Складчина. Литературный сборникъ составленный изъ трудовъ русскихъ литераторовъ въ пользу пострадавшихъ отъ голода въ Самарской губерніи
С.-Петербургъ, 1874
ФРЕСКИ КАУЛЬБАХА ВЪ БЕРЛИНСКОМЪ МУЗЕѢ. править
Фрески Каульбаха, украшающія берлинскій музей, принадлежатъ къ числу новѣйшихъ художественныхъ произведеній, пользующихся особенно-громкою извѣстностью, какъ въ западной Европѣ, такъ и у насъ. Тысячи русскихъ путешественниковъ, ежегодно устремляющихся за границу черезъ Эйдкуненъ, никогда почти не минуютъ Берлина, не осмотрѣвъ произведеній искусствъ, хранящихся въ музеѣ, и въ особенности каульбаховскихъ картинъ. Въ нихъ есть для насъ нѣчто новое, нѣчто такое, подобнаго чему въ отечествѣ, мы ничего видѣть не можемъ, и потому мы невольно останавливаемся передъ этими картинами, невольно относимся къ нимъ съ напряженнымъ вниманіемъ.
Посѣтивъ лѣтомъ берлинскій музей, вы встрѣтите передъ фресками Каульбаха не однихъ только художниковъ, изучающихъ фрески эти въ качествѣ спеціалистовъ и знатоковъ, но и массу разнообразнѣйшей публики, привлеченной европейской славой Каульбаха. Если изъ массы зрителей, толпящихся передъ картинами, вы выдѣлите, во-первыхъ, восторгающихся по рутинѣ и лицемѣрію и, во вторыхъ, тѣхъ, которые только и поражены, что встрѣчей съ чѣмъ-то совершенно для нихъ непостижимымъ, подавляющимъ своею колоссальностью и многосложностью, то останется еще не жало и такихъ, которые, будучи не компетентны въ спеціальныхъ вопросахъ: — эстетическихъ, археологическихъ, техническихъ, — возбуждены главнымъ образомъ къ размышленію надъ содержаніемъ картинъ, пытаются проникнуть въ ихъ основную мысль, стараются оцѣнить ее по отношенію къ тому складу понятій, который они усвоили, который ими почитается за вѣрный. Въ этомъ послѣднемъ отношеніи, картины Каульбаха наиболѣе интересны конечно и большинству тѣхъ, которые знакомы съ ними только по снимкамъ, дающимъ, вообще говоря, крайне слабое понятіе о художественномъ впечатлѣніи оригинала и передающимъ вѣрно одно только, лишенное прелести и блеска, содержаніе.
Двѣ стѣны громадной залы, заключающей въ себѣ главную лѣстницу музея, покрыты тѣми шестью картинами, о которыхъ я теперь говорю. Эти шесть картинъ представляютъ: разселеніе племенъ, процвѣтаніе Греціи, взятіе Іерусалима Титомъ, битву на Каталаунскихъ поляхъ, крестовые походи и вѣкъ реформаціи. Онѣ, такимъ образомъ, связаны между собою единствомъ сюжета и представляютъ одно величественное цѣлое. Сюжетъ ихъ — судьбы человѣчества съ древнѣйшихъ временъ.
Представьте себя стоящимъ на верхней площадкѣ лѣстницы между двуня колоссальными статуями конеукротителей, невольно принимаемыхъ вами за символы торжества разума надъ грубой силой; окиньте взоромъ картины одну за другой: съ правой стороны у васъ разселеніе племенъ, процвѣтаніе Греціи и взятіе Іерусалима, съ лѣвой — каталаунская битва, крестовые походы и реформація. На первой изъ этихъ картинъ передній планъ занятъ изображеніемъ трехъ группъ различныхъ по своему типу племенъ, идущихъ врознь по направленію отъ башни, высящейся за ними въ глубинѣ картины. Средняя группа уноситъ своихъ фетишей, лѣвая угоняетъ стада, правая — мчится впередъ со своими конями. Выше башни, на небѣ, видѣнъ грозный образъ Іеговы, ниспосылающаго кары на отважныхъ строителей, виднѣющагося у подножія башни и окружающихъ своего повелителя, гордо сидящаго на тронѣ. На второй картинѣ вы видите беретъ моря, покрытый народомъ, слушающимъ пѣсни Гомера, подъѣзжающаго къ берегу на лодкѣ, окруженной нереидами. Вдали — толпа пляшущихъ юношей, вверху — боги, шествующіе по небу. Третья картина представляетъ вступающаго въ Іерусалимъ Тита; онъ видѣнъ въ глубинѣ картины на конѣ, окруженный своими легіонами. На переднемъ планѣ — группа пораженныхъ ужасомъ евреевъ и, между ними, закаливающій себя первосвященникъ. Вправо отъ этой группы видны охраняемые ангелами христіане, влѣво — предающійся бѣгству Агасѳеръ. Верхъ картины занятъ изображеніемъ разгнѣваннаго Іеговы, окруженнаго пророками и предшествуемаго ангелами. На четвертой картинѣ вы видите жестокую битву. Аэцій съ мечемъ въ рукѣ, осѣняемый крестомъ, во главѣ христіанъ — съ одной стороны, Аттила, потрясающій бичемъ, впереди гунновъ — съ другой. Согласно легендѣ, художникъ изобразилъ эту битву не только между живыми на землѣ, но и между тѣнями убитыхъ, подымающимися къ небу и продолжающими въ воздухѣ отчаянную борьбу. Женщины, плачущія надъ окровавленными трупами, дополняютъ картину, смягчая въ то-же время ея суровый характеръ. Пятая картина, подобно тремъ первымъ, состоитъ изъ двухъ частей; въ первой, имѣющей мѣсто на землѣ; передъ вами проходитъ шествіе крестоносцевъ. Здѣсь вы видите Петра пустынника, восторженно-молящагося на колѣнахъ, и Готфрида, подымающаго вѣнецъ свой къ небу, занятону второю частью картины, представляющею олицетвореніе вѣрованій крестоносцевъ. Шестая картина, наконецъ, представляетъ героя реформаціи, Лютера, центральнымъ лицомъ всей сложной композиціи. Лютеръ стоитъ на возвышеніи среди обширнаго храма; въ рукахъ его евангеліе, которое онъ раскрылъ и поднялъ надъ головою. Вокругъ него размѣщены группы его сподвижниковъ и современниковъ, служившихъ реформаціи, а также и тѣхъ, которые поднимались на поприщѣ наукъ, литературы, искусствъ, просвѣщенія вообще. Здѣсь же видна масса лицъ, взятыхъ изъ другихъ эпохъ; тутъ увидите ни и Абеляра, и Бэкона Веруламскаго и Шекспира, и вообще всѣхъ тѣхъ, которые въ теченіе долгаго періода времени отъ XII до XVII вѣка, по идеѣ художника, состояли въ нравственной связи съ духомъ эпохи, олицетворенной главнымъ лицомъ картины.
Первое впечатлѣніе, производимое этими картинами поразительно. Но о первомъ впечатлѣнія я говорить не буду: эстетическая сторона разсматриваемаго предмета дѣйствуетъ слишкомъ сильно на зрителя и мѣшаетъ ему мыслить объективно и критически. Отрѣшимся отъ перваго впечатлѣнія, устранимъ изъ мысли весь тотъ внѣшній блескъ, въ которомъ является передъ нами избранный художникомъ сюжетъ, и тогда выскажемъ о немъ свое мнѣніе.
Художникъ, избравшій сюжетомъ жизнь человѣчества, всего прежде — историкъ. Мыслитъ онъ образами, ими передаетъ намъ свои воззрѣнія; но образы эти могутъ и должны имѣть ту же ясность и опредѣленность, какъ и изложеніе словесное. Мы всего прежде относимся поэтому къ Каульбаху какъ къ историку и хотимъ знать, въ какой мѣрѣ успѣшно овладѣлъ онъ предметомъ, за который взялся.
Взглядъ на исторію очень измѣнился, какъ извѣстно, въ послѣднее время. То, что недавно еще исключительно привлекало представителей. этой науки: — жизнь политическихъ вождей, интриги ихъ приближенныхъ, войны, сраженія, побѣды и т. п. внѣшнія событія отошли теперь далеко на задній планъ и уступили мѣсто явленіямъ, обнаруживающимъ внутреннее состояніе и развитіе всего человѣческаго общества. Экономическія и политическія условія общественнаго быта, нравы, вѣрованія, умозрѣнія, наростаніе и упадокъ знаній, — вотъ элементы, изученіе которыхъ даетъ содержаніе наукѣ объ обществѣ (соціологіи), а слѣдовательно я исторіи, какъ части ея. Изучая явленія внутренней жизни человѣчества, историкъ, съ одной стороны, опирается на богатый матеріалъ, добытый учеными изслѣдователями, научно-возстановившими массу фактовъ, начиная съ глубочайшей древности, съ другой — на тѣ руководящія начала, которыя выработаны мыслителями, посвятившими себя изслѣдованію процесса жизни общественной. Поле здѣсь чрезвычайно обширно: я, поневолѣ, ограничусь указаніемъ на весьма немногое. Открытіе санскрита (считая конечно не отъ Сассети, а отъ Вилькинса и Джонса) было открытіемъ новаго міра для Европы. Послѣдствія его для науки неисчислимы. Оно указало на князь между племенами, считавшимися до того во всѣхъ отношеніяхъ далекими другъ другу, указало на связь между языками этихъ племенъ, на родственныя черти ихъ первоначальныхъ религій и дало богатый во всѣхъ отношеніяхъ матеріалъ для возстановленія культуры предковъ нашихъ — арійцевъ. Изслѣдованія въ области исторія семитическихъ племенъ были не менѣе плодотворны; они вдвинули въ общій строй исторической жизни то изъ этихъ племенъ, которое долѣе всѣхъ остальныхъ племенъ земнаго шара имѣло свою обособленную исторію, спутывавшую и затемнявшую понятіе о единствѣ и связи исторія человѣчества. Укажу, наконецъ, на успѣхи изслѣдованія доисторической эпохи, которые дали такой драгоцѣнный матеріалъ для введенія въ исторію, для пролога ея. Они выяснили многое, остававшееся спорнымъ и загадочнымъ, и окончательно устранили миѳичность изъ представленія о зарѣ жизни человѣчества. О другихъ пріобрѣтеніяхъ науки я не упоминаю, такъ какъ и сказаннаго достаточно для моей цѣли. Переходя затѣмъ къ вліянію на исторію тѣхъ мыслителей, которые дали руководящія начала для приведенія въ порядокъ и связь всей обширной и постоянно возрастающей массы матеріала, я ограничусь также только главными, существенно-важными чертами. Мыслителя, отрѣшившіеся отъ сбивчивыхъ умозрѣній, созданныхъ путемъ творческаго произвола и фантазіи, установили ту несомнѣнную истину, что измѣненія, непрестанно претерпѣваемыя жизнью человѣчества, подобно всѣмъ измѣненіямъ, совершающимся въ природѣ, подчинены законамъ. Важнѣйшій изъ этихъ законовъ есть, конечно, констатированіе опредѣленной послѣдовательности въ совершающихся въ общественной жизни измѣненіяхъ, послѣдовательности, общій характеръ которой заключается въ постоянно возрастающемъ преобладаніи свойствъ отличительно-человѣческихъ надъ свойствами общими человѣку и животнымъ. Умственная дѣятельность, являющаяся первенствующимъ и руководящимъ элементомъ среди этихъ свойствъ, и поставлена поэтому наукою какъ центральная цѣпь общаго хода развитія, съ каждымъ звеномъ которой соотвѣтственныя звенья другихъ параллельно ей развивающихъ элементовъ находятся въ связи. И, наконецъ, въ ходѣ развитія самой этой цѣпи подмѣчена правильность, а именно послѣдовательная смѣна безсознательно-наивнаго склада понятій, уподоблявшаго весь міръ собственной природѣ человѣка и усматривавшаго повсемѣстно человѣкоподобныя явленія, болѣе зрѣлымъ фазисомъ, сознательно-творческимъ, произвольно-измышляющимъ объясненія внѣшней и внутренней природы посредствомъ чисто-умозрительныхъ комбинацій, въ свою очередь уступающихъ мѣсто третьему и окончательному фазису развитія умственной дѣятельности — сознательно-критическому, ищущему установленія міроразумѣнія на положительной почвѣ наблюденія, опыта, сравненія, и принимающаго за истину только то, что доказано этимъ чисто-научнымъ путемъ.
Такимъ образомъ, пониманіе исторіи, съ тѣхъ поръ, какъ въ ея область вступила строгая, объективная наука, потерпѣло коренное измѣненіе и по содержанію, и по складу. Вмѣстѣ съ тѣмъ оно получило полную опредѣленность я ясность, внесенныя въ него духомъ естествознанія, который прежде былъ ей чуждъ.
Если послѣ вышесказаннаго, едва намѣтившаго нѣкоторыя главныя черты современной науки объ обществѣ, и имѣвшаго единственною цѣлью возбудить въ умѣ читателя ту ассоціацію идей, которая неизбѣжно возникаетъ въ умѣ сколько-нибудь образованнаго читателя при напоминаніи ему объ этихъ главныхъ чертахъ, — если послѣ вышесказаннаго обратимся мы опять къ Каульбаху и спросимъ: стоитъ ли онъ на той высотѣ, до которой достигла современная наука, овладѣлъ ли онъ ея содержаніемъ, усвоялъ ли ея основныя положенія, правильно ли передалъ усвоенное своимъ языкомъ, языкомъ живописи, то, для отвѣта на эти вопросы, намъ придется разобрать обширное твореніе его сначала въ цѣломъ, потомъ по частямъ, на которыя онъ самъ раздѣлилъ его.
Всего прежде, гдѣ у Каульбаха введеніе въ исторію, каковъ у него прологъ ея? Отвѣтомъ на это служитъ первая его картина, я отвѣтъ не можетъ не поражать насъ своею странностью. Ужели, въ самомъ дѣлѣ, руководящая точка зрѣнія у Каульбаха мистическая. Все, въ первой картинѣ. какъ сюжетъ, такъ и обработка его говоритъ за такое предположеніе; но стоящая рядомъ картина процвѣтанія Греціи разрушаетъ такое обвиненіе Каульбаха при самомъ его зарожденіи; она гордо отстаиваетъ честь Каульбаха, не позволяя примѣнить къ нему то, что сказалъ Гейне о Корнеліусѣ. На этой картинѣ, также какъ и на первой, ни видимъ олицетвореніе народныхъ вѣрованій: здѣсь Зевсъ, Гера, Фебъ, Афродита шествуютъ въ облавахъ. Каульбахъ, очевидно, не мистикъ, онъ пользуется только символикой какъ художественнымъ раскрытіемъ міросозерцанія данной эпохи, не болѣе. Но и въ такомъ случаѣ, первый шагъ его въ области исторіи все же таки очень неудаченъ. Что значатъ эти типы, опредѣлившіеся уже при совмѣстномъ жительствѣ, подъ вліяніемъ однихъ и тѣхъ же естественныхъ законовъ; что значитъ этотъ первобытный монотеизмъ, возможный только послѣ долгаго развитія и неизбѣжно исходящій изъ политеизма, который, въ свою очередь, имѣетъ исходною для себя точною фетишизмъ? Далѣе, почему нѣтъ намека даже на до-историческую эпоху, также вамъ нѣтъ его и на послѣдующее развѣтвленіе племенъ? Если ужъ било допущено обобщеніе, идеализированіе взятаго конкретнаго факта, то, очевидно, необходимо было сдѣлать это такъ, чтобы не только фантазія, но и знаніе наше было удовлетворено. Безъ этого весь блескъ художественнаго исполненія израсходованъ напрасно и колоссальная картина обращается въ колоссальную ложь.
Но если исходная точка исторіи избрана Каульбахомъ неудачно, то еще неудачнѣе избранъ имъ заключительный моментъ ея. Представить вѣкъ реформаціи, хотя бы распространенный произвольно до начала XVII вѣка, какъ завершеніе развитія человѣчества, есть ошибка и большая ошибка. Если Каульбахъ — допустимъ смягченіе его мысли — хотѣлъ сказать, что въ теченіе представленной имъ эпохи положены начала, отъ которыхъ потомъ не отступало человѣчество, то и это такая же большая ошибка. Еслибы Каульбахъ и здѣсь не путался между наукой и традиціонными воззрѣніями, какъ онъ путался при началѣ своего труда, то ему всего прежде необходимо было бы устранить реформацію съ той картины, которой у него пришлось быть послѣдней. Реформація, какъ реставрація прошедшаго, не была шагомъ въ будущее, а потому штандпунктъ ея давно уже обойденъ. Шагъ въ будущее, послѣдствія котораго ни и теперь переживаемъ, былъ сдѣланъ совершенно независимо отъ роформаціи. Этотъ шагъ былъ началомъ движенія независимаго разума, ринувшагося подъ вліяніемъ возродившагося духа древней мысли, къ независимому изученію дѣйствительности не ради цѣлей внѣшнихъ, но ради ея самой. Ошибочно, поэтому, даже я въ современную реформаціи эпоху ставить Лютера во главѣ умственнаго движенія въ томъ случаѣ, если художникъ, не желая вовсе исключить его, рѣшился взять вѣкъ реформаціи сюжетомъ для картины, предшествующей заключительной. То же значеніе, которое теперь имѣетъ картина реформаціи, дѣлаетъ ее вовсе негодною даже и помимо главенства въ ней Лютера, такъ какъ нельзя же било пройти молчаніемъ развитіе науки въ два послѣдніе вѣка и не показать обусловленную этимъ развитіемъ постановку философскихъ, политическихъ и общественныхъ вопросовъ нашего времени. Если Каульбахъ окончилъ свою исторію человѣчества реформаціею, то онъ всего бы лучше сдѣлалъ, еслибы не начиналъ ее.
Если, затѣмъ, мы остановимся надъ промежуточными моментами, избранными Каульбахомъ между разселеніемъ племенъ и вѣкомъ реформаціи, то должны будемъ признать, что моменты эти избраны болѣе или менѣе неудачно. Счастливѣе другихъ выборъ момента для второй картины. Это дѣйствительно характеристика цѣлой эпохи, такъ живо напоминающая «Da Ihr noch die schöne Welt regieret» Шиллера, эпохи важной въ исторіи развитія чиловѣчества, но въ исполненіи картины — разработанной, въ сожалѣнію, не достаточно полно. Сюжеты остальныхъ картинъ совершенно неудачны. Взятіе Іерусалима, фактъ частный, малозначительный, не въ состоянія восполнить отсутствія характеристики сблизившаго народности и космополитизировавшаго ихъ Рима, безсознательно подготовившаго элементы главной изъ міровыхъ монотеистическихъ системъ. Битва на Каталаунскихъ равнинахъ съ успѣхомъ могла бы дать мѣсто изображенію того паденія умственнаго и общественнаго, до котораго доведенъ былъ міръ вслѣдствіе паденія древней цивилизаціи и торжества германцевъ. Явленіе это гораздо общѣе и глубже, чѣмъ каталаунское побоище, но ему съ патріотически-нѣмецкой точки зрѣнія, вѣрующей въ призваніе германцевъ для обновленія человѣчества, придается совершенно ложное значеніе. Гунны грозили серьезною опасностью европейской цивилизаціи, но нельзя не признавать однакоже, что и торжество германцевъ сдѣлало ей очень много зла. При томъ же, неудачный натискъ гунновъ былъ явленіемъ преходящимъ, тогда какъ торжество германцевъ на долгое время оставило въ исторіи глубокіе слѣды. Каталаунская битва, поэтому, ни въ какомъ случаѣ не должна бы исключать собою картины состоянія міра въ варварскую эпоху, отъ паденія Западной Имперіи до первыхъ проблесковъ возстановленія погибшей образованности при Карлѣ Великомъ и Алкуинѣ. Безъ этой картины, слѣдующая за нею — картина возстановленія древней цивилизаціи и возрожденія свободной умственной дѣятельности лишается должнаго освѣщенія и принадлежащаго ей значенія. У Каульбаха она пропущена: крестовые походы, какъ явленіе болѣе внѣшнее, ничего не объясняющее, а напротивъ для себя требующее объясненія, не въ состояніи замѣнять картины возрастанія умственныхъ силъ и обусловленнаго имъ развитія общественной жизни, начиная съ XII, и еще рѣшительнѣе съ XIII вѣка. Передъ нами нѣтъ главныхъ, блестящихъ дѣятелей, подготовлявшихъ броженіе этого времени, начиная съ X вѣка, нѣтъ арабовъ съ ихъ философами, учеными, мистиками, съ сокровищами наукъ, спасенными ими отъ всеобщаго крушенія древняго міра, нѣтъ посредниковъ между ними и европейцами — средневѣковыхъ евреевъ, переводчиковъ, комментаторовъ, пропагандистовъ среди латинской расы науки, философіи, своевольной мистики; нѣтъ ихъ послѣдователей, творцевъ колоссальныхъ энциклопедій, скептиковъ, авторовъ всевозможныхъ еретическихъ положеній, аверроистовъ, уже въ XIII вѣкѣ не пугавшихся ни какой смѣлости мысля. Глазъ, останавливающійся на Петрѣ Аміенскомъ и Готфридѣ Бульонскомъ, напрасно ищетъ Рожера Бэкона, Леонарда Пизанскаго, Іоахима ди Фіоре, Петра Пармскаго и т. д.; напрасно ищетъ массы пропагандистовъ теолого-философской двойственности мысли, авторовъ гороскопа религій и хоть намека на сказанія: о трехъ кольцахъ, трехъ лжецахъ и т. п.; напрасно ищетъ, наконецъ, великаго Данте, этого карателя лжи и зла и проповѣдника необходимости общедоступной науки для народа. Ихъ нѣтъ у Каульбаха, а какъ понять безъ нихъ окончательное возрожденіе мысли въ XV и XVI вѣкѣ. Съ одними Готфридами, Петрами Аміевскими и имъ подобными средніе вѣка не далеко бы ушли и не закончились бы провозглашеніемъ свободы мысли и эпохою великихъ открытій и изобрѣтеній.
Въ частности, картины Каульбаха задуманы врядъ ли удачнѣе, чѣмъ сдѣлавъ выборъ ихъ сюжетовъ, опредѣляющій собою общую картину развитія человѣчества по мысля автора. Если брать картины независимо отъ ихъ значенія въ общей связи избранныхъ Каульбахомъ моментовъ, то лучшею слѣдуетъ признать, я думаю, битву гунновъ. Превосходство этой картины надъ остальными признаютъ и нѣмцы, и на этотъ разъ я раздѣляю ихъ мнѣніе. Въ самомъ дѣлѣ, въ одной этой картинѣ только и отсутствуетъ спинолизмъ, обременяющій другія картины, а потому она одна не лишена единства. Это прекраснѣйшая иллюстрація народной легенды, иллюстрація, сохранившая весь грозный, мрачный колоритъ этой легенды, иллюстрація полная такаго правдиваго движенія, столь вдохновенная, что не создай Каульбахъ, кромѣ ея, ничего больше, и тогда онъ все же былъ достоинъ стать въ числѣ первыхъ художниковъ нашего времени. Мы, русскіе, сознательно или нѣтъ, тяготѣемъ, какъ кѣмъ-то уже было замѣчено, къ сюжетамъ, представляющимъ столкновеніе нравственной я стихійной силъ. Торжество или возможность торжества послѣдней такъ болѣзненно сжимаетъ ваше сердце, такъ глубоко захватываетъ весь нашъ психическій строй, что для живописи едва-ли и существуетъ другой сюжетъ, который бы сильнѣе возбуждалъ насъ. По этой причинѣ «Послѣдній день Помпеи» Брюлова и «Отшествіе Іуды» Ге пользуются у насъ такою славою, популярностью и симпатіями, какія не выпали на долю ни одной другой картины. У Брюлова мы видимъ самый моментъ гибели сознательнаго, у Ге моментъ этотъ только намѣченъ какъ неизбѣжный, это разница не существенная, не препятствующая намъ одинаково любить обѣ эти картины и, отвлекаясь отъ вопросовъ исполненія, ставить ихъ выше битвы гунновъ Каульбаха, гдѣ исходъ трагедіи иной. Тѣмъ не менѣе однакоже и здѣсь есть достаточно захватывающихъ мотивовъ, и если впечатлѣніе ваше не будетъ испорчено суесловіемъ какого-нибудь лже-знатока, то вы долго не отойдете отъ этой картины.
Остальныя картины задуманы гораздо менѣе удачно. Кромѣ реформаціи, всѣ онѣ страдаютъ двойственностью, избыткомъ символизма и неизбѣжно-происходящею оттого искусственностью общаго строя каждой. Вѣкъ же реформаціи, хотя и лишенъ двойственности и обособленныхъ символовъ, страдаетъ однакожъ искусственностью болѣе всѣхъ остальныхъ. Это произведеніе должно быть причислено къ неудачнѣйшимъ по мысли. Для пяти картинъ Каульбахъ избралъ опредѣленныя событія и на ихъ фонѣ развилъ тѣ мотивы, намѣтилъ тѣ общія черты, которыя, по его взгляду, должны характеризовать цѣлую эпоху. Для реформація онъ не избралъ никакаго такаго фанта. Здѣсь, въ условномъ мѣстѣ сосредоточилъ онъ массу личностей отъ Абеляра до Шекспира — теологовъ, философовъ, ученыхъ, поэтовъ, музыкантовъ, путешественниковъ, изобрѣтателей, — размѣстилъ ихъ группами и во главѣ всѣхъ поставилъ Лютера. Что же вышло? Полнѣйшая разрозненность, рѣзко противорѣчащая насильственному сосредоточенію. Не только группы лишены взаимной связи между собою, не только нѣтъ связи между всѣми ими и одиноко стоящей среди толпы фигурой Лютера, но и между лицами отдѣльныхъ группъ также не существуетъ связующаго начала. Смотришь и не понимаешь зачѣмъ здѣсь вся эта масса людей? Каульбахъ очевидно подражалъ «Аѳинской школѣ» Рафаэля, но подражаніе его чисто-внѣшнее, безъ-идейное, окончательно губящее его собственное произведеніе невольнымъ вызовомъ къ сравненію. У Рафаэля есть опредѣленная мысль; между всѣми группами и фигурами его существуетъ связь, такъ какъ цѣль у нихъ общая. Совсѣмъ не то у Каульбаха, втѣснившаго въ стѣны своего храма самую пеструю и нравственно-разрозненную толпу и тѣмъ сдѣлавшаго изъ своей картины, по замѣчанію одного нѣмецкаго критика, ребусъ, разгадать который не подъ силу всего прежде ему самому.
Общее заключеніе мое изъ всего сказаннаго выше — слѣдующее.
Исторія развитія человѣчества продумана Каульбахомъ, очевидно, слабо и метафизично. Въ томъ представленія, которое онъ передалъ намъ шестью разсмотрѣнными картинами, начала не существуетъ совсѣмъ, а конецъ воплощенъ въ моментѣ, избранномъ ложно е истолкованномъ нелѣпо. Событія, представляющія главныя эпохи развитія человѣчества, взяты неудачно: значеніе имѣютъ они или чисто-внѣшнее или, обладая внутреннимъ значеніемъ, обработаны неполно или невѣрно. Прогрессивность развитія исторической жизни хотя и обозначена, но руководящее въ ней значеніе умственной дѣятельности не проведено: истинные героя и представители человѣчества отсутствуютъ въ большей части картинъ, тогда какъ нѣкоторые второстепенныя личности прославлены не въ мѣру. Узеій націонализмъ и остатки традиціоннихъ воззрѣній, наконецъ, пробиваясь тамъ-сямъ, портятъ болѣе или менѣе почти всѣ картины. Картины эти не удовлетворяютъ поэтому современнаго человѣка, и послѣ перваго обаянія, производимаго ихъ блестящею художественною внѣшностью, они, за исключеніемъ второй е четвертой, оставляютъ одно безплодное утомленіе, не вознаграждаемое даже тѣмъ впечатлѣніемъ, которое «Процвѣтаніе Греціи» и «Битва гунновъ» производятъ внѣ связи съ остальными.
Кто нибудь станетъ утверждать, пожалуй, вмѣстѣ съ поклонниками Каульбаха, что, имѣя въ виду зрителей всѣхъ состояній и сословій, художникъ долженъ былъ держаться традиціонныхъ воззрѣній, долженъ былъ избрать простые и наглядные сюжеты, долженъ былъ, однимъ словомъ, написать именно то, что онъ написалъ, а не что другое. Такую защиту я считаю недостигающей цѣли: всего прежде очевидно, что картины Каульбаха ни въ какомъ случаѣ и ни при какомъ выборѣ сюжетовъ не могутъ быть понятны всѣмъ и каждому; затѣмъ, если защитники Каульбаха хотятъ выдвинуть впередъ стремленіе его создать прочную связь между своими произведеніями и публикою, преимущественно же наименѣе образованною частью ея, то имъ слѣдуетъ держаться взгляда, діаметрально-противоположнаго тому, котораго они теперь держатся. Конечно, художникъ долженъ посвящать свои силы искусству не ради искусства, конечно, онъ долженъ бить не паразитомъ общества, а слугою его; но развѣ слѣдуетъ изъ этого, что ему необходимо измѣнять своимъ убѣжденіямъ, выдавать за правду то, что считаетъ неправдой, поучая — лгать? Взваливать такое обвиненіе на Каульбаха врядъ ли справедливо: произведенія его полны увлеченія и искренности. Нѣтъ сомнѣнія, что въ нихъ онъ не кривитъ душой, что въ нихъ высказался не только талантъ его, но и его знанія и его убѣжденія. Поэтому-то ни и имѣемъ право утверждать, что Каульбахъ, какъ художникъ, могъ бы стоять на висотѣ уровня современныхъ требованій образованнаго общества, могъ бы дѣйствительно служить распространенію истинныхъ и здравыхъ воззрѣній, если бы онъ обладалъ тѣмъ, безъ чего художникъ нашего времени, избирающій такой сюжетъ, какой онъ избралъ, не долженъ браться за кисть — знаніями и органически-связанными съ ними убѣжденіями.