Ханна Торстон : повесть из американской жизни (Тейлор)/ДО

Ханна Торстон. Повесть из американской жизни
авторъ Бейярд Тейлор

Источникъ: Приложеніе къ Журналу «Современник», №№ 6-10, 1864. az.lib.ru

ХАННА ТОРСТОНЪ. ПОВѢСТЬ ИЗЪ АМЕРИКАНСКОЙ ЖИЗНИ. БЭЙЯРДА ТЭЙЛОРА

ГЛАВА I.

ВЪ КОТОРОЙ МЫ ПОСѢЩАЕМЪ БОЛЬШОЕ ШВЕЙНOЕ ОБЩЕСТВО ВЪ ПТОЛЕМИ.

Маленькое общество Птолеми никогда еще не видывало такого оживленнаго сезона. Хоти это небольшой провинціальный городокъ, но его ни въ какое время нельзя было назвать скучнымъ; при сравненія съ другими сосѣдними городами, онъ производилъ на посторонняго человѣка впечатлѣніе избыткомъ жизни. Молигэнсвилль — за востокъ отъ него, Анакреонъ — не сѣверъ, и Атауга — на западъ, всѣ три лютые соперники почти равной величины, оплакивали нечестивое веселье населенія Птолеми и воздѣвали руки къ небу каждый разъ, когда упоминалось его имя. Но во время, къ которому относится вашъ разсказъ, — именно въ ноябрѣ 1852 года, довольно такое теченіе жизни въ Птолеми чрезвычайно какъ ускорилось образованіемъ большаго Швейнаго Общества. Это былъ новый общественный феноменъ, на который многія лица смотрѣли какъ за широкій шагъ къ тому тысячелѣтію, въ теченіе котораго, какъ говорится въ Апокалипсисѣ, дьяволъ будетъ низвергнутъ въ бездонную пропасть и за всей землѣ водворятся святость и блаженство. Если бы, однако, вы пожелали услышатъ совершенно противоположное мнѣніе, то стояло только упомянуть объ этомъ предметѣ кому нибудь изъ гражданъ Молигансвилля, Анакреона или Атауга. Дѣло просто состояло въ томъ, что нѣсколько швейныхъ кружковъ въ Птолеми, — числомъ, кажется, три и работавшихъ съ совершенно различными цѣлями, — согласились въ одно и то же время, въ одномъ и томъ же мѣстѣ, собираться на митинги и трудиться вмѣстѣ. Это было общественное учрежденіе, замѣнившее три небольшихъ и до нѣкоторой степени скучныхъ кружка, учрежденіе тѣмъ болѣе оживленное и интересное по своему смѣшанному составу. Предпріятіе было весьма дѣльное и, надобно сказать, къ чести Птолеми, что во всей странѣ мало найдется обществъ, которыя могли бы привести его въ исполненіе.

Первый кружокъ, имѣвшій по числу членовъ относительную важность, былъ швейный кружокъ, образовавшійся съ цѣлію составятъ капиталъ для поддержанія миссіи въ Джютнапорѣ. Члены его преимущественно принадлежали къ конгрегаціи высокопочтеннѣйшаго Самуэля Стэйльза. Четыре старыя дѣвы этого кружка принимали живѣйшее участіе въ четырехъ дѣтяхъ родителей индійскаго племени Телюгу, обращенныхъ въ христіанскую вѣру. Маленькая смуглая Элиза Клявей, Анъ Парротъ и Софія Стевенсонъ сами бывали въ этой отдаленной индійской овчарнѣ, между тѣмъ какъ четвертая, миссъ Рюэни Гудвинъ, хвасталась сыномъ (духовнымъ), которому дала имя покойнаго брата своего, Элиша. Съ удовольствіемъ занимались эти дѣвы приготовленіемъ трехъ кисейныхъ платьицъ, одной курточки, съ тесемочными узорами, и четырехъ, полудюжинъ носовыхъ платковъ для дѣтей Телюгу; въ увядшей груди каждой изъ нихъ происходилъ тайный трепетъ утраченной материнской любви, предаваться которой онѣ позволяли себѣ только во время подобныхъ трудовъ, показывавшихъ и благочестіе ихъ, и благотворительность.

Второй кружокъ состоялъ изъ дамъ, принадлежавшихъ къ Киммерійской церкви и предложившихъ устроитъ базарѣ, барыши котораго слѣдовало употребить на починку пасторскаго дома, приходившаго въ разрушеніе. Въ главѣ этого предпріятія была мистриссъ Вальдо, жена мѣстнаго священника. Ея желаніе ограничивалось только новой крышей и возобновленіями въ нѣкоторыхъ мѣстахъ штукатурки; перспектива этого кружка была довольно пріятная всѣ надѣялись, что онъ успѣетъ собрать необходимую сумму. Этому, однакоже, главнѣе всего долженъ быть обязанъ онъ личной популярности мистриссъ Вальдо. Птолеми былъ слишкомъ маленькій городокъ, и Киммерійская секта слишкомъ незначительна, чтобы изъ доходовъ ея церкви можно было дѣлать многое для ея пастыря…

Наконецъ, въ составъ общества входилъ еще одинъ швейный кружокъ, ограничивавшійся пятью или шестью семействами, цѣль котораго заключалась въ устройствѣ базара для подавленія рабства. Въ теченіе предшествовавшихъ девяти лѣтъ, этотъ маленькій кружокъ, твердый въ своихъ убѣжденіяхъ, приготовлялъ и уплачивалъ свою ежегодную дань; его нисколько не обезкураживалъ фактъ, что требованіе на ихъ любимый органъ нисколько не увеличивалось въ почтовомъ управленіи и что въ Конгрессѣ всегда упоминали объ ихъ прошеніяхъ, но никогда не давали имъ надлежащаго движенія, никогда ихъ не удовлетворяли. Члены этого кружка перенесли гоненіе, воздвигнутое на нихъ при самомъ началѣ, и болѣе уже не могли считать себя мучениками. Эпитеты: коварный фанатикъ! амальгамистъ! сыпались на нихъ до тѣхъ поръ, пока не перевелись ихъ враги, а перевелись они собственно потому, что утомились и пришли въ изумленіе, увидѣвъ, что значеніе ихъ уменьшалось по мѣрѣ того, какъ ближніе ихъ становились снисходительнѣе. Самыми ревностными и восторженными приверженцами этого маленькаго кружка были Вильгельмина Торстонъ, вдова квакера, и ея дочь Ханна, мистриссъ Меррифильдъ, жена сосѣдняго фермера, и Сетъ Ватльсъ, городской портной. Не смотря на малочисленность кружка, его члены, за однимъ только исключеніемъ, были женщины съ энергіей, съ свѣтлымъ умомъ, и поэтому не встрѣчалось серьезнаго препятствія къ принятію ихъ въ общество, тѣмъ болѣе что подозрѣнія относительно ихъ коварства ослабѣвали все болѣе и болѣе.

Предложеніе соединить эти кружки въ одно цѣлое было сдѣлано, какъ надо полагать, со стороны мистриссъ Вальда, сектаторскія наклонности которой постоянно уступали мѣста соціальнымъ инстинктамъ ея натуры. Трудность исполненія этого дѣла значительно уменьшалась тѣмъ, что всѣ семейства были уже знакомы и что, къ счастію, даже между двумя изъ нихъ не существовало серьезной вражды. Кромѣ, того въ женщинахъ есть врожденное чувство, которое влечетъ ихъ къ тому, чтобы шить съ кѣмъ нибудь вмѣстѣ и облегчать свой трудъ разговоромъ объ образчикахъ различныхъ матерій и о цѣнахъ. Общество имъ двадцати пяти до сорока членовъ оказывалось несравненно привлекательнѣе и одушевленнѣе, чѣмъ существованіе отдѣльныхъ маленькихъ кружковъ. Становился ли отъ того трудъ производительнѣе — это допросъ довольно сомнительный, но если и нѣтъ, то въ достиженіи цѣли разница оказывалась весьма небольшая. Голые Телюги нисколько бы не пострадали отъ недостатка въ одеждѣ; Киммерійцы продолжали бы назначать непомѣрныя цѣны на безполезные предметы; не погибъ бы и органъ третьяго кружка, подъ названіемъ The Slavery Annihilator, если бы изъ Птолеми меньше прежняго вылетало бабочекъ для вытиранія перьевъ и книжныхъ закладокъ съ приличными текстами.

Швейное Общество потому провозглашено было великимъ общественнымъ успѣхомъ и нашло себѣ покровителей въ лицѣ тѣхъ джентльменовъ, которымъ было дозволено посѣщать его послѣ чаю, и разумѣется съ условіемъ, что она будутъ платить нѣкоторую дань той или другой изъ трехъ группъ смотря по ихъ наклонностямъ. Мистриссъ Вальдо, съ общаго согласія, приняла на себя надзоръ за обществомъ, останавливая легкимъ ударомъ своей полной, мягкой руки, возникавшій отъ времена до времени споръ и милой тиранніей безпрерывное расположеніе джентльменовъ прерывать работу незамужнихъ лэди. Она представляла собою общество, въ которомъ твердый желтокъ миссіонерскаго фонда, уксусъ киммерійцевъ и горчица аболиціонистовъ теряли свои непріятныя свойства, соединяясь вмѣстѣ, и составляла вкусную общественную смѣсь. Она имѣла весьма пріятный, мягкій и звучный голосъ, имѣла смѣхъ, который также пріятно было слышать, какъ трескъ пылающихъ дровъ на открытомъ очагѣ. Самая главная прелесть ея, однако, состояла въ совершенномъ ея неведеніи истиннаго своего достоинства. Жителя въ Птолеми, въ равной степени несознававшія этого всепокоряющаго и со всѣмъ гармонирующаго качества, видѣвшіе, какъ ихъ якъ львицы и овечки мирно шили вмѣстѣ, поздравляли себя съ наступленіемъ блаженнаго тысячелѣтія. Рѣшительно всѣ были довольны, — даже священники Молигэнсвилля и Анакреона, нападавшіе на общество съ своихъ каѳедръ, — втайнѣ радовались такому прекрасному примѣру уклоненія отъ жесткихъ, узкихъ и тщательно замкнутыхъ обычаевъ оказывать благотворительность.

Былъ третій митингъ общества, на который собрались почти всѣ члены. Засѣданіе происходило въ домѣ мистера Гамильтона Бью, агента саратогскаго акціонернаго общества и одного изъ директоровъ банка въ Тиберіи. Мистриссъ Гамильтонъ Бью, заинтересованая собраніемъ контрибуціи для Джютнапорской миссіи, нарочно пригласила высокопочтеннѣйшаго Самуэля Стэйльза пожаловать до чаю, собственно для того, чтобы испросить благословеніе на обильный столъ хозяйки дома. Зала, при всей своей обширности (для Птолеми), была нѣсколько стѣснена собравшимися членами, потому мистриссъ Бью, предполагая большое прибытіе джентльменовъ, приказало вынести на кухню изъ гостиной и пріемной всѣ столы и такимъ обратить приготовила три удобные аппартамента, включая въ то число и залъ. Гости входили чрезъ боковой подъѣздъ, обыкновенно употребляемый семействомъ. У постороннихъ лицъ заняты были двѣ иди три лишнія лампы; общій видъ всѣхъ предметовъ до того былъ свѣтелъ и веселъ, что мистеръ Стэйльзъ прошепталъ мистриссъ Гамильтонъ Бью:

— Я боюсь, что во всемъ этомъ проглядываетъ легкомысліе, тщеславіе.

— Но вы сами знаете, какъ тяжело для глазъ заниматься шитьемъ при тускломъ свѣтѣ, сказала она: — къ тому же изъ нынѣшняго вечера мы хотимъ извлечь пользу для миссіонерскаго Фонда.

— Да, да! дѣйствительно! сказалъ пасторъ и сладко улыбнулся, взглянувъ на миссъ Элизу Клянси и Анъ Парротъ, которыя сравнивали платьица для своихъ маленькихъ смуглыхъ тезокъ.

— Мнѣ кажется, лучше бы сдѣлать со шнипомъ, сказала первая имъ нихъ.

— Ну, не знаю, лучше ли будетъ съ этой фигурой, замѣтила миссъ Парротъ: — моя Анъ стройная дѣвушка и все еще растетъ, поэтому ей лучше будутъ идти складки, а я ихъ сдѣлала двѣ, мнѣ кажется, такъ лучше.

— Какъ вамъ нравится это, миссъ Элиза? спросила мистриссъ Вальдо, подойдя въ этотъ моментъ съ тяжелой, связанной изъ пунцовой шерсти повязкой для волосъ, которую она бережно наложила на свои роскошные чорные волосы. Эффектъ былъ превосходный, отвергать этого невозможно. Контрастъ цвѣтовъ до такой степени былъ пріятенъ, что матеріалъ, изъ котораго была сдѣлана повязка, становился дѣломъ второстепеннымъ.

— Клянусь честью, весьма мило! отвѣчала миссъ Элиза.

— Какъ жаль, что вы не свяжете для себя, — къ вамъ это идетъ превосходно, замѣтила миссъ Парротъ.

— Я скорее бы стала сметать этимъ украшеніемъ пыль въ моей спальнѣ, весело возразила мистриссъ Вальдо, бросивъ украдкою взглядъ въ надкаминное зеркало. — Ахъ, миссъ Торстонъ, позволите намъ взглянуть на вашу обложку для альбома?

Ханна Торстонъ, завидѣвъ уютный спокойный уголокъ въ залѣ, — позади лѣстницы, торопилась завладѣть имъ. Жаръ въ гостиной сдѣлался для нея невыносимымъ, говоръ множества языковъ начиналъ терзать ея чувствительный квакерскій слухъ. Она сейчасъ остановилась, и въ отвѣтъ ни просьбу мистриссъ Вальдо, развернула продолговатый кусокъ свѣтло-коричневой шерстяной матеріи, на которомъ обозначался кустъ папоротника, съ вышитою уже шелкомъ зеленью. Золотистые стебельки и верхніе края листьевъ были выработаны съ чрезвычайно вѣрнымъ подражаніемъ природѣ.

— Это еще не больше, какъ рисунокъ, сказала Ханна, раскрывая шитье передъ любопытными глазами мистриссъ Вальдо и двухъ старыхъ дѣвъ.

Первая изъ нихъ, обладавшая природнымъ, хотя и неразработаннымъ вкусомъ ко всему прекрасному, пришла въ величайшій восторгъ

— Какъ это мило! воскликнула она: — будь я помоложе, я непремѣнно попросила бы васъ научить меня вышивать подобныя вещи. Я увѣрена, вы позволите мнѣ посмотрѣть вашу работу, когда будетъ кончена.

— Не знаю, почему моя Элиза не вышьетъ мнѣ одного изъ Джютнапорскихъ цвѣтковъ, сказала миссъ Кланси. Въ слѣдующемъ письмѣ непремѣнно напишу объ этомъ миссъ Бэрумъ — женѣ миссіонера, вы знаете. Это будетъ миленькая вещь на память.

Между тѣмъ начали собираться джентльмены. Пришелъ мистеръ Меррифильдъ и вмѣстѣ съ нимъ почтенный Зено-Гардеръ — членъ законодательной палаты атаугскаго округа. За ними явился высокопочтеннѣйшій мистеръ Вальдо, невысокаго роста, бодрый мужчина, съ сѣрыми глазами, короткимъ носомъ, выступавшимъ отъ лица подъ угломъ болѣе острымъ, чѣмъ бываетъ съ обыкновенными носами, и ртомъ, въ которомъ природѣ угодно было вставить зубы, принадлежащіе человѣку, вдвое выше его ростомъ, а по этой причинѣ губы его не могли закрывать ихъ совсѣмъ. Его лицо принимало чрезъ это выраженіе вѣчнаго голода. Въ немъ не очень замѣтенъ былъ видъ отчужденія, столь обыкновеннаго въ священникахъ тѣхъ, небольшихъ и незначительныхъ сектъ, которыя существуютъ по одному лишь упрямству. Этотъ видъ былъ нейтрализованъ въ немъ, если только не совершенно подавленъ, силою животнаго темперамента. Въ этой сторонѣ его натуры отчужденія не было.

Явилось также нѣсколько молодыхъ людей, застѣнчивыхъ юношей, черезчуръ самоувѣренныхъ молодыхъ людей двадцати двухъ, трехъ лѣтъ, съ поразительно модными воротничками; всѣ они распредѣлили себя по комнатамъ мистриссъ Гамильтонъ Бью. При усилившемся говорѣ, болѣе робкіе осмѣлились употребить въ дѣло свои языки, и общество скоро сдѣлалось столь одушевленнымъ, что для воспрепятствованія болѣе молодымъ дамамъ отрываться отъ дѣла, оказывалось необходимою вся власть мистриссъ Вальдо. Киммерійцамъ по правиламъ этикета, предоставили гостиную въ которой расположилось нѣсколько труженицъ на пользу миссіонерскаго фонда, детальные собралась въ другой, гдѣ мистеръ Стэйльзъ и мистеръ Вальдо вели чрезвычайно осторожный и приличный случаю разговоръ. Ханна Торстонъ заняла желанный уголокъ, позади лѣстницы въ залѣ, гдѣ къ ней присоединились мистриссъ Меррифильдъ и мистриссъ Софія Стевенсонъ. Мистриссъ Вальдо заняла мѣсто за тѣмъ же столомъ съ намѣреніемъ наблюдать въ промежутки своего командованія, какъ будутъ распускаться листья папоротника. Сетъ Ватльсъ присѣлъ въ уголокъ, съ нетерпѣніемъ ожидая случая завладѣть разговоромъ.

Сетъ былъ неуклюжая, непривлекательная личность, самое платье которой уже служило безпрестанной сатирой на его профессію и искусство. Первое впечатлѣніе, производимое этимъ человѣкомъ, состояло въ недостаткѣ компактной формы. Повидимому онъ былъ вылѣпленъ какимъ нибудь безсмысленнымъ подмастерьемъ и потомъ, недостаточно высушенъ. Лицо его было длинное и разъединенное на части въ своемъ контурѣ, безъ всякой связи между чертами, покатый лобъ былъ сжатъ при вискахъ чередъ уходилъ назадъ, наподобіе высокаго и узкаго горнаго хребта. Волосы, полинялаго каштановаго, цвѣта, были причесаны за уши, гдѣ они свѣшивались жесткими полу-кудрями на широкій, отложной воротничекъ, который открывалъ его шею до вершины грудной кости. Глаза его были сѣрые, тусклые, выпуклые и безъ всякаго выраженія. Носъ былъ длинный и грубо сформированный съ тупымъ концомъ и толстыми ноздрями; его губы, хотя и короткія, имѣли то особенное, неопредѣленное образованіе, при которомъ весьма трудно опредѣлитъ точную линію раздѣла между ними. Толстыя, блѣдноватыя, красновато пурпуроваго цвѣта, онѣ, повидимому, сходились вмѣстѣ на внутреннихъ краяхъ. Большія руки его висѣли, и всѣ его суставы казались шишковатыми и слабыми. Кожа его имѣла видъ той маслянистой липкости, какая свойственна подобнымъ организмамъ. Люди этого рода, повидимому, дѣлаются изъ палочекъ и замазки. Ни въ одной части ихъ тѣла нѣтъ ни нерва, ни гибкости, ни энергіи, ни дѣятельности, ни способности проводить впечатлѣніе.

Оставивъ дамъ миссіонерскаго фонда слушать послѣднее письмо мистриссъ Бэрумъ, въ которомъ описывалось состояніе ея школы въ Джютнапорѣ, и киммерійцевъ совѣщаться насчетъ устройства базара, мы присоединимся къ грушѣ, находившейся въ залѣ. Мистрисъ Вальдо только что заняла свое мѣсто въ седьмой разъ, сказавъ: — я сегодня рѣшительно ничего не сдѣлаю! когда ея вниманіе было привлечено словами Ханны Торстонъ, отвѣчавшей на какое-то замѣчаніе мистриссъ Меррифильдъ:

— Это слишкомъ пріятное мѣсто, чтобы не быть домомъ для милыхъ и пріятныхъ людей.

— Вы вѣрно говорите о Лэйксайдѣ, не правда ли? спросила она.

— Говорятъ, что онъ проданъ, сказала мистриссъ Меррифильдъ. — Вы ничего не слышали?

— Кажется, мистеръ Вальдо говорилъ объ этомъ во время обѣда. — Его купилъ мистеръ Вудбьюри, или что-то въ родѣ этого имени. Богатый человѣкъ. Онъ еще въ какомъ-то родствѣ съ Деннисонами. Мы ждемъ его съ минуты на минуту. Я этому очень рада, потому что хочу и на него наложить контрибуцію. Ахъ, какъ прелестно! Скажите, Ханна, вы сначала копируете вашъ рисунокъ съ листьевъ, или дѣлаете его на память?

— Вудбьюри? Въ родствѣ съ Деннисонами? повторила мистриссъ Меррифильдь. — Боже мой! Неужели это маленькій Максвелъ!.. Максъ, какъ мы обыкновенно называли его, но это было давно, очень давно… назадъ тому лѣтъ двадцать, по крайней мѣрѣ. Васъ, мистриссъ Вальдо, тогда еще здѣсь не было, и васъ, Ханна, тоже не было. Впослѣдствіи я слышала, что онъ уѣхалъ въ Калькутту. Я помню его очень хорошо: бойкій, кудреватый мальчикъ, но ничего не смыслившій въ сельскомъ хозяйствѣ. Онъ и мой бѣдный Абсаломъ — при этомъ она подавила вырывавшійся вздохъ — любили постоянно быть вмѣстѣ.

Необыкновенное движеніе въ гостиной прервало разговоръ.

Тамъ раздались восклицанія, шумъ двигающихся стульевъ, невнятный фразы, и за тѣмъ слышенъ былъ громкій голосъ почтеннаго Зева Гардера: весьма пріятно, сэръ, познакомиться съ вами, весьма пріятно! Мистриссъ Вальдо подошла къ дверямъ и начала выглядывать изъ нихъ, и шопотомъ телеграфировать маленькой партіи на лѣстницей свои наблюденія. — Это мистеръ Хамондъ, адвокатъ изъ Тиберія, и какой-то другой человѣкъ, совершенно незнакомый, высокаго роста, съ загорѣлымъ лицомъ, съ усами… Но мнѣ нравятся его наружность. Ахъ! съ этимъ восклицаніемъ она подбѣжала къ своему мѣсту. — Повѣрите ли вы? это тотъ самый человѣкъ, о которомъ мы сейчасъ говорили, — мистеръ Вудбьюри!

По принятому обычаю птолемійскаго общества, хозяинъ дома бралъ новыхъ лицъ подъ свое покровительство и формальнымъ образомъ представлялъ каждому изъ присутствующихъ. Черезъ нѣсколько минутъ представленіе въ гостиной кончилось, и незнакомецъ пришелъ въ залъ. Миссъ Торстонъ, взглянувъ къ верху съ весьма естественнымъ любопытствомъ, встрѣтила пару выразительныхъ коричневыхъ глазъ, которые въ этотъ самый моментъ случайно остановились на ней. Мистеръ Гамильтонъ Бью приблизился къ маленькой партіи и исполнилъ свою обязанность. Незнакомецъ раскланивался весьма непринужденно и съ выраженіемъ радости, что доказывало его расположеніе провести время въ этомъ обществѣ. Мистриссъ Вальдо, никогда не стѣснявшаяся своимъ мнѣніемъ о лицахъ, составленномъ по ихъ наружности, добродушно протянула ему свою руку.

— Мы только что сію минуту говорили о васъ, мистеръ Вудбьюри! сказала она. — Я желала увидѣть васъ здѣсь собственно для того, чтобы обложить васъ данью въ пользу нашего швейнаго кружка. Но такъ какъ вы будете вашимъ сосѣдомъ, то я потребую ее отъ васъ въ другое время.

— Почему же не теперь? спросилъ джентльменъ, вынимая кошелекъ. — Первыя мысля часто бываютъ самыя лучшія, притомъ же вы вѣроятно знаете пословицу насчетъ безотлагательныхъ расчетовъ. Пожалуйста, примите вотъ это, какъ знакъ, что вы ее считаете меня чужимъ человѣкомъ.

— О, благодарю васъ! воскликнула мистриссъ Вальдо, получивъ банковый билетъ. — Но, продолжала она, колеблясь: — слѣдуетъ ли это считать за даръ одному нашему обществу, или я должна подѣлиться имъ съ другими?

Особенный тонъ голоса, которымъ сдѣланъ былъ этотъ вопросъ, допускалъ только одинъ безусловный отвѣтъ. Никакой мужчина не съумѣлъ бы произнести его такъ выразительно.

Когда цѣль учрежденія швейнаго общества была объяснена, мистеръ Вудбьюри пріобрѣлъ всеобщую популярность за принесеніе равной дани тремъ кружкамъ. Если бы онъ не имѣлъ побудительной причины, если бы менѣе былъ расположенъ къ немедленному созданію теплой атмосферы вокругъ будущаго своего дома, онъ не далъ бы такъ много. Послѣдствія щедрости его не замедлили обнаружиться. Дня два спустя къ нему явился баптистъ изъ Атауга съ подпиской на построеніе ихъ церкви; даже молигэнсвилльскія дамы до такой степени преодолѣли въ себѣ антипатію къ птолемійскому обществу, что обратились за вспомоществованіемъ на миссію въ Пуло-Бизамѣ, на Ладронскихъ островахъ, которая была предметомъ ихъ особеннаго попеченія.

Введеніе новаго элемента въ общество, столь чисто мѣстное, какъ общество Птолеми, обыкновенно принимается за нѣкоторое стѣсненіе. Гдѣ новое лицо является человѣкомъ съ видимымъ образованіемъ, превосходство котораго въ различныхъ отношеніяхъ инстинктивно ощущается всѣми, но съ негодованіемъ будетъ отвергнуто, если кто нибудь рѣшится утверждать въ немъ это превосходство, тамъ всегда раждается скрытное опасеніе его сужденій. Тутъ полагается, что его глазъ и ухо всегда находятся въ напряженномъ состояніи, всегда готовые подмѣтить и подслушать что нибудь смѣшное? при его приближеніи разговоръ становится сдержаннымъ и формальнымъ; веселые, рѣзвые юноши и дѣвицы притихаютъ, въ разговорѣ ихъ слышатся скучныя общія мѣста, и это продолжается до тѣхъ поръ, пока не пройдетъ первый ознобъ, произведенный его присутствіемъ. Мистеръ Вудбьюри владѣлъ достаточнымъ тактомъ, чтобы замѣтить и разсѣять это впечатлѣніе. Его обычныя манеры имѣли легкій оттѣнокъ застѣнчивости, но ни одинъ человѣкъ не могъ бы показать себя болѣе непринужденнымъ и граціознымъ. Немногимъ изъ помнившихъ его «маленькимъ Максомъ» — и между ними мистриссъ Меррифильдъ — онъ оказывалъ сердечную теплоту стараго друга, и смѣялся съ наслажденіемъ. отъ чистой души, когда они напоминали ему дѣтскія его проказы, которыми обозначались его лѣтнія пребыванія въ Лэйксайдѣ. Сподвижницы миссіонерскаго фонда съ удовольствіемъ услышали отъ него, что хотя онъ не былъ въ Джютнапорѣ, но однажды видѣлъ мистера Бэрума, въ пріѣздъ этого джентльмена въ Калькутту. — Какая жалость, что онъ не съѣздилъ въ Джютнапоръ! Онъ могъ бы сообщить мнѣ что нибудь о моей Элизѣ, замѣтила массъ Кланси въ сторону. — Короче, ледъ между мистеромъ Вудбьюри и прочими членами общества разломанъ былъ такъ быстро, что едва-ли было примѣтно образованіе первой тоненькой его коры. Его представленіе птолемійскому обществу — это былъ, употребляя мѣстное выраженіе Бостона, «успѣхъ».

Разговоръ снова становился все громче и громче, поднимался до высокой ноты, и стихнулъ только на нѣсколько минутъ послѣ того, какъ разнесли треугольные кусочки сладкаго пирога, который мистриссъ Гамильтонъ Бью подавала изъ собственныхъ рукъ. За ней слѣдовалъ мистеръ Гамильтонъ Бью съ звенящимъ подносомъ, покрытымъ стаканами лимонада, который дамы пили съ наслажденіемъ. Четыре старыя дѣвы, замѣтивъ, что мистриссъ Самюэль Стэйльэъ выпила только полстакана, поставили на подносъ и свои выпитыя до половины, хотя въ душѣ и желали бы опорожнить ихъ до дна. Иголки, какъ будто усталыя, начали дѣлать неровныя движенія по шелковому, бумажному или кисейному плацъ-параду. Одна отсталая за другой оставляли ряды дружнаго строя, пока наконецъ не было объявлено, что «на этотъ вечеръ мы сдѣлали довольно». Послѣ этого приступили къ пѣнію, которое началось гимномъ: «Съ ледяныхъ горъ Гренландіи», и къ которому присоединилась половина общества. Миссъ Софія Стевенсонъ, обладавшая хорошимъ голосомъ, хотя въ немъ иногда и отдавались рѣзкіе звуки, управляла пѣніемъ; — мистеръ Вудбьюри, заслышавъ, что голоса раздѣлились неравномѣрно, запѣлъ своимъ звучнымъ прекраснымъ баритономъ. Эта поддержка была немедленно замѣчена; и по окончаніи гимна, мистриссъ Вальдо попросила его сдѣлать для нихъ удовольствіе пропѣть соло.

— Я лучше люблю слушать, отвѣчалъ Вудбьюри. — Я знаю однѣ только старыя, очень старыя пѣсни, которыя вы всѣ уже слышали. Во всякомъ случаѣ, я съ удовольствіемъ спою одну изъ нихъ, если вы позволите мнѣ услышать что нибудь поновѣе и посвѣжѣе.

Этими словами онъ совершенно безсознательно намекнулъ на обычай Птолеми: никогда не пѣть, пока не пропоетъ кто нибудь другой ля вашего поощренія. Трудность состояла въ томъ, чтобы отыскать поощрителя.

Мистриссъ Вальдо въ тотъ же моментъ обратилась къ Сетъ Ватльсу, и тотъ, безъ всякихъ отговорокъ, запѣлъ хриплымъ басомъ; «зачѣмъ ты, бѣлый человѣкъ, слѣдишь за мною по тропинкѣ, — какъ гончая собака, напавшая на тигровъ слѣдъ?» — Слова этой пѣсни были англійскія, но Сетъ такъ ихъ коверкалъ придыхательными буквами, что незнавшему ее невозможно было понять, что именно и на какомъ языкѣ онъ поетъ.

— Скажите на милость, что это за пѣсня? прошепталъ мистеръ Вудбьюри.

— Это «Плачь индійскаго охотника», отвѣчала мистриссъ Вальдо: онъ постоянно поетъ ее. Сейчасъ будетъ слѣдовать припѣвъ, — преуморительный; послушайте!

И дѣйствительно, изъ груди пѣвца вылетѣли какія-то дикія завыванья въ минорномъ тонѣ, что-то въ этомъ родѣ: — йюу-йю-у! Ию-yy-ÿ. ию-у-у-уу!

— Послѣ этого, подумалъ Вудбьюри: — они выслушаютъ и старую пѣсню, хотя бы тысячу разъ повторенную, — и, послѣ вторичной убѣдительной просьбы, опъ пропѣлъ просто, безъ всякой попытки блеснуть исполненіемъ, — ирландскою мелодію: «The Harp of Tara».

Наступило глубокое молчаніе въ то время, какъ комнаты огласились звуками его чистаго мужскаго голоса. Хотя вообще замѣчено, что лица менѣе развитыя, не одаренныя обширными умственными способностями, поютъ съ самымъ вѣрнымъ и самымъ трогательнымъ выраженіемъ, потому собственно, что голосъ и умъ рѣдко гармонируютъ другъ другу, но прекрасный органъ Максвела Вудбьюри не былъ дарованъ ему въ ущербъ его мозга. Это была какая-то счастливая случайность природы. Его слушатели не знали еще, до какой степени удивительно хорошо передавалъ онъ вздохи ирландскаго сердца, но они были довольны и нисколько не скупилась на выраженія своего восторга.

Просили другихъ пропѣть еще что нибудь, и безуспѣшно. Само собою разумѣется, что эти просьбы сопровождались лестью, а отказы — охриплостью голоса и внезапною потерею памяти. Одна молоденькая лэди начала было романсъ: Isle of Beauty (островъ красоты), и остановилась при концѣ перваго стиха; всѣ возгласы: «продолжайте, продолжайте! — Какъ это мило!» не могли послужить для нея поощреніемъ: продолжать она не могла. Наконецъ, кто-то, увидѣвъ Ханну Торстонъ, которая убрала свое рукодѣлье и сидѣла въ сравнительно темномъ углу, вскричалъ:

— Ахъ, миссъ Торстонъ! — пропойте намъ пѣсенку, которую вы пѣли въ послѣдній разъ — что-то о горахъ — вы помните.

Миссъ Торстонъ вздрогнула, какъ будто ее оторвали отъ глубокой думы, и въ тоже время на лицѣ ея показался румянецъ, нѣжный и перелетный, какъ тѣнь розы, брошенной на бѣлый мраморъ. Она слушала Вудбьюри и съ чувствомъ, слово за словомъ и тонъ за тономъ, слѣдила за этой прекрасной ирландской мелодіей. Трагическій паѳосъ послѣднихъ стиховъ;

«For freedom now so seldom wakes,

The only throb she gives

Is when some heart indignant breaks,

To show that stilt she lives! (*)».

(*) Свобода теперь такъ рѣдко пробуждается; только тогда и является въ ней судорожный трепетъ, когда разбивается чье нибудь негодующее сердце, чтобы показать, что она все еще живетъ.

своею торжественностью, въ которой проглядывало отчаяніе, произвелъ въ ней невольный трепетъ. Какую глубину, какую силу обманутой надежды и подавленнаго стремленія къ чему-то возвышенному выражали эти слова! Въ ея собственномъ сердцѣ пробудилось какое-то дремлющее чувство и отозвалось на этотъ паѳосъ тою быстрою внутреннею болью, которая представила бы собою вопль, если бы была выражена въ звукахъ. Не бываетъ ли иногда и отчаяніе, выражаемое мелодіей, превосходнѣе, возвышеннѣе самой радости. Въ этихъ стихахъ выражалась та тяжелая грусть мечтательной натуры, которая составляетъ полуторжество, потому что вдохновеніе, которое приводитъ въ нихъ безнадежность желаній, показываетъ въ то же время ихъ красоту и возвышенность.

Просьба, съ которой обратились къ Ханнѣ, была какимъ-то сотрясеніемъ, пробудившимъ въ ней самосознаніе. Ее просили съ такою горячностью, что отказаться было бы съ ея стороны весьма не любезно, и при томъ же внутреннее убѣжденіе говорило ей, что ея глубокая задумчивость, хотя и невольная, была неумѣстна. Она воспользовалась небольшимъ промежуткомъ времени, необходимымъ для водворенія тишины — въ провинціальныхъ обществахъ Америки, каждой пѣснѣ всегда предшествуетъ тишина — чтобы придти въ полное самообладаніе. Голосъ ея не дрожалъ, онъ улеталъ вмѣстѣ съ словами въ предѣлы тихаго свѣтлаго эѳира, въ которыхъ картины, изображаемыя въ пѣснѣ, представлялись чистыми, ясными и величественными. Это было одно изъ тѣхъ лирическихъ произведеній мистриссъ Хемансъ, при пѣніи которыхъ невольно является идея о музыкальномъ рожкѣ въ губахъ женщины, — рожкѣ, въ которомъ не слыхать грубаго треска военнаго горна, — въ немъ рѣзкіе звука послѣдняго смягчены до нѣжности, — но все же, вы слышите рожокъ. Ханна пѣла слова невѣсты альпійскаго охотника:

«Сердце твое далеко за предѣлами здѣшняго міра;

Тамъ, гдѣ весело прыгаетъ дикая серна,

Гдѣ шумный потокъ уноситъ горныя сосны.

Гдѣ снѣжныя выси сверкаютъ какъ звѣзды,

Гдѣ въ тихомъ воздухѣ слышится голосъ лавины.

Тамъ-тамъ твое сердце, охотникъ!»

Это была скорѣе музыкальная декламація, чѣмъ пѣніе. Головъ Ханны, чистый, нѣжный и звучный, ясно опредѣлялъ мелодію. Это была звучная пѣсня тѣхъ «снѣжныхъ и ледяныхъ высотъ», гдѣ каждый крикъ или призывъ сопровождается музыкальнымъ эхо, — гдѣ разрѣженный воздухъ и безпредѣльное пространство измѣняютъ каждому звуку. Ханна Торстонъ пѣла и въ то же время воображеніе рисовало передъ ней картины альпійской природы. При болѣе блѣдномъ солнечномъ свѣтѣ, подъ сводомъ темноголубаго неба, она видѣла острыя серебристыя ледяныя верхушки горъ, небольшія пространства коротенькой лѣтней травы, — массы сѣраго гранита и снѣжную пыль низвергающейся лавины. Кто хоть разъ видѣлъ эти предметы въ натурѣ, тотъ снова смотрѣлъ на нихъ, слушая Ханну. Сама она, однакожъ, не сознавала своей драматической силы; довольно было для нея ужо того, что она доставляла удовольствіе.

Въ глазахъ Максвела Вудбьюри загорѣлся огонь въ то время, когда передъ нимъ возникали одни за другимъ холодные и величественные ландшафты швейцарской природы. Надъ такимъ сосновымъ лѣсомъ и голубыми ледяными пещерами ледника Розенлау онъ видѣлъ иззубренную пирамиду Веттергорна, освѣщенную утреннимъ солнцемъ, и невольно спрашивалъ себя: что за магическая сила вызвала въ его памяти эту полузабытую картину. Какимъ образомъ эта блѣдная, тихая дѣвушка, которая въ музыкальномъ смыслѣ далеко была не пѣвица, и которая, по всей вѣроятности, никогда не видѣла Альповъ, какимъ образомъ она усвоила голосъ, составляющій принадлежности ихъ пустыннаго великолѣпія. Но эти вопросы сдѣланы были впослѣдствіи. Послѣдніе стихи, выражавшіе только терпѣиіе покорность любви въ горной долинѣ, омрачили до нѣкоторой степени блескъ перваго впечатлѣнія и заставили его вернуться къ швейному обществу безъ ощущенія грубаго, рѣзкаго перехода. Онъ искренно поблагодарилъ пѣвицу, — поступокъ необыкновенный въ то время въ Птолеми, вызвавшій удивленіе со стороны Ханны Торстенъ, для которой слова его заключали въ себѣ большее значеніе, чѣмъ обыкновенную любезность.

Къ этому времени собравшееся общество сдѣлалось веселѣе и непринужденнѣе. Высокопочтеннѣйшій Самюзль Стэйльзъ забылъ о роскоши освѣщенія мистриссъ Бью и даже позволялъ себѣ обмѣняться съ мистриссъ Вальдо нѣсколькими шутками (самаго скромнаго и приличнаго свойства). Прочіе гости раздѣлились на небольшія группы и занялись веселой болтовней, молодые джентльмены и лэди выбрали себѣ мѣста подальше отъ людей женатыхъ. Злословіе было облѣплено сахаромъ, чтобы скрыть настоящій свой характеръ, любовь приняла на себя кислую наружность, чтобы избѣгнуть наблюденія другихъ; всѣ невинныя маски и наряды общества были въ полномъ дѣйствіи, совершенно такъ, какъ въ атмосферѣ большихъ городовъ.

Завязавшійся между Сетъ Ватльсомъ и почтеннымъ Зено Гардеромъ довольно горячій споръ о невольничествѣ быстро приближался къ раздору. Зено слишкомъ запальчиво нападалъ на аболиціонистовъ, между тѣмъ, какъ Сетъ ссылался на декларацію о независимости. Два голоса изъ нихъ, каждый весьма непріятный для чувствительнаго слуха, сдѣлались, наконецъ, до такой степени громки, что обратили на себя вниманіе мистриссъ Вальдо, никогда не упускавшей случая показать свою власть.

— Перестаньте, перестаньте! сказала она, положивъ руку па плечо Сета, а другой погрозивъ почтенному Зено: — здѣсь не мѣсто. Швейное общество никогда не установится, если мы будемъ позволять подобныя вещи. И кромѣ того, какая изъ этого польза? Я увѣрена, что вы проспорите цѣлую ночь, и къ утру все-таки не согласитесь.

— Нѣтъ, вскричалъ Сетъ; — ваша партія политиковъ совершенно чужда гуманныхъ вопросовъ.

— А наши фанатики-аболиціонисты никогда не смотрятъ на предметы съ практической точки зрѣнія, возразилъ почтенный Зено.

— Если вы не остановитесь, то я должна буду сказать, что какъ въ тѣхъ, такъ и въ другихъ недостаетъ понятія о приличіи, замѣтила мистриссъ Вальдо.

Эготъ маленькій эпизодъ привлекъ къ себѣ нѣсколько зрителей, которые очевидно были на сторонѣ мистриссъ Вальдо. Судья, такъ обыкновенно величали почтеннаго Зено, замѣтивъ это, величественно всталъ и воскликнулъ: — хотя мы не признаемъ правъ женщины, но покоряемся ея власти. Потомъ, сдѣлавъ почтительный поклонъ, удалился. Сетъ Ватльсъ, не имѣя болѣе оппонента, осужденъ быть на молчаніе.

Между тѣмъ въ гостяхъ разнесся шопотъ, что слѣдующій митингъ общества будетъ на фермѣ Меррифильда, мили на полторы отъ Птолеми. Это было устроено, послѣ довольно продолжительнаго совѣщанія, передовыми лэди. Мистеръ Меррифильдъ все еще принадлежалъ къ конгрегаціи высокопочтеннѣйшаго Самюела Стэйльза, хотя и не пользовавшейся весьма хорошей репутаціей. Его ферма или домъ при фермѣ имѣлъ обширное помѣщеніе, и самъ онъ считался превосходнымъ «хозяиномъ» и радушнымъ человѣкомъ, особливо для гостей. Кромѣ того онъ былъ единственный членъ небольшой партіи аболиціонистовъ, который могъ бы удобно принять къ себѣ общество, онъ только одинъ въ состояніи былъ выполнить всѣ общественныя обязательства, тогда какъ остальные члены лишены были этой возможности. Четыре дѣвы обмѣнялись страдальческими взглядами, какъ будто говоря ими: «вотъ крестъ, который мы должны нести по необходимости». Надобно замѣтить, что мистеръ Меррифильдъ положительно отказался отъ принесенія дани на чужеземныя миссіи, на томъ основаніи, что черныхъ язычниковъ было много и въ своемъ отечествѣ. Молодые люди были какъ нельзя болѣе довольны, и такимъ образомъ приближеніе къ блаженному тысячелѣтію не прерывалось.

Болѣе степенные и важные гости уже разошлись, и вскорѣ началось общее движеніе къ возвращенію по домамъ. Дамы надѣли шляпки и шали въ спальнѣ хозяйки на верху, а джентльмены разобрали свои шляпы и пальто, которыя были свалены въ одну груду на кухонной скамьѣ. Для облегченія выхода хозяйка дома отворила дверь пріемнаго зала, выходившую на парадное крыльцо. Оживленныя группы собрались на площадкѣ лѣстницы, у дверей и въ галлереѣ. Джентльмены спѣшили воспользоваться неотъемлемой ихъ привилегіей провожать прекрасный полъ; отъ времени до времени черезъ двери проскользали молоденькія пары, въ полномъ убѣжденіи, что ихъ никто не замѣтилъ; съ различныхъ сторонъ слышалось: «пожалуйста приходите къ намъ!» слышался шопотъ недосказанныхъ новостей, раздавались женскіе поцалуи; въ заключеніе всего прощальный привѣтъ мистера и мистриссъ Гамильтонъ Бью: — "Good bye! До свиданія! мы никогда такъ хорошо не проводили времени! — и гости разбрелись.

Съ удаленіемъ послѣдняго гостя, мистеръ Гамильтонъ Бью тщательно затворилъ и замкнулъ двери, и потомъ замѣтилъ женѣ своей, гасившей лишнія лампы.

— Ну что, Марта, кажется, все было хорошо, хотя я не совсѣмъ въ этомъ увѣренъ. Мистеръ Стэйльзъ съ удовольствіемъ пилъ чай, и пирожное должно быть было довольно хорошо, судя по тому, какъ оно изчезало съ подноса.

— Да, оказала мистриссъ Бью: — одно время я боялась, что его не достанетъ. Я подумала, да поздно, что надобно бы печь пять пироговъ, вмѣсто четырехъ. Патока ужасно дорога!

— Ну что тутъ такое! Ужъ если дѣлать на широкую ногу, то лишнихъ два шиллинга не составятъ разсчета, замѣтилъ мужъ успокоительнымъ тономъ. — При томъ же я надѣюсь покрытъ эти издержки, уговоривъ Вудбьюри застраховать свой домъ въ нашей конторѣ. Деннисоны всегда страховались въ Этнѣ.

ГЛАВА II.

МИСТЕРЪ ВУДБЬЮРИ ВСТУПАЕТЪ ВО ВЛАДѢІЕ ЛЕЙКСАЙДОМЪ.

Въ тотъ самый день, когда въ Птолеми собрался митингъ швейнаго общества, въ Лэйксайдѣ происходила необыкновенная суматоха. Прошло какихъ нибудь четыре или пять дней послѣ того, какъ жившее въ уединеніи небольшое семейство было изумлено извѣстіемъ, что это старое мѣсто окончательно продано, а теперь пришла коротенькая записка отъ мистера Хамонда, который былъ агентомъ этого имѣнія, извѣщавшая, что новый владѣлецъ по всей вѣроятности явится туда въ теченіе дня.

Первая мысль, которая пришла въ озабоченную голову мистриссъ Фортитюдъ Бабъ, ключницы дома, состояла въ томъ, чтобы немедленно позвать старую Мелинду, негритянку, спеціальность которой заключалась въ наблюденіи за чистотою въ домѣ. Если бы было достаточно времени, мистриссъ Бабъ велѣла бы выскоблить и вымыть весь домъ, отъ чердака до подвала. Посторонній человѣкъ не замѣтилъ бы въ домѣ безпорядка или недостатка опрятности въ какомъ бы то ни было мѣстѣ; но высокая ключница, подперши руками бока, въ отчаяніи восклицала: — Что буду я дѣлать? Тутъ мало времени вымести комнаты; а когда же съ одной прислугой вымоешь полы! И опять же я не знаю, которая изъ двухъ спаленъ понравится ему. Почему бы мистеру Хамонду не задержать его, пока здѣсь на приведется все въ порядокъ, пока все не приметъ приличнаго вида? Библіотека была такъ долго заперта; нужно что нибудь состряпать… хоть торты что ли, для что нибудь такое… Арбутусъ, заколи двухъ цыплятъ — проворнѣй!

— Да вы не хлопочите много, матушка Форти, отвѣчалъ Арбутусъ Вильсонъ, здоровый молодой человѣкъ, которому мистриссъ Бабъ отдала приказаніе относительно цыплятъ: — дурнаго покамѣстъ еще нѣтъ ничего. Максвель, т. е. мистеръ Вудбьюри, должно вамъ сказать, когда бывалъ здѣсь прежде, то хотя сначала и было не совсѣмъ-то ладно, но онъ всегда оставался доволенъ.

— Мнѣ кажется, ты думаешь, что люди въ теченіи двадцати лѣтъ не измѣняются. Трудно сказать теперь, каковъ вышелъ изъ него человѣкъ. А вотъ идетъ Мелинди. Я думаю открыть библіотеку, пусть намного провѣтрится, пока Мелинди прибираетъ спальни.

Раздражительности, въ которой находилась мистриссъ Бабъ, была причина гораздо сильнѣе, чѣмъ состояніе комнатъ въ домѣ Лэйксайдъ. Съ того времени, когда она впервые поступила въ этотъ домъ въ качествѣ ключницы, прошло такъ много лѣтъ, что повидимому, имѣніе это на столько сдѣлалось ея собственностью, на сколько оно было собственностью семейства Деннисона. Смерть мистриссъ Деннисонъ, мѣсяцевъ восемь тому назадъ, привела ее къ сознанію неопредѣлительности ея права. Теперь же, когда имѣніе было окончательно продано, и ожидали уже прибытія новаго владѣльца, нѣсколько дней, по всей вѣроятности, опредѣлять, должно ли подтвердиться ея право, или ей придется скитаться по бѣлому свѣту. Хотя ея воспоминанія о Максвелѣ Вудбьюри, послѣднее посѣщеніе которымъ Лэйксайда состоялась во время перваго года ея господствовала, заключали въ себѣ столько пріятнаго, сколько совмѣстно было съ ея суровой натурой, но все же она ждала его пріѣзда съ смѣшаннымъ чувствомъ досады и боязни. Правда, онъ былъ въ отношеніи къ ней немного ближе тѣхъ родственниковъ мистриссъ Деннисонъ, которыя сдѣлались наслѣдниками имѣнія, потому что послѣднихъ мистриссъ Бабъ никогда не имѣла, между тѣмъ, какъ его она нерѣдко нѣжно бранила и сурово ласкала; во всякомъ случаѣ она чувствовала, что удаленіе Арбутуса Вильсона и ея самой изъ этого мѣста было бы позорною несправедливостью и фактомъ, что подобное удаленіе предвѣщало что нибудь недоброе въ свѣтѣ.

Арбутусъ, дюжій, здоровый, статный дѣтина, былъ ея прапасынокъ, если только можетъ считаться такое родство. Отецъ его, перешедшій въ вѣчность вскорѣ послѣ его смерти, принадлежалъ къ числу тѣхъ невоспитанныхъ, невѣжественныхъ людей, слухъ которыхъ одаренъ необыкновенною способностью быстро ловить и долго удерживать высокопарныя слова. Ничто не доставляло ему такого удовольствія, какъ слушать чтеніе библейскихъ генеалогій. Онъ гдѣ-то подмѣтилъ слово arbutus, звукъ котораго до такой степени понравился ему, что назвалъ имъ своего первенца, совершенно не понимая его значенія. Годъ или два спустя послѣ его смерти, вдова Вильсонъ вышла замужъ за Джасона Баба, честнаго, смирнаго плотника, показавшаго себя добрымъ отцамъ для маленькаго Арбуса; но, къ несчастію, въ первый годъ ея вторичнаго супружества, зловредная горячка свела ее въ могилу. Вдовецъ, оплакивая свою потерю, лелѣялъ ея дѣтище съ добросовѣстнымъ постоянствомъ; по наконецъ, по чувству долга къ мальчику и по влеченію сердца, женился на миссъ Фортитюдъ Винтерботомъ, высокомъ, степенномъ, самонадѣянномъ созданіи, переходившемъ въ періодъ стараго дѣвства.

Судьба, повидимому, рѣшилась вмѣшиваться въ супружескіе планы Джасона Баба; но на этотъ разъ жребій палъ не на жену, а на него самого. Не имѣя своихъ дѣтей ни отъ одной изъ женъ, онъ въ послѣднія минуты жизни умолялъ Фортитюдъ быть отцомъ и матерью дважды осиротѣвшему маленькому Бюту Вильсону. Надобно сказать, что мистриссъ Бабъ свято исполняла свое обѣщаніе. Хотя ей никогда не суждено было испытать истиннаго чувства родительской нѣжности, а чувство долга составляло весьма слабую замѣну, но и это впечатлѣло въ мальчикѣ сознаніе заботы и покровительства, которыя удовлетворяли его простую натуру. Мистриссъ Деннисонъ, съ ея ласковымъ голосомъ и нѣжнымъ кроткимъ лицомъ, была болѣе, чѣмъ мать, между тѣмъ, какъ мистриссъ Бабъ, съ ея твердымъ характеромъ и суровой идеей о дисциплинѣ, безсознательно занимала къ отношеніи къ нему положеніе отца. Послѣдняя пріѣхала въ Лэйксайдъ въ то время, когда слабое, безнадежное состояніе мистера Деннисона требовало, чтобы жена его вполнѣ посвятила себя попеченіямъ о немъ. Потому мистриссъ Бабъ приняла на себя все домашнее хозяйство, а Арбутусъ сначала былъ младшимъ компаньономъ Генри Деннисона, потомъ дѣятельнымъ мальчикомъ на фермѣ, а наконецъ изъ него образовался отличный фермеръ; такъ что въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ до смерти мистриссъ Деннисонъ онъ исключительно одинъ управлялъ имѣніемъ.

Такимъ образомъ эти два лица съ ирландскими работниками были единственными обитателями Лэйксайда въ теченіи лѣта и осени. Извѣстіе о сдѣланной мистеромъ Вудбьюри покупкѣ чрезвычайно какъ обрадовало Арбутуса или Бюта, какъ его обыкновенно называли въ сосѣдствѣ. Онъ помнилъ его, хотя и неясно, какъ «городскаго мальчика», который подарилъ ему первый волчокъ и научилъ его спускать, и который, уже довольно взрослымъ юношей, не умѣлъ отличитъ яйца дрозда отъ яйца реполова, и голубку всегда называлъ черепахой, употребляя для этого слово tortoise, на томъ основаніи, что слово tortle означаетъ и черепаху, и голубку. Бютъ надѣялся; что они сойдутся, а если и нѣтъ, она могъ найти себѣ работу гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ. Не смотря на то, ему хотѣлось, чтобы новый владѣлецъ получилъ по пріѣздѣ пріятное впечатлѣніе, и, съ помощію Патрика, занялся приведеніемъ въ порядокъ риги, житницы и различныхъ пристроекъ.

Едва ли, однако, представлялась особенная надобность къ такимъ поспѣшнымъ приготовленіямъ. Мистеръ Хамондъ и Вудбьюри, задержанные нѣкоторыми формальностями закона, не могли выѣхать изъ Тиберія ранѣе послѣ-обѣда. Такъ какъ Тиберій расположенъ при заливѣ озера Атауга, то они, вмѣсто длинной гористой дороги, сочли за лучшее сѣсть на маленькій пароходъ, отправлявшійся въ городъ Атауга. Пароходъ, тяжело нагруженный, подвигался медленно, и были уже сумерки, когда они миновали мысъ на восточномъ берегу, откуда виднѣлся надъ водою Лэйксайдъ. По пріѣздѣ въ Птолеми на вечернемъ поѣздѣ, Максвелъ Вудбьюри нашелъ новую гостинницу въ Птолеми, Птолеми-Хаузъ, такою свѣтлою и веселою, что тотчасъ же предложилъ расположиться въ ней на ночь, хотя до цѣли ихъ путешествія оставалось всего четыре мили.

— Мнѣ бы хотѣлось подъѣхать къ старому дому днемъ, сказалъ онъ своему спутнику. — Отсюда начинаются родныя мнѣ, знакомыя мѣста, и было бы жаль потерять малѣйшій случай къ испытанію моей памяти. Кромѣ того я еще не знаю, какого рода могъ бы предложить вамъ помѣщеніе, давъ знать туда такъ недавно.

— Въ такомъ случаѣ останемтесь, сказалъ адвокатъ. — Я умѣю цѣнить чувства, хотя страшно занятъ дѣлами.

При этомъ онъ слегка засмѣялся, на смѣхъ его раздался громкій хохотъ хозяина дома, который явился какъ разъ во время, чтобы подслушать замѣчаніе.

— Ха! ха! ха! Прекрасно, мистеръ Хамондъ! воскликнулъ послѣдній. — Очень радъ принять васъ, джентльмены. Мистеръ Вудбьюри, если угодно, можетъ занять свадебную комнату. Впрочемъ, джентльмены, вы можете отправиться на митингъ большаго швейнаго общества. Вы тамъ увидите весь Птолеми. Это въ домѣ Гамильтона Бью. Вы его знаете, мистеръ Хамондъ — директоръ банка.

Результаты этого совѣта были уже описаны. Послѣ завтрака, на слѣдующее утро, оба джентльмена отправились въ Лэйксайдъ въ открытой коляскѣ. Это былъ одинъ изъ послѣднихъ дней Индійскаго лѣта, тихій и туманный, съ предвѣстіями зимы въ воздухѣ. Горы, замыкая вершину озера и направляясь къ югу по противоположнымъ сторонамъ двухъ долинъ, соединяющихся позади Птолеми, прорѣзывали синеватый воздухъ и принимали величественный видъ горныхъ хребтовъ. Зелень сосноваго лѣса и другихъ деревьевъ, обозначавшихъ направленіе спускавшихся внизъ овраговъ, застилалась легкимъ туманомъ и теряла мрачный свой видъ. Луга, простирающіеся до самаго озера, были все еще свѣжи; высокіе вязы по берегу залива не совсѣмъ еще сбросили съ себя свои темнобурые листья. Влажность и душистый запахъ увядающей природы наполнялъ воздухъ; легкій югозападный вѣтерокъ, прокрадываясь отъ времени до времени по отдаленной долинѣ, уносилъ съ собой мрачныя тѣни и сообщалъ ландшафту свѣтлыя краски.

Въ то время какъ они переѣхали ручей къ востоку отъ города и подвигались впередъ у самой подошвы горъ, Вудбьюри воскликнулъ:

— Вы не можете представить себѣ, Хамондъ, какъ отрадны, какъ освѣжительны для меня эти признаки наступающей зимы послѣ пятнадцати лѣтъ непрерывнаго лѣта. Здѣсь, между сценами единственной сельской жизни, которую когда либо знавалъ я въ Америкѣ — гдѣ еще мальчикомъ я считалъ себя дѣйствительно счастливѣйшимъ, — я буду наслаждаться перемѣной вдвойнѣ. Теперь, когда дѣло кончено, — прибавилъ онъ, смѣясь: — мнѣ кажется, можно признаться передъ вами, до какой степени я поздравляю себя съ этой покупкой.

— Какъ будто я и не замѣтилъ вашего нетерпѣнія сдѣлать ее! сказалъ адвокатъ. — Должно быть, вы очень привязаны къ этому мѣсту, если купили собственно по силѣ своихъ о немъ воспоминаній. Желалъ бы я, чтобы это было ближе къ Тиберію, — тогда мы могли бы чаще съ вами видѣться. — Вы вѣрно провели здѣсь большую часть вашей юности?

— Нѣтъ, — только лѣтнюю пору, отъ двѣнадцати до пятнадцатилѣтняго возраста. Въ молодости я былъ слабаго тѣлосложенія, и мистриссъ Деннисонъ, дальняя родственница моего отца, навѣшала насъ въ Нью-Іоркѣ, и убѣдила его позволить мнѣ испытать воздухъ Лэйксайда. Генри былъ почти однихъ со мной лѣтъ, и мы скоро сдѣлались большими друзьями. Это мѣсто было для меня вторымъ роднымъ домомъ, до смерти моего отца. Даже послѣ отъѣзда въ Калькутту я продолжалъ вести переписку съ Генри, — но послѣднее письмо изъ Лэйксайда было писано его матерью, послѣ того, какъ его тѣло привезено было домой изъ Мексики.

— Да, сказалъ мистеръ Хамондъ: — это было ударомъ для бѣдной старушки. Генри былъ славный малый и много обѣщавшій офицеръ; мнѣ кажется, она легче перенесла бы эту потерю, если бы его убили въ сраженіи. Онъ долго находился въ лазаретѣ, и его мать начинала уже надѣяться на выздоровленіе, но вмѣсто того пришло извѣстіе о его смерти. Однако посмотрите! это Ревучій ручей. Слышите вы шумъ его паденія? Какъ онъ громокъ сегодня!

Гора, быстро поворачивая къ востоку, круто возвышалась съ полей рядомъ террасъ, изъ которыхъ нижняя окаймлялась стѣной изъ темной скалы, но высокій лѣсъ, разстилавшійся у ея подошвы, скрывалъ ее изъ виду. Ручей, выбѣгавшій изъ долины, опускавшейся съ возвышенныхъ мѣстъ къ востоку отъ озеро, стремглавъ сбрасывался съ окраины скалистой крутизны; — лѣтомъ это была сверкающая серебристая нитка, которая во время осеннихъ дождей превращалась и темную широкую ленту. Узкій его бѣлый столбъ сквозь дымку тумана казался между соснами неподвижнымъ, и его глухой громъ повидимому раскатывался гдѣ-то за горами.

Вудбьюри, внимательно смотрѣвшій къ сѣверу черезъ поля, невольно вскричалъ: — Все такой же… и еще не высохъ! Теперь мы увидимъ Лэйксайдъ; — однако не видать, — а бывало я всегда усматривалъ его съ этого мѣста. Ахъ да! вѣдь двадцать лѣтъ! Я позабылъ, что деревья не могутъ не расти; вонъ этотъ ясень, или какое-то другое дерево, — совсѣмъ закрылъ всю прогалину. Надо полагать, что я найду перемѣны больше этой.

Глаза Вудбьюри машинально опустились внизъ, когда колеса застучали по настилкѣ моста черезъ Ревучій ручей. Мистеръ Хамондъ взглянулъ на верхъ, ловко хлопнулъ бичемъ, и коляска моментально пробѣжала мимо деревьевъ, окаймлявшихъ ручей. — Теперь смотрите и любуйтесь! сказалъ онъ, сдѣлавъ этотъ маневръ.

Передъ Вудбьюри открылось старое мѣсто, столь знакомое ему и теперь ему принадлежащее. Онъ увидѣлъ большой бѣлый домъ, съ его широкими верандами, стоявшій къ югу отъ послѣдняго уступа горъ, которыя высидись позади его, убѣгая къ западной сторонѣ озера. Верхняя дорога въ Анакреонъ, а оттуда въ Тиберій, вдоль по восточному берегу, поворачивала вправо и поднималась еще выше по длинной извилистой долинѣ. Небольшая роща изъ вѣчно зеленѣющихъ деревьевъ защищала домъ съ сѣверо-западной стороны, такъ что онъ въ одно и то же время былъ обращенъ къ солнцу и защищенъ отъ него. Вершина озера, поля и луга кругомъ Птолеми и прилегавшія къ нему долины, всѣ были видны изъ южныхъ оконъ; и хотя горы къ востоку немного заслоняли восходъ солнца, за то вечера становились вдвое великолѣпнѣе — и на озерѣ, и на небѣ.

— Бѣдный Генри! шопотомъ произнесъ Вудбьюри въ то время, какъ мистеръ Хамондъ спустился отворить ворота на дорогу между двумя изгородями. Бѣлый домъ снова скрылся изъ виду за широкимъ холмомъ, на которомъ онъ стоялъ, и ихъ приближеніе не было замѣчено, пока они не поднялись на верхнюю террасу, съ ея величественной кленовой аллеей, тянувшейся до самаго сада.

Самое мѣсто въ сущности не измѣнилось во всѣхъ отношеніяхъ. Быть можетъ, кусты сирени и калины вдоль сѣверной стѣны выросли немного повыше, — яблони на огородѣ позади дома сдѣлались сучковатѣе и покрылись мохомъ, но домъ самъ по себѣ, зеленый дернъ передъ нимъ, дорожка изъ плиты, ведущая къ главному входу, пирамиды изъ тиса и можжевельника, — были тѣ же самые, что и прежде; на старыхъ дубахъ подлѣ угловъ дома ни одинъ сучекъ, повидимому, не выросъ, ни къ одному изъ нихъ не прибавилось другаго. Нѣсколько кустовъ золотолистника, тронутаго немного морозомъ, разносили по садовымъ аллеямъ свой здоровый, немного рѣзкій, но пріятный ароматъ. Пурпуровыя астры сморщились и опустились внизъ, одни только штокрозы стояли какъ одинокія башни, глядя на разрушенія осени.

Въ первый разъ въ теченіе двадцати лѣтъ, Вудбьюри испытывалъ почти забытое ощущеніе, какъ родной домъ вкрадывался въ его сердце. Быстро и молча узнавалъ онъ каждый знакомый предметъ; отдаленные дни минувшаго приближались къ нему съ быстротою молніи, и ему представлялось, что все это видѣлъ онъ не дальше, какъ вчера. Его слухъ не обращалъ вниманія на замѣчанія мистера Хамонда: послѣдній не принадлежалъ къ числу людей, атмосфера которыхъ втягиваетъ въ себя благоуханіе другихъ натуръ.

Когда они проѣзжали вдоль садовой стѣны, впереди нихъ показалась фигура здороваго мужчины, приближавшагося къ нимъ скорыми шагами. Первымъ дѣломъ онъ окинулъ взглядомъ лошадь и коляску. — Фэирляма породы — гнѣдой! сдѣлалъ изъ замѣчаніе въ своемъ умѣ. Еще моментъ, и онъ остановился у воротъ, помогая проѣзжимъ выйти изъ коляски.

— Какъ поживаете, мистеръ Хамондъ? вскричалъ онъ. — Опоздали немного: — мы еще вчера васъ ждали. Неужели это мистеръ Максвелъ, виноватъ — мистеръ Вудбьюри? — ни за что въ свѣтѣ не узналъ бы его! Полагаю, и вы меня не узнаете, мистеръ Максъ?

— Боже мой! это должно быть маленькій Бютъ! воскликнулъ Вудбьюри, взявъ руку своего прежняго честнаго товарища. — Да, я вижу теперь, — только вижу мужчину вмѣсто мальчика.

— Дѣйствительно, должно быть, это я! подтвердилъ Арбутусъ съ восторгомъ. Онъ чувствовалъ гораздо больше, чѣмъ выражали слова. Его мысли можно опредѣлять такъ: — я догадываюсь, что мы будемъ жить вмѣстѣ, какъ жили мальчиками: если вы не измѣнились, то я не измѣнился. Я буду исполнять мой долгъ въ отношеніи къ вамъ, и, право, вы не обманетесь во мнѣ.

Между тѣмъ появилась мистриссъ Фортитюдъ, одѣтая въ черный бомбазинъ, купленный на похороны Джасона, и, высокая и угрюмая, съ сильнымъ волненіемъ въ душѣ, ждала гостей на балконѣ. Однимъ глазомъ она смотрѣла на новаго владѣльца, а другимъ за кухню, гдѣ лежали цыплята, которыхъ наканунѣ приказала заколоть на жаркое, и которые теперь не соотвѣтствовали предназначенной цѣли. — «Да онъ совершенно чужой человѣкъ!» — «Еще если бы было время сдѣлать паштетъ изъ нихъ!» — вотъ двѣ мысли, мелькнувшія въ ея головѣ при каждомъ изъ двухъ взглядовъ.

— Мистриссъ Бабъ! Ошибиться нельзя, что это вы! воскликнулъ Вудбьюри, торопливо идя съ протянутой рукой по дорожкѣ, устланной плитой..

Старая ключница въ свою очередь подала ему длинную, костлявую руку, и употребила попытку сдѣлать книксенъ, привѣтствіе, котораго она не оказывала такъ долго, что при настоящемъ случаѣ отъ усилія у нея хрустнулъ одинъ изъ колѣнныхъ суставовъ.

— Милости просимъ, сэръ! сказала она съ подобающей важностью. Вудбьюри подумалъ, что она не узнала его.

— Какъ, неужели вы не помните Макса? спросилъ онъ.

— Да, я припоминаю, какимъ вы были. Я теперь всматриваюсь, глаза у васъ тѣ же самые. Боже, Боже! и на перекоръ ей самой двѣ крупныя слезы тихо скатились по ея тощимъ щекамъ. — О, если бы миссъ Деннисонъ и Генри были здѣсь!

И она утерла глаза рукой, боясь испортить уголъ своего чорнаго шелковаго передника. Спустя моментъ, черты лица ея снова окоченѣли, и она крикнула голосомъ неумѣстно рѣзкимъ: — Арбутусъ! что же ты не откладываешь лошадь?

Джентльмены вошли въ домъ. Дверь въ залъ, очевидно, давно не отворялась, потому что замокъ отъ ржавчины скрипѣлъ. Гостиная налѣво отъ зала и библіотека позади ея были полны солнечнаго тумана, въ открытыхъ каминахъ весело трещалъ огонекъ. Пыли нигдѣ не было видно; стулья стояли такъ неподвижно на своихъ прежнихъ мѣстахъ, какъ будто были привинчены къ полу, и старыя книги, казалось, были склеены вмѣстѣ въ правильныя кипы. Глазъ не встрѣчалъ ни малѣйшихъ признаковъ, что тутъ недавно жили люди, не встрѣчалъ непріятнаго безпорядка домашней жизни, тутъ не было брошенной газеты, не видно было ни забытой перчатки, ни стула, поставленнаго наискось у любимаго окна, ни рабочаго столика, ни подножной скамейки, сдвинутыхъ съ мѣста. Мистриссъ Бабъ, правда, изъ усиленнаго желанія прикрасить комнату, набрала букетъ золотолистника, прибавила къ нему нѣсколько вѣточекъ другихъ душистыхъ растеній и поставила въ старую стеклянную цвѣточную вазу. Острый запахъ ихъ заглушалъ затхлость, столь обыкновенную въ необитаемыхъ комнатахъ.

— Я думаю расположиться здѣсь, мистриссъ Бабъ, сказалъ Вудбьюри, войдя въ библіотеку. — Это была моя любимая комната, прибавилъ онъ, обращаясь къ адвокату: — отсюда прелестный видъ на озеро.

— Мнѣ кажется, что лучше этой комнаты вы и не получите, угрюмо замѣтила ключница. — Здѣсь все въ ужасномъ безпорядкѣ; вы пріѣхали такъ неожиданно. Пустой домъ наводить гораздо больше скуки, чѣмъ полный. Теперь вы здѣсь, и пожалуйста, не взыщите.

Съ этими словами она удалилась на кухню, гдѣ вскорѣ присоединялся къ ней Бютъ.

— Ну что, матушка Форти, спросилъ онъ: — какъ онъ показался вамъ? Онъ перемѣнился не больше моего, разумѣется, въ наружности. Не думаю, что онъ знаетъ о фермерствѣ больше того, что зналъ: пусть бы онъ оставилъ меня одного, и дѣла у насъ пойдутъ отлично.

— Наружность ничего не значитъ, отвѣчала ключница. — Красивое и будетъ красивымъ. Не свищи, Бютъ, пока не выйдешь изъ лѣсу. Во всякомъ случаѣ видѣть здѣсь его гораздо пріятнѣе, чѣмъ тѣхъ людей, которые живутъ въ По’кипси, и которые ни разу не навѣстили ее, пока она жила.

— Значитъ, вѣрно, что онъ купилъ эту ферму?

— Кажется, вѣрно, впрочемъ, а сейчасъ узнаю.

И мистриссъ Бабъ показалась въ библіотекѣ съ кувшиномъ сидра, двумя стаканами на подносѣ и пирожнымъ лучшаго своего произведенія на тарелкѣ.

— Въ погребѣ есть нѣсколько бутылокъ мадеры, сказала она: — но вы знаете, мистеръ Хамондъ, а ничего не смѣю взять безъ вашего позволенія.

— Благодарю васъ, спокойно отвѣчалъ Вудбьюри, вмѣсто Хамонда: — мы оставимъ вино до обѣда. Надѣюсь, мистриссъ Бабъ, вы дадите вамъ что нибудь пообѣдать?

— Вотъ ужь не знаю. Я разсчитывала вчера на ужинъ, вмѣсто сегодняшняго обѣда. Надо что нибудь приготовить хоть на скорую руку: — сдѣлаю, что съумѣю.

Мистриссъ Бабъ вернулась на кухню, совершенно довольная тѣмъ, что мистеръ Максвель Вудбьюри оказался дѣйствительно владѣльцемъ Лэйксайда.

ГЛАВА III.

ВЕЧЕРНЯЯ БЕСѢДА, НА КОТОРОЙ МЫ УЗНАЕМЪ НѢЧТО БОЛѢЕ О ЛИЦАХЪ, УЖЕ НѢСКОЛЬКО НАМЪ ЗНАКОМЫХЪ.

Послѣ продолжительнаго пребыванія въ Индіи, Вудбьюри воротился домой для того, чтобы найти всѣ свои прежнія связи прерванными, даже знакомыя межи дѣтской его жизни — уничтоженными. Единственной его ближайшей родственницей была старшая сестра, вышедшая замужъ за нѣсколько лѣтъ до его отъѣзда, и теперь видная мать семейства, начинавшая наслаждаться значеніемъ въ обществѣ насчетъ красоты своихъ дочерей. Въ ея сердцѣ нашелся еще небольшой уголокъ для изгнаннаго брата. Въ этомъ уголкѣ полъ былъ выметенъ, комната провѣтрена, на очагѣ разведенъ довольно яркій огонекъ, чтобы устранить холодъ, но все же это была комната для случайнаго гостя, а не для постояннаго жильца. Она была рада его возвращенію, особливо, когда увидѣла его изящныя манеры и услышала о его огромномъ богатствѣ (народная молва черезчуръ его преувеличивала); она стала бы оплакивать его смерть, стала бы носить приличный трауръ, убѣдила бы даже мужа помочь ему, если бы онъ воротился безъ пенни. Короче сказать, Вудбьюри не могъ жаловаться на пріемъ, — и отсутствіе болѣе близкихъ родственныхъ отношеній, отраднаго, симпатичнаго союза, было потому такъ легко ощущаемо, что подобнаго союза никогда не существовало.

Въ мечтахъ о родинѣ, которымъ Вудбьюри предавался иногда въ своемъ уединеніи на берегахъ Хугли или на холодныхъ высотахъ Даржидинга, Лэйксайдъ всегда первымъ возникалъ передъ нимъ и повторился часто во всѣхъ подробностяхъ. «Тетя Деннисонъ», такъ привыкъ онъ называть ее, занимала въ его признательной памяти мѣсто погибшей своей матери, черты которой онъ припоминалъ, но не ясно, обращаясь для этого къ слабому сознанію своего дѣтства. Повидимому, въ цѣломъ мірѣ не было другаго мѣста, возвратиться въ которое онъ имѣлъ естественное право. Друзья, которыхъ онъ оставилъ въ Нью-Йоркѣ, будучи уже молодымъ человѣкомъ двадцати одного года, сдѣлались неугомонными, пылкими дѣловыми людьми, въ натурахъ которыхъ уничтоженъ былъ всякій элементъ спокойствія, между тѣмъ, какъ онъ медленно и покойно вступалъ въ періодъ мужества среди незапамятной тишины, нѣги и лѣни Азіи. Атмосфера громаднаго города сначала возбуждала, а потомъ утомляла его. Желаніе посѣтить Лэйксайдъ еще болѣе увеличилось въ немъ, когда въ одинъ прекрасный день онъ прочиталъ объявленіе о продажѣ этого имѣнія, и тогда же рѣшилъ сдѣлаться его покупателемъ. Вслѣдствіе этого началась переписка съ мистеромъ Хамондомъ, а такъ какъ ка покупку явился соперникъ, то желаніе Вудбьюри во что бы то ни стало пріобрѣлъ это старое мѣсто принудило его прекратить переговоры, прежде чѣмъ выпало время еще разъ взглянуть на него. Теперь же онъ рѣшился провести въ Лэйксайдѣ большую часть зимы, сколько для отдыха и уединенія, которыхъ онъ желалъ, столько и по физической потребности того тоническаго средства, которое представлялъ его слабой тропической крови сухой холодъ внутренней страны.

Относительно запасовъ, орудій и принадлежностей фермы, которыя не была включены въ продажную опись имѣнія, не было еще сдѣлано никакого распоряженія. Цѣль Вудбьюри въ покупкѣ земли не имѣла ни малѣйшаго отношенія къ какому нибудь опредѣленному плану его, будущей жизни. Онъ пріѣхалъ изъ Индіи съ состояніемъ, хотя умѣреннымъ, но совершенно освобождающимъ его отъ необходимости трудиться. Онъ просто желалъ имѣть свой собственный домъ, — пріютъ, въ который могъ бы прибѣгнуть во всякое время, — закрытое, уютное мѣсто, гдѣ нѣкоторая часть его жизни могла бы пустить корни. Его свѣдѣнія о сельскомъ хозяйствѣ равнялись нулю. Но все же полей нельзя было обратить въ дикіе пустыри, домъ долженъ имѣть ключницу, и необходимость оставить прислугу при отправленіи обязанностей была слишкомъ очевидна, чтобы о ней распространяться. Во всякомъ случаѣ, въ настоящее время мистриссъ Бабъ и Арбутусъ составляли необходимую принадлежность имѣнія.

Послѣ обѣда мистеръ Хамондъ заплатилъ имъ то, что причиталось отъ имѣнія. Бютъ какъ-то неловко сжалъ деньги въ рукѣ, покраснѣлъ и старался уклониться отъ взора новаго владѣльца. Мистриссъ Бабъ вынула замшевый кошелекъ, и, положивъ въ него деньги, угломъ передника начала чистить стальной замокъ. Послѣ того Вудбьюри въ нѣсколькихъ дружескихъ словахъ выразилъ свое удовольствіе, что нашелъ Лэйксайдъ на ихъ попеченіи, и свое желаніе, чтобы всѣ они продолжали служить ему при прежнихъ занятіяхъ.

Ни малѣйшее судорожное движеніе какого нибудь мускула не обнаружило въ мистриссъ Бабъ почувствованнаго ею удовольствія. Она была увѣрена въ томъ, что ея услуги для другихъ — необходимы. — Найдутся люди, которые пожелаютъ, чтобы я у нихъ служила, сказала она. — Мистриссъ Деннисонъ ни разу не упрекнула меня за мое домохозяйство, — напротивъ; при томъ же я не обязана оставаться потому только, что не имѣю въ виду хорошаго дона; — кто нибудь долженъ же вести ваше хозяйство, а мнѣ больно было бы видѣть, какъ всѣ вещи придутъ въ разрушеніе, послѣ того, какъ я берегла ихъ почти двадцать лѣтъ. Хорошо, — я останусь и употреблю всѣ свои усилія, какъ употребляла ихъ до этой поры.

— Et tu, Бютъ? сказалъ мистеръ Хамондъ; подобные каламбуры доставили ему въ Тиберіи извѣстность остроумнаго человѣка.

Бютъ понялъ значеніе словъ, но не самыя слова.

— Я радъ, что мистеръ Максъ оставляетъ меня, отвѣчалъ онъ. — Мнѣ не хотѣлось бы оставить это старое мѣсто, хотя я вездѣ въ состояніи найти себѣ кусокъ хлѣба. Это было бы все равно, что оставить родной домъ, — особливо теперь, когда нужно выѣздить двухгодовалаго жеребца, и когда по веснѣ намѣревался запречь въ плугъ пару молодыхъ воловъ, — это было бы, мнѣ кажется, неестественно. Мистеръ Максъ и я были здѣсь вмѣстѣ мальчиками, и теперь я полагаю, мы можемъ стать въ упряжь, не лягаясь черезъ постромки.

Послѣ приведеніи въ порядокъ инвентарія и послѣ оцѣнки домашняго скота, полевыхъ орудій и большей части мебели, которые мистеръ Вудбьюри рѣшился удержать за собой, мистеръ Хамондъ уѣхалъ. Въ обыкновенное время мистриссъ Бабъ приготовила чай. Послѣ нѣкотораго колебанія, она сѣла за чайный столъ, но въ питьѣ чая не принимала участія. Мистеръ Вудбьюри провелъ за чаемъ гораздо больше того времени, къ которому она привыкла и которое принято жителями Птолеми; онъ пилъ чай весьма медленно и покончилъ на четвертой чашкѣ. Удовольствіе мистриссъ Бабъ достигло самыхъ крайнихъ предѣловъ, когда онъ началъ хвалить ея варенье изъ айвы, но когда Вудбьюри безъ всякаго умысла замѣтилъ ей, что это варенье «лучше имбирнаго», къ ней снова возвратилась прежней угрюмость.

— Лучше имбирнаго! такъ и есть! было ея умственнымъ восклицаніемъ.

Расположившись въ старое кожаное кресло передъ каминомъ библіотеки, Вудбьюри наслаждался совершенною тишиною ноябрьскаго вечера. Вѣтеръ стихъ и тусклый свѣтъ половины луны разливался во всему ландшафту. Неопредѣленное освѣщеніе, темные контуры отдаленныхъ горъ, и то чувство отчужденія отъ свѣта, которое онъ испытывалъ теперь, пріятно уносило его назадъ къ тому полуизглаженному уже изъ памяти настроенію духа, которому онъ предавался въ своей индійской жизни. Онъ почти надѣялся услышать надъ головой своей легкій шелестъ пунки^[1] и увидѣть подъ рукой совершенно неожиданно «хукахъ-бурдаръ^[2]». Веселый огонь въ каминѣ замѣнялъ ему первую, а добрая гаванская сигара — второй; но его спокойствію не суждено было оставаться невозмутимымъ. Отъ «свѣта» не такъ легко можно отдѣлаться. Онъ существовалъ даже тутъ, въ Птолеми, и два его особеннные агента постучались въ дверь Лэйксайда.

Ключница ввела въ библіотеку мистера Гамильтона Бью и почтеннаго Зено Гардера. Послѣдній, какъ членъ законодательной палаты, полагалъ, что этотъ визитъ необходимъ, какъ дань приличія и какъ, въ нѣкоторомъ родѣ, оффиціальное привѣтствіе отъ его округа. Кромѣ того, слѣдующею его цѣлью былъ сенатъ, а доброе расположеніе новаго резидента, богатство котораго давало ему вліяніе, не могло быть пріобрѣтена слишкомъ скоро. Мистеръ Бью, какъ хозяинъ предшествовавшаго вечера, пользовался преимуществами агента страховаго общества «Этна», которыя онъ не замедлилъ употребить въ дѣло. Его вѣжливость состояла изъ двухъ равныхъ частей, изъ любопытства и интересовъ общества.

— Мы думали, сэръ, сказалъ Зено, входя въ библіотеку: — что вамъ первый вечеръ здѣсь покажется скучнымъ, и что вы будете рады провести часокъ другой въ разговорѣ.

Членъ палаты былъ грубый, съ большими челюстями, толстыми, плоскими губами, небольшими глазами, съ лысиной и голосомъ, который сдѣлался суровымъ и запальчивымъ отъ частыхъ и сильнымъ ораторій на открытомъ воздухѣ. Линіи его фигуры были округлены, но это скорѣе была неровная круглота картофеля, нежели выпуклыя, пріятныя кривыя линіи хорошо, сложеннаго мускула. Мистеръ Гамильтонъ Бью, въ противоположность ему, составленъ былъ повидимому изъ угловъ. Его лицо и руки имѣли ту тощую сухощавость, которая сообщаетъ идею объ одинаковомъ устройствѣ тѣла, и заставляетъ насъ быть благодарными за изобрѣтеніе платья. Онъ былъ жеманный аккуратный дѣловой человѣкъ, это показывали и длинный тонкій носъ, узкія губы и какая-то хилость въ отступающемъ подбородкѣ. Ни тотъ ни другой изъ этихъ джентльменовъ не обладалъ, даже частицей гроздистаго румянца, обозначающаго зрѣлое мужество, который говоритъ о благородной крови, наполняющей всѣ сосуды сердца. Въ одномъ сокъ совершенно высохъ, въ другомъ онъ сгустился и немного прогорькнулъ.

Это не были посѣтители, которыхъ желалъ бы имѣть Вудбьюрии, но открытая цѣль ихъ посѣщенія заставляла примириться съ неудовольствіемъ. Поэтому онъ принялъ ихъ съ искреннимъ радушіемъ, и, поставилъ передъ каминомъ еще два стула. Почтенный Зено, закуривъ сигару, поднялъ свои ноги на нижній выступъ камина, плюнулъ въ огонь и замѣтилъ.

— Смѣю сказать, вы найдете въ Птолеми большія перемѣны. Позвольте припомнить, когда вы были здѣсь въ послѣдній разъ… кажется, въ тридцать второмъ? Въ то время я изучалъ законы въ Тиберіи. О! теперь это совсѣмъ другое мѣсто, — вы его не узнаете. Многіе уѣхали на западъ, послѣ суматохи тридцать седьмого года, на мѣсто ихъ явились новые люди — а съ новыми людьми, можно сказать, и новыя идеи.

— Мы, конечно, принимали участіе въ общемъ прогрессѣ страны, даже въ теченіе моего здѣсь пребыванія, сказалъ мистеръ Гамильтонъ Бью, тщательно придерживаясь оффиціальнаго тона. — Десять лѣтъ тому назадъ въ книгахъ Саратогскаго общества взаимнаго страхованія жизни только тридцать семь именъ, теперь мы насчитываемъ сто тринадцать. Впрочемъ, этому есть причина: общество выплачиваетъ потери аккуратно, весьма аккуратно.

Оставаясь въ совершенномъ невѣдѣніи относительно этого ловкаго вступленія, Вудбьюри опросилъ почтеннаго Зено.

— Такъ какъ я намѣреваюсь сдѣлаться на нѣкоторое время членомъ вашего общества, то мнѣ интересно узнать о немъ что нибудь побольше. Какія же это новыя идеи, о которыхъ вы упомянули, мистеръ Гардеръ?

— Не могу положительно сказать, что гонкеризмъ^[3] — новая вещь въ мірѣ политики. Самъ я, надо вамъ замѣтить, барнборнеръ; со времени отдѣленія, повидимому, образовались двѣ партіи, хотя мы держимся старыхъ принциповъ. Общество воздержанія съ самаго начала пошло чрезвычайно быстро, и только теперь пріостановилось. Аболиціонисты, не знаю, стоить ли упоминать о нихъ, ихъ такъ немного, но дѣлаютъ много шуму, — защищаютъ эмансипацію женщинъ, повиновеніе властямъ и всѣ другія измы. Такъ что въ сравненіи съ прежнимъ временемъ, когда были только виги и демократы, округъ находится въ порядочномъ движеніи.

Мистеръ Бью, совершенно не зная, какой былъ взглядъ хозяина дома на который либо изъ упомянутыхъ предметовъ, и зорко глядя на свои собственные интересы, замѣтилъ кроткимъ и примирительнымъ тономъ.

— Но вѣдь это ко вреду не ведетъ… Люди должны имѣть свои мнѣнія, и для этого нѣтъ воспретительнаго закона. При томъ же всякому извѣстно, что частныя совѣщанія и диспуты служатъ средствами къ развитію умственныхъ способностей.

— Но какая же можетъ быть польза отъ совѣщаній и диспутовъ о томъ, что противно священному писанію и здравому смыслу? вскричалъ Зено своимъ уличнымъ голосомъ. — Наша партія стоитъ за свободу страны; дальше этого вы не можете идти при конституціонномъ правленіи, поэтому какая же польза въ пустой болтовнѣ! Безусловное повиновеніе могло бы быть дѣломъ христіанскимъ, если бы всѣ люди были святые, но мы привыкли принимать вещи, какъ онѣ есть. Что касается до эмансипаціи женщинъ, это чушь величайшая! Отличная бы вышла чепуха, еслибы это движеніе увѣнчалось успѣхомъ!(Вообразите себѣ только, что моя жена приняла бы участіе въ выборахъ противъ мистриссъ Блэкфордъ, а я и онъ стали бы стирать, бѣлье и стряпать кушанье!

— Кто такой тотъ аболиціонистъ, съ которымъ вы разговаривали вчера въ домѣ мистера Бью? спросилъ Вудбьюри.

— Ватльсъ, портной въ Птолеми, одинъ изъ злѣйшихъ фанатиковъ! съ сердцемъ отвѣчалъ почтенный Зено. — Вѣритъ во всѣ измы и воображаетъ, что онъ великій реформаторъ. Противно слушать этого человѣка, когда онъ заговоритъ объ эмансипаціи женщинъ. Нельзя сказать этого о Ханнѣ Торстонъ; но дѣло въ томъ, что она больше похожа на мужчину, чѣмъ каждый изъ нихъ.

— Ханна Торстонъ! Это лэди, которая пѣла, блѣдная, серьезная дѣвушка, въ сѣромъ платьѣ?

— Я не замѣтилъ ея платья, отвѣчалъ почтенный членъ палаты. — Она поетъ, хотя и не имѣетъ сильнаго голоса, но все же поетъ очаровательно. Между нами будь сказано, она великолѣпный ораторъ, то есть для женщины. Меня очень подергивало схватиться съ ней на послѣднемъ митингѣ, но вѣдь вы знаете, женщина всегда съумѣетъ поставить васъ въ невыгодное положеніе. Вы не рѣшитесь отвѣчать имъ также рѣзко, какъ говорятъ онѣ сами.

— Неужели она говоритъ публичныя рѣчи? воскликнулъ Вудбьюри, который въ долгое свое отсутствіе потерялъ изъ виду многія нововведенія въ американской жизни.

— Да, и еще очень недурныя, если взять въ соображеніе предметъ. Ея мать говорила проповѣди на квакерскихъ митингахъ, такъ тутъ ничего нѣтъ страннаго. При томъ же она не за мужемъ, почему же ей и не позволить. Но когда Сара Меррифилъдъ заговоритъ о тиранніи мужчинъ, то для меня становится невыносимо. Желалъ бы и знать, что думаетъ объ этомъ ея безсловесный олухъ мужъ.

— А мистриссъ Вальдо, тоже покровительствуетъ новому ученію?

— Она? — Нѣтъ. Она уже имѣетъ всѣ права; то есть, имѣетъ все, чѣмъ женщина знаетъ, какъ пользоваться. Хотя я не жалую киммерійскаго ученія — мистеръ Вальдо вѣдь пасторъ киммерійцевъ, — но мнѣ кажется, въ ней гораздо болѣе христіанскаго, чѣмъ въ Меррифильдахъ, которые все еще держатся нашей церкви.

— Что это за киммерійцы? спросилъ Вудбьюри. — Не получили ли они это названіе отъ темноты ихъ ученія?

Почтенный Зено не понялъ классической ссылки. — Это послѣдователи высокопочтеннѣйшаго Беза Киммера, отвѣчалъ онъ. — Это былъ первый отщепенецъ отъ нашей церкви, но не во всемъ согласовался съ ними относительно ученія объ евангеліи. Кромѣ того, они полагаютъ, чтобы крещеніе было спасительнѣе, они должны съ точностію подражать крещенію Спасителя. Проповѣдникъ, во время исполненія обряда, надѣваетъ, подобно Іоанну Крестителю, волосяную одежду и длинную бѣлую ризу. Для своего Іордана — выбираютъ какую нибудь бухту, и не позволяютъ присутствовать при обрядѣ посторожимъ лицамъ. Число ихъ не возрастаетъ, въ Птолеми они имѣютъ очень небольшую конгрегацію. Нѣкоторые изъ старыхъ членовъ, обращенныхъ самимъ Киммеромъ, считаютъ мистера Вальдо довольно шаткимъ въ своихъ, убѣжденіяхъ. Онъ не слишкомъ-то твердо держится своей секты.

Частъ этого объясненія была непонятна для Вудбьюри, еще не понакомившагося съ темными выраженіями, которыя такъ свободно скользятъ въ языкѣ провинціальнаго теолога. Онъ замѣтилъ въ почтенномъ членѣ совѣта намѣреніе говорить рѣчь, а не вести разговоръ, наклонность, которую только и можно было сдерживать безпрестанной и ловкой перемѣной предмета. — Ваша церковь, сказалъ онъ; — я увѣренъ, что вы принадлежите къ паствѣ мистера Стэйльза, — ваша церковь являтся въ цвѣтущемъ состояніи?

— Да, отвѣчалъ мистеръ Гамильтонъ Бью; — мы благоденствуемъ подъ его управленіемъ. Правда, нѣкоторые отклонялись отъ церкви, но бывали и утѣшительные примѣры ея упроченія. Наши дамы въ настоящее время, весьма охотно приняли на себя трудъ помогать Джютнапорской миссіи, гдѣ находится мистриссъ Бэрумъ, изъ Сиракузъ, — задушевный другъ миссъ Элизы Кланси. Я думаю, миссъ Элиза сама бы уѣхала, если бы во время получила приглашеніе. Вы знаете, что для этого требуется двойное приглашеніе.

— Двойное приглашеніе! Извините меня, если я не совсѣмъ понимаю васъ, — сказалъ Вудбьюри.

— Весьма быть можетъ; — дѣйствительно, сначала онѣ должны получить приглашеніе принять на себя трудъ, а потомъ, такъ какъ онѣ не могутъ отправиться къ язычникамъ однѣ, должны ожидать личнаго приглашенія отъ какого нибудь неженатаго миссіонера. Миссъ Кланси немного устарѣла для этого.

Вудбьюри не могъ подавить улыбки при такомъ наивномъ замѣчаніи, хотя оно и сдѣлано было весьма серьезно.

— Въ Индіи мнѣ случалось видѣть ваши миссіи, — сказалъ онъ: — нѣтъ никакого сомнѣнія, что онѣ способны сдѣлать много добра. Но все же вы не должны надѣяться на быстрые результаты. Свѣтъ христіанскаго ученія медленно распространяется только въ низшей кастѣ, — обращеніе же всей Индіи въ христіанство не иначе можетъ совершиться, какъ свыше.

Желая прекратить этотъ разговоръ, довольно для него чуждый, почтенный Зено быстро перешелъ на новый предметъ,

— Кстати, — слѣдующій митингъ Швейнаго Общества соберется у Меррифильда. Вы пожалуете, мистеръ Вудбьюри?

— Да, Меррифильды принадлежатъ къ числу немногихъ лицъ, о которыхъ я сохранилъ добрую память, — хотя они тоже, судя во тому, что вы сообщали мнѣ, значительно перемѣнились съ тѣхъ поръ, какъ я бывало игрывать съ сыномъ ихъ Абсаломомъ. Мнѣ крайне было грустно услышать о его смерти.

— Да, очень жаль, сказалъ членъ палаты, откусывая конецъ новой сигары. — Абсаломъ былъ дѣйствительно прекрасный, много обѣщающій малый, но его испортили этими измами. Года два это были отъявленные греамцы, — ѣли хлѣбъ изъ отрубей и рѣпу, разварную пшеницу и сушеные яблоки. При всемъ этомъ Абсаломъ вздумалъ еще лечиться водой, и хотѣлъ сдѣлаться образцовымъ реформаторомъ. Воздержаніе — дѣло прекрасное, но употребленіе воды внутрь и воды снаружи, и лѣто и зиму, по моимъ понятіямъ, не есть воздержаніе. Однажды зимой у него сдѣлалось колотье въ боку, онъ самъ себя началъ лечить; потомъ заболѣли легкія, и къ слѣдующей осени его не стало. Это послужило для нихъ тяжелымъ урокомъ.

— Возможно ли, чтобы образованные люди могли вдаваться въ подобныя заблужденія? воскликнулъ Вудбьюри, изумленный и пораженный. — Полагаю, что эти теоріи не включены въ общій прогрессъ, о которомъ говорилъ мистеръ Бью. Однако, я совсѣмъ забылъ обязанности хозяина дома. Ночи становятся холодныя, и вы вѣроятно не откажетесь отъ рюмки вина.

Маленькіе глазки почтеннаго Зено прищурились, въ губахъ его показалось судорожное подергиванье. — Почему же, я не прочь, сказалъ онъ.

Мистеръ Гамильтонъ Бью молчалъ; очевидно было, что онъ находился въ затруднительномъ положеніи. Онъ находилъ необходимымъ присоединиться къ обществу воздержанія, которое дѣлалось болѣе и болѣе популярнымъ. Онъ всегда спускался по теченію. какъ скоро замѣчалъ, что оно становилось слишкомъ сильнымъ, чтобы бороться съ нимъ. Но желаніе угодить хозяину дома и самому себѣ все еще сочилось въ его жидкой крови. Ясно было водно, что членъ палаты, соблюдая свои собственные интересы, не упомянулъ объ этомъ обстоятельствѣ, а мистеръ Вудбьюри, по всей вѣроятности, не хотѣлъ обратить на него вниманія.

Вслѣдъ за этимъ на столѣ появилась мадера мистриссъ Бабъ, и при свѣтѣ каминнаго огня заискрилась, какъ темный топазъ. Мистеръ Бью приложилъ къ рюмкѣ губы весьма нерѣиштельно; въ этотъ моментъ онъ похожъ былъ на человѣка, собирающагося купаться, у котораго по всему тѣлу пробѣгаетъ лихорадочная дрожь, въ то время, когда онъ обмакиваетъ ногу въ водѣ холодной рѣки, но однажды добравшись до дна рюмки, съ быстротою, возбудившею въ немъ самомъ удивленіе, онъ сдѣлалъ слѣдующій нырокъ съ смѣлостію человѣка усвоившаго въ этомъ привычку.

— Надѣюсь, мистеръ Вудбьюри, вы будете посѣщать нашу церковь? сказалъ онъ послѣ первой рюмки. — Вы, вѣроятно, имѣете убѣжденія?

— Безъ всякаго сомнѣнія, отвѣчалъ Вудбьюри, безъ ясной идеи значенія сказанныхъ словъ: — и еще весьма твердыя.

— Безъ всякаго сомнѣнія, иначе не можетъ и быть. Я буду очень радъ, если вы по временамъ станете занимать мѣстъ на моей скамейкѣ. Проповѣди мистера Стейльза, я увѣренъ, доставятъ вамъ душевную отраду.

Тутъ мистеръ Зено всталъ и началъ застегивать пуговицы, подавая отнять сигналъ отъѣзда. Сдѣлавшись самоувѣреннымъ, благодаря внутренней своей теплотѣ, онъ дружески положилъ руку на плечо Вудбьюри, что, конечно, послѣднему крайне ненравилось, и сказалъ: — Теперь, Вудбьюри, вы нашъ, и поэтому должны принять участіе въ нашихъ политическихъ дѣлахъ. Теперь затронуты весьма важные вопросы, сэръ, и страна нуждается въ такихъ людяхъ, какъ вы. Позвольте мнѣ предостеречь васъ отъ партіи, противодѣйствующей прогрессу: ея игра почти проиграна. Я буду счастливѣйшій человѣкъ, если позволите мнѣ объяснить состояніе нашихъ партій. Въ этомъ отношеніи вы найдете во мнѣ полезнаго человѣка.

Мистеръ Бью воспользовался случаемъ сдѣлать прощальный намекъ въ интересахъ саратогскаго общества. — Если вы желаете, мистеръ Вудбьюри, застраховать свой домъ, то я съ удовольствіемъ доставлю вамъ экземпляры нашихъ брошюръ. Къ счастію, общество наше пріобрѣло такую извѣстность, что одно имя его можетъ служить лучшей рекомендаціей.

Владѣлецъ Лэйксайда стоялъ на балконѣ, провожая взглядомъ гостей своихъ по кленовой аллеѣ. Когда стукъ удалявшихся колесъ совершенно затихъ за откосомъ горы, къ нему черезъ темные луга началъ долетать глухой шумъ Ревучаго Ручья. Часть озера Атауга отбрасывала свѣтъ заходившей луны. «Здѣсь, подумалъ, онъ: для меня начинается новая жизнь. Не прежняя, ребяческая жизнь, о которой такъ часто мечталъ, но что-то совершенно другое. Я предвижу, что мнѣ придется пріучить себя ко многимъ личностямъ этого общества, которыя далеко не привлекательны, изъ нихъ нѣкоторыя даже отталкивающія, — и, быть можетъ, единственнымъ вознагражденіемъ за это мнѣ предоставлено будетъ наслаждаться этимъ очаровательнымъ ландшафтомъ, спокойствіемъ этой уединенной жизни. Но будетъ ли этого достаточно? Не наскучатъ ли для глазъ моихъ эти дубы и сосны, подобно пальмамъ и бананамъ востока? Нѣтъ: видимые наружные предметы, какъ бы ни были хороши, не могутъ доставить истиннаго, постояннаго удовольствія. Я долженъ изучать, съ полною охотою и любопытствомъ, личности этого маленькаго общества, какъ бы они ни были странны и непривлекательны; и если мнѣ удавалось пріобрѣтать друзей между безчувственными, окаменѣлыми браминами, то неужели не найдется между моими единовѣрцами и соплеменниками людей, которыхъ я могу отъ души уважать и любить? Эти скучные долгіе годы, проведенные въ Индіи, должны заключиться въ замкнутое прошедшее, я долженъ примѣниться къ привычкамъ и обычаямъ, которые сдѣлались для меня совершенно чуждыми».

ГЛАВА IV.

ВСТРѢЧА НА ДОРОГѢ И НОВОЕ ХОЗЯЙСТВО.

Лѣтняя пора все еще держалась, не допуская предвѣстниковъ зимы — мороза и рѣзкаго нордвеста. День ото дня туманный воздухъ становился болѣе прозрачнымъ и тихимъ, синева неба усилилась, и листья, давно уже утратившія жизнь, уныло висѣли на деревьяхъ, ожидая, когда задуетъ вѣтерокъ. Индійскіе орѣхи падали отъ своей собственной тяжести, производя въ лѣсу стукъ крупныхъ дождевыхъ капель, и издавая сильный бальзамическій запахъ, когда шелуха на нихъ трескалась и открывала въ самой скорлупѣ небольшія трещины. Только собиравшійся къ ночи холодъ и какой-то тихій стонъ въ воздухѣ служили признакомъ приближающейся перемѣны во времени года.

Въ одинъ изъ тѣхъ теплыхъ дней, которые производятъ въ человѣкѣ какую-то истому и безотчетное желаніе весны, Бютъ Вильсонъ сѣлъ верхомъ на Дика, стараго коня, принадлежавшаго къ фермѣ, и тихо поѣхалъ по дорогѣ въ Птолем, насвистывая «Ненаглядную розу» — мелодію, которую онъ выучилъ въ пѣвческой школѣ. Бютъ отправлялся въ городъ съ различными порученіями; на рукѣ его висѣла корзинка. Медленное движеніе Дика, повидимому, согласовалось съ теченіемъ мыслей Бюта. Лошадь понимала своего наѣздника и знала очень хорошо, когда нужно везти его скорѣе, и когда ей можно было обнаруживать меньше жизни въ своихъ окоченѣлыхъ старыхъ ногахъ. Лошади умѣютъ иногда понимать настроеніе духа въ человѣкѣ лучше, чѣмъ большая часть его друзей.

Бютъ былъ превосходный образецъ американскаго селянина. Немного выше средняго роста и сплоченный изъ грубой и крѣпкой матеріи. онъ обладалъ, наперекоръ простому своему происхожденію, чувствомъ независимости и самоуваженія, которыя рабочій человѣкъ пріобрѣтаетъ только въ обществѣ, гдѣ на практикѣ не существуетъ различія кастъ. Его независимость, однакоже, не переходила за извѣстные предѣлы, не обращалась въ дерзость или наглость. Онъ зналъ недостатки своего происхожденія и воспитанія и никогда не дѣлалъ попытки устранитъ ихъ вульгарнымъ заявленіемъ за собою правъ равенства. Онъ могъ сидѣть за столомъ мистера Вудбьюри (дѣйствуя, конечно, ножемъ слишкомъ свободно) безъ всякаго стѣсненія и замѣшательства, могъ обѣдать и на кухнѣ, не признавая въ этомъ ни малѣйшаго для себя униженія. Лошади, рогатый скотъ и хлѣбное зерно занимали въ его умѣ первое мѣсто, самъ же онъ былъ для себя предметомъ второстепенной важности; о своей собственной личности онъ безпокоился меньше всего. Въ сосѣдствѣ онъ былъ общимъ любимцемъ; его положеніе, можетъ статься, было счастливѣе, чѣмъ онъ сознавалъ, хотя сознаніе это едва ли бы сдѣлало его счастливѣе, чѣмъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ. Низшіе оказывали ему полное уваженіе, а высшіе не позволяли себѣ смотрѣть на него свысока. Такимъ понятіемъ о себѣ онъ обязанъ былъ своему чистосердечію, простотѣ и добродушію. Его лицо было слишкомъ широко и носъ слишкомъ толстъ для того, чтобы назвать его красивымъ мужчиной; но мало можно встрѣтить глазъ, въ которые мужчины смотрѣли бы съ такимъ удовольствіемъ, какъ въ пару большихъ голубыхъ съ сѣроватымъ оттѣнкомъ глазъ, раздѣленныхъ помянутымъ носомъ. Его лобъ былъ немного низокъ, но открытъ и гладокъ; золотистые волосы, завивавшіеся на концахъ, густо росли на вискахъ, какъ будто рѣшивъ, что они не должны быть спрятаны за уши. Прибавьте къ этимъ чертамъ голосъ мягкій, хотя и очень звучный, — домашній скотъ понималъ малѣйшее въ немъ измѣненіе, — и вы легко догадаетесь, что Бютъ пользовался особеннымъ расположеніемъ со стороны прекраснаго пода. Съ головы до ногъ, природа начертала на немъ слова: вотъ это настоящій мужчина!

Бютъ поднимался на небольшое возвышеніе позади Ревучаго Ручья, когда его думы, какія бы онѣ тамъ ни были, были прерваны появленіемъ впереди женщины, которая шла по направленію къ Подлежи, въ недальнемъ отъ него разстояніи. Хотя вблизи не было ни души, кто могъ бы подсмотрѣть за нимъ, но онъ чувствовалъ, что кровь приливала къ ушамъ его, въ то время когда онъ пристально взглянулъ на маленькую женскую фигуру, въ темносинемъ мериносовомъ платьѣ, быстро подвигавшуюся передъ короткими, но частыми шагами. Дикъ замѣтилъ перемѣну въ своемъ господинѣ и въ свою очередь перемѣнилъ свой медленный шагъ на легкую рысь по отлогому скату. При звукѣ лошадиныхъ копытъ женская фигура обернулась, показавъ пучки каштановыхъ локонъ и насмѣшливый маленькій носикъ, потомъ отошла къ сторонѣ дороги и остановилась.

— Доброе утро, миссъ Карри! вскричалъ Бютъ, опустивъ поводья. Я узналъ васъ издали. Отправлаетесь въ Птолеми? Я тоже. Приподымитесь на эту насыпь и садитесь позади меня. Дикъ свезетъ двоихъ; онъ смиренъ какъ ягненокъ. А я подстелю вамъ мою куртку.

И прежде чѣмъ кончилъ онъ эти слова, какъ одна рука была уже вытащена изъ рукава.

— Ахъ! вскричала миссъ Карри съ притворнымъ испугомъ. — Ни за что, — мистеръ Вильсонъ! Я страшно боюсь лошадей, и къ тому же, мнѣ кажется, это не совсѣмъ будетъ удобно.

Въ головѣ Бюта моментально явилась мысль, что при предполагаемомъ способѣ поѣздки, миссъ Карри принуждена будетъ обхватитъ его обѣими руками. Тяжело вздохнувъ, онъ надѣлъ свой кафтанъ и соскочилъ съ лошади.

— Во всякомъ случаѣ, если вы не хотите ѣхать ее мной, то я пойду съ вами пѣшкомъ. Какъ ваше здоровье, миссъ Карри? спросилъ онъ, подавая ей руку.

— Благодарю васъ, мистеръ Вильсонъ. Въ добромъ ли здоровьѣ мистриссъ Бабъ? Я слышала, что съ вами будетъ жить мистеръ Вудбьюри.

Миссъ Каролина Дильворть была слишкомъ довольна встрѣчей съ Бютомъ, чтобы отклонить отъ себя предлагаемое сопутинчество. Изъ дома сосѣдняго фермера, гдѣ провела двѣ недѣли въ качествѣ швеи, она возвращалась въ коттеджъ вдовы Торстонъ, которая жила въ концѣ города. Здоровье старушки замѣтно слабѣло, и миссъ Дильворть отъ времени до времени оказывала дружескую помощь ея дочери. Какъ мать, такъ и дочь всегда были рады видѣть это живое, безъ умолку говорящее существо, не смотря на ея слабости и, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, на притворство. Ей было двадцать пять лѣтъ, по крайней мѣрѣ, но она сохранила всю скромность и неопытность шестнадцатилѣтней дѣвушки; всегда носила волосы въ массѣ природныхъ локоновъ, закрывавшихъ ея шею, и говорила мягкимъ дѣтскимъ голосомъ, протягивая слова, кромѣ развѣ случаевъ (что, впрочемъ, бывало очень рѣдко), когда одушевлялась и забывала себя. Ея носъ былъ немного вздернутъ, ротъ небольшой съ розовыми какъ — губками, цвѣтъ лица и кожи — нѣжный (она объ этомъ чрезвычайно какъ заботилась); цвѣтъ ея глазъ скорѣе подходилъ къ блѣдно-зеленому, нежели къ голубому и она имѣла привычку опускать верхнія рѣсницы. Быть можетъ, это дѣлалось для того, чтобы скрыть непріятную красноту ихъ окраинъ; — въ нихъ очень часто дѣлалось воспаленіе, которое заставляло ее оставлять иногда свои занятія. Она хотѣла сдѣлаться учительницей, занять положеніе, къ которому не совсѣмъ была способна. Ханна Торстонъ охотно предложила услуги свои приготовить ее къ поступавшіе на избранное поприще.

Что именно влекло и привязывало Бюта Вильсона къ миссъ Дильворть, сказать онъ не умѣлъ. Нисколько не стали бы удивляться мы, если бы чувства его имѣли совершенно обратное направленіе. Но, въ дѣйствительности, это такъ и было: ея присутствіе было для него пыткой, отсутствіе — тяжелой продолжительной болью. Онъ согласился бы отрѣзать свой мизинецъ за одно только право взять ее въ свои крѣпкія объятія и напечатлѣть поцалуй на ея вызывающемъ на этотъ поцалуй ротикѣ, который, какъ будто сознавая свою чарующую силу, позволялъ себѣ говорить Бюту такое множество горькихъ и иногда обидныхъ вещей. Бютъ никогда не говорилъ ей о чувствѣ, которое она возбудила въ немъ. Да и нужно ли было говорить? Она знала его чувства, а онъ зналъ, что чувства его были ей извѣстны. Она играла съ нимъ, какъ игралъ онъ самъ съ большой форелью, попадавшею къ нему на удочку. Снова и снова собирался онъ оставить ее, собственно изъ-за одной усталости и утомленія души, какъ вдругъ неожиданный взглядъ изъ этихъ потупленныхъ глазъ, мягкое слово, полушопотомъ произнесенное голосомъ, безъискуственная прелесть котораго пробѣгала отъ сердца до самыхъ концовъ пальцовъ, и привязывала его еще крѣпче. Миссъ Дильворть мало подозрѣвала, какое множество камней разбивала она на мелкія части рукою Бюта Вильсона, какое множество травы скашивала въ іюнѣ, и какое множество сноповъ снимала въ октябрѣ. Если бы мистеръ Вудбьюри былъ лукавый арендаторъ, онъ непремѣнно принялъ бы мѣры къ тому, чтобы продлить состояніе такого подозрѣнія.

При настоящемъ случаѣ миссъ Дильворть была необыкновенно снисходительна къ своей жертвѣ. Причиною такой снисходительности было желаніе удовлетворить жадное любопытство.

— Послушайте, Бютъ, сказала она, когда они вмѣстѣ направились къ Птолеми, при чемъ Бютъ велъ Дика на поводу: — я хочу, чтобы вы разсказали мнѣ все объ этомъ мистерѣ Вудбьюри. Что это за человѣкъ?

— Да онъ у васъ всего только три или четыре дни. Правда, я зналь его, будучи мальчикомъ, по это было давно, очень давно, и теперь мнѣ приходится снова узнавать его. Дѣло, конечно, нетрудное; скажу только, что это джентльменъ во всѣхъ отношеніяхъ, человѣкъ, который всегда и всякому готовъ оказать справедливость.

— Я хочу, Бютъ, имѣть понятіе о его наружности. Высокій онъ или низенькій? Красивъ ли собой? Не похожъ ли онъ на уголь отъ загара, или загаръ уже сошелъ?

— Пожалуйста, миссъ Карри, поменьше вопросовъ за одинъ разъ. Онъ не чернѣе меня, если только кожа у насъ одинакова. Высокимъ вы можете назвать его, — онъ дюйма на два выше меня, хотя немного и худощавѣе, чѣмъ бы слѣдовало. Не знаю, назвали ли бы вы его красивымъ: вѣдь у женщинъ такія странныя объ этомъ понятія. Возьмемте напримѣръ, этого Сэта Ватльса, котораго вы считаете такимъ красавцемъ…

— Бютъ Вильсонъ! Вы знаете, что у меня и въ головѣ не было ничего подобнаго! — Я восхищаюсь только умомъ Сэта. Моральная красота, красота ума и красота наружная — двѣ совершенно разныя вещи, впрочемъ вы этого не понимаете.

— Не понимаю, хоть повѣсьте! и не понялъ бы, если бы онъ имѣлъ ее! Я полагаю, что если какой человѣкъ берется за дѣло, онъ долженъ приложить къ нему умъ, — каковъ бы умъ этотъ ни былъ. Если Сэтъ Ватльсъ выдастъ себя за портнаго, то и долженъ быть портнымъ; если онъ хочетъ быть образцомъ красоты моральной и красоты ума, то можетъ добиваться этого, — но въ одно и то же время нельзя быть и тѣмъ и другимъ. Я желалъ бы. чтобы онъ давалъ брюкамъ лучшій фасонъ, или ужь оставилъ бы свое занятіе.

Миссъ Дильвортъ знала свою слабость и тщательно избѣгала вступленія въ какой нибудь диспутъ. Ей досадно было, что одна изъ фразъ, которую она заимствовала отъ Ханны Торстонъ, и которую часто употребляла съ большимъ эффектомъ, не произвела никакого дѣйствія на крѣпкую броню здраваго смысла Бюта. Въ другое время она бы обидѣлась на его грубую рѣчь, но она еще такъ мало узнала о мистерѣ Вудбьюри.

— Оставьте въ покоѣ Сэта, — сказала она: вы не кончили еще вашаго разсказа о своемъ новомъ господинѣ.

Если она хотѣла уязвить Бюта этими словами, то ей положительно не удалось. Бютъ спокойно продолжалъ описаніе. — Всякій человѣкъ, который мнѣ нравится — въ глазахъ моихъ становится красивымъ; — всякая женщина, я полагаю, увидѣвъ мистера Макса, будетъ отъ него въ восхищеніи. У него большіе каріе глаза, прямой носъ, точь въ точь какъ у бюстовъ, которые стоятъ въ библіотекѣ. Надъ верхней губой у него усы, — бороды и бакеновъ нѣтъ; волосы каштановые и немного курчавы. Это человѣкъ, который знаетъ, что дѣлаетъ, — въ пять минутъ сообразитъ, что нужно ему дѣлать, и когда говорить, то смотритъ прямо въ лицо; и если онъ вздумаетъ сказать что нибудь серьезное, замѣтить кому нибудь (мнѣ еще покамѣстъ онъ не сдѣлалъ замѣчаній), онъ скажетъ не стѣсняясь, тоже прямо въ лицо, а не за спиной. Но что мнѣ всего больше нравится въ немъ, такъ это умѣнье вести свои дѣла, не надоѣдая ни себѣ, ни другимъ. Вы не заставите его быть обо мнѣ дурнаго мнѣнія, потому только, что я употребляю табачную жвачку, какъ употребляетъ ее Сэтъ Ватльсъ при всей своей моральной и умственной красотѣ.

— Но, Бютъ, вы знаете, что это такъ нездорово. Я желала бы, чтобы вы ее бросили.

— Нездорово! Чистѣйшій вздоръ — пустяки! взгляните на меня!

И Бютъ остановился, выпрямился во весь ростъ, выдалъ впередъ свою грудь и ударилъ по ней тяжелымь кулакомъ своимъ, такъ что въ ней раздался звукъ глухаго барабана; въ этотъ моментъ онъ представлялъ собою картину твердой, мужественной силы, которою въ Птолеми и его окрестностяхъ немногіе могли бы похвастаться. — Нездорово! продолжалъ Бютъ: — пожалуй вы назовете здоровымъ Сэта съ его сальнымъ лицомъ и провалившейся грудною костью. Женщина, которая выйдетъ замужъ за него, можетъ употреблять его ребра вмѣсто китоваго уса. Или вотъ хоть бы взять Абсалома Меррифильда: онъ такъ заботился о своемъ здоровьѣ, что постепенно убивалъ себя, и наконецъ — убилъ. Я лучше бы вовсе не хотѣлъ имѣть здоровья, клянусь честью, чѣмъ изнурять свою жизнь, думая о немъ. Я ни за что не брошу табачной жвачки, или чего нибудь другаго, если для этого не будетъ основательной причины. Да и какое вамъ дѣло, Карри, жую ли я табакъ, или нѣтъ?

Миссъ Дильвортъ очень хорошо понимала значеніе этого вопроса, но оставила его безъ замѣчанія. Дѣло въ томъ, она сознавала въ немъ многія прекрасныя качества, но самолюбіе подстрекало ее вести болѣе высокую игру. На всѣхъ митингахъ, собиравшихся въ Птолеми, въ пользу воздержанія, уничтоженія рабства и эмансипаціи женщинъ. она пріобрѣла столько высокомѣрія, сколько могъ выдержать небольшой ея умъ. Чужія выраженія, которыя она заучила отъ частаго повторенія и совершенно усвоила, такъ постоянно употреблялись въ дѣло, что она наконецъ начала считать ихъ своими собственными и желать болѣе обширной и значительной сферы, чѣмъ сфера обыкновенной швеи или даже учительницы. Она знала, что никогда не можетъ сдѣлаться ораторомъ, — она была въ этомъ увѣрена, но развѣ не могло случиться, что какой нибудь ораторъ реформы изберетъ ее своимъ другомъ, чтобы поддерживать его своимъ сочувствіемъ и опредѣленіемъ справедливой оцѣнки его дарованіямъ. Съ этой цѣлью, она тщетно приподнимала свои потупленные взоры я тщательно перепутывала свои длинные локоны. Краснорѣчивые ученики, не понимая этой безмолвной мольбы, переходили на другую сторону.

Она снова навела разговоръ на мистера Вудбьюри и поддерживала его на эту тему, пока не выпытала отъ Бюта всего, что онъ зналъ, или что хотѣлъ передать, потому что онъ такъ строго соблюдалъ предметомъ относительно предметовъ подобнаго рода, что невольно поселялъ сомнѣніе насчетъ дѣйствительности своего американскаго происхожденія. Въ это время они подошли къ мосту, перекинутому черезъ восточную бухту атаугскаго озера, откуда до города оставалось уже недалеко.

— Вотъ наконецъ и коттеджъ Торстена, сказала миссъ Дильвортъ. — Давно ли вы видѣли миссъ Ханну? Впрочемъ ей теперь нельзя посѣщать Лэйксайдъ.

— Сожалѣю объ этомъ, замѣтилъ Бютъ. — Она прекрасная женщина, несмотря на ея понятія. Но почему же нельзя?

— Потому что было бы не прилично.

— Развѣ мужчинѣ было бы не прилично посѣщать насъ?

— Разумѣется. Какъ странно говорите вы, Бютъ!

— Вѣдь она сама же говоритъ, что женщинѣ слѣдуетъ датъ позволеніе дѣлать все, что дѣлаетъ мужчина. Если признается полезнымъ говорить о правахъ женщины, то почему же бы ей не пользоваться этими правами? Впрочемъ, я думаю, что миссъ Ханна сама не знаетъ до какой степени она женщина. Я люблю слушать ее; она высказываетъ такія вещи, на которыя я не въ состояніи отвѣтить; но все же эти вещи какъ-то неестественны. Если она выйдетъ замужъ и окружить себя семействомъ, то, право, не захочетъ быть ни адвокатомъ, ни проповѣдникомъ. Вотъ мы и у воротъ. Прощайте, миссъ Карри!

— До свиданія, Бютъ! машинально сказала миссъ Дильворгъ, остановясь въ воротахъ посмотрѣть, какъ спутникъ ея вскочилъ на сѣдѣло и рысью помчался по улицѣ. Неуваженіе и безпечность, съ которыми Бютъ отзывался о ея оракулѣ, привели ее въ смущеніе и возбудили досаду. — Желала бы я, чтобы вмѣсто меня была Ханна Торстонъ. сказала она про себя гнѣвно, отбросивъ назадъ свою головку; у нея всегда и на все найдется отвѣтъ.

Небольшой садикъ впереди коттеджа надѣлъ уже зимнюю одежду. Кусты розъ обратились въ маленькіе соломенные обелиски, куртины были укутаны, только кусту можжевельника да одинокой бальзамической ели позволено было показывать свою темную зелень. Миссъ Дильвортъ обошла вокругъ дома къ дверямъ кухни; она знала привязанность обитательницъ дома къ тему и солнечному свѣту; комнатка, которую онѣ постоянно занимали, обращена была окнами къ югу; изъ нихъ былъ видѣнъ огородъ, а за нимъ разстилались луга восточной долины. Вокругъ дома все было безукоризненно чисто и приведено въ порядокъ. Верхушки растеній, оставленныхъ подъ сѣмена, и высохшіе стебли лѣтнихъ цвѣтовъ были убраны изъ сада, дорожки выметены, дровяной навѣсъ, во всякомъ другомъ мѣстѣ болѣе или менѣе хаотическій, въ своемъ родѣ тоже испыталъ на себѣ дѣйствіе метлы. Разбросанныя щепки повидимому расположились сами собою въ гармоническія формы, подобно песчинкамъ подъ вліяніемъ музыкальныхъ звуковъ.

Въ кухнѣ тринадцатилѣтняя дѣвушка — единственная въ домѣ служанка, — наблюдала за котлами и кострюлями, поставленными на очагѣ. Операція эта какъ будто бы производилась тоже въ комнатѣ, такъ мало замѣтно было тутъ нечистоты и безпорядка, столь обыкновенныхъ почти во всякой кухнѣ. Это была спеціальность мистриссъ Торстонъ, какъ домохозяйки; она строго держалась правила, что въ домѣ не должно быть ни одной комнаты, гдѣ бы нельзя было принять посѣтителя. Сосѣди всегда отзывались о ея кухнѣ съ восхищеніемъ, къ которому слегка примѣшивалась зависть.

Окна въ небольшой задней комнаткѣ, открывавшіяся на югъ и востокъ, придавали ей веселый видъ, который становился еще веселѣе отъ простоты и комфорта ея убранства. Каждый предметъ въ ней говорилъ объ ограниченныхъ средствахъ, не допуская идеи, что тутъ было отказано въ необходимомъ. Пестрый коверъ былъ чистъ, толстъ, мягокъ и тепелъ; подушки на диванѣ такъ и манили къ себѣ для отдыха; старинное кресло, съ деревянными дугами подъ ножками для качанья, не допускало сомнѣнія въ его мягкости; окна имѣли занавѣси; на рѣшеткѣ камипа въ бѣлой золѣ тихо догорали дрова. На окнѣ, обращенномъ къ югу, росли въ цвѣточныхъ горшкахъ чайное дерево, геліотропъ, резеда и красный вербенасъ. На стѣнахъ висѣли только три картины: портретъ Мильтона, старинный политипажъ коттэджа, гдѣ родился Джоржъ Фоксъ, и прекрасная копія Мадонны della Seggiola. Въ углу на этажеркѣ стояли, въ весьма скромныхъ переплетахъ, любимыя книги матери — сочиненія Іова Скотта, журналъ Вульмана, и Вильяма Пенна — «No Cross, No Crown». Висячая полка на одной стѣнѣ содержала коллекцію книгъ совсѣмъ другаго рода, очевидно принадлежавшихъ дочери. Нѣсколько томовъ Карлейля, Маргареты Фуллеръ, Шелли, Беттины Фонъ-Арнимъ. Мильтона, г-жи Сталь «Corinne», Жоржъ-Занда «Consuelo», мистриссъ Чайльдъ «Письма изъ Нью-Йорка», а между ними Гюгъ-Миллеръ. Если бы можно было открыть комодъ, въ немъ навѣрное нашлись бы связки журнала The slavery Аnnihilator, Saturday Visitor — мистриссъ Свисхелльсъ, и еженедѣльнаго изданія New-York Tribune. Грубая ваза изъ березовой коры, поставленная на кронштейнѣ, была наполнена массой цвѣтныхъ растеній, съ большимъ вкусомъ подобранныхъ по ихъ формамъ и колерамъ, отъ блѣдно-зеленыхъ и золотисто-сѣрыхъ не яркихъ коричневыхъ и пурпуровыхъ. Это былъ въ своемъ родѣ предметъ искусства, сообщавшій простому убранству комнаты какую-то особенную прелесть.

Вильгельмина Topстонъ, откинувшись къ спинкѣ кресла и опустивъ на колѣна руки, въ которыхъ было какое-то вязанье, смотрѣла чрезъ окно на туманную долину. Сухощавое лицо ея, окаймленное квакерскимъ чепцомъ, не позволявшимъ сѣдымъ ея волосамъ показываться даже на вискахъ, имѣло пріятное, спокойное выраженіе, хотя впалые глаза и сжатыя губы говорили о физическомъ страданіи. Безукоризненно бѣлый кисейиый платокъ, нѣсколько разъ сложенный, закрывалъ ея шею и грудь; шерстяной передникъ подпоясывалъ темно-коричневое платье скорѣе по привычкѣ, нежели для употребленія. Въ то время, какъ отрадные лучи солнца пригрѣвали ее, исхудалые пальцы ея безсознательно сложились такъ, что въ нихъ выражались и терпѣніе, и надежда. Эти два качества рѣзко обнаруживались въ ея натурѣ, — въ нихъ заключалась тайна ея веселаго настроенія духа и источникъ, изъ котораго она почерпала для себя бодрость и утѣшеніе.

По выходѣ замужъ въ запоздалые годы, она потеряла перваго своего ребенка, а вскорѣ послѣ рожденія дочери Ханны лишилась и мужа. Этотъ мужъ былъ угрюмый, молчаливый человѣкъ, строгихъ правилъ относительно религіи и дисциплины, но съ скрытой способностью горячо любить, чего она не понимала, пока жила съ нимъ. — Умъ ея впервые созрѣлъ въ печали по поводу его потери, и, вслѣдствіе естественной необходимости въ утѣшеніи, она сдѣлалась ораторомъ на митингахъ своей секты. Имѣніе, оставшееся послѣ смерти мужа, было весьма небольшое, и она принуждена была работать выше своихъ силъ, пока духовное завѣщаніе холостаго брата не избавило ее отъ крайней нужды. Ханна, которой мать дала превосходное образованіе, получила мѣсто учительницы и оказалась до такой степени способною, что попечители женской гимназіи въ Птолеми пригласили и мать, и дочь переѣхать въ гимназію. Жалованье, прибавляемое къ тщательно-сберегаемому имѣнію, сдѣлалось наконецъ совершенно достаточнымъ, чтобы обезпечить за ними скромную поддержку, такъ что, когда разстроенное и постепенно ослабѣвавшее здоровье матери принудило Ханну оставить мѣсто, не представлялось ни малѣйшей надобности серьезно тревожиться о томъ, чтобы будущее мѣшало ей отправлять обязанности дочери.

Дочь сидѣла у окна, обращеннаго къ востоку, подлѣ небольшаго стола, на которомъ лежала груда осеннихъ листьевъ съ различныхъ растеній. Она дѣлала изъ нихъ гирлянды и раздѣляла на группы на листахъ толстой бумаги, предназначенныхъ для альбома, съ обложкой, на которой изображался папоротникъ, и за вышиваньемъ которой мы нашли ее въ первый разъ на митингѣ швейнаго общества. Подобный альбомъ, представленный въ предшествовавшемъ году на базаръ, въ пользу уничтоженія невольничества, обогатилъ кассу общества суммой въ десять долларовъ, а потому распорядители выпросили второе приношеніе такого же рода.

Завидѣвъ миссъ Дильворть изъ окна, Ханна встала съ мѣста, чтобы встрѣтить ее. Она была немного выше средняго женскаго роста, но все еще недостаточно высока и не очень стройна, чтобы въ этомъ отношеніи можно было назвать ее красавицей. Тонкія руки ея имѣли прекрасныя формы, и она держала ихъ какъ видную часть самой себя, а не какъ неудобную принадлежность. Ея лицо было бы совершенно овальное, еслибы не лобъ, который вмѣсто того, чтобы быть пониже и слегка закругленнымъ, имѣлъ четвероугольное очертаніе, и не щеки, которыя хотя и не были худощавы, но въ нихъ чего-то недоставало для надлежащей полноты контура. Густые волосы были томно-каштановаго цвѣта, съ чернымъ оттѣнкомъ; надъ выразительными сѣрыми глазами, темными и глубокими подъ тѣнью ихъ длинныхъ рѣсницъ, выведены были чистымъ и гладкимъ карандашомъ прелестныя дуги бровей. Безукоризненно правильный носъ и губы, хотя уже не носившія дѣвственной зрѣлости и цвѣта, были такъ вѣрны въ контурѣ, такъ плѣнительно тверды въ сжатомъ своемъ состояніи, такъ очаровательны въ разнообразной игривости выраженія, что, повидимому въ нихъ однѣхъ сосредоточивалась жизнь всего лица. Ея улыбка имѣла рѣдкую кротость и прелесть. Блѣдность ея лица, какъ отличительная черта ея физическаго темперамента, не говорила однако о разстроенномъ здоровьѣ; румянецъ не гармонировалъ бы съ духовнымъ и чувственнымъ характеромъ ея лица. Никто не подумалъ бы назвать Ханну Торстонъ красавицей. Въ обществѣ девять мужчинъ прошли бы мимо ея, не обратилъ вниманія, но десятый остановился бы и сказалъ: «вотъ женщина, которая достойна того, чтобы видѣть по правую руку короля во время громовой грозы», и на всегда бы сохранилъ въ своей памяти выраженіе ея лица.

Самое тяжелое испытаніе для женщины заключается въ разыгрываніи исключительной роли въ снѣгѣ. Ея уваженіе, ея достоинство, самая добродѣтель ея становятся въ глазахъ мужчинъ сомнительными, если не миѳическими. Въ небольшомъ птолемійскомъ кружкѣ, Ханна Торстонъ обрекла себя на это испытаніе, и конечно ея торжество было бы велико, еслибы она узнала, что въ то время, когда взгляды ея на предметы принималась другими съ ужасомъ или отвращеніемъ, когда имена ея послѣдовательницъ, проповѣдницъ или предсказательницъ не иначе упоминались, какъ съ глубочайшимъ пренебреженіемъ, ее никогда и никто не осуждалъ, не осмѣивалъ. Ни одинъ языкъ не осмѣлился произвести нареканія на ея чистосердечіе или непорочность. Этимъ, однакоже, она частію была обязана обстоятельствамъ своей жизни въ городѣ. Она съ самаго начала пріобрѣла популярность — какъ учительница, и уваженіе, какъ дочь. Между прочимъ носилась молва, довольно правдоподобная, что она отказала на предложеніе, предложеніе весьма выгодное съ свѣтской точки зрѣнія, и поступокъ этотъ приписанъ былъ ей въ особенную честь, какъ выполненіе долга въ отношеніи къ матери.

Въ простомъ коричневомъ платьѣ, съ полотняными воротничкомъ и рукавчиками, и единственнымъ украшеніемъ, заключавшемся въ бантѣ изъ голубой ленты на груди, Ханна тоже казалась квакершей; но она давно уже замѣтила, что наружныя формы секты сдѣлались обветшалыми, и она болѣе уже не считала себя связанною ими. Какъ бы то ни было, нѣкоторыя уступки въ одеждѣ оказывались необходимыми ради ея матери, за быстро сокращающейся нитью жизни которой она не могла бы видѣть цѣли въ своей собственной жизни, если бы была посвящена исправленію недостатковъ ея пола, У нея бывали свои дѣвическія грезы; но слѣдующій день рожденія ея былъ тридцатый, и она уже перешла черезъ глубокій проливъ въ жизни женщины.

Миссъ Каролина Дильвортъ, въ голубомъ своемъ платьѣ, вошла въ комнату, какъ будто облитая свѣтомъ индійскаго лѣта; въ ея глазахъ отражался аквамариновый отблескъ. Обнявъ талью Ханны Topстонъ, Каролина два раза поцаловала ее: она, впрочемъ, не знала другаго привѣтствія для своихъ подругъ. Потомъ слегка облокотясь на кресло, она взяла руку старушки.

— Сними, дитя мое, шляпку, — сказала послѣдняя: — и откинь назадъ свои локоны, чтобы можно было посмотрѣть тебѣ въ лицо. Я рада, что ты пришла.

— Ахъ, другъ Торстонъ, я боялась что никогда не выберусь изъ дома Паркмана. Вы знаете, — это такое уединенное мѣсто, за горой, — и она такъ худо теперь слышитъ. Ахъ, какъ устала! не могу духу перевести!

И съ этими словами маленькое созданіе, тяжело вздохнувъ, сбросило съ себя большой платокъ и развязало ленты своей шляпки.

Жизнь матери и дочери заключала въ себѣ столько серьезныхъ ингредіентовъ, что посѣщенія миссъ Дильвортъ доставляли имъ нѣкоторое развлеченіе и отраду, такъ какъ при этихъ случаяхъ она сбрасывала съ себя принужденность и становилась милой, веселой, беззаботной женщиной. Она никогда не приходила безъ свѣжаго запаса новостей, не имѣвшихъ вообще особенной важности, но при манерѣ ея разсказа невольно возбуждавшихъ любопытство.

— И откуда ты собираешь эти свѣдѣнія! скажетъ иногда старушка Торстонъ, при чемъ Каролина только потрясетъ своими локонами и будетъ продолжать свой разсказъ еще съ большимъ одушевленіемъ.

— Ахъ, нужно разсказать вамъ о Лэйксайдѣ и его новомъ владѣльцѣ! сказала она, занимая стулъ.

Ханна Торстонъ по всей вѣроятности могла бы сообщить ей о мистерѣ Вудбьюри гораздо больше, чѣмъ она узнала; но ей показалось жестоко прервать нить одушевленнаго разсказа, и такимъ образомъ отчетъ Бюта, съ множествомъ измѣненій и дополненій, послужилъ предметомъ самаго живаго разговора въ теченіе почти цѣлаго дня.

ГЛАВА V.

ВЪ КОТОРОЙ МИСТЕРЪ ВУДБЬЮРИ СЛЫШИТЪ РѢЧЬ ЖЕНЩИНЫ.

Въ сношеніяхъ съ обществомъ новаго своего мѣстопребыванія Вудбьюри встрѣчалъ непріятныхъ обстоятельствъ гораздо менѣе, чѣмъ онъ опасался съ самаго начала. Новизна опыта имѣла свою прелесть, и въ то время, какъ умъ его начиналъ интересоваться людьми, начиналъ усвоивать ту дѣятельность, отъ которой совсѣмъ почти отвыкъ, Вудбьюри съ изумленіемъ увидѣлъ, какъ сильны и какъ привлекательны становились его къ нимъ отношенія. Вслѣдствіе самой строгости своихъ воззрѣній, онъ не рѣшался выражать ихъ и съ трудомъ могъ пріучить себя къ разговору, въ смѣшанномъ обществѣ, о предметахъ, которые обыкновенно обсуждаются между близкими друзьями. Не только «судьба, сила воли, предвѣдѣніе», во вѣрованія, сомнѣнія и желанія становились темами разговора; — затрогивалась даже святость любви, и умѣнье говорить краснорѣчиво принималось птолемійскимъ обществомъ за признакъ способности глубоко чувствовать и вѣрно понимать эти предметы.

На англійскихъ обѣдахъ и вечерахъ строго соблюдается приличіе, какъ въ умственномъ, такъ и соціальномъ отношеніяхъ, и человѣкъ, который позволитъ себѣ представлять на общее сужденіе свои религіозныя убѣжденія или свою моральную опытность, весьма быстро прослыветъ за человѣка скучнаго, несноснаго. Безцеремонность, съ какой затрогивались въ птолемійскомъ обществѣ отвлеченные предметы, быстрота, съ какой образовывалась духовная дружба, сначала скорѣе забавляли, нежели поражали Максвела Вудбьюри, продолжительное пребываніе котораго въ Калькуттѣ утвердило въ немъ его привычки. Опъ вскорѣ узналъ, однакоже, что большая часть подобныхъ разговоровъ происходила собственно отъ избытка сантиментальности, и что на дѣлѣ непорочность сердецъ ораторовъ была только видимая, а не дѣйствительвая. Не смотря на то, онъ не чувствовалъ ни малѣйшаго расположенія участвовать въ разговорахъ этого свойства, и впалъ въ привычку принимать мистическій; парадоксальный тонъ, когда его силой вовлекали въ какой нибудь диспутъ. Иногда онъ принималъ совершенно противоположную сторону выраженныхъ воззрѣній, и дѣлалъ это просто для того, чтобы вынудить со стороны ихъ защитниковъ ложное или запальчивое сужденіе. Поэтому неудивительно, что недостатокъ сочувствія въ немъ, — какъ это казалось другимъ, — приписывался многими загрубѣлому равнодушію къ человѣчеству. Сэтъ Ватльсъ зашелъ еще далѣе, сказавъ: — я нисколько не удивляюсь, если онъ составилъ себѣ капиталъ, занимаясь продажей этого проклятаго опіума.

Въ это время двумя любимыми темами разговора, имѣвшими въ понятіяхъ Вудбьюри самое отталкивающее свойство, были: спиритуализмъ и эмансипація женщинъ. Онъ видѣлъ фокусы индѣйскихъ фигляровъ гораздо удивительнѣе, чѣмъ всякія продѣлки, сверхъестественно выполненныя въ присутствіи живыхъ существъ; доказательства возможности сообщенія съ замогильнымъ міромъ, съ міромъ духовъ, поражали его какъ болѣе пустая болтовня, чѣмъ та, которая срывалась съ губъ вѣрователей въ эти сношенія. Въ тридцать шесть лѣтъ онъ успѣлъ узнать женщину на столько, на сколько это возможно для холостого человѣка, и чѣмъ лучше узнавалъ ее, тѣмъ нѣжнѣе и глубже становилось его уваженіе. Для него, при его силѣ, роль защитника была необходима; самые грубые, самые тяжелые удары жизни должны прежде всего обрушиться на его щитъ. Идея о независимой силѣ, существующей бокъ о бокъ съ его силой и нетребующей ея поддержки, была неестественна, немыслима. Тетя Деннинсонъ, въ своемъ благородномъ отреченіи, какъ жена и мать, стояла въ его глазахъ гораздо выше, чѣмъ Мэри Волстонкрафтъ или m-me de Staël. Ему было трудно представить, какимъ образамъ истинно образованная женщина могла-бы требовать для своего пола участія въ спеціальныхъ занятіяхъ мужчинъ.

Человѣка почти постоянно сопровождаетъ какая-то злая судьба, вовлекающая его именно въ тѣ самыя положенія, которыхъ онъ желалъ бы избѣгнуть. Вечеромъ, когда швейное общество собралось въ домѣ Меррифильда. Вудбьюри случайно очутился въ группѣ, заключавшей въ себѣ мистриссъ Вальдо, Ханну Торстонъ и хозяина дома. Послѣдній говорилъ о проэктѣ учрежденія женской медицинской коллегіи.

— Это первый шагъ, сказалъ онъ: — и его успѣхъ совершенно уничтожитъ династію идей, тяготѣвшую надъ женщиной.

Фразу «династія идей» онъ заимствовалъ отъ какого-то странствующаго оратора.

— Прекрасно, сказала мистриссъ Вальдо съ задумчивымъ видомъ. Если бы дѣло не пошло дальше этого, я бы противъ него ничего не сказала, потому что мы знаемъ, что женщины самыя лучшія няньки, и что онѣ могутъ сдѣлаться превосходными докторами. Во всякомъ случаѣ пусть сдѣлаетъ начало кто нибудь другой, а не я.

— Вы правы, замѣтилъ Вудбьюри: — непріятно даже представить себѣ женщину передъ анатомическимъ столомъ со скальпелемъ въ рукѣ и разложенными передъ ней частями человѣческаго трупа.

Ханна Торстонъ внутренно содрогнулась, но сейчасъ же приняла вызовъ.

— Почему же непріятно? спросила она. — Развѣ женщины не способны на это? и даже болѣе, чѣмъ на это, собственно для узнанія и изученія того, что доставитъ имъ возможность дѣлать добро? Неужели вы полагаете, что умы ихъ слишкомъ слабы для того, чтобы овладѣть тайнами науки?

Вудбьюри, чтобы уклониться отъ непріятнаго для него разговора, принялъ веселый, шуточный тонъ. — Въ присутствіи дамъ, сказалъ онъ, улыбаясь и частію обращаясь съ своими словами къ мистриссъ Вальдо: — представляется только одинъ способъ отвѣчать на послѣдній вопросъ.

Ханна Торстонъ была слишкомъ горячей натурой, чтобы перенести насмѣшку, — такимъ показался ей отвѣтъ Вудбьюри. Въ сѣрыхъ глазахъ ея вдругъ отразилось чувство, весьма близкое къ презрѣнію. — Да! воскликнула она: — мы все еще должны переносить униженіе отъ пустыхъ комплиментовъ. Мы все еще дѣти, и нашъ плачь можно унять сахарной конфеткой!

— Миссъ Торстонъ! прошу у васъ извиненія! серьезно отвѣчалъ Вудбьюри. — Показавшееся вамъ неуваженіе съ моей стороны было ни больше, ни меньше, какъ увертка, чтобы отклониться отъ разговора, предметъ котораго я никогда серьезно не обдумывалъ, и который, я хочу сказать, скорѣе кажется мнѣ дѣломъ внутренняго побужденія, чѣмъ логическаго аргумента. При томъ же, прибавилъ онъ: — я полагаю, что мистриссъ Вальдо, какъ наша диктаторша, запрещаетъ при настоящихъ случаяхъ всякіе диспуты.

Мистриссъ Вальдо не замедлила явиться на помощь.

— Положительно запрещаю, сказала она, сдѣлавъ рукой повелительный жестъ: — и вы, Ханна, не можете сопротивляться моей власти, тѣмъ болѣе, что въ будущій четвергъ вамъ представится случай оказать защиту вашему полу и покрыть позоромъ всѣхъ такихъ неисправимыхъ холостяковъ, какъ мастеръ Вудбьюри. Я увѣрена, что онъ мизантропъ, или миз… какъ вы ихъ называете.

— Мизогинъ! весело намекнулъ Вудбьюари. — Нѣтъ, нѣтъ, мистриссъ Вальдо. — Неужели вы, какъ жена священника, думаете, что въ человѣкѣ чувство привязанности не можетъ бытъ до такой степени глубоко, что пространство, занимаемое какой бы то ни было сектой, окажется для него слишкомъ сжатымъ?

Ханна Торстонъ пристально посмотрѣла на Вудбьюри. Что онъ хотѣлъ сказать этимъ? не была ли и это тоже шутка? спрашивала она себя. Она не привыкла къ подобному умственному самообладанію. Большая часть мужчинъ, которыхъ она знала, отвѣтили бы ей съ одушевленіемъ, на томъ основаніи, что отклонить вызовъ, предложенный женщиной, было бы тоже самое, что признать равенство умственныхъ способностей въ томъ и другомъ полѣ, — призваніе, которому мужчины ревностнѣе всего сопротивлялись. Мистеръ Вудбьюри отступилъ, какъ человѣкъ, обладавшій тактомъ и любезностью. Она предоставила ему случай къ этому отступленію, а съ тѣмъ вмѣстѣ и къ собственному своему пораженію, и теперь сознавала, что результатомъ была язва, нанесенная ея самоуваженію. Она не могла простить этого ему, хотя чувствовала, что его поступокъ заслуживалъ уваженія. Рискуя тѣмъ, что ея молчаніе будетъ перетолковано въ дурную сторону, она все-таки рѣшилась не отвѣчать, и не отвѣчала.

Вудбьюри, не понявшій намека мистриссъ Вальдо, воспользовался случаемъ позже вечеромъ и попросилъ объясненія.

— Я думала, вы слышали, сказала она. — Въ четвергъ вечеромъ, въ городской залѣ назначенъ митингъ, на которомъ будетъ обсуждаться вопросъ объ эмансипаціи женщинъ. Такъ будетъ мистеръ Бемисъ, ревностный защитникъ этой реформы, и я полагаю, они ожидаютъ Бесси Страйкеръ.

— Кто это Бесси Страйкеръ?

— Мистеръ Вудбьюри! Хорошо, что вы не сдѣлали этого вопроса Ханнѣ Торстонъ. Я, впрочемъ, забыла — вы вѣдь не здѣшній; но все же я могу думать, что вы должны были слышать о ней въ Калькуттѣ. Она путешествовала во всей странѣ, говорила рѣчи по этому предмету, и пріобрѣла имя такого оратора, что всѣ пріѣзжаютъ ее слушать. Она очень хороша собой и носитъ новое блюмеровское платье.

— Вы возбуждаете мое любопытство. Я долженъ быть на этомъ митингѣ, хотя бы только для того, чтобы показать миссъ Торстонъ, что я стою выше вульгарныхъ предразсудковъ, которые она, во всей вѣроятности, приписываетъ мнѣ.

— О, нѣтъ, мистеръ Вудбьюри. Ханна Торстонъ, при всѣхъ своихъ недостаткахъ, дѣвица справедливая. Вамъ нужно только помнить, что она не любитъ комплиментовъ, которыми вы, мужчины, обыкновенно награждаете насъ, женщинъ. Съ своей стороны, впрочемъ, я не вижу въ нихъ ничего дурнаго.

— Во всякомъ случаѣ, я долженъ сказать, что вы обѣ чистосердечны, отвѣчалъ Вудбьюри, захохотавъ: — ваше обращеніе со мной покрываетъ множество слабостей.

Въ слѣдующій четвергъ Вудбьюри отправился на митингъ, какъ отправлялся часто на браминскій праздникъ въ честь богини Унна-Пурна. Онъ не чувствовалъ особеннаго интереса въ предназначенномъ къ обсужденію предметѣ, но его подстрекало любопытство узнать, какимъ образомъ предметъ этотъ сдѣлаютъ понятнымъ для полупонимающѳй аудиторіи. Птолеми онъ уже видѣлъ и познакомился съ нимъ частнымъ образомъ и въ обществѣ, но онъ еще не познакомился съ нимъ въ массѣ.

«Зала», какъ она называлась (единственная въ городѣ), было кирпичное зданіе, расположенное на главной улицѣ. Настоящее ея имя было Тумлети Холлъ, въ память строителя и владѣльца, мастера Джабеза Тумлети, который великодушно даровалъ ей свое имя въ замѣнъ полученія десяти процентовъ съ оцѣночной суммы, которые должны были получаться отъ отдачи въ наемъ подъ временное помѣщеніе общества френологовъ, танцъ-класса, эѳіопскихъ пѣвцовъ, выставки смѣющагося газа, лекторовъ анатоміи (послѣдняя лекція читается исключительно для джентльменовъ), фокусниковъ, митинговъ воздержанія, собраній хонкеристовъ и борнборнеровъ, а въ воскресные дни по вечерамъ — спиритуалистовъ. Внутренній видъ ея былъ крайне неопрятный. Грубо выштукатуренныя стѣиы служили сильнымъ искушеніемъ для карандашей и угля неоперившихся еще артистовъ, когда какой нибудь ораторъ наводилъ на нихъ скуку. Смѣшныя и уродливыя головы, съ присоединеніемъ именъ и чиселъ, примиряли васъ съ отсутствіемъ живописи, хотя проявлявшійся такимъ образомъ творческій талантъ не удостоивался надлежащей оцѣнки, потому что подъ нѣкоторыми изъ нихъ было написано болѣе свѣжимъ почеркомъ: — это рисовалъ дуракъ. Скамейки были изъ некрашеной сосны, съ длинными рѣшетчатыми спинками, которыя въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ тяжесть навалившейся толпы не обломила ихъ, были иззубрены и изрѣзаны карманными ножами. Въ отдаленномъ концѣ залы находилась платформа, возвышавшаяся отъ полу на три фута; на ней стоялъ столъ, три кресла и двѣ кушетки. Полъ, по видимому, былъ выметенъ, но давно не мытъ, судя по пятнамъ табачнаго сока, которымъ онъ былъ заплеванъ.

Когда вошелъ Вудбьюри, мѣста почти всѣ были заняты; число слушателей простиралось не менѣе какъ до пятисотъ человѣкъ. Большая часть изъ нихъ, очевидно, пріѣхала изъ провинцій; нѣкоторые, болѣе или менѣе расположенные въ пользу обсуждаемаго вопроса, явились изъ Моллигэнсвилля и Атауга. Само собою разумѣется, что всѣ праздные люди въ Птолеми находились тутъ и занимали лучшія мѣста. Нѣсколько лицъ изъ респектабельнаго, консервативнаго, денежнаго сословія, подстрекаемыя любопытствомъ, расположились близь дверей, по краямъ толпы, собственно съ тѣмъ, чтобы можно было удалиться, когда вздумается, не обративъ вниманія на свое отсутствіе.

Мистеръ Меррифильдъ занималъ на платформѣ среднее кресло: направо отъ него сидѣлъ толстолицый, съ лысыми висками, воинственнаго вида джентльменъ, налѣво — среднихъ лѣтъ лэди, въ норномъ толковомъ платьѣ. Обѣ кушетки были заняты лицами обоего пола, одинаково заинтересованными такимъ серьезнымъ дѣломъ. Между ними находилась и Ханна Торстонъ.

На платформѣ происходило совѣщаніе, — воинственному джентльмену, очевидно было, приходилось говорить больше всѣхъ. Наконецъ мистеръ Меррифильдъ всталъ, ударилъ по столу и, выждавъ, пока не затихло продолжительное «ш-ш-и-и» провозгласилъ: въ митингѣ теперь водворится порядокъ.

Въ митингѣ уже давно былъ порядокъ, провозглашеніе поэтому не произвело никакого эффекта.

— Такъ какъ мы собрались здѣсь, продолжалъ мистеръ Меррифильдъ: — главнѣйшимъ образомъ для того, чтобы выслушать благородныхъ защитниковъ блистательнаго дѣла, которые явятся передъ нами, то мои друзья догадаются, что… что тутъ не должно быть никакихъ… что мы обойдемся безъ правильной организаціи и приступимъ къ слушанію ихъ голосовъ. Одно только… я хочу сказать, если пожелаетъ митингъ, — мы должны назначить… то есть, должно назначить комитетъ для составленія резолюцій, въ которыхъ выразится ихъ… нѣтъ, нашъ взглядъ на вопросъ объ эмансипаціи женщинъ. Можетъ статься, прибавилъ онъ, дѣлая поворотъ: — кто нибудь изъ присутствующихъ изъявитъ желаніе принять на себя трудъ сдѣлать предложеніе.

— Я предлагаю составить комитетъ изъ шести членовъ! — Я поддерживаю предложеніе! раздалось почти въ одно и то же время.

— Кто въ пользу этого предложенія, тотъ выразитъ свое согласіе восклицаніемъ «да!», сказалъ мистеръ Меррифильдъ.

— Да! прозвенѣло по залѣ съ изумительнымъ единодушіемъ, всѣ выразили восторженное согласіе.

— Кто противъ предложенія, тотъ пусть скажетъ «нѣтъ».

Мертвое молчаніе.

— Большинство на сторонѣ «да!». Изъ кого же долженъ быть составленъ комитетъ?

— Изъ представителей того и другаго пола: изъ трехъ мужчинъ и трехъ женщинъ, — сказалъ воинственный джентльменъ, до половины приподнявшись съ мѣста.

Въ короткое время члены комитета были назначены, и мистеръ Меррифильдъ, не имѣя больше дѣла на рукахъ, сказалъ:

— Теперь я имѣю удовольствіе представить собранію благороднаго покровителя эмансипаціи женщинъ, Исаія Бемиса, который… котораго имя хорошо извѣстно вамъ всѣмъ, какъ защитника его… я хочу сказать ея притѣсненнаго пола.

Мистеръ Меррифильдъ до такой степени былъ сконфуженъ полуподавленнымъ смѣхомъ, послѣдовавшимъ за его ошибкой, что окончаніе его похвальнаго слова сопровождалось еще большимъ смуще іемъ.

— Имя Исаія Бемиса, продолжалъ онъ: — не нуждается въ моемъ осужденіи… то есть… я хочу сказать… въ моей рекомендаціи. Когда женщина займетъ мѣсто въ настоящей своей сферѣ, это имя будетъ блистать — оно будетъ начертано между поборниками реформы, ибо истина, придавленная къ землѣ, возстанетъ, хотя бы… хотя бы рушилось самое небо.

Мистеръ Бемисъ, никто другой, какъ джентльменъ воинственной наружности, о которомъ было уже сказано, немедленно всталъ и серьёзно поклонился въ отвѣтъ на легкіе, боязливые, неопредѣленные звуки одобренія. Птолемійская публика довольно много лѣтъ уже слушала ораторовъ всякаго рода и по всѣмъ предметамъ, и потому усвоила до нѣкоторой степени понятіе о критикѣ. Какъ публика, такъ и ораторы обладали и гордились быстротою своихъ соображеній и дальновидностью; новый человѣкъ, какія бы ни были его доктрины, могъ быть увѣренъ, что для его пріема соберется полный домъ. Если онъ фбладалъ краснорѣчіемъ или юморомъ, хотя въ ограниченной, но заслуживавшей одобренія степени, онъ не нашелъ бы причины жаловаться на свой пріемъ. Классъ слушателей, о которыхъ идетъ рѣчь, не считалъ себя обязаннымъ подчиняться воззрѣніямъ оратора, выразивъ преждевременно свое одобреніе. За платформой, во всемъ собраніи едва ли насчиталось бы двадцать ревностныхъ послѣдователей эмансипаціи женщинъ, не смотря на то всѣ были готовы выслушать мистера Бемиса и апплодировать всему хорошему, что удалось бы сказать ему.

Нѣсколько минутъ показали публикѣ, что это далеко не былъ ораторъ, какого они желали. Мистеръ Бемисъ, принявъ за тему правило, выраженное въ деклараціи о независимости, что «всѣ правительства получаютъ истинное могущество чрезъ согласіе съ подданными», доказалъ сначала совершенную справедливость этой теоріи, и потомъ показалъ явное ея нарушеніе въ дѣлѣ женщины. Она въ равной степени съ мужчиной обязана подчиняться законамъ, говорилъ ораторъ, но не имѣетъ голоса въ ихъ составленіи; даже тѣ законы, которые наблюдаютъ за ея имуществомъ, ея пріобрѣтеніями, ея дѣтьми, за самой ея личностью, изданы безъ совѣщанія съ ней. Она не только теряетъ свое имя, но у нея отняты ея личныя привилегіи, какъ будто она принадлежитъ къ какому нибудь низшему разряду созданій. Его рѣчь вообще имѣла характеръ наступательный, придирчивый. Онъ по возможности избѣгалъ указанія на различіе назначеній того и другаго пола; по его словамъ мужчины и женщины — были просто человѣческія созданія, между которыми ни въ обществѣ, ни въ законѣ, ни въ правительствѣ не должно дѣлать различія. Въ послѣдовательности его рѣчи обнаруживалась нѣкотораго рода логичность; онъ ловко умѣлъ сковывать слабыя звѣнья, такъ что цѣпь его аргументовъ отъ начала до конца казалась сильною и прочною. Онъ употреблялъ силлогизмы съ такимъ видомъ, какъ будто они не допускали возраженій, и остальное шло у него весьма гладко. Тѣ, которые вѣрили вмѣстѣ съ нимъ, не замѣчая недостатка въ основаніи, были очарованы силою и ясностью его воззрѣній.

Толпа чувствуетъ, но не разсуждаетъ, и слушатели, когда прошелъ цѣлый часъ въ этой рѣчи, начали обнаруживать признаки усталости и скуки. Даже Вудбьюри, для котораго вся сцена служила источникомъ наблюденій, или вѣрнѣе сказать — зрѣлищемъ, оставался на мѣстѣ по одному только желанію послушать знаменитую Бесси Страйкеръ.

Наконецъ мистеръ Бемисъ сѣлъ и въ публикѣ начались перешептыванья. Неудача его была очевидна. Черезъ нѣсколько минутъ мистеръ Меррифильдъ снова всталъ.

— Друзья мои, сказалъ онъ: — къ крайнему сожалѣнію, я долженъ объявить, что мы останемся разочарованными, будучи лишены возможности послушать… даже увидѣть Бесси Страйкеръ. Мы ожидали ее на послѣобѣденномъ поѣздѣ изъ Кеѳалони, гдѣ вчера она говорила рѣчь, но поѣздъ пришелъ безъ нея. Не смотря на то, я надѣюсь, что вы будете… вамъ будетъ пріятно услышать нѣсколько словъ отъ нашего общаго друга, Ханны Торстонъ, которая не требуетъ… которую вы уже знаете.

Анонсъ этотъ былъ принятъ съ искренними выраженіями признательности. Ханна Торстонъ, сдѣлавщая сначала нерѣшительное движеніе, встала, спокойно сняла свою шляпку и подошла къ столу. Ея лицо казалось немного блѣднѣе обыкновеннаго, но шаги были тверды и рука ея, которую она положила на столъ, не дрожала. Послѣ непродолжительной паузы, выдержанной какъ будто для того, чтобы собрать свои мысли и изолировать ихъ отъ внѣшнихъ впечатлѣній, она заговорила голосомъ столь тихимъ, что одна только серебристость его звуковъ давала возможность разслушать каждое слово. Легкое его дрожаніе не обнаруживало упадка присутствія духа; это была вибрація нервовъ, находившихся въ сильномъ напряженіи.

— Я не буду повторять доводовъ, начала она: — которыми краснорѣчивый ораторъ пояснилъ обиды и несправедливость, переносимыя женщиной у всѣхъ правительствъ и при всѣхъ системахъ закона, все равно деспотическихъ или республиканскихъ. Не будемъ входить въ подробности этого предмета; но коснемся только тѣхъ обидъ и несправедливостей, которыя требуютъ немедленнаго исправленія. Если бы мы устранили общественныя предубѣжденія, которыя держать нашъ полъ въ ложномъ положеніи, — если бы мы уничтожили вѣрованіе народа въ тиранскія преданія, съ помощію которыхъ нами управляютъ — цѣли закона разрушились бы сами собою. Какъ начало такому концу, женщина должна требовать одинаковыхъ правъ на воспитаніе, на общественную дѣятельность, па вознагражденіе. Это первые шаги въ нашей реформѣ для достиженія источника тѣхъ золъ, которыя служатъ причиною нашего величайшаго страданія. Мы можемъ еще повременить, можемъ перенести нѣсколько дольше запрещеніе принимать участіе въ выборахъ и въ управленіи общественными дѣлами; но мы требуемъ теперь же, немедленно, — друзья мои, не забудьте, я говорю за милліоны подобныхъ мнѣ созданій, которыя не могутъ говорить сами за себя, — мы требуемъ одинаковой привилегіи съ мужчиной на трудъ и на справедливое вознагражденіе. Существующее различіе дѣлаетъ насъ слабыми и безпомощными въ сравненіи съ нашими собратами, для которыхъ открыты всѣ поприща я которые могутъ требовать за свой трудъ вознагражденія, не навлекая на себя ни насмѣшекъ, ни пренебреженія. Имъ даже позволено присвоить себѣ такія отрасли занятій, которыя, — если только народныя понятія о слабости женщины и о рыцарствѣ мужчины въ отношеніи къ женщинѣ справедливы, — должны быть предоставлены намъ. Допуская даже, что сфера нашей дѣятельности должна быть ограничена, что мы можемъ дѣлать весьма немногое, — великодушно ли, справедливо ли, чтобы мужчина, на выборъ котораго предоставлены всѣ поприща въ жизни, заслонялъ отъ насъ эти немногіе шансы заработывать насущный хлѣбъ? или принуждалъ насъ исполнять тотъ же самый трудъ за меньшее вознагражденіе, потому только, что мы женщины? Неужели мы не можемъ отмѣрять аршинъ коленкору такъ же быстро, или подобрать подъ образчикъ кисею такъ же вѣрно, какъ и всѣ элегантные молодые люди, которые стоять за прилавками магазиновъ? Неужели намъ, при нашей болѣе нѣжной физической организаціи, не можетъ быть безопасно переданъ всякій трудъ, требующій быстроты, аккуратности и бережливости?

При этихъ словахъ въ толпѣ слушателей, у которыхъ совершенно изчезъ видъ скуки, — раздались сдержанныя рукоплесканія. Голосъ Ханны Торстоиъ, по мѣрѣ того, какъ она овладѣвала предметомъ, увеличивался въ силѣ, но ни на минуту не возвышался выше обыкновеннаго разговорнаго тона. Манеры ея были спокойны. Лѣвая рука ея слегка касалась стола, какъ будто она желала только ощущать подпору подъ рукой, но не пользоваться ею; правой же рукой отъ времени до времени она невольно дѣлала простое движеніе. Производимое ею впечатлѣніе было такое, какое произвела бы женщина, принужденная силой необходимости или обязанности явиться передъ публичнымъ собраніемъ, а не женщина, желавшая этого положенія и находившая въ немъ удовольствіе. Вудбьюри былъ глубоко заинтересованъ и женщиной-ораторомъ, и ея словами. И та и другія были для него совершенно новы.

— Поэтому, друзья мои, продолжала она: — въ настоящее время мы просимъ только о томъ, чтобы вамъ оказана была простая справедливость, которую, по нашимъ понятіямъ, обязанъ оказать намъ каждый мужчина, не усвоивая даже себѣ нашихъ воззрѣній относительно истиннаго положенія женщины. Мы просимъ, чтобы восхваляемое имъ рыцарство употреблено было въ дѣло и выражено не однимъ лишь провожаньемъ насъ на концерты, или уступкою намъ своего мѣста въ вагонѣ желѣзной дороги, или подаваньемъ блюдъ за столомъ намъ первымъ, и вообще всѣмъ, чѣмъ рыцарство и любезность къ нашему полу пріобрѣтаются по весьма дешевой цѣнѣ безъ всякихъ пожертвоваиій, — но тѣмъ, чтобы намъ открыты были тѣ мѣста, занимать которыя, по его же сознанію, мы способны, и чтобы намъ платили, какъ платятъ учителямъ, писарямъ, портнымъ или ремесленникамъ, тѣ же деньги и за тотъ же трудъ, который исполняютъ мужчины!

Это было выражено такъ просто и вѣрно, что въ публикѣ снова раздались апплодисменты. Дѣйствительно, въ томъ, что было сказано ею, не заключалось никакихъ особенныхъ доктринъ объ эмансипаціи женщинъ, ничего такого, съ чѣмъ бы нельзя было согласиться. Даже мистеръ Бемисъ расправилъ свои нахмуренныя брови и прошепталъ предсѣдателю: — весьма хорошо, но робко сказано. Мы должны уничтожать зло въ самомъ его корнѣ.

Распространившись нѣсколько на этомъ видѣ вопроса и пояснивъ его множествомъ примѣровъ, Ханна Торстонъ сдѣлала шагъ впередъ и еще болѣе углубилась въ предметъ.

— Мы отрицаемъ положеніе, говорила она: — что мужчина имѣетъ какое либо естественное право предписывать границы, въ предѣлахъ которыхъ женщина могла бы работать в жить. Одинъ Богъ имѣетъ это право, и Его законы управляютъ какъ тѣмъ, такъ и другимъ поломъ съ одинаковою властью. Мужчина присвоилъ себѣ это право только потому, что онъ не вѣритъ въ интеллектуальное равенство женщины. Онъ обходился съ ней какъ съ взрослымъ ребенкомъ, которому можно дозволить нѣкоторую свободу, но котораго нельзя еще освободить совсѣмъ отъ его надзора. Подъ вліяніемъ этого убѣжденія онъ воспитывалъ ее въ теченіи всѣхъ вѣковъ, которые прошли со дня сотворенія міра. Правда, женщины отъ времени до времена возставали съ тѣмъ, чтобы предоставить своему полу равную власть, и благородно пріобрѣли себѣ мѣста въ исторіи; но истина росла медленно, такъ медленно, что сегодня, при просвѣщенной зрѣлости народовъ, мы должны представлять доводы, доказывать и просить того, что вы обязаны уступить намъ безъ всякихъ просьбъ. Я нахожу позорнымъ, что женщина обязана собирать доказательства и улики для того собственно, чтобъ убѣдить мужчинъ въ равенствѣ съ ними въ ея разумности. Молодые люди! подумайте о вашихъ матеряхъ и избавьте насъ отъ этого уничиженія!

Слова эти, произнесенныя съ изумительной энергіей, произвели въ слушателяхъ замѣтное волненіе. Быть можетъ, особенность въ голосѣ Ханны слѣдовало приписать ея квакерскому происхожденію; опъ постепенно принималъ характеръ музыкальнаго речитатива, становился яснымъ, пѣвучимъ, почти монотоннымъ. Это придавало ему грустное, умоляющее выраженіе, которое волновало душу слушателя и на нѣкоторое время дѣлало его неспособнымъ къ мышленію. Послѣ нѣкоторой паузы, Ханна продолжала обыкновеннымъ своимъ тономъ:

— Страницы исторіи не доказываютъ превосходства мужчины. Когда мы представимъ себѣ положеніе, занять которое онъ принудилъ женщину, мы не можемъ не допустить, что она часто сопротивлялась его власти и обладала царствомъ, которое онъ присвоилъ себѣ. Въ ранніе вѣка онъ не отрицалъ въ ней способности управлять, не отрицалъ въ ея натурѣ могущества столь высокаго и сильнаго, что мы нисколько не ошибемся, сказавъ, что эта способность поглощала всѣ другія способности, и на ней одной можемъ основать нашу защиту. Такія женщины, какъ Семирамида, Зеновія, Маргарита — королева датская, Елисавета — королева англійская, Марія Терезія и Великая Екатерина, принадлежатъ не къ числу послѣднихъ или даже второстепенныхъ между великими монархами. Юдиѳь и Дѣва Орлеанская стоятъ между избавителями націй нисколько не ниже, чѣмъ Леонидъ и Вильгельмъ Те.іь. Первый поэтъ былъ Гомеръ, а второй — была Саффо^[4]. Даже въ школахъ философіи древніе имѣли свою Гипатію, а ученые среднихъ вѣковъ чтили ученость Олимпія Мораты. Мужчины приписываютъ себѣ, какъ свою собственность, поле ученыхъ изслѣдованій и изысканій, но имена Каролины Гершель — въ Англія, и Маріи Митчель — въ Америкѣ, доказываютъ, что и въ этомъ отношеніи женщины не могутъ быть справедливо исключены. О, друзья мои! если Богъ призываетъ человѣческія существа къ открытію Его вѣчныхъ законовъ, къ поясненію Его вѣчной красоты, Онъ не останавливается на обсужденіи вопроса о полахъ! Если вы допускаете присутствіе человѣческаго ума въ женщинѣ, вы должны допустить одушевленіе, геній, жизнь, божественно назначенные, какъ орудіе для совершенія какого либо великаго и блистательнаго подвига. Допуская это, вы можете безопасно открыть для насъ всѣ входы къ пріобрѣтенію сознаній. Связанная, ограниченная въ сферахъ дѣятельности и мысли (потому что ложное воспитаніе главнѣе всего искажаетъ наклонности ея ума), она, въ настоящее время, все еще стоитъ гораздо выше саксонскихъ рабовъ, отъ которыхъ происходитъ большая часть изъ васъ. Вы знаете, что она достигла этой высоты не только безъ вреда самой себѣ, но съ пользою для васъ: зачѣмъ же останавливать на этомъ ея прогрессъ? Зачѣмъ останавливать его на всемъ другомъ? Если бы владѣнія мужчины ограничили точно такимъ же образомъ, то неужели его голова будетъ менѣе озабочена, если вѣнецъ, на который онъ заявляетъ свои притязанія, будетъ раздѣленъ съ другимъ существомъ? Что лучше — другъ или рабъ? Если бы супружество было для женщины истиннымъ товариществомъ, а не обязанностью, то глава дома ощущалъ бы свое бремя гораздо легче. Если бы жена доктора умѣла приготовлять лекарства, жена торговаго человѣка — вести его книги, жена адвоката — составлять контракты, то польза и выгода была бы обоюдная. Женщина, чтобы быть истиннымъ другомъ и помощникомъ мужа, должна знать все, что знаетъ мужчина; и если она становится сонаслѣдницей съ нимъ царствія небеснаго, — не одной только законной «третьей части», но всего безпредѣльнаго блаженства, — она должна быть и совладѣтельницею земли, одинаково вооруженная для покоренія на ней неправдъ и для приготовленія ея къ болѣе лучшему будущему!

Этими словами Ханна Торстонъ заключила свою рѣчь. Въ то время какъ она спокойно отошла назадъ и взяла шляпку, въ публикѣ началось движеніе, выражавшее полное ея удовольствіе и кончившееся громкимъ апплодисментомъ, который Ханна ни подъ какимъ видомъ не хотѣла принять. Хотя ни въ одномъ мѣстѣ своей рѣчи она не коснулась болѣе глубокихъ сторонъ этого предмета, особливо моральныхъ отличій пола, не смотря на то, она высказала много положительныхъ истинъ, слишкомъ тѣсно связанныхъ, въ умѣ ея съ ученіемъ, которому она слѣдовала, чтобы замѣтить ихъ дѣйствительную независимость отъ этого ученія. Такимъ образомъ большинство ея слушателей, соглашаясь съ ней во многихъ отношеніяхъ, все еще чувствовало себя неубѣжденнымъ въ главномъ обстоятельствѣ. Ханна не знала своей собственной неспособности судить о предметѣ свободно, и приписывала равнодушію или предубѣжденію отсутствіе сочувствія между мужчинами, которое въ сущности проистекало изъ великодушнаго уваженія къ ея полу.

Что касается до Вудбьюри, онъ слушалъ съ особеннымъ любопытствомъ, которое на нѣсколько времени отвлекло его вниманіе отъ личности самого оратора. Съ самаго начала наружность ея возбуждала чувство состраданія, частію за испытаніе, которое она въ воображеніи своемъ должна была перенести, частію за умственное заблужденіе, которое было причиною этого испытанія. Прошло нѣсколько времени прежде, чѣмъ ея спокойствіе и самообладаніе разувѣрили его. Съ окончаніемъ рѣчи онъ удивлялся самому себѣ, ощущая непонятное сожалѣніе, что она перестала говорить.

— Въ прошедшій разъ я былъ несправедливъ, подумалъ онъ. Эта женщина горячо предана своему дѣлу, и менѣе бы оскорбилась, селя бы я вмѣсто того, чтобы отклониться отъ вызова, положительно отказался отъ него. Мнѣ еще предстоитъ многому научиться отъ этихъ людей.

Между тѣмъ комитетъ изъ шести лицъ составилъ журналъ. Сэтъ Ватльсъ, одинъ изъ членовъ комитета и занимавшій должность предсѣдателя, прочиталъ рядъ слѣдующихъ резолюцій: «въ нынѣшній вѣкъ прогресса никакая реформа не должна быть упущена изъ виду въ великой битвѣ за право, поэтому комитетъ постановляетъ, — первое: въ настоящемъ движеніи за равныя права женщины комитетъ признаетъ дѣло, безъ поддержки котораго нельзя ручаться за успѣхи всякаго другаго дѣла; — второе: комитетъ будетъ всѣми зависящими отъ него мѣрами помогать такому благому предпріятію; онъ будетъ распространять свѣтъ и свѣдѣнія, клонящіяся къ возстановленію правъ женщины передъ обществомъ; — третье: комитетъ представитъ законодательному собранію прошеніе о предоставленіи женщинѣ всѣхъ гражданскихъ и политическихъ правъ, и наконецъ, — четвертое: комитетъ употребитъ всѣ свои усилія къ распространенію обращенія въ публикѣ The Monthly Hollyhock, — журнала, посвященнаго дѣлу эмансипаціи женщинъ».

Когда кончилось чтеніе, мистеръ Меррифильдъ всталъ и спросилъ: — слѣдуетъ ли принять резолюціи комитета? — При этомъ, къ счастію, онъ во время удержался отъ любимой своей поговорки: «какъ говорится», которую прибавлялъ къ каждой фразѣ, кстати и некстати.

— Я дѣлаю это предложеніе! — Я его поддерживаю! — послышалось съ платформы.

— Кто въ пользу принятія сейчасъ только прочитанныхъ резолюцій, тотъ выразитъ свое согласіе словомъ «да!»

Въ отвѣтъ на это раздался разсыпной неправильный залпъ множества «да!» Юноши чувствовали, что при настоящемъ случаѣ согласіе ихъ ни къ чему не поведетъ, только два или три изъ нихъ рѣшились присоединить свои голоса къ общему крику, въ полномъ убѣжденіи, что они не будутъ замѣчены; но къ величайшему ихъ и смущенію и досидѣ, оны крикнули, когда все замолкло, и визгливый тонъ ихъ голосовъ привлекъ взоры всѣхъ слушателей въ ту часть зала, гдѣ сидѣли эти смѣльчаки.

— Кто не согласенъ, тотъ скажетъ «нѣтъ!»

Противники движенія, принимая въ соображеніе, что это не былъ ихъ митингъ, воздержались отъ подачи голосовъ.

— Прежде чѣмъ митингъ разойдется, сказалъ мистеръ Меррифильдъ, снова вставая: — я долженъ… я беру смѣлость надѣяться, какъ говорится, что истины, которыя мы услышали сегодня, распространятся, глубоко западутъ въ наши сердца. Мы надѣемся на возможность объявить въ непродолжительномъ времени о посѣщеніи Бесси Страйкеръ, неудача которой… видѣть которую сегодня въ числѣ нашихъ элегантныхъ, то есть, элоквентныхъ защитниковъ, мы лишены были удовольствія. Но мы полагаемъ, что она находится гдѣ нибудь жъ другомъ мѣстѣ, и наша потеря послужитъ для другихъ находкой. Вмѣняю себѣ въ пріятную обязанность поблагодарить слушателей за посѣщеніе, за вниманіе и одобреніе нашей блистательной реформы. Такъ какъ болѣе не предстоитъ занятій, и какъ наши друзья изъ Моллигэнсвилля и Атауга должны еще проѣхать порядочное разстояніе, — то, кажется, теперь самая пора отправиться къ домамъ.

При этихъ словахъ слушатели встали съ мѣстъ, столпились у узкихъ дверей и начали спускаться по крутой лѣстницѣ. Вудбьюри, толкаясь и испытывая давку вмѣстѣ съ прочими, выслушивалъ замѣчанія толпы: — Кто! онъ? — Это пустой старикашка! — Какъ хотите, а въ ея словахъ много правды. — Бесси Страйкеръ?.. Нѣтъ, я готовъ слушать Ханну Торстонъ хоть каждый день! — Ему это не совсѣмъ понравилось! — Она имѣетъ больше права говорить подобныя вещи! Выслушивалъ онъ и различныя другіе восклицанія, изъ совокупности которыхъ вывелъ заключеніе, что публика не принимала особаго участія въ эмансипаціи женщинъ, но что она была благосклонна до личности Ханны Торстонъ.

ГЛАВА VI.

ВЪ КОТОРОЙ ЛЭЙКСАЙДЪ СТАНОВИТСЯ БОЛѢЕ ОЖИВЛЕННЫМЪ МѢСТОМЪ.

Зима наконецъ установилась, — постоянная зима центральной части Нью-Іоркскаго Штата, гдѣ снѣгъ, выпавшій въ началѣ декабря, обыкновенно покрываетъ землю до марта. Птолеми, расположенный на сѣверной сторонѣ воднаго бассейна между Сускеванной и рѣками, питающими въ озеро Онтаріо, имѣетъ менѣе перемѣнчивую зимнюю температуру, чѣмъ обширная долина, лежащая миль на тридцать къ югу. Озеро Атауга въ связи съ Кайюга и Сенека, никогда не замерзаетъ, кромѣ отмелей, находящихся въ южномъ концѣ, но его вода, до такой степени пронзительно холодная, что рѣжетъ кожу, какъ остріемъ ножа, — не имѣетъ свойства смягчать сѣверный вѣтеръ. Низменныя мѣста между Птолеми и озеромъ, а также восточная и западная долины, на нѣсколько миль позади города совершенно открыты сѣверу; такъ что солнечные зимніе дни, которые въ болѣе закрытымъ мѣстностяхъ сгоняютъ снѣгъ, здѣсь успѣваютъ только немного размягчить его. На горахъ онъ бываетъ уже черезчуръ глубокъ, и далеко не можетъ доставлять удовольствія. Какъ скоро вьюги занесутъ большую дорогу, по ней начинаютъ бѣгать деревянныя сани и нырять изъ одного крутаго ухаба въ другой, какъ морскіе катера на сильно взволнованномъ лорѣ.

Вудбьюри, исполняя обѣщаніе, вынужденное его сестрой, отправился на праздники въ Нью-Іоркъ, и, какъ слѣдовало ожидать, получилъ множество приглашеній, задержавшихъ его до половины января. Ему скоро наскучило быть безсмѣннымъ кавалеромъ двухъ своихъ хорошенькихъ, но (надобно признаться, водъ строгой тайной) пустыхъ племянницъ, которыхъ эстетическій вкусъ выражался одной оперой, и въ оперѣ — музыкой Верди. Послѣ двѣнадцати вечеровъ, проведенныхъ въ слушаніи «очаровательной Бозіо», «восхитительнаго Бевевентано» и «прочей компаніи», онъ былъ радъ-радешенекъ услышать, для перемѣны, полудикіе звуки индійскихъ дѣвушекъ въ пѣсняхъ и танцахъ Taza be-taza. Въ сезонъ восточныхъ дождей и грязныхъ улицъ, городъ становился невыносимымъ, и Вудбьюри, — къ величайшему удивленію родныхъ своей сестры, — отказался отъ приглашеній на пятый grand-bal мистриссъ Лютеръ Лигерсъ, отказался собственно для того, чтобы скорѣе воротиться въ пустыни Птолеми.

Взявъ экстренный поѣздъ до города Миранда, Вудбьюри нанялъ пароконный катеръ, или тѣ же самыя сани, съ ирландской упряжью, и рано утромъ отправился въ путь. Никогда еще онъ не приближался къ Птолеми съ этой стороны; новая мѣстность и новые виды сообщали поѣздкѣ особенную прелесть. Былъ морозный, ясный день; холодный воздухъ ускорялъ въ лошадяхъ кровообращеніе; быстро и безъ всякаго шума скользили сани по хорошо наѣзженной дорогѣ. Съ волчьей полостью на колѣнахъ, Вудбьюри сидѣлъ пріятно согрѣтый и испытывалъ рѣдкое наслажденіе, втягивая въ себя острую электрическую, прозрачную какъ хрусталь атмосферу. Прошло много лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ не ощущалъ такой свѣжести и бодрости, — такого быстраго обращенія возбужденной крови, такой легкости на сердцѣ! Снѣжные кристаллы сверкали въ лучахъ солнца; вершины горъ блистали какъ серебро на голубомъ небѣ. Онъ громко пѣлъ одну за другой давно забытыя пѣсни, пока усы его не обратились въ ледъ и повисли надъ его ртомъ, какъ дуга отъ висячаго замка.

Поднявшись изъ южной долины, Вудбьюри покатилъ по холодной; неровной возвышенной мѣстности, и къ полдню прибылъ въ Моллигансвиль. Отсюда дорога наворачивала на западъ; — еще три мили, и онъ очутился на окраинѣ длиннаго спуска къ восточной бухтѣ Атауга. На этомъ мѣстѣ передъ нимъ открылся великолѣпный зимній ландшафтъ. Въ центрѣ картины находился Птолеми, съ его шпицами, съ одной сплошно-застроенной горделивой улицей, съ разбросанными отъ нея по ту и другую сторону домами и садами. На бѣломъ фонѣ долины вырисовывались, съ непріятною рѣзкостью и отчетливостью, силуэты фермъ, житницъ и заборовъ, одинокихъ деревьевъ и извилистыя линіи ольхи и ивы, обозначавшія направленіе ручьевъ. За устьемъ отдаленной долины возвышался длинный, обработанный склонъ западной горы, покрытый темно-пурпуровыми пятнами сосноваго лѣса. На сѣверѣ, за снѣжными лугами и опушкой деревьевъ вдоль Ревучаго Ручья, поднимался облитый солнечными лучами холмъ Лэйксайда, прикрытый сзади темнымъ лѣсомъ, а далѣе, между крутыми берегами, виднѣлись угрюмые, синеватые полосы озера. Воздухъ до такой степени былъ прозраченъ, что отдаленность предметовъ обозначалась только разницей въ ихъ синевѣ, а не уменьшеннымъ ихъ видомъ.

— Клянусь небомъ! это очаровательно! невольно воскликнулъ Вудбьюри.

— Истинно, сэръ, — мѣсто отличное, — сказалъ ирландецъ-извощикъ, полагая, что восклицаніе относилось къ нему.

Вскорѣ послѣ того какъ начался спускъ, Вудбьюри увидѣлъ впереди бѣдствующій у дороги экипажъ. Остатки аристократизма, или по крайней мѣрѣ, привязанность къ аристократическимъ привилегіямъ, все еще держится въ нашемъ республиканскомъ народѣ и выражается въ самомъ непріятномъ, а иногда оскорбительномъ видѣ, — и между прочимъ въ привычкѣ ѣздить въ тяжелыхъ экипажахъ. Никто не знавалъ еще, чтобы тяжелая повозка или большія сани уступили хотя одинъ дюймъ дороги болѣе легкому экипажу. Въ настоящемъ случаѣ большія сани, спускаясь внизъ, принудили подымавшіяся въ верхъ легковыя сани свернуть въ глубокій снѣжный сугробъ, и у санокъ, во время попытки снова попасть на дорогу сломались обѣ оглобли. Тяжелыя сани покатили дальше, не обратилъ вниманія на эту бѣду; — какой-то джентльменъ и лэди, сидѣвшіе въ санкахъ держали совѣщаніе о бѣдственномъ своемъ положеніи, когда впереди показался Вудбьюри. Въ то время какъ джентльменъ, отводя въ бугоръ свою лошадь, чтобы очистить дорогу, повернулъ свое лицо къ приближавшимся санямъ, Вудбьюри узналъ между мѣховыми наушниками, курьезно приставленный носъ, неполные губы и выдающіеся зубы, принадлежавшіе высокопочтеннѣйшему мистеру Вальдо.

— Душа моя, вѣдь это мистеръ Вудбьюри! радостно вскричалъ мистеръ Вальдо, обращаясь къ закутанной лэди. Мистриссъ Вальдо приподнялась, откинула вуаль и окликнула приближавшагося освободителя: — Помоги мнѣ, добрый самаритянинъ! Левитъ сокрушилъ меня, а у священника столько дѣла, что надо подумать о самомъ себѣ!

Вудбьюри остановился, выскочилъ изъ саней и посмотрѣлъ, въ чемъ дѣло.

— Этого здѣсь не поправить, сказалъ онъ. — Вы должны пересѣсть ко мнѣ; правда, будетъ тѣсно, но мы поѣдемъ тихонько и поведемъ за собою лошадь.

— Но я долженъ быть на похоронахъ въ Моллигенсвиллѣ, долженъ похоронить ребенка одного изъ нашихъ членовъ, отвѣчалъ мистеръ Вальдо: — мнѣ нельзя потерять одной минуты. Другъ мой, ты поѣзжай назадъ съ мистеромъ Вудбьюри. Быть можетъ, онъ будетъ такъ добръ, что возьметъ сбрую и теплое платье, а я доѣду верхомъ до Ванъ-Хорна и у него займу сѣдло.

Распоряженіе это вскорѣ приведено было въ исполненіе. Мистеръ Вальдо сѣлъ на голую спину коня и поѣхалъ на гору, безпрестанно колотя каблуками бока животнаго. Оглобли положили въ санки, которыя должны были оставаться въ сугробѣ «впредь до востребованія»; мистриссъ Вальдо заняла мѣсто подлѣ Вудбьюри. Она по обязанности, тѣсно связанной съ обязанностію мужа, отправлялась тоже на похороны, и была очень довольна случаемъ, который предоставилъ ей возможность уклониться, не въ ущербъ своей совѣсти, отъ печальной церемоніи.

— Я рада, что вы воротились, мистеръ Вудбьюри, сказала она, когда сани начали спускаться съ горы. — Въ зимнюю пору намъ нравится. чтобы наши друзья были къ намъ ближе, а ваше отсутствіе, повѣрьте мнѣ, для всѣхъ насъ было ощутительно.

— Пріятно слышать, что я уже успѣлъ занять мѣсто въ вашемъ кружкѣ, отвѣчалъ Вудбьюри. — Что у васъ новенькаго? Продолжаетъ ли большое швейное общество свое существованіе?

— Продолжаетъ, но не совсѣмъ на прежнемъ основаніи. Базаръ нашъ состоялся, и я очень сожалѣла, что васъ на немъ не было, я вполнѣ разсчитывала на продажу вамъ разныхъ вещицъ. Базаръ анти-невольничій тоже состоялся, но члены общества продолжаютъ работать для джютнапорской миссіи, потому что въ непродолжительномъ времени представится случай отправить вещи прямо въ Мадрасъ, такъ что большая часть изъ насъ продолжаетъ собираться; мы или помогаемъ другъ другу, или занимаемся своимъ собственнымъ шитьемъ.

— Гдѣ предназначается слѣдующій митингъ?

— Въ этомъ-то и состоитъ наше главное затрудненіе. Мы истощили всѣ доступные дома, по два уже раза собирались у Бью и Вилькинсона. Нашъ домъ такъ малъ, настоящая голубятня, что нельзя и подумать. Я бы желала имѣгь нѣсколько пустыхъ вашихъ комнатъ. Скажите, пожалуйста, какая идея! Превосходная! Признайтесь, что и мой слабый женскій умъ способенъ на изобрѣтательность!

— Въ чемъ же дѣло? спросилъ Вудбьюри.

— Неужели вы не догадываетесь? Вы должны пригласить къ себѣ на вечеръ швейное общество. Мы соберемся въ Лэйксайдѣ, — какая чудная вещь!

— Вы говорите серьзно, мистриссъ Вальдо? — Конечно, я не могу быть до такой степени неделикатнымъ, чтобы отказать вамъ, но будетъ ли это согласоваться съ приличіемъ? Что скажетъ Птолеми насчетъ такого предположенія?

— Устроить это я принимаю на себя! Будетъ ли это прилично! Желала бы я знать: вы развѣ не степенный, не респектабельный членъ общества? Если бы кто вздумалъ возставать противъ васъ, обвинять васъ въ чемъ нибудь, намъ пришлось бы отправиться въ Калькутту узнать, правда ли это? Мы увѣрены, что въ Лэйксайдѣ нѣтъ ни потайныхъ дверей, ни скелетовъ, заложенныхъ въ стѣнѣ, ни комнатъ Синей Бороды. Кромѣ того Птолеми не Моллигэнсвилль, не Анакреонъ стѣсняться намъ нечего. Да, да, это превосходная вещь. Что касается до хозяйственныхъ приготовленій, разсчитывайте на мою помощь, если только встрѣтится въ ней надобность.

— Я боюсь, отвѣчалъ Вудбьюри: — мистриссъ Бабъ никому не уступилъ своей власти, никому не позволитъ вмѣшаться въ ея распоряженія. Откровенно вамъ долженъ сказать, прибавилъ онъ, захохотавъ: — я затрудняюсь рѣшить этотъ вопросъ безъ предварительнаго съ ней совѣщанія.

— Перестаньте! возразила мистриссъ Вальдо. — Помните ли вы, что я говорила вамъ однажды? Да. Вы, холостяки, которые хвастаетесь своею независимостью отъ женщины, — вы-то и есть настоящіе рабы нашего пола. Ни одна жена не можетъ быть такимъ тираномъ, какъ ключница. Я нисколько не отрицаю, что мистриссъ Бабъ весьма честная, добросовѣстная, совершенно на своемъ мѣстѣ женщина, но все-таки при ней вы не увидите семейнаго хозяйства. Вамъ нужно жениться.

— Легко ото сказать, мистриссъ Вальдо, отвѣчалъ Вудбыори, и засмѣялся смѣхомъ, который, какъ роскошная лѣтняя виноградная доза, прикрылъ входъ въ пещеру вздоховъ: — легко сказать, и не трудно было бы исполнить, если бы мужчина вздумалъ взять себѣ жену за ея домохозяйственныя качества, оцѣниваемыя по столько-то въ мѣсяцъ.

— Фи! сказала мистриссъ Вальдо, съ притворнымъ видомъ оскорбленной. — Вы же наконецъ не циникъ, и въ ваши лѣта не имѣете права оставаться холостымъ, безъ уважительной причины.

— А можетъ статься, мистриссъ Вальдо, у меня есть весьма уважительная причина. Мнѣ кажется, очень немногіе остаются холостыми вслѣдствіе своей разборчивости. Я утратилъ воспріимчивость юношескихъ дней, но не утратилъ идеала истинной супружеской жизни. Я не рѣшился бы жениться на совершеннѣйшей женщинѣ въ мірѣ, если бы не могъ быть въ одно и то же время нѣжнымъ любовникомъ и преданнымъ мужемъ; скажите, неужели вы пожелаете, чтобы я избралъ себѣ женой одно изъ этихъ пустыхъ, красивенькихъ созданій, отъ которыхъ теперь возвращаюсь, или одного изъ вашихъ хладнокровныхъ разсудительныхъ ораторовъ.

Мистриссъ Вальдо поняла и серьезный тонъ своего спутника, и прикрытую горечь послѣднихъ его словъ. Будучи вполнѣ женщиной, она въ одинъ мигъ прочитала его сердце, и съ этой минуты стала навсегда питать къ нему самое искреннее уваженіе.

— Мистеръ Вудбьюри, вы, пожалуйста, не принимайте моихъ словъ въ серьезную сторону, — это было ни больше, ни меньше, какъ пустая болтовня, мягко отвѣчала она. Женщины въ мои лѣта, когда Богъ отказываетъ имъ въ дѣтяхъ, обыкновенно принимаются за сватовство, надѣясь пополнить семейный недостатокъ дѣтьми нареченными. Повѣрьте, тутъ нѣтъ нисколько самолюбія. Ахъ, Боже мой! мы уже въ городѣ. Не забудьте же, митингъ швейнаго общества въ Лэйксайдѣ.

— Какъ только переговорю съ могущественной мистриссъ Бабъ, сказалъ Вудбьюри, высаживая мистриссъ Вальдо у дверей дона киммерійскаго пастора: — то сейчасъ же дамъ знать, и тогда все это дѣло будетъ находиться совершенно въ вашихъ рукахъ.

— Въ моихъ? О, я буду генераломъ Джексономъ — на меня возлагается вся отвѣтственность! весело вскричала она, когда сани тронулись съ мѣста.

Вудбьюри, встрѣченный у воротъ веселымъ лицомъ Бюта Вильсона, рѣшился немедленно переговорить съ ключницей о митингѣ. Мистриссъ Фортитюдъ Бабъ была рада его возвращенію, но этой радости не выражали ни ея лицо, ни ея слова. Отерѣвъ передникомъ свою костлявую правую руку, она взяла протянутую руку Вудбьюри, сказавъ при этомъ: — какъ ваше здоровье, сэръ? и потомъ прибавила: — полагаю, вы провели очень весело все это время?

— Не совсѣмъ-то весело; я радъ, что снова вожу себя дома, отвѣчалъ онъ. Слово «дома» понравилось мистриссъ Бабъ: оно удовлетворяло ея понятіямъ о справедливости.

— Мистриссъ Бабъ, мнѣ нужно съ вами посовѣтоваться, продолжалъ Вудбьюри. — Швейное общество желаетъ собраться здѣсь на вечеръ. Оно перебывало во всѣхъ большихъ домахъ въ Птолеми и, повидимому, другаго мѣста не остается. Рѣшившись постоянно жить въ Лэйксайдѣ, вы знаете, я долженъ быть добрымъ сосѣдомъ. Нельзя ли устроить все необходимое для пріема гостей?

— Такъ неожиданно! я, право, не знаю, что и придумать. Здѣсь все было спокойно такое долгое время, — угрюмо замѣтила ключница, испустивъ хриплый вздохъ.

— Это правда, сказалъ Вудбьюри: — и разумѣется, вамъ нужна будетъ помощь.

— Нѣтъ! воскликнула она съ энергіей. — Мнѣ ничьей не нужно помощи, — кромѣ развѣ Мелинды. Всѣ комнаты надо будетъ привести въ порядокъ, хотя онѣ ни на волосъ не хуже комнатъ мистриссъ Бью; надо будетъ приготовить ужинъ человѣкъ на двадцать, — пирожное т еще что нибудь. Когда это будетъ?

— Полагаю, въ слѣдующую пятницу; но все-таки, можете ли вы обойтись безъ помощи?

— Не всякій другой можетъ сдѣлать, что нужно, — отвѣчала мистриссъ Бабъ. — Послѣ мнѣ же придется приводить все въ порядокъ. Во всякомъ случаѣ я не нуждаюсь въ чужой помощи, — не хочу, чтобы сдѣлано было какъ нибудь — вѣдь потомъ мнѣ же припишутъ все это. Мелинда привыкла къ моимъ порядкамъ, — а не всякій знаетъ, что значитъ хозяйство. Другіе дѣлаютъ изъ него страшную чушь!

Въ душѣ мистриссъ Бабъ была чрезвычайно довольна случаемъ публично показать свои способности, но не въ ея натурѣ было дѣлать что нибудь внѣ обыкновенныхъ правилъ ея домохозяйства, не давъ понять, что она приноситъ великую жертву. Она не была до такой степени безразсудна, чтобы присвоивать себѣ независимую власть, но настойчиво требовала и поддерживала орава воюющей стороны. Сдѣлавъ, однакоже, эту уступку она обнаружила удивительную энергію въ необходимыхъ приготовленіяхъ.

Благодаря мистриссъ Вальдо, весь Птолеми скоро узналъ о готовящемся митингѣ, и такъ какъ приглашеніе было общее, то почти всѣ согласились принять его. Послѣ похоронъ мистриссъ Деннисонъ весьма немногіе бывали въ Лэйксайдѣ, и потому теперь невольно возбуждалось любопытство узнать, какія сдѣланы перемѣны новымъ владѣльцемъ. Кромѣ того, санная ѣзда при полномъ лунномъ освѣщеніи была превосходная. Дамы, принадлежавшія къ швейному обществу, приходили въ восторгъ отъ предстоящей поѣздки; даже Ханна Торстонъ, видя, что ея отсутствіе было бы единственнымъ исключеніемъ и могло показаться преднамѣреннымъ, принуждена была отправиться съ ними. Послѣ встрѣчи въ домѣ Меррифильда она только разъ видѣла Вудбьюри, и въ этотъ разъ его присутствіе было непріятно для нея, даже ставило ее въ затруднительное положеніе. Но Меррифильды, особенно гордившіеся ея дарованіями, питали надежду, что она еще обратитъ его на путь истины, и нарочно поѣхали въ Птолеми, чтобъ отвезти ее въ Лэйксайдъ.

Рано вечеромъ гости начали собираться. Бютъ, съ своимъ работникомъ Патрикомъ, встрѣчалъ ихъ у воротъ, послѣ искренняго привѣтствія (онъ зналъ всѣхъ) принималъ на свое сбереженіе лошадей и сани. Вудбьюри, въ качествѣ хозяина дома, по существующему у птолемійцевъ обыкновенію, стоялъ у дверей, а за нимъ въ трехъ шагахъ, въ чорномъ бомбазиновомъ платьѣ и съ суровымъ видомъ находилась мистриссъ Бабъ. Она принимала дамъ съ холодной любезностью, провожала ихъ на верхъ въ парадную спальню, и такъ каждую изъ нихъ просила, или, вѣрнѣе сказать, приказывала «снять теплое платье». Любопытству дамъ не удалось обнаружить какой нибудь неполноты или чего нибудь необыкновеннаго въ предметахъ этой комнаты. Мебель относилась къ періоду Деннисоновъ; мистриссъ Фортитюдъ озаботилась, чтобы въ туалетныхъ принадлежностяхъ не было недостатка. Миссъ Элиза Кланси прошептала, однакоже, миссъ Роани Гудвинъ: — мнѣ кажется, не мѣшало бы поставить для насъ лавандовой или вишневой воды. При этомъ миссъ Гудвинъ посвѣтила отвѣтить предостерегающимъ: шши! и достала изъ ридикюли небольшой, замасляный свертокъ изъ толковой матеріи, развернула его и вынула миніатюрный кусокъ губки, пропитанной экстрактомъ лимонной вербены. — Вотъ, сказала она, предлагая губку другой старой дѣвѣ: — этимъ я всегда запасаюсь.

Просторная гостиная въ Лейксайдѣ постепенно наполнилась труженицами на благо и пользу миссіонерскаго фонда. Мистриссъ Вальдо принадлежала къ числу раннихъ гостей, и приняла на себя роль распорядительницы, по праву неоспоримаго умѣнья занимать общество. На время она сдѣлалась настоящей хозяйкой дома, превосходно съумѣла умиротворить мистриссъ Бабъ и съ самаго начала приковать ее къ надлежащему ея мѣсту, крѣпкой, несокрушимой цѣпью, скованной изъ любезности и наружнаго уваженія. Она, поэтому, чувствовала себя въ своей истинной сферѣ, и съ такимъ тактомъ выбирала темы для разговора, такъ умно и незамѣтно поднимала прерванныя его нити и передавала ихъ въ надлежащія руки, такъ быстро замѣчала и уничтожала начинавшіеся споры, ласками и шутками такъ мило заставляла другихъ оставлять неразвязность и застѣнчивость, что Вудбьюри не могъ удержаться, чтобы не сказать: «какой бы царицей салоновъ могла быть эта женщина!» Мистриссъ Вальдо имѣла постоянно въ виду, чего, можетъ статься, Вудбьюри и не зналъ, что вечеръ этотъ долженъ быть пріятнымъ ее только для гостей, но и для хозяина дома. Она приняла на себя отвѣтственность за его послѣдствія и сознавала, что отъ успѣха будетъ зависѣть открытіе дверей Лэйксайда для Птолемійскаго Общества.

Въ главной гостиной тоже мало находилось предметовъ, которые бы могли привлечь вниманіе гостей. Полъ по прежнему былъ покрыть стариннымъ брюссельскимъ ковромъ съ колоссальными букетами цвѣтовъ, небывалыхъ красокъ и формъ, — онъ служилъ диковинкой для всего Птолеми, когда былъ новый. Тутъ были тѣ же самые стариннаго фасона стулья и широкіе диваны съ ситцевой покрышкой, — со стѣны надъ однимъ диваномъ смотрѣли внизъ потретъ мистриссъ Деннисонъ и ея сына Генри, двѣнадцати-лѣтняго мальчика, рука котораго лежала на головѣ ньюфаундлендской собаки. Вудбьюри прибавилъ только двѣ гравюры, изображавшія мадонну San Sisto и Преображеніе, но посѣтителямъ ни одна изъ нихъ особенно не нравилась. Мистриссъ Гамильтонъ Бью, остановясь на минуту передъ мадонной, замѣтила: — изображенное здѣсь дитя точь въ точь какъ моя маленькая Адди, когда бывала безъ платьица!

Въ малой гостиной висѣли: Ландскра «Вызовъ на дуэль», и Ари Шеффера «Франческа ди Римини». Отъ этой картины миссъ Роуани Гудиннъ быстро отвернулась, съ трудомъ подавивъ восклицаніе. — Ты тоже видѣла? — спросила она миссъ Элизу Клянси: ну прилично ли рѣшать подобныя картины!

— Тс! отвѣчала миссъ Элиза: — это можетъ быть изъ священнаго писанія.

И миссъ Роуани начала разсматривать картину съ большимъ вниманіемъ. — Что же это такое? спросила она.

— Ничего нѣтъ удивительнаго, если это Іеффай и его дочь. Оба они смотрятъ такъ печально.

Въ это время пріѣхали выскопочтеннѣйшій Самуэль Стэйльзъ и его жена. Это были добрыя, любезныя личности, пользовавшіеся своимъ значеніемъ въ обществѣ безъ малѣйшей заносчивости. Самъ мистеръ Стэйльзъ былъ черезчуръ скроменъ и остороженъ, боясь, вѣроятно, забыть строгія правила поведенія, которыя внушали ему, когда онъ былъ еще студентомъ богословія. Прежде, чѣмъ явиться въ Лэйксайдъ, онъ чувствовалъ, что его обязанность требовала отъ него непремѣнно узнать религіозныя убѣжденія мистера Вудбьюри, но у наго не хватило луку нарушить благородное молчаніе, соблюдаемое въ этомъ отношенія самимъ Вудбьюри, и онъ принужденъ былъ успокоить свою совѣсть фактомъ, что Вудбьюри три раза посѣщалъ его церковь. Между нимъ и мистеромъ Вальдо не существовало близкихъ отношеній. Впрочемъ они нерѣдко, хотя и очень осторожно, бесѣдовали о различіи своихъ убѣжденій и этимъ путемъ научились, по крайней мѣрѣ, уважать искренность другъ друга.

Послѣдними, передъ самымъ чаемъ, пріѣхали мистеръ и мистриссъ Меррифильдъ съ Ханной Торстенъ. Ханна явилась, какъ уже сказано, весьма неохотно. Она лучше согласилась бы встрѣтиться лицомъ къ лицу съ недружелюбнымъ собраніемъ слушателей, нежели съ любезнымъ хозяиномъ, который подошелъ къ дверямъ встрѣтить ее. Сознаніе въ немъ силы ума, силы сдерживаемой и направляемой какой-то холодной способностью, которой она не имѣла, сильно ее тяготило. Интеллектуальная сила развивалась въ ней самой чрезъ возбужденіе ея чувствъ и симпатіи. Личность Вудбьюри казалась ей совершенно противоположною ея собственной личности, и убѣжденіе въ этомъ возбуждало въ ней непріятное, болѣзненное чувство. Какъ женщина, она не могла перенести противоположности подобнаго рода безъ нѣкотораго труда.

— Благодарю васъ за посѣщеніе, массъ Торстонъ, сказалъ Вудбьюри, искренно подавая ей руку. — Мнѣ было бы крайне обидно, если бы кто нибудь изъ членовъ общества пренебрегъ моей первой попыткой принять ихъ въ моемъ домѣ. Душевно радъ, что пожаловали въ Лэйксайдъ.

Ханна Торстонъ приподняла глаза свои съ усиліемъ, вызвавшимъ мимолетный румянецъ на ея лицо, не смотря на это она спокойно встрѣтила его взглядъ.

— Премного благодарны вамъ, мистеръ Вудбьюри, сказала она: — за то, что Лэйксайдъ по прежнему принадлежитъ къ птолемійскому обществу. Признаюсь, намъ непріятно было бы видѣть такое очаровательное мѣсто совершенно отчужденнымъ, или, что еще непріятнѣе, какъ полагаютъ многіе изъ птолемійцевъ, — прибавила она, улыбаясь: — принадлежащимъ къ Анакреону.

— О, нѣтъ! сказалъ Вудбьюри, передавая миссъ Ханну на попеченіе мистриссъ Бабъ. — Я сдѣлался настоящимъ птолемійцемъ, или птолемикомъ, назовите, какъ вамъ угодно. Черезъ сосѣднюю гору я бросилъ въ Анакреонъ перчатку, и обращаюсь спиной къ юго-восточному вѣтру, когда онъ задуетъ, изъ Моллигенсвиля.

— Перестаньте, перестаньте! Мы не хотимъ, чтобы смѣялись надъ нами, сказала мистриссъ Вальдо, проходившая черезъ пріемный залъ. — Ханна, вы пріѣхали какъ разъ во время. Въ гостиной сидятъ рядомъ пять членовъ миссіонерскаго фонда, и мнѣ хотѣлось бы разъединить ихъ. Мистеръ Вудбьюри, теперь до чаю никто больше не пріѣдетъ: — окажите мнѣ вашу помощь.

— Кто теперь тиранъ? — скажите, спросилъ Вудбьюри.

— Женщина, женщина; во всякомъ случаѣ, въ томъ или другомъ видѣ, отвѣчала она, идя впереди въ гостиную.

Послѣ весьма существеннаго чаю, который приготовляла мистриссъ Бабъ и которому гости, перешептываясь между собою, отдавали полную справедливость, наступила пауза въ трудахъ швейнаго общества. Вещи, предназначенныя для Джютнапорской миссіи, почти были кончены, и, благодаря усиліямъ мистриссъ Вальдо, — завязался самый живой разговоръ, не требовавшій ни малѣйшей поддержки. Гости раздѣлились на группы, весело болтали у оконъ, любуясь ландшафтомъ, освѣщеннымъ сѣрыми сумерками, или слѣдили за приближеніемъ саней изъ Птолеми, когда онѣ выѣзжали изъ-за деревьевъ вдоль Ревучаго Ручья. Послѣ чаю, первыми явились мистеръ Гамильтонъ Бью и почтенный Зено Гардеръ, а вслѣдъ за ними толпа молодыхъ джентльменовъ. Многіе изъ нихъ вовсе не были извѣстны Вудбьюри, но это не могло служить для нихъ препятствіемъ. Они на скорую руку поздоровались съ нимъ, — зная, что этой церемоніи нельзя избѣгнуть, — а потомъ поспѣшили занять выгодныя мѣста между дамами. Сотъ Ватльсъ не только пріѣхалъ воспользоваться гостепріимствомъ, основаннымъ, какъ онъ выразился, па «торговлѣ проклятымъ опіемъ», но еще привезъ съ собой изъ Птолеми незнакомаго человѣка, мистера Грэйвдля, извѣстнаго до нѣкоторой степени подъ названіемъ оратора въ обществѣ воздержанія.

Комнаты вскорѣ переполнились, и Вюдбьюри принужденъ былъ отворить свою библіотеку, въ которую удалились всѣ пожилые джентльмены, за исключеніемъ мистера Стэйльза. Мистеръ Вальдо любилъ слушать разсказы, анекдоты, даже и такіе, содержаніе которыхъ не отличалось изысканностью, а подобныхъ разсказовъ и анекдотовъ почтенный Зено имѣлъ неистощимый запасъ. Мистеръ Бью, не смотря на то, что считалъ себя обязаннымъ протестовать отъ времени до времени, всегда старался быть насторожѣ, и часто, въ невѣдѣніи своемъ, наводилъ на тѣ самые предметы, которыхъ такъ очевидно желалъ избѣгнуть. Если разговоръ становился серьезнымъ и тяжелымъ, онъ обыкновенно намекалъ: — мистеръ Гардеръ! я очень радъ, что мы не услышимъ сегодня ни одного изъ вашихъ ядовитыхъ разсказовъ, — намекъ, на которой почтенный Зено всегда отвѣчалъ однимъ изъ такихъ разсказовъ.

Бютъ Вильсонъ, управясь съ лошадями, вымылъ руки, тщательно причесалъ волосы и надѣлъ праздничное платье. Миссъ Каролина Дильвортъ была въ числѣ гостей, но Бютъ, до пріѣзда Сэта Ватльса, довольствовался тѣмъ, что случайно бросалъ на нее взглядъ сквозь окно. Присмотръ за огнемъ въ каминахъ, за лампами и другими принадлежностями вечера часто давалъ ему случай являться между гостями и наблюдать за предметомъ своей любви и своимъ воображаемымъ соперникомъ, не подавая виду, что онъ это дѣлаетъ. — Провались сквозь землю этотъ синещекій орангутангъ! бормоталъ онъ про себя. Я увѣренъ, что у него печень бѣлѣе молокъ у селедки, а если надрѣзать его жолтую кожу, то изъ подъ нее, вмѣсто крови, брызнетъ сыворотка.

Сотъ Ватльсъ былъ на дѣлѣ совершенно невиненъ въ какихъ либо умыслахъ на сердце этой дѣвушки. Въ грезахъ своего колоссальнаго воображенія, онъ смотрѣлъ впередъ съ большою увѣренностію на ту минуту, когда Ханна Торстонъ приметъ его, или онъ ея имя; онъ приготовился ко всякаго рода случайностямъ. Съ этою цѣлью онъ принялъ на себя нѣжный томный видъ, и такъ глубоко говорилъ о любви, о миссіи, о двойственности души, что въ болѣе образованномъ обществѣ сдѣлался бы до крайности невыносимымъ. Онъ имѣлъ привычку класть свою руку на руку или плечо того лица, съ которымъ говорилъ, и въ Птолеми были же такія малодушныя женщины, которымъ правилась подобная фамильярность. Ханна Торстонъ, хотя вполнѣ согласовалась съ нимъ, какъ съ реформаторомъ, и поэтому дружелюбно и терпѣливо слушала его, но чувствовала какое-то отвращеніе, котораго не могла объяснять себѣ. Это обстоятельство сильно ее безпокоило. Онъ безобразенъ, думала она: — а я такъ слаба, что безобразіе мнѣ не нравится; — въ этомъ должна заключаться причина отвращенія. Такое заключеніе, дѣйствуя на ее чувствительныя понятія о справедливости, заставляли ее обходиться съ нимъ иногда съ болѣе чѣмъ необходимою любезностью. Многія лица, въ томъ числѣ и Меррифильды, положительно думали, что между ними образовывалась сердечная привязанность.

— Миссъ Карри, прошепталъ Бютъ, проходя въ залѣ мимо нея: — вы любите, чтобы лимонадъ былъ слаще? Сейчасъ мы будемъ подавать его, и я скажу матушкѣ Форти, чтобы она приготовила особенный стаканъ нарочно для васъ.

— Благодарю васъ, мистеръ Вильсонъ: — будьте такъ добры, отвѣчала миссъ Дильвортъ мягкимъ, дѣтскимъ пѣвучимъ голосомъ, взглянувъ на Бюта своими аквамариновыми глазками; отъ звуковъ этого голоса и отъ этого взгляда Бютъ почувствовалъ такую боль, какъ будто въ его сердце внился и нѣсколько разъ повернулся штопоръ. Замѣтивъ одинъ стаканъ, онъ опустилъ въ него шесть кусковъ сахару, а въ другой выжалъ послѣднія горькія капли изъ дюжины уже выжатыхъ лимоновъ.

Этотъ стаканъ предназначался Сэту Ватльсу.

ГЛАВА VII.

О ТОМЪ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ВО ВРЕМЯ ВЕЧЕРА.

Вудбьюри поступилъ весьма благоразумно, оставивъ всѣ приготовленія для угощенія своихъ многочисленныхъ гостей въ рукахъ мистриссъ Бабъ, которая, съ помощію чорной Мелинды, представила огромный запасъ своихъ любимыхъ пирожныхъ и лакомствъ. Занявъ отъ кандитера въ Птолеми мороженникъ и заставивъ Патрика вертѣть его, она успѣла приготовить весьма порядочное мороженое. Угощеніе было признано всѣми роскошнымъ; по провинціальнымъ средствамъ оно дѣйствительно было роскошное. Не смотря на то, ключница не скупилась на извиненія, и принимала щедрыя похвалы гостей Съ наружной угрюмостью и внутреннимъ удовольствіемъ.

— Попробуйте пожалуйста вотъ эти кроллеры, говорила она: — быть можетъ, они понравятся вамъ лучше колецъ, хотя, я боюсь, что ихъ не совсѣмъ дожарили. Во всякомъ случаѣ прошу не взыскать.

— Ахъ, мистриссъ Бабъ! восклицала мистриссъ Гамильтонъ Бью: — пожалуйста этого не говорите! Никто кромѣ васъ не съумѣетъ испечь такъ прекрасно. Я была бы очень вамъ благодарна, если бы вы сообщили мнѣ рецептъ приготовленія колецъ.

— Съ большимъ удовольствіемъ, если они намъ нравятся. Надо вамъ сказать, что это много зависитъ отъ приправы, и я всегда бываю неувѣрена: выйдутъ ли они хороши, или нѣтъ.

— Мистриссъ Бабъ, сказалъ Вудбьюри, подойдя къ ней въ этотъ моментъ: — потрудитесь принести бутылку хересу. У джентльменовъ, какъ я вижу, кромѣ лимонада, ничего больше нѣть.

— Я уже приказала Бюту.

— Это зачѣмъ? спросила мистриссъ Бью, въ то время какъ ключница удалилась подтвердить приказаніе: — я думаю, мистеръ Вудбьюри, они больше ничего не будутъ пить.

— Позвольте мнѣ, мистриссъ Бью, представить имъ случай. А вотъ и Бютъ идетъ съ рюмками. Могу ли я имѣть удовольствіе? сказалъ онъ, предлагая ей одну изъ двухъ взятыхъ съ подноса рюмокъ.

— Ахъ, Боже мой, нѣтъ; ни за что! воскликнула она, принявъ испуганный видъ.

— Мистеръ Бью, сказалъ Вудбьюри, обращаясь къ этому джентльмену: — мистриссъ Бью отказывается выпить со мной рюмку вина, поэтому вы должны замѣнить ее.

— Благодарю васъ… увольте меня… сегодня лучше я не выпью, сказалъ мистеръ Бью, и покраснѣлъ.

Наступила пауза замѣшательства. Вудбьюри, оглянувшись кругомъ, замѣтилъ, что Бютъ подходилъ уже съ подносомъ къ другимъ джентльменамъ, но никто изъ нихъ не дотронулся до рюмокъ. Онъ хотѣлъ поставить и свою, ее выпивъ ее, когда почтенный Зено сказалъ: — позвольте мнѣ имѣть удовольствіе, сэръ! и взялъ рюмку. Въ этотъ моментъ мистеръ Вальдо, повинуясь взгляду жены своей, послѣдовалъ примѣру Зено.

— Я не пробовалъ вина уже нѣсколько лѣтъ, сказалъ мистеръ Вальдо: — но никогда и ничего не говорю противъ его разумнаго употребленія. Я всегда считаю его освященнымъ чудомъ, совершеннымъ въ Канѣ, прибавилъ онъ, обращаясь къ мистеру Стэйльзу.

Мистеръ Стайльзъ слегка кивнулъ головой, но не сказалъ ни слова.

— Ваше здоровье, сэръ! сказалъ почтенный Зено — и опорожнилъ рюмку.

— Хорошо здоровье! произнесъ кто-то громкимъ, оскорбительнымъ шопотомъ.

Вудбьюри поклонился и выпилъ свою рюмку. Когда онъ ставилъ ее на подносъ, мистеръ Грэйндль совершенно неожиданно выступилъ впередъ. Мистеръ Грэйндль былъ тощая, смуглая особа, съ длиннымъ, согнутымъ на сторону носомъ, и съ голосомъ, пріобрѣтавшимъ дополнительную рѣзкость по тому обстоятельству, что онъ выходилъ, по видимому, совершенно изъ помянутаго носа. Отъ времени до времени онъ читалъ рѣчи въ Птолеми, и былъ извѣстенъ, по крайней мѣрѣ, по наружности, всему обществу. Вудбьюри, однакожъ, рѣшительно не зналъ ничего, что до него относилось. — Удивляюсь, воскликнулъ мистеръ Грэйндль, устранивъ свои глаза въ пространство: — удивляюсь, что человѣкъ, пользующіеся уваженіемъ за свою репутацію, подаетъ такой зловредный примѣръ.

— На что вы ссылаетесь? спросилъ Вудбьюри, не зная еще положительно, къ нему ли относились слова тощаго Грэйндля.

— На что! отвѣчалъ предостерегавшій пророкъ, укатывая на пустую рюмку: — вотъ на этотъ источникъ девяти десятыхъ всѣхъ грѣховъ у страданій въ мірѣ!

— Мнѣ кажется, вамъ весьма затруднительно будетъ отъискать хересъ, который- производилъ бы подобный результатъ, — сказалъ Вудбьюри, начиная понимать оратора.

— Хересъ, или шампанское, или рейнское! возразилъ мистеръ Грэйндль, возвышая свой голосъ: — это все одно и тоже, — все различные виды рому, и различныя степени невоздержанія!

Коричневые глаза Вудбьюри засверкали, но онъ отвѣчалъ хладнокровно и рѣзко: — вы говорите, сэръ, что есть различные виды невоздержанія, поэтому я, уважая моихъ гостей, не позволю, чтобы хотя одинъ какой нибудь видъ невоздержанія обнаружился здѣсь. Мистриссъ Вальдо, продолжалъ онъ, повернувшись спиной къ оратору и внезапно перемѣнивъ свой тонъ: — неужели вы никому не предлагали доставить вамъ удовольствіе послушать музыку?

— Какъ же, я спросила и приказывала, отвѣчала мистриссъ Вальдо, — но ваши пѣвицы, я вижу, совершенно какъ стало овецъ. Онѣ столпились вмѣстѣ и не знаютъ, какъ сдѣлать начало; и стоитъ только одной показать примѣръ, и всѣ за ней бросятся, даже если бы пришлось перескочить черезъ вашу голову. Во всякомъ случаѣ, вы должны быть передовымъ.

— Для общей гармоніи я готовъ, и на это, — весело отвѣчалъ Вудбьюри. — Позвольте, — у меня есть хорошая старинная пѣсенка, которой останутся довольны всѣ наши друзья.

И онъ пропѣлъ своимъ звучнымъ мелодическимъ голосомъ, принявъ на, себя веселый и насмѣшливый видъ, который мистриссъ Вальдо вполнѣ понимала и отъ души наслаждалась: — «Выпивай меня только твоими глазами».

Мистеръ Грэйндлъ подошелъ къ Сэту Ватльсу и съ улыбкой пренебреженія сказалъ: — это самый легкій способъ отдѣлаться отъ аргумента, когда не умѣешь отвѣчать. — Спустя двѣ недѣли онъ распространялся объ этомъ случаѣ въ рѣчи, которую держалъ передъ сынами воздержанія, въ Птолеми. Начавъ съ бѣдняковъ, потребителей грога, онъ постепенно усиливалъ своя нападенія, пока не довелъ до людей богатымъ и образованныхъ. — Такіе люди существуютъ и въ нашемъ сосѣдствѣ, говорилъ онъ. Не считаю за нужное называть ихъ по имени, — люди, которыхъ мы могли бы извинять за усвоеніе привычки пить ромъ на чужеземныхъ берегахъ, куда не проникла еще наша благословенная реформа, — могли бы извинить, если бы они не привезли съ собой привычки этой сюда, для того, чтобы развращать и губить вашихъ согражданъ. О, горе, горе этимъ людямъ. Лучше было бы, если бы между этими отдаленными берегами, — берегами омраченія и разврата, — и этой искупленной отъ грѣховъ землей бушевало огненное море, которое бы не позволило имъ воротиться сюда. Лучше, еслибы они погибли подъ вліяніемъ винной чаши, которая доводитъ человѣка до безумія, и какъ знѣя впускаетъ въ него свое ядовитое жало, вмѣсто того чтобы пріѣхать сюда и прибавить гекатомбы новыхъ жертвъ для челюстей этого чудовища! — Само собою разумѣется, въ Птолеми всѣ знали, къ кому относилась эта рѣчь, и сочувствовавшіе друзья не замедлили перенести ея содержаніе въ Лэйксэйдъ.

Этотъ непріятный эпизодъ былъ скоро забытъ, или, по весьма естественному чувству приличія, никто болѣе не вспоминалъ о немъ. Даже самые строгіе приверженцы воздержанія были крайне огорчены вульгарной-выходкой мистера Грэйндля. Между прочими огорчена была и Ханна Торстонъ; въ первый еще разъ она поражена была хладнокровіемъ и самообладаніемъ Вудбьюри и въ этомъ находила нѣкоторое утѣшеніе. Она желала имѣть случай доказать ему свое уваженіе, которое могло бы до извѣстной степени смягчить нанесенную ему обиду; случай этотъ вскорѣ представился.

Ханна Торстонъ стояла передъ изображеніемъ Франчески ди Римини, углубясь въ созерцаніе удивительной граціи и паѳоса плавающихъ фигуръ, когда Вудбьюри, подойдя къ ней, сказалъ:

— Мнѣ пріятно, миссъ Торстонъ, что вы любуетесь этимъ произведеніемъ. Это моя любимая картина.

— Сюжетъ заимствованъ изъ Данте, — не правда ли? — спросила Ханна. — Мнѣ кажется, вотъ эта фигура — онъ самъ.

Вудбьюри былъ пріятно изумленъ ея догадливостью, особливо когда она, вмѣсто Данте, не сказала Дантъ, чего онъ могъ ожидать. Онъ объяснилъ содержаніе гравюры, и убѣдился, Что Ханна, прочитавъ переводъ Кари, хорошо знала всю эту исторію.

— Если, миссъ Торстонъ, мы тамъ любите картавы, то позвольте показать вамъ мою другую любимую вещь. Она здѣсь, — въ библіотекѣ.

Снявъ со ставка большой портфель, Вудбьюри раскрылъ его на столѣ подъ висячей лампой. Тутъ были виды различныхъ болѣе или менѣе живописныхъ мѣстностей Индіи, — странные храмы, возвышавшіеся среди широколиственныхъ пальмъ, — слоны и тигры, борющіеся въ густой гигантской травѣ; столпообразные бананы, подъ тѣнью которыхъ сидѣли сѣдобородые факиры, и длинныя лѣстницы, спускавшіяся къ Гангу. Внезапный восторгъ, который овладѣвалъ Ханной, при каждомъ взглядѣ на новую картину, не давалъ ей времени свободно переводить духъ.

Наконецъ Вудбьюри нашелъ свою любимую картину и разложилъ ее передъ Ханной. Она изображала тропическую растительность, густо переплетенныя вѣтви мимозъ, съ ихъ первообразными листьями и цвѣта ни изъ золотистаго пуху, между которыми росли пассифлоръ и другіе незнакомыя, роскошныя лозы. Среди прохладной, дышащей ароматомъ тѣни стояла молоденькая удивительной красоты индійская дѣвушка, съ томными, большими, овальными глазами и какимъ-то пышнымъ цвѣткомъ, повисшимъ изъ подъ ея чорныхъ волосъ. Грубая ткань изъ травы и мягкихъ растеній, перетянутая черезъ талію, составляла единственную одежду, при которой прекрасныя формы оставались обнаженными во всей своей красотѣ. Одна рука, свободно опущенная въ листья мимозы, которые сжимались и отклонялись въ сторону тамъ, гдѣ рука прикасалась къ нимъ, повидимому искала голову серны и высовывалась изъ листьевъ, чтобы встрѣтить ее. На первомъ планѣ картины, сквозь чащу растеній пробиралась дикая серна. Дѣвушка, въ отѣненной своей красотѣ, казалась дріадой роскошнаго лѣса, — дитятею лѣта, благоуханія, роскоши, великолѣпной растительности.

— Ахъ, это прекрасно! воскликнула Ханна Торстонъ; мысль, выраженная въ картинѣ, въ одинъ моментъ произвела на нее глубокое впечатлѣніе: — такъ и дышетъ благоуханіемъ тюберозы.

— Вы понимаете это! — сказалъ Вудбьюри, изумленный и довольный: — знаете ли вы сюжетъ этой картины?

— Нѣтъ: но едва ли она требуетъ объясненія.

— Слыхали ли вы о Калидасѣ, индійскомъ поэтѣ?

— Къ сожалѣнію — нѣтъ, отвѣчала Ханна: — иногда, въ новѣйшихъ писателяхъ, мнѣ случалось встрѣчать ссылки на-санскритскую литературу, и этимъ ограничиваются всѣ мои знанія.

— Я, тоже, свѣдѣнія объ этой литературѣ исключительно почерпнулъ изъ переводовъ, и, признаюсь, эта картина была причиной моего знакомства съ Калидасой. У меня никогда не доставало терпѣніе прочитывать ихъ безконечныя поэмы, Не угодно ли, а разскажу вамъ исторію Саконталы, — вотъ этого милаго созданія?

— Если вы будете такъ добры, это должно быть весьма интересно.

Вудбьюри передалъ ей коротенькій очеркъ драмы, который опа слушала съ величайшимъ вниманіемъ и удовольствіемъ. Въ заключеніе онъ сказалъ:

— Очень сожалѣю, что у меня нѣтъ перевода, который бы я могъ предложить вамъ; впрочемъ, если вы желаете прочитать другое сочиненіе того же поэта, то, мнѣ кажется, въ моей библіотекѣ есть Megha-Duta или «Облако-Посланникъ». Это также прекрасная поэма, только не въ драматической формѣ. Въ ней есть много характеристическихъ намековъ на индійскую жизнь, но ничего такого, мнѣ кажется, чего бы вы не поняли.

— Благодарю васъ, мистеръ Вудбьюри. Мнѣ не часто случается знакомиться съ новымъ авторомъ, но тѣмъ больше я испытываю удовольствія. Я очень мало знаю о литературѣ за предѣлами англійскаго языка, и для меня это кажется открытіемъ новаго свѣта въ давно прошедшемъ. Индія такъ далека и такъ недоступна для жизни всякаго.

— Исключая меня, сказалъ онъ, съ улыбкой. Мы обладаемъ способностью привыкать гораздо большею, чѣмъ многіе изъ васъ полагаютъ. Если бы васъ можно теперь же пересадить въ Индію, то менѣе чѣмъ черезъ пять лѣтъ, вы стали бы воображать, что родились подъ листьями лотоса, и что птолемійская жизнь была ни больше ни меньше, какъ сонное видѣніе въ тропическій полдень.

— О нѣтъ, нѣтъ! сказала Ханна съ горячностью. — Мы не можемъ такъ забывать возложенныхъ на насъ обязанностей, — не можемъ упускать изъ виду нашей доли въ великомъ трудѣ, переданномъ въ ваши руки. Право, справедливость и совѣсть должны быть вездѣ одинаковы.

— Конечно, — это непреложная истина. Но наши частныя, личныя обязанности измѣняются при каждой перемѣнѣ въ нашей жизни, наша личная дѣятельность, на перекоръ намъ самимъ, подвержена вліяніямъ внѣшняго міра. Возьмемте самое простое поясненіе этого факта. Не бываете ли вы въ одни дни веселы и полны отрадныхъ надеждъ, въ другіе дни, унылы и нерѣшительны безъ сознательной причины? — Неужели вы не можете вообразить себѣ, что настроеніе духа самой природы непремѣнно бросаетъ свой колоритъ на ваше собственное настроеніе?

Ханна Торстонъ сознавала, что въ словахъ Вудбьюри заключался зародышъ грубой матеріальной истины, при которой ея возвышенныя стремленія теряли до нѣкоторой степени свою пылкость. Она снова ощущала непріятное, болѣзненное, какое-то отталкивающее чувство. Неужели тутъ нѣтъ вѣры? — спрашивала она себя: неужели подъ этимъ зрѣлымъ умомъ не скрывается благородныхъ, человѣческихъ побужденій? Нѣжный влажный блескъ сбѣжалъ съ ея глазъ, полное вниманія, одушевленное выраженіе изчезло съ лица ея, какъ изчезаетъ солнечный свѣтъ съ облака, оставляя его холоднымъ и сѣрымъ.

Вудбьюри, увидѣвъ, что въ библіотеку вошла миссъ Элиза Клянси, съ другими дамами, завязалъ портфель и положилъ его на прежнее мѣсто. Въ этотъ моментъ, подошедшая мистриссъ Вальдо увидѣла китайскую тростинку, покрытую пылью благовонныхъ растеній, и обыкновенно сожигаемую китайцами передъ своими идолами; тростинка лежала въ маленькой лакированной лодочкѣ. Мистриссъ Вальдо была женщина, неспособная скрывать или сдерживать обыкновеннаго любопытства.

— Скажите на милость, что это такое? спросила она, взявъ въ руки лодочку. Всѣ другія дамы окружили ее, осматривали лодочку со всѣхъ сторонъ, но никакъ не могли угадать ея употребленія.

— Позвольте, сказалъ Вудбьюри, смѣясь. — У меня есть намѣреніе немного помучить васъ. Вѣроятно, вы всѣ читали Тысячу и одну Ночь? Такъ вотъ извольте видѣть, это волшебный жезлъ.

— Волшебный жезлъ! который употребляютъ индійскіе фокусники? спросила мистриссъ Вальдо.

— Этотъ жезлъ употребляю я, отвѣчалъ Вудбьюри. — Онъ, видите ли, сдѣланъ изъ таинственнаго состава. Съ одного конца, вы видите, онъ обожженъ. Зажженный, онъ употребляется для сообщенія огня другому магическому веществу, чрезъ которое узнается прошедшее, а будущее становятся.яснымъ, какъ день.

Миссъ Клявси и другія дѣвицы, изумленныя до крайности, смотрѣли на тростинку, выпучивъ глаза.

— Вы шутите! Ну скажите вамъ наше будущее, теперь же! вскричала мистриссъ Вальдо.

— Я говорю правду. Посмотрите, когда а зажгу конецъ вотъ такимъ образомъ, тростинка будетъ горѣть весьма медленно. Одна такая палочка прогоритъ цѣлый день.

— А гдѣ же другое магическое вещество? спросила она.

— Вотъ здѣсь есть образчикъ, сказалъ Вудбьюри, снявъ крышку съ круглой, вырѣзанной изъ бамбука коробки, и представилъ любопытнымъ взглядамъ нѣсколько сигаръ.

Дѣвицы одновременно вскрикнули.

— Ужасно! воскликнула мистриссъ Вальдо, съ притворнымъ ужасомъ. — Ханна, можете ли вы представить себѣ такую испорченнность вкуса?

— Признаюсь, мнѣ это кажется неестественнымъ вкусомъ, весьма серьезно отвѣчала Ханна Торстонъ: — я полагаю, что у мистера Вудбьюри готово какое нибудь оправданіе.

— Только одно, сказалъ Вудбьюри полушуточнымъ, полусерьезнымъ тономъ: — что привычка эта очень пріятна, она производитъ спокойное, ровное настроеніе ума, въ высшей степени благопріятное для размышленія: ее можно бы даже включить въ списокъ нравственныхъ средствъ.

— Не было ли бы болѣе удовлетворительнымъ, спросила Ханна: — если бы вы приводили умъ свой въ то же самое состояніе, при искреннемъ желаніи достигнуть истины, безъ помощи наркотическихъ средствъ?

— Бытъ можетъ и такъ, отвѣчалъ онъ: — но вѣдь мы всѣ слабые сосуды, какъ вамъ извѣстно, мистриссъ Вальдо. Я въ жизнь свою не встрѣчалъ еще такой вещи, какъ напримѣръ, совершенная гармоніи между тѣломъ и умомъ. Сомнѣваюсь даже, возможна ли подобная гармонія, развѣ только въ переходные промежутки. Съ своей стороны я долженъ сказать, мой нравъ такой буйный, такой неукротимый, что врожденныя успокаивающія способности моей души оказываются недостаточными.

При этомъ признаніи и серьезномъ тонѣ, которымъ оно было произнесено, мистриссъ Вальдо расхохоталась отъ души. Ханна Topстонъ, для которой всякое воображаемое нарушеніе законовъ природы было болѣе или менѣе преступленіемъ, не знала, удивляться ли ей, или смѣяться. Она рѣшилась тщательно остерегаться отъ такой неумѣстной выходки, какую позволялъ себѣ мистеръ Грайндль, но тяжело было и молчать, когда самый долгъ требовалъ того, чтобы она представила строгое доказательство противъ дурнымъ привычекъ.

— Милэди, продолжалъ Вудбьюри: — вы должны быть снисходительны къ нѣкоторымъ изъ нашихъ привычекъ, особливо если мы не вмѣшиваемся въ ваши привычки.

— Помилуйте! какія же у насъ привычки? желала бы я знать! воскликнула мистриссъ Вальдо.

— Ихъ у васъ множество, я и половины не знаю; напримѣръ: кружева, блонды, дорогія матеріи. Чай, я согласенъ, мягче табаку, но за то ваша организація болѣе чувствительна. А разные порошки и духи, о-де-колонъ, лавандъ, вербена, геліотропъ и мало ли еще какія, противъ которыхъ я ничего не могу сказать, но ихъ ароматъ, право, равняется аромату хорошей гаванской сигары.

Миссъ Элиза Кланси и миссъ Роани Годвинъ обмѣнялись взглядами, выражавшими ужасъ. Обѣ онѣ не зналя, что слѣдовало бы отвѣтить на это.

— Вы понимаете наши слабости, сказала Ханна Торстонъ, съ улыбкой, въ которой отражалась горечь.

— Я не называю ихъ слабостями, отвѣчалъ Вудбыэри. — Я былъ бы весьма радъ, если бы любовь женщинъ къ цвѣтамъ и ароматамъ была болѣе обыкновенна между мужчинами; но въ этомъ отношеніи существуетъ странное различіе вкуса. Я рѣдко испытывалъ такое истинное наслажденіе, какъ въ то время, когда проѣзжалъ по розовымъ полямъ Хазипура, въ сезонъ приготовленія масла, между тѣмъ какъ другій лица не могутъ вынести запаха розы. Мускусъ для многихъ служитъ любимыми духами, — мнѣ же чрезвычайно не нравится. Этой привычкѣ моей есть, однако, физическое объясненіе, котораго, быть можетъ, вы не знаете.

— Нѣтъ, оказала Ханна, все еще серьезно: — я вообще не знаю того, что знать для меня кажется ненужнымъ, и — надѣюсь, вы извините маѣ выраженіе, — вреднымъ.

— Конечно; это такъ бываетъ во многихъ случаяхъ; но нѣкоторые темпераменты обладаютъ избыткомъ дѣятельной нервной жизни, который заставляетъ употреблять легкія искусственныя успокоивающія средство. Особенная прелесть куренья заключается не во вкусѣ табаку, но въ самомъ дымѣ. Это своего рода средство для собранія разсѣянныхъ мыслей и сосредоточенія ихъ на одномъ предметѣ. На востокѣ мужчины достигаютъ того же результата съ помощію четокъ, шарики которыхъ они перепускаютъ между пальцами.

— Я вамъ вотъ что скажу! прервала мистриссъ Вальдо: мой братъ Джоржъ имѣлъ привычку, когда училъ уроки, крутить на вискѣ волосы, и всегда занималъ въ классѣ первое мѣсто. Волоса на этомъ вискѣ торчали у него, какъ рогъ. Когда мать обстригала его, онъ вдругъ спускался въ классѣ почти за послѣднее мѣсто, и до тѣхъ поръ не возвращался на первое, пока снова не выросталъ рогъ.

— Вотъ вамъ доказательство, сказалъ Вудбьюри. — Точно также и вы имѣете подобную привычку. Шитье, я слышалъ, часто служитъ успокоивающимъ средствомъ, но вязанье положительно сильный женскій наркотикъ. Въ сущности, женщины гораздо болѣе зависятъ отъ этихъ вспомогательныхъ средствъ, нежели мужчины. Изъ нихъ не иного найдется такихъ, которыя бы могли просидѣть и проговорить цѣлый вечеръ, безъ всякаго рукодѣлья. И такъ вы видите, что между нашими привычками есть соединительное звѣно.

Дамы молчали. Все, что сказалъ Вудбьюри, превышало ихъ понятія, за исключеніемъ мистриссъ Вальдо, сочувствіе которой къ нему было такъ искренно, что она, насколько не колеблясь, приняла бы всякое мнѣніе, какое бы ему вздумалось объявить. Ханна Торстонъ находилась въ недоумѣніи. Она сомнѣвалась въ чистосердечіи Вудбьюри; его взгляды на вещи были такъ новы и неожиданны, что она не нашлась что ему отвѣтить. До появленія въ Птолеми этого человѣка, Ханна твердо шла по избранной дорогѣ. Она задавала себѣ, разсматривала и разрѣшала вопросы жизни; періодъ непріятныхъ сомнѣній и колебаній миновалъ вмѣстѣ съ принятіемъ великихъ (для нея) и важныхъ теорій реформы. Неужели передъ ней должно открыться новое и болѣе обширное поле сомнѣній, болѣе трудное, потому что раздѣленіе половъ, почти совсѣмъ соединенное въ ея бесѣдахъ съ реформаторами различныхъ воззрѣній, теперь вдругъ раздѣлилось новой бездной, болѣе широкой, чѣмъ прежняя.

Вудбьюри, замѣтивъ на лицѣ Ханны смущеніе, продолжалъ болѣе мягкимъ тономъ:

— По крайней мѣрѣ, миссъ Торстонъ, я думаю, вы согласитесь со мной, что физическая привычка, какъ вамъ угодно называть ее, не составляетъ еще большой важности въ сравненіи съ тѣми пороками, которые столько же обыкновенны, но искоренить которые гораздо труднѣе. Неужели вы находите, что употребленіе «наркотической дряни» заслуживаетъ большаго порицанія, чѣмъ систематическая привычка скупости, зависти или притворства?

— Да, и въ самомъ дѣлѣ! сказала мистриссъ Вальдо, вспомнивъ его щедрое приношеніе въ пользу киммерійцевъ. — Съ своей стороны, я бы никогда не запретила употреблять вашу воображаемую отраву.

— Я не могу осуждать собственно васъ, мистеръ Вудбьюри, сказала Ханна Торстонъ, сознавая, что отъ нея ожидаютъ отвѣта: — но развѣ вы не имѣете никакой обязанности относительно тѣхъ, для которыхъ примѣръ вашъ можетъ служить поощреніемъ, къ ихъ несомнѣнному вреду?

— Позвольте, миссъ Торстонъ, — вы затрогиваете вопросъ слишкомъ обширный, чтобы вникнуть практически въ жизнь человѣка. При принятіи на себя, въ самомъ полномъ смыслѣ, христіанскихъ обязанностей въ отношеніи къ ближнему, необходимо должно допустить нѣкоторый просторъ и свободу вкусамъ и наклонностямъ; иначе, мы всѣ будемъ рабами идіосинкразій другъ друга и одинъ неправильный или ненормальный поступокъ не далъ бы возможности выясниться интеллектуальнымъ потребностямъ цѣлаго общества. Неужели, напримѣръ, мы должны прекратить разговоръ потому только, что едва ли найдется благотворная истина, которая, будучи высказана, въ извѣстномъ видѣ, не могла бы подѣйствовать какъ ядъ за умъ, сложенный особеннымъ образомъ? Неужели бы вы отказались отъ своихъ твердыхъ убѣжденія, потому только, что не оказалось бы людей, способныхъ принять ихъ?

— Не думаю, что эта аналогія совершенно вѣрна, отвѣчала Ханна, послѣ минутной паузы: — она невѣрна потому, что вы не можете не признать истины, какъ скоро она хоть разъ нашла доступъ къ вашему уму. Привычка, которую вы можете поддерживать или оставить, совсѣмъ другое дѣло.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ Вудбьюри, замѣтивъ по хмурившемуся лицу мистриссъ Вальдо, что наступило время кончить диспутъ: — лучше всего признать себя виновнымъ въ томъ, что въ моей философіи я до нѣкоторой степени эпикуреецъ. Во мнѣ слишкомъ много восточнаго, чтобы отказаться отъ невинныхъ матеріальныхъ удовольствій

— Во вниманіе къ вашему гостепріимству, возразила мистриссъ Вальдо, лицо которой снова просвѣтлѣло: — швейное общество не будетъ судить васъ очень строго. Не такъ ли, миссъ Клянси?

— Да… конечно… о нѣтъ! мы премного обязаны мистеру Вудбьюри, сказала старая дѣва, къ которой такъ неожиданно обратились съ вопросомъ и которая не знала, что отвѣтить.

— Наше общество имѣетъ основательную причину, сэръ, поздравлять себя съ пріобрѣтеніемъ, — произнесъ почтенный Зено, вошедшій въ библіотеку въ то самое время, когда были говорены послѣднія слова.

Вудбьюри сухо поклонился и вышелъ въ гостиную.

Вскорѣ послѣ того звонъ колокольчиковъ передъ лицевымъ фасадомъ возвѣстилъ о начавшемся отъѣздѣ гостей. Мало по малу комнаты начинали пустѣть; молодые джентльмены и лэди нашли въ большой гостиной Лэйксайда много удобныхъ уголковъ, въ которыхъ они расположились небольшими группами и вели такіе пріятные разговоры, что продлили бы ихъ далеко за полночь, если бы не вмѣшались въ нихъ старшіе съ своими совѣтами. Въ числѣ раннихъ отъѣзжающихъ были Меррифильды, которые увезли съ собой Ханну Торстонъ и, къ крайнему сожалѣнію Бюта, миссъ Дильвортъ. Послѣдній, не имѣя возможности обнаружить какіе нибудь признаки особенной дружбы между Сэтомъ Ватльсомъ и маленькой швеей, до такой степени сдѣлался непринужденнымъ въ своихъ любезностяхъ, что наконецъ обратилъ на себя вниманіе мистриссъ Бабъ. Угрюмая ключница имѣла способность коршуна издали заслышать добычу подобнаго рода. Помогая мистриссъ Стэйльзъ отыскать ея «вещи» въ верхней спальнѣ, она пристально смотрѣла однимъ глазомъ на снѣжный дворъ, по которому проходила партія Меррифильдовъ. Бютъ, какъ она безошибочно догадывалась, суетился около послѣдней и самой маленькой изъ закутанныхъ женщинъ. Раза два или три онъ употреблялъ въ дѣло свою руку, чтобъ облегчить ея шаги. Они почти уже дошли до саней, гдѣ Патрикъ держалъ нетерпѣливыхъ лошадей, когда мистриссъ Бабъ увидѣла еще мужскую фигуру, спѣшившую по дорожкѣ къ санямъ; потомъ между неясными фигурами сдѣлалось какое-то движеніе, и одна изъ нихъ всей своей длиной рухнула въ и снѣжный сугробъ.

Сцена эта до такой степени взволновала мистриссъ Бабъ, что она, всплеснувъ руками, вскричала: — только этого не доставало!

Въ этотъ моментъ, тщательно закутанная на дорогу, мистриссъ Стэпльзъ обернулась, чтобы пожелать ключницѣ доброй ночи, и остановилась точно окаменѣлая, не зная, принять ли это восклицаніе за выраженіе удовольствія или за упрекъ. Энергія, съ которой произнесены были эти слова, принудили ее даже отступить немного назадъ.

— Ахъ, какъ я забываюсь, — сказала мистриссъ Бабъ, пришедши въ себя. Но вы знаете, ма’мъ, когда долго не бываетъ гостей, то голова пойдетъ кругомъ по неволѣ. Ужь много лѣтъ, какъ я не испытывала такого волненія. Тепло ли вы одѣлись, ма’мъ; надѣюсь, что до дома не простудитесь.

Происшедшая передъ домомъ сцена была довольно забавная. Бютъ Вильсонъ, какъ представитель хозяина дома, провожалъ миссъ Дильвортъ до саней, и былъ въ восторгѣ, что скользкая дорожка доставляла ему нѣсколько разъ случай обнять талію своей спутницы. Услышавъ позади быстрые шаги, онъ догадался, что ихъ догонялъ Сэтъ Ватльсъ, и, въ то время какъ ненавистный портной сравнялся съ ними, Бютъ такъ быстро и ловко толкнулъ его въ сторону, что тотъ стремглавъ полетѣлъ въ только что нарытую рыхлую груду снѣгу.

— Ахъ! кто это? не ушибся ли? вскричала миссъ Дильвортъ.

Упавшая личность издала глухой звукъ, въ которомъ ясно были слышны слова: чортъ возьми!

— Позвольте, я вамъ помогу, сказалъ Бютъ: — вы налетѣли на меня, точно быкъ. Ахъ, Сэтъ! — это вы? Не изорвали ли вы штановъ или чего нибудь другаго?

Сэтъ, уничтоженный передъ самыми глазами Ханны Торстонъ, которую торопился усадитъ въ сани, проворчалъ: ничего! я не ушибся! — Между тѣмъ Бютъ пожелалъ отъѣзжавшимъ доброй ночи, и сани покатили.

— Бѣды нѣтъ! вы можете всегда починить свои прорѣхи! замѣтилъ онъ Сэту въ видѣ утѣшенія.

Наконецъ уѣхали и послѣднія сани; звукъ колокольчиковъ постепенно стихалъ и потомъ перешелъ въ плавный, заунывный гулъ, какъ будто въ нихъ ударяли морозныя стрѣлы изъ снѣжныхъ кристалловъ. Въ Лэйксайдѣ водворились болѣе чѣмъ обыкновенныя безмолвіе и тишина. Вудбьюри заперъ двери, вошелъ въ библіотеку, закурилъ сигару на все еще горѣвшей тростинкѣ и бросился въ кресло передъ каминнымъ огнемъ. Отъ времени до времени, пуская кольца голубаго дыма, онъ наблюдалъ, какъ они улетали и изчезали, и перебиралъ въ своихъ мысляхъ событія вечера. Они были не совсѣмъ пріятны; грубую выходку Грэйндля нельзя было принять за обыкновенный поступокъ невѣжества. Это былъ, думалъ Вудбьюри, образецъ манеръ, которыя должны были усвоить самоучки-учителя нравственности въ обществѣ, гдѣ умъ характеризуется скорѣе дѣятельностью, нежели развитіемъ. Общество, въ обширномъ его смыслѣ, неизвѣстно этимъ людямъ. За отсутствіемъ образованія, они управляются народными идеями. Позади рядовъ религіи, образуются реформы, какъ резервные корпуса, и въ этомъ великомъ крестовомъ походѣ не признается даже бѣлый флагъ нейтралитета. — Присоединяйся къ намъ и пользуйся уваженіемъ, или сопротивляйся намъ и будь посрамленъ! — вотъ общій ихъ крикъ. — Но все же, продолжалъ размышлять Вудбьюри: не замѣчательно ли, что въ такомъ отдаленномъ мѣстѣ, какъ это, идеи имѣютъ и жизнь, и силу? Допуская, что пути, по которымъ онѣ совершаютъ движеніе и часто принимаютъ ложное направленіе, очень сжаты, но развѣ онѣ не должны имѣть основаніемъ благородное, чуждое самолюбія стремленіе! Пороки, проистекающіе изъ нетерпимости и грубаго эгоизма, не такъ легко прощаются, но съ другой стороны, они не портятъ, не развращаютъ нравовъ, какъ пороки общества. Нужно уважать этотъ источникъ, и въ то же время сопротивляться его манифестаціямъ. Какъ серьезно занята своей идеей эта квакерша-дѣвушка! Изъ-за этихъ пустяковъ (и онъ пустилъ огромный клубъ дыму) она прочитала мнѣ цѣлую проповѣдь. Но ей можно простить это, припомнивъ, съ какимъ наслажденіемъ слушала она исторію Саконталы. Она обладаетъ вкусомъ, и безъ всякаго сомнѣнія, гораздо лучше думаетъ, чѣмъ говоритъ. Ахъ да! я совсѣмъ позабылъ передать ей переводъ Megha-Duta.

Вставъ съ мѣста, Вудбьюри отыскалъ эту книгу и вскорѣ во второй разъ углубился въ ея содержаніе.

— Бютъ, сказала мистриссъ Бабъ, вытирая посуду и бережно складывая съ блюдъ оостатки пирожнаго: — мнѣ кажется, ты ухаживаешь за этой Каролиной Дильвортъ болѣе, чѣмъ бы слѣдовало.

Бютъ, стоявшій спиной къ камину съ раздвинутыми ногами, вдругъ повернулся какъ будто для того, чтобы пламя камина скрыло внезапно выступившій у него румянецъ.

— Что же за бѣда? отвѣчалъ онъ: — она веселенькое созданіе.

— Этого я не знаю, рѣзко возразила ключница. — Она хитрая, надмѣнная дѣвчонка, которая будетъ водить тебя за носъ. Ты настоящій дуракъ, если плѣнился этой восковой куклой и ея кудрями. Противно смотрѣть на нихъ. Когда я была молода, дѣвушки всегда причесывали волосы. Я не хочу видѣть такой вертушки, не хочу, чтобы она плясала на моихъ похоронахъ..

— Переставьте, матушка Форти; зачѣмъ вамъ сердиться на это? сказалъ Бютъ ласковымъ тономъ. — Я еще не женился ни ней и, по всей вѣроятности, не женюсь.

— Не женился еще! Напрасно! Для этого будетъ время и послѣ моей смерти. Я, которая выростила, воспитала тебя, не хочу, чтобы кто нибудь сѣлъ мнѣ на голову, тратилъ всѣ твои заработки на свои наряды и съ нетерпѣньемъ ждалъ моей смерти, чтобы воспользоваться моими деньгами. Скажу тебѣ напередъ, что ей не видать ихъ, какъ своихъ ушей.

— И я вамъ скажу, что я уже не маленькій, возразилъ Бютъ, задѣтый за живое этимъ намекомъ: — и если захочу жениться, рано или поздно, мнѣ никто не запретитъ. Это дѣлаютъ всѣ, это было и съ вами.

Бютъ медленно побрелъ къ своей постели, а ключница сѣла у камина, и позволила себѣ рѣдкое удовольствіе — пролить нѣсколько слезъ.

ГЛАВА VIII.

ВЪ КОТОРОЙ МИСТЕРЪ ВУДБЬЮРИ ДѢЛАЕТЪ НЕОЖИДАННЫЙ ВИЗИТЪ.

Въ слѣдующій понедѣльникъ, Вудбьюри, отправляясь въ Птолеми, взялъ съ собой томъ Калидаса, намѣреваясь завезти его въ коттэджъ вдовы Торстонъ. День былъ теплый и солнечный, досчатые тротуары такъ умильно приглашали прогуляться по нимъ, что Вудбьюри, выйдя изъ саней у воротъ коттэджа, отправилъ ихъ съ Бютомъ въ Птолемійскую гостинницу.

Дверь коттэджа, обращенная къ сѣверу, была защищена небольшимъ глухимъ подъѣздомъ. Вудбьюри подошелъ къ нему, думая только подать книгу, съ заявленіемъ своего почтенья или съ приложеніемъ визитной карточки, хотя послѣдняя не считалась въ Птолеми необходимостью. Звонка у подъѣзда не было. Вудбьюри постучалъ сначала тихо, потомъ громче, но никто не отозвался. Повернувъ замочную ручку, онъ увидѣлъ, что двери не были заперты, отворилъ ихъ и вошелъ въ маленькую переднюю, а изъ нея по лѣстницѣ поднялся въ верхній этажъ, гдѣ налѣво было двое дверей. Снова постучавъ въ первую изъ этихъ дверей, онъ получилъ отвѣтъ изъ дальней комнаты, и вслѣдъ за тѣмъ яснымъ, хотя и слабымъ голосомъ сказано было «войди».

Вудбьюри не медлилъ, и вошелъ въ знакомую уже намъ комнату: Другъ Торстонъ, грѣвшаяся въ покойномъ креслѣ на солнышкѣ, взглянула на посѣтителя. На лицѣ ея отразилось изумленіе, но одинъ моментъ — и она протянула ему руку, сказавъ: — какъ поживаешь?

— Меня зовутъ Вудбьюри, сказалъ онъ, почтительно взявъ протянутую руку: — я…

— Я подумала, что это должно быть ты, прервала она. — Ханна вѣрно описала мнѣ твою наружность. Не угодно ли присѣсть?

— Я зашелъ только оставить книгу для вашей дочери, и не хочу безпокоить васъ.

— Ты меня не безпокоишь. Отъ времени до времени я люблю немного покалякать, и буду рада, если тебѣ можно посидѣть со мной и поговорить. Мой Ричардъ былъ бы однихъ съ тобой лѣтъ, если бы Богъ продлилъ его вѣкъ.

Получивъ такое радушное приглашеніе, Вудбьюри сѣлъ. Его глазъ, съ одного взгляда, замѣтилъ простоту убранства комнаты, вкусъ и уютность, въ которыхъ всюду обнаруживалось прикосновеніе женской руки. Лицо вдовы Торстонъ привлекало и занимало его. Не смотря на лѣта, оно все еще носило на себѣ отпечатокъ прежней красоты; его спокойствіе, выражавшее покорность своей участи, напоминало Вудбьюри выраженіе лица мистриссъ Деннисонъ. Голосъ ея былъ необыкновенно чистый и мягкій, его плавность, такъ замѣтно отличавшаяся отъ рѣзкихъ неправильныхъ переходовъ съ одного тона на другой у птолемійскихъ дамъ, пріятно поражала слухъ Вудбьюри.

— Ханны нѣтъ дома, продолжала вдова: — но я жду ее съ минуты на минуту. Ты принесъ книгу для нея — это съ твоей стороны очень любезно. Ты, какъ я вижу, не сердишься на то, что она немного пожурила тебя. Ты привыкнешь къ этому, когда поближе познакомишься съ нашимъ народомъ. Мы призваны въ этотъ міръ для того, чтобы убѣждать ближнихъ, во время или не во время, и особенно людей вліятельныхъ, подобныхъ тебѣ, отвѣтственность которыхъ гораздо обширнѣе.

— Я боюсь, что вы преувеличиваете мое вліяніе, отвѣчалъ Вудбьюри. — Во всякомъ случаѣ я радъ, что, въ вашихъ понятіяхъ, не сержусь на чистосердечное выраженіе своего мнѣнія. Я знаю, на каждомъ человѣкѣ лежитъ своего рода отвѣтственность, но наши понятія о долгѣ иногда расходятся.

— Въ этомъ отношеніи ты правъ, сказала старушка: — и, можетъ статься, намъ не слѣдуетъ требовать болѣе того, что необходимо для отысканія истины. Судя по лицу твоему, въ твоей натурѣ нѣтъ закоснѣлой мірской гордости, хотя ты принадлежишь къ свѣту, какъ говорятся между вашей братіей.

— Я убѣдился, что ближайшее ознакомленіе со свѣтомъ исцѣляетъ человѣка отъ безразсудной гордости. Чѣмъ больше я мѣшаюсь съ людьми, тѣмъ болѣе нахожу въ нихъ отраженій самаго себя, отраженій, которыя доставляютъ мнѣ возможность судить о своей собственной личности.

— Если ты сохранилъ чистоту сердца, то Святой Духъ явится къ тебѣ и въ многолюдныхъ мѣстахъ; Спаситель вашъ вознесся среди своихъ учениковъ! съ увлеченіемъ воскликнула она. Вглядываясь въ ея спокойные, выразительные глаза, Вудбьюри не могъ удержаться отъ мысли: дочь идетъ прямехонько по стопамъ матери.

— Можешь ли ты привыкнуть къ такой спокойной жизни, какую ведешь въ настоящее время? спросила она, и потомъ, взглянувъ на вето, продолжала, какъ будто говоря про себя: — лицо спокойное. Но это не всегда бываетъ признакомъ спокойнаго сердца. Въ человѣкѣ есть тайны, открыть которыя невозможно, а если они и открываются, то слишкомъ поздно!

— Здѣшняя жизнь не совсѣмъ спокойна, отвѣчалъ Вудбьюри: — въ сравненіи съ той, которую я велъ въ теченіе послѣднихъ десяти или двѣнадцати лѣтъ. Въ чужой сторонѣ и особливо подъ тропиками, новизна окружающихъ предметовъ очень скоро прискучиваетъ, и одинъ день служитъ такимъ вѣрнымъ повтореніемъ другаго, что мы даже теряемъ счетъ времени. Мнѣ кажется теперь, какъ будто я проснулся отъ продолжительнаго сна. Въ эти три мѣсяца здѣсь я гораздо больше передумалъ и перечувствовалъ, чѣмъ въ теченіе многихъ лѣтъ за границей; тамъ я пришелъ къ убѣжденію, что міръ стоитъ неподвижно, а здѣсь я вижу, что онъ движется, и что я долженъ принять участіе въ этомъ движеніи.

— Пріятно это слышать отъ тебя! воскликнула вдова, вдругъ повернувшись къ нему съ свѣтлымъ, дружескимъ участіемъ въ лицѣ. — Мужчины такъ склонны довольствоваться своими собственными мнѣніями, по крайней мѣрѣ, когда достигнутъ твоихъ лѣтъ. Тебѣ, я думаю, больше тридцати?

— Тридцать шесть, почтительно отвѣчалъ Вудбьюри: — но я надѣюсь, что никогда не буду такъ старъ, чтобы полагать, подобно совѣтникамъ Іова, что мудрость умретъ вмѣстѣ со мною.

Вдова поняла его намекъ, въ буквальномъ смыслѣ, который онъ предназначалъ; не такъ поняла его другая слушательница. Ханна Торстонъ, вошедшая при этихъ словахъ въ комнату, заподозрила въ этихъ словахъ скрытый сарказмъ, направленный главнѣе всего за нее. Косвенныя нападенія, которымъ она подвергалась, особливо отъ лицъ своего пола, сдѣлали ее чувствительною и недовѣрчивою. Удивленіе при видѣ Вудбьюри изчезло въ духѣ гнѣвнаго антагонизма, который внезапно пробудился въ ея душѣ. Она взяла дружески протянутую ей руку, съ механическою холодностью, далеко не согласовавшеюся съ ея разгорѣвшимися щеками и выразительными глазами.

— Я рада, Ханна, что ты пришла, сказала старушка. — Другъ Вудбьюри такъ добръ, что принесъ тебѣ книгу; а я воспользовалась привиллегіей старости, чтобы познакомиться съ нимъ. Я увѣрена, что онъ не откажетъ мнѣ въ этомъ,

Вудбьюри отвѣчалъ искренней улыбкой; онъ зналъ, что старушка пойметъ ее. Его обращеніе съ дочерью носило на себѣ оттѣнокъ формальнаго равнодушія. Что-то говорило ему, что его визитъ не совсѣмъ ей нравился.

— Миссъ Ханна, я нашелъ переводъ Megha-Duta, сказалъ онъ: — и по дорогѣ въ городѣ завезъ его къ вамъ. Если онъ заинтересуетъ васъ, я постараюсь отыскать всѣ, какіе у меня есть, отрывки индійской литературы.

— Премного вамъ обязана, — принужденно сказала Ханна, рѣшивъ въ душѣ своей, что какъ бы на былъ интересенъ переводъ, эта книга будетъ для нея первою и послѣднею книгою изъ библіотеки Лэйксайда.

— Съ вашей стороны это очень любезно, замѣтила вдова: — Ханна съ трудомъ находитъ въ Птолеми немногія книги, которыя хотѣла бы прочесть, — а покупать ихъ много мы не имѣемъ средствъ. О какомъ сочиненіи говорила ты, Ханна, нѣсколько дней тому назадъ?

Ханна не могла уклониться отъ отвѣта и послѣ минутной паузы сказала: — я читала матери Essays on Goëthe — Карлейля, и его ссылка на Вильгельма Мейстера возбудила мое любопытство. Я полагаю, что Карлейль самъ переводилъ его, и слѣдовательно переводъ долженъ быть весьма близокъ къ оригиналу.

— Я читалъ его нѣсколько лѣтъ тому назадъ, въ Калькуттѣ, сказалъ Вудбьюри: — и помню только общее впечатлѣніе, которое онъ произвелъ на меня. Мнѣ показалось въ немъ тогда какое-то смѣшеніе благоразумія съ слабостью, самой нѣжной фантазіи съ самою грубою дѣйствительностью. Въ настоящее время у меня нѣтъ этой книги, чтобы повѣрить правильность этого впечатлѣнія. Я вѣдь плохой критикъ, миссъ Торстонъ! вы это скоро сами увидите. А вамъ нравится Карлейль?

— Мнѣ нравятся его познанія, его серьезность, его свѣтлый взглядъ на характеры и событія, хотя я не всегда могу понять его заключенія. Его мысль сильна и жива, она въ одно и то же время успокоиваетъ и возбуждаетъ. Я боюсь, что онъ испортитъ мой вкусъ относительно другихъ авторовъ.

— Не есть ли уже это доказательство чего-то ложнаго въ его манерѣ? Все безусловно великое и истинное не должно уменьшать нашего наслажденія въ болѣе слабыхъ проявленіяхъ прекраснаго. Особенности слога, не истекающія естественнымъ образомъ изъ предмета, для меня кажутся приправами, которыя измѣняютъ только натуральный вкусъ блюда, но недоставляютъ нёбу истиннаго наслажденія. Случалось ли вамъ когда нибудь передавать мысль, которую Карлейль украшаетъ своими торжественными, возвышенными, прорицательными сентенціями, въ простую квакерскую одежду?

— Нѣтъ, сказала изумленная Ханна. — Признаюсь, прибавила она послѣ минутной паузы: — идея о подобномъ опытѣ мнѣ не нравится. Я не могу хладнокровно подвергнуть анатомическому сѣченію автора, которымъ я отъ души восхищаюсь.

Вудбьюри слегка, очень слегка улыбнулся; но зоркій глазъ Ханны уловилъ эту улыбку и угадалъ ея значеніе.

— Въ такомъ случаѣ и я не стану разсѣкать его, сказалъ онъ: — хотя, мнѣ кажется вы нашли бы удовольствіе въ занятіи критикой собственно для того, чтобы узнать, какъ велика будетъ потеря безотчетнаго восхищенія. Впрочемъ, я говорю это о себѣ. Я не буду доволенъ, пока не узнаю истиннаго достоинства человѣка и его произведеній, хотя бы во время этого процесса пришлось пожертвовать сотнями очарованій. Я до тѣхъ поръ не признаю ничего великаго и не буду покланяться ему, пока не увижу матеріала, изъ котораго составлено это величіе. Чѣмъ ближе авторъ сходится со мной въ моихъ воззрѣніяхъ, тѣмъ недовѣрчивѣе становлюсь я къ его вліянію на меня. Человѣкъ, способный видѣть, мыслитъ и судить, хотя бы и обладалъ посредственнымъ умомъ, самъ можетъ постигать всѣ болѣе или менѣе глубокія истины, не заимствуя ихъ изъ вторыхъ рукъ..

Въ манерѣ Вудбьюри не было замѣтно ни заносчивости, ни малѣйшихъ признаковъ заявленія своего умственнаго превосходства. Онъ говорилъ съ чистосердечіемъ человѣка, который оставался въ совершенномъ невѣдѣніи, что наноситъ сокрушительные удары на умственныя привычки своего слушателя, который повидимому даже не догадывался, что эти привычки далеко не согласовались съ его собственными. Спокойствіе, такъ непохожее на горячность и увлеченіе, съ которыми другіе мужчины обсуждали различные вопросы, привело Ханну Торстонъ въ смущеніе и принудило ее замолчать. Ни одного возраженія ея онъ не принималъ за предметъ диспута; они изчезали въ общемъ потокѣ его словъ. Это былъ родъ умственнаго антагонизма, къ которому Ханна не приготовилась. Для ея матери, судившей о мужчинахъ болѣе или менѣе по смѣси снѣгу и огня, изъ которой былъ составленъ ея мужъ, обращеніе Вудбьюри было чрезвычайно пріятно. Она замѣчала, чего нельзя сказать о ея дочери, разницу въ сложеніи умовъ того и другаго пола; и кромѣ того, она теперь признала въ немъ человѣка съ достаточнымъ запасомъ мужества, чтобы знакомиться со свѣтомъ безъ горечи въ сердцѣ.

— Благодарю тебя, сказала она, когда Вудбьюри всталъ и прощаясь, началъ извиняться за продолжительность своего посѣщенія. — Я въ восторгѣ отъ твоего визита. Приходи въ другой разъ, если находишь въ этомъ удовольствіе. Я вижу, ты можешь принимать дружеское слово въ дружескую сторону, и повѣрь, что я не буду дурно судить о твоихъ намѣреніяхъ, хоть бы меня и принуждали думать иначе.

— Благодарю васъ, другъ Торстонъ. Надѣюсь снова увидѣться съ вами.

Онъ взялъ протянутую руку вдовы, поклонился Ханнѣ и вышелъ изъ комнаты.

— Мать! воскликнула Ханна, услышавъ, что наружная дверь затворилась за гостемъ: — зачѣмъ ты просила его приходить сюда?

— Ханна, ты удивляешь меня. Развѣ ты слышала о немъ что нибудь дурное?

— Нѣтъ, мать, всѣ говорятъ, что онъ прямодушный и благородный человѣкъ, но я не хочу быть ему обязанною за его любезность, когда онъ, безъ всякаго сомнѣнія, считаетъ нелѣпостью мое осужденіе его привычекъ, — когда, я знаю, что онъ пренебрегаетъ и смѣется надъ моими воззрѣніями!

— Ханна, — угрюмо сказала мать: — ты къ нему несправедлива. Это не такой человѣкъ, чтобы пренебрегать тобой; но онъ не станетъ думать серьезно и трудиться прилежно въ дѣлѣ, котораго не можетъ оцѣнить. Мы, двѣ женщины, живемъ здѣсь однѣ и видимъ только мужчинъ, которые сочувствуютъ намъ, — мы не должны спѣшитъ своимъ приговоромъ. Въ этомъ отношеніи не сама ли ты дѣлаешь тотъ самый проступокъ, въ которомъ обвиняешь его?

— Быть можетъ и такъ, сказала Ханна. — Значитъ, я еще не знаю, что справедливо и что нѣтъ.

Недовольная, она опустилась на стулъ. Взглядъ ея упалъ на книгу, которую оставилъ Вудбьюри. Она взяла ее и небрежно повернула нѣсколько листковъ, — но вскорѣ искушеніе взяло въ ней верхъ и она углубилась въ чтеніе; она читала до тѣхъ поръ, пока передъ ней начали возникать картины индійской лунной ночи, — передъ ней рисовалось облако, плывшее по темному небу надъ высокими деревьями и пагодой, и подъ пляскою молоденькихъ дѣвушекъ на мраморныхъ террасахъ.

Между тѣмъ, Вудбьюри, окончивъ свои дѣла, а Бютъ — свои, оба собирались въ обратный путь къ Лэйксайду, когда къ нимъ подошла довольно дородная фигура, бережно перебравшись черезъ снѣжную дорогу передъ фасадомъ птолемійской гостинницы. Даже прежде чѣмъ отдернута была густая зеленая вуаль, Вудбьюри узналъ въ полной рукѣ, высунувшейся изъ шеншилевой муфты — руку мистриссъ Вальдо. Вслѣдъ за тѣмъ ея круглые, чорные, блестящіе глаза остановились на немъ, и онъ услышалъ, — что любилъ слышать въ Птолеми каждый, — сдержанные звуки ея сильнаго голоса.

— Подоспѣла какъ разъ во время! сказала она, съ искреннимъ смѣхомъ. — Какъ поживаешь, Бютъ? — Мистеръ Вудбьюри, не заѣдете ли къ намъ? — Нѣтъ? — Въ такомъ случаѣ я должна сообщить вамъ кое-что на улицѣ. Нѣтъ ли тутъ кого вблизи? Предупреждаю васъ — это секретъ. — Сказавъ это довольно громкимъ голосомъ, она вдругъ понизила тонъ. — Бютъ, ничего, хоть и узнаетъ: — онъ — кувшинъ безъ трещины, я увѣрена.

— Мистеръ Максъ знаетъ это, сказалъ Арбутусъ, и въ голубыхъ глазахъ его отразился внутренній смѣхъ.

— Что же это такое? Не еще ли базаръ для киммерійцевъ? Или не помолвлена ли миссъ Элиза Клянси за какого нибудь миссіонера? спрашивалъ Вудбьюри.

— Молчите, чтобы лучше разслушать. Еслибъ не озябли ноги, я проговорила бы съ четверть часа. Но мнѣ надо торопиться; — вонъ мистриссъ Бью выходитъ съ своего двора, а она чуетъ секретъ за цѣлую милю. — Это будетъ въ домѣ Меррифильда, въ субботу вечеромъ. Вы должны непремѣнно пріѣхать.

— Да что же такое будетъ-то? — Митингъ швейнаго общества?

— Ахъ, Боже мой! Совсѣмъ позабыла. Нѣтъ; тамъ будетъ Дайсъ.

— Дайсъ?

— Да. Они не хотятъ, чтобы это было всѣмъ извѣстно, потому что многіе придутъ изъ одного любопытства. Впрочемъ, между нами будь сказано, это мое предположеніе. Ни вы, ни я не должны вѣрить этому; но мистриссъ Меррифильдъ говоритъ, что будетъ рада, если вы пріѣдете.

— Прежде всего окажите мнѣ, кто такой этотъ Дайсъ, и что онъ будетъ дѣлать? — спросилъ Вудбьюри съ замѣтнымъ удивленіемъ. Выраженіе это немедленно сообщилось лицу мистриссъ Вальдо.

— Дѣйствительно, вы какъ чужой еще человѣкъ, ничего не знаете. Бютъ знаетъ, я увѣрена. Разскажи ему, Бють, по дорогѣ. Прощайте! — Какъ поживаете мистриссъ Бью? Я сейчасъ разсказывала мистеру Вудбьюри, что корабль, назначенный въ Мадрасъ… Остальная часть этой рѣчи потерялась въ звукахъ колокольчиковъ, громко зазвенѣвшихъ, лишь только сани тронулись съ мѣста.

— Дайсъ, — это медіумъ, какъ называютъ его, объяснялъ Бютъ, когда они выѣхали на дорогу къ Анакреону. — Меррифильды вѣруютъ въ него. Я какъ-то разъ былъ, когда обѣденный столъ скакалъ у нихъ, какъ дикій жеребенокъ. Потомъ начались постукиванья духовъ, какъ это называется у нихъ, а потомъ переговоры съ ними; — только говорятъ они такую чушь, что смѣхъ, да и только! Одинъ изъ нихъ заговорилъ со мной, выдавая себя за моего отца. «Арбутусъ, говоритъ онъ: — я теперь въ третьей сферѣ, вмѣстѣ съ Джэнъ». Ха! ха, ха! а мою мать звали Маргаретой! Лучше всего, мистеръ Максъ, вы посмотрите сами. Видѣть, значитъ вѣрить, какъ говорятъ; но послѣ этого вы ничему не захотите вѣрить.

ГЛАВА IX.

НЕВИДИМЫЯ И ДРУГІЯ ПОСТУКИВАНЬЯ.

Еслибы приглашеніе на сеансъ духовъ было сдѣлано кѣмъ нибудь другимъ, а не мистриссъ Вальдо, Вудбьюри по всей бы вѣроятности отказался. Меррифильды одни, съ ихъ честолюбивыми наклонностями и отрицательными понятіями, начинали становиться скучными знакомыми, особливо теперь, когда воспоминанія о давно минувшемъ времени совершенно истощились; только теплое сердце и здравый разсудокъ этой одной женщины дѣлали всякое общество еще довольно сноснымъ. Мысли Вудбьюри перешли на Ханну Торстонъ: будетъ ли тамъ она? Разумѣется будетъ, мысленно отвѣчалъ онъ самому себѣ; но, конечно, она не приметъ участія въ этомъ нелѣпомъ заблужденіи. Съ другой стороны, почему же и не принять? При ея остромъ, пылкомъ умѣ, слишкомъ гордомъ и самонадѣянномъ, чтобы подчиняться теоріямъ, основаннымъ на преданіяхъ; слишкомъ неуравновѣшенномъ отъ недостатка соприкосновенія съ ровными умами; слишкомъ легко возбуждаемомъ отъ одного лишь сообщенія какой нибудь новой привлекательной мысли, — развѣ это не было почвой, на которой подобныя заблужденія становятся сильными и опасными? Онъ долженъ ѣхать и посмотрѣть.

Не смотря на то, оставляя Лэйксайдъ, онъ чувствовалъ какое-то нерасположеніе, онъ стыдился своего любопытства. Вечеръ былъ мрачный, съ суровымъ, завывавшимъ въ вершинахъ деревьевъ вѣтромъ, темъ что Бютъ принужденъ былъ ѣхать шагомъ, скорѣе угадывая, чѣмъ видя пробитую дорогу. Это занятіе и необходимыя замѣчанія старому коню Дику поглощали все его вниманіе. Наконецъ ему наскучило это, и онъ прервалъ молчаніе, сказавъ:

— Я полагаю, у нихъ не обойдется нынѣшній вечеръ безъ Абсалома.

— Какъ! Неужели они зашли такъ далеко? Неужели они дѣйствительно вѣрятъ этому? спросилъ Вудбьюри.

— Положительно такъ. Они хотятъ вѣрить, такъ тутъ и нѣтъ никакой трудности. Если бы ихъ головы перемололи между вами и мной, то имъ не съ чѣмъ было бы ѣхать на такую мельницу. Ей я не удивляюсь много: она была безъ ума отъ Абсалома; и при томъ же дѣло весьма естественное, если женщины держатся понятій такого рода.

— А много ли въ Птолеми такихъ особъ, которыя вѣрятъ въ подобныя вещи?

— Не думаю, чтобы много, но вѣроятно есть. Сэтъ Ватльсъ, напримѣръ: это — дуракъ на всѣ руки, а за нимъ, пожалуй, адвокатъ Таннеръ. Мистеръ Стэйльзъ пробовалъ было говорить проповѣди противъ нихъ, да нашли, что это не респектабельно. Говорятъ — невѣрующій.

Вудбьюри расхохотался.

— Знаешь ли, что, Бютъ? сказалъ онъ: — если это такъ, то едва ли мы увидимъ сегодня мистера Вальдо.

— Онъ будетъ, мистеръ Максъ, если она будетъ. Она приведетъ его, что бы тамъ ни говорили. Мистриссъ Вальдо — жена рѣдкостная, да и онъ тоже — ничего; не силенъ въ краснорѣчіи, но ужъ если кого приберетъ къ рукамъ, то держитъ крѣпко.

Все было мрачно и безмолвно, когда они подъѣзжали къ фермѣ Меррифильда. Ставни были закрыты; не было ни малѣйшихъ признаковъ пріѣзда другихъ гостей. При звонѣ колокольчиковъ, однако, отворились двери, и хозяинъ дома, позвавъ съ кухни работника помочь Бюту убрать лошадь, стоялъ на порогѣ, ожидая, когда подъѣдетъ Вудбьюри, чтобы снять съ него теплое платье. — Кого мы ждали — всѣ собрались, объявилъ онъ шопотомъ.

Джемсъ Меррифильдъ былъ мужчина лѣтъ пятидесяти или немного болѣе; желаніе сдѣлаться реформаторомъ пробудилось въ немъ спустя много времени послѣ того, какъ онъ сдѣлался самостоятельнымъ, простымъ, безъ всякихъ притязаній фермеромъ. Ложный характеръ, не совсѣмъ еще омрачившій характеръ натуральный, придавалъ ему какой-то неопредѣленный, нерѣшительный видъ. Не смотря на свое положеніе, на самодовольство, онъ никогда не могъ преодолѣть тайнаго сомнѣнія въ своей способности выполнить новую роль. Онъ былъ честный и прямодушный человѣкъ; новая роль, болѣе видная, нежели та, которую бы онъ принялъ по своему собственному выбору, была силой навязана ему его друзьями. Онъ имѣлъ хорошее состояніе, а друзья его знали очень хорошо всѣ выгоды имѣть своими представителями людей съ вѣсомъ.

При сильно развитомъ организмѣ, не изнуренномъ работами въ его собственныхъ поляхъ, онъ былъ неловокъ, даже неуклюжъ въ своихъ движеніяхъ. Голова его постоянно была наклонена на лѣвую сторону; прямая линія, проведенная отъ средины его лба, никакимъ образомъ не совпадала съ осью его носа. Большой неправильный ротъ выражалъ и честность, и слабость человѣка. Его голосъ, всегда носовой, переходилъ въ рѣзкій, шумный, монотонный, когда во время разговора самъ онъ приходилъ въ пассію; съ этого тона онъ безпрестанно спускался и снова поднимался, производя непріятные переливы. Немудрено, что Вудбьюри, сердечно уважая его личность, находилъ знакомство съ нимъ скучнымъ.

Жена его, Сара, шестью или семью годами моложе его, принадлежала къ числу тѣхъ женщинъ, которыя, не умѣя мыслить за самихъ себя, имѣютъ однако замѣчательную способность принимать мысли и мнѣнія другихъ. Она вполнѣ зависѣла отъ двухъ или трехъ избранныхъ вожатыхъ въ различныхъ «реформахъ», нисколько не подозрѣвая своего умственнаго рабства. Она усвоивала каждую новую фазу ихъ мнѣній, и воспроизводила ее съ такимъ торжествомъ, какъ будто это было оригинальное открытіе. Умственныхъ дарованій она не имѣла, но въ замѣнъ того обладала умѣньемъ хорошо говорить. Одна эта способность сообщала ей нѣкоторое значеніе въ ея особенномъ кружкѣ и отодвигала ея нерѣшительнаго мужа на задній планъ. Рука «прогресса» коснулась ихъ обоихъ слишкомъ поздно для ихъ равновѣсія. Правда, они достигли переходнаго состоянія, но имъ суждено было никогда не переступать черезъ него, и сохранять то невозмутимое спокойствіе, которое доступно какъ для мелкихъ, такъ и для глубокихъ водъ.

По наружности она была худощавая и невысокаго роста, съ лицомъ, выражавшимъ пассивную любезность. Блѣдный, болѣзненный цвѣтъ кожи, томные глаза, тусклые красновато-каштановые волосы, ясно опредѣляли организмъ, неисправимо разстроенный діэтетическими опытами. Ея дѣти всѣ умерли въ молодые годы, за исключеніемъ Абсалома, который только что достигъ зрѣлаго возраста, когда заботы о его здоровьѣ, какъ сказалъ Бютъ, оказались для него слишкомъ тяжелымъ бременемъ.

Вудбьюри былъ введенъ не въ гостиную, но въ комнату, которую обыкновенно занимало семейство. Горѣвшая на столѣ одинокая свѣча разливала весьма тусклый свѣтъ. Мистриссъ Меррифильдъ встала съ мѣста и пошла на встрѣчу гостю; за ней послѣдовала и мистриссъ Вальдо.

— Вы пріѣхали во время, сказала она съ необыкновенной важностію: — мы только что хотѣли начать.

Кругомъ стола сидѣли: Ханна Торстонъ, мистеръ Вальдо, Сэтъ Ватльсъ, адвокатъ Таннеръ и кто-то въ родѣ мертвеца: это-то и былъ мистеръ Дайсъ. Движеніемъ руки онъ далъ знать сидѣвшимъ, чтобы не вставали, и они пресерьезно поклонились Вудбьюри, не промолвивъ слова. Мистеръ Дайсъ, бросивъ бѣглый взглядъ на гостя, сосредоточилъ глаза на столѣ. Онъ былъ мужчина среднихъ лѣтъ, широкоплечій, но тощій, съ длинными, чорными волосами, впалыми щеками и глазами, въ которыхъ искрилась магнетическая сила.

Послѣ того, какъ Вудбьюри занялъ мѣсто за столомъ, а мистеръ Меррифильдъ заперъ дверь, медіумъ сказалъ тихимъ, но звучнымъ голосомъ:

— Возьмите прочь свѣчку.

Ее поставили на небольшую горку въ углу комнаты.

— Не погасить ли ее? спросилъ хозяинъ дома.

Мистеръ Дайсъ отрицательно покачалъ головой.

Вскорѣ подъ столовой доской послышались рѣзкіе, трескучіе удары. Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ они раздавались то въ одномъ мѣстѣ, то въ другомъ, то слабѣе, то сильнѣе, и наконецъ сдѣлались ровнѣе и приблизились къ мистриссъ Меррифильдъ.

— Это отзывъ Абсалома! вскричала она; материнская любовь нарушила тишину, сопровождавшую опытъ. — Что-то онъ скажетъ сегодня?

— Желаетъ ли духъ вести переговоры по азбукѣ? спросилъ мистеръ Дайсъ.

Три удара — «да».

На столѣ разложили карточную азбуку, и медіумъ, начиная съ буквы А, послѣдовательно прикасался пальцемъ къ буквамъ, пока раздавшійся стукъ не возвѣщалъ, что палецъ прикоснулся къ надлежащей буквѣ. Буква записывалась, и процессъ этотъ продолжался до тѣхъ поръ, пока не составилась полная депеша.

При настоящемъ случаѣ депеша Абсалома была слѣдующая:

«Я училъ моихъ сестеръ. Онѣ ждутъ меня на ступеняхъ храма. Доброй ночи, матушка!»

— Какъ прекрасно! воскликнулъ Сэтъ Ватльсъ. Храмъ должно быть означаетъ будущую жизнь, а ступени — послѣдующія сферы. Не сообщитъ ли чего мнѣ какой нибудь духъ?

Постукиванья прекратились. Мистеръ Дайсъ приподнялъ голову, посмотрѣлъ кругомъ сверкавшими глазами и спросилъ: — не желаетъ ли кто переговорить съ родственникомъ или другомъ? Не чувствуетъ ли кто близкаго присутствія невидимаго духа? Сверкающій взглядъ его остановился на Ханнѣ Торстонъ.

— Я желала бы знать, сказала она, въ то время, когда всѣ другіе молчали: — не имѣетъ ли чего сообщить мнѣ одна особа, имя которой я задумала.

Послѣ непродолжительной паузы медіумъ вздрогнулъ, протянулъ руки на столъ, скрючилъ пальцы, поднялъ голову и устремилъ глаза въ пространство. Его губы повидимому не шевелились, но изъ груди его выходилъ слабый женскій голосъ.

«Я въ отдаленной сферѣ, говорилъ этотъ голосъ: — занимаюсь работами, которыя начала еще на землѣ. Я новое имя, потому что обѣщаніе, которое однажды я сдѣлала, уже исполнено».

Ханна Торстонъ ничего не сказала. Она, повидимому, размышляла о значеніи услышанныхъ словъ. Мистриссъ Вальдо посмотрѣла на Вудбьюри; ея лицо ясно говорило ему: — какой ужасъ! Вудбьюри отвѣчалъ на это такимъ же точно образомъ: — не бойтесь!

— Не хотите ли вы, мистеръ Вудбьюри, предложить вопросъ? сказалъ хозяинъ дома.

— Я задумалъ имя, какъ это сдѣлала миссъ Торстонъ, сказалъ онъ пресерьезно: — и пусть отвѣтъ докажетъ, что онъ данъ духомъ этой особы.

Медіумъ, бросивъ быстрый взглядъ на Вудбьюри, передалъ ему черезъ столъ карандашъ и лоскутокъ бумаги.

— Потрудитесь записать это имя, сложите бумагу такъ, чтобы никто не могъ видѣть и держите ее въ рукѣ.

Сказавъ это, онъ облокотился на столъ и закрылъ рукой лицо, слегка раздвинувъ пальцы.

Вудбьюри написалъ, повидимому, весьма длинное имя, и сложилъ бумажку, какъ было сказано. Въ различныхъ мѣстахъ раздалось нѣсколько неровныхъ ударовъ. Духу предложили отвѣчать посредствомъ азбуки, но, послѣ довольно продолжительной паузы, снова послышались постукиванья, означавшія отказъ со стороны духа.

Мистеръ Дайсъ нѣсколько разъ вздрогнулъ, но звуковъ изъ его груди не послѣдовало. Наконецъ онъ вдругъ устремилъ на Вудбьюри неподвижные глаза и, указывая пальцемъ, воскликнулъ: — онъ стоитъ позади васъ!

Всѣ вздрогнули и посмотрѣли по направленію пальца; даже Вудбьюри невольно повернулъ свою голову.

— Я вижу его, продолжалъ мистеръ Дайсъ: — смуглый мужчину не нашей расы. На немъ великолѣпный головной уборъ и множество золотыхъ украшеній. Глаза его печальны, губы сжаты; ему позволено только показаться, но не говорить. Теперь онъ поднимаетъ къ лицу обѣ руки и изчезаетъ.

— Кто это былъ? пресерьезно спросила мистриссъ Вальдо.

Вудбьюри молча развернулъ бумажку, и передалъ ей. Даже мистеръ Дайсъ не могъ вполнѣ скрыть своего любопытства.

— Что это такое! сказала она. — Трудно даже прочитать, Баб…. Бабу Ругбути Чорнъ Чукербутти! Да это вымышленное имя!

— Это дѣйствительное имя моего знакомаго въ Калькуттѣ, отвѣчалъ Вудбьюри.

— Индійца! воскликнулъ мистеръ Дайсъ, съ торжествующимъ видомъ: — этимъ объясняется его отказъ отвѣчать по азбукѣ.

— Не знаю, почему это должно служить объясненіемъ, возразилъ Вудбьюри: — развѣ потому, что послѣ того, какъ я оставилъ Индію, онъ позабылъ англійскій языкъ.

— Развѣ онъ говорилъ по англійски? спросило нѣсколько голосовъ.

— Говорилъ, и, полагаю, говоритъ и теперь, если только не умеръ въ теченіе трекъ послѣднихъ мѣсяцевъ, отвѣчалъ Вудбьюри, такъ спокойно и такъ серьезно, что никто изъ общества (за исключеніемъ развѣ мистера Дайса) и не подумалъ, что шутка была умышленная.

— Не умеръ! воскликнулъ кто-то въ крайнемъ изумленіи. — Зачѣмъ же вы вызывали его?

— Затѣмъ, что у меня вовсе нѣтъ желанія вызывать кого нибудь изъ моихъ покойныхъ родственниковъ или друзей, и при томъ же мнѣ любопытно узнать, можно ли вызывать духъ живыхъ людей также удобно, какъ и усопшихъ.

Въ обществѣ на нѣсколько минутъ водворилось глубокое молчаніе. Одинъ только Бютъ, который прокрался въ комнату и, выпучивъ глаза, занималъ въ углу спокойное мѣстечко, не могъ удержаться, чтобы не фыркнуть.

Мастеръ Дайсъ, скрывавшій злобное выраженіе, приподнялъ просвѣтлѣвшее лицо и сказалъ торжественнымъ голосомъ: — живущіе, какъ мы называемъ ихъ, не могутъ отнимать могущества и привилегіи отъ тѣхъ, кто перешелъ въ духовную жизнь. Духъ, имя котораго записано, или оставилъ землю, или теперь являлся духъ другаго человѣка, который безсознательно представился въ умѣ джентльмена.

Лица вѣровавшихъ просвѣтились. Какъ просто было объясненіе! Во время записыванья имени одного индійца, мистеръ Вудбьюри припоминалъ другихъ, и его мысли должно быть остановились, en passant — вѣроятно совершенно безъ его вѣдома: такъ быстра бываетъ дѣятельность ума! — на какомъ нибудь другомъ индѣйцѣ-другѣ, который даннымъ давно переходилъ изъ одной сферы въ другую. Тщетно протестовалъ онъ противъ этого, увѣряя, что ему никто другой не приходилъ на память.

— Всегда ли вы бываете увѣрены, что происходитъ у васъ въ умѣ? торжественно спросилъ Сэтъ Ватльсъ.

Мистриссъ Меррифильдъ повторила вопросъ, который слышала недѣлю тому назадъ.

— Всегда ли вы можете запоминать звѣнья, съ помощію которыхъ одна мысль соединяется съ другой?

— Почемъ знать, можетъ статься, вашъ другъ Чоккерчорнъ, въ настоящее время, какъ говорится, переселился въ вѣчность, скромно ввернулъ свое замѣчаніе ея мужъ.

Мистеръ Дайсъ, сидѣвшій во время этихъ замѣчаній съ опущенными подъ столъ руками, вдругъ поднялъ голову и воскликнулъ: — Онъ опять пришелъ! — Восклицаніе это снова возстановило тишину. — Да; я не могу отказать вамъ, прибавилъ онъ, обращаясь, повидимому къ духу; потомъ вдругъ соскочилъ со стула и схватился за лѣвую руку, какъ будто она получила жестокій ударъ. Засучивъ широкій рукавъ пальто, потомъ рукавъ рубашки, онъ обнаружилъ костлявую жолтую руку, на которой виднѣлись красные знаки, имѣвшіе нѣкоторое сходство съ буквами «P. Р.» Черезъ нѣсколько секундъ знаки изчезли.

— Это заглавныя буквы его имени! Кто бы это могъ быть? спросилъ Сэтъ.

— Раммогопъ Рой! сказала Ханна Торсгонъ, подчиняясь, повидимому, временному убѣжденію въ дѣйствительности посѣщенія духа.

— Увѣряю васъ, отвѣчалъ Вудбьюри: — мнѣ и въ голову не приходило имя Раммогопа Роя, человѣка, котораго я въ жизнь свою не видѣлъ. Если бы я пожелалъ убѣдиться, что эти феномены происходятъ отъ духовъ, я выбралъ бы такое лицо, которое бы доставило мнѣ удовлетворительное доказательство въ своемъ тождествѣ.

— Скептики никогда не повѣрять, хотя бы, для убѣжденія, духъ низошелъ съ самаго неба, замѣтилъ мистеръ Дайсъ глухимъ тономъ.

Наступило неловкое молчаніе.

— Друзья мои, не волнуйте атмосферу! вскричалъ мистеръ Меррифильдъ. — Я надѣюсь, что мы будемъ свидѣтелями дальнѣйшихъ явленій.

Громкій стукъ по столу служилъ, повидимому, утвердительнымъ отвѣтомъ на его предположеніе.

Рука мистера Дайса, послѣ нѣсколькихъ нервическихъ подергиваній, схватила карандашъ и быстро начала писать на листѣ бумаги. Окончивъ депешу и сдѣлавъ въ концѣ ея подпись, онъ тяжело вздохнулъ и откинулся къ спинкѣ своего стула.

Мистеръ Меррифильдъ съ жадностью схватилъ бумагу. — Ахъ! отъ моего друга! сказалъ онъ и прочиталъ слѣдующее:

"Не ослабѣвай передъ видѣніемъ, показывающимъ приближающееся торжество истины. Хотя истина ползетъ какъ черепаха, а заблужденіе скачетъ какъ заяцъ, но все же она первою достигнетъ цѣли. Свѣтъ изъ замогильнаго міра только еще начинаетъ разгонять мракъ ночи на землѣ. Когда взойдетъ его солнце, тогда между людьми останутся слѣпыми для его лучей однѣ только совы да летучія мыши. Тогда все небо озарится днемъ свободы; отблескъ свѣта изъ области смертныхъ радостно отразится даже въ сферахъ безсмертныхъ духовъ!

Бенджэминъ Люнди".

Не смотря на нѣкоторыя неточности въ выраженіяхъ этого посланія, на лицѣ читавшаго отразилось полное удовольствіе. — Вотъ! воскликнулъ онъ: — вотъ истинное посланіе! Никто, кромѣ духа Люнди, какъ говорится, не могъ бы написать этихъ словъ.

— Почему же такъ? спросилъ Вудбьюри.

— Почему… почему… потому что Геркулеса никто не одолѣетъ! сказалъ мистеръ Меррифильдъ, спускаясь въ своемъ смущеніи съ высоко настроеннаго тона. — Вы не знавали блаженнаго Люнди, — эту чистѣйшую и прекраснѣйшую душу нынѣшняго вѣка. Это его слова, — да, онъ употребилъ бы эти же самыя выраженія, еслибы, какъ говорится, его голосъ могъ… если бы онъ былъ во плоти.

Глаза Вудбьюри машинально перешли сначала на мистриссъ Вальдо, потомъ на Ханну Торстонъ. Первая поддерживала серьезный видъ, но улыбка, замѣтная только для него одного, отражалась въ глубинѣ ея глазъ; послѣдняя, постоянно заботившаяся о томъ, чтобы скрыть выраженіе своего лица, производимое различными впечатлѣніями, казалась недовольною и озабоченною. Вудбьюри рѣшился не принимать больше участія въ переговорахъ съ замогильными духами; — послѣдняя продѣлка мистера Дайса въ одно и то же время разсмѣшила его и огорчила.

Являлось еще нѣсколько духовъ, но ихъ сообщенія становились все темнѣе и темнѣе, такъ что эксперименты этого вечера нисколько не укрѣпили полу вѣрующихъ. Мистеръ Вальдо, въ отвѣтъ на заданный въ умѣ вопросъ, получилъ слѣдующій отзывъ:

«Я не скажу, что мой умъ слишкомъ усердно занимался символами, которыми выражается вѣра, потому что чрезъ символы истина сдѣлалась для меня совершенно ясною. Тутъ есть много путей, но всѣ они сходятся въ одномъ и томъ же мѣстѣ».

— Въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія. Неужели вы не довольны? спросилъ Сэтъ Ватльсъ.

— Не совсѣмъ. Я ожидалъ совершенно другаго посланія отъ духа, о которомъ задумалъ, сказалъ мистеръ Вальдо.

— Не отъ Беза ли Киммера?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Вальдо, къ общему изумленію. — Я вспомнилъ школьнаго товарища и друга; онъ отправился въ Вестъ-Индію на кораблѣ, о которомъ съ тѣхъ поръ нѣтъ ни слуху, ни духу.

— Не должно забывать, сказалъ мистеръ Дайсъ: — что наши друзья въ мірѣ духовъ все еще сохраняютъ за собою независимость. Вы можете послать за сосѣдомъ, можете попросить его, чтобы онъ пришелъ повидаться съ вами, и пока вы ждете его. къ вамъ совершенно неожиданно является другой человѣкъ. Тоже самое бываетъ въ нашихъ сношеніяхъ съ духами: мы не можемъ подчинить ихъ себѣ. Мы не можемъ сказать одному: «пойдите!» а другому: «уйдите». — Мы должны, по неволѣ, переносить ихъ капризы.

Мистеръ Вальдо ничего не сказалъ, и не сдѣлалъ дальнѣйшей попытки пуститься въ переговоры съ своимъ погибшимъ школьнымъ товарищемъ. Сэтъ Ватльсъ вызывалъ, по очереди, духъ Сократа, Туссенъ Лувертюра и мистриссъ Химансъ, но ни одинъ изъ нихъ не имѣлъ расположенія разговаривать съ нимъ.

Спустя нѣсколько времени, кто-то замѣтилъ: — не могутъ ли они болѣе осязательнымъ образомъ доказать свое присутствіе?

— Можно попробовать, сказалъ мистеръ Дайсъ.

При этихъ словахъ мистеръ Меррифильдъ вынесъ одинокую свѣчу въ другую комнату. При закрытыхъ ставняхъ въ комнатѣ сдѣлалось совершенно темно. Гости занимали свои мѣста вокругъ стола; ихъ особенно просили не шевелиться. Черезъ нѣсколько секундъ послышались громкія постукиванія по столу, который нѣсколько разъ вдругъ приподнимался и опускался, — раздавался шорохъ платья, невидимыя руки наносили удары. Кто удостоился счастья получить ударъ, тотъ шопотомъ сообщалъ объ этомъ своимъ сосѣдямъ. Въ небольшомъ старинномъ фортепьяно зашевелились заржавленныя клавиши. Послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ аккордовъ, одна рука старалась, по видимому, проиграть романсъ: «Былые дни!», но разстроенныя струны производили какую-то плачевную мелодію.

Этого было совершенно достаточно, чтобы волосы стали дыбомъ, — а между тѣмъ мистриссъ Меррифильдъ залилась слезами: — О! вскричала она: — это моя Анжелина! Она брала уроки, и передъ смертью остановилась именно на этомъ романсѣ,

Звуки прекратились, и въ комнату снова внесли свѣчку. Мистеръ Дайсъ сидѣлъ облокотясь на столъ; его лицо было закрыто обѣими руками. Когда онъ поднялъ голову, подъ правымъ глазомъ его показалось темное пятно.

— Что съ вами сдѣлалось? вскричалъ Меррифильдъ. — Вашъ глазъ совсѣмъ чорный!

Мистеръ Дайсъ, взглядъ котораго случайно опустился на правую руку, сжалъ ее такъ быстро, что этимъ жестомъ обратилъ бы на себя вниманіе, если бы не успѣлъ весьма ловко прикрыть его однимъ изъ своихъ судорожныхъ содроганій. На лицо его выступила краска и снова скрылась, отъ чего лицо сдѣлалось желтѣе прежняго.

— Недружелюбные духи необыкновенно дѣятельны сегодня, отвѣтилъ онъ наконецъ. — Быть можетъ, присутствіе невѣрующихъ и насмѣхающихся служитъ для нихъ поощреніемъ. Именъ я не называю. Въ темнотѣ я получилъ нѣсколько жестокихъ ударовъ, и чувствую, что борьба, которую я перенесъ, истощила всѣ мои силы. Но это ничего не значитъ. Сегодня ночью меня посѣтитъ духъ Парацельса и устранитъ слѣды жестокаго удара. Этого бы не случилось, если бы атмосфера была чиста. Здѣсь есть особы, еще неспособныя къ принятію истины; ихъ присутствіе омрачаетъ божественный свѣтъ, при которомъ совершаются самыя высокія манифестаціи.

Всѣ дѣйствія и всѣ слова мистера Дайса были для Вудбьюри слишкомъ отвратительны, чтобы отвѣчать на этотъ вызовъ. Его глаза обратились къ Бюту, который сидѣлъ въ углу, закрывъ ротъ большой своей рукой; его лицо было красно, какъ зарево.

— Признаюсь, сказалъ мистеръ Вальдо, обращаясь къ мистеру Дайсу: — я не убѣжденъ въ духовномъ свойствѣ этихъ явленій. Я не беру на себя объяснить ихъ, какъ не берусь также объяснять весьма многое, что вижу въ природѣ почти ежедневно; но не нахожу никакой надобности приписывать эти явленія къ числу сверхъ-естественныхъ. Предположивъ это, мы уронили бы въ нашихъ глазахъ духовный міръ, нисколько, по моему мнѣнію, не увеличивъ положительной истины, даже и въ такомъ случаѣ, еслибы предположеніе было правильно. Человѣка, который дѣйствительно остается слѣпымъ относительно вѣрованія въ будущую жизнь, не обратятъ на путь истины такія вещи, какія мы сегодня видѣли; что же касается собственно васъ, вѣрующихъ, эти явленія совершенно напрасны.

— Какъ! что! воскликнулъ мистеръ Дайсъ. — Вы не цѣните божественныхъ изреченій изъ міра духовъ! Вы не признаете новыхъ и великихъ истинъ, этихъ зародышей болѣе совершенной вѣры!

— Мнѣ было бы пріятнѣе, кротко сказалъ священникъ: — не слышать слова «божественный» въ подобномъ приложеніи. Откровенно вамъ скажу, я не вижу ничего новаго или даже истиннаго, въ сравненіи съ старой, предвѣчной Истиной.

— Но, прервалъ Меррифильдъ, увидѣвъ на лицѣ Ханны Торстонъ свѣтлую улыбку одобренія: — развѣ вы не вѣрите въ прогрессъ! Развѣ мы, какъ говорится, истощились? развѣ мы достигли истины?

— Никто не можетъ сомнѣваться въ томъ, что я вѣрю въ движеніе впередъ нашей расы. По уму — мы все еще дѣти, и многому еще должны учиться. Но позвольте васъ спросить, мой другъ, неужели вы не вѣрите, что будущая жизнь есть уже для этой жизни неизмѣримый шагъ впередъ?

— Вѣрю, отвѣчалъ Меррифильдъ.

— Въ такомъ случаѣ, продолжалъ мистеръ Вальдо: — къ чему же ставить признанныя всѣми изреченія такихъ великихъ умовъ, какъ Сократъ, Лютеръ и другіе, ставить ниже выраженій даже посредственнаго человѣческаго ума.

Вѣрующіе въ диковинки мистера Дайса съ нѣмымъ изумленіемъ посмотрѣли другъ на друга. Хладнокровіе, съ какимъ мистеръ Вальдо завладѣлъ и уничтожилъ ихъ драгоцѣнности нечеловѣческой мудрости, было похоже на хладнокровіе св. Бонифація, когда онъ наложилъ топоръ на священный дубъ. Его слушатели, подобно друидамъ, находились въ страдательномъ положеніи собственно потому, что не могли постичь такого святотатства. Мистеръ Дайсъ покачалъ головой и испустилъ вздохъ сожалѣнія. Сэтъ Ватльсъ всплеснулъ руками, устремилъ глаза въ потолокъ и произнесъ хриплымъ голосомъ: — придетъ еще время! — Мистриссъ Меррифильдъ не могла запомнить ни одной фразы, относившейся до настоящаго случая: послѣ таинственной игры на фортепьяно она уже третій разъ отирала слезы.

Мистриссъ Вальдо смотрѣла на мужа съ улыбкой, которая говорила ему: — я знаю, ты всегда заставишь ихъ молчать, когда вздумаешь показать свою силу. — Потомъ, вставъ съ мѣста, она сказала вслухъ: — Дѣйствительно, атмосфера теперь взволнована. Воротимтесь же къ нашей настоящей, дѣйствительной жизни, которая, какъ вамъ угодно, все-таки очень хороша для всякаго, кто имѣетъ здоровье, друзей и спокойный духъ.

Мистеръ Меррифильдъ что-то прошепталъ женѣ, и та сейчасъ же удалилась на кухню.

— Пожалуйста, не уходите, сказалъ онъ гостямъ, которые вышли изъ-за стола: — прежде, чѣмъ вы пуститесь въ путь, мы должны васъ обогрѣть.

— Возможно ли это? неужели пуншъ изъ виски? вполголоса спросилъ Вудбьюри, обращаясь къ мистриссъ Вальдо.

— Тс! одинъ намекъ на подобную вещь погубитъ васъ, если узнаютъ о немъ, отвѣчала мистриссъ Вальдо.

Спустя нѣсколько минутъ, мистриссъ Меррифильдъ воротилась въ комнату, за ней слѣдовала дѣвушка-негритянка, съ подносомъ въ рукахъ, на которомъ стояло нѣсколько испускавшихъ паръ тарелокъ. Это были куски пирога съ говядиной, réchauffée, довольно вкуснаго, хотя за отсутствіемъ вина и тяжелаго. Мистриссъ Меррифильдъ цѣлый день серьезно думала о томъ, чтобы угостить гостей кофеемъ; но такъ какъ она вполнѣ была убѣждена въ зловредномъ свойствѣ этого питья, то и рѣшила, что предложить его другимъ было бы такимъ же преступленіемъ, какъ если бы она пила его сама. Вслѣдствіе этого, гости, вмѣсто кофе, получили стаканы горячаго лимонада, который невольно заставлялъ Вудбьюри думать, что онъ страдаетъ грипомъ.

Мистеръ Дайсъ, ловко умѣвшій держать лѣвую сторону лица къ свѣчѣ, скушалъ свою порцію съ большимъ аппетитомъ. Окончивъ на этотъ день свои духовныя занятія, онъ съ жадностью возвратился къ предметамъ міра сего, и объявивъ себя защитникомъ животной пищи, вступилъ въ диспутъ съ Сэтомъ Ватльсомъ, который принадлежалъ къ потребителямъ пищи растительной. Онъ позволилъ себѣ выражать мнѣнія, столь неблагопріятныя для общества воздержанія, что нѣкоторые изъ его слушателей пришли бы въ ужасъ, если бы онъ не основывалъ ихъ, подобно большей части своихъ мнѣній, на сношеніяхъ своихъ съ міромъ духовъ.

Въ то время, какъ гости надѣвали въ пріемной теплыя платья, Вудбьюри подслушалъ, какъ мистриссъ Вальдо бѣгло замѣтила своему мужу: — Я такъ рада, что ты высказалъ свое мнѣніе.

— Я тоже должна поблагодарить васъ, мистеръ Вальдо, сказала Ханна Торстонъ. — Мнѣ кажется, никому не слѣдуетъ слишкомъ охотно и довѣрчиво высказывать все столь новое и странное. Ради истины, которою мы уже обладаемъ, необходимо быть осторожными.

— Теперь моя очередь поблагодарить васъ, миссъ Торстонъ, весело прибавилъ Вудбьюри, когда они вышли на холодный ночной воздухъ.

Ханна поняла его. Съ минуту времени обычный антагонизмъ напоминалъ о себѣ, но съ помощію большаго усилія она преодолѣла его. Ночь скрывала ея лицо; ея голосъ по прежнему былъ ровный и пріятный, когда она отвѣтила: — я рада, что мы хоть въ одномъ предметѣ соглашаемся.

— О, ихъ весьма много, увѣряю васъ, воскликнулъ онъ, съ непринужденностью, которая непріятно поразила Ханну; но почему — она не знала сама. — Если бы можно было отнять отъ васъ избытокъ усердія и пополнить у меня его недостатокъ, мы въ скоромъ времени стали бы смотрѣть на предметы одинаково.

— Да развѣ въ человѣкѣ можетъ быть избытокъ усердія? спросила Ханна.

— Положительно можетъ. Въ этикѣ, какъ и во всемъ другомъ, находятся относительныя достоинства. Вы не будете вытаскивать гвоздику съ тѣмъ же серьезнымъ приложеніемъ силы, какое бы вы употребили, вытаскивая ведро изъ колодца. Однако, мистриссъ Вальдо дожидается. Доброй ночи.

Вудбьюри помогъ ей сѣсть въ сани, лошади тронулись, и Ханна уѣхала, не успѣвъ даже подумать о томъ, что онъ намѣренъ былъ сказать. Впрочемъ, слова были слишкомъ странны, чтобы ихъ можно было позабыть.

Явился Бютъ, и Вудбьюри занялъ въ саняхъ мѣсто подлѣ него. Дикъ становился совсѣмъ другимъ конемъ, когда голову его поворачивали къ дому; колокольчики мѣрно и весело звенѣли въ то время, когда Дикъ бѣжалъ по долинѣ прямо противъ вѣтра. Взошедшая луна проглядывала сквозь облака, и на небѣ видны были двѣ или три звѣздочки. Ночь была угрюмая, печальная; въ ея присутствіи заботы и удовольствія дня становились неясными грезами. Вудбьюри, съ чувствомъ глубокаго негодованія, припоминалъ событія вечера. — Пусть лучше, говорилъ онъ про себя: — домъ для души будетъ находиться въ волканическихъ кольцахъ вонъ той безплодной луны, гдѣ она могла бы наслаждаться спокойствіемъ и уединеніемъ, которымъ располагала въ этой жизни, нежели на самой лучшей звѣздѣ во всей вселенной, откуда ее будетъ вызывать всякій шарлатанъ, который осмѣливается въ фиглярствѣ своему касаться самыхъ священныхъ предметовъ.

Углубленный въ эти размышленія, Вудбьюри не замѣчалъ съ самаго начала отрывистыхъ полу сдержанныхъ порывовъ смѣха, которымъ Бютъ предавался отъ времени до времени. Не въ силахъ болѣе наслаждаться сыгранной имъ вечеромъ шуткой, не подѣлившись съ другими, Бютъ наконецъ сказалъ:

— Когда вы посмотрѣли на меня, мистеръ Максъ, я чуть-чуть не расхохотался. Въ жизнь мою не удавалось мнѣ сыграть такой потѣшной штуки.

— Какой же? спросилъ Вудбьюри.

— Пожалуйста, только никому не говорите, — вѣдь это сдѣлалъ я.

— Ты?

— Да; ха! ха! ха! А онъ вовсе и не подозрѣваетъ.

— Бютъ, неужели ты ударилъ его въ лицо?

— Избави Боже! нѣтъ! Всѣ эти постукиванья и удары въ теченіе вечера онъ дѣлалъ самъ; мнѣ и пришло въ голову перехитрить его. Я догадывался, что они будутъ вызывать духъ Анжелнны поиграть на фортепьяно, какъ это было въ прошедшій разъ. Вотъ и думаю я: мнѣ извѣстно, какъ это дѣлается, дай же покажу и другимъ. Поэтому, прежде чѣмъ войти въ комнату, я зашелъ на кухню и сталъ у очага, какъ будто согрѣть ноги. Между тѣмъ, когда никто не смотрѣлъ на меня, я запустилъ въ трубу лѣвую руку и натеръ ее мягкой сажей. Послѣ того пришелъ въ комнату, нарочно сѣлъ въ уголъ и держалъ лѣвую руку за стуломъ, пока не вынесли свѣчи. Теперь, думаю, время, — и въ мигъ подскочилъ къ фортепьянамъ, зная, что если и услышатъ шорохъ, то подумаютъ, что это призракъ, и тихонько натеръ лѣвой рукой черные клавиши. Самъ я не смѣлъ ударить по нимъ, но думаю себѣ, кто нибудь подойдетъ и останется доволенъ. И что же, мистеръ Максъ? когда внесли свѣчу, онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, по прежнему сидѣлъ торжественно, но съ подбитымъ глазомъ, — ха, ха, ха! Нельзя было видѣть его руки; онъ сжалъ ее въ кулакъ и держалъ подъ столомъ.

Вудбьюри сначала хохоталъ отъ души, но вскорѣ смѣхъ уступилъ мѣсто негодованію, при мысли о такомъ дерзкомъ обманѣ.

— Почему же ты не обличилъ этого негодяя? спросилъ онъ Бюта.

— О! какая же изъ этого польза? Кто вѣритъ ему, тотъ не меньше будетъ вѣрить, если бы даже своими глазами увидѣлъ его за фортепьяно. Я не хочу совать головы своей въ гнѣздо шершней: ужалить-то меня ужалятъ, а меду не достанешь.

Съ этимъ мудрымъ замѣчаніемъ Бютъ подъѣхалъ къ дверямъ Лэйксайда.

ГЛАВА X.

ВЪ КОТОРОЙ МЫ СЛУШАЕМЪ ИНТЕРЕСНЫЙ РАЗСКАЗЪ.

Зима проходила, медленно для жителей Птолеми, быстро и пріятно для владѣльца Лэйксайда, который изъ постояннаго холода пилъ жизнь, дѣятельность и веселое настроеніе духа. Каждый день, пока держался снѣгъ, сани его можно было видѣть на той или другой дорогѣ. Дикъ оказался совершенно несоотвѣтствующимъ его нуждамъ, и потому онъ поступилъ во всегдашнее владѣніе Бюта, а мѣсто Дика занялъ отличный бѣгунъ съ конюшенъ Фэирлама въ Птолеми. Поѣздки Вудбьюри простирались не только до Анакреона и сосѣдней съ нимъ деревеньки Неро-Корнерсъ, — премиленькаго мѣстечка, совершенно скрытаго изъ виду въ глубокомъ оврагѣ возвышенной мѣстности, — но часто до Тиберія, который, будучи расположенъ на вѣтви центральной нью-йоркской желѣзной дороги, считалъ себя въ своемъ родѣ столицей. Жители его особенно гордились двумя главными улицами, на которыхъ дома плотно жались другъ къ другу; огромныя каменныя зданія, съ различными чугунными украшеніями, гордо высились между одноэтажными деревянными домами, и какъ будто говорили провинціаламъ, проѣзжавшимъ въ рыночные дни: — смотрите и любуйтесь, — вотъ это городъ!

Фермеры вокругъ Птолеми, державшіеся того мнѣнія, что мужчина, рожденный въ большомъ городѣ, незнакомый ни съ сельскимъ хозяйствомъ, ни съ какимъ либо другимъ механическимъ трудомъ, долженъ быть человѣкъ хилый, слабый, изнѣженный, — не мало удивлялись дѣятельности Вудбьюри и его способности переносить рѣзкія перемѣны воздуха. Многіе не разъ встрѣчали его занесеннаго снѣгомъ, когда онъ скакалъ на своемъ бѣгунѣ прямо противъ жестокаго сѣверо-восточнаго вѣтра и весело распѣвалъ, какъ будто такое состояніе погоды ему нравилось! Замѣчено было также, что здоровый румянецъ согналъ съ его щекъ индійскій загаръ, и что лѣнивое, равнодушное выраженіе, которое заставило съ самаго начала говорить: «у него сонные глаза», совершенно исчезло изъ этихъ органовъ, какъ будто съ нихъ была сдернута завѣса, и они сдѣлались живыми, свѣтлыми, выразительными. Обычное спокойствіе въ его манерахъ болѣе уже не производило на жителей впечатлѣнія, какъ нѣчто чужеземное и непріятное; общее чувство къ нему, не смотря на нападенія мистера Грэйндля и замѣчанія Сэта Ватльса, было почтительное и дружелюбное. Бютъ, давно сдѣлавшійся фаворитомъ между жителями, не позволялъ сказать слова противъ своего господина, и зашелъ такъ далеко, что схватилъ одного почтеннаго человѣка за воротъ, въ устричной лавкѣ, подъ птолемійской гостинницей, за то, что онъ назвалъ Вудбьюри «выскочкой-аристократомъ».

Часть жизни человѣка, зависящей отъ его физическаго темперамента, относительно Вудбьюри, оставалась, повидимому, неподвижною въ теченіе его пребыванія за границею. Сбросивъ съ себя тропическое онѣмѣніе организма, онъ, при внезапномъ оживленіи своихъ чувствъ, сдѣлался десятью годами моложе. Тоненькая кожица юности, пронизанная болѣе нѣжными нервами, принимающими каждое прикосновеніе зрѣющаго существованія за удовольствіе, была частію возстановлена. Уныніе, порожденное тяжелымъ опытомъ, пренебреженіе, оставленное встрѣчами съ людскою низостью и эгоизмомъ, полупрезрительное сожалѣніе, возбуждаемое гордостью мелкихъ умовъ, — всѣ эти отличительныя черты его натуры, впечатлѣнныя на ней въ то время, когда она была еще совсѣмъ мягкая, теперь до того укрѣпились въ ней, что искоренить ихъ было бы трудно, — впрочемъ, на время онѣ были прикрыты пылкимъ стремленіемъ къ внѣшнимъ впечатлѣніямъ. Его манеры утратили свою прежнюю угрюмость, которая проглядывала даже въ минуты самаго спокойнаго и игриваго настроенія духа; онъ сдѣлался веселъ, шутливъ и насмѣшливъ, сдѣлался душою кружковъ, въ которыхъ обращался. Какъ владѣльцу Лэйксайда, ему, безъ всякаго сомнѣнія, открыты были всѣ кружки, но онъ вскорѣ открылъ себѣ общество по душѣ и выбралъ его, не обращая вниманія на господствовавшія въ Птолеми правила. Въ Птолеми не существовало того мнѣнія, по которому бы могло образоваться одно цѣлое общество; поэтому жители раздѣлились на маленькіе кружки, основаніемъ которыхъ служили или зажиточность, или религіозныя воззрѣнія членовъ этихъ кружковъ; отсюда происходили соперничество, ревность и зависть, которыя успѣло подавить на нѣкоторое время большое швейное общество. Вудбьюри скоро замѣтилъ этотъ фактъ, и съ перваго же раза рѣшился сохранить свою общественную независимость. Ни одинъ изъ кружковъ не могъ пожаловаться на пренебреженіе къ нему Вудбьюри, ни одинъ изъ нихъ не могъ заявить права на исключительное обладаніе имъ. Два раза на одной недѣлѣ онъ пилъ чай у высокопочтеннаго Самюеля Стэйльза, и сердце миссъ Легранъ, свояченицы этого священника, начинало уже волноваться темными, неопредѣленными надеждами, но спустя нѣсколько дней, онъ провожалъ дѣвицъ Смитъ (изъ секты баптистовъ) на пикникъ до города Атауга, а въ слѣдующее воскресенье видѣли, какъ онъ входилъ въ церковь киммерійцевъ.

Между нимъ и мистеромъ и мистриссъ Вальдо образовалась искренняя дружба. Этотъ священникъ и его жена обладали, вмѣстѣ съ Вудбьюри, здравымъ смысломъ, который, не смотря на упорное отъединеніе ихъ секты, дѣлалъ ихъ терпимыми. Они не имѣли желанія обращать жизнь въ школу диспутовъ, и могли выслушивать противныя мнѣнія, случайно выражаемыя во время разговора, не принимая ихъ за вызовъ на бой. Поэтому Вудбьюри, во время визитовъ своихъ, не находилъ болѣе пріятнаго дома; прямодушіе, съ какимъ онъ заявлялъ иногда свои требованія на ихъ гостепріимство, было чисто братское, такъ что мистеръ Вальдо нерѣдко говорилъ своей женѣ, что это выражало его идею о христіанскомъ обществѣ. Боюсь оскорбить репутацію мистера Вальдо, по долженъ сказать, что въ его мнѣніи Вудбьюри былъ послѣдній человѣкъ, котораго бы онъ рѣшился выбрать для обращенія въ свою вѣру.

Однажды вечеромъ, въ мартѣ мѣсяцѣ, когда снѣгъ началъ уже сбѣгать съ длинной горы, тянувшейся отъ восточной долины къ Лейксайду, въ гостиной мистриссъ Вальдо случайно собралось маленькое общество. Послѣ того, какъ базаръ доставилъ ей возможность оклеить стѣны дешевыми зелеными шпалерами, и замѣнить грубымъ ковромъ, тоже зеленаго цвѣта, какія-то старыя останки ковра, которые она перенесла въ свою спальню, гостиная приняла веселенькій видъ. Правда, диванъ и стулья, покрытые волосяной матеріей, служили очень долго, но они были способны служить еще дольше; желѣзная печка разливала по комнатѣ пріятную теплоту, и единственное сокровище пасторскаго дома, мелодеонъ, исправлявшій по воскресеньямъ должность органа, находился въ отличномъ порядкѣ. Ханна Торстонъ подарила вазу съ большимъ вкусомъ расположенныхъ цвѣтовъ и растеній, которая принудила мистриссъ Вальдо купить у странствующаго итальянца крагштейнъ. Съ трудомъ могла она удѣлить на эту покупку полдоллара; это все бы еще ничего; но большая часть женщинъ, принадлежавшихъ къ конгрегаціи мужа, увидѣвъ такую роскошь, покачивали головами и бормотали: тщеславіе, тщеславіе! Впрочемъ, такое маленькое самоотверженіе въ хозяйствѣ мистриссъ Вальдо, котораго, кромѣ ея, никто не зналъ, примиряло этотъ поступокъ съ ея совѣстью. Вудбьюри привезъ ей изъ Нью-Йорка гравюру Ари Шеффера «Christus Consolator», которая не только доставила ей величайшее удовольствіе, но и оказала совершенно неожиданную услугу. Она была повѣшена противъ вазы, и такимъ образомъ въ глазахъ киммерійскихъ посѣтителей вполнѣ уравновѣшивала воображаемое тщеславіе. Они видѣли тутъ желаніе произвести моральное впечатлѣніе; а это обстоятельство положило конецъ замѣчаніямъ, которыя могли бы распространиться далеко и широко.

Мы сказали, что общество собралось въ гостиной мистриссъ Вальдо случайно, но это было не совсѣмъ такъ. Ханну Торстонъ хозяйка дома пригласила на чай, а Вудбьюри былъ приглашенъ мистеромъ Вальдо, который встрѣтилъ его на одной изъ улицъ Птолеми. Такое стеченіе обстоятельствъ, совершенно не преднамѣренное, было какъ нельзя болѣе пріятно для хозяина и хозяйки дома, которые, отъ души любя этихъ двухъ гостей, не обращали вниманія на очевидное предубѣжденіе одной и равнодушіе другаго. Мистриссъ Вальдо давно уже отказалась отъ надежды видѣть эти два существа притянутыми другъ къ другу, съ помощію взаимнаго магнетизма; ужь если не могло состояться entente d’amour, то она желала теперь только одного — чтобы образовалось entente cordiale. При этомъ случаѣ гости держали себя такъ далеко другъ отъ друга, оказывали другъ другу такую холодную любезность, что, если бы Ханна Торстонъ была другая женщина, мистриссъ Вальдо заподозрила бы въ ней существованіе нескончаемой вражды.

Послѣ чаю явились мистеръ и мистриссъ Меррифильдъ. Они пріѣхали въ Птолеми послушать рѣчь Абирама Стокса, замѣчательнаго оратора въ дѣлѣ воздержанія, который, однако, не пріѣхалъ. Вслѣдъ за ними пожаловалъ Сэтъ Ватльсъ, повидимому случайно, по въ сущности — умышленно. Онъ узналъ, гдѣ Ханна намѣревалась провести вечеръ, отъ маленькой служанки вдовы Торстонъ, которую остановилъ, когда она вышла изъ церкви, и нисколько не посовѣстился навязаться въ гости. Самодовольствіе его было однакоже нарушено присутствіемъ Вудбьюри, и онъ въ умѣ своемъ положилъ непремѣнно въ этотъ вечеръ совершить надъ нимъ окончательное пораженіе.

Его жертва, однакоже, находилась въ необыкновенно веселомъ настроеніи духа, такъ что каждая стрѣла, пущенная негодующимъ Сэтомъ, улетала отъ цѣли далеко въ сторону. Вудбьюри присоединился къ порицанію торговли опіумомъ; уничтожалъ въ прахъ такіе пороки, какъ гордость, лицемѣріе и самолюбіе; съ отвращеніемъ смотрѣлъ на невоздержаніе, ненавидѣлъ угнетеніе и прославлялъ свободу. Но онъ постоянно подводилъ разговоръ подъ тонъ игриваго юмора, отъ души поддерживаемаго хозяйкой дома, которая въ глазахъ своихъ друзей-реформаторовъ имѣла только тотъ недостатокъ, что не любила серьезныхъ разсужденій. Сэтъ, окончательно истощивъ запасъ стрѣлъ въ своемъ колчанѣ, началъ нападать на развращающее вліяніе большихъ городовъ.

— Время, кажется, оставить это нелѣпое предубѣжденіе, сказалъ Вудбьюри. — Всякій повторяетъ за бѣднымъ, старымъ Куперомъ: «Богъ создалъ государство, а человѣкъ создалъ городъ»; слѣдовательно, одно творчество — божественное, а другое — ему противоположное. Какъ будто Богъ не принималъ никакого участія въ томъ человѣческомъ разумѣ и въ тѣхъ человѣческихъ наклонностяхъ, изъ которыхъ проистекаютъ искусства, открытія и другіе различные предметы, содѣйствующіе образованію общества! какъ будто человѣкъ не принималъ участія въ томъ, чтобы сдѣлать природу пріятною и привлекательною для насъ!

— Города созданы самолюбіемъ человѣка, вскричалъ Сэтъ съ надменнымъ видомъ.

— А фермы, значитъ, его благотворительностію, возразилъ Вудбьюри, захохотавъ. — Ваши реформаторы всего менѣе могутъ жаловаться на города. Зародышемъ общества воздержанія былъ Балтиморъ, а общества аболиціонистовъ — Бостонъ.

— Это еще ничего не доказываетъ; и въ Содомѣ былъ одинъ праведный человѣкъ! воскликнулъ Сэтъ, рѣшившись не уступать. — Впрочемъ, само собою разумѣется, люди, считающіе моду важнѣе принципа, всегда будутъ восхищаться городскою жизнью.

— Да, это мода, прибавила мистриссъ Меррифильдъ, находившаяся въ тотъ вечеръ въ необыкновенно раздражительномъ состояніи: — мода всегда ставила преграды эмансипаціи женщины. Мода есть узы, которыми она сковывается и становится рабою мужчины. Можетъ ли она знать свои права, когда ее воспитываютъ какъ ребенка и заставляютъ вѣрить, что наряды — ея назначеніе, ея судьба.

— Если бы вы были знакомы съ большими городами, мистриссъ Меррифильдъ, сказалъ Вудбьюри: — вы бы убѣдились, что въ нихъ общественная независимость всего болѣе доступна. Мода также строго соблюдается въ Птолеми, какъ и въ Нью-Йоркѣ, а между готтентотами и нѣкоторыми индійцами еще строже. Этого мало; мода положительно необходима для того, чтобы помѣшать намъ впасть въ хаосъ. Положимъ, что ея не существуетъ, — тогда, можетъ быть, вы и мистеръ Меррифильдъ жили бы въ палаткахъ, одѣтые въ восточные костюмы, мистеръ Вальдо въ перьяхъ и весь выкрашенный, какъ дѣлаютъ дикіе, отправляясь на войну, говорилъ бы проповѣдь миссъ Торстонъ, закованной въ стальную броню, мистеръ Ватльсъ сидѣлъ бы съ китайской косичкой и вѣеромъ, а я въ огромномъ напудренномъ парикѣ и въ пышныхъ манжетахъ.

Задушевный смѣхъ, послѣдовавшій за этими словами, не угомонилъ Сэта Ватльса.

— Предметъ этотъ вовсе не идетъ для шутокъ, воскликнулъ онъ. — Вы не можете отвергать, что мода портитъ сердце и уничтожаетъ всѣ лучшія побужденія человѣческой натуры.

— Положительно отрицаю, отвѣчалъ Вудбьюри, необыкновенное терпѣніе котораго почти совершенно истощилось. — Всѣ поверхностные и необдуманные доводы, не исключая и вашихъ, заключаютъ въ себѣ много ложнаго и нелѣпаго. Основаніе характера лежитъ глубже наружныхъ привычекъ. Благородство мужчины, добродѣтель женщины, истинное человѣколюбіе въ нихъ обоихъ нисколько не страдаютъ отъ покроя, или цвѣта ихъ платья. Если человѣческая раса такъ легко развращается, какъ другіе могутъ заключить изъ вашихъ доводовъ, то какимъ же образомъ вы можете надѣяться на выполненіе плановъ вашей реформы?

— Я не могла бы надѣяться, возразила мистриссъ Меррифильдъ: — если бы положилась только на женщинъ, поклоняющихся Молоху моды. Будь я благороднѣйшая и умнѣйшая женщина, онѣ вздернули бы носъ передо мной, если бы я не жила въ Пятой Аллеѣ.

На лицѣ Вудбьюри отразилась та пріятная и вмѣстѣ съ тѣмъ серьезная улыбка, которая является у насъ, когда, при открытіи какой нибудь забытой книги, васъ поражаетъ и видъ я запахъ увядшей розы. Въ его голосѣ тоже сдѣлалась перемѣна. Внезапно пробудившееся въ немъ какое-то воспоминаніе совершенно изгладило изъ его ума тему настоящаго спора.

— Странно, сказалъ онъ, протяжно и обращаясь скорѣе къ мистриссъ Вальдо, нежели къ мистриссъ Меррифильдъ: — какимъ образомъ новая жизнь, подобно моей жизни въ Индіи, можетъ заглушить въ памяти человѣка, что происходило до нея. Въ настоящую минуту, мнѣ вдругъ пришелъ на память, ясно, какъ день, любопытный эпизодъ изъ моей юности, — я удивляюсь, какимъ образомъ я могъ забыть его. Мистриссъ Меррифильдъ, не позволите ли вы мнѣ, вмѣсто возраженія, разсказать вамъ эту исторійку? Можетъ статься, она будетъ служить и отвѣтомъ и разсказомъ, но если вы не желаете принять ее въ этомъ видѣ, то я сказалъ мое послѣднее слово.

— Пожалуйста разскажите, во всякомъ случаѣ, воскликнула мистриссъ Вальдо.

Вудбьюри посмотрѣлъ кругомъ. Ханна Торстонъ, встрѣтивъ его вопросительный взглядъ, молча кивнула головой. Сэтъ сидѣлъ угрюмый, и не сдѣлалъ никакого знака.

— Почему же и не выслушать, отвѣчала мистриссъ Меррифильдъ.

— Почему же и мнѣ, какъ говорится, не послушать, прибавилъ ея мужъ.

Получивъ такое одобреніе, Вудбьюри началъ:

— Это случилось послѣ смерти моего отца и передъ отъѣздомъ моимъ изъ Нью-Йорка въ Калькутту. Когда мой отецъ умеръ, мнѣ не было еще двадцати лѣтъ; его банкрутство оставило меня безъ пенни, въ ту пору жизни, когда подобное положеніе ощущается всего сильнѣе. Относительно меня оно было хуже обыкновеннаго, какъ по неожиданности, такъ и потому, что мое воспитаніе нисколько не приготовило меня къ такому положенію. Все было продано — домъ, мебель, библіотека и даже тѣ бездѣлушки, разставаться съ которыми всего тяжелѣе. Спасено было только нѣсколько сувенировъ моей матери, а одинъ изъ друзей нашего дома купилъ и подарилъ мнѣ отцовскіе часы. Зять мой не въ состояніи былъ помочь мнѣ, ему самому грозило разореніе. Предпринявъ поѣздку въ Нью-Орлеанъ, въ надеждѣ поправиться немного какой нибудь смѣлой и счастливой спекуляціей, онъ отправилъ мою сестру и дѣтей въ скромную Нью-Джерзейскую деревушку. Такимъ образомъ, спустя недѣлю послѣ похоронъ отца, я увидѣлъ себя одинокимъ, бѣднымъ и безпріютнымъ. Это было въ 1837 году, когда страшный финансовый трескъ начиналъ громовыми ударами раздаваться въ ушахъ торговыхъ людей. Друзьямъ покойнаго отца было не до меня, собственные интересы ихъ поглощали все ихъ вниманіе. Это былъ не единственный случай несчастія; весьма скоро примѣры, одинаково жестокіе, начали повторяться со всѣхъ сторонъ.

— Не смотря на то, меня не допустили сдѣлаться негодяемъ. Мнѣ достали мѣсто писца съ жалованьемъ по двѣсти пятидесяти доллеровъ въ годъ. Дѣла я вовсе не зналъ; отецъ мой желалъ, чтобы я, по окончаніи курса въ коллегіи, занялся изученіемъ законовъ, и при томъ же характеръ мой вовсе не былъ приспособленъ къ коммерческой жизни. Жалованье, при всей его незначительности, вполнѣ равнялось моимъ заслугамъ, и на мои нужды было бы достаточно, еслибы пришлось получать его пунктуально. Но хозяинъ мой, только-только что увернувшійся отъ разоренія во время кризиса, часто не имѣлъ возможности платить мнѣ и моимъ сослуживцамъ мѣсячное жалованье, и я, не имѣвши ровно ничего въ запасѣ, находился иногда въ самомъ затруднительномъ положеніи. Нынѣшней зимой я часто слышалъ похвалы, отдаваемыя растительной пищѣ. Я имѣю нѣкоторое право высказать свое мнѣніе но этому предмету, потому что приходилось дѣлать опыты мѣсяца по два сряду, и долженъ сознаться — они мнѣ не удавались.

— Я былъ слишкомъ гордъ, чтобы просить денегъ въ долгъ и кромѣ того чрезвычайно самолюбивъ: мнѣ не хотѣлось, чтобы мое положеніе сдѣлалось извѣстнымъ. Домъ, въ которомъ я занялъ квартиру съ готовымъ столомъ, сдѣлался для меня непріятнымъ, потому что утромъ по субботамъ у меня не всегда оказывались наличныя деньги. Кромѣ того, это было дешевое мѣсто, его содержала старушка съ двумя сантиментальными дочерьми, которыя носили букли, и отъ которыхъ всегда пахло сассафрасовымъ мыломъ. Вообще было много причинъ, понятныхъ для васъ безъ моего объясненія, почему мое житье въ этомъ домѣ сдѣлалось, наконецъ, невыносимымъ. Случайно я открылъ, что у хозяина угловой лавочки въ Бовери была надъ кладовой пустая комната, съ отдѣльнымъ входомъ съ переулка, и что онъ могъ уступить ее мнѣ дешево съ самой необходимой мебелью. Мы скоро сговорились съ нимъ. Комната и мебель стоили мнѣ доллеръ въ недѣлю, относительно пищи нужно было соображаться со средствами. Обыкновенныя съѣстныя лавки доставляли мнѣ отъ времени до времени обѣдъ, но чаще всего я покупалъ въ булочной хлѣбъ, а изъ водопровода на заднемъ дворѣ наполнялъ свой кувшинъ чистой водой. Я держалъ себя такъ независимо, что могъ выбрать себѣ товарищей и установить личныя привычки, но увѣряю васъ, никогда не мылъ лица сассафрасовымъ мыломъ.

Мистриссъ Вальдо отъ души захохотала, а мистриссъ Меррифильдъ весьма наивно замѣтила: — почему же? для кожи это очень хорошее мыло.

— Между тѣмъ, продолжалъ Вудбьюри: — я старался поддерживать сношенія съ кружкомъ, въ которомъ обращался мой отецъ, и который въ то время назывался «фэшенэбельнымъ». Правда, для нѣкоторыхъ семействъ мои посѣщенія становились въ тягость, чего я, при своей излишней деликатности, не могъ не замѣтить. Дочерямъ, очевидно было наказано не изъявлять мнѣ слишкомъ большаго сочувствія. Съ другой стороны, я сдѣлалъ новыя и пріятныя знакомства съ людьми, занимавшими въ обществѣ одинаковое положеніе и оказывавшими мнѣ любезное и великодушное вниманіе, котораго я никогда не забуду. Дѣйствительно, уваженію, которое я могу показывать въ моемъ обращеніи съ другими, я научился отъ этихъ семействъ. Мистеръ Вальдо, можете догадаться, какіе это были люди: стоитъ только представить себѣ, какъ бы стали вы обращаться со мной, если бы я вдругъ лишился своего состоянія.

— Такъ я прожилъ годъ, или около года, когда случилось главное событіе моего разсказа. Въ кружкѣ, гдѣ я принятъ былъ, какъ родной, находились два или три богатые холостяка, имѣвшіе прекрасные дома вблизи улицы Бликкеръ (тогда еще тамъ не было Пятой Аллеи). Эти джентльмены въ теченіе зимы, какъ и слѣдуетъ, давали вечера и такъ заботились о томъ, чтобы сдѣлать ихъ пріятными для молоденькихъ дамъ, что въ теченіе сезона они были самыми замѣчательными. При этихъ случаяхъ собраніе было небольшое и избранное, для большаго приличія приглашались двѣ или три замужнія четы; мнѣ кажется, не бывало другаго общества веселѣе, радостнѣе и непринужденнѣе этого. На послѣднемъ собраніи хозяинъ дома заключилъ вечеръ великолѣпнымъ ужиномъ, которымъ мы могли насладиться вполнѣ. Съ своей стороны, я не жаловалъ подобныхъ ужиновъ. Тутъ были пѣсни, тосты и шутки самаго невиннаго и блистательнаго свойства. Наконецъ, одна изъ молоденькихъ лэди, съ видомъ отчаянія сказала: — и такъ, конецъ нашимъ холостымъ вечерамъ. Какая жалость! Я готова пожелать, чтобы всѣ другіе джентльмены оставались для насъ холостыми. Вы вѣрно чувствуете, что не можете доставить вамъ такихъ очаровательныхъ вечеровъ, какъ этотъ. — Неужели въ самомъ дѣлѣ больше нѣтъ холостяковъ? воскликнула миссъ Реминтонъ, высокая красивая дѣвица, сидѣвшая напротивъ меня. Не можетъ бытъ. Въ такомъ случаѣ кто нибудь изъ женатыхъ долженъ для насъ нарушить клятву и на время заступить ихъ мѣсто.

— Одинъ изъ женатыхъ, окидывая взглядомъ сидѣвшихъ за столомъ, говорилъ: — позвольте сначала увѣриться, — дѣйствительно ли безъ насъ не обойдется. Белькнавъ, Мультонъ, Порксъ, — да… ахъ стопъ! стопъ! а вы и забыли Вудбьюри! — самъ онъ слишкомъ скроменъ, чтобы говорить за себя.

— Вудбьюри! Вудбьюри! закричали всѣ въ одинъ голосъ, и потомъ заговорили, что я непремѣнно долженъ дать имъ вечеръ. Я хотѣлъ было принять это за шутку и отдѣлаться смѣхомъ, но всѣ были въ слишкомъ веселомъ настроеніи, чтобы дѣйствительно обратить это въ шутку. Положеніе мое было въ высшей степени затруднительное, тѣмъ болѣе, что никто изъ общества не зналъ даже, гдѣ я жилъ. Письма ко мнѣ всегда адресовали въ контору моего хозяина. Кромѣ того, у меня за душой всего было пять долларовъ, и я положилъ себѣ за правило никогда не проживать своего жалованья ранѣе опредѣленнаго срока. Что мнѣ было дѣлать? Другіе гости, не зная причины моего смущенія, или не желая обратить на него вниманіе, считали уже это дѣло конченнымъ и начинали говорить о мѣстѣ, гдѣ долженъ быть вечеръ. Въ какомъ-то отчаяніи, я уже рѣшился было встать съ мѣста и бѣжать изъ дому, когда встрѣтилъ взглядъ миссъ Реминтонъ. Я увидѣлъ, что она поняла мое замѣшательство и хотѣла помочь мнѣ. Ея взглядъ говорилъ мнѣ: — приглашайте! Какая-то странная мысль блеснула въ моей головѣ, и я моментально пришелъ въ себя. Объявивъ собранію, что считаю за счастіе принять ихъ, я прибавилъ, что мой пріемъ будетъ совершенно соразмѣренъ съ моими средствами, какъ и пріемъ хозяина дома. Приглашеніе было сдѣлано и принято мѣстѣ, и тотчасъ же опредѣлили день.

— Но гдѣ же будетъ вечеръ? спросила одна изъ молоденькихъ лэди.

— Онъ дастъ намъ знать, сказала миссъ Реминтонъ, и прежде чѣмъ гости разошлись, она улучила минуту шепнуть мнѣ: — приходите ко мнѣ, и мы поговоримъ.

Я отправился къ ней на другой же вечеръ и откровенно объяснилъ мое положеніе и средства. Она была тремя-четырьмя годами старше меня, и въ добавокъ къ своей свѣтской опытности обладала такимъ здравымъ умомъ и доброй душой, что я вполнѣ могъ положиться на ея совѣтъ. Женщина съ меньшимъ тактомъ вызвалась бы помочь мнѣ, дѣло тѣмъ бы и кончилось. Она съ разу увидѣла, что лучше всего должно было сдѣлать, и мы весьма скоро условились относительно приготовленій. Нужно было все держать въ тайнѣ отъ приглашенныхъ гостей, которыхъ миссъ Реминтонъ рѣшилась мистифировать въ полное свое удовольствіе. Она увѣдомила ихъ. что вечеръ будетъ такой, подобнаго которому они ничего не видѣли, что мѣста вечера она не объявляетъ, но что въ назначенный вечеръ гости соберутся въ домѣ ея отца, — и при этомъ должны такъ одѣться, чтобы отдать полную справедливость моему гостепріимству. Любопытство всѣхъ возбуждено было до высшей степени; молва о предстоявшемъ вечерѣ разнеслась по городу, — многіе добивались присоединиться къ обществу, но было рѣшено, чтобы число гостей строго ограничивалось тѣми, кто присутствовалъ на послѣднемъ вечерѣ.

— Съ своей стороны я не дремалъ. Рядомъ съ моей квартирой была обширная комната, въ которой лавочникъ держалъ нѣкоторые изъ своихъ запасовъ. Эту комнату я совершенно очистилъ, оставивъ въ ней только бочонки и ящики. Лавочникъ честный, любезный человѣкъ, полагая, что я готовлю маленькую пирушку для кого нибудь къ моихъ родственниковъ, отдалъ всѣ принадлежности комнаты въ полное мое распоряженіе. Боченки и ящики я разставилъ по стѣнамъ и покрылъ ихъ грубой оберточной бумагой: они должны были замѣнить стулья и диваны. Въ одинъ изъ угловъ поставилъ я самый большой ящикъ, и на него боченокъ; это было мѣсто для единственнаго музыканта, престарѣлаго ирландца-скрипача, котораго я нанялъ, встрѣтивъ на улицѣ. Изъ Йорквиля я принесъ пукъ кедровыхъ вѣтокъ и украсилъ ими стѣны, а надъ каминомъ вывелъ изъ нихъ огромными буквами: Welcome! — милости просимъ. Занявъ двѣнадцать бутылокъ, я вставилъ въ нихъ двѣнадцать сальныхъ свѣчей, и расположилъ ихъ по комнатѣ на импровизованныхъ крагштейнахъ. Для своей комнаты, предназначенной замѣнять уборную для дамъ, я сдѣлалъ подсвѣчники изъ огромныхъ рѣпъ, какія только могъ найти на рынкѣ. Небольшія удобства, находившіяся въ моей комнатѣ, я нарочно устранилъ, и придумалъ замѣны самаго смѣшнаго рода. Я до такой степени заинтересовался приготовленіями и представленіемъ себѣ эффекта, какой они произведутъ, что съ такимъ же нетерпѣніемъ ждалъ наступленія вечера, съ какимъ ждали его гости.

— Девять часовъ былъ назначенный часъ. Минута въ минуту пять каретъ выѣхали изъ-за угла Бовери и одна за другой остановились у боковаго крыльца. Я сталъ у входа, въ бальномъ нарядѣ и бѣлыхъ перчаткахъ (вымытыхъ). Въ рукахъ у меня былъ подносъ и на нею столько свѣчей, вставленныхъ въ большія рѣпы, сколько было въ обществѣ джентльменовъ, которыхъ я и попросилъ взять по свѣчѣ и слѣдовать за мною. Дамы, великолѣпно одѣтыя въ шелкъ и кружева, шелестили по узкой лѣстницѣ своими платьями, не смѣя сказать слова отъ удивленія. Когда я отворилъ дверь моего салона, скрипачъ, посаженный почти подъ самый потолокъ, заскрипѣлъ: «привѣтствуемъ тебя, герой!» Эффектъ, — увѣряю васъ, былъ поразительный. Миссъ Реминтонъ дружески пожала мнѣ руку, восклицая: — «удивительно! — лучше этого вы ничего не могли сдѣлать». Само собою разумѣется, со всѣхъ сторонъ посыпались восклицанія восторга, — два-три лица, быть можетъ, вытянулись, но только на минуту. Шутка обнаружилась немедленно, и вечеръ начался той очаровательной непринужденностью, которой обыкновенно оканчиваются другіе вечера. Скрипачъ заигралъ шотландскій (весьма живой, національный танецъ), и нѣсколько паръ выступили на средину. Два пожилыхъ джентльмена были знакомы съ шотландскими и ирландскими танцами, а молоденькія лэди начали учиться имъ съ такимъ одушевленіемъ, что сердце въ старомъ музыкантѣ замирало отъ восторга. Роскошныя шелковыя платья развѣвались по комнатѣ подъ хриплые, но веселые звуки, или покоились, въ интервалѣ, на боченкахъ лавочника; у одной изъ дамъ оборвалась нитка жемчугу, — который и укатился въ каминъ. Спустя нѣсколько времени, въ комнату вошелъ сынъ лавочника, съ большой рыночной корзиной на рукѣ, заключавшей въ себѣ разное пирожное, изюмъ и миндаль. Его, то и дѣло, подзывали къ себѣ, тѣмъ болѣе, что тарелокъ у меня не было. Наконецъ рѣшено было — поставить корзину на боченокъ, обративъ его въ буфетъ; а мальчикъ, освободясь такимъ образомъ, принесъ лимонадъ въ сосудахъ всевозможныхъ видовъ. Я нарочно позаботился о томъ, чтобы они не были похожи другъ на друга. Тутъ были жестяныя кружки, глиняные кувшины, чайныя чашки, бокалы и даже склянки изъ подъ о-де-колона. Къ тому времени всѣ одушевились, и я не только чувствовалъ непринужденность, но даже торжествовалъ. Старикъ скрипачъ игралъ безпрерывно. Миссъ Реминтонъ спѣла подъ его аккомпанименъ «Изгнаніе Эрина», и старикъ расплакался. Мы говорили рѣчи, провозглашали тосты, разсказывали анекдоты, возобновляли старинныя игры, — гадали на картахъ (взятыхъ на прокатъ изъ сосѣдней пивной лавки); словомъ, веселью нашему не было границъ, — теченіе его не прерывалось ни на одну минуту.

— Наконецъ кому-то вздумалось взглянуть на часы. — Боже мой! воскликнулъ онъ: — три часа! — Дѣйствительно, было три часа! Прошло шесть часовъ, и никто этого не замѣтилъ! Дамы разорвали мой вензель Welcome, чтобъ имѣть вѣточку кедра на память этого вечера; нѣкоторыя унесли даже подсвѣчники изъ рѣпы. Массъ Реминтонъ смѣялась надъ ними. — Я бы никогда этого не сдѣлала, — сказала она мнѣ: рѣпа скоро портится. Гости единодушно объявили, что я задалъ имъ великолѣпный пиръ; про себя же скажу, что никто изъ нихъ не испытывалъ такого душевнаго наслажденія.

— Конечно, вы легко можете представить себѣ, что продѣлка эта въ скоромъ времени сдѣлалась извѣстна всему городу, и одна только твердость характера избавила меня отъ той популярности, которая, въ мои лѣта, вскружила бы мнѣ голову. Меня просили повторить этотъ балъ, чтобы и другіе могли принять въ немъ участіе, но я зналъ, что вся удача заключалась въ быстротѣ и непринужденности его назначенія и въ новизнѣ эффекта, которыми онъ сопровождался. Какъ бы то ни было, этому замѣчательному случаю я обязанъ своимъ послѣдующимъ благополучіемъ.

— Какъ же это было? — разскажите, пожалуете, спросилъ мистеръ Вальдо.

— До моего хозяина, какими-то путями, дошли слухи, что я задалъ великолѣпный пиръ; зная мои средства, и опасаясь, чтобы я по своей неопытности не надѣлалъ какихъ нибудь проказъ, онъ призвалъ меня къ себѣ въ кабинетъ, и весьма серьезно потребовалъ отъ меня объясненія моего поступка. Разумѣется, я разсказалъ ему всѣ обстоятельства, какъ они были на самомъ дѣлѣ: убѣдиться въ справедливости моего объясненія ему было весьма не трудно; — съ этого дня онъ принялъ во мнѣ живое участіе, которому я долженъ приписать успѣхъ въ моей жизни. Теперь позвольте сказать, если во всемъ этомъ есть какая нибудь мораль, то, полагаю, вы легко ее найдете. Если же нѣтъ, — то быть можетъ, вы, получивъ нѣкоторое развлеченіе, простите меня за то, что я такъ много наговорилъ вамъ о своей личности.

— Перестаньте пожалуста, — вашъ разсказъ очарователенъ; въ жизнь свою я ничего подобнаго не слышала, — восклицала мистриссъ Вальдо.

— Вашъ разсказъ показываетъ только, прервала мистриссъ Меррифильдъ: — до какой степени бываютъ несамостоятельны эти фешенебельныя женщины. Онѣ могутъ быть смѣлыми и независимыми ради удовольствія, но онѣ поражали бы ужасомъ, отваживаясь на такіе поступки ради принципа.

— Это едвали такъ, сказала Ханна Торстонъ, обращаясь къ мистриссъ Меррифилъдъ: — въ разсказѣ мистера Вудбьюри есть мораль, я я очень рада, что онъ намъ сообщилъ его.

Сетъ Ватльсъ, наперекоръ самому себѣ, былъ заинтересованъ и доволенъ, но не въ его натурѣ было сознаться въ этомъ. Онъ старался отыскать какую нибудь частицу разсказа, которую бы можно было окритиковать, когда въ комнату вошла миссъ Карри Дильвортъ, а вслѣдъ за ней Бютъ Вильсонъ, пріѣхавшій изъ Лэйксайда отвезти Вудбьюри домой.

— Мистеръ Максъ, вскричалъ онъ съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ въ лицѣ: — Алмазъ не хочетъ стоять одинъ; я долженъ выйти и держать его, пока вы приготовитесь.

— Въ такомъ случаѣ, я сейчасъ буду, сказалъ Вудбьюри и распростился съ обществомъ.

ГЛАВА XI.

ДВА ПРИЗНАНІЯ ВЪ ЛЮБВИ И ДВА НА НИХЪ ОТВѢТА.

Бютъ, въѣхавъ въ городъ и миновавъ коттеджъ вдовы Торстонъ, замѣтилъ, что изъ воротъ вышла неясная маленькая фигура. Хотя ночь была темная, и фигура такъ закутана, что невозможно было опредѣлить ея контура, но глаза Бюта отличались особенною остротою. Подобно скульптору, онъ видѣлъ уже статую въ грубой, неотесанной глыбѣ мрамора. Помогла ли ему въ этомъ походка фигуры, замѣтная по коротенькимъ скорымъ шагамъ и легкому переваливанью съ боку на бокъ, или случайный уклонъ на сторону того, что казалось ему головой, Бютъ, вѣроятно, не размыслилъ; но онъ тотчасъ осадилъ Алмаза, и крикнулъ: миссъ Карри!

— Ахъ! въ свою очередь вскрикнула испуганная фигура: — кто это?

Бютъ, прежде чѣмъ отвѣтить, осторожно подъѣхалъ къ досчатому тротуару, и потомъ сказалъ:

— Это я.

— О, Бютъ! — воскликнула миссъ Дильвортъ: — какъ вы испугали меня. Откуда вы ѣдете?

— Изъ дому. Я пріѣхалъ за мистеромъ Максомъ, — но торопиться еще не зачѣмъ. Миссъ Карри, не хотите ли немного прокатиться? Вы куда идете?

— Къ Вальдамъ.

— И я туда же; садитесь, я васъ подвезу.

Миссъ Дильвортъ, нисколько не задумываясь, сдѣлала съ тротуара шагъ въ сани и заняла свое мѣсто. Бютъ испытывалъ какое-то необыкновенно-пріятное чувство, ощущая такъ близко къ себѣ мягкую маленькую фигуру и сознавая, что одна и таже волчья полость разстилалась на ихъ, прикасающихся однѣ къ другимъ колѣняхъ. Правый бокъ миссъ Дильвортъ прижимался къ самому сердцу Бюта, оно забилось сильнѣе, разливая пріятную теплоту по всему его организму, такое близкое ея присутствіе возбуждало въ немъ невыразимый восторгъ, — онъ сожалѣлъ, что сани не были довольно узки, а то бы необходимость принудила его взять ее къ себѣ на колѣни. До пасторскаго дома оставалось меньше полумили, — Алмазъ пробѣжалъ бы ихъ въ двѣ минуты, — и тогда закрылись бы для Бюта двери рая.

— Нѣтъ; этому не бывать! воскликнулъ онъ, и вдругъ сдѣлалъ крутой поворотъ, рискуя даже опрокинуть сани.

— Что съ вами сдѣлалось? вскричала миссъ Дильвортъ, немного встревоженная этимъ маневромъ.

— Довезти васъ, Карри, до дому Вальдо, не значитъ еще прокатить, отвѣчалъ Бютъ. — Дорога чудесная, я сдѣлаю кругъ черезъ заливъ, въ долину, и потомъ на южную дорогу. Это займетъ не больше получаса, — времени еще довольно.

Миссъ Дильвортъ знала, что Бютъ гордился и былъ счастливъ, имѣя ее подлѣ себя, знала лучше, чѣмъ еслибы онъ вздумалъ выразить ей это. Ея тщеславіе удовлетворялось самымъ пріятнымъ образомъ санная ѣзда восхищала ее, и къ тому же, тутъ ничего не было дурного. Она бы не задумалась ни на секунду прокатиться съ Бютомъ по Птолеми среди бѣлаго дня; а теперь было слишкомъ темно, чтобы кто нибудь узналъ ихъ. Поэтому она спокойно покорилась тому, чего ни подъ какимъ видомъ нельзя назвать тяжелой участью.

Въ то время какъ они весело мчались по ложбинамъ восточнаго залива Атауга, проѣзжали мимо одинокихъ шептавшихся между собою вязовъ, мимо линій призрачной ольхи, окаймлявшей ручей, гдѣ воздухъ обвѣвалъ ихъ лица какимъ-то влажнымъ холодомъ, миссъ Дмльвортъ безпрестанно дрожала. Она прижалась немного плотнѣе къ Бюту, какъ будто хотѣла убѣдиться въ его присутствіи, и наконецъ оказала тихимъ голосомъ: — я бы не хотѣла быть здѣсь одна въ этотъ часъ.

Бѣдный Бютъ чувствовалъ, что пытка сердца становилась для него невыносимою. Миссъ Карри играла съ нимъ, и онъ самъ позволялъ ей играть, довольно долго. Онъ хотѣлъ предложить серьезный вопросъ и потребовать серьезнаго отвѣта. Онъ рѣшился сдѣлать это во что бы то ни стало, а между тѣмъ когда наступила самая удобная минута, его языкъ какъ будто онѣмѣлъ. Слова давно уже приготовлены въ его умѣ, — онъ заучилъ каждое слово, повторяя ихъ про себя сотни разъ, но теперь, какъ будто на губахъ его была крѣпкая повязка, мѣшавшая облечь эти слова въ звуки. Онъ взглянулъ на досчатый заборъ, мимо котораго проѣзжалъ, и подумалъ: такъ уже много проѣхали, а я еще не сказалъ ли слова.

Голосъ миссъ Дильвортъ, подобно осязаемой рукѣ, вытянулъ его, какъ изъ болота, изъ этого тяжелаго молчанія. — О, Карри! воскликнулъ онъ: — вамъ не нужно быть одной, нигдѣ, — а тѣмъ менѣе тамъ, гдѣ вамъ можетъ встрѣтиться страхъ и даже опасность.

Миссъ Карри поняла его, и обратилась къ своей обычной тактикѣ, полунаступательной, полуоборонительной.

— Иногда, Бютъ, и противъ желанія приходится быть одной, отвѣчала она; — а нѣкоторыя рождены, чтобы оставаться однимъ на всю жизнь, — одинокимъ душой, если не встрѣтится сродной натуры.

— Вы не изъ числа такихъ, Карри, сказалъ Бютъ, — Вы знаете, что вы не геній. Если бы вы были геніемъ, я не сталъ бы заискивать вашего расположенія. А я желаю этого расположенія, даже больше того, потому что люблю васъ больше всего на свѣтѣ. Много разъ я намекалъ вамъ на это; вамъ это извѣстно, — а теперь я не въ силахъ больше выносить вашего равнодушія.

Серьезный тонъ полоса Бюта произвелъ трепетъ въ миссъ Дильвортъ. Въ этомъ человѣкѣ была какая-то особенная сила, которой она страшилась, зная, что не могла бы противостоять ей. Но все же онъ еще не сдѣлалъ положительнаго предложенія, и она не была обязана отвѣчать ему болѣе того, что требовали его слова.

— Разумѣется, Бютъ, и я васъ люблю, сказала она: — васъ всѣ любятъ. Вы всегда были такъ добры ко мнѣ и обязательны.

— Люблю! Лучше бы вы, вмѣсто люблю, сказали ненавижу. Есть два рода любви, и одинъ изъ этихъ родовъ вовсе не годится для тѣхъ, кто хочетъ жить вмѣстѣ. Каждый мужчина, Карри, стоющій щепотки соли, долженъ найти женщину, которая помогала бы ему въ работѣ, а когда ему стукнетъ тридцать, какъ мнѣ напримѣръ, ему захочется видѣть выростающихъ малютокъ, которые бы при его старости заступили его мѣсто. Въ противномъ случаѣ, какъ бы онъ ни былъ счастливъ, въ жизни ему не будетъ отрады. Я думалъ и думаю объ этомъ весьма серьезно. Мнѣ все равно, сродственны ли наши души или нѣтъ, но я хотѣлъ бы, Карри, чтобы вы были мнѣ женой. Вы можете гнаться за другими, но не найдете никого, кто бы заботился о васъ, какъ буду заботиться я. Можетъ статься, я не умѣю говорить такъ красно, какъ другіе, но вѣдь это все равно, что пѣна на заливѣ; вы не можете сказать: мелко подъ ней, или глубоко. Тутъ главное — сердце, а, благодаря Бога, у меня оно исправно. Карри, на этотъ разъ и только на этотъ, не шутите со мной.

Голосъ Бюта при заключеніи рѣчи сдѣлался мягкій и убѣдительный. Миссъ Дильвортъ наконецъ была тронута; онъ поразилъ ея притворную сентиментальность и слегка коснулся до скрывавшейся подъ ней истинной женской натуры. Но впечатлѣніе было слишкомъ неожиданно. Ей не хотѣлось оставить своихъ честолюбивыхъ замысловъ; она знала и цѣнила вѣрность Бюта, и собственно по этой причинѣ чувствовала полную безопасность въ отклоненіи предложенія. Она хотѣла имѣть его въ резервѣ, на всякій случай; при веселомъ добродушномъ характерѣ онъ не будетъ страдать, если дѣло это промедлится. Если бъ онъ обнялъ ее, осыпалъ ее нѣжными словами, произнесъ хоть одну пустую сантиментальную фразу, въ которыхъ она находила удовольствіе, тогда сопротивленіе было бы невозможно. Но Бютъ молча ждалъ ея отвѣта, между тѣмъ какъ лошадь медленно поднималась въ гору, за которой начиналась южная дорога; это молчаніе только укрѣпляло ея тщеславіе.

— Карри! сказалъ онъ наконецъ.

— Что, Бютъ?

— Вы не отвѣчаете мнѣ.

— О, Бютъ! сказала она съ какимъ-то страннымъ соединеніемъ нѣжности и кокетства: — я не знаю, какъ отвѣчать. Я никогда не думала, чтобы вы и вполовину были такъ серьезны. При томъ же я не увѣрена, что мы созданы другъ для друга. Я люблю васъ, какъ всякаго другаго, но…

Тутъ она остановилась.

— Вы не хотите имѣть меня своякъ мужемъ? сказалъ Бютъ голосомъ, въ которомъ отзывались и горечь, и уныніе.

— Я совсѣмъ не это хотѣла сказать, отвѣчала она. — Для женщины это большой рискъ. Мнѣ говорили, что онѣ должны полюбить сильнѣе, чѣмъ мужчина, прежде чѣмъ отдать ему свое имя и жизнь. Не знаю, Бюгь, благоразумно ли я поступлю, если дамъ вамъ обѣщаніе. Я объ этомъ никогда серьезно не думала. Кромѣ того, вы приступили ко мнѣ такъ неожиданно… вы немного испугали меня, я я право не знаю, могу ли я что нибудь сообразить.

— Да, я вижу, сказалъ Бютъ суровымъ голосомъ.

Они поднялись на вершину горы, гдѣ передъ ними лежалъ отлогій спускъ въ Птолеми. Бютъ расправилъ возжи и далъ Алмазу полную свободу бѣжать во всю рысь. Въ крѣпкой груди его какъ будто сразу упала какая-то внутренняя подпорка. Онъ взялъ въ зубы толстый конецъ своего шерстяного шарфа и подавилъ судорожныя движенія своей груди. Въ головѣ его сдѣлался жаръ, и по щекамъ быстро покатились крупныя слезы. Онъ благодарилъ ночную темноту, которая закрывала его лицо, колокольчики, которые заглушали его тяжелое дыханіе, отлогій спускъ, который сокращалъ поѣздку. Ничего больше онъ не говорилъ, и миссъ Дильвортъ, наперекоръ самой себѣ, ощущала черезъ это молчаніе невольный страхъ. Когда сани подъѣхали къ пасторскому дому, Бютъ былъ совершенно спокоенъ; слѣды волненія изчезли на его лицѣ.

Миссъ Дильвортъ ждала, пока онъ привязывалъ лошадь. Надо признаться, она чувствовала себя очень неспокойною и даже виновною въ томъ, что случилось. Она не знала, какъ понимать внезапное молчаніе Бюта. Это вѣроятно былъ гнѣвъ, думала она, и потому хотѣла положить первый камень храма примиренія. Она любила его слишкомъ сильно, чтобы потерять его навсегда.

— Доброй ночи, Бютъ! сказала она, протянувъ руку: — вы на меня не сердитесь, нѣтъ?

— Нѣтъ, было его единственнымъ отвѣтомъ, когда онъ взялъ ея руку. Теперь онъ не сдѣлалъ нѣжнаго пожатія, какъ прежде; тонъ его голоса для ея слуха обнаруживалъ равнодушіе, которое было хуже гнѣва.

По отъѣздѣ Вудбьюри, между гостями началось общее движеніе. Швея пришла провести нѣсколько дней съ мистриссъ Вальдо, и потому не думала собираться; было уже довольно поздно, и Меррифильды поѣхали домой по ближайшей дорогѣ, такъ что Ханна Торстонъ должна была возвращаться въ коттэджъ матери одна, если бы Сэтъ Ватльсъ не вздумалъ проводить ее. Сэтъ предвидѣлъ ату обязанность и въ душѣ радовался. Съ отсутствіемъ Вудбьюри къ нему возвратилась ровность характера, и онъ на столько сдѣлался любезнымъ, на сколько позволяла его нескладная натура. Онъ не былъ достаточно дальновиденъ, чтобы замѣтить рѣзкую рельефность, съ которою выставлены были его нелѣпыя понятія спокойною разсудительностію ненавистнаго ему человѣка, онъ не замѣтилъ своего пораженія даже въ собственномъ кружку, пораженія, не только вслѣдствіе несообразности своихъ воззрѣній на предметы, но и отъ безсознательнаго сравненія двухъ личностей, производившихъ глубокое впечатлѣніе. Онъ вовсе не зналъ о томъ сильномъ магнетизмѣ, которымъ дѣйствуетъ общественное образованіе, особливо на умы, способные, по своему благородному стремленію къ чему нибудь лучшему, къ его воспріятію.

Сэтъ, поэтому, оставляя домъ Вальдо, былъ доволенъ собою, безъ всякой причины. Онъ осмѣлился, наконецъ, встрѣтиться лицомъ къ лицу со львомъ, и нашелъ, что этотъ звѣрь болѣе склоненъ играть, нежели кусаться. Онъ льстилъ самому себѣ тѣмъ, что его горячее усердіе представляло пріятный контрастъ легкомыслію, съ которымъ Вудбьюри отклонялъ отъ себя вопросы, столь важные для человѣческаго рода. Втянувъ въ себя длинный глотокъ воздуха, какъ будто для большаго облегченія, онъ воскликнулъ:

— Жизнь есть дѣйствительность, жизнь есть ревностное стремленіе къ цѣли! Мы чувствуемъ это подъ открытымъ небомъ: здѣсь замолкаетъ пустая болтовня общества.

По всему тѣлу Ханны Торстонъ пробѣжала лихорадочная дрожь, когда она брала предложенную руку; она чувствовала сильное отвращеніе. Въ первый еще разъ къ ней пришла мысль, что пріятнѣе было бы слушать пустяки веселаго разговора, нежели серьёзныя фразы Сэта. Въ настоящую минуту она въ особенности не желала имѣть его провожатымъ, и потому старалась ускорить шаги подъ предлогомъ, что ночь была холодная.

Сэтъ, напротивъ того, медлилъ. — Мы не наслаждаемся ночью, какъ бы слѣдовало, сказалъ онъ. — Она возвышаетъ и расширяетъ душу. Это самое лучшее время для сближенія родственныхъ душъ.

— Только не зимой, — за дверями дома, особливо для душъ не безплотныхъ, замѣтила миссъ Торстонъ.

Сэтъ былъ озадаченъ. Онъ не ожидалъ такого легкомысленнаго отвѣта отъ такой серьёзной дѣвушки. Въ ней это было необыкновеннымъ явленіемъ, непріятно напоминавшимъ шуточный тонъ Вудбьюри. Однако онъ призвалъ на помощь всю свою бодрость и продолжалъ:

— Ночью мы можемъ говорить такія вещи, на которыя днемъ у насъ недостало бы духа. Мы бываемъ болѣе чистосердечны, менѣе самолюбивы и болѣе склонны къ изъявленію душевной привязанности.

— Мнѣ кажется, такой разницы не должно быть, машинально сказала Ханна и снова-прибавила шагу.

— Я знаю, что не должно, и я не говорю, что всегда бываю вѣренъ въ своихъ выраженіяхъ; но… но бываютъ особенныя минуты, когда наши души воспаряютъ и приближаются одна къ другой. Теперь-то, Ханна, и есть тѣ минуты. Мы, повидимому, сближаемся, и… и…

Онъ не могъ докончить фразы. Ханна только крѣпче запахнула пальто и ничего не сказала.

— Вліянія ночи и… другія вещи, снова началъ Сэтъ: — дѣлаютъ васъ нечувствительными къ времени и… температурѣ.Есть, по крайней мѣрѣ, одна вещь, которая презираетъ стихіи. Не правда ли?

— Какая же это вещь? спросила Ханна.

— Неужели вы не можете отгадать?

— Благотворительность, я полагаю; или долгъ, столь непреклонный и священный, что выполненію его подчиняется самая жизнь.

— Да, это правда… но я думалъ нѣчто другое! воскликнулъ Сэтъ. — Я думалъ то, что чувствую теперь въ глубинѣ моей души. Открыть ли ее передъ вами?

— Я не имѣю права ни просить, ни принимать вашего довѣрія, отвѣчала она.

— Нѣтъ, вы имѣете его. Одна душа имѣетъ полное право требовать всего отъ другой души, ей родственной. Я могъ бы сказать вамъ это давнымъ давно, но я медлилъ и молчалъ, для того, чтобы вы сами открыли это безъ моихъ словъ. Вы должны были видѣть это въ моихъ глазахъ и слышать въ моемъ голосѣ, потому что все могущественное въ насъ выражается само собою, безъ нашего вѣдома. Вамъ извѣстно, что самыя глубокія чувства бываютъ безмолвны; теперь вы понимаете мое молчаніе, не правда ли?

Ханна Торстосъ была скорѣе раздосадована, нежели изумлена этимъ признаніемъ. Она предвидѣла, что безъ объясненія не обойдется, и потому приготовилась къ нему. Чувство отвращенія къ Сэту усиливалось съ каждымъ словомъ, которое онъ произносилъ: если бы его страсть была дѣйствительная (она, впрочемъ, не имѣла права сомнѣваться въ этомъ), онъ, по крайней мѣрѣ, долженъ былъ оказывать ей уваженіе и сожалѣніе. Сэтъ, между тѣмъ, продолжалъ употреблять темныя выраженія, на которыя Ханна не могла дать прямаго отвѣта. Почему? развѣ она не вполнѣ понимала его? Неужели чувство деликатности, котораго она не могла преодолѣть, было характеристикой ея пола, отдѣляющей ея натуру непроходимой бездной отъ натуры мужчины!

— Сдѣлайте одолженіе, Сэтъ, объяснитесь прянѣе, сказала она наконецъ.

— Скажите, неужели ваше собственное сердце не можетъ датъ вамъ объясненія? Любовь не нуждается въ объясненіяхъ, она приходитъ къ намъ сама собою. Посмотрите сюда, мы такъ долго шли вмѣстѣ по пути прогресса, и наши души соединились въ стремленіяхъ на благо ближнему. Я хочу только одного, — хочу, чтобы жизни ваши соединились въ этомъ великомъ трудѣ. Вамъ извѣстно, что я вѣрю въ эмансипацію женщинъ, и никогда бы не подумалъ подвергать васъ той тиранніи, подъ которой стонутъ ваши сестры. Я не прочь принять ваше имя, если вы хотите протестовать противъ этого рабства. Мы оба будемъ независимы, будемъ показывать свѣту примѣръ истиннаго супружества. Кто нибудь долженъ же начать, какъ говоритъ нашъ знаменитый поэтъ, Чарльзъ Макэй, въ своемъ стихотвореніи «Наступаетъ хорошее время».

— Сэтъ, сказала Ханна Торстонъ, съ унылой, разсчитанной нѣжностью въ голосѣ: — есть одна вещь, безъ которой союзъ между мужчиной и женщиной невозможенъ.

— Что же это такое? спросилъ Сэтъ.

— Любовь.

— Какъ? Я васъ не понимаю. Это и есть самая причина, почему…

— Вы забыли, прервала она: — что любовь должна быть взаимная. Вы согласитесь, что и я могу точно такъ же выразить свои чувства, какъ выразили ихъ вы въ отношеніи ко мнѣ. Тамъ, гдѣ дѣло идетъ о счастіи всей жизни, лучше быть откровеннѣе, хотя откровенность бываетъ иногда мучительна. Сэтъ, я не могу и никогда не могла отвѣчать вамъ любовью. Одинаковость мнѣній, надеждъ и стремленій не есть еще любовь. Я увѣрена, что вы сдѣлали эту ошибку въ вашемъ увлеченіи, и что рано или поздно поблагодарите меня зато, что я открыла вамъ ее. Я никогда не подозрѣвала въ васъ любви въ ея самомъ священномъ и самомъ глубокомъ значеніи, и никогда не подавала вамъ повода думать, что чувства мои въ отношеніи къ вамъ были болѣе, чѣмъ дружеское расположеніе. Глубоко сожалѣю, если вы полагали иначе. Я не могу удовлетворить васъ за разрушеніе тѣхъ надеждъ, которыя вы лелѣяли, но могу, по крайней мѣрѣ, избавить васъ отъ разочарованія на будущее время. Поэтому позвольте мнѣ сказать вамъ разъ и навсегда, что какія бы ни произошли перемѣны въ судьбѣ каждаго изъ насъ, что бы ни случилось съ нами, но вы и я никогда, никогда не можемъ быть мужемъ и женой.

Какъ ни былъ тихъ и плѣнителенъ голосъ Ханны Торстонъ, но въ немъ высказывалась неумолимая судьба. Сэтъ съ каждымъ словомъ чувствовалъ роковое значеніе этого голоса, какъ осужденный преступникъ чувствуетъ страшныя фразы его окончательнаго приговора. Онъ инстинктивно зналъ, что всякіе доводы и убѣжденія были бы безполезны. Онъ, противъ воли, противъ желанія, долженъ былъ выслушать свой приговоръ, но, когда онъ выслушивалъ его, оскорбленное самолюбіе приготовляло уже сильный протестъ. Это былъ скорѣе раздражительный гнѣвъ обманутыхъ ожиданій, нежели безкорыстная горесть любви. Отказъ этотъ онъ могъ объяснить только предположеніемъ, что Ханна влюблена въ кого нибудь другаго.

— Я вижу, въ чемъ дѣло, сказалъ Сэтъ тономъ упрека: — кто нибудь заслонилъ мнѣ дорогу къ вашему сердцу.

— Поймите меня вѣрнѣе, отвѣчала Ханна. — Я обвиняю себя только въ вашемъ разочарованіи. Вы не имѣете права спрашивать меня, и я могла бы пропустить вашъ упрекъ безъ всякаго вниманія, но мое молчаніе легко можетъ ввести васъ въ заблужденіе, какъ это случилось, повидимому, чрезъ мое обыкновенное дружеское къ вамъ уваженіе. Поэтому я должна, сколько для своего собственнаго, столько же и для вашего спокойствія, — въ такомъ важномъ дѣлѣ, я хочу, чтобы не оставалось ни малѣйшаго повода упрекать себя, — я должна откровенно сказать вамъ, что не знаю еще человѣка, для котораго могла бы принести свою жизнь въ жертву любви. Я давно отказалась отъ мысли о супружествѣ. Мои убѣжденія, принятыя мною на себя обязанности, недостатокъ молодости и красоты никогда, быть можетъ (здѣсь ровная звучность ея голоса прервалась на минуту), не привлекутъ ко мнѣ человѣка, на столько не самолюбиваго, чтобы быть справедливымъ къ нашему полу, одинаково чистаго въ своихъ стремленіяхъ, одинаково нѣжнаго въ своей любви, обладающаго большимъ запасомъ опытности, котораго бы потребовало мое сердце, если бы я вздумала еще дольше лелѣять обманчивую, безнадежную мечту. Чтобы успокоить вашу ревность, скажу вамъ, что я не имѣю даже идеальной любви. Въ моихъ сношеніяхъ съ вами къ достиженію взаимныхъ цѣлей, при встрѣчахъ нашихъ въ обществѣ я всегда обращалась съ вами съ тѣмъ уваженіемъ, которое вы вполнѣ заслуживаете, какъ человѣкъ, но я никогда не могла искать или возбуждать въ вашемъ сердцѣ того сродства, безъ котораго любовь была бы насмѣшкой на любовь, а супружеская жизнь хуже смерти!

Сэтъ чувствовалъ, что ему невозможно отвѣчать, хотя самолюбію его нанесена была жестокая рана. Значитъ она считаетъ себя лучше его; это видно по всему! Мужчину, котораго она представила идеаломъ мужа, ей никогда не встрѣтить! Она отвергнула его съ торжественной рѣшимостью, рѣшимостью, недопускавшею возможности возобновить искательство. Ему не было надобности въ ея признаніи, что она никого другаго не любила. Ея чрезмѣрное мнѣніе о себѣ служило вѣрнымъ доказательствомъ.

Во время этого объясненія они остановились. Ханна Торстонъ отняла свою руку изъ подъ руки Сэта и глядѣла на него съ узенькаго тротуара. Ночь была такая темная, что имъ невозможно было видѣть лицъ другъ друга. Холодный вѣтеръ уныло шумѣлъ между обнаженными вѣтвями вязовъ и отъ нихъ убѣгалъ гудѣть между сосѣдними группами сосенъ. Видя, что Сэтъ ничего не можетъ отвѣтить, миссъ Торстонъ пошла къ дому. Сэтъ машинально слѣдовалъ за ней. Подошедши къ коттеджу вдовы, онъ испустилъ длинный хриплый вздохъ и пробормоталъ:

— Да; вотъ и другое обманутое ожиданіе. Кажется, въ человѣческой натурѣ нѣтъ ни одного качества, на которое бы можно было положиться.

— Сэтъ, будьте справедливы въ своемъ разочарованіи, сказала Ханна, положивъ руку на замочную ручку. — Вы сами себя обманули, и потому гораздо лучше примириться съ истиной сейчасъ же. Если я какимъ нибудь образомъ, безъ всякаго умысла помогала этому заблужденію, то прошу васъ простить меня.

Она повернулась, чтобы войти въ коттэджъ, но Сэтъ все еще стоялъ.

— Ханна, сказалъ онъ наконецъ чрезвычайно неловко. — Вы… вы ничего больше не хотите сказать объ этомъ?

— Для чего вы меня задерживаете? воскликнула Ханна, съ замѣтнымъ гнѣвомъ. — Повторите этотъ вопросъ себѣ, и быть можетъ онъ объяснитъ вамъ, почему ваша натура и моя никогда не могутъ сблизиться!

Не пожелавъ даже доброй ночи, она вошла въ коттэджъ, предоставивъ Сэту воротиться домой въ самомъ непріятномъ настроеніи духа.

Въ теплой комнатѣ Ханну Торстонъ ожидала горѣвшая лампа, старушка мать была уже въ постелѣ. Ханна сняла шляпку и пальто и сѣла въ качающееся кресло вдовы. Ея глаза наполнились слезами смиренія. — «Онъ не заслуживаетъ того, чтобы открыть передъ нимъ мое сердце, говорила она про себя. Я хотѣла быть справедливою, полагая, что любовь, при всей ея неполнотѣ и ошибочности, всегда должна выражаться нѣжностью и уваженіемъ. Я думала, что защита нравственной истины выражаетъ нѣкоторое благородство души, что натура, усвоившая такую истину, не можетъ быть совершенно низкою и пошлою. Я позволила омраченному нечестіемъ глазу взглянуть на святыни, и самое усиліе, сдѣланное мною, чтобы быть истинной и справедливой, поражаетъ меня чувствомъ самоуниженія. Что должна я сдѣлать для примиренія моихъ инстинктовъ съ моими убѣжденіями? Если бы я не удерживалась отъ обнаруженія отвращенія моего къ этому человѣку, то быть можетъ избавилась бы отъ непріятности нынѣшняго вечера, избавилась бы отъ трепета, который должна ощущать при каждомъ воспоминаніи объ этомъ вечерѣ».

Ханна постепенно все болѣе и болѣе углублялась въ самоиспытаніе и говорила себѣ, что признаніе Сэта въ любви было уже для нея величайшимъ уничиженіемъ. Она не высказала ему всей правды, хотя во время объясненія и казалось, что высказала. Она и отказалась отъ мечты молодыхъ своихъ лѣтъ. Правда, она всею силою старалась истребить ее, уничтожить ее, скрывать ея разбитый остовъ въ самомъ отдаленномъ тайникѣ своего сердца; но теперь эта мечта снова возникла передъ ней, сильная въ своей безсмертной жизни. Подумать только о томъ, кто долженъ бы былъ признаться ей въ любви, подъ этими же звѣздами, но далеко другими словами, подумать о человѣкѣ, которому должна бы принадлежать каждая секунда ея бытія! И вмѣсто него является это созданіе, любовь котораго, повидимому, должна оставить пятно послѣ себя, приближеніе котораго къ ея душѣ можно сравнить съ слѣдами грязной ноги. Неужели это такъ и есть на самомъ дѣлѣ? Неужели онъ единственный человѣкъ, котораго привлекли къ ней сокровища ея сердца? Неужели онъ одинъ подмѣтилъ роскошь страсти, скрываемой подъ скромностью и спокойствіемъ, которыя она показывала свѣту?

Это была самая горькая, самая оскорбительная мысль. Уныло склонивъ голову на грудь, сложивъ руки на колѣни, съ слезами, катившимися изъ глазъ, она искала облегченія душевной пытки въ другой пыткѣ воображаемой любви, которая нѣкогда казалась столь близкою и отрадною; тѣмъ болѣе теперь, когда она смотрѣла за нее сквозь мглу собиравшейся, какъ туча, безнадежности. Такимъ образомъ она сидѣла, сдѣлавшись еще разъ послушной рабой своихъ грезъ, между тѣмъ какъ лампа, горѣла тусклѣе и тусклѣе, и комната постепенно остывала.

ГЛАВА XII.

МАТЬ и ДОЧЬ.

Наступило утро, позднее и мрачное, съ скучнымъ мартовскимъ дождемъ, началомъ той революціонной анархіи въ погодѣ, черезъ которую низпровергается деспотизмъ зимы, и за землѣ устанавливается республика весны. Даже Вудбьюри, глядя изъ окна за обнаженныя деревья, на мокрыя крыши, за мягкій, напитанный водою снѣгъ, не могъ подавить вздоха, выражавшаго одиночество и скуку. Бютъ, тщетно старавшійся послѣ ѣзды противъ вѣтра противопоставить горькому своему разочарованію дѣйствіе убаюкивающей теплоты одѣялъ, и слѣдовательно крѣпко проспавшій всю ночь, проснулся на другое утро съ чувствомъ глубокой тоски и унынія, котораго онъ никогда прежде не испытывалъ. Сдѣлавъ что нужно въ сараяхъ и конюшнѣ и позавтракавъ, онъ воротился въ свою спальню привести въ порядокъ свой обычный праздничный туалетъ. Мистеръ Вудбьюри рѣшился не ѣхать въ церковь, и потому Бюту ничего не оставалось больше дѣлать, какъ только заниматься въ теченіе дня своими мыслями или газетами. Вымывъ шею и грудь, надѣвъ чистую сорочку, которую мистриссъ Бабъ позаботилась приготовить для него, и причесавъ свои русые волосы, онъ посмотрѣлся въ маленькое зеркальцо.

— Я не красивъ, это правда, подумалъ онъ: — но вѣдь и она не красавица. Во мнѣ по крайней мѣрѣ хорошая здоровая кровь; лицо мое хотя и загорѣло, но оно все-таки лучше лица этого портнаго. Не знаю, почему это всѣ щедушные, съ впалыми щеками и провалившейся грудью не затрудняются находить себѣ женъ, а мнѣ, кажется, я и всѣмъ молодецъ, нѣтъ такого счастья! Рѣшительно не понимаю. У меня, кажется, все есть, что нужно для мужчины, а смотришь, за дѣлѣ какъ будто этого и мало. О Боже! только подумать, что ея дѣти будутъ имѣть другаго отца, а не меня.

Бютъ тяжело вздохнулъ и бросился на постель, запустивъ руки въ тщательно причесанные волосы. Его крѣпкая мужская натура чувствовала себя оскорбленною, и хотя духовная сторона ея не была развита, но тѣмъ не менѣе борьба была жестокая. Онъ обладалъ прямымъ, благороднымъ, нѣжнымъ сердцемъ, руководившимъ его инстинктами, которые, будучи затронуты, не пробуждали чувства мщенія, какъ это могло бы случиться съ болѣе безпечной, одаренной болію сильнымъ воображеніемъ натурой. До настоящей поры онъ велъ безукоризненную жизнь, благодаря единственно силѣ привычки и чистой атмосферѣ, въ которой жилъ. Надо признаться, его особенно не потрясали тяжелые опыты нѣкоторыхъ его друзей, но позволить подобные опыты самому себѣ — это произвело бы въ немъ такую перемѣну, которая могла бы увлечь его онъ и самъ не зналъ куда. Если въ голову его забиралась тяжелая мысль, онъ выпроваживалъ ее, не оказывая ей ни минуты гостепріимства. Онъ не видѣлъ, потому что не искалъ средства къ освобожденію себя отъ болѣзненнаго ощущенія, произведеннаго въ немъ разочарованіемъ. Фибры его натуры, привыкшія издавать сильный, звонкій, рѣзкій звукъ на каждое испытаніе жизни, были теперь совсѣмъ заглушены.

Для Бюта, можетъ статься, было бы нѣкоторымъ утѣшеніемъ, еслибы онъ узналъ, что его воображаемый соперникъ былъ тоже несчастливъ. Въ дѣлѣ послѣдняго, однако, страданія происходили не столько отъ обманутыхъ надеждъ, сколько отъ горечи уязвленнаго тщеславія. Сэтъ Ватльсъ привыкъ смотрѣть на себя, какъ на человѣка необыкновеннаго. Сынъ бѣднаго работника, осиротѣвшій въ ранніе годы, онъ былъ взятъ на попеченіе птолемійскимъ портнымъ, научившимъ его своему ремеслу; онъ обязанъ былъ своимъ воспитаніемъ главнѣе всего острому слуху и гибкому языку. Его умъ былъ не глубокій, но дѣятельный, двигательною силою его было личное высокомѣріе; но онъ былъ лишенъ воображенія, а черезъ это выспренніе полеты его краснорѣчія часто отличались безпорядкомъ и нелогичностью. Передовые ораторы общества освобожденія негровъ и общества воздержанія, пріѣзжавшіе въ Птолеми, нашли въ немъ добровольнаго приверженца, и онъ очень скоро пріобрѣлъ значеніе въ небольшомъ обществѣ «реформаторовъ», — преимущество, въ которомъ отказало ему городское консервативное общество. Порицанія, которымъ онъ иногда подвергался, казались ему лестны, потому что, въ его понятіяхъ, одни только замѣчательные люди испытываютъ преслѣдованіе. Такъ какъ у его товарищей существовало обыкновеніе судить о людяхъ не иначе, какъ по ихъ взглядамъ на избранныя реформы, то Сэтъ, само собою разумѣется, занялъ между ними самое высокое мѣсто. На его лицемѣріе, на его надмѣнность, на недостатокъ въ немъ деликатности, всѣ смотрѣли сквозь пальцы, изъ уваженія къ тому, что онъ защищалъ «высокія нравственныя истины», а эта защита признавалась всѣми и безъ сомнѣнія была съ его стороны самая искренняя, самая безкорыстная.

По всему этому мы не будемъ судить разочарованнаго портнаго слишкомъ строго. Его слабости происходили частію отъ склада ума его, и ни при какихъ обстоятельствахъ не могли быть совсѣмъ излечены; конечно, его собственная была вина, что онѣ такъ вполнѣ завладѣли его натурой.

Но какое бы Сэтъ ни испытывалъ душевное волненіе по пробужденіи своемъ на другое утро, и при встрѣчѣ съ дѣйствительностію, — женщина, его отвергнувшая, была взволнована гораздо сильнѣе. Прошли годы послѣ того какъ ея сердце знавало такое глубокое волненіе. Это былъ ложный штиль. Гладкая зеркальная поверхность, въ которую по очереди глядѣлись и солнце и звѣзды, оставалась гладкою, пока не задувалъ южный вѣтерокъ. Одно теплое дыханіе, прилетѣвшее изъ-за горъ, изъ какой-то далекой невѣдомой страны, переломало на мелкія части спокойныя отраженія ея жизни. Съ страннымъ смѣшаннымъ чувствомъ, въ которомъ было нѣсколько радости и много смиренія, она сказала самой себѣ: — я еще не могу располагать своей судьбой.

Ханна Торстонъ встала поздно; кратковременный, неровный сонъ не освѣжилъ ея; мрачная, холодная, мокрая картина долины не порадовала ея, не произвела на нее пріятнаго впечатлѣнія. Это былъ одинъ изъ тѣхъ дней, когда только сердце, переполненное по самые края счастіемъ, можетъ восхищаться жизнью, когда простыя, обыденныя обязанности представляются самой тяжелой работой, — когда каждая струна, къ которой мы прикасаемся, оказывается разстроенною, когда всякій трудъ, за который бы мы вздумали приняться, только усиливаетъ диссонансъ. Спустившись въ комнату, она нашла свою мать сидѣвшею въ качалкѣ передъ яркимъ огонькомъ, между тѣмъ какъ маленькая дѣвушка накрывала столъ для завтрака, — обязанность, которую обыкновенно исполняла сама Ханна.

— Ты сегодня немного опоздала, Ханна, сказала вдова. — Я думала, что ты устала и хочешь поспать, поэтому и велѣла Дженъ накрыть столъ; пусть привыкаетъ: — ее, ты знаешь, надобно учить.

— Благодарю тебя, мать, отвѣчала дочь. — Я дурно спала, и теперь чувствую легкую головную боль. Отъ погоды, я думаю.

— Ты мнѣ сказала, такъ я и вижу, что ты совсѣмъ блѣдная. Дженъ, положи въ чайникъ двѣ ложки чаю, или лучше принеси его мнѣ, я сама это сдѣлаю.

Ханна соглашалась съ діэтетическими идеями своихъ друзей до такой степени, что отказалась отъ употребленія чаю и кофе; — вдова не могла въ этомъ случаѣ послѣдовать ея примѣру. Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ Ханна отказалась бы отъ предложенія нарушить свои привычки, даже если бы это угрожало ей разстройствомъ здоровья; она стала бы сопротивляться самому естественному желанію употребить какое нибудь возбуждающее или успокоивающее средство, — но теперь она слишкомъ мало обращала вниманія, слишкомъ мало заботилась о такихъ пустыхъ вопросахъ, чтобы отказаться отъ чашки чаю. Непривычный напитокъ согрѣлъ и развеселилъ ее; она встала изъ-за стола съ подкрѣпленными силами, съ своимъ обычнымъ настроеніемъ духа.

— Я знала, что тебѣ это будетъ полезно, сказала вдова. Острый глазъ матери замѣтилъ дѣйствіе чая, какъ ни было оно легко. — Я боюсь, Ханна, что ты слишкомъ далеко заносишь свои понятія о діэтѣ.

— Быть можеіъ, ты права, мать, было отвѣтомъ. Ханна не хотѣла начинать новаго диспута по одному изъ тѣхъ немногихъ предметовъ, въ которыхъ они не соглашались.

Когда домъ приведенъ былъ въ надлежащій порядокъ, когда сдѣланы были всѣ приготовленія для скромнаго обѣда и дѣвочку отправили въ киммерійскую церковь, Ханна заняла свое обычное мѣсто у окна.

— Не почитать ли тебѣ, мать? сказала она.

— Сдѣлай одолженіе.

Ближе Тиберія квакерскихъ митинговъ не было, и потому вдова имѣла привычку въ праздничные дни читать классиковъ своей секты, или слушать чтеніе дочери. Ханна тоже, не смотря на свое пристрастіе въ эмансипаціи, находила особенную прелесть въ очаровательной простотѣ и искренности друзей дѣтства; сочиненія Фокса, Барклея, Эльвуда и Вильяма Пенна доставляли ея чувствамъ спокойствіе и отдыхъ. Къ этимъ сочиненіямъ присоединялись другія подобныя вещи, которыя болѣе образованные квакеры ставятъ выше всѣхъ; это сочиненія Ѳомы Кемпійскаго, Джереми Тейлора, m-me Гойонъ и Паскаля. На этотъ разъ Ханна взяла прочитанное нѣсколько разъ сочиненіе: «No Cross, No Crown» Вильяма Пенна, тонъ котораго всегда успокоивалъ ее, но теперь, его пріятныя и вмѣстѣ съ тѣмъ серьезныя изреченія утратили, повидимому, свое дѣйствіе. Она произносила слова своимъ звучнымъ внятнымъ голосомъ, старалась запоминать и усвоивать ихъ, — но тщетно! между ней и давно знакомымъ значеніемъ словъ становилась какая-то преграда, дѣлавшая трудъ механическимъ. Вдова угадывала, скорѣе по симпатичному предчувствію, нежели по какимъ нибудь наружнымъ признакамъ, что душа ея дочери была чѣмъ-то взволнована; но почтительная скромность, обычная какъ въ этомъ, такъ и въ большей части квакерскихъ семействъ, не позволяла ей вникнуть въ свойство такого волненія. Если тутъ есть что нибудь серьезное, думала она, то Ханна выскажется сама. Она знала, что бываютъ минуты душевной борьбы и тревоги, для прекращенія которыхъ необходимо спокойствіе и уединеніе. Никто, даже мать, не должна стучать въ двери той комнаты, гдѣ сердце хранитъ свои тайны: терпѣливо и безмолвно нужно ждать, когда будетъ позволено приблизиться къ ней или войти.

Не смотря на то, послѣ обѣда, когда домашнее хозяйство снова приведено было въ порядокъ, и Ханна, глядя изъ окна на мокрый ландшафтъ, безсознательно испустила длинный, тяжелый вздохъ, другъ Торстонъ не могла не сдѣлать вопроса.

— Ханна, сказала она серьезно, но нѣжно: — у тебя сегодня что-то есть на душѣ.

Съ минуту дочь не отвѣчала. Отвернувшись отъ окна, она посмотрѣла на тощее, блѣдное лицо матери, почти призрачное при сѣромъ освѣщеніи, и потомъ заняла свое прежнее мѣсто.

— Да, мать, отвѣчала она тихимъ голосомъ: — и я должна разсказать тебѣ.

— Если можешь — разскажи. Это облегчитъ твое бремя, не увеличивъ тяжести моего.

— Едва ли еще это можно назвать бременемъ, сказала Ханна. — Я знаю, что поступила справедливо, хотя, признаюсь, совершенно безсознательно навлекла на себя то, чего бы можно было избѣгнуть.

И она повторила весь свой разговоръ съ Сэтомъ Ватльсомъ, выпустивъ изъ него только ту тайную, нѣжно лелѣемую мечту своего сердца, отрадному лучу которой позволила мелькнуть передъ собой. Она не смѣла измѣнить себѣ второй разъ, и такимъ образомъ чувство смиренія было высказано только вполовину.

Другъ Торстонъ спокойно ожидала окончанія этой исповѣди.

— Ты, Ханна, поступила справедливо, сказала она, послѣ минутной паузы: — я не думаю, что ты можешь справедливо упрекать себя въ поощреніи его. Онъ весьма тщеславный и невѣжественный человѣкъ, хотя и пользуется значеніемъ. Конечно, несправедливо допускать предубѣжденіе къ кому бы то ни было, но откровенно тебѣ скажу, что мои чувства къ этому человѣку весьма близки къ предубѣжденію. Ты, Ханна, никогда бы не могла быть счастлива съ мужемъ, котораго бы не уважала, — скажу даже болѣе, котораго ты не считаешь умнѣе себя и сильнѣе.

Мимолетный румянецъ пробѣжалъ по лицу дочери, но она ничего не отвѣтила.

— Ты имѣешь дарованія, продолжала вдова: — и много училась. Правда, есть знанія, которыя пріобрѣтаются не иначе, какъ опытомъ, и хотя я, въ сравненіи съ твоей ученостью, чувствую себя совершенной невѣждой въ этихъ отношеніяхъ, но есть вещи, которыя я могу видѣть яснѣе, чѣмъ ты. Чтобы читать сердце человѣческое — книжной премудрости не требуется; а въ женскихъ сердцахъ гораздо меньше разницы, чѣмъ ты полагаешь. Мы не можемъ быть совершенно независимыми отъ мужчинъ, мы нуждаемся въ ихъ помощи и дружбѣ, мы признаемъ ихъ силу даже въ то время, когда сопротивляемся ей. Они восполняютъ недостатки, которые мы открываемъ въ себѣ, точно также, какъ и мы восполняемъ ихъ недостатки, когда супружество бываетъ примѣрное и, можно сказать, святое. Но мы не иначе постигаемъ это, какъ опытомъ. Я соглашалась съ тобой въ большей части твоихъ воззрѣній на эмансипацію женщинъ, но, оставаясь одинокой, ты никогда не будешь въ состояніи судить объ этомъ предметѣ непогрѣшительно. Ханна, не сердись на меня, если я скажу тебѣ, что ты далеко еще не вполнѣ знаешь женщину или мужчину. Въ спокойной душѣ своей я часто желала, чтобы ты не возстановляла своего сердца противъ замужства. Господь, повидимому, постановилъ, чтобы каждый изъ насъ былъ другомъ другому, чтобы никто изъ дѣтей Его не оставался одинокимъ, и потому ты не должна закрывать своихъ глазъ передъ Его премудрыми указаніями.

— Мать!

Даже при этомъ восклицаніи, вызванномъ неожиданными словами матери, Ханна Торстенъ чувствовала, что она измѣняетъ себѣ.

— Дитя! дитя! у тебя глаза твоего отца, у тебя его взглядъ! Ханна, я тревожусь за тебя. Быть можетъ, я ошибаюсь въ тебѣ, какъ ошибалась въ немъ. О, если бы я могла узнать его во-время! Дочь моя, мнѣ немного остается жить съ тобой, и если я разскажу, какимъ образомъ не удалось мнѣ исполнить своего долга, то это поможетъ тебѣ въ исполненіи твоего, если… если только молитвы мои за тебя будутъ услышаны.

Вдова остановилась, взволнованная воспоминаніями, которыя вызывали ея собственныя слова. Слезы текли по ея блѣднымъ щекамъ, но она спокойно отерла ихъ. Лицо ея вдругъ потеряло свое обычное тихое спокойствіе; Ханна только теперь замѣтила, до какой степени оно сдѣлалось изнеможеннымъ и болѣзненнымъ въ теченіе зимы. Разлука, о которой она боялась подумать, представлялась болѣе близкою, чѣмъ она предполагала.

— Пожалуйста, не говори того, что огорчаетъ тебя, сказала она.

— За меня, дитя мое, не безпокойся. Это доставитъ мнѣ облегченіе. Я часто порывалась разсказать тебѣ, но до настоящей минуты не находила удобнаго случая.

— Вѣрно, о моемъ отцѣ? спросила Ханна.

— Да, Ханна. Желала бы я, чтобы Богъ продлилъ его вѣкъ, хотя на столько, чтобы лицо его осталось въ твоей памяти, но желаніямъ моимъ не суждено было исполниться. Ты часто напоминаешь мнѣ его, особливо когда мнѣ приходитъ на мысль, что въ твоей натурѣ есть что-то такое, что выше моихъ понятій. Я была старше твоихъ лѣтъ, когда мы женились, а его лѣта не давали уже ему права называться молодымъ человѣкомъ. Мы знали другъ друга нѣсколько лѣтъ, но между нами не было ничего такого, что молодые люди назвали бы любовью. Меня влекло къ нему какое-то безотчетное чувство, а мнѣ казалось прекраснымъ, если бы моя жизнь сдѣлалась частицею его жизни. Я видѣла въ этомъ необходимую и весьма естественную перемѣну. Ричардъ не любилъ многословія; его всѣ считали серьезнымъ и даже суровымъ человѣкомъ, и когда онъ впервые взглянулъ на меня съ нѣжной улыбкой, я догадалась, что выборъ его сердца палъ на меня. Съ того времени, хотя онъ долго не высказывалъ своихъ видовъ, но я привыкла считать его моимъ мужемъ. Тебѣ покажется это страннымъ, и я сама никогда не признавалась ему въ этомъ. Когда мы стали жить вмѣстѣ, и когда я убѣдилась изъ всѣхъ обстоятельствъ нашей обыденной жизни, до какой степени онъ былъ добръ и справедливъ, какъ положителенъ, прямъ и непреклоненъ былъ онъ во всемъ, что казалось ему справедливымъ, я стала опираться на него, какъ на вѣрнаго помощника и смотрѣть на него, какъ на руководителя въ жизни. Въ сердцѣ моемъ столько же было уваженія къ нему, сколько и любви. Между нами ни разу не было сказано жесткаго слова. Случалось, если я дѣлала въ чемъ нибудь ошибку, онъ умѣлъ поправить ее такъ спокойно и ласково, что я даже не замѣчала своей ошибки. Онъ всегда былъ правъ. Наша семейная жизнь сопровождалась невозмутимымъ спокойствіемъ, впрочемъ, только для меня, потому что доставляемое мнѣ спокойствіе сдѣлало меня безпечною, ослѣпило меня.

— Иногда я замѣчала, что взоры его останавливались на мнѣ съ какимъ-то страннымъ, впечатлительнымъ выраженіемъ, и я никакъ не могла понять, что происходило въ его душѣ. На лицѣ его отражалось какое-то неудовольствіе, какъ будто онъ былъ чѣмъ-то недоволенъ, его взглядъ какъ будто чего-то просилъ, но чего, я не знаю. Однажды, когда я сказала: — Ричардъ, не случилось ли чего? онъ быстро отвернулся и рѣзко отвѣчалъ: — нѣтъ! Послѣ того я ничего не говорила, и наконецъ, привыкла къ этому взгляду. Помню, когда родился твой братъ, онъ казался совсѣмъ другимъ человѣкомъ, хотя наружной перемѣны не было. Когда онъ говорилъ со мной, голосъ его дрожалъ и какъ-то странно отзывался въ моихъ ушахъ, но я приписывала это своей собственной слабости. Онъ подносилъ ребенка къ окну, прежде чѣмъ глаза его привыкли къ свѣту; соннаго бралъ его на руки и такъ крѣпко сжималъ, что бѣдняжка начиналъ кричать, тогда онъ быстро опускалъ его и выходилъ изъ комнаты, не сказавъ ни слова. Все это я замѣчала, но не могла помять, къ чему это дѣлалось; я знала только одно, что всѣ мужчины находятъ своихъ первыхъ дѣтей такими странными и курьезными. Для женщины первое дитя ея кажется какимъ-то знакомымъ предметомъ, который ей возвратили.

— Не знаю, какимъ образомъ лучше объяснить тебѣ другую перемѣну, случившуюся съ отцомъ твоимъ еще при жизни нашего маленькаго Ричарда. Не могу сказать тебѣ опредѣлительно, когда началась она, потому что считала это за временное настроеніе духа, имѣвшее связь съ его серьезными думами: онъ любилъ размышлять, вовсе не воображая, какъ сильно тревожили меня его размышленія. Чрезъ нихъ наша спокойная, правильная жизнь была какимъ-то несчастіемъ. Одинъ день былъ совершенно похожъ на другой, и мы оба смотрѣли на вещи, какъ онѣ есть, не думая заглядывать въ сердце другъ друга. О, Ханна! буря была бы гораздо лучше, — буря, которая бы разрушила выроставшую между нами стѣну. Мнѣ казалось, что Ричардъ становился серьезнѣе и суровѣе, но въ то время онъ былъ очень занятъ своими дѣлами. Когда умеръ нашъ ребенокъ, я стала замѣчать, что Ричардъ худѣетъ, цвѣтъ лица его становился блѣднѣе, это часто заставляло меня опасаться за него. Его обращеніе со мной сдѣлало меня боязливою, хотя во всѣхъ его словахъ и поступкахъ обнаруживалось расположеніе ко мнѣ и нѣжность. Когда я спрашивала его, не случилось ли чего? онъ отвѣчалъ только: — ничего особеннаго. Послѣ этого я догадывалась, что было что-нибудь особенное, но истина была для меня закрыта.

Тутъ другъ Торстонъ остановилась, какъ будто для того, чтобъ собратъ силы для продолженія разсказа. Морщинистыя руки ея дрожали; она сложила ихъ съ нервной энергіей, не ускользнувшей отъ взгляда ея дочери. Ханна слушала, притаивъ дыханіе и ожидая съ нетерпѣніемъ и страхомъ развязки, которая, по ея предположенію, должна была оказаться болѣе или менѣе трагической. Хотя волненіе матери производило въ ея сердцѣ мучительную боль, но она видѣла, что разсказъ зашелъ слишкомъ далеко, чтобы остаться доконченнымъ. Она встала, принесла стаканъ воды и поставила на маленькій столикъ подлѣ кресла ея матери. Когда она снова заняла свое мѣсто, старушка приступила къ разсказу.

— Спустя годъ послѣ смерти нашего мальчика, родилась ты. Тогда это было для меня большимъ утѣшеніемъ, и еще большимъ впослѣдствіи. Я полагала, что это развеселитъ немного Ричарда, но онъ сдѣлался только тише и спокойнѣе прежняго. Иногда мнѣ приходило на мысль, что онъ равнодушенъ и ко мнѣ, и къ ребенку. При моей слабости, мнѣ сильно хотѣлось склонить къ нему на грудь мою голову и дать ей отдохнуть на ней. Конечно, это казалось женской прихотью, но, о Ханна! у меня недостало духу сказать ему это. Однажды онъ взялъ тебя на руки, и долго стоялъ у окна, потомъ отдалъ мнѣ тебя и вышелъ изъ комнаты, не сказавъ ни слова. Грудь твоего маленькаго платьица была мокрая, и я знаю теперь, что онъ горько плакалъ надъ тобой.

— Я не совсѣмъ еще оправилась, когда увидѣла, что онъ дѣйствительно хвораетъ. Я начала безпокоиться, бояться, сама не зная, чего; онъ попрежнему продолжалъ заниматься дѣлами. Но однажды утромъ, — это было девятнадцатое число пятаго мѣсяца и седьмой день недѣли, — онъ отправился въ городъ и черезъ полчаса воротился, страшно перемѣнившись. Голосъ его былъ твердый, какъ и всегда. — Мнѣ кажется, Вильгельмина, я нездоровъ, сказалъ онъ мнѣ: лучше я прилягу намного. Ты, пожалуйста, не безпокойся, — это скоро пройдетъ. — Я раздѣла его и уложила въ постель, — безпокойство и безотчетный страхъ придали мнѣ силы. Потомъ я послала за докторомъ, не сказавъ объ этомъ Ричарду. Докторъ пришелъ уже вечеромъ; ты были капризна въ тотъ день, и я, чтобы дать покой Ричарду, вынесла тебя въ другую комнату. Докторъ пробылъ очень долго, но такъ какъ они были старые друзья, то я думала, что они разговаривали. Между тѣмъ я уложила тебя спать; докторъ ушелъ и Ричардъ остался одинъ. Я сейчасъ же отправилась къ нему. — Что съ тобой? спросила я. — Ничего, сказалъ онъ такъ спокойно, что мнѣ слѣдовало бы успокоиться, но — сама не знаю, какъ это случилось — я задрожала, какъ листъ, и вскричала: — Ричардъ, ты не хочешь сказать мнѣ! — Нѣтъ, Вильгельмина, я сказалъ тебѣ все; но теперь ничто не поможетъ: я долженъ оставить тебя! — Я устремила на него глаза, стараясь устоять на мѣстѣ, но въ комнатѣ все какъ будто закружилось и въ глазахъ у меня потемнѣло. Когда чувства возвратились ко мнѣ, я уже лежала въ полстели рядомъ съ нимъ. Волоса мои были мокры: онъ положилъ меня и, наливъ воды на носовой свой платокъ, прикладывалъ его къ моей головѣ. Открывъ глаза, я увидѣла, что онъ, наклонясь надо иной, смотрѣлъ на меня такимъ взглядомъ, описать который я не въ состояніи. Ричардъ дышалъ тяжело и болѣзненно, — его голосъ сдѣлался хриплый. — Я испугалъ тебя, Вильгельмина, сказалъ онъ: но… но неужели ты не можешь разстаться со иной? Его взглядъ, повидимому, вытягивалъ душу изъ меня; я вскричала громко, пронзительно; — Ричардъ, Ричардъ! возьми и меня съ собой! и обняла руками его шею. О, дитя мое! какъ разсказать тебѣ остальное? Онъ отодвинулъ мои руки, опустилъ меня на подушку и, гладя на меня жгучими глазами, сказалъ, съ трудомъ переводя дыханіе: — Вильгельмина! подумай, что ты говоришь; я умираю, и ты не смѣешь меня обманывать; любишь ли ты меня такъ, какъ я люблю тебя… болѣе жизни, болѣе — Господи! прости меня! — болѣе самаго неба! — Тутъ только я впервые узнала, что любила его. Если это былъ грѣхъ, то онъ искупленъ тяжелымъ испытаніемъ. Не могу припомнить, что было говорено послѣ того. Для насъ все сдѣлалось яснымъ; онъ не позволилъ обвиненію оставаться на мнѣ; но онъ не могъ говорить, кромѣ рѣдкихъ промежутковъ. Bсю ночь онъ держалъ меня за руку, слабо сжимая ее во снѣ. На другой день его не стало.

— Такъ онъ любилъ меня, Ханна, все время; гордость и сила его любви обманывали меня. Онъ не просилъ ни ласки, ни нѣжнаго слова, — полагая, что любящая его женщина сама безъ всякой просьбы подарить ему и то и другое, — не предлагалъ онъ ихъ и самъ все время, пока подозрѣвалъ, что священное движеніе его души будетъ принято пассивно. О! это было прискорбное сомнѣніе относительно меня съ его стороны, прискорбное ослѣпленіе съ моей стороны относительно его. Когда онъ началъ страдать отъ болѣзни сердца, и когда узналъ, что часы его жизни сосчитаны, добровольная пытка его усилилась. Онъ нарочно старался подавить тихую, сдержанную любовь, которую, по его мнѣнію, я питала къ нему, для того чтобы смерть его была для меня легкою утратой. И я жила съ нимъ, день за днемъ, вовсе не догадываясь, что его холодный, суровый видъ былъ насильственный! Не смѣю думать, каковъ былъ крестъ, который онъ долженъ былъ вести: мой собственный крестъ — тяжелъ, иногда мнѣ кажется, что духъ мой изнемогаетъ подъ нимъ и побуждаетъ меня къ ропоту. Тогда я начинаю думать, что, неся его безропотно, я приближаюсь къ Ричарду, и бремя мое становится легкимъ.

Ханна слушала послѣднія слова, закрывъ лицо обѣими руками, съ сердцемъ полнымъ сожалѣнія и упрека самой себѣ. Что же значили мученія, проистекавшія изъ ея собственной безплодной мечты, отъ ея смутнаго, неопредѣленнаго идеала, въ сравненіи съ этой жестокой, безутѣшной скорбью, поглощавшей лѣта ея матери? Къ чему служили ея занятія, ея умственное превосходство, ея воображаемое пониманіе жизни передъ этимъ такъ страшно пріобрѣтеннымъ знатенъ человѣческаго сердца? Покорная, какъ ребенокъ, она выслушала слова матери, въ которыхъ выражалась непогрѣшительная мудрость, и преклонилась передъ святостью ея опыта.

Вдова, съ закрытыми глазами и съ невозмутимымъ спокойствіемъ на болѣзненномъ лицѣ, откинулась къ спинкѣ кресла. Ханна взяла ея руку и прерывающимся голосомъ сказала: — благодарю тебя, матъ! — Слабыя старыя руки тихо наклонили голову Ханны, и блѣдныя губы поцаловали ее.

— Да будетъ надъ тобой благословеніе, дочь моя. Теперь возьми свою книгу и дай мнѣ немного отдохнуть.

Ханна взяла книгу, во читать ее она не могла.

ГЛАВА XIII.

ВЪ КОТОРОЙ ОТКРЫВАЕТСЯ ВЕСНА.

Дождливое воскресенье было предшественникомъ оттепели, продолжавшейся двѣ недѣли и согнавшей съ окрестностей Птолеми весь снѣгъ, за исключеніемъ угловъ въ высокихъ изгородяхъ, и тѣнистыхъ овраговъ. Прутья ивовыхъ деревьевъ, окаймлявшихъ ручьи, приняли легкій желтоватый цвѣтъ; миріады вѣтокъ низменныхъ кустарниковъ, съ возвращеніемъ сока, зардѣлись румянцемъ, переходившимъ въ пурпуръ. Въ запасѣ много еще было холодныхъ ночей ш пасмурныхъ дней, но солнце съ каждой недѣлей пріобрѣтало больше и больше увѣренности въ своей алхиміи, — острый, какъ ножъ, сѣверный вѣтеръ притупился. Медленно выползала зелень дикаго цикорія изъ подъ темно-желтой мертвой травы; сосновый лѣсъ, пробуждаясь отъ зимняго сна, наполнялъ воздухъ смолистыхъ запахомъ, изъ почекъ садовой сирени начинали выглядывать блѣдно-зеленые глазки и наконецъ, какъ нѣжный ребенокъ, не имѣющій понятія объ опасности, разцвѣлъ дикій шафранъ, и этимъ какъ будто упрекалъ трусливую медленность дубовъ и вязовъ.

Во время этого сезона, сношенія Вудбьюри съ городскимъ обществомъ были весьма рѣдки. Съ прекращеніемъ собраній большаго швейнаго общества, семейства раздѣлялись по своимъ кружкамъ, и на время дали себѣ отдыхъ отъ общественныхъ и благотворительныхъ трудовъ. Даже странствующіе ораторы и филантропы прекратили свои посѣщенія, оставляя Птолеми въ нормальномъ его мракѣ. Одинъ только мистеръ Дайсъ, носилась глухая молва, показывался въ домѣ Меррифильдовъ, гдѣ бесѣда его съ невидимыми духами ограничивалась избраннымъ кружкомъ посвященныхъ въ тайны невѣдомаго міра. Ни Вудбьюри, ни мистеръ Вальдо не удостоились больше приглашенія.

Всѣ другіе второстепенные суды и пересуды были упущены изъ виду и поглощены событіемъ, случившимся около этого времени. Миссъ Элиза Клянси, къ общему удивленію, получила наконецъ «приглашеніе». Въ бытность свою въ Сиракузѣ, она познакомилась съ высокопочтеннѣйшимъ Джэйлемъ Приксъ, вдовцомъ, который, будучи удаленъ послѣ потери жены изъ Тристанъ-д’Акунья, получилъ новое поприще въ странѣ Телюговъ. Мѣстомъ его пребыванія назначенъ былъ Куддапахъ, находившійся на одинъ день пути отъ Джютнапора. Миссъ Элиза выказала такія близкія свѣдѣнія о джютнапорской миссіи, заимствованныя изъ писемъ мистриссъ Бэрумъ, и такое живое участіе въ душевномъ благосостояніи Телюговъ, что высокопочтеннѣйшій Джэйль, при третьемъ свиданіи, попросилъ ее раздѣлить съ нимъ его труды. Въ Птолеми нашлись же такіе злые языки, что рѣшились говорить, будто бы миссъ Элиза сама сдѣлала предложеніе, но, разумѣется, этому никто не вѣрилъ. Миссіонеръ сдѣлалъ превосходный выборъ, — совсѣмъ не такой, какимъ хотѣлось бы представить ея недоброжелателямъ. Хотя лѣта миссъ Клянси приближались къ пятому десятку, хотя въ истощенной ея организаціи проглядывало что-то зловѣщее, но она была прямодушна, дѣятельна, терпѣлива и думала гораздо больше о просвѣщеніи язычниковъ, чѣмъ о почетѣ своего новаго положенія. По возвращеніи въ Птолеми въ качествѣ мистриссъ Приксъ, съ паспортомъ на отъѣздъ въ Мадрасъ на томъ самомъ кораблѣ, которому предстояло отвезти контрибуціи миссіонерскаго фонда, она была такъ счастлива, что городскія сплетни не могли произвесть на нее непріятнаго впечатлѣнія. Всѣ покровительницы миссіонерскаго фонда — и между ними усерднѣе прочихъ подруги ея, старыя дѣвы, миссъ Анъ Парротъ и миссъ Софія Стевенсонъ — немедленно принялись за работу, чтобы выразить свое великодушіе, снабдивъ ее всѣмъ необходимымъ на такой дальній вояжъ. Въ самомъ началѣ апрѣля состоялась печальная разлука, съ неизбѣжнымъ пролитіемъ слезъ съ той и другой стороны, и съ этого времени благочестивое покровительство Птолеми перенеслось изъ Джютнапора и отъ мистриссъ Бэрумъ въ Куддапахъ и на мистриссъ Приксъ.

Почтенный Зено Гардеръ въ теченіи зимы занималъ свое мѣсто въ законодательной палатѣ. Во время засѣданій, Вудбьюри нѣсколько разъ получалъ въ подарокъ брошюры, и одну, изъ нихъ подъ заглавіемъ: «Замѣчаніе Зено Гардера, члена атаугской законодательной палаты, на уставы могокской и адирондакской желѣзной дороги». Иногда присылали ему нумера «Albany Cerberus», съ помѣтками на поляхъ противъ тѣхъ мѣстъ, на которыя желали обратить его вниманіе. Почтенный Зено смотрѣлъ на Вудбьюри, долго жившаго за границей и слѣдовательно отсталаго въ политикѣ, какъ на легкую добычу. Завладѣвъ имъ прежде, чѣмъ представился бы къ тому шансъ для враждебной партіи, онъ пріобрѣталъ два голоса (изъ нихъ одинъ Бюта) на случай публичныхъ митинговъ. Вудбьюри, однако, былъ слишкомъ дальновиденъ, а членъ палаты слишкомъ неловокъ въ своихъ дипломатическихъ дѣйствіяхъ, чтобы допустить выполненіе этого плана. Первый изъ нихъ, хотя и предвидѣлъ, что ему рано или поздно придется неизбѣжно принимать участіе въ интересахъ той или другой стороны, рѣшился однако сохранять свою независимость по возможности дольше.

Птолемійскія церкви предпринимали періодическія изданія, поглощавшія весь интересъ общества пока изданія держались. Это былъ необыкновенный сезонъ въ Птолеми для подобныхъ волненій въ религіозной атмосферѣ; такъ какъ методистскій священникъ, весьма ревностный и краснорѣчивый ораторъ, съ большимъ успѣхомъ принялъ на себя иниціативу въ этомъ движеніи, то другія секты встрѣвожились, опасаясь, что онъ привлечетъ въ свое стадо всѣхъ кающихся грѣшниковъ. Баптисты, получивъ помощь изъ Тиберія, послѣдовали его примѣру, и высокопочтеннѣйшій Самюель Стэйльзъ принужденъ былъ сдѣлать то же самое. Въ теченіе нѣсколькихъ дней онъ не только упрочилъ за собой свое мѣсто, но превзошелъ своихъ соперниковъ. Къ счастію его, высокопочтеннѣйшій Джейль Приксъ, сопровождая свою жену въ прощальныхъ визитахъ, оказалъ существенную услугу. Его разсказъ о вынесенныхъ имъ страданіяхъ въ Тристанъ-д’Акунья, вмѣстѣ съ описаніемъ болѣзни и торжественной смерти его первой жены, вызывалъ у слушателей слезы, а слѣдовавшія за тѣмъ увѣщанія были подобны сѣмени, брошенному на плодотворную землю. Матеріалъ для обращенія въ вѣру и укрѣпленія въ ней, заимствуемый съ такого множества различныхъ сторонъ, скоро истощился, но соперничествующія церкви держались твердо, пока не убѣдились, что ни одна изъ нихъ не имѣла больше надобности продолжать состязаніе.

Само собою разумѣется, мистеръ Вальдо не былъ изъятъ изъ общей необходимости, хотя онъ и сознавалъ всю невыгоду своего положенія, какъ представитель столь незначительной секты. Основатель ея былъ человѣкъ замѣчательнаго характера, положительный и особенный умъ котораго въ соединеніи съ пылкостію сердца, производилъ сильное вліяніе на тѣхъ, кто лично сближался съ нимъ; но его взгляды не были достаточно широки, чтобы удовлетворить потребностямъ многочисленнаго класса. Послѣ его смерти, многіе изъ его учениковъ, освобожденные отъ вліянія его личности, увидѣли, какая незначительная разница отдѣляла ихъ отъ ихъ собратій, и потому старались вступить въ болѣе обширное стадо. Къ числу ихъ принадлежалъ и мистеръ Вальдо, котораго природный здравый смыслъ убѣждалъ, что незначительныя различія въ правилахъ вѣры и церковныхъ обрядахъ не оправдываютъ христіанъ въ разъединеніи ихъ силы множествомъ различныхъ организацій. Его конгрегація, однакоже, весьма медленно пріучалась смотрѣть на предметъ съ той же точки зрѣнія и въ томъ же свѣтѣ; онъ былъ искренно привязанъ къ ея членамъ, и не могъ отказаться отъ своей паствы, пока еще въ виду оставался успѣхъ.

Не смотря на то, мистеръ Вальдо, благодаря скорѣе усердію нѣкоторыхъ лицъ изъ его стада, нежели своему могуществу метать громовыя стрѣлы ужаса, поймалъ при этомъ случаѣ три-четыре рыбицы изъ шести десятковъ, вытащенныхъ изъ глубины житейскаго моря различными сѣтями. Киммерійскій обрядъ крещенія имѣлъ ту особенность, что исполнялся не публично, и его торжественность не нарушалась, поэтому присутствіемъ толпы любопытныхъ зрителей, въ которыхъ никогда не ощущалось недостатка, въ особенности, когда вода была холодная. Мистеръ Вальдо даже не совсѣмъ строго соблюдалъ форму «посвященія», характеризующаго секту, утверждая, что она нисколько не придавала святости обряду.

Въ періодъ изданія религіозныхъ листковъ, движеніе въ общественной жизни Птолеми пріостановилось. Даже родственники рѣдко собирались на чай, и то собственно для того, чтобы поговорить о всепоглощающемъ предметѣ и сравнить результаты, пріобрѣтенные различными сектами. Въ небольшой книжной лавкѣ оказалось огромное требованіе на «Покой Праведныхъ» Бакстера, «Тревогу» Аллейна, «Ночныя размышленія» Юнга и «Теченіе Времени» Поллока. На праздничной шляпкѣ мистриссъ Гамильтонъ Бью исчезли страусовы перья, а миссъ Смитъ перемѣнили пунцовыя ленты на ленты аспиднаго цвѣта. При всемъ томъ въ маленькомъ городкѣ не существовало привычки предаваться унынію, его веселье никогда не было чрезмѣрнымъ, а вслѣдствіе этого серьезное его настроеніе никогда не принимало характера покаянія — оно скоро проходило. Въ этомъ отношеніи онъ представлялъ рѣзкій контрастъ предъ Моллигэнсвилемъ и Анакреономъ: оба эти города сохранили печальное и мрачное выраженіе на долго послѣ прекращенія изданія листковъ.

Къ этому времени луга покрылись молодой травой, ивы зазеленѣли, во всѣхъ садахъ расцвѣтали дэффодили. Въ долинахъ и на склонахъ горъ, обращенныхъ къ югу, начались весеннія запашки и другія полевыя работы. Дороги высохли и окрѣпли; маленькій пароходъ засновалъ по озеру, въ сосѣднихъ долинахъ закипѣла новая жизнь и вливалась въ нихъ отовсюду.

Въ Лэйксайдѣ однообразіе зимней жизни также уступило мѣсто перемѣнамъ, вызваннымъ наступившей весной. Вудбьюри невольно сознавалъ, что мистриссъ Фортитюдъ Бабъ, при всѣхъ ея достоинствахъ въ качествѣ ключницы, рѣзко выдвигалась на первый планъ въ его домѣ. Ея грубая шероховатая натура изо дня въ день приходила въ такое близкое къ нему соприкосновеніе, что невозможно было не видѣть въ этомъ предмета для тревоги. Она смотрѣла на Лэйксайдъ, какъ будто онъ былъ у нея застрахованъ, и спокойно продолжала пользоваться своими прежними привилегіями. Питая самое глубокое уваженіе, смѣшанное до извѣстной степени съ любовью, къ своему господину, она сопротивлялась всякой попыткѣ его вмѣшаться въ давнымъ давно установленные ею въ домашнемъ хозяйствѣ порядки. Вудбьюри все еще былъ слишкомъ не свѣдущъ, чтобы оспаривать ея власть въ предѣлахъ дома, но когда наступила пора уборки садовъ, и когда мистриссъ Бабъ перенесла свои правила на открытый воздухъ, терпѣніе его стало подвергаться жестокой пыткѣ.

Вудбьюри съ дѣтскихъ дней своихъ зналъ каждый клочекъ земли, принадлежащей Лэйксайду, зналъ каждое дерево на широкой аллеѣ и внутри сада, всѣ куртины по обѣимъ сторонамъ аллеи, на которыхъ росла гвоздика различныхъ сортовъ, ноготки, принцовы перья, кусты розъ на правильныхъ промежуткахъ, невысокій трельяжъ, по которому вились настурціи и душистый горошекъ, тянувшіяся за куртинами широкія гряды съ овощами, раздѣленныя кустами смородины и крыжовника, и наконецъ, у сѣверной стѣны, старыя квитовыя деревья, съ ихъ уродливыми сучьями. Все это оставалось безъ малѣйшей перемѣны; но при всемъ своемъ уваженіи къ прошедшему времени, Вудбьюри видѣлъ, что если Лэйксайдъ долженъ быть вполнѣ его домомъ, то черты его должны быть измѣнены до извѣстной степени по собственному вкусу домовладѣльца. Прежнее расположеніе сада не могло оставаться потому уже, что съ нимъ связаны были давнишнія воспоминанія; все мѣсто должно было дышать атмосферой жизни, а не смерти. Не смотря на прекрасное положеніе дома, окружающіе его предметы находились въ большомъ небреженіи, и опытный взглядъ хозяина съ каждымъ днемъ обнаруживалъ новые недостатки въ его красотѣ.

Ничего подобнаго не представлялось въ окостенѣломъ мозгу старой ключницы. Въ ея глазахъ Вудбьюри былъ ни больше, ни меньше, какъ арендаторъ мистриссъ Деннисонъ, и что лэди эта стала бы заливаться въ раю горькими слезами, еслибы онъ вздумалъ перемѣнить мѣста ея любимыхъ деревьевъ и растеній. Не удивительно поэтому, что мистриссъ Бабъ въ одно теплое утро была поражена ужасомъ, когда Вудбьюри, стоявшій съ ней въ саду, сказалъ:

— Я думаю расширить садъ, прибавить къ нему еще полъ-акра земли. Для этого сначала нужно подготовить грунтъ, такъ что нынѣшней весной этого неустроишь; но во всякомъ случаѣ, первый рядъ крыжовника нужно будетъ вырыть и посадить сзади втораго. Такимъ образомъ овощи будутъ закрыты отъ глазъ, а на грядахъ посадить больше цвѣтовъ.

— На грядахъ! цвѣты! воскликнула ключница. — Да слыханная ли это вещь? И откуда вы возьмете крыжовнику для вашихъ пироговъ? вѣдь кусты не дадутъ ягодки, если ихъ пересадить теперь. И опять гдѣ же я посѣю горохъ и ранніе бобы, если вы займете гряды подъ цвѣты?

— А вонъ тамъ! сказалъ Вудбьюри, указывая на другой конецъ сада.

— Тамъ они уже росли въ прошломъ году. Здѣсь, гдѣ была капуста, для нихъ самое лучшее мѣсто. По моему мнѣнію, цвѣтовъ и безъ того довольно. Безъ нихъ, конечно, нельзя, она всегда любила ихъ, и всегда была довольна моими распоряженіями въ саду. Впрочемъ, другіе знаютъ лучше меня. Гряды и безъ того немного занимаютъ мѣста, и если вы возьмете ихъ, то у насъ до конца лѣта не хватитъ овощей. И кто будетъ виноватъ? — Я — всѣ сосѣди заговорятъ. Всѣ знаютъ, что объ этомъ я должна заботиться.

— Мистриссъ Бабъ, сказалъ Вудбьюри немного сурово: — я постараюсь, чтобы ваша репутація нисколько не пострадала. Я намѣренъ нанять опытнаго садовника, который на будущее время сниметъ съ вашихъ рукъ весь этотъ трудъ, но улучшенія, которыя я предполагаю сдѣлать, не могутъ быть приведены въ исполненіе немедленно, и потому я долженъ просить васъ наблюдать весной за всѣми растеніями. Вы получите землю, которой будетъ достаточно для всѣхъ овощей, а для васъ, мнѣ кажется, все равно, гдѣ бы они ни росли.

Мистриссъ Бабъ не смѣла больше возражать, но ея сердце наполнилось желчью и горечью. Она не отрицала, что Вудбьюри имѣлъ право дѣлать съ своей собственностью, что ему угодно, но на такія нововведенія она смотрѣла не иначе, какъ на криминальное преступленіе. Они открывали дверь безчисленнымъ безпорядкамъ, о которыхъ она не рѣшалась и подумать, и конца которымъ не могла предвидѣть.

Въ тотъ вечеръ Бютъ, очищая на кухнѣ сѣмена, замѣтилъ, что тонкія губы матушки Форти были сжаты крѣпче обыкновеннаго, и что она вязала чулокъ съ энергіей, обнаруживавшей какое-то серьезное волненіе ея души. Бютъ не показалъ, однако, виду, что замѣтилъ это, зная очень хорошо, что о причинахъ этого волненія услышитъ въ свое время.

Мистриссъ Бабъ испустила свой обычный хриплый вздохъ, приподнявъ въ то же время и снова опустивъ свои плечи, потомъ повязала чулокъ еще нѣсколько минутъ, въ теченіе которыхъ не спускала глазъ съ кухонныхъ часовъ. Наконецъ она сказала:

— Да, да, слава Богу, что она убралась отсюда.

Бютъ взглянулъ на нее, но такъ какъ она продолжала разсматривать часы, то не сказалъ ни слова.

— Я знала заранѣе и боялась, что у насъ ничего не останется въ прежнемъ видѣ, — снова замѣтила она.

Бютъ навострилъ уши, продолжая заниматься сѣмянами.

— Тяжело видѣть подобныя вещи на старости лѣтъ, простонала ключница. На этотъ разъ она отвела свой взглядъ отъ часовъ и угрюмо сосредоточила его на Бютѣ.

— Что такое случилось, матушка Форти? спросилъ Бюгъ.

— Что случилось? Я думаю, ты бы увидѣлъ, еслибы имѣлъ привычку смотрѣть дальше своего носа. У насъ все пошло вверхъ дномъ. Конечно, онъ можетъ дѣлать, что угодно, какъ бы это ни было безразсудно.

— Почему же ему и не дѣлать? — Но что касается до безразсудства, — то я не вижу его. Онъ принимался было за фермерство преуморительно и теперь намѣренъ передать ферму въ полное мое распоряженіе на пять лѣтъ. Вотъ подождите, когда мы получимъ гуано, да фосфатъ, устроимъ дренажъ, да заведемъ двойной плугъ, тогда вы не найдете подобной фермы въ цѣломъ округѣ.

— Да; а садъ разорвете на клочки, прибавила ключница. Если бы она въ будущемъ году встала изъ могилы, она бы не узнала его; а мнѣ, которая такъ долго ухаживала за нимъ, вдругъ сажаютъ на голову чужаго человѣка, котораго никто не знаетъ.

Бютъ наклонился къ сѣмянамъ, чтобы скрыть злобную улыбку. Онъ зналъ, что ключницѣ хотѣлось только «высказать, что у нея на душѣ», и что послѣ того она примирится со всѣми перемѣнами, какъ съ неизбѣжнымъ послѣдствіемъ новаго хозяйства. Вслѣдствіе этого, онъ ничего не отвѣтилъ, и началъ насвистывать Barbara Allen, арію, которая въ послѣднее время согласовалась съ его настроеніемъ духа.

Вудбьюри, съ своей стороны, мало заботился о своихъ столкновеніяхъ съ ключницей. Ея фигура представляла собою грубый, рѣзкій, мрачный фонъ, на которомъ рельефно выдвигался впередъ, въ удвоенной прелести отъ контраста, нѣжный контуръ другой молоденькой фигуры, неясно мерцавшей въ какомъ-то туманѣ, скрывавшемъ ея лицо.

Онъ не обольщалъ себя. Онъ видѣлъ, что его видимая независимость была не болѣе какъ тревожная борьба, въ которой онъ никогда не могъ найти достаточнаго спокойствія; но не по этой причинѣ, не по какимъ нибудь разсчетамъ холоднаго разсудка, онъ желалъ видѣть, чтобы домашнимъ хозяйствомъ Лэйксайда управляла настоящая хозяйка дома. Хотя длинные годы безпрерывнаго лѣта сдѣлали его сердце апатичнымъ, а его самого равнодушнымъ, но они не совсѣмъ еще заглушили въ его натурѣ способности воспринимать магическое дѣйствіе весны. По утрамъ какая-то истома, болѣе располагающая къ нѣгѣ, чѣмъ истома, которую испытывалъ онъ подъ тропиками, овладѣвала имъ; ее поддерживали всѣ звуки, всѣ ароматы наступившей весны; новые образы стали являться ему во снѣ и на яву. Онъ зналъ эти симптомы и радовался появленію старой болѣзни. Это не была уже горячка юности. Онъ могъ считать ускоренные удары пульса, — заставлять возникавшія передъ нимъ видѣнія спокойно останавливаться передъ нимъ и, любуясь ими, анализировать ихъ. Любовь и опытъ должны теперь идти рука объ руку, и если представится какое нибудь препятствіе, опытъ долженъ показать себя передъ нимъ, а любовь спокойно преодолѣть его.

Перебирая въ умѣ своемъ всѣхъ извѣстныхъ ему женщинъ, онъ признавался самому себѣ, что ни одна изъ нихъ неспособна бы да ловить. Его знакомыя въ Нью-Йоркѣ были хорошенькія, милыя дѣвушки подруги его племянницъ, — въ нѣкоторыхъ изъ нихъ, безъ всякаго сомнѣнія, были прочныя основанія благороднаго женскаго характера. Иначе не могло и быть; но въ томъ кружкѣ едва ли можно было найти женщину, которая бы могла раздѣлитъ съ нимъ его затворничество, въ немъ одномъ находить для себя общество, — въ его домѣ — развлеченіе, въ его счастіи — свое собственное счастіе. Обращаясь къ Птолеми, его обзоръ оставался также неудовлетворительнымъ. Онъ не могъ смотрѣть сквозь пальцы на недостатокъ образованія въ своей женѣ. А кто обладалъ образованіемъ? Никто, кромѣ одной Ханны Торстонъ. Она, допускалъ онъ, имѣла изящный вкусъ и была на столько образована, на сколько онъ былъ взыскателенъ въ этомъ отношеніи, — по жизнь съ ней была бы для него нескончаемой пыткой. Ханна Торстонъ, съ ея болѣзненными понятіями о нравѣ, съ ея взглядомъ на всякую невинную личную привычку, какъ на непростительный грѣхъ! Его весьма поверхностное наблюденіе внѣшней жизни очевидно произвело въ ней сильное нерасположеніе къ нему, и могла ли она рвать его вполнѣ, не просмотрѣвъ страницъ его прошедшей жизни? Его жена не должна позволять себѣ никакихъ иллюзій. Если она не можетъ найти въ его сердцѣ достаточно справедливости и мужества для уравновѣшенія прошедшихъ заблужденій и настоящихъ недостатковъ, она не найдетъ туда доступа.

Не смотря на эти безплодныя размышленія, все-таки хоть одинъ результатъ да былъ достигнутъ. Вудбьюри не хотѣлъ болѣе, какъ это было до настоящей поры, прятаться отъ посѣщенія любви. Съ какой бы стороны ни пожаловала эта гостья, двери для нея всегда будутъ открыты, и слова «милости просимъ!» сплетенныя изъ вѣчно-зеленыхъ листьевъ безпредѣльнаго желанія, встрѣтятъ ея прибытіе.

ГЛАВА XIV.

СОДЕРЖИТЪ РАЗГОВОРЫ СЕРЬЕЗНѢЕ, ЧѢМЪ ВЫ СЛѢДОВАЛО.

Въ одно прекрасное теплое утро, когда одуванчики начали показывать изъ травы свои золотистые цвѣтки, Вудбьюри отправился пѣшкомъ въ Птолеми, намѣреваясь пить чай съ Вальдами, которыхъ онъ не видѣлъ двѣ недѣли. Пробираясь по дорогѣ у подошвы восточной горы, съ темными, окаймленными сосновымъ лѣсомъ скалами и искрящимися каскадами съ одной стороны, а съ другой свѣжимъ дыханіемъ луговъ, онъ очутился наконецъ на проселочной дорогѣ, ведущей къ фермѣ Меррифильдовъ, и остановился привлеченный розовымъ кустомъ іудина дерева. Комфортабельное зданіе съ житницей другими постройками, полузакрытое фруктовыми деревьями, готовыми покрыться цвѣтомъ, повидимому наслаждалось теплотой и спокойствіемъ. Только что выбѣленный рѣшетчатый заборъ вокругъ нихъ блестѣлъ какъ снѣгъ на зеленыхъ листьяхъ кустарника. Изъ недавно вспаханнаго поля поднимался запахъ земли, живительный для человѣка. Въ этой картинѣ все говорило о порядкѣ, знаніи дѣла, довольствіи и покоѣ.

Въ такомъ расположеніи Вудбьюри забылъ скучныя бесѣды съ фермеромъ и пустыя претензіи его жены и помнилъ только, что тоже давно ихъ не видѣлъ. Повернувъ на дорогу, онъ подошелъ къ дому, гдѣ радушно былъ встрѣченъ мистеромъ Меррифильдомъ. — Пожалуйста войдите, сказалъ Меррифильдъ: Сара съ миссъ Торстонъ перебираютъ сѣмяна, или что-то въ этомъ родѣ, но онѣ будутъ здѣсь сію минуту. Вы помните мистера Дайса? — Послѣднія слова было сказаны при входѣ въ комнату, гдѣ медіумъ, съ своимъ желтымъ, болѣзненнымъ лицомъ, сидѣлъ у открытаго окна, углубясь въ чтеніе какой-то довольно толстой брошюры. Онъ всталъ и раскланялся съ Вудбьюри, хотя и далеко не любезно.

— Какой у васъ очаровательный донъ, мистеръ Меррифильдъ, сказалъ Вудбьюри. — Вы, я думаю, не захотите помѣняться съ кѣмъ нибудь мѣстами. Независимый американскій фермеръ, съ хозяйствомъ въ такомъ совершенномъ порядкѣ, что работа изъ года въ годъ идетъ почти сама собою, представляется мнѣ счастливѣйшимъ изъ людей.

— Well, yes, — не могу жаловаться на судьбу, отвѣчалъ хозяинъ дома. — Иногда является у меня желаніе имѣть болѣе обширную сферу дѣятельности, но я полагаю, что довольно и этой.

— Разумѣется! воскликнулъ Вудбьюри. — Ваша сфера нисколько не узка, если обращаться въ ней какъ слѣдуетъ.

— Довольно и этой… ничуть не бывало! проворчалъ въ тоже время у окна мистеръ Дайсъ: — частное достояніе, семейство, изолированный трудъ — все это вздоръ.

Вудбьюри повернулся къ говорившему, сильно сомнѣваясь въ нормальномъ состояніи его разсудка, но Меррифильдъ нисколько не удивился.

— Вы знаете, мистеръ Дайсъ, сказалъ онъ: — идти дальше этого мнѣ не подъ силу. Человѣческая раса, какъ говорится, можетъ съ теченіемъ времени выдвинуться впередъ, но я слишкомъ уже старъ, чтобъ начинать.

— Для принятія истины никто не можетъ быть старымъ, возразилъ медіумъ, съ такимъ наглымъ видомъ, что Вудбьюри такъ и подстрекнуло дать ему пощечину: — особливо когда она уже доказана. Вотъ здѣсь она заключается вся цѣликомъ, — продолжалъ онъ, ударивъ по брошюрѣ, лежавшей на подоконникѣ: — прочитайте, и вы увидите, до какой степени вамъ было бы лучше безъ этихъ эгоистическихъ учрежденій — женитьбы и права собственности.

— Что же его такое? спросилъ Вудбьюри.

— Это годичный отчетъ перфекціонистовъ. У нихъ есть община близь Аквеанды, гдѣ ихъ принципы примѣнены на дѣлѣ. У никъ все общее: трудъ такъ раздѣленъ, что никто не чувствуетъ его тяжести, а между тѣмъ всѣ живутъ съ комфортомъ. Всѣ дѣти растутъ и воспитываются вмѣстѣ, а черезъ это избѣгается семейное труженичество. Кромѣ того любовь есть не рабство, а свобода, и движенія души становятся истинными, потому что не носятъ на себѣ цѣпей закона.

— Боже праведный! Неужели это правда? воскликнулъ Вудбьюри, обращаясь къ Меррифильду.

— Полагаю, что правда. Я прочиталъ часть отчета и встрѣтилъ въ немъ странныя вещи. Даже если ученіе и справедливо, я все-таки не думаю, что человѣчество достаточно подготовлено къ нему. Съ своей стороны, я никому бы не позволилъ читать эту книгу, хотя надо сказать, мы могли бы стоять гораздо выше, чѣмъ поставлены.

— Прочитайте вотъ это, сказалъ мистеръ Дайсъ, всовывая брошюру въ руки Вудбьюри. — Она не допускаетъ возраженій. Если вы не ослѣплены обманомъ и лицемѣрствомъ общества, то увидите, какова должна быть истинная жизнь для человѣка. Общество есть пагуба, мы не можемъ возстановить первобытнаго рая Адама, пока не явится у насъ желанія освободиться отъ тиранніи этого общества.

— Въ такомъ только случаѣ, разумѣется, если допустимъ, что мы отъ природы безгрѣшны, подобно Адаму, сказалъ Вудбьюри, принимая брошюру. Онъ не задумался взять ее и прочитать, потому что не принадлежалъ къ числу тѣхъ вялыхъ, слабыхъ умовъ, которые не смѣютъ взглянуть на заблужденіе, боясь заразиться имъ. Его правила имѣли такое прочное основаніе, что каждое потрясеніе укрѣпляло ихъ еще тверже. Онъ никогда не отдавалъ преимущества невѣдѣнію передъ непріятнымъ знаніемъ, а пріобрѣтенное имъ подобное знаніе никогда не касалось его мужественной благородной натуры.

— Да мы и дѣйствительно безгрѣшны! вскричалъ мистеръ Дайсъ въ отвѣтъ на замѣчаніе Вудбьюри. — Ученіе о первоначальномъ грѣхѣ есть основаніе всѣхъ пороковъ общества. Это ложь. Человѣческая природа чиста во всѣхъ ея побужденіяхъ, мы извращаемъ ее нашими эгоистическими законами. Наша жизнь искусственна и неестественна. Если бы мы не имѣли права собственности, у насъ не было воровства; если бы не было закона о бракѣ, не было бы распутства и разврата, если бы не было бы правительствъ, не было бы и войнъ.

Мистеръ Меррифильдъ повидимому былъ не въ состояніи отвѣчать на эти заявленія, какъ ни были они нелѣпы, а Вудбьюри молчалъ изъ самоуваженія. Меррифильдъ былъ сильнѣе въ своихъ инстинктахъ, нежели въ способности дѣлать возраженія, и потому съ чувствомъ отвращенія отклонялся отъ теоріи, которой не могъ опровергнуть. Продолжительныя посѣщенія мистера Дайса становились для него непріятными. Честолюбивое желаніе считаться замѣчательнымъ реформаторомъ было его слабой стороной, а его радушное гостепріимство, оказываемое ревностнымъ сподвижникамъ на поприщѣ реформъ, сообщало ему значеніе, которое сбивало его съ толку. Добродушіе его часто употреблялось во зло, но тайный страхъ потерять свое мѣсто не позволялъ ему защищать себя.

Съ другой стороны, мистеръ Дайсъ былъ изъ числа тѣхъ людей, которыхъ не легко сбить съ дороги. Онъ велъ бродячую жизнь, разъѣзжалъ изъ Нью-Йорка по штатамъ Новой Англіи, устроивалъ митинги въ домахъ вѣрующихъ въ возможность сообщенія съ замогильнымъ міромъ, между которыми и пріобрѣлъ извѣстную репутацію посредника между міромъ дѣйствительнымъ и міромъ духовъ. Въ небольшихъ городкахъ подобные митинги были публичные (съ платою за входъ по десяти сентовъ), и такимъ образомъ онъ собиралъ сумму, необходимую для покрытія его расходовъ. Открывая вѣрующія семейства съ хорошимъ состояніемъ, особливо гдѣ столъ отличался обиліемъ, онъ становился въ нихъ лагеремъ на нѣсколько дней и даже недѣль, смотря по тому, какъ благопріятствовали обстоятельства. Подобный оазисъ въ пустынѣ существованія онъ нашелъ въ домѣ Меррифильдовъ, и неудовольствіе кроткаго хозяина дома при его продолжительномъ пребываніи, неудовольствіе, весьма замѣтное для человѣка съ большимъ или меньшимъ чувствомъ деликатности, или не замѣчалось имъ, или онъ показывалъ наглый видъ недогадливаго человѣка.

Вудбьюри понялъ этого человѣка съ перваго взгляда; въ то же время онъ замѣтилъ и въ Меррифильдѣ нетерпѣніе отдѣлаться отъ непріятнаго гостя, но нелѣпости хозяина дома выводили изъ терпѣнія самого Вудбьюри, и потому онъ былъ очень доволенъ, что наказаніе, которое Меррифильдъ самъ накликалъ на себя, будетъ немного продолжительнѣе. Положивъ въ карманъ брошюру и обратясь къ мистеру Дайсу, онъ сказалъ: — я прочитаю ее, собственно для того, чтобы убѣдиться, на сколько прогрессъ становится реакціей, при которой нравственная реформа жметъ руки разврату.

Блѣдно-желтое лицо медіума оживилось отъ рѣзкой холодности Вудбьюри, съ которой произнесены были эти слова. Онъ приподнялся съ мѣста, но въ ту же минуту опустился и, повернувшись къ окну, презрительно фыркнулъ своими тонкими ноздрями.

— Въ этомъ человѣкѣ много зла, подумалъ Вудбьюри.

Мистеръ Меррифильдъ, не смотря на свою боязнь, — онъ былъ вполнѣ физическій трусъ; его нравственная храбрость, которой такъ гордился онъ, была чистѣйшимъ обманомъ, главнѣе всего основаннымъ на тщеславіи, — ощущалъ нѣкоторое облегченіе отъ хладнокровія и равнодушія Вудбьюри. По крайней мѣрѣ есть хоть одинъ человѣкъ, который могъ спокойно встрѣтиться съ вампиромъ, и въ случаѣ надобности, вонзить мечь въ его кровожадное тѣло. Въ первый разъ онъ испытывалъ сожалѣніе, что не обладаетъ подобнымъ качествомъ. Онъ видѣлъ въ этомъ явное сопротивленіе, и по его понятіямъ, человѣка, способнаго на такое сопротивленіе, легко можно обвинить въ противузаконномъ употребленіи физической силы; все-таки хотя и не ясно, но онъ сознавалъ въ этомъ элементъ самостоятельности. Въ присутствіи Вудбьюри онъ никогда еще не чувствовалъ себя такимъ безсильнымъ, такимъ безпомощнымъ, какъ въ настоящую минуту. Поэтому нисколько не покажется удивительнымъ, что онъ страшился продолжать разговоръ. — Не придете ли вы, какъ говорится, сказалъ онъ: то есть, позвольте, не угодно ли вамъ будетъ…

Вудбьюри, выразивъ мистеру Дайсу свое мнѣніе, повернулся къ нему спиной; теперь онъ прервалъ приглашеніе Меррифильда словами: — какъ поживаете, мистриссъ Меррифильдъ?

Хозяйка дома, проходя черезъ переднюю, остановилась у растворенной двери. За ней шла Ханна Торстонъ въ шляпкѣ и съ корзинкой на рукѣ.

Послѣ обычныхъ привѣтствій, мистриссъ Меррифильдъ сказала: — мы отправляемся въ садъ.

— Позвольте мнѣ идти съ вами, — сказалъ Вудбьюри.

— Сдѣлайте одолженіе, если вамъ нравятся цвѣты и подобныя вещи.

Садъ былъ разведенъ по обыкновенному плану. По срединѣ тянулась аллея, окаймленная цвѣтными клумбами, за ними гряды овощей, а по краямъ у забора кусты крыжовника и смородины. Обращенный къ солнцу, онъ прикрывался отрогомъ восточнаго хребта и фруктовымъ садомъ по лѣвую сторону дома. Въ одномъ углу росло іудино дерево, каждая вѣтка котораго была усыпана яркими розовыми цвѣтками. Цвѣты были здѣсь лучше, чѣмъ въ Лейксайдѣ, потому что мѣстность была низменнѣе и теплѣе, и притомъ въ послѣднее время вовсе не было морозовъ. Гіацинты возвышали свои голубыя и розовыя верхушки, наполняя аллеи обильнымъ ароматомъ; полные зеленые бутоны тюльпановъ начинали показывать пунцовые листики, по краямъ куртинъ тянулась густая полоса горной гвоздики.

Мистриссъ Меррифильдъ имѣла очень ограниченныя познанія въ цвѣтоводствѣ. Клумбы содержались въ порядкѣ, но это зависѣло скорѣе отъ привычки, чѣмъ отъ вкуса. — Мои восковыя деревья не хотятъ распускаться въ нынѣшнемъ году, сказала она: — имъ мѣшаютъ, кажется, махровыя розы. Вотъ здѣсь много выходитъ шпоръ и креопсъ: — не хотите ли, Ханна, я вамъ уступлю частичку?

— Благодарю васъ; мой садъ одичалъ отъ нихъ, отвѣчала миссъ Торстонъ: — я бы хотѣла имѣть нѣсколько штукъ ноготковъ огненнаго цвѣта, если вы можете подарить мнѣ.

— О, какіе пустяки! возьмите ихъ всѣ, если вамъ они нравятся.

— Миссъ Торстонъ, внезапно сказалъ Вудбьюри: — не желаете ли имѣть нѣсколько луковицъ глайолы и тигровой лиліи? — Я только что получилъ порядочное количество ихъ изъ Рочестера.

— Очень желаю; вы чрезвычайно добры, сказала Ханна. — Какъ великолѣпны онѣ бываютъ въ цвѣту!

Спустя минуту, она сердилась на себя за то, что приняла предложеніе, и больше ничего не говорила. Мистриссъ Меррифильдъ, отыскавъ ноготки, вырыла ихъ и положила въ корзинку, прибавивъ къ нимъ еще нѣсколько растеній, которыхъ у нея было достаточно. По выходѣ изъ сада, Вудбьюри спокойно взялъ корзинку, сказавъ: — я тоже иду въ Птолеми, миссъ Торстонъ.

Отклонить его спутничество не представлялось возможности, хотя неопредѣленное чувство безпокойства, которое всегда пробуждалось въ Ханнѣ въ присутствіи Вудбьюри, дѣлало перспективу прогулки далеко не пріятною. Другъ подлѣ друга они перешли долину и приближались уже къ большой дорогѣ, когда Вудбьюри прервалъ молчаніе.

— Какого вы мнѣнія о мистерѣ Дайсѣ? спросилъ онъ.

Неожиданный вопросъ немного испугалъ Ханну Торстонъ.

— Я еще не составила о немъ своего мнѣнія, отвѣчала она: — и, мнѣ кажется, было бы несправедливо составлять его по однимъ только впечатлѣніямъ. Во всякомъ случаѣ, оно не было бы для него благопріятно.

— Вы правы! воскликнулъ Вудбьюри съ энергіей. — Пожалуйста, не говорите съ нимъ больше. Извините меня, прибавилъ онъ, понизивъ тонъ: — я не намѣренъ диктаторствовать, но долженъ вамъ сказать, что это человѣкъ дурной и опасный.

— Развѣ вы что нибудь знаете о немъ? спросила она.

— Только то, что сообщили мнѣ мои наблюденія. Я пріучился довѣрятъ моимъ инстинктамъ. По моему мнѣнію, то, что мы называемъ инстинктомъ, есть ни болѣе, ни менѣе, какъ быстрая и тонкая способность наблюденія. Человѣкъ никогда не въ состояніи вполнѣ замаскировать себя, и потому мы довольно вѣрно узнаемъ его съ перваго взгляда, прежде чѣмъ онъ употребитъ въ дѣло орудіе обмана.

— Можетъ быть, это и правда, сказала Ханна, какъ будто говоря сама съ собой: — но тутъ непремѣнно будутъ вмѣшиваться предубѣжденія. Почему мы можемъ знать, что слѣдуя имъ, поступаемъ непогрѣшительно?

Вудбьюри не нашелся въ ту же минуту сдѣлать возраженіе. Почему мы можемъ знать, могъ бы сказать онъ, что мы поступаемъ вѣрно, соглашаясь съ воззрѣніями, крайній характеръ которыхъ очевиденъ? Какимъ образомъ мы, занимая исключительное положеніе, рѣшаемся произносить строгій, неумолимый приговоръ надъ всѣмъ человѣчествомъ? Но теплый весенній день располагалъ его къ нѣжности. Онъ невольно вспомнилъ то время, когда присутствіе женщины производило очарованіе, — время юности, когда взору ея каждое хорошенькое личико представлялось въ ореолѣ. Одинъ взглядъ на спутницу лишилъ его возможности произнесть суровыя слова. На щекахъ Ханны Торстонъ игралъ легкій румянецъ; линіи ея правильныхъ губъ выражали задумчивость. Ея глаза, устремленные въ этотъ моментъ на гору позади отдаленной долины, были такъ нѣжны, какъ фіалка, покрытая тѣнью. Вудбьюри никогда еще не видѣлъ ее при яркомъ солнечномъ свѣтѣ, и замѣтилъ, что ея лицо способно очаровывать. Быть можетъ, она имѣла ограниченный взглядъ на предметы, быть можетъ, она и ханжила, но не смотря на то, она была тверда въ своихъ убѣжденіяхъ, горячо стремилась къ избранной цѣли, была непорочна.

— Отъ насъ не требуютъ, чтобы мы выставляли на видъ наши предубѣжденія, сказалъ Вудбьюри. — Въ обществѣ самыя непріятныя личности все-таки считаются его членами и имѣютъ нѣкоторыя права на насъ. Но, при всѣхъ уступкахъ, которыя отъ насъ требуются, мы должны съ своей стороны узнать эту личность. Неужели вы думаете, что человѣкъ, положительно пустой и даже развратный, долженъ быть терпимъ собственно потому, что мнѣнія о немъ по какому-то случаю сложились одинаково?

— Конечно, нѣтъ, отвѣчала Ханна.

Вудбьюри разсказалъ при этомъ случай съ фортепьяно. Онъ начиналъ сожалѣть дѣвушку, которая шла рядомъ съ нимъ. Ея горячая преданность своему дѣлу и ея совершенное незнаніе истинной натуры мужчинъ легко могли вовлечь ее, какъ въ настоящемъ случаѣ, въ общество, одна мысль о которомъ приводила его въ трепетъ. Онъ хотѣлъ по крайней мѣрѣ избавить ее отъ этого, и потому разсказалъ ей, съ непріятнымъ чувствомъ, исторію о брошюрѣ, которая лежала у него въ карманѣ.

Наглый обманъ мистера Дайса поразилъ Ханну Торстонъ ужасомъ.

— Я рада, что вы разсказали мнѣ это, сказала она: — мнѣ нуженъ какой нибудь предлогъ, который бы оправдывалъ мое отвращеніе къ нему, который бы принуждалъ меня избѣгать его. Передали ли вы это Меррифильдамъ?

— Нѣтъ.

— Почему же?

— Во первыхъ, потому, что они черезчуръ увлечены иллюзіями, чтобы повѣрить этому. У Дайса всегда готово объясненіе, какъ это было въ прошлый вечеръ; во вторыхъ, Бютъ, сообщившій мнѣ это по секрету, потерялъ бы двухъ друзей. Ради его — пусть это останется между нами.

Глаза Ханны встрѣтились съ его темными выразительными глазами, и въ отвѣтъ она поклонилась ему. Вудбьюри сорвалъ по дорогѣ стебелекъ одуванчика, сбросилъ цвѣтокъ, раскололъ нижній конецъ и, вложивъ его въ ротъ, началъ надувать его и издавать пискливые звуки. Онъ дѣлалъ это такъ серьезно, что Ханна Торстонъ отвернулась въ сторону, стараясь скрыть свою улыбку.

— Вы смѣетесь, я знаю, — сказалъ онъ, вынувъ изо рта стебелекъ: — и это нисколько неудивительно. Я припомнилъ, какъ бывало игралъ на этихъ свистулькахъ, когда былъ еще мальчикомъ. Увидѣвъ весну въ первый разъ послѣ пятнадцати лѣтъ, по неволѣ сдѣлаешься ребенкомъ. Не знаю, достаточно ли просохла теперь ива. Генри Деннисонъ и я умѣли дѣлать изъ нея отличныя флейты, на которыхъ, впрочемъ, мы не могли получить больше четырехъ или пяти нотъ.

— Значитъ вы цѣните свои раннія воспоминанія? спросила Ханна.

— Дороже, кажется, всѣхъ другихъ воспоминаній въ моей жизни. Развѣ не пріятно оглянуться назадъ, на то время, когда все казалось прекраснымъ, когда всѣ мужчины и женщины были безпредѣльно умны и благосклонны, когда жизнь заботилась сама о себѣ, и будущее представлялось такимъ, какимъ желалось его видѣть? Теперь же, зная свѣтъ, — зная, миссъ Торстонъ, — и его, голосъ, сдѣлался серьезенъ и грустенъ, — что онъ гораздо хуже, чѣмъ думаете вы или всякая другая непорочна и женщина, и все еще сохраняя вѣрованіе въ добро, которое должно восторжествовать, я могу улыбаться моему юношескому невѣдѣнію, въ которомъ все еще есть что-то радостное. Знаете ли вы оду Вордсворта?

— Да: «Свѣтъ, который никогда не былъ за морѣ или на сушѣ».

— Никогда, послѣ того какъ онъ изчезъ. Мы оглядываемся назадъ и видимъ его. Знаете ли что я смотрѣлъ на мистриссъ Меррифильдъ, какъ долженъ бы смотрѣть грекъ на дельфійскую пиѳію.

Ханна Торстонъ засмѣялась, и сейчасъ же подавила свой смѣхъ. Ей непріятно было слышать насмѣшки надъ ея сотрудницей въ великомъ дѣлѣ. Струна, которой касался Вудбьюри, перестала дрожать. Непринужденно онъ перешелъ съ серьезнаго тона на шутливый, который досадовалъ ее тѣмъ болѣе, что онъ сходился съ какимъ-то скрытнымъ инстинктомъ ея души. Она не вѣрила во вліяніе, которое Вудбьюри, на перекоръ ей самой, производилъ на нее.

— Я вижу, ваши глаза не могутъ оторваться отъ горъ, сказалъ онъ послѣ непродолжительной паузы. — Сегодня онѣ чрезвычайно привлекательны. Въ этой весенней мглѣ Западный хребетъ кажется такимъ же высокимъ, какъ Юра. Посмотрите, какъ онъ сливается съ воздухомъ высоко надъ долиной! Эффектъ горъ, мнѣ кажется, зависитъ болѣе отъ атмосферы, нежели отъ ихъ дѣйствительной высоты. Вы можете представлять себѣ эту долину одной изъ нижнихъ долинъ, ведущихъ на Альпы. Кстати, миссъ Торстонъ, должно быть эта долина сообщила вамъ понятіе объ Альпахъ. Какимъ образомъ могли вы составить въ своемъ воображеніи такую вѣрную картину?

Ханна повернулась къ нему всѣмъ лицомъ. Задумчивое выраженіе, смягчавшее ея черты и державшееся въ глубинѣ ея глазъ, не ускользнуло отъ взгляда Вудбьюри.

— О! я помню ее, — прибавилъ онъ съ улыбкой. — Какой романсъ пѣли вы въ домѣ Бью? — Что-то объ альпійскомъ охотникѣ: звуки его заставили меня думать, что я стою на Шейдекѣ и смотрю на лавины, низвергающіяся съ Юнгфрау.

— Вы были въ Швейцаріи, мистеръ Вудбьюри? воскликнула Ханна съ одушевленіемъ.

— Да; на пути изъ Англіи въ Индію.

И онъ описалъ ей свою поѣздку по Швейцаріи; вниманіе, обнаруживаемое Ханной, придавало ему смѣлость распространить это описаніе. Ландшафты верхнихъ Альповъ живо сохранились въ его памяти, и онъ обладалъ способностью передавать ихъ словами. Начавъ съ долины Рейсъ, онъ провелъ ее черезъ ущелья Фурки и Гримзель, и уже достигъ водопадовъ Аара, когда ворота коттэджа вдовы Торстопъ пресѣкли имъ дальнѣйшій путь по Швейцаріи.

— Мы кончимъ наше путешествіе въ другой разъ, — сказалъ онъ, отворивъ для Ханны дверь.

— Очень благодарна вамъ! Мнѣ кажется, будто я сама была въ Швейцаріи. Я полагаю, что, зная теперь виды ея, спою тотъ романсъ гораздо лучше.

Она протянула руку, и Вудбьюри искренно пожалъ ее. — Я намѣренъ еще разъ побывать у вашей матушки, сказалъ онъ.

— Она будетъ очень рада видѣть васъ.

Во время перехода его къ киммерійскому пасторскому дому, — теченіе его мыслей было слѣдующее:

«Сколько естественной поэзіи и энтузіазма въ натурѣ этой дѣвушки! Какъ пріятно описывать ей что нибудь; она слушаетъ съ такимъ жаднымъ вниманіемъ! Какимъ роскошнымъ созданіемъ могла бы она сдѣлаться при другихъ обстоятельствахъ! Но здѣсь она неизбѣжно портится и искажается. Природа назначила ей быть женщиной и женой, а роль мужчины и проповѣдника — это чудовищное извращеніе! Не знаю, привлекаетъ ли она меня болѣе тѣмъ, чѣмъ бы могла быть, или отталкиваетъ отъ себя тѣмъ, что она есть. Она представляется мнѣ женщиной, какую я ищу, и въ то же время показываетъ, какъ тщетны должны быть мои поиски. Придется, кажется, отказаться отъ нихъ».

Углубясь въ эти размышленія, онъ прошелъ мимо пасторскаго дома, не узнавъ его, когда изъ растворенныхъ дверей раздался веселый голосъ:

— Мистеръ Вудбьюри! не заблудились ли вы?

— Самъ бы я не заблудился, если бы другіе не сбивали съ дороги, сказалъ онъ, воротясь назадъ.

— Какое беззаконіе! воскликнула мистриссъ Вальдо и засмѣялась. — Войдите пожалуйста: нашъ серьезный сезонъ кончился. Для ободренія новообращенцевъ мнѣ бы слѣдовало поддержать плачевное выраженіе лица еще недѣли на двѣ, но что станете дѣлать, когда натура не выноситъ?

— Ахъ, мистриссъ Вальдо, отвѣчалъ Вудбьюри: — если вы страдаете отъ вашей вѣры, вмѣсто того, чтобы находить въ ней радость и утѣшеніе, я долженъ усумниться въ вашемъ христіанствѣ. Я смотрю на себя, какъ на одного изъ вашихъ обращенцевъ.

— Который во всякое время готовъ сдѣлаться отступникомъ.

— Чтобы имѣть удовольствіе быть снова обращеннымъ, сказалъ онъ. — Но оставьте это; будьте моей исповѣдницей. Я нахожусь въ сильномъ смущеніи и недоумѣніи.

— И вы пришли къ женщинѣ за помощью! Это восхитительно!

— Да, да. Помните, что вы сказали прошлой зимой, когда я спасъ васъ отъ крушенія? Я вижу, вы позабыли. Мистрисъ Фортитюдъ Бабъ — тиранъ.

Притворное сѣтованіе нисколько не обманывало мистриссъ Вальдо. Она знала, что Вудбьюри не сталъ бы жаловаться на тираннію, если бы другое, болѣе сильное чувство не дѣлало ее невыносимой.

— Ага! наконецъ вы убѣдилась, сказала она. — Знаете ли вы средство избавиться отъ нея?

— Знаю; впрочемъ одного не знаю, женщины, которая бы заступила ея мѣсто.

— Вы не знаете? сказала мистриссъ Вальдо, вздыхая: — въ такомъ случаѣ я и подавно не знаю.

— Сегодня я шелъ отъ Меррифильдовъ вмѣстѣ съ Ханной Topстонъ, замѣтилъ онъ въ туже минуту.

— И что же?

— Какое извращеніе прекрасной женщины! Я выхожу изъ себя, когда подумаю объ этомъ. Я даже былъ грубъ въ отношеніи къ ней.

— Вы были грубы? воскликнула мистриссъ Вальдо: — должно быть она раздражила васъ, вывела васъ изъ терпѣнія.

— Я былъ раздраженъ не тѣмъ, что она говорила, но тѣмъ, что есть она сама.

— Что же она такое, скажите пожалуйста?

— «Женщина съ чорствой душой». Избави меня небо отъ всего подобнаго! У меня достанетъ воли для двухъ головъ; но мое домашнее хозяйство никогда не должно имѣть болѣе одной.

— Прекрасное правило, сказалъ мистеръ Вальдо, услышавъ эти слова при входѣ въ комнату.

ГЛАВА XV.

ЧУТЬ-ЧУТЬ НЕ ТРАГИЧЕСКАЯ.

Въ началѣ іюня къ Меррифильдамъ пріѣхали новые гости. Въ числѣ нью-йоркскихъ знакомыхъ ихъ были мистеръ и мистриссъ Витлоу, съ которыми они встрѣчались на годичныхъ собраніяхъ общества уничтоженія невольничества. Мистеръ Витлоу былъ зажиточный бакалейщикъ, получавшій значительные барыши, продавая «сахаръ свободнаго издѣлія» двумя сентами на фунтъ дороже «сахара невольническаго издѣлія», не смотря на то, что первый былъ хуже. Онъ былъ очень жолченъ въ своихъ обвиненіяхъ противъ манчестерскихъ фабрикантовъ, вслѣдствіе потребленія ими хлопчатой бумаги. Меррифильды пили у него чай на вечерѣ, данномъ мистеру Венделю Филипсу, и обстоятельство это осталось въ памяти хозяина дома. Когда Витлоу заперъ свой домъ въ респектабельной верхней части улицы Мерсеръ, съ тѣмъ, чтобы сдѣлать лѣтнюю поѣздку на Верхнее Озеро, мимо Ніагары, онъ рѣшился потребовать отплаты за свое гостепріимство. Чай въ улицѣ Мерсеръ равнялся, въ глазахъ семейства Витлоу, недѣльному угощенію въ Птолеми. А если нѣтъ, они могли пригласить Меррифильдовъ еще разъ, во время слѣдующаго съѣзда, и это конечно уравновѣсятъ разсчетъ.

Вслѣдствіе этого, въ одинъ прекрасный вечеръ, атаугскій дилижансъ привезъ въ Птолеми, а карета со двора Фэйрлямба доставила на ферму Меррифильда — мистера и мистриссъ Витлоу, съ двумя дочерями — Мэри Вульстонкрафтъ Витлоу, тринадцати лѣтъ, и Филлисъ Уитли Витлоу, девяти лѣтъ, вмѣстѣ съ четырьмя чемоданами. Добродушный фермеръ былъ пораженъ такимъ многолюднымъ и неожиданнымъ посѣщеніемъ, и тщетно ожидалъ отъ жены своей заявленія о томъ, найдется ли у нихъ удобное помѣщеніе.

— Если бы я зналъ, какъ говорится, что вы пріѣдете, сказалъ онъ…

— О, мы думали сдѣлать вамъ сюрпризъ, — это въ тысячу разъ пріятнѣе! воскликнула мистриссъ Витлоу, высокая, худощавая женщина, которая, вылѣзая изъ кареты, показала двѣ огромныя ноги. Она привѣтствовала мистриссъ Меррифильдъ поцалуемъ, раздавшимся какъ звукъ расколовшагося дерева.

Мэри Вульстонкрафтъ и Филлисъ Уитли, лишь только выпрыгнули на землю, какъ начали бѣгать по дому, а изъ него пробрались въ садъ. Здѣсь онѣ занялись сначала вытаскиваньемъ редиски, чтобы узнать ея ростъ, а потомъ ихъ привлекли къ себѣ тюльпаны, и воротились домой съ огромными букетами.

— Откуда вы достали это? спросила мать. — Я боюсь, что онѣ нарвали ужь слишкомъ много, прибавила она, обращаясь къ мистриссъ Меррифильдъ: — но милыя дѣти такъ любятъ цвѣты. Я думаю, это восхищаетъ ихъ и помогаетъ образованію ихъ характера. Прекрасное и доброе, вы знаете, одно и то же.

— Только нужно давать вѣрное направленіе, отвѣчала мистриссъ Меррифильдъ, сама не зная, что говорила. Воображенію ея представлялся садъ, весь оборванный, и она придумывала средства къ избавленію его отъ конечной гибели. На слѣдующее утро мужъ ея навѣсилъ на дверь замокъ, а къ полдню Филлисъ Уитли повисла своимъ платьемъ на заборѣ.

Положеніе Меррифильдовъ было безвыходно. Витлоу пріѣхали погостить — и они гостили. Мистеръ Дайсъ принужденъ былъ отказаться отъ занятія лучшей спальни и переселиться въ небольшую комнату подъ самой крышей. Меррифильды надѣялись, но тщетно, что это новое неудобство принудитъ его удалиться. Пріѣзжіе были его знакомые, и хотя не спиритисты, но все же они довольно свободно трактовали объ особенныхъ доктринахъ аквеандаскаго общества.

Съ каждымъ днемъ мистриссъ Меррифильдъ видѣла, какъ исчезали передъ этимъ нашествіемъ гостей ея лучшіе окорока и любимая домашняя птица. Ея запасъ варенья и мармелада уменьшался такъ быстро, что она предвидѣла совершенное его истощеніе, прежде чѣмъ свѣжіе фрукты дадутъ ей возможность пополнить его. Въ этомъ отношеніи Мэри Вульстонкрафтъ и Филлисъ Уитли особенно рѣзко проявляли свои наклонности къ опустошенію, и весьма смѣло поднимали ропотъ, требуя «варенья», когда на столѣ его не оказывалось. Мать съ кротостію переносила такое нарушеніе приличія.,

— Онѣ ведутъ себя какъ дома, замѣчала она, обращаясь къ хозяйкѣ съ любезной улыбкой. — Мнѣ кажется, мы можемъ дать нѣкоторую свободу діэтетическимъ наклонностямъ дѣтей. Алькотъ говоритъ, что «одно питаетъ другое, себѣ подобное, — нечистый духъ пожираетъ мясо и кровь съ деревянной доски».

— Ахъ, Боже мой! воскликнула мистриссъ Меррифильдъ, содрогаясь.

— Да; а въ Медицинскихъ Письмахъ говорится, что сахарныя вещества помогаютъ смягченію сердца. Мнѣ пріятно видѣть такія наклонности въ этихъ милыхъ дѣтяхъ. Вы варите на сахарѣ свободнаго приготовленія?

— Нѣтъ, отвѣчала хозяйка, съ слабымъ румянцемъ, похожимъ на цвѣтъ семги: — мы не можемъ достать его въ Птолеми. Я желала бы этимъ выразить свое сочувствіе къ дѣлу подавленія рабства, если бы это было возможно, но въ здѣшнихъ мѣстахъ такъ мало людей, которые бы интересовались этимъ дѣломъ, что по неволѣ бываешь не въ состояніи исполнить свое желаніе.

— Почему вы не обратитесь ко мнѣ? сказалъ мистеръ Витлоу: — ничего нѣтъ легче, какъ купить за разъ двѣ или три бочки, и отправить ихъ по желѣзной дорогѣ. Оно будетъ стоить не дороже этого сахара (тутъ онъ положилъ въ ротъ цѣлую ложку квитоваго желе), обагреннаго кровью невольника.

Ничего, однакоже, не сказалъ онъ о качествѣ своего сахара, который, былъ очень нечистъ, грубъ и обнаруживалъ свое происхожденіе изъ Портъ-о-Прэнса.

Къ счастію еще, что поля мистера Меррифильда были засѣяны до прибытія его гостей, — въ противномъ случаѣ, для земледѣльческихъ операцій это обстоятельство оказалось бы серьезной помѣхой. Послѣ обѣда Витлоу распоряжались его коляской и лошадьми, какъ своими собственными, и принявъ услуги мистера Дайса въ качествѣ кучера, разъѣзжали по долинамъ и даже поднимались на вершины горъ, выбирая мѣста полюбоваться видами. Самая свобода, съ которой они присвоивши себѣ всѣ средства удовольствія и комфорта, какія могла доставитъ ферма, возмущали спокойствіе добродушныхъ хозяевъ. Въ глазахъ послѣднихъ, всѣ требованія, такъ явно выражаемыя, заставляли думать о какомъ-то правѣ, но какое это было право — понять они ясно не могли.

Поэтому, когда мистриссъ Витлоу, у которой любовь къ «природѣ» была рѣзкою характеристикой, предложила пикникъ на слѣдующую субботу, Меррифильды приняли его безропотно, какъ одно изъ предопредѣленій судьбы. Погода вдругъ сдѣлалась теплою; обнаженныя на время деревья покрылись уже роскошной лѣтней зеленью, хотя листья ихъ и носили еще на себѣ свѣжесть весны. Во всей нижней части долины и въ боковыхъ ложбинахъ до подошвы замыкающихъ горъ замѣтенъ былъ избытокъ жизни. Въ лѣсахъ громко раздавалось пѣніе птицъ, на лугахъ разыгрывалась увертюра изъ тоненькихъ голосковъ насѣкомыхъ, служившая прелюдіей драмы ихъ кратковременной жизни; маисъ покрылъ темныя поля верхушками своей яркой зелени, поднявшаяся отъ земли пшеница начинала волноваться отъ вѣтра, задававшаго отъ времени до времени съ озера. Предложеніе мистриссъ Витлоу было вполнѣ своевременно въ мѣстности, гдѣ не знали прекраснаго праздника пятидесятницы, и притомъ же Меррифильды не видѣли ничего дурнаго въ необходимости, противъ ихъ привычки, отпраздновать открытіе весны.

Не болѣе какъ на милю разстоянія отъ фермы находился уголокъ, какъ нельзя лучше соотвѣтствовавшій этой цѣли. Въ теченіе лѣта это было любимымъ мѣстомъ собранія молодыхъ птолемійскихъ джентльменовъ и лэди, а иногда удостоивалось даже посѣщеній изъ Тиберія. Ревучій Ручей, тянувшійся на нѣсколько миль между глубокими оврагами, бралъ свое начало въ продолговатой ложбинѣ, пересѣкавшей восточную атаугскую гору въ томъ мѣстѣ, гдѣ она уклонялась отъ вершины озера, чтобы раздвинуться въ даль и окончиться мысомъ за Лэйксайдомъ. Въ этомъ мѣстѣ находилась отлогая терраса, въ четверть мили шириною, выдвигавшаяся впередъ какъ уголъ пьедестала, на которомъ покоилась гора. Ручей, удѣливъ часть своей силы лѣсопильному заводу въ самомъ устьѣ ложбины, быстро катился черезъ террасу, прокладывая себѣ дорогу по неровному каменистому мѣсту, къ отдаленному краю, откуда водопадомъ низвергался въ долину. Скалистые берега окаймлялись густой рощей изъ сосны, кедра, клена и ольхи, такъ что ручей на значительное разстояніе пробѣгалъ въ глубокой прохладной тѣни, и въ паденіи своемъ при солнечномъ свѣтѣ сверкалъ еще ослѣпительнѣе. Съ окраины скалъ представлялись роскошные виды долины и озера; даже въ самой рощѣ, гдѣ мѣстность была ровная и служила мѣстомъ собранія для гуляющихъ партій, были прогалины, кончавшіяся болѣе или менѣе привлекательной картиной.

Къ принятію участія въ пикникѣ приглашены были и другіе члены, составлявшіе небольшое общество птолемійскихъ «реформаторовъ». Витлоу желали этого и даже требовали; они сочли бы себя обиженными, если бы приглашеніе ихъ оставлено было безъ вниманія. Къ числу ихъ присоединилась и мистриссъ Вальдо, по просьбѣ Ханны Торстонъ, которая знала необходимость развлеченія для нея и ея удовольствіе въ этомъ развлеченіи. Кромѣ того, Ханна была увѣрена, что тамъ непремѣнно будетъ мистеръ Дайсъ, подозрѣвала также и присутствіе Сэта Ватльса, а потому чувствовала всю выгоду находиться въ обществѣ такой отважной, любезной и умной подруги. Мистеръ Вальдо обязанъ былъ присутствовать на митингѣ киммерійской церкви, и эти двѣ женщины, завладѣвъ его флегматическимъ конемъ и допотопнымъ кабріолетомъ, отправились на назначенное мѣсто сейчасъ же послѣ обѣда. Не доѣзжая до фермы, они нагнали пѣшешествующяхъ Сэта Ватльса и мистера Торнера, который несъ флейту. Мистеръ Торнеръ, между прочимъ, былъ извѣстенъ по артистическому исполненію на этомъ инструментѣ романса «Не люби меня» и «серенады морскаго разбойника».

День былъ теплый и тихій, невыносимо знойный на открытомъ мѣстѣ, но тамъ, подъ деревьями и подлѣ скалъ, поросшихъ мохомъ, быстрый ручей повидимому приносилъ съ собой изъ нѣдръ горы свѣжую атмосферу. Легкій вѣтерокъ, какъ нигдѣ въ другомъ мѣстѣ, тихо игралъ ольховыми листьями и еще тише перелеталъ съ сосновыхъ деревьевъ въ дремлющій воздухъ долины. Ручей, пополнѣвшій отъ послѣднихъ дождей, но уже очистившійся отъ ихъ мутности, бѣжалъ глубоко и быстро, извиваясь по каменистому руслу, какъ растопленное стекло съ подавленнымъ шумомъ, какъ будто онъ сберегалъ свой ревъ для предстоявшаго паденія съ высокой скалы. Тѣнь внутри рощи была испещрена золотистыми пятнами; каждая лужайка, каждая вѣтка, какъ будто говорили: я жду только разнообразія въ цвѣтѣ и жизни. И то и другое скоро подарили ему. Дѣти Витлоу въ розовыхъ платьицахъ бѣгали и показывались то въ одномъ мѣстѣ, то въ другомъ; бантъ мистриссъ Вальдо, изъ пунцовой ленты, представлялся среди зелени пышнымъ тропическимъ цвѣткомъ; мистриссъ Меррифильдъ повѣсила свою оранжевую шаль; даже Сэтъ, при всей своей неуклюжести, принималъ презентабельный видъ, благодаря голубому атласному галстуку, концы котораго висѣли на груди. Мистеръ Торнеръ свинтилъ флейту, нѣсколько разъ помочилъ губы своимъ языкомъ и громко заигралъ «Сборъ Макгрегора».

Ханна Торстонъ, стоявшая за краю ручья, въ небольшомъ разстояніи отъ другихъ, вполголоса пѣла подъ звуки флейты:

"Сребристая луна надъ озеромъ свѣтила,

Въ туманной мглѣ виднѣлся берегъ…

Запахъ мха и пушистые кусты неразвернувшагося еще папоротника сильно возбуждали и воспламеняли ея воображеніе. Въ такомъ мѣстѣ она никогда бы не сказала, подобно многимъ молоденькимъ лэди: — какъ романтично! но ея глаза, казалось сдѣлались больше и темнѣе, ея щеки рдѣли безъ увеличенія румянца, твердо и вмѣстѣ съ тѣмъ нѣжно звучалъ ея голосъ.

Это было ея первое истинное наслажденіе лѣтомъ. Безпокойство, произведенное въ ней ослабѣвшимъ здоровьемъ матери, пробужденіе грезъ, которыя она однажды убаюкала, грустное сознаніе неполноты въ своихъ возвышенныхъ стремленіяхъ, и возрастающее убѣжденіе въ недостаткѣ достоинства въ другихъ, убѣжденіе, еще яснѣе показывавшее ея духовное одиночество, — все было забыто. Она согрѣвала свою душу въ блескѣ наступившаго лѣта, и если осталась еще нѣкоторая скорбь, то ее нельзя было отличить отъ той, которая всегда обитаетъ въ радостномъ сердцѣ.

Когда она допѣла до словъ:

«И поплыветъ по Бенъ-Ломонду утлая ладья»,

къ ея нѣжному голосу присоединился позади нея грубый басъ. Она оглянулась и увидѣла сидѣвшихъ на скалѣ Сэта Ватльса и Дайса. Они слушали и, можетъ статься, дослушали бы ее до конца, если бы Сэтъ не вздумалъ показать своихъ дарованій. Отвращеніе Ханны къ этимъ людямъ безсознательно увеличилось, и она не могла болѣе сопротивляться побужденію, заставлявшему ее избѣгать ихъ. Къ счастію, подлѣ нея находилась Мэри Вульстонкрафтъ и жевала стебли папоротника. Ханна Торстонъ, незнакомая съ «діэтетическими инстинктами» дѣвочки, съ испугомъ схватила ее за руку и повела къ матери.

— Пустите меня, пустите! кричала Мэри: — мама позволяетъ мнѣ кушать что я хочу.

— Но, моя милая, кротко увѣщала ее мать: — вѣдь это незнакомыя растенія; они можетъ быть вредны для тебя.

— Какое мнѣ дѣло! они хороши, — было любезнымъ отвѣтомъ,

— Не хотите ли вы лучше пирожнаго? сказала мистриссъ Вальдо, подоспѣвшая на помощь. — У меня въ корзинкѣ есть нѣсколько пирожковъ, и я принесу вамъ одинъ, если вы не будете брать въ ротъ этой травы.

— Я играла въ коровки, — но я перестану, если вы принесете не одинъ, а два пирожка.

Мистриссъ Вальдо повела ее къ старому кабріолету, оставленному съ другими экипажами у окраины рощи. Взглянувъ при выходѣ изъ тѣни на пильный заводъ, она увидѣла всадника, спускавшагося въ ложбину. Что-то особенное въ его наружности заставило ее остановиться и посмотрѣть на него пристальнѣе. Въ тотъ же самый моментъ всадникъ замѣтилъ ее и, свернувъ съ дороги, поскакалъ прямо къ рощѣ.

— Вы здѣсь! воскликнулъ онъ: — ужь не митингъ ли подъ открытымъ небомъ?

— А, это вы, мистеръ Вудбьюри! Гдѣ вы были? Не намѣрены ли прибрать къ своимъ рукамъ всѣ свѣтскія удовольствія? Нѣтъ, извините; мы на пикникѣ, не большомъ, но избранномъ.

— Ахъ! кто это тамъ? спросилъ онъ, наклонясь на голову лошади и взглянувъ въ рощу. — Боже мой!

Мистриссъ Вальдо, смотрѣвшая на него веселыми глазами, увидѣла, что по лицу его, какъ молнія, промелькнуло выраженіе ужаса. Въ одинъ моментъ онъ соскочилъ съ лошади, которая испугалась и помчала къ дорогѣ. Еще моментъ, и онъ уже летѣлъ въ Ручей.

Филлисъ Уитли, у которой способность лазить была развита до высшей степени, увидѣла кустъ дикихъ красныхъ анколій, на верхушкѣ скалы, омываемой Ручьемъ. Вскарабкавшись по отлогой сторонѣ, она добралась до цвѣтовъ, но они все еще были недоступны; они были однако въ такомъ близкомъ разстояніи, что еще болѣе манили къ себѣ и усиливали желаніе сорвать ихъ. Филлисъ легла ничкомъ и, протянувъ рукусхватилась за кустъ и дернула его изъ всей своей силы. Коренья, крѣпко впившіяся въ разщелину скалы, не поддались ея силѣ, напротивъ, сопротивленіе ихъ нарушило ея равновѣсіе, и она свернулась въ воду.

Вудбьюри увидѣлъ ея опасное положеніе на скалѣ въ тотъ самый моментъ, когда случилась катастрофа. Сообразивши дѣло въ минуту, онъ замѣтилъ, что ближайшимъ мѣстомъ къ ручью былъ небольшой изгибъ; сдѣлавъ нѣсколько прыжковъ, онъ бросился въ воду и успѣлъ схватить дѣвочку за розовое платьице, въ то время, когда быстрина струи понесла ее внизъ. Тутъ уже некогда было думать или разсчитывать на шансы. Хотя ручей былъ не болѣе четырехъ или пяти футъ въ глубину, и футъ двадцать въ ширину, но быстрина его несла Вудбьюри съ такою силою, что онъ не находилъ возможности устоять на ногахъ. При послѣднемъ поворотѣ, гдѣ теченіе ударяло въ противоположный берегъ, надъ водою повисъ какой-то кустарникъ. Вудбьюри увидѣлъ его припрыгнулъ изъ воды и схватился за него одной рукой. Эта минутная помощь дала ему возможность стать на ноги, но все-таки они не могли вскарабкаться на скользкую скалу. Въ то время какъ онъ, въ отчаянной борьбѣ бъ теченіемъ, то терялъ точку опоры, то снова находилъ ее, Филлисъ, въ свою очередь, боролась съ нимъ и наконецъ успѣла руками обхватить его шею. Какъ ни были тонки эти руки, онѣ обладали мускульною силою змѣи, и Вудбьюри, при своемъ критическомъ положеніи, не могъ отъ нихъ освободиться. Вѣтка кустарника оборвалась и струя, не допускавшая сопротивленія, снова понесла ихъ внизъ.

Пронзительный крикъ мистриссъ Вальдо, крикъ ужаса, огласилъ рощу и заставилъ собравшійся веселый кружокъ прекратить свои споры о предметахъ, вредно вліяющихъ на общество. Каждый изъ этого кружка почувствовалъ, что случилось что-то страшное, и объятые неопредѣленнымъ страхомъ, бросились на звукъ ея голоса. Она была уже на берегу; волосы ея были всклочены сучьями, мимо которыхъ она бѣжала, лицо ея — мертвенно-блѣдное; указавъ на воду, она съ трудомъ метла выговорить: помогите! Одинъ взглядъ разсказалъ всю исторію. Мистриссъ Витлоу закрыла руками лицо и упала на землю. Меррифильдъ и отецъ утопавшей побѣжали вдоль берега, протягивая руки съ слабой надеждой схватить кого нибудь, когда теченіе несло ихъ внизъ. Ханна Торстонъ съ отчаяніемъ оглянулась кругомъ, стараясь пріискать средства помощи и наконецъ увидѣла доску, положенную на два камня для сидѣнья. — Доску скорѣе! вскричала она Сэту и Дайсу, которые стояли, какъ пораженные громомъ: — несите ее къ водопаду!

Машинально, но быстро, они исполнили ея приказаніе.

Вудбьюри, выпустивъ изъ рукъ вѣтку кустарника, повернулся по направленію ручья, надѣясь открыть впереди новый предметъ для своего избавленія. Онъ увидѣлъ въ ста футахъ острый край серебристаго блеска, гдѣ солнце играло на вершинахъ водопада; позади его струя кружилась, образуя маленькіе водовороты; ручей въ этомъ мѣстѣ, слегка уклоняясь вправо, расширялся по мѣрѣ приближенія къ водопаду. Соображенія его, быстрыя какъ молнія, говорили ему, что онъ долженъ или достичь лѣваго берега на половинѣ оставшагося разстоянія, или держаться по срединѣ ручья, и уцѣпиться за камень, возвышавшійся немного надъ водой, въ нѣсколькихъ футахъ отъ водопада. Вудбьюри былъ опытный пловецъ, но нѣсколько усилій убѣдили его, что первый планъ ему не удастся. Достигая камня вода становилась глубже и кружилась съ необыкновенной силой, отнимая у него возможность сохранить надлежащее направленіе. Черезъ минуту вода закипѣла вокругъ него, и хотя ноги недоставали уже дна, но онъ почувствовалъ внезапное облегченіе отъ ея напора, удержаннаго камнемъ. Еще одно отчаянное усиліе, и онъ достигнулъ камня.

Для изумленныхъ зрителей на берегу сцена была ужасная. Не имѣя возможности отвести своихъ глазъ отъ двухъ жизней, которыя съ быстротою молніи неслись къ своей гибели, инстинктивно сознавая, что не откуда взять моментальной помощи для спасенія, они дѣлали тихія несвязныя восклицанія; они не могли ни говорить, ни думать. Только Сэтъ и Дайсъ, притащившіе доску къ водопаду, усердно старались набросить ее на воду. Въ волненіи они положили ее ниже того мѣста, гдѣ стоялъ Вудбьюри, и край доски не доставалъ до камня.

— Перенесите ее выше! закричалъ мистеръ Витлоу.

Сэтъ, намѣреваясь протащить ее по водѣ, позволилъ одному концу упасть въ воду. Струя нахлынула на нее, вырвала ее изъ рукъ и унесла къ водопаду.

Вудбьюри прочно завладѣлъ своимъ мѣстомъ, но вода была ему по самыя плечи; неправильное теченіе качало его то въ одну сторону, то въ другую, и онъ съ большимъ трудомъ могъ поддерживать свою ношу. Руки дѣвочки все еще крѣпко обвивали его шею; если бы она опустила ихъ, положеніе было бы самое критическое. Онъ видѣлъ попытку спасти ихъ, и видѣлъ ея неудачу.

— Другую доску! закричалъ онъ.

Сэтъ и Дайсъ бросились въ рощу искать ее, между тѣмъ какъ Меррифильдъ, человѣкъ болѣе практическій, во весь духъ побѣжалъ на мельницу. Ханна Торстонъ видѣла, что опасность была все еще страшная. Одинъ взглядъ показывалъ ей, какія трудности преодолѣвалъ Вудбьюри, и болѣзненная тоска сжимала ей сердце. Стоять безъ дѣйствія было невозможно, но что могла она сдѣлать? Вблизи ея на пнѣ лежалъ обрубокъ доски, фута четыре длиною, а разстояніе между берегомъ и камнемъ по крайней мѣрѣ футъ двѣнадцать. Еще одинъ взглядъ на быстрину потока, и въ головѣ ея блеснула идея, которую, повидимому, ниспослалъ ей пролетавшій ангелъ-хранитель. Схвативъ свою шолковую лѣтнюю шаль, висѣвшую на деревѣ, она однимъ угломъ туго обвязала середину доски, а на конецъ ея накинула петлю. Мистриссъ Вальдо въ одинъ моментъ поняла ея намѣреніе. Прежде чѣмъ узелъ былъ завязанъ, она принесла свою и мистриссъ Меррифильдъ шали и быстро привязала ихъ къ шали Ханны. Такимъ образомъ получена была длина гораздо болѣе ширины ручья.

— Еще одну вещь! сказала Ханна, снявъ съ шеи шарфъ. Сдѣлавъ узелъ на одномъ концѣ и пропустивъ черезъ него другой конецъ, такъ что образовалась скользящая петля, она накинула шарфъ на свою шаль подлѣ доски. Приготовленія всѣ были сдѣланы, оставалось только немедленно привести задуманный планъ въ исполненіе. Выбравъ удобное мѣсто на нѣсколько футъ выше камня, къ которому прильнулъ Вудбьюри, она собрала шали въ свободныя складки и приготовилась бросить доску. Вудбьюри, положеніе котораго позволяло видѣть всѣ ея движенія, крикнулъ ей:

— Бросайте какъ можно дальше!

Мистриссъ Вальдо подошла къ ручью, стала позади Ханны Topстонъ и взяла ее за платье, боясь, чтобы она не потеряла равновѣсія. Но возбужденіе укрѣпляло нервы Ханны, другая женщина потерялась бы на ея мѣстѣ. Твердой рукой она швырнула доску вмѣстѣ съ сложенными на ней шалями. Доска упала за серединой потока, закружилась въ водоворотѣ, потомъ вынырнула изъ него и поплыла было къ берегу, но въ этотъ моментъ Вудбьюри, прошептавъ Филлисъ: держись, душенька, крѣпче! протянулъ одну руку и поймалъ доску. Съ нѣкоторымъ трудомъ и рискомъ для себя, гораздо большимъ, чѣмъ полагали двѣ женщины, стоявшія на берегу, онъ распустилъ петлю промокшаго шарфа и перекинулъ ее черезъ голову и руку Филлисъ и затянулъ подъ ея мышкой, прежде чѣмъ освободилъ свою шею отъ ея ручонокъ.

— Привяжите конецъ шали къ дереву позади васъ! вскричалъ онъ Ханнѣ Торстонъ. — Кто нибудь перейдите пониже, чтобы принять ребенка.

Еще не кончилъ онъ этихъ словъ, какъ мистриссъ Вальдо уже стояла на мѣстѣ.

— Теперь, моя милочка, держись крѣпче, и въ минуту ты будешь спасена. — Готово! вскричалъ онъ.

Филлисъ повиновалась скорѣе по одному слѣпому довѣрію къ Вудбьюри, нежели по сознанію того, что происходило. Бѣдненькое созданіе иззябло и истомилось, множество проглоченной воды душило ее, отъ ужаса она почти обезумѣла. Опустивъ руки съ шеи Вудбьюри, она съ послѣдними судорожными силами обхватила ими доску. — Вудбьюри отпустилъ доску, и она, поддерживаемая шалями, быстро отнеслась отъ камня на середину разстоянія до берега. Потомъ она поплыла медленнѣе; напоръ теченія потоплялъ ее. Съ минуту вода переливалась черезъ голову ребенка, но платье дѣвочки было уже въ рукахъ мистриссъ Вальдо, и ее вытащили на берегъ почти безъ чувствъ. Мистриссъ Меррифильдъ подняла ее и отнесла къ матери, которая все еще лежала на землѣ съ закрытымъ руками лицомъ.

Освободясь отъ ноши, Вудбьюри съ меньшимъ затрудненіемъ могъ сохранять свое положеніе. Холодная вода, не согрѣтая еще немногими лѣтними днями, начинала сковывать его члены, и онъ принужденъ былъ бороться съ изнеможеніемъ. Ханна Торстонъ, какъ только ребенокъ былъ спасенъ, притянула къ себѣ доску, осмотрѣла узлы шалей и собрала ихъ вмѣстѣ, чтобы бросить во второй разъ, но въ этотъ моментъ мистеръ Меррифильдъ, задыхавшійся отъ скорости и не будучи въ силахъ говорить, появился съ доской на плечѣ. Съ помощію другихъ, одинъ конецъ доски былъ укрѣпленъ между двумя деревьями, а другой спускался надъ водой немного ниже камня, гдѣ ручей былъ мельче. Вудбьюри осторожно спустился внизъ, и, прочно ставъ на дно, взялся за доску и подлѣ нея тихо началъ пробираться къ берегу. Приблизясь къ нему, онъ протянулъ лѣвую руку, которую Меррифильдъ дернулъ съ такой страшной силой, что Вудбьюри, въ послѣдній моментъ, едва-едва удержался на ногахъ. Ощутивъ сухую землю подъ собой, онъ совершенно изнемогъ. Какъ будто во снѣ, онъ видѣлъ мистриссъ Вальдо и Ханну Торстонъ; у первой струились по щекамъ слезы благодарности, другая была блѣдна, лицо выражало радость, въ глазахъ отражался влажный свѣтъ. Прозябшій до костей, Вудбьюри сѣлъ на ближайшую скалу; губы его посинѣли, зубы стучали.

— Нечего сказать — холодное купанье, сказалъ онъ: — нѣтъ ли у васъ вина?

— Мы не употребляемъ охмѣляющихъ напитковъ, сказалъ мистеръ Витлоу, который даже въ признательности своей за спасеніе дочери не могъ позабыть необходимости выставлять на видъ людскіе пороки.

Мистриссъ Вальдо немедленно оставила общество. Мистеръ Меррифільдъ снялъ свое пальто, и, съ затрудненіемъ стащивъ пальто съ Вудбьюри, надѣлъ на него сухое и теплое. Теплота начала оживлять его.

— Гдѣ же моя новая знакомка? спросилъ онъ.

Мистриссъ Витлоу, послѣ истерическаго припадка перемѣшавшагося смѣха и слезъ, обвернула Филлисъ Уитли въ единственную остававшуюся сухую шаль, и дала ей блюдечко мармелада, но ребенокъ не могъ кушать: — онъ все еще находился въ сильномъ испугѣ. Отецъ взялъ ее ни руки и посадилъ передъ Вудбьюри.

— Филлисъ, сказалъ онъ, — и голосъ его немного задрожалъ: — ты должна благодарить этого джентльмена за спасеніе твоей жизни.

— Благодарю васъ за спасеніе моей жизни! сказала Филлисъ плаксивымъ голосомъ.

— Благодарите не меня, сказалъ Вудбьюри, медленно и въ изнеможеніи вставая съ мѣста и обращаясь къ Ханнѣ: благодарите миссъ Торстонъ. Ваше хладнокровіе и присутствіе духа спасли насъ обоихъ.

Онъ взялъ ея руку. Пальцы его были холодны, какъ ледъ, но какая-то теплота, которой Ханна никогда не ощущала прежде, пробѣжала изъ нихъ по всему ея тѣлу.

Въ этотъ моментъ явилась мистриссъ Вальдо, также запыхавшись, какъ и мистеръ Меррифильдъ въ минуту своего появленія съ доской на плечѣ. Она держала въ рукѣ стаканъ какой-то желтоватой жидкости.

— Вотъ, сказала она, задыхаясь: — выпейте это. Какъ я рада, что въ мірѣ есть еще грѣшники. У мельника нашелся чорный кувшинъ. Это ядъ, я знаю, — ядъ, который ведетъ къ вратамъ ада, и тому подобное, — но увидѣвъ его, я поблагодарила Бога.

— Добрая самаритянка! воскликнулъ Вудбьюри, сдѣлавъ глотокъ. Дѣйствительно, это былъ самый низкій сортъ виски, но онъ успокоилъ его зубы и оттаялъ его остывшую кровь.

— Теперь пожалуйста дайте мнѣ лошадь, и я поскачу домой, сказалъ онъ.

— Гдѣ же ваша лошадь? спросило нѣсколько голосовъ.

— Я сейчасъ приведу ее, сказалъ Сэтъ, съ необыкновенной живостью.

— Не лучше ли вамъ, какъ говорится, отправиться къ Джонсу, сказалъ Меррифильдъ. — Онъ остановилъ мельницу и побѣжалъ домой развести огонь. Тамъ вы можете просушиться, а Сара приготовятъ вамъ чай или кофе.

При этихъ словахъ явился Джонсъ.

— Я поймалъ вашу лошадь, мистеръ Максвудъ, сказалъ онъ, спутавшись отъ сильнаго волненія въ именахъ. — Ничего ей не сдѣлалось. Пойдемте въ мой домъ: Мэри Дженъ развела огонь, и вы можете просушиться.

— Благодарю васъ, друзья мои, отвѣчалъ Вудбьюри. — Мистеръ Джонсъ, вашъ виски оказалъ мнѣ величайшую услугу, — мнѣ необходимъ теперь небольшой моціонъ. Не одолжите ли вы мистеру Меррифильду одно изъ вашихъ пальто, въ замѣнъ его пальто, которое онъ отдалъ мнѣ? Завтра я пріѣду и повидаюсь съ вами, — а теперь дайте мнѣ лошадь, какъ можно скорѣе.

Онъ положилъ руку на плечо мельника, ноги его все еще дрожали, потомъ оглянувшись вокругъ, онъ увидѣлъ свое пальто развешанное на каинѣ. Приподнявъ его, онъ вынулъ изъ боковаго кармана бумажникъ и нѣсколько размокшихъ писемъ. Пересмотрѣвъ эти письма, Вудбьюри свернулъ ихъ въ комокъ и бросилъ въ ручей. Послѣ того онъ осмотрѣлъ боковые карманы; въ одномъ оказался носовой платокъ, но засунувъ руку въ другой, онъ опустилъ пальто.

— Тутъ, мистеръ Дайсъ, сказалъ онъ: — вы найдете вашу брошюру. Я положилъ ее въ карманъ, намѣреваясь завезти ея къ мистеру Меррифильду. Теперь она порядочно промокла, но надо вамъ сказать, всѣ воды Ревучаго Ручья не въ состояніи вымытъ ее дочиста.

Поклонившись съ веселой улыбкой мистриссъ Вальдо и весьма почтительно Ханнѣ Торстонъ, и поцаловавъ Филлисъ, которая отъ удивленія вытаращила свои глазенки, Вудбьюри оставилъ общество. Мельникъ, съ шероховатой нѣжностью, выпросилъ себѣ позволеніе поддерживать Вудбьюри подъ руку и притащилъ черный кувшинъ, это котораго невозможно было отдѣлаться, не выпивъ изъ него нѣсколькихъ глотковъ. На другой день Вудбьюри отплатилъ за это бутылкой дымящагося Islay, при воспоминаніи о которомъ въ теченіе многихъ лѣтъ у Джонса показывались слюнки.

Пикникъ, само собою разумѣется, кончился. Не развязывая корзинокъ съ разными разностями, партія начала приготовленія къ обратному пути. Разведенный огонь Джонса употребленъ былъ на просушку Филлисъ и шалей, между тѣмъ, какъ джентльмены запрягали лошадей. Мистеръ Меррифильдъ расхаживалъ въ праздничномъ кафтанѣ мельника, сшитомъ на свадьбу шестнадцать лѣтъ тому назадъ. Онъ былъ синяго цвѣта, съ мѣдными пуговицами, высокимъ отложнымъ воротникомъ, съ весьма коротенькой таліей и чрезвычайно длинными полами. Никто, однакожъ, не видѣлъ въ этомъ смѣшнаго, кромѣ Мэри Вульстонкрафтъ.

Не смотря на происшествіе, сдѣлавшее на всѣ умы глубокое впечатлѣніе, возвращеніе домой было весьма одушевленное. Каждый хотѣлъ описать свои ощущенія, но въ этомъ отношеніи, какъ будто съ общаго согласія, мистриссъ Витлоу предоставлено было полное право разыгрывать главную роль.

— Вы всѣ бѣгали взадъ и впередъ, говорила она: — и эта бѣготня доставляла мнѣ нѣкоторое облегченіе. Никакой языкъ не въ состояніи разсказать того, что к выстрадала. Теперь, впрочемъ, я совершенно примирилась съ этими тяжелыми, страшными минутами. Во всемъ этомъ я вижу таинственное указаніе, что Филиссъ Уитли суждено совершить въ нашемъ мірѣ какой нибудь важный подвигъ, и я считаю священнымъ долгомъ приготовить ее къ такому назначенію.

Къ счастію, отъ этого таинственнаго назначенія не было для ребенка никакихъ дурныхъ послѣдствій. Противъ воли она должна была отправиться на покой ранѣе обыкновеннаго, за то на другое утро ее нашли въ сараѣ, гдѣ она прехладнокровно выдергивала перья изъ хвоста стараго пѣтуха, котораго она поймала.

Въ понедѣльникъ, семейство Витлоу отправилось на Ніагару, къ величайшей радости фермера и его жены. Въ нашемъ разсказѣ они больше не явятся на сценѣ, и потому будемъ надѣяться, что окончательное путешествіе не было лишено своего удовольствія.

ГЛАВА XVI.

НЕОЖИДАННАЯ ПОѢЗДКА ВЪ ТИБЕРІЙ.

Спустя два дня послѣ отъѣзда Витлоу, мистеръ Дайсъ объявилъ за завтракомъ свое намѣреніе выѣхать изъ Птодемм.

— Я обѣщалъ навѣситить нашу общину, сказалъ онъ: — а для этого теперь самое лучшее время. Не можете ли вы, Меррифильдъ, одолжить мнѣ вашу лошадь и коляску до Тиберія?

— Только не сегодня, отвѣчалъ фермеръ. — Послѣ обѣда мнѣ нужно съѣздить въ Моллигэнсвиль, надобно купить другую корову, а Генри долженъ взборонить верхнюю пашню. Пожалуй, возьмите Джинни и коляску, но какимъ образомъ получу я ихъ назадъ?

— Я тоже хочу ѣхать, сказала жена его съ необыкновенной энергіей. Я должна туда съѣздить, во всякомъ случаѣ. Нужно кое-что купить, ты это самъ знаешь, Джимсъ, и кромѣ того я до сихъ поръ не отдала визита мистриссъ Невисъ.

— Какъ хочешь, Сара, отвѣчалъ Меррифильдъ. — Если нужно; я не говорю ни слова. Не будетъ ли только это тяжело для тебя? Ты знаешь, что у тебя были лишнія занятія, а ты такая слабая.

Мистриссъ Меррифильдъ вздернула углы своихъ губъ и испустила судорожный вздохъ.

— Да, я знаю, что я слабый сосудъ, простонала она: — мои слова ни во что не ставятъ.

— Сара, Сара, не будь малодушна! сказалъ ея мужъ: — тебѣ извѣстно, что я необдуманно никогда тебѣ не противорѣчу. Можешь дѣлать, что тебѣ-угодно. Я сказалъ для собственной твоей пользы, и плакать изъ-за этого не стоить.

Меррифильдъ всталъ взволнованный и вышелъ изъ-за стола. Онъ не могъ иногда не согласиться, что счастье его супружеской жизни не увеличивалось соразмѣрно съ пріобрѣтаемыми успѣхами въ знаніи реформы. Заглядывая назадъ, въ давно прошедшее, онъ припоминалъ хорошенькую, румяную молоденькую женщину, съ стыдливостью, сопровождающею первый бракъ, съ полнымъ сознаніемъ зависимости отъ мужа, который лѣтъ двадцать пять тому назадъ привезъ ее на ферму, когда они жили въ совершенномъ не вѣдѣніи о діэтетическихъ законахъ и о торжественныхъ обязанностяхъ къ человѣческой расѣ, — онъ не могъ подавить въ душѣ своей болѣзненнаго чувства. Блѣдная, капризная женщина, считавшая теперь годы своей довѣрчивой любви за періодъ рабства, и старавшаяся вознаградить себя присвоеніемъ болѣе, чѣмъ равныхъ правъ, въ управленіи домохозяйствомъ, сдѣлалась совершенно другимъ, и, разумѣется менѣе пріятнымъ созданіемъ, въ сравненіи съ тѣмъ, что была она съ самаго начала. Въ послѣднее время она становилась болѣе обыкновеннаго раздражительною и недовольною, и хотя мужъ ея приписывалъ такое настроеніе домашнимъ хлопотамъ, но его терпѣніе часто подвергалось тяжелой пыткѣ. При своей недальновидности, онъ все-таки замѣчалъ, что тутъ, кромѣ долготерпѣнія, другаго средства не было. Теперь не представлялось никакой возможности измѣнить свои убѣжденія, и при томъ же онъ былъ слишкомъ чистосердеченъ, чтобы позволить практической жизни своей находиться съ ними въ разладѣ.

Въ полдень, по возвращеніи съ отдаленнаго поля, гдѣ проведено было все утро, онъ удивился, увидѣвъ, что коляска была все еще дома, хотя Генри давно уже смазалъ колеса.

— Я думалъ, Сара, сказалъ онъ, садясь за обѣдъ: — что ты уѣхала.

— Я не могла приготовиться, отвѣчала Сара довольно угрюмо. — Впрочемъ къ ночи я не успѣю воротиться; это будетъ лучше и для Джинни.

Мистеръ Дайсъ необыкновенно много говорилъ о своей общинѣ, прелести которой изображалъ въ самыхъ живыхъ краскахъ. Предметъ этотъ страшно наскучилъ хозяину дома, но онъ слушалъ съ видомъ терпѣнія, зная, что скоро отдѣлается отъ несноснаго оратора.

Сейчасъ же послѣ обѣда Меррифильдъ простился съ Дайсомъ, осѣдлалъ лошадь и поѣхалъ въ Моллигэнсвиль. Новая корова удовлетворяла его требованіямъ, и онъ скоро сторговался. Ее должны были привести на ферму на другой день, гдѣ и была бы выдана условная плата. Мистеръ Меррифильдъ держался разумнаго правила немедленно покрывать расходы подобнаго рода. Никогда не запродавая прежде времени своихъ полевыхъ произведеній, и выжидая случай, когда можно было продать съ большой выгодой, онъ богатѣлъ съ каждымъ годомъ.

Было четыре часа, когда онъ воротился домой. Убравъ лошадь, онъ вошелъ въ домъ и отправился прямо къ старинному бюро, представлявшему соединеніе книжнаго шкафа съ конторкой и комодомъ. Ему нужно было написать квитанцію на покупку, и теперь можно было, подумалъ онъ, спокойно провести часъ въ пересмотрѣ своихъ бумагъ и сдѣлать на лѣто различные расчеты.

Онъ былъ весьма методиченъ во всемъ, что касалось дѣла, и бюро его всегда находилось въ такомъ отличномъ порядкѣ, что онъ зналъ мѣсто каждой особенной бумаги. Это часто было предметомъ спора съ женой, — онъ требовалъ чтобы въ его отсутствіе бюро не открывалось ни подъ какимъ видомъ. На этотъ разъ, когда онъ подсѣлъ къ нему, выдвинулъ подпорки для откидной доски и опустилъ ее на нихъ, его привычный глазъ замѣтилъ нѣкоторый безпорядокъ. Бумаги на одной изъ полокъ были вдвинуты внутрь болѣе обыкновеннаго и углы лежали неровно. Кромѣ того вышина имъ, повидимому, уменьшилась. Онъ зналъ на этой полкѣ всѣ бумаги; вынулъ имъ и началъ быстро перебирать. Не оказалось конверта съ акціями Нью-Йоркской центральной желѣзной дороги, на три тысячи долларовъ, составляющихъ собственность его жены. Сумму эту она получила въ наслѣдство послѣ смерти отца. Акціи были выданы на ея имя, и проценты съ нихъ она употребляла на свои надобности.

Открытіе это поразило его какъ трономъ. Онъ откинулся къ спинкѣ стула. Неужели кто изъ прислуги похитилъ конвертъ? Невозможно. Дайсъ? — Почему же онъ зналъ, гдѣ найти его? Ничего другаго не было взято. Быть можетъ, жена взяла его съ собой, чтобъ получить въ Тиберіѣ проценты за полгода? — Рано, — не наступилъ еще срокъ. Машинально, совершенно не зная, что подумать или чего страшиться, онъ всталъ и пошелъ наверхъ. Въ спальнѣ, которую Дайсъ занималъ въ послѣднее время, все было въ порядкѣ. Онъ перешелъ въ свою спальню, отворилъ комоды и шкафы, надѣясь или найти что нибудь, или открыть какой нибудь еще недостатокъ, который могъ бы хотя сколько нибудь разъяснить ему, въ чемъ дѣло. Въ гардеробѣ жены три гвоздя, на которыхъ висѣли платья, были пусты. Поспѣшно выдернувъ ящики ея бюро, онъ увидѣлъ, что въ нихъ недоставало многихъ предметовъ. Онъ снова захлопнулъ ихъ и приподнялъ голову; въ этотъ моментъ взглядъ его остановился на лоскуткѣ бумаги, воткнутомъ въ щетину головной щетки, лежавшей передъ зеркаломъ. Онъ схватилъ ее, развернулъ дрожавшими руками, надѣлъ очка и прочиталъ. Записка состояла изъ двухъ строчекъ.

"Пришлите въ Тиберій за коляской.

«Я поступаю въ общину».

Для бѣднаго человѣка это былъ жестокій ударъ. Идея о невѣрности со стороны жены была для него просто невѣроятною; ему никогда не приходили на умъ подозрѣнія подобнаго рода. Это былъ умышленный побѣгъ: похищеніе акцій показывало, что онъ былъ рѣшительный. Какія тутъ были побудительныя причины, онъ догадывался весьма смутно; онъ зналъ, что сама она по своей собственной волѣ никогда бы не рѣшилась на такой безумный и гибельный шагъ. Ему вдругъ сдѣлалось яснымъ весьма многое. Пагубное вліяніе Дайса; магнетическая сила въ присутствіи и словахъ этого человѣка; ежедневные случаи упрочить свою власть надъ женой, во время отсутствія мужа, пока она окончательно не сдѣлалась безсознательной рабой его воли, — все это, или возможность всего этого представлялась уму Меррифильда въ быстромъ стремленіи неопредѣленныхъ и спутанныхъ впечатлѣній. Онъ не имѣлъ ни времени, ни силы распутать ихъ, но чувствовалъ, что тутъ было много правды. При этомъ убѣжденіи въ немъ явилась рѣшимость спасти ее, — спасти немедленно! Не должно было терять ни минуты времени. Тиберій находился въ восьмнадцати миляхъ. Онъ долженъ отправиться немедленно и настичь ихъ, если возможно, до отхода поѣзда съ западной стороны.

Но зачѣмъ же онъ медлилъ? Десять минутъ, въ теченіе которыхъ онъ простоялъ безъ всякаго движенія по срединѣ комнаты, съ запиской въ рукѣ, его глаза машинально перечитывали снова и снова двѣ роковыя строчки, пока не затихъ странный хаосъ его чувствъ, — эти десять минутъ казались длиннѣе десяти часовъ. Наконецъ вышедши изъ этого оцѣпенѣнія, онъ втянулъ въ себя длинный глотокъ воздуха, простоналъ и приподнялъ голову. Передъ нимъ на бюро стояло небольшое зеркало; сдѣлавъ шагъ впередъ, онъ посмотрѣлъ на свое лицо съ жалкимъ любопытствомъ. Оно казалось старымъ и угрюмымъ; углы его рта были стянуты и сжаты, ноздри дрожали, во глаза были неподвижны и сухи.

«Большой перемѣны еще нѣтъ въ моей наружности», сказалъ онъ самому себѣ съ печальной улыбкой; еще моментъ, и глаза его наполнились слезами. Онѣ придали ему силу, спокойствіе и возможность сообразить, что онъ долженъ дѣлать. Снявъ свое рабочее платье, онъ надѣлъ лучшее и спустился съ лѣстницы, потомъ, призвавъ служанку на кухню, объявилъ ей голосомъ, которому старался придать натуральный невзволнованый тонъ, что долженъ сейчасъ же по одному важному дѣлу отправиться въ Тиберій, и что воротится за другой день вмѣстѣ съ женой. Онъ отдалъ Генри приказаніе насчетъ полевыхъ работъ, снова осѣдлалъ коня и поскакалъ въ Птолеми.

По дорогѣ его мысли невольно забѣгали впередъ; онъ старался представить себѣ встрѣчу съ женой, но не могъ рѣшить, какія должно принять мѣры въ случаѣ ея сопротивленія. Не достаточно еще было только настичь ее, онъ долженъ былъ воротить ее. Она обладала непреклонною силою сопротивленія, съ которою онъ хорошо былъ знакомъ, и кромѣ того, Дайсъ будетъ охотно помогать ей. Онъ предвидѣлъ все свое безсиліе въ подобномъ случаѣ, хотя право было на его сторонѣ, а явный проступокъ на сторонѣ жены.

— Самъ виноватъ, сказалъ онъ съ глубокой горестью. — Я такъ долго позволялъ ей дѣйствовать по своему, что утратилъ всякое вліяніе на нее.

Одно средство помощи пришло ему на мысль, и Меррифильдъ ухватился за него. Оставивъ свою лошадь на постояломъ дворѣ, онъ велѣлъ прислать другую, болѣе быструю и свѣжую, и легкій кабріолетъ въ домъ киммерійскаго пастора, и отправился туда пѣшкомъ.

Мистеръ Вальдо былъ въ своемъ «кабинетѣ», занимавшемъ уголъ и небольшой гостиной его жены. Онъ занимался письменнымъ диспутомъ съ священникомъ свободныхъ баптистовъ, прочитывая отъ времени до времени вслухъ написанныя мѣста. Его жена, дѣятельно переправлявшая старыя платья, слушала и дѣлала свои замѣчанія. Приходъ его изумилъ ихъ обоихъ; на его лицѣ отражалось сильное душевное волненіе, и еще болѣе отзывалось въ его голосѣ, когда онъ здоровался съ ними.

— Что у васъ случилось? воскликнула мистриссъ Вальдо.

— И самъ еще не знаю, пробормоталъ онъ. — Мнѣ нужна ваша помощь, мистеръ Вальдо. Поѣдемте со мной… Я отправляюсь въ Тиберій. Жена моя…

Тутъ онъ остановился и покраснѣлъ отъ стыда за нее.

— Не хотите ли переговорить съ мужемъ моимъ наединѣ? сказала мистриссъ Вальдо, вставая съ мѣста.

— Нѣтъ, — вы должны услышать все, — отвѣчалъ онъ. — Вы, мистриссъ Вальдо, добрая женщина, — добрая и справедливая, и, можетъ статься, вы тоже поможете мнѣ. Сара хочетъ бросить меня, и я долженъ привезти ее назадъ… я долженъ въ эту же ночь,

И онъ разсказалъ имъ, коротко и несвязно, свою печальную исторію. Удивленіе и жалость наполняли сердца этихъ добрыхъ людей, которые сочувствовали его несчастію такъ сильно, какъ будто оно было ихъ собственное. Мистриссъ Вальдо начала уже дѣлать нѣкоторыя приготовленія къ поѣздкѣ мужа, прежде чѣмъ онъ выразилъ свое согласіе. Когда подъѣхалъ кабріолетъ, она взяла руку Меррифильда и со слезами на глазахъ сказала: да поможетъ вамъ Богъ! Бѣднякъ былъ слишкомъ растроганъ, чтобы отвѣтить на это. Потомъ схвативъ руку мужа, когда онъ выходилъ изъ комнаты, прошептала ему весьма серьезно: — пожалуйста безъ строгости! — я знаю ее: дѣйствуйте ласками и убѣжденіями.

— Было бы лучше, если бы поѣхала ты, моя добрая жена, сказалъ мистеръ Вальдо, цалуя ее: — ты поступила бы безошибочно. Во всякомъ случаѣ будь увѣрена, я стану дѣйствовать кротко и осторожно.

Мужчины уѣхали. Она провожала ихъ глазами до поворота за уголъ, и потомъ вошла въ комнаты, сильно взволнованная такой неожиданной и замѣчательной катастрофой. Быстрый и дальновидный умъ ея и ея знаніе слабыхъ сторонъ мистриссъ Меррифильдъ давали ей возможность понять этотъ поступокъ гораздо правильнѣе, чѣмъ понималъ самъ Меррифильдъ. Это самое знаніе было источникомъ величайшаго безпокойства, потому что она видѣла, что успѣхъ поѣздки висѣлъ на волоскѣ. Она предвидѣла, что мистриссъ Меррифильдъ, уже опозоривъ себя, не согласится отказаться отъ своего намѣренія, потому только, что оно было открыто. Это не была такая женщина, чтобы, при видѣ мужа, упасть къ его ногамъ съ раскаяніемъ и смиренно воротиться въ покинутый домъ. Тутъ требовался тактъ — тактъ особаго рода, котораго, при всемъ ея уваженіи къ мужскому полу, она знала, мужчина не имѣлъ.

Чѣмъ болѣе мистриссъ Вальдо думала объ этомъ, тѣмъ становилась безпокойнѣе. — Послѣднія слова мужа звучали въ ея ушахъ: ты поступила бы безошибочно. Это не было еще вѣрно, но она знала, что не сдѣлала бы ни одной ошибки, которой бы нельзя было немедленно исправить. Внутренній голосъ безпрерывно говорилъ ей: поѣзжай! Безпокойство ея сдѣлалось наконецъ невыносимымъ; — она пришла на конюшню и своими руками заложила лошадь въ старый кабріолетъ. Потомъ, взявъ шаль и положивъ въ корзинку небольшой завтракъ — она не смѣла промедлить даже на столько, чтобы выпить чашку чаю — вскарабкалась въ скрипучій экипажъ и покатила.

Мистриссъ Вальдо, однакожъ, подобно многимъ добрымъ женщинамъ, которыя не теряютъ присутствія духа при какомъ бы то ни было внезапномъ случаѣ, была въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ смѣшная трусиха. Даже въ присутствіи мужа, она никогда не ѣздила по загороднымъ дорогамъ ночью безъ непрерывнаго ощущенія страха, который хотя и не имѣлъ положительнаго вида, но тѣмъ не менѣе преодолѣть его она не могла. Было уже шесть часовъ, и темнота застигла бы ее задолго до прибытія въ Тиберій. Мысль ѣхать одной — была для нея ужасна; даже если бы судьба Меррифильдовъ должна быть рѣшена одною ей, она и тогда бы готова была поколебаться. Въ Птолеми было одно только лицо, которому она смѣло могла разсказать эту исторію, и которое имѣло одинаковое съ ней право на поѣздку, — это лицо была Ханна Торстонъ.

Всѣ эти мысли пробѣжали въ ея головѣ, пока она закладывала лошадь. Она подъѣхала къ коттэджу вдовы Торстонъ, и была такъ счастлива, что застала и ее, и дочь за ихъ раннимъ чаемъ. Вызвавъ ихъ въ другую комнату, подальше отъ слуха маленькой служанки, она въ самыхъ короткихъ словахъ сообщила исторію и свою просьбу. Она не давала имъ времени опомниться отъ этой новости. — Ради Бога, Ханна! — думать долго нельзя, сказала она: — мы можемъ переговорить по дорогѣ, — а теперь нельзя терять ни минуты.

Миссъ Торстонъ колебалась; смущеніе брало верхъ надъ ея силами. Исторію разсказали ей, не упомянувъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ, и потому она не была увѣрена, что ея появленіе между ними приведетъ къ добру. Кромѣ того, поступокъ мистриссъ Меррифильдъ былъ въ высшей степени противенъ всѣмъ ея женскимъ инстинктамъ, ея дѣвственная натура страшилась прикосновенія къ нему даже въ дѣлѣ помощи. Она стояла въ нерѣшимости.

Вдова видѣла, что происходило въ душѣ дочери.

— Я знаю, что ты чувствуешь, Ханна, сказала она: — и я бы не посовѣтовала тебѣ, если бы твои мысли не были ясны для меня. Я полагаю, что ты должна ѣхать. Спаситель взялъ руку падшей женщины, и ты, конечно, можешь взять руку Сары, чтобы спасти ее отъ паденія. Если дарованія твои могутъ приносить пользу, то теперь самое лучшее время употребить ихъ въ дѣло. Мнѣ что-то говоритъ что твоя помощь не будетъ напрасна.

— Я поѣду, мать, отвѣчала дочь. — Твое мнѣніе основательнѣе моего.

Еще пять минутъ, и эти двѣ женщины были уже въ дорогѣ. Очаровательный вечерній солнечный свѣтъ разливался по долинѣ, освѣщая луга, луговыя деревья и длинный извилистый склонъ восточной горы. Весенняя трава, имѣющая, въ сезонъ своего цвѣта, ароматъ нѣжнѣе розъ Гюлистана, во многихъ мѣстахъ была скошена и сушилась, разливая повсюду благоуханіе. Воздухъ былъ тихій и теплый, и летучія стрекозы, отражая отъ длинныхъ своихъ крыльевъ голубые-золотистые блестки, летали зигзагами по берегамъ ручьевъ; отъ времени до времени изъ чащи ольховаго лѣса выпархивали дрозды; иногда въ тѣни вязовъ, какъ искра мелькала иволга; широкая долина окрашенная безчисленнымъ множествомъ разноцвѣтныхъ оттѣнковъ, наслаждалась теплотою солнца; всѣ звуки, вылетавшіе изъ нѣдръ ея, имѣли тонъ пассивнаго довольства, или активной радости. Путешественницы не ощущали этой прелести; спокойствіе духовной натуры, въ которомъ такъ вѣрно познаются черты внѣшняго міра, было нарушено грубо, жестоко.

Онѣ проѣхали ферму Меррифильдовъ. Какую разницу представлялъ ея свѣтлый спокойный видъ съ трагической тайной, которую эти двѣ женщины увозили съ собой. Большая плакучая ива спускала, массу повисшихъ своихъ вѣтокъ черезъ фронтонъ лицеваго фасада, — здѣсь и тамъ кусты розъ высовывали свои сучья сквозь бѣлую рѣшетку сада, и кланялось своими красными верхушками, какъ будто говоря: — посмотрите какъ мы цвѣтемъ! Подлѣ житницы, Генри отворялъ ворота для коровъ, ожидавшихъ у воротъ; изъ кухонныхъ дверей выходила служанка съ жестянымъ подойникомъ, какой все это казалось насмѣшкой!

Немного дальше, съ оравой стороны, зашумѣлъ водопадъ. Внизу скалистой стѣны все покрывалось глубокою тѣнью, но деревья на ея вершинѣ все еще освѣщались солнцемъ, и тонкіе клубы брызгъ, поднявшись къ верху, внезапно обращались въ золотистую пыль. Ханна Торстонъ взглянула на безмолвную рощу и содрогнулась, представивъ себѣ картину, которой была свидѣтельницей нѣсколько дней тому назадъ. Для нея ручей никогда уже не могъ представлять собою капризнаго и шумнаго, но съ тѣмъ вмѣстѣ привлекательнаго вида. Подъ его зеленой прозрачностью и зеркальной стремниной таился элементъ ужаса и неумолимой жестокости. Но теперь въ ея воспоминаніи смягчились уже минуты мучительнаго выжиданія, и казались менѣе ужасными, чѣмъ ожидавшее ее Впереди испытаніе.

Вблизи Лэйксайда онѣ встрѣтили Бюта Вильсона съ парою бычковъ. Онъ издали узналъ старый кабріолетъ и, громко вскрикнувъ: — Гэй, Букъ, сверни въ сторону, — своротилъ свою пару съ дороги.

— Вѣрно прогуливаетесь? Какъ поживаете, мистриссъ Вальдо… миссъ Ханна?

— Добрый вечеръ, Бютъ, сказала мистриссъ Вальдо. Какъ поживаетъ мистеръ Вудбьюри? Надѣюсь, что онъ не захворалъ отъ холодной воды?

— Слава Богу, нѣтъ! Мистеръ Максъ здоровъ, какъ рыба; сегодня послѣ обѣда отправился въ Тиберій. Хорошо было, я думаю, что онъ пріѣхалъ къ вамъ какъ разъ во время?

Лицо Бюта озарилось гордостью и восхищеніемъ.

— Это былъ счастливѣйшій случай; до свиданія!

Мистриссъ Вальдо и Ханна Торстонъ медленно поднимались по крутому спуску глубокаго оврага, сквозь густой темный лѣсъ; солнце уже сѣло, когда онѣ выѣхали на болѣе ровную нагорную мѣстность. Вскорѣ показался городъ Анакреонъ; онѣ быстро проѣхали мимо его не желая быть узнанными. За этимъ мѣстомъ дорога была широкая, прямая и твердая, такъ что ѣзда была скорѣе. Низкая арка золотистаго свѣта озаряла еще слегка западный небосклонъ, но надъ головой начали показываться одна за другой большія звѣзды. Полосы теплаго воздуха охватывали путницъ на высотахъ; темные овраги погружены были въ пріятную прохладу; каждое дерево при дорогѣ испускало свой собственный особенный запахъ. Ихъ по очереди обдавало спѣлое дыханіе дуба, медовый ароматъ тюльпаннаго дерева и совершенный бальзамъ американскаго орѣха. Въ травѣ жужжали еще насѣкомыя, — лягушки задавали серенады своимъ непреклоннымъ возлюбленнымъ. У воротъ одной изъ фермъ сидѣла дѣвушка; она пѣла:

«Мы жили вмѣстѣ и любили другъ друга

Много, много лѣтъ».

Всѣ подробности, по видимому, сговорились производить на ихъ умы болѣе глубокое впечатлѣніе и показывать, до какой степей было трудно и печально ихъ предпріятіе. Послѣ того какъ мистриссъ Вальдо сообщила все, что знала, съ прибавленіемъ своихъ собственныхъ догадокъ о причинахъ побѣга, обѣ онѣ долго оставались безмолвными, чувствуя, конечно, что невозможно составить заранѣе какой нибудь планъ дѣйствія. Онѣ должны были положиться за тѣ внушенія, которыя сообщитъ имъ предстоявшее свиданіе.

— Не могу этого понять, — сказала наконецъ Ханна Торстонъ. Послѣ столькихъ лѣтъ супружеской жизни, послѣ дѣтей, потеря которыхъ должна бы еще сильнѣе связывать ихъ священными узами скорби, — возможна ли подобная вещь? Они, конечно, любили другъ друга — и что же сдѣлалось съ ея любовью?

— Куда нибудь припрятала, по всей вѣроятности, сказала мистриссъ Вальдо. — Она слабое и легкомысленное созданіе, но ни подъ какимъ видомъ не думала сдѣлаться преступницей. Дайсъ человѣкъ опасный; онъ-то и довелъ ее до этого поступка. Никакой другой мужчина изъ тѣхъ, которыхъ она знаетъ, не сдѣлалъ бы этого.

— Можетъ ли она любить его?

— Вѣроятно нѣтъ. Безсовѣстный человѣкъ, знающій вашъ полъ, Ханна, обладаетъ огромною силою, которой не понимаетъ большая часть женщинъ. Онъ подбираетъ маленькія ниточки слабостей, изъ которыхъ каждая повидимому незначительна, и свиваетъ изъ нихъ канатъ. Онъ изумляетъ васъ, когда наши мысли бываютъ омрачены, ихъ опережаетъ его превосходный разсудокъ. — Вѣдь вамъ извѣстно, мы мыслимъ-то не слишкомъ твердо — и онъ свяжетъ насъ по рукамъ и по ногамъ, если не явится какая нибудь новая личность, чтобы помѣшать ему. Нами, женщинами, управляютъ личныя вліянія, — это фактъ, отвергать который было бы безполезно. А кто, какъ не мужчина, способенъ производить болѣе сильное впечатлѣніе?

— Иногда я сама такъ думала, — печально сказала Ханна Topстонъ: — но не происходитъ ли это отъ ложнаго воспитанія? Не воспитываютъ ли женщинъ такъ, чтобы онѣ считали себя ниже мужчинъ и такимъ образомъ были отъ нихъ зависимы? Развѣ дочери не учатъ уроковъ своихъ матерей, а отцы не преподаютъ совершенно противоположныхъ уроковъ своимъ сыновьямъ?

— Я знаю, что вы хотите сказать, и вы отчасти правы. Но это еще не все. Есть и женщины, которыя стоятъ высоко, — и я на васъ смотрю, Ханна, какъ на женщину выше меня умомъ, — но они никогда не пробуждаютъ въ насъ сознанія о своей силѣ, онѣ не одарены той способностью защищать другихъ, которую мы чувствуемъ въ присутствіи почти каждаго мужчины. Это что-то особенное, чего я ее могу объяснить, — родъ физическаго магнетизма, мнѣ кажется. Я уважаю мужчинъ; я люблю и въ, потому что они мужчины, и не стыжусь признаться въ этомъ; сознавая эту разницу, я нисколько не унижаю себя, какъ женщина.

— Привычка и преданія! воскликнула Ханна Торстонъ.

— Я знала, Ханна, что вы такъ и подумаете, и я не въ состоянія отвѣчать вамъ. Когда вы говорите, каждое слово ваше кажется мнѣ вѣрнымъ и справедливымъ, но мои инстинкты остаются тѣ же самые. Ваша жизнь была совершенно различна отъ моей; быть можетъ, вы заняли, сами не зная, родъ воинственнаго положеніи въ отношеніи къ мужчинамъ и упорно сопротивляетесь ихъ естественному вліянію надъ вами. Ради васъ, я часто и сильно желала, — вы должны простить меня, если мнѣ не слѣдовало бы говорить подобныхъ вещей, — чтобы явился какой нибудь мужчина, во всѣхъ отношеніяхъ достойный васъ, узналъ бы васъ, полюбилъ бы и сдѣлалъ васъ своей женой.

— Пожалуйста не говорите этого, прошептала Ханна.

— Сегодня, моя милая, я не могла удержаться, отвѣчала мистриссъ Вальдб утѣшающимъ тономъ. — Я всю дорогу думала, какъ премного должна быть благодарна Богу за то, что Онъ даровалъ мнѣ добраго и вѣрнаго мужа. Оставаясь одинокой, я никогда не была бы счастлива, и по этой причинѣ, безъ сомнѣнія, ваша жизнь представляется мнѣ неполною. Впрочемъ, не всегда можно судить о сердцахъ другихъ по собственному сердцу.

Въ это время мерцающій свѣтъ, лѣтнихъ сумерекъ потухъ за горой, и однѣ только звѣзды освѣщали имъ путь. Дорога тянулась передъ ними тусклой полосой между темными, неопредѣленной формы, лѣсами и полями съ той и другой стороны. Начиналъ слышаться глухой шелестъ листьевъ и шорохъ въ травѣ; мистриссъ Вальдо нервически вздрагивала при каждомъ звукѣ.

— Есть ли на свѣтѣ такой трусъ, какъ я! воскликнула она въ полголоса. — Еслибы васъ не было со мной, я бы съ ума сошла отъ страха. Какъ вы думаете, всякій ли мужчина такъ боязливъ?

— Объ этомъ я не могу судить, отвѣчала Ханна Торстонъ. — Знаю только, что ночью я никогда не боялась, и настоящая поѣздка была бы наслажденіемъ, если бы цѣль ея не была такая непріятная.

— Я всегда знала, что вы были исключеніемъ между женщинами. Нервы у васъ совершенно какъ у мужчины, а мои настоящія женскія, что станете дѣлать!

Лошадь остановилась у шоссейной заставы. До Тиберія оставалось только двѣ мили, и притомъ дорога шла большею частію подъ гору. Присутствіе духа возвратилось къ мистриссъ Вальдо, потому что чаще начали встрѣчаться зданія и дорога должна была скоро кончиться. Старая лошадь, догадываясь, что и ей близокъ отдыхъ, рѣшилась удвоить свой бѣгъ. Кабріолетка покатилась быстро, и черезъ нѣсколько минутъ съ невысокаго холма показалась городскіе огоньки, сверкавшіе по окраинѣ атаугскаго озера.

Когда они достигли городскихъ окрестностей, гдѣ повсюду гордо стояли четыреугольныя, съ плоскими крышами виллы, Ханна Topстонъ спросила:

— Куда же вамъ ѣхать?

— Боже мой! объ этомъ я не подумала. Впрочемъ, мужъ мой обыкновенно останавливается въ гостинницѣ «Орелъ», мы можемъ по крайней мѣрѣ оставить тамъ лошадь. Потомъ намъ нужно отъискать его и… другихъ. Я думаю, самое лучшее — отправиться на станцію желѣзной дороги.

Сады и виллы постепенно сливалась съ неправильными тѣсно сжатыми зданіями главной улицы. Многіе магазины были еще открыты, по тротуарамъ толпился народъ, въ окнахъ кандитерскихъ красовались раскрашенныя прозрачныя шторы, на углахъ улицъ ярко горѣли газовые довари.

— Который теперь часъ? спросила мистриссъ Вальдо.

Ханна Торстонъ взглянула на часы. — Четверть десятаго.

— Какъ разъ во время. Слава Богу, что не опоздали.

ГЛАВА XVII.

РАЗЪЯСНЯЕТЪ ПРЕДЪИДУЩУЮ.

Мистриссъ Меррифильдъ, покидая домъ, вовсе не предвидѣла возможности немедленной погони. Она полагала, безъ всякаго сомнѣнія, что мужъ откроетъ ея планъ на другое утро, когда ему представится случай употребить въ дѣло головную щетку. Послѣ тога онъ раньше или позже, такъ думала она, послѣдуетъ за ней въ общину, гдѣ видъ совершеннѣйшихъ людей, видъ эдема, пересаженнаго на землю, не только убѣдитъ его въ благоразуміи ея поступка, но принудитъ и его послѣдовать ея примѣру. Если они не сходились въ своихъ убѣжденіяхъ, и если онъ желалъ узнать общество, устроенное на новыхъ началахъ, то почему бы ему не сдѣлать этого спокойно, не обращая вниманія на ея оппозицію? И опять, если ихъ права должны быть равны, то для чего же ей соображаться съ его волей, съ его требованіями?

Такъ разсуждала она, или вѣрнѣе, такъ разсуждалъ за нее Дайсъ. Она была весьма слабая и легкомысленная женщина, своенравная и упрямая, вовсе неспособная оцѣнить важность поступка, который она намѣревалась сдѣлать. Правда, внутренній голосъ говорилъ ей, что скрытность такого поступка ничѣмъ не можетъ быть оправдана, что она должна была открыто и смѣло объявить мужу свое намѣреніе; но низкій ея другъ легко убѣдилъ ее, что гораздо лучше заманить его въ общину и уже тамъ разойтись съ нимъ. Тамъ онъ собственными своими глазами убѣдится въ ея благоразуміи: при такой очевидности, сопротивленіе будетъ невозможно. Онъ такимъ образомъ избавитъ себя отъ продолжительнаго и, быть можетъ, безплоднаго столкновенія мнѣній, котораго она, при лучшей организаціи ея духовной натуры, должна избѣгать. Подобныя несогласія, говорилъ Дайсъ, возмущали атмосферу, въ которой духи замогильнаго міра охотно приближались бы къ ней и сообщали о своемъ положеніи. Въ чистой, непорочной и всѣмъ гармонирующей жизни общины, она могла бы достичь состоянія медіума и тогда постоянно находилась бы въ обществѣ безплотныхъ духовъ.

День былъ знойный, и они ѣхали весьма медленно, такъ что прежде чѣмъ достигли Тиберія, преслѣдователи ихъ были уже въ дорогѣ. Передъ самымъ въѣздомъ въ городъ, мистеръ Вудбьюри верхомъ на своемъ скакунѣ догналъ коляску. Заглянувъ въ нее, онъ увидѣлъ мистриссъ Меррифильдъ, поклонился и осадилъ свою лошадь, намѣреваясь завести разговоръ, но замѣтивъ Дайса, онъ вдругъ сдѣлался серьезнымъ, и поскакалъ дальше. Эта встрѣча встревожила мистриссъ Меррифильдъ. Тайное безпокойство возрастало все болѣе и болѣе въ теченіи послѣдней части пути, а взглядъ Вудбьюри возбудилъ въ ней безотчетный страхъ. До отъѣзда изъ Тиберія, она не хотѣла встрѣчаться ни съ нимъ, ни съ кѣмъ нибудь другимъ изъ своихъ знакомыхъ. Она не хотѣла даже навѣстить мистриссъ Невинсъ. Кромѣ того, Вудбьюри по всей вѣроятности остановится въ гостинницѣ, которую она и мужъ ея постоянно посѣщали. Нужно было выбрать другое мѣсто, и потому она приказала Дайсу ѣхать черезъ городъ, въ таверну, въ сѣверной его части, близъ станціи желѣзной дороги.

Въ половинѣ десятаго мужъ ея и мистеръ Вальдо остановились въ гостинницѣ Орла. Въ то время, какъ мистеръ Меррифильдъ отдавалъ конюху приказанія, Вудбьюри спустился съ лѣстницы и тотчасъ узналъ новопріѣзжихъ.

— Какъ! воскликнулъ онъ: — неужели сегодня весь Птолеми собрался въ Тиберій? Ваша жена, мистеръ Меррифильдъ, опередила васъ: — я обогналъ ее…

Быстрое и сильное пожатіе руки прервало его слова.

— Гдѣ она? Неужели уѣхала? — задыхающимся голосомъ мужъ.

Свѣтъ изъ угловаго фонаря упалъ на его лицо. Выраженіе душевной пытки было на венъ очевидно; невѣроятная истина мелькнула въ головѣ Вудбьюри.

— Тсъ! мой другъ, — сказалъ мистеръ Вальдо. — Сдерживай себя, пока не запишемъ нашихъ именъ, и потомъ примемся за дѣло. Къ счастію, что вы измѣнили себѣ передъ мистеромъ Вудбьюри, а не передъ кѣмъ нибудь другимъ. Пойдемте съ нами! прибавилъ онъ, обращаясь къ Вудбьюри: — вы должны узнать все. Мы вполнѣ можемъ положиться на ваше благородство.

Они вошли въ контору гостинницы. Меррифильдъ, выпивъ стаканъ воды со льдомъ, немного успокоился. Мистеръ Вальдо разузналъ, что слѣдующій поѣздъ на востокъ отправится въ полночь, а предшествовавшій — отправился въ пять часовъ. Вудбьюри, видя необходимость интимнаго объясненія, пригласилъ ихъ обоихъ въ свою комнату, гдѣ они разсказали ему все дѣло, и онъ, припомнивъ часъ своего пріѣзда, могъ увѣрить ихъ, что Дайсъ и мистрнссъ Меррифильдъ должны находиться еще въ городѣ.

— Остается еще три часа, сказалъ онъ: — а ихъ слѣдуетъ отъискать въ половину этого времени. Встрѣча наша не должна состояться на станціи желѣзной дороги. Не можете ли вы, мистеръ Меррифильдъ, припомнить, куда жена ваша намѣревалась заѣхать?

— Она хотѣла отдать, какъ говорится, визитъ мистриссъ Невинсъ, — отвѣчалъ Меррифильдъ.

— Въ такомъ случаѣ, можно положительно сказать, что ея тамъ нѣтъ, сказалъ Вудбьюри. — Во всякомъ случаѣ, нужно убѣдиться въ этомъ. Отправимтесь туда немедленно: гдѣ этотъ домъ?

Меррифильдъ, поддерживаемый и ободряемый быстротою и энергіей Вудбьюри, показывалъ дорогу. Теперь онъ уже менѣе страшился неизбѣжной встрѣчи съ Дайсомъ.

Десяти-минутная прогулка привела ихъ къ дому Невинса. Это была небольшая вилла, съ греческимъ портикомъ, расположенная въ миніатюрномъ садикѣ. Въ комнатѣ, выходившей на лицевой фасадъ, былъ свѣтъ. Мистеръ Вальдо не былъ знакомъ съ обитателями этой виллы и боялся позволить Меррифильду одному войти въ нее. Наступила минута колебанія.

— Я беру это на себя, внезапно сказалъ Вудбьюри. — Отойдите немного и подождите меня.

Сказавъ это, онъ смѣло вошелъ въ садъ и приблизился къ портику. Окна до половицы прокрывались кисейными занавѣсками, такъ что черезъ нихъ легко было заглянуть въ самую комнату. Тамъ въ качалкѣ сидѣла среднихъ лѣтъ женщина, и что-то вязала изъ шерсти двумя деревянными иглами. По другую сторону лампы, спиною къ ней, сидѣлъ мужчина, углубленный въ какую-то газету. Подлѣ нихъ, на коврѣ, заснулъ десятилѣтній мальчикъ. Замѣтивъ все это съ одного взгляда, Вудбьюри постучалъ въ дверь. Сейчасъ же послышался шорохъ газеты, потомъ раздались шаги въ пріемной залѣ и вслѣдъ за тѣмъ отворилась наружная дверь.

Вудбьюри въ одинъ моментъ принялъ видъ человѣка, поставленнаго въ затруднительное положеніе. — Мнѣ кажется, сказалъ онъ: — я сдѣлалъ ошибку. Здѣсь живетъ мистеръ Израиль Томсонъ?

— Израиль Томсонъ? Такого господина я не знаю. — Немного подальше, на другой сторонѣ, живетъ не Израиль, а Джемсъ Томсонъ.

— Благодарю васъ. Я сейчасъ же справлюсь. Здѣсь я совсѣмъ чужой человѣкъ, — и Вудбьюри поспѣшилъ къ своимъ друзьямъ. — Теперь, сказалъ онъ: — чтобы выиграть время, мистеръ Вальдо, вы и я должны заглянуть въ другіе отели, раздѣливъ ихъ между нами. Мистеру Меррифильду лучше будетъ не принимать участія въ поискахъ. Пусть онъ подождетъ насъ на противоположномъ углу отъ «Орла». Мы можемъ сдѣлать нашъ обходъ минутъ въ двадцать, и я увѣренъ, что въ это время мы ихъ отыщемъ.

Въ одну минуту исчислены были всѣ гостинницы, и два джентльмена раздѣлили ихъ между собою такъ, чтобы какъ можно больше соблюсти экономію во времени. Они пустились по разнымъ направленіямъ, оставивъ Меррифильда одного идти обратно къ мѣсту общей встрѣчи. До этой поры, его поддерживали моціонъ и цѣль поисковъ, но теперь онъ началъ чувствовать изнеможеніе и тяжелое уныніе. Съ самаго полудня онъ ничего не ѣлъ и сильно ослабѣлъ, но голода не ощущалъ. Въ немъ пробудилось непреодолимое желаніе искусственнаго возбуждающаго средства, и онъ не разъ останавливался передъ краснымъ свѣтомъ питейнаго зала, не рѣшаясь войти въ него изъ опасенія, что кто нибудь его узнаетъ. Отворилась дверь, и оттуда вырвался столбъ табачнаго дыма, вмѣстѣ съ атмосферой, пропитанной крѣпкимъ виски; послышалась брань и отрывки шумнаго, неприличнаго разговора; Меррифильдъ съ отвращеніемъ удалялся. Въ «Орлѣ» онъ снова подкрѣпилъ себя холодной водой, и потомъ занялъ мѣсто на противоположномъ углу, въ тѣни отъ столба газоваго фонаря. Запоздалые магазинщики закрывали ставни, но транспаранты въ кандитерскихъ все еще свѣтились, и число посѣтителей скорѣе увеличивалось, нежели уменьшалось. Въ сосѣднемъ домѣ раздались звуки фортепьяно, и вслѣдъ за тѣмъ громкій, молоденькій голосъ запѣлъ: «мнѣ снилось, что живу я въ мраморныхъ палатахъ». Къ чему это люди, подумалъ онъ: — ѣдятъ мороженое и поютъ пѣсни? Ему казалось это величайшимъ безразсудствомъ. — Какъ долго, однако, не возвращаются сто друзья! Ужасъ напалъ на него… ну что, если онъ не найдетъ жену? Ночью… нѣтъ, онъ не смѣлъ подумать объ этомъ. Онъ смотрѣлъ по очереди вдоль пересѣкавшихся улицъ, насколько глазъ его могъ проникнуть въ темноту, и вглядывался въ приближавшіяся фигуры. То казалось ему, что онъ узнавалъ осанистаго Вудбьюри, то — бойкую походку коротенькаго Вальдо. Но фигуры подходили ближе и оказывались чужими. Условленное время проходило, а они не являлись! Холодный потъ начиналъ выступать на лбу, Меррифильдъ былъ близокъ къ отчаянію. Но вотъ, наконецъ, показался мистеръ Вальдо; онъ почти подбѣжалъ къ нему запыхавшись.

— Я кончилъ свой обзоръ, сказалъ онъ.

— Нашли?

— Нѣтъ, но… что это значитъ! — вскричалъ онъ съ изумленіемъ. Это моя лошадь; — да, дѣйствительно… и моя старая одноколка! Неужели моя жена!..

Не успѣлъ онъ кончить вопросъ, какъ бросился на улицу и сдѣлалъ окликъ. Лошадь вздернула голову отъ внезапной натяжки возжей и въ моментъ подъѣхала къ тротуару.

— Какъ я рада, что встрѣтила тебя! Я не могла оставаться дома. Ты позволишь намъ помочь, не правда ли? Поспѣли ли мы? спросила мистриссъ Вальдо. Въ ея голосѣ отзывались извиненія, мольба и безпокойство.

— Слава Богу! мы не опоздали, отвѣчалъ ея мужъ.

— Благодарю васъ, что вы пріѣхали… обоихъ благодарю… васъ и Ханну, — печально прибавилъ Меррифильдъ: — по кажется безполезно.

— Не унывайте, сказалъ священникъ. — Мистеръ Вудбьюри будетъ здѣсь въ одну минуту.

— Онъ уже здѣсь, сказалъ Вудбьюри, присоединяясь къ нимъ… Я…

Увидѣвъ дамъ, онъ остановился, и бросилъ на мистера Вальдо вопросительный взглядъ.

— Онѣ знаютъ все, сказалъ Вальдо: — поэтому они и пріѣхали.

— Храбрыя женщины! Помощь ихъ намъ будетъ нужна. Я нашелъ бѣглецовъ… они въ тавернѣ «Биверъ», — занимаютъ комнату во второмъ этажѣ въ ожиданіи полночнаго поѣзда.

— Жена, поѣзжай туда, сказалъ мистеръ Вальдо: — ты можешь тамъ оставить лошадь. Въ «Орлѣ» васъ всѣ знаютъ; отъ любопытства лучше подальше. Поѣзжайте за нами; мистеръ Вудбьюри будетъ показывать дорогу.

Они прошли всю улицу, не обративъ на себя вниманія, потому что связь между движеніемъ женщинъ въ кабріолетѣ и тремя мужчинами на тротуарѣ вовсе не была замѣтна. Въ короткое время они достигли до Бивера — второстепенной таверны, мрачнаго вида, въ спокойной улицѣ, и по срединѣ сплошнаго ряда домовъ. Въ буфетной сидѣли двое или трое гулякъ и лѣниво о чемъ-то разговаривали. Вудбьюри подозвалъ къ дверямъ хозяина, отдалъ ему лошадь и нанялъ до полночи отдѣльную комнату. Это была пустая комната, рядомъ съ занимаемой Дайсомъ. Онъ предложилъ хорошую плату, съ тѣмъ чтобы не пускать туда никого изъ постороннихъ. Хозяинъ согласился: ему рѣдко удавалось получать такой барышъ въ одинъ вечеръ.

Послѣ торопливаго совѣщанія шопотомъ пріѣзжіе вошли въ домъ. Хозяинъ, съ лампой въ рукѣ, проводилъ ихъ на верхъ и ввелъ въ назначенный покой. Это была небольшая продолговатая комната, съ грубымъ, пестрымъ ковромъ и съ мебелью, покрытой лоснистой волосяной матеріей, весьма холодной, жесткой и скользкой. Тутъ былъ круглый столъ краснаго дерева, на которомъ лежала Библія и въ красномъ переплетѣ календарь для досужихъ людей. Распашныя двери, соединявшія эту комнату съ сосѣдней, и сдѣланныя первоначально, въ видахъ экономіи, но въ ущербъ прочности, изъ сырой сосны, до такой степени перекоробились и истрескались, что не могли запираться плотно. Дальнѣйшее совѣщаніе оказывалось невозможнымъ. И дѣйствительно, едва только удалился хозяинъ и затихнулъ шумъ отъ входящихъ гостей, какъ весьма внятно послышался голосъ Дяйса:

— Вы должны преодолѣть свое безпокойство. Всѣ передовые люди въ великихъ дѣлахъ имѣютъ свои минуты нерѣшимости, возбуждаемой злымъ духомъ.

Меррифильдъ всталъ въ сильномъ волненіи. Быть можетъ, онъ заговорилъ бы, но мистеръ Вальдо сдѣлалъ движеніе рукой, чтобы онъ молчалъ, потомъ подозвалъ къ себѣ жену и вмѣстѣ съ ней и Меррифильдомъ вышелъ изъ комнаты. Въ дверяхъ мистеръ Вальдо остановился и прошепталъ Вудбьюри и Ханнѣ Торстонъ: — вы подождите, пока я не позову.

Черезъ минуту онъ поступалъ въ дверь сосѣдней комнаты. "Войдите, " отвѣтилъ голосъ Дайса. Вальдо вошелъ первымъ, за нимъ его жена и наконецъ оскорбленный мужъ. Дайсъ и мистриссъ Меррифильдъ сидѣли рядомъ на диванѣ. Оба они, какъ будто по невольному побужденію, встали. Мистриссъ Меррифильдъ поблѣднѣла, ноги ея задрожали и она снова опустилась на диванъ. Дайсъ, однако, остался на ногахъ, и когда минута изумленія прошла, безстыдство и наглость возвратились къ нему.

— Сара, вскричалъ Меррифильлъ: — что это значитъ?

Сара безъ всякаго отвѣта повернулась къ окну.

— Мистриссъ Меррифильлъ, сказалъ мистеръ Вильдо серьезно, но безъ малѣйшей суровости въ голосѣ: — мы пріѣхали сюда, какъ ваши друзья, въ полной увѣренности, что вы сдѣлали этотъ поступокъ опрометчиво, не подумавъ о его послѣдствіяхъ. Мы не думаемъ, что вы не въ состояніи оцѣнить всю его важность относительно настоящей вашей жизни и будущей. Еще не поздно измѣнить то, что вы сдѣлали, и мы готовы помочь вамъ въ этомъ съ радушіемъ, со всею теплотою нашихъ сердецъ.

— Я ничего не требую, кромѣ моихъ правъ, сказала мистриссъ Меррифильдъ твердымъ голосомъ, не перемѣняя положеніи головы.

— Я не хочу касаться вашихъ правъ, какъ женщины, какъ жены и какъ безсмертной души, отвѣчалъ пасторъ. — Но, кромѣ требуемыхъ вами правъ, на васъ лежатъ обязанности, которыя вы должны исполнять. Вы связаны съ вашимъ мужемъ священнымъ бракомъ, вы не можете покинуть того, чья вѣрность къ вамъ никогда не была нарушена, который стоитъ теперь передъ вами, готовый простить вамъ настоящее ваше заблужденіе, какъ онъ прощалъ всѣ прошедшія, не допуская васъ совершить такой тяжкій грѣхъ, какъ измѣна въ супружеской вѣрности. Въ вашихъ супружескихъ отношеніяхъ заключаются нравственные законы, которыми держится общество, и законы божественные, которые ведутъ ко спасенію.

— Обыкновенная пѣсня теологовъ! прервалъ Дайсъ, съ отвратительной усмѣшкой. — Мистриссъ Меррифидьдъ ничѣмъ не обязана эгоистической и искуственной машинѣ, называемой обществомъ. Супружество есть часть этой машины, и такая же эгоистическая, какъ и прочія. Она требуетъ себѣ правъ одинаковыхъ съ мужемъ, и дѣлаетъ не болѣе того, что сдѣлалъ бы онъ самъ, если бы обладалъ всѣми ея убѣжденіями.

— Никогда я бы этого не сдѣлалъ! вскричалъ Меррифильдъ: — ни для какихъ общинъ въ цѣломъ мірѣ! Сара, съ той минуты, какъ ты согласилась быть моей женой, я былъ вѣренъ тебѣ во всѣхъ моихъ дѣйствіяхъ, во всѣхъ помышленіяхъ. Если я былъ въ чемъ нибудь несправедливъ къ тебѣ, скажи мнѣ!

— Я требую только моихъ правъ, повторила она, продолжая смотрѣть на окно.

— Если вы дѣйствительно думаете, что лишены ихъ, сказалъ мистеръ Вальдо: — то поѣдемте съ нами домой; тамъ васъ выслушаютъ и справедливо обсудятъ ваше требованіе. Я обѣщаю вамъ, какъ безпристрастный другъ, что никто не воспользуется вашимъ заблужденіемъ: — съ вами будутъ обходиться, какъ будто ничего не случилось. Подумали ли вы о томъ, какъ перетолкованъ будетъ этотъ поступокъ въ глазахъ свѣта? Какъ бы вы ни были невинны, но легко ли будетъ для васъ, когда во всю вашу жизнь будетъ преслѣдовать васъ нѣмое подозрѣніе, если не явные упреки, самый тяжелый стыдъ, который можетъ выпасть на долю женщины ? Положимъ, вы достигнете вашей общины. Эти опыты дѣлались часто, и результатомъ ихъ всегда бывала неудача. Вы могли укрыться на время отъ суда свѣта, но если община рушится, разобьется на части, что же будетъ тогда? Пріобрѣтеніе правъ, о которыхъ вы мечтаете, вознаградитъ ли васъ за этотъ страшный рискъ, которому вы подвергаете себя?

— Что вы знаете объ этомъ? грубо возразилъ Дайсъ. — Вы — окаменѣлое ископаемое ложнаго общества! Какое имѣете вы право судить за нее? Она дѣйствуетъ подъ вліяніемъ побужденій, которыхъ не можетъ понять вашъ ограниченный умъ. Она принадлежитъ къ числу послѣдователей истины, и нисколько не боится показывать это въ своей жизни. Если бы она жила для одного только вида, подобно всѣмъ вамъ, она оставалась бы существомъ прозябаемымъ!

Мистриссъ Меррифильдъ, внезапно и сильно покраснѣвшая во время замѣчаній священника и повернувшая къ нему лицо свое, съ волненіемъ, котораго не въ состояніи была скрыть, теперь немного приподняла свою голову, и машинально схватила обѣими руками сакъ-вояжъ. Она чувствовала собственную свою неспособность защищать себя, и замѣтно ободрилась, услышавъ, что ее защищаетъ ея спутникъ.

Мистеръ Вальдо, не обращая вниманія на Дайса, снова обратился къ ней.

— Я не хочу даже осуждать причинъ, которыя побудили васъ сдѣлать этотъ шагъ, сказалъ онъ: — но я долженъ показать вамъ его неизбѣжныя послѣдствія. Только весьма рѣдкія натуры, самые даровитѣйшіе умы могутъ, повидимому, пренебрегать господствующими обычаями и идеями человѣчества, потому что Богъ исключительно назначилъ ихъ на какой нибудь великій подвигъ. Вамъ, мистриссъ Меррифильдъ, извѣстно, какъ извѣстно и мнѣ, что вы не принадлежите къ числу такихъ личностей. Міръ не сдѣлаетъ никакого изъятія въ вашу пользу. Онъ не посмотритъ такъ кротко и снисходительно на ваши побудительныя причины, какъ смотримъ на нихъ мы; онъ будетъ дѣйствовать безжалостно и неумолимо, и его приговоръ сокрушитъ васъ въ прахъ.

— Сара, сказалъ ея мужъ, скорѣе съ сожалѣніемъ, нежели съ упрекомъ: --остановись и подумай, что ты дѣлаешь! Мистеръ Вальдо говоритъ сущую правду; ты берешь на себя болѣе, чѣмъ можешь снести, болѣе, чѣмъ могу свести я за тебя. Я ни въ чемъ дурномъ не обвиняю тебя; я не думаю, чтобы ты была виновна въ томъ… въ томъ… я не могу этого выразятъ… я не могу приподнять головы, какъ говорятся, и защитить тебя какимъ нибудь однимъ словомъ.

— Ну, да! разумѣется, вы не можете! снова прервалъ Дайсъ, съ невыразимой наглостью. — Вы, точно также, какъ и я, или мистеръ Вальдо, знаете, что такое мужчины. Сдѣлайте одолженіе, не говорите мнѣ о нравственности, непорочности и тому подобномъ вздорѣ; что прилично для одного пола, то прилично и для другаго. Мужчины, какъ вамъ извѣстно, присвоили себѣ монополію предаваться той или другой страсти; это имъ позволительно, а женщина осуждается уже самымъ подозрѣніемъ. Вы оба знаете, что всякаго мужчину можно считать и развратнымъ, и скромнымъ, кому какъ вздумается, а женщинъ — жалкими созданіями…

Въ этотъ моментъ, одна половинка дверей, ведущихъ въ сосѣднюю комнату, вдругъ растворилась, и въ ней показался Вудбьюри. Его темные глаза, горѣвшіе негодованіемъ, устремлены были на Дайса. Желтое лицо послѣдняго немного оживилось, отразивъ на себѣ бѣшенство, смѣшанное со страхомъ. Три шага — и Вудбьюри стоялъ передъ нимъ.

— Остановись! вскричалъ онъ: — тебѣ и безъ того уже много позволено. Если у васъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ другимъ: — достаетъ терпѣнія выслушивать этого звѣря, то у меня его — нѣтъ.

— Гм! Онъ воображаетъ, что очутился между сипаями, началъ было Дайсъ, но сильная рука впилась ему въ грудь. Лицо Вудбьюри было блѣдно, но спокойно; на губахъ его сложилась улыбка; онѣ приняли выраженіе, поражавшее ужасомъ сердце медіума.

— Вонъ отсюда! сказалъ онъ тихимъ, суровымъ голосомъ: — вонъ! или я выброшу тебя въ окно!

Освободивъ руку отъ ворота, онъ отворилъ дверь на лѣстницу и остановился у ней. Взоры этихъ двухъ господъ встрѣтились и измѣрили другъ друга. Фигура Дайса, повидимому, сократилась; грудь его сжалась, плечи упали, колѣна подкосились. Онъ медленно и чрезвычайно неловко подошелъ къ концу дивана, взялъ свой сакъ-вояжъ и вышелъ изъ комнаты, не сказавъ ни слова. Вудбьюри проводилъ его за дверь и, затворивъ ее, сказалъ:

— Помни, чтобы съ первымъ поѣздомъ тебя здѣсь не было.

Никто изъ слышавшихъ эти слова не сомнѣвался, что такое приказаніе будетъ исполнено.

Мистеръ Меррифильдъ, съ удаленіемъ Дайса, ощутилъ на сердцѣ необыкновенную легкость; его жена хотя испугалась, но не считала себя побѣжденною. Блѣдная и дрожащая; она старалась показать свою рѣшимость. Она избѣгала встрѣчаться глазами съ взглядами окружавшихъ ее. Въ комнатѣ на нѣсколько минутъ водворилось молчаніе, и она имъ воспользовалась для предупрежденія ожидаемыхъ и неизбѣжныхъ увѣщаній.

— Теперь я въ вашихъ рукахъ, сказала она: — я увѣрена, вы намѣрены отнять у меня всякія права.

— Мы даже не думаемъ вмѣшиваться въ ваши права, — въ права, принадлежащія вамъ, какъ женѣ, отвѣчалъ мистеръ Вальдо. — Вопросъ этотъ вы должны рѣшить съ вашимъ мужемъ. Но неужели ваше сердце не говорить намъ, что онъ имѣетъ тоже права? И что такое сдѣлалъ онъ, что могло бы оправдывать вашъ побѣгъ отъ него?

— Я не бѣжала отъ него, сказала она: — онъ могъ бы пріѣхать за мной.

— Никогда! воскликнулъ мужъ. — Если ты оставляешь меня, и оставляешь такимъ образомъ, Сара, ты не увидишь меня до своего добровольнаго возвращенія. Но подумай, если ты отправишься въ то мѣсто, чѣмъ ты должна показаться мнѣ! Я защищалъ тебя, Сара, и готовъ защищать противъ цѣлаго свѣта, но уходя, ты отнимаешь отъ меня всякую возможность дѣлать это. Заслуживаешь ты позора или нѣтъ, это покажетъ тебѣ время, какъ покажетъ оно и мнѣ то же самое.

Обольщенная жена не нашлась, что отвѣтить. Послѣдствія ея поступка начинали ясно представляться ей, но защищая его требованіемъ равныхъ правъ съ мужемъ, изъ жалкаго тщеславія она не хотѣла покориться. Поэтому необходимо было сдѣлать на нее нападеніе съ другой стороны. Ханна Торстонъ чувствовала, что наступилъ моментъ, когда ей можно принять участіе въ увѣщаніяхъ, и она тихонько подошла къ дивану.

— Сара, сказала она: — я полагаю, вы считаете меня своимъ другомъ. Надѣюсь, вы повѣрите мнѣ, что мы всѣ бросились за вами изъ сожалѣнія къ вамъ и къ вашему мужу. Мы просимъ, мы умоляемъ, не бросайте васъ, вашихъ истинныхъ друзей, не уходите въ кругъ людей, вамъ совершенно незнакомыхъ. Выслушайте насъ спокойно, и если мы убѣждаемъ васъ, что вы заблуждаетесь, то согласиться съ этимъ не будетъ очень трудно.

— Ханна, и ты противъ меня! вскричала мистриссъ Меррифильдъ. — Ты, которая учила, въ чемъ должны состоять мои права! Согласишься ли ты признаться, что ты тоже заблуждаешься?

На лицѣ Ханны Торстонъ отразился оттѣнокъ душевной пытки.

— Я никогда не думала требовать для женщины болѣе обыкновенной справедливости, сказала она: — но теперь и за это требованіе я считаю себя несчастною. Мнѣ даже кажется, продолжала она, обращаясь къ мистриссъ Вальдо: — что я принимала враждебное положеніе въ отношеніи къ мужчинѣ. Если это правда, то я заблуждалась и заблуждаюсь. Если мои слова служили для васъ побужденіемъ къ подобному поступку, то я сознаю себя виновною. Теперь мы не будемъ говорить объ этомъ. Вините меня, Сара, если хотите; но все же вы не можете совершенно заглушить въ своемъ сердцѣ нѣжность къ тому человѣку, жизнь котораго составляетъ часть вашей жизни. Сара, вспомните о дѣтяхъ, которыя ждутъ васъ въ другой жизни, ждутъ обоихъ васъ, какъ своихъ родителей.

Упрямство мистриссъ Меррифильдъ начинало колебаться. Слезы выступили на ея глаза, и она дрожала всѣмъ тѣломъ,, какъ будто въ ея сердцѣ началась сильная борьба. — Для нихъ-то я и хотѣла уйти, произнесла она, прерывавшимся голосомъ. — Онъ сказалъ мнѣ, что они будутъ ближе ко мнѣ.

— Могутъ ли они приблизиться къ вамъ, когда вы разлучились съ ихъ отцомъ? Неужели отъ потери ихъ страдаетъ только одно ваше сердце? Если бы между вами разорваны были всѣ узы, то васъ все-таки на жизнь и на смерть должна соединять одинаковая участь въ воспоминаніи объ этихъ безсмертныхъ душахъ! Простите меня, если я пробудила въ васъ горесть, но я должна вызвать для васъ болѣе чистыхъ и непорочныхъ духовъ, созданныхъ этимъ испытаніемъ. Если ваши общія заботы о нихъ не въ состояніи напомнить вамъ о вашей любви, я должна попросить васъ вспомнить о томъ, кто держалъ васъ за руку при ихъ могилахъ, кто утѣшалъ васъ въ грустныя минуты!

Мистеръ Меррифильдъ не могъ болѣе выдержать себя. Опустивъ руки, закрывавшія его лицо, онъ вскричалъ: — Сара! это былъ я! Если ты оставишь меня, мнѣ не съ кѣмъ будетъ поговорить объ Абсаломѣ и Анджелинѣ, о нашемъ миломъ маленькомъ Робертѣ. Развѣ ты не помнишь, какъ я качалъ его на колѣняхъ, и говорилъ ему, что у него будетъ лошадь, когда онъ выростетъ большой? У него были такіе хорошенькіе волоса; ты всегда говорила, Сара, что онъ будетъ красавецъ; а теперь нѣтъ у насъ никого. Только двое насъ и осталось, и мы не можемъ, такъ сказать, не смѣемъ разлучиться. Мы не должны разлучаться, не правда ли?

Мистриссъ Вальдо сдѣлала знакъ, и всѣ посторонніе удалились въ другую комнату. Вудбьюри, затворяя дверь, видѣлъ, какъ у побѣжденной кающейся въ своемъ проступкѣ жены струились слезы, какъ судорожно зарыдала она, раскрывъ свои объятія. Черезъ минуту мистриссъ Вальдо, въ порывѣ благодарности, чуть не обняла его.

— О! воскликнула она, стараясь придать своему голосу спокойный тонъ: — какъ славно уничтожили вы того негодяя. Я думала, что вамъ никто не въ состояніи сопротивляться, теперь я въ этомъ убѣждена.

Ханна Торстенъ ничего не сказала, но ея лицо озарилось спокойнымъ свѣтомъ. Она не могла допустить сомнѣній, начинавшихъ возникать въ ея душѣ и способныхъ омрачить счастливое окончаніе такого прискорбнаго дня. Между Вальдами и Вудбьюри начался разговоръ, заглушавшій тихіе голоса въ сосѣдней комнатѣ. Минутъ черезъ десять отворялась дверь, и въ ней показался Меррифильдъ.

— Мы сейчасъ же, какъ говорится, отправляемся домой, сказалъ онъ. — Въ это время восходитъ луна, да и ночь довольно теплая.

— Въ такомъ случаѣ мы ѣдемъ вмѣстѣ! рѣшила мистриссъ Вальдо. — Въ одну изъ одноколокъ сядетъ Вальдо, и мнѣ не такъ будетъ страшно. Это будетъ лучше; любопытные не замѣтятъ, что мы уѣзжали и ничего не узнаютъ.

— Я подожду, прошепталъ Вудбьюри: — пока не отправится поѣздъ.

— И потомъ догоните насъ?

— Да… впрочемъ нѣтъ; я сказалъ, что ночую здѣсь, и долженъ остаться, если только вы не потребуете, чтобы я провожалъ васъ.

— Останьтесь, сказала Ханна Торстонъ.

Экипажи выѣхали изъ гостинницъ съ тѣми же лицами, съ которыми пріѣхали, за исключеніемъ Дайса. За городомъ они остановились. Меррифильдъ сѣлъ съ женой, за ними слѣдовали двѣ женщины, мистеръ Вальдо, одинъ, составлялъ арріергардъ. Такимъ образомъ, въ тишинѣ безмолвной ночи, при лунномъ освѣщеніи и среди шелеста листьевъ на темныхъ деревьяхъ, путники воротились домой.

Въ птолемійскомъ обществѣ носилась нѣкоторое время молва о томъ, что случилось что-то, но никакіе розыски не могли придать этому «что-то» опредѣленной формы, хотя въ числѣ пяти лицъ, которымъ извѣстна была истина, находились три женщины.

ГЛАВА XVIII.

ОДНО ИЗЪ ЛѢТНИХЪ ПТОЛЕМІЙСКИХЪ УВЕСЕЛЕНІЙ.

Спустя десять дней послѣ поѣздки въ Тиберій, большія дороги въ обѣихъ долинахъ и дорога, спускавшаяся съ горы, были необыкновенно оживлены. Деревенскія кареты, коляски, одноколки всевозможныхъ видовъ и легкія открытыя телѣжки быстро слѣдовали другъ за другомъ, направляясь въ городъ, гдѣ, однакоже, они не останавливались, но проѣзжали мимо, и поднявшись на отлогій косогоръ южной горы, въ милѣ разстоянія отъ города, располагались въ рощѣ. Здѣсь приготовлялось годичное собраніе общества воздержанія Атаугскаго округа. Въ теченіе двухъ послѣднихъ лѣтъ развитіе общества пріостановилось; многіе молодые люди нарушили свои клятвы; и мѣстныя общества начинали по немногу распадаться, потому что члены ихъ переслушали все, что можно было сказать по этому предмету, и сдѣлали все, что можно было сдѣлать съ удобствомъ для себя. Предположеніе получить законъ въ свою пользу указывало на необходимость раздуть, до извѣстной степени, пламя рвенія, если можно только примѣнить это выраженіе къ такому холодному дѣлу, — и одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ ораторовъ общества, Абирамъ Стоксъ, приглашенъ былъ повторить свои краснорѣчивые спичи, и открыть ими новый походъ.

Большія афиши, выставленныя во всѣхъ городскихъ магазинахъ, въ деревенскихъ почтовыхъ конторахъ и кузницахъ, извѣщали, что не только онъ, но мистеръ Грэйндль и другіе замѣчательные ораторы приглашены были въ собраніе. Страннымъ можетъ показаться, но таже самая афиша красовалась на видномъ мѣстѣ въ буфетѣ птолемійской гостинницы, содержатель которой откровенно говорилъ, что былъ бы радъ, еслибы подобныя собранія повторялись каждую недѣлю, потому что они доставляли буфету значительный доходъ. Друзей общества приглашали употребить особенныя усилія на пользу великаго дѣла; день нарочно былъ назначенъ въ концѣ сѣнокоса и передъ самымъ началомъ жатвы; кромѣ того это была суббота и день полнолунія. Погода какъ нельзя болѣе благопріятствовала предпріятію; около полудня линіи дорогъ легко можно было опредѣлить на значительномъ разстояніи по клубамъ пыли, поднимаемой вереницами экипажей.

Главные члены мѣстныхъ обществъ, особливо изъ Атауги, Анакреона, Неро-Корнерса. Моллигэнсвилля и Новаго Пекина, пріѣхали въ тяжелыхъ повозкахъ, украшенныхъ вѣтками ели и кедра, а также флагами, у кого они имѣлись. Съ нѣкоторымъ затрудненіемъ собрана была сумма на наемъ хора птолемійской роговой музыки, которая должна была играть, какъ значилось въ афишѣ, «мелодіи, приличныя случаю». Каковы были эти мелодіи, рѣшить не очень легко, хотя распорядительный комитетъ Птолемійскаго общества и дѣлалъ репетицію. Съ большимъ или меньшимъ успѣхомъ съиграли они множество арій, но всего удачнѣе исполнена была арія: «Другъ хозяинъ, наполняй скорѣе стаканы!» въ чемъ главный распорядитель не могъ отказать, къ величайшему соблазну тѣхъ поборниковъ великаго дѣла, котрые пѣли эту арію только на домашнихъ спектакляхъ въ какихъ нибудь роляхъ.

Роща состояла изъ дуба и американскаго орѣха; она разстилалась по скату горы, обращенному къ сѣверу; внизу деревьевъ вовсе небыло мелкаго кустарника. Занимая четыре акра земли, она была не такъ густа и спускалась не такъ круто, чтобы закрывать собой очаровательный видъ долины и отдаленныя голубыя полосы озера, пересѣкаемыя стволами деревьевъ. Смятая трава и нагрѣвшаяся листва распространяли пріятный запахъ; солнечные лучи, пробиваясь сквозь вѣтви и падая на яркіе цвѣта платьевъ и зонтиковъ, испещряли фонъ однообразной зелени. Въ концѣ рощи, подлѣ двухъ огромнѣйшихъ деревьевъ, устроена была платформа, впереди которой возвышались амфитеатромъ досчатыя скамейки человѣкъ на тысячу. Пріѣзжавшіе издалека и прежде другихъ занимали мѣста задолго до открытія митинга. Близь главнаго входа, разносчики устроили стойки и разложили на нихъ передъ толпами посѣтителей множество соблазнительныхъ и весьма неудобоваримыхъ предметовъ. Тутъ былъ жиденькій лимонадъ въ желѣзныхъ ведрахъ, съ большими кусками льду, на которомъ сверкали преломленные лучи солнца, громадное число бутылокъ за проволокой съ шипучими питьями; мороженое, въ которомъ сливки замѣнялись сбитыми яицами съ водой и съ небольшимъ количествомъ лимоннаго сиропа, груды темныхъ, какъ подошва, имбирныхъ пряниковъ и ряды стеклянныхъ банокъ съ леденцами; болѣе предпріимчивые промышленники выставляли пироги, разрѣзанные на куски, лица, сваренныя въ крутую, и жидкость, которую они называли кофе.

По обѣимъ сторонамъ большой птолемійской дороги стояли экипажи, и даже внутри сосѣднихъ полей, владѣтель которыхъ, ревностный приверженецъ общества, отворилъ въ нихъ ворота’для всѣхъ желающихъ. Многіе отдаленные фермеры привозили съ собою овесъ и до присоединенія къ толпѣ распрягали лошадей и становили ихъ къ забору. Потомъ, сопровождаемые щегольски одѣтыми женами, которыя въ свою очередь осматривали корзины съ провизіей — приводя въ нихъ все въ порядокъ, — отправлялись на митингъ въ пріятномъ и даже восторженномъ настроеніи духа, останавливаясь отъ времени до времени поздороваться съ знакомыми или родными. Впереди родителей шли дочери, съ обычнымъ видомъ независимости, хорошо зная нетерпѣніе молодыхъ людей и надѣясь, что самые пріятные изъ нихъ отъищутъ ихъ прежде, чѣмъ водворится общій порядокъ. Случай этотъ имѣлъ необыкновенную прелесть въ главахъ старыхъ и молодыхъ. Американцу для развлеченія необходимъ какой нибудь серьезный предлогъ. Въ сущности, онъ не признаетъ этой необходимости и не признавалъ бы ея вовсе, если бы природа не заманивала его, и нс доставляла удовольствія подъ видомъ исполненія долга.

По прибытіи знаменъ мѣстныхъ обществъ, ихъ разставили на платформѣ и вокругъ нея. Знамя Тиберія находилось въ центрѣ. Оно было изъ голубой шелковой матеріи съ золотыми каймами, и съ изображеніемъ по срединѣ бьющаго фонтана, подъ которымъ виднѣлись слова: «жаждущіе — пріидите!» По правую сторону стояло знамя Птолеми, изображавшее радугу на бѣломъ полѣ, съ предостереженіемъ: «не смотрите на вино, когда оно красно». Какую связь имѣло это изреченіе съ радугой — разъяснить весьма трудно; — радуга же вѣроятно служила напоминаніемъ о всемірномъ потопѣ. На знамени Анакреона, стоявшемъ налѣво, красовалась пляшущая женщина, въ малиновомъ платьѣ. Одна нога далеко откинута назадъ, а вся фигура сильно стремилась впередъ; не смотря на это некомфортабельное положеніе, она лила толстую струю воды изъ голубой урны въ открытый ротъ жирнаго и крайне бѣдно одѣтаго ребенка. Надпись состояла изъ двухъ словъ: «Фонтанъ юности». Самый замысловатый девизъ принадлежалъ Неро-Корнерсу. Эго маленькое общество, слишкомъ бѣдное или слишкомъ экономное, чтобы завести знамя воздержанія, употребило въ дѣло знамя политическое, служившее имъ во время выборовъ предшествовавшаго года. На немъ были имена кандидатовъ на мѣста президента и вице-президента: «Pierce and King». Съ измѣненіемъ слова Pierce на Prince и съ прибавленіемъ слова Water, образовалась надпись: «Water, Prince and King». (Вода, принцъ и король). Посѣтители изъ отдаленныхъ мѣстъ, не посвященные въ тайну этого девиза, чрезвычайно восхищались простотою и силою такого выраженія.

Вся эта сцена сильно интересовала Вудбьюри, который прибылъ на мѣсто въ числѣ первыхъ. Народу собралось до трехъ тысячъ, но порядокъ и приличіе не нарушались. Не было ни одного блюстителя закона, потому что каждый былъ самъ себѣ полисменомъ. Даже нѣсколько пьяныхъ гулякъ, явившихся изъ Птолеми въ срединѣ митинга, были отрезвлены атмосферою этого мѣста и не смѣли привести въ исполненіе задуманные скандалы. Вудбьюри признавался самому себѣ, что дѣйствіе подобныхъ митинговъ нельзя не считать благотворнымъ: обычай этотъ необходимъ для народа, возбудительный темпераментъ котораго весьма естественно доводитъ до невоздержности, — это въ своемъ родѣ одна крайность, противодѣйствующая другой.

Когда прибылъ Вудбьюри, хоръ музыкантовъ занималъ уже платформу, и доставлялъ народу величайшее удовольствіе. Чистые тоны горновъ и кларнетовъ торжественно оглашали рощу; случайно срывавшіяся фальшивыя ноты оставались незамѣченными среди глухаго гула голосовъ. Слушатели постепенно выходили изъ матеріальной сферы, въ которой обращались постоянно, и за предѣлами ея находили отдыхъ, радость, удовольствіе. Они становились способными, по крайней мѣрѣ, оцѣнивать мысли и мнѣнія своихъ ораторовъ; слова выслушивались съ восторгомъ, тогда какъ при обыкновенномъ настроеніи духа они были бы пустыми звуками. Они приходили въ соприкосновеніе съ той высшей атмосферой поэзіи, которая виситъ надъ всѣмъ человѣчествомъ, — гдѣ холодные болотные туманы, въ которыхъ мы движемся, становятся розовыми облаками утренней зари!

Въ два часа музыканты оставили платформу, и собраніе пригласили къ порядку. Послѣ приличной молитвы, прочитанной Самюелемъ Стэйльзомъ, огромный хоръ изъ молодыхъ людей пропѣлъ гимнъ воздержанія. Это была пародія на прекрасные анакреонтическіе стихи Гофмана. Послѣ того прочитанъ былъ годовой отчетъ. Онъ отличался чрезвычайной растянутостью и множествомъ неистовыхъ воззваній къ лицамъ, имѣвшимъ на выборахъ право голоса. Умѣнье достичь политическаго результата, пользуясь личными привычками, было нововведеніемъ въ наукѣ управленія, но природные инстинкты были слишкомъ развиты, чтобы допустить его безусловно. Окружной выборный комитетъ, предвидя это затрудненіе, принялъ обыкновенную тактику партіи, и старался пробудить сочувствіе, которое устраняло бы всякія сомнѣнія относительно сдѣланнаго предложенія. «Подавайте голосъ за кандидатовъ, принадлежащихъ къ обществу воздержанія, — восклицали члены комитета, читая отчетъ: и вы подадите его за нравственность, добродѣтель и религію! Подавайте голосъ противъ нихъ, и вы подадите его за болѣзнь, бѣдствіе и преступленіе! Подавая голосъ за нихъ, вы дадите разсудокъ безсмыслію, — прозрѣніе омраченнымъ глазамъ, — твердость дрожащей рукѣ, — радость сердцу покинутой жены, — хлѣбъ голодающимъ дѣтямъ! Подавая противъ нихъ, вы переполните наши богадѣльни и тюрьмы, дадите демонскую силу рукѣ виноторговца, чтобы крѣпче удержать борющуюся жертву, введете нашихъ молодыхъ людей во искушеніе, наведете гибель на наше любезное отечество! Да; вы подадите тогда голосъ за то, чтобы бутылка пьяницы была всегда полна, чтобы всѣ его рѣчи состояли изъ ругательствъ, — чтобы онъ осыпалъ свою жену проклятіями и наносилъ дѣтямъ побои, и чтобы онъ пропилъ башмаки съ ихъ ногъ, рубашки съ ихъ плечъ, постели изъ подъ нихъ и кровли надъ ними».

Отчетъ былъ принятъ съ единодушнымъ восторгомъ; лица членовъ комитета озарились удовольствіемъ. Это былъ вѣрный признакъ, что выборный комитетъ достигнетъ желаемой цѣли. Въ этомъ заключалась главная цѣль митинга, и ожидавшіе ораторы видѣли теперь, что передъ ними открылось чистое и пріятное поле. Вудбьюри, прислонясь къ дереву близь скамейки, на которой расположились его друзья, Вальдо, выслушалъ отчетъ съ невольнымъ чувствомъ сожалѣнія и досады. Самый характеръ отчета усиливалъ въ немъ убѣжденіе, что порокъ, требовавшій излеченія, имѣлъ своимъ началомъ радикальный недостатокъ національнаго темперамента, исправятъ который не въ состояніи никакое законодательство.

Мистриссъ Вальдо бросила на него вопросительный взглядъ. Онъ покачалъ головой.

— Это ложное движеніе, сказалъ онъ: — хорошія дѣла не совершаются съ помощью насилія.

— Но иногда — съ помощью угрозъ, замѣтила мистриссъ Вальдо съ выразительной улыбкой.

Вудбьюри хотѣлъ что-то отвѣтить, но въ этотъ моментъ президентъ провозгласилъ, что Байронъ Бакстеръ, изъ анакреонской семинаріи, прочтетъ поэму, послѣ которой публика услышитъ мистера Абирама Стокса.

Байронъ Бакстеръ, высокаго роста, съ подогнутыми колѣнами, девятнядцатилѣтній молодой человѣкъ, съ длинными волосами, раздѣленными по серединѣ прямымъ проборомъ, подошелъ къ переднему концу платформы, и потомъ вдругъ отступилъ назадъ, вытянувъ руки впередъ, съ выраженіемъ крайняго ужаса. Громкимъ голосомъ онъ продекламировалъ:

"Возьмите прочь отъ меня эту отраву,
Эту чашу, которая сводитъ съ ума!
Душа моя страждетъ, — ее жжетъ огонь,
Скрытый въ заманчивой влагѣ.

«Прочь ее, прочь!… скорѣе, скорѣе!
Не дайте сгорѣть моей головѣ,
Къ яду не дайте коснуться губамъ
И влажную смерть моментально испить».

Такъ какъ молодой человѣкъ не пилъ больше ничего, кромѣ воды съ патокой, то искусственное выраженіе ужаса дѣлалось очевиднымъ. Не смотря на то, пылкость его декламаціи произвела въ слушателяхъ невольный трепетъ, и по окончаніи чтенія раздались громкія рукоплесканія.

Мѣсто молодаго поэта заступилъ любимый ораторъ, мистеръ Абирамъ Стоксъ. Это былъ мужчина лѣтъ сорока пяти, съ большой, красивой головой и привлекательнымъ видомъ. Волоса и глаза его были темные, цвѣтъ лица смугловатый. Эти наружные признаки, и еще небольшія руки и прекрасные зубы, обнаруживали въ немъ испанское происхожденіе. Онъ имѣлъ привычку наклонять впередъ голову, такъ чтобы на лицо упадалъ большой локонъ волосъ, производившій живописный эффектъ, и потомъ отбрасывать этотъ локонъ на свое мѣсто быстрымъ потрясеніемъ головы. Голосъ его былъ густой и звучный; хотя для привычнаго слуха, его паѳосъ, въ мѣстахъ, назначенныхъ для эффекта, былъ скорѣе драматическій, нежели дѣйствительный. Впрочемъ весьма немногіе изъ его слушателей въ состояніи были сдѣлать это различіе; молодыя дамы, въ особенности, приходили въ восторгъ. Носилась молва, что его ранняя жизнь отличалась буйствомъ и развратомъ, и теперь на него смотрѣли какъ на самую замѣчательную личность, сохранившуюся отъ конечной гибели. Молва эта, всюду ему предшествовавшая, возбуждала интересъ до его появленія и придавала эффектъ его краснорѣчію.

Какъ бы то ни было, онъ говорилъ витіевато и убѣдительно. Не пускаясь въ даль, онъ слегка касался практическихъ сторонъ предмета и старался набѣгать анекдотовъ и поясненій. Послѣднихъ онъ никогда не заимствовалъ изъ своей личной опытности; какое бы ни дѣлали заключеніе его слушатели, но онъ зналъ цѣну таинственности слишкомъ хорошо, чтобы сохранить за собою возможность просвѣщать ихъ дольше. Краснорѣчіе его принимало необыкновенную силу, когда онъ говорилъ о реформѣ, о женщинѣ, о всемъ, что позволяло ему, согласно его собственному выраженію, «воспарять». Эта черта его витійства была весьма эффектна для того, кто слушалъ его въ первый разъ. Онъ имѣлъ привычку вводить нѣкоторые любимые свои обороты при всякомъ случаѣ. Вудбьюри, не знавшій этой уловки, былъ пріятно изумленъ естественною теплотою языка оратора и его краснорѣчіемъ.

Заключеніе его рѣчи было такое: «Эта чистѣйшая и благотворнѣйшая добродѣтель является не для стяжанія побѣдъ въ битвахъ и судорожныхъ усиліяхъ. Мягкія, какъ небесная роса, ея бѣлыя ноги прекрасны на горахъ, откуда приносятъ онѣ величайшую радость! Счастливы мы, что она избрала свое пребываніе между нами, и что выбрала насъ для выполненія своего труда! Никакая другая часть свѣта неспособна къ принятію ея. Ея не могъ произвести распадающійся феодализмъ Европы, гдѣ инстинкты свободы заглушаются виномъ и развратомъ; Старый Свѣтъ слишкомъ омраченъ, чтобы узрѣть ея лицо. Она могла родиться только здѣсь, на дѣвственной груди новаго материка, — здѣсь, въ лучезарномъ блескѣ заходящаго солнца! Она дитя Запада, дитя воздержанія, — при видѣ ея демонскій алкоголь убѣгаетъ въ мрачные вертепы и прячется въ костяхъ своихъ жертвъ, между тѣмъ какъ невозмутимое спокойствіе возсѣдаетъ по правую ея руку, довольство и обиліе — по лѣвую»!

Слова: «прекрасно! великолѣпно!» послышались въ публикѣ, когда ораторъ кончилъ и занялъ свое мѣсто. Массъ Карри Дильвортъ отерла глаза миньятюрнымъ батистовымъ платочкомъ и тяжело вздохнула, подумавъ, что этотъ человѣкъ, ея beau ideal (по ея понятіямъ это означало ideal beau), никогда не узнаетъ, какую нашелъ бы онъ въ ней вѣрную, умѣющую цѣнить геніальныя способности, подругу.

— О, Ханна! прошептала она, наклонясь впередъ къ сосѣдней скамейкѣ, на которой сидѣла Ханна Торстонъ: — слыхала ли ты что нибудь прекраснѣе этого?

— Я находила это прекраснымъ, когда слышала въ первый разъ, отвѣчала Ханна безъ всякаго энтузіазма, что крайне изумило маленькую швею. Миссъ Карри начала бояться, что сдѣлала ошибку, когда видъ миссъ Руани Гудвинъ, тоже въ слезахъ (и не удивительно, потому что ея братъ Элиша былъ горькій пьяница), нѣсколько оживилъ ея увѣренность.

— Поверхностно, но въ своемъ родѣ не дурно, отвѣтилъ Вудбьюри на вопросъ мистриссъ Вальдо.

— Какъ вамъ не стыдно! Это великолѣпно! И онъ такой красивый мужчина! воскликнула она. — Впрочемъ я вижу, вы рѣшились не восхищаться ни кѣмъ изъ нихъ; вы еще не позабыли нападенія Грэнвиля. Вы просто пест…. какъ они называются? Мистеръ Вальдо только что вчера объяснилъ мнѣ это слово: — пест… песс….

— Ахъ, — пессимистъ? — Вовсе нѣтъ, мистриссъ Вальдо. Напротивъ, я чисто оптимистъ.

— Все равно — не хорошо, — хотя, право не знаю, что это значитъ. Однако, позвольте, — мистеръ Грэйндль собирается говорить. Подождите, онъ вамъ дастъ себя знать!

Съ видомъ угрозы, опа кивнула головой; Вудбьюри, готовый разсмѣяться и въ то же время подстрекаемый любопытствомъ послушать оратора, снова прислонился къ дереву.

Мистеръ Грэйндль, занимавшійся въ Атаугѣ мелочной торговлей, не пропускалъ ни одного случая поговорить передъ публикой, Это былъ человѣкъ съ поверхностными способностями, но съ высокими понятіями о своей персонѣ, — человѣкъ, который скорѣе позволилъ бы оскорбить себя, но не обличить себя въ своемъ невѣжествѣ. Его плавная рѣчь была выработана многолѣтней практикой; но такъ какъ онъ вовсе не умѣлъ ни мыслить, ни разсуждать, и кромѣ того.былъ извѣстенъ своимъ безсовѣстнымъ обращеніемъ съ фактами, то мнѣніе, которое онъ составилъ о себѣ, скоро бы утратило свое значеніе, если бы его не поддерживала смѣлость и даже наглость личныхъ нападеній. Мистеръ Кэмпбелъ, содержатель птолемійской гостинницы, нѣсколько разъ собирался побить его, и Грэйндль избавлялся отъ побоевъ только тѣмъ, что избѣгалъ встрѣчи съ хозяиномъ, пока въ послѣднемъ не остывалъ жаръ злобы. Онъ до такой степени привыкъ къ оскорбительнымъ эпитетамъ, что они никогда не производили на него ни малѣйшаго впечатлѣнія.

Онъ говорилъ почти полчаса, вводилъ въ свою рѣчь статистическія свѣдѣнія, которыя въ состояніи была удержать его память (въ случаѣ забывчивости, онъ заимствовалъ цифры изъ своего воображенія) потомъ замѣтилъ, что слушатели, попробовавъ лакомыя, приправленные вкусными спеціями блюда мистера Абрама Стокса, находили предлагаемую имъ простую пищу совершенно безвкусною. Не смотря на то, онъ не унывалъ: у него былъ запасъ нападеній на личности, которыя, онъ зналъ изъ долговременной опытности, всегда имѣли свой интересъ, — все равно, нравились ли они публикѣ, или нѣтъ. Переходъ къ нимъ сдѣлавъ былъ весьма легко. — «Имѣя передъ собой эти ужасные, потрясающіе душу факты, говорилъ онъ: какой человѣкъ; достойный названія человѣческаго существа, осмѣлится возставать противъ ученія о воздержаніи? Какъ смѣетъ какой нибудь человѣкъ полагать, что его собственныя желанія, личныя привычки и наклонности важнѣе сохраненія нравственности между его собратіей? А между тѣмъ подобные люди существуютъ, — люди не бѣдные, не невѣжественные, не ослѣпленныя созданія, для которыхъ не чуждо все прекрасное, и которые не лишены права на уваженіе, на доброе имя, — но люди богатые и по видимому образованные, съ громадными притязаніями на нравственность и респектабельность. Какое понятіе должны мы составить о подобныхъ людяхъ»?

Мистриссъ Вальдо бросила на Вудбьюри взглядъ, который говорилъ: — вотъ ужо! достанется вамъ!

— Пусть достанется! отвѣчалъ Вудбьюри.

«Быть можетъ, эти люди думаютъ, продолжалъ ораторъ: — что для различныхъ климатовъ существуютъ различные законы смертности, — что они могутъ распространять между нами отвратительныя привычки языческихъ расъ, — привычки, для искорененія которыхъ мы употребляемъ всѣ свои усилія! Лучше было бы, еслибы эти люди воротились назадъ; пусть несчастные рабы ихъ подаютъ имъ гукахъ, наполненный охмѣляющимъ напиткомъ, или поддерживаетъ изъ нетвердые шаги, когда пары шербета воспламенятъ ихъ головы»!

Многіе изъ слушателей понимали, на кого направлены были эти слова; мѣсто, занимаемое Вудбьюри, было видное, и потому всѣ смотрѣли на него съ особеннымъ любопытствомъ. Сложивъ на грудь руки, съ подавленной улыбкой на лицѣ, Вудбьюри стоялъ, прислонясь къ дереву, и когда ораторъ достигъ высшей ноты своего краснорѣчія, онъ, къ удивленію зрителей, разразился громкимъ, смѣхомъ.

Мистеръ Грэйндль тоже увидѣлъ свою жертву, и отъ времени до времени бросалъ на нее косвенные взгляды, разсчитывая, какъ далеко онъ могъ съ безопасностію для себя вести аттаку. Неожиданный и несдержанный смѣхъ Вудбьюри немного сконфузилъ его, но въ то же время придалъ ему бодрость: тутъ еще ничего не было страшнаго, и онъ могъ говорить.

«Да, повторяю я, продолжалъ Грэйндль, насъ не обмануть, какое бы ни дали названіе питью! — Подобные люди могутъ пить шербетъ или хэйдсинъ, могутъ называть свои напитки почтенными именами, а демонъ алкоголя все-таки будетъ издѣваться надъ ними и прибирать ихъ въ свои когти. Гдѣ-то говорится: „князь тьмы есть джентльменъ“; остерегайтесь, остерегайтесь, друзья мои, чтобы проклятый ядъ, безвредный для васъ подъ своими вульгарными именами, не обольстилъ васъ аристократическимъ титуломъ».

— Не позволить ли ораторъ сдѣлать одно замѣчаніе? сказалъ Вудбьюри, съ трудомъ подавляя смѣхъ и поддаваясь минутному негодованію. Голосъ его, не громкій, но весьма чистый, ясно былъ слышенъ всему собранію, въ которомъ раздался глухой говоръ и сотни головъ повернулись въ ту сторону, гдѣ онъ стоялъ.

— Я только на минуту перерву рѣчь оратора, чтобы представить публикѣ маленькое объясненіе, — началъ Вудбьюри спокойнымъ тономъ среди глубокаго молчанія: — я не хочу обижать оратора предположеніемъ, что его послѣднія слова относятся лично ко мнѣ; это было бы обвиненіемъ, что онъ оправдываетъ истину посредствомъ лжи, и защищаетъ нравственность орудіемъ невѣжества и оскорбленія. Я знаю земли, о которыхъ онъ говоритъ и привычки тамошняго народа. «Отвратительныя привычки языческихъ расъ» до такой степени далеки отъ пьянства, что намъ слѣдовало бы съѣздить къ нимъ поучиться воздержанію. Я долженъ выразить крайнее мое изумленіе, услышавъ ожесточенное нападеніе на употребленіе шербета, тогда какъ онъ открыто продается сегодня, въ этой рощѣ, — когда я собственными своими глазами видѣлъ, какъ самъ ораторъ съ очевиднымъ наслажденіемъ выпилъ огромный стаканъ этого напитка.

Въ толпѣ началось движеніе, къ которому въ разныхъ мѣстахъ примѣшивался громкій смѣхъ.

— Это гнусная ложь! — вскричалъ Грэйндль, хриплымъ взволнованнымъ голосомъ. — Я никогда не употребляю охмѣляющихъ напитковъ!

— Я не обвиняю васъ въ этомъ, — спокойно сказалъ Вудбьюри: — но для слушателей, можетъ быть, интересно узнать, что шербетъ есть просто арабское названіе лимонада.

Смѣхъ поднялся общій, за исключеніемъ мистера Грейндля.

— Кромѣ того, продолжалъ Вудбьюри: — ораторъ назвалъ гукахъ охмѣляющимъ напиткомъ. Такъ какъ гукахъ есть ничто иное, какъ трубка, въ которую дымъ проходитъ черезъ воду, прежде чѣмъ достигнетъ рта, то нельзя не признать его менѣе опаснымъ напиткомъ, нежели глиняная трубка ирландскаго работника. Прошу у митинга извиненія за нарушеніе порядка.

Смѣхъ возобновился одушевленнѣе прежняго, и въ теченіи нѣсколькихъ минутъ послѣ того, какъ Вудбьюри кончилъ, шумъ въ народѣ былъ такъ великъ, что голосъ Грэйндля оставался голосомъ вопіющаго въ пустынѣ. Къ этому смятенію нужно прибавить еще то обстоятельство, что дирижеръ птолемійскихъ музыкантовъ, принявъ этотъ шумъ за сигналъ прекращенія митинга, заигралъ: «Мальбруга», — арію, которая, къ сожалѣнію, была извѣстна въ этой мѣстности подъ менѣе классическимъ названіемъ: «Мы не поѣдемъ домой до утра».

Члены комитета на платформѣ упрашивали мистера Грэйндля оставить свою рѣчь и уступить мѣсто новому оратору, но онъ положительно не соглашался и проговорилъ еще съ четверть часа, стараясь показать этимъ, что не считаетъ себя пораженнымъ. Несмотря на то, большая часть слушателей въ душѣ радовалась за полученный имъ урокъ, и остальная часть его рѣчи была выслушана безъ всякаго вниманія. Вудбьюри, чтобы избѣгнуть любопытныхъ взглядовъ толпы, занялъ узкое и безпокойное мѣсто на концѣ скамейки, подлѣ мистриссъ Вальдо.

Съ этой поры, онъ, противъ воли своей, сдѣлался предметомъ величайшаго уваженія въ глазахъ птолемійскихъ весельчаковъ, которые приняли его за члена оппозиціи.

Послѣ пропѣтаго хоромъ хвалебнаго гимна воздержанію, на платформѣ являлись другіе ораторы, по число слушателей постепенно уменьшалось: фермеры и ихъ жены разбрелись по рощѣ поговорить съ знакомыми; раскрылись корзины съ провизіей; стойки съ пирогами и сассапарельной шипучкой испытывали страшный натискъ. Такъ какъ молодые люди не были лорды Байроны, то дѣвицы не совѣстились кушать въ ихъ присутствіи, и кокетство выполнялось съ жаренымъ цыпленкомъ въ одной рукѣ и кускомъ хлѣба въ другой. Солнце начинало бросать болѣе мягкіе и косвенные лучи на прекрасную картину долины, и постепенно опускаясь ниже густой листвы, озаряло лица все еще сидѣвшихъ передъ платформой. Третьимъ, единодушно пропѣтымъ гимномъ митингъ кончился.

Вудбьюри и Вальдо, чтобы избавиться отъ пыли, отправились въ Птолеми черезъ поля. Черезъ нѣсколько минутъ они настигли Ханну Торстонъ и миссъ Дильвортъ. Само собою разумѣется, мистеръ Грэйндль былъ предметомъ разговора.

— А хорошо его отдѣлали, — не правда ли, Ханна? съ энтузіазмомъ воскликнула мистриссъ Вальдо. Вудбьюри быстро принималъ въ ея воображеніи героическіе размѣры.

— Мнѣ кажется, мастеръ Вудбьюри былъ совершенно правъ, ocтановивъ его; — а все же, я думаю, было бы лучше, если бы этого не случилось.

— И я думаю тоже самое! воскликнулъ Вудбьюри.

— Вотъ еще! — вы оба какіе-то странные! — замѣтила мистриссъ Вальдо.

ГЛАВА XIX.

ВЪ КОТОРОЙ ПРЕДСТАВЛЯЕТСЯ СИЛА ПРИТЯЖЕНІЯ И СИЛА ОТТОЛКНОВЕНІЯ.

Замѣчаніе Ханны Горстонъ долго оставалось въ ушахъ Вудбьюри. Кратковременное торжество его кончилось, и онь началъ сожалѣть, что поддался минутному негодованію. Пораженіе мистера Грэйндля куплено было весьма дешево; это была добыча слишкомъ маленькая и ничтожная, чтобы человѣку, съ утонченными инстинктами, обращать на нее вниманіе. Хладнокровно и безпечно сдѣланное имъ возраженіе пробуждало, однако, сознаніе, что онъ понялъ упрекъ оратора, и что онъ былъ достаточно обидчивъ, чтобы отразить его нападеніе. Мистеръ Грэйндль въ свою очередь понялъ состояніе души Вудбьюри, и мысль, что онъ успѣлъ таки уязвить своего противника, доставляла ему большое утѣшеніе.

Впрочемъ, Вудбьюри забылъ свое самообвиненіе, неожиданно услышавъ его эхо отъ миссъ Торстонъ. Ея замѣчаніе обнаруживало дальновидность и тонкость пониманія, которыхъ онъ не. ожидалъ, — мало того, оно обнаруживало уваженіе къ его личности, какъ къ джентльмену, чего она не могла бы почувствовать, если бы въ воображеніи своемъ не поставила себя на его мѣсто. Онъ зналъ, что такъ должна поступигь развитая натура; этого можно достичь только прилежнымъ изученіемъ общества, а прежнія сношенія съ миссъ Торстонъ не приготовили его къ тому, чтобы убѣдиться въ благородствѣ ея инстинктовъ. Онъ посмотрѣлъ на Ханну съ возобновившимся любопытствомъ и участіемъ. Ея стройная фигура подвигалась впередъ по мягкой травянистой тропинкѣ свободными шагами; на ней было простое бѣлое кисейное платье съ широкими рукавами и бантомъ на груди изъ ленты жемчужнаго цвѣта; ея зонтикъ и уборъ шляпки были того же цвѣта, съ единственнымъ украшеніемъ въ послѣдней изъ мелкихъ розовыхъ цвѣтковъ. Возбужденіе, произведенное минувшимъ событіемъ, или дѣйствіе прогулки, вызвали нѣжный румянецъ на ея обыкновенно блѣдное лицо, и въ то время, какъ глаза ея опустились внизъ, чтобы взбѣжать лучей солнца, Вудбьюри замѣтилъ, какія длинныя и темныя рѣсницы окаймляли ея вѣки.

— Восьмнадцати лѣтъ она вѣрно была красавица, сказалъ онъ про себя: — но даже тогда ея выраженіе едва ли могло быть дѣвственно-непорочнѣе и плѣнительнѣе, чѣмъ теперь.

Онъ отвернулся въ сторону и подавилъ вздохъ. До какой степени одно заблужденіе можетъ испортить благородную женщину!

Передъ спускомъ съ послѣдняго откоса къ городу, они невольно остановились полюбоваться вечернимъ ландшафтомъ. Солнце только что скрылось за западной горой, и часть Птолени лежала въ тѣни, между тѣмъ какъ свѣтъ его прорывался въ ложбину боковой долины, разсыпая свою золотую пыль надъ отдаленными вязами Ревучаго Ручья и заставляя Лэйксайдъ блистать звѣздою на темномъ фонѣ сосноваго лѣса. Далеко на озерѣ бѣлѣлъ парусъ яхты, утопавшій западный берегъ представлялся на тускломъ горизонтѣ пурпуровымъ туманомъ. Звуки музыки все еще долетали до нихъ изъ рощи, но уже мягкіе, нѣжные, какъ звуки эоловой арфы.

— Судьба забросила насъ въ прекрасную мѣстность, сказалъ мистеръ Вальдо, переводя свой взглядъ съ одной горы на другую съ веселымъ, довольнымъ лицомъ.

— Каждая часть земнаго шара имѣетъ, мнѣ кажется, свои минуты красоты, отвѣчалъ Вудбьюри: — но Птолеми, конечно, очаровательное мѣсто для тѣхъ, кто умѣетъ цѣнить его красоты. Неужели счастіе не есть способность или особенность темперамента! совершенно независимаго отъ условій жизни?

— Это зависитъ отъ того, что именно называете вы счастіемъ, — сказала мистриссъ Вальдо. — Кстати, пусть изъ насъ каждый опредѣлитъ его, и тогда увидимъ, на сколько мы сходимся въ своихъ понятіяхъ. По моему, счастіе заключается въ наклонности видѣть во всемъ хорошее.

— Ты забыла опредѣленіе Граса, сказалъ пасторъ.

— Попались, мистриссъ Вальдо. Значитъ вы нисколько не лучше меня; вы сами признаетесь въ приверженности къ оптимизму, — весело воскликнулъ Вудбьюри. — Вы правы, безспорно, но, къ сожалѣнію, есть вещи, изъ которыхъ мы не можемъ извлечь ничего хорошаго.

— Мы всегда можемъ исполнять свой долгъ, потому что онъ соразмѣренъ съ нашими силами, сказала Ханна Хорстовъ.

— Если мы вѣрно знаемъ, въ чемъ заключается нашъ долгъ.

— Почему же мы не можемъ знать этого? спросила она, быстро повернувшись къ нему.

— Потому что простой жажды знанія еще весьма недостаточно! Какую большую часть истины мы не въ состояніи объять вмалѣ! Какъ много есть предметовъ, отъ знанія которыхъ мы уклоняемся!

— Уклоняемся отъ истины?

— Да, потому что мы люди, и наше ближайшее подобіе Богу заключается въ сострадательной нѣжности къ ближнему. Развѣ знаніе пороковъ въ нашихъ друзьяхъ не производитъ въ насъ душевной скорби? Развѣ мы не привязываемся еще болѣе къ нашимъ любимымъ мнѣніямъ въ ту минуту, когда начинаемъ подозрѣвать, что держаться ихъ не представляется уже возможности? Нѣтъ; мы не довольно сильны, не имѣемъ достаточно окаменѣлыхъ сердецъ, чтобы дѣйствовать безъ иллюзій, безъ обманчивыхъ, несбыточныхъ надеждъ.

— Вы, кажется, хотите разубѣдить меня въ моихъ иллюзіяхъ, воскликнула Ханна Торстонъ, съ легкой горечью въ тонѣ своего голоса. Спустя минуту, она упрекнула себя за эти слова, и на лицѣ ея показался болѣе яркій румянецъ. Ее вовсе не вызывали на подобное примѣненіе его словъ; ей не слѣдовало дѣлать такого предположенія; онъ былъ такъ непоколебимъ въ своемъ спокойствіи и въ своихъ доводахъ, заимствуемыхъ изъ его зрѣлой опытности. Ея собственныя вѣрованія колебались, когда умы ихъ приходили въ столкновеніе; при всемъ томъ, если бы она отказалась отъ нихъ, то могла ли бы она вѣровать въ самую истину? Онъ не былъ грубымъ матеріалистомъ; онъ обладалъ воображеніемъ, чувствомъ и благоговѣніемъ; но его присутствіе охлаждало ея энтузіазмъ и производило онѣмѣніе въ свободномъ дѣйствіи ея ума.

— О, нѣтъ! отвѣчалъ Вудбьюри, съ ласковымъ и въ то же время серьезнымъ видомъ: — я не хотѣлъ бы сознательно разрушать ни одной невинной иллюзіи. Бываютъ даже такіе виды заблужденій, которыя отъ противодѣйствія дѣлаются еще хуже. У меня вовсе нѣтъ идеи нападать на воззрѣнія, которыя не согласуются съ моими. Я — единица между многими милліонами, и цѣль моя — понимать жизнь, но отнюдь не измѣнять насильственнымъ образомъ ея характера.

Во время этого разговора они немного опередили другихъ и съ прибытіемъ въ Птолеми должны были прекратить его. Вудбьюри отказался отъ приглашенія Вальдо напиться съ ними чаю, и поѣхалъ съ Бютомъ домой, озаряемый блескомъ заходящаго солнца. Бютъ воспользовался первымъ случаемъ, чтобы описать мистриссъ Фортитюдъ Бабъ пораженіе, нанесенное его господиномъ мистеру Грэйндлю.

— И по дѣломъ ему, сказала она съ угрюмымъ удовольствіемъ. Отвратительно вспомнить, какъ онъ отвернулъ свой носъ отъ отъ лучшаго хереса и назвалъ его ядомъ!

Она не могла удержаться, чтобы во время приготовленія чая не выразить своего одобренія мистеру Вудбьюри. При ея манерѣ, это выраженіе имѣло большое сходство съ упрекомъ.

— Я слышала, замѣтила она съ сердитымъ лицомъ: — что вы тоже держали рѣчь. Надѣюсь, что во время будущихъ выборовъ вы попадете въ законодательную палату.

Вудбьюри улыбнулся.

— Дурныя вѣсти распространяются быстро, сказалъ онъ.

— Я тутъ ничего не вижу дурнаго. Не видѣла бы этого и тѣмъ болѣе, что въ ея время сюда никогда не показывались подобные люди.

— Онъ больше никогда и не покажется, мистриссъ Бабъ.

— Желала бы я видѣть, какъ онъ рѣшится на это!

Съ этими словами мистриссъ Бабъ такъ ловко опустила крышку съ чайника, въ который смотрѣла, что раздавшійся звукъ былъ похожъ на пистолетный выстрѣлъ.

Вудбьюри вошелъ въ библіотеку, подкатилъ свое кресло къ открытому окну, закурилъ сигару, и началъ наблюдать, какъ блескъ восходившей луны постепенно бралъ верхъ надъ свѣтомъ потухавшихъ сумерекъ. Сквозь клубы дыма, при тускломъ вечернемъ освѣщеніи, передъ нимъ возникала фигура Ханны Торстонъ, въ бѣломъ ея платьѣ, съ бантомъ на груди изъ лентъ жемчужнаго цвѣта, съ длинными рѣсницами, закрывавшими ея темные глаза, съ румянцемъ на щекахъ и плѣнительнымъ выраженіемъ въ губахъ. Какая-то капризная судьба, повидимому, сводила ихъ вмѣстѣ для того только, чтобы показать, до какой степени они могли бы быть близки другъ къ другу, и какъ далеки были на самомъ дѣлѣ. Припоминая ея присутствіе духа и самообладаніе при страшной сценѣ въ рощѣ у водопада Ревучаго Ручья, отвагу, съ которой она пустилась въ Тиберій, смѣлый упрекъ, который сдѣлала она, чтобы избавить обольщенное созданіе отъ неизбѣжной гибели, онъ признавался самому себѣ, что ни къ какой другой женщинѣ не питалъ такого уваженія. Съ чувствомъ благоговѣнія преклонялся онъ предъ той возвышенной непорочностью, которая не знаетъ, на что она отваживается, и въ душѣ его пробуждалось тревожное участіе, въ то время, какъ онъ предусматривалъ опасности, въ которыя могла бы вовлечь ее эта отвага; Онъ чувствовалъ, что Ханна была способна понимать, что она обладала болѣе тонкими инстинктами, составлявшими лучшую часть ея натуры, что она также питала къ нему нѣкоторое уваженіе, но въ то же время очевидно было, что въ его присутствіи умъ ея безъ нужды становился напряженнымъ и въ ней невольно возникали сомнѣнія. Казалось, онъ пріобрѣталъ и употреблялъ въ дѣло какую-то непонятную отталкивающую силу въ отношеніи къ Ханнѣ, которая находилась въ ней самой, въ упорствѣ, съ которымъ она держалась своихъ особенныхъ воззрѣній, въ женской раздражительности, обнаруживавшейся при несогласіе ни мнѣніяхъ.

Во время этихъ размышленій воображенію его еще разъ представилась врѣзавшаяся въ его памяти картина — картина непорочнаго лица Мадонны, съ потупленными глазами, озаренными мягкимъ блескомъ заходящаго солнца. Дыханіе ночи, принося къ окну медовый ароматъ цвѣтущихъ акацій, напомнилъ ему запахъ персидскихъ розъ. Серебристый отблескъ луннаго свѣта на листьяхъ деревъ, тусклое небо, какой-то неопредѣленный тихій шелестъ въ воздухѣ располагалъ его къ нѣгѣ, къ полусладострастію. Онъ былъ мужчина зрѣлыхъ лѣтъ и слѣдовательно вполнѣ могъ знать, чего ему недоставало. Онъ привыкъ воздерживаться отъ страсти, потому что изучилъ ея симптомы, но это возвращеніе горячки юности было принято радушно, не смотря на страданія, которыя она приносила съ собой.

Около полуночи онъ вдругъ всталъ съ мѣста и затворилъ окно. Боже мой! воскликнулъ онъ вслухъ: — видѣть ее въ моихъ объятіяхъ! имѣть ея губы на моихъ губахъ! О чемъ же я думаю?.. Женщина съ положительнымъ умомъ! Да какъ бы ни былъ положителенъ ея умъ, она все еще далека отъ того, чтобы быть мужчиной.

Съ этимъ утѣшительнымъ извиненіемъ нелѣпости своихъ думъ, онъ легъ въ постель.

На другое утро онъ провелъ часъ въ тщательномъ осмотрѣ библіотеки и колеблясь нѣсколько времени между переводами «Mahabharata» и «Арабскими сказками», онъ положилъ оба на мѣсто, и взялъ переводы Поля «Siebenkäs» и «Walt and Vult». Послѣ ранняго воскреснаго обѣда онъ положилъ эти книги въ карманъ, сѣлъ на лошадь и поѣхалъ въ Птолеми.

Ханна Торстонъ вынесла стулъ на открытый воздухъ, и расположилась въ тѣни коттэджа. Небо было полуоблачное, дулъ тихій вѣтерокъ, и она очевидно находила перебѣгавшіе свѣтъ и тѣнь по восточной горѣ гораздо лучшимъ чтеніемъ, чѣмъ чтеніе книги, которую держала въ рукѣ. Она узнала Вудбьюри, когда онъ въѣхалъ въ улицу, и наблюдала движеніе ногъ лошади, потому что самого Вудбьюри заслоняли деревья. Къ ея удивленію, лошадь остановилась противъ воротъ коттэджа. Ханна встала, положила книгу, и пошла встрѣтить гостя, который въ это время вошелъ въ ворота. Послѣ радушнаго и непринужденнаго привѣтствія, она сказала: — моя мать заснула; ея здоровье такъ слабо, что я боюсь нарушить ея покой. Не угодно ли вамъ присѣсть, здѣсь, въ тѣни?

Вмѣстѣ съ этимъ она удалилась, чтобы вынести еще стулъ. Между тѣмъ Вудбьюри взялъ книгу; это была переписка Беттини съ Гюндроде.

— Какъ я радъ, что я не ошибся, сказалъ онъ, посмотрѣвъ на возвращавшуюся Ханну.

Ханна отвѣтила взглядомъ, выражавшимъ удивленіе.

— Я уѣзжаю на нѣсколько дней на лѣтнюю экскурсію, — прибавилъ онъ, вынимая изъ кармана книги: — и, пересмотрѣвъ сегодня, утромъ библіотеку, нашелъ въ ней два сочиненія, которыя, казалось мнѣ, вы прочитали бы не безъ удовольствія. Увидѣвъ вашу книгу, я убѣдился, что предположеніе мое было основательно; это тоже переводъ съ нѣмецкаго.

Глаза Ханны заблестѣли, когда она взяла книги и взглянула на ихъ заглавія. — А! воскликнула она: премного благодарна вамъ; я давно хотѣла посмотрѣть эти сочиненія; Лидія Марія Чайльдъ отзывается о нихъ съ прекрасной стороны.

— Кто это Лидія Марія Чайльдъ?

Ханна посмотрѣла на него съ удивленіемъ. — Неужели вы никогда не читали «Писемъ изъ Нью-Іорка»? спросила она. — Я не думаю, чтобы вы были подписчикомъ на журналъ Slavery Annihilator, который она издаетъ, но эти письма были выбраны изъ него и изданы отдѣльно.

— Что же, они имѣютъ поучительный характеръ?

— На вашъ взглядъ, быть можетъ. Она выражаетъ живое сочувствіе ко всякаго рода прогрессу. Я бы предложила ихъ вамъ, если бы была увѣрена, что вы прочитаете ихъ охотно, — а не какъ урокъ, который вамъ задали.

— Вы этимъ обяжете меня, сказалъ Вудбьюри со всею искренностію. — Мнѣ весьма пріятно познакомиться съ новыми воззрѣніями, особливо когда они краснорѣчиво изложены. Лидія Марія Чайльдъ, я полагаю, защищаетъ эмансипацію женщинъ?

— Защиты этой вы найдете весьма мало въ ея письмахъ.

— А если бы я нашелъ? спросилъ онъ. — Миссъ Торстонъ, не смѣшивайте меня съ множествомъ людей, которые враждебно смотрятъ на вашу теорію. Я искренно желаю, чтобы вопросъ этотъ былъ разобранъ во всей подробности; потому что тогда вниманіе невольно было бы обращено на дѣйствительныя несправедливости.

— На дѣйствительныя несправедливости! повторила опа: — да; я полагаю, что оказываемыя намъ несправедливости вообще считались воображаемыми. Это самый удобный способъ употреблять ихъ въ дѣло.

— Но справедливо ли это обвиненіе?

Ханна слегка покраснѣла. «Неужели, подумала она, натура у этого человѣка каменная или желѣзная, если умъ его такъ одинаково свѣтелъ и холоденъ? Неужели антагонизмъ не въ состояніи возбудить въ немъ теплоты, сообщающей соотвѣтственную теплоту ея мыслямъ, которыя какъ будто замерзали отъ его безстрастнаго обращенія»? Потомъ она вспомнила его любезность во время прогулки въ Птолеми и его страшное негодованіе на Дайса въ Тиберіѣ, и почувствовала, что сама поступила съ нимъ несправедливо.

— Простите меня, отвѣчала она въ ту же минуту. Я не думала относить этого обвиненія къ вамъ, мистеръ Вудбьюри. Я хотѣла указать тѣ предубѣжденія, которыя мы принуждены переносить. Мы заявляемъ только то, что считаемъ серьезными истинами въ отношеніи къ нашему полу, и эти истины отстраняются отъ насъ съ обиднымъ равнодушіемъ, которое оскорбляетъ насъ сильнѣе, чѣмъ самое суровое сопротивленіе, потому что оно сообщаетъ идею о нашей неспособности думать за самихъ себя. Вы должны знать, что слово «женщина», примѣняемое къ мужчинѣ, считается величайшей укоризной, — что фраза «женская идея» произносятся не иначе, какъ съ глубокимъ пренебреженіемъ.

— Я не смотрѣлъ на этотъ предметъ съ вашей точки зрѣнія, сказалъ Вудбьюри: — напротивъ, я расположенъ вѣрить, что вы имѣете причины жаловаться на обиду. Но, съ другой стороны, нельзя не напомнить вамъ, что укоризну эту не слѣдуетъ относить къ однимъ мужчинамъ. Женщины точно также осуждаютъ мужскія привычки и идеи въ своемъ собственномъ полѣ. Между дѣтьми названіе дѣвочки мальчишкой считается самымъ обиднымъ выраженіемъ. Фактъ этотъ, однако же, проистекаетъ не изъ врожденной непріязни или отвращенія съ той и другой стороны, но единственно изъ инстинктивнаго сознанія различія половъ, различія въ характерѣ, въ привычкахъ, въ умственныхъ способностяхъ.

— Въ умственныхъ способностяхъ? спросила Ханна, съ необыкновеннымъ спокойствіемъ. — Значитъ, вы полагаете, что бываютъ мужскіе и женскіе умы?

— Я даже увѣренъ въ этомъ различіи. Конечно, не легко опредѣлить точныя границы между ними, но все-таки въ складѣ ихъ есть большая разница, а отсюда — разница въ дѣйствіи того и другаго ума. Неужели не случалось вамъ, читая какую нибудь книгу, догадываться кто ея авторъ, мужчина или женщина? Можете ли вы указать мнѣ на какое нибудь замѣчательное сочиненіе, которое, по вашимъ понятіямъ, слѣдуетъ назвать произведеніемъ мужскаго или женскаго ума, безъ различія?

Миссъ Торстонъ немного подумала и потомъ отвѣтила:

— «Физическая географія» мистриссъ Сомервиль.

— Прекрасно, — сказалъ Вудбьюри, улыбаясь. — Примѣра этого я не отрицаю. Я даже готовъ допустить, что женщина способна написать диссертацію объ алгебраическихъ уравненіяхъ, въ которой не будетъ ни малѣйшихъ признаковъ, что она написана женщиной, Но, все же это нисколько не измѣнитъ главнаго факта, который, мнѣ кажется, вы, послѣ нѣкотораго размышленія, признаете неопровержимымъ. Но все же я допускаю величіе женщинъ, обезсмертившихъ себя въ исторіи; мало того, оставляя въ сторонѣ всякую ревность, я убѣжденъ, что мужчины не только соглашаются съ возможностью существованія геніальныхъ способностей въ женщинѣ, но всегда первыми признаютъ ихъ и уважаютъ. Какая женщина поэтъ выбрала бы предметомъ для своего сочиненія «бѣлѣйшую лилію на щитѣ Франціи», — или проще сказать: Дѣву Орлеанскую? А между тѣмъ Шиллеръ и Саути не забыли ее. Какъ рѣдко случается видѣть, чтобы женщина восхваляла знаменитыхъ женщинъ! О главной защитницѣ вашего дѣла, — позвольте, какъ ея имя? кажется, Бёсси Страйкеръ, — мужчины будутъ отзываться съ большимъ сочувствіемъ и справедливостью, нежели женщины, которыя смотрятъ на тотъ же самый предметъ съ противоположной точки зрѣнія.

— Совершенная правда, отвѣчала Ханна съ грустнымъ настроеніемъ духа: — мы во многомъ зависимъ отъ мужчинъ и боимся ихъ обидѣть.

— Тутъ, по крайней мѣрѣ, обнаруживается та истина, что чувство довѣрія съ одной стороны и защита съ другой образуютъ болѣе твердую и въ то же время болѣе нѣжную связь, чѣмъ связь, какой бы можно было ожидать, если бы натуры были болѣе уравновѣшены. Здѣсь вопросъ о превосходствѣ остается въ сторонѣ, и вмѣсто него является другой — о радикальной и необходимой разницѣ натуры. Женщина далеко не вполнѣ организована для тяжелыхъ, грубыхъ житейскихъ работъ, и мужчина, собственно для ея же спокойствія и отдыха, желаетъ избавить ее отъ этого труда. Онъ становится между ней и человѣческой натурой въ грубомъ ея видѣ.

— Но развѣ женщина не будетъ смягчать и улучшать ее своимъ присутствіемъ?

— Никогда, никогда! воскликнулъ Вудбьюри. — Напротивъ, это вовлекло бы ее въ неизмѣримую бездну. Если бы женщина имѣла право подавать голосъ, то, конечно, при выборахъ и въ другихъ случаяхъ на первыхъ порахъ меньше было бы слышно ругательствъ и грубыхъ выраженій, но лѣтъ черезъ пять тотъ и другой полъ сталъ бы ругаться вмѣстѣ. При первомъ появленіи ея на выборахъ, она пользовалась бы предпочтеніемъ, но не на долго: ее подвели бы подъ одинъ и тотъ же уровень, мало того, она увидѣла бы себя ниже этого уровня, потому что самая грубая женщина была бы оскорблена партіями, чрезъ которыя мужчина могъ бы пройти, не испытавъ ни малѣйшей обиды.

Тонъ серьезнаго убѣжденія, въ его словахъ произвелъ на Ханну сильное и въ то же время непріятное впечатлѣніе. Она слышала почти то же самое въ различныхъ преніяхъ, но сказанное тогда постоянно смягчалось твердою вѣрою, ея друзей въ возможность совершенства человѣческой натуры, — этой обольстительной мечтой, которой она предавалась весьма охотно. По ея убѣжденію, участіе женщины во всѣхъ спеціальныхъ занятіяхъ мужчины будетъ возвышать, но не унижать ее.

— Я не смѣю надѣяться на внезапную перемѣну, сказала она: — но развѣ мужчины не могли бы постепенно оставить свои грубые вкусы и привычки? Развѣ одинъ полъ не могъ бы заимствовать отъ другаго только лучшее и благороднѣйшее? Грустно было бы, если бы у насъ отняли всякую надежду на лучшее будущее.

— Всякую надежду? Нѣтъ! сказалъ Вудбьюри, вставъ съ мѣста. — Человѣческое сердце улучшается и будетъ улучшаться. Лучше надѣяться на многое, чѣмъ вовсе не имѣть надежды. Но между натурами того и другаго пола находится непроходимая бездна. Законы, которыми управляется каждая изъ нихъ, далеко не одинаковы: они слагались, вѣкъ за вѣкомъ, изъ того различія въ умственномъ и моральномъ развитіи, о которомъ я говорилъ, и которое, извините меня, вы совсѣмъ упускаете изъ виду. Вы желали бы уничтожить въ мужчинахъ грубое невѣжество, преданность излишествамъ, звѣрскую силу; но размышляли ли вы когда нибудь, что эти дурныя качества не что иное, какъ искаженные виды той энергіи, которая завоевала міръ? Неужели вы полагаете, что одни только потребители овощей и воды прорѣзали горы, сковали рѣки мостами, заселили дикія пустыни, построили города, основали государства и воздвигли непреодолимыя преграды варварству! Каждый человѣкъ, достойный этого имени, обладаетъ грубыми, первобытными фибрами своей расы; въ немъ недостаетъ, по мудрому назначенію Промысла, того болѣе тонкаго инстинкта, который удерживаетъ женщину отъ грубыхъ, матеріальныхъ взглядовъ на предметы, свойственныхъ человѣческой натурѣ. Онъ знаетъ множество вещей, о существованіи которыхъ женщина даже не подозрѣвала. Поэтому, миссъ Торстонъ, вы должны разочароваться, если ваши желанія прогресса, которыя вы образовали, какъ женщина, не привьются къ мужчинамъ. Простите меня за такое простое объясненіе, совершенно противоположное взглядамъ, которыхъ вы держитесь, какъ мнѣ извѣстно, съ нѣкоторою любовью.

— Вы, мистеръ Вудбьюри, отвѣчала Ханна: — были весьма откровенны. Но признайтесь. что на ваше воззрѣнія падаетъ нѣкоторая тѣнь старинныхъ предубѣжденій.

Говоря это, Ханна покраснѣла. Она старалась смягчать свои выраженія, но не смотря на то, въ словахъ ея звучала суровость и легкая обида.

Вудбьюри улыбнулся.

— Если это и правда, — то почему же старинные предразсудки должны быть хуже новѣйшихъ? Тѣ и другіе похожи на растенія, которыя не долго сохраняютъ свой цвѣтъ.

При этомъ онъ всталъ и, сорвавъ голубой колокольчикъ, воткнулъ его въ петлю своего-пальто.

— Я люблю, сказалъ онъ: — все, что созрѣваетъ тихо и на долго сохраняетъ жизнь.

Ханна Торстонъ повторила нѣсколько благодарностей за книги, въ то время когда онъ подалъ ей свою руку. Оставаясь въ тѣни, она видѣла, какъ Вудбьюри сѣлъ на лошадь и поѣхалъ въ городъ. — Вѣроятно онъ у Вальдо будетъ пить чай, подумала она: — я останусь дома.

Занявъ свое мѣсто, она механически взяла книги, но не раскрывала ихъ. Его слова все еще звучали въ ея ушахъ. Она чувствовала, что Вудбьюри производилъ на нее впечатлѣніе, опредѣлить котораго она была не въ состояніи. Спокойствіе его рѣчи, зрѣлость мнѣній, непогрѣшительность сужденій, привлекали ее; она не знала человѣка, который внушалъ бы къ себѣ такое уваженіе, — а между тѣмъ такъ мало было общаго между ними. Она никогда не встрѣчалась съ нимъ безъ непріятнаго: сомнѣнія въ своихъ убѣжденіяхъ, которое на долго оставалось въ ней послѣ его ухода. Она снова и снова рѣшалась избѣгать диспутовъ съ нимъ, но какая-то тайная непреодолимая сила вовлекала ее въ разговоръ. Она чувствовала въ глубинѣ души своей приливъ какого-то потока, который, поднявшись до извѣстной высоты, увлекъ бы ее, она и сама не знала, куда. Какая-то неотразимая, опасная сила въ его натурѣ разрывала основы, на которыхъ покоилась ея жизнь. Почти съ отчаяніемъ она прошептала про себя: больше ее стану съ нимъ видѣться.

Вудбьюри, проѣхавъ улицу, покачалъ головой, и, подумавъ: — нѣтъ! она неисправима! — безъ всякой нужды пришпорилъ свою лошадь.

ГЛАВА XX.

ВЪ КОТОРОЙ СЭТЪ ВАТЛЬСЪ СНОВА ИСПЫТЫВАЕТЪ РАЗОЧАРОВАНІЕ.

Жизнь Меррифильдовъ, послѣ возвращенія изъ Тиберія, проходила весьма тихо. Безразсудная жена, освобожденная отъ пагубнаго вліянія, постепенно начала видѣть поступокъ свой въ надлежащемъ свѣтѣ и понимать послѣдствія, которыхъ она такъ счастливо избѣгнула. Она понимала также, что есть предѣлы, далѣе которыхъ не должны были простираться ея требованія въ отношеніи къ мужу и, оставаясь въ которыхъ она могла быть увѣрена въ его искренней любви. Въ эти дни къ ней возвратилась частица нѣжности ея ранней супружеской жизни; она забыла привычку на все жаловаться; отказалась, изъ одного стыда, отъ требованія «своихъ правъ»; была дѣятельна и довольна; оказывала искреннее уваженіе и всевозможное вниманіе Джемсу Меррифильду.

Онъ тоже много размышлялъ о случившемся. Онъ замѣчалъ, какимъ образомъ перемѣнялись ея воззрѣнія, выработавшіяся изъ убѣжденія, котораго оба они держались твердо. Возможность злоупотребленія этого убѣжденія становилась для него очевидною; не смотря на то, его умъ не могъ обнаружить заблужденія, неразрывно связаннаго съ такимъ убѣжденіемъ. Оно основывалось на немногихъ обширныхъ, благовидныхъ началахъ, принявъ которыя, онъ обязанъ былъ сохранять ихъ, не смотря ни на какія послѣдствія. Его умъ не былъ достаточно разработанъ, и самъ онъ не имѣлъ достаточно опытности въ жизни, чтобы понять, что несовмѣстность идеальной реформы съ ея практическимъ осуществленіемъ проистекала не столько отъ признанныхъ истинъ, сколько отъ истинъ, упущенныхъ изъ виду или умышленно скрытыхъ. Такимъ образомъ прежняя ясность его воззрѣній начинала омрачаться, и наступали минуты, когда онъ чувствовалъ, что сомнѣвается даже въ томъ, что можно смѣло назвать истиной. Гораздо лучше, говорилъ онъ самому себѣ, перестать на время думать объ этомъ предметѣ, а между тѣмъ его мысли безпрестанно обращались къ нему, наперекоръ его желанію. Въ этой крайности онъ чувствовалъ нужду въ посторонней помощи, а непреодолимая застѣнчивость и даже боязливость мѣшали ему обратиться за ней къ кому нибудь изъ двухъ лицъ, — къ Вудбьюри или мистеру Вальдо, которые одни въ состояніи были оказать ее. Въ отношеніи къ женѣ онъ былъ вполнѣ ласковъ, добръ и предупредителенъ. Послѣ первыхъ двухъ дней о поѣздкѣ въ Тиберій не было и помину, сверхъ того употреблены были всевозможный старанія никогда не касаться вопроса объ эмансипаціи женщинъ.

По вечерамъ, когда Меррифильдъ читалъ вслухъ Annihilator, а жена его вязала чулокъ или что нибудь шила, работникъ и работница обмѣнивались на кухнѣ своими мнѣніями. Съ перваго же дни они подмѣтили перемѣну въ обращеніи мужа и жены.

— У нихъ была ссора, — это вѣрно, говорилъ Генри: — и я догадываюсь, что ему порядочно досталось.

— Ничего подобнаго не было, отвѣчала Аннъ, съ негодованіемъ. — Ему досталось! Ясно какъ день, что онъ о чемъ-то сильно горюетъ, а она сожалѣетъ его.

— Да; только она присмирѣла, какъ овца!

— А онъ какъ собака поджалъ себѣ хвостъ.

Между этими двумя лицами происходило ухаживанье другъ за другомъ, — и каждый, разумѣется, старался поддержать честь своего пола. Это была продолжительная кампанія, возобновляемая изо дня въ день, съ подкрѣпленіями изъ замѣчаній, дѣлаемыхъ за завтракомъ или обѣдомъ, въ полѣ или на кухнѣ. Большинство лицъ, старающихся скрыть сильное душевное волненіе, похоже на страусовъ, прячущихъ головы въ песокъ: самые неразвитые, самые недальновидные изъ человѣческаго рода догадаются, что тутъ есть что нибудь особенное. Если для человѣка, знающаго свѣтъ, самый послѣдній результатъ лицемѣрства не производитъ желаемаго эффекта, то врожденная дальновидность тѣхъ, которые вовсе не мыслятъ, рѣдко вводитъ ихъ въ заблужденіе.

Къ счастію Меррифильдовъ, служители хотя и замѣчали перемѣну, но истина была далека отъ ихъ подозрѣній. Относительно весьма немногихъ, знавшихъ ее, не было никакой надобности прибѣгать къ притворству, и поэтому послѣ десятидневнаго уединенія на фермѣ, мистеръ Меррифильдъ, спокойный и довольный, подбирая граблями скошенный овесъ въ полѣ, прилегавшемъ къ дорогѣ, увидѣлъ Ханну Торстонъ, которая шла изъ Птолеми на ферму. Привязавъ къ забору лошадь, онъ перелѣзъ черезъ него на дорогу. Былъ теплый вечеръ; Меррифильдъ стоялъ въ разстегнутомъ жилетѣ, съ засученными рукавами рубашки: въ провинціи подобныя удобства не имѣютъ въ себѣ ничего смѣшнаго, такъ что при этомъ случаѣ ни Меррифильдъ, ни Ханна не видѣли тутъ ни малѣйшаго нарушенія приличія. Фермерамъ пріятнѣе показывать свои загорѣлыя руки и обнаженныя груди, чѣмъ видѣть груди своихъ дочерей, съ помощію модныхъ бальныхъ нарядовъ, открытыми для глазъ публики.

— Какъ я радъ, Ханна, что вы собрались къ намъ, сказалъ онъ, подавая Ханнѣ свою грубую руку. — Мнѣ кажется, я не видѣлъ васъ десятки лѣтъ. Съ той поры, мы сидѣли дома совершенно одни.

— Я пришла бы къ вамъ раньше, еслибы не болѣзнь матери, отвѣчала она. — Надѣюсь, вы оба здоровы и счастливы?

Вопросъ этотъ сильнѣе выражался ея взглядомъ, нежели словами.

— Да, отвѣчалъ онъ, уловивъ это выраженіе. — Сара, повидимому, совсѣмъ оправилась отъ своего заблужденія. Мы не только не ссоримся, но даже не говоримъ о немъ. Только вотъ что, Ханна, — меня сильно тревожитъ причина этого поступка. Мой умъ не въ состояніи, какъ говорится, выработать этого. Мнѣ представляется какое-то противорѣчіе между причиной и дѣйствіемъ. Вы больше моего обсуждали этотъ предметъ: не можете ли вы разъяснить мнѣ его?

Борьба, происходившая въ душѣ Ханны Торстонъ, доставила возможность понять его темные, несвязные вопросы. Она не знала, что отвѣтить ему, хотя и чувствовала необходимость сказать ему что нибудь утѣшительное и успокоительное при смутномъ состояніи его души. Послѣ минутной паузы она отвѣчала:

— Мнѣ кажется, Джемсъ, что я придавала слишкомъ большее значеніе моей мудрости, — что всѣ мы были слишкомъ опрометчивы въ выводахъ изъ разсужденій объ отвлеченныхъ предметахъ. Быть можетъ, мы присвоивали себѣ слишкомъ много высокоумія, безусловно допуская, что одни мы обладаемъ истиной, относительно которой міръ вообще оставался слѣпымъ; или, допуская непогрѣшительность въ нашихъ убѣжденіяхъ, мы черезчуръ спѣшили дать ей мѣсто въ нашей жизни, не сдѣлавъ необходимыхъ приготовленій. Вы сами знаете, что всякое поле, прежде чѣмъ сдѣлать посѣвъ на немъ, должно вспахать и взборонить. Мнѣ кажется, что мы были такъ нетерпѣливы, что начали сѣять, не сдѣлавъ распашки.

Примѣръ этотъ, заимствованный изъ ремесла Меррифильда, доставилъ ему большое утѣшеніе.

— Это вѣрно! воскликнулъ онъ. — Не понимаю отъ чего, но я убѣжденъ, что все сказанное вами должно быть вѣрно.

— И потомъ, продолжала она, ободренная дѣйствіемъ своихъ словъ: — иногда я думала, что мы можемъ быть слишкомъ строги въ примѣненіи непреложныхъ вѣчныхъ истинъ къ жизни, имѣющей свой конецъ, подверженной испытаніямъ и тысячамъ вліяній, которыхъ мы не можемъ ни предусмотрѣть, ни предотвратить. Напримѣръ, вы разсматриваете почву вашихъ полей, и для удобренія ихъ знаете, какія нужно употребить средства, — измѣряете зерно и опредѣляете точный доходъ, который должны получить, — но вы не можете измѣрить зноя и влаги, вѣтра и града, и разрушительныхъ насѣкомыхъ, которыхъ принесетъ съ собой лѣто; и поэтому вы, дѣлая посѣвы по законамъ агрономіи, можете лишиться всего урожая, а другой, не обращая вниманія на эти законы, получитъ обильную жатву, между тѣмъ какъ истина законовъ остается та же самая.

— Что же нужно дѣлать, чтобы быть увѣрену въ безошибочности своихъ дѣйствій? спросилъ фермеръ, отворяя ворота на проселокъ между изгородями его полей.

— Дѣйствуйте какъ благоразумный земледѣлецъ. Вѣрьте въ законы, которые управляютъ посѣвомъ и увеличиваютъ урожай, — и распредѣляйте полевыя работы сообразно съ временемъ года. Урожай его главная цѣль, хотя все-таки я должна сказать, что фермеръ можетъ быть правъ, предпочитая хорошую жатву, безъ соблюденія агрономическихъ правилъ, — жатвѣ дурной, съ соблюденіемъ ихъ. Впрочемъ, я лучше оставлю, а то пожалуй еще сдѣлаю ошибку.

— Никогда! вскричалъ Меррифильдъ. Вы чрезвычайно меня развеселили. Въ вашихъ словахъ есть смыслъ; странно, что этого не приходило мнѣ въ голову прежде.

Подойдя къ саду, Ханна Торстонъ сорвала бѣлую розу, просунувшуюся сквозь рѣшетку, и пришпилила ее къ груди своего платья. Мистеръ Меррифильдъ сейчасъ же сорвалъ шесть большихъ красныхъ ровъ и подалъ ихъ съ дружескихъ видомъ.

— Это будетъ лучше, сказалъ онъ. — Бѣлая роза не имѣетъ виду. Жаль, что піоны всѣ вышли.

Мистриссъ Меррифильдъ, сидѣвшая въ тѣни на крыльцѣ, встала и встрѣтила гостью у воротъ. По обыкновенію, онѣ поцаловались, хотя съ нѣкоторымъ принужденіемъ со стороны хозяйки дома. Фермеръ, разсудивъ, что лучше оставить ихъ однѣхъ на нѣкоторое время, воротился въ поле.

Когда онѣ уютно расположились на крыльцѣ и Ханна Торстонъ сняла шляпку, — наступила непріятная пауза. Мистриссъ Меррифильдъ ожидала нападенія, о которомъ Ханна и не думала.

— Какъ здѣсь спокойно и пріятно! сказала послѣдняя. Загородная жизнь мнѣ чрезвычайно нравится.

— Люди сложены различно, отвѣчала мистриссъ Меррифильдъ, съ видомъ легкаго неудовольствія. — Я люблю общество, а на фермѣ вовсе нѣтъ жизни.

— Вы такъ долго наслаждались спокойствіемъ здѣшней жизни, что, можетъ быть, теперь не въ состояніи оцѣнить ее надлежащимъ образомъ. Нѣсколько недѣль въ нашемъ маленькомъ коттэджѣ убѣдили бы васъ, которая жизнь лучше.

— Мнѣ необходимы убѣжденія, отвѣчала мистриссъ Меррифильдъ. Женщины имѣютъ такой ограниченный кругъ дѣйствій.

Она хотѣла этимъ сказать, что хотя и отказалась отъ своего намѣренія, но не признавала его дурнымъ. Она пожертвовала своими желаніями, и потому нужно было уступить ей. Передъ мистеромъ Вальдо она обнаруживала искреннее раскаяніе, — чего, быть можетъ, не показывала передъ мужемъ, но передъ женщиной, и особливо передъ поборницей общественной реформы, ея единственнымъ чувствомъ была упорная рѣшимость защищать свой поступокъ, сколько возможно. Ханна Торстонъ замѣтила эту затаенную мысль, и старалась избѣгать встрѣчи съ ней.

— Да, сказала она: — я полагаю, что немного найдется людей даже съ посредственнымъ честолюбіемъ, которые бы находили, что сфера ихъ дѣйствій довольно обширна. Впрочемъ наши заслуги, вы знаете, не измѣряются этимъ. Вы можете сдѣлать больше добра здѣсь, въ скромномъ кружку вашихъ сосѣдей, нежели въ какомъ нибудь другомъ болѣе шумномъ мѣстѣ.

— Предоставьте мнѣ самой судить объ этомъ, возразила она съ видомъ пренебреженія. Потомъ, почувствовавъ, что поступила опрометчиво, прибавила, съ печальнымъ смущеніемъ: — я полагаю, что есть еще свѣтильники, которымъ не суждено угаснуть.

При этихъ словахъ на проселкѣ неожиданно показался свѣтильникъ, которому не суждено еще было угаснуть. Это былъ Сэтъ Ватльсь, въ широкой блузѣ изъ сѣраго полотна, на груда которой висѣли концы большаго голѵбаго галстуха. Въ одной рукѣ онъ держалъ свертокъ бумаги; голова была откинута назадъ съ видомъ болѣе, чѣмъ обыкновенной важности. При видѣ Ханны Торстонъ, выраженіе его неправильныхъ, уродливыхъ губъ сдѣлалось торжествующимъ. Ханна отвѣчала на привѣтствіе спокойно, съ самообладаніемъ, которое онъ принялъ за возвращеніе расположенія къ его особѣ.

Когда кончился обмѣнъ обыкновенными фразами, Меррифильдъ воротился домой, и поэтому Сэтъ поспѣшилъ сообщить причину и свойство своего посѣщенія. — Я разработывалъ идею, сказалъ онъ: которая, мнѣ кажется, удовлетворитъ нужды свѣта. Безъ всякаго сомнѣнія, ее можно улучшить; я не говорю, что она совершенство, — но основаніе ея неногрѣшительно вѣрно, — въ этомъ я увѣренъ.

— Что же это такое? спросилъ Меррифильдъ безъ особеннаго любопытства.

— Это планъ реорганизаціи общества, съ помощію которой мы можемъ облегчить бремя труда и избѣгнуть всякаго посторонняго контроля надъ нами со всѣми его злоупотребленіями. Это нѣчто въ родѣ плана Фурье, не совсѣмъ примѣнимаго къ нашей странѣ, требующаго немедленно громадной и, слѣдовательно, невыполнимой перемѣны. Мой планъ можетъ быть приведенъ въ дѣйствіе немедленно, потому что онъ начинается въ небольшомъ размѣрѣ. Я увѣренъ въ его выполненіи: стоитъ только приступить къ дѣлу.. Для начала достаточно двѣнадцати человѣкъ.

— Хорошо; какъ же вы начнете? спросилъ фермеръ.

— Возьмите какую нибудь ферму обыкновенной величины, — напримѣръ какъ вашу, — и образуйте изъ нея небольшую общину, которая должна развивать всѣ необходимыя отрасли труда. Съ помощію машинъ, она будетъ совершенно независима отъ посторонней помощи. Вамъ понадобится небольшая паровая машина, или, пожалуй, лошадиная сада, для того чтобы пахать, орать, сѣять, косить, жать, молотить, вѣять и молоть. Одинъ изъ членовъ общины долженъ быть кузнецомъ и машинистомъ, другой портнымъ, третій сапожникомъ и шорникомъ и т. д. Ленъ, пенька и овечья шерсть будутъ служить матеріаломъ для одежды, — кленъ и китайскій тростникъ будутъ доставлять сахаръ, такъ что покупать придется весьма мало и даже, пожалуй, ничего. Разумѣется, я предполагаю, что мы всѣ откажемся отъ искусственнаго приготовленія блюдъ, и будемъ жить на самой простой пищѣ. Легкіе недуги могутъ быть излечиваемы гидропатіей, прибѣгать къ которой придется только въ самомъ началѣ, потому что болѣзни въ весьма скоромъ времени изчезнутъ изъ подобнаго общества. Трудъ женщинъ долженъ быть также раздѣленъ: одна будетъ имѣть на своемъ попеченіи садъ, другая — молочную, третья — кухню и т. д. Какъ скоро которая нибудь отрасль хозяйственнаго управленія покажется однообразною, скучною, то можно дѣлать перемѣны, такъ что, при окончательномъ образованіи общины, каждый членъ ея вполнѣ ознакомится со всѣми отраслями ея управленія. Понимаете?

— Да, понимаю, отвѣчалъ Меррифильдъ.

— Я былъ увѣренъ, что вы поймете. Представьте же себѣ громаднѣйшее преимущество ея предъ нынѣшней системой! Ни одного доллара не потребуется на издержки: — вы можете занимать любой домъ. Ничего не надо покупать, всѣ продукты фермы, за исключеніемъ того, что окажется необходимымъ для содержанія общины, будутъ чистой прибылью. Черезъ нѣсколько лѣтъ изъ этой прибыли образуется капиталъ вполнѣ достаточный для того, чтобы собственный трудъ замѣнить наемнымъ, и тогда члены общины могутъ посвятить свою жизнь на разработку умственныхъ способностей. Мой планъ нѣкоторымъ образомъ дипломатическій. Цѣль его — преобразовать людей противъ ихъ воли, дѣйствуя на ихъ двѣ сильнѣйшія страсти — на любовь къ увеличенію благопріобрѣтенія и на любовь къ спокойствію.

— Послушайте, замѣтилъ Меррифильдъ, положивъ одну ногу на другую, и потомъ снова опустивъ ее съ замѣтнымъ волненіемъ: — кто же будетъ управлять всѣми этими дѣлами?

— О! въ этомъ отношеніи я примѣняю республиканское начало! воскликнулъ Сэтъ. — Это будетъ рѣшаться большинствомъ голосовъ по выборамъ, въ которыхъ принимаютъ участіе всѣ, какъ мужчины, такъ и женщины. Вотъ въ чемъ, покамѣстъ, заключается мой планъ. Каждый или каждая должны дежурить, по очереди, вставать до восхода солнца, разводить огни, и въ установленное время будить звонкомъ другихъ. Послѣ холодной ванны, назначается какой нибудь дѣятельный трудъ, замѣняющій собою моціонъ, и потомъ завтракъ, сопровождаемый пріятнымъ, веселымъ разговоромъ. Послѣ того, работы до полудня, пока приготовятъ обѣдъ; за тѣмъ часъ отдыха, и потомъ, въ случаѣ надобности, снова работа. Я разсчитываю, что на день шести рабочихъ часовъ будетъ вообще достаточно. Съ закатомъ солнца — ужинъ, за которымъ будутъ составляться и обсуждаться планы на употребленіе слѣдующаго дня. Послѣ ужина полчаса назначаются на хоровое пѣніе, и часъ на танцы или разговоры о моральныхъ предметахъ, до одиннадцати часовъ, когда звонокъ возвѣщаетъ о ночномъ покоѣ. Вы видите, что въ моемъ планѣ соединяется все въ одно цѣлое, и трудъ, и отдыхъ, и общество, и умственное усовершенствованіе. Какъ скоро учредится у насъ нѣсколько общинъ, мы можемъ послать къ нимъ особыхъ повѣренныхъ въ нашихъ дѣлахъ, и не будемъ обязаны поддерживать разныя учрежденія, доставляя доходъ почтовымъ конторамъ. Теперь, откровенно вамъ сказать, я хотѣлъ бы, чтобы эту реформу начали вы.

— Я! воскликнулъ Меррифильдъ съ испугомъ.

— Да; именно вы. У васъ есть двѣсти акровъ земли и домъ довольно большой для помѣщенія двѣнадцати человѣкъ. Я полагаю, мы можемъ образовать общину въ короткое время, и назовемъ ее «Меррифильдской», или по латыни «Campus Gaudius», словомъ, что ни-будь въ этомъ родѣ. Намъ необходимо дать ей названіе для отличія отъ другихъ, потому что она очень скоро сдѣлается извѣстна повсюду. Я нисколько не сомнѣваюсь, что къ намъ весьма охотно присоединятся Витлоу: — мистриссъ Витлоу возьметъ на свое попеченіе молочную, а миссъ Торстонъ — садъ. Самъ мистеръ Витлоу будетъ выдѣлывать сахаръ, пока не познакомится съ другаго рода работами.

— Молочную поручить мистриссъ Витлоу! прервала мистриссъ Меррифильдъ. — Да она будетъ снимать лучшія сливки и пить ихъ стаканами. Нечего сказать, очаровательное будетъ общество, когда коровъ отдадутъ ей, спальни — кому нибудь другому, а меня посадятъ на кухню!

— Прежде чѣмъ согласиться на это, я желалъ бы видѣть всѣ подобныя общества у…

Восклицаніе мистера Меррифильда кончилось такимъ крѣпкимъ словомъ, какого жена его не слышала даннымъ давно. Сказавъ это, онъ соскочилъ съ мѣста и началъ ходить взадъ и впередъ по крыльцу. Ханна Торстонъ, не смотря на грубый отзывъ Джемса Меррифильда объ общинѣ, чувствовала, что ея уваженіе къ нему усилилось. Что касается до Сэта Ватльса, то онъ былъ совершенно пораженъ. Онъ догадывался, что планъ его могъ встрѣтить нѣкоторыя техническія препятствія, но былъ увѣренъ, что его примутъ съ сочувствіемъ, и что онъ окончательно убѣдитъ фермера выразить свое согласіе. Если бы Меррифильдъ предложилъ стаканъ виски, или вытащилъ складной ножъ изъ боковаго кармана, то Ватльсъ и тогда бы не былъ изумленъ такъ сильно. Разинувъ ротъ и выпучивъ глаза, онъ не зналъ, что сказать.

— Послушайте, Сэтъ, сказалъ Меррифильдъ, прекративъ свою ходьбу; — ни вы, ни я не преобразуемъ свѣта. Въ немъ много есть дурнаго, я это знаю, и пока мы владѣемъ языкомъ, мы можемъ разсуждать объ этомъ. Но коль скоро вы задумаете искоренить это дурное, вамъ нужно сначала поучиться весьма многому. Въ мои лѣта, я не намѣренъ приниматься за это. Стройте на бумагѣ какія угодно машины, но не думайте, что я позволю вамъ поставить ихъ въ моемъ домѣ.

— Почему же, почему? промямлилъ Сэтъ: — я всегда думалъ, что вы были за соціальную реформу.

— Всегда и былъ; но я хочу прежде посмотрѣть, какъ она исполнится. Я вамъ скажу, что нужно дѣлать. Ни вы, ни Таннеръ не женаты. Пригласите къ себѣ еще двухъ холостяковъ и заведите хозяйство, — стряпайте, стирайте бѣлье, метите полы, стелите постели, разумѣется по очереди, и если вы проживете такимъ образомъ мѣсяцевъ шесть, и скажете, что вы довольны, тогда я, можетъ быть, повѣрю въ вашъ планъ.

— Да пригласите къ себѣ мистриссъ Витлоу, прибавила мистриссъ Меррифильдъ: — иначе опытъ будетъ не полный. Поручите ей вашу молочную, а Мэри Вульстонкрафтъ и Филлисъ Уитли — вашъ садъ. Дайте мнѣ знать, когда все у васъ устроится, и тогда я пріѣду посмотрѣть.

— Мнѣ нѣтъ надобности работать, какъ говорится, болѣе того, сколько необходимо для здоровья, продолжалъ фермеръ. — Я безъ всякаго затрудненія и безъ всякихъ хлопотъ могу управлять моей фермой; какая мнѣ нужда принять къ себѣ десятокъ неопытныхъ людей и потомъ дѣлить съ ними барыши? Вы лучше составьте такой планъ, который будетъ давать мнѣ больше того, что я имѣю, вмѣсто того, чтобы лишать меня большей части моего состоянія.

— Но вѣдь здѣсь имѣется въ виду разработка интеллектуальная, замѣтилъ Сэтъ голосомъ, въ которомъ слышалось отчаяніе.

— Не думаю, чтобы я могъ научиться многому отъ васъ или отъ Таннера. Что касается до Витлоу, то я уже испыталъ ихъ. Впрочемъ, что вы думаете объ этомъ, Ханна?

— Я совершенно одного мнѣнія съ вами, отвѣчала миссъ Торстонъ. — Я первая не рѣшусь на подобный опытъ. Семейныя отношенія, по моему мнѣнію, натуральны, вѣрны и необходимы. Для меня нисколько не удивительно, что тѣ, которые никогда не знавали этихъ отношеній, должны желать чего нибудь лучшаго, нежели холостая жизнь. Я знаю, что это за жизнь.

— Сэтъ, сказалъ Меррифильдъ, оправляясь отъ волненія, которое, какъ онъ видѣлъ теперь, было совершенно непонятно для разочарованнаго портнаго: — я пришелъ къ одному заключенію, и совѣтовалъ бы вамъ поворочать его въ вашемъ умѣ. Вы и я можемъ быть непогрѣшительны въ нашихъ идеяхъ о томъ, что дурно и что требуетъ перемѣны, но не намъ исправлять это дурное. Я не Гаррисонъ и не Вендель Филипсъ, а вы не… какъ его имя? этого француза? да, не Фурье. И они-то ничего не сдѣлали, только пишутъ. А мы ни больше, ни меньше, какъ кочегары на поѣздѣ желѣзной дороги: если мы вздумаемъ управлять локомотивомъ, какъ говорится, то разобьемъ все въ дребезги.

Тяжелое испытаніе, перенесенное Меррифильдомъ, не осталось безъ своихъ хорошихъ результатовъ. Въ его манерѣ обнаруживалось больше твердости, въ его словахъ — больше прямоты. Мысль о реформѣ, которая всегда тяготила его, дѣлала его неловкимъ и даже смѣшнымъ, повидимому, совершенно исчезла; его взглядъ на предметы не измѣнился, но онъ прошелъ сквозь пробужденный практическій смыслъ, чрезъ органы мысли и рѣчи, и такимъ образомъ принялъ совсѣмъ другой колоритъ. Онъ видимо выздоравливалъ отъ весьма сильнаго недуга, отъ настоящаго паралича мыслительныхъ способностей, когда пораженная ими жертва считаетъ ихъ въ состояніи самой высшей дѣятельности.

Сэтъ не имѣлъ достаточно духу продолжать защиту своего великолѣпнаго плана. Тяжело вздохнувъ, онъ сказалъ унылымъ голосомъ: — не большое удовольствіе только сознавать и смотрѣть на правое дѣло, если вы не въ состояніи его выполнить. Положимъ, у меня не можетъ быть болѣе одного таланта, но я не ожидалъ, что вы предложите мнѣ салфетку завязать его.

Это были лучшія слова, которыя Сэтъ когда либо произносилъ. Они удивили его самого, и впослѣдствіи онъ такъ часто повторялъ ихъ, что они сдѣлались неизбѣжной фразой въ его спичахъ.

Меррифильдъ, убѣдясь въ рѣшительномъ пораженіи Сэта, снова сдѣлался радушнымъ хозяиномъ дома и пригласилъ его остаться на чай. Вечеромъ, заложивъ одну изъ рабочихъ лошадей, онъ поѣхалъ въ Птолеми, взявъ съ собой Ханну Торстонъ. Въ то время, какъ они совсѣмъ собрались, мистриссъ Меррифильдъ неожиданно показалась у воротъ съ большимъ букетомъ цвѣтовъ и корзинкой малины для вдовы Торстонъ. Въ сущности она была очень благодарна за посѣщеніе. Оно разсѣяло тайныя думы, начинавшія тревожить ее въ теченіе двухъ или трехъ предшествовавшихъ дней.

— Кто знаетъ, сказала она про себя, оставаясь на крыльцѣ въ сумеркахъ; легкій вѣтерокъ съ озера оградъ верхушками жимолости у рѣшетчатаго забора и навѣвалъ на нее пріятную прохладу: — кто знаетъ, можетъ бытъ и тамъ, въ общинѣ, бываютъ своего рода мистриссъ Витлоу, — и даже еще хуже.

ГЛАВА XXI.

ПЕРЕМѢНА СЦЕНЫ.

Оставивъ Лайксайдъ, Максвелъ Вудбьюри направилъ свою поѣздку къ Ніагарѣ, чтобы насладиться ея неистощимыми красотами, до отправленія къ большимъ озерамъ на сѣверо-западѣ. Онъ намѣревался провести недѣль шесть или восемь въ укрѣпляющей силы атмосферѣ и среди живописныхъ видовъ сѣверной границы; то и другое оказывалось необходимымъ, какъ для разнообразія въ спокойной жизни на фермѣ, такъ и для того, чтобъ избѣжать невыносимаго зноя атаугской долины. Отъ Ніагары Вудбьюри поѣхалъ въ Детруа и Макино, гдѣ, очарованный скалистыми берегами, дикими лѣсами и удивительной прозрачностью воды, онъ пробылъ десять дней. Перемѣнная погода, дождь и холодъ принудили его вернуться къ картинамъ Верхняго Озера и еще разъ посѣтить Ніагару. Оттуда, медленно объѣхавъ сѣверный берегъ Онтаріо, быстро миновавъ Тысячу Острововъ и останавливаясь въ живописныхъ Французскихъ колоніяхъ на нижней рѣкѣ св. Лаврентія, онъ прибылъ въ Квебекъ какъ разъ къ отплытію парохода въ Сагиней.

Съ самаго начала величественная панорама, окружавшая городъ — широкіе, волнистые берега, усѣянные котеджами, — зеленѣющія и золотистыя поля острова Орлеана, грѣвшагося на солнышкѣ, — искрившійся серебристыми блестками водопадъ Монморанси, воды котораго спокойно переливались черезъ темныя скалы, и наконецъ синева отдаленныхъ Лаврентійскихъ горъ, — поглощали все вниманіе Вудбьюри. Наблюдая за медленно удалявшимися берегами, онъ жадно глоталъ легкій вѣтерокъ, пропитанный смолистостью нескончаемыхъ лѣсовъ сосны и лиственницы, и остротою океанской соли. — За исключеніемъ толпы квебекскихъ жителей, отправлявшихся въ Муррей-Бэй и Ривьеръ дю-Лу, пассажировъ на пароходѣ было не много. Они состояла изъ профессора Нью-Гэмпширской коллегіи, смотрѣвшаго сквозь золотые очки и, по всей вѣроятности, размышлявшаго о геологіи мыса Дез-Эболеменсъ; изъ двухъ обитателей Штата Георгіи, которые безпрестанно курили и неумѣстно громко разсуждали о жалкомъ видѣ канадскихъ поселянъ; изъ новобрачной четы, сидѣвшей въ сторонѣ отъ другихъ и предававшейся нѣжнымъ ощущеніямъ; изъ высокой, статной лэди среднихъ лѣтъ, въ кормовой части прохода, которая въ одно и то же время дѣйствовала въ качествѣ матери, наставницы и подруги для двухъ весьма миленькихъ дѣтей — четырнадцати-лѣтней дѣвочки и двѣнадцати-лѣтняго мальчика.

Въ то время, какъ пароходъ вошелъ въ Муррей-Бэй, чтобы высадить нѣкоторыхъ пассажировъ, Вудбьюри нашелъ время разсмотрѣть своихъ спутниковъ. Вниманіе его съ перваго раза обратилось на даму и дѣтей. Простота и практичность дорожной одежды обнаруживали образованность сословія, къ которому принадлежали эти личности, и утонченность вкуса. Молодая жена подметала палубу своимъ пышнымъ голубымъ шолковымъ платьемъ, тогда какъ эта дама была одѣта въ простое сѣренькое пальто, накинутое на дорожное платье изъ темной холстинки, и сѣрую соломенную шляпку безъ всякихъ украшеній. Голова ея обращена была къ берегу, такъ что Вудбьюри не могъ видѣть лица, но звуки ея голоса, когда она говорила съ дѣтьми, напоминали ему что-то знакомое. Онъ слышалъ этотъ голосъ; но гдѣ, и когда? Пароходъ наконецъ отвалилъ отъ пристани, и дама обернула свою голову. Ея лицо было продолговатое, съ правильными и благородными чертами, съ темными глазами; на вискахъ пробивалась преждевременная сѣдина. Оно имѣло то радостное спокойствіе, которое сообщается зрѣлому возрасту веселымъ темпераментомъ юности и которое скорѣе поддерживаетъ, а не утрачиваетъ, ея огонь.

Вудбьюри невольно ударялъ себя по лбу, сдѣлавъ въ своей пажити внезапное усиліе. Быть можетъ, замѣтивъ это движеніе, дама взглянула на него, и взоры ихъ встрѣтились. Она тоже обнаружила изумленіе и вполовину признавала въ немъ знакомаго человѣка. Вудбьюри тотчасъ же выступилъ впередъ.

— Извините меня, сказалъ онъ: если я не ошибаюсь, то, кажется, я стою передъ особой, которую нѣкогда знавалъ подъ именемъ миссъ Джулія Ремингтонъ. Скажите, правъ ли я?

— Это было мое имя пятнадцать лѣтъ тому назадъ, отвѣчала она, растягивая слова. — Почему же я не могу вспомнить вашего имени? Лицо ваше я припоминаю.

— Не помните ли вы дня, въ который удостоили своимъ посѣщеніемъ данный мною вечеръ, въ Нью-Йоркѣ, на углу Бовери, и какой-то другой улицы?

— Мистеръ Вудбьюри! воскликнула она, протянувъ обѣ руки, — какъ я рада, что вижу васъ снова! Кто бы могъ подумать, что два старинные друга, пріѣхавшіе изъ Калькутты и Сенъ-Люи, встрѣтятся въ устьѣ Сагинея?

— Изъ Сенъ-люи?

— Да, я провела въ Сенъ-Люи послѣднія десять лѣтъ. Мое настоящее имя — Блэкъ; я жена Андрю Блэка и мать Джозефины и Джоржа, кромѣ двухъ маленькихъ дѣтей, ожидающихъ меня въ Саратогѣ: Джози, Джоржъ, — подойдите сюда, — это мистеръ Вудбьюри, котораго я знала много лѣтъ тому назадъ въ Нью-Йоркѣ. Вы должны быть хорошими друзьями съ нимъ, и тогда, можетъ статься, онъ разскажетъ вамъ объ удивительномъ балѣ, который однажды онъ далъ намъ.

Вудбьюри захохоталъ и ласково поздоровался съ дѣтьми, которые подошли къ нему съ застѣнчивымъ выраженіемъ почтительности, но безъ малѣйшаго замѣшательства. Прежде чѣмъ пароходъ пошелъ въ Ривьеръ-дю-Лу, старинная дружба была возобновлена и въ ея кружокъ поступили еще два члена.

Мистриссъ Блэкъ провела нѣсколько недѣль въ Саратогѣ, частію съ мужемъ, и частію одна, когда мужъ ея отлучался по своимъ дѣламъ въ Нью-Йоркъ и Филадельфію. Эти дѣла принудили его отказаться отъ предположенной поѣздки въ Сагиней; жена должна была сдѣлать ее одна съ двумя старшими дѣтьми, а младшіе подъ присмотромъ вѣрной служанки остались дома.

Вудбьюри всегда вспоминалъ миссъ Ремингтонъ съ особенною признательностію; неожиданная встрѣча съ ней доставила ему величайшее удовольствіе. На его взглядъ она перемѣнилась въ наружности; но Вудбьюри скоро увидѣлъ, что ея удивительный здравый смыслъ, самостоятельность и независимость въ характерѣ, все еще, по прежнему, служили базисомъ ея натуры. Она принадлежала къ числу тѣхъ рѣдкихъ женщинъ, которыя, при свѣтлыхъ и правильныхъ понятіяхъ, чуждыя всякаго рода иллюзій, — бываютъ безукоризненно непорочны и вѣрны въ своихъ побужденіяхъ и чувствахъ. Это почти единственныя женщины, съ которыми вполнѣ развитые и образованные мужчины могутъ заключать тѣсную дружбу, доставляющую отрадный отдыхъ уму и сердцу, безъ всякой необходимости ставить стражу у какого либо входа въ нихъ, ведущаго къ опасности. Немногія женщины и еще меньшее число мужчинъ понимаютъ дружбу этого рода, и тѣ изъ нихъ, которые пріобрѣтаютъ ее, не страшатся ни подозрѣній другъ къ другу, ни недоразумѣній. Конечно, отношенія между Вудбьюри и миссъ Ремингтонъ никогда не достигали этой дружбы, но теперь они инстинктивно сознавали ея возможность. Со времени разлуки оба они пріобрѣли значительный запасъ опытности, и снова встрѣтились съ большею откровенностію и довѣренноcтью, чѣмъ прежде. Мистриссъ Блэкъ до такой степени была непогрѣшительна въ своихъ побужденіяхъ, что повинуясь имъ, она никогда ихъ не взвѣшивала и никогда не сомнѣвалась въ нихъ.

Вечеромъ, когда пароходъ зашелъ на ночь въ Ривьеръ дю-Лу, они ходили по палубѣ, пользуясь продолжительными сумерками сѣвера, и разговаривали о прошедшемъ. Многія личности скрылись изъ виду ихъ обоихъ; другія или далеко не оправдали раннихъ ожиданіи, или превзошли ихъ; но всѣ они, всѣ ихъ душевные порывы любви, ревности и злобы, рѣзко и ясно рисовались въ памяти говорившихъ. Мистриссъ Блэкъ, отвѣчая на вопросы Вудбьюри, передала ему бѣглый очеркъ своей собственной жизни.

— Я совершенно довольна своей судьбой, сказала она въ заключеніе. — Моего мужа нельзя назвать preux chevalier, какимъ я воображала его, будучи дѣвочкой, но все же онъ джентльменъ…

— Вы бы и не вышли за него, если бы онъ не былъ джентльменомъ, прервалъ Вудбьюри.

— Настоящій джентльменъ и превосходный дѣловой человѣкъ, что также необходимо въ нынѣшнее время, какъ необходимо было рыцарство въ знаменитые средніе вѣка. Наша супружеская жизнь была счастливая съ самаго начала, потому что мы совсѣмъ оставили всѣ наши иллюзіи и старались дѣлать въ этомъ отношеніи уступки другъ другу. Мы не пытались сравнивать острые углы, но терпѣливо давали имъ возможность сталкиваться вмѣстѣ, пока они сами ее приняли округленныхъ формъ.

Мистриссъ Блэкъ засмѣялась при этомъ спокойнымъ, но пріятнымъ смѣхомъ, и потомъ продолжала: — а хочу, чтобы вы познакомились съ моимъ мужемъ. Вы и онъ — два, совершенно различныя субъекта; но у васъ есть точки соприкосновенія, которыя, мнѣ кажется, будутъ привлекать васъ другъ къ другу. Вы имѣете съ нимъ одно общее — ясную, разумную способность пониманія, которая служить довольно вѣрнымъ знакомъ масонства между мужчиной и мужчиной. Мнѣ не нравится Карлайлъ, какъ авторъ, но я отъ души уважаю его за умѣньи обличать притворство. Этимъ я кончу свою исторію, теперь разскажете мнѣ вашу.

Мистриссъ Блэкъ съ теплымъ участіемъ выслушала разсказъ Вудбьюри, послѣдняя часть котораго, относившаяся до его жизни въ Лэйксайдѣ, видимо возбуждала ея вниманіе болѣе, чѣмъ всѣ чуждые всякой дѣятельности, всякихъ событій, тропическіе годы, проведенные въ Калькуттѣ. Когда Вудбьюри кончилъ свой разсказъ она вдругъ повернулась къ нему и спросила:

— И больше ничего?

— Что же могло быть больше? въ свою очередь спросилъ Вудбьюри, съ улыбкой, которая показывала, что онъ повялъ ея вопросъ.

— Что могло быть, и чего не было, я знаю, сказала она. — Вы позволите мнѣ маленькую вольность, которая, я полагаю, не можетъ теперь возбудить душевныхъ страданій: — надѣюсь на нее нельзя указать, какъ на ихъ причину?

Съ этимъ вопросомъ она пристально посмотрѣла ему въ лицо и ей сдѣлалось легко, когда она не обнаружила ни малѣйшихъ слѣдовъ тѣхъ страданій, которыя могли бы быть вызваны наружу ея словами.

— Она давно перестала составлять часть моей жизни, и въ настоящее время рѣдко, очень рѣдко становится частицей моихъ думъ. Прошлой зимой, когда я снова увидѣлся съ ней, въ моемъ сердцѣ не шевельнулось ни одной фибры. Я буду съ вами еще откровеннѣе… Другое личико, и еще болѣе безнадежное воспоминаніе, давнымъ-давно замѣнили ея мѣсто. Оба они изчезли для меня, и теперь я стараюсь найти третье.

Тонъ его словъ былъ повидимому легкій и равнодушный, но вѣрный глазъ мвстриссъ Блэкъ замѣтилъ, что сердце Вудбьюри тосковало. — Въ третій разъ вы не обманетесь, сказала она тономъ утѣшенія.

— Я не обманулся и во второй разъ; но теперь я не разскажу вамъ этой исторіи. Она такъ пуста, какъ будто этого никогда и не случалось. Не можете ли вы помочь мнѣ въ новой попыткѣ?

Мистриссъ Блэкъ покачала головой.

— Странно, сказала она: — превосходнѣйшіе мужчины и женщины такъ мало открываютъ другъ друга. Природа, должно быть, сопротивляется сосредоточенію прекрасныхъ качествъ и безпрерывному старанію сближать крайности; иначе я не могу объяснить себѣ этого. Вы еще молоды; но не полагайтесь безпечно на вашу молодость; вы не знаете, какъ быстро въ ваши лѣта черствѣютъ привычки мужчины. Супружество, даже при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ, требуетъ нѣкоторыхъ взаимныхъ жертвъ. Не надѣйтесь слишкомъ долго на свою собственную твердость.

— Но гдѣ же взять мнѣ дѣвушку съ вашимъ свѣтлымъ умомъ, мистриссъ Блэкъ? спросилъ Вудбьюри, остановясь на мѣстѣ. — Моя жена должна быть довольно тверда, чтобы узнать о своемъ мужѣ, какимъ онъ былъ и каковъ онъ есть. Притворство, къ которому прибѣгаютъ многіе мужчины, для меня отвратительно. Кто, скажите, выслушаетъ мою исповѣдь и отвѣтитъ на нее любовью?

— Кто? почти всякая женщина, способная любить! Впрочемъ, нѣтъ; я не хочу дѣлать исключеній, потому что женщина, неспособная любить, не выслушаетъ васъ. Мужчины вообще трусы собственно отъ того, что воображаетъ трусами женщинъ, и такимъ образомъ

— Что каждый полъ обманываетъ себя по недостатокъ довѣрія другъ къ другу. Не въ этомъ ли заключаются ваши настоящія сомнѣнія?

— Вы опасный другъ, мистриссъ Блэкъ. Вашъ мужъ, я подозрѣваю, откровененъ по принужденію, изъ одного отчаянія при невозможности скрыть отъ васъ что нибудь. Да, вы вѣрно истолковали мои мысли. Я говорилъ объ одной особѣ, отъ любви къ которой ими даже отъ желанія полюбить ее я очень далекъ, но меня интересуетъ ея личность. Женскій идеалъ мужчины, мнѣ кажется, возвышается соразмѣрно съ ея образованіемъ. По этой самой причинѣ, она не столько зависитъ отъ своихъ душевныхъ движеній, и потому становится болѣе разсчетливою и осторожною. Не правда ли?

— Нѣтъ; неправда! отвѣчала мистриссъ Блэкъ съ энергіей. — Помните, мы говоримъ о женщинахъ, чуждыхъ притворства.

— Она не принадлежитъ къ числу притворщицъ, сказалъ Вудбьюри. — Она, во многихъ отношеніяхъ, рѣдкая и благородная личность; она обладаетъ природными качествами ума, ставящими ее далеко выше обыкновенныхъ женщинъ, она непорочна, какъ святая, отважна и храбра, и въ то же время женственна во всѣхъ отношеніяхъ, кромѣ одного, но эта-то одна исключительная черта нейтрализуетъ всѣ другія. ;

— Что же это такое?

— Она съ твердой холодной душой.

— Что? воскликнула мистриссъ Блэкъ: — неужели вторая Бесси Страйкеръ?

— Что-то въ этомъ родѣ, сколько я понимаю. Это одна изъ двухъ или трехъ дѣйствительно умныхъ женщинъ въ Птолеми, но съ замѣчательно преувеличеннымъ понятіемъ о своемъ долгѣ. Нѣкоторыя лица были бы снисходительнѣе ко мнѣ за поддѣлку ассигнацій или за убійство, чѣмъ была она за куреніе сигары. Передъ отъѣздомъ изъ дому, я разговаривалъ съ ней объ эмансипаціи женщинъ и нашелъ, что она такъ предана этому вопросу, какъ самый отъявленный фанатикъ. Какую жизнь будетъ вести подобная женщина! Не смотря на то, она мнѣ нравится, и право, если бы не этотъ недостатокъ, она бы стоила того, чтобы владѣть ею. Досадно видѣть испорченнымъ такое милое созданіе.

— Однако, не смотря на ея фанатизмъ, она успѣла произвесть на васъ впечатлѣніе.

— Да; этого я не отрицаю, отвѣчалъ Вудбьюри. — Да и могло ли быть иначе? Во первыхъ, она все-таки для меня въ своемъ родѣ феноменъ и потому возбуждаетъ мое любопытство. Во вторыхъ, она стоитъ выше всѣхъ другихъ птолемійскихъ дѣвушекъ, какъ по уму, такъ и красотѣ. Она дѣлаетъ другихъ такими боязливыми, что если не полюблю ее, она не дастъ мнѣ возможности полюбить другихъ. Скажите, что мнѣ дѣлать?

— Вопросъ трудный, клянусь честью. Если бы я знала эти личности, то могла бы помочь разрѣшить его. Единственное понятіе, которое я могу составить, — слѣдующее: если женщина съ черствымъ холоднымъ умомъ полюбитъ васъ, то всѣ теоріи ея объ эмансипаціи женщинъ рушатся. Наши инстинкты сильнѣе нашихъ идей, и умы у нѣкоторыхъ изъ насъ выходятъ изъ своего нормальнаго состоянія только потому, что сердца наши не бываютъ удовлетворены. Но всей вѣроятности, я тоже говорила бы въ настоящее время рѣчи о правахъ женщины, еслибы не встрѣтилась съ моимъ добрымъ Андрю. Не смѣйтесь; я говорю вамъ серьезно. Я могу сообщить вамъ только маленькую частичку утѣшенія; я вижу, что ваши чувства свѣжи и здоровы, безъ малѣйшей тѣни цинизма; за снурокъ отъ щеколды у вашего сердца, какъ говорятъ у насъ на западѣ, никто еще не дергалъ, и я предсказываю вамъ, что кто нибудь еще откроетъ дверь. Спокойной ночи!

Искренно, съ теплымъ чувствомъ пожавъ руку Вудбьюри, мистриссъ Блэкъ спустилась въ каюту. Вудбьюри, облокотясь на бортъ, началъ любоваться искрами отражавшихся звѣздъ на поверхности рѣки св. Лаврентія. Волны, ударяясь о камни набережной, производили глухой ропотъ, — вдали раздавалась пѣсня перевозчика: Jamais je ne t’oublierai. Вудбьюри уловилъ напѣвъ и вмѣстѣ съ нимъ запѣлъ слова пѣсни, пока лодка и голосъ не изчезли изъ вида и слуха. Глазъ справедливой женщины, заглянувшій въ его сердце, скорѣе успокоилъ, нежели взволновалъ его. — Чтобы тамъ ни было, сказалъ онъ про себя: а она должна узнать всю истину. Когда мы подозрѣваемъ, что сѣмя страсти брошено въ наши натуры, мы должны спокойно ждать до тѣхъ поръ, пока почувствуемъ, что оно пустило корни. Я сказалъ ей не всю правду. Я не увѣренъ, что ее могу полюбить этой дѣвушки при всѣхъ ея ложныхъ воззрѣніяхъ. Ея лицо преслѣдуетъ меня и зоветъ меня домой. Еслибы каждый изъ насъ могъ найти другаго дѣйствительнаго самого себя, тогда… тогда…

Вудбьюри не послѣдовалъ за этой мыслью дальше. Старинная пытка души пробудилась въ немъ, и принесла съ собой тѣ священныя желанія болѣе нѣжной связи, которую доставляетъ бракъ и которой мужчина добивается едва ли не менѣе женщины. Красные огоньки двухъ сигаръ приблизились къ длинной пристани; они принадлежали жителямъ штата Георгіи, возвращавшимся изъ города. Нью-Гэмпширскій профессоръ приблизился къ нему и учтиво сказалъ: — замѣчательно, что красный песчаникъ встрѣчается въ здѣшней мѣстности.

— Весьма замѣчательно, отвѣчалъ Вудбьюри. Спокойной ночи, сэръ! прибавилъ онъ и отправился спать.

На другое утро пароходъ переплылъ къ Тадусаку и вошелъ въ темныя воды дикаго, величественнаго, таинственнаго Сагинея. Удивительныя картины этой рѣки, или вѣрнѣе фіорда, производили самое глубокое впечатлѣніе на вашихъ новыхъ друзей. Они совершенно изглаживали въ памяти ихъ разговоръ предшествовавшаго вечера. Кто могъ бы говорить и даже думать о любви или томной грусти, сопровождающей воспоминаніе объ измѣнчивыхъ надеждахъ, въ присутствіи этой угрюмой, наводящей ужасъ дѣйствительности! Изъ воды, казавшейся густой и мрачной, какъ стоячая вода Стикса, но разсыпавшейся позади колесъ парохода бусами изъ темнаго янтаря, выпрыгивали отъ времени до времени бѣлыя морскія свинки, одинокія и зловѣщія, какъ призраки убитой рыбы. По ту и другую сторону высились скалы голаго гранита, стѣны въ тысячу футъ вышиною, холодныя, неприступныя, страшныя; даже въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ онѣ разъединялись, образуя пустыя пространства, и тамъ не представлялось глазамъ ничего отраднаго, не представлялось ничего, кромѣ дикой пустыни и мрачнаго сосноваго лѣса, который синимъ, холоднымъ пятномъ ложился на сѣрое небо. Миновавъ L’Anse à l’Eau, всѣ признаки человѣческой жизни прекращались. На темной, зеркальной поверхности воды ни одной лодки, въ закрытыхъ маленькихъ бухтахъ не виднѣлось ни одного рыбака; топоръ поселянина не прикасался ни къ одному дереву, которыми покрыта была неровная мѣстность.

Вудбьюри не принадлежалъ къ числу людей, которые, при самомъ легкомъ удивленіи, восклицаютъ: — величественно! великолѣпно! Поражаемый картинами природы, онъ рѣдко говорилъ, но въ такія минуты имѣлъ привычку что нибудь напѣвать. Теперь тоже онъ безсознательно напѣвалъ арію «невѣсты альпійскаго охотника», и когда дошелъ до словъ:

Сердце твое далеко за предѣлами здѣшняго міра,

Тамъ, гдѣ весело прыгаетъ дикая серна,

Гдѣ шумный потокъ уноситъ горныя сосны…

онъ вдругъ остановился и отвернулся отъ скалъ со смѣхомъ и легкимъ румянцемъ, обличавшимъ его замѣшательство. Онъ представилъ себѣ сильный восторгъ Ханны Торстонъ, который она ощущала бы, любуясь открывавшимися передъ нимъ картинами.

Между тѣмъ пароходъ бѣжалъ впередъ « впередъ, и скоро достигъ конца плаванія въ бухтѣ Ха-ха. Мистриссъ Блэкъ и ея дѣти были въ восхищеніи отъ своего путешествія, которому встрѣча съ Вудбьюри придавала особенную прелесть. Послѣ полудня, когда плаваніе по Сагинею кончилось, глаза ихъ привыкла къ картинамъ природы, — хотя все выше и величественнѣе поднимались стѣны гранита, и болѣе дикія и мрачныя сцены открывались между ихъ разсѣлинами.

Спутничество Вудбьюри не кончилось съ прибытіемъ въ Квебекъ. Онъ ѣздилъ съ ними на водопады Монморанси и Шодьеръ, на Поля Авраама и во французскія прибрежныя деревни; но вечера постоянно проводились на террасѣ Дорама, гдѣ снова и снова наслаждались несравнимымъ мы съ чѣмъ видомъ. Согласившись воротиться въ Саратогу вмѣстѣ, Они черезъ нѣсколько дней пріѣхали туда, и Вудбьюри рѣшился дождаться возвращенія мистера Блэка.

Наконецъ онъ пріѣхалъ, и его жена нисколько не ошиблась, допустивъ предположеніе, что между этими двумя мужчинами есть точки взаимнаго привлеченія. Западный купецъ, дальновидный, умный, хорошо образованный человѣкъ, имѣлъ природный вкусъ къ изящнымъ искусствамъ (онъ только что купилъ двѣ картины Чорча и Кенсета) и былъ знакомъ съ новѣйшей литературой. Онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ счастливыхъ людей, которые способны отъ чистаго сердца наслаждаться подобными предметами, безъ малѣйшаго честолюбія воспроизвести ихъ. Онъ не жаловался на свое призваніе, хотя и и не слишкомъ его жаловалъ. Онъ не былъ созданъ, чтобы предаваться праздности, хотя и имѣлъ состояніе, дозволявшее забывать житейскія заботы. Поэтому его темпераментъ былъ здоровый, веселый и возбуждавшій веселость въ тѣхъ, съ которыми онъ приходилъ въ столкновеніе. Онъ далеко не былъ красивый мужчина, говорилъ отрывисто, но ясно и понятно. Его жена знала его достоинства, какъ онъ зналъ ея, и взаимное согласіе ихъ было полное.

Вудбьюри убѣдительно просилъ ихъ посѣтить Лэйксайдъ на обратномъ пути въ Сенъ-Люи, и провести у него нѣсколько дней. Въ добавокъ къ удовольствію, доставляемому ихъ обществомъ, онъ имѣлъ тайное желаніе, чтобы мистриссъ Блэкъ увидала Ханну Торстонъ; любопытно было узнать, какое впечатлѣніе произведутъ эти женщины одна на другую. Какія дальнѣйшія побужденія скрывались за этимъ, онъ не хотѣлъ справляться.

Во время этого приглашенія Вудбьюри вспомнилъ, что ничего не слышалъ изъ Лэйксайда съ самаго отъѣзда. Онъ немедленно написалъ Арбутусу Вильсону о своемъ скоромъ возвращеніи и просилъ сообщить ему всѣ новости по сельско-хозяйственнымъ операціямъ. Спустя шесть дней, пришелъ отвѣтъ, но не отъ Бюта, а отъ мистера Вальдо, — отвѣтъ столь неожиданный, что Вудбьюри въ ту же ночь выѣхалъ изъ Саратоги.

ГЛАВА XXII.

ВЪ ЛЭЙКСАЙДѢ БОЛЬШІЕ ХЛОПОТЫ.

По отъѣздѣ Вудбьюри изъ Лэйксайда, мистриссъ Фортитюдъ Бабъ прибрала къ своимъ рукамъ прежнюю власть. — Теперь, сказала она Бюту, когда они сѣли ужинать въ день отъѣзда Вудбьюри:, — теперь мы немного успокоимся. Всякій будетъ знать, кто нужно дѣлать, не дожидаясь, когда ему скажутъ, нравится ли это другимъ, или нѣтъ.

— Матушка Форти, возразилъ Бютъ: — напрасно вы это говорите; мистеръ Максъ такой спокойный человѣкъ, какихъ рѣдко встрѣтишь.

— Много ты его знаешь. Онъ предоставилъ тебѣ на фермѣ полную свободу, а взгляни на мой садъ — вѣдь его разорвали на клочки! Смородинные кусты перенесли на другой конецъ, за цѣлую милю отъ дому; а если понадобится шпинату или щавелю, такъ ищи его на дворѣ въ травѣ! Что сказала бы она, увидѣвъ это? Маленькая комнатка для спальнаго бѣлья очищена; поставили въ ней ванну, — пристроили къ углу огромную трубу, которую извольте каждый день наливать водой. Слава Богу, что онъ ничего не находитъ сказать противъ моей стряпни. Если бы онъ вздумалъ каждый день заглядывать въ кухню, то я не знала бы, что дѣлать!

— Это его собственный садъ, сказалъ Бютъ угрюмо. — Онъ заплатилъ за него деньги, и имѣетъ полное право, дѣлать съ нимъ, что ему угодно. Я поступилъ бы точно также, если бы это была моя собственность.

— О, да, ты! Ты, я вижу, становишься черезчуръ независимымъ. Я ничего другаго, не ожидаю отъ тебя, кромѣ того, что ты въ скоромъ времени пойдешь подъ ручку съ этой смѣшной трещеткой, съ растрепанными волосами.,

— Матушка Форти! сказалъ Бютъ, вставъ изъ-за стола: — пожалуйста не вспоминайте о ней. Я не хочу больше видѣть ея, и не хочу о ней слышать!

Бютъ вышелъ изъ дому съ пылающимъ лицомъ. Мистриссъ Бабъ сидѣла, какъ пораженная громомъ. Мало по малу истина пробралась сквозь ея жесткій мозгъ; она крѣпко сжала свои тонкія губы и покачала головой. Чувство спокойствія относительно Бюта скоро, однако же, замѣнилось чувствомъ гнѣва къ миссъ Карри Дильвортъ. Совершенно не сознавая своего собственнаго безразсудства, она спрашивала себя, что за причина побудила эту дурочку вздернуть носъ передъ такимъ прекраснымъ молодымъ человѣкомъ, какъ Арбутусъ, — передъ этимъ образцомъ фермеровъ вокругъ Птолеми? Гдѣ найдетъ она мужчину такого здороваго и такъ хорошо-сложеннаго, такого честнаго и добродушнаго? Всѣ его любили; въ Птолеми много было дѣвушекъ, которыя запрыгали бы отъ радости при одной мысли имѣть его мужемъ; а для мая, — онъ еще не хорошъ! Фи! негодная, капризная, надменная дѣвчонка! Отъ того-то и волоса у ней всклокочены, какъ у индійца! Арбутусу не стоитъ и думать и ней; — въ морѣ еще есть много невыловленной, да и гораздо лучшей рыбы. Конечно, рано или поздно, ему надо жениться; — мужнина все-таки мужчина, хотя вы сами воспитали его; и ужь если нельзя отклонить его отъ этого, то надобно помочь ему.

При этомъ мистриссъ Бабъ начала перебирать въ своемъ умѣ всѣхъ знакомыхъ дѣвицъ и дѣлать изъ нихъ выборъ жены для своего пріемнаго сына. Дѣло было весьма трудное: — одна дѣвица была неряха, другая больная, третья слишкомъ стара, четвертая имѣетъ непріятныхъ родственниковъ, пятая была бѣдна до нищеты. Гдѣ бы найти такую дѣвушку, въ которой бы соединялись молодость, здоровье, любовь къ порядку и опрятности, достаточность и, главнѣе всего, должное уваженіе къ дарованіямъ мистриссъ Бабъ? Я еще найду ее! говорила она самой себѣ, сидя за чулкомъ въ лѣтніе дни въ полудремлющемъ состоянія. Между тѣмъ ея обращеніе съ Бютомъ становилось ласковѣе и внимательнѣе. Бютъ принималъ это за выраженіе ея удовольствія отъ разочарованія, подъ тяжелымъ вліяніемъ котораго онъ все еще находился. Онъ сдѣлался серьезнымъ и молчаливымъ, и черезъ нѣсколько дней, мистриссъ Бабъ принуждена была: признаться себѣ, что Лэйксайдъ въ отсутствіи мистера Вудбьюри сдѣлался одинокимъ и унылымъ мѣстомъ.

Что касается до Бюта, то хотя онъ чувствовалъ, что былъ раздражителенъ и тяжелъ въ сравненіи съ его обычнымъ веселымъ настроеніемъ духа, но въ немъ происходило что-то гораздо худшее, чѣмъ онъ предполагалъ. Испытаніе, которое онъ переносилъ, нарушало спокойное движеніе его крови. Подобно машинѣ, дѣйствіе которой, при извѣстной скорости, бываетъ спокойно и равномѣрно, но въ которой отъ увеличенія скорости вдругъ нарушается это спокойствіе, его физическій балансъ пришелъ въ безпорядокъ отъ сильнаго возбужденія его воспріимчивой натуры и отъ послѣдовавшаго за тѣмъ внезапнаго удара. За днями лихорадочной дѣятельности, въ теченіе которыхъ онъ работалъ за двоихъ, не чувствуя усталости, слѣдовали дни утомленія и слабости, когда сила, повидимому, покидала его руки, а расположеніе къ труду — его сердце. Его сонъ былъ или безпокойный и часто прерывавшійся, или такой неестественно глубокій, что онъ пробуждался отъ него съ тяжелой, больной головой.

Къ числу лѣтнихъ работъ, назначенныхъ мистеромъ Вудбьюри послѣ жатвы, была осушка болотистаго поля, прилегавшаго къ Ревучему Ручью. Для этого былъ нанятъ ирландскій землекопъ, но Бютъ, находя, что слѣдуетъ сдѣлать гораздо больше, чѣмъ положено по смѣтѣ, помогалъ землекопу своими руками. День за днемъ, съ ногами, обнаженными до колѣнъ, онъ стоялъ въ болотистой тинѣ, дѣйствуя заступомъ подъ палящимъ солнцемъ. Ночь за ночью онъ испытывалъ во снѣ какое-то онѣмѣніе, нарушаемое только нервическими содраганіями, какъ будто онъ внезапно падалъ съ постели.

Въ одно утро онъ не всталъ въ обычный часъ. Мистриссъ Бабъ, приготовляя завтракъ, каждую минуту ожидала, что онъ спустится внизъ и умоется у крана за дверями кухни. Поджарилась ветчина, вскипѣлъ кофе, а Бютъ все еще не являлся. Мистриссъ Бабъ отворила дверь и крикнула на лѣстницу самымъ рѣзкимъ голосомъ, крикнула разъ, другой, третій, пока, наконецъ, въ спальнѣ Бюта раздался отвѣтъ. Минутъ пять спустя, Бютъ съ трудомъ спустился съ лѣстницы и, увидѣвъ накрытый столъ, занялъ свое мѣсто.

— Сегодня ты что-то заспался, Арбутусъ, вѣрно сильно усталъ вчера! сказала мистриссъ Бабъ, перекладывая ветчину со сковороды на глиняное блюдо. Не получивъ отвѣта, она обернулась къ Бюту. — Боже праведный! воскликнула она: — ты сѣлъ за завтракъ, не помывши лица, не причесавши волосъ? Мнѣ кажется, ты все еще спишь.

Бютъ ничего не сказалъ, но посмотрѣлъ на нее съ безсмысленной улыбкой, которая, повидимому, подтверждала слова мистриссъ Бабъ.

— Арбутусъ! вскричала она: — проснись! Ты не знаешь, что дѣлаешь. Плесни воды на лицо: я этого никогда не видывала! и костлявой рукой своей она схватила его за плечо.

Бютъ съ досадой вывернулся изъ-подъ руки.

— Я усталъ, Майкъ, сказалъ онъ: — если бы болото не было такъ мокро, я бы прилегъ и немного заснулъ.

Крѣпкіе суставы колѣнъ мистриссъ Бабъ вдругъ подкосились. Она опустилась подлѣ него на стулъ, дрожащими руками приподняла голову его и посмотрѣла ему въ глаза. Бютъ никого не узнавалъ; дикій блуждающій взглядъ его оледенилъ ея кровь. Щеки горѣли огнемъ; черезъ минуту голова его тяжело склонилась на плечо.

— Вотъ, на этой травкѣ — хорошо, пробормоталъ онъ и впалъ въ безсознательное состояніе.

Мистриссъ Бабъ придвинула поближе стулъ и, придя въ силы, положила его голову на свое плечо. Въ домѣ, кромѣ нея, не было ни души. Патрикъ, полевой работникъ, находился у сараевъ и, по привычкѣ, ждать призыва къ завтраку. Разъ она сдѣлала попытку кликнуть его, надѣясь, что голосъ долетитъ до сараевъ, но онъ оказался такимъ ненатуральнымъ, такимъ вороньимъ карканьемъ, что мистриссъ Бабъ въ отчаяніи отказалась отъ дальнѣйшей попытки. Бютъ вздрогнулъ и одной рукой обхватилъ шею мистриссъ Бабъ съ такой судорожной силой, что чуть не задушилъ ее. Послѣ этого она не смѣла ни шевелиться, ни говорить. Кофе вытекъ изъ кофейника, и кухня наполнилась запахомъ пережженой жидкости; жиръ на сковородѣ, которую она впопыхахъ снова поставила на открытую канфорку, совершенно высохъ и дну сковороды грозила опасность распаяться. Эти незначительныя безпокойства какъ-то странно и некстати присоединялись въ главному, увеличивали ея испугъ и смущали мысли. Единственный фактъ, который она могла сознавать, — это смертельная болѣзнь Бюта; лѣвой рукой, остававшейся свободною, она постепенно и тайкомъ отодвинула ножикъ, вилку и тарелку и, прикрывъ концомъ скатерти, оттолкнула ихъ дальше, на сколько могла. Потомъ она по прежнему осталась неподвижною, прислушиваясь къ тяжелому, неправильному дыханію больнаго, горячая голова котораго жгла ей плечо.

Прошло еще полчаса — и проголодавшійся желудокъ Патрика принудилъ его не дожидаться обыкновеннаго призыва. Быть можетъ, думалось ему, онъ не слышалъ его, и потому немедленно отправился на кухню. При шумѣ, произведенномъ кухонной дверью, Бютъ встрепенулся, сжалъ правый кулакъ и ударялъ имъ но столу.

— Матерь Божія! воскликнулъ ІІатрикъ, увидѣвъ странную группу.

Мистриссъ Бабъ съ трудомъ повернула голову, и покачавъ ей въ знакъ предостереженія, посмотрѣла на него умоляющими, страдальческими глазами, изъ которыхъ покатились слезы, когда она увидѣла, что наконецъ явились къ ней и помощь, н сочувствіе.

— Сохрани насъ Господи! ужь не умеръ ли онъ? прошепталъ Патрикъ, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ впередъ и приготовясь разразиться громкимъ воплемъ. .

— Онъ боленъ! онъ бредитъ! хриплымъ голосомъ проговорила мистриссъ Бабъ: — помоги мнѣ уложить его въ постель.

Ирландецъ взялъ Бюта за плечи, между тѣмъ какъ мистриссъ Бабъ тихо и осторожно освободила себя отъ руки, душившей ее. Трудно сказать, что бы она сдѣлала безъ помощи Патрика. Чувствительный и нѣжный, какъ женщина, и одаренный хитростью своей расы, онъ до-нельзя приноравливался къ бреду Бюта, успокоивалъ его, отстраняя малѣйшіе поводы къ его раздраженію, и съ величайшимъ трудомъ и терпѣніемъ успѣлъ привести его въ спальню. Здѣсь мистриссъ Бабъ сдѣлала постель, покрыла ее чистой простыней, надѣла другія наволочки и вдвоемъ съ Патрикомъ раздѣла Бюта и уложила. Первымъ дѣломъ послѣ того она обрѣзала его длинные золотистые кудри и приложила мокрые компрессы; она слышала, что въ подобныхъ случаяхъ компрессъ — необходимая вещь, — пуститься далѣе этого она не рѣшалась.

Оставалось теперь достать медицинскую помощь. Кромѣ ихъ двоихъ, въ домѣ не было ни души; но въ случаѣ наступленія сильнаго пароксизма, оба они едва ли бы могли справиться съ Бютомъ. Мист-риссъ Бабъ требовала, чтобы ей позволено было остаться при немъ, но Патрикъ, видавшій подобные припадки горячки, ни подъ какикъ видомъ не соглашался. Онъ клялся всѣми святыми, что мистриссъ Бабъ, возвратясь домой, найдетъ Бюта въ постели. Ей нужно было сходить не дальше хижины черной Мелинды, говорилъ Патрикъ: а это было не болѣе трехъ четвертей мили. Оттуда она пошлетъ Мелинду за докторомъ и за мистеромъ Меррифильдомъ, и потомъ сейчасъ же воротится домой.

Мистриссъ Бабъ согласилась съ этими доводами и поспѣшила исполнить порученіе. Старые, жесткіе суставы ея хрустѣли отъ усиленной ходьбы; угрызеніе совѣсти и безпокойство сильно волновали ее. Она обвиняла себя въ излишней строгости къ молодому человѣку: ну, что, если онъ умретъ, не простивъ ее, отправится прямо въ рай (въ чемъ она не сомнѣвалась) и разскажетъ объ этомъ своей матери и Джасону Бабу, который такъ любилъ его? Въ такомъ случаѣ Джасонъ, по всей вѣроятности, разсердится на нее и, быть можетъ, когда придетъ время, не позволитъ ей сидѣть подлѣ него, на ступеняхъ Золотаго Града. Къ счастію, она застала старую Мелинду дома, и отдала ей приказаніе: бѣжать къ Меррифильду что есть духу, сказать ему, чтобы онъ привезъ съ собой доктора и потомъ въ одну минуту воротиться домой. Мелинда побѣжала, выпуча глаза и бормоча отрывки изъ гимновъ, распѣваемыхъ на митингахъ подъ открытымъ небомъ.

Мистриссъ Бабъ, возвратясь домой, нашла Бюта въ постели въ сильномъ бреду. Компрессъ лежалъ на головѣ; одѣяло и все постельное бѣлье находилось въ порядкѣ. Патрикъ, отвернувъ лицо свое отъ свѣта, сказалъ: — онъ былъ смиренъ, какъ ягненокъ; показаніе это, однако, на другой день было опровергнуто появленіемъ на его лицѣ, рукахъ и груди синихъ пятенъ и знаковъ отъ страшныхъ ударовъ. Что происходило между ними, когда они оставались одни, Патрикъ никому не говорилъ. По его понятіямъ, бредъ больнаго человѣка былъ въ своемъ родѣ тайна, открыть которую считалъ за преступленіе.

Часа черезъ два или три пріѣхалъ и докторъ, въ сопровожденіи Меррифильда. Первый объявилъ, что Бютъ наводился въ тифозной горячкѣ опаснаго свойства. Послѣ обильнаго кровопусканія, для возбужденія дѣятельности мозга, онъ прописалъ необходимыя декарства, въ увеличенныхъ дозахъ, и приказалъ со всею осторожностью и аккуратностью давать ихъ больному. Когда докторъ спускался съ лѣстницы, ключница догнала его и схватила его за руку при входѣ въ пріемную.

— Докторъ, сказала она своимъ обычнымъ суровымъ голосомъ: — я хочу знать истину. Перенесетъ ли онъ это или нѣтъ?

— Положительно, мистриссъ Бабъ, ничего сказать не могу, отвѣчалъ докторъ. — Но а не буду скрывать отъ васъ факта, что болѣзнь весьма серьезна. Если бы онъ не былъ такъ крѣпко сложенъ, я долженъ былъ бы отказаться отъ всякой надежды. Скажу только одно, что если мы поддержимъ его на недѣлю, не дадимъ болѣзни усилиться, то надъ горячкой возьмемъ верхъ. Отъ ухода будетъ зависѣть больше, чѣмъ отъ меня.

— Я сама буду ухаживать за нимъ! съ энергіей воскликнула мистриссъ Бабъ. — Вы говорите — недѣлю! Недѣля — не цѣлый вѣкъ, — я это выдержу. Я выдержала больше, когда былъ боленъ Джасонъ. Сэръ, будьте покойны на счетъ вашихъ приказаній; я выучила ихъ наизусть, — довольно вамъ этого?

Ключница возвращалась на кухню, сжавъ кулаки и кивая головой, — это означало приготовленіе къ упорной борьбѣ со смертью за Арбутуса Вильсона, борьбѣ, въ которой смерть не должна была сдѣлаться побѣдительницей, даже если бы пришлось пасть, одерживая побѣду. Мистриссъ Бабъ составила планъ обороны. Предосторожности, предложенныя докторомъ, были приняты съ драконовою строгостью; все запрещенное лишилось возможности къ своему существованію. Само собою, въ число приказаній входило соблюденіе спокойствія, и въ Лэйксайдѣ, кажется, никогда еще не бывало такой тишины. Черная Мелинда, нечаянно уронивъ на кухонный полъ крышку съ горшка, сейчасъ же почувствовала, какъ въ нее впилась костлявая рука ключницы и вмѣстѣ съ тѣмъ надъ ея ухомъ раздалось шипѣнье (мистриссъ Бабъ замѣнила голосъ свой шипѣньемъ, даже въ то время, когда выходила въ садъ): — смѣй только сдѣлать это еще разъ! Своими руками она приготовляла и прикладывала мушки и припарки; днемъ и ночью давала лекарство пунктуально до секунды; въ какой бы части дома ни находилась она, но съ помощію особеннаго ясновидѣнія, знала, когда больной желалъ повернуться. Ночью, хотя Патрикъ и Меррифильдъ добровольно вызвались сидѣть по очереди у больнаго, и старались принудить ее заснуть, она никогда не раздѣвалась, но ложилась на свою постель въ сосѣдней комнатѣ и каждые полчаса являлась въ комнату больнаго высокая, въ темномъ платьѣ, угрюмая. Съ боязливымъ любопытствомъ она вслушивалась въ бредъ Бюта, страшилась услышать какое нибудь обвиненіе себѣ, которое, въ случаѣ смерти, онъ унесъ бы прямо къ Джасону Бабу. Слова ея, однако, производили на крѣпкую натуру Бюта весьма поверхностныя раны. Съ его губъ не сорвалось но одного обвиненія, ни одного упрека, направленнаго на нее; Бютъ часто упоминалъ имя миссъ Дильвортъ, и упоминалъ его съ гнѣвомъ, а не съ любовію, но мысли его главнѣе всего сосредоточивались на полевыхъ работахъ, къ несвязному бреду о которыхъ одинъ только Патрикъ находилъ нить. Послѣдній какъ-то особенно умѣлъ приноровляться къ галлюцинаціямъ больнаго и отводить ихъ отъ шумныхъ и неистовыхъ фазисовъ къ болѣе тихимъ и покойнымъ.

Прошла половина недѣли, а въ положеніи больнаго не обнаруживалось никакой перемѣны. Сильный приступъ болѣзни встрѣтилъ не менѣе сильное сопротивленіе въ крѣпкой натурѣ, и борьба продолжалась безъ замѣтныхъ признаковъ усталости съ той и другой стороны. Сосѣди, узнавъ о болѣзни Бюта, выражали глубокое сочувствіе и предлагали свою помощь. Докторъ, однако, замѣтилъ, что присмотръ былъ совершенно достаточенъ, и что какъ горячка эта во многихъ случаяхъ бываетъ прилипчива, то совѣтовалъ имѣть нянекъ какъ можно меньше. Сочувствіе сосѣдей, поэтому, приняло форму рецептовъ (изъ которыхъ каждый приносилъ несомнѣнную пользу), сушенныхъ травъ, различнаго рода желе, апельсиновъ и т. п. Мистеръ Джонсъ, хозяинъ мельницы, прислалъ даже пару форелей, пойманныхъ въ Ревучемъ Ручьѣ. Мистриссъ Бабъ принимала всѣ эти предметы съ угрюмой благодарностью, и запирала ихъ въ буфетъ, говоря про себя: — теперь не до этихъ посылокъ; я сама могу достать все, что ему нужно.

Медленно приближалась недѣля къ концу; мистриссъ Бабъ становилась нетерпѣливѣе и взволнованнѣе. Необыкновенное напряженіе ея стараго организма начинало сказываться; она чувствовала, что силы ея слабѣли, но, не смотря на то, она не хотѣла позволить имъ оставить ее, пока не будетъ разсѣяно мучительное недоумѣніе относительно участи Бюта. Спина ея сохраняла свою прямизну отъ продолжительной привычки, но ея колѣна дрожали каждый разъ, когда ей приходилось подниматься на лѣстницу. Мускулы, вокругъ ея рта, противъ ея воли, то судорожно сжималась, то распускались. Она больше уже не спрашивала доктора, но молча наблюдала его лицо, когда онъ выходилъ изъ комнаты Бюта, и ждала, когда онъ самъ заговоритъ.

На седьмой день, нѣсколько словъ, добровольно сказанныхъ докторомъ, не доставили ей ни малѣйшаго утѣшенія, и желѣзная воля, поддерживавшая ее до настоящей поры, начала колебаться. Усталость, которой, казалось ей, не могъ подкрѣпить никакой совъ, овладѣла ею на всю ночь. Мистриссъ Бабъ боролась съ ней до самаго утра; на восьмой день борьба эта продолжалась за полдень, до того времени, когда пріѣхалъ докторъ. На этотъ разъ, она замѣтила небольшую перемѣну въ выраженіи его лица. Стараясь скрыть свою слабость и душевное волненіе, опа медленно подошла къ нему и прерывисто сказала:

— Ну, что же вы скажете теперь?

— Я не люблю обѣщать, отвѣчалъ онъ: — но есть надежда, что горячка истощится, прежде чѣмъ истратятся всѣ силы сопротивленія. Онъ еще не внѣ опасности, но шансы на его выздоровленіе становятся очевидными. Если онъ выздоровѣетъ, то надо правду сказать, его спасло, мистриссъ Бабъ, ваше ухаживанье,. Я желаю, чтобы всѣ мои паціенты имѣли подобный уходъ.

Ключница опустилась на ближайшій стулъ, и изъ груди ея вылетѣлъ хриплый вздохъ. По уходѣ доктора, Мелинда поставила на столъ чайникъ, чайныя чашки и блюдечки и сказала: — пожалуйте, миссъ Форти, выпейте чашечку, — я знаю, вамъ это нужно, — вы совсѣмъ убиваете себя.

Мистриссъ Бабъ сдѣлала попытку согласиться; приподняла къ губамъ блюдечко, и снова опустила его. Она вдругъ почувствовала слабость; черезъ минуту холодъ обхватилъ ее и она затряслась съ головы до ногъ; губы ея посинѣли и сохранившіеся семь зубовъ застучали другъ о друга. Испуганная Мелинда подбѣжала къ ней на помощь; но мистриссъ Бабъ оттолкнула ее своей длинной худощавой рукой.

— Я знала, что такъ должно случиться, сказала она. — Одинъ изъ насъ долженъ убраться отсюда. Онъ теперь поправится.

— О, мистриссъ Форти! вскричала Мелинда и передникомъ закрыла свое лицо.

— О чемъ ты безпокоишься. Мелинда? сказала ключница сурово. Я знаю, она будетъ рада: она давно желаетъ, чтобы я была съ ней.

Не смотря на то, опа не хотѣла вполнѣ поддаться болѣзненному припадку. Принудивъ себя выпить двѣ чашки горячаго чаю, чтобы прервать лихорадку, она медленно пробралась на верхъ въ комнату Бюта, гдѣ за больнымъ присматривалъ Патрикъ. Она сейчасъ же отправила его въ Птолеми съ просьбою къ мистеру Вальдо, чтобы онъ поспѣшилъ пріѣхать въ Лэйксайдъ. За докторомъ она не посылала, но старая Мелинда была достаточно дальновидна, чтобы замѣтить это упущеніе, и сама распорядилась исправить его.

Завернувшись въ одѣяло, мистриссъ Бабъ заняла мѣсто въ старинномъ креслѣ подлѣ кровати Бюта и долго и пристально смотрѣла на изнуренное его лицо, освѣщаемое остатками дневнаго свѣта. Куда дѣвалась эта теплая, красная кровь, которая окрашивала его круглыя щеки, и выказывала себя, не смотря на загаръ отъ лѣтняго солнца? И кровь и загаръ, повидимому, вдругъ изчезли, оставивъ вмѣсто себя восковую блѣдность, впадины и выраженіе, столь похожее на смерть, что безпокойныя движенія и бредъ утѣшали ее, потому что только они одни обозначали жизнь. — Да; въ немъ есть еще жизнь! шептала она про себя. Но вотъ глаза Бюта открылись и взглянули на нее. Бѣшенство его бреда миновало, но выраженіе лица все еще было какое-то странное и озабоченное.

— Сегодня, Патъ, мы примемся за овесъ, сказалъ онъ слабымъ голосомъ.

— Арбутусъ! вскричала она: — взгляни на меня! Неужели ты не узнаешь матушку Форти?

— Матушка Форти приготовляетъ завтракъ, сказалъ Бютъ, глядя на нее во всѣ глаза.

— О, Арбутусъ, — простонала она съ отчаяніемъ: — попробуй узнать меня еще одинъ разъ! Я больна смертельно: я умираю. Если у тебя на душѣ есть что нибудь противъ меня, то прости меня, — скажи, что ты меня прощаешь.

И бѣдное старое созданіе тихо заплакало.

— Я прощаю васъ, миссъ Карри, отвѣчалъ Бютъ, поймавъ слова „прости меня“. — Не стоитъ и думать объ этомъ. Вы были маленькая дурочка, а я большой дуракъ, — вотъ и все.

Мистриссъ Бабъ не рѣшилась возобновить свою просьбу. Откинувшись къ спинкѣ кресла, она крѣпче укуталась въ одѣяло, чтобы согрѣться отъ безпрестанно возвращавшагося озноба, и собирала остатки своихъ силъ; чтобы исполнить случайныя требованія больнаго. Такимъ образомъ она просидѣла до возвращенія Патрика, когда негритянка помогла ей лечь въ постель.

Утромъ докторъ нашелъ ее въ жалкомъ состояніи изнеможенія, но съ свѣтлымъ умомъ и рѣшительной волей, какъ и всегда. Физическая энергія въ ней совершенно рушилась, и надежда поддержать ее искусственнымъ образомъ, пока но кончится лихорадка, казалась весьма слабою. Она поняла серьезное выраженіе на его лицѣ.

— Вамъ нечего говорить мнѣ, докторъ, сказала она: я сама знаю все. Я буду принимать лекарства только для васъ: они не принесутъ мнѣ пользы.

Въ это самое время пріѣхалъ мистеръ Вальдо, и больная попросила доктора подождать до конца свиданія съ священникомъ. Она пригласила послѣдняго собственно для того чтобы написать духовное завѣщаніе, при которомъ оба джентльмена должны быть свидѣтелями. Документъ этотъ скоро былъ приготовленъ. Мистриссъ Бабъ завѣщала все свое достояніе Арбутусу Вильсону, ея пріемному сыну, исключивъ одни расходы на погребеніе и надмогильный камень, подобный тому, какой она воздвигнула памяти Джасона Баба.

Поддерживаемая въ постели, она пересчитывала различныя суммы, заставляя мистера Вальдо повторять ихъ за пей и прочитывать ихъ вслухъ съ тѣмъ, чтобы не вышло ошибки. — Джасонъ Бабъ, говорила она, оставилъ мнѣ четыреста долларовъ, которые отданы на проценты Давиду Ванъ-Хорну; закладная на кладовыя Вильмота въ тысячу долларовъ; триста долларовъ получила я по завѣщанію отъ нея; двѣсти отданы въ долгъ Бакусу и двѣсти пятьдесятъ Даніелю Стевенсу; да проценты, которые я сберегла. Всего должно быть двѣ тысячи семьсотъ четыре доллара и шесть шиллинговъ. Векселя лежатъ въ жестяной коробкѣ, а проценты завязаны въ свадебныхъ чулкахъ въ большомъ сундукѣ. Я вымѣняла ихъ на золото: ассигнаціи безпрестанно падаютъ въ курсѣ. Этого достаточно для Арбутуса начать хорошее дѣло; ни я, ни Джасонъ не имѣли такихъ денегъ. Напишите въ завѣщаніи. чтобы онъ берегъ эти деньги, потому что они скоплены тяжелымъ трудомъ. Я знаю, онъ не станетъ тратить на себя, и будетъ извлекать изъ нихъ выгоды; но если онъ женится, то не долженъ позволять женѣ своей употреблять на наряды. Припишите, что я благословляю его, что я старалась вести его по прямому пути, и что, надѣюсь, онъ съ этого пути не совратится.

Завѣщаніе было окончено. Съ большимъ усиліемъ она подписала его судорожной, но твердой рукой. Докторъ и священникъ подписались свидѣтелями. — Теперь я готова, прошептала мистриссъ Бабъ, опускаясь на подушки, и почти въ ту же минуту заснула.

Выходя изъ дому, докторъ сказалъ: надобно достать кого нибудь, для присмотра за ней.

— Непремѣнно надо, отвѣчалъ мистеръ Вальдо. — Ее нельзя поручить старой Мелиндѣ. Предоставьте это мнѣ: я постараюсь еще до вечера доставить въ домъ хорошую сидѣлку.

ГЛАВА XXIII.

ЗАКЛЮЧАЕТЪ ВЪ СЕБѢ ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ.

Добрый мистеръ Вальдо возвращался домой сильно озабоченный бѣдствіемъ, постигшимъ Лэйксайдъ. Въ настоящее время, когда и ключница поражена была смертельнымъ недугомъ, хозяйство Лэйксайда требовало немедленной помощи, — но откуда ее взять? Кромѣ жены своей онъ не зналъ ни одной женщины, которая согласилась бы и была бы способна оказать необходимую помощь, — но на женѣ его, до недостатку средствъ нанять прислугу, лежали всѣ заботы о его собственномъ домѣ. Въ случаѣ невозможности достать сидѣлку, добродушный священникъ рѣшался даже отпустить жену, попросивъ кого нибудь изъ прихожанъ присмотрѣть за хозяйствомъ въ своемъ домѣ во время ея отсутствія.

Въ то время, когда онъ повернулъ въ маленькій переулокъ, гдѣ находился его дожъ, въ палисадникъ передъ домомъ быстро вошла небольшая женская фигура въ розовомъ кисейномъ платьѣ. Это была миссъ Каролина Дильвортъ, только что возвратившаяся съ какой-то фермы на моллигэнсвильской дорогѣ, гдѣ она занималась шитьемъ въ теченіе двухъ недѣль. Она вошла въ простую гостиную въ одно время съ мистеромъ Вальдо. Жена священника встрѣтила ее немногими словами, выразивъ ими свое удивленіе, произведенное ея неожиданнымъ визитомъ, и сейчасъ же обратилась къ мужу:

— Что тамъ случилось? спросила она. Неужели Бюту хуже?

— Бюту хуже? воскликнула миссъ Дильвортъ, выпучивъ глаза.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Вальдо на вопросъ жены: — докторъ находятъ, что Бюту немного лучше, хотя онъ все еще опасенъ; но у мистриссъ Бабъ тоже открылась горячка, и ей гораздо хуже. Я просто въ отчаяніи за нихъ: — кромѣ старухи негритянки, тамъ нѣтъ ни души, а за мистриссъ Бабъ необходимъ немедленный и внимательный присмотръ.

— Что такое? ради Бога скажите мнѣ, что такое? вскричала миссъ Дильвортъ, обоими руками схвативъ руку пастора.

Мистеръ Вальдо немногими словами объяснилъ все дѣло. Къ удивленію ихъ обояхъ, маленькая швея залилась горькими слезами. Въ течете минуты или двухъ волненіе ея было такъ велико, что она не могла говорить.

— Это ужасно! наконецъ сказала она, рыдая. — Почему… почему вы не прислали мнѣ словечка? Я сію минуту отправлюсь туда; не распрягайте вашей лошади, — свезите меня туда, — теперь же.

— Въ самомъ дѣлѣ, Карри? сказала мистриссъ Вальдо.

Миссъ Каролина Дильвортъ съ досадой топнула ножкой. — Неужели вы думаете, что я способна шутить подобными вещами? вскричала она. — Да; если вы не отвезете меня, я пойду пѣшкомъ. Онъ… они должны имѣть кого нибудь, а кромѣ меня никто не съумѣетъ такъ хорошо присмотрѣть за ними.

— Мнѣ кажется, жена, она говоритъ правду, сказалъ пасторъ.

Мистриссъ Вальдо колебалась.

— Я знаю, Карри, ты будешь ласкова и заботлива, сказала она наконецъ: — я могу пріѣзжать каждый день и смѣнять тебя на нѣсколько часовъ. Но увѣрена ли ты, что у тебя достанетъ силъ на подобный трудъ?

Массъ Дмдьвортъ отерла платкомъ слезы и отвѣтила: — сами увидите, достанетъ ли. Я схожу къ Торстонъ и возьму оттуда кое-что изъ моихъ вещей.

— А я черезъ полчаса заѣду за вами, сказалъ мистеръ Вальдо.

И маленькая швея убѣжала, не сказавъ даже „прощайте“. Идя по досчатому тротуару къ коттеджу вдовы Торстонъ, она забросила за уши свои локоны, опустила руки, не давая имъ движенія и не позволяя ногамъ дѣлать кокетливые шаги. Въ ея маленькой фигурѣ вдругъ развернулась скрывавшаяся до этой поры твердость. Она обнаруживалась въ ея скорой походкѣ, въ сжатія маленькихъ красненькихъ губъ, въ глазахъ, устремленныхъ впередъ, въ приподнятыхъ рѣсницахъ. Въ теченіе весны и осени она постепенно пришла къ убѣжденію, что поступила съ Бютомъ Вильсономъ, безсовѣстно. Этому убѣжденію много содѣйствовала неудача въ ея маленькихъ хитростяхъ, которыя она употребляла прежде съ большимъ успѣхомъ. Самое выразительное и привлекательное потупленіе взоровъ, самый нѣжный, пѣвучій тонъ голоса не могла вывести Бюта изъ его холоднаго серьезнаго равнодушія. Она начала сознавать, что эти чары пріобрѣтали свои силу только тогда, когда ей сочувствовали тѣ, для кого онѣ предназначались. Снова и снова она забрасывала ихъ, какъ сѣти, забрасывала только для того, чтобы вытащить ихъ, не поймавъ даже крошечной рыбки,

Кромѣ того, ея честолюбію и въ другомъ отношеніи нанесенъ былъ жестокій ударъ. Начальница школы въ Моллигэнсвиллѣ захворала, и миссъ Дильвортъ занимала ея мѣсто въ теченіе двухъ недѣль. Торжество ея въ достиженіи того, что считала она своимъ прямымъ призваніемъ, продолжалось недолго. Въ первые два дни новизна ея появленія поддерживала въ школѣ порядокъ и спокойствіе; но грубыя деревенскія дѣти одинъ за другимъ быстро свыклись съ ея локонами, съ томными глазками и далеко не повелительнымъ голосомъ. Въ отвѣтъ на ея улыбки, они оскаливали зубы, — на ея хмуренье отвѣчали явнымъ смѣхомъ; передъ самымъ ея лицомъ ѣли зеленыя яблоки, драли другъ другу волосы или щекотались, рисовали на аспидныхъ доскахъ каррикатуры, опрокидывали чернильницы на свои тетради. Болѣе взрослые мальчики и дѣвочки перебрасывали черезъ всю ширину класной комнаты записочки; подходили къ ней съ задачами, которыхъ она не могла разрѣшить, читали громкими пронзительными голосами, коверкали произношеніе, и когда кончались классы, всѣ соскакивали со скамеекъ, кричали и стремглавъ выбѣгали изъ дому. „Очаровательное гуманное занятіе“, которое такъ часто восхваляли передъ ней, лопнуло, какъ радужный мыльный пузырь, не оставивъ по себѣ ни малѣйшаго слѣда; „нравственное убѣжденіе“, на которое она надѣялась для поддержанія дисциплины, не удалось ей окончательно; „взаимная любовь“ между учителемъ и учениками, любовь, которую она мечтала развить въ высшей степени, проявилась въ отвратительной ненависти съ одной стороны и въ злобѣ съ другой. Она рѣшительно была обязана одному изъ самыхъ большихъ и самыхъ грубыхъ мальчиковъ, — юношѣ, заставлявшему ее дрожать отъ стража, когда она приближалась къ нему, за помощь, не допустившую школу обратиться въ совершенный хаосъ, до истеченія двухнедѣльнаго срока. Этотъ юноша, первый въ школѣ буянъ, съ грубымъ голосомъ, обозначавшимъ извѣстный фазисъ развитія, питалъ глубокое уваженіе къ локонамъ миссъ Карри, къ ея румянымъ, пухленькимъ щечкамъ, и рыцарски оказывалъ ей содѣйствіе своимъ вліяніемъ на школу, которому въ свою очередь много содѣйствовали его здоровые кульки. Непріятно, однако, было слышать, какъ взрослыя дѣвочки шептались между собой и смѣялись, называя его „фаворитомъ учительницы“.

По всему этому, уваженіе къ Бюту увеличивалось по мѣрѣ того, какъ онъ становился недоступнымъ. Она признавалась самой себѣ, что ни одинъ еще мужчина не глядѣлъ на нее съ такой искренней нѣжностью, какъ глядѣлъ Бютъ; и что, каковъ бы ни былъ у него носъ, но глаза были прекрасны. Въ прежнее время она всегда любила слышать его голосъ, который теперь сдѣлался совсѣмъ другимъ. Для нея онъ измѣнился совсѣмъ, и она никакъ не воображала, что эта перемѣна будетъ служить для нея источниковъ душевной тревоги, и даже несчастія. Не смотря на то, она не хотѣла согласиться съ самой собою, что дѣйствительно любила его; ихъ встрѣчи, свиданія и разговоры не имѣли того сантиментальнаго поэтическаго колорита, не окружались той атмосферой вздоховъ, ощущеній трепета и безмолвныхъ восторговъ, которые, но ея понятіямъ, должны сопровождать любовь. Онъ даже до такой степени былъ матеріалистъ, что издѣвался надъ идеей „о сродствѣ душъ“. А между тѣмъ онъ любилъ ее; она узнала это по перемѣнѣ въ его обращеніи; до настоящей поры она чувствовала это, но не вполнѣ.

Неожиданное извѣстіе, которое мистеръ Вальдо сообщилъ ей, принудило ее внезапно измѣнить самой себѣ. Обладая хотя малѣйшей частицей способности вникать въ глубину своей души, она при этомъ извѣстіи обнаружила бы только удивленіе. Ея натура была недостаточно широка, чтобы заключать въ себѣ болѣе обыкновеннаго ощущенія. Потокъ слезъ и побужденіе предложить свои услуги явились въ одно и то же время; — она чувствовала только одно, что „если Бютъ умретъ, то я буду несчастна“. Она повторяла эти слова по дорогѣ къ вдовѣ Торстонъ, прибавляя къ нимъ: — а я употреблю всѣ усилія, чтобы спасти его и его мачиху, кто бы тамъ ни узналъ объ этомъ и что бы тамъ ни говорили».

— Что съ тобою, дитя мое? воскликнула вдова, въ то время какъ миссъ Дильвортъ вошла въ комнату съ серьезнымъ выраженіемъ на ея постоянно улыбавшемся лицѣ.

Миссъ Дильвортъ, продолжая плакать, объяснила свое намѣреніе.

— Я знаю, никто другой не пойдетъ туда, говорила она: — всѣ будутъ бояться горячки, но я не боюсь, я уже видѣла ее; я могу быть полезна, и должна находиться теперь тамъ.

Вдова бросила на нее пристальный испытующій взглядъ, принудившій миссъ Дильвортъ опустить рѣсницы и снова распустить изъ за ушей свои локоны. Суровый взглядъ старушки немедленно перемѣнился на взглядъ нѣжнаго сочувствія; подавивъ вздохъ, вызванный какими-то воспоминаніями, она сказала:

— Я думаю, ты поступишь благоразумно.

Ободренная такимъ образомъ, миссъ Карри Дильвортъ сдѣлала необходимыя приготовленія, и черезъ часъ была уже въ Лэйксайдѣ.

Негритянка приняла ее съ радостью, смѣшанной съ глубокой скорбью. — Господь съ тобой, дружочекъ мой, сказала она: — дѣла идутъ здѣсь очень дурно. Я радехонька, что ты пришла; все время нужно присматривать за ними, да нужно тоже присмотрѣть и за кухней.

Мистриссъ Бабъ послѣ продолжительнаго сна снова проснулась, но въ крайнемъ изнеможеніи, ни подъ какимъ видомъ не позволявшемъ ей оставить постель. Безпокойство, что Арбутусъ не будетъ имѣть надлежащаго ухода, дѣлало ея положеніе еще тягостнѣе. Лекарсгва его она держала на стулѣ подлѣ своей постели и требовала, чтобы ей безпрестанно доносили о немъ, но ни Патрикъ, ни Мелинда не умѣли выполнить ея требованій съ достаточной точностью, которая могла бы удовлетворить ее.

Миссъ Дильвортъ съ нѣкоторою боязнію поднялась по лѣстницѣ и вошла въ комнату ключницы; но видъ угрюмаго, костляваго лица, блуждающихъ впалыхъ глазъ, рѣдкихъ сѣдыхъ волосъ, въ безпорядкѣ выбившихся изъ-подъ стариннаго ночнаго чепца, пробудили глубокое сожалѣніе и возвратили ей присутствіе духа. Быстрыми шагами, но на цыпочкахъ, она подошла къ кровати.

— Я пришла помочь вамъ, мистриссъ Бабъ, сказала она.

— Помочь! мнѣ? спросила больная слабымъ, хриплымъ голосомъ: — хорошо, я рада принять всякую помощь. Тяжелое настало для насъ время. Я думала, что ты не вспомнишь о насъ. Однако, чѣмъ же ты поможешь вамъ?

— Я уже ходила за больными, мистриссъ Бабъ. Постараюсь сдѣлать все лучшее, если вы позволите мнѣ попытаться. Которое ваше лекарство?

Ключница нѣсколько времени лежала молча, устремивъ глаза свои на лицо швеи. Она была такъ слаба, что ни чувство удивленія при появленіи миссъ Карри, ни послѣдовавшая за тѣмъ досада, не имѣли уже ни малѣйшей силы, — сознаніе своей безпомощности взяло верхъ надъ ними обоими.

— Вонъ эта стклянка, съ красной микстурой, сказала она наконецъ. — По чайной ложкѣ черезъ каждые два часа; пріемъ долженъ быть въ три часа; пожалуйста, поосторожнѣе, прибавила она съ испугомъ, когда миссъ Дильвортъ наклонилась къ стулу: — ты тутъ все перебьешь своими волосами.

Миссъ Дильвортъ, разставивъ въ порядкѣ на маленькомъ столикѣ всѣ лекарства, поправила подушки и выправила одѣяла, такъ что больная объявила, что ей очень спокойно; потомъ дала въ свое время пріемъ микстуры и вышла изъ комнаты. Когда, по прошествіи десяти минутъ, она воротилась, ея волосы были собраны въ одну массу за ушами, на столько гладко расчесаны, на сколько позволяло ихъ прежнее взъерошенное состояніе, и потомъ завязаны большимъ узломъ. Эта перемѣна послужила въ пользу ей самой; она придавала ей болѣе степенный женскій видъ, чего прежде въ ней не обнаруживалось. Старуха сразу замѣтила это, но ничего не сказала, глаза ея безпрестанно обращались къ двери и она становилась безпокойнѣе.

— Не сходить ли мнѣ къ нему? можетъ быть, тамъ что нибудь нужно.

Выраженіе сильнаго неудовольствія пробѣжало по лицу мистриссъ Бабъ. Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ она ничего не говорила, потомъ, видя, что никто не приходитъ, она простонала: — сама я не могу сходить.

Миссъ Дильвортъ съ сильно забившимся сердцемъ отворила деверь въ комнату Бюта. Занавѣсы на окнѣ были спущены, чтобы ослабить лучи послѣ-полуденнаго солнца, и комнату наполнялъ тусклый желтоватый свѣтъ. Воздухъ былъ спертый, пропитанный ѣдкимъ запахомъ лекарствъ. Въ старинномъ креслѣ подлѣ постели дремалъ Патрикъ. Но эта выстриженная голова, это блѣдное сухощавое лицо, эта исхудалой повисшая рука, неужели они въ самомъ дѣлѣ принадлежали Бюту? Притаивъ дыханіе, она, на цыпочкахъ, подошла къ постели. Въ ней вдругъ пробудилась нѣжность, какой она никогда еще не чувствовала ни къ одному мужчинѣ. Она сейчасъ же положила бы къ себѣ на грудь эту изнуренную голову, и теплотою своего сердца сообщила бы румянецъ его блѣднымъ щекамъ. Бютъ повернулся и съ полузакрытыми глазами пробормоталъ нѣсколько невнятныхъ словъ; даже въ то время, когда миссъ Карри нѣжно взяла его за руку, лежавшую сверхъ одѣяла, его онѣмѣвшіе пальцы не чувствовали ея прикосновенія. Разъ какъ-то онъ пристально посмотрѣлъ ей въ лицо, но совершенно безсознательно, какъ будто вовсе не замѣтилъ ее.

На миссъ Карри вдругъ нашелъ какой-то страшный испугъ. Не хуже ли ему? прошептала она ирландцу.

— Нѣтъ, миссъ, не хуже, напротивъ того, мнѣ кажется, ему немного получше.

— Когда ему нужно дать лекарство?

— Я только что далъ ему. Теперь онъ будетъ поспокойнѣе. Не можете ли вы побыть здѣсь немного, пока я на часокъ схожу къ амбарамъ?

Миссъ Карри сначала донесла объ этомъ ключницѣ и потомъ уже смѣнила Патрика. Она тихохонько придвинула кресло поближе къ постели, сѣла въ него, и взяла Бюта за его лихорадочную руку. Отъ времени до времени она смачивала его засохшія губы и охлаждала виски, на которыхъ видно было переливавшуюся кровь въ наполненныхъ ею венахъ. Безпокойныя его движенія прекратились и онъ лежалъ неподвижно, скорѣе въ какомъ-то оцѣпенѣніи, нежели во снѣ. Жалко было смотрѣть на него въ этомъ состояніи; мужественная сила совсѣмъ покинула его, кровь въ немъ исчезла, крѣпкія фибры его организма ослабли, выраженіе ума потухло въ его глазахъ. Его безсиліе и безсознаніе рельефно представляли обыкновенныя, простыя качества его ума и сердца; эта разница между двумя состояніями рѣзко обозначала его дѣйствительное достоинство, Миссъ Дильвортъ сознавала это безъ всякаго размышленія; всѣми силами своей ограниченной натуры она желала бы уловить одинъ взглядъ, который бы узналъ ее, хотя бы онъ и не выражалъ расположенія къ ней, услышать одно слово, хотя бы оно и не принадлежало къ діалекту любви.

Но не дождалась она ни подобнаго взгляда, ни подобнаго слова. Часъ времени медленно протянулся; Патрикъ воротился назадъ, и она удалилась въ комнату ключницы. Докторъ явился со вторымъ визитомъ, остался весьма доволенъ ея присмотромъ, и отдалъ новыя приказанія насчетъ лекарствъ. Онъ не совѣтовалъ ей тратить съ самаго начала свои силы, потому что больные не скоро еще могли обойтись безъ тщательнаго присмотра. Рѣшено было такъ, чтобы ночью на нѣсколько часовъ ее смѣняла негритянка. Относительно больныхъ, онъ признался, что на выздоровленіе Бюта имѣетъ нѣкоторую надежду; черезъ день или два долженъ былъ произойти кризисъ, но состояніе мистриссъ Бабъ, хотя приступъ болѣзни и не былъ такъ жестокъ, наводило на него сомнѣніе. Не смотря на всѣ его усилія, она оставалась въ одинаковомъ положеніи, и сила воли, которая могла бы поддержать ее, казалось, вдругъ ее оставила.

Миссъ Дильвортъ исполняла свои обязанности съ удивительнымъ терпѣніемъ и нѣжностью. Даже старая ключница, не замѣчая больше ни локоновъ, ни опущенныхъ рѣсницъ, и не слыша подражанія дѣтскому голосу, начала, повидимому, смотрѣть на нее, какъ совсѣмъ на другое созданіе, и окончательно отдала лекарства въ ея распоряженіе. На другой день послѣ ея пріѣзда, Бютъ, истомленное лицо и блуждающіе глаза котораго всюду преслѣдовали ее, впалъ въ глубокій сонъ. Всю ночь онъ пролежалъ, какъ мертвый, и только слабое, едва примѣтное дыханіе, проходившее чрезъ раздѣлившіяся губы, обнаруживало признаки жизни. Его нельзя было добудиться, чтобы дать лекарство. Когда объ этомъ донесено было мистриссъ Бабъ, она съ суровостью, насколько допускала ея слабость, сказала:

— Оставьте его! Это переломъ болѣзни: онъ или умретъ, или встанетъ на ноги.

Это замѣчаніе еще болѣе увеличило тревожныя опасенія миссъ Дильвортъ. Ночью разъ пятьдесятъ она прокрадывалась въ его комнату, и только для того, чтобъ убѣдиться, что онъ по прежнему лежитъ безъ движенія, безъ чувствъ. Патрикъ воспользовался этимъ случаемъ для своего собственнаго отдыха и громко храпѣлъ въ старомъ креслѣ. Разъ, подъ вліяніемъ невольнаго, непреодолимаго побужденія, миссъ Дильвортъ наклонилась надъ больнымъ и поцаловала его лобъ. Прикосновеніе ея губъ было легко, какъ дыханіе, но она встала съ лихорадочной дрожью и яркимъ румянцемъ и никѣмъ незамѣченная убѣжала изъ комнаты.

— Спокойствіе, ничего больше, кромѣ спокойствія, пока продолжается сонъ! сказалъ докторъ на другое утро. Патрикъ былъ удаленъ; хотя онъ и снялъ сапоги, но въ полу были три доски, которыя скрипѣли подъ его тяжестью. Миссъ Дильвортъ положила нѣсколько спальныхъ ковровъ отъ порога дверей до постели и ходила по нимъ какъ по пуху. Ни одного звука не врывалось въ комнату больнаго, кромѣ лѣтняго вѣтра, шумѣвшаго въ листвѣ ближняго вяза. Часъ за часомъ августовскаго облачнаго дня проходилъ незамѣтно, а въ спящемъ не обнаруживалось ни малѣйшей перемѣны, кромѣ увеличивающейся мягкости въ неподвижной рукѣ, къ которой отъ времени до времени слегка прикасалась миссъ Дильвортъ.

Въ сумерки, послѣ безпокойнаго дня, мистриссъ Бабъ заснула, и миссъ Дильвортъ отправилась въ комнату Бюта и сѣла въ кресло. Продолжительный сонъ наводилъ на нее страхъ. «О! говорила она про себя: — что я стану дѣлать, если онъ умретъ? Я дурно поступила съ нимъ, и онъ никогда не узнаетъ, что я сожалѣю объ этомъ, никогда не узнаетъ, что… что я люблю его! Да, я слишкомъ поздно убѣдилась въ этомъ. Если бы онъ выздоровѣлъ, онъ сталъ бы любить меня по прежнему; но онъ не выздоровѣетъ: — онъ умретъ и я на всю жизнь останусь несчастною!»

Въ то время, когда мысли эти пробѣгали въ ея умѣ и когда она наклонилась впередъ къ самому лицу больнаго, она вдругъ замѣтила перемѣну въ его дыханіи. Слабый, правильный характеръ этого дыханія вдругъ прервался; на нѣсколько секундъ оно совсѣмъ затихло и потомъ изъ груди его вырвался глубокій вздохъ. — Боже мой! онъ умираетъ! прошептала она въ отчаяніи. Наклонясь еще разъ къ нему, она крѣпко поцаловала его, и изъ глазъ ея покатились слезы на лицо больнаго. Рука Бюта сдѣлала движеніе; миссъ Дильвортъ встала и встрѣтила взглядъ открытыхъ его глазъ, — взглядъ свѣтлый, нѣжный, счастливый, выражавшій удивленіе, безъ малѣйшихъ признаковъ того дикаго удивленія, которымъ сопровождается горячечный бредъ. Словомъ, на нее взглянулъ прежній Бютъ, это былъ взглядъ первой, вѣрной любви Бюта, вырвавшійся наружу изъ глубины его сердца. Бютъ почувствовалъ поцалуй Карри: — его глаза привлекли ее_} она сама не знала какимъ образомъ, къ его губамъ. Правая рука Бюта приподнялась, обвила шею Карри и продлила поцалуй. Карри тихо отклонилась назадъ, опустилась въ кресло, закрыла руками лицо и заплакала.

Спустя немного она услышала голосъ Бюта, слабый и томный, но сохранившій натуральный свой тонъ:

— Карри, сказалъ онъ: — что это значитъ? Что такое случилось?

— О, Бютъ, отвѣчала она: — вы были очень больны: — у васъ была горячка. Мистриссъ Бабъ тоже больна и я пришла сюда поберечь васъ обоихъ. Я думала, что вы умрете, Бютъ, но теперь, когда вы стали поправляться, я такъ рада, такъ счастлива!

— Чему же вы радуетесь, Карри? За чѣмъ вы пришли сюда? спросилъ онъ, и въ его голосѣ отозвался легкій упрекъ. Онъ успѣлъ уже вспомнить о своемъ разочарованіи.

На этотъ разъ миссъ Дильвортъ и не подумала прибѣгнуть къ кокетству. Она была тронута слишкомъ глубоко, наступавшія минуты были слишкомъ торжественны: — она рѣшилась сказать всю правду, какъ будто для нея наступилъ часъ ея собственной смерти. Опустивъ руки и приподнявъ голову, она посмотрѣла на Бюта.

— За тѣмъ, что я дурно поступила съ вами, Бютъ, отвѣчала она: — за тѣмъ, что я жестоко поступила съ вами: я хотѣла чѣмъ нибудь загладить свой поступокъ, хотѣла услышать отъ васъ слово прощенія.

Она замолчала. Бютъ пристально смотрѣлъ на нее, но ничего не говорилъ.;

— Можете ли вы простить меня, Бютъ? сказала она, въ сильномъ смущеніи. — Постарайтесь сдѣлать это, потому что я люблю васъ, хотя не надѣюсь больше, что вы любите меня.

— Карри! вскричалъ онъ. На лицѣ его показался новый румянецъ, въ глазахъ загорѣлся новый свѣтъ. Рука его протянулася къ ней…

— Карри, повторилъ онъ, слабо взявъ ея руку и стараясь привлечь къ себѣ: — теперь я люблю васъ больше прежняго! Въ поцалуѣ, который послѣдовалъ за этими словами, заключалось прощеніе, отвѣтная любовь и взаимное условіе на будущее. — Вы снова возвратили меня къ жизни, бормоталъ онъ, закрывая свои глаза, изъ подъ рѣсницъ которыхъ выкатились двѣ свѣтлыя слезы. Карри сидѣла подлѣ него, держа его руку. Онъ казался слишкомъ слабымъ для дальнѣйшаго разговора, и такимъ образомъ прошло минутъ десять въ глубокомъ молчаніи.

— Скажите мнѣ, какъ это случилось, — сказалъ наконецъ Бютъ. Гдѣ матушка Форти?

— Я сію минуту должна идти къ ней! сказала миссъ Дильвортъ, торопливо вставая съ мѣста. — Ухаживая за вами, она слегла въ постель. Докторъ сказалъ, что когда вы проснетесь, то должны оставаться въ покоѣ, и отнюдь не говорить. Я уйду, Бютъ; лежите покойно, и постарайтесь заснуть до моего возвращенія. О, намъ бы вовсе не слѣдовало говорить!

— О чемъ мы говорили, это мнѣ не повредитъ, — произнесъ онъ со вздохомъ, выражавшимъ терпѣніе и счастіе. — Идите, Карри: — я буду спокоенъ.

Миссъ Дильвортъ вошла въ комнату ключницы, еще тише обыкновеннаго, но шелестъ ея платья разбудилъ больную. Она вздрогнула и повернула голову съ выраженіемъ ужаса въ глазахъ.

— Ахъ, мистриссъ Бабъ! вскричала швея, — Бютъ проснулся наконецъ. Сознаніе возвратилось къ нему, и онъ говоритъ, что будетъ здоровъ,

Старуха видимо дрожала всѣмъ тѣломъ. Ея костлявыя руки сжались подъ одѣяломъ въ кулаки, губы ея шевелились, но съ нихъ не сорвалось ни одного слышнаго слова. Потомъ, устремивъ глаза на упавшую передъ ней на колѣна дѣвушку, спросила ее: — что ты говорила съ нимъ?

Миссъ Дильвортъ невольно опустила рѣсницы, и на лицѣ ея выступилъ яркій румянецъ.

— Я просила его, отвѣчала она: — простить меня за дурное мое поведеніе въ отношеніи къ нему.

— И больше ничего?

— Говорила еще, мистрисъ Бабъ; я сказала ему, чтобы онъ простилъ меня теперь же, потому, что я люблю его.

— Ты… ты сказала ему это?

— Да; и онъ простилъ меня.

— Гм!

Съ этимъ звукомъ, къ которому она по обыкновенію прибѣгала, когда не была приготовлена къ выраженію рѣшительнаго мнѣнія, ключница закрыла глаза и, повидимому, о чемъ-то размышляла. Спустя немного, она вдругъ повернула головой и сказала, хотя и довольно сурово, но безъ всякихъ признаковъ горечи:

— Теперь ты уйди отсюда! я хочу остаться одна.

Миссъ Дильвортъ повиновалась. Когда она возвратилась въ часъ назначенный для пріема лекарства, мистриссъ Бабъ снова впала въ состояніе пассивнаго терпѣнія. Она больше уже не распрашивала о разговорѣ, который происходилъ до и послѣ ухода Карри. Во всей ея натурѣ вдругъ произошла большая перемѣна. По цѣлымъ часамъ она лежала съ закрытыми глазами, ничего не говоря, повидимому, безъ всякихъ страданій, чрезвычайно чуткая ко всему, вокругъ нея происходившему. Она машинально принимала лекарства, съ видомъ неохотнаго повиновенія приказаніямъ доктора, и безъ замѣтнаго результата. Средства возбуждающія и успокоительныя одинаково не производили своего обычнаго дѣйствія. Съ каждымъ днемъ она становилась слабѣе и слабѣе; докторъ объявилъ наконецъ, что если не найдется какихъ нибудь другихъ средствъ вывести ее изъ неподвижности и апатіи, и этимъ остановить увеличивавшееся изнеможеніе, то онъ ничего не въ состояніи сдѣлать для нея. Послѣ того какъ убѣжденіе въ благопріятномъ исходѣ болѣзни Бюта оставило ее, не было почти ни малѣйшей надежды къ изысканію другаго источника къ ея возбужденію.

Что касается до Бюта, онъ поправлялся съ быстротою, изумлявшею доктора, которую онъ приписывалъ необыкновенной жизненности, которую онъ какъ будто заимствовалъ отъ другаго существа. Единственное затрудненіе заключалось теперь въ томъ, чтобы продлить его выздоровленіе; миссъ Дильвортъ принуждена была преждевременно употребить свою власть, приказывая соблюдать молчаніе, и въ случаѣ неповиновенія, оставляла безъ отвѣта множество вопросовъ. Когда и эта власть утратилась, она должна была уходить изъ комнаты, подъ предлогомъ наблюденія за мистриссъ Бабъ. Его нетерпѣніе въ подобныхъ случаяхъ было почти также вредно для него, какъ и разговорчивость, такъ что маленькая швея только тогда и бывала покойна, когда онъ спалъ.

Мистриссъ Бабъ, послѣ извѣстнаго періода своей болѣзни, начала быстро потухать. Не смотря на то, умъ ея дѣлалъ слабыя усилія удержать за собой свое нормальное состояніе, усилія, производившія разрушительное дѣйствіе на ея организмъ. Однажды, она крайне изумила миссъ Дильвортъ, поднявшись съ своей постели.

— Я хочу и должна видѣть его! сказала она: — помоги мнѣ пройти въ его комнату!

— Что съ вами? вы не можете! вскричала миссъ Дильвортъ, и чтобы поддержать ее, обвила рукой ея плечи. Прилягте; у васъ силъ не достанетъ на это. Черезъ день или два, Бютъ самъ придетъ къ вамъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! сегодня! съ трудомъ проговорила мистриссъ Бабъ. — Богъ знаетъ, въ состояніи ли буду я узнать его завтра, въ состояніи ли буду сказать ему завтра то, что намѣрена сказать теперь,

При этомъ временная сила исчезла въ ней, и мистриссъ Бабъ въ обморокѣ опустилась на подушки.

Когда чувства возвратились къ ней, миссъ Дильвортъ посовѣтовалась съ самой собой, и вскорѣ составила планъ своихъ дѣйствій. Она спустилась внизъ и позвала Патрика, который тщательно укуталъ Бюта и посадилъ его въ кресло. Потомъ она сама помогла перенести это кресло въ комнату ключницы и поставить его подлѣ кровати больной. На изнуренномъ, болѣзненномъ лицѣ мистриссъ Бабъ показалось выраженіе глубокой нѣжности; слезы текли изъ ея глазъ и по морщинамъ скатывались въ впадины щекъ.

— Не печальтесь, матушка Форти, заговорилъ Бютъ: — я отлично поправляюсь и скоро стану на ноги.

— Это такъ и быть должно, прошептала она хриплымъ голосомъ, схватывая себя за грудь при каждомъ словѣ: — старые должны убираться, а молодые — оставаться.

— Не говорите этого: — мы побережемъ васъ, мы, то есть, Карри и я. Не правда ли, Карри?

— Да, Бютъ, сказала Карри, съ платкомъ у глазъ.

Мистриссъ Бабъ посмотрѣла сперва на одного, потомъ на другую, но безъ малѣйшаго упрека въ своемъ взглядѣ. Она слабо покачала головой. — Чему быть тому не миновать, сказала она: — мое время прошло. Быть можетъ, Арбутусъ, я не увижу тебя больше. Быть можетъ, я не всегда исполняла мой долгъ въ отношеніи къ тебѣ, какъ слѣдуетъ; быть можетъ, иногда я казалась суровою, но повѣрь, что и всегда желала тебѣ добра, и а не хотѣла бы, чтобы ты думалъ обо мнѣ дурно въ послѣднія минуты моей жизни.

— Матушка Форти! вскричалъ Бютъ, и глаза его переполнились слезами: — Богу извѣстно, что я ничего не имѣю противъ васъ! Вы были добры ко мнѣ, какъ умѣли; скорѣе я былъ грубъ, и забывалъ о томъ, какъ вы заботились обо мнѣ, когда я былъ мальчикомъ. Прошу васъ, не говорите объ этомъ, не говорите.

— Это правда, Арбутусъ? Ты прощаешь мнѣ долги мои, какъ я ихъ прощаю моимъ должникамъ? Могу ли я идти къ Джасону и сказать ему, что я исполнила мой долгъ въ отношеніи къ тебѣ?

Бютъ не могъ отвѣчать: онъ плакалъ какъ ребенокъ. Онъ сдѣлалъ движеніе встать съ кресла. Миссъ Дильвортъ взяла его подъ руку и вмѣстѣ съ нимъ опустилась на колѣни подлѣ постели. Голова Бюта склонилась на одѣяло. Мистриссъ Бабъ положила на нее обѣ руки.

— Прими, дитя, мое благословеніе! сказала она слабымъ голосомъ, — Ты, Арбутусъ, былъ добрый малый. Я скажу объ этомъ ей, и скажу твоей матери. Быть можетъ я буду сидѣть между ней и Джасономъ. Все, что я имѣю, будетъ твое. Но ты не долженъ оставаться здѣсь; простись со мной и уйди.

— Благословите и меня вмѣстѣ съ нимъ, — дрожащимъ голосомъ сказала миссъ Карри.

Лѣвая рука мистриссъ Бабъ медленно приподнялась и опустилась на голову Карри.

— Будь доброй для него женой, когда придетъ время, и я всегда буду благословлять тебя. Мало найдется такихъ людей, какъ онъ. — я надѣюсь, тебѣ это извѣстно.,

— Я знаю это, отвѣчала Карри, рыдая: — такихъ вовсе нѣтъ, какъ онъ.

— Я хочу, чтобы деньги оставались тамъ, гдѣ онѣ теперь находятся, сказала ключница: — получайте съ нихъ проценты. Ваша старость будетъ покойнѣе моей; — но я говорю это не изъ-за зависти къ вамъ. Время, время идти… проститесь со мной.

Маленькая швея какъ ни была малосильна, однако приподняла Бюта на столько, что онъ могъ склонить голову на грудь пріемной своей матери. Мистриссъ Бабъ, кажется, въ первый разъ, сколько ей помнилось, поцаловала его разъ, другой, безъ всякаго порыва чувствъ, но съ спокойной нѣжностью, какъ будто это былъ необходимый долгъ, невыполненіе котораго было бы непріятно для Джасона Баба. Послѣ того она повернулась на подушкѣ, сказала «Аминь!» и замолкла. Призванный Патрикъ, поспѣшно укутавъ Бюта, перенесъ его въ постель, а миссъ Дильвортъ снова заняла свое мѣсто подлѣ постели ключницы.

Въ тотъ же день, около полуночи, мистриссъ Бабъ скончалась. Послѣ свиданія съ Бютомъ она нечего не говорила, и только часа два спустя спросила, — не сдѣлалось ли ему хуже. Получивъ отвѣтъ, что онъ спитъ спокойно, она кивнула головой, вытянулась во весь ростъ и сложила руки на грудь. Въ этомъ положеніи она лежала какъ мертвая; ея щетинистыя брови, крючковатый носъ и острый подбородокъ рѣзко выдавались впередъ, между тѣмъ какъ щеки становились болѣе впалыми и глаза болѣе и болѣе углублялись въ свои впадины. Около полуночи перемѣна въ дыханіи встревожила миссъ Дильвортъ. Она поспѣшно позвала старую негритянку, спавшую на кухонной скамейкѣ.

— Матушка моя, произнесла старуха благоговѣйнымъ шопотомъ, остановясь подлѣ кровати: — она умираетъ. Она скоро будетъ въ царствѣ небесномъ. Не желайте ужъ, чтобы она осталась, это помѣшаетъ ей переселиться въ вѣчность.

Дыханіе ея становилось слабѣе, потомъ слышалось только черезъ длинные промежутки, но момента, когда оно прекратилось, никто не замѣтилъ. Мелинда первая сознала присутствіе смерти.

— Вы лучше подите, да прилягте, сказала она миссъ Карри: — теперь для нея ничего не нужно. Я останусь съ ней до утра.

Швея повиновалась; она чувствовала сильное изнуреніе. Въ теченіе остатка ночи Мелинда сидѣла подлѣ умершей на низенькомъ стулѣ и, покачиваясь тѣломъ взадъ и впередъ, напѣвала вполголоса:

«Тамъ, на другомъ берегу,

Всѣ улицы покрыты золотомъ».

ГЛАВА XXIV.

РАЗЛИЧНЫЯ ПЕРЕМѢНЫ, КОТОРЫЯ ОДНАКО МАЛО ПОДВИГАЮТЪ ВПЕРЕДЪ НАШУ ИСТОРІЮ.

Какъ только разнесся слухъ о смерти мистриссъ Бабъ, всѣ сосѣди поспѣшили въ Лейксайдъ предложить свои услуги. Необходимыя приготовленія къ похоронамъ были сдѣланы спокойно и скоро, такъ что на третій день тѣло ключницы было погребено на пресвитеріанскомъ кладбищѣ въ Птолеми, рядомъ съ Джасономъ Бабомъ, который почивалъ тамъ уже двадцать три года. Стеченіе народа при похоронахъ было большое, потому что всѣ жены сосѣднихъ фермеровъ знали мистриссъ Бабъ и чрезвычайно уважали ея рецепты для приготовленія всякихъ пирожныхъ, вареній, соленій и маринованій. Достопочтенные Стэйльзъ и Вальдо произнесли надъ могилой надлежащія молитвы и приличныя случаю рѣчи, такъ что ничего не было упущено для заявленія уваженія къ памяти усопшей. Всѣ сосѣди, возвращаясь домой говорили: — «мистриссъ Бабъ похоронили съ честью». Ея душа не могла не улыбаться отъ удовольствія, видя, что ея послѣднее незримое пребываніе между смертными имѣло успѣхъ, и что тѣло ея положили подлѣ Джасона и въ ногахъ мистриссъ Деннисонъ.

Въ день похоронъ миссъ Дильвортъ держала совѣтъ съ своими друзьями — Ханной Торстонъ и мистриссъ Вальдо. Она разсказала имъ, что произошло между нею и Бютомъ Вильсономъ, и немного удивилась искреннему удовольствію, съ которымъ была принята эта новость.

— Какъ я рада! ахъ, какъ я рада! восклицала мистриссъ Вальдо: — что дѣло, то дѣло!

— Да, сказала Ханна Торстонъ своимъ серьезнымъ, разсудительнымъ тономъ: — ты сдѣлала, кажется, удачный выборъ, Карри.

Если у миссъ Каролины, между ея давно превратившимися въ пепелъ мечтами, оставалась еще хотя искра прежнихъ желаній, то въ эту минуту она совсѣмъ погасла. Съ этой поры для нея умерли всѣ защитники реформы. Она даже находила нѣкоторое утѣшеніе въ мысли, что если бы ея желанія исполнились, то будущее ея положеніе все-таки имѣло бы свои непріятности. Отъ нея, вѣроятно ожидали бы сочувствія такимъ идеямъ, которыхъ она не понимала, — употребленія такихъ новыхъ выраженій, которыхъ она не могла выговорить, разыгрыванія роли знатока, тогда какъ почти всѣ знали ея неспособность. Теперь же она будетъ вполнѣ покойна. Бютъ никогда не откроетъ въ ней никакихъ недостатковъ. Она лучше его говорила по англійски и употребляла болѣе изысканныя выраженія, такъ что если бы когда нибудь и ошиблась, онъ бы этого и не замѣтилъ. Съ устраненіемъ локоновъ, всѣ ея манеры стали проще и естественнѣе. Правда, отъ времени до времени въ ея обращеніи прорывалось наружу легкое притворство и кокетство, но они перестали уже служить приманкой для пріобрѣтенія сантиментальнаго къ ней участія. Ко всему этому примѣшивалась надежда, что ея привязанность къ Бюту будетъ средствомъ къ развитію ея нѣсколько скуднаго запаса здраваго смысла.

— Бютъ говоритъ, чтобы свадьба была немедленно послѣ его выздоровленія, — сказала миссъ Дильвортъ: — онъ не хочетъ ждать долго. Скажите пожалуйста, неужели есть что нибудь дурное въ томъ, что я остаюсь здѣсь, берегу его и намѣрена беречь до тѣхъ поръ, пока онъ не будетъ внѣ всякой опасности?

Мистриссъ Вальдо съ минуту подумала. — Конечно, до пріѣзда мистера Вудбьюри, ничего не можетъ быть дурного. Сегодня мистеръ Вальдо отвѣчалъ ему на письмо, присланное на имя Бюта. Если онъ, получивъ письмо, немедленно выѣдетъ изъ Саратоги, то на третій или на четвертый день будетъ уже здѣсь. Докторъ говоритъ, что вы отличная сидѣлка, а это совершенно достаточная причина, чтобы не оставлять Бюта въ настоящее время.

— Есть и другая причина, которая положительно достаточна для объясненія ея заботъ о Бютѣ, сказала Ханна Торстонъ. — Теперь, когда ему необходима ея помощь, она обязана дѣлать то, что составляетъ обязанность каждой жены. Я увѣрена, что и мистеръ Вудбьюри посмотритъ на это съ той же точки зрѣнія; онъ честный и благородный человѣкъ.

— Неужели, Ханна? вскричала мистриссъ Вальдо: — а я все думала, что вы также противоположны другъ другу, какъ полюсы.

— Можетъ быть мы и противоположны въ нашихъ взглядахъ на нѣкоторыя вещи, спокойно отвѣчала Ханна: — тѣмъ не менѣе я могу надлежащимъ образомъ оцѣнивать его истинный характеръ, какъ мужчины.

Мистриссъ Вальдо подавила вздохъ. «Да, подумала она: если бы только могла ты оцѣнивать свой собственный, характеръ, какъ женщины».

Обязанности миссъ Дильвортъ облегчились теперь существеннымъ образомъ. Опасность заразиться отъ злокачественной горячки миновала, и кто нибудь изъ знакомыхъ каждый день приходилъ помочь ей. Бюту нужны были только возбудительныя лекарства и обыкновенный уходъ, чтобы предупредить возвращеніе болѣзни, котораго, однако, опасаться было нечего. Къ нему снова началъ возвращаться по ночамъ крѣпкій, здоровый сонъ, и такимъ образомъ его сидѣлка могла поддерживать свои силы, отдыхая извѣстные періоды времени. Разъ или два въ день она позволяла ему разговаривать до тѣхъ поръ, пока не появлялось въ немъ раздражительности или усталости. Эти разговоры доставляли Бюту счастіе, какое онъ когда либо испытывалъ. Къ пріятной нѣгѣ и покою, сопровождавшимъ выздоровленіе, примѣшивалось истинное, постоянно возрождающееся наслажденіе снова пробудившейся любви и тѣхъ надеждъ, которыя нашептывала ему эта любовь. Съ невыразимымъ удовольствіемъ онъ называлъ Карри, не дожидаясь, своей «маленькой женой», и при этомъ выжидалъ, не покраснѣетъ ли она и не появится ли на ея пухленькихъ малиновыхъ губкахъ улыбка, очаровательнѣе которой едва ли показывалось что нибудь на лицѣ женщины. Само собою разумѣется, это такъ и случалось каждый разъ.

Не смотря на то, однажды, когда онъ лежа любовался ею и размышлялъ, какъ много степенности и ума прибавляли къ выраженію ея лица подобранныя кудри, какъ несравненно прелестнѣе становились свѣтло-каштановые волны волосъ на ея вискахъ, — его лицо омрачилось.

— Карри, сказалъ онъ: — меня сильно безпокоитъ одна мысль, — не можешь ли ты избавить меня отъ нея? Скажи, пожалуйста, если бы я не заболѣлъ, если бы не потерялъ въ болѣзни здраваго разсудка, обратилась ли бы ты къ своему собственному разсудку?

Вопросъ этотъ, очевидно, привелъ ее въ замѣшательство, но въ ту же минуту на ея лицѣ промелькнуло плутовское выраженіе, и она отмѣчала:

— А скажи, Бютъ, ты подалъ ли бы мнѣ къ этому какой нибудь поводъ?

— По всей вѣроятности — нѣтъ, отвѣчалъ Бютъ: — прошлой зимой ты высказалась очень ясно, такъ что послѣ этого не мнѣ первому слѣдовало возбуждать этотъ вопросъ. Когда разъ обожжешь свои пальцы, то будешь держаться отъ огня подальше. Во всякомъ случаѣ мнѣ хочется знать: съ какой стати ты пріѣхала сюда заняться уходомъ за мной и за матушкой Форти? Было ли это побужденіемъ одного только состраданія и желаніемъ вознаградить меня за мои обманутыя надежды? Можешь ли ты сказать мнѣ, положа руку на сердце, что тутъ не было другаго побужденія?

Миссъ Карри, въ самомъ дѣлѣ, положила руку на сердце и сказала:

— Да, Бютъ, тутъ было нѣчто болѣе. Я начинала это понимать немного раньше, но когда услышала, что ты такъ боленъ, я сразу узнала, что происходитъ въ моемъ сердцѣ.

— Послушай, Карри, сказалъ Бютъ все еще серьезнымъ тономъ, но облако, бросавшее тѣнь на его лицо, начинало рѣдѣть: — у нѣкоторыхъ мужчинъ сердца все равно, что воланы — прыгаютъ туда и сюда, отъ одной дѣвушки къ другой; имъ это все равно. Но я не изъ такихъ. Когда я спрашиваю серьезно, то требую, чтобы и мнѣ отвѣчали серьезно. Я вѣрю теперешнимъ твоимъ словамъ; я вѣрилъ и прежде, но мнѣ хотѣлось бы быть увѣреннымъ вдвойнѣ. Намъ предстоитъ жить какъ мужу и женѣ. Всякія дурачества должны быть оставлены; вамъ нужно будетъ работать, помогать другъ другу и заботиться другъ о другѣ, если дѣла пойдутъ, какъ слѣдуетъ. Что прощается дѣвушкѣ, то непростительно въ замужней женщинѣ; ты должна будешь окончательно отказаться отъ своего маленькаго кокетства. Я вижу, что ловушка для сердецъ, которую ты носила въ своихъ волосахъ, теперь выброшена, надобно выбросить ее и изъ глазъ. Конечно, я не придаю этому особаго значенія, иначе это было бы съ моей стороны убійственнымъ для тебя оскорбленіемъ, но все-таки тутъ что-то не ладно.

— Бютъ, ты не долженъ больше обращать вниманія на мое безразсудство, отвѣчала Карри тономъ раскаянія: — не долженъ также безпокоиться о Сэтѣ Ватльсѣ.

— Мнѣ безпокоиться о Сэтѣ! воскликнулъ Бютъ. — Я полагаю, что прикасаясь къ рукѣ Сета, ты испытывала такое же удовольствіе, какое можно испытывать отъ прикосновенія къ мертвой лягушкѣ! Повѣрь, что въ головѣ у меня болѣе пріятныя мысли, чѣмъ мысль объ этомъ человѣкѣ. Теперь я такъ счастливъ, что не могу питать къ нему ненависти, но и любить его — не могу.

— Я тоже не люблю его. Стоитъ только представить себѣ, что онъ считаетъ себя парой Ханнѣ Торстонъ! Да найдется ли еще мужчина, который бы стоилъ ея?

— Да и она-то тоже думаетъ, что ужь слишкомъ хороша для какого бы то ни было мужчины, замѣтилъ Бютъ. — Та женщина — не женщина, Карри, на которой не можетъ жениться какой бы то ни было мужчина. А счастливая будетъ та женщина, которая выйдетъ за мистера Макса.

— Ахъ, Боже мой! сейчасъ же нужно сходить и прибрать комнату мистера Вудбьюри! вскричала миссъ Дильвортъ, вскочивъ съ своего мѣста: — быть можетъ, онъ сегодня же пріѣдетъ; а тогда, Бютъ, я думаю, мнѣ надо будетъ уйти отсюда.

— А я этого не думаю, Карри. Мнѣ ничего не значитъ пробыть больнымъ еще денька на два, собственно для того, чтобы удержать тебя здѣсь. Это что? моя маленькая жена смѣетъ такъ уходить отъ меня?

Миссъ Дильвортъ подбѣжала къ кровати, наклонилась, прикоснулась губками своими къ губамъ Бюта, точно какъ колибри, тронувшая своимъ маленькимъ клювомъ широкій цвѣтокъ, и хотѣла снова убѣжать, но Бютъ обнялъ ее за шею, и въ замѣнъ птичьяго прикосновенія, подарилъ ей широкій, крѣпкій, сочный поцалуй.

— Вотъ, это отлично, сказалъ онъ. — Слава Богу, что у меня не такой крошечный ротъ, какъ у тебя.

Вечеромъ пріѣхалъ Вудбьюри; онъ взялъ въ Тиберіи лошадей и шибко гналъ ихъ, не смотря на гористую мѣстность. Письмо мистера Вальдо, въ которомъ онъ извѣщалъ объ опасномъ состояніи Бюта и смерти мистриссъ Бабъ, сильно испугало и потрясло его. Лѣтнее путешествіе его приближалось къ концу, и онъ безъ того уже хотѣлъ возвратиться въ Лэйксайдъ на осень и зиму. Онъ нисколько не удивился, найдя все хозяйство на попеченіи миссъ Дильвортъ; его успѣли уже предупредить объ этомъ. Миссъ Карри встрѣтила его въ дверяхъ закраснѣвшись и нѣсколько смѣшавшись; она не смѣла считать себя его знакомой, и притомъ же боялась его всегдашней, спокойно-скромной манеры держать себя.

— Я чрезвычайно радъ, что засталъ васъ еще здѣсь, миссъ Дильвортъ, сказалъ Вудбьюри, горячо пожавъ ей руку: — чѣмъ могу я отплатить вамъ за вашу неустрашимость и великодушіе? Ну, что Бютъ?..

— Ему гораздо лучше, сэръ. Онъ ожидаетъ васъ: не угодно ли вамъ взойти на верхъ и посмотрѣть его.

— Сію минуту. Но я не думаю, что мнѣ слѣдуетъ носить на себѣ столько пыли. Я зайду сначала въ свою комнату.

— Она къ вашимъ услугамъ, сэръ, сказала миссъ Дильвортъ. — Позвольте мнѣ ваше пальто.

Не успѣлъ Вудбьюри вымыть руки и лицо и вычесать дорожную бѣлую пыль, въѣвшуюся въ волоса во время пути, какъ послышался легкій стукъ въ дверь. Онъ отворилъ ее, и прямо передъ собой увидѣлъ свое платье, прекрасно вычищенное и повѣшенное на спинкѣ стула. Въ комнатѣ Бюта онъ нашелъ все въ чрезвычайномъ порядкѣ. Воздухъ былъ теплый, чистый, сухой, и одно окно, наиболѣе отдаленное отъ кровати, было отворено. Бютъ, подпертый двумя лишними подушками, лежалъ, ожидая его появленія. Вудбьюри пораженъ былъ его блѣднымъ истощеннымъ лицомъ, которому коротко остриженные волоса придавали какой-то странный, аскетическій оттѣнокъ. Глаза его впали, но все-таки были свѣтлы и радостны, и въ нихъ, когда онъ обернулся къ двери, запрыгали двѣ тусклыя синеватыя искры.

— Бѣдный мой Бютъ! какъ ты себя чувствуешь? Могъ ли я думать, что это случится? сказалъ Вудбьюри, взявъ протянутую къ нему широкую, сухощавую руку.

— О, теперь мнѣ хорошо, мистеръ Максъ! Странно какъ это сдѣлалось, вдругъ, безъ всякаго предупрежденія. Я узналъ объ этомъ, когда опасность уже миновалась.

— А мистриссъ Бабъ, — долго хворала она? и много страдала?

— Мнѣ кажется, она вовсе не страдала; она все время была въ памяти. Она, какъ сказывали мнѣ, поддалась страху, такъ что всѣ лекарства, которыя она принимала, были безполезны. Она только что передъ этимъ выразила желаніе умереть, — а вы, мистеръ Максъ, знаете, что у нея была непреклонная воля.

Бютъ говорилъ это спокойно и серьезно, безъ малѣйшей мысли о томъ, что отзывается не совсѣмъ-то почтительно о своей покойной воспитательницѣ.

— По крайней мѣрѣ у нея была превосходная сидѣлка, сказалъ Вудбьюри: — и ты, кажется, въ этомъ отношеніи тоже былъ счастливъ.

— Да, — жаловаться не могу, отвѣчалъ Бютъ, и на его лицѣ появилась свѣтлая улыбка и яркій румянецъ, котораго не было видно на его щекахъ уже много дней. — Лучше такого ухаживанья, мистеръ Максъ, нельзя и желать. Патъ и мистеръ Меррифильдъ были очень внимательны, — но это совсѣмъ не то. Это-то мнѣ и помогло поправиться; да что тутъ говорить: какая сидѣлка можетъ сравняться съ мужниной женой.

— Женой! воскликнулъ Вудбьюри съ удивленіемъ.

— Да… то есть нѣтъ… женой еще назвать нельзя, пробормоталъ Бютъ: — но она будетъ моей женой, какъ только поправлюсь я на столько, что въ состояніи буду обвѣнчаться. Вотъ ужь два года, мистеръ Максъ, какъ я за ней ухаживаю, и все-таки изъ этого ничего бы не вышло, еслибъ не моя болѣзнь.

— Конечно, ты говоришь о миссъ Дильвортъ?

Бютъ утвердительно кивнулъ головой.

— Ты удивляешь меня, Бютъ… Я ее совсѣмъ почти не знаю, но думаю, что ты на столько имѣешь здраваго смысла, чтобы не сдѣлать въ этомъ случаѣ какой нибудь ошибки. Отъ всей души желаю тебѣ счастья; но вмѣстѣ съ тѣмъ, продолжалъ Вудбьюри болѣе серьезнымъ тономъ и взявъ Бюта за руку: — мнѣ будетъ очень жаль, если эта женитьба лишить меня твоихъ услугъ по управленію фермой.

— Какимъ это образомъ? вскричалъ Бютъ, и лицо его покрылось прежнею блѣдностью: — вы хотите сказать, мистеръ Максъ, что тогда я уже не буду вамъ нуженъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, Бютъ! Напротивъ, мнѣ было бы очень пріятно, если бы ты устроился здѣсь и оставался доволенъ здѣшнимъ житьемъ. Но вѣдь весьма естественно, что ты захочешь имѣть свою собственную ферму, а такъ какъ духовное завѣщаніе мистриссъ Бабъ даетъ возможность купить ее, хотя и небольшую, то я полагалъ…

— Господь съ вами, мистеръ Максъ! прервалъ Бютъ: — эта ферма была бы очень небольшая. Ну что вы купите на нѣсколько сотъ долларовъ? Нѣтъ, я вовсе не намѣренъ заводить ферму на какихъ нибудь десяти акрахъ.

— Мистеръ Вальдо говорилъ мнѣ, что она оставила двѣ тысячи семьсотъ долларовъ.

— Двѣ… тысячи… семьсотъ! произнесъ Бютъ протяжно и даже попробовалъ свиснуть. — Впрочемъ, матушка Форти всегда была скупая… кто бы могъ подумать объ этомъ? И все это она оставила мнѣ!.. на этотъ разъ она взглянула на меня благосклоннѣе, чѣмъ когда либо. Ему вдругъ подступило что-то къ горлу, такъ что голосъ его на минуту перервался.

— Къ этому я самъ еще что нибудь прибавлю; непремѣнно прибавлю! продолжалъ Бютъ. — Я отдамъ въ проценты и не стану трогать ни капитала ни процентовъ. Пусть вынимаютъ его дѣти. Теперь, мистеръ Максъ, посылай Богъ немъ съ Карри сколько угодно, ребятишекъ, — не такъ ли?

Неопредѣленное чувство, какъ бы воспоминаніе о подавленной печали, тяжелымъ камнемъ легло на сердце Вудбьюри и вслѣдъ, за тѣмъ изгладилось.

— Я всегда считалъ себя зажиточнымъ человѣкомъ, продолжалъ Бютъ. — Я вполнѣ доволенъ настоящимъ своимъ положеніемъ: все, что ни есть на фермѣ — лошади, рогатый скотъ, свиньи, изгороди, фуктовыя деревья и строевой лѣсъ, по видимому, на столько же принадлежали мнѣ, на сколько и вамъ. Имѣй я свою собственную ферму, это было бы для меня чрезвычайно странно, я бы смотрѣлъ на нее какъ будто она, принадлежитъ кому нибудь другому. Я изучилъ здѣсь каждое поле, и знаю, что оно принесетъ. Я желалъ бы имѣть лучшее житье, въ этомъ я не запираюсь, но если я буду поддерживать то, что теперь имѣю, не пускаясь ни въ какіе риски и сберегая ежегодные проценты; моя жизнь пойдетъ гораздо живѣе и вѣрнѣе. Впослѣдствіи, если вы только пожелаете, мистеръ Максъ, то можно что нибудь устроить. Поправить бы немного арендаторскій домъ у Анакреоновской дороги, тогда для начала это было, бы не дурно.

— Потомъ мы это какъ нибудь устроимъ, Бютъ, сказалъ Вудбьюри, вставая: — а теперь ты много говорилъ и долженъ отдохнуть. Я еще зайду къ тебѣ прежде, чѣмъ ты ляжешь спать.

Когда, по просьбѣ Вудбьюри, миссъ Дильвортъ сѣла за столъ и стала разливать чай, онъ началъ разсматривать ее съ новымъ любопытствомъ. Онъ рѣдко и мало видалъ ее прежде, и потому не было надобности бороться съ первымъ впечатлѣніемъ. Дѣйствительно, ему казалось, какъ будто онъ видитъ ее въ первый разъ. Свѣтъ переливался на ея волнистыхъ волосахъ; цвѣтъ ея лица былъ необыкновенно нѣженъ и свѣжъ, зеленоватыя глазки казались подъ длинными рѣсницами скорѣе карими; складъ рта и цвѣтъ губъ былъ совершенно дѣтскій. Легкая аффектація въ ея манерахъ даже гармонировала съ подобнымъ личикомъ; она была такъ натуральна въ ней и, оставалась бы тою же самою, если бы даже ей было восемьдесятъ лѣтъ, а не двадцать шесть. Къ этой аффектаціи присоединялись еще дна очень хорошія качества: самая безукоризненная опрятность и необыкновенная любовь къ порядку. «Ну, право, это сама Лизетта, подумалъ Вудбьюри, слѣдя украдкой за ея общей позитурой и движеніями. Кто бы могъ надѣяться найти столько поразительно характеристическихъ чертъ парижской гризетки въ одной изъ нашихъ степенныхъ американскихъ общинъ?» И что еще удивительнѣе, если бы онъ только зналъ, эта гризетка изъ тщеславія держалась воззрѣній Ханны Торстонъ! Для нея эти воззрѣнія были шлемомъ Паллады, который не только покрывалъ ея лобъ, но и нѣсколько дерзкій вздернутый носикъ, и пригнеталъ къ землѣ ея слабенькую фигуру.

Миссъ Дильвортъ чувствовала наблюденія Вудбьюри, и потому, во все время исполненія хозяйственныхъ обязанностей за чайнымъ столомъ, ея щечки горѣли яркимъ румянцемъ. Вудбьюри зналъ, что она догадывалась, о чемъ главнымъ образомъ разговаривалъ съ нимъ Бютъ, и, по своему обыкновенію подходить къ щекотливымъ вопросамъ прямо, рѣшился заговорить съ ней объ этомъ сразу и просто. Когда онъ началъ, миссъ Карри показала видъ маленькаго испуга и замѣшательства, хотя и не совсѣмъ естественнаго, но его тонъ былъ такъ серьезенъ, искрененъ и почтителенъ, что она вскорѣ устыдилась самой себя, и наконецъ, къ собственному своему удивленію, стала отвѣчать просто и чистосердечно.

— Бютъ говорилъ мнѣ, миссъ Дильвортъ, о вашихъ взаимныхъ отношеніяхъ, сказалъ онъ. — Я чрезвычайно радъ за него. Онъ честный и вѣрный человѣкъ, и вполнѣ заслуживаетъ счастья. И, мнѣ кажется, онъ очень умно поступаетъ, не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, хотя правду сказать, мнѣ бы не слѣдовало такъ думать, если бы съ его женитьбой пришлось лишиться его услугъ. Но онъ рѣшился ее покупать и даже не арендовать фермы, а напротивъ желаетъ не прежнему завѣдывать Лейксайдомъ. Надѣюсь, вы довольны такимъ его рѣшеніемъ?

— Да, мистеръ Вудбьюри, отвѣчала миссъ Дильвортъ: — я не хотѣла бы оставлять здѣшнихъ мѣстъ. Здѣсь въ округѣ у меня никого нѣтъ родныхъ, исключая тетки, которая живетъ въ Тиберіи. Мой братъ вотъ уже пять лѣтъ, какъ уѣхалъ къ Айову.

— Бютъ долженъ имѣть свой домъ, продолжалъ Вудбьюри. — Онъ говорилъ мнѣ о моемъ арендаторскомъ домѣ, но этотъ домъ, кромѣ своей ветхости, весьма неудобенъ, какъ для того, чтобы жить въ немъ, такъ и для того, чтобы заниматься фермой. Я уже думалъ сломать его и построить коттэджъ на холмѣ, что у конца проселка. Но на это нужно время, и…

— О, мы можемъ подождать, мистеръ Вудбьюри!

Вудбьюри улыбнулся.

— Я, однако, сильно сомнѣваюсь, чтобы Бютъ согласился ждать также охотно, какъ вы, миссъ Дильвортъ. Я даже боюсь, что если бы сдѣлать ему это предложеніе, то онъ сейчасъ же оставилъ бы меня. Нѣтъ, намъ нужно устроить это какъ нибудь иначе. Я обсуждалъ вопросъ съ разныхъ сторонъ, и теперь намѣренъ сдѣлать вамъ одно предложеніе.

— Мнѣ?

— Да, вамъ. Со смертью мистрисъ Бабъ и остался безъ ключницы. Привычки мои незатѣйливы, хозяйство — небольшое, и я уже вижу, что вы вполнѣ можете удовлетворить всѣмъ его потребностямъ. Само собою разумѣется, вамъ будетъ оказываться всякаго рода помощь; я ничего больше не прошу, какъ только обыкновеннаго надзора за моими домашними дѣлами, пока не выстроится новый вашъ домъ. Если вы не имѣете противъ такого предложенія никакихъ возраженій, то не угодно ли вамъ будетъ переговорить объ этомъ съ Бютомъ.

— О, Бютъ будетъ чрезвычайно доволенъ, вскричала она: — только вотъ что, мистеръ Вудбьюри: — въ состояніи ли я буду исполнить это? Могу ли я надѣяться, что вы останетесь довольны мною?

— Мнѣ довольно будетъ увѣренности въ вашемъ желаніи исполнить это, миссъ Дильвортъ, сковалъ Вудбьюри, вставая изъ-за стола: — и притомъ я имѣю дальнѣйшее ручательство въ томъ, что ваши распоряженія будутъ нравиться не только мнѣ, но и Бюту.

Вудбьюри удалился въ библіотеку и закурилъ сигару. «Счастливецъ! подумалъ онъ, вздохнувъ.» — Онъ не требуетъ отъ своей жены особенной разумности или развитія, и поэтому ему не представляется особой трудности найти маленькое, миленькое существо, которое въ его глазахъ, конечно, верхъ совершенства и которое останется ему вѣрнымъ во всю жизнь. Если она не можетъ отличить большей величины отъ меньшей, если она путается въ правилахъ грамматики, ѣстъ ножемъ вмѣсто вилки и на шляпкѣ своей устраиваетъ сочетанія такихъ цвѣтовъ, которые между собой постоянно въ войнѣ, — если она никогда не слыхала о Шекспирѣ и принимаетъ имя Петрарки за названіе какого нибудь минерала, — какое ему до того дѣло? Благодаря ея заботливости, въ его домѣ всегдашняя чистота и порядокъ; она понимаетъ и умѣетъ успокаивать его простыя тревоги и опасенія; она согрѣваетъ его ложе, выкармливаетъ и умѣетъ выростить здоровыхъ дѣтей, — служитъ лучшей основой его жизни, даетъ цѣль его труду и надежду оставить міру добрую память о себѣ и за могилой. При всей простотѣ подобныхъ отношеній одного пола къ другому, онъ не менѣе моего сознаетъ ихъ святость. Его женитьба одинаково цѣломудренна, — супружеская честь одинаково дорога для него, родительскія радости одинаково непорочны и возвышенны. Я требую отъ женщины того же, но, къ сожалѣнію, требую чего-то больше. Является вопросъ объ умственномъ развитіи, вопросъ, который парализуетъ дѣятельность сердца. Тутъ, съ одной стороны, добродушіе, любовь и вѣрность, съ другой — грація, красота, утонченность и умъ, — ни въ чемъ нѣтъ недостатка. Могу ли я устроить для себя подобную женитьбу иначе, какъ съ помощію слѣпаго случая? Правда, есть одна женщина, въ которой соединяется почти все, что я перечислилъ, но странное заблужденіе, въ которое она впало, заставляетъ меня не думать объ ней больше!«

Сознательное теченіе его мыслей наконецъ прервалось и перешло въ неопредѣленныя мечты. Отправляясь еще разъ навѣстить Бюта, онъ остановился на минуту и подумалъ: „такой хладнокровный анализъ ея натуры ясно доказываетъ, что я не люблю ее“.

Бютъ былъ въ восторгѣ отъ предложенія, которое Вудбьюри сдѣлалъ миссъ Дильвортъ. Она должна была черезъ нѣсколько дней оставить Лэйксайдъ и провести недѣли двѣ или три до свадьбы въ домѣ вдовы Терстонъ.

— Когда все кончится, мистеръ Максъ, сказалъ Бютъ: — она поселится здѣсь и будетъ хозяйничать въ вашемъ домѣ, но все-таки на время; вамъ нужна другая хозяйка, и вы, надѣюсь, не замедлите пріискать ее.

ГЛАВА XXV.

ВЪ КОТОРОЙ ХАННА ТОРСТОНЪ ДѢЛАЕТЪ НОВОЕ ЗНАКОМСТВО.

Черезъ недѣлю Бютъ не нуждался болѣе въ ухаживаньи за нимъ, ухаживаньи, болѣе чѣмъ примирявшемъ его съ заключеніемъ въ лазаретной комнатѣ. Въ теченіе ночи не требовалось особеннаго присмотра за нимъ, и обложенный подушками . онъ могъ просиживать въ постели большую часть дня. Онъ истреблялъ громадное количество цыплячьяго бульона и неумѣренно пилъ старый портвейнъ и альбанскій эль. Вслѣдствіе всего этого, миссъ Дильвортъ приготовилась къ отъѣзду; она должна была приняться теперь за шитье приданаго, да и самый обычай требовалъ того, чтобы въ послѣднія двѣ недѣли передъ свадьбой ея не было въ Лэйксайдѣ.

Утромъ, въ день отъѣзда, Вудбьюри пригласилъ ее въ библіотеку.

— Вы оказали мнѣ величайшее одолженіе, сказалъ онъ: — и я надѣюсь, что вы позволите мнѣ доказать вамъ мою признательность; примите отъ меня одну вещь, которою вамъ, я увѣренъ, пришлось бы впослѣдствіи запасаться самимъ.

При этихъ словахъ онъ взялъ какой-то бумажный свертокъ, развернулъ его и подалъ миссъ Дильвортъ кусокъ шелковой матеріи превосходнѣйшаго серебристо-сѣраго цвѣта. Маленькая швея смотрѣла на него нѣсколько времени въ безмолвномъ восторгѣ.

— Ахъ, какая прелесть! вскричала она наконецъ, всплеснувъ руками. — Тысячу разъ благодарна вамъ, мистеръ Вудбьюри. Я, право, не стою этого.

— Бютъ съ этимъ не былъ бы согласенъ, замѣтилъ Вудбьюри.

Миссъ Дильвортъ схватила свертокъ, кинулась къ лѣстницѣ и въ три прыжка была уже на верху.

— Бютъ! Бютъ! вскричала она, вбѣжавъ въ комнату: — посмотри, посмотри! Это мое подвѣнечное платье! Онъ только-что подарилъ мнѣ…

— Это такая миленькая вещь, какой я никогда еще не видывалъ, сказалъ Бютъ, любуясь матеріей съ нѣкоторымъ благоговѣніемъ и не осмѣливаясь до нея дотронуться. — Этого нужно было ожидать отъ мистера Макса. Выходитъ, что я правду говорилъ о немъ.

По отъѣздѣ миссъ Дильвортъ, хозяйствомъ занималась, съ горемъ пополамъ, старуха-негритянка. Старуха эта, впрочемъ, имѣла неотъемлемое достоинство — она была превосходная кухарка, и Вудбьюри безъ хлопотъ прожилъ бы двѣ недѣли, если бы не представилось одного неловкаго обстоятельства. Онъ получилъ письмо, въ которомъ мистриссъ Блэкъ сообщала, что ея мужъ покончилъ всѣ дѣла въ восточныхъ штатахъ и что они собираются выѣхать изъ Саратоги, и что если это не стѣснитъ его, то, на возвратномъ пути въ Сенъ-Луи они съ большимъ бы удовольствіемъ заѣхали въ Лэйксайдъ, провести въ немъ нѣсколько дней. Конечно, прибавляла мистриссъ Блэкъ, если болѣзнь въ его домѣ , которая заставила его такъ внезапно окончить свое путешествіе, все еще продолжается, то они должны будутъ отказаться отъ этого удовольствія; если же болѣзнь прекратилась, то они съ восторгомъ навѣстили бы его, тѣмъ болѣе, что до будущаго лѣта не пріѣдутъ. Въ заключеніе мистриссъ Блэкъ просила отвѣчать какъ можно скорѣе, потому что они уже совсѣмъ готовы выѣхать.

Вудбьюри рѣшительно не зналъ, что ему дѣлать. Заразительности, конечно, уже нечего было опасаться, и онъ чрезвычайно желалъ этого визита; во какимъ образомъ приметъ онъ гостей безъ хозяйки? Наконецъ онъ рѣшилъ, что это какъ нибѵдь да должно устроить; написалъ отвѣтъ, въ которомъ просилъ пожаловать, и поѣхалъ въ Птолеми, чтобы немедленно сдать письмо на почту, но предварительно завернулъ въ домъ киммерійскаго священника попросить совѣта своего разумнаго друга.

— Вотъ видите, сказалъ онъ, объяснивъ мистриссъ Вальдо свое затрудненіе: — теперь когда моего тирана не стало, я хотѣлъ бы, чтобы онъ снова былъ у меня. Ужь лучше покоряться деспотизму, чѣмъ вовсе не имѣть правительства.

— Да; но все-таки республика лучше деспотизма! возразила мистриссъ Вальдо. — Согласны вы со мной? Я впрочемъ не увѣрена, что мое сравненіе вполнѣ вѣрно. Дѣло однако въ томъ, что надобно найти на время ключницу. Въ Птолеми я рѣшительно не знаю ни одной свободной женщины, кромѣ миссъ Роани Гудвинъ, но если бы она и согласилась на наше предложеніе, то ея вѣчно траурное лицо и привычка вздыхать наведутъ тоску на вашихъ гостей. Обратитесь къ мистриссъ Бью, — это настоящая справочная контора всѣхъ служанокъ въ Птолеми. На ней должна основываться вся ваша надежда.

— А если и тутъ не удастся?

— Тогда нечего и думать. Мнѣ будетъ очень досадно, потому что я желала бы увидѣть эту мистриссъ Блэкъ. Если бы добрый мужъ мой не нуждался въ моихъ услугахъ, то я сама съ большимъ удовольствіемъ превратилась бы на нѣсколько дней въ хозяйку Лэйксайда.

— Я зналъ, что вы никогда не прочь оказать мнѣ помощь! радостно вскричалъ Вудбьюри. — Позвольте мнѣ и мистера Вальдо присоединить къ числу моихъ гостей, я буду чрезвычайно радъ видѣть его у себя; да и для него перемѣна обстановки будетъ благодѣтельна. Кромѣ того, если мистеръ и мистриссъ Блэкъ проведутъ у меня и воскресенье, то мы всѣ отслушаемъ обѣдню въ киммерійской церкви.

— Вы ошибаетесь, предполагая, что я руководствуюсь въ этомъ случаѣ мыслями подобнаго рода, сказала мистриссъ Вальдо. — Очень просто, предложеніе звучитъ такъ пріятно, и мы оба съ удовольствіемъ воспользуемся имъ, но во всякомъ случаѣ, вы знаете, я не могу принять его не посовѣтовавшись съ мужемъ.

— Мистера Вальдо предоставьте мнѣ.

Дѣло скоро было устроено безъ особыхъ затрудненій. Почтенный священникъ достойнымъ образомъ цѣнилъ и уважалъ хорошій обѣдъ, что изобличали нѣкоторымъ образомъ самые его зубы. Его собственный столъ далеко не отличался обиліемъ, и онъ очень хорошо зналъ, что такое протесты желудка, вслѣдствіе которыхъ онъ съ такимъ уныніемъ смотрѣлъ на жизнь. Между его прихожанами не предвидѣлось въ скоромъ времени ни крестинъ, ни похоронъ; духъ сомнѣнія и отступничества не овладѣвалъ ими въ это время года. Болѣе счастливые духовники отправлялись на морскія купанья, или даже въ Европу, чтобы дать отдохнуть истощеннымъ своимъ легкимъ; почему же бы, въ самомъ дѣлѣ. и ему не отлучиться на недѣльку въ Лэйксайдъ? Прислуги у нихъ нѣтъ, поэтому на время своего отсутствія они могутъ запереть пасторскій домъ: — но куда же дѣвать старую лошадь?

— Послушай, жена, вѣдь намъ нужно взять кого нибудь присмотрѣть за нашимъ Доббиномъ сказалъ опъ съ озабоченнымъ видомъ.

— Приведите его съ собой, сказалъ Вудбьюри со смѣхомъ: — моему старику Дику пріятно будетъ повидаться съ нимъ.

Ни Вудбьюри, на Вальдо не знали, что менѣе, чѣмъ черезъ дваддать четыре часа, въ Птолеми не было ни одного человѣка, которому не были бы переданы шопотомъ малѣйшія подробности вышеприведеннаго разговора. О Блэкахъ не знали ничего, исключая, что они были „фэшенэбельные люди“, и всѣ, кому казалось истиннымъ наслажденіемъ и счастіемъ быть на мѣстѣ бѣднаго свящепввка и его жены, выражали свое удивленіе, разбирая поступокъ мистриссъ Вальдо.

— Вотъ это, какъ я называю, общество весьма свободнаго исповѣданія, замѣтилъ достопочтенный мистеръ ІІинчмонъ, священникъ кампбелитской церкви.

Миссъ Роани Гудвинъ три раза, одинъ за другимъ, тяжело вздохнула, но не сказала ни слова.

— Недавно былъ въ домѣ покойникъ, а они ужь затѣваютъ веселье, сказала мистриссъ Гамильтонъ Бью: — страшно даже подумать объ этомъ.

— Нашъ другъ становится весьма разборчивымъ, замѣтилъ почтенный Зено Гардеръ, съ самымъ надменнымъ видомъ, показывая этимъ свое неудовольствіе, что его не пригласили.

Мистеръ Грэйндль, разумѣется, пользовался всякомъ случаемъ, и не успѣли Блэки провести въ Лэйксайдѣ двухъ дней, какъ обществу трезвости было донесено, что они выпили вина на сто долларовъ.

Если бы всѣ эти толки донеслись до маленькаго беззаботнаго общества въ Лэйксайдѣ, то веселая атмосфера, которою дышалъ весь домъ, сдѣлалась бы еще веселѣе; но это общество было совершенно отстранено отъ шушуканья деревенскихъ кумушекъ, и въ то время, какъ оно обошло весь околодокъ, случай, подавшій тому поводъ, сдѣлался уже минувшимъ событіемъ. Въ нашихъ маленькихъ мѣстныхъ кружкахъ ничто не преслѣдуется такъ жестоко, какъ желаніе быть независимымъ относительно общества. Уклоненіе отъ господствующихъ обычаевъ въ домашней жизни, пренебреженіе господствующими общественными предразсудками, какъ бы ни были они кратковременны и нелѣпы, посѣщеніе новыхъ незнакомыхъ людей, возбуждающее любопытство и не дѣлающееся предметомъ общаго достоянія, — всѣ эти обстоятельства становятся какимъ-то святотатствомъ и сами по себѣ уже вполнѣ достаточнымъ оправданіемъ жестокаго на него нападенія. Съ тѣхъ поръ, какъ желѣзная дорога доведена была до Тиберія, а по атаугскому озеру забѣгали пароходы, доставляя въ Птолеми лѣтнихъ посѣтителей, этотъ родъ деспотизма значительно ослабѣлъ, но все же отъ времени до времени вспыхивалъ съ прежней силой, — и Вудбьюри, вполнѣ космополитъ по самой натурѣ своей, не могъ не вызвать подобной вспышки.

Мистеръ и мистриссъ Вальдо прибыли въ Лэйксайдъ за день до пріѣзда Блэковъ, и дражайшая половина священника сейчасъ же водворила свою временную власть. На подмогу Мелиндѣ, — кухаркѣ, лучше которой въ ограниченной сферѣ блюдъ нельзя было и желать, — Вудбьюри взялъ изъ Птолемійской гостинницы весьма приличную горничную. Такомъ образомъ трудъ мистриссъ Вальдо становился легкимъ и пріятнымъ, впрочемъ это и не могло быть иначе, потому что она скорѣе согласилась бы взять на себя веденіе какого угодно хозяйства, чѣмъ сидѣть сложа руки. Распоряжаться или управлять чѣмъ нибудь, или кѣмъ нибудь, было не только способностью, но почти необходимостью ея натуры. Въ мелочахъ, ея понятіе о порядкѣ могло казаться недостаточнымъ; но въ общихъ распоряженіяхъ по управленію и въ исполненіи главныхъ обязанностей она никогда не дѣлала ошибокъ. Ея подчиненныя тотчасъ же всѣ чувствовали опредѣленныя для нихъ границы и инстинктивно оставались въ этихъ границахъ.

Блэки были очарованы Лэйксайдомъ и видомъ Атаугской долины. Между Джоржемъ и Бютомъ, который могъ теперь сидѣть въ тихіе, ясные дни, въ тѣнистой верандѣ, образовалась тѣсная дружба. Въ миссъ Джозефинѣ начинало развиваться пристрастіе къ поэзіи и романамъ, и она завладѣла исключительно библіотекой.

Мистеръ Блэкъ каждое утро гулялъ съ Вудбьюри по фермѣ и каждый изъ нихъ развивалъ сельско-хозяйственныя теоріи, одинаково оригинальныя и одинаково непрактичныя, между тѣмъ какъ мистриссъ Вальдо и мистриссъ Блэкъ знакомились другъ съ другомъ, прогуливаясь дома и въ саду. Обѣ эти лэди поняли одна другую съ перваго раза, и такъ какъ каждая изъ нихъ соболѣзновала о неудавшихся надеждахъ относительно нѣкоторыхъ предметовъ, то онѣ скоро открыли достаточно поводовъ къ взаимной симпатіи и взаимному уваженію. Мистриссъ Блэкъ имѣла больше присутствія духа, мистриссъ Вальдо больше такта. Въ послѣдней было много природной граціи и привлекательности, — въ первой много выработаннаго временемъ изящества манеръ. По вѣрности своихъ инстинктовъ обѣ онѣ были очень сходны между собою, но въ мистриссъ Блэкъ тѣже инстинкты была развиты сильнѣе большею опытностію, пріобрѣтенною въ обществѣ. Это была таже арія и въ томъ же тонѣ, но съигранная октавой выше. Мистриссъ Вальдо была болѣе наклонна принимать наслажденія жизни подъ вліяніемъ внѣшнихъ побужденій и впечатлѣній; мистриссъ Блэкъ — не иначе, какъ послѣ философскихъ размышленій. Обѣ, пожалуй, перенесли бы всякое горе съ одинаковымъ спокойствіемъ, во безропотность одной была бы просто условіемъ ея натуры, въ другой же была бы выработана умомъ. Фактъ, что сходство въ ихъ зрѣлой женственности происходило отъ различныхъ основаній характера, увеличивалъ въ нихъ уваженіе и участіе, которое они питали другъ къ другу.

Относительно одного предмета, и именно — дружескаго расположенія къ Вудбьюри, онѣ сошлись вполнѣ. Мистриссъ Блэкъ, какъ мы уже описывали, была хорошо знакома съ тѣми ранними годами жизни Вудбьюри, которые онъ провелъ въ Нью-Йоркѣ, и сообщила мистриссъ Вальдо множество интересныхъ подробностей по этому предмету въ замѣнъ ея разсказовъ о жизни Вудбьюри въ Лэйксайдѣ. Обѣ онѣ также вполнѣ соглашались въ томъ, что Вудбьюри имѣлъ слишкомъ много мужественной привлекательности, и жаль было бы, если бы она утратилась въ пустой атмосферѣ; Лэйксайдъ, при всей своей очаровательности, до тѣхъ поръ не сдѣлается для него отраднымъ домомъ, пока онъ не найдетъ ему госпожи.

— Онъ уже довольно вытерпѣлъ во время господства мистриссъ Бабъ, говорила мистриссъ Вальдо, прогуливаясь съ гостьей по широкой садовой аллеѣ: — и новая экономка едва ли ему понравится. Конечно, жена Бюта, — личность болѣе пріятная, чѣмъ мистриссъ Бабъ, будетъ безъ всякаго сомнѣнія стараться угодить ему, но она надоѣстъ ему своими заботами о своей физіономіи и своей пустой болтовней. Она будетъ даже хуже, потому что въ ней нѣть ни одной черты довольно сильной для него, чтобы воспользоваться ею и сказать: — это оскорбляетъ меня! Вы понимаете, что хочу я сказать?

— Вполнѣ понимаю; ваше замѣчаніе совершенно вѣрно. Вудбьюри дѣйствительно одинъ изъ тѣхъ людей, которые ищутъ во всѣхъ, съ кѣмъ имѣютъ какія бы то ни было сношенія, характеровъ положительныхъ. Онъ любитъ прочные цвѣта, а эта новая экономка, судя по вашему описанію, должна скоро полинять. Въ такомъ случаѣ она сдѣлается для него несносною, хотя бы въ ней и не было серьезныхъ недостатковъ.

— Ваше опредѣленіе его самого, сказала мистриссъ Вальдо: — ясно показываетъ, что ему трудно будетъ найти себѣ жену.

— Вотъ, кстати, замѣтила мистриссъ Блэкъ, остановясь: — когда мы встрѣтились съ нимъ въ Сагинеѣ, онъ говорилъ мнѣ объ одной женщинѣ, въ здѣшнемъ мѣстѣ, которая, повидимому, произвела на него довольно сильное впечатлѣніе.

— Вѣрно Ханна ТорстонъІ

— Онъ не сказалъ мнѣ ея имени. Онъ, казалось мнѣ тогда, въ восторгѣ отъ нея, исключая одной фатальной ея особенности, — она имѣетъ холодный положительный умъ.

— Ну да; это Ханна! вскричала мистриссъ Вальдо. — Она благородная дѣвушка и во всѣхъ отношеніяхъ достойна такого мужчины, какъ Вудбьюри, если бы только не была предубѣждена противъ всѣхъ мужчинъ.

— Вы меня чрезвычайно интересуете. Въ Сесъ-Дуы, я слышало однажды, какъ Бесси Страйкеръ говорила рѣчь, и надобно признаться, что если она не убѣдила меня, то я очень хорошо видѣла, что она убѣждала самое себя. Съ тѣхъ поръ я стала довольно снисходительна во всѣмъ женщинамъ, отличающимся положительностію свофго ума. Главныя ихъ ошибки происходятъ отъ того, что онѣ не замужемъ дли отъ того, что мужья ихъ — нравственные и умственные трусы. Въ томъ и другомъ случаѣ, женщина не можетъ понимать ни своего пола, ни мужскаго.

— Почти тоже самое говорила я Ханнѣ Торстозъ. замѣтила мистриссъ Вальдо. — Ей стоитъ только сдѣлать одинъ шагъ, чтобы узнать истину, но она не хочетъ его сдѣлать.

— Должно быть, она не нашла еще своей судьбы, сказала мистриссъ Блэкъ. — Какъ вы думаете, была она когда нибудь влюблена?

— О, нѣтъ! въ этомъ я увѣрена. Она отказалась отъ двухъ весьма хорошихъ партій: одно предложеніе сдѣлалъ ей человѣкъ, стоявшій за эмансипацію женщинъ. Я никакъ не могу понять ее, хотя искренно люблю ее и хотя мы сколько уже лѣтъ задушевные друзья.

— Не можете ли вы познакомить меня съ ней?

— Когда вамъ угодно! Я увѣрена, что она помнитъ исторію, которую разсказалъ намъ мистеръ Вудбьюри прошлой зимой. Я, какъ вы знаете, теперь здѣсь хозяйка, и могу завтра же пригласить ее къ обѣду, только нужно будетъ попросить еще кого нибудь. Ахъ, да! мистеръ Вудбьюри долженъ пригласить мистера и мистриссъ Стэйльзъ. Это покажетъ, что онъ не слишкомъ пристрастенъ къ нашей маленькой сектѣ, и удовлетворитъ законамъ приличія.

Вудбьюри принялъ предложеніе съ большимъ удовольствіемъ, хотя и не счелъ нужнымъ выразить его. Онъ именно очень сильно желалъ этого, но не могъ заговорить первый, не возбудивъ въ обѣихъ лэди нѣкотораго подозрѣнія. По возвращеніи, онъ не видѣлъ Ханны Торстонъ, и теперь чувствовалъ странное любопытство узнать свои ощущеніи, при новой съ ней встрѣчѣ. При настоящихъ обстоятельствахъ можно было пригласить Ханну въ Лэйксайдъ, и она могла принять это приглашеніе, нисколько не нарушая закона птолемейскихъ приличій.

Смущеніе, произведенное въ Ханнѣ Торстонъ послѣднимъ ея свиданіемъ съ Вудбьюри, совершенно уже изгладилось. Намѣреніе, твердо принятое ею въ ту минуту, избѣгать встрѣчъ съ нимъ, показалось ей снова не болѣе, какъ признаніемъ въ своей слабости. Преднамѣренное уклоненіе отъ его общества было бы истолковано какъ слѣдствіе враждебности, которой въ ней рѣшительно не было. Напротивъ, его привлекала ее; его терпѣливость относительно ея была добродушна и почтительна, и она не могла не признаться, что разговоръ его доставлялъ ей извѣстное умственное наслажденіе, даже тогда, когда онъ нападалъ на самыя дорогія ея убѣжденія. Здоровье ея матери, постоянно мѣнявшееся съ перемѣнами временъ года и погоды, въ послѣдніе тихіе, теплые дни августа нѣсколько поправилось, такъ что она могла оставить ее на нѣсколько часовъ на попеченіи миссъ Дильвортъ, которая съ своей стороны просила ее ѣхать и доставить потомъ самый подробный отчетъ о состояніи здоровья Бюта. Словомъ, благовиднаго предлога къ отказу отъ этого предложенія, еслибы даже она и хотѣла пріискать такой предлогъ, рѣшительно не представлялось.

Обѣдъ прошелъ не шумно, но очень пріятно. Мистеръ и мистриссъ Стэйльзы были одинаково любезны и веселы, и мистриссъ Вальдо сильно заботилась о томъ, чтобы живой потокъ рѣчи не обошелъ ихъ какъ нибудь. Ханна Торстонъ, сидѣвшая подлѣ мистера Блэка и напротивъ его жены, скоро оправилась отъ робости, овладѣвшей ею сначала, и вступила въ свободный и естественный разговоръ съ своими новыми знакомыми. Вудбьюри встрѣтилъ ее любезно, но говорилъ съ ней менѣе, чѣмъ при прежнихъ случаяхъ. Не смотря на то, какое-то смутное чувство говорило ей, что его глаза устремлены были на нее, что онъ стороной слушалъ ее, хотя въ то же время разговаривалъ съ другими гостями. Разумѣется, это было нелѣпое представленіе воображенія, но она никакъ не могла отъ него отвязаться.

Послѣ обѣда все общество вышло на веранду и частью расположилось подъ старыми дубами, чтобы насладиться мягкими лучами вечерняго солнца. Мистриссъ Блэкъ и Ханна Торстонъ очутились нѣсколько поодаль отъ другихъ, случай, котораго первая такъ искренно желала. Каждую изъ нихъ влекло къ другой силою того интереса, который направлялъ ихъ мысли на одно и тоже лицо и въ то же время удерживалъ ихъ языки отъ произнесенія его имени. Ханна Торстонъ сейчасъ же замѣтила въ своей новой знакомкѣ то разумное сознаніе собственнаго достоинства и то самообладаніе, которыя были причиною ея невольнаго уваженія къ Вудбьюри, хотя также были не разъ и причиной ея смущенія. Она знала, что тотъ и другая обращались въ одной и той же общественной атмосферѣ; ей хотѣлось узнать также, имѣли ли они общіе взгляды на жизнь, были ли эти взгляды только частью условныхъ убѣжденій, принятыхъ тѣмъ сословіемъ, къ которому они принадлежали, или же это были зрѣлыя заключенія честной и ищущей истины натуры. Противъ личности одинаковаго съ нею пола Ханна чувствовала себя достаточно и хорошо вооруженною для самозащищенія. Мистриссъ Блэкъ вовсе не была женщина необыкновеннаго ума, но за то умъ, которымъ обладала она, находился въ ней на сторожѣ и въ дѣятельности до его самыхъ малѣйшихъ фибръ. Она не имѣла способности глубоко вникать въ предметы, но восполняла это быстротою и ясностью представленій. Она не пыталась создавать или оспаривать отвлеченныхъ теорій, но позволяла себѣ высказывать, какъ будто случайно, одну изъ тѣхъ рѣзкихъ положительныхъ истинъ, которыя выработались въ ней и внутренними инстинктами, и жизненнымъ опытомъ, и которыя всегда были вполнѣ достаточны для того, чтобы проколоть и выпустить воздухъ изъ каждаго мыльнаго пузыря, направленнаго противъ нея. Эта способность, въ соединеніи съ тѣми преимуществами, которыя были присущи ей, какъ женщинѣ, дѣлали изъ нея одного изъ самыхъ опасныхъ антагонистовъ, какихъ Ханна Торстонъ могла встрѣтить. Но Ханна, нисколько не подозрѣвая этого, льстила себя надеждою побѣдоноснаго свойства.

Разговоръ, начавшійся выраженіемъ восторга при видѣ очаровательныхъ пейзажей, отклонясь потомъ на Птолеми и его обитателей, ихъ характеръ, на степень развитія и средства образованія, быстро и самымъ естественнымъ образомъ перешелъ на главный предметъ. Между прочими общественными средствами развитія Ханна Торстонъ упомянула о митингахъ, собиравшихся въ видахъ распространенія идей трезвости, уничтоженія рабства, повиновенія властямъ и эмансипаціи женщинъ; мистриссъ Блэкъ разсказала, какое впечатлѣніе произвела на нее рѣчь Бесси Страйкеръ; Ханна Торстонъ тотчасъ же схватила перчатку, которой собственно ей показали только кончикъ пальца, и вскорѣ обѣ онѣ заняли центръ спорнаго поля.

— Я главнѣе всего упрекаю женщинъ, сказала мистриссъ Блэкъ: — за то, что онѣ требуютъ для себя такихъ сферъ дѣятельности, къ которымъ вовсе неспособны — не по недостатку ума, — вы поймете меня, — а вслѣдствіе отличительныхъ качествъ ихъ пола.

— Просмотрѣли ли вы всѣ примѣры, которые даетъ намъ исторія? вскричала Ханна Торстонъ. — Приведите мнѣ хоть одинъ, который бы показалъ, что женщина не въ состояніи была выполнить того, что присвоилъ себѣ мужчина.

— Скажите, какая женщина предводительствовала арміей?

— Зеновія!

— И въ цѣпяхъ была приведена въ Римъ. Какая женщина основала государство?

— Она правила не однимъ государствомъ!

— Которыя были основаны до нея и которыми она правила съ помощію мужчинъ. Какая женщина учредила религію? установила систему философіи? создала архитектурный орденъ? развила какую нибудь науку? изобрѣла машину ?

— Я увѣрена, что могла бы представить вамъ фактическія доказательства того, что женщина отличалась во всѣхъ этихъ областяхъ умственной дѣятельности, настаивала Ханна Торстонъ.

— Отличалась! Да, съ этимъ я согласна. Послѣ того, какъ мужчина отыщетъ сырой матеріалъ, выломаетъ его, выплавитъ, обтешетъ, тогда появляется женщина съ своими нѣжными инструментами въ еще болѣе нѣжной рукѣ и помогаетъ ему отдѣлывать мелкіе детали. Первоначальной же грубой работы она никогда еще не выполняла, да врядъ ли, я думаю, захочетъ взять ее на себя.

— Но при томъ же самомъ образованіи, при томъ же приготовленіи, при тѣхъ же преимуществахъ, которыми владѣетъ мужчина? Женщину пріучили вращаться въ тѣсной сферѣ ; ей наговорили, что всѣ эти занятія несвойственны ея полу, и рѣшимость посвятить себя имъ является въ ней слишкомъ поздно, а чаще и вовсе не является. Нужные для этого, такъ сказать, умственные мускулы, которые могли бы имѣть такую же крѣпость и силу, какъ у мужчины, не получаютъ ранняго развитія. Такимъ образомъ, обманываемая, она составляетъ себѣ чрезвычайно ложное понятіе о своихъ силахъ; но коль скоро, связанная по рукамъ и по ногамъ, она смогла сдѣлать такъ много, то чего бы опа не сдѣлала, если бы всѣ члены ея были свободны?

Лицо Ханны разрумянилось, глаза горѣли и голосъ имѣлъ сладость и силу слѣпой вѣры, не допускавшей никакихъ возраженій. Оиа совсѣмъ углубилась въ свой любимый предметъ.

Послѣ непродолжительной паузы, мисгриссъ Блэкъ спокойно сказала: — Коли бы у насъ плеча были пошире, а бедра — поуже, то нѣть сомнѣнія, что мы могли бы прекрасно владѣть кузнечнымь молотомъ. выламывать каменныя глыбы и брать рифы на парусахъ во время бури.

Тотъ же самый холодъ, который по временамъ наводили на Ханну Торстонъ разговоры съ Вудбьюри, пробѣжалъ по всѣмъ ея чувствамъ. Въ этой женщииѣ обнаруживалась та же самая упорная привязанность къ существующимъ фактамъ и тотъ же недостатокъ стремленія къ новому порядку вещей! Возраженія, за которыя она съ большимъ удовольствіемъ отомстила бы каждому мужчинѣ, печалили ее, когда она встрѣчала ихъ отъ женщины. Одушевленіе исчезло съ ея лица, и она уныло сказала: — Да; физическое превосходство мужчины даетъ ему возможность застращать женщину и поработить ее своей власти. Но господство силы не можетъ продолжаться вѣчно. Пусть только женщина провозгласитъ достоинство своего ума равнымъ достоинству ума мужскаго, пусть вытребуетъ свою долю человѣческихъ правъ, и она скоро преобразуетъ весь міръ.

Мистриссъ Баекъ тотчасъ же истолковала себѣ перемѣну въ тонѣ и во всемъ видѣ Ханны Торстонъ, в это толкованіе послужило ей ключомъ къ дальнѣйшей разгадкѣ ея натуры. Она обошла только что возбужденный вопросъ и приступила къ прежнему. — Когда я жила въ Нью-Йоркѣ, сказала она: — у меня было много знакомыхъ художниковъ, и изъ этого знакомства, изъ жизни этихъ художниковъ, я вынесла такое убѣжденіе, что не можетъ быть печальнѣе ошибки, какъ невѣрная оцѣнка своихъ силъ. Во мнѣ, какъ вы сами видите, очень мало идеальнаго, фантастическаго элемента, но я хорошо изучила его свойство, вслѣдствіе своихъ наблюденій. Я ни когда еще не встрѣчала человѣка, внушавшаго къ себѣ болѣе жалости и состраданія, чѣмъ одинъ знакомый мнѣ живописецъ, который умѣлъ рисовать только превосходныя трактирныя вывѣски; но онъ хотѣлъ, во что бы то ни стало, подарить міру нѣсколько большихъ историческихъ картинъ, и дѣйствительно написалъ нѣсколько картинъ, но такихъ, на которыя нельзя было взглянуть безъ содроганія. Никто въ этомъ человѣкѣ не признавалъ таланта, потому собственно, что онъ не имѣлъ ничего похожаго на талантъ. Не будь онъ о себѣ такого высокаго мнѣнія, онъ могъ бы, по крайней мѣрѣ, доставать себѣ средства къ жизни, но онъ погубилъ себя прежде, чѣмъ узналъ истину, и наконецъ, я увѣрена, съ горя умеръ.

— И вы хотите сказать, медленно проговорила Ханна: — что я… что мы, которые защищаемъ справедливыя требованія женщинъ, впадаемъ въ точно такую же ошибку?

— Я хочу сказать, отвѣчала мистриссъ Блэкъ: — что вы должны быть очень осторожны въ оцѣнкѣ способностей вообще всѣхъ женщинъ по своимъ собственнымъ способностямъ. Очень можетъ быть, что вы, — при извѣстныхъ условіяхъ, — дѣйствительно можете посвятить себя нѣкоторымъ занятіямъ, принадлежащимъ исключительно мужчинамъ, но тогда вы должны будете пожертвовать своимъ назначеніемъ, какъ женщины, — вы должны будете наложить вѣчную печать на тѣ источники, изъ которыхъ женщина черпаетъ свои самыя чистыя радости.

— Это почему?

— Душа моя, сказала мистриссъ Блэкъ ласково: — если бы у васъ были такіе же сѣдые волосы,.какъ у меня, еслибы подлѣ васъ была два такахъ созданія, какъ Джоси и Джоржъ, вы бы не сдѣлали подобнаго вопроса. Въ жизни женщины бываетъ время, когда эта жизнь не можетъ принадлежать ея личному произволу, — когда ея сужденія бываютъ нерѣшительны и темны, — когда всѣ ея побужденія становятся независимыми отъ ея контроля. Міровыя же дѣла должны идти впередъ, не обращая вниманія на то, принимаетъ ли женщина участіе въ нихъ, или нѣть. Въ ожиданіи, когда удовлетворятся ея необходимыя потребности, нельзя ни отсрочить конгресса, ни отложить судебнаго процесса, ни оставить безъ помощи страждущихъ больныхъ. Самое цвѣтущее время въ дѣятельной жизни мужчины есть періодъ, когда женщина находится отъ него въ зависимости. Поэтому, она должна начинать свое политическое поприще, когда ея способности начнутъ увядать, и слѣдовательно когда она не въ состоянія будетъ успѣшно состязаться съ мужчиной во всякомъ дѣлѣ, которымъ онъ занимался съ самаго дѣтства.

Ханна Торстонъ чувствовала, что въ этихъ словахъ должна быть истина. Притомъ же не ей слѣдовало и оспаривать такія положенія: — какъ дѣвушка, она не могла знать многихъ необходимыхъ для этого данныхъ. Не смотря на то, она была увѣрена, что возраженія мистриссъ Блэкъ не были на столько сильны, чтобы опровергнуть ея теорію о равенствѣ правъ женщины. Она нѣсколько времени размышляла, и когда наконецъ заговорила, то въ ея голосѣ уже не отзывалось прежней самоувѣренности.

— Государственные .поди, юристы, духовные и ученые, составляютъ сравнительно очень небольшую часть мужчинъ, сказала она… Развѣ мы не могли бы выставить изъ своей среды такое же число дѣятелей? Развѣ нѣкоторыя изъ насъ не пожертвовали бы какой нибудь частью своей жизни, если бы это было необходимо?

— Да, и при этомъ утратили бы всякую возможность сохранять въ домѣ тотъ миръ и спокойствіе, которые утѣшаютъ и поддерживаютъ мужчину въ его соціальной жизни! воскликнула мистриссъ Блэкъ. — Согласитесь сами, что не въ его натурѣ приносить подобныя жертвы, а тѣмъ менѣе въ нашей. Вы не размышляете о томъ, о чемъ говорите. Та не настоящая женщина, которая не имѣетъ горячаго желанія цаловать свое дитя. Молоко, котораго не сосалъ ребенокъ, засыхаетъ корою на сердцѣ. Ту, въ чьей душѣ нѣтъ тайнаго желанія встрѣтить человѣка, на груди котораго могла бы покоиться ея голова, въ глазахъ котораго могла бы уловить взглядъ, предназначенный ей одной, взглядъ, какимъ онъ не посмотритъ ни на кого другаго въ мірѣ, такую женщину нельзя и назвать этимъ именемъ!

Ханна Торстонъ опустила глаза, между тѣмъ, какъ мистриссъ Блэкъ продолжала смотрѣть на нее. Ханна чувствовала съ досадой, какъ горячая кровь подступила къ шеѣ, потомъ къ щекамъ и разлилась по всему лицу, изобличивъ ея тайну, но къ счастью, передъ благородной, истинно любящей женщиной. Наступило молчаніе, котораго ни одна изъ нихъ не знала, какъ прервать.

— О чемъ это вы такъ серьезно разсуждаете? вдругъ раздался позади ихъ голосъ Вудбьюри. — Я долженъ прервать этотъ téte-à-téte, мистриссъ Блэкъ. Посмотрите, что вы теряете!

Обѣ собесѣдницы встали и повернулись по направленію, куда указывалъ Вудбьюри. Солнце опустилось уже такъ низко, что тѣнь отъ западной горы покрыла всю долину и начинала всползать на откосъ восточной. Надъ болотомъ, при истокѣ озера, растилался туманъ, точно голубая дымка и, разрываясь у озера на двѣ части, обрисовывалъ бухты. Между тѣмъ лѣсныя рощи на восточныхъ атаугскихъ горахъ, бурыя поля сжатаго овса, лежащія почти отвѣсно, и фасады бѣлыхъ фермерскихъ домовъ и овиновъ, расположенныхъ не въ дальнемъ отъ нихъ разстояніи, были залиты золотымъ свѣтомъ, который, чѣмъ выше поднимался по горѣ къ своей крайней чертѣ, тѣмъ яснѣе, и притомъ однако очень медленно переходилъ въ огненный. Надъ Птолеми совершенно пламенная гора раздѣляла вилообразныя долины, которыя, отступая къ югу на обѣ стороны, погружались въ темно-фіолетовую глубь. Выше и выше всползали яркіе лучи, пока не запылали бахрамой на самыхъ отдаленныхъ лѣсахъ и поляхъ; затѣмъ весь блескъ быстро угасъ и отразился на окраинѣ разорваннаго облака, разстилавшагося надъ головой.

Въ самое это время появилась мистриссъ Стэйльзъ въ шляпкѣ, готовая отправиться домой. Ханна Торстонъ должна была сопровождать ее. Когда онѣ проѣзжали по дорогѣ, окаймленной золотистой рутой, между полей конопли, вдыхая прохладный вечерній воздухъ и бальзамическій запахъ поздно цвѣтущихъ травъ, сердцемъ Ханны овладѣло не честолюбіе мужчины, но страстная любовь женщины.

ГЛАВА XXVI.

ВЪ КОТОРОЙ СОСТОИТСЯ СВАДЬБА.

— Знаете ли, мистеръ Вудбьюри, сказала мистриссъ Блэкъ, въ тотъ же вечеръ, когда всѣ собрались въ библіотекѣ: — я чрезвычайно полюбила вашу женщину съ рѣзкими мнѣніями.

— Въ самомъ дѣлѣ? замѣтилъ онъ съ притворнымъ равнодушіемъ.

— Да; я имѣла съ ней серьезный разговоръ. Я постаралась заглянуть въ нее поглубже, и какъ вы думаете, что я нашла?

— Что же? спросилъ онъ, повернувшись къ мистриссъ Блэкъ, съ выраженіемъ живаго интереса.

— Не скажу, это было бы не честно, отвѣчала она, производя своимъ разсудительнымъ тономъ пытку въ сердцѣ Вудбьюри. — Я не имѣю никакого права разглашать объ открытіяхъ, сдѣланныхъ мною случайно. Она имѣетъ слишкомъ страстную и неподдѣльную натуру, чтобы можно было открытіе мое обратить въ шутку. Скажу одно — какъ ни далеко она зашла по своему ложному пути, что даже показываетъ, что она отчасти права, — я, женщина, взялась бы разубѣдить ее въ ея убѣжденіяхъ. Мужчинѣ, поэтому, должно быть гораздо легче поставить ее снова на настоящую дорогу. Вы живете въ Лэйксайдѣ уже около года, и до сихъ поръ не успѣли этого сдѣлать.

— Я не пробовалъ и приниматься за это, сказалъ Вудбьюри.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Увѣряю васъ. И къ чему бы я сталъ дѣлать это? Ее не разубѣдить въ ея предразсудкахъ, даже въ тѣхъ, которые вытекаютъ прямо изъ ея ограниченнаго званія жизни. Въ подобномъ случаѣ единственное средство — болѣе обширный опытъ. Она не можетъ понять, что гуманная и свободная терпимость всевозможныхъ привычекъ и мнѣній можетъ быть совмѣстна только съ искренностью характера. Ей хотѣлось бы, чтобы всякая рѣка приводила въ движеніе мельничныя колеса, между тѣмъ какъ я нахожу превосходнымъ, что нѣкоторыя изъ нихъ просто разбиваются о скалы, образуя одни только брызги, да радугу. Признаюсь, я не думаю, что эта нравственная строгость натуральна въ ней; но дѣло въ томъ, что она медленно вы работы вала свои убѣжденія и до такой степени укрѣпилась и защитила себя отъ нападенія со всѣхъ сторонъ, что трудно принудить ее сдаться. Если бы вы приблизились къ ея лагерю безоружные и предложили перемиріе, то она приняла бы это за военную хитрость.

— Нѣтъ, нѣтъ! вскричала мистриссъ Блэкъ, отрицательно покачавъ головой, причемъ глаза ея заискрились довольно злобно. — Вы должны идти вовсе не этимъ путемъ. Развѣ вы не знаете, что женщина съ характеромъ, женщина сильная, можетъ быть побѣждена только превосходной силой. Тутъ не нужно никакихъ парламентерскихъ флаговъ, никакихъ предложеній перемирія. Вооружитесь съ головы до ногъ и взорвите мину, которая въ одну секунду заставитъ взлетѣть на воздухъ и разсыпаться въ прахъ всѣ ея укрѣпленія.

— Браво! Какого предводителя въ вашемъ лицѣ лишенъ міръ! Но предположимъ, что я не знаю привода, который нуженъ для взрыва?

— Стыдитесь! вскричала мистриссъ Блэкъ, и въ ея глазахъ снова блеснула презрительная улыбка. — Вы очень хорошо знаете, что для подобныхъ случаевъ существуетъ только одного рода порохъ. Завтра я намѣрена прокатиться съ мистриссъ Вальдо въ Птолеми и заѣду въ котэджъ Торстонъ. Хотите, поѣдемте вмѣстѣ.

— Благодарю васъ; только не завтра. Мы рѣшили съ мистеромъ Блэкомъ отправиться на озеро поудить щукъ.

Обѣ леди отправились въ Птолеми, согласно своему предположенію. Въ домѣ киммерійскаго пастора, мистриссъ Блэкъ чувствовала себя совершенно какъ дома; въ изображеніи Христа Утѣшителя она узнала своего божественнаго друга, которое точно также украшало одну изъ стѣнъ ея спальни, а отъ букета Ханны Торстонъ, сдѣланнаго изъ травъ, пришла въ восторгъ. Она тутъ же мысленно рѣшила пріобрѣлъ такое же украшеніе для своего будуара, и дѣйствительно такъ ловко устроила это дѣло, что миссъ Торстонъ въ простотѣ души вообразила, что дѣлаетъ ей подарокъ по своему собственному желанію.

Мистриссъ Блэкъ появилась въ коттеджѣ, точно освѣжающій вѣтерокъ. Въ другихъ семействахъ ея проницательная свободная натура повѣяла бы непріятно и могла бы открыть драпировку, скрывавшую многіе недостатки, но здѣсь она встрѣтила открытую правдивость и ея приходъ доставилъ удовольствіе. Она сейчасъ же притихла предъ лицомъ старушки, выражавшимъ перенесенныя испытанія, и ея манеры приняли нѣжность, тѣмъ болѣе очаровательную, что она рѣдко выходила наружу. Однимъ взглядомъ она измѣрила миссъ Дильвортъ, и результатъ этого измѣренія, выраженный впослѣдствіи передъ мистриссъ Вальдо, былъ гораздо благопріятнѣе, чѣмъ можно было ожидать.

— Въ настоящее время мистеру Вудбьюри нельзя и пожелать лучшей экономки.

— Вы удивляете меня! воскликнула мистриссъ Вальдо: — почему вы такъ думаете?

— У меня нѣтъ особенной причины думать такъ, отвѣчала мистриссъ Блэкъ: — это одно предчувствіе.

Мистриссъ Вальдо отвела свои глаза отъ ушей Доббина (за которыми она постоянно наблюдала съ нѣкоторымъ безпокойствомъ, хотя бѣдное старое животное давно уже отвыкло выражать ими испугъ), пристально посмотрѣла въ лицо своей спутницы, и увидѣла, что оно было спокойно и серьезно.

— О! только? сказала она наконецъ съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ.

— Да; и поэтому о моихъ словахъ вамъ не стоитъ много думать. Впрочемъ, мои предчувствія никогда меня не обманывали, подождите и увидите.

Блэки остались на воскресенье, и въ этотъ день, какъ было сказано раньше, отправились въ киммерійскую церковь. Стеченіе народа было необыкновенное; въ числѣ молящихся, мистриссъ Вальдо, къ крайнему своему удивленію, увидѣла мистера и мистриссъ Гэмильтонъ Бью и миссъ Роани Гудвинъ. При входѣ Блоковъ въ церковь, на скамейкахъ послышался легкій шорохъ и большая часть головъ украдкой повернулись къ двери. Высокая, съ проницательными глазами, въ черномъ шелковомъ платьѣ дама, и полный, съ лукавымъ лицомъ и сѣдыми бакенбардами, мужчина не представляли собой ничего особенно замѣчательнаго. Плоская соломенная шляпка миссъ Джозефины и голубая шелковая мантилья обратили на себя гораздо больше вниманія со стороны молодыхъ членовъ конгрегаціи. Когда раздался торжественный хоръ Вильмота, среди привычныхъ для всѣхъ и не совсѣмъ-то стройныхъ звуковъ послышался новый голосъ, который, постепенно усиливаясь, очень скоро присвоилъ себѣ право господства, заставляя другіе голоса держаться его въ величественныхъ переливахъ хора. Не съ особенной нѣжностью, но съ изумительной силой и металлической звучностью раздавался этотъ голосъ, какъ кларнетъ въ главѣ дурно дисциплинированныхъ четырехъ батальоновъ пѣвцовъ, возбуждая въ нихъ новую самоувѣренность.

Это былъ голосъ мистриссъ Блэкъ. Она никогда не выдавала себя за пѣвицу, потому что знала свои недостатки такъ хорошо, что никогда не старалась и скрывать ихъ; но голосъ ея имѣлъ необыкновенную силу и при извѣстныхъ случаяхъ производилъ удивительный эффектъ. Въ обществѣ она пѣла весьма рѣдко, большею частію шотландскія аріи, и то преимущественно относившіяся къ возстанію шотландцевъ въ 1745 году, — пѣсни, такъ сильно возбуждавшія духъ мужества и отваги и бросавшія поэтическій блескъ на безсильную попытку возстановить устарѣлую династію. Живи мистриссъ Блэкъ въ тѣ дни, и она пѣснями своими призывала бы къ оружію всѣхъ, кто бы только услышалъ ея голосъ. Она пѣла съ такимъ наслажденіемъ, какое испытывали другіе слушая ее, и, ужь если говорить правду, то по всей вѣроятности она заранѣе упросила мистера Вальдо выбрать этотъ гимнъ. Ея участіе въ пѣніи привлекло на ея сторону всю киммерійскую конгрегацію, между тѣмъ какъ Гамильтоны Бью тайкомъ выражали свое убѣжденіе, что мистеръ Вальдо, будучи гостемъ въ Лейксайдѣ, воспользовался этимъ случаемъ, чтобы поселить свои идеи о крещеніи въ умахъ мистера и мистриссъ Блэкъ. Впослѣдствіи однакожъ оказалось, что гости мистера Вудбьюри принадлежали къ епископальной церкви по вѣрѣ отцовъ своихъ и по своему собственному разумѣнію.

Наконецъ для пріѣзжаго семейства, къ величайшему сожалѣнію всѣхъ его членовъ, наступилъ день отъѣзда. Миссъ Джозефина съ трудомъ оторвалась отъ библіотеки, ее немного утѣшилъ подарокъ „Ундины“ и „Синтрэма“. Джоржъ хотѣлъ остаться при Бютѣ, тгобы выучиться у него ставить петли для кроликовъ и ловить хорьковъ. Мастеръ Вальдо до половины прикрылъ зубы своими полными губами, и возвратился домой къ скромной своей трапезѣ со вздохомъ, выражавшимъ глубокую покорность судьбѣ. Дамы поцаловали другъ друга, а Вудбьюри поцаловалъ бы ихъ обѣихъ, если бы зналъ, что такое нарушеніе приличія будетъ принято ими снисходительно. Бютъ поставленъ былъ въ очень затруднительное положеніе полудюжиной серебряныхъ чайныхъ ложекъ, которыя мистриссъ Блэкъ купила въ Птолеми и подарила ему черезъ сына своего Джоржа.

— Я слышала, вы намѣрены начать новое хозяйство, сказала она: — поэтому ужь вы позвольте моему Джоржу помочь вамъ въ этомъ отношеніи.

Бютъ покраснѣлъ, какъ молоденькая дѣвушка.

— Вашъ пріѣздъ сюда дороже для насъ всякаго серебра, сказалъ онъ наконецъ: — я скажу Карри… Мы не иначе будемъ употреблять ихъ, какъ вспоминая васъ и мистера Джоржа.

Прощанья кончились, и въ Лэйксайдѣ снова водворилась его всегдашняя тишина. Наемная горничная возвратилась въ птолемійскую гостинницу, и въ кухнѣ осталась одна старая Мелинда приготовлять несравненные пирожки и бульонъ изъ цыплятъ. Бютъ уже могъ, съ извѣстными предосторожностями, гулять по фермѣ и направлять необходимыя работы, не принимая въ нихъ участія. Вудбьюри обратился къ своей прежней привычкѣ — кататься верхомъ, посѣщать своихъ знакомыхъ въ Птолеми и его окрестностяхъ, но отъѣздъ пріятныхъ дорогихъ гостей оставилъ въ его жизни весьма замѣтную пустоту. Для того чтобы переносить одиночество, онъ имѣлъ достаточные рессурсы въ своемъ умѣ, но все же онъ, какъ и всякій здоровый и бодрый мужчина, былъ созданъ для общества.

Такимъ образомъ прошло нѣсколько дней и выздоровленіе Бюта начинало принимать оттѣнокъ совершеннаго здоровья. Онъ почти каждый день посѣщалъ Птолеми, наблюдалъ за успѣхомъ въ работѣ надъ серебристо-дымчатымъ платьемъ и находилъ новое наслажденіе въ совѣщаніяхъ съ миссъ Дильвортъ на счетъ устройства будущаго хозяйства. Миссъ Дильвортъ отъ времени до времени, вслѣдствіе продолжительной привычки, прибѣгала къ кокетству, но оно уже не имѣло прежняго своего свойства и назначенія производить пытку въ сердцѣ Бюта, — и притомъ же одно слово или взглядъ любви заставляли ее забывать эту привычку. Очаровательная покорность заступила мѣсто притворнаго сознанія своего превосходства, и миссъ Дильвортъ имѣла достаточно смысла, чтобы замѣтить, что это шло къ ней несравненно лучше. Ея кудри изчезли навсегда, ея рѣсницы постепенно укрѣплялись и наконецъ усвоили силу для открытаго и спокойнаго взгляда. Въ сущности, глаза ея были гораздо милѣе, чѣмъ она полагала. Ихъ блѣдный аквамариновый цвѣтъ дѣлался на краяхъ коричневымъ, а, при расширеніи зрачка, переходилъ въ темнокаштановый. Вообще выборъ Бюта былъ гораздо удачнѣе и благоразумнѣе, чѣмъ мы предполагали, когда впервые познакомились съ миссъ Дильвортъ.

Распоряженія относительно дня свадьбы были весьма ограниченны и просты. Вудбьюри предложилъ было отпраздновать этотъ день въ Лейксайдѣ, но мистриссъ Вальдо отклонила это предложеніе, доказавъ, что такъ какъ обрядъ бракосочетанія долженъ совершить ея мужъ, то было бы гораздо лучше по многимъ причинамъ — и между прочимъ по причинѣ недавней смерти мистриссъ Бабъ, чтобы празднество было въ пасторскомъ домѣ. Миссъ Дильвортъ въ душѣ желала имѣть свадебную подругу, которою, разумѣется, должна бы быть Ханна Торстонъ, но неожиданное сопротивленіе со стороны Бюта принудило ее отказаться отъ этого плана.

— Согласись сама, сказалъ онъ: — вѣдь изъ товарищей моихъ, которыхъ бы я выбралъ себѣ въ шаферы никто не можетъ быть ей парой.

— А мистеръ Вудбьюри? намекнула миссъ Карри.

— Онъ! Да, онъ сдѣлалъ бы это безъ слова, если бы я попросилъ его, но въ томъ-то и дѣло, что я не хочу просить. Между нами, Карри, они не могутъ терпѣть другъ друга: они точно кошка съ собакой.

— Бютъ! не стыдно ли тебѣ?

— Что такое? не стыдно ли мнѣ говорить правду? Нисколько. Послушай, Карри, развѣ нельзя обойтись безъ этого? Все равно, мистеръ Вальдо и безъ нихъ свяжетъ насъ крѣпко, и повѣрь, когда все кончится, ты не увидишь никакой разницы.

— Но… Бютъ, продолжала Карри: — мнѣ кажется, она этого ждетъ отъ меня.

— Увѣряю тебя, у нея нѣтъ особеннаго желанія. — Хочешь, я спрошу ее? Миссъ Ханна!

Женихъ и невѣста сидѣли на открытомъ воздухѣ, подлѣ ближайшаго къ саду угла коттеджа. Окно маленькой гостиной было открыто, и миссъ Торстонъ, услышавъ призывъ Бюта, выглянула изъ него.

— Ахъ, Бютъ! пожалуйста, не спрашивай! умоляла миссъ Дильвортъ, готовая расплакаться, во Бютъ зашелъ уже слишкомъ далеко, чтобы остановиться.

— Миссъ Ханна, сказалъ онъ: — мы говоримъ о свадьбѣ. Я думаю, можно обойтись и безъ дружекъ. Карри хотѣла бы имѣть васъ своей свадебной подругой, что, конечно, было бы очень пріятно, только, вы знаете, у меня нѣтъ для васъ пары; я попросилъ бы мистера Макса, но боюсь, что это какъ обоимъ будетъ непріятно.

— Бютъ! вскричала Карри, въ совершенномъ отчаяніи.

Бютъ, однако же, былъ слишкомъ увѣренъ въ истинѣ словъ своихъ, чтобы допустить предположеніе, что они могутъ послужить поводомъ къ огорченію. Когда первый грубый ударъ словъ Бюта миновалъ, Ханна Торстонъ почувствовала нѣкоторое облегченіе.

— Вы хорошо сдѣлали, Арбутусъ, предупредивъ меня, сказала она: — во всякое другое время я бы съ удовольствіемъ исполнила желаніе Карри, все равно, кто бы ни былъ вашимъ шаферомъ, но теперь, мнѣ кажется, что чѣмъ меньше будетъ церемоній, тѣмъ лучше. Я объ этомъ послѣ поговорю съ тобой, Карри.

Съ этими словами она отошла отъ окна.

Наконецъ, день свадьбы наступилъ. Бютъ проснулся, когда пѣтухъ пропѣлъ три часа, и заснуть снова не находилъ возможности. Новое платье его (разумѣется, работы не Сэта Ватльса) лежало въ верхнемъ ящикѣ стариннаго бюро, куда Мелинда положила нѣсколько вѣтокъ лаванды. Онъ старался представить себѣ картину, какимъ покажется въ новомъ нарядѣ, какія ощущенія будетъ имѣть во время и послѣ церемоніала, какъ странно будетъ казаться ему имѣть жену, о чемъ всѣ будутъ знать. Онъ представлялъ себѣ своихъ друзей на сосѣднихъ фермахъ, которые при встрѣчѣ будутъ спрашивать: — какъ поживаетъ жена твоя, Бютъ? Потомъ онъ вспомнилъ о мистриссъ Форти и крѣпко пожалѣлъ, что она не пожила, еще немного, чтобы узнать Карри Вильсовъ, которая была бы совсѣмъ другимъ созданіемъ въ сравненіи съ Карри Дильвортъ; но при всѣхъ этихъ размышленіяхъ, онъ снова возвращался къ новому платью въ бюро и къ обязанностямъ дня, заря котораго только что начинала заниматься. Потомъ онъ услышалъ голосъ Пата, раздававшійся между мычаньемъ коровъ у надворныхъ строеній; послышались шаги на кухнѣ, и вслѣдъ за тѣмъ трескотня кофейной мельницы, а все-таки не было достаточно свѣтло, чтобы побриться. Никогда еще такъ медленно не вставало солнышко; туалетъ Бюта, на который обыкновенно употреблялось минутъ пять, продолжался болѣе получаса; три раза перемѣнялъ онъ прическу и все неудачно, наконецъ, онъ спустился завтракать, чувствуя неловкость и безпокойство, чего не случалось съ нимъ во всю его жизнь.

Вудбьюри пожалъ ему руку, похвалилъ его наружность, и Бютъ сдѣлался немного спокойнѣе. Какъ бы то ни было, приготовленія къ отъѣзду въ Птолеми производили на него глубокое, впечатлѣніе, какъ будто онъ былъ преступникъ, ожидавшій наказаніи, или, какъ покойникъ» ожидавшій похоронъ. Имъ овладѣло какое-то неопредѣленное чувство, — чувство безпомощности; казалось, что событіе это было слѣдствіемъ не его собственной воли, но всемогущей судьбы, которой угодно было выполнять его желаніе. Но вотъ вошелъ Патъ въ праздничномъ нарядѣ, и, улыбаясь, сказалъ: — лошади готовы, мистеръ Бютъ, пора бы отправляться. Послѣ церемоніи Патъ долженъ былъ отвезти счастливую чету въ Тиберій, гдѣ предполагалось провести два дня изъ медоваго мѣсяца въ домѣ старой тетки невѣсты. На немъ былъ надѣтъ свѣтло-синій кафтанъ съ мѣдными пуговицами, къ лѣвому рукаву котораго Мелинда противъ его воли пришпилила кусокъ бѣлой ленты: старая мистриссъ, замѣтила она, — всегда такъ дѣлала на югѣ.

Вудбьюри, пользуясь теплымъ сентябрьскимъ утромъ, сѣлъ верхомъ на своего коня и поскакалъ впереди поѣзда. Въ домѣ пастора все было готово. Мистрисъ Вальдо, полная радости и удовольствія, шелестила своимъ темно-зеленымъ шелковымъ платьемъ (которое было выворочено и пятна на немъ выведены), безпрестанно шмыгая между маленькой гостиной, гдѣ долженъ былъ совершиться обрядъ бракосочетанія, и спальней на верху, гдѣ, подъ надзоромъ Ханны Торстонъ, одѣвалась невѣста. По ея откровенному признанію, ничто такъ не возбуждало въ ней сочувствія, какъ свадьба, и если мужу ея рѣдко удавалось вѣнчать, то такое большое неудобство слѣдовало приписать ограниченному числу его прихожанъ.

— Обѣщайте мнѣ, мистеръ Вудбьюри, сказала она, прекративъ наконецъ свои движенія, собственно отъ невозможности найти еще какое нибудь дѣло: — обѣщайте мнѣ, что васъ, кромѣ мистера Вальдо, никто другой не обвѣнчаетъ.

— Смѣло могу вамъ обѣщать это, отвѣчалъ Вудбьюри: — только пожалуста не просите меня назначать время моей свадьбы.

— Если бы зависѣло отъ меня, я бы назначила для этого завтрашній же день. Ахъ, вотъ и Бютъ! Какимъ онъ выглядитъ молодцомъ!

Съ этими словами она подошла къ дверямъ и встрѣтила его.

Болѣзнь Бюта согнала съ него загаръ и смягчила яркую красноту его кожи. Новое платье изъ чернаго сукна и бѣлыя шолковыя перчатки (бѣлыхъ лайковыхъ перчатокъ, приличныхъ настоящему случаю, въ Птолеми не отыскалось), которыя онъ весьма неохотно натянулъ на большія своя руки, наконецъ видъ маленькаго щегольства сообщали сильное мужественное выраженіе его лицу и тѣлу. Его волосы, порѣдѣвшіе отъ горячки и коротко остриженные, обнаруживали правильныя формы его головы, а нѣжный голубоватый оттѣнокъ въ его спокойныхъ глазахъ дѣлалъ ихъ положительно прекрасными. Мистриссъ Вальдо, нисколько не стѣсняясь, выразила полное свое одобреніе его наружности.

Вскорѣ послѣ появленія Бюта, послышался на лѣстницѣ шелестъ дамскихъ платьевъ; отворилась дверь и въ комнату вошла миссъ Kapри Дильвортъ, съ раскраснѣвшимися щечками и потупленными глазками; ее провожала Ханна Торстонъ въ бѣломъ кисейномъ платьѣ съ жемчужнаго цвѣта лентами, которыя Вудбьюри такъ хорошо припомнилъ. Невѣста въ своемъ дымчатомъ съ серебристыми отливами шолковомъ платьѣ, въ зеленомъ вѣнкѣ на волнистыхъ волосахъ, дѣйствительно была очаровательна. Померанцевыхъ цвѣтковъ въ Птолеми не находилось, не было и садовыхъ бѣлыхъ цвѣтовъ за исключеніемъ кавалерскихъ шпоръ, о которыхъ, разумѣется, не стоило и думать, — поэтому Ханна Торстонъ убѣдила ее удовлетвориться миртовымъ вѣнкомъ, какъ самымъ ближайшимъ подобіемъ условной брачной діадемы, и надобно сказать, эффектъ былъ простъ, но съ тѣмъ вмѣстѣ и удивителенъ.

Жениха и невѣсту пріятно изумляла перемѣна въ ихъ наружности. Бютъ, рѣшительно не зная, какъ ему дѣйствовать, взялъ руку миссъ Дильворть и, держа ее въ своей рукѣ, размышлялъ, не слѣдовало ли ему теперь же расцаловать свою Карри. Миссъ Дильвортъ, видя, что онъ не отпускаетъ ея руки, смѣло отвѣчала на его пожатіе и прильнула къ нему съ весьма естественнымъ и трогательнымъ выраженіемъ покорности и довѣрія. Ничего не могло быть очаровательнѣе вида этихъ двухъ созданій, въ то время, когда они въ самую священную минуту въ своей жизни стояли посреди небольшой комнаты, представляя собою, онъ — вполнѣ мужчину, она — вполнѣ женщину. Бютъ, предаваясь влеченію сердца, а Карри — довѣрію къ нему, выражали плѣнительное отношеніе двухъ половъ. Тутъ не было ни заявленія взаимныхъ правъ, ни недовѣрчиваго разбора обѣщаній и условій, ни сравненія качествъ даруемыхъ съ качествами принимаемыми, — напротивъ, тутъ замѣчалось только слѣпое, немыслящеее, счастливое, взаимное самопожертвованіе. Это выраженіе въ ихъ позахъ и ихъ лицахъ не ускользнуло отъ взгляда Ханны Торстонъ. Въ ней пробудились всѣ сомнѣнія, которыхъ бы она охотно избѣжала на всегда, но была довольно тверда, чтобы только отстранить ихъ отъ себя на время.

Патъ тоже пробрался въ комнату и смиренно прижался въ уголокъ, держа свою шляпу въ обѣихъ рукахъ. Изъ постороннихъ лицъ была только одна миссъ Софія Стевенсонъ, которая радушно помогала невѣстѣ въ приготовленіи приданаго и которая отличалась отъ своей подруги, миссъ Роани Гудвинъ, тѣмъ, что была болѣе расположена къ безпрестаннымъ улыбкамъ, нежели ко вздохамъ. Наконецъ, когда всѣ собрались, мистеръ Вальдо выступилъ впередъ и исполнилъ простой, но трогательный обрядъ, заключивъ его усердной молитвой. Миссъ Карри приподняла немного голову и смѣло дала клятву «любить и беречь мужа своего», во въ теченіе молитвы голова ея склонялась и почти легла на плечо Бюта. Когда произнесенъ былъ окончательный «Аминь»! Бютъ крѣпко и торжественно поцаловалъ свою жену; за тѣмъ послѣдовали поздравленія со стороны пастора, который успѣлъ таки прикрыть свои зубы на столько, чтобы принять поцалуй новобрачной четы, на который онъ имѣлъ полное право, какъ старый добрый другъ. Начались общія сердечныя поздравленія; свидѣтельство было подписало и передано женѣ для храненія, какъ будто оно для нея было нужнѣе, чѣмъ для мужа, и наконецъ мистриссъ Вальдо приготовила то, что почтенный Зено Гардеръ назвалъ бы «прохлажденіемъ». Вудбьюри былъ такъ предусмотрителенъ, что заблаговременно отправилъ въ домъ пастора двѣ бутылки старой Деннисоновской мадеры, справедливо разсуждая, что если бы мистриссъ Бабъ была въ живыхъ, то непремѣнно сама распорядилась бы этимъ по той простой причинѣ, что она, т. е. мистриссъ Деннисонъ, сдѣлала бы тоже самое. При этомъ случаѣ всѣ отвѣдали зловреднаго напитка, кромѣ Ханны Торстонъ, но даже и ей показалось изумительнымъ, что чувства ея не въ состояніи были произнесть приговора противъ его употребленія. На лицахъ новобрачныхъ отражалась радость и самодовольство; Карри приходила въ восторгъ, когда ее называли «мистриссъ Вильсонъ», и даже Бютъ, спустя минутъ десять, не находилъ въ словахъ «ваша жена» ничего страннаго, ничего такого, что бы могло приводить его въ замѣшательство.

Не смотря на одушевленіе маленькаго общества, молодая жена скрылась изъ гостиной, чтобы снова явиться въ ней въ розовомъ гингамѣ и тепломъ плэдѣ. Лошади стояли у дверей, и Патъ, уложивъ небольшой сакъ-вояжъ, съ необходимымъ запасомъ различныхъ мужскихъ и женскихъ принадлежностей, сидѣлъ уже на мѣстѣ и безпрестанно улыбался. На противоположной сторонѣ улицы стояло нѣсколько любопытныхъ зрителей, но Бютъ, пройдя чрезъ торжественную ордалію, чувствовалъ теперь, что смѣло можетъ смотрѣть въ лицо цѣлому свѣту. Когда молодые заняли мѣста, и Патъ, въ видѣ прелюдіи, ловко размахнулъ бичемъ, мистриссъ Вальдо достала откуда-то старый башмакъ, и приготовилась швырнуть его въ моментъ отъѣзда. Лошади тронулись; башмакъ полетѣлъ, просвисталъ между ихъ головами и упалъ на дно коляски.

— Не оглядывайтесь назадъ! вскричала она; но восклицаніе это было совершенно напрасно. Дорога, должно быть, была очень неровная, потому что Бютъ принужденъ былъ поддерживать жену, обвивъ руками ея талію, а пыль, должно быть, была очень густая, потому что Карри безпрестанно поднимала къ глазамъ носовой платокъ.

— Не примете ли вы на себя трудъ поберечь меня сегодня, сказалъ Вудбьюри Вальдамъ. — Я не поѣду въ Лэйксайдъ до вечера.

ГЛАВА XXVII.

ВЪ КОТОРОЙ ОПИСЫВАЮТСЯ НѢКОТОРЫЯ ЗАТРУДНЕНІЯ МИСТЕРА ВУДВЬЮРИ.

По возвращеніи въ гостиную мистриссъ Вальдо, разговоръ, весьма естественно, обратился къ только что исполненному торжественному обряду и двумъ главнымъ дѣйствующимъ въ немъ лицамъ. Сужденія маленькаго общества относительно Бюта и его жены клонились въ пользу того и другаго съ тѣхъ поръ, какъ только миссъ Карри сдѣлалась нареченной женой подлѣ постели больнаго.

— Признаюсь, до той поры я почти вовсе не замѣчалъ ея, сказалъ Вудбьюри: — она казалась мнѣ пустымъ, забавнымъ маленькимъ существомъ, одной изъ тѣхъ незначительныхъ личностей, которыя годны только для того, чтобы прикрывать прорѣхи общества. А между тѣмъ одна слабая искра любви сообщаетъ свѣтъ и колоритъ самымъ незамѣтнымъ созданіямъ. Кто бы могъ подозрѣвать такую отвагу и такое усердіе, которыя привлекли ее въ Лэйксайдъ, въ то время, когда тамъ свирѣпствовала прилипчивая горячка? Съ того времени я искренно началъ уважать ее. Я даже пришелъ къ такому заключенію, что никакой торжествующій умъ не заслуживаетъ того уваженія, которое мы безсознательно оказываемъ всякому простому и неподдѣльному движенію души, свойственному всѣмъ человѣческимъ созданіямъ.

— Мнѣ весьма пріятно слышать отъ васъ подобныя слова, воскликнула мистриссъ Вальдо. Они служатъ вѣрнымъ доказательствомъ много уваженія къ женскому полу. Ханна, вы помните, какъ нравилась мнѣ мѣсто, гдѣ говорилось о женской любви въ поэмахъ Лонгфелло, которыя вы давали мнѣ читать? Я не имѣю обыкновенія, мистеръ Вудбьюри, приводить въ доказательство чужія слова, потому что боюсь ошибиться въ нихъ; но съ истиной вотъ этихъ словъ:

Въ женщинѣ, я болѣе всего цѣню любовь,

Но не умъ…

мнѣ кажется, согласится всякій мужчина.

— Я такъ не могу вполнѣ согласиться съ этими словами, отвѣчалъ Вудбьюри. — Я цѣню въ женщинѣ какъ любовь, такъ и умъ, но первое качество должно быть преобладающимъ въ ней. Отсутствіе его въ мужчинѣ еще можетъ быть терпимо, но въ женщинѣ оно безусловно необходимо.

— А развѣ женщина не имѣетъ права на подобное требованіе? — спросила Ханна Торстонъ совершенно неожиданно.

— По всей справедливости имѣетъ полное право, отвѣчалъ Вудбьюри. — Это одинъ изъ пунктовъ, не допускающихъ ни малѣйшихъ возраженій относительно равенства правъ того и другаго пола, но я долженъ сказать, что способность любить — качество врожденное, и повѣрьте, тамъ никогда не можетъ быть истинной любви, гдѣ любящіе безпрестанно измѣряютъ свои чувства сравненіемъ, кто изъ нихъ больше любитъ другаго. Бютъ и его жена будутъ совершенно счастливы, пока не изчезнетъ въ нихъ простое сознаніе необходимости взаимнаго довѣрія.

— Я точь въ точь такого же мнѣнія, вскричала мистриссъ Вальдо съ особеннымъ одушевленіемъ. — Мужъ, ты помнишь тѣ клятвы, которыя мы дали другъ другу въ день нашего брака? Не проходить ни одной свадьбы, чтобы я не повторяла ихъ снова и снова?. Тогда мы носили наваринскія шляпки и широкіе рукава, въ родѣ мѣшковъ, набитыя пухомъ, такъ что ты прилегъ на одинъ изъ нихъ, когда мы ѣхали вмѣстѣ къ отцу Вальдо, какъ поѣхали сегодня Бютъ и Карри къ теткѣ. Я говорила тогда, что никогда не буду сомнѣваться въ тебѣ, не возьму назадъ ни одного атома моего къ тебѣ довѣрія, — и я вѣрно держала свое слово по настоящее время, буду держать его въ этомъ мірѣ и въ будущемъ!

При этомъ мистриссъ Вальдо залилась слезами, но улыбалась сквозь нихъ, подобно внезапному стремленію потока, производящему въ одно и то же время и брызги и радугу.

— Пожалуйста, не обращайте на меня вниманія, сказала она: — я устарѣла и поглупѣла. Половина моего сердца все утро находится въ груди Карри, и я заранѣе знала, что сдѣлаю какую нибудь глупость, прежде чѣмъ кончится день.

— Ты добрая жена, сказалъ мистеръ Вальдо, погладивъ ее по головѣ, какъ будто она была маленькая дѣвочка.

Ханна Торстонъ встала съ чувствомъ отчаянія въ своемъ сердцѣ. Чья-то безжалостная рука, по видимому, вцѣпилась въ него и крѣпко сжала въ ея груди. Такое чувство, думала она, долженъ испытывать полуутопающій морякъ, плавающій на корабельномъ обломкѣ, когда судно, обѣщавшее ему спасеніе, вдругъ поворачивается въ противоположную сторону и скрывается изъ его горизонта. Волны жизни, которыя до этой поры спокойно носили ее на себѣ, вдругъ забушевали и начали бросать ей въ лицо своя горькія соленыя брызги при каждомъ движеніи. Откуда явилась эта зловѣщая тревога? Неужели же въ счастливомъ супружествѣ двухъ простыхъ неразвитыхъ, во довольныхъ созданій, могло заключаться что нибудь особенное, производимое въ ней такое неопредѣленное безотчетное предчувствіе? Сознавая свое безсиліе преодолѣть это чувство, она стыдилась за обманутое мнѣніе о своей силѣ. Но быть можетъ (и это былъ какой-то лучъ надежды) чувство, которое она испытывала, былъ неудавшійся протестъ инстинкта, общаго для всякаго человѣческаго существа, и которое, поэтому, должны точно также испытывать и побѣждать другіе.

Ханна украдкой бросила взглядъ на Вудбьюри. На его лицѣ виднѣлась отвлеченная мысль, но оно не выражало ни малѣйшихъ признаковъ ея собственной борьбы. Большіе каріе глаза его прикрывались спокойствіемъ нѣжной, затаенной тоски; полныя, правильныя губы, обыкновенно плотно сжатыя и обличавшія линіею своего раздѣла всю твердость и рѣшительность его характера, — были слегка открыты, и углы ихъ опущены съ выраженіемъ безотчетно грустнымъ. Даже по его щекамъ и лбу вѣяло какое-то мягкое, теплое дыханіе. Онъ вдругъ показался ей въ совершенно новомъ видѣ. Она увидѣла мрачную тѣнь, которую бросаетъ передъ собой страсть мужескаго сердца, и отвела свои глаза, страшась сдѣлать болѣе глубокое открытіе.

Когда Ханна прощалась съ Вальдами, онъ тоже всталъ и подалъ ей руку. Мягкое облако грусти не совсѣмъ еще сбѣжало съ его лица, и она уклонилась отъ встрѣчи съ его взглядомъ. Обнаруживалось ли въ этомъ воспоминаніе объ утраченной или желаніе возвращенія отсутствующей любви, Ханна чувствовала, что оно сообщало ему временную способность открыть что нибудь изъ душевнаго волненія, подъ вліяніемъ котораго она находилась. Сдѣлай онъ это открытіе, и она никогда бы больше не могла съ нимъ встрѣтиться. Передъ этимъ человѣкомъ, болѣе чѣмъ передъ кѣмъ нибудь другимъ, она хотѣла удержать за собой права равенства. Какія бы слабости ни открывали въ ней другіе, онъ по крайней мѣрѣ долженъ знать ее только въ силѣ, въ твердости ея характера.

Остальная часть дня прошла для Вудбьюри довольно тихо и въ то время, когда онъ спускался въ долину при торжественномъ наступленіи сумерекъ, въ немъ пробудилось ощущеніе, котораго онъ не знавалъ съ давно минувшихъ дней испытаній своихъ въ Нью-Йоркѣ. Онъ хорошо помнилъ грустные субботніе вечера, когда бродилъ по безлюднымъ пристанямъ рѣки Нортъ, всматриваясь въ горы острова Стэтенъ, пурпуровый цвѣтъ которыхъ послѣ захожденія солнца переходилъ въ сѣроватый; когда все, что онъ видѣлъ — спокойно стоявшія суда, холодная поверхность залива, угрюмые красные дома на берегахъ и даже сумрачное небо надъ головою, — все отзывалось какой-то пустотой, все казалось недѣйствительнымъ, когда въ настоящемъ не было ни малѣйшей радости, а будущее ничего не обѣщало. Тотъ же самый непріятный холодъ обхватывалъ его и теперь. Картина природы утратила почти всю свою жизнь; ея краски были холодны и грубы, бальзамическій ароматъ золотистой ивы и полевыхъ ноготковъ служилъ, повидимому, только для того, чтобы прикрыть нѣкотораго рода запахъ разрушенія, и бѣлый фасадъ Лэйксайда имѣлъ видъ тюремной угрозы, а не привѣтствія роднаго дома.

На другой день вечеромъ Бютъ воротился домой съ такимъ удовольствіемъ, какъ будто совершилъ дальнее путешествіе. Свѣтъ новой его жизни все еще озарялъ его и придавалъ его лицу совсѣмъ другое выраженіе. Вудбьюри изучалъ эту перемѣну съ любопытствомъ, котораго никогда прежде не допускалъ въ подобныхъ случаяхъ. Онъ видѣлъ высшее удовольствіе этого человѣка въ свѣтломъ его взглядѣ, въ легкомъ эластическомъ движеніи всѣхъ его членовъ, въ одушевленіи, съ какимъ онъ составлялъ планы работъ, въ которыхъ ему представлялось разыгрывать главную роль. Онъ принималъ свѣжее участіе въ жизни и представлялъ собою олицетвореніе бодрости и дѣятельности. Съ другой стороны, въ Карри увѣренность въ своемъ мужѣ и надежда на него, которыя она обнаружила, теперь, казалось, приняли форму добровольной и счастливой покорности. Въ мужѣ своемъ она признала превосходство пола. Такимъ образомъ простой здравый смыслъ Бюта въ ея глазахъ вдругъ принялъ форму положительнаго природнаго ума; признаваясь (только самой себѣ) въ своихъ недостаткахъ, она гордилась своимъ уваженіемъ къ мужу, и въ этой гордости находила сильную поддержку для любви. Передъ отъѣздомъ изъ Тиберія, старая тетка прошептала ей:

— Каролина, — ты счастливая дѣвушка. Твой мужъ славный человѣкъ, какъ я вижу, да къ тому же онъ при мѣстѣ и съ деньгами, подъ старость вы будете жить припѣваючи, если станете беречь, что имѣете, и прибавлять къ этому, что получите. Нѣтъ ничего удивительнаго, что вы будете имѣть возможность отдавать сыновей своихъ въ коллегію.

Этотъ намекъ открылъ новое поле для ея честолюбія. Не позволяя себѣ свободно предаваться этой мысли, Карри боялась взглянуть въ зеркало, когда она приходила ей въ голову; но материнское чувство, остающееся затаеннымъ въ груди дѣвушки, смѣло заявляетъ о своемъ существованіи молодой женѣ, и она начала уже мечтать о будущихъ реформаторахъ или законодателяхъ, которыхъ ей приведется быть можетъ качать въ своей колыбели. Ея натура, какъ мы уже не разъ объясняли, была такъ неглубока, что не могла содержать въ себѣ въ одно и тоже время болѣе одного ряда идей. Усвоенныя аффектаціи были совершенно забыты; новая вѣра въ Бюта овладѣла ею вполнѣ, и она сдѣлалась натуральною при самомъ легкомъ усиліи. Личностямъ, подобнымъ ей, рѣдко оказываютъ полную справедливость. Вообще онѣ остаются незамѣченными, какъ слишкомъ тривіальныя для серьезнаго наблюденія: ихъ глупости и тщеславіе бываютъ такъ очевидны и прозрачны, что petit verre принимается за пустой, тогда какъ на днѣ его можетъ оказаться такая полная капля меду человѣческой любви, какой не найти въ огромномъ бокалѣ.

Для Вудбьюри началась теперь жизнь, совсѣмъ другая отъ той, какую онъ предвидѣлъ. Бютъ принялся за управленіе сельскимъ хозяйствомъ съ одушевленною веселою дѣятельностью человѣка, вдвойнѣ возвращеннаго міру, между тѣмъ какъ мистриссъ Карри Вильсонъ въ утра и до ночи хлопотала, боясь, чтобы въ ея домохозяйствѣ не оказалось какого нибудь упущенія. Уваженіе, которое Вудбьюри оказывалъ ей, придавало ей въ ея новомъ положеніи бодрость и самодовольство и въ тоже время сохраняло между ними извѣстное разстояніе. Она скоро научилась не только понимать, но и раздѣлять вмѣстѣ съ, Бютомъ экзальтированное мнѣніе о своемъ господинѣ. Въ этомъ отношеніи натуральный тактъ Вудбьюри былъ непогрѣшителенъ, Онъ указывалъ тѣмъ, которые жили при немъ, безъ всякаго вѣдома съ ихъ стороны, мѣста, которыя они должны были занимать по его желанію. Въ всякомъ европейскомъ домохозяйствѣ подобныя дѣла устраиваются сами собою безъ всякихъ хлопотъ; но въ Америкѣ, гдѣ голосъ наемщика нейтрализуетъ голосъ нанимателя, и гдѣ тотъ и другой имѣютъ равные шансы къ занятію президентскаго кресла, гдѣ кухарка и горничная могутъ носить болѣе цѣнныя шляпки, чѣмъ ихъ госпожа, и принимать болѣе живое участіе въ текущихъ модахъ, — требуется большое искусство для согласованія равенства съ подчиненіемъ. По пословицѣ, слишкомъ большая фамильярность производятъ презрѣніе, — слишкомъ строгое признаніе относительныхъ положеній производитъ возмущеніе.

Истинно образованный человѣкъ, который по своей волѣ можетъ побрататься съ самымъ покорнымъ и грубымъ человѣческимъ созданіемъ, сохраняетъ, однакоже, за собою свободу выбирать себѣ домашнихъ сообщниковъ. Вудбьюри непремѣнно хотѣлъ удержать за собой эту независимость, не вслѣдствіе сознанія своего превосходства, но вслѣдствіе сопротивленія желанію необразованнаго человѣка вмѣшаться во все, что касалось привычекъ его жизни. Онъ нисколько не колеблясь, сѣлъ бы за трапезу въ хижинѣ старой Мелинды, но посѣщая Меррифильдовъ, всегда испытывалъ какое-то отвращеніе, когда ирландскій работникъ, приходившій съ поля съ засученными рукавами, или подпоясанная ремнемъ мулатка, съ потоками пота отъ кухоннаго огня, садилась за чайный столъ. Бютъ, по своему положенію, стоялъ выше обыкновеннаго работника, и Вудбьюри, продолжительная жизнь котораго въ Индіи не пріучила его къ отшельнической жизни, чрезвычайно былъ радъ видѣть новобрачныхъ своими собесѣдниками за завтракомъ и обѣдомъ, и это вошло у него въ обыкновенную привычку; но все-таки онъ старался сохранить за собой за тѣмъ же столомъ край для своей свободы и удобства. Карри, хотя отъ времени до времени и дѣлала ошибки, во съ такимъ усердіемъ занималась своимъ дѣломъ, что ея управленіе домашнимъ хозяйствомъ шло довольно гладко. Если мнѣніе, высказанное мистриссъ Блэкъ касательно этого предмета, было близко къ истинѣ, то въ другомъ отношеніи она сильно ошибалась.

Прошло нѣсколько дней, какъ Вудбьюри замѣтилъ, что новое домохозяйство, при всемъ порядкѣ и удобствѣ, съ которымъ оно велось, начинало безпокоить его. По утрамъ видъ свѣтлаго лица Бюта, взгляды восторга, которыми онъ украдкой слѣдилъ за движеніями своей веселой и довольной маленькой жены, накрывавшей столъ для завтрака, неловкіе маневры, къ которымъ прибѣгала она, чтобъ встрѣтиться съ нимъ на одну секунду (весьма, впрочемъ, продолжительную) за дверями кухни, когда онъ возвращался съ поля, все это какъ-то странно тревожило Вудбьюри, производило въ немъ досаду. Какъ Бютъ, такъ и Карри не показывали явно своего супружескаго счастія, но оно постоянно окружало ихъ, какъ атмосфера, которой они дышали. Тысячи знаковъ, сами по себѣ ничего незначащихъ, выражали безпредѣльную радость, которую мужчинѣ сообщаетъ женщина, а женщинѣ мужчина. Она господствовала въ Лэйксайдѣ сверху до низу, какъ одинъ изъ тѣхъ сильныхъ запаховъ, который проникаетъ самыя стѣны и никакъ не можетъ быть выгнанъ. Когда онъ старался не замѣчать ея или не думать о ея существованіи въ какомъ нибудь одномъ видѣ, она представлялась ему въ другомъ. Когда, какъ это случалось иногда, кто нибудь изъ новобрачныхъ сознавалъ, что онъ или она обнаружили черезчуръ много нѣжности, тогда притворное равнодушіе съ ихъ стороны и неестественная серьезность дѣлали свѣтлыя черты ихъ новаго міра еще болѣе явственными чрезъ видимую стѣну, которая за время воздвигалась между нимъ и ими. Онъ находился въ такомъ разъединеніи, при которомъ протестъ былъ невозможенъ. Они были счастливы, и его гуманное сочувствіе запрещало ему мстить за это, они, сравнительно съ нимъ, были невѣжественны и необразованны, и его гордость не могла сообщить ему никакой поддержки; они были чистосердечны, и онъ по собственному своему чистосердечному характеру долженъ былъ отвѣчать тоже чистосердечіемъ; союзъ ихъ былъ священенъ и требовалъ уваженія. Поэтому, зачѣмъ же онъ долженъ тревожиться тѣмъ, что поглощало всѣ его лучшія качества и совершенно поражало дѣйствіе качествъ противоположныхъ? Почему, противъ всякаго здраваго смысла, противъ всѣхъ прекрасныхъ инстинктовъ, противъ всякаго признанія высшаго человѣческаго долга, онъ долженъ быть въ этомъ новомъ раѣ любви завидующимъ змѣемъ, а не ангеломъ покровителемъ?

Чувство это существовало въ немъ, какъ бы тамъ оно ни объяснялось. Бывали минуты, когда онъ старался объяснить себѣ это чувствомъ воображаемой зависти новаго землевладѣльца, который представляетъ себѣ идею о своей собственности во всевозможныхъ видахъ съ тѣмъ, чтобы насладиться ею вполнѣ. Лэйксайдъ былъ его до самаго маленькаго камушка въ его предѣлахъ, до мшистыхъ досокъ, покрывающихъ житницы, между тѣмъ какъ старый домъ, сердце всего имѣнія, принадлежало теперь скорѣе другимъ, нежели ему. Покойные владѣльцы отказались пользоваться его тепломъ и кровомъ, за то теперь въ каждой комнатѣ являются призраки живыхъ существъ. Новобрачные мужъ и жена сообщили ему свойство обитаемости, настоящаго семейнаго дома, въ которомъ онъ не имѣлъ ни малѣйшей доли. Они завладѣли его правомъ, и похитили комфортъ, который долженъ принадлежать ему одному. Это былъ ихъ домъ, а онъ считался у нихъ постояльцемъ. По вечерамъ, прогуливаясь на своемъ конѣ по долинѣ и останавливаясь на посту Ревучаго Ручья, онъ смотрѣлъ черезъ поля на озаренный солнцемъ холмъ, и тамъ любовь, не принадлежавшая ему, выглядывала изъ оконъ, на которыхъ различными огнями переливались лучи заходящаго солнца, и казалось говорила! — ты не просилъ меня къ себѣ въ гости, а я, наперекоръ тебѣ, явилась сюда!

Хотя прелесть какой нибудь прекрасной мысли смягчала натуру Вудбьюри, но онъ не любилъ предаваться фантазіямъ. Онъ вовсе не былъ способенъ переносить, даже въ теченіе самаго короткаго времени, умственнаго или нравственнаго безпокойства, не сдѣлавъ попытки объяснить его. Его врожденная проницательность, вѣрные инстинкты, спокойное сужденіе и знаніе жизни давали ему возможность анализировать и узнавать какъ самого себя, такъ и другихъ. Онъ никогда не страшился открытія, сдѣланнаго въ своемъ собственномъ сердцѣ. Хотя рана сопровождалась иногда невыносимой болью, но онъ твердой рукой вводилъ зондъ до самаго дна. Быть можетъ боль впослѣдствіи нисколько бы не уменьшилась, но за то онъ могъ опредѣлить время заживленія раны. Кромѣ того онъ обладалъ качествомъ, такъ часто принимаемымъ за эгоизмъ, уважать въ себѣ возвышенныя стремленія, жертвы и священныя чувства, которыя онъ уважалъ въ другихъ. При безошибочномъ пониманіи своей натуры его понятія иногда во смѣшивались. Такимъ образомъ немного прошло времени, какъ Вудбьюри успѣлъ разузнать причины своего тревожнаго состоянія. Сидя до поздней ночи въ библіотекѣ, онъ оставлялъ чтеніе и спокойно принимался разсматривать свое положеніе. Онъ приводилъ себѣ на память каждое чувство досады или нетерпѣнія, нисколько не оправдывая его и не скрывая отъ себя нераздѣльное съ этимъ чувствомъ — чувство эгоизма, и въ тоже время допускалъ сильный источникъ, изъ котораго оно брало начало. Онъ не приписывалъ особенной вины своей натурѣ, но тому исключительному факту, что она повиновалась всеобщему закону, и не обманывалъ себя обѣщаніемъ сопротивленія. Половина бѣдствій человѣческаго рода происходитъ отъ битвъ, которыя не могутъ быть рѣшительными. Знаніе свѣта научало Вудбьюри скрывать свои душевныя тревоги, и въ этомъ заключалось все, чего онъ желалъ. Онъ зналъ, что призракъ, поселившійся въ Лэйксайдѣ, долженъ оставаться такъ до тѣхъ поръ, пока не явится другой призракъ, который долженъ будетъ его вытѣснить.

Но гдѣ же ему найти этотъ плѣнительный фантомъ? Если въ минуты раздражительнаго состоянія, онъ завидовалъ Бюту въ обладаніи преданнымъ, довѣрчивымъ созданіемъ, которымъ онъ такъ безпредѣльно былъ доволенъ, то здравый разсудокъ говорилъ ему, что одна способность любить недостаточна еще для потребностей жизни. Освященіе брачнаго союза не составляетъ еще счастливаго союза. Изъ всѣхъ женщинъ, которыхъ онъ зналъ, только одна могла предложить ему дары, которые равнялись бы его дарамъ. Онъ сознавалъ, что къ этой женщинѣ влечетъ его интересъ гораздо сильнѣе интереса ума — интересъ, который при его желаніи могъ бы обратиться въ любовь. Чѣмъ болѣе онъ смотрѣлъ и изучалъ эту женщину, тѣмъ болѣе его сердце открывало въ ней непорочности и благородства. На ея заблужденія онъ смотрѣлъ съ кроткимъ сожалѣніемъ, научившимъ его избѣгать нападенія на нихъ, когда нападеніе это могло причинить ей страданія. Неужели эта жосткая, настойчивая манера, съ которой она требовала обольстительныхъ правъ, не собственно для себя, но для всего своего пола, была результатомъ ея положенія, какъ защитницы тѣхъ правъ, или она составляла неотъемлемую частицу ея самой? Это былъ одинъ важный вопросъ, который слѣдовало разрѣшить, — вопросъ до какой степени ложная натура привилась къ этой истинной женщинѣ?

Допустивъ даже, что онъ полюбилъ бы ее, и при всей невѣроятности, успѣлъ бы пробудить любовь въ ея сердцѣ, согласится ли она соединить свою судьбу безусловно съ его судьбой? Не потребуетъ ли она обезпеченія за какую нибудь неслыханную домашнюю свободу, въ видѣ особеннаго вознагражденія за законныя права, которыя она все-таки удержитъ за собой? Одна изъ ея сподвижницъ недавно вышла замужъ и потребовала сохранить за собой имя, которое носила въ дѣвицахъ. Онъ прочиталъ въ газетахъ контрактъ, заключенный и подписанный этой четой, котрактъ, который возбудилъ негодованіе въ немъ своимъ холоднымъ оффиціальнымъ характеромъ. Онъ затрепеталъ, когда въ головѣ его мелькнула идея, что Ханна Торстонъ представитъ къ его подписанію точно такой же контрактъ. — Нѣтъ! вскричалъ онъ, вскочивъ съ мѣста: это невѣроятно! Во все время знакомства съ ней ничто не подавало повода къ подобному подозрѣнію. Даже въ ея серьезномъ обращеніи она все-таки представляла собою вполнѣ женщину. Случайная строгость сужденій или сила предубѣжденій, которыя отталкивали ее, было недостатками, но недостатки эти изчезли бы какъ тѣнь при болѣе лучшемъ познаніи самой себя. Въ настоящее время она находилась въ состояніи воображаемаго антагонизма и даже, быть можетъ, противъ собственной своей воли. Весьма немногіе мужчины, соглашавшіеся съ ней, сообщали ей ложныя идеи о своемъ собственномъ полѣ; другіе, которые знали ее, ложно понимали и ложно представляли ее. Такимъ образомъ она отдѣлилась отъ многихъ, неся тяжесть стремленій, которыя при всей ихъ странности были полны прекраснаго рвенія и чужды всякаго эгоизма.

На память Вудбьюри нерѣдко приходили слова мистриссъ Блэкъ и пробуждали въ немъ какую-то темную увѣренность въ своихъ надеждахъ. Она была слишкомъ проницательная женщина, чтобы легко обмануться въ комъ нибудь изъ своего пола. Въ ея насмѣшливомъ предложеніи, быть можетъ, съ умысломъ заключался серьезный совѣтъ. Сильную женщину можно побѣдить только превосходной силой. Но какимъ образомъ употребить эту силу (допуская, что онъ обладаетъ ею) въ дѣло? Неужели онъ долженъ раздавить ея мужскія требованія тяжестію своихъ аргументовъ? Невозможно; если ее нужно убѣдить, то убѣжденія должны достигать до нея не иначе, какъ путемъ любви. Есть еще другой видъ силы, думалъ онъ, — это побѣждающій магнетизмъ частыхъ свиданій, сила желанія, которая замѣняетъ волю, теплота страсти, которая обезоруживаетъ сопротивленіе, но такая сила есть ни что другое, какъ самая любовь, и прежде чѣмъ привести ее въ дѣйствіе, онъ долженъ полюбить. Вопросъ, поэтому, принялъ наконецъ болѣе сжатую форму: долженъ ли онъ интересоваться ей, пока интересъ этотъ не обратится въ страсть, которую онъ предпоставлялъ себѣ, и потомъ предоставить судьбѣ послѣдствія страсти, дать этой женщинѣ свободу, или сковать ее недовѣрчивостью?

Рѣшить, однакоже, этотъ вопросъ было не совсѣмъ легко. Если бы онъ былъ увѣренъ во взаимномъ участіи, то рискъ не навлекъ бы на себя ни малѣйшаго порицанія; но въ ея манерѣ ничего не было такого, что могло бы возбудить въ немъ подозрѣніе, что онъ для нея былъ немного болѣе чѣмъ сносенъ, а вѣдь едва ли найдется человѣкъ мягкой натуры, который бы не отступилъ отъ вѣроятной неудачи. — Да, говорилъ Вудбьюри: я уже не такъ молодъ, какъ воображалъ. Молодой человѣкъ не сталъ бы размышлять, сомнѣваться и взвѣшивать вѣроятности. Если мнѣ не удастся, то тайна моя сохранится; если я выиграю, то долженъ выиграть все. Развѣ я не дѣлалъ попытки поддержать юношескую способность самообольщенія, которая чрезъ требованіе идеальнаго совершенства въ женщинѣ утратилась навсегда? Нѣтъ, нѣтъ! пора перестать обманывать себя; я не долженъ требовать пылкости болѣе того, сколько самъ имѣю ее.

Иногда онъ старался выбросить изъ головы этотъ предметъ. Размышленія, въ которыя онъ углублялся, казались ему холодными, матеріальными и недостойными святости любви. Они однакоже имѣли то дѣйствіе, что обратили образъ Ханны Торстонъ въ постояннаго гостя въ его мысляхъ, и даже самое знакомство съ его собственными сомнѣніями дѣлало ихъ менѣе грозными, чѣмъ съ самаго начала. Жизнь, увѣнчанная такимъ блаженствомъ, какого онъ страстно желалъ, могла бы послужить наградою за это испытаніе. Въ случаѣ неудачи его будущее не могло бы быть безотраднѣе того, чѣмъ оно представлялось ему въ настоящее время. Результатомъ всего этого была рѣшимость чаще встрѣчаться съ Ханной Торстонъ, заискивать дружескаго расположенія, въ которомъ, однакожь, сердце его не должно быть компрометировано. При этомъ условіи онъ могъ ѣздить къ ней съ совершеннымъ спокойствіемъ для самого себя, и по его понятіямъ, безъ всякой опасности для Ханны. Его знакомство съ вдовой, поддерживаемое случайными непродолжительными визитами, и слабое состояніе здоровья старушки представляли ему случай, въ которомъ онъ нуждался. На трельяжахъ Лэйксайда созрѣвалъ уже катаубскій виноградъ, и онъ хотѣлъ первыя кисти его свезти въ коттэджъ вдовы.

Сильный антагонизмъ между нимъ и Ханной Торстонъ производилъ на птолемійское общество глубокое и общее впечатлѣніе. Даже мистриссъ Вальдо, имѣвшая гораздо больше случаевъ видѣть ихъ обоихъ, воображала, что болѣе дружелюбное обращеніе ихъ другъ съ другомъ при послѣднихъ свиданіяхъ было только условнымъ перемиріемъ. Вудбьюри зналъ объ этомъ впечатлѣніи и рѣшился въ настоящее время не ослаблять его.

Такимъ образомъ, перенося пытку внутреннюю и внѣшнюю, побуждаемый воплемъ своей натуры, котораго не было возможности заглушить, безъ сознанія любви, онъ сдѣлалъ первый шагъ въ полной увѣренности, что это приведетъ его къ необходимости полюбить женщину, идеи которой далеко не согласовались со всѣми его мечтами о супружеской жизни и семейномъ спокойствіи.

ГЛАВА XXVIIГ. ВЪ КОТОРОЙ ХАННА ТОРСТОНЪ ТАКЖЕ ИСПЫТЫВАЕТЪ ДУШЕВНУЮ ТРЕВОГУ.

Когда Вудбьюри показался въ коттеджѣ, вдова Торстонъ, невидавшая его съ самой поѣздки на Озера, чистосердечно выразила свое удовольствіе за его посѣщеніе. Это былъ день, въ который страданія ея утихли, и она, обложенная подушками, спокойно сидѣла въ своемъ креслѣ, опустивъ ноги на скамейку. Въ теченіи лѣта она страшно похудѣла и поблѣднѣла, но черты физическихъ страданій почти совсѣмъ изчезли на ея лицѣ, выраженіе котораго обнаруживало только большое разслабленіе и истому. Спокойствіе и покорность судьбѣ, господствовавшіе въ ея глазахъ, только тогда и возмущались, когда ея взглядъ останавливался на дочери. Она по возможности скрывала отъ Ханны быстроту, съ которой ослабѣвали ея жизненныя силы, она боялась увеличитъ заботы и безпокойство, которыя начинали производить свое дѣйствіе на здоровье ея дочери. Она знала, что конецъ ея былъ не далекъ, могла измѣрять его приближеніе, и въ душѣ своей признавалась, какъ много отрады принёсъ бы онъ съ собой, если бы у нея не оставалось дочери.

— Ты очень добръ, другъ Вудбьюри, что пришелъ ко мнѣ, сказала она: — я ждала тебя прежде.

— Мнѣ слѣдовало быть у васъ раньше, отвѣчалъ Вудбьюри: — но въ Лэйксайдѣ были большія перемѣны.

— Знаю, знаю. Двѣ незваныя гостьи посѣтили твой домъ, точно такъ же, какъ посѣщаютъ онѣ и другіе дома. Мы должны бытъ готовы для ихъ встрѣчи: ихъ обѣихъ посылаетъ Господь.

— Да, сказалъ Вудбьюри, вздохнувъ: — но одна изъ нихъ что-то долго не приходитъ ко мнѣ.

Прямодушіе и справедливость словъ старушки вызывали отъ него прямой отвѣтъ. Все сказанное ею было сказано отъ сердца, слишкомъ чистаго, чтобы допустить притворство, и потому уклончивый или двусмысленный отвѣтъ съ его стороны былъ бы святотатствомъ. Вдова Торстонъ посмотрѣла на него грустнымъ, вопросительнымъ взглядомъ.

— Но мнѣ кажется, ты не торопишься отворить своихъ дверей, сказала она, наконецъ: — и это хорошо. Для ожидающихъ всегда есть впереди запасъ радостей. Дай Богъ, чтобы она пришла къ тебѣ въ добрый часъ!

— Аминь! воскликнулъ Вудбьюри, и вмѣстѣ съ этимъ непреодолимое желаніе заставило его взглянуть на Ханну Торстонъ. Она приводила въ порядокъ растенія на маленькой цвѣтной подставкѣ подлѣ окна, и ея лицо обращено было въ сторону отъ него, но какая-то неопредѣленная натянутость въ ея позѣ показывала, что ни одно слово Вудбьюри не ускользнуло отъ ея слуха.

Вскорѣ послѣ того она тоже сѣла и приняла участіе въ разговорѣ, предметомъ котораго главнѣе всего былъ Бютъ и его жена. Свѣтъ изъ южнаго окна падалъ на ея лицо, и Вудбьюри замѣтилъ, что оно немного опало и носило на себѣ утомленное, озабоченное выраженіе. Подъ темно-сѣрыми глазами показался блѣдно-фіолетовый оттѣнокъ, и длинныя рѣсницы на краяхъ своихъ немного повисли. Въ чертахъ ея не проглядывало скрытной досады; въ ея манерѣ держать себя было что-то серьезное, даже грустное; ея голосъ былъ томный, какой бываетъ послѣ умственнаго истощенія.

При всѣхъ прежнихъ встрѣчахъ, Вудбьюри никакъ не могъ вытѣснить изъ своего ума сознаніе о ея исключительномъ положеніи, какъ женщины. Оно, незамѣтнымъ для него образомъ, измѣнило его обращеніе съ ней. Ханна, быть можетъ, чувствовала это; но не могла опредѣлить, въ чемъ состояла перемѣна; потому что, хотя онъ и вынудилъ отъ нея глубокое уваженіе, но въ тоже время пробудилъ въ ней расположеніе едва ли теплѣе того, которое она оказывала отвлеченнымъ качествамъ. При настоящемъ случаѣ она, однакоже, показалась ему совершенно въ другомъ видѣ. Онъ забылъ ея мужскія стремленія, и видѣлъ въ ней только преданную, озабоченную дочь, надъ которой туча, грозившая тяжелою потерею, сгущалась съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе. Прежній холодъ, возобновлявшійся каждый разъ при его появленіи, теперь не возвращался; онъ уступилъ мѣсто тонкой теплотѣ, которая, повидимому, распространялась отъ него лучами. Прежде его слова возбуждали ея умъ; теперь они обращались къ ея чувствамъ. По мѣрѣ развитія разговора, она приходила въ обычное свои одушевленіе, но все же сохраняла за собою чисто женскій характеръ. Положенія, которыя они занимали до этого, на время были забыты, и при прощаньи каждый сознавалъ другъ въ другѣ существованіе неподозрѣваемыхъ до той поры качествъ.

Въ теченіе этого перваго визита Ханна Торстонъ, ни сколько не стѣсняясь, предавалась удовольствію, которое онъ доставлялъ ей. Недостатокъ въ Вудбьюри того энтузіазма, который въ ея душѣ былъ вѣчна пылающимъ огнемъ, его холодная, безстрастная способность сужденія, его терпимость того, что она считала извращенными привычками самой порочной личности, его равнодушіе къ тѣмъ нуждамъ и обидамъ человѣческой расы, которыя постоянно взывали къ реформаторамъ о помощи, производили въ ней съ самаго начала впечатлѣніе; что его характеръ былъ суровъ и самолюбивъ. Съ того времени она измѣнила этотъ взглядъ, приписывая ему высокія качества истины и любви къ ближнему: она была свидѣтельницей проявленія на немъ физической и нравственной неустрашимости, но его личности продолжала сохранять какую-то холодную, свойственную статуямъ красоту. Умѣнье владѣть собой, она полагала, распространялось въ немъ на порывы его ума и на душевныя движенія. Онъ предавался имъ, на сколько это казалось ему раціональнымъ и удобнымъ.

Слова его, сказанныя ея матери, напомнили ей, она сама не знала почему, описаніе смерти ея отца. Могло быть, что подъ холодной, неподвижной наружностью скрывалась одинаковая страсть. Она довольно удачно измѣряла натуры мужчинъ, которыхъ чаще всего видѣла въ теченіе послѣднихъ шести-восьми лѣтъ, и находила, что ихъ скромныя проявленія чувствъ служили мѣрою ихъ способности чувствовать. Бросать лотъ въ ихъ струи не представлялось надобности, потому что они сами эгоистически ставили свои километры, покапывавшіе глубину при поверхности. Ханна начинала думать, что она прибѣгая къ тому же способу, ошибочно судила о Вудбьюри. Эта мысль, чрезвычайно пріятная, съ своей обширной и гуманной точки зрѣнія, заключала въ себѣ также идею о личномъ униженіи. Строгое чувство справедливости побуждало ее исправить ошибку, но въ то же время признаніе въ этой ошибкѣ ослабляло въ ней самоувѣренность.

Спустя нѣсколько дней, Вудбьюри снова явился въ котгэджъ и по прежнему подъ предлогомъ вниманія къ ея матери. Ханна видѣла, что эти визиты доставляли старушкѣ удовольствіе, и по одной уже этой причинѣ считала своимъ долгомъ желать ихъ повторенія, но при настоящемъ случаѣ она, при его появленіи, обнаружила свое собственное удовольствіе. Между ними образовалась, повидимому, дружеская фамильярность. Она была вовлечена въ нее, сама не зная какимъ образомъ, и теперь не могла оторваться отъ нея, хотя убѣжденіе въ этомъ какъ-то странно начинало волновать ее. Въ Вудбьюри проявлялась какая-то новая сила, которая окружала и осаждала ее: Это уже не былъ холодъ, которымъ вѣяло отъ его невозбуждающаго ума, и который вызывалъ въ ней сопротивленіе. Это былъ теплый, обольстительный, неопредѣленный магнетизмъ, производившій въ ней чувство весьма близкое къ ужасу. Тяжесть этого чувства оставалась на ней въ теченіе нѣсколькихъ часовъ послѣ его ухода; — его начало, она боялась, лежало въ ней самой, — потому что Вудбьюри не имѣлъ ни малѣйшаго умысла производитъ на нее какое нибудь особенное впечатлѣніе. Его обращеніе, какъ и всегда, было открыто и натурально: онъ разговаривалъ о книгахъ, которыя онъ или она недавно читали, или о предметахъ обыкновеннаго интереса, обращаясь въ разговорѣ больше къ ея матери, нежели къ ней. Она замѣтила, однако, что онъ ни разу не обратился къ вопросу, въ которомъ они такъ радикально расходились; но непродолжительное размышленіе показало ей, что онъ и прежде никогда не начиналъ его первымъ и никогда не выказывалъ расположенія продолжать подобный разговоръ, когда онъ прерывался.

При настоящемъ случаѣ разговоръ спустя нѣсколько времени перешелъ на поэтовъ. Ханна Торстонъ была поверхностно знакома съ Теннисономъ, любимымъ писателемъ Вудбьюри, и онъ обѣщалъ принести ей его сочиненія. Онъ повторилъ наизусть строфы, описывающіе дочь Іеффая въ «Снѣ Красавицы», величественный размѣръ которыхъ и возвышенный духъ еврейскаго народа очаровывалъ не только ее, но и ея мать. Старушка Торстонъ имѣла природный, хотя и весьма неразработанный вкусъ къ поэзіи. Она не находила удовольствія въ произведеніяхъ чистой фантазіи : для нея стихи должны имѣть набожный иди по крайней мѣрѣ нравоучительный характеръ. Относительно размѣра стиха, понятія ея были также весьма ограниченны. Она приходила въ восторгъ отъ размѣра героическаго и дактилическаго. Къ молодости любимыми ея поэмами были : Davidis, Томаса Илвуда, Essay on Man — Попа и плачевная пѣсня Рефэйнъ-Викса, пантукетскаго поэта, котораго исторія совсѣмъ забыла. Большую часть этихъ поэтическихъ произведеній она знала наизусть и часто повторяла ихъ монотоннымъ размѣромъ, подобнымъ тому, какимъ она въ былое время говорила проповѣди. Въ послѣдніе годы Ханна нѣсколько улучшила вкусъ своей матери тщательнымъ выборомъ поэтическихъ твореній лучшаго свойства, и въ особенности чтеніемъ «Рождественскаго гимна» Мильтона и сочиненій Томсона и Купера.

Вудбьюри на другой же день привезъ обѣщанныя книги. Онъ хотѣлъ-было сейчасъ же уйти, но вдова убѣдительно просила его остаться.

— Присядь, пожалуйста! неужели нельзя? сказала она. — Я хочу, чтобы ты прочиталъ мнѣ что нибудь: я люблю слышать твой голосъ.

Вѵдбьюри не могъ отказаться. Онъ сѣлъ, перевернулъ нѣсколько страницъ Теннисона и наконецъ выбралъ прелестную идиллію «Дора», которую и прочиталъ звучнымъ, выразительнымъ голосомъ. Ханна Торстонъ, прилежно занимавшаяся шитьемъ подлѣ восточнаго окна, обратилась вся въ слухъ. При концѣ чтенія они обратилась къ Вудбьюри съ нѣжнымъ взглядомъ :

— Какъ просто и какъ прекрасно! сказала она.

— Премного тебѣ обязана, Максвелъ, сказала вдова, въ первый разъ назвавъ его по имени. — Старухѣ, прибавила она, улыбаясь: — всегда пріятно видѣть вниманіе со стороны молодаго человѣка.

— Но и молодому человѣку должно быть тоже пріятно исполнитъ свой долгъ, оказывая такое вниманіе, отвѣчалъ Вудбьюри. — Я очень радъ, что вамъ понравился мой любимый авторъ. Миссъ Торстонъ, я привезъ вамъ еще поэму The Princess: вѣроятно вы о ней слышали?

— О, да, сказала Ханна: — я видѣла нѣсколько критическихъ замѣчаній на эту поэму, когда она впервые появилась въ печати, и всегда желала прочитать ее.

— Въ ней заключается поэтическій взглядъ на предметъ, о которомъ мы ниогда разсуждали, прибавилъ Вудбьюри шутливымъ тономъ: — и, мнѣ кажется, что вы, прочитавъ ее, не совсѣмъ останетесь довольны. Впрочемъ, на нее не слѣдуетъ смотрѣть какъ на серьезное доказательство въ пользу той или другой стороны. Теннисонъ, мнѣ кажется, выбралъ этотъ предметъ скорѣе за его живописные эффекты, нежели съ какой нибудь преднамѣренной моральной цѣлью. Признаюсь, по моему, онъ совершенно правъ. Мы можемъ находить поученія въ поэмахъ, такъ же точно, какъ и въ камняхъ, но для нѣкоторыхъ людей этотъ фактъ, какъ въ томъ, такъ и въ другомъ случаѣ, будетъ неосязаемъ. Мнѣ кажется, что всякое поэтическое произведеніе, въ которомъ авторъ заранѣе намѣренъ показаться чрезвычайно нравственнымъ и набожнымъ, должно быть болѣе или менѣе неудачнымъ.

— Мистеръ Вудбьюри! Неужели вы дѣйствительно такого мнѣнія? воскликнула Ханна Торстонъ, съ видомъ изумленія.

— Да; но эта идея принадлежитъ не мнѣ. Я гдѣ-то поймалъ ее и, находя ее вѣрною, усвоилъ ее какъ собственную. Сколько мнѣ помнится, тамъ было фантастическое поясненіе, что поэзія есть цвѣтъ литературы, но не плодъ; слѣдовательно, что хотя цвѣтъ ея и намекаетъ на плодъ, хотя запахъ цвѣта и обѣщаетъ сочность плода, но все-таки должно довольствоваться только цвѣтомъ и больше ничѣмъ. Значеніе этого такое, что поэма съ начала до конца можетъ дышать нравственностью, но это дыханіе не можетъ быть выражено ясно. Я не знаю законовъ, которые управляютъ умомъ и душою поэтовъ, но знаю, что они доставляютъ мнѣ величайшее удовольствіе. Испытайте это на себѣ: мнѣ очень интересно узнать, каковъ будетъ результатъ. Напримѣръ, вотъ и въ поэмѣ The Princess тоже проведена особенная мораль, которая едва ли вамъ понравится; но я увѣренъ, что черезъ это насколько не уменьшится ваше наслажденіе чистой поэзіей.

— Послѣ вашихъ словъ, я еще съ большимъ вниманіемъ прочитаю ее, съ искренностію отвѣчала Ханна. — Ваше знакомство съ литературой обширнѣе моего, и съ моей стороны было бы величайшимъ безразсудствомъ оспаривать ваше мнѣніе; но, во всякомъ случаѣ, моя натура заставляетъ меня уважать горячія чувства къ истинѣ и гуманности, даже и въ то время, когда онѣ выражены не согласно съ законами литературы.

— Я тоже уважаю подобное чувство, какъ бы его ни выразили, лишь бы только оно было неподдѣльно, сказалъ Вудбьюри: — но я дѣлаю различіе между чувствами и выраженіемъ. Другими словами, поваръ можетъ имѣть отличную репутацію, а жаркое все-таки можетъ быть испорчено. Поллокъ считается правовѣрующимъ, а Байронъ — отступникомъ, но я увѣренъ, что «Еврейскія мелодіи» вы предпочитаете «Теченію времени»…

— Ханна, ты лучше прочитай сначала книгу, сказала вдова, не замѣчавшая, до какой степени разговоръ отклонился отъ своего предмета. — Гораздо лучше, быть можетъ, если нашъ другъ не совсѣмъ соглашается съ тобой. Когда мы будемъ во всемъ соглашаться, то немногому научимся другъ у друга.

— Вы совершенно нравы, другъ Торстонъ, сказалъ Вудбьюри, вставая. — Я ошибся бы въ вашей дочери, если бы она принимала всѣ мои мнѣнія, не убѣдясь въ ихъ истинѣ. До свиданія.

Онъ взялъ руку вдовы съ выраженіемъ глубокой почтительности, и потомъ подалъ Ханнѣ свою руку. Онъ нѣжно продержалъ ее нѣсколько секундъ, говоря:

— Не забудьте; я хочу узнать, какое впечатлѣніе произведетъ на васъ эта поэма. Вы передадите мнѣ?

— Благодарю васъ. Передамъ — непремѣнно, сказала она.

Странно, самыя смѣлыя похвалы, которыя когда либо достигали слуха Ханны Торстонъ, никогда не звучали такъ пріятно, какъ прощальный комплиментъ Вудбьюри. Впрочемъ, едва ли еще это былъ комплиментъ; скорѣе это было простое признаніе того горячаго преслѣдованія истины, на которое она никогда не колебалась заявить свои права. Быть можетъ, настоящій смыслъ его словъ былъ враждебный намекъ, потому что враги наши всегда берутъ надъ нами верхъ, когда начинаютъ хвалить насъ. Политическіе люди теряютъ свое значеніе, государственные сановники падаютъ съ высокихъ своихъ мѣстъ не вслѣдствіе нападеній, но отъ лести противной имъ партіи.

Ханна перестала смотрѣть на Вудбьюри съ непріязненной точки зрѣнія. Его присутствіе, его слова, умѣнье владѣть собой перестали возбуждать въ ней прежній антагонизмъ, который всегда омрачалъ ея удовольствіе въ его обществѣ. Несогласные, противоборствующіе элементы въ ея натурѣ одинъ за другимъ начинали изчезать, или скорѣе приводимы были въ онѣмѣніе, какой-то новой силой, проявлявшейся въ Вудбьюри. Съ нѣкоторымъ уныніемъ она находила, что вмѣсто оружія для борьбы съ его воззрѣніями, она скорѣе была расположена къ отысканію побудительныхъ причинъ для примиренія съ ними. Для нея было все равно, какой бы дорогой ни идти, лишь бы результатомъ была истина; но какъ ни была пріятна эта перемѣна, она производила въ ней безпокойство. Быть можетъ, этой перемѣной начинался процессъ умственной покорности, — быть можетъ, это были первыя сѣти хитраго разсудка, разставленныя для того, чтобы запутать ея сужденія и отвлечь ее отъ возвышенныхъ цѣлей, къ которымъ она стремилась. Въ другомъ отношеніи, она размышляла, что подобный процессъ допускалъ умыселъ со стороны Вудбьюри, но какимъ же образомъ примирить такое предположеніе съ его благородствомъ, съ его открытымъ прямымъ характеромъ? Такимъ образомъ, чѣмъ больше удовольствія доставляли его визиты, тѣмъ большую тревогу производили они въ душѣ Ханны, когда Вудбьюри удалялся.

Новое и непонятное вліяніе, производимое присутствіемъ Вудбьюри, не только продолжалось, но, повидимому, увеличивалось въ своей силѣ. Иногда оно пробуждало въ ней очарованіе, смѣшанное съ ужасомъ, въ свою очередь производившее физическое безпокойство, подавить которое она была не въ состояніи. Какая-то гнетущая тяжесть ложилась ей на грудь, руки ея горѣли, и нервы въ каждомъ членѣ трепетали, въ ней являлось странное желаніе подняться съ мѣста и улетѣть. Ночью, въ одинокой своей комнатѣ, она припоминала это состояніе, ея щеки горѣли отъ гнѣва, она стыдилась самой себя и сжимала руки съ рѣшимостью сопротивляться возвращенію подобной слабости. Но даже и при этомъ она чувствовала, что съ ея силою воли произошла какая-то перемѣна. Сомнѣніе, ѣдкое, какъ ржавчина, подтачивало основанія ея умственной жизни: формы вѣрованій, нѣкогда твердыя и прекрасныя, какъ іоническія столбы подъ безоблачнымъ небомъ, тряслись и колебались, точно при первыхъ подземныхъ ударахъ, страшныхъ предвѣстникахъ землетрясенія. Когда она припоминала минувшіе труды на пользу священнаго дѣла, эмансипаціи женщины, насмѣшливый демонъ отъ времени до времени шепталъ ей. что даже и въ добрѣ бываютъ сѣмена зла, и что она тщетно разсчитывала на плоды своего призванія. Боже! пошли мнѣ силы! шептала она: силы побѣдить это сомнѣніе, силы поддержать истину, для которой я жила, и которая должна скоро сдѣлаться источникомъ моей одинокой жизни, силы оправиться отъ этой постыдной слабости, которой я не могу понять!

Послѣ того, прежде чѣмъ смыкались глаза ея, надежда, къ которой она льнула съ такимъ отчаяніемъ, являлась къ ней, чтобы пригладить ея измятую подушку. Она знала, что недалекъ былъ часъ, когда спокойное точеніе жизни въ коттэджѣ должно кончиться. Она не могла смотрѣть сквозь пальцы на фактъ, что дни ея матери были сочтены, и потому не хотѣла омрачить ихъ безпокойствомъ за одинокое свое существованіе, когда они прекратятся. Она рѣшительно отталкивала отъ себя свое будущее, но, не смотря на то, оно являлась передъ ней въ неопредѣленномъ, угрожающемъ видѣ. Неизвѣстность ея судьбы, страшное предчувствіе горести, потрясало ее, разстроивало всѣ ея нервы. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что по прошествіи періода тяжелаго испытанія, къ ней непремѣнно явились бы на помощь и самонадѣянность, и самоувѣренность. Нужно только было вооружиться терпѣніемъ, а съ его помощію разсѣялись бы всѣ сомнѣнія, на которыя въ настоящее время она ничего не могла отвѣтить. Съ этимъ утѣшеніемъ въ сердцѣ, съ рѣшимостію вооружиться терпѣніемъ, что было для нея гораздо легче, нежели вооружиться волей, она закрывала свои отяжелѣвшія вѣки и призывала къ себѣ укрѣпляющій сонъ.

Но сонь не всегда являлся на ея призывы. Трудно, невозможно было убаюкать вмѣстѣ съ собой и идею о грустной одинокой будущности. Если она отгоняла ее отъ себя, она снова возвращалась къ ней, и не одна, а въ сообществѣ съ еще болѣе страшнымъ призракомъ былаго времени, съ ея ранними, и теперь безвозвратными грезами любви. Когда она старалась называть эти грезы обольщеніемъ, всѣ силы ея натуры изобличали ее въ неправдѣ, всѣ фибры ея сердца обличали ее передъ ней самой. Вѣнецъ независимости, который она выиграла, сжималъ ей голову; тронъ, на который она заявляла свои права, былъ вырѣзанъ изъ льда; руки ея сподвижницъ охотно оказали бы ей помощь, но онѣ не въ состояніи были сообщить ея сердцу правильнаго положительнаго біенія. Рука, которая могла бы поддержать ее, должна имѣть болѣе твердые мускулы, чѣмъ рука женщины; она должна не только поддерживать, но и обнимать ее. Зачѣмъ же небо послало ей такую мечту, которая никогда не должна осуществиться? Гдѣ тотъ человѣкъ, который бы въ одно и то же время былъ довольно нѣженъ, чтобы любить, довольно силенъ, чтобы защищать и помогать, и довольно справедливъ, чтобы признать равныя права женщины? Къ сожалѣнію, нигдѣ во всемъ мірѣ! Она не могла составить себѣ понятія о чертахъ его лица; это была ни больше, ни меньше, какъ одна отдаленная, недосягаемая идея; но тайный шопотъ, выходившій изъ глубины самой священнѣйшей части души ея, говорилъ ей, что если бы человѣкъ этотъ дѣйствительно существовалъ, еслибы онъ могъ найти дорогу къ ней, если бы подушка подъ ея щекой была его грудью, если бы его руки заключили ее въ счастливыя объятія любви… но нѣтъ, нѣть! картина эта невыносима. Это было блаженство, болѣе страшное въ своей неосуществимости, нежели самое тяжелое горе въ его дѣйствительности. Она трепетала и крѣпко сжимала руки, какъ будто съ силою отчаянія отрывала эту картину отъ своей груди.

Если бы она вела менѣе уединенную жизнь, то слѣды ея внутренней борьбы были бы обнаружены другими. Правда, ея мать замѣчала въ ней необыкновенное безпокойство, но приписывала его заботамъ о ея собственномъ положеніи. За исключеніемъ мистриссъ Вальдо, ее рѣдко кто видѣлъ. Когда въ коттэджъ заходили миссъ Софія Стевенсонъ или даже мистриссъ Стэйльзъ, вдова всегда пользовалась этими случаями убѣдить Ханну — подкрѣпить свои силы прогулкой на открытомъ воздухѣ. Получаемое такимъ образомъ облегченіе, въ двоякомъ смыслѣ, дѣйствительно ободряло и укрѣпляло Ханну Торстонъ. Ея любимая прогулка, по моллигэнсвильской дорогѣ, къ лугамъ восточной атаугской бухты, удаляла ее черезъ четверть часа отъ скучныхъ городскихъ зданій и огородовъ къ цвѣтущимъ берегамъ извилистаго ручья, къ сладкому дыханію душистой травы, къ густой чащѣ ольхи, по которой густо вилась дусамеръ и ломоносъ. Здѣсь затихало ея душевное волненіе, изчезали всѣ тяготившія ее мечты; каждый предметъ, попадавшійся ей на глаза, усиливалъ въ ней покорность судьбѣ, видъ прекрасныхъ пейзажей и воспоминанія о прошедшемъ увеличивали въ ней самоувѣренность.

Мистриссъ Вальдо, само собою разумѣется, скоро узнала о частыхъ визитахъ Вудбьюри. Онъ не дѣлалъ изъ нихъ тайны, всегда послѣ нихъ заѣзжалъ въ пасторскій домъ, и тоже привозилъ кисти лэйксайдскаго винограда. Но онъ гораздо больше говорилъ о вдовѣ Торстонъ, нежели о ея дочери, такъ что мистриссъ Вальдо нисколько не сомнѣвалась въ существованіи прежняго антагонизма между Ханной и Вудбьюри. Взаимное молчаніе объ ихъ отношеніяхъ другъ къ другу утверждало ее въ этомъ предположеніи. Она непритворно сердилась на несогласіе, которое казалось не только безразсуднымъ, но и неестественнымъ, и до такой степени становилась нетерпѣливою относительно медленности примиренія, что наконецъ рѣшилась высказаться по этому предмету.

— Послушайте, Ханна, сказала она однажды, когда случайно произнесено было имя Вудбьюри: — мнѣ кажется, пора бы вамъ быть поснисходительнѣе другъ къ другу. Я жду и не дождусь, — а между тѣмъ вижу, что съ тѣхъ поръ, какъ вы лучше узнали его, ваши предубѣжденія начинаютъ слабѣть. Вы не можете представить себѣ, какъ больно для меня видѣть моихъ двухъ лучшихъ друзей, которые такъ благоразумны во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ, упорно возстановленными другъ противъ друга.

— Предубѣжденія? Неужели онъ думаетъ, что я упорно возстановлена противъ него? — сказала Ханна, и на ея лицо выступилъ яркій румянецъ.

— Вовсе нѣтъ! Онъ ничего объ васъ не говоритъ, — а для меня это хуже всего. Вы тоже ничего не говорите. Но вы воображаете, что со стороны никто ничего не видитъ. Конечно, я могу обидѣть васъ подобнымъ разговоромъ, мнѣ бы не слѣдовало и рта раскрывать, но, Ханна, если бы вы знали, какъ я люблю васъ, и какъ люблю его! — Я не могу понять, почему вы остаетесь слѣпы къ прямотѣ и добродушію въ обоихъ васъ, которыя для меня такъ очевидны.

При этомъ мистриссъ Вальдо наклонилась и поцаловала Ханну въ щеку съ материнской нѣжноятью. Румянецъ на лицѣ Ханны изчезъ, когда она стала говорить:

— Я знаю, вы — милый, добрый, дорогой нашъ другъ, и какъ другъ, вы не можете меня обидѣть. Не знаю, ошиблись ли вы въ чувствахъ мистера Вудбьюри, но въ моихъ — вы положительно ошиблись. Признаюсь, сначала я была къ нему несправедлива. Быть можетъ, прежде я имѣла предубѣжденіе къ нему, но теперь его нѣтъ. Я уважаю его, какъ благороднаго, справедливаго и чуждаго всякаго эгоизма человѣка. Мы имѣемъ различные взгляды на жизнь, новъ этомъ отношеніи онъ научилъ меня, своею снисходительностію ко мнѣ, быть въ равной мѣрѣ снисходительной къ нему.

— Вы меня радуете! вскричала мистриссъ Вальдо съ неподдѣльнымъ восторгомъ, но вслѣдъ за тѣмъ, вздохнувъ, прибавила: — не смотря на то, вы показываете себя въ отношеніи другъ къ другу далеко не друзьями.

Это объясненіе еще болѣе увеличило душевную тревогу Ханны Торстонъ. Весьма могло быть, что Вудбьюри подозрѣвалъ въ ней враждебное къ нему предубѣжденіе. Конечно, она сама подала поводъ къ подобному подозрѣнію, и если одна женщина въ Птолеми, которая, послѣ матери, знала ее лучше всего, если эта женщина получила такое впечатлѣніе, то нѣтъ ничего удивительнаго, что и онъ раздѣлялъ его. Въ такомъ случаѣ, сколько нѣжнаго вниманія, сколько снисходительности оказывалъ онъ ей! Какой другой мужчина изъ ея знакомыхъ поступилъ бы такъ великодушно? Не обязана ли она послѣ этого разсѣять въ немъ его подозрѣніе, не словами, но радушной и признательной встрѣчей, обнаруживъ передъ нимъ, косвеннымъ образомъ, свою увѣренность въ благородствѣ его характера.

Такимъ образомъ, все какъ будто сговорилось, чтобы обратить Вудбьюри въ центръ ея мыслей, и чѣмъ болѣе она боролась съ желаніемъ возвратить себѣ свободу, тѣмъ сильнѣе запутывалась въ паутинѣ, которую его присутствіе ткало вокругъ нея.

ГЛАВА XXIX.

ВЪ КОТОРОЙ ПРИБЛИЖАЕТСЯ КРИЗИСЪ.

Играя огнемъ, нельзя не обжечься. Вудбьюри полагалъ, что онъ все еще продолжаетъ опытъ, который можно оставить во всякое время, между тѣмъ какъ глубокій и непреодолимый интересъ въ цѣли этого опыта овладѣлъ имъ совершенно. Смотря на Ханну Торстонъ, какъ на дочь вдовы Торстонъ, разговаривая съ ней, какъ съ женщиной, онъ воображалъ, что всѣ другія ея качества перестали занимать его. Послѣ нѣсколькихъ визитовъ, онъ не задавалъ себѣ вопроса: буду ли я въ состояніи полюбить ее? а спрашивалъ: буду ли я въ состояніи заставить ее любить меня? На первый вопросъ онъ могъ бы отвѣчать совершенно удовлетворительно, хотя въ настоящее время и отрицалъ существованіе нѣжной страсти въ своемъ сердцѣ. Онъ находилъ, что ея влеченіе къ нему усилилось, что бесѣда съ ней доставляла ему новое удовольствіе, что она перестала быть холодною и жесткою, а напротивъ, сдѣлалась мягкою и нѣжною, но, не смотря на то, въ сердцѣ его не пробуждалось еще того смутнаго, безотчетнаго трепета, который нѣкогда служилъ предвѣстникомъ приближенія любви. Правда, она занимала теперь въ его мысляхъ главное мѣсто, онъ не могъ удалить ее изъ нихъ даже и въ то время, когда хотѣлъ бы сдѣлать это; все, что узнавалъ онъ вновь, заставляло его рисковать возбудившимися въ немъ надеждами и довѣрить будущее болѣе глубокому и вѣрному развитію ея натуры.

При слѣдующемъ посѣщеніи коттэджа, послѣ выраженнаго мистриссъ Вальдо полуупрека и полусожалѣнія, теплый, дружескій пріемъ со стороны Ханны Торстонъ произвелъ въ его сердцѣ отрадный трепетъ. Бѣдная Ханна! Въ заботливости своей быть справедливою, она совсѣмъ забыла о томъ, какъ обошлась съ Сэтомъ Ватльсомъ по такому же поводу. Она увидѣла на лицѣ Вудбьюри признательность за радушный пріемъ, и совѣсть ея сейчасъ же успокоилась. Новый тонъ привѣтствія сообщилъ особенный характеръ свиданію, которое Вудбьюри продлилъ болѣе обыкновепнаго. Никогда еще не былъ онъ такъ привлекателенъ, но, въ то же время, никогда еще присутствіе его не производило въ ея сердцѣ такой безотчетной тревоги. Холодное равнодушіе, которое въ ея воображеніи до этой поры было его преобладающей характеристикой, растаяло какъ снѣгъ подъ лучами солнца, мягкая, теплая, гибкая грація обнаруживалась въ его чертахъ, во всѣхъ его манерахъ, тихій потокъ чувства слышался во всѣхъ его словахъ. Онъ бросилъ яркій свѣтъ за ея неподдѣльную натуру, прежде чѣмъ она сообразила, на сколько можно позволить ему видѣть себя; — она, которая рѣшила, что онъ долженъ знать ее только въ ея силѣ, добровольно признавалась теперь въ своемъ безсиліи.

Ханна Торстонъ насколько была непорочна, на столько же и горда, и эта роковая и опасная сила въ мужчинѣ возмущала и оскорбляла ея гордость. Она была увѣрена, что Вудбьюри употреблялъ свою силу безсознательно, и поэтому нельзя было винить его, но тѣмъ не менѣе эта сила сковывала ея волю, ея независимость, она ощущала свое безсиліе, заставлявшее ее уклоняться отъ непріязненной встрѣчи, сознавала необходимость покорности, потому что ея силы сопротивленія уменьшались съ каждымъ нападеніемъ.

Въ тотъ вечеръ Вудбьюри возвращался домой весьма тихо. Въ первый разъ послѣ свадьбы Бюта, онъ, посмотрѣвъ черезъ луга на тусклое бѣлое пятно, мелькавшее въ собиравшихся сумеркахъ на отдаленномъ холму, не ощутилъ болѣзненнаго сжатія въ своемъ сердцѣ. «Я предвижу, сказалъ онъ самому себѣ, что если не возьму предосторожности, то полюблю эту дѣвушку безумно и страстно. Я теперь знаю ее, въ ея истинной нѣжности и непорочности; я вижу, какое богатство женственности скрывается подъ ея ложными стремленіями. Но не слишкомъ ли она высоко непорочна, не слишкомъ ли идеальна въ своихъ стремленіяхъ, для того, чтобы овладѣть ею? Въ состояніи ли она, узнавъ мою жизнь, примириться съ ней? Я не могу избавить ее отъ этого испытанія. Если она перейдетъ въ мой домъ, то завѣса съ прошедшей моей жизни должна быть отдернута. Между нами не должно быть никакой тайны. Если бы она была менѣе чистосердечна, менѣе благородна, но нѣтъ! таинство брака не можетъ быть дѣйствительно безъ предварительной исповѣди. Я кладу основный камень отношеніямъ, которыя простираются за предѣлы земной жизни. Зачѣмъ я стану скрытничать? Это не столько послужитъ во вредъ мнѣ, сколько ей. Надѣюсь, Богъ пошлетъ силу ея сердцу, равную силѣ ея ума»!

Вудбьюри чувствовалъ, что отношенія Ханны къ нему перемѣнились, и что онъ могъ довольно вѣрно опредѣлить характеръ, который они теперь приняли. О ея борьбѣ съ своими чувствами, о тяжеломъ впечатлѣніи, которое оставляли за собой его визиты, онъ, разумѣется, не имѣлъ ни малѣйшаго понятія. Онъ, однако же, зналъ, что въ ея грудь не запало ни малѣйшаго подозрѣнія въ его чувствахъ, а при томъ же онъ имѣлъ свои основанія желать, чтобы въ настоящее время она оставалась въ совершенномъ невѣдѣніи о ихъ существованіи. На этомъ кончались всѣ его планы, потому что перемѣна въ немъ самомъ производила какое-то смутное безпокойство, затемнявшее его мысли. Онъ достигъ того предѣла, на которомъ всѣ разсчеты путаются, и на которомъ самый твердый человѣкъ, если его страсть будетъ неподдѣльна, долженъ отдать свою судьбу въ руки случая.

Но, къ счастію, въ дѣлахъ подобнаго рода случаи являются сами собою. Всякое настроеніе природы, всякія незначительныя событія въ жизни становятся союзниками любви. Когда любящій, оглядываясь назадъ съ того мѣста, на которомъ онъ удостовѣрился въ достиженіи своего счастія, думаетъ: — если бы не случились такія-то и такія-то обстоятельства, я, быть можетъ, не узналъ бы этого блаженства; и конечно, никогда не допуститъ идеи, что ему помогали всѣ силы земныя и воздушныя, что его успѣхъ вовсе не былъ какимъ нибудь чудомъ, но что чудомъ была бы неудача. Все, впрочемъ, къ лучшему; эта обольстительная мечта должна была заглушить голосъ гордости и поселить въ его сердцѣ признательность и смиреніе.

Едва только Вудбьюри поручилъ случаю дальнѣйшее развитіе своей судьбы, какъ случай великодушно вознаградилъ его за такое довѣріе. Нельзя не приписать удивительной случайности обстоятельство, что когда онъ въ одинъ изъ прекрасныхъ послѣднихъ дней сентября, отправлялся на прогулку въ Птолеми, почти безъ всякой цѣли и даже безъ намѣренія зайти въ коттэджъ вдовы Торстонъ, ему пришлось встрѣтиться съ Ханной, какъ разъ на соединеніи анакреонской и моллигэнсвильской дорогъ. Въ этотъ день Ханну смѣнила миссъ Софія Стевенсонъ, и она отправилась на обычную прогулку къ берегамъ ручья.

Когда Вудбьюри приподнялъ свою шляпу, его лицо озарилось удовольствіемъ. котораго онъ не думалъ скрывать. Въ пожатіи его руки была какая-то особенная сердечная теплота, въ то время какъ онъ стоялъ передъ Ханной лицомъ къ лицу и смотрѣлъ въ ея свѣтлые глаза съ выраженіемъ чисто юношеской простоты и непринужденности. Ханна сознавала, что между ними быстро завязывается тѣсная дружба, но не понимала, почему это сознаніе заставляло ее безпокоиться. Ее нельзя было упрекнуть въ томъ, что ихъ идеи и привычки были такъ различны; изъ ея знакомыхъ не было ни души, съ которыми бы она соглашалась вполнѣ въ вопросахъ болѣе или менѣе важныхъ. Струя, катившаяся къ ней, была чиста и прозрачна, какъ кристаллъ, не смотря на то, она отступала отъ нея, какъ будто отъ напора темнаго и взбаламученнаго потока.

— Пріятная встрѣча! сказалъ Вудбьюри съ веселымъ видомъ. — Сегодня у насъ одинаковыя мысли; да и какой чудный день для прогулки! Я радъ, что вы можете воспользоваться хотя частицей его; надѣюсь, вашей матушкѣ лучше?

— Она въ обыкновенномъ положеніи; я бы не оставила ея, еслибы не моя подруга, которая на недѣлѣ всегда приходитъ въ этотъ день замѣнить мое мѣсто часа на два.

— Неужели вы только разъ въ недѣлю и имѣете этотъ отдыхъ?

— О, нѣтъ! по вторникамъ приходятъ мистриссъ Стэйльзъ, и я нахожу, что этихъ двухъ дней для меня совершенно достаточно. Мистриссъ Вальдо отпускала бы меня каждый день, если бы я позволила ей это.

— Если вы также расположены въ уединеннымъ прогулкамъ, какъ и я, сказалъ Вудбьюри: — то вѣроятно вы не откажете мнѣ быть вашимъ спутникомъ сегодня. Я вижу, вы идете съ восточной дороги.

— Моя любимая прогулка, отвѣчала Ханна: — вонъ по тѣмъ полямъ. Это самое дикое и уединенное мѣсто въ окрестностяхъ города.

— Да, проѣздомъ я всегда любовался съ дороги красотою вязовъ и ольховыхъ кустарниковъ и живописными извилинами бухты. Мнѣ бы слѣдовало поближе познакомиться съ ними. Какъ вы думаете, достаточно ли вѣрно умѣю я цѣнить прелести природы, чтобы можно было отрекомендоваться ей?

— Природа для всѣхъ доступна, сказала Ханна, принимая веселый тонъ: — если бы она была разборчива, то конечно, васъ, который знавалъ ее въ ея царственномъ величіи, сравнительно съ такими скромными, безъ всякихъ претензій, видами, какъ этотъ, васъ она приняла бы съ радостью.

— Сравненіе прекрасное, замѣтилъ Вудбьюри, продолжая идти подлѣ Ханны: — но вы сдѣлали неправильное заключеніе. Я нахожу, что каждый ландшафтъ имѣетъ свой особенный характеръ. Царственное величіе, какъ вы вѣрно выразились, можетъ только прельщать насъ; если бы вы были представлены ко двору, то изъ этого еще не слѣдуетъ, что занимающіе тамъ самыя скромныя мѣста должны открывать передъ вами свои сердца. Какое дѣло вонъ тѣмъ ольховымъ кустарникамъ, что я любовался гималайскими горами? Какое дѣло восточной атаугской бухтѣ, что я плавалъ по Гангу? Если вотъ этотъ видъ имѣетъ душу, для него будетъ имѣть значеніе каждый вашъ шагъ, а ко мнѣ повернется холодное плечо, если я явлюсь съ подобными претензіями.

Ханна Торстонъ засмѣялась при этой быстротѣ, съ которой Вудбьюри подхватилъ ея слова и сдѣлалъ имъ примѣненіе. Это была легкая, граціозная игра ума, къ которой Ханна не привыкла, — и которая годъ тому назадъ показалась бы ей тривіальною и недостойною всякаго положительнаго ума. Но съ того времени она кое чему выучилась. Ея собственный умъ уже не довольствовался обращеніемъ въ прежнихъ своихъ узкихъ рамкахъ; она сознавала необходимость игриваго блеска, который, какъ солнечный лучъ фантазіи, можетъ освѣщать спокойный колоритъ мысли.

Вудбьюри опустилъ рѣшетку у досчатаго забора, открывавшую входъ на обширный лугъ, и потомъ снова поднялъ ее, когда они вошли. Трава была густая и сухая, съ пріятной эластичностью, которая приподнимала ноги, гдѣ онѣ нажимали ее. Нѣсколько шаговъ привели ихъ къ окраинѣ чащи, или вѣрнѣе, къ островамъ высокаго кустарника, между которыми пасущійся рогатый скотъ проложилъ тропинки, и которые мѣстами окружались лужайками или омывались водою тихаго ручья. Со всѣхъ сторонъ поднимались высокіе осенніе цвѣты, желтые и темносиніе; пучки генціаны, голубой какъ волна средиземнаго моря, выглядывала изъ созрѣвшей травы подобно яхонтамъ, оправленнымъ въ золото.

Пробираясь по извилистой тропинкѣ, то къ берегу ручья, то снова къ открытымъ лугамъ, смотря по тому, куда заманивали просвѣты въ этомъ лабиринтѣ, Ханна и Вудбьюри незамѣтно удалились отъ дороги, Вудбьюри нисколько нс стѣснялся выражать свой восторгъ при каждомъ новомъ открывавшемся пейзажѣ, и этимъ самымъ заставилъ миссъ Торстонъ познакомить его съ галлереей ея лучшихъ картинъ, и съ тѣмъ вмѣстѣ навсегда лишилъ ее исключительнаго права владѣть ими.

На одномъ изъ открытыхъ, травянистыхъ полуостровковъ, между чащей и ручьемъ, лежало огромное бревно, унесенное во время весенней водополи съ какой нибудь пильной мельницы. Отсюда извилистость ручья прекращалась на сотню ярдовъ и даже болѣе, открывая прогалину, чрезъ которую виднѣлись въ отдаленіи туманныя горы, съ ихъ голубыми вершинами. Уголокъ этотъ былъ совершенно уединенный; не было вблизи ни одного коттэджа, ни одной изгороди, ничего такого, что напоминало бы о человѣческой жизни. Онъ служилъ самымъ заманчивымъ и отдаленнымъ предѣломъ прогулокъ Ханны Торстонь. Въ этотъ день она не имѣла намѣренія зайти такъ далеко, но «одушевленіе въ ногахъ» завлекло ее сюда, прежде чѣмъ она успѣла догадаться.

— Да! вскричалъ Вудбьюри, когда они сошли съ перепутанныхъ тропинокъ: — теперь я вижу, что здѣсь вы, какъ дома. Природа нарочно устроила для васъ это мѣсто, гдѣ вы можете въ одно и то же время любоваться отдаленными горами и слушать журчанье воды. Какъ оно музыкально, — именно на этомъ мѣстѣ! Я знаю, вы иногда поете здѣсь; — при такомъ аккомпаниментѣ нельзя удержаться отъ пѣнія.

Ханна не отвѣчала, но мелькнувшая улыбка подтвердила предположеніе Вудбьюри. Они сѣли на бревно какъ будто по условію. У ногъ ихъ раздавался влажный говоръ сгруи, въ которомъ, казалось, множество голосовъ сливались въ такой тонкій звукъ, что онъ затихалъ почти въ тотъ самый моментъ, когда слухъ успѣвалъ уловить его. Отъ времени до времена отпадалъ отъ наклонившагося вяла золотистый листъ и, качаясь подъ разными углами, падалъ на землю.

— Это напоминаетъ мнѣ, сказалъ Вудбьюри, нарушивъ наконецъ, располагавшее къ спокойствію, торжественное молчаніе: — одну изъ прекрасныхъ арій въ поэмѣ «The Princess». Кстати! вы прочитали ее? Вы обѣщали мнѣ передать впечатлѣніе, которое произведетъ на васъ эта книга.

— Ваше мнѣніе совершенно правильно, отвѣчала Ханна: — поэзія не можетъ передать вамъ положительныхъ доводовъ. Съ своей стороны, я могу замѣтить только то, что человѣкъ, который вѣритъ въ истинныя права женщинъ, никогда не написалъ бы подобной вещи. Во первыхъ, принцесса имѣетъ весьма ошибочный взглядъ на эти права, во вторыхъ, она предлагаетъ такой планъ для ихъ обезпеченія, который въ высшей степени непрактиченъ. Если бы сочиненіе это было написано съ серьезной цѣлью, я невольно бы разочаровалась; но оставляя эту цѣль въ сторонѣ, я не могу не сказать, что оно доставило мнѣ большое удовольствіе.

— Вы говорите, что планъ принцессы относительно воспитанія своего пола въ независимости — непрактиченъ; но, — извините меня, если я не такъ понялъ васъ, — кажется, вы сами подчиненность свою приписываете вліянію мужчины, — вліянію, которое всегда будетъ употреблять въ дѣло свою нынѣшнюю силу. Скажите, какой бы планъ составили вы въ замѣнъ этого?

— Право, не знаю, отвѣчала Ханна, колеблясь. Я могу только надѣяться и вѣрить, что истина должна наконецъ восторжествовать. Болѣе этого я ничего не имѣла въ виду.

— Значитъ, вы не ставите себя въ положеніе враждебное мужчинѣ? спросилъ Вудбьюри.

Ханна Торстонъ смѣшалась сначала, но чистосердечіе взяло верхъ. — Да; кажется, я это дѣлала, сказала она. Бывало время, когда жестокое нападеніе вызывало меня на сопротивленіе. Мистеръ Вудбьюри, вы едвали можете опредѣлить наше положеніе. Мы можемъ вынести открытую и благородную вражду, но условія, которыя защищаютъ насъ противъ нея, не доставляютъ никакой защиты отъ пренебреженія и насмѣшекъ. Самое названіе — «женщина съ сильнымъ умомъ», показываетъ, что слабые умы — наше естественное и надлежащее достояніе. Я полагаю, человѣческая натура скорѣе склонна прощать открытую, честную вражду, нежели скрытное пренебреженіе:

— Удовлетворились ли бы вы, если бы искренность и неэгоистичность вашихъ цѣлей удостоились почета, хотя бы самыя цѣли были признаны ошибочными?

— Въ этомъ заключается все, чего бы мы могли просить въ настоящее время! воскликнула Ханна; голосъ ея задрожалъ и въ глазахъ засвѣтился огонь. — Но кто захочетъ дать намъ такъ много?

— Я первый, спокойно сказалъ Вудбьюри. — Вы простите меня, если я скажу, что одно время мнѣ казалось, какъ будто вы подозрѣвали во мнѣ дѣятельную вражду, которой въ дѣйствительности я вовсе не имѣлъ. Мнѣнія мои ни болѣе, ни менѣе, какъ результатъ моей опытности, и вы не можете удивляться, если они не согласуются съ вашими. Я поступилъ бы весьма дурно, присвоивъ себѣ какое нибудь врожденное превосходство передъ вами. Мнѣ кажется, опредѣленіе относительныхъ правъ обоихъ половъ не представитъ ни малѣйшаго затрудненія, когда мужчины и женщины будутъ вѣрно понимать и истинно уважать другъ друга. Я могу соединиться съ нами въ желаніи получать одинаковыя знанія и пользоваться одинаковымъ уваженіемъ. Если это будетъ достигнуто, останетесь ли вы довольны результатомъ?

— Простите меня, я не понимала васъ, сказала она, уклоняясь отъ отвѣта на послѣдній вопросъ.

Наступила пауза. Ручей журчалъ и пурпуровыя горы улыбались, проглядывая въ просвѣты между осенней листвой.

— Допуская, что принцъ остался бы вѣренъ той картинѣ, которую онъ нарисовалъ, неужели вы полагаете, что Ида была счастливѣе съ нимъ, нежели оставаясь въ главѣ своей коллегіи? спросилъ Вудбьюри.

— Вы простите мнѣ враждебность къ вашему полу, если я скажу «да». Принцъ обѣщалъ ей равенство, а не рабскую покорность. Жаль, что прекрасное и краснорѣчивое заключеніе поэмы составляетъ самую фантастическую ея часть.

Тонъ грустнаго разочарованія воспламенилъ кровь Вудбьюри. Его сердце протестовало противъ ея словъ и требовало объясненіе. Увеличивающаяся интимность ихъ разговора довела его до той степени откровенности, при которой самыя священныя чувства, прячущіяся отъ постороннихъ взглядовъ, прокрадываются наружу и смѣло показываютъ свои черты.

— Нѣтъ, сказалъ онъ съ увлеченіемъ: — эту картину нельзя назвать фантастическою. Ея дупликатъ существуетъ въ сердцѣ всякаго истиннаго мужчины. Идеальнаго совершенства въ супружествѣ быть не можетъ, потому что его нѣтъ въ самой жизни, но оно можетъ и должно выражаться въ самой нѣжной любви, въ самомъ глубокомъ довѣріи, въ божественнѣйшей любви къ ближнему и въ чистѣйшей вѣрѣ, въ этихъ высокихъ чувствахъ, проявленіе которыхъ возможно для человѣческой натуры. Я первый въ словахъ принца открылъ свою собственную мечту. Я оставался холостымъ не изъ-за эгоистической идеи о независимости и не по недостатку уваженія къ женщинѣ. Несовершеннымъ союзомъ я не могу профанировать и ее и себя, потому собственно, что ставлю ее такъ высоко, и потому, что хочу, чтобы она шла со мной по дорогѣ жизни рука объ руку, съ одинаковыми чувствами любви, долга и довѣрія. Я не понимаю любви безъ взаимнаго понятія о ней, безъ довѣрія столь полнаго и безусловнаго, что о равенствѣ правъ не можетъ быть и вопроса съ той и другой стороны. Пусть будетъ дано только это, и тогда мужчина не станетъ присвоивать себѣ, а женщина требовать того, чѣмъ ни она, ни онъ не должны обладать. Вотъ въ чемъ заключается моя мечта о супружеской жизни, мечта не слишкомъ высокая, чтобы нельзя было осуществить се въ этой жизни!

Видъ лица Ханны Торстонъ заставилъ его остановиться. Она страшно поблѣднѣла и видимо трепетала. Въ моментъ, когда Вудбьюри пересталъ говорить, она встала съ мѣста и, машинально сорвавъ нѣсколько вѣтокъ дусамера, сказала: — пора воротиться домой.

Вудбьюри не имѣлъ намѣренія высказать такъ много; сначала онъ даже боялся своимъ одушевленіемъ обнаружить тайну, которую все еще хотѣлъ скрывать. Ханна угадывала это и очевидно въ настоящее время не хотѣла услышать ее; Вудбьюри, однако же, приписывалъ ея волненія совсѣмъ другой причинѣ. Не пробудилъ ли онъ въ ней воспоминанія о былой, безотвѣтной любви? Послѣ первыхъ минутъ сомнѣнія и ревности, та же самая мысль, которая возбудила это сомнѣніе, послужила для него облегченіем ь.

Въ то время, какъ они шли по закрытымъ тропинкамъ на обратномъ пути къ дому, Вудбьюри сказалъ серьезнымъ тономъ, но съ веселымъ выраженіемъ въ лицѣ:

— Видите ли, миссъ Торстонъ, ваши сомнѣнія относительно моего пола заставили меня показать себя, каковъ я есть на самомъ дѣлѣ. Я не буду сожалѣть объ этомъ признаніи, хотя бы вы и сочли его тягостнымъ.

— Повѣрьте мнѣ, отвѣчала Ханна: — я съумѣю оцѣнить его. Вы заставили меня стыдиться моего недовѣрія.

— А вы утвердили меня въ моемъ вѣрованіи, это такой предметъ, котораго ни мужчина, ни женщина не въ состояніи растолковать надлежащимъ образомъ. Почему бы, кажется, не говорить о томъ, что всего существеннѣе въ нашей жизни? Мы руководствуемся условными идеями, истекающими изъ недостатка истины и непорочности. Мужчина, позволяя благородной женщинѣ заглядывать въ свое сердце, всегда будетъ облагороживаться, Вы помните мой разсказъ о помощи, которую оказала мнѣ мистриссъ Блэкъ при самыхъ стѣсвительвыхъ моихъ обстоятельствахъ?

— Совершенно помню. Этотъ разсказъ возбудилъ во мнѣ желаніе познакомиться съ ней. Какая удивительная женщина!

— Ваша правда. Это рѣдкая женщина! воскликнулъ Вудбьюри. — Это еще не единственная и не лучшая помощь, которую она оказала мнѣ. Черезъ нее я узналъ, что женщины, способныя къ дружбѣ, — не поймите моихъ словъ буквально: то же самое я долженъ сказать и о мужчинахъ, — становятся преданнѣйшими друзьями въ мірѣ. Въ одномъ эпизодѣ моей жизни, имѣвшемъ сильное вліяніе на мою судьбу, она представляетъ собою единственное утѣшительное существо. Разсказъ этотъ длиненъ, но я желалъ бы когда нибудь передать его вамъ.

— Мнѣ пріятно будетъ узнать другой примѣръ великодушія мистриссъ Блэкъ.

— Я хотѣлъ бы сообщить вамъ не только это, продолжалъ Вудбьюри: — но и другую часть моей исторіи. Я не хочу навязывать вамъ моего довѣрія, но буду радъ, если вы согласитесь принять его. Нѣкоторые предметы въ моей жизни возбуждаютъ вопросы, на которые я не дѣлалъ попытки отвѣчать, и не могу. Мнѣ нужна помощь женщины. Я знаю, вы — олицетвореніе правды и чистосердечія, и я хотѣлъ бы передать мои сомнѣнія въ ваши руки.

Вудбьюри говорилъ серьезно и съ увлеченіемъ; онъ шелъ рядомъ съ Ханной, но глаза его были потуплены въ землю. Его слова возбуждали въ ней интересъ и любопытство, подъ которымъ, однакоже, проглядывало какое-то нерасположеніе. Волненіе ея еще не успокоилось. — Почему же такое довѣріе вы оказываете мнѣ? спросила Ханна. — У васъ есть другіе друзья, которые заслуживаютъ его лучше меня.

— Мы не всегда можемъ объяснить наши инстинкты, отвѣчалъ Вудбьюри. — Я долженъ передать вамъ, и однимъ только вамъ. Если мнѣ нужна помощь въ моихъ сомнѣніяхъ, то вы однѣ можете оказать ее.

Его слова сковали Ханну и отняли у нея всѣ силы. Ея квакерская натура понимала силу таинственныхъ побужденій, которыя бываютъ вѣрнѣе разсудка, потому что они брали начало свое изъ болѣе глубокаго источника. Онъ говорилъ съ убѣжденіемъ, не допускавшимъ никакихъ возраженій, и потому слова, отказа изчезли съ ея губъ и изгладились въ ея сердцѣ.

— Въ такомъ случаѣ, передайте, сказала Ханна. — Я постараюсь сдѣлать все, что позволятъ мои силы. Надѣюсь, что въ состояніи буду помочь вамъ.

Вудбьюри взялъ ея руку и крѣпко пожалъ ее. — Да благословить васъ Богъ! Только это и могъ онъ сказать въ эту минуту.

Молча вышли они на дорогу, прощаясь у ворогъ коттеджа. Вудбьюри сказалъ: ---завтра вы получите мою исторію. Его лицо имѣло озабоченный видъ: оно отражало тайну, разгадать которую Ханна не могла. Переступивъ порогъ коттэджа, она поднялась на верхъ въ свою спальню. Она сознавала, что ея лицо имѣло странное выраженіе, которое необходимо было сгладить до встрѣчи съ матерью. Ей необходимо было провести минутъ пять наединѣ, чтобы подумать о бесѣдѣ съ Вудбьюри, прежде чѣмъ она хотя на время вытѣснить ее изъ памяти. Но мысли ея представляли страшный хаосъ, въ которомъ двигались и пересѣкали путь другъ Другу только два чувства, одно — безотчетная радость, другое — столько же безотчетный страхъ. Что предвѣщало каждое изъ нихъ, она не могла догадаться. Она чувствовала только, что не было ни одной прочной точки, къ которой она могла бы прильнуть, и что самое основаніе ея бытія колебалось въ то время, когда къ нему прилагались ея мысли.

Глаза ея остановились на книгѣ «The Princess», лежавшей на маленькомъ столикѣ подлѣ ея постели. Она взяла ее съ внезапнымъ желаніемъ еще разъ прочитать послѣднюю сцену, въ которой героиня передаетъ свое мужское честолюбіе въ руки любви. Книга раскрылась сама собою; первыя слова привлекли къ себѣ ея взглядъ, и она невольно прочитала романсъ: «Не спрашивай меня»! Странная, непреодолимая сила, сковывавшая ея волю, достигла самой высшей степени. Она бросила книгу и залилась слезами.

ГЛАВА XXX.

ИСПОВѢДЬ МИСТЕРА ВУДВЬЮРИ.

Въ субботу вечеромъ, Бютъ зашелъ въ коттеджъ, и спросивъ о состояніи здоровья вдовы и вслѣдъ затѣмъ сообщивъ восторженный отчетъ о подвигахъ Карри на поприщѣ домашняго хозяйства, подалъ пакетъ и сказалъ:

— Здѣсь, миссъ Ханна, книга, которую мистеръ Максъ приказалъ передать вамъ. Онъ сказалъ, чтобы вы не торопились возвращать ее: вчера онъ получилъ изъ Нью-Йорка новый запасъ.

Ханна отложила книгу до ночи. Было поздно, когда ея мать заснула и Ханна была увѣрена, что наступилъ часъ, когда ее никто не потревожитъ. Когда все успокоилось, когда въ каминѣ потухали послѣднія искры и маятникъ маленькихъ часовъ стучалъ, какъ сильный пульсъ здороваго человѣка, подсмѣивавшійся надъ угасавшей жизнью въ груди дорогой матери Ханны, лежавшей въ сосѣдней комнатѣ, она взяла книгу. Повернувъ ее сначала и разсмотрѣвъ обертку, какъ будто та могла сообщить ей о свойствѣ неизвѣстнаго содержанія, она медленно развязала снурокъ и развернула бумагу. Когда показалась книга, Ханна взглянула на корешокъ: эта была «Zenobia» Уэйра, — сочиненіе, которое она давно хотѣла прочитать. Но вдругъ, изъ за обложки выскользнуло толстое письмо и упало къ ней на колѣни. На конвертѣ, четкимъ твердымъ, мужскимъ почеркомъ было написано «Ханнѣ Торстонъ». Она отложила книгу, вскрыла конвертъ и прочитала съ начала до конца слѣдующее письмо:

"Милая миссъ Topстокъ. Я знаю, чего мнѣ стоило выпросить у васъ позволеніе сообщить, собственно вамъ, то, что изложено въ этомъ письмѣ. Поэтому я не позволилъ себѣ медлить поступкомъ, который рѣшился сдѣлать, или отложить до другаго времени изъ одной боязни, что довѣріе, которое я возлагаю на васъ, подвергнется совершенному крушенію. Съ той поры, какъ я научился цѣнить правдивость и благородство вашего характера, когда я осмѣлился надѣяться, что вы питаете ко мнѣ дружеское уваженіе, а главнѣе всего, съ той поры, когда я убѣдился, что чувства, которыя я считаю самою нераздѣльною и священною частью меня самого, хотятъ высказаться непремѣнно передъ вами, — я принужденъ сдѣлать васъ участницей въ знакомствѣ съ моей жизнью. Будетъ ли это знакомство тѣмъ грустнымъ знаніемъ, которое нѣжная человѣческая любовь къ ближнему принимаетъ подъ свое покровительственное крыло, и которое тихо засыпаетъ въ какомъ нибудь тѣнистомъ уголкѣ памяти, или то тяжелое роковое знаніе, которое производитъ душевную пытку, потому что не можетъ быть забыто, — я не въ состояніи предвидѣть. Ничего заранѣе я не скажу, чтобы вынудить сочувствіе или вниманіе, которыхъ ваша собственная натура не рѣшится оказать немедленно. Я знаю, что, дѣлая этотъ шагъ, я поступаю не какъ другъ; но какія бы ни были послѣдствія, я умоляю васъ повѣрить, что скорѣе соглашусь вынести самую тяжелую пытку, нежели сдѣлаться виновникомъ даже минутнаго, для васъ совершенно ненужнаго, огорченія.

"Случалось ли вамъ, въ минуты безпристрастнаго наблюденія своей души, дѣлать открытіе, до какой степени ваши воззрѣнія на женщину и ваши стремленія на ея пользу извлекались изъ вашей собственной натуры? Имѣли ли вы расположеніе прислушиваться къ своему собственному голосу, какъ будто въ немъ соединялись голоса вашего пола? Если да, то вы можете до нѣкоторой степени принять меня за живое истолкованіе мужчины. Я нисколько не лучше, но и не хуже обыкновенныхъ смертныхъ. Главныя мои преимущества заключаются въ томъ, что я былъ тщательно и разумно воспитанъ, и что я имѣлъ гораздо болѣе случаевъ познакомиться съ человѣчествомъ. Сознательное изученіе человѣческой натуры должно служить основаніемъ всякаго рода теоретическихъ реформъ. Полагаю, въ этомъ отношеніи вы согласитесь со мной; и потому, какую бы настоящая моя исповѣдь ни произвела перемѣну въ вашихъ будущихъ ко мнѣ отношеніяхъ, я, но крайней мѣрѣ, буду утѣшать себя тѣмъ, что успѣлъ прибавить съ своей стороны частицу къ запасу вашихъ познаній.

"Прежде чѣмъ начать разсказъ, позвольте мнѣ прибавить, что въ немъ исключительно описываются событія изъ моей жизни, сблизившія меня съ женщиной черезъ мои душевныя движенія. Въ немъ заключаются мои свѣдѣнія о женскомъ полѣ, основанныя на опытѣ, — свѣдѣнія, глубоко запавшія въ мое сердце. Вы не такъ холодны и несимпатичны, чтобы оттолкнуть отъ себя этотъ предметъ. Инстинктъ, побудившій меня избрать васъ пріемницей моего довѣрія, не можетъ быть ложнымъ. Тотъ же самый инстинктъ говоритъ мнѣ, что я не стану скрывать или черезъ чуръ распространяться о томъ, что относится собственно до меня. Я не смѣю сдѣлать ни того, ни другаго.

"Моя-натура не была такая тихая и кроткая, какою можетъ казаться вамъ въ настоящее время. Въ моей молодости я былъ человѣкъ пылкій, буйный, легко подчинявшійся страстямъ. Въ сердцѣ почти всякаго юноши, отъ семнадцати до двадцати лѣтъ, находится порохъ, ожидающій фитиля. Когда я приблизился къ двадцати-лѣтнему возрасту, порохъ въ моемъ сердцѣ подожгла дѣвушка двумя годами моложе меня, дочь друга моего отца. Я полагаю, что всѣ раннія страсти имѣютъ почти одинъ и тотъ же характеръ: онѣ бываютъ сильны, поглощаютъ другія чувства, не слушаютъ внушеній разсудка, но вообще мелки, не отъ недостатка искренности, но отъ недостатка развитія. Взаимная привязанность обнаружилась; на нее смотрѣли сквозь пальцы, не допуская и мысли о нашемъ союзѣ. Я никогда не приводилъ ее въ изумленіе внезапнымъ признаніемъ въ любви: ваши отношенія постепенно укрѣплялись, и мы оба такъ были счастливы, что вовсе не имѣли надобности разсматривать наши чувства и разсуждать о нихъ. Намъ рѣдко случалось быть наединѣ, и потому не представлялось возможности для подобныхъ объясненій: мы встрѣчались въ обществѣ или въ кругу нашихъ родныхъ, и тамъ образовали для себя полу-тайныя свиданія въ присутствіи другихъ. Мы были убѣждены, что наши судьбы уже соединены, потому что терпимость къ вашей привязанности мы принимали за наложеніе печати на нашу будущую жизнь.

"Послѣ банкротства и смерти моего отца, я открылъ, съ горечью въ сердцѣ, перемѣну не въ однихъ только денежныхъ обстоятельствахъ. Ея отецъ, хитрый и суровый дѣловой человѣкъ, былъ одинъ изъ весьма немногихъ, сохранившихъ свое состояніе въ періодъ общаго разоренія, — онъ, по всей вѣроятности, предвидѣлъ кризисъ и приготовился извлечь выгоды изъ прекрасныхъ случаевъ, которые представлялъ этотъ кризисъ. Его богатство удвоилось, если только не утроилось въ одинъ годъ; онъ пріобрѣлъ значепіе; принудившее самые исключительные кружка принимать его къ себѣ; его семейство быстро оставляло прежнія старинныя знакомства и быстро дѣлало новыя. Сначала я смотрѣлъ на эту перемѣну безъ малѣйшихъ предчувствій. Моя вѣра въ человѣческую натуру была свѣжая и теплая; взаимная любовь располагала меня судить съ любовію о всемъ человѣчествѣ. Я воздерживался просить у ея отца помощи въ моихъ стѣснительныхъ обстоятельствахъ. — воздерживался изъ чувства деликатности, а не изъ подозрѣнія, что мнѣ будеть отказано. Однако мало по малу я началъ убѣждаться, что перестаю быть пріятнымъ гостемъ въ ихъ домѣ. Меня вычеркнули изъ списка гостей, приглашаемыхъ на обѣды и балы, и стали принимать съ явною холодностію и стѣсненіемъ. По грустному и безпокойному выраженію лица обожаемаго мною предмета, я видѣлъ, что она страдаетъ за меня, и когда я спросилъ ее, она не могла не объявить, что ей приказано было отказаться отъ меня. Не смотря на то, она увѣряла меня въ своемъ постоянствѣ и умоляла имѣть терпѣніе до тѣхъ поръ, пока карьера моя не улучшится.

"Въ это-то время миссъ Ремингтоеъ (теперь мистриссъ Блэкъ) и сдѣлалась ангеломъ утѣшителемъ для насъ обоихъ. Она замѣтила нашу привязанность съ самаго начала, и при своей глубокой ненависти къ разсчетамъ на богатство, рѣшилась помогать теченію истинной любви. Мы, какъ будто случайно, встрѣчались въ домѣ ея отца, и она обыкновенно устроивала такъ, что мы могли проводить нѣсколько минутъ наединѣ. Такимъ образомъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Положеніе мое не улучшалось, потому что я долженъ былъ учиться всему, за что на принимался, но я началъ имѣть болѣе самоувѣренности и оставался веселымъ и полнымъ отрадныхъ надеждъ. Меня нисколько не безпокоило обстоятельство, что любовь моя не являлась иногда на свиданіе, но я не могъ не замѣтить, что когда она являлась, то казалась встревоженною и всячески старалась, чтобы свиданія были по возможности непродолжительны.

"Въ обращеніи миссъ Ремингтонъ тоже показывалась перемѣна, которой я никакъ не могъ понять. Я не замѣчалъ уже открытаго, искренняго сочувствія къ преданной и преслѣдуемой любви, которое до этой поры она постоянно обнаруживала. Мною овладѣло какое-то безпокойство и тоска, указывавшія то на одинъ предметъ, то на другой, но никогда на истину. Однажды, явившись на условное свиданіе, я засталъ миссъ Ремингтонъ одну. Ея лицо было серьозно и печально. Она замѣтила мое разочарованіе и позволила мнѣ пройти раза три или четыре по комнатѣ, потомъ встала и взяла меня за обѣ руки.

— Скажите, ошибаюсь ли я въ васъ? спросила она. — Можете ли вы убѣдить меня, что вы вполнѣ мужчина? — Я стараюсь доказать это, отвѣчалъ я. — Въ такомъ случаѣ, сказала она. докажите это мнѣ. Если бы вамъ пришлось выдернуть больной зубъ, то вошли ли бы вы съ разу въ дверь дантиста и выдернули этотъ зубъ, или бы отвернулись отъ нея разъ десятокъ и рѣшились остаться съ зубной болью еще на день?

"Я опустился на стулъ, меня обхватило холодомъ до самаго сердца, и я съ видомъ глубокаго унынія сказалъ: — я готовъ къ операціи.

"Миссъ Ремингтонъ улыбнулась, но ея глаза наполнились слезами сожалѣнія. Она ласково и нѣжно разсказала мнѣ все, что узнала: — дѣвушка, овладѣвшая моей безусловной преданностью, оказалась недостойною этого дара; великолѣпіе новой сферы, въ которую она вступала, сдѣлалась для нея необходимымъ; ея привязанность ко мнѣ ставила ее въ стѣснительное положеніе, ея красота привлекала къ ней богатыхъ поклонниковъ, одинъ изъ которыхъ, пустоголовый эгоистъ, пользовался уже особеннымъ ея расположеніемъ, такъ что всякую надежду на ея постоянство ко мнѣ слѣдовало покинуть навсегда, какъ обольстительную, несбыточную мечту.

"Я старался не вѣрить этому открытію, но доказательства были слишкомъ очевидны. Не смотря на то, я упросилъ миссъ Ремингтонъ доставить мнѣ случай еще разъ увидѣться съ этой дѣвушкой, и она устроила свиданіе. Я былъ слишкомъ глубоко разочарованъ, чтобы чувствовать негодованіе: она обнаруживала нетерпѣніе уйти, казалось, что остатокъ совѣсти заговорилъ въ ея сердцѣ. Я съ грустью сказалъ ей, что замѣтилъ въ ней перемѣну. Если ея привязанность ко мнѣ остыла, говорилъ я, то я не хотѣлъ деспотически навязывать ей свою привязанность, и освобождалъ ее отъ долга, котораго ея сердце болѣе уже не признавало. Въ замѣнъ этого я ждалъ отъ нея, если не раскаянія, то покрайней мѣрѣ признанія въ истинѣ, и поэтому вовсе не приготовился къ гнѣвнымъ упрекамъ, которыми она меня осыпала. Вотъ прекрасно! вскричала она, — я всегда думала, что гдѣ существуетъ любовь, тамъ подозрѣніе не можетъ имѣть мѣста! Меня обвиваютъ въ вѣроломствѣ изъ-за пустой ревности! Для васъ, конечно, легко отказаться отъ привязанности, которая даннымъ давно уже исчезла! Не стану повторять ея дальнѣйшія выраженія. Безъ помощи миссъ Ремингтонъ я бы никогда ихъ не понялъ. Ей досадно было, что я первый возвратилъ ой свободу, тогда какъ она хотѣла сама предоставить себѣ это удовольствіе. Когда она кончила, я расхохотался: я не могъ дать другаго отвѣта.

"Ударъ, нанесенный моей любви, былъ гораздо сильнѣе, чѣмъ я воображалъ. Онъ былъ возобновленъ, когда, три мѣсяца спустя, вѣроломная дѣвушка вышла замужъ за богатаго дурака, котораго она предпочла мнѣ. Я сдѣлался бы угрюмымъ, сдѣлался бы щенкомъ, если бы не удивительный тактъ миссъ Ремингтонъ, съ которымъ она, руководимая чувствомъ искренней дружбы, старалась смягчить этотъ ударъ. Многіе полагаютъ, что чистое и экзальтированное отношеніе подобнаго рода не можетъ существовать между мужчиной и женщиной, не перейдя въ любовь, другими словами, что дружба ищетъ сочувствія и взаимности въ одномъ и томъ же полѣ, а любовь въ противоположныхъ. Съ этимъ взглядомъ я не соглашаюсь. Мысль о любви Джуліи Ремингтонъ никогда не приходила мнѣ на умъ, да и она сочла бы меня за сумасшедшаго, если бы я позволилъ себѣ подобную вещь: между нами существовало счастливое и полное довѣріе, которое служило для меня главной опорой въ тѣ дни моего жалкаго положенія.

"Я съ удовольствіемъ принялъ предложеніе занять въ Калькуттѣ мѣсто агента одного торговаго дома, въ которомъ я занимался. Тяжелое облако разочарованія все еще висѣло надо мной, и въ это время въ Нью-Йоркѣ у меня было весьма немного тамъ знакомыхъ, разлука съ которыми могла бы показаться тяжелою. Я отправился, и среди возбуждавшихъ удивленіе и любопытство новыхъ сценъ, среди поглощавшихъ все время и вниманіе обязанностей моего новаго мѣста, при болѣе мужественной твердости, пришедшей ко мнѣ вмѣстѣ съ зрѣлостью возраста, я постепенно забылъ о нанесенномъ мнѣ ударѣ, или, если и не забылъ, то видъ шрама не напоминалъ больше о боли раны. Не смотря на то, это сдѣлало меня недовѣрчивымъ и боязливымъ. Я разсматривалъ всякую наклонность сердца и заглушалъ шепотъ пробуждавшейся любви, положивъ, что ни одна женщина не должна обмануть меня, какъ обманула первая. Годъ за годомъ пробѣгали незамѣтно; я исподоволь пріучался къ повѣркѣ своихъ чувствъ, на которую полагался какъ на естественное и совершенно достаточное охраненіе моего сердца, и желаніе имѣть женщину спутницей въ жизни, подавить котораго не въ состояніи ни одинъ человѣкъ, снова начинало отзываться. Я не ожидалъ возвращенія юношеской страсти. Я зналъ, что во мнѣ произошла перемѣна, и что поэтому любовь должна была явиться во мнѣ со всѣмъ въ другомъ видѣ. Я вспомнилъ, какъ, будучи еще мальчикомъ, слышалъ дома, что когда будетъ вырубленъ лѣсъ, то на обнаженной почвѣ выростетъ новый лѣсъ изъ другихъ деревьевъ. Но и все-таки подозрѣвалъ, что въ новой породѣ должно быть фамильное сходство съ прежней, и что я сейчасъ бы узналъ молодые побѣги.

"Лѣтъ пять или шесть тому назадъ, въ видахъ соблюденія интересовъ торговаго дома, мнѣ необходимо было побывать въ Европѣ. Я уѣхалъ изъ Индіи почти на цѣлый годъ, и въ теченіе этого времени впервые познакомился съ Швейцаріей, воспоминаніе о которой нераздѣльно будетъ связано въ моей душѣ съ тѣмъ романсомъ, который однажды вы пѣли, и который привелось мнѣ услышать. Но рѣчь не объ этомъ. Я вижу, что начинаю уклоняться отъ новаго признанія, которое я долженъ сдѣлать. Впрочемъ въ моемъ разсказѣ ничего нѣтъ преступнаго, ничего такого, что заслушивало бы порицанія въ глазахъ свѣта. Если бы понадобилось, я нисколько не стѣсняясь разсказалъ бы мою исторію всякому. Мужчины въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ имѣютъ болѣе обшнриый и болѣе вѣрный взглядъ на жизнь, нежели женщины; они судятъ гораздо мягче, и составляютъ приговоръ осторожнѣе. Я не осуждаю себя преждевременно, потому что могу оправдаться во всякомъ умышленномъ проступкѣ. Я только чувствую, что рискъ, облеченный въ форму моей исповѣди, долженъ быть пущенъ или на произволъ сострадательнаго вѣтра, который безопасно принесетъ его назадъ, или бури, въ которой онъ долженъ погибнуть. Припомните, милая миссъ Торстонъ, твердость, которою владѣю я, и которой вы были свидѣтельницей. Теперь я добровольно хочу показать вамъ мою слабость.

"Между пассажирами парохода, на которомъ я возвращался въ Индію, находилась дама, которую наши общіе знакомые въ Англіи поручили моему попеченію. Она была жена доктора въ службѣ остъ-индской компаніи, который жилъ въ Бенаресѣ, и который года за полтора отправилъ ее съ дѣтьми въ отечество. Дѣла остались въ Англіи, а она возвращалась раздѣлять изгнаніе мужа до полученія имъ пенсіона. Это была вполнѣ воспитанная образованная женщина, почти однихъ со мной лѣтъ; она избѣгала всякихъ сношеній съ молодыми людьми и надменными плантаторами индиго, съ ихъ упивавшимися львомъ женами, которые были почти единственными пассажирами. Такимъ образомъ мы постоянно были вмѣстѣ; совершенно изолированная жизнь въ океанѣ не замедляла обратить наши отношенія въ тѣсную дружбу. Мало по малу чувство это становилось глубже, нѣжнѣе и сильнѣе. Я разсказалъ ей только что прочитанную вами исторію моей ранней любви, а она сквозь слезы описала мнѣ несчастіе своей замужней жизни. Ея мужъ за восемь лѣтъ передъ тѣмъ пріѣзжалъ въ Англію въ отпускъ, съ намѣреніемъ жениться. Оказалось, чго она соотвѣтствовала требованіямъ доктора, и родные поспѣшили уговорить ее принять предложеніе, — ее, не имѣвшую въ то время никакого понятія о жизни, никакого понятія о своемъ собственномъ сердцѣ. Ея отецъ, при ограниченныхъ средствахъ, имѣлъ много взрослыхъ дочерей, которыхъ нужно было пристроить; случай былъ превосходный, чтобы отдѣлаться отъ одной изъ нихъ; а такъ какъ всѣ знали, что другой привязанности она не имѣла, то нерѣшительность ея была непродолжительна. Она открыла, но слишкомъ поздно, что между ней и мужемъ не только не было взаимнаго сочувствія, но существовало другъ въ другу положительное отвращеніе. Какъ хирургъ, онъ былъ отваженъ, твердо владѣлъ рукой и сдѣлалъ нѣсколько операцій, которыя доставили ему нѣкоторую извѣстность въ медицинѣ, но какъ человѣкъ, онъ былъ суровъ, самолюбивъ и настоящій тиранъ въ семейной жизни, такъ что несчастная его жена не иначе, какъ съ ужасомъ, могла смотрѣть на предстояашую ей участь.

"Я былъ тогда вполнѣ увѣренъ въ своей способности узнавать признаки возвращенія ко мнѣ любви, — но оказалось, что я ошибался. Любовь приняла форму сожалѣнія, и до такой степени убаюкала мои подозрѣнія и предосторожности, что у меня совершенно утратилась сила воля, прежде чѣмъ я узналъ объ этомъ. Ея сердце тоже не хотѣло пощадить ее. Бѣдная женщина! если она когда нибудь мечтала о любви, то мечта эта была забыта. Она вовсе не сознавала роковой чарующей силы, которая оковывала насъ; а я не замѣчалъ своей собственной страсти до тѣхъ поръ, пока отраженіе ея не отбросилось ко мнѣ съ ея невиннаго лица. Было уже слишкомъ поздно, когда я открылъ эту истину, — слишкомъ поздно, я хочу сказать, для ея счастія, но не для чести нашей жизни. Я не могъ объяснить ей опасности, которой она не подозрѣвала, какъ не могъ и принужденной холодностью отравить радость и счастіе немногихъ дней, остававшихся до конца нашего вояжа. Подъ вліяніемъ страшнаго очарованія, я видѣлъ какъ она приближалась къ паденію, а между тѣмъ губы мои какъ будто были замкнуты, и не могли сдѣлать предостерегавшаго восклицанія.

"И вотъ я снова былъ вызвалъ на страданіе, но такимъ путемъ, какого я вовсе не предвидѣлъ. Скорбь обманутой любви совершенно затихаетъ передъ пыткой любви запрещенной. Это новое испытаніе показало мнѣ, какъ легко было бремя, которое я уже носилъ. Съ одной стороны, два сердца, которыя сочувствовали одно другому и могли бы навѣкъ оставаться вѣрными другъ другу, — съ другой, — чудовищныя узы, скрѣпленныя человѣческимъ закономъ. Я въ душѣ возмущался противъ законнаго брака, который служитъ основою общественной добродѣтели, забывая что Добро охотно связываетъ себя для того, чтобы Зло не имѣло свободы. Безпредѣльную нѣжность къ ней, которая вдругъ пробудилась во мнѣ, должно было заглушить, Я не могъ даже пожать ей руки, боясь, чтобы неосторожное біеніе пульса не обличило моей тайны; я едва смѣлъ смотрѣть ей въ глаза, боясь, что мои глаза пронзятъ ее силой моей любви и моей печали, заключавшихся въ одномъ и томъ же взглядѣ.

"Но все было напрасно. Неосторожный взглядъ, неосторожное слово, или прикосновеніе руки съ той и другой стороны — и тонкая оболочка, скрывавшая наши чувства, разорвалась навсегда. Послѣ этого мы говорили и не могли наговориться; утѣшеніе рѣчи казалось менѣе преступнымъ, чѣмъ пытка молчанія. Въ безлунныя ночи Индійскаго Океана мы гуляли по палубѣ, съ руками скрытно вложенными одна въ другую, съ безмолвными слезами на нашихъ щекахъ, съ агоніей въ душѣ, смягчаемой только убѣжденіемъ, что она была взаимная. Ни я, ни она, мнѣ кажется, не думали тогда бороться съ судьбой. Между тѣмъ вояжъ приближался къ концу, и у меня начали являться дикія фантазіи о побѣгѣ. Я не могъ успокоить мою натуру, не удовлетворивъ ее тѣмъ, что казалось возможнымъ. Мы могли бы найти убѣжище на Явѣ, Целебесѣ или на другихъ индійскихъ островахъ; а скрывшись отъ преслѣдованія, какое намъ было дѣло до остальнаго міра? Какая намъ была надобность въ богатствѣ, въ имени, въ общественномъ положеніи? для насъ это были одни пустые звуки. Въ превратной логикѣ страсти все было ясно и хорошо.

"Идея о побѣгѣ до такой степени овладѣла мной, что я рѣшился унизиться, предложивъ ее ей, — я, который долженъ бы былъ благоговѣть предъ непорочностью ея сердца, дѣлавшею любовь ея вдвойнѣ священною, и вмѣсто того рѣшился обратить эту непорочность въ орудіе ея собственной гибели! Она выслушала меня со страхомъ, но не съ негодованіемъ. — Не искушайте меня! сказала она, съ воплемъ въ душѣ: — вы помните о моихъ дѣтяхъ, и помогите мнѣ въ борьбѣ съ моимъ сердцемъ! — Благодареніе Богу! я не остался глухимъ къ этому воплю слабости, я приготовился встрѣтить сопротивленіе, вооружился для этого, но ея отчаяніе и страхъ сдаться мнѣ совершенно обезоружили меня. Слава Богу! я одержалъ верхъ надъ холоднымъ, безжалостнымъ самолюбіемъ моего пола. Въ ту ночь она приняла отъ меня поцалуй, единственный поцалуй, который я подарилъ ей, — поцалуй раскаянія, но не торжества. Онъ не оставилъ пятна на непорочности ея супружеской клятвы. Это былъ залогъ нашей истинной разлуки другъ съ другомъ. Оставалось еще дня два до окончанія вояжа, но мы смотрѣли другъ на друга, какъ будто сквозь рѣшотки противоположныхъ темницъ, раздѣлявшихъ насъ двойною стѣной. Мы имѣли грустное удовольствіе находиться вблизи другъ друга, прогуливаться вмѣстѣ и формально подавать руки другъ другу, не смѣя сдѣлать ими теплаго пожатія. Но скоро прекратилось и это жалкое утѣшеніе. Въ Калькуттѣ ждалъ ее мужъ, и я нарочно заперся въ каютѣ, чтобы не видѣть его. Я еще не былъ увѣренъ въ самомъ себѣ.

"Она уѣхала въ Бенаресъ, а потомъ въ Миротъ, и я больше никогда ее не видѣлъ. Менѣе чѣмъ черезъ годъ я услышалъ, что она умерла отъ «туземной горячки». Я былъ радъ этому, — смерть для нея была лучше жизни, — по крайней мѣрѣ въ то время, когда эта жизнь обратилась для нея въ безпрерывную измѣну своему сердцу. Смерть очистила воспоминаніе о моей страсти и даровала мнѣ покорность судьбѣ отраднѣе той, которую она могла бы навязать мнѣ въ минуты моего безумія. Какъ ни грустенъ этотъ эпизодъ моей жизни, но онъ заключалъ въ себѣ элементъ утѣшенія, и возстановилъ равновѣсіе, нарушенное моимъ первымъ разочарованіемъ. Моя печаль о ней была тихая, нѣжная и утѣшающая, — и я никогда не убѣгалъ отъ ея возвращенія. Теперь она слилась съ давнопрошедшими событіями, во ея вліяніе все еще продолжается, — желаніе удовлетворить любовь, въ которой жизнь такъ жестоко обманула меня, не охладѣло еще въ моемъ сердцѣ.

"Есть натуры, имѣющія сходство съ растеніями, которыя увядаютъ послѣ перваго цвѣка, натуры, въ которыхъ одна страсть истощаетъ, по видимому, всѣ способности къ любви. Я не принадлежу къ ихъ числу, напротивъ, я увѣренъ что обладаю постоянствомъ. Я знаю, что все еще жду счастливаго случая, который доставитъ мнѣ возможность показать это качество. Вы, какъ женщина, скажите мнѣ безпристрастно: достоинъ ли я надѣяться на подобное счастіе? Теперь вы познакомились съ моей исторіей; разсмотрите меня съ помощію священныхъ инстинктовъ вашей натуры, и согласно имъ, простите или осудите меня. Я открылъ передъ вами мою мечту объ истинномъ супружествѣ, — мечту, которая удерживаетъ меня отъ брачнаго союза, не освященнаго совершенною любовію и довѣріемъ. Лишился ли я права предаваться этой мечтѣ? Буду ли я виновенъ въ измѣнѣ дѣвственному довѣрію какой нибудь благородной женщины, — которую еще можетъ быть Богу угодно будетъ послать мнѣ, — предложивъ ей сердце, которое, испытавъ уже искушенія, сохранило всѣ возвышенныя побужденія? Прошу васъ, отвѣтьте мнѣ на эти вопросы. Не обвиняйте свою собственную правдивость и благородство натуры, которыя доставили мы этотъ трудъ. Пользуясь ими, обвиняйте скорѣе мое самолюбіе.

"Теперь я разсказалъ все, въ чемъ хотѣлъ призваться, и могъ бы этимъ покончить. Но мнѣ пришла на умъ одна мысль, внушенная внезапнымъ воспоминаніемъ о реформѣ, которой вы себя посвятили. Я полагаю, что всѣ реформаторы имѣютъ сильную наклонность измѣрять дѣйствія и внѣшнія привычки человѣческой расы, не разсмотрѣвъ скрытыхъ причинъ этихъ дѣйствій. Въ нашей натурѣ существуетъ базисъ для всѣхъ вообще привычекъ, какъ тѣлесныхъ, такъ и душевныхъ. Взаимное отношеніе мужчины и женщины въ обществѣ не опредѣляется еще сознательной тиранніей съ одной стороны и подобострастіемъ съ другой. Каждый полъ имѣетъ свои особенные умственные и моральные законы, разница между которыми, быть можетъ, слишкомъ тонка, неуловима, чтобы правильно опредѣлить ее, но они такъ осязательны въ жизни, какъ бѣлый и красный цвѣтъ, который двѣ сосѣднія розы извлекаютъ изъ одной и той же почвы. Въ то время когда мы расходились въ нашихъ взглядахъ относительно женщины, я говорилъ искренно и горячо, основываясь на знаніи, пріобрѣтенномъ несчастнымъ опытомъ, которое, однакоже, нисколько не касалось глубокаго моего уваженія къ женщинѣ. Я прошу васъ помнить это на случай, если довѣріе, которое я навязываю вамъ, образуетъ между нами глубокую бездну.

"Я лишилъ себя права обращаться съ требованіями, но какой бы ни былъ вашъ приговоръ, позволите ли вы мнѣ услышать его изъ вашихъ устъ? Позволите ли вы мнѣ увидѣться съ вами еще разъ? Я пишу къ вамъ теперь не потому, что уклоняюсь самъ произнести тѣ же самыя слова, но потому, что исторію, подобную моей, не всегда можно разсказать легко или ясно, и притомъ я не желаю, чтобы вы находились подъ вліяніемъ сочувствія, которое могъ бы возбудить живой голосъ.

"Въ будущій вторникъ вы будете свободны и предпримете свою обычную прогулку. Могу ли я снова быть вашимъ спутникомъ къ берегамъ Ручья? Впрочемъ нѣтъ, не пишите; вы найдете меня тамъ, если только согласитесь увидѣться со мной. Если вы не придете, я буду ждать письменнаго доказательства если не прежняго уваженія ко мнѣ, то по крайней мѣрѣ прощенія. Во всякомъ случаѣ, считайте меня за человѣка, который, узнавъ васъ, никогда не перестанетъ уважать женщину. Вашъ другъ

Максвелъ Вудбьюри".

ГЛАВА XXXI.

ВЪ КОТОРОЙ ЖЕНЩИНА СЪ СИЛЬНЫМЪ УМОМЪ СТАНОВИТСЯ СЛАБОЮ.

Для возбужденія сочувствія къ исторіи, которую Ханна Торстонъ только что прочитала. не требовалось ни одного звука живаго голоса. До этой поры ни одинъ еще мужчина не открывался передъ ней такъ свободно въ своей опытности относительно женщинъ. Совершенно углубленная въ чтеніе, опа предавалась первымъ сильнымъ впечатлѣніямъ. подчиняясь по очереди негодованію и сожалѣнію, и не размышляя о болѣе глубокомъ значеніи письма. Второй эпизодъ страсти Вудбьюри сильно столкнулся съ непорочнымъ идеаломъ, составленнымъ въ ея душѣ; ударъ для нея былъ, можетъ статься, гораздо сильнѣе, чѣмъ могло бы произнести его признаніе въ дѣйствительномъ преступленіи на женщину, лучше знакомую со свѣтомъ. Выросшую въ чистой атмосферѣ своей секты, среди тихой безмятежной деревеской жизни, ее поражала мысль о любви, запрещенной свѣтомъ въ тоже время оправдываемой ея собственнымъ сердцемъ. Не смотря на то, глубокое сожалѣніе, возбуждаемое чтеніемъ, отнимало у нея всякую возможность осужденія. Она чувствовала, что зло не столько заключалось въ любви, которая незамѣтно овладѣла ими обоими, сколько въ побужденіи предаться этому чувству, а не подавить его; но когда оно было подавлено, когда страсть была очищена добровольнымъ отреченіемъ отъ нея и самой смертью, Ханна не могла выказать нѣжной снисходительности даже къ этой чертѣ признанія.

Вопросы Вудбьюри скорѣе относились къ будущему нежели къ прошедшему. Они намекали на возможность посѣщенія его сердца новой любовью. Желаніе этой любви, какъ онъ признавался, еще не охладѣло въ немъ. Обманъ и роковая встрѣча не заглушили въ немъ этого безсмертнаго чувства; достоинъ ли онъ былъ воспринять его? --«Разсмотрите меня, писалъ онъ, съ помощію священныхъ инстинктовъ вашей собственной натуры, и согласно имъ осудите меня или простите». Ханна уже простила. Быть можетъ, если бы она прочитала тѣже самыя слова въ письмѣ незнакомаго ей человѣка, или пожалуй въ романѣ, она бы остановилась и подумала, ея врожденная строгость не такъ бы легко смягчилась; но зная Вудбьюри, какъ она научилась знать его въ послѣднее время, — за откровеннаго, мужественно-твердаго и справедливаго, благородно уважавшаго ее мужчину, ея сердце не замедлило отозваться на его вопросы. Добровольно открывъ свою слабость, онъ заставилъ ее стыдиться самой себя, потому что она рѣшилась никогда не допустить его до открытія своей собственной слабости.

Мало по малу, однако, послѣ того, какъ сдѣлалось яснымъ, что ея сочувствіе и состраданіе были справедливы, начали являться другіе вопросы, которые оставались скрытыми подъ очевидною цѣлью его письма. Не зная содержанія письма, она не спрашивала себя заранѣе, для чего должно быть сдѣлано такое признаніе: она полагала, что найдетъ объясненіе въ самомъ письмѣ. Приведенная имъ самимъ причина была не совсѣмъ достаточна и предполагала нѣчто болѣе важное, чего онъ не выразилъ. Изъ одного чувства любопытства ни одинъ человѣкъ не сдѣлаетъ подобнаго признанія. Въ одно время съ этимъ вопросомъ представился другой: почему воображалъ онъ, что его поступокъ долженъ былъ, по всей вѣроятности, образовать между ними непроходимую бездну? Была ли это просто чувствительность натуры, которая имѣя за собой необъясненныя тайны, считала себя порочною? Нѣтъ; такое чувствительное сердце предпочло бы молчаніе. Неужели онъ сознавалъ возвращеніе любви, и, сомнѣваясь въ самомъ себѣ, просилъ женщину, чтобы она объяснила ему, способенъ ли онъ довѣрять другимъ и самъ хранить довѣріе? — «Съ его стороны жестоко обращаться ко мнѣ съ подобной просьбой, говорила она про себя: неужели онъ воображаетъ, что мое сердце нечувствительно, какъ мраморъ, что я должна провѣритъ на этомъ сердцѣ мысли, изъ которыхъ каждая наноситъ рану? Почему онъ тогда же не послалъ своей исповѣди къ ней? Не я, а она должна была выслушать ее. Онъ уже виновенъ въ измѣнѣ ей потому только, что обратился съ вопросами ко мнѣ».

Ханна положила письмо и до половины приподнялась на стулѣ, въ сильномъ волненіи отъ этой мысли. Потомъ, какъ будто пораженная сильнымъ ударомъ, вдругъ опустилась на мѣсто. Ея лицо сдѣлалось холоднымъ и мертвенно блѣднымъ; нервы въ рукахъ ея онѣмѣли, и руки повисли безъ всякаго движенія. Глаза ея закрылись, и ея дыханіе сдѣлалось тяжелымъ, прерывистымъ. Черезъ нѣсколько минутъ она выпрямилась, положила локоть на столъ, и рукой подперла голову. — Я схожу съ ума, прошептала она съ попыткой улыбнуться: — разсудокъ мой теряется… это доказываетъ, что у меня разсудокъ женщины.

Огонь давно былъ погашенъ. Въ комнатѣ было холодно; по ея тѣлу началъ пробѣгать ознобъ. Она встала, спрятала письмо и книгу и легла въ постель. Благотворная теплота, прогоняя лихорадочный ознобъ, повидимому смягчала и оттаивала тяжелыя сжатія сердца, и Ханна тихо заплакала. — О, если это такъ должно быть, сказала она: я сдѣлаюсь съ этой поры вдвойнѣ несчастною! Что я стану дѣлать? Я не могу отказаться отъ истинъ, которыми посвятила свою жизнь, и онѣ поставили теперь себя между моимъ сердцемъ и сердцемъ благороднѣйшаго человѣка. Да; гордость моя наконецъ уничтожена, и я признаюсь самой себѣ, какъ высоко я почитаю и уважаю его, — не скажу, что люблю его,… но и въ этомъ отношеніи я болѣе не безопасна. Мы были такъ далеки другъ отъ друга, — могла ли я предвидѣть опасность? Теперь я увидѣла ее, но увидѣла слишкомъ поздно для него… слишкомъ поздно и для себя.

И сомнѣнія снова пробудились въ ней. Она узнала все такъ быстро, такъ внезапно, что согласиться съ этимъ сразу не было никакой возможности. Онъ не могъ любить ее. Не болѣе какъ нѣсколько дней тому назадъ, онъ считалъ ее холодной и суровой, теперь онъ признавалъ ее справедливой, и его письмо прямо обращалось къ ея справедливости; она вовсе не подозрѣвала о тайнѣ, дремлющей въ ея сердцѣ. Онъ говорилъ о возможности существованія чистой и возвышенной дружбы между двумя полами, такой, какая уже существовали между нимъ и мистриссъ Блэкъ; быть можетъ, въ настоящемъ случаѣ цѣлью его и была только одна подобная дружба. Какъ бы то ни было, эта мысль не была такъ утѣшительна, какъ бы ей слѣдовало быть, и черезъ моментъ, ловкое объясненіе, которое она построила, обратилось въ развалины.

Въ эту ночь она спала весьма немного, и весь слѣдующій день прошелъ въ исполненіи разныхъ обязанностей какъ будто во снѣ. Она знала, что глаза матери нѣсколько разъ тревожно останавливались на ея лицѣ, и признаніе въ смутномъ состояніи души готово было сорваться съ ея языка, но она твердо рѣшилась отложить это до той поры, пока не пройдетъ страшный кризисъ. Она не хотѣла безпокоить больную своими темными опасеніями, которыя еще могли оказаться совершенно напрасными. При каждомъ новомъ смятенія въ ея умѣ, сужденія ея становилась болѣе и болѣе неровными, непослѣдовательными. Мысль о любви Вудбьюри, однажды открывшаяся передь ней, не могла быть удалена, и съ каждымъ ея возвращеніемъ, она повидимому приносила въ ея сердце болѣе мягкое и болѣе нѣжное чувство. Съ другой стороны — мечты Ханны о карьерѣ, посвященной дѣлу эмансипаціи женщины, выстроились передъ ея умственнымъ зрѣніемъ и принимали позицію отчаяннаго сопротивленія. — Теперь наступило время испытанія! — повидимому говорили они: окажи защиту своему полу, или покорись слабости своего сердца, и усиль въ немъ голосъ упрека!

Наступившій понедѣльникъ не принесъ съ собой прекращенія борьбы, но къ Ханнѣ до нѣкоторой степени возвратилось обычное самообладаніе. Она заглушила на время возникшія сомнѣнія; чѣмъ далѣе углублялась она въ лабиринтъ, тѣмъ болѣе путалась, — и наконецъ рѣшилась ждать съ спокойствіемъ, какимъ могла располагать, минуты когда изъ него выпутается. Различные виды боязни, неопредѣленнаго желанія, защиты и покорности безпрестанно представлялись передъ ней по очереди, или вмѣстѣ, въ какомъ-то хаосѣ, — но единственное ощущеніе, которое она испытывала, заключалось въ томъ, что если предчувствія не обманывали ее, то ее ожидало впереди самое жестокое испытаніе. Гордость не позволяла уклоняться отъ этого испытанія, а между тѣмъ каждый часъ, сближавшій ее съ нимъ, увеличивалъ страхъ предстоявшаго свиданія.

Силы матери быстро упадали, и въ этотъ день старушка нуждаласъ въ безпрерывной помощи Ханны. Наконецъ, когда Ханна могла удалиться въ свою спальню, усталость вмѣстѣ съ мучительной безсонницей предшествовавшихъ двухъ ночей положительно взяли верхъ надъ ней и она крѣпко проспала до самаго утра. При пробужденіи первой ея мыслью было: — наступилъ день, а я не приготовилась и встрѣтить его. — Утро было сѣрое и тихое; когда она посмотрѣла въ окно на долину, густой синій туманъ покрывалъ отдаленные лѣса, темные сосны и коричневые дубы сливались въ этой пеленѣ, и только изрѣдка проглядывали сквозь нее золотистые и оранжевые оттѣнки клена. Физическое настроеніе Ханны согласовалось съ состоящемъ природы. Ея душевныя силы были утомлены; она чувствовала, что сопротивленіе, котораго она страшилась и которое оказывалось неизбѣжнымъ, было бы пассивное, но не дѣятельное и упорное. Она испытывала невыразимую усталость. «О! думала она, нельзя ли избавиться отъ этого испытанія»! — И какъ легко бы можно было избѣжать его: стоило только отказаться на этотъ разъ отъ своей обычной прогулки; она могла бы впослѣдствіи написать ему и выразить все свое уваженіе и признательность за оказанное ей довѣріе. Но инстинктъ говорилъ ей, что это только отдаляло бы признаніе, котораго все-таки не избѣжать. Если она ошибалась, бояться ей нечего; если права, то замедленіе въ отвѣтѣ, который ждали отъ нея, было бы съ ея стороны трусостью и несправедливостью въ отношеніи къ Вудбьюри.

Старушка Торстонъ поразвеселилась и когда пришла мистриссъ Стейльзъ, по обыкновенію, вскорѣ послѣ обѣда, больную можно было спокойно оставить на ея попеченіе. Не смотря на то, Ханна, надѣвъ шляпку и шаль, все еще мѣшкала подъ вліяніемъ послѣдней, смутной надежды, что можетъ быть еще что нибудь случится и дастъ ей благовидный предлогъ остаться дома.

— Что же ты не отправляешься, дитя мое? спросила наконецъ вдова.

— Не лучше да остаться при тебѣ сегодня? отвѣчала Ханна, колеблясь.

— Пожалуйста, нечего подобнаго не дѣлай. Въ эти два дня ты такъ перемѣнилась, что я не узнаю тебя; съ прогулки ты всегда приходишь свѣжѣе и лучше. Не пронесешь ли мнѣ пучокъ генціаны?

— Хорошо, принесу.

Ханна наклонилась, поцаловала старушку и вышла изъ дому.

Небо все еще было тяжелое и сѣрое, въ воздухѣ распространялась какая-то удушливая теплота. Кузнечики громко чирикали въ увядающихъ растеніяхъ вдоль садовой рѣшетки: вороны хрипло каркали съ верхушекъ вязовъ. Дорога была совершенно пустая, на сколько могъ видѣть глазъ, но покрикиванья фермеровъ ясно раздавались по долинѣ съ полей на восточной горѣ. Природа, повидимому, впала въ онѣмѣніе, въ сонливое полусознаніе своего бытія, какъ будто подъ какимъ-то наркотическимъ вліяніемъ.

Ханна тихо подвигалась впередъ, стараясь подавить тяжелое біеніе сердца. При соединеніи двухъ большихъ дорогъ она украдкой взглянула на анакреонскую дорогу; никого на ней не было видно, по другой дорогѣ тащилась изъ Птолеми фермерская телѣга, и больше ничего. Послѣ первыхъ болѣе спокойныхъ ударовъ сердца прогулка между кустарниками стала терять свою прежнюю прелесть; она представлялась ей уединеннѣе, чѣмъ когда либо, особливо при воспоминаніи обстоятельствъ, сопровождавшихъ ее въ послѣдній разъ. Въ то время какъ она взглянула на темно-зеленыя клумбы деревьевъ, закрытыя пушистыми клочьями ползучихъ растеній, съ ближайшей тропинки вдругъ выступила мужская фигура и поспѣшила въ ней черезъ лугъ.

Это былъ Вудбьюри. Онъ опустилъ рѣшетку для ея входа и сталъ поджидать ее. Въ его карихъ глазахъ отражался спокойный радостный свѣтъ, его лицо сіяло, какъ будто озаренное случайно упавшимъ на него лучемъ свѣта. Онъ казался такимъ чистосердечнымъ и добродушнымъ, такъ обрадовался ея приходу, такъ былъ непринуждененъ послѣ своего признанія, что сильное біеніе сердца Ханны сдѣлалось равномѣрнѣе, и она почувствовала себя спокойнѣе въ его присутствіи:

— Благодарю васъ, сказалъ онъ, взявъ ея руку, какъ для того, чтобы выразить свое привѣтствіе, такъ и для того, чтобы помочь ей перейти черезъ рѣшетку, и занявъ мѣсто подлѣ Ханны, онъ заговорилъ. — Не отправимся ли мы опять въ любимый вашъ уголокъ у маленькой бухты? Мнѣ чрезвычайно понравилось то мѣсто; я вспоминалъ его тысячу разъ.

— Почему же, если вы желаете! отвѣчала Ханна.

Въ то время, когда они шли по извилистымъ тропинкамъ, Вудбьюри говорилъ весело и пріятно, вовлекая ее въ разговоръ объ осеннихъ растеніяхъ, о быстротѣ и затишьяхъ сосѣдняго ручья, о всѣхъ окружавшихъ ихъ видахъ и звукахъ. Спокойствіе, которое она ошибочно принимала за твердость; овладѣло ея сердцемъ. Она достигла уединеннаго мѣстечка съ чувствомъ робкаго ожиданія, это правда, но слѣды прежней боязни совершенно исчезли. Бревно лежало на мѣстѣ, какъ будто ожидая ихъ, ручеекъ съ журчаньемъ омывалъ небольшой выдавшійся мысъ, и отдаленныя горы, покрытыя синевой, замыкали долину.

— Скажите, можете ли вы отвѣтить мнѣ на мои вопросы? спросилъ Вудбьюри, лишь только они заняли мѣста.

— Вы въ этомъ случаѣ не представили мнѣ особеннаго затрудненія, отвѣчала Ханна, понизивъ голосъ. — Мнѣ кажется, вопросы эти скорѣе относятся до личности, нежели до опыта. Человѣкъ, отъ природы вѣроломный и непостоянный, могъ бы разсказать точно такую же исторію, но я увѣрена въ вашей искренности. Вамъ бы слѣдовало обратиться съ этими вопросами къ своему собственному сердцу; если вы убѣждены, что можете располагать постоянствомъ, то вы не измѣните, выказывая свою привязанность.

Она не смѣла произнести другое слово. которое было у нея на умѣ.

— Я не ошибся въ васъ! воскликнулъ Вудбьюри. — Вы имѣете одно качество, котораго я требую отъ всякаго мужчины или женщины, пользующихся моимъ довѣріемъ: — вы умѣете дѣлать различіе между тѣмъ, что есть чисто вѣрнаго въ человѣческой натурѣ и что условно вѣрнаго. Я долженъ показать себя передъ вами, каковъ я есть, хоть это можетъ огорчить васъ. Разрѣшеніе грѣховъ кающагося, прибавилъ онъ съ улыбкой: — въ половину уже бываетъ произнесено во время его исповѣди.

— Зачѣмъ же я должна быть вашей исповѣдницей? спросила она. — Если я ближе узнаю васъ изъ вашей исповѣди, то это нисколько меня не огорчаетъ. Она нисколько не унизила васъ въ моемъ уваженіи; одно только — я считаю ваше довѣріе за даръ, котораго я не заслуживаю, потому что ничего за него не сдѣлала, и котораго мнѣ не слѣдовало бы принимать до тѣхъ поръ, пока… пока я не въ состояніи буду заплатить вамъ тѣмъ же. Еслибы я отвѣтила намъ какъ нибудь иначе, мнѣ кажется, это не возстановило бы васъ противъ вашихъ чувствъ. При чистотѣ вашего сердца вамъ нѣтъ надобности обращаться за помощью къ женщинѣ, которой опытность въ жизни такъ много меньше нашей.

Ханна говорила медленно и разсудительно, такъ что всѣ ея мысли высказывались съ нѣкоторымъ усиліемъ. Вудбьюри замѣтилъ, что ея ясновидѣніе проникнуло сквозь его неловкую хитрость, и догадывался, что она по необходимости должна подозрѣвать истину. Не смотря на то, онъ все еще уклонялся отъ окончательнаго риска, отъ котораго зависѣло столь многое. Онъ хотѣлъ прежде всего измѣрять глубину ея подозрѣній.

— Ни одинъ человѣкъ, сказалъ онъ кротко: — не можетъ быть независимымъ отъ сужденія женщины безъ потери для самого себя. Ея болѣе непорочная натура служитъ для него гораздо лучшимъ руководителемъ, нежели его собственные темные инстинкты. Вы совершенно правы, допуская, что я уже отвѣтилъ самому себѣ; но неужели вы не можете понять радости, которую долженъ испытывать человѣкъ, услышавъ такое подтвержденіе? Неужели вы не можете оцѣнить убѣжденія человѣка въ томъ, что его сердце было открыто не тщетно?

— Я могу это понимать, хотя мало еще имѣю опытности, чтобы судить о подобномъ убѣжденіи. Во всякомъ случаѣ я не думаю, мистеръ Вудбьюри, чтобы вы нуждались въ этомъ, тѣмъ болѣе отъ меня. Повидимому у насъ съ вами такъ мало общаго…

— Не правда, прервалъ онъ. — Мнѣнія, какъ бы сильно ни дѣйствовали они на образованіе и направленіе нашей жизни, составляютъ ни болѣе ни менѣе, какъ одни внѣшнія обстоятельства, въ сравненіи съ глубокими, самобытными источниками характера. Вы и я различаемся другъ отъ друга только съ внѣшней стороны, и въ этомъ заключалась причина нашихъ несогласій и столкновеній; но теперь я признаю въ васъ натуру, которую искалъ такъ долго и съ такимъ трудомъ. Я ищу соотвѣтствующаго признанія, и въ торопливости своей едва далъ вамъ время познакомиться съ моими чертями. Теперь и вижу, что я поторопился; мнѣ бы слѣдовало выждать, когда пройдетъ первое впечатлѣніе.

При этихъ словахъ Ханна Торстонъ вспомнила упрекъ мистриссъ Вальдо.

— О, нѣтъ; вы невѣрно понимаете меня, сказала она. — Я уже перестала быть несправедливой къ вамъ. Вы превосходите меня въ великодушіи, какъ уже превзошли въ справедливости. Вы изумили меня священной довѣренностію, которая вообще бываетъ доступна только для испытанныхъ друзей. Я не подавала вамъ ни малѣйшаго повода полагать, что я вамъ другъ, напротивъ, я чуть чуть не сдѣлалась вашимъ врагомъ.

— Пусть прошедшее и остается прошедшимъ; теперь я знаю васъ. Мое довѣріе было не совсѣмъ великодушно; — въ немъ заключалось испытаніе.

— И я его выдержала, отвѣчала Ханна съ смущеніемъ.

— Нѣтъ еще, сказалъ Вудбьюри; и его голосъ зазвучалъ плѣнительнымъ и торжественнымъ тономъ, къ которому, повидимому, прислушивался каждый нервъ въ ея тѣлѣ. — Нѣтъ еще! Теперь вы должны выслушать остальное. Когда вы узнали исторію моего сердца, я предложилъ вамъ вопросы съ тѣмъ, чтобы вы отвѣтили на нихъ и за себя, и за меня. Любовь очищается при каждомъ своемъ возвращеніи. Моя несчастная опытность не помѣшала миѣ полюбить снова, и полюбить съ непорочностью и силой глубже, чѣмъ въ мои ранніе дни, потому что я не довѣрялъ и сопротивлялся этой страсти, вмѣсто того, чтобы принять ее въ свое сердце, какъ желанную гостью. Обольщенія юности для меня миновали, но вмѣсто нихъ явились потребности возмужалаго возраста. Кажется, на этомъ самомъ мѣстѣ я описалъ вамъ мою мечту о супружеской жизни. Это была не фантазія, не идеальная картина. Ханна Торстонъ, въ то время я думалъ о васъ.

Кризисъ наступилъ, и она вовсе не приготовилась встрѣтить его. Когда онъ замолчалъ, Ханна прижала руку къ сердцу, какъ будто оно могло быть успокоено физическимъ усиліемъ; губы ея шевелились, но ни одного звука не было слышно.

— Я зналъ, что вы не могли этого предвидѣть, продолжалъ онъ: — мнѣ слѣдовало бы дать вамъ время, чтобы въ свою очередь испытать меня, но когда я убѣдился, что ваша женственная непорочность и благородство души въ состояніи уничтожать всякій антагонизмъ, основанный на пустыхъ впечатлѣніяхъ, я разстался съ разсудкомъ и волей. Сила, могущественнѣе меня самого, влекла меня впередъ до того предѣла, котораго я достигъ въ настоящее время, до того момента, который долженъ рѣшить вашу судьбу и мою.

Ханна обратилась къ нему съ сильной, выражавшей отчаяніе, энергіей въ лицѣ и словахъ: — За чѣмъ вы пришли? вскричала она: — неужели за тѣмъ, чтобы свести меня съ ума? Неужели еще недостаточно того, чтобы подкрасться подъ основаніе моихъ вѣрованій и уничтожить меня холоднымъ, разрушительнымъ званіемъ, пріобрѣтеннымъ вами въ свѣтѣ? Прежде чѣмъ я узнала васъ, моя жизнь имѣла предпоставленную цѣль; я была увѣрена въ себѣ, оставалась довольна трудомъ, который предстояло совершить мнѣ, но теперь я утратила всякую увѣренность. Вы дѣлали на меня нападенія, пока не открыли моихъ слабыхъ сторонъ, и потомъ такъ жестоко подорвали всѣ опоры, къ которымъ я старалась прислониться. Если бы я могла ненавидѣть васъ, я бы вернула свою прежнюю силу, но въ томъ-то и дѣло, что ненависть для меня невозможна, — вы сами это знаете!

Вудбьюри совершенно вѣрилъ этому движенію души, выражавшему скорѣе покорность, нежели сопротивленіе. — Нѣтъ, Ханна, нѣжно сказалъ Вудбьюри. Я вамъ хотѣлъ дать силу, а не отнятъ ее — силу моей любви, моего сочувствія къ вашему дѣлу я моего поощренія. Я знаю, до какой степени это дѣло овладѣло вами: — оно построено на основаніи истины, которой я не смѣю отвергать; и хотя я не соглашусь съ вами относительно цѣлей, которыя должны быть достигнуты, но мы можемъ освѣщать путь другъ другу, съ помощію взаимной нѣжности и взаимной любви можемъ управлять нашими отношеніями, какъ въ этомъ, такъ и во всякомъ другомъ дѣлѣ. Не думайте, что я обратилъ бы мою любовь въ оковы для васъ. Я могу надѣяться и вѣрить, что ваша натура будетъ работать въ гармоніи съ моей. Если, узнавая васъ, я стану находить, что не такъ понимаю женщину, я буду стараться исправить мою ошибку; я не буду просить отъ васъ болѣе того, что вы, я знаю, охотно подарите мнѣ; это сознаніе болѣе глубокой истины, которая должна развиться съ прогрессомъ вашей жизни.

Ханна дрожала всѣмъ тѣломъ.

— Не говорите больше, произнесла она слабымъ, глухими, голосомъ: — я не въ силахъ вынести это. О, Боже! что будетъ со мной? Я научилась смотрѣть на васъ, какъ на благороднаго и великодушнаго человѣка, я надѣялась получить отъ васъ помощь, а теперь вы меня подвергаете пыткѣ!

Вудбьюри не обнаружилъ ни малѣйшаго сожалѣнія. Онъ читалъ въ ея душѣ гораздо вѣрнѣе, нежели она сама, и теперь видѣлъ, что битва должна быть доведена до конца. Ея волненіе подавало ему надежду, — это было волненіе поднимавшагося прилива страсти, которому она сопротивлялась, употребляя послѣднія напряженіи своей ложной силы. Онъ долженъ былъ казаться жестокимъ, хоти борьба въ ея сердцѣ производила въ немъ безпредѣльное сожалѣніе. Заговоривъ снова, онъ придалъ своему голосу новую силу.

— Ханна, сказалъ онъ: — я долженъ говорить. Вспомните, что я защищаю вопросъ, который касается всѣхъ остальныхъ лѣтъ моей жизни и… и, можетъ быть, вашей. Здѣсь нѣтъ и не можетъ быть рѣчи о порабощеніи: — Я предлагаю вамъ любовь, которая во все вѣруетъ, на все надѣется, все переноситъ. Я не долженъ и не смѣю заглядывать безъ благоговѣнія въ ваше дѣвственное сердце: — но вы должны были предвидѣть моментъ подобный настоящему. Вы вѣроятно старались представить себѣ лицо того человѣка, котораго вы полюбили бы; вы вѣроятно мечтали о святомъ довѣріи любви, которое принудило бы васъ отдать свою судьбу въ его руки; въ воображеніи своемъ вы, вѣроятно, рисовали картону счастливой жизни, соединенной съ его жизнью, единства, интереса, чувства, вѣры, защиты и поддержки съ его стороны, утѣшенія и нѣжности съ вашей…

Ханна схватила его руку ближайшей къ нему своей рукой и судорожно сжала ее. Голова ея склонилось на грудь, и лицо скрылось отъ взгляда Вудбьюри. Онъ тихо разжалъ руку Ханны и положилъ ее въ свою. Но при этомъ нѣмомъ выраженіи сильнаго чувства, онъ не хотѣлъ оставаться безмолвнымъ: — отъ страданій ея онъ защитилъ свое сердце стальной, холодной броней.

— Вы старались, продолжалъ онъ: — изгладить въ своемъ сердцѣ эту мечту и старались напрасно. Вы уклонились отъ созерцанія одинокой будущности, и въ безмолвіи своей души громко оплакивали возможность ея выполненія. Ни днемъ, ни ночью мечта эта не покидала васъ, — это была пытка, но пытка слишкомъ милая и прекрасная, чтобы отказаться отъ нея…

Вудбьюри остановился. Хайна не отнимала руки своей и горько плакала. Но голова ея все еще была обращена отъ него въ сторону. Ея твердость только ослабѣла, но не была совершенно разрушена.

— Вспомните, сказалъ о въ: — въ нашей жизни нѣтъ ничего такого, что имѣло бы сходство съ картиной, которая предупреждаетъ о появленіи этой мечты. Я не такой человѣкъ, чтобы быть вашимъ идеаломъ. Представляя себѣ ваши мечты, я убѣжденъ, что въ мірѣ нѣтъ человѣка, который былъ бы достоинъ замѣнить собою вашъ идеалъ. Но я могу оказать намъ и нѣжность, и довѣріе, и опору, которыхъ вы требовали отъ него въ вашемъ сердцѣ. Не отвергайте ихъ, пока еще хотя одинъ голосъ кашей натуры говоритъ вамъ о возможности существованія въ насъ обоихъ нѣкоторой частицы вашего идеальнаго союза. Судьба двухъ жизней зависитъ отъ вашего отвѣта: — въ эту минуту положитесь во всемъ на непогрѣшительный голосъ вашего сердца. Вы сказали, что не можете ненавидѣть меня?

Ханна молча покачала головой. Она все еще горько плакала.

— Въ эту минуту, я не спрашиваю васъ, любите ли вы меня? Я но могу подвергать мою будущность риску, который считаю гибельнымъ. Но я хочу спросить васъ: — можете ли вы полюбить меня?

Ханна не отвѣчала; ея рука лежала въ его рукѣ, — ея лицо оставалось склоненнымъ на грудь. Вудбьюри взялъ ея другую руку и прошепталъ: — Ханна! взгляните на меня!

Она медленно повернула голову и приподняла лицо. Ея щеки были покрыты слезами, ея плѣнительные темно-сѣрые глаза, отуманенные слезами, невольно катившимися изъ нихъ, встрѣтились съ его взглядомъ.

Въ этомъ взглядѣ сильная душа мужчины встрѣтилась и побѣдила женщину. Онъ видѣлъ свое торжество, но прикрылъ свое сознаніе въ немъ; — онъ боялся, что внезапное выраженіе его счастія встревожитъ Ханну. Тихо и нѣжно онъ обвилъ рукой талію и привлекъ Ханну къ своей груди. Волненіе ея постепенно успокоивалось; приподнявъ голову, она отклонилась отъ него и заговорила весьма плавно и тихо, потупивъ въ землю глаза.

— Да, Максвелъ, этого-то я боялась. Я не скажу теперь, что люблю васъ; сердце мое сильно взволновано. Въ вашемъ присутствія я становлюсь совершенно безсильною для всякаго дѣйствія. Я чувствовала вашу силу и боролась съ ней, но вы побѣдили меня. Если вы любите меня, то пожалѣйте меня, — и не пользуйтесь шумно вашимъ торжествомъ. Не связывайте меня въ настоящую минуту никакимъ обѣщаніемъ. Будьте довольны убѣжденіемъ, что я боялась полюбить васъ, потому что предвидѣла, до какой степени это было бы легко. Ничего больше не просите отъ меня. Сегодня, я ничего не могу больше вынести. Силы оставили меня, и я теперь слаба, какъ ребенокъ. Будьте великодушны!

Вудбьюри снова нѣжно привлекъ Ханну къ своей груди и поцаловалъ ее. Ханна не сопротивлалась, напротивъ, опа отвѣчала ему тою же нѣжностью. Онъ еще разъ поцаловалъ ее, но этотъ поцалуй былъ страстный, запечатлѣвшій ихъ вѣчный союзъ. Ханна отступила отъ него и съ горячностью вскричала: — Богъ проклянетъ васъ, если вы теперь обманете меня! Вы заставили, обязали меня думать о васъ день и ночь, припоминать ваши взгляды и слова… о, Максвелъ! вы совсѣмъ и навсегда овладѣли мной!

— Я не требую отъ васъ болѣе того, что могу самъ предложитъ, отвѣчалъ Вудбьюри. — Я не связываю васъ никакими обѣщаніями. Будемте свободно открывать себѣ дорогу къ полному ознакомленію другъ съ другомъ. Вы поручили мнѣ вашу жизнь, и я буду нѣжно и съ благоговѣніемъ хранить ее. Теперь и свою жизнь я могу отдать вамъ.

Ханна не рѣшилась еще разъ встрѣтить его взглядъ, но взяла протянутую руку. Онъ подвелъ ее къ окраинѣ полуострова и тамъ они стояли другъ подлѣ друга, между тѣмъ, какъ мягкіе полутоны журчавшей воды служили прекраснымъ аккомпанементомъ глубокому безмолвію. Въ этомъ безмолвіи сердца обоихъ были дѣятельны. Вудбьюри чувствовалъ, что хотя его натура и оказалась болѣе сильною, но онъ еще не вполнѣ овладѣлъ Ханной, которая была похожа на испуганную пойманную птичку, боявшуюся расправить свои крылья. Что было начато силой, онъ долженъ былъ кончить нѣжностью. Въ этотъ моментъ Ханна не думала объ отступленіи. Она чувствовала, до какой степени была безсильна для того, чтобы сдѣлать попытку къ приступу или отступленію. Она потеряла сильную позицію, на которой такъ долго держалась, а между тѣмъ не могла допустить мысли о неизбѣжной сдачѣ.

— Я знаю, вы теперь взволнованы, сказалъ, наконецъ, Вудбьюри, и необыкновенная нѣжность въ его голосѣ легла на сердце Ханны, какъ цѣлебный бальзамъ: — но не думайте, что вы однѣ покорились силѣ, издѣвающейся надъ человѣческой волей. Я сказалъ истину, что приближеніе любви на этотъ разъ было встрѣчено мною съ недовѣрчивостью и сопротивленіемъ. Я покорился первымъ и такимъ образомъ узналъ о своей любви, въ то время, когда вы оставались еще въ совершенномъ невѣдѣніи, и, конечно, при этомъ невѣдѣніи не могло возникнуть съ разу сознанія любви. Я, однако, чувствую, что инстинктъ, заставлявшій меня искать васъ, не былъ ложнымъ. Теперь я могу оцѣнить вашу борьбу, которая несравненно сильнѣе моей, потому что женщина въ дѣлѣ брака рискуетъ гораздо больше, чѣмъ мужчина. Предоставимъ другъ другу полное довѣріе, въ чистой атмосферѣ котораго должны умереть всѣ остающіяся сомнѣнія, ревность и боязнь за нарушеніе правъ. Ханна, можете ли вы обѣщать мнѣ это? Вотъ все, чего я прошу отъ васъ въ настоящее время.

Ханна не имѣла твердости отказать въ этомъ. Она отдалась уже ему всѣмъ сердцемъ, хотя и предвидѣла, что должна была заключать въ себѣ подобная покорность.

— Я сомнѣваюсь только въ самой себѣ, отвѣчала опа. — Будьте снисходительны ко мнѣ, прибавила она, послѣ непродолжительной паузы, и вполовину отвернулась отъ Вудбьюри: вспомните, какую неудачу испытала я… до какой степени обманулась я въ самой себѣ. Другая женщина была бы, на моемъ мѣстѣ, истинно счастлива, она гордилась бы своимъ положеніемъ, потому что у вся не было надеждъ, которыя лелѣяла я въ теченіе многихъ лѣтъ и которыя должны теперь рушиться; ей не представлялось бы надобности оправдываться передъ своимъ сердцемъ въ отступленіи отъ подвига, предпринятаго на пользу человѣчества.

— Оставимте это въ покоѣ, сказалъ Вудбьюри, стараясь утѣшить ее. — Не думайте, что вы испытали неудачу; вы никогда не казались мнѣ такою твердою, какъ теперь. Повѣрьте, что между двумя сердцами, которыя любовь обрекаетъ одной и той же судьбѣ, не можетъ существовать противуборствующей силы. Придетъ время, когда этотъ видимый диссонансъ покажется вамъ гармоніей. До той поры я не скажу вамъ слова, которое бы не послужило къ разрѣшенію сомнѣній, къ облегченію страха, къ укрѣпленію довѣрія.

— Теперь позвольте мнѣ воротиться домой, сказала Ханна. — Боже! прости меня! я почти позабыла о матери. Она просила меня принести генціанъ. Становится уже довольно поздно, и она будетъ безпокоиться.

Вудбьюри повелъ ее по извилистымъ, поросшимъ мелкимъ кустарникомъ тропинкамъ. Она взяла предложенную руку съ машинальной покорностью, но прикосновеніе къ ней производило въ ней ощущеніе столь новое и пріятное, что она при каждомъ его повтореніи упрекала себя, какъ за ощущеніе непозволительное. Вудбьюри нарвалъ за нее прекрасныхъ генціанъ и прибавивъ къ нимъ нѣсколько листьевъ осенняго папоротника, составилъ коротенькій букетъ. Они шли другъ подлѣ друга молча, спустились на лугъ, тихо поднялись на гору и наконецъ очутились у коттеджа вдовы.

— Я самъ передамъ эти цвѣты, сказалъ Вудбьюри. — И знаете ли что, не разсказать ли намъ старушкѣ о результатѣ нашей прогулки?

Ханна не могла отказать ему. Черезъ минуту они уже сидѣли въ маленькой гостиной. Мистриссъ Стэйльзъ ждала ихъ къ чаю, и при ихъ появленіи сейчасъ же удалилась.

— Мать, не хочешь ли повидаться съ мистеромъ Вудбьюри? сказала Ханна, отворивъ дверь въ сосѣднюю комнату, гдѣ больная, покойно обложенная подушками, сидѣла въ постели.

— Ты вѣдь знаешь, что я всегда рада его видѣть, отвѣчала вдова слабымъ голосомъ.

Они вошли вмѣстѣ, и Вудбьюри положилъ цвѣты на постель. Старушка посмотрѣла сначала на одного, потомъ на другую, и какъ будто внезапно получивъ способность ясновидѣнія, открыла всю истину. Новый свѣтъ озарилъ ея лицо.

— Максвелъ! воскликнула она: — Ханна!

— Мать! отвѣчала дочь, опускаясь на колѣни и приникнувъ лицомъ къ одѣялу.

Слезы выступили на глазахъ вдовы и тихо заструились по впалымъ щекамъ. — Я все понимаю, сказала она: — я молила Бога, чтобы это случилось. Господь еще разъ благословляетъ меня на смертномъ одрѣ. Подойди сюда, Максвелъ, и прими благословеніе матери. Я съ радостію отдаю мою милую дочь въ твои руки.

Ханна слышала эти слова. Она чувствовала, что узы, скрѣпленные благословеніемъ умирающей матери, не могутъ быть разорваны.

ГЛАВА XXXII.

ВЪ КОТОРОЙ ПРЕСѢКАЕТСЯ ВСЯКАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ КЪ ОТСТУПЛЕНІЮ.

— Максвелъ, приходи сюда завтра, сказала вдова Торстонъ, когда Вудбьюри прощался съ ней: — приходи и дай мнѣ послушать, что ты и Ханна скажете другъ другу. Теперь я очень слаба и говоритъ больше не могу. Мою жизнь такъ рѣдко, такъ рѣдко посѣщала внезапная радость, что настоящій случай отнялъ у меня послѣднія силы. Ты тоже, Ханна, можешь оставить меня. Мнѣ кажется-, я могла бы заснуть немного.

Ханна поправила подушки и оставила больную. Вудбьюри ждалъ ее въ дверяхъ, выходившихъ изъ гостиной въ пріемную.

— Теперь я отправляюсь домой, сказалъ онъ: — не подарите ли мнѣ на дорогу слова надежды и утѣшенія? скажите, что вы ввѣряетесь мнѣ.

— О, ввѣряюсь вполнѣ и навсегда! воскликнула Ханна. — Не обращайте вниманія ни на волненіе мое, ни на мое молчаніе. Я увѣрена, что когда всѣ мои чувства примутъ надлежащую гармонію, все, что я слышала отъ васъ сегодня, сдѣлаетъ меня счастливою. Я подобно моей матери, прибавила она съ грустной улыбкой: — привыкла смотрѣть на нѣкоторыя вещи съ недовѣріемъ.

Вудбьюри ввелъ ее въ пріемную и затворилъ дверь. — Съ этой поры Ханна, сказалъ онъ, обнявъ ее: если бы кто осмѣлился поразить васъ, то пораженіе это должно пройти сначала чрезъ меня. Прощайте, до завтра!

Онъ наклонилъ голову къ ея липу и глаза ихъ встрѣтились. Его лицо озарено было спокойнымъ свѣтомъ, отражавшимъ любовь, подъ обаяніемъ которой Ханна ощущала невыразимое счастіе. Сердце ея сильно забилось; какая-то удивительная, не испытанная еще доселѣ чарующая сила привлекла ея губы къ его губамъ. Она почувствовала страстное пожатіе руки, при которомъ затрепетала всѣмъ тѣломъ: какъ будто во снѣ она слышала, какъ отворилась и закрылась дверь, какъ будто ощупью добралась она до лѣстницы, гдѣ опустилась на нижнюю ступеньку и обѣими руками закрыла лицо.

Она ни о чемъ не думала и не старалась думать. Поцалуй горѣлъ на ея губахъ; съ каждымъ ударомъ ея сердца разсыпались повидимому искристые лучи свѣта по всѣмъ ея нервамъ. Подъ опушенными рѣсницами ширились и сокращались разноцвѣтныя великолѣпныя кольца, — кровь новой жизни приливала къ ея ушамъ, какъ будто въ нихъ нашептывали что-то только что распустившіеся и колеблемые весеннимъ вѣтеркомъ цвѣтки. Очарованіе было слишкомъ сладостно, чтобы нарушитъ его. Для ея чувствъ не существовало никакихъ внѣшнихъ звуковъ; настоящее, съ его нескончаемыми борьбами, съ его мучительными сомнѣніями, съ его предсказаніями о предстоявшей горести, все — все изчезло передъ ней; вся ея душа предалась какому-то одному никогда еще не испытанному ощущенію.

Но вдругъ рѣзкій, взволнованный голосъ, раздавшійся подлѣ нея, назвалъ ее по имени. Онъ возвратилъ ее къ самосознанію, хотя и испугалъ до такой степени, что у нея захватило дыханіе.

— Милая Ханна! Боже мой! что сдѣлалось съ вами? воскликнула стоявшая передъ ней мистриссъ Вальдо. — Ваша матушка спитъ, и я обошла весь домъ, отыскивая васъ. Вы еще не спите?

— Я собралась подумать.

— Перестаньте! неужели вы еще мало думали? Глядя на ваше лицо, мнѣ слѣдовало бы сказать, что я смотрю на замогильный призракъ… или нѣтъ, нѣтъ: я вижу передъ собой ангела! Душа моя, — пожалуйста не смотрите такъ, — а то я подумаю, что вы собираетесь умереть.

— Если бы я умерла, тогда для меня все сдѣлалось бы яснымъ, отвѣчала Ханна, дѣлая усиліе владѣть собой: — но… сначала я должна научиться жить. На счетъ меня не безпокойтесь. Я взволнована и озабочена; я, просто, сама нс своя.

— Не удивляюсь, — нисколько не удивляюсь, нѣжно сказала мистриссъ Вальдо. Вы, какъ и каждый изъ васъ, должны предвидѣть потерю, которая васъ ожидаетъ.

— Да, — я знаю, что матери моей не понравиться, — и начинаю страшиться разлуки, которая безотвязно преслѣдуетъ меня.

— Другъ мой! сказала мистриссъ Вальдо съ слезами на глазахъ: — неужели вы еще не видите истины? неужели вы не видите, что разлука эта очень и очень близка? Удивляюсь, что вы этого не звали; конечно, ваша мать не скажетъ намъ, но, на вашемъ мѣстѣ, мнѣ кажется, я не оставалась бы въ невѣдѣніи. Она гаснетъ весьма быстро.

Ханна Торстонъ поблѣднѣла. Мистриссъ Вальдо вывела ее въ маленькій садикъ позади коттэджа. Отдаленный вѣтеръ на западѣ поднялъ облако въ видѣ свода, изъ подъ котораго утопавшее солнце разливало по вершинамъ деревьевъ и по полямъ, лежавшимъ на склонѣ горы, сильный, угрюмый, огненный свѣтъ. Онѣ облокотились на рѣшетку въ концѣ сада и молча любовались этой картиной. Ханна заговорила первая.

— Мистриссъ Вальдо, вы добрый мой другъ, сказала она: — благодарю васъ за предупрежденіе. Я знаю, что ударъ неизбѣженъ, но надѣялась, что онъ промедлятъ немного. Я должна вооружиться всѣми силами своими, чтобы перенести его.

— Богъ поможетъ вамъ, Ханна, сказала мистриссъ Вальдо, утирая слезы. — Онъ назначаетъ намъ бремя, соразмѣряясь съ нашими силами.

Вудбьюри возвращался домой пѣшкомъ, не дождавшись, по обыкновенію, Бюта и своей одноколки. Откинувъ назадъ плечи и вдыхая въ себя длинные глотки освѣжающаго вечерняго воздуха, онъ чувствовалъ у себя на душѣ необыкновенно легко, какъ чувствуетъ человѣкъ, исполнившій тяжелый трудъ. Онъ вполнѣ былъ увѣренъ въ своей побѣдѣ, по въ тоже время видѣлъ, до какой степени былъ близокъ къ пораженію. Если бы умъ его предварительно не былъ занятъ этой женщиной, если бы онъ не проникнулъ въ тайны ея натуры, если бы онъ не былъ достаточно отваженъ, чтобы рискнуть счастіемъ жизни, полагаясь только на свою опытность, ему ни подъ какимъ видомъ не удалось бы разрушить стѣны ложной гордости, которыми Ханна окружила свое сердце. Человѣкъ, менѣе знакомый съ ея натурой, старался бы одержатъ побѣду съ помощію настойчивости и былъ бы сильно уязвленъ твердымъ проявленіемъ ея независимости, совершенно не зная источника, изъ котораго проявленіе это брало начало. Въ Вудбьюри оно пробуждало только сознаніе моральной силы, которую онъ, въ случаѣ надобности, умѣлъ сдерживать. Оно производило въ немъ то восхищеніе, которое испытываетъ человѣкъ, при видѣ дикой степной лошади, пойманной арканомъ охотника. Все это обличало въ немъ неподозрѣваемую способность любви, которая вполнѣ могла удовлетворить требованія его сердца. Это, думалъ онъ, далеко не слабое, легкомысленное, женское созданіе; но женщина въ полномъ цвѣтѣ, роскошная въ своихъ дарованіяхъ, роскошная въ своихъ заблужденіяхъ, не знакомая съ той истиной и нѣжностью, которая приведетъ еще ея натуру въ гармонію съ его собственной.

Частица силы, которую онъ извлекъ изъ нея, слилась, повидимому, съ его бытіемъ. Быстрое теченіе крови поднимало его ноги и несло его по долинѣ, какъ будто на крыльяхъ. Онъ забылъ о необходимости разрѣшить еще нѣкоторыя недоразумѣнія, и совсѣмъ углубился въ домашнее будущее. Миновавъ Ревучій Ручей, онъ оставилъ дорогу и перешелъ черезъ свои луга и пашни, чтобы выбрать мѣсто удобное и живописное для коттэджа, который онъ долженъ былъ построить Бюту. Само собою разумѣется, въ Лэйксайдѣ не могло существовать двухъ отдѣльныхъ хозяйствъ.

Слѣдующій день оправдалъ предсказаніе краснаго зарева при закатѣ солнца. При сильныхъ порывахъ вѣтра шелъ проливной дождь; все небо было покрыто свницовыми тучами. Вудбьюри съ нетерпѣніемъ ходилъ по библіотекѣ, не будучи въ состояніи ни читать, ни писать, и наконецъ сдѣлался такимъ безпокойнымъ, что, къ величайшему удивленію мистриссъ Карри Вильсонъ, приказалъ подать обѣдъ часомъ раньше обыкновеннаго времени. Не менѣе ея изумился и Бютъ, когда ему приказали заложить Діамонда въ одноколку.

— Что съ вами, мистеръ Максъ! воскликнулъ онъ. — Неужели вы намѣрены оставить домъ въ такую погоду? Не могу ли я съѣздить вмѣсто васъ?

— У меня есть весьма важное дѣло, Бютъ; я долженъ ѣхать одинъ. Мистриссъ Вильсонъ, къ чаю меня не ждите; я можетъ быть ворочусь поздно.

Оставивъ счастливую чету удивляться и дѣлать догадки, счастливую тѣмъ болѣе, что дождь представлялъ имъ возможность провести другъ съ другомъ цѣлый день, Вудбьюри подъ вѣтромъ, дождемъ и распустившейся грязью подъѣдалъ къ коттеджу вдовы Торстонъ. Ханна встрѣтила его радостно и радушно; нѣжное пожатіе руки было краснорѣчивѣе всякихъ привѣтствій и вполнѣ оправдывало ея молчаніе. Она казалась блѣдною и утомленною, по при встрѣчѣ во лицу ея пробѣжалъ легкій румянецъ и сейчасъ же изчезъ.

— Я скажу матери, что вы пріѣхали, сказала она, и черезъ минуту показалась въ дверяхъ комнаты больной и сдѣлала ему знакъ войти.

Вдова по прежнему сидѣла въ постели, и теперь ясно было видно, что ей не придется сходить съ нея. Вчерашній букетъ цвѣтовъ стоялъ за маленькомъ столикѣ подлѣ изголовья. Подушка не мяла ея чопорнаго квакерскаго чепца, ея плечи были покрыты большимъ теплымъ, платкомъ. Исхудалыя руки ея покоились на одѣялѣ, ея голосъ былъ не много громче шопота, но сильная душа, поддерживавшая ея жизнь, еще свѣтло отражалась въ ея взглядѣ.

Ханна поставила стулъ для Вудбьюри подлѣ постели. Онъ сѣлъ и въ обѣ свои руки взялъ руку старушки. Она посмотрѣла на него кротко, съ любовью, съ материнскою нѣжностью; при мысли о своей, едва сохранившейся въ памяти матери, у Вудбьюри навернулись слезы.

— Максвелъ, сказала она, наконецъ: — ты видишь, земныхъ моихъ дней остается немного. Поэтому ты будешь прямодушенъ со мной и станешь отвѣчать чистосердечно. Я мало имѣла случаевъ видѣться съ тобой, но съ первой нашей встрѣчи я ввѣрилась тебѣ. У тебя была своя борьба со свѣтомъ, ты достаточно старъ, чтобы знать самого себя, и, я увѣрена, вполнѣ узналъ мою Ханну. Она не похожа на другихъ дѣвушекъ; она всегда имѣла наклонность дѣйствовать по внушеніямъ своего ума и сердца, но никогда не измѣняла долгу въ отношеніи ко мнѣ, и я убѣждена, что никогда не измѣнитъ ему, сдѣлавшись твоей женой.

При этихъ словахъ Ханна, сидѣвшая въ ногахъ постели, слегка вздрогнула. Она бросила на мать умоляющій взглядъ, но не связала ни слова.

— Да, Ханна, продолжала старушка. — Я не стану бояться за тебя, когда ты поймешь и займешь твое надлежащее мѣсто, какъ женщина. Въ дѣйствіяхъ своихъ ты всегда болѣе была похожа за отца, чѣмъ на меня. Я знаю, тебѣ не легко было отказаться отъ своихъ идей о независимости, но я увѣрена, что твой мужъ будетъ къ тебѣ кротокъ и снисходителенъ, такъ что ты едва ли почувствуешь бремя новой своей жизни. Максвелъ, ты обѣщаешь мнѣ это?

— Обѣщаю, отвѣчалъ Вудбьюри. — Я уже сказалъ вашей дочери, что не хочу налагатъ никакихъ условій на нашъ союзъ. Непорочность и правдивость ея натуры были единственными достоинствами, побудившими меня невольно полюбить ее. Я до такой степени вѣрю въ эту правдивость, что надѣюсь, мы постепенно придемъ къ полному соглашенію, не только въ нашихъ чувствахъ и стремленіяхъ, но и въ нашихъ взглядахъ на внѣшнюю жизнь. Я готовъ пожертвовать личными моими убѣжденіями, которыя могли бы какимъ нибудь образомъ заграждать дорогу къ нашему взаимному сближенію, и я объ одномъ только прошу Ханну, чтобы она дала полную свободу естественному развитію своего сердца въ узнаніи самой себя.

— Ты слышишь, что онъ говоритъ? спросила вдова, взглянувъ за дочь. — Максвелъ отвѣтилъ на вопросъ, который я намѣревалась предложить; онъ любитъ тебя, Ханна, потому что ты заслуживаешь быть любимой. Мысль оставить тебя одинокою была для меня тяжелымъ крестомъ, нести который недоставало силъ. Господь умилосердился. Онъ свелъ тебя съ человѣкомъ, въ руки котораго я передаю тебя съ полною увѣренностью, что онъ будетъ твоею опорою и твоимъ счастіемъ, когда меня не станетъ въ этомъ мірѣ. Скажи мнѣ, дочь моя, отвѣчаешь ли ты за его любовь въ томъ же духѣ?

— Мать, сказала Ханна сквозь слезы: — ты знаешь, я открыла бы передъ тобой мое сердце, если бы могла. Максвелъ заслуживать всего уваженія и признательности, которыми я могу располагать; онъ какъ нельзя болѣе былъ благороденъ, справедливъ и нѣженъ ко мнѣ; я не могу отказать ему, это не въ моей натурѣ… но… мать, не суди меня такъ строго… все это случилось такъ внезапно… все это такъ ново и странно для меня.

Не въ состояніи больше говорить, Ханна остановилась и закрыла лицо.

— Кажется, я знаю тебя лучше, чѣмъ полагала, сказала вдова, и что-то въ родѣ улыбки промелькнуло но ея изнуренному лицу. — Тебѣ и нѣтъ надобности говорить что нибудь больше; моя душа успокоилась. Подойди ко мнѣ ближе, сюда, и сядь рядомъ съ Максвеломъ. Мнѣ нужно серьезно подумать о себѣ, и вы должны вооружиться терпѣніемъ, пока я буду говорить.

Ханна приблизилась и сѣла у изголовья подлѣ Вудбьюри. Правая рука матери, повидимому, манила къ себѣ руку Ханны, и она подала ее; другая сама собой протянулась въ руку Вудбьюри. Старушка смотрѣла на видъ, и выраженіе спокойствія и покорности судьбѣ оставило ея глаза. Они были полны нѣжной тоски, которую она не рѣшалась облечь въ слова. Наконецъ выраженіе это уступило мѣсто слезамъ, и тогда языкъ ея развязался.

— Дѣти мои, прошептала она: — я буду говорить съ вами откровенно. Съ каждымъ днемъ я жду призыва отъ моего Господа. Я покончила всѣ дѣла этой жизни; трудъ мой совершенъ; теперь наступаетъ ночь для вѣчнаго успокоенія. Въ минуты безмолвной мысли, когда я душой возносилась къ Господу и благодарила его за то, что Онъ услышалъ меня, я думала тогда, что мнѣ ничего больше не нужно; и въ самомъ дѣлѣ просить еще чего нибудь было бы безразсудно. Впрочемъ то, чего я прошу, почти уже исполнилось. Я знаю превратность земныхъ дѣлъ, и желала бы увидѣть своими глазами обезпеченіе судьбы моей дочери. Максвелъ, я потеряла маленькаго сына, который теперь былъ бы твоихъ лѣтъ. Не согласишься ли ты дать мнѣ право называть сыномъ тебя, вмѣсто него? Увѣренъ ли ты въ своемъ сердцѣ на столько, что могъ бы датъ Ханнѣ свое имя теперь же? Желаніе съ моей стороны безразсудное, я это знаю; но, дѣти, если вы любите другъ друга, вы, быть можетъ, порадуетесь со временемъ, что бѣдная старуха мать успѣла еще при жизни еврей благословить вашъ союзъ!

Вудбьюри былъ тронуть до глубины души. Онъ нѣжно поцаловалъ исхудалую руку и торжественнымъ голосомъ сказалъ: — я увѣренъ въ моемъ сердцѣ. Съ согласія вашей дочери, пусть будетъ, какъ мы говорите.

— Мать, мать! вскричала Ханна: — я не могу оставить тебя!

— Ты меня и не оставишь, дитя мое. Я не хотѣла и просить тебя объ этомъ. Максвелъ знаетъ, что на умѣ у меня: — пока я живу, ничто не должно измѣняться; но вы будете, разлучены не на долго. Впрочемъ, нѣтъ; кажется, я слишкомъ самолюбива въ этомъ отношеніи. Дѣти мои, скажите мнѣ откровенно: — не будетъ ли черезъ это день вашей свадьбы печальнымъ, тогда какъ ему бы слѣдовало быть радостнымъ?

— Это сдѣлаетъ его священнымъ, отвѣчалъ Вудбьюри.

— Отъ тебя, Ханна, многаго я не прошу, продолжала вдова. — Я желаю только одного: чувства спокойствія и утѣшенія; впрочемъ, я знаю, что мнѣ слѣдовало бы оставаться довольною и безъ этого. Относительно тебя я имѣю свои опасенія; я видѣла, что тебя ожидалъ тернистый путь, если бы ты пошла по дорогѣ жизни одинокою, я боялась, что добровольно ты никогда не преклонишь выи своей подъ пріятное ярмо жены. Если бы я знала, что участь твоя рѣшена, если бы я могла услышать отъ тебя слова, которыя сказали бы мнѣ, что я не только не потеряла дочери, но пріобрѣла сына, остающаяся горечь была бы отнята отъ смерти, и я съ радостію возстала бы и отошла бы къ моему Отцу!

Если въ Ханнѣ оставалась еще какая нибудь частица силы сопротивленія, то теперь она лишилась ея окончательно. Отступленіе съ честью оказывалось невозможнымъ. Вудбьюри занималъ, не заявивъ еще права на это, первое мѣсто въ ея мысляхъ, и хотя она все еще признавалась самой себѣ, что не любяла его, какъ долженъ бы быть любимъ ея мужъ, но, не смотря на то, все ея бытіе было уже проникнуто предвкушеніемъ истинной нѣжной любви. Если она еще слабо боролась съ возвышавшимся приливомъ, то боролась не изъ боязни за свою неспособность отплатить за довѣріе Вудбьюри, но скорѣе вслѣдствіе машинальнаго усилія удержать за собой ту независимость, которая постепенно ускользала изъ ея рукъ. Слова ея матери показывали ей, что она предвидѣла эту борьбу и сомнѣвалась въ ея хорошемъ исходѣ; неожиданное движеніе души принудило ее взглянуть на свой собственный интересъ, на вопросъ о своей независимости совершенно съ другой точки зрѣнія. Могла ли она разсѣять свои сомнѣнія, отдаливъ на нѣкоторое время моментъ неизбѣжнаго союза? Могла ли она сомнѣваться въ искренности Вудбьюри, когда прощальный поцалуй вчерашняго дня пламенѣлъ еще на ея устахъ?

Она придвинулась къ постели и приникла головой къ груди матери. — Мать! сказала она, едва слышнымъ голосомъ: — пусть будетъ все по твоему желанію.

Вдова нѣжно погладила каштановые волосы дочери. — Ханна, сказала она: — если бы я не была увѣрена, что все дѣлается къ твоему благополучію, я отдала бы тебѣ назадъ твое согласіе. Прошу васъ обоихъ, устройте вашъ союзъ, какъ можно скорѣе; чувствую, что мое пребываніе съ вами быстро приближается къ концу.

— Ханна, это завтра же можно сдѣлать, сказалъ Вудбьюри. — Послѣ брака, пусть все идетъ, какъ было прежде. Я не отниму васъ отъ постели матери, но только съ условіемъ: — вы предоставите мнѣ право предлагать, а ей — право принимать отъ меня сыновнюю помощь и утѣшеніе.

Условіе было принято. Рѣшено было извѣстить объ этихъ обстоятельствахъ и пригласить на свадьбу самыхъ близкихъ знакомыхъ — мистера и мистриссъ Вальдо, Меррифильловъ, Бюта и Карри. Само собою разумѣется, бракосочетаніе долженъ былъ совершить мистеръ Вальдо, хотя вдова и просила, чтобы оно было повторено, въ ея присутствіи, по обряду квакеровъ. Продолжительный разговоръ утомилъ ее, и Вудбьюри скоро распростился, чтобы сдѣлать необходимыя извѣщенія.

Ханна проводила его до дверей, и когда онѣ затворились, она произнесла стихи любимаго поэта:

Я долго боролась съ волнами, и боролась напрасно;

Пусть же они несутъ меня, куда знаютъ!

Мужъ и жена Вальдо сидѣли одна въ своей маленькой гостиной, одни, но не одинокіе: они принадлежали къ числу тѣхъ супружескихъ паръ, которыя никогда не скучали въ своемъ собственномъ обществѣ. Появленіе Вудбьюри, въ такой вѣтеръ и дождь, было пріятнымъ сюрпризомъ; они встрѣтили его съ сердечнымъ восторгомъ.

— Мужъ, вскричала мистриссъ Вальдо: — поставь бѣдную лошадь въ конюшню, подлѣ Доббина. Мистеръ Вудбьюри, вѣроятно, не поѣдетъ домой не напившись чаю.

Священникъ былъ уже на половинѣ дороги къ дверямъ, когда гость взялъ его за руку: — остановитесь, пожалуйста, сказалъ онъ: — я сейчасъ же долженъ сказать кое-что вамъ обоимъ.

Его голосъ былъ такой серьезный, что мужъ и жена вдругъ обратились къ нему съ встревоженными взглядами. На лицѣ его выражалось спокойствіе, которое еще болѣе смущало ихъ.

— Когда-то я обѣщалъ вамъ, мистриссъ Вальдо, продолжалъ онъ: — что вашъ мужъ долженъ совершить надо мной обрядъ бракосочетанія. Пришло время, когда я могу исполнить мое обѣщаніе. Я женюсь… завтра!

Губы мастера Вальдо вдругъ раздвинулись на столько, что обнаружили не только всѣ его зубы, но и значительную часть десенъ. Темные глаза жены его расширились, ея руки невольно и судорожно сложились одна въ другую, дыханіе ея притаилось.

— Да, я завтра женюсь, повторилъ Вудбьюри: — на Ханнѣ Торстонъ.

Мистриссъ Вальдо опустилась на ближайшій стулъ.

— Какая жалкая шутка! сказала она наконецъ, съ слабой попыткой разсмѣяться: — я никакъ не думала, что вы рѣшитесь на нее.

Вудбьюри въ нѣсколькихъ словахъ разсказалъ всю истину. Мистриссъ Вальдо вскочила на ноги, обняла Вудбьюри обѣими руками и неистово поцаловала.

— Ужь извини меня, мужъ! сказала она, впадая въ тихій истерическій припадокъ смѣха и слезъ. — Подобныя вещи такъ рѣдко случаются въ этомъ мірѣ! Какъ же я была глупа, воображая, что вы ненавидите другъ друга! Теперь я никогда не стану вѣрить ни моимъ глазамъ, ни слуху моему, ни моему тупому мозгу! Оказывается, что мистриссъ Блэкъ была дальновиднѣе .меня: она нисколько не удивится. когда получитъ извѣстіе. О мои милые! вы просто осчастливили меня, я теперь радуюсь больше, чѣмъ радовалась бы въ то время, когда мужъ мой обратилъ бы на путь истины тысячу невѣрующихъ и построилъ бы въ Птолеми громаднѣйшую церковь!

Мистеръ Вальдо тоже былъ растроганъ въ своемъ особенномъ родѣ. Онъ нѣсколько разъ принимался откашливаться, какъ будто намѣревался сейчасъ прочитать молитву, раза три подходилъ къ дверямъ и ворочался назадъ, и при каждомъ возвращеніи бралъ руку Вудбьюри и крѣпко жалъ ее, наконецъ онъ подошелъ къ окну и замѣтиль: — какая, однако, буря сегодня!

По мѣрѣ того, какъ эти добрые люди оправлялись отъ перваго изумленія, Вудбьюри находилъ затруднительнымъ оторваться отъ нихъ и уѣхать. Оно осыпала его вопросами о началѣ и развитіи его привязанности, но чувство деликатности заставляло его воздерживаться отъ отвѣтовъ. — Довольно, сказалъ онъ: — что мы любимъ другъ друга, и что завтра будетъ наша свадьба.

Выѣзжая изъ Птолеми, онъ оглянулся назадъ. Какая-то фигура, укутанная въ старый салонъ, съ неменѣе старымъ, измятымъ капоромъ на головѣ, торопливо пробиралась по досчатому тротуару къ коттэджу вдовы Торстонъ. Это была мистрпссъ Вальдо.

Меррифильды были тоже дома, когда Вудбьюри заѣхалъ къ нимъ. Въ послѣднее время они вели жизнь тихую и уединенную, а потому почти совсѣмъ исчезли изъ нашей исторіи, но по ихъ дружескимъ отношеніямъ къ Ханнѣ Торстонъ, нельзя было не предупредить ихъ о завтрашнемъ днѣ. Новость была неожиданна, но повидимому, не очень удивила ихъ, это были люди, туго поддававшіеся впечатлѣніямъ. и рѣдко, очень рѣдко интересовавшіеся городскими событіями.

— Я весьма радъ, какъ говорится, сказалъ мистеръ Меррифильдъ. — Такихъ дѣвушекъ, какъ Ханна Торстонъ, немного найдется; она вполнѣ заслуживаетъ хорошаго мужа.

— Да, для нея это весьма недурно, замѣтила его жена, съ легкой досадой: — вопросъ объ эмансипаціи женщинъ не далеко уйдетъ впередъ, если всѣ защитники будутъ отставать отъ него.

Была непроницаемая темнота и дождь лилъ потоками, когда Вудбьюри пріѣхалъ въ Лэйксайдь. Бютъ, черезъ каждыя пять минутъ выходившій за двери, услышалъ, наконецъ, стукъ колесъ, и сейчасъ же вызвалъ ирландца принять лошадь. Въ столовой было уютно, свѣтло и весело. Въ каминѣ пылалъ яркій огонь, мистриссъ Карри, съ шелковымъ платочкомъ на головѣ, завязаннымъ подъ подбородкомъ, хлопотала около чайнаго стола. При искреннемъ расположеніи къ этимъ двумъ счастливымъ созданіямъ, Вудбьюри чувствовалъ, что излеченіе его было теперь полное; ихъ блаженство совсѣмъ утратило силу волновать его.

— Какъ здѣсь пріятно! сказалъ онъ. — Вы, мистриссъ Вильсонъ, умѣете обратить пустой домъ въ отрадный кровъ.

Глаза Карри заискрились, и ея щечки зардѣлись отъ восторга.

— Должно быть дѣло было хорошее, подумалъ Бютъ, во онъ былъ слишкомъ застѣнчивъ, чтобы разспрашивать.

Послѣ, чаю Вудбьюри измѣнилъ своему обыкновенію удалиться въ библіотеку и остался въ столовой. Придвинувъ стулъ къ камину, онъ нѣсколько минутъ любовался быстрыми движеніями пальчиковъ мистриссъ Вильсонъ, которыми она вязала для Бюта осенніе чулки. Бютъ сидѣлъ по другую сторону камина и читалъ разсказъ «Два года у мачты».

— Бютъ, сказалъ Вудбьюри: — какъ думаешь, будетъ ли въ этомъ домѣ мѣсто еще для одного существа?

Къ удивленію его, Бютъ раскраснѣлся до самыхъ ушей и очевидно затруднялся отвѣчать. Онъ украдкой взглянулъ на Карри.

Вудбьюри улыбнулся, и поспѣшилъ вывести его изъ замѣшательства.

— Ты занесъ въ Дэйксайдъ, сказалъ онъ: — нѣчто заразительнѣе горячки. Я захворалъ, и теперь намѣренъ жениться.

— Ахъ, мистеръ Максъ! вы шутите! Ужь не на миссъ ли Амеліи Смитъ?

Вудбьюри расхохотался.

— Какъ ты думаешь объ этомъ, Бютъ? воскликнула его жена. — Въ Птолеми я знаю одну только женщину, которая достойна мистера Вудбьюри, но боюсь, что это не она.

— Кто же эта женщина, мистриссъ Вильсонъ?

— Вы не обидитесь, сэръ, если я скажу? — Я думала о Ханнѣ Торстонъ.

— Вы отгадали!

Карри слегка вскрикнула и выпустила изъ рукъ вязанье. Бютъ хотѣлъ было засмѣяться, но у него что-то вдругъ засѣло въ горлѣ, и во время попытки откашлянуться, на глазахъ его выступили слезы.

ГЛАВА XXXIII.

О СВАДЬБѢ, СМЕРТИ, МОЛВѢ И ВОЗВРАЩЕНІИ ДОМОЙ.

Событіе, по поводу котораго нѣсколько друзей собрались на другое утро въ коттэджѣ, было грустное и трогательное, а съ тѣмъ вмѣстѣ и радостное. По крайней мѣрѣ каждый чувствовалъ, что веселое сочувствіе къ совершившейся любви было бы неумѣстно при обстоятельствахъ столь необыкновенныхъ и торжественныхъ. Вдова понимала, что похищаетъ у дочери ту свѣтлую радость, которая принадлежала ей по праву, но какъ въ этомъ, такъ и во всѣхъ другихъ важныхъ событіяхъ въ жизни она руководилась «вдохновеніемъ». Она замѣчала, что Ханна не достигла еще полнаго сознанія любви, что отличительныя черты ея ума находились въ безпрерывной борьбѣ съ ея сердцемъ и продолжали бы бороться, пока оставалась бы въ ней хотя малѣйшая частица видимой свободы воли; по одной только этой причинѣ послѣднее проявленіе материнской власти и оправдывалось передъ ея собственной душой. Вполнѣ сознавая приближеніе смерти, она обладала какимъ-то ясновидѣніемъ, съ помощію котораго на столько заглядывала въ будущее, что могла узнать, что безъ этого союза счастіе ея дочери было бы несовершенно; тогда какъ при немъ, всѣ противодѣйствующій элементы пришли бы въ полное согласіе.

Вудбьюри подозрѣвалъ сомнѣнія матери, хотя и не раздѣлялъ ихъ въ такой обширной степени. Онъ полагалъ, что моментъ ожесточенной борьбы миновалъ. Цѣпь была выкована и концы ея съ помощію осторожности и терпѣнія незамѣтно могли бы быть соединены вмѣстѣ. Правда, оставались еще неразрѣшенные вопросы, но онъ уже отказался отъ права разсматривать ихъ, онъ предоставилъ ихъ рѣшеніе естественному теченію времени и внушеніямъ любви. Онъ не хотѣлъ ни предлагать, ни принимать какихъ нибудь особенныхъ условій относительно правъ той или другой стороны, потому что они всѣ заключались въ этомъ рѣшеніи. Нужно было только заботиться о томъ, чтобы Ханна осталась довольна новымъ своимъ положеніемъ.

Мистриссъ Вальдо провела всю ночь въ безсонницѣ и рано поутру явилась къ Ханнѣ Торстонъ. Необходимость требовала, чтобы Ханна ни на минуту не предавалась уединеннымъ размышленіямъ. Около десяти часовъ другіе друзья, заѣхавшіе сначала въ домъ киммерійскаго пастора, явились въ маленькой гостиной коттэджа. Вудбьюри пріѣхалъ съ мистеромъ Вальдо, сопровождаемый Бютомъ и Карри. Онъ былъ въ обыкновенномъ черномъ фракѣ, безъ изысканнаго жилета и галстуха, служившихъ на свадьбѣ отличительнымъ признакомъ жениха. Впрочемъ, если бы не слишкомъ модный покрой его фрака, то даже квакеры призвали бы его нарядъ безукоризненнымъ. Лицо его было спокойное и свѣтлое, волновавшія его чувства не вырывались наружу.

Мистриссъ Меррифильдъ въ шелковомъ платьѣ цвѣта лаванды, совершенно выдававшаго и безъ того уже блѣдножелтый цвѣтъ ея лица, поднимала отъ времени до времени носовой платокъ къ глазамъ, хотя въ нихъ не было ни малѣйшихъ признаковъ излишней влаги.

Дверь въ комнату больной была открыта, и къ ней придвинута кровать, такъ что старушка когда видѣть всѣхъ гостей и съ ними разговаривать. Бѣлый батистовый носовой платокъ и бѣлая шолковая креповая шаль едва ли были бѣлѣе ея лица, но въ ея глазахъ отражалось глубокое и спокойное довольство, сообщавшее особенную прелесть ея слабому голосу. Она встрѣтила гостей съ признательной и ласковой улыбкой. Торжественность минуты превышала уровень ея жизни; ее окружала атмосфера, въ которой душа ея парила легко свободно.

Наконецъ вошла въ комнату и Ханна Торстонъ. Она была одѣта въ бѣлое кисейное платье, съ весьма скромнымъ кружевнымъ воротничкомъ и поясомъ изъ бѣлой атласной ленты. Ея мягкіе темные волосы, безъ всякихъ цвѣтныхъ украшеній, были на вискахъ немного спущены, что придавало верхней части лица болѣе нѣжное очертаніе. Лицо ея было спокойно и блѣдно, за исключеніемъ розовыхъ пятенъ на каждой щекѣ и чрезвычайно томнаго выраженія въ газахъ. Когда Вудбьюри взялъ ея руку, она была холодна какъ ледъ. Ханна приняла поздравленія весьма спокойно, и потомъ, по знаку матери, подошла къ ея постели. Старушка объявила ей, что она сама исполнитъ обрядъ по своему желанію, и что время для этого наступило.

Женихъ и невѣста заняли въ гостиной мѣсто противъ открытыхъ дверей, у которыхъ лежала больная. Гости по ту и другую сторону образовали полукругъ, такъ что больная могла видѣть ихъ всѣхъ. Она дѣйствительно казалась пасторшей, отъ которой зависѣло совершеніе брачнаго обряда. Послѣ нѣсколькихъ минутъ торжественнаго молчанія, которое всегда водворяется при началѣ богослуженія и квакерскихъ митингахъ, вдова Торстонъ начала говорить. Ея голосъ постепенно пріобрѣталъ салу, и наконецъ принялъ звучный пѣвучій тонъ, какимъ, въ былые годы она говорила проповѣди съ галлереи, гдѣ обыкновенно занимала мѣсто среди пожилыхъ женщинъ своей секты.

— Друзья мои, — говорила она: — вмѣняю себѣ въ священную обязанность сказать всѣмъ вамъ нѣсколько словъ. Я увѣрена, что вы пришли сюда съ желаніемъ раздѣлить чувство радости по поводу событія, которое собрало васъ вмѣстѣ, и что ваши сердца приготовились сочувствовать сердцамъ тѣхъ, которымъ предстоитъ теперь соединиться узами брака предъ очами Господа. Я просила ихъ, чтобы они позволили мнѣ, въ короткое время, остающееся до конца моего земнаго поприща, увидѣть своими глазами ихъ союзъ. Увидѣвъ это, я могу примириться съ міромъ, и хотя я не во всѣхъ отношеніяхъ была вѣрной слугой, но могу надѣяться, что радость Господа не совсѣмъ закрыта отъ моей души. Я чувствую приближеніе тишины и мира, который превосходитъ всякое понятіе, и не желала бы, чтобы, ради меня, домъ веселья, обратится въ домъ печали. Да не смѣщаются ваши сердца мыслію о мнѣ. Порадуйтесь моей радости, — потому что сынъ, котораго я давно потеряла, теперь нашелся, и посохъ, котораго я искала для опоры во время хожденія по Юдоли Тѣней, теперь у меня въ рукахъ. Говорю вамъ, что чистая непорочная любовь человѣческаго сердца похожа за любовь Небеснаго Отца, и тотъ, кто даритъ ее одному, получитъ ее взаимно!

Тутъ вдова остановилась и сдѣлала рукою знакъ. Сердца слушателей были полны торжественнаго благоговѣнія, какъ будто ихъ осѣняло что-то болѣе обыкновеннаго человѣческаго присутствія. Повинуясь сдѣланному знаку, Вудбьюри и Ханна встали и сдѣлали нѣсколько шаговъ впередъ. Вудбьюри заранѣе выучилъ простую формулу квакерскаго бракосочетанія, и былъ готовъ исполнить спою роль. Положивъ правую руку Ханны въ свою руку; онъ произнесъ звучнымъ голосомъ:

— Въ присутствіи Господа и васъ, нашихъ друзей, я беру руку Ханны Торстонъ, обѣщая, съ Божественною помощію, бытъ для нея любящимъ и вѣрнымъ мужемъ, пока не разлучитъ васъ смерть.

Теперь наступила очередь Ханны. Быть можетъ, Вудбьюри чувствовалъ усиленное біеніе пульса въ рукѣ, которую держалъ, во никто не замѣтилъ трепета въ ея тѣлѣ, никто не услышалъ его въ твердомъ, плѣнительномъ ея голосѣ. Произнося клятвенное обѣщаніе, она смотрѣла въ глаза Вудбьюри, какъ будто ея взглядъ долженъ былъ переносить въ его сердце значеніе произносимыхъ словъ. Когда она кончила, къ нимъ подошелъ мистеръ Вальдо и исполнилъ едва ли еще не менѣе простой церемоніалъ киммерійской церкви. Послѣ провозглашенія ихъ мужемъ и женой и соединенія ихъ рукъ своей рукой, онъ прочиталъ благодарственную молитву. Онъ говорилъ твердо до самаго конца, хотя глаза его переполнились слезами, и съ каждой минутой казалось, что его напрактикованный голосъ оборвется. Сердца его слушателей уже давно растаяли, — только вдова Торстонъ да новобрачные сохраняли свое спокойствіе. Въ эти минуты, они были недоступны для нѣжныхъ чувствъ. Никто изъ присутствующихъ на подозрѣвалъ, какая борьба происходила въ ихъ сердцахъ и какіе результаты обѣщала побѣда.

Вудбьюри и Ханна подошли къ постели матери; старушка поцаловала ихъ обоихъ.

— Мать, сказалъ Вудбьюри: — позволь мнѣ быть твоимъ сыномъ въ словѣ и дѣлѣ.

— Ричардомъ! воскликнула вдова: — моимъ милымъ дорогимъ сыномъ! Ради Ханны, ты дороже Ричарда, — Дѣти! имѣйте вѣру другъ въ друга — помогайте другъ другу мети опредѣленное вамъ время, — Ханна, водворилось ли спокойствіе въ твоемъ сердцѣ?

— Мать, я обѣщала, — отвѣчала она. Я отдала мою жизнь въ руки Максвела; спокойствіе придетъ ко мнѣ.

— Да низпошлетъ его тебѣ Господь, какъ низпослалъ Онъ его мнѣ!

Она закрыла глаза, совершенно изнеможенная, но счастливая.

Подписавъ актъ бракосочетанія, гости разошлись. Вудбьюри оставался до вечера, помогая женѣ своей ухаживать за больной, когда бальная засыпала. Онъ ничего не говорилъ ни о любви своей, ни о новыхъ своихъ нравахъ на Ханну. Справедливо судя, что ея натурѣ, послѣ сильнаго напряженія, продолжавшагося цѣлую недѣлю, необходимъ покой, онъ старался занять ее разговоровъ, который отвлекалъ бы ея мысли отъ ней самой. Онъ до такой степени успѣлъ въ этомъ, что когда съ наступленіемъ ночи оставилъ ее и уѣхалъ въ Лэйксайдъ, она почувствовала какъ будто отъ нея отняли опору, поддерживавшую ея силы.

На другой день онъ пріѣхалъ рано и занялъ въ коттеджѣ мѣсто уже какъ членъ семейства, такъ спокойно и не навязчиво, какъ будто онъ давно къ этому привыкъ. Вмѣстѣ съ нимъ въ коттэджѣ явилась новая атмосфера, — явилось убѣжденіе въ твердости и надеждѣ, въ нѣжномъ покровительственномъ вниманія, которое чрезвычайно благотворно дѣйствовало на Ханну. Ея душевное волненіе начинало утихать, или вѣрнѣе, направилось къ ея мужу потокомъ, который становился быстрѣе и быстрѣе съ каждымъ днемъ. Сознаніе, что ея судьба была уже рѣшена, сразу успокоило все то, что въ противномъ случаѣ было бы для нея жестокой борьбой; — остававшійся для нея трудъ заключался теперь только въ примиреніи цѣлей, которыя такъ лелѣяла она въ своей душѣ, съ новой сферой обязанностей, которою окружилась ея жизнь. Въ настоящее время даже и этотъ трудъ нужно было отложить. Ни о чемъ больше не смѣла она думать, какъ только о матери, а потому участіе, которое принималъ Вудбьюри въ неизбѣжныхъ хлопотахъ и обязанностяхъ, болѣе и болѣе заслуживало признательности. Съ невыразимымъ удовольствіемъ она испытывала чувство родства въ ихъ сердцахъ, когда слышала, какъ онъ называлъ больную старушку «матерью», когда его рука, столько же твердая, сколько и нѣжная, поднимала эту мать съ постели въ кресло и обратно въ постель, когда она видѣла, какъ изнуренное лицо ея становилось свѣтлѣе при его приходѣ, и слышала по ночамъ, проводимымъ у постели, голосъ блуждающей памяти, призывавшій его въ себѣ. По утрамъ она считала минуты до его прихода, и сумерки для нея становились темнѣе, когда, послѣ отъѣзда его, закрывалась ставни коттеджа.

Но вдова сдержала свое обѣщаніе: она не долго заставила ждать вѣчной съ ней разлуки. На пятый день послѣ свадьбы, передъ закатомъ солнца, она тихо переселилась въ вѣчность, съ постепеннымъ, безболѣзненымъ увяданіемъ жизни, которое затрогивало сердца наблюдавшихъ за ней только торжественною тишиною и таинственностью смерти, а не ея ужасомъ. Способность сознаванія внѣшнихъ предметовъ покинула больную еще за нѣсколько часовъ, но она предвидѣла наступленіе неизбѣжной минуты: въ ея прошаньи съ дочерью и вновь найденнымъ сыномъ проглядывала какая-то радостная покорность судьбѣ. — Любите другъ друга! были ея послѣдними, едва слышными словами, съ которыми старушка навсегда закрыла глаза.

Ханна ни подъ какимъ видомъ не хотѣла оставить коттэджа до отданія послѣдняго долга, поэтому миссъ Софія Стевенсонъ и мистриссъ Вальдо находились при ней безотлучно. Вудбьюри принялъ на себя всѣ распоряженія относительно похоронъ, которые, по обычаямъ квакерской секты, были весьма просты.

Всѣ эти событія произвели на Птолеми какое-то неопредѣленное впечатлѣніе, никто имъ не вѣрилъ, не смотря на быстроту, съ которой распространяется молва въ маленькихъ провинціальныхъ городкахъ. Смерть вдовы Торстонъ предвидѣли всѣ, но передъ тѣмъ замужство ея дочери было событіемъ до такой степени изумительнымъ, до такой степени неоглашеннымъ обычными предвозвѣщеніями и до такой степени невѣроятнымъ, что Птолеми положительно затруднялся принять это за истину. Однако, къ дню похоронъ, доказательства несомнѣнности факта приняли такой обширный размѣръ, что вызвали дальнѣйшія сомнѣнія. Вслѣдствіе этого, какъ вѣровавшіе, такъ и невѣровавшіе рѣшились воспользоваться случаемъ удовлетворить свое любопытство подъ предлогомъ отданія усопшей христіанскаго долга. Съ вечернимъ поѣздомъ желѣзной дороги молва прикатила въ городъ Атауга, и сестрицы Смитъ, только что снабдившія себя платьями лиловаго цвѣта, который, какъ полутраурный, не могъ быть неприличнымъ, рѣшились тоже присутствовать на похоронахъ.

Передъ выносомъ тѣла усопшей, улица, проходившая мимо коттеджа, была запружена экипажами. Былъ теплый, солнечный октябрьскій день; комната, въ которой лежала покойница, не могла вмѣстить въ себѣ даже десятой части собравшихся людей, поэтому они заняли дворъ, садъ и даже аллею передъ фасадомъ коттэджа, и по мѣрѣ возможности входили въ комнату собственно для того, чтобы бросить на усопшую тотъ безмолвный взглядъ, къ которому, какъ намъ кажется, не столько побуждаетъ насъ общее всему человѣчеству любопытство, сколько человѣческое сочувствіе. Да и въ самомъ дѣлѣ, на тонкихъ спокойныхъ чертахъ покойницы отражалась какая-то торжественная прелесть отдохновенія. Всякая тѣнь страданія исчезла, и мѣсто ея заступили невыразимыя тишина и спокойствіе. Ея руки были сложены одна на другую на груди не тяжелымъ гнетомъ смерти, но какъ будто въ легкомъ безсознательномъ снѣ. На крышкѣ гроба лежалъ вѣнокъ изъ вѣчно-зеленой гнафаліи, сѣрые серебристые листки которой, сильный и продолжительный запахъ, какъ нельзя лучше гармонировали съ скромными привычками секты, къ которой вдова принадлежала. Даже высокопочтенный Самюэль Стэйльзъ долго стоялъ подлѣ гроба, любуясь спокойнымъ лицомъ усопшей, и когда отошелъ отъ него, то произнесъ: — она нашла себѣ покой.

Изъ Тиберія пріѣхали старые знакомые квакеры и ихъ жены; послѣднія посвятили себя Ханнѣ, какъ будто это былъ ихъ особенный долгъ. За нѣсколько минутъ до закрытія гроба, всѣ онѣ сѣли подлѣ покойницы, крѣпко прижавъ ко ртамъ носовые платки. Наконецъ мужья ихъ съ мистриссъ Вальдо и Меррифильдомъ понесли гробъ на дроги. Любопытствующіе, собравшіеся около дома, открыли глаза и навострили уши. Первою за гробомъ должна была показаться дочь съ своимъ мужемъ, если только они дѣйствительно были обвѣнчаны. Имъ не пришлось долго дожидаться: Ханна, склонясь на руку Вудбьюри, показалась изъ лицевой двери коттэджа и подошла къ ожидавшей ее каретѣ. Незакрытое лицо ея было блѣдно и выражало глубокую скорбь, глаза ея были потуплены, такъ что никто не могъ уловить ея взгляда. Лицо Вудбьюри показывало нѣжное сочувствіе, наполнявшее его сердце. Онъ видѣлъ зрителей, но не обратилъ на нихъ вниманія; его совершенное самообладаніе разстроило ихъ любопытство. Какъ онъ, такъ и Ханна окружены были атмосферой печали и покорности судьбѣ, въ которой терялось всякое выраженіе ихъ новыхъ супружескихъ отношеній. Судя по ихъ обращенію, можно было заключить, что уже нѣсколько лѣтъ, какъ они женаты.

Другіе экипажи наполнились и потянулись въ постепенномъ порядкѣ, смотря потому, до какой степени занимавшіе ихъ находились въ близкихъ отношеніяхъ къ покойной по узамъ секты или дружбы. Вальдо занимали самое видное мѣсто, за ними слѣдовали Меррифильды. Процессія была необыкновенно большая, повидимому въ ней принималъ участіе весь Птолеми. Бютъ и фермеры, которыхъ земли прилегали къ Лэйксайду, стояли у кладбища въ полной готовности присмотрѣть за лошадьми и оказать свои услуги при высаживаніи дамъ изъ экипажей.

Могила была вырыта на мягкой лужайкѣ. Когда гробъ поставили на перекладины, перекинутыя черезъ могилу, и когда провожавшіе образовали вокругъ нея безмолвный кружокъ, одинъ изъ квакеровъ снялъ широкополую шляпу и въ немногихъ, но выразительныхъ словахъ произнесъ подробную рѣчь о правдивости и прямодушіи, о христіанскомъ вѣрованіи и христіанскомъ терпѣніи усопшей. Во время этой рѣчи двѣ женщины снова крѣпко прижали ко ртамъ носовые платки. Byдбьюри снялъ шляпу и съ благоговѣніемъ склонилъ голову, хотя другой квакеръ стоялъ прямо и съ покрытой головой.

Вслѣдъ за рѣчью квакера, мистеръ Вальо прочиталъ теплую молитву. Онъ едва ли зналъ, до какой степени рисковалъ, примѣняя погребальный обрядъ киммерійской церкви къ погребенію женщины квакерской секты; къ счастію его, что въ произнесенныхъ имъ коротенькихъ сентенціяхъ, не было сдѣлано ни малѣйшаго отступленія отъ доктрины. Впрочемъ, дѣло тутъ касалось скорѣе религіи, нежели доктрины, — религіи, которая придавала его словамъ такое одушевленіе, что многіе изъ слушателей чувствовали силу ихъ, хотя въ душѣ и осуждали его поступокъ. Онъ въ свою очередь указывалъ на жизнь вдовы, какъ на примѣръ благочестивой покорности судьбѣ, и молилъ небо, чтобы эта христіанская добродѣтель обитала въ сердцахъ всѣхъ присутствующихъ.

Когда гробъ опустили, и когда первая пригоршня земли, хотя и легко брошенная въ могилу, разсыпалась покрышкѣ съ глухимъ звукомъ, Ханна вздрогнула и обѣими руками прильнула къ рукѣ мужа. Вудбьюри наклонился къ ней и что-то сказалъ шопотомъ, но что именно прошепталъ, никому не удалось подслушать. Глухіе, неровные звуки продолжались до тѣхъ поръ, пока уже беззвучное паденіе земли не показало, что гробъ скрылся изъ виду навсегда. Тогда всѣ обратились къ воротамъ, предоставивъ спокойному осеннему солнцу освѣщать свѣжую могилу и перелетному дрозду своей отрывистой пѣснью нарушать безмолвіе кладбища.

Перешедши за ворота кладбища, Птолеми возвратился къ своимъ судамъ и пересудамъ. Невѣроятность факта допускалась, но окружавшая его таинственность не была еще объяснена. Въ немногихъ семействахъ, считавшихъ себя принадлежавшими «къ высшему кругу» и одаренныхъ множествомъ дочерей, весьма неравнодушныхъ къ богатому владѣльцу Лэйксайда, это обстоятельство было причиной величайшей и естественной досады.

— По моему, это значитъ идти противъ воли Провидѣнія, говорила мистриссъ Гамильтонъ Бью своему мужу на обратномъ пути къ дому. — Такой человѣкъ, какъ Вудбьюри, который хорошо знаетъ общество, и которому слѣдовало бы оказывать содѣйствіе защитѣ общества отъ фанатизма, вдругъ ни съ того, ни съ сего женится на дѣвушкѣ съ положительнымъ умомъ. Женится послѣ всего, что говорилъ противъ ихъ ученія! Я должна назвать такой поступокъ лицемѣріемъ, непремѣнно должна.

— Марта, отвѣчалъ мужъ: — на твоемъ мѣстѣ я повременилъ бы говорить объ этомъ. Онъ застраховался въ саратогскомъ обществѣ только на годъ, въ видѣ опыта.

— Марта, отвѣчалъ мужъ: — на твоемъ мѣстѣ я повременилъ бы говорить объ этомъ. Онъ застраховался въ саратогскомъ обществѣ только на годъ, въ видѣ опыта.

Мистриссъ Стэйльзъ утѣшала свою сестру миссъ Леграндъ, которая одно время дозволяла себѣ неясныя надежды заинтересовать Вудбьюри въ свою пользу. — Я всегда опасалась, что онъ не совсѣмъ твердъ въ вѣрѣ; онъ не имѣлъ ни малѣйшаго расположенія разсуждать о ней съ мистеромъ Стэйльзомъ. Она, ты знаешь, ни во что не вѣритъ, и, конечно, онъ не могъ не знать объ этомъ. Грустно видѣть человѣка, позволившаго себѣ впасть въ такое заблужденіе, — это, Гарріетъ, ослѣпленіе страсти.

— Я бы назвала это чародѣйствомъ, замѣтила Гарріетъ угрюмымъ тономъ: — Ханна весьма невидная дѣвушка, — точно сова, съ своими большими сѣрыми глазами и гладкими волосами.

Миссъ Леграндъ носила волнистые длинные локоны.

— Я бы не повѣрила этому, если бы не увидѣла своими глазами! восклицала миссъ Целія Смитъ передъ сестрой своей, миссъ Амеліей. — Я всегда думала, что они ненавидятъ другъ друга.

Миссъ Целія любила употреблять болѣе сильныя, нежели изысканныя выраженія.

— Они только показывали этотъ видъ, отвѣчала сестра: — она боялась выпустить его изъ рукъ, — иначе и свадьба не состоялась бы такъ поспѣшно: — настоящая вертушка! Впрочемъ для нея это былъ послѣдній шагъ: — вѣдь ей на худой конецъ — тридцать пять лѣтъ.

Миссъ Амеліи самой было тридцать три года, хотя она и увѣряла всѣхъ, что ей только двадцать пять. Воспоминаніе о санномъ катаиьѣ въ прошлую зиму, во время котораго ея безпрестанныя опасенія вывалиться изъ саней заставляли Вудбьюри поддерживать ее своей рукой, было еще совершенно свѣжо и возбуждало въ душѣ ея по очереди то сладостное, то горькое ощущеніе. Нѣкоторыя дѣвственныя сердца раздѣляли ту же самую мысль; — всѣ осуждали Ханну, никто не воображалъ, чтобы она могла быть соперницей, могла забраться ночью въ стадо и утащить изъ него лучшаго барана!

Между тѣмъ предметы этой молвы возвратились въ опустѣлый коттэджъ. Когда они вошли въ гостиную, спокойствіе Ханны измѣнило ей; при видѣ прежняго порядка, въ который приведена была каждая вещь, при сознаніи, что для нея началась новая жизнь, безъ матери, къ ея сердцу прихлынула чувство тяжелой утраты. Слезы потоками полились изъ глазь; ея мужъ, прежде чѣмъ предложить утѣшеніе, далъ полною свободу ея душевному движенію. Наконецъ онъ прижалъ ее, все еще рыдающую, къ груди своей и молча приподнялъ.

— Ханна, сказалъ онъ: — моя милая дорогая жена! могу ли я оставить тебя здѣсь одну при этихъ грустныхъ напоминаніяхъ? Это мѣсто больше не можетъ быть твоимъ домомъ. Поѣдемъ ко мнѣ съ твоимъ горемъ, и позволь помочь тебѣ перенести его.

— Максвелъ! отвѣчала она: — ты моя помощь и мое утѣшеніе. Никто другой не имѣетъ права раздѣлить мою горесть. Мое мѣсто быть при тебѣ; я постараюсь занять его. — Но, Максвелъ, — могу ли я, смѣю ли я войти въ твой домъ, какъ новобрачная, прямо отъ могилы моей матери?

— Ты принесешь съ собой ея благословеніе во всей его святости, — отвѣчалъ Вудбьюри. — Пойми меня, Ханна. При благоговѣніи къ твоей скорби моя любовь будетъ терпѣлива. Войди въ мой домъ какъ гостья моего сердца, предоставь мнѣ право утѣшать тебя, до тѣхъ поръ, пока ты безъ упрека можешь услышать голосъ любви.

Благородное сочувствіе къ горести и совершенное одиночество поколебали сердце Ханны. Сквозь чувство тяжелой потери проглянуло чувство признательной любви. Ханна обвила руками шею Вудбьюри. — Возьми меня съ собой, мой мужъ, мой другъ, шептала она: — возьми меня и научи заслужить твое великодушіе.

Вудбьюри повезъ ее къ себѣ въ тотъ же вечеръ при свѣтѣ восходившей луны, въ безмолвіи долины, среди собиравшагося надъ лугами тумана и подъ паденіемъ золотистыхъ листьевъ. Огонекъ въ Лэйксайдѣ мелькалъ красноватой звѣздой — и радостно привѣтствовалъ ея прибытіе.

ГЛАВА XXXIV'. ОТНОСИТЕЛЬНО НОВАГО ДОМОХОЗЯЙСТВА ВЪ ЛЭЙКСАЙДЪ.

Дня черезъ два всѣ любимыя вещи, которыя Ханна желала сохранять, были перенесены въ Лэйксайдъ, и коттеджъ остался на замкѣ до появленія жильцовъ. Въ первые дни печали и перемѣны, уединеніе ея новаго дома было чрезвычайно пріятно. Вліяніе природы, не менѣе нѣжнаго вниманія мужа, заботливость и уваженіе, оказываемыя Бютомъ и Карри, постепенно успокоивали ее и утѣшали. Почти каждый день дулъ теплый югозападный вѣтерокъ, слегка волновавшій легкій туманъ, сквозь который виднѣлись плававшія въ выси перистыя облака или падали звѣздообразныя свѣжинки. Отжившіе цвѣты видѣли въ этихъ летучихъ посланникахъ неба будущее свое оживленіе; деревья сбрасывали съ себя прелесть своей листвы, зная, что на будущее лѣто для нихъ приготовлялась въ почвахъ новая, болѣе парадная одежда, заснула и осенняя травка на лугахъ, склонивъ свои засохшія верхушки. Каждый предметъ выражалъ безпредѣльное терпѣніе Натуры къ своей каждогодно повторяющейся участи. Самое солнце повидимому прикрывало лучи свои, какъ будто боясь дарить слишкомь яркимъ свѣтомъ наготу ландшафта, тихо сбрасывавшаго съ себя одѣяніе жизни.

Ханна, въ теченіе многихъ лѣтъ, была лишена возможности любоваться чарующей прелестью этой поры года. Какъ скоро холодъ утренней росы оставлялъ землю, она выходила въ садъ и огородъ, и гуляя по окраинѣ шепчущей сосновой рощи позади дома, старалась понять свою перемѣну и согласовать съ ней свои воззрѣнія на жизнь. Послѣ полудня она вмѣстѣ съ Вудбьюри ходила на выдающійся въ озеро холмъ, откуда видъ былъ обширнѣе и величествевнѣе, откуда отъ времени до времени на голубой поверхности озера показывался парусъ. Здѣсь, расположившись на мягкой травѣ, Вудбьюри разсказывалъ ей объ удивительной жизни въ тропикахъ, о своихъ раннихъ надеждахъ и борьбахъ, объ измѣнчивыхъ иллюзіяхъ, которымъ предавался онъ, о грустныхъ результатахъ, извлеченныхъ имъ изъ опыта, и той неизмѣнной философіи сердца, по которой всѣ предметы примиряются между собой. Онъ не говорилъ прямо о своей любви, но Ханна ощущала ее и считала за основаніе, на которомъ возрастала его откровенность. Онъ былъ нѣжнымъ, преданнымъ другомъ, раскрывавшимъ передъ ней страницу за страницей въ книгѣ своей жизни. Въ свою очередь и она отвѣчала ему такой же откровенностію. Она находила удовольствіе разсказывать прошедшее тому, кто имѣлъ право знать его, и для кого самыя ничтожныя его событія представляли глубокій интересъ. Ея дѣтство, ея дѣвственный возрастъ, ея воспитаніе, ея жажда познаній, ея неразвитыя искуственныя сочувствія и ихъ столкновенія съ окружавшими ее лицами, — все это постепенно было высказано, и ея мужъ восхищался, находя въ этомъ новое подтвержденіе непогрѣшительности своихъ инстинктовъ, руководясь которыми, онъ рискнулъ своей любовью.

По вечерамъ они обыкновенно сидѣли въ библіотекѣ, гдѣ Вудбьюри читалъ вслухъ избранныхъ авторовъ; чтеніе вызывало на откровенный разговоръ, который успокоивалъ и освѣжалъ ея умъ. Досугъ нѣсколькихъ лѣтъ, проведенныхъ въ Индіи, не остался напрасно потеряннымъ временемъ; Вудбьюри развилъ и далъ созрѣть своему природному вкусу въ литературѣ тщательнымъ изученіемъ англійскихъ и французскихъ классиковъ и на столько ознакомился съ главными нѣмецкими и итальянскими авторами, насколько это можно было сдѣлать чрезъ переводы. Онъ оживилъ также, до нѣкоторой степени, свое забытое знаніе греческихъ и латинскихъ поэтовъ, и такимъ образомъ вкусъ его становился болѣе и болѣе чистымъ соразмѣрно съ разнообразіемъ пріобрѣтенныхъ имъ знаній. Въ этихъ бесѣдахъ съ своимъ мужемъ Ханна видѣла начало новаго и неистощимаго умственнаго наслажденія. Ропотъ ея натуры по поводу воображаемаго стѣсненія правъ женщины былъ частію результатомъ стѣсненія умственной ея дѣятельности, которая теперь, къ полному ея удовольствію, увидѣла передъ собой обширное поле, и такимъ образомъ голосъ ея пытки становился слабѣе и слабѣе съ каждымъ днемъ.

Съ каждымъ днемъ отношенія между ними становились нѣжнѣе и интимнѣе, хотя о любви не было и рѣчи. Удивительный разсудокъ Вудбьюри научилъ его терпѣнію. Онъ видѣлъ, какъ цвѣтъ постепенно возвращался блѣдному цвѣтку, и предугадывалъ день, когда онъ можетъ носить его на своей груди. Взволнованное озеро сглаживало свою поверхность болѣе и болѣе, и на ней начинало уже отражаться его собственное изображеніе. Невѣста тихо и естественно вступала въ права жены. Она заняла свое мѣсто въ главѣ домашняго хозяйства, и Карри, которую сильно безпокоила тяжесть отвѣтственности, съ радостію передала ее въ ея руки. Сознаніе права собственности въ сокровищахъ Лэйксайда, казавшееся сначала невѣроятнымъ, становилось дѣйствительнымъ по мѣрѣ того, какъ она стала употреблять надлежащую власть, и какъ мужъ ея совѣтовался съ ней относительно предполагаемыхъ перемѣнъ въ саду и вообще въ помѣстьѣ. Всѣ эти вещи возбуждали въ ней новый и пріятный интересъ. Небо ея жизни прояснялось, вмѣстѣ съ расширеніемъ сферы ея дѣятельности. Прежде эта сфера была ограничена со всѣхъ сторонъ; ея вкусы по необходимости были подавлены; суровый, утилитарный духъ ея секты, по-видимому, преслѣдовалъ ее всюду, куда бы она ни обращалась. Теперь ея любви ко всему прекрасному дана была полвая свобода; Вудбьюри, обладая самъ этимъ инстинктомъ, не только цѣнилъ, но поддерживалъ и поощрялъ его жизненность въ ея натурѣ. Комнаты принимали впечатлѣніе ея вкуса, сначала въ меньшихъ размѣрахъ, а потомъ въ общемъ расположеніи, и это внѣшнее отраженіе ея самой въ чертахъ ея дома производило реакцію на ея чувства, отдѣляя ее безпрерывно расширявшимся проливомъ отъ ея дѣвственной жизни.

Золотистый покровъ на лѣсахъ исчезъ; рѣзкіе вѣтры и холодные дожди окончательно смыли туманный фіолетовый оттѣнокъ индійскаго лѣта, и когда наступила зима, въ каминѣ запылалъ теплый, спокойный огонекъ. Вскорѣ послѣ свадьбы, Вудбьюри не только выбралъ весьма хорошенькое мѣсто для обѣщаннаго Бюту коттэджа, но нанялъ каменьщиковъ и плотниковъ, чтобы немедленно начать работу. Это былъ холмъ, на одномъ возвышеніи съ Лэйксайдомъ, но только ближе къ анакреонской дорогѣ. Бютъ и Карри были въ восторгѣ отъ своего будущаго жилища. Это былъ довольно просторный и высокій домикъ, съ навѣсными балконами въ швейцарскомъ вкусѣ, и по своему положенію обѣщалъ казаться изъ Лэйксайда весьма живописнымъ, особливо когда ему предназначалось прикрыть собою угрюмую, непріятную мѣстность налѣво отъ Ревучаго Ручья. Съ большими усиліями со стороны Бюта, онъ подведенъ былъ подъ крышу, и въ этомъ видѣ оставленъ на зиму для просушки. Этотъ домъ и все имѣвшее съ нимъ связь совершенно завладѣло умомъ мистриссъ Карри Вильсонъ, такъ что рѣдко проходилъ день безъ совѣщанія съ Ханной относительно какихъ инбѵдь внѣшнихъ или внутреннихъ подѣлокъ. Въ лучшей комнатѣ она хотѣла повѣсить ситцевыя занавѣси, голубыя, съ маленькими пунцовыми розами; матеріалъ этотъ не дорогъ, и, разумѣется, она сама бы ихъ сшила; что будетъ лучше: обшить ли ихъ бахрамой изъ того же ситцу, или шерстянымъ кружевомъ, которое она научилась вязать? Бютъ обѣщалъ ей коверъ, и они могли мало по малу убрать эту комнату токъ, что издержки не будутъ ощутительны. — Мы должны экономничать, сказала Карри, въ заключеніе: — мы условились съ каждымъ годомъ что нибудь откладывать, и я хочу доказать Бюту, что умѣю сдѣлать все прилично и со вкусомъ, безъ большихъ издержекъ.

Маленькая женщина продолжала уважать Ханну, быть можетъ, въ увеличенной степени, потому что Вудбьюри (къ которому Карри питала самое глубокое уваженіе) выбралъ ее себѣ женой. Она довѣряла Ханнѣ всѣ свои удивительные планы въ будущемъ, совершенно забывая ту разницу въ надеждахъ, которыя нѣкогда питала. Ханиа ее могла не замѣтить, какъ въ ней безсознательно дѣйствовало то честолюбіе, которое одно время она считала ложнымъ, хотя и не имѣла достаточно духу заглушить его. Подобная перемѣна, повидимому, происходила въ ней самой. — "Неужели это такъ бываетъ всегда?"размышляла она. «Неужели выполненіе нашего особеннаго назначенія, какъ женщинъ, дѣйствительно составляетъ конецъ той высокой роли, которую мы рѣшились принять въ предстоявшей борьбѣ человѣческой расы? Неужели мое желаніе защищать справедливыя права моего пола было только слѣпымъ результатомъ отреченія отъ раннихъ мечтаній? Не можетъ быть; а между тѣмъ правда, что тревожный умъ легко убаюкивается и засыпаетъ на груди, въ которой бьется счастливое сердце».

Строгое затворничество наконецъ кончилось. Вальдо и Меррифильды раза два пріѣзжали къ нимъ съ коротенькими визитами, но Вудбьюри, хотя иногда и ѣздилъ въ Птолеми, не упрашивалъ Ханну сопровождать его. Иногда, въ теплые дни, онъ катался съ ней по горамъ, показывая открытыя имъ живописныя мѣста. Ханна была довольна этимъ; она знала, что общество ждало ее, спустя нѣкоторое время, но оно не могло отказать ей въ томъ пріятномъ отдыхѣ, въ которомъ она собирала силу и надежду и гармонію съ самой собой. Въ этотъ сезонъ жизнь въ Птолеми текла спокойнѣе обыкновеннаго. Въ большомъ швейномъ обществѣ произошла перемѣна; оно совсѣмъ разстроилось, потому что киммерійцы рѣшили, чтобы вмѣсто ярмарки составленъ былъ вечеръ, съ благотворительной цѣлью въ пользу мистера Вальдо. Аболиціонисты не имѣли достаточной совокупной силы безъ помощи Ханны и мистриссъ Меррифильдъ, и потому приготовляли свои приношенія по домамъ; такимъ образомъ оставался только кружокъ миссіонерскаго фонда. Въ послѣднемъ вдругъ проявилась необыкновенная дѣятельность вслѣдствіе полученныхъ въ началѣ декабря писемъ отъ мистриссъ Приксъ (бывшей миссъ Элизы Кланси) изъ Кудланака, въ странѣ Телюговъ. Она провела недѣлю въ Джютнапорѣ, гдѣ, къ своему ужасу, нашла, что ея темная тезка, для которой она шила муслень-де-леневое платье съ открытымъ лифомъ, съ годъ тому назадъ вышла замужъ, хотя ей не было четырнадцати лѣтъ, и по пріѣздѣ мистриссъ Приксъ, представила ей духовнаго внука. Она прислала миссъ Роани Гудвинъ письмо на телюгскомъ языкѣ отъ ея сына Элиша, которое старая дѣва вложила въ рамку и повѣсила подлѣ зеркала. — Это очень похоже на птичьи слѣды, шептала она, любуясь письмомъ: — не смотря на то, оно доставляетъ мнѣ истинное удовольствіе.

Такимъ образомъ труды въ кружкѣ миссіонерскаго фонда возобновились, хотя молодые люди, посѣщавшіе собранія, съ сожалѣніемъ вспоминали дни существованія большаго швейнаго общества. Въ смѣшанномъ составѣ послѣдняго заключалась вся прелесть; даже дамы миссіонерскаго фонда ощущали отсутствіе обширнаго выбора матерій и образчиковъ, а главнѣе всего — отсутствіе тѣхъ интимныхъ бесѣдъ, которыми наслаждались онѣ въ теченіе прошлой зимы. Любопытство относительно новобрачныхъ поддерживалось въ прежней своей силѣ; но мистриссъ Вальдо, къ которой, какъ къ ближайшей ихъ подругѣ, безпрерывно обращались за объясненіями, знала нисколько не болѣе другихъ о томъ, что происходило между ними до свадьбы. Впрочемъ, рѣзкость сужденій по поводу этого событія скоро уступила мѣсто болѣе справедливому и разумному чувству. Какъ Ханна, такъ и Вудбьюри пользовались въ Птолеми своего рода популярностью. Скромному счастью, выпавшему на долю той или другаго, завидовать не стоило; но найдутъ ли они его другъ въ другѣ? Это былъ вопросъ, ставившій въ тупикъ все общество. Самыя странныя вещи, однакоже, скоро становились весьма обыкновенными, и все, что было говорено или передумало въ первый періодъ изумленія, постепенно забывалось. Мистриссъ Стэйльзъ и мистриссъ Гамильтонъ Бью ѣздили въ Лэйк-сайдъ и воротились домой какъ нельзя болѣе довольные оказанными имъ радушіемъ и гостепріимствомъ. Они видѣла, что мужъ и жена совершенно понимали другъ друга и были счастливы въ сознаніи этого пониманія; болѣе этого ничего не могла открыть самая сильная проницательность. Вудбьюри обладалъ на столько хладнокровіемъ свѣтскаго человѣка, что умѣлъ отклонять неумѣстные вопросы, въ предложеніи которыхъ, по американскимъ понятіямъ о приличіи, ничего не было дурнаго. Правда, этимъ способомъ отдѣлываться отъ докучливости онъ иногда оскорблялъ добрыхъ людей, но видимая ненамѣренность факта заживляла рану и удерживала отъ повторенія нелѣпостей.

Ханна восхищалась самообладаніемъ мужа, какъ силою, пріобрѣтеніе которой было для нея недосягаемо. Эта черта его, болѣе всего отталкивавшая се при ихъ первомъ знакомствѣ, сдѣлалась теперь привлекательною, потому что она для нея же служила защитою и обороною. Это не было, какъ казалось ей прежде, зачерствѣлымъ состояніемъ его болѣе нѣжнаго чувства; скорѣе это была часть его зрѣлой ровности и спокойствія характера, хотя послѣдній все еще производилъ на нее впечатлѣніе холодности въ сравненіи съ ея собственною теплотою чувства. Быть можетъ, по этой причинѣ, въ то время, когда ея любовь усиливалась и укрѣплялась, когда его бытіе болѣе и болѣе становились для нея потребностью, его спокойная, неизмѣнявшаяся нѣжность часто оказывалась неспособною къ полному удовлетворенію сильныхъ движеній ея сердца. Въ то время, какъ ея любовь росла и развивалась, онъ, повидимому, оставался въ этомъ отношеніи совершенно неподвижнымъ.

При всемъ знаніи женщинъ. Вудбьюри предстояло изучать еще многое. Кажется, онъ не могъ выбрать лучшаго средства, кромѣ нѣжнаго и великодушнаго вниманія, которое обнаруживалъ въ отношеніи къ своей женѣ до извѣстной степени. Его ошибка заключалась въ томъ, что онъ продолжалъ держаться этого пути долго послѣ того, какъ прекратилась въ немъ надобность, и когда измѣнившаяся натура Ханны требовала скорѣе должной справедливости, нежели бдительности любви. Онъ ждалъ, когда въ ея сердцѣ пробудится убѣжденіе въ его вниманіи, а это убѣжденіе переполнило уже края сердца, и обнаруживалось въ языкѣ его, котораго онъ не понималъ. Опыты, которые онъ производилъ, познакомили его съ присутствіемъ страсти въ немъ самомъ; его сердце билось не менѣе сильно, но оно билось подъ маскою спокойствія, которая была надѣта насильственнымъ образомъ. Онъ не принялъ въ соображеніе, что его жена, при всей силѣ страсти зрѣлой женщины, все еще находилась подъ вліяніемъ дѣвственной робости, и не могла просить той независимой рѣчи любви, которую онъ удерживалъ за собой.

Даже относительно вопросовъ, въ которыхъ они не сходились. Ханна предпочитала откровенную бесѣду тяжелому молчанію. Хотя въ этихъ вопросахъ онъ и обѣщалъ ей полную свободу, но она не могла обращаться съ нимъ безъ недовѣрчивости къ его слову. Раза два она боязливо коснулась этого предмета, но Вудбьюри уклонился отъ разсужденій съ нѣжностью и снисходительностью, недопускавшихъ дальнѣйшей рѣчи. Она не думала упрекать его за это. напротивъ упрекала себя за то, что напомнила о данномъ обѣщаніи, за то, что принудила его приподнять тонкую, неосязаемую завѣсу, которая продолжала еще раздѣлять ихъ сердца. Мистриссъ Стэйльзъ, донося о своемъ визитѣ, между прочимъ говорила: — «они смотрятъ, какъ будто женаты уже лѣтъ десять», н она сказала правду. То спокойствіе, которое было такъ пріятно при первомъ волненіи чувствъ жены, которое дало возможность тихо сдѣлаться перевороту въ ея натурѣ, становилось теперь тягостнымъ въ притокѣ счастливыхъ душевныхъ ощущеній, не знавшихъ, какимъ образомъ имъ лучше выразиться.

Сознаніе, что Вудбьюри измѣнилъ свои личныя привычки собственно для того, чтобы не затрогивать ея предубѣжденій, тоже огорчало ее. Она узнала отъ Карри, что онъ любилъ выпить за обѣдомъ рюмку-другую краснаго вина, любилъ покурить въ библіотекѣ послѣ обѣда, или вечеромъ, во время чтенія. Теперь же вино изчезло со стола и Вудбьюри принимался за сигару только въ саду или на балконѣ. Обѣ эти привычки не нравились ей, но любовь начинала пріучать ее къ терпѣнію. Быть можетъ, онъ частію отвыкъ отъ нихъ, такъ думала Ханна, и въ этомъ случаѣ было бы дурно съ ея стороны возбуждать въ немъ прежнія наклонности, а съ другой стороны: какихъ жертвъ не приносилъ онъ для нея? и въ замѣнъ ихъ, что же она сдѣлала для него?

Въ концѣ зимы она замѣтила, что ея душа приходила въ какое-то смутное состояніе. Примиреніе съ своей судьбой, гармонія сердца и ума, которыхъ она повидимому достигала, снова отступили отъ нея, и на этотъ разъ въ смутномъ состояніи скорѣе находился ея темпераментъ, а не разсудокъ. Вещи, ничтожныя сами по себѣ, приводили ее въ восторгъ или уныніе безъ всякой видимой причины; являлись странныя желанія, и въ этомъ безпрерывномъ колебаніи равновѣсія ея натуры ничто повидимому не оставалось постояннымъ, кромѣ ея любви къ мужу. По временамъ ей хотѣлось броситься къ нему на грудь и выплакать признаніе, котораго она не смѣла высказать; минуты твердости какъ будто нарочно приходили къ ней, когда его не было дома, минуты нерѣшимости и робости, когда онъ находился при ней. Черезъ весь рядъ ея непостоянныхъ, измѣнявшихся ощущеній пробѣгала ослѣпительная нить какого-то непонятнаго, ожидавшаго ее впереди блаженства, черты котораго она не могла различить. Она часто повторяла про себя пѣсню Клархенъ, въ «Эгмонтѣ» Гёте, который принадлежалъ къ числу сочиненій прочитанныхъ ей мужемъ.

Однажды передъ вечеромъ у нея явилось такое сильное желаніе услышать табачный запахъ, что она считала минуты, когда воротится Вудбьюри изъ Птолеми. Лишь только она сняла съ него пальто и, по обыкновенію, поцѣловала, то сейчасъ же увела его въ библіотеку.

— Максвелъ, сказала она: — я хочу попросить у тебя одной милости.

— Въ самомъ дѣлѣ? съ особеннымъ удовольствіемъ готовъ даровать се.

— Ты найдешь это страннымъ, продолжала она, раскраснѣвшись: — мнѣ бы хотѣлось, чтобы ты закурилъ сигару: я думаю, что дымъ будетъ для меня пріятенъ.

— Ханна, это не значитъ просить у меня милости, но моему, это скорѣе даровать ее мнѣ. Изволь; я возьму одну изъ лучшихъ сигаръ, и ты будешь имѣть прекрасную пробу.

Онъ отъ души расхохотался подъ тѣмъ, что ему казалось добровольнымъ усиліемъ съ ея стороны быть снисходительной къ его любимой привычкѣ. Онъ поставилъ по стулу по ту и другую сторону камина, опасаясь, что ей не выдержать опыта, и закурилъ одну изъ лучшихъ Cabanas. Тонкій, пріятный ароматъ распространился по комнатѣ, но Ханна оставалась на мѣстѣ. Вудбьюри взялъ сэра Томаса Броуна, одного изъ своихъ фаворитовъ, и началъ читать лучшія мѣста. Бѣлый пепелъ на сигарѣ становился длиннѣе и длиннѣе, отпадалъ на каминную рѣшетку, интересъ книги болѣе и болѣе усиливался, такъ что незамѣтно прошелъ часъ, и онъ наконецъ швырнулъ въ огонь маленькій остатокъ сигары.

— Ну что, спросилъ онъ: — каковъ результатъ?

— Ахъ, Максвелъ! наслаждаясь сэромъ Томасомъ, я совсѣмъ забыла о сигарѣ. Но ароматъ съ самаго начала… ты будешь смѣяться надо мной… былъ удивительный. Мнѣ очень жаль, что ты изъ-за меня такъ долго был ь лишенъ своей пріятной привычки.

— Въ этомъ отношеніи, я только дѣйствовалъ по своимъ правиламъ, сказалъ Вудбьюри: — мы только тогда имѣемъ право пользоваться нашей личной свободой въ подобныхъ дѣлахъ, когда она не нарушаетъ прямымъ образомъ комфорта другихъ. Въ настоящемъ случаѣ, мнѣ кажется, сэръ Томасъ Броунъ паралмзировалъ твое отвращеніе къ табаку. Не прочитать ли намъ еще главу вмѣстѣ съ сигарой? Если и послѣ нея ты не совсѣмъ привыкнешь къ табачному дыму, то я могу взять Буртоеа и Монтэня.

Вудбьюри говорилъ шутя; но предложеніе было принято серьезно. Ханна удивилась, услышанъ въ Монтанѣ ссылку на новѣйшее ученіе (какъ она полагала) объ эмансипаціи женщинъ. Непріятно было подумать, что вопросъ этотъ въ теченіе трехъ столѣтій такъ мало подвинулся впередъ. Чтеніе этого мѣста сообщило разговору естественное направленіе; и Ханна не могла удержаться отъ замѣчанія.

— Диспуты по этому предмету некогда не кончатся, если не сдѣлаютъ изъ этой теоріи практическаго примѣненія, которое будетъ дѣйствительнымъ и удовлетворительнымъ испытаніемъ ея истины.

— Я первый не противъ этого, отвѣчалъ Вудбьюри: — но съ тѣмъ, чтобы это не слишкомъ взволновало установленнаго порядка въ обществѣ. Если большая масса женщинъ вздумаютъ потребовать себѣ правъ, то отказъ въ позволеніи произвести опытъ внушитъ идею о боязни за успѣхъ. Съ своей стороны я не полагаю, чтобы та система, которая не содержитъ въ себѣ большей части абсолютной истины, могла увѣнчаться успѣхомъ, а такъ какъ я, сколько тебѣ извѣстно, не могу думать, чтобы женщина была способна къ той же сферѣ дѣятельности, въ которой обращается мужчина, то я нисколько не боюсь за дозволеніе ей произвести этотъ опытъ. Даю честное слово оказывать съ своей стороны содѣйствіе къ достиженію желаемаго результата.

— Если бы всѣ мужчины были такъ справедливы, Максвелъ, тогда не было бы ни малѣйшаго повода къ жалобамъ. Мы не просимъ ничего больше, кромѣ одного дозволенія сдѣлать опытъ. Отказъ въ этомъ дозволеніи не выразитъ не только великодушія сильнаго, но даже увѣренности въ своей силѣ.

— Мужчины не обращаютъ на этотъ предметъ серьезнаго вниманія, сказалъ Вудбьюри. — Простой инстинктъ пола заставляетъ ихъ держаться оппозиціи. То, что въ женщинѣ часто бываетъ непорочнымъ и чуждымъ всякаго эгоизма стремленіемъ, они приписываютъ искаженному, вовсе не женскому честолюбію. Основаніе инстинкта бываетъ обыкновенно вѣрно, но это нисколько не освобождаетъ насъ отъ уваженія къ той искренности, съ которой дѣлаютъ на него нападеніе.

— Въ свою очередь я постараюсь быть также справедливою къ тебѣ! воскликнула Ханна. — Я вижу, что мои познанія были ограниченны, — что я слишкомъ много хвалилась свѣтомъ, озарявшимъ мой умъ, между тѣмъ какъ онъ находился въ потемкахъ. Мое сердце не лежало къ тебѣ, потому что я боялась столкновенія въ мнѣніяхъ, которыя никогда не могли согласоваться.

Она была расположена къ болѣе нѣжному признанію, но Вудбьюри этого не замѣчалъ. Его слова безсознательно прервали потокъ ея чувствъ. Его голосъ и взглядъ были неумышленно серьезны, когда онъ говорилъ:

— Ханна, — я болѣе чѣмъ когда нибудь вижу въ тебѣ истинную натуру женщины. Позволь мнѣ сказать одну вещь, которая должна навсегда успокоить твой умъ. Путь къ твоему сердцу открыла мнѣ глубокая оцѣнка тѣхъ элементовъ въ твоемъ характерѣ, которые побудили тебя не только защищать права женщинъ, но и усвоить ихъ. Я уважаю эти качества, не одобряя послѣдствій, которыя они могутъ повлечь за собой. Благодарю Бога, что онъ поставивъ меня выше тѣхъ мелочныхъ предразсудковъ, которыя бы мѣшали мнѣ сблизиться съ тобой и такимъ образомъ отняли бы отъ меня блаженство моей жизни!

Онъ всталъ и положилъ книгу. Въ каждомъ его словѣ отзывалась справедливость и благородство, но въ нихъ не было той горячности, той страсти, которыя сердце ея желало услышать. Въ глазахъ ея были слезы, но причину ихъ онъ толковалъ совсѣмъ иначе. Истинная натура женщины! Легко это сказать — но вѣрилъ ли онъ въ нее? Зналъ ли онъ ее въ ея робости, въ ея неподдѣльной нѣжности, въ ея преданности, которою она гордилась, въ жертвахъ, принося которыя, она радовалась?

Нѣтъ еще.

ГЛАВА XXXV.

ВЪ КОТОРОЙ МЫ ПРИСУТСТВУЕМЪ НА ДРУГОМЪ МИТИНГѢ ВЪ ПОЛЬЗУ «ЭМАНСИПАЦІИ ЖЕНЩИНЫ».

Въ началѣ апрѣля мастеръ Исаія Бейнсъ снова появился въ Птолеми. Онъ сдѣлалъ реформу своимъ ремесломъ и въ теченіе пятнадцатилѣтней практики сталъ настоящимъ профессоромъ по всѣмъ отраслямъ филантропіи и морали. Онъ былъ готовъ, по первому извѣщенію, прочитать назидательную рѣчь на темы о воздержаніи, о пользѣ растительной пищи, объ уничтоженіи рабства, объ эмансипаціи женщинъ и пр. и пр., смотря по требованію посѣщаемаго имъ общества. Иногда онъ говорилъ и проповѣди передъ независимыми религіозными сектами, возникающими изъ судорожнаго протеста противъ церковной организаціи. Онъ колебался только тамъ, гдѣ дѣло касалось спиритизма; эта доктрина еще не была признана за вѣтвь могучаго дерева, отъ котораго происходили другія реформы, и потому несвоевременный прививокъ къ дереву могъ бы ослабить силу въ тѣхъ вѣткахъ, изъ которыхъ онъ высасывалъ свои средства къ существованію, свою славу и свой авторитетъ.

Отъ небольшихъ контрибуцій исполнительныхъ комитетовъ различныхъ обществъ и отъ добровольныхъ приношеній со стороны прозелитовъ, мистеръ Бемисъ имѣлъ значителыіый доходъ, который служилъ доказательствомъ, что его натуральные тенденціи доставляли удовольствіе. Говорить публичныя рѣчи служило для него потребностью, а не трудомъ. Онъ имѣлъ хорошіе запасы поверхностной логики, съ помощью которыхъ легко одерживалъ побѣды надъ обыкновенными диспутантами; передъ толпами же, отъ которыхъ нельзя было ожидать оппозиціи, онъ принималъ видъ надменнаго превосходства. Въ этомъ, впрочемъ, они сами были виноваты. Человѣкъ, который слышитъ, что его называютъ пиостоломъ и мученикомъ, очень скоро пріучается облекаться въ ризу святости. Никто изъ его слушателей не имѣлъ достаточно смѣлости отвергать въ немъ интеллектуальное и моральное превосходство. Такимъ образомъ въ теченіе пятнадцати лѣтъ, онъ, какъ нравственный цыганъ, велъ между штатами Мэномъ и Индіаной бродячую жизнь, только однажды прерванную поѣздкой въ Англію, въ 1841 году, куда онъ ѣздилъ въ качествѣ депутата, на «Всемірное собраніе членовъ общества уничтоженія рабства». Во все это время жена его получала средства къ жизни отъ содержанія табль-д’ота въ небольшомъ городкѣ въ штатѣ Нью-Джерсей. Онъ обыкновенно разъ въ годъ навѣщалъ ее. и при этихъ случаяхъ аккуратно платилъ ей что причиталось за столъ въ теченіе нѣсколькихъ недѣль его пребыванія; это обстоятельство принималось за лучшее поясненіе его строгой справедливости и его постоянства относительно ученія объ эмансипаціи женщины.

Центральная Нью-Йоркская область была для мистера Бемиса любимымъ полемъ, и онъ ежегодно разъѣзжалъ по его производительной поверхности. Въ Annihilator заблаговременно объявлялось о его митингахъ, такъ что друзья его имѣли возможность сдѣлать всѣ распоряженія до его пріѣзда. По пріѣздѣ въ Птолеми, прошло однако же дни два, прежде чѣмъ могъ состояться митингъ; причиною тому было то обстоятельство, что залъ Томблети былъ заранѣе занятъ подъ «Оперу Эѳіопскаго Моцарта» и «пѣвцами Уналашки». Разумѣется, въ этотъ промежутокъ времени мистеръ Бемисъ не могъ не воспользоваться гостепріимствомъ Meррифильдовъ. На этотъ разъ, однако, онъ не былъ принятъ съ тѣмъ радушіемъ, какого ожидалъ, и его сладкимъ рѣчамъ не внимали уже съ тѣмъ благоговѣніемъ, къ какому онъ привыкъ. Другіе приверженцы великаго дѣла, — и впереди ихъ всѣхъ Сэтъ Ватльсъ, — явились къ нему съ привѣтствіями, лишь только узнали о его пріѣздѣ, преклоняли колѣна (разумѣется мысленно) и цаловали руку своего учителя.

На первыхъ порахъ главнымъ предметомъ разговора были распоряженія по предстоявшему митингу. Въ точеніе минувшаго лѣта вниманіе отвлечено было отъ реформы возбужденнымъ волненіемъ въ пользу Общества Трезвости и потому желательно было возобновить поблекшее впечатлѣніе. Посланы были приглашенія къ высокопочтенной Амеліи Парксъ, но она не могла оставить своей конгрегаціи; Бесси Страйкеръ получила болѣе выгодное предложеніе, читать лекціи въ различныхъ литературныхъ обществахъ, по сту долларовъ за вечеръ (съ уплатою золотомъ). Предполагали было послать за мистеромъ Чоббукомъ, но онъ считался звѣздой второй величины, а тутъ необходимо требовалось нѣчто болѣе.

— Нужно снова обратиться къ миссъ Торстонъ… къ мистриссъ Вудбьюри, я хотѣлъ сказать. Другаго ничего не остается, замѣтилъ мистеръ Бемисъ, нахмуривъ брови. Онъ не забылъ, что птолемійское общество весьма охотно апплодировало ей, а при его болѣе сильномъ краснорѣчіи удерживалось отъ выраженія своего восторга.

— Я сомнѣваюсь, какъ говорится, сказалъ мистеръ Меррифильдъ: — согласится ли теперь Ханна говорить.

— Почему же ей не согласиться? прогремѣлъ Бемисъ.

— Послѣ свадьбы она жила весьма тихо, и нѣтъ ничего удивительнаго, если нѣсколько перемѣнила свои понятія.

— Для меня тоже нѣтъ ничего удивительнаго, сказалъ Сэть, вздернувъ къ верху свои толстыя ноздри: — если ея мужъ навсегда запретилъ ей говорить. Если онъ могъ принудить ее насильно выдти замужъ за него, то можетъ сдѣлать и это.

— Вы ошибаетесь, Сэтъ, воскликнулъ мистеръ Меррифильдъ, покраснѣвъ отъ негодованія: — со стороны Byдбьюри не было ни малѣйшаго принужденія. И если они не любятъ другъ друга искренно, то Сара и я тоже не любимъ другъ друга!

— Все это мы легко можемъ узнать, сказалъ мистеръ Бемисъ, вставая съ мѣста и застегивая фракъ. — Мистеръ Ватльсъ, угодно вамъ отправиться со мной? Мы составимъ изъ себя пригласительный комитетъ.

Сэтъ, нисколько не думая, надѣлъ шляпу, и оба гостя удалились. Прогулка до Лэйксайда была весьма недальняя; они пришли туда въ то самое время, когда Вудбьюри занялъ свое обычное мѣсто въ библіотекѣ, съ сигарой во рту и съ «Дневникомъ Пени» въ рукахъ. Ханна сидѣла подлѣ него, спокойная и счастливая; она не только примирилась съ привычкой мужа, но наслаждалась книгой и разговоромъ, сопровождавшимъ куреніе сигары болѣе, чѣмъ во всякую другую часть дня. При настоящемъ случаѣ бесѣда ихъ была прорвана Бютомъ, провозгласившимъ о приходѣ посѣтителей такимъ образомъ:

— Мистриссъ Вудбьюри, Сэтъ Ватльсъ и какой-то другой мужчина пришли повидаться съ вами.

Ханна встала съ видомъ изумленія и обратилась къ мужу съ вопросительнымъ взглядомъ.

— Я тоже долженъ выдти? спросилъ онъ.

— Да, Максвелъ, — я бы желала; у меня нѣтъ никакихъ секретныхъ дѣлъ съ этими людьми.

Бютъ пригласилъ посѣтителей въ столовую. Дверь въ библіотеку была затворена, но въ столовой былъ замѣтенъ легкій запахъ сигары. Сэтъ обратился къ мистеру Бемису и, приподнявъ брови, сильно втянулъ въ ноздри воздухъ, какъ будто говоря: — замѣчаете вы это? — Бемисъ нахмурился и покачалъ головой, — но не сказалъ ни слова.

Но вотъ, отворилась дверь, и въ столовой появилась Ханна, сопровождаемая мужемъ. При видѣ мистера Бемиса, она скрыла свое замѣшательство, непринужденно подала ему руку и отрекомендовала мужа. —

— Прошу садиться, джентльмены, весьма любезно сказалъ Вудбьюри. — Я попросилъ бы васъ въ библіотеку, но я накурилъ тамъ, и это вамъ можетъ показаться непріятію.

— Гм! правда… мы не привыкли къ подобной атмосферѣ, сказалъ Бемисъ, взявъ стулъ.

Вудбьюри началъ весьма обыкновенный разговоръ, чтобы дать гостямъ своимъ время оправиться отъ легкаго замѣшательства, которое было очевидно въ ихъ обращеніи. Прошелъ довольно значительный промежутокъ времени, прежде чѣмъ мистеръ Бемисъ приступилъ къ объясненію цѣли своего посѣщенія.

— Мистриссъ Вудбьюри, сказалъ онъ: вѣроятно вы слышали, что въ среду вечеромъ у насъ будетъ митингъ?

— Слышала.

Мы сильно обманулись въ своихъ ожиданіяхъ, разсчитывая на пріѣздъ высокопочтенной Амеліи Парксъ, — а защита нашего дѣла не будетъ полна, если женщина не приметъ въ немъ участія. Поэтому я пришелъ просить вашей помощи. На этотъ разъ мы хотимъ произвесть впечатлѣніе.

Посѣщеніе было далеко не пріятно. Ханна знала, что подобное приглашеніе для нея будетъ неизбѣжно; но въ послѣднее время она старалась занимать свой умъ предметами болѣе спокойными, отложивъ, по условію съ самой собой, до другаго раза всѣ вопросы, которые могли бы болѣе или менѣе волновать ее. Она взглянула на мужа, но на его спокойномъ лицѣ не выражалось ни малѣйшаго совѣта. Онъ предоставилъ ей свободу дѣйствовать независимо, и теперь не хотѣлъ ни словомъ, ни взглядомъ вліять на ея рѣшеніе.

— Я такъ давно не говорила передъ публикой, сказала она наконецъ: что едва ли могу быть для васъ полезна.

Нерѣшительнымъ отвѣтомъ она хотѣла выиграть время, все еще надѣясь, что Вудбьюри окажетъ ей помощь.

— Въ этомъ отношеніи мы можемъ быть лучшими судьями, сказалъ мистеръ Бемисъ своимъ стариннымъ диктаторскимъ тономъ. — Надѣюсь, вы не откажете намъ въ подобной крайности. Участіе къ дѣлу въ здѣшнемъ краѣ весьма сильно ослабѣло, и если вы оставите васъ, то къ кому же намъ обратиться за помощью?

— Да, Ханна, — промямлилъ Сэтъ: — вы знаете, что мы всегда смотрѣли на васъ, какъ на одинъ изъ столповъ прогресса.

Такая фамильярность со стороны амбиціознаго портнаго крайне непріятно подѣйствовала на чувства Вудбьюри.

— Я и не утратила своего участія къ вопросу объ эмансипаціи женщинъ, отвѣчала Ханна, послѣ вторичной тщетной попытки — прочитать что нибудь на лицѣ Вудбьюри: — я свободно высказала свои мысли по этому предмету, и теперь рѣшительно ничего новаго сказать не могу.

— Этого и не требуется, съ горячностію сказалъ мистеръ Бемисъ. — Истина усвоивается только чрезъ повтореніе, она остается вѣчно новою. Сколько тысячъ разъ проповѣдывались одни и тѣ же тексты изъ св. писанія, а между тѣмъ значеніе и сила ихъ отъ этого не истощались, — они все-таки остаются еще не вполнѣ усвоенными. Какъ вы полагаете, многое ли слушатели изъ рѣчи оратора унесутъ съ собой домой? Не унесутъ и десятой части, и даже эту десятую часть должно повторить десять разъ, прежде чѣмъ она проникнетъ подъ оболочку ихъ натуръ! Истина — это гвоздь, который вамъ не вбить въ обыкновенныя понятія однимъ ударомъ молотка; вы должны повторить нѣсколько ударовъ одинъ за другимъ прежде, чѣмъ онъ войдетъ на столько, что можно закрѣпить его. Теперь, въ минуты общаго малодушія и унынія, вы не должны покидать насъ. Если вы сдѣлаете это, то всѣ заговорятъ, что съ перемѣной жизни вы перемѣнили свои взгляды на жизнь, и этимъ самымъ уничтожили всѣ своя прежніе труды.

— Этого никто не можетъ сказать обо мнѣ! воскликнула Ханна, съ видимымъ негодованіемъ. — Мой мужъ хотя и расходится со мной въ нѣкоторыхъ мнѣніяхъ, но онъ слишкомъ справедливъ, слишкомъ великодушенъ, чтобы положить запрещеніе на образъ моихъ дѣйствій!

И Ханна взглянула на мужа. Онъ отвѣчалъ ей открытой, ласковой улыбкой, выражавшей благодарность за ея слова, но и теперь не сказалъ ничего.

— Я готова придти, продолжала она: — но только для того, чтобы защитить его отъ несправедливаго подозрѣнія. Больше этого я не обѣщаю вамъ. Считая меня защитницей реформы, вы черезчуръ преувеличиваете мое достоинство.

— Не мнѣ, конечно, говорить о томъ, что мною сдѣлано, сказалъ мистеръ Бемисъ съ притворнымъ смиреніемъ: — но я считаю себя компетентнымъ судьею заслугъ другихъ лицъ. Ваше вліяніе увеличится громаднымъ образомъ, когда узнаютъ и оцѣнятъ ваше постоянство къ дѣлу реформы. У меня большія надежды на то, что мы произведемъ сильное нравственное пробужденіе.

Немного еще поговорили о предстоявшемъ митингѣ, и два реформатора удалились. Вудбьюри, возвратясь отъ дверей, до которыхъ изъ вѣжливости проводилъ посѣтителей, сказалъ своимъ обычнымъ веселымъ голосомъ: — ну что, Ханна, — не заняться ли намъ старымъ Пени!

Минутное возбужденіе Ханны миновало. Она казалась смущенною в безпокойною, и при этомъ вопросѣ машинально встала и пошла за нимъ въ библіотеку. Когда Вудбьюри взялся за книгу, она остановила его: — скажи мнѣ, Максвелъ: хорошо ли я поступила?

— Кажется, Ханна, ты знаешь, отвѣчалъ онъ: — что я желаю, чтобы ты дѣйствовала по внушенію своей собственной натуры, не обращаясь ко миѣ за совѣтомъ. Я видѣлъ, что ты не имѣла особеннаго желанія принять приглашеніе, но принявъ его, я полагаю, ты должна исполнить обѣщаніе.

— И я полагаю, сказала она, но въ ея голосѣ отзывалось уныніе. Съ какою радостью она покорилась бы самому слабому его желанію, если бы только онъ высказалъ его! Какимъ очаровательнымъ утѣшеніемъ для ея сердца было бы убѣжденіе, что для него она пожертвовала нѣчто принадлежащее ей, даже сели бы это была та высокая обязанность, которая почти сдѣлалась частицей ея совѣсти! Независимость, которую онъ, подъ вліяніемъ своей черезчуръ разсудительной любви, даровалъ ей, повидимому изолировала ея натуру въ то время, когда бы ей слѣдовало сблизиться съ его натурой. Его справедливость давила ее холоднымъ, невыносимымъ гнетомъ, но обязательства, которое не совмѣстно съ любовью, но чего-то другаго, почти столь же тягостнаго. Она освобождена была отъ власти мужчины, получила свободу, которая нѣкогда казалась такою драгоцѣнною, такою прекрасною, а теперь въ ея сердцѣ раздавался вопль, требовавшій хоть одного повелительнаго слова. Какъ легко было бы покориться, сколько блаженства доставила бы возможность сказать: — Максвелъ, я дѣлаю это охотно собственно для тебя! — но онъ такъ жестоко скрывалъ отъ ея взгляда даже самую тѣнь своего желанія и отвергалъ ея жертву!

Въ теченіе всего слѣдующаго дня безпокойство Ханны усиливалось болѣе и болѣе. Въ этомъ состояніи души не только заключался страхъ идти противъ скрытнаго желанія мужа, но и особенный страхъ снова появиться передъ публикой. Она не предвидѣла никакой перемѣны въ своихъ взглядахъ на вопросъ объ эмансипаціи женщинъ, но они перестали сообщать ей силу и присутствіе духа. Когда она старалась собрать свои мысли о привести ихъ въ порядокъ для рѣчи, которую предстояло произнести на митингѣ, въ ея сердцѣ вдругъ дѣлалось страшное замираніе. Все повидимому убѣгало и ускользало передъ идеей о ея неизъяснимомъ страхѣ. Вудбьюри не могъ не замѣтить ея волненія, но онъ не понималъ ни его происхожденія, ни его свойства. Онъ былъ нѣженъ, какъ и всегда, и старался успокоить ее, не обращаясь къ предстоявшему для нея труду. Это былъ первый несчастный день, посѣтившій ее въ Лэйксайдѣ.

Наступило утро, — утро середы, за нимъ незамѣтно явился и полдень, приближенія котораго она такъ страшилась. Обѣдъ былъ поданъ раньше обыкновеннаго, потому что митингъ назначенъ былъ въ два часа, и когда обѣдъ кончился, Вудбьюри сказалъ: — Ханна, тебѣ, я думаю, время собираться. Я свезу тебя въ Птолеми и буду на митингѣ, если ты желаешь.

Ханна увела его въ библіотеку.

— О, Максвелъ! вскричала она: — неужели ты не скажешь мнѣ, что я, по твоему мнѣнію, должна дѣлать?

— Милая Ханна, сказалъ онъ: — ради Бога, за меня не безпокойся. Я старался и стараюсь въ точности исполнить свое обѣщаніе: сказалъ ли я, или сдѣлалъ ли я что нибудь, что могло бы набросить тѣнь подозрѣнія на мою искренность?

— О, ничего, ничего! Ты только слишкомъ строго исполняешь его. Максвелъ, сердце измѣняетъ мнѣ, я не могу ѣхать! мнѣ дѣлается дурно отъ одной мысли, что я буду стоять на платформѣ. У меня недостаетъ духу показаться тамъ снова!

— Въ такомъ случаѣ не поѣзжай, я представлю извинительную причину твоему отсутствію. Или, если этого не достаточно, позволь мнѣ занять твое мѣсто. Я не обѣщаю, прибавилъ Вудбьюри съ улыбкой: — зайти такъ далеко, какъ это могла бы сдѣлать ты, но во всякомъ случаѣ, съумѣю сказать нѣсколько горячихъ словъ, которыя насколько не повредятъ дѣлу. И въ самомъ дѣлѣ, кто имѣетъ больше права замѣнить тебя, какъ не мужъ?

— Максвелъ, произнесла она сквозь слезы: — краснѣть изъ-за тебя мнѣ не придется!

Вотъ все, что могла сказать она. Вудбьюри обнялъ ее, поцаловалъ и уѣхалъ въ Птолеми.

Залъ Томблети былъ полонъ народа. Нѣкоторые изъ приверженцевъ реформы озаботились распространить слухъ, что въ числѣ ораторовъ будетъ мистриссъ Вудбьюри, и потому у всѣхъ явилось неопредѣленное любопытство послушать ее, послѣ ея замужства. При видѣ того, съ какой быстротой наполнялись скамейки, мистеръ Бемисъ потиралъ отъ удовольствія руки. — Желѣзо горячо, замѣтилъ онъ Ватльсу: — остается только начать ковку. Когда слушатели собрались, Ватльсъ былъ избранъ предсѣдателемъ митинга. Мистеръ Меррифильдъ отказался отъ этой чести, на томъ основаніи, что его такъ часто, «какъ говорится», этой чести удостоивали.

Сэтъ, съ торжествующимъ, надменнымъ видомъ, пригласилъ митингъ къ порядку. Его фразы были особенно высокопарны; подобно многимъ полуобразованнымъ, полусмышленнымъ лицамъ, онъ полагалъ, что сила краснорѣчія зависѣла отъ звучности словъ. Для него ничего не значило, если эти слова не всегда являлись на своемъ мѣстѣ.

— Будьте увѣрены, мои друзья, говорилъ онъ въ заключеніе предварительной рѣчи: — что положительное право будетъ завоевано, наперекоръ враждебной коалиціи и упорства со стороны заблужденія! Наши противники пытаются закрыть всѣ двери, всѣ вены и артеріи вашей реформы, но ангелъ прогресса растворитъ двери въ темницѣ Павла и Силы, и съ наступленіемъ утра, волканъ потухнетъ!

Послѣ этого явился мистеръ Бемисъ, съ своимъ, по его выраженію, «молотобойнымъ стилемъ», который въ самомъ дѣлѣ, относительно словъ и жестовъ, невольно сообщалъ идею о тяжеломъ молотѣ, но удары этого молота не производили большаго впечатлѣнія. Онъ привелъ нѣсколько анекдотовъ, благодаря которымъ слова его показались слушателямъ не совсѣмъ скучными. Это были ступеньки, по которымъ публика могла пробираться противъ стремительнаго и взбаламученнаго потока его словъ.

Въ распорядительномъ комитетѣ рѣшено было, что послѣ мистера Бемиса будетъ говорить Ханна, и за тѣмъ рѣчью мистера Чоббука окончится митингъ. Поэтому, когда мистеръ Бемисъ сѣлъ на свое мѣсто, и глазами началъ отъискивать свою преемницу, въ средѣ слушателей послышался говоръ, выражавшій нетерпѣніе. Ханны на платформѣ не было, но всѣ видѣли, какъ Вудбьюри проталкивался сквозь толпу, стараясь добраться до ступенекъ. Наконецъ, онъ достигъ ихъ и вошелъ на платформу, гдѣ между нимъ и мистеромъ Бемисомъ шопотомъ началось совѣщаніе. Лицо послѣдняго джентльмена омрачилось, и онъ въ свою очередь съ шопотомъ же обратился къ Сэту, который, послѣ непродолжительнаго колебанія, всталъ и обратился къ митингу. — Намъ, сказалъ онъ: снова представляется примѣръ суетности человѣческихъ желаній. Мы надѣялись представить вамъ блистательный прототипъ женщины, къ серебристымъ звукамъ голоса которой вы часто прислушивались съ такимъ наслажденіемъ, и теперь должны разочароваться. Она прислала вмѣсто себя особу, которая, если вамъ угодно ее выслушать, представитъ оправданіе.

Изумленіе отравилось на лицахъ слушателей, но разочарованіе ихъ сейчасъ же уступило мѣсто новому любопытству, и сильный шопотъ былъ знакомъ желанія слушать. Вудбьюри, съ совершенно спокойнымъ и серьезнымъ видомъ, не смотря на сильное расположеніе расхохотаться надъ словаки Сэта, подошелъ къ окраинамъ платформы, и, когда снова водворилась тишина, началъ говорить. Его манеры были свободны и натуральны, голосъ былъ необыкновенно звученъ и внятенъ, хотя правильность произношенія съ самаго начала заставила подозрѣвать въ немъ натянутость.

— Друзья мои, говорилъ Вудбьюри: — я добровольно являюсь передъ вами вмѣсто особы, которая вамъ извѣстна. Она обѣщала произнесть рѣчь по предмету, которому она такъ горячо предана, ее столько собственно для себя, сколько ради своего пола, но къ сожалѣнію, ей оказалось невозможнымъ выполнять свое обѣщаніе. Я вызвался заступить ея мѣсто, не въ качествѣ представителя ея воззрѣнія, или воззрѣнія всякаго отдѣльнаго и преданнаго этому дѣлу собранія лицъ, но какъ человѣкъ, который уважаетъ женщину, и который обязанъ ей уваженіемъ во всѣхъ случаяхъ, хотя и не всегда можетъ согласиться съ признаніемъ за ней тѣхъ правъ, которыхъ она требуетъ. (Хорошо! вскричалъ кто-то изъ среды слушателей). Я стою между двумя партіями, между вами (обращаясь къ мистеру Бемису), которые публично заявляетъ тиранство мужчины, и вами (снова обращаясь къ слушателямъ), которые съ презрѣніемъ и поруганіемъ встрѣчаете всѣ горячія требованія женщины предоставить большую свободу дѣятельности ея природнымъ способностямъ. Изъ этого одинаково враждебнаго нападенія не можетъ образоваться реформы. Послѣ изверженія гнѣвнаго грома, облака, утративъ свою силу, разрываются и исчезаютъ, между ними начинаетъ показываться свѣтъ терпѣнія и снисходительности, и спускающіеся внизъ разрѣженные обрывки сливаются вмѣстѣ и образуютъ золотистый отблескъ сумерекъ. Позвольте о мнѣ говорить съ вами, какъ человѣку, который въ вопросѣ объ универсальной гуманности держится нейтралитета; позвольте мнѣ указать вамъ на нѣкоторыя обиды наносимыя женщинѣ, за убѣжденіемъ въ дѣйствительности которыхъ ходить далеко вамъ не нужно, на нѣкоторыя права, предоставляемыя ей при домашнемъ очагѣ и при колыбели дѣтей тѣми изъ мужчинъ, которымъ Богъ назначилъ ее спутницей въ жизни! Мы, американцы, хвастаемся совершенствомъ своей цивилизаціи, мы смотримъ съ какимъ-то соболѣзнованіемъ не только на политическую, но на общественную и домашнюю жизнь другихъ націй. Но мы не должны забывать, что положеніе, которое женщина занимаетъ въ нашемъ государствѣ — разумѣется, когда это положеніе не переходитъ за предѣлы естественнаго назначенія ея пола — можно назвать непогрѣшительнымъ указателемъ на солнечныхъ часахъ цивилизаціи; поэтому, чтобы хвастовство наше имѣло смыслъ, намъ слѣдуетъ тщательно разсмотрѣть ея положеніе между нами. Мы славимся, и можетъ быть справедливо, рыцарскимъ уваженіемъ, которое оказываемъ ей въ обществѣ. Но развѣ мы не оказываемъ ей такого же уваженія въ нашей домашней жизни? Развѣ мы не стараемся понять ея болѣе нѣжную натуру, ея болѣе тонкія чувства, ея соединенное съ самопожертвованіемъ желаніе нести наше бремя, лишь бы только позволили ей узнать, въ чемъ состоитъ это бремя?

Эти слова овладѣли всѣмъ вниманіемъ публики. Спокойный, чуждый всякаго пристрастія, и въ то же время полный огня тонъ оратора представлялъ собою что-то новое. Это было пріятное отступленіе отъ тѣхъ нападеній, которымъ публика не только не сочувствовала, но охотно бы ихъ не слушала. Мистеръ Бемисъ вертѣлся въ своемъ креслѣ, но теперь онъ былъ второстепенное лицо. Вудбьюри продолжалъ совѣтовать какъ частное, такъ и общественное уваженіе къ женщинѣ. Онъ изобразилъ въ яркихъ краскахъ тѣ нравственныя качества, которыя ставятъ ее выше мужчины; внушалъ необходимость оказывать ей болѣе полное довѣріе, и хотя не сказалъ ни слова, выряжавшаго его сочувствіе къ предоставленію ей особенныхъ правъ, которыя были цѣлью митинга, но все же говорилъ, что этотъ предметъ заслуживаетъ вниманія. Онъ повторилъ тѣ взгляды за этотъ вопросъ, которые мы уже слышали въ его разговорахъ съ женой, выразилъ свое убѣжденіе въ невозможности какого нибудь развитія, не согласовавшагося съ ея натурой, и свою увѣренность, что женщина, при какихъ бы условіяхъ свободы она ни находилась, инстинктивно найдетъ свое надлежащее мѣсто.

Рѣчь Вудбьюри, продолжавшаяся почти часъ, была принята слушателями съ сердечнымъ удовольствіемъ. Для защитниковъ реформы она была смѣсью меда и жолчи. Повидимому, его исходный пунктъ былъ одинъ и тотъ же, его направленіе нѣсколько времени было параллельно съ ихъ направленіемъ и потомъ безъ особенно замѣтнаго отступленія онъ достигъ совершенно другой цѣли. Онъ заранѣе отнялъ всю силу отъ ораціи мистера Чоббука, потому что хотя послѣдній и началъ нападеніемъ на нейтральное положеніе Вудбьюри, сказавъ, что «мы не можемъ служить двумъ господамъ», но усиліе его было слишкомъ софистическое, чтобы ввести кого нибудь въ заблужденіе. Его рѣчь по крайней мѣрѣ имѣла то дѣйствіе, что возвратила мистеру Бемису хорошее расположеніе духа. Послѣ мистера Чоббука, миссъ Силсби, дѣвственная лэди изъ' города Атауга, убѣждена была сказать нѣсколько словъ. Она рекомендовала слушателямъ сохранить свою индивидуальность. «Не будьте подобны безразсуднымъ дѣвамъ, которыя оставили свѣтильники свои не оправленными. Поправляйте ваши свѣтильники прежде, чѣмъ наступилъ одиннадцатый часъ и Женихъ застанетъ васъ спящими».

Между этими выраженіями и доктриной объ эмансипаціи женщинъ была весьма отдаленная связь, и публика, чрезвычайно оживленная такимъ назиданіемъ, разошлась, положивъ большинствомъ голосовъ обычныя резолюціи. — Мы засѣяли новое поле, восклицалъ мистеръ Бемисъ, потирая руки и обращаясь къ друзьямъ своимъ на платформѣ: — засѣяли, не смотря на вражескія плевелы. — Въ этихъ словахъ заключался фигуральный намекъ на Вудбьюри.

Торопясь къ женѣ, Вудбьюри отказался отъ приглашенія Вальдо напиться съ ними чаю. Мистриссь Вальдо была одна изъ его восхищенныхъ слушательницъ. — Помните, говорила оно при прощаніи: — если вы не передадите Ханнѣ всего, что говорили, то я сдѣлаю это сама.

По пріѣздѣ Вудбьюри въ Лэйксайдъ, Ханна вышла къ нему на встрѣчу. Встревоженное ея выраженіе изчезло; напротивъ, ея лицо озарялось удивительнымъ свѣючъ счастія. Ея глаза сперва покрылись влагой, сверкали какъ звѣздочки сквозь дымку падающей росы, и вся фигура ея приняла какую-то новую невыразимую грацію. Она крѣпко сжала его руки; легкое дрожаніе въ голосѣ придавало ему особенную прелесть.

— Неужели ты занималъ мое мѣсто, Максвелъ? спросила она.

Вудбьюри расхохотался.

— Разумѣется. Я еще въ жизнь свою не говорилъ такой длинной рѣчи. Конечно, я не могъ доставить удовольствія мистеру Бемису, за то публика осталась чрезвычайно довольна; и если бы ты, Ханна, была тамъ, то навѣрное поблагодарила бы меня.

— Непремѣнно, непремѣнно! Ты долженъ разсказать мнѣ все… только не теперь. Теперь тебя ожидаетъ награда. И, Максвелъ, кажется, я могу наградить тебя.

— Другимъ поцалуемъ? да!

Онъ наклонился къ ней и поцаловалъ. Ханна обвила рѣками его шею, приложила губы къ уху и прошептала нѣсколько словъ. Когда Вудбьюри поднялъ лицо, Ханна увидѣла на немъ свѣтъ и прелесть невыразимой радости.

ГЛАВА XXXVI.

ВЪ КОТОРОЙ МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА НАКОНЕЦЪ ВЗАИМНО ПОНИМАЮТЪ ДРУГЪ ДРУГА.

Участіемъ въ митингѣ Вудбьюри, безъ всякаго намѣренія, весьма значительно увеличилъ свою популярность въ Птолеми. Его рѣчь отличалась деликатнымъ тактомъ, достававшимъ ему возможность говорить за независимость женщины въ пользу своей жены, сохраняя въ то же время свою собственную независимость относительно ея особенныхъ взглядовъ на этотъ предметъ. Мужчины подозрѣвали, что его болѣе положительный умъ былъ причиною перемѣны ея мнѣній, и что этимъ объяснялась тайна ея непоявленія; они гордились, что Вудбьюри одержалъ побѣду надъ этой героиней. Женщины, всѣ безъ исключенія, были въ восторгѣ отъ его защиты семейныхъ ихъ правъ; большая часть изъ нихъ испытывали изображенное имъ ложное пониманіе ихъ натуры; снисходительность и обдуманная справедливость, диктовавшія его слова, весьма пріятно поражали ихъ слухъ. По окончаніи рѣчи, даже мистриссъ Гамильтонъ Бью замѣтила своей сосѣдкѣ: — Да; если все это онъ заимствовалъ отъ нея, то нельзя не сказать, что она принесла нѣкоторую пользу.

Такимъ образомъ это обстоятельство повело къ тому, что на бракъ Вудбьюри начали смотрѣть благосклонно. Птолеми не только безропотно покорился тому, что было совершенно безвозвратно, но охотно изобрѣлъ достаточное этому оправданіе. Ханна, по мѣрѣ того какъ начала показываться въ обществѣ, находила, что ей оказывала дружеское расположеніе; женщины, узнавъ въ ней существо, подобное имъ самимъ, старались сблизиться съ ней, мужчины обходились съ ней съ уваженіемъ, подъ которымъ не скрывалось ничего враждебнаго.

Между тѣмъ въ Лэйксайдѣ началась новая жизнь, при которой какъ эта, такъ и всѣ другія перемѣны въ нравахъ общества, исходили незамѣченными. Приближалась весна со всею прелестью таинственности въ каждомъ выглядывавшемъ отпрыскѣ, въ каждой нераспустившейся почкѣ. Въ длинные солнечные дни, когда изсохшіе прошлогодніе листья начинали шевелиться и хрустѣть отъ выбивавшейся изъ земли новой травы, когда съ каждымъ часомъ распускались новыя фіалки и ранункулы, когда свѣтлый прозрачный колоритъ лѣсовъ замѣтно темнѣлъ между утренней зарей и закатомъ солнца, мужъ и жена видѣли въ этомъ только наружное выраженіе созрѣванія своей жизни. Это время года не могло сообщать имъ нѣжныхъ внушеній къ воспріятію любви, потому что они наслаждались уже тѣмъ блаженствомъ, которое давно предвѣщала имъ природа, но оно принесло вмѣсто того болѣе священное и удивительное обѣщаніе. Натура жёны нашла наконецъ покой для себя; вокругъ этого видимаго и съ тѣмъ вмѣстѣ таинственнаго оживленія природы, всѣ противоборствующіе элементы успокоивались и принимали гармонирующія между собою формы. Сила, не ея собственная, а между тѣмъ и не отдѣльная отъ нея, поглощала всю ея жизнь; воспоминаніе о побѣдахъ, одержанныхъ ея умомъ, становились пустыми, безцвѣтными.

Къ концу мая оконченъ былъ коттэджъ Бюта. Въ немъ были всѣ удобства, какихъ только можно требовать отъ сельскаго домика, за то онъ обошелся почти вдвое дороже противъ смѣты. Какъ бы то ни было, онъ представлялъ собою отдѣльную картинку въ общемъ ландшафтѣ, рисовавшемся передъ лицевымъ фасадомъ Лейксайда, и былъ прекрасно расположенъ для потребностей фермы. День вступленія въ него былъ для Бюта и Карри днемъ величайшаго праздника. При переѣздѣ, услуги мистриссъ Вальдо оказались необходимыми: она умѣла преподать самые мудрые совѣты относительно распредѣленія и разстановки мебели. Къ счастію, небольшая «лучшая комната» имѣла только два окна, и мечта мистриссъ Вильсонъ о ситцевыхъ занавѣсахъ могла осуществиться. На аукціонѣ въ Птолеми Бютъ купилъ за ничтожную сумму подержаный коверъ; въ добавокъ къ портретамъ генерала Вашингтона и его супруги, которыя мистриссъ Бабъ получила въ наслѣдство отъ Джасона и въ свою очередь завѣщала ихъ Бюту, Вудбьюри подарилъ великолѣпно иллюминованную литографію, изображавшую американскій сельскій домъ, со всѣми принадлежностями, съ множествомъ коровъ, лошадей, домашней птицы и пр. Невозможно описать гордости мистриссъ Вильсонъ въ этой комнатѣ. Изъ одного окна представлялся веселый видъ на долину Птолеми, между тѣмъ какъ изъ другаго виднѣлся бѣлый фасадъ Лэйксайда. Бютъ окружилъ зеркало и картины вѣнками изъ хвойныхъ вѣтокъ, напоминавшими Вудбьюри его импровизированный балъ въ Нью-Йоркѣ; на каминной полкѣ стоялъ большой кувшинъ съ зеленью спаржи, ландышами и листьями калины. Чтобы ознаменовать этотъ день, мистриссъ Вильсонъ пригласила всѣхъ на чай и, разумѣется, это было самое единодушное, пріятное, веселое собраніе,

Когда гости разошлись и счастливые обитатели новаго дома остались одни, маленькая Карри не могла удержаться осъ восклицанія — О, Бють! я не могу подумать равнодушно, что намъ привелось имѣть собственный домъ!

— Да, сказалъ Бють; — это нашъ домъ, то есть пока вы будемъ думать, что онъ долженъ быть нашъ. Удержаніе собственности за собой много зависитъ отъ того, какъ будемъ думать и заботиться о ней. Я знаю, что если у меня же пойдетъ хорошо, и если ты, Карри, будешь помогать мнѣ въ экономіи, то мы можемъ откладывать проценты, и тогда дѣла наши скоро округлятся.

— Ты увидишь, Бютъ, отвѣчала Карри съ веселой рѣшимостью: — что эта жизнь будетъ нравиться мнѣ несравненно лучше, чѣмъ странствованіе съ швейнымъ приборомъ изъ дома въ домъ. Я буду выводить цыплятъ, индюшекъ, изъ которыхъ лишнихъ можно продавать; у насъ есть огородъ, корова. — чего же еще больше. На одежду выйдетъ не много. Я бы желала, Бютъ, чтобы ты заказывалъ свое платье мнѣ: — повѣрь, я бы сшила его нисколько не хуже Сэта Ватльса.

Улыбка на лицѣ Бюта ширилась все больше и больше, когда онъ прислушивался къ этому милому маленькому созданію, и когда Карри перестала говорить, онъ обхватилъ ея талію обѣими руками и приподнялъ ее на воздухъ. Движеніе это нисколько ея не испугало; она знала, что Бють тихо опуститъ ее внизъ и, опуская, подаритъ ей крѣпкій, сочный поцалуй. Никогда еще эти двѣ личности не были такъ довольны другъ другомъ, какъ теперь.

Въ Лэйксайдѣ тоже происходили перемѣны и улучшенія. Садъ былъ вновь распланированъ, пространство его увеличилось, изъ Ричмондскихъ оранжерей безпрестанно подвозили подсадки молодыхъ деревьевъ и растеній. Вудбьюри и Ханна находили особенное удовольствіе въ занятіяхъ на открытомъ воздухѣ, доставляемыхъ этими перемѣнами; они вовсе не замѣтили, какъ пролетѣла весна и наступило лѣто. Для вполнѣ образованнаго человѣка никакая жизнь не можетъ сравниться съ сельской жизнью, съ ея независимостью, съ ея благотворно дѣйствующими на здоровье удовольствіями, съ ея пріятнымъ спокойствіемъ и отдыхомъ, разумѣется при томъ условіи, если представляется возможность къ удовлетворенію его умственныхъ способностей. Калькуттская жизнь Вудбьюри пріучила его искать этого удовольствія въ самомъ себѣ, или довольствоваться весьма немногими друзьями. Въ Ханнѣ онъ имѣлъ теперь преданнаго, симпатичнаго товарища въ обмѣнѣ мыслей, и не менѣе преданнаго друга въ обмѣнѣ сердечныхъ ощущеній. Изъ Нью-Йорка и Бостона къ Вудбьюри регулярно доставляли всѣ новѣйшія литературныя произведенія, и для него не было лучшаго наслажденія, какъ возможность наблюдать за быстрымъ развитіемъ вкуса Ханны и ея понятій, вмѣстѣ съ увеличеніемъ къ тому случаевъ.

Между тѣмъ дня проходили; свѣжесть зеленой листвы потемнѣла, перебѣгавшія волны золотистыхъ хлѣбныхъ полей изчезли, оставивъ послѣ себя темнобурыя жнива, изумрудныя вѣтви на трельяжахъ Лэйксайда начали принимать аметистовый цвѣтъ. И радость, и боязнь, и неизвѣстность увеличивались; тѣнь предстоявшей судьбы, свѣтлой, съ самой чистой лучезарностью неба, или мрачной — съ невообразимой печалью, но какой именно, отгадать никто не могъ, лежала на всемъ домѣ. Вудбьюри случайно прочиталъ въ провинціальной газетѣ, издаваемой въ Тиберіѣ, небольшую поэму, въ которой слѣдующія строки врѣзались въ его память и никакимъ образомъ не могли быть изглажены:

"Обильная жатва принесетъ мнѣ то, чего никогда не приносила,

"Или отниметъ у меня то, чего не принесутъ и тысячи жатвъ!

Какъ приближеніе смерти сопровождается чувствомъ неопредѣленной грусти, такъ и приближеніе жизни сопровождается чувствомъ неопредѣленной радости. Но такъ какъ мы рѣдко рѣшаемся открыть даже передъ тѣми, кого больше всего любимъ, опасенія, сжимающія ваши сердца, то и Вудбьюри казался Ханнѣ всегда спокойнымъ, веселымъ и увѣреннымъ въ лучшую судьбу.

Наступилъ сентябрь; на деревьяхъ показались жолтыя листья. Распустились посаженныя Ханной туберозы, напоминая собою сады мускатнаго орѣха и рощи корицы, яркіе осенніе цвѣты окаймляли садовыя дорожки; сквозь окна оранжерей виднѣлись фіолетовыя кисти винограда. Въ одно прекрасное утро въ Лэйксайдѣ заходили люди изъ одной комнаты въ другую; въ комнатахъ, съ опущенными сторами, водворилось томительное ожиданіе; послышалась раздирающіе сердце стоны, въ то время какъ тѣни двухъ различныхъ судебъ спускались надъ домомъ все ниже и ниже, безпрестанно мѣняясь, точно быстрыя перемѣны тѣни и свѣта, бросаемыя солнцемъ сквозь разорванныя облака. Смерть оспаривала избытокъ жизни; но съ наступленіемъ вечерней росы раздался слабый крикъ побѣды и жизнь восторжествовала.

Страшная тягость опасеній, увеличивавшихся въ теченіе всего дня, и молнія радости, разсѣявшая ихъ, потрясли сильную натуру Вудбьюри до самаго основанія. Невольныя слезы полились изъ глазъ его, когда онъ взялъ на руки безпомощное, едва еще человѣческое созданіе. Опустившись подлѣ кровати на колѣна, онъ держалъ его передъ закрытыми глазами матери, которая лежала безмолвная, блѣдная, какъ будто выброшенная изъ челюстей смерти. Докторъ указалъ на необходимость величайшей осторожности и самаго глубокаго спокойствія. Всю ночь, не смыкая глазъ, Вудбьюри просидѣлъ въ сосѣдней комнатѣ, медленно собирая надежду изъ произносимыхъ шопотомъ бюллетеней няньки. Поутру на нѣсколько времени онъ оставилъ свой постъ, но вскорѣ вернулся къ нему. Въ теченіе дня только разъ дозволено было войти въ спальню, съ строгимъ запрещеніемъ говорить. Онъ только и могъ взять руку жены и посмотрѣть на ея блѣдное, но все-таки прекрасное лицо. Ханна слабо улыбнулась и, бросила на него взглядъ невыразимой любви, — взглядъ, котораго Вудбьюри не въ состояніи былъ бы вынести безъ сильнаго движенія души, — но ему запрещено было волновать ее.

Мало по малу строгость приказаній ослабѣвала; Вудбьюри позволено было входить въ спальню чаще и любоваться не сформировавшимися еще чертами своего сына. Силы матери возвращались медленно; одно появленіе мужа доставляло ей очевидное утѣшеніе. Въ безмолвныхъ взглядахъ, которыми они обмѣнивались заключался такой сильный выразительный языкъ, какимъ они никогда еще не говорили. Въ немъ, сквозь маску, обычнаго его спокойствія, проглядывало сильное волненіе его мужественнаго сердца; въ ней, самая чистая, горячая любовь заявляла о своемъ существованіи и требовала, чтобы это существованіе не осталось не замѣченнымъ. Вудбьюри, полный признательности за фактъ, что кризисъ угрожавшей опасности миновалъ, довольствовался этими безмолвными свиданіями, и противъ своей воли замкнулъ на время въ своемъ сердцѣ слова радости и счастія, которыя онъ желалъ произнести.

На пятый день докторъ сказалъ:

— Теперь ваша жена внѣ всякой опасности, — но, разумѣется, извѣстныя предосторожности необходимы. Быть можетъ, я былъ черезчуръ деспотиченъ, но я достаточно знаю цѣну жизни, чтобы рисковать ей. Вы были терпѣливы и послушны, и за это получите награду. Вы можете видѣться съ ней во всякое время, и я позволяю разговаривать, но съ условіемъ, что вы прекратите разговоръ при малѣйшемъ признакѣ ея усталости.

Послѣ его отъѣзда, Вудбьюри поспѣшилъ въ комнату жены. Она спокойно лежала, — и чтобы защитить ея лицо отъ свѣта, занавѣса были спущены.

— Она спитъ, сказала нянька.

— Пожалуйста, на нѣсколько минутъ уйди отсюда, сказалъ Вудбьюри: — я подожду, когда она проснется.

Нянька вышла изъ комнаты. Онъ сталъ на колѣна подлѣ колыбели, наклонился надъ спящимъ младенцемъ, и никѣмъ не наблюдаемый, всѣмъ сердцемъ предался чувству отеческой радости, Глаза его наполнилась слезами. — Ричардъ! мой сынъ, мой ненаглядный! шепталъ онъ безсознательному ребенку.

Малютка пошевелился и слабымъ крикомъ подалъ знакъ о своемъ пробужденіи. Вудбьюри началъ качать колыбель, продолжая шептать. — Милый Ричардъ! Удостой меня Господи владѣть тобой!

Но онъ не оставался невидимымъ; слова его не остались никѣмъ не услышанными. Магнетизмъ его присутствія нарушилъ тихій сонъ Ханны, но такъ легко, что при ея слабомъ сознаніи объ окружавшихъ предметахъ, пробужденіе ея было похоже на продолженіе того же сна, въ которомъ сквозь прикрытыя рѣсницы она увидѣла мужа своего на колѣнахъ передъ колыбелью. Она видѣла, какъ слезы его падали на ребенка; она слышала слова его любви и признательности, — слышала, какъ онъ называлъ ребенка именемъ ея отца! Въ ея умѣ молніей сверкнули слова матери и значеніе ихъ, котораго она никогда не думала примѣнять къ своему собственному положенію. Ея отецъ тоже плакалъ надъ своимъ первенцемъ; подъ обманчивой тишиной въ его сердцѣ бушевала страсть; и ея мать убѣдилась въ этомъ уже слишкомъ поздно. Для нея самой убѣжденіе это пришло только теперь, она заглянула въ сердце мужа въ то время, когда онъ полагалъ, что его слышитъ одинъ только Богъ. За это священное, хотя и невольное признаніе, она хотѣла отплатить признаніемъ не менѣе священнымъ, во добровольнымъ. Обязанность женщины придавала ей 'силы, достоинство матери сообщало ей присутствіе духа.

Когда малютка былъ снова убаюканъ, Ханна тихонько назвала его по имени.

Онъ всталъ, подошелъ къ постели, обнялъ Ханну и поцаловалъ. — Милая, дорогая жена моя, сказалъ онъ.

— Максвелъ, я увидѣла твое сердце, прошептала она: — не хочешь ли и ты заглянуть въ мое? Помнишь, ты однажды спросилъ меня во время прогулки по лугамъ: могу ли я полюбить тебя? Послѣ того ты ни разу не повторилъ этого вопроса.

— Потому что не было надобности, я получилъ отвѣтъ.

— Другъ мой! неужели ты не знаешь, что это чувство должно быть передано живой рѣчью и сдѣлаться живой радостью, а не лежать на сердцѣ хотя и пріятнымъ, но тѣмъ не менѣе безпокойнымъ бременемъ? Максвелъ, эта истина тысячу разъ была у меня на языкѣ, ожидая только малѣйшаго признана поощренія съ твоей стороны; но ты такъ тщательно исполнялъ обѣщаніе, которое далъ мнѣ, или вѣрнѣе, которое я вынудила, что не могъ видѣть, какимъ оно сдѣлалось для меня бременемъ. Ты былъ слишкомъ справедливъ ко мнѣ; побужденія твои были великодушны и благородны; я сѣтую только на себя, что была виновницею ихъ необходимости. Ты поступилъ справедливо, довѣрившись естественному развитію моей натуры чрезъ лучшее ознакомленіе съ жизнью; но неужели ты не можешь видѣть, что развитіе это достигнуто? Неужели ты не чувствуешь, что теперь ты свободенъ отъ долга въ отношеніи ко мнѣ, долга несовмѣстнаго съ любовью?

— И ты освобождаешь меня добровольно? вскричалъ онъ, и глаза его загорѣлись огнемъ. Я всегда чувствовалъ, что ты неслась ко мнѣ въ потокѣ, съ которымъ трудно было бороться. Я не могъ оказать сопротивленія послѣднему желанію твоей матери, иначе я никогда бы не рѣшился поспѣшить нашимъ бракомъ. Я бы сталъ ждать, далъ бы тебѣ время ознакомиться съ твоимъ сердцемъ, далъ бы время убѣдиться, что истинная свобода для мужчины или женщины пріобрѣтается только чрезъ добровольную покорность любви.

— При моей неопытности, отвѣчала Ханна: — я никогда бы этого и не узнала. Я бы совсѣмъ иначе поняла эту покорность, и до конца жизни стала бы бороться съ ней. Мать была права; она знала меня лучше, чѣмъ знала я сама себя. Максвелъ, пожалуйста возьми назадъ свое обѣщаніе. Отними этотъ холодный призракъ справедливости, который раздѣляетъ наши сердца.

— Скажи мнѣ, почему ты это просишь? спросилъ Вудбьюри.

— Потому что я люблю тебя! Потому что мечта, тяготившая мое сердце, приняла твои черты, и уже теперь не есть мечта, но счастливая истина! Спроси самого себя, что это значитъ, и ты поймешь меня. Если бы только ты зналъ, какой мнѣ стоило пытки открыть твое желаніе, съ тѣмъ чтобы слѣдовать ему! Ты отказывалъ мнѣ въ самой священной радости любви, въ радости принести для тебя жертву. Такъ какъ ты это дѣлалъ ради меня, то ради меня и оставь это непріятное обязательство. Подумай, чего бы ты пожелалъ получить отъ любимой женщины, и попробуй получить это отъ меня.

— Другъ мой, я ждалъ этого часа, не предвидя, что его можно ускорить; я сжималъ свои объятья, тогда какъ ихъ слѣдовало бы открыть для тебя; я отворачивалъ свои глаза, боясь, чтобы они не смутили тебя какимъ нибудь невольнымъ взглядомъ; я соблюдалъ молчаніе, страшась, что голосъ моей любви принудитъ тебя къ той покорности, которую должно было внушить тебѣ твое сердце. Простишь ли ты меня за безжалостную страсть, которою я тебя преслѣдовалъ?

— Твое прощеніе — вонъ тамъ! сквозь слезы прошептала Ханна, указавъ на колыбель.

Вудбьюри нѣжно поднялъ ребенка и положилъ на грудь Ханны. Потомъ онъ опустился на колѣна и склонилъ лицо свое къ ея лицу. — Другъ души моей, произнесъ онъ взволнованнымъ голосомъ: — я принимаю все, что ты даришь мнѣ; я принимаю всю мѣру твоей любви въ ея священной полнотѣ. Если остается неразрѣшеннымъ еще какой нибудь вопросъ о нашихъ взаимныхъ правахъ, то я передаю его въ эти драгоцѣнныя ручонки, согрѣтыя новой жизнью, въ которой наши отдѣльныя бытія становятся однимъ нераздѣльнымъ,

— И онѣ всегда будутъ наводить меня на путь истины, если я когда нибудь и уклонюсь отъ него, было отвѣтомъ Ханны.

КОНЕЦЪ.

---

1. Punka — орудіе употребляемое въ Остъ-Индіи для освѣженія комнаты; оно состоитъ изъ четыреугольной рамы съ натянутымъ полотномъ, которая виситъ подъ потолкомъ и приводится въ движеніе посредствомъ снурка.
2. Родъ кальяна.
3. Консервативная партія.
4. Миссъ Торстонъ принимаетъ эти указанія на свою собственную отвѣтственность.