у меня рѣшительно все? въ отчаяніи спросилъ Снёбъ.

— Нѣтъ, другъ мой; какъ можно! пріятельскимъ голосомъ отвѣчалъ разбойникъ: — я оставлю тебѣ свой сюртукъ, жилетъ и шапку, да еще совѣтъ дамъ въ придачу. Вотъ водишь ли, мы тутъ по сосѣдству сегодня ночью обдѣлали одно дѣло; люди назовутъ, можетъ быть, его ночнымъ разбоемъ, ну, да мы не такъ строго смотримъ на вещи. Такъ вотъ что, пріятель, если случится, что тебя пригласятъ отобѣдать къ мистеру Дёбльчину, въ Манну-лоджь, послушайся моего совѣта, не ходи въ этомъ сюртукѣ!

Такъ сказалъ разбойникъ, и двѣ минуты спустя, Кристоферъ Снёбъ, ограбленный, нищій, стоялъ одинъ въ пустомъ полѣ и съ отчаяніемъ смотрѣлъ вдаль.. Что ему было дѣлать? Вернуться ли въ городъ, да объявить въ первомъ попавшемся домѣ о своемъ приключеніи? но кто повѣритъ ему — ему, чье имя было запятнано четырьмя украденными утками! А бродить въ окрестностяхъ города, то его еще, чего добраго, схватятъ какъ сообщника послѣ совершенія преступленія. Одно только оставалось ему средство: до берега не было и двадцати миль, и отказавшись отъ сладкой надежды увидаться еще разъ съ Полли Спайсеръ, еще разъ повторить ей обѣты вѣчной вѣрности и любви, онъ свернулъ съ большой дороги и пошелъ прямо по направленію къ «синему морю». Не станемъ сопровождать Кристофера Снёба во всѣхъ его маловажныхъ приключеніяхъ, а увѣдомимъ только читателя, что, послѣ долгихъ и усильныхъ просьбъ, ему удалось, наконецъ, убѣдить капитана одного торговаго судна взять его къ себѣ на корабль, хотя капитанъ этотъ и объявилъ ему на своемъ оригинальномъ нарѣчіи, чтобъ онъ не иначе смотрѣлъ на себя, какъ на живой хламъ, во все время, пока будетъ на кораблѣ.

ГЛАВА IV.

Въ продолженіе пяти лѣтъ безъ промежутка, Кристоферъ Снёбъ скитался по морямъ. Такъ-какъ онъ родился именно для висѣлицы, то бури морскія не представляли для него ни малѣйшей опасности. Сама судьба застраховала его отъ потопленія: если бы его, какъ пробку, кинули на воду, то онъ все бы плавалъ, и точно такъ же, какъ пробка? никогда не пошелъ бы ко дну. Пять лѣтъ сряду былъ Кристоферъ матросомъ, а потомъ — смотрите — онъ вдругъ сдѣлался рабомъ, да, рабомъ-христіаниномъ у африканскаго мавра. Корабль, на которомъ онъ плылъ, былъ захваченъ шайкой морскихъ разбойниковъ, и храбрые матросы были забраны въ плѣнъ и распроданы по частямъ на различныхъ рынкахъ невольниковъ. Въ то время, какъ выставили Кристофера на базаръ для продажи, какъ понялъ онъ, что онъ не болѣе, какъ тюкъ товара, о которомъ будутъ спорить да торговаться, слезы невольно навернулись у него на глазахъ и грезы минувшаго стали возставать предъ его воображеніемъ. Снова видѣлъ онъ зеленую поляну своего роднаго городка, снова слышалъ крикъ своихъ современниковъ гусей; снова предстала глазамъ его колода! Педель Скогсъ величественно проходилъ мимо его, красавица Полли Спайсеръ, какъ нимфа, неслышно мелькала предъ его глазами, Августъ Дёбльбренъ… но, какъ только сталъ Кристоферъ припоминать лисьи черты лица друга своего дѣтства, владѣлецъ его, думавшій о томъ, какъ бы поскорѣе да повыгоднѣе сбыть его съ рукъ, далъ ему знать, что стоитъ не въ Гемпенфильдѣ, а на рынкѣ невольниковъ въ африканскомъ городкѣ.

— Что, каковъ? спрашиваетъ торговецъ человѣческимъ товаромъ: — если нуженъ вамъ здоровый, крѣпкій невольникъ, хорошій работникъ, то лучшаго не найдете. Посмотрите-ка, не слишкомъ толстъ и не слишкомъ худощавъ!

Слова эти относились къ старику мавру, почтенной наружности, который съ недовѣрчивостью посматривалъ на предлагаемый товаръ.

— Англичанинъ, а? гм! есть у меня уже одинъ невольникъ изъ этого народа, лѣнивъ, — за полцѣны сейчасъ бы отдалъ его охотно. А что просишь за эту собаку-христіанина?

Владѣлецъ Снёба взялъ мавра за рукавъ, отвелъ его въ сторону, и торгъ начался. Очевидно было Кристоферу, что продавецъ возвышалъ его достоинства до небесъ, между тѣмъ какъ покупщикъ съ равной энергіей оспоривалъ и количество ихъ, и качество.

Послѣ продолжительныхъ переговоровъ, торгъ, наконецъ, былъ заключенъ, и продавецъ, передавая Снёба мавру, сказалъ:

— Ступай, вотъ твой господинъ!

— Горе мнѣ! воскликнулъ Кристоферъ, снѣдаемыя отчаяніемъ: — стократъ бы лучше было не уходить съ родины и быть повѣшеннымъ на родной висѣлицѣ, чѣмъ остаться въ живыхъ для того, чтобъ быть проданнымъ старому злодѣю турку и влачить дни свои въ тяжкой неволѣ, подъ палкой.

Справедливость въ отношеніи къ мавру заставляетъ насъ сказать, что мнѣніе о немъ его новаго невольника было неосновательно. Мулей Гассанъ Али Биббуббобъ былъ добрый господинъ; онъ слишкомъ высоко цѣнилъ своихъ невольниковъ, чтобы чрезъ мѣру подвергать ихъ наказаніямъ. Правда, палки, нельзя сказать, чтобъ были вещью совершенно неизвѣстною въ его владѣніяхъ, и отъ времени до времени онъ даже считалъ необходимымъ, впрочемъ, единственно для полезнаго примѣра, вздернуть виновнаго на висѣлицу; но это случалось рѣдко, по крайней мѣрѣ мѣсяцъ прошелъ со времени послѣдней казни, когда Кристоферъ Снёбъ сдѣлался законной собтвенностью Мулея Гассана Али Биббуббоба.

Какъ только Снёба привели въ жилище его новаго господина, то тотчасъ же засадили за работу, заставивъ его копать, рыть и возить землю; съ закатомъ солнца работы прекратились и ему приказано было убираться на покой, въ ту лачугу, въ которой помѣщалась другая собака-невольникъ. Снёбъ отправился по направленію къ указанному мѣсту, но прежде чѣмъ онъ успѣлъ переступить порогъ хижины, какъ невольникъ, его собратъ въ бѣдѣ, съ громкимъ восклицаніемъ выбѣжалъ къ нему на встрѣчу и съ восторгомъ страсти заключилъ его въ свои объятія.

— Вотъ счастье, вотъ блаженство! О, Кристоферъ, какая благодѣтельная судьба завела тебя сюда?

Снёбъ вздрогнулъ отъ удивленія, услышавъ голосъ своего новаго товарища, и наконецъ, освободившись отъ его объятій, въ исхудаломъ лицѣ, въ изнуренныхъ и измученныхъ чертахъ невольника, узналъ образъ своего ранняго, своего пагубнаго друга, Августа Дёбльбрена. Ему обязанъ былъ Кристоферъ позоромъ, тюрьмой, изгнаніемъ, рабствомъ; но несмотря на то, онъ не могъ удержаться отъ слезъ и обнималъ его какъ роднаго брата.

— Боже мой! Августъ! ты какъ попалъ сюда? воскликнулъ Кристоферъ.

И Августъ кратко разсказалъ ему плачевную повѣсть о своихъ похожденіяхъ, такъ кратко, что даже совсѣмъ опустилъ многія обстоятельства, которыя въ глазахъ біографа, можетъ быть, значительно оттѣнили бы характеръ повѣствованія. Онъ не находилъ словъ для изображенія всей низости, подлости, всей черной неблагодарности цыгана и мѣдника. Оказалось, что люди эти, опасаясь, чтобы Дёбльбренъ не разсказалъ про нихъ, при случаѣ, на пользу морали, какихъ нибудь непріятныхъ истинъ, заманили его на морской берегъ и выдали въ руки вербовщика. Несчастнаго Дёбльбрена увезли далеко отъ страны его предковъ, на грязномъ, жалкомъ кораблѣ, которому суждено было сдѣлаться добычею шайки морскихъ разбойниковъ. Однимъ словомъ, Дёбльбренъ былъ продинъ своему настоящему господину и прослужилъ уже ему два года.

— И умремъ мы здѣсь! въ отчаяніе воскликнулъ Кристоферъ.

— Не думаю, отвѣчалъ Дёбльбренъ: — чтобъ мнѣ пришлось еще долго здѣсь оставаться; дядя мой разбогатѣлъ, я уже писалъ ему о своемъ несчастій и просилъ прислать за меня выкупъ.

— Еслибъ онъ прислалъ денегъ за насъ обоихъ! вскрикнулъ обнадеженный Снёбъ.

— Наврядъ ли это будетъ возможно, отвѣчалъ безутѣшный Августъ.

И тотчасъ же, перемѣнивъ предметъ разговора, попросиль Кристофера, съ своей стороны, разсказать ему свои приключенія. Кристоферъ, ничего не забывая, передалъ ему во всей подробности все, что ни случилось съ нимъ съ самаго времени ихъ разлуки. Въ особенности настаивалъ онъ ни безчеловѣчности ограбившаго его разбойника, хотя бы и могъ вовсе опустить это событіе, такъ какъ Дёбльбренъ имѣлъ случай совершенно хладнокровно наблюдать всю сцену со стороны — обстоятельство, о которомъ онъ, впрочемъ, счелъ за лучшее не сказать своему другу ни слова.

— Ты пострадалъ, не спорю, Кристоферъ, сказалъ Августъ, совершенно позабывая, кто былъ источникомъ всѣхъ этихъ страданій: — но все же, сознайся, утѣшительно, послѣ всѣхъ нашихъ бѣдствій, встрѣтиться, наконецъ, съ старымъ другомъ. Не знаю, какъ ты, а что касается до меня, то я очень радъ, что тебя вижу.

— Что прошло, то прошло, отвѣчалъ Снёбъ, послѣ нѣкотораго молчанія: — итакъ, Августъ, вотъ тебѣ опять моя рука! Ну, а каковъ же, скажи мнѣ, нашъ теперешній господинъ?

— Чудовище, Китъ! хуже, чѣмъ чудовище! онъ уже трехъ женъ своихъ увязалъ въ мѣшки съ того времени, какъ я у него служу.

— Увязалъ въ мѣшки! воскликнулъ Китъ.

— Да, ему показалось, что онѣ перемигнулись разъ съ рабами изъ-подъ покрывалъ, такъ онъ увязалъ ихъ въ мѣшки, да и въ море! Таковы здѣсь законы о бракѣ, и всякій мужъ самъ себѣ судья!

— А что, жены его очень хороши? спросилъ Снёбъ.

Дёбльбренъ вздрогнулъ отъ ужаса, услышавъ этотъ вопросъ.

— Не видѣлъ, Китъ, ни разу не видѣлъ ни одной! ни за что въ свѣтѣ не рѣшился бы взглянуть на нихъ, если бы даже онѣ сами на колѣняхъ меня умоляли! Говорятъ, онѣ чудно хороши, но я довольствуюсь тѣмъ, что слышу.

Проходятъ дни, недѣли, мѣсяцы, и вотъ уже цѣлый годъ, какъ Кристоферъ Снёбъ сидитъ въ неволѣ. Веселость нрава поддерживаетъ его въ цѣпяхъ, но Дёбльбренъ съ каждымъ днемъ становятся все угрюмѣе и скучнѣе. Не получая никакого извѣстія отъ дяди, онъ, наконецъ, полагаетъ, что ему придется умереть въ неволѣ и утѣшаетъ себя тѣмъ, что бранитъ Кристофера за его веселость.

— Постыдился бы ты! говоритъ онъ ему: — ты вѣрно не британецъ и не любишь своего отечества, а то не былъ бы такъ счастливъ съ этими язычниками!

Случилось такъ, что Кристоферу пришлось въ продолженіе цѣлаго мѣсяца работать въ части сада, прилегавшей къ самымъ окнамъ тѣхъ комнатъ, въ которыхъ помѣщались двадцать женъ стараго мавра. Часто забивалось его сердце, когда какая нибудь красавица, подъ покрываломъ, проходила мимо него, и онъ вспоминалъ о милой своей Полли Спайсеръ; часто покушался онъ поднять глаза, но мысль объ опасности постоянно его останавливала. День за днемъ проходилъ у него въ этой борьбѣ любопытства со страхомъ. Но вотъ, въ одинъ вечеръ, предъ окончаніемъ работъ, слухъ его былъ пораженъ звуками прелестнаго голоса, напѣвавшаго нѣжную мавританскую мелодію. Очевидно ему было, что пѣвица находилась въ бесѣдкѣ, отстоявшей отъ него не болѣе, какъ на пятьдесятъ шаговъ. Рѣшено! бояться нечего, взглянетъ онъ, наконецъ, на лицо красавицы! и подойдя на носкахъ къ самой бесѣдкѣ, Кристоферъ поднялъ глаза и увидѣлъ не только одну изъ женъ мавра, но и самого страшнаго старика-мужа, сидѣвшаго на корточкахъ, за трубкой. Женщина вскрикнула, Мулей вскочилъ на ноги, а Кристоферъ Снёбъ пустился бѣжать. Оскорбленная жена замѣтила, чти преступникъ былъ одинъ изъ христіанскихъ невольниковъ, но какой — не знала. Мулей Гассанъ, со всею готовностью нѣжнаго супруга, тотчасъ поклялся пожертвовать ей головой виновнаго.

Къ невыразимому ужасу Дёбльбрена, его и Снёба немедленно призвали къ Мулею. Китъ увѣрялъ, что ни въ чемъ не виновенъ, а Дёбльбренъ, проливая цѣлые ручьи слезъ, предлагалъ присягнуть, что онъ невиненъ какъ агнецъ. Какой ни былъ турокъ ослѣпленный невѣръ, онъ все же имѣлъ нѣкоторое понятіе о правосудіи. Первою его мыслью было немедленно и безъ дальнѣйшихъ разговоровъ снять головы съ обоихъ невольниковъ; но, наконецъ, онъ рѣшился дать имъ отсрочку на три дня. Если въ продолженіе этого времени виновный сознается, то онъ одинъ умретъ собачьей смертью, то есть будетъ повѣшенъ; если же не сознается никто, то оба погибнутъ. Разговоръ, который произошелъ между друзьями, вслѣдствіе этого рѣшенія, продлился на всю ночь и былъ необыкновенно оживленъ.

— Ты славный малый, говорилъ Дёбльбренъ: — всегда былъ славнымъ малымъ и всегда будешь славнымъ малымъ! и потому, милый Кристоферъ, сознайся, скажи правду и спаси друга!

— По крайней мѣрѣ утѣшительно намъ будетъ умереть вдвоемъ.

— Но вѣдь низко, подло вѣдь заставлять страдать другого за свою вину, воскликнулъ Дёбльбренъ.

— Крякай, крякай, крякай, отвѣчалъ Снёбъ; но непріятель, по видимому, совершенно позабылъ про старину и про четырехъ утокъ.

— Но, милый Китъ, не захочешь же ты напрасно погубить своего друга!

— А твое предательство? спросилъ Снебъ, живо вспоминая кладбище, колоду и цыгана съ мѣдникомъ.

Всѣ убѣжденія Дёбльбрена были тщетны, и испуганный упорствомъ Снёба, онъ вдругъ опасно заболѣлъ. Мавръ, однако, твердо рѣшившійся привести въ исполненіе свое правосудное рѣшеніе, послалъ къ нему своего доктора. Этотъ ученый мужъ сначала опоилъ Дёбльбрена, потомъ выпустилъ изъ него неслыханное количество крови и наконецъ объявилъ, что онъ непремѣнно умретъ: докторъ оставилъ Дёбльбрена, увѣряя его, что онъ не проживетъ и одного дня.

— Я умираю, сказалъ Августъ Кристоферу, и въ первый разъ въ жизни, казалось, на лицѣ у него была написана правда. — Я умираю, и такъ какъ мы когда-то съ тобой не совсѣмъ были въ ладу, то надѣюсь, другъ мой, что ты простишь меня теперь.

— Изволь, — отвѣчалъ Китъ: — охотно прощаю тебѣ все, только окажи мнѣ послѣднюю услугу: милый другъ, такъ какъ уже ты навѣрное умрешь, то возьми на себя этотъ небольшой проступокъ!

— Какъ, что это, про жену? вскричалъ Августъ.

— Я сидѣлъ въ колодѣ за тебя; я вынесъ на себѣ всю тяжесть твоихъ украденныхъ утокъ, замѣтилъ Кристоферъ.

— Можетъ быть, я подымусь, сказалъ Дёбльбренъ.

— Не можетъ быть! отвѣчалъ Снёбъ.

— Ну, а если я поправлюсь? спросилъ Августъ.

— Ты ужь покойникъ, отвѣчалъ Снёбъ.

Больному становилось все хуже и, наконецъ, полагая, что находятся уже при послѣднемъ издыханіи, онъ объявилъ, что онъ виновный, что онъ осмѣлился взглянуть на жену своего господина.

Странно! не успѣлъ Августъ сдѣлать этой исповѣди, какъ въ ту же минуту началъ оправляться. Выздоровленіе его было даже быстрѣе, чѣмъ самая болѣзнь, и черезъ три дня онъ оправился — для висѣлицы. Тщетно клялся Дёбльбренъ, что онъ солгалъ. единственно для того, чтобы спасти своего друга; тщетно умолялъ онъ Кристофера мужественно сознаться въ своемъ проступкѣ! Старикъ-мавръ стоялъ на своемъ, и Августа Дёбльбрена повѣсили.

Несчастный Дёбльбренъ! Черезъ три дня послѣ его смерти пришелъ выкупъ, посланный его дядей, и мавръ, не говоря ни слова о бѣдствіи, приключившемся покойнику, выдалъ на мѣсто его живаго Кристофера.

Снёбъ вернулся домой, женился на Полли Спайсеръ, сдѣлался зажиточнымъ купцомъ и умеръ — такъ гласитъ надгробный камень на гемпенфильдскомъ кладбищѣ — на шестьдесятъ четвертомъ году отъ рожденія.

Пусть же впередъ никто не пророчитъ, что всякій шалунъ «родился для висѣлицы».

МАТЬЮ КЛИРЪ,
ЧЕЛОВѢКЪ, «КОТОРЫЙ ЗНАЕТЪ, ЧТО ДѢЛАЕТЪ».

ГЛАВА I.

— Съ такимъ прекраснымъ, независимымъ состояніемъ! Ахъ, сэръ, сэръ!

И въ то время, какъ говорящій касался словъ «независимое состояніе», его голосъ дрожалъ, и изъ каждаго глаза выступала слеза, какъ брилліантъ самой лучшей воды.

— Ахъ, Боже мой! хоть бы мистеръ Клиръ только заглянулъ въ себя; потому что съ такимъ состояніемъ….

Дѣло въ томъ, что Матью, хотя и самая слѣпоглазая сова, имѣлъ, по своимъ понятіямъ, орлиную силу взгляда. Улитка, которая носитъ глаза на оконечностяхъ своихъ рожковъ, не могла похвастаться такою зоркостью. Ничего не видя, онъ, къ полному своему удовольствію, могъ видѣть предметы насквозь. Но, допуская вмѣстѣ съ разсуждающимъ вышеприведеннымъ джентльменомъ (въ надлежащее время мы вернемся къ нему), что Матью никогда не заглядывалъ въ себя, не должны ли мы остановиться прежде, чѣмъ начнемъ удивляться ему или осуждать его? Случалось ли вамъ когда нибудь спускаться въ угольныя копи, въ оловянные рудники, или, такъ какъ вы имѣете видъ путешественника, въ краковскія соляныя копи? У васъ внезапно захватываетъ духъ; ваши пальцы судорожно сжимаются, обхватывая перила лѣстницы, которая уноситъ васъ отъ небеснаго свѣта; голова ваша кружится при одной мысли о томъ, что ожидаетъ васъ впереди. Но что значитъ это углубленіе на нѣсколько футовъ въ землю, въ сравненіи съ торжественнымъ углубленіемъ человѣка въ самого себя? Что значитъ этотъ переходъ чрезъ допотопный слой земли, въ теченіе самаго мрачнаго, сопряженнаго съ множествомъ опасностей промежутка времени, что значитъ это въ сравненіи съ страшнымъ переходомъ въ глубину нашей души? Передъ самымъ устьемъ въ рудокопню ростетъ зеленая трава, красуются цвѣты, но кто знаетъ, съ чѣмъ встрѣтится, на чемъ остановится нашъ взоръ внизу? Во время нашего спуска не ужасаетъ ли насъ непроницаемый мракъ? Тамъ, гдѣ мы надѣялись собирать драгоцѣнные камни, не видимъ ли мы однихъ наростовъ самыхъ простыхъ и грубыхъ предметовъ? и, наконецъ спустившись на самое дно, тамъ, гдѣ мы надѣялись увидѣть потокъ живительной воды и лучъ отраднаго свѣта, мы не находимъ и капли, чтобъ омочить наши засохшія губы; наше сердце сжимается отъ страха; мы бродимъ въ темнотѣ, въ осязаемой ночи!

Матью Клиръ былъ единственный сынъ умнаго биржеваго маклера. Хотя онъ и наслѣдовалъ деньги своего отца, но не получилъ въ наслѣдство родительской мудрости; а изъ этого слѣдуетъ, что деньги для него были золотымъ облакомъ. Правда, Матью отъ природы былъ одаренъ неистощимымъ запасомъ воображенія, которому недоставало только счастія, чтобъ переработаться и превратиться въ проницательность. Выпадали, какъ покажетъ впослѣдствіи наша исторія, черные дни, когда нѣкоторые люди безъ зазрѣнія совѣсти называли его дуракомъ, между тѣмъ какъ выдернись для него другая карта, и его, при тѣхъ же самыхъ способностяхъ, назвали бы мудрецомъ. Такова уже участь смертнаго, такова награда выпадаетъ на его долю! Счастіе, одно только счастіе можетъ превратить и безуміе въ мудрость. Нашъ Матью не былъ счастливъ.

На двадцать-девятомъ году Матью не имѣлъ, за исключеніемъ десяти тысячъ фунтовъ стерлинговъ, ни одной заботы въ мірѣ. Богатый и безъ родственниковъ, онъ стоялъ въ отдаленіи, блестящій и одинокій, какъ золоченый флюгеръ. Къ занятіямъ, къ прямому дѣлу онъ не имѣлъ способностей, и не удивительно: въ его положеніи такого недостатка можно было ожидать. Его отцу — добрый покойникъ трудился цѣлые полвѣка! — опредѣлено было и назначено исключительно копить деньги для единственнаго сына, а этотъ единственный сынъ, съ своей стороны, явился на свѣтъ для единственной цѣли — проживать нажитое богатство.

Ничто не можетъ быть такъ интересно для наблюдательнаго человѣка, какъ неопытный, довѣрчивый молодой человѣкъ, одинъ одинешенекъ, съ десятью тысячами фунтовъ. При самомъ вступленіи въ жизнь въ одно и то же время Матью начали преслѣдовать двѣ презрѣлыя дѣвы и три опытныя вдовушки. Шутка ли пять женщинъ! А не забудьте, Матью было всего только двадцать-восемь лѣтъ.

— Чудные, право чудные брильянты! вскричалъ Матью, принимая фермуаръ изъ сухощавой, длинной и желтоватой руки: — самые чудные брилльянты!

И онъ взглянулъ на блестящую, горѣвшую разноцвѣтными огнями, приманку своимъ особеннымъ взглядомъ, къ которому онъ постоянно прибѣгалъ, когда желалъ показать, что «онъ знаетъ, что дѣлаетъ». Матью полулежалъ на диванѣ въ прекрасной комнатѣ; вблизи его, на разстояніи руки, сидѣла робкая, желто блѣдная дщерь Евы. Хотя эта леди казалась тридцати-четырехъ лѣтъ, но мы утвердительно можемъ сказать, что ей было только тридцать-три. Словомъ, это была самая обыкновенная, но тщательно усовершенствованная женщина. Да; миссъ Джулія Лакъ обладала самой вѣрной и самой продолжительной красотой. Губы подернуты блѣдностью, кожа сморщена, глаза тусклы… Но къ чему пускаться во всѣ эти подробности? довольно сказать, что Джулія Лакъ была не что иное, какъ дѣвственный свертокъ человѣческой папиросы.

Матью сидѣлъ, или полулежалъ, и, перевѣсивъ ожерелье черезъ правую ладонь, продолжалъ воображать, что зналъ, что дѣлаетъ. О, еслибъ мы могли изобразить тысячи предметовъ, мелькавшихъ въ его воображеніи! Но мы ограничимъ это изображеніе нѣсколькими женщинами, которыя, присѣдая и жеманясь, смотрѣли на Матью, готовыя помѣняться съ нимъ обручальнымъ кольцомъ. Одна весьма выразительно указывала на прекрасное помѣстье, надлежащимъ образомъ разбитое на лѣсистыя мѣста, ручьи и поемные луга; исчезала она, исчезала эта сцена, и на ея мѣсто являлась другая, съ длиннымъ спискомъ капиталовъ, сохраняемыхъ въ банкахъ. Являлись третья и четвертая, и Матью продолжалъ сидѣть и воображать, что зналъ, что дѣлаетъ. Приведенный въ восторгъ, онъ слегка провелъ пальцомъ по ожерелью; и какъ будто отъ волшебнаго прикосновенія, передъ нимъ возникла самая восхитительная перспектива. Богатство и красота, которыми славится Индія, заблистали передъ нимъ. Онъ видѣлъ волшебный край съ несмѣтнымъ богатствомъ Соломона и съ его баснословными подчиненными духами. Наконецъ все исчезло. Передъ нимъ стояла одна только Джулія Лакъ; одна рука ея лежала на ея дѣвственномъ сердцѣ, а другой она указывала на свою недвижимость, и говорила весьма внятно, по крайней мѣрѣ внятно для Матью, ибо любовь повременамъ имѣетъ весьма тонкій слухъ: «И, сердце и имѣнье — все, все принадлежитъ тебѣ!» Матью заморгалъ глазами, и когда прекратились эти судороги зрѣнія, онъ — чудное видѣніе! — онъ увидѣлъ себя возсѣдающимъ на самомъ бѣломъ слонѣ.

Увѣряемъ читателя, что Матью видѣлъ все это, точно видѣлъ, и даже болѣе: это онъ не только все видѣлъ, но и зналъ, что дѣлаетъ. Въ подтвержденіе нашихъ словъ мы можемъ представить самое вѣрное свидѣтельство, именно, свидѣтельство о законномъ бракѣ Матью съ миссъ Джуліей Лакъ — событіе, совершившееся аккуратно черезъ три недѣли съ нѣсколькими днями послѣ его дневныхъ грезъ. Всѣ знакомые Матью называли его счастливцемъ; онъ не отрицалъ этого, но, напротивъ, прищуривалъ одинъ глазъ, ласкалъ свой подбородокъ, вкратцѣ исчислялъ прелести мистриссъ Клиръ, и заключалъ все это съ большею увѣренностью, чѣмъ до женитьбы, словами «онъ зналъ, что дѣлаетъ, и видѣлъ все насквозь».

Упоенная счастіемъ, преданная другъ другу чета покинула Лондонъ, на медовый мѣсяцъ, чтобъ, подъ тѣнію миртъ, созерцать сельскую природу. Мистриссъ Клиръ, даже въ концѣ четвертой недѣли, съ самой плѣнительной нѣжностью, увѣряла своего супруга, что она готова остаться тамъ навсегда. Какимъ невыносимо скучнымъ становился для нея городъ какимъ жалкимъ, какимъ ничтожнымъ, какимъ пошлымъ! Почему бы не остаться въ этомъ укромномъ уголкѣ еще на нѣсколько недѣль? Кровь Матью волновалась, горячилась и закипала при такихъ намекахъ, отъ которыхъ такъ и вѣяло счастіемъ; онъ плавалъ по морю любви и супружескаго блаженства; но Джулія не должна забыть… были дѣла, которыя требовали устройства… она не получала писемъ о своемъ имѣніи, имъ нужно теперь заботиться не только о себѣ, но… И при этомъ Матью съ злобной насмѣшкой заглянулъ въ глаза своей жены… «Имъ нужно позаботиться не только о себѣ — повторилъ Матью — имъ нельзя больше бродить тутъ въ потьмахъ.» Матью хотѣлъ этимъ сказать, что они должны наконецъ знать, что дѣлаютъ.

ГЛАВА II.

Съ тысячью безмолвныхъ прощальныхъ привѣтствій медовымъ сотамъ, мистриссъ Клиръ вошла въ почтовую карету; одно благоуханіе жасмина, какъ она плѣнительно выражалась, привязывало ея сердце къ этимъ мирнымъ мѣстамъ. По прибытіи въ Лондонъ, супружеская чета увидѣла, что пламенныя поздравленія уступили мѣсто тепленькимъ комплиментамъ, которые въ свою очередь совершенно остыли. Черезъ семь недѣль счастливая чета обратилась въ разсудительныхъ супруговъ, доказательствомъ чему служитъ слѣдующій разговоръ за завтракомъ:

— Душа моя, сказалъ Матью: — я думалъ, что ты ужь отдала эту гадкую птицу?

Только-что Матью кончилъ эти слова, какъ громкій хохотъ и неприличное восклицаніе, со стороны большаго сѣраго попугая, раздались надъ самымъ ухомъ недовольнаго супруга.

— Другъ мой, отвѣчала жена съ супружескимъ безпристрастіемъ: — неужели я виновата, если набобъ служитъ для меня источникомъ счастія?

Раздался другой пронзительный хохотъ большаго сѣраго попугая.

— Счастія! вскричалъ Матью, какъ будто подруга его души произнесла что-то измѣнническое. — Счастіе!

И Матью отдернулъ свой стулъ, выразивъ на лицѣ своемъ удивленіе при видѣ такой дерзости со стороны женщины.

— Ха! ха! ха! прохохоталъ попугай: — ха! ха! ха! Поймали на крючокъ!

Теперь, весьма кстати представить нашимъ читателямъ краткую исторію набоба. Еще въ молодыхъ лѣтахъ онъ подаренъ былъ мистриссъ Клиръ миловиднымъ офицеромъ остъ-индской арміи, который пережилъ свой подарокъ не болѣе мѣсяца, будучи сраженъ туземной горячкой. Во время нереѣзда Джуліи Лакъ въ Англію, попугай обратилъ на себя вниманіе начальника гротъ-мачты, и такъ какъ Джулія всю дорогу хворала, то набобъ былъ передавъ на попеченіе его обожателя. Мистеръ Джонъ Роджерсъ имѣлъ нѣжное сердце и твердую руку. Подобно всѣмъ морякамъ, онъ отъ природы былъ закоснѣлымъ врагомъ акулы. Во всякое свободное время онъ старался овладѣть своимъ непріятелемъ, и набобъ всегда присутствовалъ при подобныхъ случаяхъ. Мы уже сказали, что Джонъ Роджерсъ былъ знатокъ своего дѣла и въ нѣкоторой степени тщеславенъ; мы утверждаемъ это потому, что онъ никогда не поражалъ, акулу, не прокричавъ: «Xa! xa! ха! попала на крючокъ!» Чего же можно было ожидать отъ попугая, поставленнаго на бортъ корабля и постоянно слушавшаго эти побѣдныя восклицанія! Попугай миссъ Джуліи Лакъ имѣлъ острую память, такъ-что менѣе чѣмъ черезъ три недѣли, къ восхищенію команды и, надобно прибавить, къ развлеченію своей госпожи, онъ хохоталъ и кричалъ голосомъ торжествующаго рыболова. Правда, что въ кратковременный періодъ возраждавшейся любви къ Матью, мистриссъ Клиръ рѣшалась разстаться съ набобомъ, и въ самомъ дѣлѣ, раза два или три, когда Матью искалъ ея руки, хохотъ и восклицаніе этого животнаго весьма неблагозвучно нарушали совѣщанія, заставляли Матью останавливаться на самыхъ патетическихъ мѣстахъ и вызывали яркій румянецъ на ланиты встревоженной невѣсты. Но при окончательномъ свиданіи, когда Матью смѣло сдѣлалъ предложеніе и, не смѣя перевести духъ, стоялъ въ ожиданіи жизни или смерти, вѣчно смѣющійся и вѣчно кричащій попугай предупредилъ миссъ Джулію въ отвѣтѣ и тѣмъ окончательно навлекъ за себя негодованіе самаго добраго и кроткаго существа. Какъ залогъ будущаго повиновенія Матью, она изъявила полное согласіе пожертвовать набобомъ. Но тогда она была миссъ Джулія Лакъ, а теперь она была мистриссъ Матью Клиръ.

— Сударыня, возможно ли это?… я васъ спрашиваю, возможно ли…

Какой-то великій государственный сановникъ, въ перепискѣ своей съ молодыми посланниками, совѣтуетъ имъ нюхать табакъ; во время остановки за словомъ, какъ онъ замѣчаетъ, или когда понадобится минута смутить безотвязнаго вопросителя, табакерка удивительно какъ помогаетъ. Матью остановился на послѣднемъ словѣ, и не будучи потребителемъ нюхательнаго табаку, набросился на пирожки. Мистриссъ Клиръ не могла говорить, но, повернувъ свою голову отъ набоба къ мужу, она бросила на послѣдняго взглядъ, исполненный невыразимаго удивленія. Мы говоримъ, что она не могла говорить; дѣйствительно, она не могла, потому что въ эту минуту держала въ губахъ своихъ кусокъ сахару, уже шестой, для сластолюбиваго клюва попугая. Сострадательный читатель, представьте себѣ молодую жену, которая смотритъ на васъ съ суровымъ упрекомъ въ глазахъ и кускомъ сахару въ зубахъ! Что касается до Матью, то видѣніе смерти, скрежещущей зубами, не поразило бы его такъ сильно!

Завтракъ уже оканчивался, когда въ столовой показался лакей съ двумя письмами. Письма были адресованы на имя господина, а лакей распорядился вручить ихъ госпожѣ. Мистриссъ Клиръ сорвала печать. Еслибъ въ то же время она разорвала свое сердце, ей бы не выразить мучительной боли болѣе громкимъ воплемъ. Матью соскочилъ со стула и подбѣжалъ, или, вѣрнѣе, проскользнулъ по паркету, къ своей страдалицѣ-женѣ. Бѣдняжка! Подъ вліяніемъ душевной пытки, лицо ея приняло блѣдные и синіе оттѣнки! Матью хотѣлъ было схватить ее въ свои объятія, но мистриссъ Кляръ съ необыкновенной силой отклонила его намѣреніе и въ одинъ моментъ принудила его очутиться у отдаленной софы. Матью перевелъ духъ, и хотя смотрѣлъ выпуча глаза, но ничего не видѣлъ: онъ находился въ положеніи, въ которомъ рѣшительно не зналъ, что дѣлаетъ. Мистриссъ Клиръ, возвративъ свое самообладаніе, вскричала: «злодѣй!»

Здѣсь намъ опять нужно приступить къ нѣкоторымъ объясненіямъ. Роковое письмо было прислано отъ адвоката, которому поручено было ходатайство о возмездіи за душевныя страданія одной леди, на которой Матью, какъ джентльменъ, далъ обѣщаніе жениться. Эта леди, покинутая однимъ человѣкомъ, не видѣла другого средства къ своему облегченію, какъ только обратиться къ двѣнадцати джентльменамъ. Короче сказать, завязалась тяжба, и сердечныя поврежденія покинутой скромно оцѣнены были въ три тысячи фунтовъ стерлинговъ. Чтожь больше оставалось дѣлать мистриссъ Клиръ, какъ не воскликнуть: «Злодѣй!»? Еслибъ Матью съ перваго раза сообщилъ своей будущей женѣ о жертвахъ, которыя онъ готовился принести, еслибъ онъ только намекнулъ ей, что современемъ на него возникнутъ жалобы, она, мы убѣждены, обнаружила бы великодушіе и, на зло всему, сочеталась бы съ нимъ бракомъ. Но сдѣлаться посмѣшищемъ, вступивъ въ бракъ съ человѣкомъ, изъ-за котораго шесть или семь сердецъ изливаются кровью во всѣ поры — скажите, какая женщина, съ нѣжной душой, въ состояніи перенести это? Мистриссъ Клиръ ушла за другимъ платкомъ; Матью началъ исчислять всѣ шансы. Потери могли быть еще тяжелѣе; могли возникнуть новыя жалобы — вѣдь женщины такъ мстительны! Но все же развѣ онъ, послѣ всѣхъ соображеній, не женился на богатѣйшей изъ пяти невѣстъ? Развѣ индѣйскія владѣнія его жены, развѣ ея брилліанты не стоятъ болѣе, чѣмъ самое лучшее изъ всѣхъ прочихъ предложеній? Въ подтвержденіе своихъ убѣжденій онъ улыбнулся, покачалъ головой, потеръ ладонь о ладонь. Принявъ это все въ соображеніе, онъ вполнѣ убѣдился, что зналъ, что дѣлаетъ.

«Въ этомъ пріятномъ настроеніи духа», какъ гласитъ одинъ поэтъ, Матью бросилъ взглядъ на другое письмо, еще не распечатанное. Съ легкимъ трепетомъ, пробѣгавшимъ по всему тѣлу, онъ сорвалъ печать, и въ то время, какъ онъ срывалъ ее, вошла мистриссъ Клиръ съ заплаканными глазками. Матью, не замѣчая присутствія оскорбленной, но все еще внимательной жены, приступилъ къ чтенію письма. Въ слѣдъ затѣмъ, съ лицомъ совершенно свинцовымъ, онъ воскликнулъ… Нѣтъ! мы не въ состояніи омрачить нашихъ страницъ такой ужасной клятвой. Читатель не долженъ однакожь, думать, что эта клятва не долетѣла до нѣжнаго слуха мистриссъ Клиръ. Еслибъ демонъ злобы внезапно вцѣпился въ него своими когтями и провалился съ нимъ сквозь землю, безъ сомнѣнія, она бы не вскрикнула такъ громко, или всплеснувъ руками и опустившись на кресло, не изобразила бы собою столь краснорѣчиваго смущенія! Несмотря на то, невозмутимый Матью подошелъ къ изумленной женѣ, и поставивъ этого безъискусственнаго, этого безмолвнаго вопросителя, передъ глазами подруги, которая должна раздѣлять съ нимъ и его счастіе, и его горе, сказалъ:

— Ма’мъ, что это такое?

— Мистеръ Клиръ! вскричала леди, и весь ея гнѣвъ, вся ея злоба сосредоточились въ глазахъ.

— Посмотрите сюда, ма’мъ; съ меня требуютъ пять-сотъ фунтовъ за брилліантовое ожерелье!

— Такъ что же, мистеръ Клиръ?

— Какъ что? Вѣдь вы показывали мнѣ ожерелье, но… но… развѣ это не такъ?

— Вы сами сказали, что брилліанты весьма хороши, и… и я согласовалась съ вашимъ мнѣніемъ и вкусомъ.

— Чортъ возьми ваши мнѣнія и вкусы! (Мистриссъ Клиръ затрепетала.) Развѣ брилліанты не были ваши собственные?

Мистриссъ Клиръ, граціозно какъ лебедь выгнувъ свою шею, сказала:

— Нѣтъ.

— Нѣтъ! Какъ! такъ это не ваши чудные брилліанты, это не ваша фамильная собственность! заревѣлъ Матью, приведенный въ ужасъ.

Не получивъ отвѣта, онъ снова закричалъ:

— Такъ это не ваши?

— Нѣтъ.

— Ха! ха! ха! попался на крючокъ! ха! ха! ха! раздалось неожиданное и безвременное восклицаніе безхитростнаго попугая.

Матью, схвативъ ножикъ, бросилъ взглядъ мясника на птицу, которая, какъ будто предугадывая убійственныя намѣренія, полетѣла въ распростертыя объятія своей госпожи. Матью постоялъ съ минуту, потомъ, какъ пораженный въ сердце, упалъ въ кресло. Онъ то блѣднѣлъ, то краснѣлъ; то бросало его въ холодъ, то въ жаръ; барабанилъ по столу пальцами, сильно потиралъ себѣ подбородокъ, подергивалъ свой галстухъ, и ротомъ, съ видомъ совершеннаго отчаянія, рѣшился вникнуть, для узнанія дальнѣйшихъ подробностей, въ лицо своей жены, въ то самое время, когда она брала седьмой кусокъ сахару для самоотверженнаго попугая. Матью простоналъ.

Надобно сказать, что Матью не былъ такой человѣкъ, чтобы стонать безъ основательной причины; не прошло нѣсколькихъ секундъ послѣ того, какъ набобъ разразился своимъ краснорѣчіемъ, а уже Матью успѣлъ сообразить тысячу обстоятельствъ, разрѣшилъ дюжину запутанныхъ загадокъ, приноровилъ фактъ съ фактомъ, предложилъ вопросы самому себѣ, отвѣтилъ на нихъ, сравнилъ и сдѣлалъ надлежащіе выводы. То, что онъ потерялъ, въ сравненіи съ тѣмъ, чего не пріобрѣлъ, представлялось ему въ ужасномъ контрастѣ; и увѣренный, что не зналъ, что дѣлать, онъ простоналъ! Но, пожалуй, другіе скажутъ: сердиться, выговаривать за ожерелье богатой невѣсѣѣ, женщинѣ, обладающей почти цѣлой провинціей въ Индіи — это признакъ закоснѣлаго скряги. Весьма справедливо; но по какому-то утонченному соображенію, брилліантовое ожерелье для Матью служило основнымъ звеномъ къ восточнымъ владѣніямъ его жены, и онъ, въ отчаяніи, смотрѣлъ на свою безвинную подругу взоромъ каннибала. И въ самомъ дѣлѣ ни одна женщина менѣе ея не заслуживала такого взгляда.

— Пять-сотъ фунтовъ на брилліанты для такой шеи!

И Матью растиралъ каждый слогъ каждаго слова на своихъ зубахъ.

— Ухь! Да я бы лучше бросилъ всѣ свои деньги на на вѣтеръ!

Мистриссъ Клиръ вздрогнула, и какъ женщина, непритворно чувствительная, залилась слезами.

Матью остался въ комнатѣ одинъ съ попугаемъ. Набобъ очевидно ощущалъ щекотливость своего положенія; закинувъ назадъ голову, прищуривъ глаза и работая своимъ чернымъ языкомъ, онъ увертывался отъ Матью, который, какъ коршунъ, старался напасть на свою добычу. Матью заперъ дверь, чтобъ вѣрнѣе достичь своей цѣли, подкрадывался къ набобу, который, перелетая со стула на диванъ, съ дивана на столъ, со стола на экранъ, всячески увертывался отъ своего преслѣдователя, и наконецъ, запутавшись въ шаль своей госпожи, наброшенную на него въ минуту отчаянной рѣшимости Матью, онъ скоро затрепеталъ въ рукахъ своего преслѣдователя. Мы съ увѣренностію можемъ сказать, что набобъ окончательно приготовился къ смерти; на своей шеѣ онъ уже чувствовалъ сжатіе двухъ пальцевъ. «Зачѣмъ его казнить, пусть лучше томится онъ въ изгнаніи», рѣшилъ милосердый Матью. Приподнявъ окно, Матью освободилъ себя отъ самаго несноснаго напоминателя, и прежде чѣмъ успѣлъ успокоиться въ своей уборной, набобъ преспокойно сидѣлъ на трубѣ сосѣдняго дома и размышлялъ о пробномъ полетѣ на холмы лондонскихъ окрестностей.

ГЛАВА III.

Когда человѣка нельзя убѣдить землетрясеніемъ, то что же еще можно привести ему въ доказательство? Напрасно мистриссъ Клиръ увѣряла своего любознательнаго супруга, что послѣднее ужасное потрясеніе земли, съ такими подробностями описанное во всѣхъ журналахъ, поглотило изъ ея индѣйскаго имѣнія все до послѣдней рупіи, не оставивъ ей ничего въ этомъ мірѣ, кромѣ живой и сильной надежды на любовь мужа. Матью оставался скептикомъ, хотя жена его при каждомъ новомъ прибытіи почты обнаруживала сильное безпокойство и выражала при этомъ случаѣ надежду, что авось либо что-нибудь сохранится; но Матью недовѣрчиво улыбался, и спрашивалъ, не можетъ ли ея память составить подробной описи ея потерь? Подобнаго рода насмѣшки онъ повторялъ безпрестанно, но мистриссъ Клиръ — великодушнѣйшая женщина! — не обращала на нихъ никакого вниманія. Спокойно, и съ трогательнымъ выраженіемъ покорности своей судьбѣ, она въ такихъ случаяхъ, поднимала глаза къ небу и спрашивала:

— За какія мои прегрѣшенія суждено мнѣ жить замужемъ за такимъ человѣкомъ!

Все это время миссъ Камилла Броунъ — такъ называлась оскорбленная дѣва — не дремала надъ своими бѣдствіями. Правда, что, смягченная мистеромъ Дауни, примирительнымъ адвокатомъ со стороны Матью, эта леди показывала нѣкоторое расположеніе на мировую. Дауни имѣлъ медовое сердце и серебряный языкъ; это былъ любезный, одаренный даромъ убѣдительнаго краснорѣчія, превосходный маленькій человѣчекъ, питавшій искреннюю дружбу къ своему кліенту, котораго зналъ съ ребяческаго возраста.

— Да! говаривалъ Матью самъ съ собою: — еслибъ я не держалъ въ тайнѣ отъ Дауни моего сватовства, онъ бы разузналъ кое-что, и тогда… тогда…

И тогда… мы не беремся утверждать, но, быть можетъ, миссъ Лакъ и по сіе время оставалась бы не развернувшимся, несорваннымъ бутономъ.

— Ну, Матью, сказалъ Дауни при послѣднемъ совѣщаніи: — я сдѣлалъ лучшее изъ худшаго. А… а гдѣ твоя жена?

— Уѣхала въ Доркингъ, отвѣчалъ Матью, нетерпѣливо ожидая дальнѣйшаго объясненія.

— Опять въ Доркингъ! Впрочемъ, я пришелъ по дѣлу. Я предложилъ челобитчицѣ пять-сотъ фунтовъ, и полагаю, что она послушается голоса разсудка.

— Безъ сомнѣнія, сказалъ Матью сухо: — это довольно порядочная сумма за пустое безпокойство.

— Но я вотъ что долженъ сказать тебѣ, Матью, продолжалъ Дауни мягкимъ, но убѣдительнымъ тономъ: если она обратится въ судъ съ тѣми письмами, такъ тебѣ не отдѣлаться и тысячей.

— Еслибъ только я зналъ, что дѣлаю, я бы никогда не писалъ ихъ, сказалъ Клиръ съ неумѣстной откровенностью.

— Неужели человѣкъ станетъ поднимать перо на самого себя! Вѣдь это выходитъ въ родѣ самоубійства, разсуждалъ обвиняемый. Пятьсотъ фунтовъ! Нечего дѣлать, ужь, если нужно такъ, я заплачу.

Въ знакъ согласія Дауни кивнулъ головой.

— Но если у меня будетъ сынъ!

Дауни устремилъ на Матью сѣрые глаза своя, и потомъ, приподнявъ, остановилъ ихъ на портретѣ мистриссъ Клиръ. Матью чувствовалъ, что этотъ взглядъ былъ въ высшей степени убійственнымъ; ему казалось, что онъ убивалъ даже непроизведеннаго еще на свѣтъ младенца. Съ того часу Матью не смѣлъ даже наслаждаться надеждою имѣть дитя.

— Я полагаю, сказалъ Дауни: — вы слышали, что мистриссъ Мелонъ и…

— Новая жалоба? спросилъ пораженный совѣстью Матью.

— Нѣтъ, она вышла замужъ, а потому съ этой стороны ты можешь быть спокоенъ. Но твоя молодая вдовушка, мистриссъ Унтеркрустъ… (Матью вздохнулъ.) Ага! вотъ бы тебѣ на ней-то жениться!

— Фи! Она не имѣла пенни за душой!

— Правда, но теперь у нея умеръ дядя…

— Умеръ! Ну слава Богу, сказалъ Матью, и казалось, что онъ готовъ былъ заплакать. Теперь она, вѣроятно, не жалуется на судьбу.

— Говорятъ, пятнадцать тысячъ получила, замѣтилъ Дауни, безсознательно взглянувъ еще разъ на портретъ мистриссъ Клиръ.

Но онъ тотчасъ же опомнился, взялъ шляпу, молча пожалъ руку Матью, и оставилъ его сокрушаться о прерванныхъ сердечныхъ отношеніяхъ съ молоденькой вдовушкой.

Однажды утромъ, спустя нѣсколько недѣль послѣ посѣщенія Дауни, Матью сидѣлъ въ своемъ креслѣ, съ весьма встревоженнымъ и унылымъ лицомъ, Мистриссъ Клиръ не было дома; мимоходомъ сказать, она уѣхала въ Доркингъ. По глазамъ Матью замѣтно было, что онъ не видѣлъ и не зналъ, что дѣлаетъ. Онъ взялъ книгу, потомъ швырнулъ ее. прошелся по комнатѣ, посмотрѣлъ на улицу, наконецъ вышелъ изъ дому. Погулявъ часа два въ Сэнтъ-Джемсковъ паркѣ, онъ воротился домой. Спустя еще два часа, лакей доложилъ:

— Мистеръ Феликсъ!

Матью соскочилъ, чтобы встрѣтить посѣтителя, но немедленно снова опустился въ свое кресло. Надобно сказать, что несчастіе не имѣло посланника замѣчательнѣе мистера Феликса. Онъ взглянулъ чернымъ своимъ глазомъ на Матью, потрясъ длиннымъ и блѣднымъ лицомъ, приподнялъ плечи, и сказалъ, или вѣрнѣе, прокаркалъ:

— Мистеръ Клиръ, я очень, очень сожалѣю…

— Проигралъ? проигралъ? спросилъ Матью, у котораго любопытство и безпокойство захватывали духъ.

Здѣсь мы можемъ сообщить читателю, что мистеръ Феликсъ былъ первоначально главнымъ писцомъ въ конторѣ мистера Дауни, и что цѣль его посѣщенія состояла въ томъ, чтобъ извѣстить Матью о приговорѣ, минутъ десять назадъ произнесенномъ добросовѣстнымъ судьею, по тяжбѣ миссъ Броунъ и мистера Матью Клиръ. Читатель, вѣроятно, помнитъ, что мы когда-то говорили о миролюбной сдѣлкѣ. И дѣйствительно, челобитчица, убѣжденная мистеромъ Дауни, согласилась принять пятьсотъ фунтовъ, съ уплатою за всѣ протори и убытки по дѣлопроизводству. Уплатить бы деньги на другой день, и дѣло кончено, но мистеръ Феликсъ, который въ послѣднее время самъ уже дѣйствовалъ въ качествѣ адвоката, увѣрилъ Матью, что если дѣло будетъ передано въ судъ, и, если ходатайство будетъ поручено ему, челобитчица не получитъ шести пенсовъ. За это онъ ручался своей репутаціей. Матью, зная, что дѣлаетъ, передалъ дѣла мистеру Феликсу, который снова и снова, своей графической и анатомической фразой, увѣрялъ Матью, что «миссъ Броунъ не устоять противъ него».

— Что дѣлать, подобныя вещи случаются, сказалъ мистеръ Феликсъ утѣшающимъ тономъ: — заплатить нужно…

— Много ли? произнесъ Матью, задыхаясь.

— Полторы тысячи фунтовъ!

Лицо Матью вытянулось.

— Полторы…. тысячи…. да…. да вѣдь вы же сказали мнѣ…. вы клялись мнѣ, что ей не устоять противъ васъ.

— Клянусь честью адвоката, сэръ, я былъ правъ въ своемъ предположеніи; но послѣ того, что происходило между вами и миссъ Броунъ, сэръ, вы должны знать лучше.

— Происходило… между… нами?

— Ахъ, мистеръ Клиръ! гранитное сердце не устояло бы противъ такихъ писемъ. Ни одного сухаго глаза не было въ судѣ; даже самъ милордъ предсѣдатель прослезился; а прокуроръ такъ три раза останавливался. Семъ дамъ упали въ обморокъ; троихъ въ истерикѣ унесли съ галлереи… Какъ вы могли написать такія письма?

Вмѣстѣ съ этимъ вопросомъ, съ присовокупленіемъ къ нему жалобы на чрезмѣрную усталость, мистеръ Феликсъ отправился обѣдать.

(Хотя мы и упредимъ событія этого разсказа нѣсколькими недѣлями, но скажемъ здѣсь, въ доказательство могущественной силы любви, заставляющей льва падать ницъ передъ овцой, скажемъ, что мистеръ Феликсъ въ началѣ процесса дѣйствовавшій противъ миссъ Броунъ, впослѣдствіи женился на этой леди, весьма благоразумно присовокупивъ свои пріобрѣтенія по дѣлопроизводству; къ полученной ею пени.)

Возвратимся къ Матью, который, будучи ошеломленъ этимъ извѣстіемъ, сидѣлъ выпуча глаза и думалъ о краснорѣчіи своихъ писемъ, которое стоило никакъ не менѣе полуторы тысячи фунтовъ. Наконецъ Матью завопилъ:

— Глупецъ! глупецъ!… И въ такое время, когда я зналъ, что дѣлалъ! Полторы тысячи! тысяча-пятьсотъ фунтовъ стерлинговъ! да еще судебныя издержки!… О Боже! всего на все двѣ-тысячи фунтовъ! Двѣ тысячи!… О какъ восторжествуетъ Дауни! какъ онъ будетъ хохотать! какъ онъ станетъ восклицать!…

— Ха, ха, ха! попался на крючокъ!

Матью остановился, какъ пораженный громомъ. Что это значитъ? Не слѣдствіе ли это его разстроеннаго воображенія, или это и въ самомъ дѣлѣ голосъ самого Набоба. Вторичный хохотъ и вторичное восклицаніе разсѣяли всѣ его сомнѣнія. Отворивъ дверь въ другую комнату, Матью узрѣлъ зловѣщую птицу; узрѣлъ….

— Типпо, мой милый, что же ты не здороваешься?

Такъ говорила мистриссъ Клиръ толстому мальчику лѣтъ восьми, съ сверкающими черными глазами, съ черными какъ смоль волосами и румяными щеками. Послушный мальчикъ приблизился къ Матью и поздоровался съ нимъ совершенно по восточному обыкновенію. Матью, и не думая отвѣчать на такую утонченную учтивость, бросалъ на жену свою бѣшеные взгляды. Мистриссъ Клиръ, съ милымъ намѣреніемъ начать разговоръ, сняла свою шляпку и потомъ замѣтила, что «она была въ Доркингѣ». Она сказала это въ видѣ объясненія на блуждающій взглядъ ея мужа, который далеко не былъ доволенъ этимъ объясненіемъ:

— Я зналъ… что… что ты всегда ѣздишь въ Доркингъ… но кто… такой этотъ Типпо?

Мистриссъ Клиръ съ смѣлостію и самоувѣренностію, одной только ей свойственною, представила слѣдующее объясненіе:

— Тяжелый камень долго, долго тяготилъ мое сердце; я не въ силахъ была переносить долѣе этого мученія. Типпо — бездомный сирота. Я давно знала его родителей: Я могу даже сказать, что его мать и я вмѣстѣ выросли. Въ послѣднія минуты его отца, я обѣщала ему воспитать маленькаго Типпо и быть его покровительницею. Я привезла этого милаго малютку въ Англію и отдала его за руки нянькѣ въ Доркингѣ. И конечно, еслибъ благому Промыслу не угодно было посѣтить меня несчастіемъ, по которому я лишилась всего своего достоянія (впрочемъ, переношу съ покорностію), я бы выростила и воспитала его; но со времени землетрясенія… Здѣсь рыданія мистриссъ Клиръ были торжественны.

Хотя прибытіе Типпо было, какъ кажется, удовлетворительно объяснено, но внезапное появленіе набоба все еще оставалось загадкой. И представьте, не бывало еще такогго счастливаго стеченія обстоятельствъ! Типпо, во время своего пребыванія въ Доркингѣ, посѣщалъ общество корыстолюбивыхъ естествоиспытателей, обитающихъ въ томъ околодкѣ: мы говоримъ о птицеловахъ. Поутру, въ день послѣдняго посѣщенія мистриссъ Клиръ, набобъ, заведя пріятное знакомство съ сельскими коноплянками и плебейскими воробьями, былъ пойманъ въ сѣть съ дюжиною своихъ низкихъ друзей, и тотчасъ же былъ признанъ и потребованъ восхищеннымъ Типпо. Гинея вознаградила птицелова; и такимъ образомъ мистриссъ Клиръ въ одинъ и тотъ же день возвратила себѣ все (кромѣ мужа, разумѣется), что было ей дорого въ свѣтѣ: Типпо — сиротку и набоба — попугая.

Мистриссъ Клиръ слышала судебный приговоръ; и хотя сильно поражена была опредѣленной пени, не говоря уже о пылкомъ и черезчуръ свободномъ тонѣ, посланій своего мужа, однако ея поведеніе при этомъ случаѣ было самое кроткое. Мистриссъ Клиръ, кажется, дышала спокойствіемъ и довольствіемъ. Быть можетъ, благорастворенное время года имѣло на это свое вліяніе. Была плѣнительная іюльская ночь. Матью, какъ говорится, таялъ.

— Да это очень тяжелая потеря, но при скромной экономіи можно скоро возвратить ее. Еще слава Богу, что такъ обошлось. Ну что, воскликнула мистриссъ Клиръ, съ видомъ ужаса: — ну что если бы ты женился на такой женщинѣ!

Матью сидѣлъ на софѣ, одна рука его была опущена, другая засунута за жилетъ. Рядомъ съ нимъ, по правую сторону, сидѣла его жена въ покой позиціи. Обѣ ея руки обнимали шею мужа, и ея глаза слѣдили за его глазами. На лѣвомъ колѣнѣ Матью съ совершенно незамѣтнымъ пособіемъ со стороны Джуліи, помѣстился маленькій Типпо, котораго всѣ умственныя способности въ это время сосредоточивались на большомъ красномъ яблокѣ. На концѣ софы расположился набобъ, молча пожирая подареный тостъ — произрастеніе, котораго онъ не находилъ на лондонскихъ поляхъ.

— Не правда ли, что онъ милый мальчикъ? спросила мистриссъ Клиръ, повернувъ голову мужа немаленькому Типпо. — Къ тому же еще, онъ такой кроткій, такой обходительный! Да, Матью, онъ…. онъ заслужитъ твою любовь, ты найдешь въ немъ сына для себя…. (Матью устремилъ свои масляные глаза на женинъ портретъ)…. признательнаго сына; и, Матью, ты будешь для него любящимъ отцомъ? Да, Матью? (Матью сидѣлъ, и языкъ его оставался неподвижнѣе камня.) Да Матью?

И мистриссъ Кляръ продолжала съ каждымъ вопросомъ сжимать свои руки около шеи мужа. «Да, Матью?» Наконецъ Матью, для собственной своей безопасности (потому что на лицѣ его уже начали показываться синеватые оттѣнки), произнесъ звукъ, который Джулія, въ своемъ простосердечія, приняла за слово «да!»

— Я щнала это; и ты пріютишь его, воспитаешь его какъ джентльмена, и оставишь ему что-нибудь на его будущія нужды въ этой бурной и многотрудной жизни, — да, Матью? (А между тѣмъ руки Джуліи все еще оставались на шеѣ Матью.) Да, Матью?… да?…

И мистриссъ Клиръ возвышала свой голосъ съ каждымъ вопросомъ, и сжимала шею мужа съ возрастающей силой.

— Да, Матью?

При этомъ разѣ, Матью, совсѣмъ побагровѣвъ, громко закричалъ: «да, да!»

— Ха! ха! ха! Поймали на крючокъ!

И попугай окончилъ поджаренный тостъ.

ГЛАВА IV.

Издержки по тяжбѣ, различные долги, которые надѣлала мистриссъ Клиръ въ своемъ безбрачномъ состояніи, и наконецъ приготовленія Типпо къ какой нибудь профессіи уменьшили десять тысячъ фунтовъ Матью до капитала немного менѣе четырехъ тысячъ. Къ несчастію, мистриссъ Клиръ, пока звукъ послѣдней гинеи не пробудилъ ее, все еще находилась въ пріятномъ заблужденіи, что десять тысячъ оставались непочатыми. Правда, проведя всю свою молодость въ Индіи, она привыкла къ восточной роскоши; много требовалось на удовлетвореніе всѣхъ ея прихотей, хотя Матью, мы по справедливости должны сказать, не имѣлъ наклонности къ расточительности. Мало того, мы должны присовокупить, что вмѣстѣ съ потерею денегъ, портился и его нравъ; вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ становился бѣднѣе, онъ дѣлался несноснѣе. До такой степени онъ перемѣнился вмѣстѣ съ перемѣной его кошелька, что когда изъ послѣдняго вылетѣлъ послѣдній шиллингъ, онъ показался даже многимъ изъ самыхъ искреннихъ своихъ друзей страшнѣйшимъ чудовищемъ.

— Очень хорошо, мистеръ Клиръ, очень хорошо; вы лучше знаете, но я увѣрена, что Симпсонъ — бездѣльникъ.

Такъ однажды съ женскою предусмотрительностію говорила мистриссъ Клиръ. Матью, зная, что дѣлаетъ, съ пренебреженіемъ улыбнулся на это и хотя не признавался, но, къ особенному своему удовольствію, чувствовалъ болѣе чѣмъ дружеское влеченіе къ Симпсону.

— Ахъ, Симпсонъ! Сію минуту только думалъ объ васъ, сказалъ Матью, при появленіи Симпсона. — Прошу покорно, садитесь!

Но Матью, не смотря на радушный привѣтъ гостю, казался безпокойнымъ. Его взоры блуждали; отъ лица Симпсона они перебѣгали совершенно безсознательно къ портрету мистрисъ Клиръ и наконецъ томно потуплялись въ коверъ. Джулія встала съ мѣста и, сдѣлавъ нѣсколько краснорѣчивыхъ шаговъ, вышла изъ комнаты. Мы говоримъ краснорѣчивыхъ потому, что даже безмолвный и безвинный Симпсонъ понялъ презрѣніе, которое они выражали.

Матью сидѣлъ въ такомъ положеніи какъ будто его кресло съ каждой минутой становилось горячѣе и горячѣе; между тѣмъ какъ его лицо, переходя изъ грязно-желтаго въ темно-красный цвѣтъ, обнаруживало увеличивающійся жаръ. Съ другой стороны, лицо Симпсона имѣло неподвижность и холодность камня. Замѣтивъ смущеніе своего друга, онъ, съ примѣрной учтивостью, безмолвно ожидалъ удобной минуты. Сдѣлавъ приступъ, въ видѣ скромнаго кашля. Матью тронулъ съ мѣста свой стулъ, взялъ руку Симпсона и, сжимая ее съ жаромъ Пиѳіаса, сказалъ или, вѣрнѣе, простоналъ:

— Любезный Симпсонъ, мнѣ очень жаль…

— Ни слова больше, ни одного слога, мой добрый другъ. Если вы не можете одолжить мнѣ тысячи….

— Между нами, мой другъ, расточительность мистриссъ Клиръ… впрочемъ нѣтъ; даже передъ вами я…. я не могу… не хочу обвинять мою жену. Я думалъ, что у меня есть деньги, я…

— Отъ души желаю вамъ имѣть ихъ. Но чтобы не мучить васъ больше, я пришелъ сказать вамъ, что теперь мнѣ не нужно ни гроша.

Если до этого Матью крѣпко сжималъ руку своего пріятеля, то теперь готовъ былъ задушить его въ своихъ объятіяхъ. Да; лишь только Симпсонъ объявилъ свою нетребовательность, какъ Матью радъ былъ сдѣлать все, чтобъ только услужить ему.

— И въ самомъ дѣлѣ, прибавилъ Симпсонъ, послѣ непродолжительнаго молчанія: — къ счастію, мы не купили…

— Къ счастію! вскричалъ Матью; и нервы за лицѣ его приходили въ движеніе какъ бы отъ гальваническаго тока. Къ счастію!

— Къ особенному счастію; — надобно вамъ сказать… И при этомъ Симпсонъ понизилъ свой голосъ, вынулъ табекерку, и безпристрастно надѣливъ обѣ ноздри табакомъ, продолжалъ, отдѣляя каждый слогъ, для вящшаго уразумѣнія: — надобно вамъ сказать, что облигаціи, которыя мы хотѣли купить, пошли сегодня ни за что!

Сказавъ это, Симпсонъ исчезъ изъ комнаты, оставивъ Матью неподвижнымъ въ креслѣ печальнымъ нищимъ.

Нѣсколько словъ объяснятъ начало и развитіе этой домашней трагедіи. Симпсонъ и Матью были сердечными, или, вѣрнѣе, какъ думалъ Симпсонъ, карманными друзьями. Такимъ образомъ, когда Симпсонъ, въ видѣ важной тайны, увѣрилъ Матью, что своевременная покупка какихъ-то облигацій, должна неизбѣжно «повести къ богатству», а впослѣдствіи и къ славѣ, и въ то же время справлялся, гдѣ бы ему достать тысячу фунтовъ, чтобъ участвовать въ этомъ предпріятіи, Матью въ порывѣ благодарности и съ восторженнымъ восклицаніемъ, обѣщалъ эту сумму. Но только-что Матью остался одинъ, какъ увидѣлъ ясно, что ему должно дѣлать. Зачѣмъ онъ станетъ платить такъ дорого за одинъ только совѣтъ? Зачѣмъ ему одному не собрать жатву со своей собственной тысячи фунтовъ? Искуситель восторжествовалъ надъ дружбой: подстрекаемый демономъ корыстолюбія, Матью вымѣнялъ на облигаціи все до послѣдняго шиллинга изъ своего состоянія, вовсе забывъ о тысячѣ фунтовъ, торжественнымъ образомъ обѣщанной довѣрчивому Симпсону! Воображая, что знаетъ, что дѣлаетъ, и видя передъ собой открытую дорогу, Матью увидѣлъ всю свою нищету. Мы думаемъ, что Симпсонъ догадывался о причинѣ внезапнаго недостатка въ деньгахъ у пріятеля; мы даже увѣрены въ этомъ по спокойной, холодной манерѣ, съ которой онъ сообщалъ о паденіи облигацій, по искрѣ злобы, которая горѣла въ его тусклыхъ глазахъ въ то время, какъ онъ выходилъ изъ комнаты.

Что оставалось для Матью? Ни въ одномъ еще человѣкѣ любовь къ отчизнѣ не была вкоренена такъ глубоко, какъ въ немъ; а потому въ крайнемъ случаѣ можно ли предполагать, что онъ заранѣе приготовился оторваться отъ Англіи, переплыть океанъ и сдѣлаться скитальцемъ? Почему же и нельзя? Не сказавъ ни слова о своемъ намѣреніи, Матью ясно видѣлъ, что большая дорога для него лежала прямо въ Нью-Йоркъ. Къ поддержанію достоинства Матью можетъ послужить наше увѣреніе, что многіе, очень многіе въ Лондонѣ усердно освѣдомлялись о его видахъ. Матью употребилъ, какъ онъ воображалъ, самыя вѣрныя средства къ прекращенію столь любезнаго вниманія. Чувствуя въ себѣ довольно твердости перенести разлуку, онъ даже не простился съ женой; но далъ себѣ обѣщаніе, когда переплыветъ Атлантику, послать за ней. Къ счастью, въ тотъ самый день, когда онъ покинулъ свой домъ, мистриссъ Клиръ, въ большой компаніи, отправилась на лондонскіе доки. Онъ только и сказалъ ей, что на нѣсколько дней долженъ удалиться въ провинцію.

Спустя недѣли двѣ послѣ этой разлуки, на Спитгедскомъ рейдѣ стоялъ прекрасный корабль, «Доброе Намѣреніе». Все было на немъ приготовлено къ отплытію, и черезъ нѣсколько минуть онъ долженъ сняться съ якоря. Къ кораблю подошла шлюпка съ пассажиромъ, какимъ-то мистеромъ Бостардъ, для котораго еще въ лондонскихъ докахъ нанята была на кораблѣ каюта. Вояжеръ поднялся на на бортъ, но лишь только онъ показался на палубѣ, какъ крикъ, пронзительный женскій крикъ потрясъ самыя основанія «Добраго намѣренія», Команда остановилась тянутъ веревки; пассажиры стояли какъ пораженные громомъ; но каково было удивленіе и негодованіе всѣхъ на кораблѣ, когда къ ногамъ новоприбывшаго бросилась женщина и съ сложенными на груди руками, съ потокомъ слезъ и трепещущимъ голосомъ воскликнула. — Прости меня Матью! Умоляю: прости меня! Я не заслуживаю, чтобы ты искалъ меня!… нѣтъ, нѣтъ! Но прости меня, мой единственный Клиръ и я… я поѣду назадъ съ тобой!

Читатель, это было совершенно такъ: Питеръ Бастардъ, каютный пассажиръ, былъ никто иной какъ преступный Матью Клиръ. Но что всего несчастнѣе — два человѣка, которыхъ шлюпка стояла за кормой, которымъ нарочно поручено было отыскать корабль «Доброе Намѣреніе» или всякой другой корабль, и схватить тамъ бѣглеца, будучи убѣждены изъ словъ Джуліи, что поймали свою добычу, немедленно бросились на нее и, удовлетворивъ капитана Роджерса въ законности своихъ дѣйствій, приступили къ перенесенію Матью и его багажа на свою шлюпку. Капитанъ Роджерсъ, хотя очевидно заинтересованный судьбою Матью, былъ слишкомъ умный человѣкъ, слишкомъ добрый морякъ, чтобъ произвесть арестъ на его суднѣ. Въ противномъ случаѣ ему бы никогда не возвыситься отъ командира гротъ мачты до командира такого прекраснаго корабля. И по какому-то странному стеченію обстоятельствъ мистрисъ Клиръ, будучи еще дѣвой, плыла въ Англію съ тѣмъ же самымъ Роджерсомъ, въ «Добромъ намѣреніи» котораго она была одною изъ самыхъ почетныхъ пассажировъ.

Матью весьма поспѣшно пересаженъ былъ на шлюпку; его жена, едва переводя дыханіе отъ душевнаго волненія, наблюдала за безопаснымъ его помѣщеніемъ между полицейскими офицерами. Разумѣется, она ожидала приглашенія присоединиться къ партіи; но Матью не удостоилъ ее ни словомъ, ни взглядомъ. Ея великодушіе при видѣ такого супружескаго пронебреженія было по истинѣ прекрасно. Она спустилась въ каюту съ достоинствомъ оскорбленной невинности, и прибѣгая безпрестанно къ флакону съ летучимъ спиртомъ, смотрѣла на удалявшуюся шлюпку.

Въ теченіе двухъ-трехъ минутъ на всемъ кораблѣ царило глубокое молчаніе; самое море и вѣтеръ безмолвіемъ своимъ, казалось, сочувствовали несчастіямъ Матью. Все, кромѣ веселъ за шлюпкѣ, находилось въ невозмутимомъ спокойствіи; какъ вдругъ рѣзкій, пронзительный голосъ пронесся съ корабля «Доброе намѣреніе» по поверхности моря, голосъ, который какъ огненный мечь поразилъ слухъ Матью, голосъ, который разносился сквозь свѣтлый и чистый воздухъ по гладкой поверхности водъ:

— Ха! ха! ха! попался на крючокъ!

Конечно, никакъ нельзя предположить, чтобъ мистриссъ Клиръ могла переплыть океанъ безъ Набоба. Какъ ея крылатый геній-хранитель, онъ сидѣлъ на вершинѣ гротъ мачты уходящаго въ море корабля.

ГЛАВА V.

Законъ и людская злоба рѣшили участь несчастнаго Матью: онъ постарѣлъ и жилъ нищимъ. Правда въ простотѣ своей онъ все еще убѣждалъ себя, что знаетъ, что дѣлаетъ; но въ то же время онъ видѣлъ, что убѣжденіе это истекало изъ сердца, прикрытаго лохмотьями, и уже свѣтъ потерялъ для него свою лучезарность. Онъ готовъ былъ принять всякое подаяніе, но Фортуна только издѣвалась подъ его готовностью. Въ смиреніи души своей онъ полагалъ, что на этой землѣ нѣтъ ни одного предмета, къ которому бы онъ могъ прикоснуться, а между тѣмъ ходилъ съ пустыми руками. Одинокому въ цѣломъ мірѣ — потому что онъ получилъ вѣрныя свѣдѣнія о кончинѣ мистриссъ Клиръ въ Филадельфіи — ему не для чего было жить, да къ тому же онъ находилъ, что жить весьма трудно. Часто, воображая, что знаетъ, что дѣлать, и видитъ передъ собой прямую дорогу, онъ проходилъ по этой дорогѣ прямо въ домъ призрѣнія нищихъ. А что всего болѣе усиливало мученіе его ежедневныхъ нуждъ, такъ это благополучіе его давнишнихъ знакомыхъ, людей, которыхъ зрѣніе было не острѣе кротоваго, людей, которые рѣшительно не знали, что дѣлаютъ, и которые не смотря на то вели дѣла свои отлично и благоденствовали. Усталый, голодный и оборванный, Матью остановился однажды, въ часъ крайняго унынія, у книжнаго прилавка и, перелистывая томъ Плутарха, наполненнаго героическими примѣрами, онъ рѣшился на самоубійство. —

Представьте себѣ Матью только съ шестипенсовой монетой, и то выпрошенной у стараго знакомца, безъ пріюта, безъ надежды, въ лохмотьяхъ; представьте себѣ грусть, снѣдающую его сердце, ноябрьское небо, ноябрьскій дождь и дырявые башмаки! Не правда ли, что это самая лучшая минута для человѣка лечь въ гробъ какъ въ постель? Онъ могъ бы спать въ немъ, завернуться въ простой саванъ, точно такъ, какъ бы завернулся въ пальто, покоить руки на своей груди и улыбаться на смерть, на бѣготню, шаркотню, стукотню и обманъ, которые продолжаютъ совершаться надъ его головой лакеями, льстецами, кредиторами и фиглярами. Такъ думалъ Матью! Въ такомъ видѣ представлялась ему могила, а при взглядѣ на то, что ему предстояло оставить за собой, червивая могила казалась ему теплымъ и покойнымъ ложемъ, ложемъ, сдѣланнымъ изъ самаго нѣжнаго пуха и закрытымъ шелковыми занавѣсями.

Придумывая средства къ исполненію преступнаго замысла, Матью рѣшилъ въ пользу мышьяка. Принявъ на себя но возможности спокойный видъ, онъ вошелъ въ прекрасную аптеку.

— Что вамъ нужно?

Матью остановился; по всему тѣлу его пробѣгала лихорадочная дрожь.

— Что вамъ нужно?

— Мнѣ… мнѣ… дюжину… содовыхъ порошковъ.

Порошки были поданы, деньги получены, и Матью снова очутился на улицѣ. Читатель можетъ удивиться при такой нерѣшимости человѣка, который, отыскивая смертельнаго яда, спрашиваетъ средство полезное для здоровья. Мы сами не знаемъ, какимъ бы образомъ удовлетворительнѣе разрѣшить эту загадку; знаемъ только одно, что когда Матью приподнялъ глаза, онъ увидѣлъ въ благоденствующемъ аптекарѣ никуда негоднаго и, какъ впослѣдствіи оказалось, неблагодарнаго и надменнаго Типпо, мальчишку, котораго вѣрный Матью «пріютилъ, воспиталъ, какъ джентльмена и снабдилъ деньгами при вступленіи въ эту бурную и много трудную жизнь». Встрѣтясь съ его взорами, Матью подумалъ, что онъ былъ узнанъ, и потому ли — вѣдь гордость есть таинственный двигатель нашей души — или потому, что ему не хотѣлось дать понять Типпо, что его отчимъ дошелъ до такой степени уничиженія, что кромѣ могилы ему ничего не Оставалось въ этомъ мірѣ, или потому, что Матью дѣйствительно раскаялся въ своемъ умыслѣ — мы не можемъ рѣшить: мы можемъ только навѣрное сказать читателю, что, придя за ядомъ, онъ спросилъ соды. Онъ проглотилъ ее заразъ, и странно сказать, черезъ сутки онъ уже безошибочно зналъ, что дѣлалъ.

Матью трудился и трудился, утопалъ и утопалъ. Тотъ, который на зарѣ своей жизни, видѣлъ свой путь, чрезъ ея величавыя возвышенія и богатѣйшія долины, теперь, съ ослабленнымъ зрѣніемъ, корпѣлъ надъ книгами скареднаго, ветхаго ростовщика. Но какъ этотъ скряга былъ гораздо старѣе Матью, не имѣлъ родныхъ и былъ щедръ къ своему единственному, своему довѣренному и едва не умирающему съ голоду писцу, Матью въ свѣтлыя минуты имѣлъ нѣкоторыя надежды на полученіе богатствъ этого скряги. Слѣдствіемъ этого было то, что Матью превратился весь въ услужливость и униженную покорность. Такимъ образомъ, когда ростовщику предстояло сдѣлать въ судѣ какое нибудь показаніе, достаточно было обратиться къ Матью. Ростовщикъ часто забывалъ обстоятельства дѣла; но его вѣра въ правдивость наемщика была велика, и Матью съ своей стороны не колебался представлять за него клятвенныя показанія. Одна тяжба доказала, до какой степени простиралась преданность Матью.

Какой-то мотъ, до нельзя задолжавшій ростовщику, имѣлъ непростительную дерзость оспоривать требованія заимодавца. Началась тяжба; явилось въ ней множество запутанностей, и, что всего хуже, она началась въ то время, когда хозяинъ Матью находился въ рукахъ доктора, который на безпокойныя освѣдомленія писца отвѣчалъ однимъ только покачиваніемъ головы, не предвѣщавшимъ ничего хорошаго. Больной объяснилъ и написалъ Матью всѣ обстоятельства дѣла и привелъ такіе случаи, которые, какъ написанные, по мнѣнію Матью, на смертномъ одрѣ, имѣли для него всю силу и торжественность клятвеннаго показанія. Матью клялся передъ судомъ въ духѣ своего хозяина; но ни къ чему не послужила его клятва, мотъ выигралъ тяжбу; и внезапный ударъ окончилъ жизнь ростовщика. Онъ умеръ, оставивъ все свое достояніе на сооруженіе храма, не наградивъ своего писца даже благословеніемъ. Несчастный Матью! Для побѣдителя недостаточно выиграть побѣду, нѣтъ! онъ долженъ до нельзя преслѣдовать побѣжденнаго. Противъ писца возникло обвиненіе за его ложное показаніе Матью судили, нашли виновнымъ и осудили. Въ уваженіе одного только обстоятельства, что Матью приносилъ показаніе со словъ своего хозяина, его приговорили на двухъ-годичное заточеніе въ Ньюгэтѣ и на одинъ часъ къ позорному столбу.

Бѣдный Матью! Этимъ еще не кончились твои испытанія. Лишь только явился онъ у мрачныхъ стѣнъ ньюгэтской тюрьмы, какъ изъ губернаторскаго окна раздался пронзительный крикъ:

— Ха, ха, ха! Попался на крючокъ!

Да, это былъ голосъ вездѣсущаго Набоба! Его завезъ въ тюрьму какой-то матросъ (котораго впослѣдствіи перевели на галеры); потомъ онъ былъ отданъ женѣ привратника за условное количество табаку и, послѣ многоразличныхъ тюремныхъ коловратностей, попался, наконецъ, въ гостиную губернатора.

— Ну что, какъ ты себя чувствуешь? спросилъ палачъ, отвязывая Матью отъ позорнаго столба.

— Ничего… очень хорошо… но если бы…

Въ эту минуту кто-то швырнулъ цѣлую горсть грязи въ глаза несчастнаго, который, употребляя усиліе сбросить ее, прибавилъ:

— Если бы… еслибъ только я могъ видѣть дорогу. Великодушный самаритянинъ довелъ Матью до тюрьмы.

Онъ всѣми силами старался прочистить глаза несчастному и, наконецъ, сказалъ:

— Ну, теперь смотри прямо впередъ!

— Ахъ! хорошо! простоналъ Матью и подумалъ: если бы я всегда смотрѣлъ прямо впередъ, о, какъ бы хорошо я зналъ, что дѣлаю!

"Современникъ", №№ 11—12, 1854