Характеристика Трагедій Шекспировыхъ (*). править
(*) Изъ Жизни Шекспира, помѣщенной Г-мъ Гизо въ его переводѣ твореній Британскаго Поэта.
Единство дѣйствія, необходимое для единства впечатлѣнія, не могло уйти изъ виду у Шекспира. Спрашивается: какъ выдержать его среди толикаго числа происшествій, въ которыхъ столько движенія и сцѣпленія обстоятельствъ — въ этомъ пространномъ полѣ, объемлющемъ столько разныхъ мѣстъ, столько годовъ, всѣ званія общества и развитіе столькихъ положеній? Однако же Шекспиръ успѣлъ въ этомъ: въ Макбетѣ, Гамлетѣ, Ричардѣ III, Ромео и Юліи, дѣйствіе хотя и обширно, но всегда едино, быстро и полно, отъ того, что Поэтъ постигъ основное его условіе, требующее, чтобы занимательность сосредоточивалась тамъ, гдѣ сосредоточивается самое дѣйствіе. Лице, дающее ходъ Драмѣ, есть то самое, которое возбуждаетъ въ зрителѣ нравственное волненіе. Въ Расиновой Андромахѣ осуждали двоякость дѣйствія; или по крайней мѣрѣ, что соучастіе дѣлится между разными лицами, и сей упрекъ не безъ основанія: не то, чтобы всѣ части дѣйствія не споспѣшествовали одной цѣли; но, какъ выше сказано, участіе дѣлится между разными лицами, а по тому и средоточіе дѣйствій неопредѣленно. Если бы Шекспиръ сталъ обработывать подобный предметъ, впрочемъ не весьма согласный съ его геніемъ, то вѣрно бы онъ сосредоточилъ въ лицѣ Агдромахи какъ дѣйствіе, такъ и занимательность. Любовь материнская носилась бы надъ всею Трагедіей, обнаруживая твердость духа вмѣстѣ съ опасеніями, силу свою вмѣстѣ съ горестями; онъ бы не посомнился вывести на сцену отрока, подобно какъ Расинъ, сдѣлавшись отважнѣе въ послѣдствіи, вывелъ отрока въ Гоѳоліи. Всѣ движенія души зрителевой влеклись бы къ одной точкѣ; мы бъ увидѣли Андромаху дѣятельнѣе: увидѣли бы, какъ она, для спасенія Астіанакса, употребляетъ другія средства, кромѣ слезъ его матери, и всегда привлекаетъ къ себѣ и сыну своему то вниманіе, которое у Расина весьма часто развлекается средствами дѣйствія, какія онъ принужденъ былъ почерпать въ бѣдственной судьбѣ Герміоны. По системѣ, принятой въ XVII столѣтіи Французскими драматическими Стихотворцами, Герміона долженствовала быть средоточіемъ дѣйствія; такъ и есть на самомъ дѣлѣ. На Театрѣ, болѣе и болѣе подчиненномъ власти женщинъ и Двора, любовь какъ будто бы должна была замѣстить рокъ, господствовавшій у древнихъ: власть слѣпая, необоримая какъ и рокъ, ведущая такимъ же образомъ свои жертвы къ цѣли, указанной съ первыхъ шаговъ, любовь становилась неподвижною точкой, вкругъ которой все должно было обращаться. Въ Андромахѣ, любовь дѣлаетъ изъ Герміоны лице простое, обладаемое страстью, относящее къ ней все, что происходитъ предъ ея глазами, тщащееся покорить себѣ происшествія, въ угоду ей и для ея удовлетворенія; одна Герміона даетъ направленіе и ходъ Драмѣ; Андромаха является только для того, чтобы выдержать положеніе безсильное и скорбное. Такое соображеніе можетъ доставить случай къ удивительнымъ развитіямъ страдательныхъ склонностей сердца, но не составляетъ дѣйствія трагическаго; а въ развитіяхъ, кои не ведутъ прямо къ дѣйствію, занимательность можетъ развлечься, и не безъ труда потомъ войти въ единственное направленіе, въ коемъ она можетъ быть выдержана.
Когда, напротивъ того, средоточіе дѣйствія и средоточіе занимательности смѣшаны, когда вниманіе зрителя прилѣплено къ лицу, дѣятельному и неизмѣнному, коего характеръ, всегда одинаковый, исполнитъ судьбу свою, всегда измѣнчивую; тогда обстоятельства, столпившіяся, вкругъ такого лица, поражаютъ насъ только въ отношеніи къ нему; получаемое нами впечатлѣніе, отъ него самого заемлетъ краску. Ричардъ III переходитъ отъ одного замысла къ другому; каждый новый успѣхъ его увеличиваетъ ужасъ, внушенный намъ съ самаго начала адскимъ его коварствомъ; жалость, пробуждаемая въ насъ постепенно каждою изъ его жертвъ, теряется въ чувствованіяхъ ненависти къ гонителю. Ни одинъ изъ сихъ частныхъ случаевъ не обращаетъ въ свою пользу нашихъ ощущеній: они безпрерывно относятся, и все сильнѣе и сильнѣе, къ виновнику всѣхъ сихъ злодѣяній. Такимъ образомъ Ричардъ, средоточіе дѣйствія, есть вмѣстѣ и средоточіе занимательности; ибо драматическая занимательность не есть просто безпокойная жалость, чувствуемая нами къ бѣдствіямъ, или наклонность, внушаемая намъ добродѣтелью: но ненависть, жажда мщенія, нужда правосудія небеснаго надъ главою злодѣя до спасенія невиннаго. Всѣ сильныя ощущенія, способныя возвысить Душу человѣка, могутъ увлечь насъ за собою и вселить въ насъ соучастіе, можно сказать, пристрастное; имъ нѣтъ нужды обѣщать намъ счастіе, ниже привлекать насъ нѣжностію, мы можемъ также вознестись до того высокаго презрѣнія жизни, которое творитъ героевъ, до благороднаго негодованія прошивъ бичей человѣчества.
Все можетъ входить въ дѣйствіе, приведенное такимъ образомъ къ единому средоточію, отколѣ исходятъ и къ коему относятся всѣ происшествія Драмы, всѣ впечатлѣнія зрителя. Все, что трогаетъ душу человѣка, все, что тревожитъ жизнь его, можетъ содѣйствовать драматической занимательности, коль скоро событія самыя разнообразныя, будучи направлены къ одной точкѣ и нося на себѣ одну общую печать, будутъ появляться только какъ спутники главнаго событія, увеличивая собою блескъ его и силу. Ничто не покажется низкимъ, мелкимъ или незначащимъ, если главное положеніе становится отъ того живѣе, или главное ощущеніе сильнѣе. Горесть подъ-часъ усиливается зрѣлищемъ веселія, среди опасностей, шутка можетъ воспламенить отвагу. Чуждо впечатлѣнію только то, что его уничтожаетъ; но все то, что съ нимъ смѣшивается, питаетъ его и усиливаетъ. Лепетанье малолѣтняго Артура съ Губертомъ раздираетъ душу, когда вообразишь, какое ужасное звѣрство Губертъ готовится надъ нимъ исполнить. Умилительное зрѣлище представляетъ собою Леди Макдуфъ, когда съ нѣжностію матери забавляется дѣтскимъ умомъ своего сына, между тѣмъ, какъ уже рвутся у дверей убійцы, пришедшіе зарѣзать и сего сына, и другихъ, и ее самое. Кто бы сталъ, безъ сихъ обстоятельствъ, братъ участіе въ этой сценѣ материнскаго ребячества? Но, безъ этой сцены, сдѣлался ли бы Макбетъ столь ненавистнымъ, какъ бы долженъ быть за сіе новое злодѣйство? Въ Гамлетѣ, не только сцена могильщиковъ, по размышленіямъ, какія она внушаетъ, связывается съ общею мыслью піесы, но, мы знаемъ, что они копаютъ могилу Офеліи въ присутствіи Гамлета: къ Офеліи будутъ относиться, когда ему о томъ скажутъ, всѣ впечатлѣнія, порожденныя въ душѣ его видомъ сихъ отвратительныхъ, жалкихъ костей, и равнодушіе, съ какимъ люди смотрятъ на бренные останки того, что никогда было прекрасно или могущественно, почтенно или любимо. Ни одна подробность сихъ печальныхъ приготовленій не теряется для ощущенія, которое они возбуждаютъ: безчувственная грубость людей, обрекшихъ себя на такое ремесло, ихъ пѣсни и шутки — все поражаетъ насъ; и формы и средства комическія такимъ образомъ безъ усилія входятъ въ Трагедію, которой впечатлѣнія тѣмъ сильнѣе бываютъ, когда видишь, что они готовы пасть на человѣка, уже постигнутаго невѣдомо судьбою, о веселящагося въ виду бѣдствія, о коемъ еще не знаешь.
Безъ сихъ комическихъ вставокъ, безъ сего содѣйствія людей низшаго званія, сколько драматическихъ эфектовъ, сильно способствующихъ эфекту главному, остались бы невозможными! Приноровимъ по нынѣшнему вкусу шутки Макбетова привратника — и никто не въ состояніи будешь безъ трепета вообразить объ открытіи, которое послѣдуетъ вскорѣ за симъ приливомъ шутовской веселости, о зрѣлищѣ убійства, еще таящагося подъ сими остатками пиршественнаго упоенія. Положимъ, что Гамлетъ первый былъ бы поставленъ въ сношеніе съ тѣнью своего отца; тогда сколько приготовленій, сколько поясненій было бы необходимо, чтобы довести насъ до того состоянія ума, въ какомъ долженъ быть Принцъ, человѣкъ высокаго рода, дабы повѣрить явленію призрака! Но призракъ является сперва солдатамъ, людямъ простодушнымъ, болѣе близкимъ къ испугу, чѣмъ къ удивленію отъ того; они расказываютъ о немъ другъ другу ночью, стоя на стражѣ. «То было здѣсь, въ ту минуту, когда звѣзда, что блеститъ вонъ тамъ, освѣщала эту же самую точку на небѣ; колоколъ, какъ и теперь, пробилъ часъ…. Тсъ! вотъ онъ опять идетъ!» Ужасъ произведенъ, и мы вѣримъ призраку прежде, чѣмъ Гамлетъ о немъ услышалъ.
Это еще не все. Содѣйствіе низшихъ званій доставляетъ Шекспиру новое средство дѣйствовать на сердца зрителей, средство, невозможное по всякой другой системѣ. Поэтъ, который можетъ брать свои дѣйствующія лица изъ всѣхъ состояній общества и представлять ихъ во всѣхъ положеніяхъ, можетъ также все вводить въ дѣйствіе, т. е. безпрерывно быть драматическимъ. Въ Юліи Цезарѣ, дѣйствіе открывается живою картиною движеній и чувствованій народныхъ; какое изложеніе, какой разговоръ могъ бы столь хорошо познакомить насъ съ тѣмъ родомъ обольщенія, коимъ Диктаторъ дѣйствуетъ на Римлянъ, съ опасностью, каковой подвергается свобода Республики, съ заблужденіемъ и опасностями республиканцевъ, кои льстятся возстановить ее смертію Цезаря? Когда Макбетъ хочетъ сбыть съ рукъ Банко, то ему нѣтъ нужды извѣщать насъ о своемъ намѣреніи въ лицѣ наперсника, ниже требовать отчета въ исполненіи сего замысла, дабы довести о томъ до нашего свѣдѣнія: онъ просто призываетъ убійцъ, говоритъ съ ними; мы сами свидѣтели ухищреній, посредствомъ коихъ тиранъ употребляетъ въ свою пользу страсти и несчастія человѣческія; мы видимъ потомъ, какъ убійцы выжидаютъ свою жертву, наносятъ ей ударъ, и, еще окровавленные, приходятъ требовать награды. Тогда Банко можешь намъ явиться: существованіе злодѣйства произвело свое дѣйствіе — и мы уже не отвергаемъ никакихъ ужасовъ, за нимъ слѣдующихъ.
Дѣйствительно, если хотимъ вывести на сцену человѣка въ полной силѣ его природы, то не будешь излишнимъ, когда мы призовемъ на помощь человѣка всего, покажемъ его во всѣхъ видахъ, во всѣхъ положеніяхъ, возможныхъ въ его жизни. Представленіе будетъ отъ того не только полнѣе и живѣе, но и вѣроподобнѣе. Не значитъ ли обманывать умъ на счетъ какого либо происшествія, когда представлять ему одну часть сего происшествія въ ясномъ видѣ и въ краскахъ существенности, а другую погребсти, уничтожить въ разговорѣ или расказѣ? Слѣдствіемъ сего бываетъ ложное впечатлѣніе, которое не разъ вредило дѣйствію превосходнѣйшихъ твореній. Гоѳолія, образцовое произведеніе Французскаго Театра, все еще внушаетъ намъ какое-то невыгодное предубѣжденіе на счетъ Іодая и въ пользу Гоѳоліи, которую не столько еще ненавидятъ, чтобъ радоваться ея гибели, не столько боятся, чтобъ одобрять хитрость, какою вовлекаютъ ее въ сѣти. Совсѣмъ тѣмъ, Гоѳолія не только извела своихъ, внуковъ, чтобы вмѣсто ихъ царствовать: но Гоѳолія, чужеземка, поддерживаемая на тронѣ чуждыми войсками; она возстаетъ противъ Бога, чтимаго ея народомъ, оскорбляетъ, гнѣвитъ Его водвореніемъ и пышностію вѣры чуждой, тогда какъ вѣра народная, безъ почестей, безъ силы, исповѣдуемая въ страхѣ малымъ числомъ ревностныхъ ея чтителей, ежедневно готова пасть отъ ненависти Маѳана, нестерпимаго самовластія Царицы и алчности пресмыкающихся во прахѣ ея царедворцевъ. Здѣсь точно видимъ притѣсненіе и несчастіе…. И все сіе заключено въ рѣчахъ Іодая, Авинира, Маѳана и самой Гоѳоліи. Но только въ рѣчахъ; а въ дѣйствіи мы видимъ, напротивъ, что Іодай составляетъ заговоръ тѣми способами, какіе оставляетъ еще ему непріятельница его; видимъ осанливое величіе Гоѳоліи, видитъ хитрость, которая торжествомъ своимъ надъ силою обязана презорливой жалости, каковую умѣла она внушить своею притворною слабостію. Заговоръ происходитъ передъ нашими глазами, о притѣсненіяхъ мы знаемъ только по слуху. Если бы въ дѣйствіи мы видѣли бѣды, кои влечетъ за собою притѣсненіе; если бъ видѣли Іодая, пробужденнаго, подвигнутаго воплями несчастныхъ, отданныхъ на жертву чужеземцамъ; если бъ негодованіе народа къ власти чуждой, точащей кровь сирыхъ и бездомныхъ, негодованіе, порожденное любовью къ вѣрѣ и отечеству, — оправдало въ глазахъ нашихъ поступки Іодая; тогда дѣйствіе, такимъ образомъ дополненное, не оставило бы въ душѣ нашей никакихъ сомнѣній, и Гоѳолія, можетъ быть, явила бы намъ идеалъ драматической Поэзіи, покрайней мѣрѣ такой, какимъ мы доселѣ его постигали.
Греки легко достигли сего идеала: ихъ жизнь и ощущенія, малосложныя, могли быть изображены нѣсколькими широкими и простыми чертами; но народамъ новѣйшимъ являлся онъ уже не въ тѣхъ общихъ, чистыхъ формахъ, къ коимъ можно бъ было примѣнить правила, начертанныя по образцамъ древнихъ. Франція, принявъ ихъ, должна была сжаться, такъ сказать, въ одномъ углу человѣческаго существованія. Поэты ея употребили всѣ усилія ума, дабы воздѣлать столь тѣсное пространство; бездны сердца человѣческаго были измѣряны во всю глубину, но не во всю величину свою. Очарованія драматическаго искали въ настоящемъ его источникѣ, но не исчерпали изъ него всѣхъ дѣйствій, какіе можно было въ немъ извлечь. Шекспиръ представляетъ намъ способы и обильнѣе, и обширнѣе. Весьма бы мы ошиблись, если бы предполагали, что онъ выискалъ и выказалъ на свѣтъ всѣ ихъ богатства. Когда Поэтъ объемлетъ судьбу человѣческую во всѣхъ ея видахъ, а природу человѣческую въ всѣхъ состояніяхъ человѣка на сей землѣ, тогда онъ вступаетъ во владѣніе неистощимымъ богатствомъ. Особенное свойство сей системы есть то, что она, по своей обширности, избѣгаетъ обладанія геніевъ частныхъ. Можно находить ея правила въ твореніяхъ Шекспира; но онъ не зналъ ихъ вполнѣ и не всегда уважалъ. Онъ долженъ служить примѣрокъ, но не образцемъ. Нѣкоторые Писатели, даже съ отличнымъ даромъ, пытались сочинять Драмы во вкусѣ Шекспировыхъ, не замѣчая, что имъ недоставало одного: писать ихъ такъ, какъ онъ, — для нашего времени, подобно какъ Шекспиръ писалъ для своего. Это такое предпріятіе, коего трудностей, можетъ быть, никто еще зрѣло не обдумалъ. Мы видѣли, сколько искуства, сколько усилій употреблялъ Шекспиръ, дабы преодолѣть тѣ трудности, которыя неразлучны съ сею системою. Въ наше время, ихъ еще болѣе, и онѣ еще полнѣе раскрываются предъ критикой, которая нынѣ подстерегаетъ самыя отважныя попытки генія. У насъ Поэтъ, если бъ остался пойти по слѣдамъ Шекспира, имѣлъ бы дѣло не только съ зрителями, у коихъ вкусъ строже, а воображеніе лѣнивѣе и разсѣяннѣе: онъ долженъ былъ бы приводить въ движеніе лица, запутанныя въ отношеніяхъ и выгодахъ гораздо многосложнѣйшихъ, обладаемыя чувствованіями гораздо разнообразнѣйшими, вдающіяся въ навыки ума не столь простые, и въ страсти не столь рѣшительныя. Ни ученіе, ни размышленіе, ни тревоги совѣсти, ни нерѣшимость мысли — часто не затрудняютъ героевъ Шекспировыхъ; сомнѣніе мало ихъ озабочиваетъ, а буйныя ихъ страсти скоро ставятъ ихъ вѣру на сторонѣ желаній, или дѣла ихъ выше самой вѣры. Одинъ Гамлетъ являетъ собою сіе смутное зрѣлище ума, образованнаго просвѣщеніемъ общества, въ борьбѣ съ положеніемъ, которое противно его законамъ: нужно явленіе сверхъ-естественное, чтобъ заставить его на что-либо рѣшиться, — нечаянный случай, чтобъ заставить его исполнить свое намѣреніе. — Будучи ежечасно ставимы въ положенія, симъ подобныя, дѣйствующія лица Трагедіи, написанной въ нынѣшнемъ, романтическомъ духѣ, являли бы намъ такую же нерѣшимость. Мысли тѣснятся и сталкиваются нынѣ въ умѣ человѣка, обязанности — въ его совѣсти, препоны и узы — въ его жизни. Вмѣсто тѣхъ электрическихъ умовъ, быстро сообщающихъ другимъ зароненную въ нихъ искру, вмѣсто тѣхъ людей пылкихъ и простыхъ, коихъ замыслы, подобно Макбетовымъ, мигомъ переходятъ въ руки. Свѣтъ представляетъ теперь Поэту умы, подобные Гамлетову, умы, глубокіе въ наблюденіи той внутренней борьбы, которую наша классическая система почерпнула въ порядкѣ общественномъ, уже гораздо болѣе подвигнувшемся впередъ, нежели во времена, когда жилъ Шекспиръ. Толикое число ощущеній, личностей, выгодъ и понятій, которыя суть необходимыя послѣдствія нынѣшней образованности, могли бы сдѣлаться, даже при самомъ простомъ ихъ выраженіи, — затруднительнымъ и неудобнымъ для ношенія скарбомъ въ быстромъ ходѣ и смѣлыхъ оборотахъ системы романтической.
Со всѣмъ тѣмъ, надобно всему угодить: самый успѣхъ того требуетъ. Надобно, чтобъ разумъ былъ доволенъ, тогда, какъ воображеніе будетъ занято. Надобно, чтобъ успѣхи вкуса, просвѣщенія, свѣтскости и, словомъ, человѣка, служили не къ тому, чтобъ уменьшать или нарушать наши наслажденія; но чтобы содѣлать оныя достойнѣе насъ самихъ, способнѣе соотвѣтствовать новымъ нуждамъ, которыя мы для себя изобрѣли. Если мы пойдемъ безъ правилъ и безъ искуства путемъ романтическимъ, то надѣлаемъ мелодрамъ, кои могутъ мимоходомъ растрогать толпу, но одну толпу, и то на нѣсколько дней, равно какъ, влачась безъ дара, безъ оригинальности по слѣдамъ классическимъ, мы угодимъ только тому холодному племени Словесниковъ, которое въ цѣлой природѣ ничего не знаетъ выше правилъ стихосложенія и важнѣе трехъ единствъ. Не въ этомъ должно состоять твореніе Поэта, призваннаго къ владычеству умами и обреченнаго славѣ: онъ дѣйствуетъ на поприщѣ обширнѣйшемъ и умѣетъ вѣщать умамъ возвышеннымъ, равно какъ общимъ и простымъ способностямъ всѣхъ людей. Должно, въ томъ нѣтъ сомнѣнія, чтобы толпа стекалась слушать драматическія сочиненія, которыя хотите вы сдѣлать зрѣлищемъ народнымъ; но не надѣйтесь стать Поэтомъ народнымъ, если не соберете на сіе позорища всѣ степени умовъ, коихъ совокупное чиноположеніе возноситъ народъ на высоту достоинствъ. Геній обязанъ слѣдовать за развитіемъ природы человѣческой. Сила его состоитъ въ томъ, чтобъ онъ въ самомъ себѣ находилъ, чѣмъ удовлетворить всегда и всему обществу. Такова задача, предлагаемая нынѣ на разрѣшеніе Поэзіи: она должна существовать для всѣхъ, удовлетворять вмѣстѣ и нуждамъ толпы народной, и нуждамъ умовъ возвышенныхъ.
Безъ сомнѣнія, сіи строгія условія, кои могутъ быть постигнуты и выполнены только дарованіемъ отличнымъ, задерживаютъ нынѣ ходъ Драматическаго Искуства; въ самой даже Англіи, гдѣ, подъ покровомъ Шекспира, оно могло бы дерзать на все, — едва смѣетъ оно робкими шагами слѣдовать за симъ Поэтомъ. И совсѣмъ тѣмъ, Англія, Франція, вся Европа требуетъ отъ Театра наслажденія и ощущеній, коихъ не можетъ болѣе сообщать безжизненное представленіе міра, уже несуществующаго. Система классическая зародилась въ жизни своего времени; время сіе прошло: образъ его остался блистателенъ въ своихъ твореніяхъ, но сей образъ не должно списывать за-ново. Рядомъ съ памятниками вѣковъ минувшихъ, возникаютъ нынѣ памятники вѣковъ новѣйшихъ. Какой будетъ видъ ихъ? не знаю; но земля, на которой могутъ быть положены ихъ основанія, начинаетъ уже выказываться. Этотъ слой земли не есть Корнелевъ и Расиновъ, ниже Шекспировъ: это нашъ! но система Шекспирова одна, по моему мнѣнію, можешь сообщить намъ чертежи, но коимъ геній долженъ воздвигать сіи зданія. Одна сія система объемлетъ ту всеобщность отношеній, чувствованій и состояній, которая составляетъ нынѣ для насъ позорище дѣлъ житейскихъ. Будучи тридцать лѣтъ очевидцами величайшихъ общественныхъ переворотовъ, мы не стѣснимъ добровольно движеній нашего ума въ узкомъ пространствѣ какого нибудь событія семейнаго, или въ тревогахъ страсти усобной и личной. Природа и жребій человѣка явились намъ въ чертахъ самыхъ выразительныхъ и самыхъ простыхъ, во всей ихъ обширности и во всей ихъ движимости. Намъ нужны картины, гдѣ бы отражалось сіе зрѣлище, гдѣ бы человѣкъ являлся намъ весь и привлекалъ насъ къ себѣ. Нравственное расположеніе умовъ, возлагающее сію необходимость на Поэзію, не измѣнится; напротивъ того, мы увидимъ, что оно со дня на день будетъ проявляться и раскрываться болѣе и болѣе. Выгоды, обязанности, движеніе, общія всѣмъ званіямъ гражданъ, будутъ ежедневно скрѣплять сію цѣпь обычныхъ отношеній, съ которою связываются всѣ общенародныя чувствованія. Никогда Искуство Драматическое не могло черпать свои предметы въ порядкѣ понятій, столь народныхъ и вмѣстѣ столь возвышенныхъ. Никогда связь самыхъ простыхъ выгодъ человѣка съ правилами, отъ коихъ зависятъ высшія судьбы его, не представлялись столь живо уму каждаго изъ насъ, и важность событія можетъ теперь раскрыться въ самыхъ мелкихъ своихъ подробностяхъ, какъ и въ самыхъ единыхъ послѣдствіяхъ. При таковомъ состояніи общества, должна установиться новая драматическая система. Она должна быть обширна и свободна, но не безъ правилъ и законовъ. Она должна учредиться, какъ и гражданскій бытъ, не на безпорядкѣ и забвеніи всѣхъ узъ, но на правилахъ, можетъ быть, еще строжайшихъ и труднѣйшихъ къ соблюденію, нежели тѣ, кои требуются для утвержденія порядка общественнаго противъ самовольства и безначалія.