Характеристика Батюшкова какъ поэта. править
Семьдесятъ лѣтъ тому назадъ, въ октябрѣ 1817 года, вышли въ свѣтъ двѣ небольшія книжки подъ заглавіемъ: «Опыты въ стихахъ и прозѣ К. Батюшкова». Авторъ этихъ книжекъ былъ въ то время лицомъ не безъизвѣстнымъ въ литературѣ: ему исполнилось уже тридцать лѣтъ, и болѣе двѣнадцати лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ появилось въ печати первое его стихотвореніе. Но только изданіе его произведеній въ видѣ особаго сборника, притомъ обогащеннаго нѣсколькими вновь написанными стихотвореніями, давало возможность судить о силѣ и зрѣлости его поэтическаго дарованія.
Семьдесятъ лѣтъ тому назадъ, русская литература еще не обладала тѣми сокровищами поэзіи, на которыхъ воспиталось художественное и нравственное чувство позднѣйшихъ поколѣній нашего общества. Свободное творчество самыхъ сильныхъ дарованій еще изнемогало въ борьбѣ съ требованіями школьной теоріи и съ необработанностью литературной рѣчи: необходимость стилистической реформы, совершенной Карамзинымъ, признавалась еще далеко не всѣми. Едва минулъ годъ, что сошелъ въ могилу старикъ Державинъ — великая творческая сила, впервые воплотившая въ себѣ образъ русскаго поэта, но сила, еще Лишенная художественнаго чувства мѣры и той способности къ тонкой отдѣлкѣ, безъ которой не можетъ быть совершенно созданіе искусства. Сильный талантъ Озерова угасъ преждевременно, послѣ немногихъ опытовъ въ общепринятой тогда формѣ драматическихъ произведеній. Молодое дарованіе Жуковскаго искало новыхъ путей для творчества въ иностранныхъ литературахъ; но Жуковскій былъ болѣе поэтъ въ душѣ, чѣмъ мастеръ поэтической формы: она занимала его меньше, чѣмъ внутреннее содержаніе произведенія. Пушкина еще не было; нѣсколько юношескихъ произведеній его, разсѣянныхъ по журналамъ, большею частью подражаній чужимъ образцамъ, еще не давали намека на то. что въ русской литературѣ народился настоящій геніальный поэтъ.
Въ это-то время смутныхъ колебаній литературнаго вкуса, когда онъ утратилъ вѣру въ уставы псевдоклассической теоріи, но еще не нашелъ себѣ новыхъ руководящихъ началъ, въ это-то время появились «Опыты» Батюшкова. Сборникъ былъ встрѣченъ почетнымъ вниманіемъ; но существенныя достоинства поэта были оцѣнены далеко не въ полной мѣрѣ. Одинъ лишь критическій отзывъ вѣрно намѣтилъ свойства таланта Батюшкова: отзывъ этотъ принадлежалъ одному изъ образованнѣйшихъ людей своего времени, человѣку, пониманіе котораго въ области искусства далеко возвышалось надъ мнѣніями большинства современниковъ. Привѣтствуя появленіе «Опытовъ». Уваровъ высказалъ убѣжденіе, что въ лицѣ Батюшкова русская литература обладаетъ сильнымъ и самобытнымъ талантомъ; сравнивая Батюшкова съ Жуковскимъ, онъ не усомнился поставить ихъ рядомъ: не второй, а другой, non sectmdus sed alter, выразился онъ о Батюшковѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ указалъ на полное различіе въ дарованіяхъ обоихъ поэтовъ. Однако, сказать больше не могъ и этотъ тонкій цѣнитель. Дѣло въ томъ, что полная и вѣрная оцѣнка Батюшкова возможна лишь въ исторической связи литературныхъ явленій: онъ объясняется не столько изъ прошлаго, не столько даже изъ своего времени, сколько по сравненію съ дальнѣйшимъ развитіемъ русской поэзіи. Эта особенность затрудняетъ дѣло оцѣнки, но въ то-же время свидѣтельствуетъ, что Батюшковъ — одно изъ самыхъ крупныхъ дарованій между русскими поэтами, и что лишь преждевременная гибель помѣшала ему совершить еще многое, на что онъ былъ способенъ.
Постараюсь раскрыть внутреннее развитіе таланта Батюшкова и затѣмъ указать, какое значеніе этотъ писатель имѣетъ въ общемъ ходѣ русской поэзіи.
Батюшковъ воспитался подъ образовательнымъ вліяніемъ XVIII вѣка. Въ ранней юности онъ имѣлъ счастіе найти просвѣщеннаго руководителя въ одномъ изъ лучшихъ людей своего времени, М. Н. Муравьевѣ. Муравьевъ усвоилъ себѣ изъ умственнаго движенія XVIII столѣтія все лучшее — гуманность понятій, уваженіе къ человѣческой личности и пламенную любовь къ просвѣщенію, и все это онъ передалъ своему даровитому питомцу. Знатокъ классической древности, страстный любитель литературы и искусства, онъ позаботился сообщить Константину Николаевичу начатки классическаго образованія, развилъ его вкусъ и внушилъ ему склонность къ занятіямъ словесностью.
Въ семьѣ Муравьева, въ тѣсной дружбѣ съ Гнѣдичемъ и вообще среди людей, которымъ были близки интересы просвѣщенія и доступно чувство изящнаго, Батюшковъ провелъ первые годы юности какъ беззаботный и счастливый мечтатель. Свѣтлому настроенію, усвоенному имъ въ мирной домашней обстановкѣ и въ избранномъ свѣтскомъ кругу, соотвѣтствовало и то эпикурейское воззрѣніе на жизнь, которое онъ находилъ въ изучаемыхъ имъ римскихъ поэтахъ, и то сенсуалистическое ученіе, которое проповѣдывала большая часть знакомыхъ ему писателей новаго времени. Подъ такими впечатлѣніями возникли первые поэтическіе опыты Батюшкова; уже въ нихъ онъ обнаруживаетъ стремленіе сойти съ торной дороги стараго піитическаго искусства; онъ настойчиво уклоняется отъ напыщенности, обычной у тогдашнихъ стихотворцевъ, и ищетъ матеріала для своихъ произведеній единственно въ своемъ внутреннемъ настроеніи; интимная лирика, то, что въ старину называлось легкою поэзіей, сразу становится исключительною областью его творчества.
Однако, вслѣдъ за радостями жизни, юношѣ пришлось извѣдать и ея мрачную сторону. Въ 1807 году, въ порывѣ патріотическаго воодушевленія при второй нашей войнѣ съ Наполеономъ, онъ вступилъ въ военную службу и — былъ тяжело раненъ въ одномъ изъ первыхъ сраженій, въ которыхъ участвовалъ; вслѣдъ затѣмъ онъ страстно полюбилъ одну дѣвушку, и она отвѣчала ему полною взаимностью, но — обстоятельства развели ихъ врознь, и чувство молодого человѣка осталось неудовлетвореннымъ. Въ то-же время умеръ Муравьевъ, и — двадцатилѣтній Батюшковъ остался безъ своего заботливаго руководителя. Эти первыя горести и первыя испытанія судьбы еще не заставили избалованнаго юношу отказаться отъ прежнихъ мечтаній о легкодостижимомъ счастіи, о жизни, посвященной одному наслажденію, но уже внесли въ его душу начало разлада, который съ тѣхъ поръ сталъ постепенно развиваться. Всегда чего-то ищущій и ни въ чемъ не находящій полнаго удовлетворенія, легко доступный увлеченіямъ, но быстро ихъ мѣняющій, болѣзненно чуткій ко всему, что затрогивало его самолюбіе, и въ то-же время скорый и рѣшительный въ сужденіяхъ о другихъ людяхъ. Батюшковъ не хотѣлъ да и не умѣлъ примириться съ прозой жизни и приспособиться къ простымъ условіямъ ея обыденнаго теченія. Съ 1807 года по 1809 онъ участвовалъ въ двухъ войнахъ; но едва кончилась вторая изъ нихъ, шведская, какъ онъ задумалъ выйти въ отставку: ему не нравились условія военнаго быта въ мирное время. Затѣмъ онъ уѣхалъ въ деревню на отдыхъ, но скоро соскучился въ сельскомъ одиночествѣ. Общество, и притомъ такое, гдѣ бы его любили и цѣнили, было для него потребностію.
Въ 1810 и 1811 годахъ, въ Москвѣ, онъ сблизился съ Жуковскимъ. княземъ Вяземскимъ, Карамзинымъ, В. Л. Пушкинымъ и И. М. Муравьевымъ-Апостоломъ, и время, проведенное въ ихъ средѣ, было свѣтлымъ періодомъ его жизни. Здѣсь окрѣпли его литературныя мнѣнія и установился взглядъ его на отношенія тогдашнихъ литературныхъ партій къ основнымъ задачамъ и потребностямъ русскаго просвѣщенія; здѣсь и дарованіе Батюшкова встрѣтило сочувственную оцѣнку. Но и среди этихъ любезныхъ ему людей, нашего поэта попрежнему преслѣдовала мысль, что жизнь его складывается не такъ, какъ бы онъ желалъ. На встрѣчу этому внутреннему недовольству его шли съ Запада новыя литературныя вѣянія. Созданный Шатобріаномъ типъ человѣка, разочарованнаго жизнью, овладѣвалъ тогда умами молодого поколѣнія. Мы. въ наше время, строго судимъ эгоиста Рене, который бѣжитъ отъ людей и отказывается отъ всякой дѣятельности среди нихъ, потому что считаетъ себя всѣхъ выше и лучше; въ безумномъ самопоклоненіи этого себялюбца мы склонны признать лишь безсиліе воли, ничтожество характера, неспособнаго бороться противъ враждебныхъ ему житейскихъ обстоятельствъ. Но въ типѣ разочарованнаго человѣка, даже въ той разновидности этого типа, какая изображена Шатобріаномъ, есть и другая сторона: въ разочарованіи Рене слышится протестъ противъ тѣхъ стѣснительныхъ условій, которыя общественный бытъ старой Европы налагалъ на свободное развитіе человѣческой личности, и въ то-же время въ изображеніи этого разочарованія чувствуется осужденіе того строя понятій, выработанныхъ XVIII вѣкомъ, который въ концѣ концовъ привелъ не къ освобожденію только, но уже къ полному разнузданію личности. Батюшковъ, быть-можетъ, одинъ изъ первыхъ русскихъ людей вкусилъ отъ горечи разочарованія. Не будемъ разбирать, существовали-ли законныя причины для такого настроенія въ нѣсколько грубомъ, но простомъ бытѣ тогдашняго русскаго общества; но несомнѣнно, мягкая, избалованная, самолюбивая натура нашего поэта, человѣка, жившаго исключительно отвлеченными интересами, представляла собою очень воспріимчивую почву для разъѣдающаго вліянія разочарованности. И съ той поры, какъ Батюшковъ поддался этому вліянію, всѣ обстоятельства его собственной жизни стали представляться ему въ безотрадномъ свѣтѣ: нерѣдко, какъ Рене, преувеличивалъ онъ свои несчастія, слишкомъ близко принималъ къ сердцу разныя мелкія неудачи, жаловался на измѣнившую ему любовь и даже на обманчивость дружбы. По большей части онъ былъ несправедливъ въ своихъ жалобахъ; но, охваченный одною идеей, однимъ настроеніемъ, онъ уже не могъ думать и чувствовать иначе и находилъ горькое самоуслажденіе въ томъ, чтобы безпрестанно тревожить свои сердечныя раны. За то этою живою впечатлительностью и нѣжною, почти болѣзненною чувствительностью воспиталось высокое дарованіе лирика, и онъ нашелъ въ себѣ силу выражать самыя глубокія движенія души.
Гроза 1812 года застала Батюшкова въ Петербургѣ. Онъ скоро понялъ рѣшительное значеніе великой начинавшейся борьбы и со всею страстностью своей природы отдался патріотическому одушевленію. Гибель Москвы подѣйствовала на него потрясающимъ образомъ:
….. Я видѣлъ море зла
И неба мстительнаго кары,
Враговъ неистовыхъ дѣла,
Войну и гибельны пожары.
Я видѣлъ сонмы богачей,
Бѣгущихъ въ рубищахъ издранныхъ,
Я видѣлъ блѣдныхъ матерей,
Изъ милой родины изгнанныхъ.
Я на распутьи видѣлъ ихъ,
Какъ, къ персямъ чадъ прижавъ грудныхъ.
Онѣ въ отчаяньи рыдали
И съ новымъ трепетомъ взирали
На небо рдяное кругомъ.
Трикраты съ ужасомъ потомъ
Бродилъ въ Москвѣ опустошенной
Среди развалинъ и могилъ;
Трикраты прахъ ея священной
Слезами скорби омочилъ.
И тамъ, гдѣ зданья величавы
И башни древнія царей,
Свидѣтели протекшей славы
И новой славы нашихъ дней,
И тамъ, гдѣ съ миромъ почивали
Останки иноковъ святыхъ,
И мимо вѣки протекали,
Святыни не касаясь ихъ,
И тамъ, гдѣ роскоши рукою,
Дней мира и трудовъ плоды,
Предъ златоглавою Москвою
Воздвиглись храмы и сады,
Лишь угли, прахъ и камней горы,
Лишь груды тѣлъ кругомъ рѣки,
Лишь нищихъ блѣдные полки
Вездѣ мои встрѣчали взоры!…
Поэтъ рѣшился снова стать въ ряды защитниковъ отечества. Въ этомъ рѣшеніи онъ нашелъ новую цѣль своему существованію. и воодушевленіе его было тѣмъ горячѣе и упорнѣе, что исполнить свое намѣреніе онъ могъ только въ 1813 году, послѣ того, какъ страшный врагъ уже оставилъ предѣлы Россіи. Высокій подъемъ духа не покидалъ Батюшкова въ теченіе всего заграничнаго похода. Торжество надъ Наполеономъ давало Россіи новое міровое значеніе и предвѣщало ея гражданственности новые успѣхи, достойные ея военныхъ побѣдъ. Мысль о томъ занимала Батюшкова и въ Парижѣ, когда онъ любовался собранными тамъ сокровищами искусства, и позже, когда онъ возвратился въ отечество.
Но едва поэтъ вступилъ на родную землю, какъ прежнее недовольство, прежнія сомнѣнія стали опять тревожить его. Патріотическій порывъ остылъ, и жизнь опять стала казаться ему скучнымъ и безполезнымъ бременемъ. Еще передъ походомъ въ сердце его заронилась искра любви къ одной прекрасной молодой особѣ, жившей въ семьѣ Олениныхъ. Ея образъ сопровождалъ поэта въ теченіе всего періода славной борьбы на поляхъ Германіи и Франціи, и съ новою силой проснулось его чувство при встрѣчѣ съ любимою дѣвушкою въ Петербургѣ. Въ ея сочувствіи, въ тихихъ радостяхъ семейнаго счастія усталая душа поэта, быть-можетъ, нашла-бы успокоеніе отъ прежнихъ тревогъ его существованія. Но судьба рѣшила иначе: Батюшковъ не встрѣтилъ взаимности тамъ, гдѣ ея искалъ, и — съ благородною гордостью поспѣшилъ отступиться отъ всякихъ исканій; съ болью въ сердцѣ рѣшилъ онъ покинуть Петербургъ и все, что было ему здѣсь мило. Въ горькія минуты своего отчаянія поэтъ могъ находить утѣшеніе въ теплой вѣрѣ въ Провидѣніе, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сознавалъ, что послѣднія мечты его о счастіи разбиты въ прахъ и что сердце его умерло для новыхъ радостей.
Съ этой поры разочарованіе жизнью окончательно овладѣваетъ его душой. Но талантъ его въ эти тяжелыя минуты воспрянулъ съ небывалою силой: этому моменту въ жизни Батюшкова мы обязаны лучшими его созданіями — превосходными элегіями 1815 года, переложеніемъ «Пѣсни Гаральда Смѣлаго» и «Умирающимъ Тассомъ». Батюшкова «Тассъ» у всѣхъ въ памяти; тѣмъ не менѣе, я долженъ остановиться на немъ, чтобы указать на тѣсную связь, существующую между этою великолѣпною пьесой и душевнымъ міромъ поэта, ее создавшаго.
Батюшковъ отъ самыхъ молодыхъ лѣтъ питалъ глубокое, почти благоговѣйное чувство и къ поэзіи Тасса, и къ личности самого поэта. Авторъ «Освобожденнаго Іерусалима» представлялся ему великимъ художникомъ, который умѣлъ сочетать въ своемъ творчествѣ классическое пониманіе красоты съ міросозерцаніемъ пламенно вѣрующаго христіанина. Съ другой стороны, романическія подробности Тассовой жизни, его мечтательная любовь къ Элеонорѣ д’Эсте, претерпѣнныя имъ гоненія, помѣшательство, бывшее слѣдствіемъ его несчастій, наконецъ — приготовленное ему вѣнчаніе въ Капитоліи и смерть, постигшая его почти наканунѣ этого торжества, всѣ эти необыкновенныя обстоятельства дѣлали Тасса въ глазахъ Батюшкова однимъ изъ тѣхъ великихъ своими дарованіями несчастливцевъ, которые погибаютъ прежде времени въ борьбѣ съ несправедливостью безпощадной судьбы. Въ своей собственной жизни Батюшковъ находилъ аналогіи съ горестною участью итальянскаго поэта: и онъ, подобно Тассу, рано лишился матери, и онъ имѣлъ столкновенія съ литературными непріятелями и потерпѣлъ оскорбленія на служебномъ поприщѣ, наконецъ и онъ не нашелъ живительнаго сочувствія къ своей любви въ самую трудную пору своей жизни; какъ несчастія, испытанныя Тассомъ, довели его до состоянія мрачной меланхоліи, граничившей почти съ помраченіемъ разсудка, такъ и у Батюшкова не разъ бывали тягостные періоды хандры, которая — казалось ему — должна разрѣшиться потерею самосознанія; воспоминаніе объ участи его матери, скончавшейся въ состояніи умопомѣшательства, быть можетъ, подсказывало ему предчувствіе печальнаго конца. И вотъ, въ ту пору жизни, когда поэтъ окончательно постигъ тщету своей юношеской мечты о счастіи, когда жизненный опытъ научилъ его не вѣрить той философіи наслажденія, что соблазняла его въ молодые годы, ему сталъ ясенъ весь трагизмъ жизни Тасса и, вмѣстѣ съ тѣмъ, весь трагизмъ его собственнаго жестокаго разочарованія. Тогда-то и созданъ былъ «Умирающій Тассъ», и представленный въ этой элегіи поэтическій образъ пѣвца Іерусалима, безвременно погибающаго съ надеждой найти успокоеніе лишь въ иномъ лучшемъ мірѣ, — явился какъ-бы воплощеніемъ души самого нашего поэта, въ цвѣтѣ лѣтъ изнемогшаго въ жизненной борьбѣ и обращающаго къ Провидѣнію свои послѣднія упованія.
Не подлежитъ сомнѣнію, что отъ самаго рожденія Батюшковъ носилъ въ себѣ зародыши грознаго наслѣдственнаго недуга; этимъ, быть можетъ, объясняется и та податливость, съ которою онъ воспринялъ въ себя распространенныя въ его время вѣянія разочарованности. Послѣ того, какъ любовь его осталась безъ отвѣта, душевное состояніе его становится все тревожнѣе и мрачнѣе: онъ какъ будто нигдѣ не находитъ себѣ мѣста; недовольный военною службой въ провинціальной глуши, онъ покидаетъ ее, ѣдетъ въ Москву, затѣмъ переселяется въ Петербургъ, предпринимаетъ поѣздку на югъ Россіи и здѣсь, въ Одессѣ, получаетъ извѣстіе о назначеніи его на дипломатическую службу въ Неаполь. Это назначеніе выхлопотали ему друзья, уже встревоженные дурными симптомами его душевнаго настроенія. Казалось-бы, эта удача могла отчасти ободрить упавшій духъ поэта. Но на дѣлѣ вышло иначе: на дружеское извѣщеніе о своемъ назначеніи поэтъ могъ отвѣчать только новыми выраженіями своего разочарованія: «Я знаю Италію, не побывавъ въ ней. Тамъ не найду счастія, его нѣтъ нигдѣ; увѣренъ даже, что буду грустить о снѣгахъ родины и о людяхъ, мнѣ драгоцѣнныхъ. Ни зрѣлище чудесной природы, ни чудеса искусствъ не замѣнятъ для меня… тѣхъ, кого привыкъ любить». Дѣйствительно, живя въ Неаполѣ, вдали отъ друзей и отечества, Батюшковъ вскорѣ почувствовалъ скуку и впалъ въ апатію и уныніе; сперва онъ старался бороться противъ нихъ усиленными занятіями; но мало-по-малу мрачное настроеніе стало брать верхъ. Тогда Батюшковъ рѣшилъ бросить и службу, и литературу. А между тѣмъ на горизонтѣ русской поэзіи появилось новое великое дарованіе: въ лицѣ Пушкина новое поколѣніе, возросшее подъ впечатлѣніями рѣшительной борьбы съ Наполеономъ, среди могучаго пробужденія народнаго духа, выступало на поприще литературной дѣятельности. Батюшковъ раньше многихъ оцѣнилъ геніальный талантъ Пушкина и внимательно слѣдилъ за его развитіемъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ долженъ былъ чувствовать, что эта могучая творческая сила призвана заслонить собою всѣхъ своихъ предшественниковъ или, по крайней мѣрѣ, увлечь ихъ въ свое теченіе. Самолюбіе нашего поэта едва-ли мирилось легко съ такимъ оборотомъ "бстоятельствъ.
Батюшковъ возвратился въ отечество въ угнетенномъ состояніи духа, и съ тѣхъ поръ развитіе его психическаго недуга пошло ускореннымъ ходомъ. Послѣдніе стихи, написанные имъ за-границей, исполнены горькой, безотрадной скорби:
Ты помнишь, что изрекъ.
Прощаясь съ жизнію, сѣдой Мелхиседекъ?
Рабомъ родится человѣкъ,
Рабомъ, въ могилу ляжетъ,
И смерть ему едва ли скажетъ,
Зачѣмъ онъ шелъ долиной чудной слезъ.
Страдалъ, рыдалъ, терпѣлъ, исчезъ.
Еще болѣе горечи слышится въ словахъ нашего поэта, сказанныхъ по возвращеніи въ Россію князю Вяземскому, въ отвѣтъ на вопросъ: не написалъ-ли онъ чего-нибудь новаго: «Что писать мнѣ и что говорить о стихахъ моихъ? Я похожъ на человѣка, который не дошелъ до цѣли своей, а несъ онъ на головѣ сосудъ, чѣмъ-то наполненный. Сосудъ сорвался съ головы, упалъ и разбился въ дребезги. Поди, узнай теперь, что въ немъ было!»
Лишенный разсудка, Батюшковъ прожилъ еще столько же лѣтъ, сколько провелъ ихъ въ сознательной жизни. Въ печальномъ недугѣ ему суждено было пережить не только всѣхъ почти друзей своихъ и сверстниковъ, но и большую часть литературныхъ дѣятелей слѣдующаго поколѣнія, которое осталось ему уже невѣдомымъ.
Какой же слѣдъ оставила въ русскомъ искусствѣ непродолжительная творческая дѣятельность Батюшкова?
Геніальный Пушкинъ называлъ его своимъ учителемъ; вліяніе его чувствуется даже на нѣкоторыхъ поэтахъ послѣпушкинскаго періода. Этого довольно, чтобы признать за Батюшковымъ значительную долю участія въ развитіи русской поэзіи. Попытаюсь въ немногихъ словахъ охарактеризовать свойства его дарованія, которыми опредѣляется его вліяніе, а слѣдовательно, и его значеніе въ ходѣ нашей словесности.
Прежде всего, талантъ Батюшкова отличается совершенною искренностью. Какъ для личнаго характера нашего поэта основою служили простодушіе и откровенность, такъ и въ творчествѣ своемъ онъ былъ чуждъ всего надуманнаго, натянутаго, искусственнаго. Содержаніе его произведеній вращается большею частью въ сферѣ личнаго чувства: въ раннихъ пьесахъ паѳосъ его поэзіи составляетъ свѣтлое и мирное наслажденіе радостями жизни, въ позднѣйшихъ — томительное страданіе души, разочарованной въ своихъ мечтахъ о счастіи. Даже тѣ немногія стихотворенія, которыя по своему содержанію выходятъ изъ этихъ тѣсныхъ рамокъ, какъ посланіе къ Дашкову, «Переходъ черезъ Рейнъ», «Плѣнный», даже и они сохраняютъ непосред ственное отношеніе къ личному, внутреннему настроенію поэта. Конечно, и до Батюшкова любовь воспѣвалась русскими стихотворцами, но лишь со времени его и Жуковскаго наша поэзія начинаетъ говорить о вѣчныхъ правахъ человѣческаго сердца не безцвѣтными общими выраженіями сентиментальнаго характера; лишь у нихъ въ стихотвореніяхъ, посвященныхъ любви, слышенъ прямой голосъ живой души. У Жуковскаго однако любовь выражается только какъ стремленіе, какъ душевный порывъ къ неопредѣленному идеалу. Отношеніе къ ней Батюшкова гораздо проще и гораздо человѣчнѣе: въ піесахъ ранней поры у него иногда выступаетъ оттѣнокъ чувственности; но чѣмъ болѣе зрѣетъ душа поэта и, вмѣстѣ съ нею, талантъ его, тѣмъ чище, возвышеннѣе и благороднѣе становится его чувство, и тѣмъ тоньше и глубже выражается оно въ его поэзіи. Батюшкову было немного болѣе двадцати лѣтъ, когда, подъ вліяніемъ первой сильной страсти, онъ изобразилъ свое нравственное возрожденіе въ слѣдующей граціозной піесѣ, озаглавленной «Выздоровленіе»:
Какъ ландышъ подъ серпомъ убійственнымъ жнеца
Склоняетъ голову и вянетъ,
Такъ я въ болѣзни ждалъ безвременно конца
И думалъ: Парки часъ настанетъ!
Ужъ очи покрывалъ Эреба мракъ густой,
Ужъ сердце медленнѣе билось….
Я вянулъ, исчезалъ, о жизни молодой,
Казалось, солнце закатилось.
Но ты приближилась, о, жизнь души моей,
И алыхъ устъ твоихъ дыханье,
И слезы пламенемъ сверкающихъ очей,
И поцѣлуевъ сочетанье,
И вздохи страстные, и сила милыхъ словъ
Меня изъ области печали,
Отъ Орковыхъ полей, отъ Леты береговъ
Для сладострастія призвали.
Ты снова жизнь даешь; она — твой даръ благой,
Тобой дышать до гроба стану.
Мнѣ сладокъ будетъ часъ и муки роковой:
Я отъ любви теперь увяну.
Позже, когда новая любовь овладѣла сердцемъ поэта, уже искушеннаго опытомъ жизни, но не нашла себѣ отзыва въ любимомъ существѣ, голосъ его души звучитъ еще болѣе глубокимъ чувствомъ въ томъ рядѣ высокихъ пѣсенъ, которыя составляютъ вѣнецъ его творчества. Напомню одну изъ нихъ, гдѣ поэтъ выражаетъ сознаніе, что онъ обманулся въ своей любви, и вмѣстѣ съ тѣмъ высказываетъ безотрадное убѣжденіе, что съ этою утратой гибнетъ и другое его сокровище, его дарованіе. Батюшковъ говоритъ, что образъ любимаго существа сопровождалъ его неотлучно во всѣхъ его странствованіяхъ и походахъ вдали отъ родины, и затѣмъ продолжаетъ:
Исполненный всегда единственно тобою,
Съ какою радостью ступилъ на брегъ отчизны!
«Здѣсь будетъ» — я сказалъ — «душѣ моей покой,
„Конецъ трудамъ, конецъ и страннической жизни“.
Ахъ, какъ обманутъ я въ мечтаніи моемъ!
Какъ счастье мнѣ коварно измѣнило
Въ любви и дружествѣ, во всемъ,
Что сердцу сладко льстило,
Что было тайною надеждою всегда!
Есть странствіямъ конецъ, печалямъ — никогда!
Въ твоемъ присутствіи страданія и муки
Я сердцемъ новыя позналъ:
Онѣ ужаснѣе разлуки,
Всего ужаснѣе! Я видѣлъ, я читалъ
Въ твоемъ молчаніи, въ прерывномъ разговорѣ,
Въ твоемъ уныломъ взорѣ,
Въ сей тайной горести потупленныхъ очей,
Въ улыбкѣ и въ самой веселости твоей
Слѣды сердечнаго терзанья….
Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ бремя жизнь! Что въ ней безъ упованья
Украсить жребій твой
Любви и дружества прочнѣйшими цвѣтами,
Всѣмъ жертвовать тебѣ, гордиться лишь тобой,
Блаженствомъ дней твоихъ и милыми очами,
Признательность твою и счастье находить
Въ рѣчахъ, въ улыбкѣ, въ каждомъ взорѣ,
Міръ, славу, сyeты протекшія и горе,
Все, все у ногъ твоихъ, какъ тяжкій сонъ, забыть!
Что въ жизни безъ тебя! Что въ ней безъ упованья,
Безъ дружбы, безъ любви — безъ идоловъ моихъ!…
И муза, сѣтуя безъ нихъ,
Свѣтильникъ гаситъ дарованья!.
Прочитавъ такіе стихи, мы не затруднимся сказать, что лиризмъ Батюшкова коренится глубоко въ его сердцѣ.
По одною искренностью и задушевностью не исчерпывается дарованіе нашего поэта. Яркая опредѣленность, такъ сказать, осязательность образовъ, создаваемыхъ фантазіей Батюшкова, составляетъ другую отличительную особенность его таланта. Его поэзія совершенно чужда отвлеченности, свойственной многимъ лирикамъ, между прочимъ и Жуковскому, и въ то же время въ ней нѣтъ ничего неестественнаго, ничего такого, что не выдержало бы простого разсудочнаго анализа: его поэтическія созданія совершенно реальны, близки къ дѣйствительности, несмотря даже на то, что поэтъ, по обычаю своего времени, нерѣдко употребляетъ иносказательные обороты рѣчи, перифразу, или вводитъ миѳологическіе термины вмѣсто означенія предметовъ ихъ прямыми наименованіями. Всегда вѣрно намѣчая то внутреннія движенія души, то образы внѣшняго міра, то соотношеніе между тѣми и другими, поэтическая живопись Батюшкова отличается широкимъ размахомъ кисти. Припомнимъ нѣсколько чертъ; напримѣръ, начало стихотворенія „Тѣнь друга“:
Я берегъ покидалъ туманный Альбіона:
Казалось, онъ въ волнахъ свинцовыхъ утопалъ;
За кораблемъ вилася гальціона,
И тихій гласъ ея пловцовъ увеселялъ.
Вечерній вѣтръ, валовъ плесканье,
Однообразный шумъ и трепетъ парусовъ
И кормчаго на палубѣ взыванье
Ко стражѣ, дремлющей подъ говоромъ валовъ,
Все сладкую задумчивость питало.
Какъ очарованный, у мачты я стоялъ
И сквозь туманъ и ночи покрывало
Свѣтила сѣвера любезнаго искалъ…
или:
„Гезіодъ и Омиръ соперники“:
Народы, какъ волны, въ Колхиду текли,
Народы счастливой Эллады.
Тамъ сильный владыка, надъ прахомъ отца
Оконча печальны обряды,
Ристалища славы бойцамъ отверзалъ.
Три раза съ румяной денницей
Бойцы выступали съ бойцами на бой.
Три раза стремили возницы
Коней легконогихъ по звонкимъ полямъ,
И трижды владѣтель Колхиды
Достойнымъ оливны вѣнки раздавалъ.
Но солнце на лоно Ѳетиды
Склонялось, и новый готовится бой.
Очистите поле, возницы!
Спѣшите, залейте студеной струей
Пылающи оси и спицы!
Коней отрѣшите отъ тягостныхъ узь
И въ стойлы прохладны ведите!
Вы пылью и потомъ покрыты, бойцы,
При пламени свѣтломъ вздохните!
Внемлите, народы, Эллады сыны,
Высокія пѣсни внемлите!..
Или еще:
Какое торжество готовитъ древній Римъ?
Куда текутъ народа шумны волны?
Къ чему сихъ ароматъ и мирры сладкій дымъ
Душистыхъ травъ кругомъ кошницы полны?…
Не буду продолжать, потому что „Умирающій Тассъ“ хорошо извѣстенъ всѣмъ любителямъ поэзіи. Замѣчу только, что приведенныя начала трехъ стихотвореній нашего поэта всего яснѣе показываютъ, какъ мастерски умѣлъ онъ съ перваго же слова овладѣвать вниманіемъ читателя и, набросавъ предъ нимъ широкую поэтическую картину, сразу вводить его въ тотъ міръ, въ ту среду впечатлѣній, интересовъ и образовъ, въ которую увлечена его фантазія и которыми питается, въ данную минуту, его чувство. Этою способностью очаровывать силой и яркостью своихъ творческихъ созданій обладалъ въ русской литературѣ до Батюшкова одинъ Державинъ, а послѣ довелъ это искусство до высшаго совершенства Пушкинъ; тайна этого очарованія заключается въ объективномъ характерѣ ихъ творчества. Въ Батюшковѣ эта высшая художественная способность была настолько сильна, что, несмотря на преобладающіе у него, въ позднѣйшую пору развитія его таланта, мотивы разочарованности, онъ могъ въ то же время проникаться свѣтлымъ міросозерцаніемъ классической древности и написать нѣсколько превосходныхъ пьесъ въ духѣ и стилѣ греческой антологіи.
Уже все сказанное обнаруживаетъ въ Батюшковѣ сознательнаго художника, поэта, который всегда остается властнымъ хозяиномъ своей фантазіи и умѣетъ дать вѣрное направленіе ея порывамъ. Но еще болѣе замѣтенъ тонкій художественный расчетъ опытнаго мастера во внѣшней формѣ произведеній нашего поэта.
Коренной принципъ лирики — выражать непосредственное ощущеніе или рядъ подобныхъ ощущеній, но тѣсно связанныхъ между собою; только при этомъ условіи лирическая піеса можетъ сохранить внутреннее единство или цѣльность. Лирика псевдоклассическаго періода однако очень рѣдко удовлетворяла этому требованію: старинные сочинители одъ и элегій, даже наиболѣе даровитые, обыкновенно топили вдохновлявшее ихъ чувство въ безконечныхъ повтореніяхъ и риторическихъ распространеніяхъ. Батюшковъ, которому знакомы были образцы классической лирики Горація Тибулла, рѣзко отдѣляется отъ своихъ русскихъ предшественниковъ въ лирической поэзіи художественнымъ чувствомъ мѣры: его пьесы по большей части не велики по объему, а лучшія изъ нихъ строго выдержаны въ своемъ составѣ и отличаются замѣчательною цѣльностью. Сосредоточивая свое вдохновеніе на одномъ какомъ-нибудь чувствѣ, нашъ поэтъ рукою мастера изображаетъ его развитіе и переливы, оттѣняя каждый изъ нихъ новыми чертами и такимъ образомъ все полнѣе и полнѣе раскрывая предъ нами свое душевное настроеніе. Эта искусная постепенность въ изображеніи чувства не имѣетъ ничего общаго со старинными пріемами риторическаго распространенія: она вѣрна психологически и потому производитъ глубокое впечатлѣніе. А что она выработана Батюшковымъ сознательно, это всего яснѣе, быть-можетъ, доказывается тѣмъ, что поэтъ рѣдко приберегаетъ къ концу своихъ стихотвореній самый сильный аккордъ своей лиры: напротивъ того, онъ обыкновенно предпочитаетъ заключить пьесу смягченными, пониженными тонами, которые замираютъ постепенно, словно теряются вдали, какъ звуки эоловой арфы, и тѣмъ дольше удерживаютъ душу читателя въ томъ настроеніи, какое желалъ вызвать поэтъ.
Нужно было воспитать въ себѣ тонкое художественное чувство, чтобы задавать подобныя задачи своему творчеству. И разрѣшеніе этихъ задачъ было тѣмъ труднѣе для Батюшкова, что онъ сознавалъ всю недостаточность или, вѣрнѣе сказать, всю необработанность того матеріала, которымъ ему приходилось орудовать: я разумѣю русскій литературный языкъ его времени. Дѣйствительно, подъ перомъ тогдашнихъ писателей русскій стихъ едва начиналъ пріобрѣтать гладкость, а силы, звучности и гармоніи достигалъ очень рѣдко; русская поэтическая рѣчь еще представляла нестройную смѣсь высокопарныхъ славянизмовъ съ сухими или даже пошлыми выраженіями самой обыденной фразеологіи; ради соблюденія размѣра слова часто располагались въ стихахъ очень произвольно, такъ что смыслъ рѣчи становился запутаннымъ. Батюшковъ сильно возмущался этими недостатками и причину ихъ предполагалъ въ свойствѣ самаго нашего языка. Какъ въ русскомъ, такъ и въ языкахъ германскаго корня, онъ находилъ „суровость, глухіе или дикіе звуки, медленность въ выговорѣ и нѣчто принадлежащее сѣверу“. „Я смѣшонъ по совѣсти“, писалъ онъ Гнѣдичу, окончивъ своего „Умирающаго Тасса“; — не похожъ ли я на слѣпого нищаго, который, услышавъ прекраснаго виртоуза на арфѣ, вдругъ вздумалъ воспѣвать ему хвалу на волынкѣ или балалайкѣ? Виртуозъ — Тассъ, арфа — языкъ Италіи его, нищій — я, а балалайка — языкъ нашъ, жестокій языкъ, что ни говори». Жесткости русскаго языка онъ противополагалъ музыкальность итальянскаго, которымъ восхищался въ стихахъ Данта и Петрарки, Аріоста и Тасса. Такой приговоръ надъ нашимъ богатымъ и прекраснымъ языкомъ, конечно, несправедливъ; но къ сужденію этому должно быть снисходительнымъ: напомню еще разъ, что Батюшковъ имѣлъ въ виду только скудный литературный языкъ своего времени, а не свѣжую, живую и образную рѣчь народную, которую онъ еще не научился цѣнить. Замѣчу кстати, что онъ не былъ исключительнымъ врагомъ и славянизмовъ; онъ вооружался только противъ злоупотребленія ими, но въ то-же время признавалъ, что «верхъ искусства — похищать древнія слова и давать имъ мѣсто въ нашемъ языкѣ». Вообще, онъ былъ того убѣжденія, что литературный языкъ создается тонкимъ чутьемъ и изящнымъ вкусомъ писателей, и что созданіе русскаго литературнаго языка еще не закончено, еще нуждается въ образованныхъ дѣлателяхъ. Самъ Батюшковъ не мало потрудился надъ обработкой нашей поэтической рѣчи: въ его стихотвореніяхъ встрѣчается много прекрасныхъ выраженій и оборотовъ, которыхъ нѣтъ у писателей болѣе ранняго времени, но которые были усвоены поэтами позднѣйшими. Что касается собственно версификаціи, то стройность, сжатость и вообще изящество итальянскаго стиха послужили ему образцомъ, по которому онъ старался выработать свой собственный стихъ. И усилія его были не напрасны: въ произведеніяхъ Батюшкова, особенно въ піесахъ позднѣйшей поры, стихъ его пріобрѣтаетъ гармонію, гибкость и упругость, небывалыя дотолѣ въ русской поэзіи.
Есть наслажденіе и въ дикости лѣсовъ,
Есть радость на приморскомъ брегѣ,
И есть гармонія въ семъ говорѣ валовъ,
Дробящихся въ пустынномъ бѣгѣ.
Я ближняго люблю, но ты, природа-мать,
Для сердца ты всего дороже!
Съ тобой, владычица, привыкъ я забывать
И то, чѣмъ былъ, какъ былъ моложе,
И то, чѣмъ сталъ подъ холодомъ годовъ.
Тобою въ чувствахъ оживаю:
Ихъ выразить душа не знаетъ стройныхъ словъ,
И какъ молчать о нихъ — не знаю.
Подъ строками такой мастерской фактуры, гдѣ однообразногармоническое теченіе словъ само по себѣ служитъ выраженіемъ грустнаго настроенія души поэта, не отказался бы подписать свое имя ни одинъ изъ лучшихъ русскихъ поэтовъ ни до Батюшкова, ни послѣ него. Не даромъ великій художникъ Пушкинъ назвалъ Батюшкова счастливымъ сподвижникомъ Ломоносова, сдѣлавшимъ для русскаго языка то же самое, что Петрарка для итальянцевъ.
Вообще, съ какой бы стороны мы ни взглянули на творческую дѣятельность Батюшкова, элементъ чистаго искусства выступаетъ въ ней на первомъ планѣ. Онъ былъ художникъ по преимуществу, и потому вліяніе, какое онъ могъ имѣть, должно было отразиться главнымъ образомъ въ области искусства.
Прямымъ и лучшимъ воспріемникомъ этого вліянія былъ именно Пушкинъ. Извѣстно, что въ молодости своей изъ всѣхъ русскихъ поэтовъ онъ подражалъ всего болѣе Батюшкову; онъ сохранилъ благодарную память и уваженіе къ нему и въ зрѣлыя лѣта. Въ посланіяхъ, элегіяхъ и антологическихъ пьесахъ Батюшкова Пушкинъ нашелъ образцы и художественной формы, и объективности поэтическаго міросозерцанія. То живое сознаніе и творческое возсозданіе душевной жизни, которое развилось такимъ роскошнымъ цвѣтомъ въ лирикѣ Пушкина и составляетъ ея неувядаемую прелесть, уже находится въ зародышѣ въ поэзіи Батюшкова, столь искренней и глубокой въ выраженіи личнаго чувства. Конечно, у геніальнаго ученика эта поэтическая психологія несравненно шире и разнообразнѣе, между тѣмъ какъ даровитый учитель былъ въ силахъ исчерпать лишь одно настроеніе — горькую разочарованность нѣжной и чувствительной души, но блестящая попытка Батюшкова все же составляетъ его великую заслугу: онъ первый, такъ сказать, далъ тонъ интимной лирикѣ въ нашей поэзіи.
Творческая дѣятельность Пушкина кладетъ столь рѣзкую грань въ развитіи нашей литературы, что вся прежняя жизнь ея кажется многимъ какъ бы въ туманѣ и считается не заслуживающею ближайшаго изученія. Это совершенно несправедливо. Ходъ нашей литературы до Пушкина представляетъ собою не только рядъ послѣдовательныхъ ступеней въ развитіи образованности; въ ней выступаютъ не только крупные дѣятели просвѣщенія, носители гуманныхъ идей, но и сильныя дарованія, оставившія хотя не многочисленные, но навсегда живые памятники своего творчества. Въ ряду этихъ дарованій одно изъ первыхъ мѣстъ принадлежитъ Константину Николаевичу Батюшкову, ближайшему предшественнику Пушкина и одному изъ тѣхъ русскихъ поэтовъ, которые, подобно ему, могли бы сказать о себѣ: «Нѣтъ, весь я не умру!»