Фрейлина Марии Лещинской (Салиас)/ДО

Фрейлина Марии Лещинской
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1889. Источникъ: az.lib.ru

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

ГРАФА
Е. А. САЛАСА.

Томъ XIV.

БАРЫНИ-КРЕСТЬЯНКИ. — ФРЕЙЛИНА МАРІИ ЛЕЩИНСКОЙ.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА. Петровка, домъ 17, Савостьяновой.

1896.

ФРЕЙЛИНА МАРІИ ЛЕЩИНСКОЙ.
ПОВѢСТЬ.

(Посвящается П. О. С.).

Moins sots que nous y croyaient,— je vous prie.
Voisenon.

I.

Стояла настоящая петербургская зима, сырая и пасмурная, со снѣгомъ въ воздухѣ и грязью на улицахъ.

Часовъ въ восемь вечера, бельэтажъ одного изъ домовъ Сергіевской улицы былъ ярко освѣщенъ. У подъѣзда стояло нѣсколько каретъ. Одну изъ лучшихъ квартиръ дома, гдѣ именно собрались гости, занималъ крупный чиновникъ одного изъ министерствъ, Николай Ивановичъ Пащинъ. Благодаря очень большому окладу жалованья и ста тысячамъ приданаго, взятаго за женой, Пащинъ жилъ на широкую ногу и имѣлъ большой кругъ знакомства.

Съ самаго начала зимы, а теперь шелъ уже ноябрь, по четвергамъ собирались у Пащина его друзья по-луккуловски пообѣдать, а затѣмъ, конечно, засѣсть за карты. Хотя самъ Пащинъ добродушно увѣрялъ всѣхъ, что, благодаря винту, большая часть петербургскихъ головъ уже давно нѣсколько «развинчены» и стали менѣе годны на всякія дѣла, тѣмъ не менѣе самъ любилъ каждый вечеръ посидѣть часа три-четыре за карточнымъ столомъ.

Пащинъ считался дѣльцомъ, имѣлъ извѣстный вѣсъ и немалое вліяніе въ желѣзнодорожномъ мірѣ, былъ на короткой ногѣ со многими очень высокопоставленными лицами. Онъ былъ олицетвореніемъ того, что въ наше время принято называть практическимъ человѣкомъ. Во всемъ, что онъ дѣлалъ, было положительное искусство. Иногда бывало даже непонятно, чѣмъ и какъ достигалъ онъ успѣха въ иномъ трудномъ предпріятіи. Иные же его успѣхи было совершенно невозможно объяснить. Даже блестящая женитьба его удивила всю родню и друзей.

Пащинъ былъ человѣкъ уже лѣтъ пятидесяти, толстый, нѣсколько обрюзглый, съ замѣтной лысиной, но бодрый, поворотливый, всегда веселый, всегда съ серьезнымъ дѣломъ или крупной дѣловой затѣей въ головѣ съ девяти утра и до пяти-шести вечера. Но съ момента обѣда и до полуночи ни одно дѣло, какъ бы оно серьезно ни было, не имѣло права обременять его мозга. Весь вечеръ онъ бывалъ занятъ мыслями о картахъ, городскихъ сплетняхъ, о новой опереткѣ и новой дивѣ, и сидѣлъ въ клубѣ, иногда дома, съ готовымъ анекдотомъ на умѣ, или съ заранѣе приготовленной остротой, съ каламбуромъ «не для дамъ».

Въ дѣлѣ женитьбы своей Пащинъ показалъ то же искусство.

Онъ съумѣлъ жениться на двадцатилѣтней красивой дѣвушкѣ, дочери всѣми уважаемаго генерала, героя послѣдней войны, и, взявъ за нею большое приданое, пріобрѣлъ серьезныя связи въ средѣ столичной знати.

Какъ согласилась пойти за него извѣстная кокетка Анюта Саргина — было трудно понять. Теперешняя Анна Николаевна Пащина не только не стала дѣлать то, что предсказывали злые языки, но вела себя совершенно безупречно. Она не была, конечно, влюблена въ своего мужа и все-таки изрѣдка, задумываясь надъ своей долей — не знала и не предрѣшала, что можетъ случиться впереди, но пока…

Пока она уважала мужа, сознавала тѣ достоинства, которыя у него были, и не требовала, чтобы законный супругъ былъ какимъ-нибудь романическимъ героемъ. Но она не ручалась тоже, что никогда этого и не потребуетъ.

Анна Николаевна была свѣтская женщина, какихъ много въ столицахъ. У нея не было ни особенныхъ достоинствъ, ни какихъ-либо крупныхъ недостатковъ. — Она не была собственно красавицей, но была красивой, эффектной женщиной и лицомъ и бюстомъ, при чемъ не особенно умна, но и далеко не глупа. Говорила она складно, иногда тонко шутила, но изъ всего ею сказаннаго, конечно, у собесѣдника не много оставалось въ памяти. Все ея время было поглощено хозяйствомъ и туалетомъ. На пятнадцать и шестнадцать часовъ, что проводила она на ногахъ, у нея едва хватало времени присмотрѣть за порядкомъ въ квартирѣ, заказать завтракъ и обѣдъ и сдѣлать необходимые визиты туда, гдѣ пріемный день. Иногда же она подолгу бесѣдовала съ портнихой, чтобы обсудить чрезвычайно важные вопросы: куда мода переставила бантикъ — съ груди на плечо, или съ таліи на бедро. Гдѣ подхваченъ тюникъ? А отдѣлка платья? — Une mer à boire!

Не менѣе головоломное занятіе была кухня, или, лучше сказать — поваръ. Въ кухню Анна Николаевна не входила никогда, считая это не совсѣмъ приличнымъ. Но разговоры по поводу заказа обѣда длились иногда такъ долго, что поваръ, человѣкъ пожилой, трезвый (такіе на свѣтѣ бываютъ) иногда даже утомлялся, стоя предъ барыней и переступая съ ноги на ногу. Обѣды Пащиныхъ славились даже въ Петербургѣ. На нихъ уходила главная часть его жалованья.

Анна Николаевна вѣрила тоже въ то значеніе, которое мужъ придавалъ обѣдамъ и что изъ-за этихъ обѣдовъ часто приключалось. Еще недавно мужъ положилъ въ карманъ шестнадцать тысячъ, а если бы не эти обѣды, то подобнаго никогда бы не случилось.

Пащинъ говорилъ женѣ, что хорошій поваръ вещь самая простая и вмѣстѣ съ тѣмъ самая «таинственно многозначительная». Видаясь съ человѣкомъ нужнымъ, въ клубахъ, въ театрахъ, на балахъ, или въ министерствѣ, или на Невскомъ, конечно, ничего не сдѣлаешь. А угощая иного гостя великолѣпнымъ обѣдомъ, сидя съ нимъ по полтора часа за столомъ и затѣмъ переваривая вмѣстѣ съ нимъ обѣдъ въ продолженіе часовъ двухъ около камина за ликеромъ, съ дорогими сигарами, — можно міръ кверху ногами поставить, можно разорять и создавать цѣлыя королевства. — «Александръ Македонскій», говорилъ Пащинъ, съ его привычкой постоянно шутить, «завоевалъ бы весь міръ гораздо легче и скорѣе, если бы не странствовалъ со своими полчищами, а приглашалъ бы разныхъ царей и угощалъ ихъ хорошими обѣдами».

Пащины считались въ многочисленномъ кругу ихъ знакомыхъ чрезвычайно пріятными людьми, а отъ приглашенья пообѣдать у нихъ въ четвергъ не только никогда никто не отказывался, но часто многіе тузы сами напрашивались

Въ этотъ вечеръ, какъ всегда, послѣ обѣда, человѣкъ десять гостей уже перешли въ гостиную. Одни сидѣли за карточными столами, другіе съ хозяйкой, около большого стола, гдѣ горѣла огромная лампа подъ гигантскимъ колпакомъ, а на столѣ были разложены разныя иллюстрированныя книги и фоліанты.

Гостиная и все убранство квартиры Пащиныхъ отличались тѣмъ, что ничѣмъ не отличались отъ другихъ квартиръ извѣстнаго круга Петербургу, круга тузовъ бюрократіи, плутократіи и «рельсо» -кратіи.

II.

Послѣ обѣда хозяинъ изрѣдка поглядывалъ на часы. Гости это замѣтили, и наконецъ кто-то спросилъ о причинѣ.

— Боюсь, чтобы не опоздать на поѣздъ, объяснилъ Пащинъ.

Многіе удивились.

— Развѣ вы ѣдете?

— Нѣтъ, отозвалась за мужа Анна Николаевна, если бы онъ ѣхалъ, то, вы понимаете, что я отмѣнила бы нашъ четвергъ ради проводовъ дражайшаго супруга въ дорогу. Я, какъ нѣжная подруга жизни, не могла бы допустить отъѣздъ мужа при такихъ условіяхъ. Надо было бы порядливо погрустить, затѣмъ на диванчикѣ молча, по русскому обычаю, посидѣть, затѣмъ перекреститься и проводить главу дома на вокзалъ.

Это велерѣчивое описаніе никого не удивило.

Гости и друзья знали, что хозяйка изрѣдка любила насмѣшливо относиться къ извѣстнымъ обычаямъ въ жизни, которые для другихъ считаются серьезными.

Въ Пащиной было то, что было кругомъ, въ средѣ, — легкій, модный, дешевый нигилизмъ — на словахъ.

— Такъ позвольте: зачѣмъ же благовѣрный собирается на поѣздъ? спросилъ кто-то.

— Ѣду встрѣчать, выговорилъ Пащинъ съ оживленіемъ, моего друга, пріятеля. Да-съ! ни больше, ни меньше, какъ друга, котораго я не видалъ лѣтъ пять, потому что онъ прозябаетъ безвыѣздно въ трущобѣ, именуемой родовымъ помѣстьемъ, и дошелъ теперь до такого умопомраченія, что занялся книгами по агрономіи и… какъ бишь… моченію полей. Вѣроятно, уже изрядно одичавъ въ деревнѣ, онъ теперь пріѣзжаетъ погостить въ столицу. Онъ, какъ видите, изъ тѣхъ русскихъ крупныхъ землевладѣльцевъ, которые съ рвеніемъ, съ постоянствомъ и настойчивостью, добросовѣстно мѣшаютъ своимъ управляющимъ дѣло дѣлать въ ихъ имѣніяхъ.

— Богатый человѣкъ? спросили въ разъ двое совершенно разныхъ гостей, кавалергардскій корнетъ, съ усиками, завитыми колечками, и маленькій, съ брюшкомъ, докторъ по нервнымъ болѣзнямъ.

Въ большихъ центрахъ послѣ имени и фамиліи вновь являющагося всегда интересуются безвозмездно его карманомъ.

Пащинъ, на вопросъ, ему предложенный, улыбнулся двусмысленно и, не обращая вниманія на корнета, сталъ глядѣть доктору въ лицо.

— Вы говорите: богатый ли? Доложу вамъ-съ, что у него въ трехъ россійскихъ губерніяхъ, только не въ Тьмутараканскихъ, а въ центральныхъ, семьдесятъ три тысячи десятинъ земли, изъ коихъ тридцать въ одномъ кускѣ въ Литвѣ.

— Что!? раздалось въ унисонъ кругомъ, даже со столовъ съ картами.

— Excusez du peu, — прибавила Анна Николаевна.

— Однимъ словомъ, это господинъ… Я полагаю, что присутствующіе, — шутливо оффиціальнымъ голосомъ произнесъ Пащинъ, — слыхали не разъ имя моего друга. Это Леонидъ Васильевичъ Денисьевъ, бывшій гвардеецъ, нынѣ же, кажется, какой-то совѣтникъ, вѣроятно титулярный, какъ всѣ порядочные люди.

— Я слыхалъ, выговорилъ кавалергардъ. Въ его полку помнятъ до сихъ поръ, какъ онъ сорилъ деньгами. Всѣмъ давалъ взаймы — но самъ, однако, совсѣмъ скромно жилъ.

— А я помню иное, — отозвался докторъ, — не онъ ли это, хлопоталъ о присоединеніи къ своему имени княжескаго титула и какой-то древней дворянской фамиліи.

— Этотъ самый-съ, отозвался Пащинъ. Вообще все у него есть, а чего нѣтъ, то будетъ. Одного у него нѣтъ и никогда не будетъ — здраваго смысла.

— Хорошо ты отзываешься о другѣ, замѣтила жена.

— Отрекомендовали! усмѣхнулся докторъ.

— Да, практическаго здраваго ума. Мы вѣроятно оттогосъ нимъ и дружны, что совершенные антиподы. Мой Леонидъ Васильевичъ очень многими людьми считается даже просто глупымъ человѣкомъ. Но это потому, что они сами дураки. Онъ уже потому не глупъ, что, получивъ еще юношей и корнетомъ громадное состояніе отъ отца, очутился круглымъ сиротою, служилъ въ самомъ мотовскомъ полку гвардіи, жилъ годъ безвыѣздно въ Парижѣ, ѣздилъ куда-то далеко, не то въ Бразилію, не то въ Палестину — словомъ, куда-то къ чорту на кулички. И все-таки, да-съ, все-таки — не разорился. Если я заявилъ, что у друга нѣтъ здраваго смысла, то я мотивирую это тѣмъ, что онъ долженъ бы былъ жениться, да поселиться въ Петербургѣ и служить.

Пащинъ взглянулъ на часы и ахнулъ.

— Господа! Не прощаюсь. Черезъ полчаса буду назадъ, и если другъ не очень усталъ съ дороги, то вы съ нимъ сейчасъ и познакомитесь. Анюта, можно мнѣ взять Ивана съ собой, ради багажа Денисьева?

— Зачѣмъ безпокоить Ивана Максимыча! странно отозвалась Пащина. Вѣдь есть же другіе люди.

— Онъ толковѣе… Ну, не надо… Не надо!.. махнулъ Пащинъ рукой и вышелъ.

— Я очень рада пріѣзду Денисьева, заговорила хозяйка. Мнѣ мужъ столько натолковалъ о немъ, что просто хоть начать его заглазно обожать. Мнѣ же, въ качествѣ институтки, оно и полагается. Хотя я прибавлю въ отсутствіи моего муженька, что, по всѣмъ его разсказамъ, мнѣ кажется, что его другъ человѣкъ крайне порядочный — очень добрый малый! но… чтобы выразиться мягче и вѣжливѣе… чрезвычайно простой, т. е. ограниченный. Я не понимаю, какимъ образомъ они подружились съ мужемъ, такъ какъ между ними очень большая разница лѣтъ — по крайней мѣрѣ лѣтъ пятнадцать. Даже послѣднее маленькое происшествіе съ Денисьевымъ мнѣ кажется крайне забавнымъ.

— Что же такое? спросилъ кавалергардъ.

— Самое простое дѣло, но все-таки бываетъ оно довольно рѣдко. Онъ ѣхалъ сюда съ курьерскимъ поѣздомъ и гдѣ-то на станціи занялся кушаньемъ котлетки, а поѣздъ ушелъ, а онъ уже продолжаетъ путь съ пассажирскимъ, опоздавъ на. цѣлыхъ двѣнадцать часовъ. Согласитесь, что въ наше время это бываетъ очень рѣдко. Мужъ объясняетъ это чрезвычайной его разсѣянностью и хладнокровіемъ. Во всякомъ случаѣ онъ меня слегка интересуетъ.

Въ ту же минуту хозяинъ снова вошелъ въ гостиную, уже спѣша, какъ опоздавшій человѣкъ, и довольно рѣзко обратился къ женѣ съ пол-комнаты:

— Анюта, ради Бога, не забудь, что я тебѣ говорилъ на счетъ Денисьева. Повторяю тебѣ: это дѣло серьезное.

Лицо Анны Николаевны выразило крайнее изумленіе.

— Развѣ я могу догадаться, о чемъ ты просишь? Ты мнѣ не мало говорилъ про него.

— Вспомни, что я тебя просилъ быть осторожной съ Леонидомъ Васильевичемъ въ извѣстномъ вопросѣ.

— Qu’on me tue! произнесла Анна Николаевна, если я помню. Въ чемъ дѣло?

— Ну, хорошо. Послѣ! Это дѣло терпитъ! Успѣется. Вернемся съ нимъ, ты мнѣ только напомни, чтобы тебѣ сказать. Надо избѣгать говорить съ нимъ объ одномъ… дѣлѣ.

— Не помню.

— Ну, послѣ, послѣ. Только напомни пожалуйста… А то я боюсь, забуду.

Пащинъ быстро вышелъ и заспѣшилъ, видя, что ему остается не болѣе четверти часа до прихода пассажирскаго поѣзда.

По отъѣздѣ мужа, Анна Николаевна взяла въ руки иллюстрированный Дантовъ «Адъ» и стала переглядывать гравюры Дорэ, но, очевидно, думала о томъ, что сказалъ мужъ.

Послѣ нѣкотораго молчанія офицеръ, сидѣвшій около нея, наклонился и произнесъ особенно таинственнымъ голосомъ съ пошлой усмѣшкой:

— Вы задумались…

Хозяйка подняла глаза на юнаго воина и вымолвила съ пренебреженіемъ:

— Вѣчно вы на ходуляхъ. Sur vos grands chevaux! Думала я просто о томъ, что сказалъ мужъ. Что это такое, о чемъ не говорить съ Денисьевымъ? Для меня это почти загадка.

Но въ эту минуту Анна Николаевна, перевернувшая еще нѣсколько листовъ фоліанта, взглянула на гравюру, вскрикнула и выпрямилась на диванѣ. Сосѣди ея чуть вздрогнули.

— Вспомнила! И какъ странно. Благодаря этой картинкѣ. Иначе ни за что бы не вспомнила. А вотъ благодаря этому…

Офицеръ и докторъ, оба, какъ по уговору, поднялись съ мѣстъ, чтобы видѣть гравюру, но Анна Николаевна быстрымъ движеніемъ захлопнула книгу. Офицеръ сдѣлалъ кислую мину, а докторъ развелъ руками.

— Ну-съ, произнесъ онъ, дѣло начинаетъ быть совершенно загадочнымъ. Вспомнили по картинкѣ, въ книгѣ, которая, если не ошибаюсь, «адская книга». Къ тому же, когда мы пожелали наивно и невинно поглядѣть, что именно заставила васъ вспомнить, вы скрыли… слѣды преступленія. Вѣдь это, Анна Николаевна, стало быть, нѣчто въ родѣ уголовщины или же, судя по книгѣ, — чертовщина.

— Браво! отозвалась весело разсмѣявшись хозяйка. Брависсимо! Вотъ за это я васъ люблю, докторъ. Знаете ли вы, что я вамъ скажу. Вы очень умный человѣкъ.

— Чувствительно вамъ благодаренъ — склонился докторъ.

— Нѣтъ, вы меня не такъ поняли.

— Не разочаровывайте!

— Нѣтъ, я хочу сказать, что вы чрезвычайно догадливый или дальновидный человѣкъ. Вѣдь дѣйствительно вы догадались. Послушайте, monsieur Jean, обернулась Пащина къ офицеру. Простите, но я васъ попрошу оставить меня на минуту съ докторомъ. Вамъ я этого не могу разсказать, а ему можно. Пожалуйста, не обижайтесь.

Офицеръ поднялся, любезно усмѣхаясь, и отошелъ, досадливо думая про себя: «Лѣшій пойметъ! То такъ, то эдакъ. Ничего не разберешь! Не зря ли я съ ней время трачу?»

III.

— Слушайте, говорила между тѣмъ Пащина, наклонясь и глядя въ глаза своему собесѣднику, которые тотъ таращилъ особенно смѣшно черезъ свои огромные очки. Вы догадались: дѣло идетъ о сверхъестественномъ. Мнѣ попалась картинка съ какой-то фигурой въ бѣломъ саванѣ, и я вспомнила. Дѣло въ томъ, что съ этимъ Денисьевымъ, который поселится у насъ, надо всячески избѣгать говорить на извѣстную тему и даже если кто другой изъ. моихъ гостей начнетъ такую бесѣду, то, охраняя его, прекращать ее. А какая тема? Какъ вы думаете?

— Чертовщина? Вы же сами сказали.

— Ну-да. Видите ли, въ чемъ дѣло… Тому назадъ нѣсколько лѣтъ, въ жизни Денисьева произошло что-то чрезвычайное. Такое, что онъ потомъ пять лѣтъ жилъ за границей и скрывался отъ всѣхъ своихъ друзей и знакомыхъ… Родни же у него нѣтъ никакой. Гдѣ онъ былъ — никому неизвѣстно. Когда мужъ познакомился съ нимъ и прогостилъ у него цѣлое лѣто въ его имѣніи, то узналъ или догадался, что есть въ немъ что-то странное. Такъ, при разговорѣ о привидѣніяхъ и вообще о чертовщинѣ, какъ вы выражаетесь, съ Денисьевымъ что-то творится; онъ мѣняется въ лицѣ, волнуется, иногда отходитъ отъ бесѣдующихъ.

— Ну, однимъ словомъ… прервалъ докторъ — и объяснять не стоитъ. Дѣло самое простое. Возьмите любой романчикъ — французскій или нѣмецкій, тридцатыхъ что-ли годовъ, и вы сейчасъ найдете тамъ таинственнаго героя, съ которымъ что-то въ жизни случилось загадочное. Знаете, Анна Николаевна, въ наше время пора уже молодежи бросить это. Эдакое стало не любопытно. Теперь, чтобы всѣхъ заинтересовать, не надо мертвецовъ, привидѣній, или хоть самого чорта видѣть. Надо на полмилліона земство, банкъ что-ли обокрасть, или цѣлую семью отъ прадѣдушки до внучатъ включительно вырѣзать. Неужели изъ-за этого вздора вамъ интересенъ Денисьевъ?

— Да, это меня интересуетъ, — отозвалась хозяйка. — И очень просто почему? Потому, что это не книжка, не романъ, не фантастическій разсказъ, а дѣйствительная жизнь. Это пріятель моего мужа, человѣкъ хотя ограниченный, но образованный, и главное — настолько порядочный, что не станетъ лгать или позировать выдумкой. Стало быть, было что-нибудь…

— Да вѣдь въ наше время пошлѣе и глупѣе этого выдумать нельзя ничего! воскликнулъ докторъ, раздражаясь. Повторяю, что теперь надо все такое бросить. Никто не повѣритъ. И всѣ осмѣютъ какъ дурака, или сочтутъ безумнымъ.

Пащина махнула на доктора своей красивой рукой и произнесла:

— Вы все свое! Неужели вамъ было бы не интересно узнать у Денисьева, въ чемъ дѣло?

— Нисколько. А вотъ вы будете его всячески пытать…

— Ни за что… Богъ съ вами!

— Почему же?

— Мужъ запретилъ… Вы слышали.

— И Николай Ивановичъ строго запретилъ?

— Строго.

— Ну, въ такомъ случаѣ вы тотчасъ же и начнете пытать Денисьева.

Молодая женщина укоризненно покачала головой.

— «Клянусь вамъ первымъ днемъ творенья!» продекламировалъ докторъ, — что какъ только вы познакомитесь съ Денисьевымъ, такъ вы и начнете съ нимъ кокетничать. Черезъ три-четыре дня… Виноватъ: преувеличилъ! На второй же день вы уже будете тонко, издалека, обходами и намеками тянуть изъ него тайну. А черезъ пять-шесть дней прямо, оставшись съ нимъ наединѣ, поставите ему ножъ къ горлу: «Говори, что за тайна!»

— Да, я съ вами спорить не стану, добродушно разсмѣялась Пащина. Мнѣ кажется, что я современемъ у него выпытаю. Но боюсь, онъ мнѣ ничего не скажетъ, а только разсердится.

— Нѣтъ, не разсердится нисколько.

— Почему же вы такъ положительно заявляете, даже не зная человѣка

— Я утверждаю, дорогая моя паціентка, что онъ не обидится, а охотно разскажетъ вамъ все какъ было. А все, что онъ вамъ разскажетъ — тоже заранѣе знаю — выѣденнаго яйца не стоитъ. «Ѣхалъ я однажды ночью по густому лѣсу, — началъ докторъ шутливо-повѣствовательнымъ тономъ — и вдругъ вижу направо отъ меня…» Или же иначе: «Случилось мнѣ разъ остановиться на постояломъ дворѣ. То было въ Литвѣ. По близости двора были развалины средневѣковаго замка, въ которомъ…» Ну и такъ далѣе. Вездѣ все-таки черти баловали или скелетъ въ простынѣ гулялъ.

— Нѣтъ, докторъ. Хотите «pari à discrétion», что вы ошиблись, что съ Денисьевымъ случилось нѣчто не такое… Я въ этомъ глубоко убѣждена.

— Но кто же рѣшитъ это пари, сударыня моя? Вы, стало быть, разскажете мнѣ то, что разскажетъ вамъ Денисьевъ, а вѣдь это будетъ недобросовѣстно.

— Нѣтъ, это мы увидимъ. Какъ-нибудь тамъ…

— Благородно смошенничаемъ! сострилъ докторъ и тотчасъ же удалился, такъ какъ его позвали играть въ очередь.

По прошествіи часа послѣ отъѣзда мужа, Анна Николаевна перестала болтать съ гостями и начала прислушиваться къ проѣзжающимъ экипажамъ. Мужу и гостю давно пора было уже явиться.

Напоминаніе Пащина женѣ относительно извѣстной осторожности съ Денисьевымъ и затѣмъ бесѣда съ докторомъ сдѣлали то, что Анна Николаевна ждала теперь друга своего мужа уже съ несравненно большимъ нетерпѣніемъ и любопытствомъ. Его образъ рисовался въ ея воображеніи съ сильнымъ оттѣнкомъ чего-то необыденнаго.

«Легкое ли дѣло, думалось ей, познакомиться, среди современной жизни, en plein dix-neuvième siècle, а равно en pleine Сергіевская, съ человѣкомъ, знакомымъ съ чертовщиной, сносившимися когда-то съ дьяволомъ et toute за boutique!»

И права была теперь Анна Николаевна. Дѣйствительно, молодой сравнительно человѣкъ, съ извѣстнымъ положеніемъ, съ огромнымъ состояніемъ и имѣвшій въ жизни какое-то сверхъестественное приключеніе, могъ заинтересовать любую свѣтскую женщину. Не все же опера, скандалы и сплетни. Изрѣдка и чортъ интересенъ.

По мѣрѣ того какъ шло время, Анна Николаевна становилась все нетерпѣливѣе. Но прошелъ часъ, затѣмъ еще часъ, время приближалось къ полуночи, а мужа не было.

— Что же это? снова подсѣлъ докторъ къ хозяйкѣ, успѣвъ уже проиграться въ пухъ. Оно очень странно! Если бы «онъ» не пріѣхалъ, то Николай Ивановичъ уже вернулся бы. Что значитъ имѣть дѣло съ таинственными людьми, знающимися съ чертями. Вотъ оба и пропали безъ вѣсти.

Въ полночь, наконецъ, появился хозяинъ и весело извинился предъ гостями, объясняя, что засидѣлся у друга, съ которымъ у него, не видавшись шесть лѣтъ, много нашлось о чемъ побесѣдовать по душѣ.

— Такъ онъ пріѣхалъ? быстро подошла Пащина.

— Конечно, пріѣхалъ.

— Такъ гдѣ же… Куда же?

— Не захотѣлъ ни за что, душа моя, у насъ остановиться. Я его и на вокзалѣ, и дорогой, всячески уламывалъ. Онъ далъ себѣ, говоритъ, честное слово никогда ни у кого не останавливаться. Или дома, или въ гостиницѣ.

— Какая нелѣпость! выговорила Пащина, нервно пожавъ плечами. C’est stupide.

— Нѣтъ, что жъ? отозвался мужъ. Человѣкъ избалованный, привыкъ имѣть ses aises и поступиться ими не хочетъ. Какъ бы мы его не устроили, все-таки онъ здѣсь стѣснялся бы. А тамъ у него великолѣпный номеръ въ три комнаты. Завтра же онъ будетъ у тебя.

Анна Николаевна отошла отъ мужа и усѣлась одна въ глубинѣ гостиной; къ ней тотчасъ же рысью подлетѣлъ докторъ.

— Не хорошо, выговорилъ онъ. Слишкомъ быстро.

— Что такое? отозвалась молодая женщина съ удивленьемъ.

— Очень быстро. На всѣхъ парахъ. Съ этакой быстротой всегда достигается бѣда. Чрезвычайная быстрота въ движеньи въ этихъ случаяхъ пропорціональна твердости разума и спокойствію сердца.

— Что съ вами, докторъ? Вамъ такъ скучно, что вы заснули и бредите.

— Въ такомъ случаѣ, сударыня, я не просто сплю: я загипнотизированъ, и бредъ мой есть прорицаніе.

— Ради Создателя, объясняйтесь скорѣе. У меня и такъ голова болитъ.

— Вотъ я именно этого и опасаюсь, чтобы у васъ не закружилась голова. Нетерпѣнье, досада, разрушенные съ оника планы и мечты. Неуязвимость, такъ сказать, сего интереснаго и таинственнаго незнакомца. Все это сначала способно раздражить, а потомъ и покорить.

Пащина поняла, наконецъ, намеки друга-доктора и разсмѣялась.

— Стыдно вамъ, сказала она. Если бы вотъ поручикъ Алябьевъ сталъ такой вздоръ болтать, а то, вдругъ, медикъ, ученый и серьезный человѣкъ…

Въ эту минуту за однимъ изъ карточныхъ столовъ кончилась игра и игроки поднялись, считая и разсчитываясь. Хозяйка встала и двинулась къ гостямъ. Докторъ пошелъ тоже и вымолвилъ ей шутливо вслѣдъ:

— Помните, что во всей фармакологіи нѣтъ специфическаго средства отъ ранъ, наносимыхъ стрѣлами амура. На это у насъ есть только палліативы. Не забудьте этого.

Анна Николаевна быстро обернулась, встала въ театральногорделивую позу и съ королевскимъ жестомъ выговорила:

— Если я, господинъ докторъ, буду когда-либо такъ ранена, то я и отъ палліативовъ откажусь.

— Да… Вотъ вы шутите… А я эдакъ-то серьезно думаю… про васъ.

— А а еще серьезнѣе, отозвалась хозяйка, смѣясь, и пошла къ гостямъ.

Вскорѣ въ квартирѣ Пащиныхъ уже не было никого. Люди тушили лампы и свѣчи и уносили игорные столы. Пащинъ, уже облачившись въ халатъ и туфли, прошелъ въ свой кабинетъ и сѣлъ писать письма. Анна Николаевна была въ маленькой комнаткѣ, обитой розовымъ атласомъ съ зеленой отдѣлкой — ея будуарѣ, который былъ и любимымъ ея мѣстопребываніемъ, когда она бывала одна.

Молодая женщина была немного не въ духѣ. Этотъ провинціальный медвѣдь разстроилъ ей вечеръ. Она разсчитывала сегодня «подать» его гостямъ, и вдругъ это блюдо… поваръ не приготовилъ, или лакей уронилъ, неся изъ кухни.

— S’est stupide! повторяла она, снимая съ себя передъ зеркаломъ золотыя вещи и ленты. Тотчасъ вслѣдъ за барыней въ горницу вошелъ главный лакей, исправлявшій какъ бы должность дворецкаго. Это былъ уже старикъ лѣтъ подъ шестьдесятъ, высокій, плотный, но бодрый на видъ. Онъ былъ тѣмъ оригиналенъ, что ни капли не походилъ на обыкновеннаго петербургскаго слугу хорошаго дома. Въ немъ не было лакейскаго благородства и достоинства. Не было отсутствія лица, замѣненнаго какимъ-то шаблоннымъ фасомъ. У него, напротивъ, было «свое» лицо съ большимъ носомъ, на которомъ важно сидѣли золотыя очки, съ тонкими умными губами и съ маленькими сѣрыми глазами, часто изъ-за очковъ метавшими искру на господъ. Лицо было все обрито, а густые сѣрые, будто напудренные, волосы стояли щеткой, остриженные подъ гребенку.

И всей своей фигурой, манерой говорить, держаться, старикъ смахивалъ на какого-то ученаго, доктора, профессора, пожалуй даже стряпчаго или повѣреннаго прежняго времени… но никакъ не на лакея. Однако этотъ человѣкъ, Иванъ Максимычъ, былъ изъ крѣпостныхъ, принадлежа когда-то дѣду, а затѣмъ отцу Пащиной, покойному генералу Саргину. Поэтому онъ зналъ Анну Николаевну съ дѣтства и конечна обожалъ. Съ другой стороны, Иванъ Максимычъ и для молодой женщины былъ далеко не чужой человѣкъ: она его любила и относилась къ нему какъ къ нянѣ или дядькѣ. Это былъ «мой» человѣкъ въ домѣ, въ отличіе отъ остальныхъ, которые были «наши» люди. Пащинъ долго боролся съ женой, чтобы выжить изъ дому старика, не любившаго его, а равно пришедшагося и ему самому не по нутру. Но «Максимычъ», какъ бы взятый за женой въ приданое, все-таки остался въ домѣ и относился къ барину почтительно-равнодушно, — зная свою силу. Для него Пащинъ былъ — «выскочка».

Иванъ Максимычъ всякій вечеръ передъ сномъ являлся неукоснительно къ барынѣ за приказаніями или порученіями на слѣдующій день. Большею частью онъ не получалъ никакихъ, тѣмъ не менѣе стоялъ за свое право являться, ибо это былъ единственный часъ, когда онъ могъ изрѣдка побесѣдовать съ дорогой ему Анной Николаевной, которую, было время, онъ просто звалъ Анютой.

На этотъ разъ Иванъ Максимычъ явился спросить: уничтожать ли на утро всѣ приготовленья, сдѣланныя въ одной изъ горницъ для ожидавшагося, но не прибывшаго гостя.

Анна Николаевна подумала и выговорила:

— Оставьте, Иванъ Максимычъ. Можетъ быть, онъ еще переѣдетъ. Успѣется…

— Прикажете что на завтра?

— Нѣтъ, ничего. Спасибо. Идите себѣ бай-бай! ласково отозвалась Пащина, улыбаясь.

Старикъ тоже улыбнулся кротко, съ любовью и вышелъ.

Переодѣвшись, Пащина прошла въ спальню; но на этотъ разъ, когда мужъ, утомившійся за цѣлый день, явился спать, то молодая женщина долго не давала заснуть дражайшему супругу, разспрашивая его о другѣ. И уже въ третьемъ часу ночи Пащинъ протестовалъ: «Матушка! спать, спать!..»

IV.

На слѣдующее утро, начинавшееся для Пащиной въ одиннадцать часовъ, она, поднявшись, долго не выходила въ свой будуаръ. Горничная ея совершенно съ ногъ сбилась, не умѣя въ это утро угодить барынѣ. Три шкафа платьевъ были всѣ перерыты, комоды тоже. Выдался такой день, что ни одинъ туалетъ не шелъ къ лицу Аннѣ Николаевнѣ; все было или черезчуръ просто, или слишкомъ изысканно для ранняго времени, или было слишкомъ ярко, или слишкбмъ темно. Только около часу дня Анна Николаевна была готова принять ожидаемаго гостя и вышла изъ своей спальни.

Пройдя въ гостиную и усѣвшись съ французскимъ романомъ въ рукахъ около окна, молодая женщина часто клала книжку на колѣни и взглядывала на часы. «Онъ», какъ другъ мужа, пріѣхавшій вчера и долженствовавшій остановиться у нихъ, долженъ бы уже быть у нея. Ради вѣжливости ему слѣдовало пріѣхать въ часъ; въ три-четыре будетъ уже обыкновенный визитъ послѣ многихъ другихъ визитовъ или дѣлъ. А благовоспитанность обязывала его прежде всего явиться къ женѣ друга, которая напрасно приготовляла ему горницу въ своей квартирѣ.

— Я увѣрена, что, не смотря на все, онъ дурно воспитанъ, прошептала Анна Николаевна себѣ подъ носъ. И она тотчасъ же поймала себя. — Что же все-то? Ничего и нѣту. Огромное состояніе и только. Молва, помимо тысячъ десятинъ, кажется, ни о чемъ не упоминаетъ. Десятины плюсъ чертовщина!

Но черезъ нѣсколько мгновеній, снова прервавъ чтеніе молодая женщина подумала:

«А вѣдь докторъ правъ: онъ меня заинтриговалъ. Надо, однако, надѣяться, что раздастся звонокъ и явится полнѣйшее разочарованье».

Въ ту же минуту въ квартирѣ звякнулъ рѣзкій звонокъ. Женщина, какъ и всѣ, — нервная, вздрогнула и выронила книгу на полъ.

— Ужъ это совсѣмъ глупо! разсердилась она на самое себя. Да и онъ тоже трезвонитъ, какъ провинціалъ.

Молодая женщина поднялась, быстро подошла къ зеркалу, поправила прическу и затѣмъ еще быстрѣе ушла въ свой будуаръ. Здѣсь, близъ окна, на мольбертѣ стоялъ подрамокъ съ натянутымъ полотномъ, а на немъ была на половину нарисована японская ваза и сѣрое пятно, якобы длинная тѣнь, падавшая вдоль чего-то пестраго, изображавшаго коверъ. Пащина быстро взяла кисти, палитру и подсѣла къ модной живописи.

Вошелъ лакей и доложилъ глухо и однозвучно, точь-въ-точь, какъ суфлеръ, подающій изъ будки реплику:

— Господинъ Денисьевъ.

— Проси, отозвалась Пащина тѣмъ голосомъ, которымъ попъ отзывается «аминь».

Анна Николаевна, просидѣвъ нѣсколько мгновеній и заслыша шаги въ сосѣдней горницѣ, начала чрезвычайно искусно спѣшить встать изъ-за мольберта. Любая актриса поучилась бы у нея. Но какъ она ни старалась, вошедшій гость засталъ ее на мѣстѣ и въ хлопотахъ.

Анна Николаевна поднялась, обернулась и, увидя гостя, остановившагося за порогомъ, вымолвила:

— Пожалуйста. Сюда. Въ качествѣ друга мужа. Pardon! Я заработалась…

Съ порога двинулась къ ней высокая фигура въ черномъ сюртукѣ, и она протянула руку. Гость, въ качествѣ близкаго человѣка, нагнулся, поцѣловалъ руку, слегка касаясь губами, и выпрямился вновь.

Анна Николаевна, проговоривъ мысленно себѣ самой «разочарованье начинается», сѣла и пригласила гостя садиться.

Денисьевъ уже поразилъ Пащину прежде всего своимъ ростомъ. Онъ былъ черезчуръ высокъ, или, вѣрнѣе сказать, слишкомъ худъ для своего роста. «Это не человѣкъ, а какая-то жердь», подумала она.

Денисьевъ взялъ крошечный стульчикъ chaise volante, безъ котораго ни одна благоприличная гостиная якобы не можетъ обойтись, и сѣлъ, стараясь тщетно справиться со своими длинными ногами. Теперь, сравнительно съ легкимъ стульчикомъ, онѣ казались еще безобразнѣе и длиннѣе.

Денисьевъ прежде всего извинился за тѣ хлопоты, которыя Николай Ивановичъ причинилъ своей женѣ, думая, что онъ, Денисьевъ, рѣшится у него остановиться. Затѣмъ онъ пространно, но просто, безъ всякихъ фразъ, какимъ-то особенно простодушнымъ и искреннимъ голосомъ сталъ объяснять, что ему давно хотѣлось познакомиться съ женой его давнишняго друга, котораго онъ столь же любитъ, сколько уважаетъ.

Вся эта рѣчь Денисьева была полна общихъ мѣстъ, но всѣ они, очевидно, для него таковыми не были. Все, что онъ говорилъ, звучало искренно, сильно, но съ оттѣнкомъ чрезвычайной простоты. Въ его манерѣ обращаться чудилось странное, отчасти рѣдкое сочетаніе спокойной самоувѣренности съ крайней скромностью. Первая чувствовалась въ выраженіяхъ, вторая же въ голосѣ.

Пока гость дѣлалъ предисловіе къ знакомству, молодая женщина внимательно и пытливо смотрѣла и разглядывала его. Лицо Денисьева сразу понравилось ей. Прежде всего замѣтила она добрый, задумчивый, оттѣненный взглядъ красивыхъ синихъ глазъ, а затѣмъ мягкіе, элегантно вьющіеся, слегка крутящіеся усы пепельнаго цвѣта. На лбу вились, тоже пепельнаго цвѣта, коротко подстриженные волосы. По этой головѣ видно было, что надъ ней никогда не мудрилъ парикмахеръ, ибо въ прическѣ не было ничего пошлаго, не было дѣланнаго неглиже, не было тѣхъ quasi капризныхъ кудрей, тщательно напомаженныхъ и завитыхъ щипцами. Носъ былъ правильный, только немножко тонокъ, немножко вздернутъ, за то пухлыя губы были изъ тѣхъ, которыя называются добрыми губами.

Все замѣтила и оцѣнила Анна Николаевна, и въ общемъ лицо Денисьева произвело на нее пріятное впечатлѣніе своею незаурядностью. Въ особенности замѣтно было «нѣчто» интересное въ его синихъ глазахъ. Они смотрѣли не то робко, не то задумчиво и были положительно оттѣнены, но не рѣсницами, а какою-то будто бы длящеюся и неотступною мыслью.

Сообразивши все это, молодая женщина проговорила себѣ мысленно:

«Je brode, je brode! Не дай мнѣ мужъ канвы, ничего бы я теперь особеннаго не нашла въ немъ».

Когда Денисьевъ кончилъ предисловіе, разговоръ завязался и былъ такимъ, которымъ долженъ былъ быть, совершенно какъ по заказу. И онъ, и она обоюдно чувствовали, что они говорятъ именно то, и именно о томъ, о чемъ слѣдуетъ говорить въ первый разъ. Онъ говорилъ о своемъ другѣ, ея мужѣ, спрашивалъ объ ихъ житьѣ-бытьѣ, его службѣ и дѣлахъ, она говорила ему о провинціи, разспрашивала объ его жизни въ деревнѣ, о скукѣ, о сугробахъ, о волкахъ и другихъ принадлежностяхъ трущобы.

Наконецъ, послѣ получаса совершенно неинтересной бесѣды, наступила легкая пауза, при которой всякій благовоспитанный гость чувствуетъ, что надо вставать, Денисьевъ взялся за шляпу.

V.

— А все-таки, Леонидъ Васильевичъ, — вымолвила Пащина, какъ бы на прощанье — не хорошо, что вы не захотѣли у насъ остановиться.

— Ради Бога, извините меня — оживился вдругъ тотъ. Я знаю, что это поступокъ невозможный. Вы можете меня почесть за человѣка, который забылъ приличія, ибо зажился въ деревнѣ. Но я не могъ иначе… сдѣлать. Вамъ Николай Ивановичъ передалъ, что это маленькая эксцентричность моего характера? Я не могу быть гдѣ-либо иначе, какъ дома или же въ гостиницѣ, на постояломъ дворѣ.

— Но однако, позвольте: въ эту минуту вы находитесь и не у себя, и не въ гостиницѣ.

— Да, днемъ — просто выговорилъ Денисьевъ. И вдругъ, сдѣлалъ движеніе, какъ бы спохватившись, и прибавилъ:

— Я хочу сказать, что я далъ себѣ слово никогда не останавливаться въ гостяхъ, т. е. не поселяться, однимъ словомъ, не жить въ чужомъ домѣ.

— А-а… протянула Пащина.

И въ эти мгновенья дьяволъ-искуситель началъ немилосердно смущать Анну Николаевну. Она отбивалась отъ него какъ могла, но такъ какъ врагъ человѣческій всесиленъ, а, для свѣтской женщины сугубо неотразимъ, то Пащина уступила ему и тотчасъ сказала то, чего не хотѣла говорить:

— Стало быть, вы собственно дали себѣ слово не проводить ночей гдѣ-либо, помимо своего дома или гостиницы?

— Да-съ, — кратко и сухо отозвался Денисьевъ.

— Вы боитесь? — страннымъ голосомъ произнесла она.

— Я васъ не понимаю.

— Вы чего-нибудь боитесь — умышленно повторила Анна Николаевна и тотчасъ же лукаво прибавила: «что вамъ будетъ не спокойно? что васъ будутъ будить шумомъ въ домѣ? мало ли чего?»

— Нѣтъ, я сплю, какъ мертвый, на обоихъ ушахъ, какъ говорятъ французы.

— Тогда… почему же? — хотѣла сказать Пащина простодушно, но сказала съ какимъ-то особеннымъ оттѣнкомъ, точно будто боялась собственнаго вопроса.

— Такъ.

— Милое русское слово!

— Согласенъ, что глупое слово, но незамѣнимое.

— Незамѣнимо, когда мы не хотимъ сказать правду. «Такъ» есть слово, покрывающее ложь…

— Спасающее отъ лжи,

— Докажите мнѣ, что вы истинный другъ моего мужа, что вы со мною… что я вамъ не антипатична, что ваше знакомство со мною… Однимъ словомъ докажите, что мы будемъ съ вами тоже друзьями. Переѣзжаете сегодня же къ намъ.

— Благодарю васъ, но это невозможно.

Анна Николаевна стала настаивать на всѣ лады и становилась краснорѣчива, вмѣстѣ съ тѣмъ становилась очаровательна, ибо кокетничала, какъ давно уже не приходилось. И она довела Денисьева до того, что онъ наконецъ выговорилъ:

— Анна Николаевна! Я далъ себѣ честное слово никогда этого не дѣлать: какъ же мнѣ отступиться отъ него? Я его пятнадцать лѣтъ держалъ крѣпко — посудите сами, могу ли я теперь…

— Ну, для меня! — послѣдовалъ истый женскій аргументъ.

Денисьевъ улыбнулся и отплатилъ комплиментомъ:

— Для васъ скорѣе, чѣмъ для кого-либо, но это невозможно.

— Но поймите, что я наконецъ буду думать, что во всемъ этомъ кроется что-нибудь особенное! снова толкнулъ женщину дьяволъ-искуситель.

Денисьевъ молчалъ, но лицо его говорило: — «Отпусти меня, это уже становится несноснымъ».

— Какъ же иначе — горячо продолжала Анна Николаевна. Поневолѣ будешь думать! Ничего подобнаго я некогда не слыхала: клятва, какія только въ мелодрамахъ даются. Такая простая вещь — и оградить ее честнымъ словомъ, которое соблюдается пятнадцать лѣтъ! Согласитесь, что все это очень…

— Глупо, — добавилъ Денисьевъ.

— Н-нѣтъ… протянула Пащина такъ, что словно говорила: да. И вотъ, если вы хотите, чтобы я не думала Богъ вѣсть чего, то переѣзжайте тотчасъ къ намъ. Если вы останетесь въ вашей гостиницѣ, то я буду думать…

Анна Николаевна остановилась. Но въ эту же минуту дьяволъ-искуситель изо всей силы толкнулъ ее самымъ отчаяннымъ образомъ, и она прибавила:

— Que vous êtes hanté! У насъ въ домѣ, право, не водится… нечистаго.

— Вѣрю, сухо смѣясь выговорилъ Денисьевъ, озираясь кругомъ себя. И чисто все, и все съ большимъ вкусомъ.

Этого уклончиваго отвѣта было, конечно, достаточно въ другомъ случаѣ и для другой женщины. Яснѣе говорить намеками онъ не могъ. Оставалось только сказать: «оставьте меня въ покоѣ». Но Анна Николаевна, окончательно побѣжденная своимъ невидимымъ руководителемъ, произнесла шутливо торжественнымъ голосомъ.

— Я тоже даю вамъ клятву, что въ моей квартирѣ никакой нечистой силы, никакихъ привидѣній не бываетъ.

Наступила пауза. Пащина взглянула въ лицо гостя, раскаялась и сразу оробѣла. Денисьевъ вспыхнулъ при произнесенныхъ словахъ. Яркая краска разлилась, но всему его лицу, но глаза глядѣли уже не задумчиво, а злобно. Онъ былъ явно взбѣшенъ.

— Я могу заключить изъ этого — заговорилъ онъ слегка взволнованнымъ голосомъ, — что вашь мужъ… что мужъ измѣнилъ другу. Мужъ въ Николаѣ Ивановичѣ взялъ верхъ надъ другомъ. Напрасно!

— Что вы хотите сказать? — совершенно смущаясь вымолвила Пащина.

— Я хочу сказать, — такъ же сухо и нравоучительно заговорилъ Денисьевъ, — что вашему мужу не слѣдовало выдавать меня вамъ, когда вы обо мнѣ съ нимъ бесѣдовали. Мало ли что можетъ знать человѣкъ про своего друга! И никому не слѣдуетъ предавать друзей своимъ женамъ! Передать что-либо женщинѣ…

Денисьевъ запнулся, какъ бы колеблясь, но очевидно досада взяла верхъ и онъ докончилъ:

— Женщинѣ довѣрить — въ набатъ ударить. Есть такая пословица. Я только изъ вѣжливости замѣнилъ одно слово — словомъ: женщина.

— Но Николай Ивановичъ своей «бабѣ» ничего особеннаго про васъ не довѣрялъ, вымолвила сухо Пащина.

— По счастью!.. И потому еще, что онъ самъ многаго не знаетъ. Но онъ передалъ вамъ свои подозрѣнья.

Съ этими словами Денисьевъ всталъ и поклонился. Хозяйка подала руку. Онъ слегка пожалъ тонкіе пальцы, усѣянные кольцами, но на этотъ разъ не поцѣловалъ руки.

— Надѣюсь, что мы будемъ часто видать васъ, выговорила хозяйка, тоже вставая, и почувствовала сама, что она лжетъ, что онъ не станетъ у нихъ бывать, такъ какъ они уже враги съ перваго разу.

— Если позволите. Я буду очень радъ видать моего друга.

— Merci — отозвалась Анна Николаевна двусмысленно. Я вамъ мѣшать не буду, не удержалась и прибавила она, ожидая разъясненія.

Но Денисьевъ, къ ея удивленію, какъ настоящій медвѣдь изъ трущобы, не сказалъ ни слова и низко поклонился, будто благодаря за то, что она обѣщаетъ избавлять его отъ своего присутствія.

Когда гость вышелъ изъ будуара, молодая жинщина задумалась и, глядя на себя въ зеркало, произнесла:

— Une boulette… ma chère amie…

Легкомысліе молодой женщины дѣйствительно обошлось ей очень дорого. Съ первой же встрѣчи и первой бесѣды она сдѣлалась, судя по всему, предметомъ ненависти Денисьева. Отношенія друзей тоже сразу пострадали. Пащинъ не понималъ, почему другъ относится къ нему холоднѣе и почему упорно отказывается бывать у нихъ запросто.

Наконецъ онъ догадался по одному намеку Денисьева.

— Не проболталась ли ты? спросилъ онъ однажды жену. Вѣроятно ты выпытывала у него, что за таинственный случай былъ въ его жизни.

Анна Николаевна поклялась — и могла свободно поклясться, — что она такого вопроса Деннсьеву не предлагала… Но затѣмъ она созналась, что разговоръ о привидѣніяхъ вообще — былъ.

— Ну вотъ вамъ и «вообще». Очень благодаренъ!

И въ первый разъ послѣ женитьбы Пащинъ объяснился съ женой грубо, назвалъ «бабой-болтушкой» и прибавилъ, что «только дуракамъ слѣдуетъ жениться», что современныя жены не подруги, а вериги въ жизни и путы въ дѣлахъ и т. д., Анна Николаевна даже расплакалась…

Впрочемъ, такъ какъ роль тирана въ брачномъ союзѣ Пашиныхъ принадлежала не мужу, то супругъ первый явился мириться, назвавъ друга чудакомъ.

Однако, этимъ чудакомъ уже сильно интересовались теперь, и Пащинъ, по желанію жены, долженъ былъ подробнѣе разсказать все, что звалъ о дѣтствѣ, воспитаніи, характерѣ и вообще о жизни своего пріятеля.

Все услышанное отъ мужа показалось Аннѣ Николаевнѣ совершенно невѣроятнымъ. Ей стало жаль Денисьева.

Въ прошломъ столѣтіи или въ самомъ началѣ нашего, быть можетъ, и могло сложиться такое существованіе. Но чтобы во второй половинѣ 19-го вѣка, почти въ наши дни, у потомка очень старинной и очень богатой дворянской семьи могла быть такая судьба, — могла бы пройти жизнь при такихъ исключительныхъ условіяхъ, — казалось совершенно немыслимымъ, смахивало на французскій романъ сороковыхъ годовъ. Тѣмъ болѣе, что вся эта незавидная въ дѣтствѣ судьба, вся эта странная доля вдобавокъ завершилась крайне таинственнымъ приключеніемъ.

Пащину и очень немногимъ людямъ, сосѣдямъ Денисьева, смутно былъ извѣстенъ лишь голый фактъ. Что-то ужасное, сверхъестественное, что самъ герой приключенія упорно замалчиваетъ. Было очевидно, однако, при близкомъ знакомствѣ съ молодымъ человѣкомъ, что подобное могло случиться только съ такимъ человѣкомъ, какимъ былъ этотъ богачъ, бобыль, добрякъ и нелюдимъ.

VI.

Денисьевъ явился на свѣтъ нѣсколько ранѣе времени по милости Наполеона III. Онъ родился въ Парижѣ, въ отелѣ, 2 декабря 1851 года, т. е. въ день переворота, баррикадъ и стрѣльбы на улицахъ. Пули солдатъ, летавшія на бульварахъ по мирнымъ обывателямъ, щелкали и по стѣнамъ гостиницы, гдѣ жили Денисьевы — мужъ съ женой. Перепугъ матери далъ жизнь тщедушному младенцу.

Денисьевъ-отецъ, полковникъ гвардіи, былъ извѣстный bon vivant Николаевскихъ временъ, умѣвшій вмѣстѣ съ строевой службой сочетать возможность постоянныхъ, очень долгихъ отпусковъ. Чуть не половину года проводилъ онъ за границей и преимущественно во Франціи. Если онъ былъ хорошо извѣстенъ на Невскомъ, Царскомъ и въ Павловскѣ, то онъ былъ не менѣе извѣстенъ на бульварахъ парижскихъ въ Лоншанѣ и въ Булонскомъ лѣсу.

«Дениска», какъ его звали товарищи и друзья, былъ обожаемъ золотой молодежью ресторановъ на Большой и Малой Морскихъ. La jeunesse dorée Итальянскаго бульвара, въ maison d’or и въ café Anglais тоже преклонялась предъ молодцомъ и богачемъ, какимъ былъ le colonel Denissieff.

Еще въ концѣ сороковыхъ годовъ, онъ, заклятый врагъ Гименея, вдругъ, къ удивленію всѣхъ и русскихъ, и французскихъ друзей, женился на молодой дѣвушкѣ, которую первый разъ встрѣтилъ лишь за три недѣли до брака съ ней. Къ тому же она была дочерью исправника трущобнаго уѣзда, гдѣ въ пути сломалась карета проѣзжаго Денисьева. Отсюда ясно, какова была дѣвушка, которая встрѣтилась ему и такъ быстро очаровала его.

Денисьевы однако считались супругами всего только четыре года и прожили вмѣстѣ, вычитая разлуки, собственно, только два. Чрезъ годъ послѣ того, какъ родился на свѣтъ ребенокъ, послѣдовала окончательная разлука и неоффиціальный разводъ. Супруги заключили договоръ, что единственный сынъ останется при отцѣ за выкупъ въ триста тысячъ. Денисьевъ аккуратно выплатилъ эту сумму женѣ и, взявъ сына къ себѣ, отправилъ его ровно за двѣ тысячи верстъ отъ Петербурга, въ имѣніе, гдѣ онъ двѣнадцать лѣтъ не бывалъ. Такимъ образомъ, мать, поселившаяся въ Парижѣ, совершенно не знала, гдѣ ребенокъ, да, вѣроятно, и не интересовалась знать.

Вскорѣ госпожа Денисьева, съ кличкой или подъ псевдонимомъ Diane du Nord и съ титуломъ баронессы, стала знаменитостью полу-свѣта, и самъ императоръ Наполеонъ отдалъ дань волшебнымъ чарамъ дочери русскаго трущобнаго исправника. Полученныхъ отъ мужа денегъ хватило на одинъ годъ, но явились другіе плательщики. Разсоривъ въ шесть лѣтъ болѣе милліона, куртизанка быстро лишилась сначала красоты, потомъ здоровья и немедленно вышла изъ моды; сойдя со сцены, она умерла среди полной нищеты въ чуланѣ большого дома на окраинѣ Парижа. «Баронесса Сѣвера» была похоронена полиціей на городскія средства.

Полковникъ, съ своей стороны, велъ такого рода жизнь, что когда спрашивали у него, гдѣ онъ живетъ, онъ отвѣчалъ «живу на свѣтѣ». Дѣйствительно, онъ не могъ точно опредѣлить своего мѣстопребыванія. Сегодня онъ былъ въ Петербургѣ, завтра въ Парижѣ, затѣмъ въ Висбаденѣ или въ Италіи. Однажды онъ очутился въ Алжирѣ и привезъ оттуда въ Петербургъ шестнадцатилѣтнюю негритянку. Затѣмъ какъ-то вдругъ уѣхалъ въ Бразилію и чрезъ полгода привезъ ни больше, ни меньше, какъ двухъ креолокъ и одну квартеронку, а вмѣстѣ съ ними лиловаго пуделя, который умѣлъ по командѣ смѣяться и чихать.

Жизнь полковника шла подъ девизомъ:

«Le vin, le jeu, les belles!»…

Le vin надо принимать въ томъ значеніи, что онъ любилъ жизнь ресторановъ, поилъ всѣхъ, но самъ почти не пилъ. Le jeu надо понимать особенно. Въ карты онъ не игралъ, но игралъ собой и всѣмъ въ жизни. Игралъ честнымъ словомъ, даже клятвой предъ алтаремъ и религіей, потому, что однажды въ Венеціи, не одолѣвъ силою краснорѣчія и денегъ красавицу-дочь кондитера, въ которую влюбился, онъ сочетался съ нею законнымъ бракомъ въ католической церкви.

Привезя въ Петербургъ молодую жену, онъ едва не попалъ по доносу какого-то негодяя подъ судъ, такъ какъ формально разведенъ не былъ, а жена была еще жива.

Снова отдѣлавшись деньгами и уплативъ итальянкѣ и ея родителямъ крупную сумму, полковникъ сбылъ вторую полужену.

Между тѣмъ мальчикъ, котораго отецъ прозвалъ «Лео», жилъ и воспитывался за двѣ тысячи верстъ въ украинскомъ имѣніи.

Обширная, въ нѣсколько тысячъ десятинъ вотчина, огромный домъ, полный какъ чаша, масса крѣпостной дворни — дѣлали обстановку ребенка аристократической. Но, однако, среди совершенно распущенной аравы праздныхъ пьяницъ и негодяевъ, Леонидъ жилъ запуганный и почти загнанный всѣми и всѣмъ. При немъ состояли двѣ личности: нанятая въ Дрезденѣ нѣмка, настоящая саксонка, желтоволосая, тощая, со впалой грудью и глупая до заразительности. Къ тому же она была сильно туга на ухо, что составляло истинное несчастіе для мальчика. Когда онъ просилъ пить, то она подавала носовой платокъ. Когда онъ спрашивалъ, пойдетъ ли гулять, саксонка отвѣчала, что снамъ не надо вѣрить, или уговаривала выпить мятныхъ цапель, ручаясь за дѣйствіе.

Другая личность — менторъ и аргусъ, явившійся въ вотчину, когда Леониду минуло семь лѣтъ, былъ польскій французъ или французскій полякъ. Взятъ онъ былъ полковникомъ въ Парижѣ въ Café Riche, куда часто ходилъ повертѣться около богатыхъ людей и насытиться отъ крупицъ, обильно падающихъ съ ихъ стола. И однажды онъ попалъ въ наставники и воспитатели къ ребенку русскаго боярина-миллірнера. Взятъ онъ былъ полковникомъ въ гувернеры къ сыну исключительно потому, что носилъ фамилію Дени. Боярину, какъ часто разсказывалъ потомъ самъ monsieur Denis, понравилось то совпаденіе, что его фамилія была, такъ сказать, половиной фамиліи Денисьева. Наставникъ, собственно, не имѣлъ національности. Мать его была полькой, и онъ говорилъ по-польски гораздо лучше, чѣмъ по-французски. Онъ былъ человѣкъ не злой и прямого, непосредственнаго зла мальчику никогда не сдѣлалъ, но косвенно чуть не погубилъ его. Ребенка спасла застѣнчивая натура.

Когда мальчикъ подросъ, саксонка оглохла окончательно и сидѣла въ углу своей горницы съ чулкомъ въ рукахъ. Она вела запись связаннымъ парамъ и въ то время, по ея счету, кончала седьмую сотню чулковъ. Цѣлый большой сундукъ былъ биткомъ-набитъ чулками ея работы. Вѣроятно, это была манія, пунктъ помѣшательства, или же нормальное, но саксонское состояніе мозга.

Monsieur Denis, когда его питомцу минуло двѣнадцать лѣтъ, сталъ нанимать ему въ сосѣднемъ городѣ разныхъ учителей. При этомъ менторъ краснорѣчиво увѣрялъ Леонида постоянно, что бесѣды ихъ будутъ ему гораздо полезнѣе въ жизни, нежели всевозможныя науки, которыя ни кому, ни на что, никогда не пригождались. А бесѣды съ французскимъ полякомъ сводились только къ одному: къ описанію Парижа и его прелестей, а затѣмъ къ возвеличенію его отечества по матери и къ уничиженію Россіи.

Долго ребенокъ, — а потомъ юноша восторженно относился къ Польшѣ и ко всему польскому и съ какимъ-то отвращеньемъ — ко всему русскому.

Жизнь въ полтавской вотчинѣ могла только усугубить его ненависть къ Россіи, ибо кромѣ грубости, пьянства, разврата и всякихъ безобразій, онъ не видалъ ничего въ этой огромной усадьбѣ, гдѣ не было хозяина. Дѣло дошло до такой распущенности, что однажды въ саду, близъ самаго дома, мальчика исколотилъ палкой какой-то пьяный, оказавшійся церковнымъ сторожемъ и его же крѣпостнымъ. Онъ ждалъ, что когда-нибудь ночью влѣзутъ въ домъ пьяные буяны и зарѣжутъ его самого, саксонку и француза.

VII.

Эта жизнь въ вотчинѣ прекратилась, когда Леониду минуло пятнадцать лѣтъ. Полковникъ вдругъ пріѣхалъ наконецъ исключительно затѣмъ, чтобы посмотрѣть на сына, и остался совершенно недоволенъ. Онъ рѣшилъ и высказалъ, что малый чрезвычайно дуренъ собой, косолапъ, донельзя глупъ, даже говорить не умѣетъ, а какъ-то пищитъ и визжитъ. И дѣйствительно, у подростка былъ какой-то скрипуче-ржавый голосъ, который исчезъ лишь съ годами.

Экзаменъ отца сыну былъ оригиналенъ. Между прочимъ, отецъ садился въ кресло, приказывалъ сыну надѣть перчатки, взять шляпу въ руки, выйти и затѣмъ входить и раскланиваться. Когда Леонидъ впослѣдствіи вспоминалъ, какъ онъ, питомецъ дикихъ людей и дикой жизни, былъ принужденъ отцомъ вдругъ исполнять водевильную роль, то ему дѣлалось не разъ смѣшно и жалко. Какъ онъ косолапо входилъ и кланялся, могъ сдѣлать только парнишка съ деревни.

Французскій языкъ сына тоже не удовлетворилъ отца. Полковникъ находилъ, что у него произношенье d’une vachère Landaise. Когда онъ посадилъ сына въ манежѣ на лошадь, то оказалось, что тотъ сидитъ какъ алжирскій мамелюкъ. Когда же наступило испытаніе въ его искусствѣ драться на рапирахъ, то оказалось, что эта наука была совершенно изъ виду упущена.

— Что же я буду съ тобой дѣлать? съ отчаяньемъ восклицалъ полковникъ. Ты ни на какого чорта не годенъ. Что же ты знаешь? Неужели ничего? Въ чемъ же ты мастеръ?

Мастеромъ юноша былъ въ двухъ вещахъ, но о нихъ упоминать было нельзя. Онъ очень бойко говорилъ по-польски, но monsieur Denis умолялъ его скрыть это отъ отца. Затѣмъ онъ очень искусно обучился въ болѣе ранніе годы лазать подъ кровати и подъ диваны отъ страху, когда въ домѣ начиналась оргія холоповъ и ихъ гостей. Но теперь управитель-дворецкій и вся дворовая арава предъ пріѣздомъ барина валялись у барчука въ ногахъ, умоляя простить все за цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ и не говорить отцу ни слова. Стало быть и искусство лазанія со страху подъ мебель тоже показать было нельзя.

Полковникъ пробылъ въ вотчинѣ не больше двухъ недѣль, но и то случайно. Причина, задержавшая его отъѣздъ, была прихоть. Онъ увидалъ по сосѣдству усадьбу, которая прельстила его мѣстоположеньемъ. Онъ съѣздилъ къ помѣщику, упрямо сталъ торговать имѣніе и, давши двойную цѣну, добился своего.

Вмѣстѣ съ тѣмъ monsieur Denis и глухая тетеря саксонка были отпущены по домамъ, которыхъ у нихъ не было.

Черезъ двѣ недѣли Денисьевы, отецъ и сынъ, очутились уже въ Петербургѣ. Разумѣется, впечатлѣніе, которое произвела столица на юношу, прожившаго безвыѣздно въ степяхъ украинскихъ, — было громадное. Леонидъ, можно сказать, закрылъ глаза, разинулъ ротъ, растопырилъ руки и ходилъ такъ нѣсколько дней подрядъ. За эти же, однако, дни, приставленный къ нему молодой человѣкъ, студентъ, возилъ его на экзамены въ разныя училища по приказанію полковника, но нигдѣ онъ принятъ не былъ. Онъ не могъ поступить даже въ первый классъ, а отецъ всякими правдами и неправдами желалъ, чтобы онъ былъ принятъ въ одинъ изъ старшихъ классовъ. Черезъ мѣсяцъ, по пріѣздѣ въ Петербургъ, полковникъ вдругъ снова уѣхалъ — на этотъ разъ въ Корсику. Зачѣмъ? Покрыто мракомъ неизвѣстности. Быть можетъ, затѣмъ, чтобы на мѣстѣ выучиться корсиканской мести, привезти съ собой дюжину стилетовъ и корсиканку.

Юноша остался на квартирѣ отца и радъ былъ, что по крайней мѣрѣ здѣсь прислуга, человѣкъ пять, обращались съ нимъ вѣжливо. Здѣсь съ нимъ случилась большая нравственная перемѣна, подъ вліяніемъ молодого студента, который ходилъ къ нему въ качествѣ учителя. Денисьевъ охотно сталъ всему учиться.

Черезъ полгода было получено письмо отъ полковника изъ Лондона съ приказаніемъ сыну собираться немедленно въ могилевское имѣніе. Ему приказывалось и поручалось, въ качествѣ уже взрослаго человѣка, приготовить все къ пріѣзду отца, заняться ремонтомъ запущеннаго деревенскаго дома и приведеніемъ всего имѣнія въ порядокъ.

Денисьевъ съ грустью простился съ Петербургомъ и съ своимъ другомъ студентомъ, котораго серьезно полюбилъ, и, взявъ стараго камердинера отца, отправился въ невѣдомый край, въ имѣніе, гдѣ, какъ оказалось, уже сорокъ лѣтъ никто не бывалъ. Въ нихъ жилъ когда-то отецъ полковника.

По пріѣздѣ, Леонидъ нашелъ почти ту же полтавскую вотчину. Только вмѣсто хохловъ тутъ ходили бѣлоруссы. При помощи управителя и старика камердинера, онъ принялся устраивать домъ, чистить его, красить и подновлять. Дѣла было много, и онъ отъ тоски и праздности принялся за работу съ охотой. Черезъ мѣсяца два все было готово къ прибытію отца, но онъ не ѣхалъ. Прошло полгода — отца не было. Минулъ годъ послѣ пріѣзда и ремонта, прошелъ и другой годъ, а Денисьевъ даже не зналъ, гдѣ находится его родитель.

Наконецъ, однажды поздно ночью явился въ усадьбу неожиданный посланецъ отъ полковника, армейскій капитанъ. Онъ пожелалъ прежде всего поужинать и потомъ уже разсказать все и объяснить дѣло, но тотчасъ же напился мертвецки пьянъ. По его словамъ, уже на утро, оказалось, что отецъ Денисьева давно въ Петербургѣ, проѣхалъ верстахъ въ ста отъ имѣнія, гдѣ былъ сынъ, но не завернулъ.

Онъ требовалъ сына немедленно къ себѣ, рѣшивъ безотлагательно отдать его юнкеромъ въ одинъ изъ гвардейскихъ полковъ.

И черезъ два мѣсяца Леонидъ Денисьевъ уже носилъ мундиръ и былъ однимъ изъ усерднѣйшихъ юнкеровъ полка. Офицеры обходились съ нимъ ласково и радушно, а въ особенности протежировали ему полковыя дамы. Денисьевъ-отецъ, разумѣется, снова уѣхалъ, но, уѣзжая, самъ не зналъ, куда его заброситъ судьба.

Жизнь юнаго воина въ Петербургѣ въ званіи юнкера, а затѣмъ корнета, шла обычнымъ образомъ, но заключала въ себѣ мало интереснаго. Онъ такъ же, какъ и всѣ товарищи, проводилъ время между Петербургомъ и Царскимъ: утро на ученьи, вечеръ въ ресторанѣ. Однако, онъ терпѣть не могъ все то, что наполняло жизнь его товарищей. Отъ вина его только тошнило, а отъ «погибшихъ, но милыхъ созданій» онъ бѣгалъ, какъ отъ чумы. Эти женщины возбуждали въ немъ глубокое отвращенье. Это была какая-то идіосинкразія, надъ которой на всѣ лады потѣшались заглазно товарищи. Шуткамъ и смѣшнымъ предположеньямъ не было конца.

Однако въ двухъ или трехъ знакомыхъ семействахъ Денисьевъ бывалъ изрѣдка. Всѣ его знакомые находили одинъ громадный недостатокъ въ офицерѣ — слишкомъ большую скромность. Это сужденіе выражали ему въ глаза, но оно было вѣжливымъ выраженіемъ того, что всѣ заглазно говорили о немъ. Его сожалѣли, находя, что онъ совершеннѣйшій болванъ, почти идіотъ.

Дѣйствительно, молодой Денисьевъ былъ чрезвычайно неловокъ и робокъ, при томъ крайне необразованъ и, наконецъ, какъ-то неповоротливъ и лѣнивъ во всемъ. Всѣ относились къ нему ласково, но высоко и покровительственно, какъ къ маленькому ребенку, котораго надо охранять, которому приходится многое прощать. Разумѣется, ради его состоянія, а не личности, прощалось все, и онъ терпѣлся въ обществѣ.

Денисьевъ-отецъ между тѣмъ исчезъ окончательно, и наконецъ однажды сынъ получилъ письмо отъ русскаго консула какихъ-то острововъ, въ которомъ его извѣщали, что отецъ его скончался. Онъ бросился за разъясненіями въ министерство иностранныхъ дѣлъ. Телеграфъ заговорилъ чрезъ всю Европу, и только черезъ недѣлю, при общемъ усиліи, добились того, что узнали истину.

Денисьевъ дѣйствительно скончался на Балеарскихъ островахъ. Какъ, когда и зачѣмъ онъ туда попалъ — опять-таки было покрыто полнѣйшимъ мракомъ неизвѣстности.

Когда пришлось распорядиться изъ Петербурга о доставленіи тѣла въ Россію, то понадобилось уплатить тотчасъ по долговымъ обязательствамъ на мѣстѣ. Денисьевъ отправилъ въ городъ Пальму тридцать тысячъ какой-то контессинѣ Анжелинѣ Наварете, дабы тѣло отца не могло быть изъ-за сомнительнаго долга задержано и, такъ сказать, заарестовано.

Когда стало извѣстно въ Петербургѣ, что корнетъ Денисьевъ самостоятельный распорядитель огромнаго состоянія и что при его скромности его не трудно захватить въ лапки, — то вокругъ него вдругъ оказалась масса искреннѣйшихъ друзей, о которыхъ онъ не имѣлъ никакого понятія до тѣхъ поръ. Просьбамъ о дачѣ взаймы «до завтра», не было конца, и юный богачъ легко поддался и не скоро обучился отказывать. Вмѣстѣ съ тѣмъ, около него какъ бы выросли изъ-подъ земли очень почтенные и сановные люди, чиновники и генералы, которые съ особенною нѣжностью относились къ нему, почти ухаживали за нимъ, но денегъ не просили, а усиленно приглашали къ себѣ въ гости.

Долго не понималъ Денисьевъ, почему эти люди были какъ-то всѣ похожи одинъ на другого: всѣ пожилые, всѣ семейные. Одинъ изъ товарищей открылъ эту шкатулку, которая, собственно, крайне просто открывалась: это были отцы взрослыхъ дочерей, видѣвшіе въ Денисьевѣ завиднѣйшаго жениха.

Однимъ словомъ, юный гвардеецъ сразу сталъ центромъ всевозможныхъ нѣжныхъ изліяній и ухаживаній. И эта всеобщая любовь къ нему довела его, наконецъ, до того, что онъ сталъ подумывать подать въ отставку и уѣхать.

Поводъ къ такому рѣшенію вскорѣ представился.

VIII.

Въ полку былъ одинъ сорокапятилѣтній ротмистръ, переведенный изъ арміи, сомнительнаго происхожденія и неопредѣленной національности, хотя, конечно, русскій подданный. Кто считалъ его венгерцемъ, кто румыномъ, кто грекомъ, нѣкоторые же увѣряли, что ротмистръ Кристонаки — просто «восточный чаловэкъ», да еще и холопской крови. Впрочемъ, Кристонаки велъ себя безукоризненно, какъ офицеръ, и слишкомъ ухаживалъ за всѣми товарищами, чтобы они могли относиться къ нему враждебно. Онъ своимъ поведеніемъ какъ бы просилъ вѣчно прощенія за то, что сильный покровитель посадилъ его всѣмъ на шею и заткнулъ имъ крайне важную для полка ваканцію. И ротмистра-чаловэка добродушно терпѣли въ полку.

Жилъ Кристонаки въ Царскомъ Селѣ. У него была жена, красавица, отъ которой остальныя царскосельскія военныя дамы держались всторонѣ и, будучи знакомы съ ней визитами, въ свой интимный кругъ не допускали.

Госпожа Кристонаки была также какъ и мужъ — русская, потому что родилась въ Одессѣ; но, помимо мѣсторожденія, въ ней не было ничего русскаго.

Она говорила съ страннымъ акцентомъ, въ церковь никогда не ходила и вѣру свою тщательно скрывала, а лицомъ своимъ была — воплощеніе юга. Черноволосая, черноокая, смуглая и въ полномъ смыслѣ слова красавица. Случалось, что на улицахъ въ Петербургѣ, при встрѣчѣ съ ней, останавливались прохожіе, пораженные ея красотой.

Разумѣется, многіе изъ офицеровъ полка ухаживали за m-me Кристонаки; два поручика и одинъ штабъ-ротмистръ были даже отчаянно влюблены въ нее, но красавица была недоступна въ извѣстномъ смыслѣ. Она вела себя съ офицерами фамильярно, по-дружески; мужъ не ревновалъ ее ни капли ни къ кому, предоставлялъ ей полную и всяческую свободу, но поведеніе госпожи Кристонаки было безупречно… Ходилъ только разъ слухъ, за годъ предъ тѣмъ, что ее видѣли однажды въ Петербургѣ, съ однимъ кирасиромъ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ ей не подобало быть, и въ такое позднее время, когда невиннаго ничего въ этомъ мѣстѣ не бываетъ. Но этотъ слухъ былъ мало вѣроятенъ, да и самъ пустившій его былъ неизвѣстенъ.

— Говорятъ, что видѣли! повторяли многіе и не знали: вѣрить или нѣтъ.

Денисьевъ за все время службы былъ у госпожи Кристонаки одинъ разъ. Она его поразила своей красотой, какъ и многихъ другихъ, но по прирожденной робости, онъ не сказалъ съ ней и десяти словъ. Она же не обратила на юнаго корнета никакого вниманія.

Вскорѣ же послѣ того дня, какъ Денисьевъ сталъ за смертью отца самостоятельнымъ обладателемъ огромнаго состоянія, ротмистръ Кристонаки началъ все болѣе увиваться вокругъ него и нѣжно зазывать къ себѣ за-просто. Денисьевъ, избѣгавшій всегда женскаго общества, не скоро собрался къ навязчивому товарищу. Однако, съ перваго же посѣщенія супруговъ Кристонаки, онъ началъ бывать у нихъ все чаще и чаще. Онъ нашелъ въ женѣ ротмистра не женщину-красавицу, а товарища, добраго малаго въ юбкѣ, который просто сердечно и участливо относился къ нему.

Кончилось тѣмъ, что конфузливый съ женщинами корнетъ сталъ сопутствовать госпожу Кристонаки въ ея поѣздкахъ въ Петербургъ, иногда провожалъ ее въ магазины и таскалъ покупки, а однажды попалъ даже вмѣстѣ съ ней къ ея корсетницѣ.

Денисьевъ вскорѣ очень привязался къ новому другу, и однажды, когда другъ этотъ сталъ искать денегъ взаймы и совѣтоваться съ Денисьевымъ, гдѣ и какъ найти пять тысячъ на два мѣсяца, то корнетъ счелъ себя счастливымъ немедленно ихъ принести. Предложеніе векселя со стороны красавицы — его даже обидѣло.

Черезъ мѣсяцъ другу-пріятелю въ юбкѣ понадобилось позарѣзъ еще три тысячи, и корнетъ, хотя съ меньшимъ восторгомъ на душѣ, тоже принесъ ихъ немедленно.

Въ полку уже давно стали трунить на счетъ дружбы корнета съ ротмистршей, но всѣ ошибались. Денисьевъ, любуясь часто красотой госпожи Кристонаки и даже бесѣдуя съ ней на счетъ ея красоты, чувствовалъ къ ней самую простодушную дружбу. Это была женщина, въ которую онъ не могъ влюбиться. Вѣрнѣе, это тоже не была еще та, которую, по его мнѣнію, онъ могъ бы полюбить… А той, которой онъ готовился отдать всего себя отъ разума и сердца до ногтей еще не встрѣтилось ему никогда нигдѣ.

Ему было за двадцать лѣтъ, а онъ еще не зналъ, что такое заинтересоваться женщиной, не только влюбиться.

Наконецъ, госпожа Кристонаки, какъ разъ, когда пришелъ срокъ уплаты взятыхъ ею у Денисьева денегъ, наоборотъ, стала просить еще девять тысячъ пятьсотъ руб.

Денисьевъ призадумался… и отказалъ подъ предлогомъ покупки имѣнія, на которое яко бы собираетъ крупную сумму.

Прошла недѣля и госпожа Кристонаки совершенно измѣнила свое обращеніе съ другомъ, стала сдержаннѣе, молчаливѣе и какъ-то странно смотрѣла и говорила. Денисьевъ недоумѣвалъ… Враждебнаго, однако, ничего не было къ нему въ красавицѣ, а было что-то странное, скрываемое или недосказанное, нѣчто замысловатое, что стало тревожить его.

Наконецъ, однажды вечеромъ, когда ротмистръ былъ въ Петербургѣ, а Денисьевъ оставался наединѣ съ пріятельницей, она заявила, волнуясь и смущаясь, что должна объясниться съ нимъ…

И послѣ бурной рѣчи, полной упрековъ въ холодности, недогадливости, прямой слѣпотѣ, красавица бросилась нашею къ тому, котораго она яко бы безумно любитъ уже давно, тщетно ожидая хотя бы одного слова любви съ его стороны.

Денисьевъ такъ опѣшилъ, что, уже получивъ съ десятокъ страстныхъ поцѣлуевъ и обрѣвъ красавицу уже у себя на колѣняхъ, тогда только очухался, пришелъ въ себя и, пересадивъ ее на кресло, смущенно поднялся. Онъ сталъ вредъ красавицей истуканомъ, не слыша, что она говоритъ, и только слезы ея заставили его произнести:

— Или я брежу на яву, или вы съ ума сошли!

И Денисьевъ объяснилъ пріятельницѣ, что онъ такъ далекъ отъ чувства любви къ ней или влюбленности въ нее, что даже не знаетъ — плакать ему или смѣяться.

Послѣ страннаго, совсѣмъ нелѣпаго и крайне неловкаго для обоихъ объясненія, Денисьевъ схватилъ фуражку и выскочилъ изъ квартиры ротмистра со словами:

— Чортъ знаетъ, что такое?!

Послѣ этого приключенія Денисьевъ поступилъ такъ, у какъ, конечно, никто другой не поступилъ бы.

— Чортъ васъ всѣхъ возьми! — обратился онъ мысленно въ пространство, самъ не зная, къ кому, и чрезъ недѣлю уже подалъ въ отставку. И тотчасъ же собрался онъ изъ столицы, подальше отъ ея неподходящихъ для него нравовъ и обычаевъ.

Куда ѣхать — Деннсьевъ долго не зналъ. У него было много имѣній съ усадьбами въ разныхъ губерніяхъ, но онъ только видѣлъ два — полтавское и могилевское.

Воспоминанія дѣтства, глухая саксонка, уже, впрочемъ, умершая въ Полтавѣ, польскій французъ, давно открывшій гостиницу въ Кременчугѣ, пьяная и буйная дворня, которой онъ уже не могъ теперь бояться, — все это, однако, рѣшило вопросъ. Какое-то странное чувство полубоязни, полуотвращенія въ полтавскому имѣнію не позволило ему уѣхать туда, и онъ съ удовольствіемъ двинулся въ другое, гдѣ все-таки жилось, хотя скучно, но мирно.

По пріѣздѣ въ могилевское имѣніе, онъ качалъ жизнь почти точь-въ-точь такую же, какъ и прежде. Тогда онъ готовилъ домъ для пріѣзда отца, а теперь, отъ нечего дѣлать, сталъ перестраивать весь домъ и кончилъ тѣмъ, что началъ строить цѣлый дворецъ. Общая участь всѣхъ богатыхъ, праздныхъ, но жаждущихъ какого-либо занятія, помѣщиковъ, неспособныхъ на мотать, ни хозяйничать.

Стройка — дѣло, работа, творчество, но за то это — страсть! А страсть преградъ не любитъ и не знаетъ.

Деннсьевъ выстроилъ замѣчательный домъ. По размѣрамъ, расположенію и всѣмъ деталямъ это вышелъ дѣйствительно прелестный дворецъ, поглотившій быстро около двухсотъ тысячъ, такъ какъ украдено было его помощниками около семидесяти.

Занятый стройкой, молодой помѣщикъ не знакомился ни съ кѣмъ. Тѣ немногіе сосѣди, которые пріѣзжали къ нему, вскорѣ прекращали сношенія съ нимъ, находя его, вѣроятно, недостаточно гостепріимнымъ.

Въ бытность Денисьева въ этомъ имѣніи и случилось съ нимъ «нѣчто», о чемъ пошли темные слухи. Деннсьевъ твердо хранилъ тайну, но тѣмъ не менѣе фактъ, что съ нимъ было что-то… всплылъ наружу. Онъ уѣхалъ изъ вотчины и отправился за границу, откуда вернулся только черезъ пять лѣтъ, но уже совершенно инымъ человѣкомъ.

Проживъ еще нѣсколько лѣтъ въ деревнѣ, онъ только изрѣдка пріѣзжалъ въ Петербургъ и теперь пріѣхалъ исключительно за тѣмъ, чтобы повидаться съ пріятелемъ Пащинымъ и познакомиться съ его женой.

IX.

Размолвка, почти ссора, между друзьями была непріятна Пащиной.

Женщина съ волей и упорствомъ, она рѣшила, что во что бы то ни стало поправитъ дѣло. Надо ей сблизиться съ Денисьевымъ и заставить его все простить, все забыть и примириться съ мужемъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ надо и самой съ нимъ, подружиться, такъ какъ онъ, въ сущности, очень симпатиченъ.

— Ce que femme veut, Dieu le veut! рѣшила молодая женщина. Поправлю все. Кстати испробую свои силы.

И Пащина повела атаку во всеоружіи кокетства неглупой и красивой свѣтской женщины. И тотчасъ же увидѣла она, что задача мудрена. Денисьевъ относился къ ней иронически-вѣжливо, иногда какъ бы съ досадливымъ нетерпѣніемъ.

— Je l’agace!.. рѣшила Пащина. Чтожъ? И это хоть что-нибудь…

Задача была еще тѣмъ мудренѣе, что Анна Николаевна, должна была разыгрывать роль женщины, снискивающей лишь дружбу его. Она не могла прикинуться безъ памяти влюбленной и этимъ вѣчными простѣйшимъ оружіемъ смирить и покорить врага. Вѣдь она «благовѣрная» его друга. А онъ былъ, очевидно, слишкомъ честный человѣкъ или слишкомъ «провинціальный медвѣдь», чтобы поддаться такому искушенію.

Прежде всего Анна Николаевна стала жаловаться другу мужа на свое одиночество, тоску, безцѣльное существованіе и вдобавокъ — неимѣніе истиннаго друга.

Однажды Пащина даже заплакала и сама себѣ удивилась; какъ это она съумѣла!

Другъ сталъ бывать, однако, чаще и уже обѣдалъ по два и по три раза въ недѣлю. Вскорѣ онъ началъ бывать всякій день и поздно засиживаться по вечерамъ, хотя Пащинъ отправлялся въ клубъ — неизмѣнно, а дома оставалась одна Анна Николаевна.

Такъ прошелъ мѣсяцъ. Денисьевъ, разумѣется, не ухаживалъ за Пащиной и не былъ влюбленъ въ нее. Это было постепенно и незамѣтно возникшее чувство пріязни. Но дружба между тридцатипятилѣтнимъ мужчиной и красивой 20-ти-лѣтней женщиной — всегда смахиваетъ на нѣчто неопредѣлимо своеобразное, чему имени еще не придумано и что пока незаконно именуетъ себя разными туманными псевдонимами. Симпатія, тождественность и общность стремленій, одинакій складъ мыслей, склонность характеровъ со многими точками соприкосновенія… Иногда же, чтобы не пугать себя словомъ: любовь! — ей даютъ именованіе: «сродство душъ» или по французски еще хитрѣе, тоньше, темнѣе: affinités éléctives…. Наконецъ самые смѣлые говорятъ прямо: любовь… платоническая!.. Впрочемъ, эту любовь предпочитаютъ старыя дѣвы, недужныя женщины и мужчины, цѣломудренные поневолѣ…

Чрезъ мѣсяцъ или полтора Денисьевъ сознавался самъ себѣ, что «могъ бы» любить такую женщину какъ Анна Николаевна.

Молодая женщина сознавалась сама себѣ, что въ Денисьевѣ есть много того, чего увы! нѣтъ въ ея мужѣ!

Атакующій храбро и стремительно — часто попадается въ плѣнъ. Такъ случилось и съ Анною Николаевной. Она увѣряла себя, что она «очень привыкла» къ Денисьеву. Когда его не было вечеромъ у нея въ будуарѣ — что бывало теперь рѣдко, то она тотчасъ начинала хандрить и философствовать о томъ, кака глупо устроенъ свѣтъ! Почему мужчинамъ и даже мужьямъ дано больше правъ и т. д.

Разумѣется, бесѣды между новыми друзьями становились все искреннѣе и, наконецъ…

Наконецъ, Анна Николаевна однажды, уже не играя и не притворяясь, съ чувствомъ въ голосѣ и съ мягкостью во взглядѣ, которыя уже властвовали надъ Денисьевымъ — могла сказать ему прямо и просто:

— Да… Я знаю, что мы теперь друзья, но все-таки — мнѣ нужно доказательство, что я для васъ не то-же, что всѣ другія женщины и всѣ другіе ваши друзья. Вы должны все разсказать мнѣ про себя.

— Вы все знаете, отозвался Денисьевъ.

— Все, кромѣ одного… То, что у васъ со словъ мужа было въ жизни тому уже лѣтъ пятнадцать и что вы никогда никому не разсказывали.

— Ни за что, никогда… отозвался Денисьевъ, вспыхнувъ.

— Женщинѣ можно многое повѣдать, чего не рѣшишься разсказать мужчинѣ, хотя бы и лучшему другу.

— Да… Но есть границы… Я васъ очень люблю… Больше чѣмъ когда-либо кого-либо… съ чувствомъ произнесъ Денисьевъ. Но разсказать то, что отравило всю мою жизнь, то, что камнемъ лежитъ у меня на сердцѣ… Это невозможно, Анна Николаевна.

— Вамъ легче станетъ, когда этотъ камень, какъ вы говорите, это бремя — раздѣлитъ съ вами другой кто-нибудь… Ну, хотя бы я… Женщина, которая относится къ вамъ сердечно, искренно… Повѣрьте, что и я тоже еще ни къ кому не относилась такъ, какъ къ вамъ.

Й Анна Николаевна потупилась. Въ ея голосѣ было слишкомъ много чувства. Больше чѣмъ бы она желала. Наступило молчанье. Денисьевъ вздохнулъ и выговорилъ:

— Благодарю васъ за вашу дружбу. Она мнѣ дорога… Дорога такъ, какъ вы и вообразить не можете. Вы первая женщина, съ которой я сошелся. Случилось это, конечно, потому, что вы жена Николая Ивановича, иначе этого бы не могло случиться. Я всю мою жизнь избѣгалъ женщинъ…

— Однако… pardon, вымолвила Пащина, улыбаясь. Какихъ-нибудь женщинъ цы все-таки же знавали близко. Ну, хоть въ Парижѣ… Ну, женщинъ полусвѣта.

— Избави Богъ! разсмѣялся Денисьевъ громко и простодушно. Онѣ для меня не существуютъ.

— Ну, можетъ быть въ Россіи, живя въ деревнѣ… Были же вы влюблены когда-нибудь?

— Одинъ разъ въ моей жизни я любилъ. И люблю до сихъ поръ эту женщину.

— И видаете ее? странно спросила Пащина.

— Какъ? встрепенулся Денисьевъ.

— Теперь видаете ее… Voyons, cartes sur table… Чтожъ намъ говорить намеками. C’est votre maîtresse. Она живетъ у васъ въ имѣніи? Можетъ быть, у васъ цѣлая семья? Но зачѣмъ же вы не женитесь? Кто же вамъ мѣшаетъ! И она васъ любитъ? Обожаетъ? Предана вамъ какъ вѣрная раба… Ну что же Вы молчите?

Пока Анна Николаевна внезапно осыпала Денисьева вопросами, не замѣчая даже, что сама волнуется, что голосъ ея странно звучитъ, онъ сидѣлъ истуканомъ и, наконецъ, вымолвилъ:

— Женщину эту я люблю теперь въ прошломъ, въ воспоминаніяхъ.

— Она скончалась? быстро произнесла Пащина.

— Нѣтъ… Не знаю. Можетъ быть…

— Вы не знаете?! Стало быть, вы не знаете, гдѣ и что она?

— Не знаю, глухо выговорилъ Денисьевъ.

— Странно. Отъ васъ не зависѣло это узнать.

— Нѣтъ, послѣ разлуки нашей я искалъ ее пять лѣтъ по всему свѣту и не нашелъ нигдѣ. Такъ что для меня лично она какъ бы скончалась.

Наступило молчанье. Денисьевъ сидѣлъ опустивъ глаза, задумчивый и печальный. Анна Николаевна глядѣла на него пристально и взоръ ея засіялъ, лицо, оживившись, выражало что-то близкое къ радости, если не больше…

— И какъ это странно… глухо проговорилъ Денисьевъ чрезъ нѣсколько мгновеній и какъ бы себѣ самому. Вторая женщина, съ которой я схожусь, хотя и на другой ладъ, похожа на первую. Что-то общее есть въ лицѣ обѣихъ.

— Это вторая — кто же?

— Вы, Боже мой, отозвался Денисьевъ, подымая глаза на молодую женщину.

Анна Николаевна вдругъ вспыхнула и отвела глаза въ сторону.

— Отчего вы покраснѣли? просто спросилъ Денисьевъ.

— Развѣ я покраснѣла?.. Такъ… Случайно. Но скажите, пожалуйста…

И Пащина запнулась, не зная, что сказать.

— Скажите… эта женщина, ваша первая любовь… Долго она была… любима вами.

— Я и теперь, говорю вамъ, люблю ее.

— Нѣтъ. Я не то хочу спросить. Долго она принадлежала вамъ?

— Она никогда не была моею вполнѣ…

— И тѣмъ не менѣе женщины, съ которыми вы были потомъ въ болѣе тѣсной связи — не могли заставить васъ забыть эту первую любовь.

— Такихъ женщинъ, Анна Николаевна, у меня никогда не бывало… Я вѣдь во многомъ большой чудакъ.

— Я не понимаю васъ…

Денисьевъ улыбнулся и, помолчавъ, произнесъ:

— Простите… Я объяснюсь рѣзче… Я женщину не знавалъ никогда, хотя мнѣ уже болѣе 35-ти лѣтъ.

Пащина широко раскрыла глаза и долго, испытующимъ взглядомъ, смотрѣла на Денисьева. Она, очевидно, была поражена этимъ заявленіемъ… Затѣмъ она опустила голову и глубоко задумалась.

X.

Съ этого вечера между свѣтской женщиной и «чудакомъ» изъ провинціи что-то возникло помимо ихъ воли и, казалось, даже помимо сознанія. Они были въ положеніи, въ какомъ бываютъ малыя дѣти, когда, рѣзвясь и смѣясь, рвутъ цвѣты на краю бездонной пропасти. Но дѣтямъ, сказываютъ, сопутствуетъ вѣчно ангелъ-хранитель, который развертываетъ свое серебристое крыло между малютками и пропастью. Близъ молодыхъ людей, играющихъ въ невинную симпатію душъ или въ affinités éléctives, есть тоже спутникъ, тоже ангелокъ съ крылышками, но съ колчаномъ стрѣлъ. И когда его любимцы остановятся въ страхѣ надъ краемъ бездны, онъ — ангелъ-предатель — съ маху кидается имъ подъ ноги.

За Пащиной, молодой женой обрюзглаго сановника, конечно, многіе ухаживали, иные даже влюблялись… Женщина знала по опыту, какъ отличить влюбленнаго отъ простого свѣтскаго вздыхателя.

И всякій разъ, какъ преслѣдователь начиналъ ей немного нравиться или переходилъ извѣстныя границы, Пащина давала рѣшительный отпоръ, давала понять, что она не изъ тѣхъ женщинъ, которыя способны играть въ любовь и изъ «святого» чувства сдѣлать une partie de plaisir. При этомъ она не говорила, какъ Татьяна:

…Но я другому отдана

И буду вѣкъ ему вѣрна!

Она давно, хотя шутя, передѣлала этотъ стихъ по-своему и мысленно говорила иногда, глядя на мужа:

Другому буду отдана

И не тебѣ — ему вѣрна.

Но этотъ другой долженъ былъ явиться, если не изъ волшебной сказки о витязяхъ, то по крайней мѣрѣ изъ романа Жоржа Занда. И до сихъ поръ Пащина не встрѣтила въ свѣтѣ никого, кто бы, хотя отчасти, могъ помѣриться плечомъ съ этимъ героемъ. Всѣ, кто ей нравились, становились въ ея воображеніи но срединѣ, между двумя антиподами, ея героемъ и… ея мужемъ.

Теперь, этотъ провинціалъ-милліонеръ, молодой, красивый, независимый, скучающій и вдобавокъ съ какой-то чудной тайной въ прошломъ, ей нравился болѣе другихъ прежнихъ обожателей. Но она не боялась его, потому что онъ не ужаживалъ за ней. Онъ не только былъ далекъ отъ мысли влюбиться въ нее, но, очевидно, не могъ допустить и возможности подобнаго. Въ его положеніи друга мужа это было бы не честно, равнялось бы воровству. Пащина знала, чувствовала, что онъ такъ смотритъ на ихъ отношенія, ихъ симпатію и возникшую дружбу.

За все послѣднее время молодая женщина неотступно, но безсознательно или неумышленно, а какъ-то добродушно и наивно сравнивала мужа съ Денисьевымъ. При этомъ она скользила мысленно по нравственному облику «друга» и упорно, съ кропотливымъ усердіемъ разбирала по ниточкѣ или умственно анатомировала мужа.

И Пащинъ великолѣпно, незамѣнимо игралъ свою роль трупа со всѣми его специфическими свойствами и особенностями. При этомъ процессѣ супружеской вивисекціи происходило тоже, что при настоящей анатоміи… Самыя лучшія принадлежности существа оказывались самыми глупыми и смѣшными. Сердце — нелѣпый мясной мѣшокъ, глазъ — простой шарикъ, умъ, — сѣренькая жидкость.

Искра, которая когда-то упала въ душу молодой женщины, постепенно превратилась въ огонекъ.. Еще недавно онъ тлѣлъ и мерцалъ, онъ только согрѣвалъ, а теперь оъ все растетъ и начинаетъ жечь. Надо его потушить. Да, надо, но нельзя.

И начавъ тревожиться и смущаться, Пащина успокаивала себя тѣмъ, что «онъ» спасетъ обоихъ своей непричастностью.

Послѣдняя бесѣда молодой женщины съ другомъ имѣла на нее, повидимому, большое и нагубное вліяніе. Признаніе молодого человѣка въ непорочности, сдѣланное дѣтски-простодушно, сильно озадачило ее и глубоко отозвалось! Эта мелочь, эта пустая черта, это чудачество… прибавили къ его облику что-то чарующее, а эта чара будто коснулась самаго сокровеннаго уголка ея сердца. И что-то тихо и сладко затрепетало тамъ въ отвѣтъ, просилось навстрѣчу къ этому неповинному…

Да, когда-то она мечтала принадлежать такому человѣку, но думала такихъ нѣтъ… А вотъ — онъ!

Нѣсколько дней сподрядъ Анна Николаевна выѣзжала вечеромъ изъ дому и ея tête-à-tête съ Денисьевымъ прекратились Эти выѣзды были умышленны со стороны молодой женщины. Ей становилось жутко за себя… Но, дней черезъ пять, она, благоразумная жена, была побѣждена страстной женщиной, несчастливой и неудовлетворенной окружающимъ. Она уступила.

Въ этотъ вечеръ, оставшись снова глазъ-на-глазъ съ Денисьевымъ, когда мужъ по обыкновенію уѣхалъ въ клубъ, она нервно и ядовито подсмѣивалась надъ другомъ, а затѣмъ перешла къ тихой грусти. И вдругъ, среди пустого банальнаго разговора Пащина выговорила неожиданно:

— Въ прошлый разъ вы сказали, что женщина вамъ вообще ненавистна и потому вы еще не знавали ни одной.

— Я никогда этого не говорилъ. Вы на меня клевещете! шутливо отозвался Денисьевъ.

Пащина знала, что она лжетъ, но это было ей нужно.

— Однако, вы еще не принадлежали ни одной. А вамъ 35 лѣтъ.

— Если бы я встрѣтилъ женщину, которую бы безумно полюбилъ, то я бы, конечно, вполнѣ принадлежалъ ей на всю жизнь. И ей одной. Но я такой не встрѣтилъ…

— А та… про которую вы говорили. Вы ее любили и даже любите теперь. Развѣ вы не могли тогда… Она была не свободна…. замужемъ.

— Это совсѣмъ другое дѣло! сумрачно произнесъ Денисьевъ. Условія, при которыхъ я ее зналъ, дѣлали ее для меня почти не женщиной. Это было видѣніе, божество, мечта, безуміе… Что хотите, но не женщина.

— Это была не женщина?!.. Мечта?… Я не понимаю! Объяснитесь! произнесла Пащина дрогнувшимъ голосомъ и съ блескомъ радости въ глазахъ.

— Оставимте, Анна Николаевна, этотъ разговоръ. Я объ этомъ не могу говорить и не буду…

— Стало быть, вы никогда не любили… оживлясь выговорила она. Вы странный человѣкъ! Но вы за то чище душой любого юноши.

— Чище? Почему же? Я просто «таковъ», но не приписываю этому никакой цѣны.

— Напрасно, печально и тихо произнесла Пащина. Слава Богу, что въ наше время есть таковые на свѣтѣ.

— Богъ вѣсть! еще тише отозвался онъ. Это, говорятъ, глупо, пошло, смѣшно… C’est un ridicule de plus. А у меня ихъ и такъ много.

— Ridicule не переводимо… Стало быть и понятіе это чуждо русскому уму… Глупо и пошло? Я не знаю, на чьи глаза. Но для меня… По-моему…

И Анна Николаевна вдругъ быстро выговорила то, что думала всѣ эти дни. — Когда-то, до замужества, моей мечтой было принадлежать именно такому человѣку. Но мнѣ сказали, что такихъ на свѣтѣ нѣтъ… и я пошла за моего дражайшаго супруга…

Денисьевъ пристально взглянулъ на молодую женщину.

— Извините за нескромный вопросъ, вы выразились какъ-то странно, будто обобщили. Какъ будто разочарованіе вслѣдствіе сказаннаго вамъ… было причиной, а бракъ послѣдствіемъ этой причины.

— Да. Еслибъ мнѣ сказали, что на свѣтѣ водятся люди, которые смотрятъ на женщину, на любовь и на бракъ такъ, какъ вы… то я бы стала ждать такой встрѣчи. Но такъ какъ этотъ мой взглядъ назвали дѣвичьимъ мечтаньемъ, глупымъ и неосуществимымъ, то я сказала себѣ про весь непрекрасный полъ: l’un vaut l’autre. Не все-ли равно, кто и который… и первой попавшійся, первый представившійся отцу моему, какъ выгодный покупатель товара, т.-е. меня, — сталъ моимъ мужемъ.

— Насколько я слышалъ, Николай Ивановичъ взялъ за вами сравнительно большое приданое. Скорѣе ему былъ выгоденъ этотъ бракъ, а не вамъ… У васъ былъ выборъ, и онъ палъ на Николая Ивановича.

— Это неправда. Онъ купилъ меня! рѣзко выговорила Пащина.

Денисьевъ замѣтилъ особенность тона, почти озлобленіе, которымъ прозвучали слова молодой женщины, и удивился… Онъ сталъ смотрѣть на нее, и съ его глазъ будто начинала медленно спадать завѣса. И онъ чуялъ и ожидалъ сейчасъ увидѣть нѣчто, о чемъ онъ никогда не думалъ, но что будто предугадывалъ смутно. Теперь оно впервые во-очію является. И хотя является оно нежданно, негаданно, но какъ-то просто, страшно просто. И понятно, ужасающе понятно…

— Вы сегодня раздражены, у васъ нервы не въ порядкѣ. Вамъ надо раньше лечь почивать, произнесъ онъ съ легкимъ упрекомъ въ голосѣ, какъ бы принимая друга подъ свою защиту, но вмѣстѣ съ тѣмъ какъ бы отгоняя какую-то мысль…

Денисьевъ очевидно испугался того призрака, который вдругъ явился предъ нимъ изъ-за упавшей съ глазъ завѣсы.

Въ эту минуту явился въ горницу Иванъ Максимычъ, чтобы собрать чайную посуду со складного столика. Когда онъ, не спѣша, сдѣлалъ свое дѣло и вышелъ, Пащина выговорила тихо:

— Вотъ этотъ старикъ, еще носившій меня на рукахъ и обожающій меня, просидѣвшій, какъ говорятъ, надо мной четверо сутокъ не ѣвши, когда я дѣвочкой была при смерти… Этотъ старикъ ненавидитъ его…

Денисьевъ ничего не сказалъ и, вдругъ вставъ, простился.

Вернувшись къ себѣ, онъ былъ долго подъ впечатлѣніемъ того, что вдругъ какъ-бы подкралось къ нему противъ воли, а теперь неотступно занимало его мысли и смущало.

Что же это было и откуда оно взялось. Она ничего не сказала ясно или прямо. Она только произнесла двѣ фразы:

«Онъ купилъ мени!» и «этотъ старикъ ненавидитъ его!»

Но какъ это было сказано! Да, не слова, а голосъ ея, взглядъ ея въ это мгновенье что-то сказали ему, крикнули ему, оглушили его.

Проволновавшись всю ночь, не смыкая глазъ, Денисьевъ рѣшилъ, что его обязанность, его «священный долгъ» заставить Пащину объясниться прямо и тѣмъ успокоить его. Или… если онъ не ошибся… прійти на помощь къ обоимъ друзьямъ. Но какъ? На это отвѣчать мудрено, нельзя отвѣчать.

— Прійти на помощь, т.-е. сдѣлать ихъ счастливыми! — Это ребячество! рѣшилъ онъ. Но я обязанъ въ качествѣ друга попробовать. Отвернуться и пройти равнодушно — было бы не честно.

XI.

Разумѣется, на другой же день Денисьевъ отправился снова обѣдать къ друзьямъ и остался до вечера.

Пащинъ былъ особенно въ духѣ, острилъ, сыпалъ всякими анекдотами, но изрѣдка, принимая соболѣзнующій видъ и жалостливый голосъ, обращался въ женѣ, спрашивая, какъ она себя чувствуетъ. А затѣмъ онъ тотчасъ же послѣ ея отвѣта опять принимался еще пуще болтать, ѣсть и хохотать одновременно.

Причина вѣжливыхъ справокъ супруга была та, что Пащина была съ утра нездорова: у нея болѣла голова, болѣли зубы, была лихорадка, была масса покладистыхъ хворостей, отсутствіе которыхъ доказать нельзя. Докторъ, побывавшій еще предъ обѣдомъ, нашелъ, что его паціентка дѣйствительно лихорадитъ, и даже назвалъ недугъ — febris ephemera.

Посидѣвъ послѣ обѣда около часу съ женою и другомъ, Пащинъ неизмѣнно скрылся — въ клубъ.

Едва только они остались одни въ будуарѣ, Денисьевъ сумрачно приступилъ къ исполненію своего «священнаго долга».

Онъ попросилъ Анну Николаевну разсказать, какимъ образомъ состоялся ея бракъ съ Пащинымъ.

Анна Николаевна сдѣлала больше…. Она разсказала все свое дѣтство и жизнь въ институтѣ, а затѣмъ, дойдя до времени выѣзда въ свѣтъ и замужества, заговорила холодно:

— Остальное очень просто и въ нѣсколькихъ словахъ можетъ быть объяснено. Мой отецъ занимался всегда разными аферами, не будучи вовсе дѣльцомъ. Это была его страсть. И вотъ однажды ему стало грозить полное разореніе отъ какого-то неудачнаго предпріятія на биржѣ. Онъ бросился искать взаймы необходимыя ему тридцать тысячъ, чтобы ими спасти свои сто тысячъ, какъ-то переждать…. продержаться, обернуться. Оставалось три дня до разгрома и погибели, а денегъ отецъ не нашелъ. Оказалось, что онъ, имѣя много знакомыхъ, не имѣлъ ни единаго друга. Тогда явился полузнакомый намъ Николай Ивановичъ Пащинъ и самъ предложилъ отцу деньги.

— Это было съ его стороны чрезвычайно…. заикнулся было Денидьевъ.

— Да… А мнѣ руку и сердце… Sine qua, — non! Отецъ отказалъ, но…. но спросилъ у меня потомъ, какъ Пащинъ мнѣ «кажется», и объяснилъ мнѣ наше положеніе: или замужество, или нищета! А нищета уходила бы бѣднаго отца въ гробъ. Тогда, объясняясь съ Николаемъ Ивановичемъ, я спросила — согласится ли онъ дать деньги отцу за огромные проценты, но не требуя такой дорогой уплаты съ моей стороны. Онъ отвѣчалъ мнѣ краснорѣчиво и съ чувствомъ, что онъ уже давно любитъ меня, боготворитъ, что безъ меня ему жизнь постыла и т. д. Но что, не смотря на все это «боготвореніе», въ случаѣ моего отказа, онъ денегъ не дастъ. Я продалась… Конечно, знай я, что отцу моему остается жить одинъ годъ, я бы… Состояніе было спасено г. Пащинымъ принадлежитъ теперь отчасти… ему же. Гешефтъ удался!

Анна Николаевна замолчала и, переведя глаза на картину, стала задумчиво смотрѣть предъ собой, очевидно, не глядя, а перебирая мысленно грустныя воспоминанія. Денисьевъ молчалъ понурясь и какъ бы смущенный.

— Да, если бы знать… вдругъ тихо вымолвила Пащина какъ бы себѣ самой. Если бы я могла знать, что батюшкѣ остается лишь нѣсколько мѣсяцевъ жизни… Я бы не побоялась нищеты!

Денисьевъ поднялъ голову отъ этого голоса и присмотрѣлся къ лицу молодой женщины. Она сидѣла взволнованная, слегка выпрямившись, и въ глазахъ ея пробѣгалъ какой-то зловѣщій огонекъ. Она казалась женщиной, которую сейчасъ оскорбили и привели въ негодованіе…

«Такъ вотъ оно какъ», подумалъ Денисьевъ. Вотъ что у нихъ въ Петербургѣ на каждомъ шагу. Даже здѣсь то же. Эта милая женщина, красивая и умная, съ душой, страстная, и незаурядная натура… Она въ томъ же положеніи, что и многія… Но она имѣла всѣ права на иную судьбу, и пожертвовала собой…

— Я этого не зналъ, вдругъ выговорилъ онъ вслухъ. И вѣрить не хочется… Я думалъ, что…

— А-а? какъ бы угрожая протянула Пащина. Вы не знали, вы думали, что Николай Ивановичъ прельстилъ и обворожилъ барышню-институтку веселыми анекдотами и она стала «обожать» его, какъ обожаютъ учителей и братцевъ подругъ.

— Да, но теперь… Теперь вы сжились, свыклись, воскликнулъ Денисьевъ. Вы знаете, однако, что у Николая Ивановича только молодости нѣтъ, внѣшности красивой нѣтъ. Не все же въ этомъ. За то въ немъ много достоинствъ, какія рѣдко встрѣчаются. Онъ добръ, онъ честенъ, онъ уменъ, сердеченъ, а васъ, конечно, онъ боготворитъ.

— Мы живемъ мирно. Но я не живу… Я бы хотѣла… жить. Да! Жить! Если бы у меня былъ ребенокъ, я бы еще примирилась. Но и этого мнѣ не дано… У меня — Богъ вѣсть что въ душѣ… Я вижу, какъ иныя живутъ, и я завидую. За что же я-то такъ?.. Наконецъ, я могу вдругъ захотѣть любить и быть любимой. Не такъ, а иначе… Я могу встрѣтить человѣка, который можетъ дать мнѣ то, на что всякій имѣетъ право, нѣчто, что нашу жизнь наполняетъ, возвышаетъ, идеализируетъ. Мы не животныя. Такъ за что же судьба ставитъ иную женщину въ положеніе животнаго, а люди говорятъ: будь довольна, будь счастлива! Не можешь? Все равно, постарайся… Жизнь пройдетъ какъ-нибудь. Утѣшайся сознаніемъ исполненія долга, возмущающаго душу… Что же? Примириться съ этимъ. Заглушить въ себѣ всѣ законныя мечты, всѣ стремленія. И такъ прожить вѣкъ. А вѣдъ живетъ человѣкъ на землѣ только одинъ разъ. Одинъ! А тамъ, послѣ, ничего нѣтъ. Стало быть цѣлое существованіе ни въ чемъ не повиннаго существа какъ бы не выгорѣло, пошла какъ бы не въ счетъ… Да за что же это?

— Что жъ дѣлать, отозвался Денисьевъ съ чувствомъ. Такъ бываетъ. Случается даже, что дѣвушка, которой, повидимому, суждены всѣ блага міра и обожаніе этого міра, вдругъ умираетъ въ полномъ расцвѣтѣ красоты, силъ и надеждъ…

— Это въ тысячу разъ лучше! Тутъ нѣтъ страданья. Она не извѣдала самаго сквернаго, отвратительнаго чувства, какое есть на свѣтѣ — чувства зависти къ чужому счастью. Лучше умереть своей смертью, нежели бороться и быть побѣжденной, разбитой и убитой. Лучше не знавать никакой любви, нежели волочить ее и душу свою, и сердце въ грязи животныхъ отношеній. Да, лучше сто разъ умереть, нежели жить такъ… А наконецъ еще одно… Встрѣтить, увидѣть, на подачу руки, возможность иной жизни въ лицѣ человѣка, котораго можешь любить. И заставить себя пройти мимо! Эта развѣ не хуже смерти?

— Желаю вамъ отъ всей души никогда такой встрѣчи не имѣть въ жизни.

— А если… Если поздно. Если я уже встрѣтила человѣка, котораго полюбила и люблю.

— Если можете, — пройдите мимо.

— Это легко сказать.

— А надо, надо. Долгъ! Болѣе того… Бракъ — таинство, я вѣрю въ это…

— Нѣтъ… Не всегда… Долженствовало бы всегда быть, и было бы… еслибъ не люди! Бракъ — или таинство, или кощунство…

Денисьевъ вздохнулъ и потупился, волнуясь.

— Что же вы молчите? — холодно выговорила Пащина.

— Что же тутъ сказать… Это ужасно… Я былъ такъ далекъ отъ мысли, что вы…

И онъ не договорилъ. Онъ не хотѣлъ сказать: «несчастливы». И не зналъ, чѣмъ замѣнить слово.

— Скажите мнѣ, наконецъ, стоитъ ли «онъ» этого… Не увлеченье ли это съ вашей стороны, которое пройдетъ. Можетъ быть онъ не достоинъ даже тѣхъ мукъ, на которыя вы хотите обречь себя?

— Вы его знаете. И вы высокаго о немъ мнѣнія, — нервно произнесла Пащина.

— Я его знаю? — изумился Денисьевъ. Неужели этотъ кавалергардъ Алябьевъ?

— Я вамъ сказала, что вы высокаго мнѣнія объ этомъ человѣкѣ. Вы его любите и уважаете.

— Такого нѣтъ. Я никого не знаю. Я же ни у кого въ Петербургѣ помимо васъ не бываю.

— Человѣкъ, который и не подозрѣваетъ, что онъ любимъ мною. Слѣдовательно вамъ догадаться мудрено! — дрогнувшимъ голосомъ проговорила молодая женщина.

— Даже невозможно. Но не въ личности дѣло! Кто бы онъ ни былъ, вы не должны допустить себя до позора, до срама, до грязи. Я буду около васъ. Я защищу васъ отъ него, отъ всего ужаса… паденія.

— Вы?

— Да, я…

Наступило молчаніе и длилось долго. Денисьевъ задумался глубоко и, глядя на полъ, безсознательно разбиралъ рисунокъ ковра. Жалость къ этой женщинѣ съ болью проникла въ его сердце. Когда, спустя минутъ пять, онъ поднялъ глаза на молодую женщину, то съ легкимъ трепетомъ поглядѣлъ на нее.

Пащина сидѣла, опершись головой на локоть, и на лицѣ ея были слѣды слезъ.

— Что съ вами? — съ чувствомъ произнесъ Денисьевъ, наклоняясь и взявъ ее за руку.

Анна Николаевна молчала.

— Я выразился слишкомъ рѣзко. Я оскорбилъ васъ. Но, поймите, какое чувство заставляетъ меня быть рѣзкимъ. Простите меня. Каюсь, что виноватъ.

— Нѣтъ, вы ни въ чемъ не виноваты… И не можете быть виноваты. Если бы женщина полюбила васъ, то могла бы быть вполнѣ спокойна, потому что…

Пащина запнулась и прибавила вдругъ, внѣ себя:

— Вы не посмѣли бы взять ее, хотя бы и любили. Вы Нарцисъ надъ ручьемъ или просто автоматъ. Разряженная въ добродѣтели кукла, недоступная порокамъ по своей… деревянности и бездушью.

Денисьевъ вдругъ вспыхнулъ отъ этой нежданной тирады.

— Если бъ я полюбилъ и былъ любимъ взаимно, — выговорилъ онъ сдавленнымъ голосомъ, — я бы, можетъ быть, наступилъ пятой на все остальное въ мірѣ. Видно, что вы не знаете меня. Люди подобные мнѣ, когда полюбятъ — умираютъ отъ любви. Ихъ сердце, очевидно, не можетъ вмѣстить того, на что они способны душой, и по неволѣ должно перестать биться…

— Зачѣмъ вы это сказали? — вдругъ со страстью вырвалось у Пащиной. — Зачѣмъ? Поймите же, что вы меня мучаете, измучили. Вы будто играете, издѣваетесь надъ моимъ чувствомъ. Ахъ, онъ просто ничего не видитъ и не понимаетъ! — воскликнула молодая женщина, закрывая лицо руками.

— Что вы хотите сказать?.. Побойтесь Бога. Вѣдь я долженъ думать…

Но онъ не могъ договорить, такъ какъ Анна Николаевна вдругъ откинулась на спинку кресла и судорожно зарыдала, стараясь платкомъ заглушить свои рыданія.

— Анна Николаевна! — дрожащимъ голосомъ выговорилъ Денисьевъ. — Это безуміе!.. Надо объяснить… Что же — все это?! Я могу думать… Хотя я не хочу допускать, но по неволѣ… Скажите слово.

— Какое слово? — вдругъ выговорила Пащина, отнимая платокъ отъ лица и вызывающе глядя на Денисьева — Какое слово?! — повторила она гордо и гнѣвно. — Зачѣмъ? Чтобы услыхать отъ васъ… проповѣдь!..

— Я не знаю, что подумать, ничего не понимаю, — слабо произнесъ Денисьевъ, какъ потерянный, и медленно поднялся съ мѣста.

Пащина снова закрыла лицо платкомъ и опустила голову на руки. Денисьевъ стоялъ передъ ней ошеломленный тѣмъ, что вдругъ какъ молнія упала въ него, освѣтила и ударила.

— Одно слово… и… я уѣду изъ Петербурга! — произнесъ онъ, задыхаясь.

Анна Николаевна долго молчала, но наконецъ, отозвалась глухо:

— Поэтому-то я его и не скажу. Нѣтъ. Выбудете здѣсь… Вы не бросите меня одну. Опять одну… Вы будете со мной. Это все пройдетъ, а останется другое… что все-таки мнѣ нужно и будетъ мнѣ дорого… Я одна. Поймите. Совсѣмъ одна. Ради одного этого… Мнѣ нужна хоть дружеская рука. Я буду ваша… по вашему, какъ вы сами…

Но Пащина не договорила. Громкій звонокъ раздался въ передней.

Оба невольно вздрогнули.

Молодая женщина быстро поднялась и, не подавая ему руки, почти выбѣжала въ спальню, заперевъ за собой дверь на ключъ.

Денисьевъ тревожный, взволнованный, съ блѣднымъ лицомъ двинулся въ гостиную и тотчасъ взялся было за шляпу, но затѣмъ положилъ ее на столъ и ждалъ.

Пащинъ, пыхтя и сопя, какъ всегда, довольный и улыбающійся, быстро появился изъ передней.

— А жена? воскликнулъ онъ. — Ей лучше?… Хуже?… Такъ же…

— Спать ушла сейчасъ. И мнѣ пора. Прощай!

— Посиди минутку. Я тебѣ разскажу такую штуку… Сегодня, братецъ мой, въ государственномъ совѣтѣ…

— Христосъ съ нимъ. Онъ меня нисколько не интересуетъ. Прощай.

— Ну, Богъ съ тобой. Спать, такъ спать. Да и я въ клубѣ уморился, почти съ восьми и до часу дулся.

— Въ винтъ?

— Въ палки, братецъ. Прощай. Стой, стой! Анекдотецъ. Самый свѣженькій; сейчасъ въ клубѣ пріобрѣлъ. Слушай. Генералъ Сокальскій, — слыхалъ, я чаю, объ немъ, — вернувшись вчера домой ранѣе обыкновеннаго, почти что накрылъ жену съ кираспромъ Доромъ. Ну, остервенѣлъ, его выгналъ, а на нее полѣзъ, кричитъ… Супруга и ногами, и руками. Онъ ораторствуетъ, пытаетъ, а она уперлась и стоитъ на своемъ. Наконецъ, онъ наступаетъ и говоритъ отелловскимъ шепотомъ-рыканьемъ: «Я давно подозрѣвалъ все, что творится за мое отсутствіе, и ты, по обыкновенію, нагло запираешься?» А она въ отвѣтъ съ благороднымъ негодованіемъ: «Это сплетни людей. У будуара дурацкій замокъ, который самъ какъ-то защелкивается!» Табло!..

И Пащинъ послѣ bon-mot’а, захлебываясь и потрясая животомъ, залился своимъ генеральскимъ смѣхомъ, басистымъ, тяжелымъ и мѣрнымъ.

Денисьевъ даже бровью не двинулъ. Онъ почти не слыхалъ этой «клубной клубнички» и снова, прощаясь, протянулъ молча руку.

— Ты не въ духѣ… Ну, прощай — рѣшилъ Пащинъ.

Онъ сегодня въ одинъ вечеръ разъ семь разсказывалъ этотъ анекдотъ и всюду имѣлъ успѣхъ…. Одинъ Денисьевъ не оцѣнилъ его въ качествѣ провинціала и чудака.

Результатъ этой встрѣчи друзей, однако, оказался тотчасъ.

Денисьевъ уже на подъѣздѣ, садясь въ свою карету, вдругъ мысленно спросилъ себя, и тотчасъ же отвѣтилъ вопросомъ:

— Почему мы съ нимъ друзья?… Да друзья ли мы?

Но мысли его тотчасъ же вернулись къ тому, что онъ думалъ, пока Пащинъ разсказывалъ «свѣженькій анекдотецъ». А думалъ онъ о принятомъ безповоротно рѣшеніи выѣхать изъ Петербурга на утро.

XII.

Всю ночь Денисьевъ проходилъ по своей комнатѣ взадъ и впередъ… Онъ былъ не только взволнованъ, но и глубоко потрясенъ. Въ душѣ была смута, въ головѣ путаница. Положеніе казалось въ первыя минуты неразрѣшимымъ… Надо уѣзжать немедленно, а уѣзжать значило лишить себя того, что вдругъ… Да, вдругъ оказалось — жизнью. Стало быть, нравственно лишить себя жизни, оставить жизнь здѣсь, а уѣхать мертвецомъ. Но какъ же это все вышло? Вѣдь онъ ее не любилъ. И поэтому именно онъ и не видалъ, что она его полюбила, даже не подозрѣвалъ ничего… Почему же теперь все это поразило его, но будто не удивило?.. Почему же теперь она стала ему дороже, милѣе. Но вѣдь онъ же ее не любитъ?!

Въ его пустой, сумрачной, томительно-одноцвѣтной жизни, среди какихъ-то непреходящихъ нравственныхъ сумерекъ, вдругъ сверкнуло и засіяло солнце. Это ли любовь?.. Да что же въ названіи! Въ немъ вѣдь есть теперь «что-то» властное надъ нимъ. И было!.. Онъ чувствовалъ приближеніе этого солнца, но только не думалъ объ немъ, сердце подсказывало, предупреждало, но разумъ съ глупой важностью не слушалъ. А когда она сказала слово, одно слово… какое — онъ даже теперь не помнитъ, то въ немъ сразу всколыхнулось это"что-то" могучее и непобѣдимое.

— Или я, или ничто! говоритъ оно. Живи мной или умирай.

И что же теперь? Онъ долженъ безъ оглядки бѣжать отъ. этого солнца въ тѣнь, въ тьму. Нѣтъ! Больше! Онъ долженъ сорвать это солнце съ неба и растоптать его ногами.

Бродя по комнатѣ какъ въ чаду, Денисьевъ то садился, то вставалъ, ходилъ и опять садился.

Предъ нимъ у стѣны стояли два открытыхъ сундука. Каждый разъ, что онъ въ борьбѣ съ самимъ собой ослабѣвалъ, уступалъ — каждый разъ бралъ онъ что-нибудь въ руки и начиналъ укладывать. И онъ самъ чувствовалъ, что онъ раздвоился чуть не физически.

Одинъ Денисьевъ всѣми фибрами своего существа хотѣлъ остаться въ Петербургѣ, уже мечталъ, наконецъ… узнать жизнь! Узнать, какъ ее знаютъ другіе… Взглянуть, наконецъ, на міръ Божій чрезъ призму взаимной любви и обладанія любимой женщиной.

Другой Денисьевъ, не противорѣча, безстрастно, деревянно, какъ автоматъ, укладывалъ сундуки. И первый навѣрно зналъ, что побѣдитъ не онъ, а второй и увлечетъ его за собой въ ту же безцѣльную и безсмысленную колею жизни, изъ которой онъ было выбился съ безсознательнымъ наслажденіемъ.

Недавно. Здѣсь. Около нея. Самъ того не зная. Наивно, простодушно, ребячески…

Но можетъ быть это не любовь?..

— Но какъ же я допустилъ! — начиналъ онъ допрашивать себя. Какъ же я не замѣтилъ, не почувствовалъ, не предупредилъ и себя, и ее. Какъ не почуялъ я низость своего поведенія?

— У нея пройдетъ… У нея прихоть… Это madame Кристонаки — номеръ второй. Меня не можетъ любить такая прелестная женщина. А мое состояніе тутъ ни причемъ. Она не дѣвица-невѣста, падкая на выгодную партію. Стало быть, что же? Стало быть, это ротмистръ «чаловэкъ».

И услыхавъ свой голосъ, говорящій чепуху вслухъ — Денисьевъ рѣшилъ, что у него умъ за разумъ заходитъ, что надо лечь спать.

Было уже часовъ семь утра.

Денисьевъ тотчасъ легъ и заснулъ глубокимъ, но тяжелымъ сномъ, какъ человѣкъ истомленный, почти разбитый и нравственно и тѣлесно.

Онъ проснулся въ полдень и, поглядѣвъ на часы — ахнулъ. Ѣхать нельзя! Единственный поѣздъ отходитъ чрезъ полчаса, а онъ еще въ постелѣ.

— Да и нельзя такъ уѣзжать, рѣшилъ онъ тотчасъ. Точно въ романѣ. Все привередничанье, фразерство, комедія. Это вчера казалось чѣмъ-то страшнымъ. А это все пустяки. Питерская дешовенькая авантюра. Она не любитъ, а просто… Что?.. Не знаю… И я не люблю ее. Это не любовь… Врешь, братецъ, не любовь! Просто жалкое и пошлое самолюбьишко проснулось. Красивая женщина призналась въ любви, пришедшей отъ праздности — ты и обрадовался. Вишь, молъ, какой я душка… Да и самъ я, кажется или «кажись», люблю ее… Ну да, разумѣется! Страстно! Ахтительно! «Обязательно!» Поэма? Солнце засіяло, вишь, на небѣ! — Декораціонное! Съ огаркомъ въ фонарѣ позади! Это все, братецъ… одно… Да, это все одно скотство или геройство нашего времени — что — синонимы. Ну, а ты не лицедѣй, даже не статистъ сего шалаго времени. Ты зритель въ театрѣ, гдѣ идетъ пьеса на непонятномъ тебѣ языкѣ. Вокругъ смѣются, восторгаются, плачутъ… А ты сидишь, тараща глаза, разиня ротъ… Да, ты не смѣешь мечтать о счастьи на землѣ. Ты именно зритель въ жизни, а не актеръ. И не хочешь, да и не умѣешь жить. Тебя погубила фрейлина Маріи Лещинской… Ну, протащися еще такъ въ жизни лѣтъ пятнадцать, да и на погостъ!..

И у Денисьева вдругъ навернулись слезы на глазахъ.

Поднявшись и медленно одѣвшись, онъ сѣлъ чай пить, сумрачный и грустный.

И онъ думалъ снова:

— Надо поѣхать проститься просто, спокойно, безъ ужимокъ и съ достоинствомъ, какъ ни въ чемъ не бывало… Да ничего и не бывало, не было! Все бредни! Поѣду около пяти часовъ, когда онъ уже дома изъ службы, но обѣдать не останусь. Объявлю свой отъѣздъ вслѣдствіе важной депеши изъ имѣнья… И прощусь съ ней при немъ… чтобы не могла… шалить.

И черезъ мгновенье Денисьевъ прибавилъ:

— При немѣ? Что же я боюсь что ли… Чтожъ я? До того стало быть здѣсь оскотинился, что одинъ взглядъ ея можетъ заставить меня уступить… Я же не люблю ее… Я балуюсь, хвастаюсь предъ самимъ собой. Или я искушенъ тѣмъ, «что плохо лежитъ». Оправдываю пословицу «не вводи вора въ грѣхъ!» Честный человѣкъ потому только, что случая не представилось украсть. А набрелъ на улицѣ на оброненный портмоне… и искусился.

И будто въ отвѣтъ на что-то шевельнувшееся на сердцѣ, новая мысль пришла на умъ.

— Пащинъ мнѣ наконецъ не другъ, а просто пріятель. А это большая разница. Между нами положительно нѣтъ ничего общаго, подумалось ему вдругъ. Онъ прожилъ у меня въ деревнѣ три мѣсяца, вмѣстѣ охотились, верхомъ скакали, венгерское пили, отъ тоски и праздности откровенничали… Онъ разсказывалъ свои чуть не переулочные романы молодости. Я признался зря, что не люблю разговоровъ о привидѣньяхъ и чертовщинѣ, волнуюсь и краснѣю, потому что дикое приключенье въ жизни оставило глубокіе, неизгладимые слѣды… И вотъ мы съ Николай Иванычемъ, какъ двѣ пансіонерки, повѣдавъ взаимно свои секреты — яко бы подружились. Какъ не дружба! Какъ же не родня? «Вмѣстѣ объ Миколы на морозѣ мерзли!» А есть ли между мной и этимъ питерскимъ чиновнымъ тузомъ, именуемымъ всѣми швейцарами генераломъ — хоть капля симпатіи, общности въ идеалахъ. Хоть бы въ желаньяхъ, даже хотя бы въ привычкахъ. Я кровный, россійскій Михайло Иванычъ, трущобный медвѣдь, а онъ генералъ… отъ Швейцаріи!

И съостривъ на счетъ «статскаго генерала», онъ повеселѣлъ, бодро поднялся и сталъ смотрѣть въ окно на вереницу экипажей и прохожихъ. Какое-то довольство сразу сказалось въ немъ и онъ воображалъ, что это случилось отъ дешевой остроты. Онъ не догадывался, что нравственное удовлетвореніе явилось отъ серіозной причины. Онъ вдругъ, не кривя душой и не насилуя правды, разжаловалъ Пашина изъ друзей въ званіе простого «хорошаго пріятеля», какимъ тотъ собственно для него всегда и былъ.

Но вѣдь если Пащинъ не истинный другъ, если нѣтъ между ними нравственной связи, налагающей извѣстныя обязательства, то она, стало быть… не жена друга…

И Денисьевъ, по свойственной ему прямотѣ разума и сердца, тотчасъ же поймалъ себя и уличилъ…

— Э-ге, братъ, какую лазейку себѣ отыскать собрался. Отчего же ты прежде, тамъ, у себя, не рѣшилъ, что Пащинъ только «хорошій пріятель», а не близкій, искренній другъ.

И, вздохнувъ, онъ выговорилъ вслухъ въ видѣ заключенія:

— Ну, да тамъ, такъ ли, сякъ ли, а сегодня мы простимся и разстанемся. Я ее не люблю и она меня не любитъ. Мы увлеклись. Она первая. А я потому, что если дурной примѣръ заразителенъ, то эдакій примѣръ — сама чума.

XIII.

Пащина, съ своей стороны, почти за всю безсонную ночь и на утро все думала о роковомъ шагѣ, сдѣланномъ наканунѣ. Она не раскаивалась, конечно, и мысленно пошла дальше. Она рѣшила твердо, безповоротно, не оглядываясь, итги къ намѣченной цѣли, страшной для слабыхъ натуръ, но собственно простой, легко достижимой въ ея положеніи замужней женщины безъ дѣтей…

Теперь ворочаться было нельзя, поздно… да она и не хотѣла этого.

Остановиться на пол-пути, съ неразъясненнымъ чувствомъ къ одному и уже враждебнымъ къ другому — немыслимо. Надо итти дальше, но принять мѣры, чтобы предстоящій путь былъ не скользкимъ путемъ.

Сближенье съ Денисьевымъ казалось ей теперь роковымъ.

Все произошло и случилось какъ бы само-собой… Ей казалось, что все это должно было такъ случиться раньше или позже. Мужъ купилъ ее и она, въ тайнѣ оскорбленная, безсознательно чувствовала съ перваго дня ихъ брака, что идетъ не на вѣкъ, не рабой, а какъ бы наемницей, съ правомъ уйти, когда настанетъ часъ и явится тотъ, котораго она полюбитъ. И она будетъ любить его такъ, какъ можетъ, какъ способна, не разсудительно и порядливо, какъ теперь, а тревожно, бурно, сгорая и тая, отдаваясь всѣми силами души и тѣла.

Когда явился Денисьевъ, она не думала, что этотъ часъ насталъ. Онъ былъ совсѣмъ не похожъ на героя ея грезъ и мечтаній, на того, который долженъ былъ заставить ее пасть, отдаваясь двумъ или уйти отъ мужа.

Она сначала не боялась Денисьева и, стало быть, не могла бояться и за себя. Увѣренная, что онъ равнодушенъ къ ней, она смѣло давала волю какому-то возникающему чувству. Затѣмъ явилась любовь, затѣмъ даже страсть; у него же оставалась та же дружба, стало быть, она ничѣмъ не рисковала. Ей казалось, что она можетъ тайно наслаждаться видомъ и близостью пропасти, сладко щемящей ей сердце, будто измученное пустотой и пошлостью окружающаго. Но упасть въ нее она не можетъ — онъ самъ помѣхой. Когда она созналась Денисьеву въ любви, она, правда, жаждала опасности, прямой, близкой… хотя не вѣрила въ ея возможность.

Но раздался звонокъ вернувшагося мужа, она убѣжала и спросила себя:

— Что же было бы, если бъ мужъ вернулся часомъ позже?! Неужели ничего?.. Ничего! Вѣроятно онъ прочелъ бы ей мораль, напомнилъ бы о долгѣ обоихъ — и жены и друга мужа. Почему? Потому что онъ просто не любить ее или потому, что въ немъ дѣйствительно дружба къ мужу можетъ быть преградой для любви.

Анна Николаевна была почти увѣрена, что теперь Денисьевъ любитъ ее, самъ того не зная, а что истинной дружбы между нимъ и ея мужемъ не было никогда…

Что же случилось бы, если бъ Пащинъ вернулся домой позже, если бъ его звонокъ такъ неожиданно не разлучилъ ихъ… Она знаетъ и помнитъ, что въ этотъ мигъ бурнаго порыва, страсти ее влекла къ нему какая-то неодолимая сила. Неужели онъ грубо оттолкнулъ бы ее? Это немыслимо. Этого почти не бываетъ на свѣтѣ.

Что же дѣлать теперь, когда главный шагъ сдѣланъ, когда онъ знаетъ все… Неужели позволить ему бѣжать во имя призрака дружбы и потерять его? Наконецъ, остаться въ унизительномъ положеніи женщины, признавшейся въ любви человѣку, равнодушному къ ней.

Это невозможно. Теперь надо покорить его своимъ чувствомъ, о которомъ онъ знаетъ, заставить полюбить себя, заставить пренебречь дружбой съ мужемъ. А потомъ принадлежать ему au vu et au su de tout le monde. Но онъ никогда не примирится съ соперникомъ въ лицѣ мужа и его правами. И слава Богу!

— Теперь замужней женщинѣ, иронически подумала Пащина, развестись и во второй бракъ вступить даже легче, чѣмъ дѣвушкѣ въ первый… Замужняя можетъ сама себѣ намѣтить жениха и сама предложенье сдѣлать. И она всегда принята. И мужчины, ловившіе женщину тысячу лѣтъ обманнымъ обѣщаньемъ брака, сами теперь зачастую ловятся на иную удочку: на обманное предложенье даровой любви чужихъ женъ, которыя собственно — замужнія невѣсты.

Пащина понимала, что дѣйствительно сначала она только увлекалась Денисьевымъ, шалила, но за то теперь полюбила его съ силой страстной натуры, еще не любившей. Онъ былъ красивъ, молодъ, а мужъ дуренъ и старъ. Онъ страшно богатъ и одинъ на свѣтѣ, бобыль, характеромъ онъ мягокъ, какъ воскъ. Не даромъ онъ кичится постоянно энергіей и твердостью. Стало быть ихъ нѣтъ и въ поминѣ. Люди съ крѣпкой волей молчатъ про нее. Хвастаютъ лишь тѣмъ, чего не имѣютъ.

Но какъ взять Денисьева? Взять совсѣмъ! Законно!

Одно его слово — освѣтило все. Онъ недавно сознался, что онъ еще чистъ и непороченъ, какъ младенецъ. Вотъ его Ахиллесова пята! Вотъ чѣмъ женщина — кто бы она ни была, пожалуй даже дурная собой и не очень умная, — но только смѣлая и рѣшительная, легко покоритъ его и станетъ властвовать надъ нимъ, какъ надъ ребенкомъ.

И Анна Николаевна вдругъ увидѣла себя чрезъ годъ госпожей Денисьевой съ громаднымъ состояньемъ при красивомъ и добромъ мужѣ.

Но надо прибавить къ чести Пащиной, она не видѣла себя блистающею въ столичномъ обществѣ, хвастающею обстановкой и туалетами, снующею по зрѣлищамъ и баламъ. Нѣтъ. Она видѣла себя наединѣ съ нимъ въ его Могилевскомъ дворцѣ, отдающеюся ему такъ, какъ ни на единое мгновенье не принадлежала никогда своему Николаю Ивановичу. Когда она теперь думала о томъ, какимъ бы порывомъ отдалась Денисьеву, нетронутому, неповинному, то слезы страсти выступали на ея красивые глаза и сладкощемящая боль схватывала горло.

Убѣжавъ вечеромъ изъ будуара, она тотчасъ кликнула горничную Машу, быстро раздѣлась и легла въ постель. Не отозвавшись на робкій окликъ мужа, когда онъ явился спать, она закрыла глаза и усердно дышала. Когда супругъ громко, неподдѣльно засопѣлъ, она открыла глаза и часа три сподрядъ смотрѣла предъ собой въ полусумракъ горницы, мерцавшей въ лучахъ лампадки…

И за эти три часа все передумала и все рѣшила молодая женщина, а рѣшивъ, не усумнилась ни минуты въ своемъ умѣньѣ завоевать себѣ то счастье, которое судьба собиралась было ей не дать, и которое она теперь оама воньметъ съ бою.

На утро Пащина встала въ духѣ, она чувствовала себя лучше, чѣмъ когда-либо. Жизнь, глянувшая на нее кругомъ, показалась ей «хорошей вещью».

Стоитъ жить! — сказало ей все окружающее, хотя было все то же, что и вчера.

— Да, стоитъ, если умѣешь. А кому скверно — самъ виноватъ! — добавила гордо молодая, женщина.

Анна Николаевна чувствовала себя полною какой-то мягкой, сладкой бодростью и еще чѣмъ-то неопредѣлимымъ… Это не есть одно лишь довольство собой и другими, но и не есть настоящее счастье… Это будто ожиданіе и предвкушеніе огромнаго счастья, къ которому идешь на встрѣчу, и вѣра въ несомнѣнное, близкое обладаніе имъ.

Разумѣется, сойдясь за утреннимъ чаемъ, супруги хотя и видѣлись на мгновеніе при пробужденіи — снова поздоровались и Пащинъ спросилъ жену объ ея хворостяхъ.

Анна Николаевна, конечно, заявила, скорчивъ гримасу, что ей еще хуже, но однако, не дождавшись визита доктора, она выѣдетъ. Мужъ повѣрилъ первому заявленію, но не сталъ отсовѣтывать второе. Это ни къ чему бы не повело. Да потомъ — это могло затянуть разговоръ, а надо скорѣе пить чай, надѣвать вицъ-мундиръ и ѣхать въ министерство, такъ какъ сегодня день его пріема просителей и «тому подобныхъ чертей». А тамъ все-таки бумаги къ подписи. А тамъ визиты къ людямъ нужнымъ и къ людямъ ненужнымъ, но могущимъ пригодиться въ будущемъ.

Когда Пащинъ облачился въ свой «вицъ» и затѣмъ, надѣвъ форменный картузъ и черную шинель, вышелъ изъ дому на крыльцо, его уже ожидала щегольская карета съ парой красивыхъ соловыхъ коней въ шорахъ.

— Антонъ! Гони. Я опоздалъ, приказалъ онъ кучеру, собираясь садиться.

— Были опять подтвержденья, Николай Иванычъ, въ газетахъ-съ…. И дворнику городовой сказывалъ, что указано предложить…

— Что? Какое подтвержденье.

— Вчера, стало быть, на Литейной что ли, барыню какую-то съ ребенкомъ ушибли до смерти. Ну вотъ, опятъ и указано изъ полиціи, всѣмъ, значить, кучерамъ строжайше предложить….

— Ты дуракъ былъ — дуракъ и есть! сердито вскрикнулъ Пащинъ. Гони во весь духъ! Самъ ты… подтвержденья!

И карета на резиновыхъ шинахъ лихо понеслась отъ дома.

Въ то же время въ будуаръ, гдѣ сидѣла еще за чаемъ Анна Николаевна, вошелъ Иванъ Максимычъ и, ухмыляясь, поставилъ предъ ней тарелку съ просвирой. Это случалось, но не часто.

— Развѣ вы нынче ходили, Иванъ Максимычъ? ласково спросила она.

— Былъ-съ. Сегодня въ моемъ любимомъ придѣлѣ престольный праздникъ.

— Спасибо… Какъ это странно однако. Все нынче… Все хорошія примѣты у меня.

— Давай Богъ. Да и сами вы, родная, выглядите сегодня будто веселѣе. Все бы хорошо, кабы одно на перемѣну пошло.

— Что такое?

— А что вотъ съ вечера приказывать изволили. Опасаюсь я, хорошая моя. Я старикъ. Много чего видалъ на свѣтѣ. А вы-то еще молоды.

— Какъ, Иванъ Максимычъ…. Неужели вы догадались, зачѣмъ я наемную карету приказала взять? изумляясь и едва слышно выговорила Анна Николаевна.

— Васъ любя, сказываю. Не гнѣвитесь! уклончиво отозвался старикъ.

— Ничего, Максимычъ, не бойтесь. Все сойдетъ, « благодёжно», какъ всегда говоритъ моя Маша.

Иванъ Максимычъ вздохнулъ и промолчалъ.

— Баринъ уѣхалъ? спросила Пащина, чтобы сказать что-нибудь.

— Какъ-же-съ. Ужъ закружился! отозвался старикъ серьезно и безъ всякаго намѣренія острить.

XIV.

Было уже часа два, когда Денисьевъ, окончательно уложивъ оба сундука, съ горделивымъ сознаніемъ совершеннаго подвига оглядывался въ пустыхъ горницахъ номера, снова принявшихъ свой обыкновенный нежилой и пошлый видъ. Онъ собирался выйти изъ дому, зайти въ книжный магазинъ и выбрать себѣ коллекцію книгъ въ деревню, а затѣмъ погулявъ по Невскому до того времени, когда Пащинъ уже всегда дома, вернувшись со службы, итти проститься.

Денисьевъ уже взялся было за шляпу, когда въ дверь его номера послышался легкій стукъ.

— Войдите, отозвался онъ.

Прошло мгновенье и въ дверь снова постучали.

— Войдите! громче крикнулъ онъ.

Но дверь все-таки не отворилась, а чрезъ нѣсколько секундъ снова повторился легкій стукъ.

— Что за чортъ, проворчалъ онъ и, перейдя комнату, отворилъ дверь.

За порогомъ стояла дама, вся въ черномъ и подъ густымъ вуалемъ. Денисьевъ сталъ какъ вкопанный.

— Вы одни? едва слышно спросила появившаяся.

И Денисьевъ вздрогнулъ отъ этого голоса, хотѣлъ что-то сказать, но слова замерли въ горлѣ.

Анна Николаевна, которую онъ съ трепетомъ въ сердцѣ скорѣе почувствовалъ, нежели узналъ, молча двинулась и вошла.

Дверь въ корридоръ осталась распертой… Денисьевъ стоялъ истуканомъ съ краской въ лицѣ, но глаза его загорѣлись недобрымъ свѣтомъ.

Пащина опустилась на ближайшее кресло и молчала… Денисьевъ пришелъ въ себя, заперъ дверь на ключъ и, обернувшись къ молодой женщинѣ, вымолвилъ тихо, но особенно холодно:

— Зачѣмъ же это?

Пащина легкимъ движеніемъ руки отбросила вуаль… Лицо ея было серьезно, но въ немъ не было ничего такого, что могло бы быть, что должно было быть, по мнѣнію Денисьева.

Казалось, будто она не въ первый разъ является сюда къ нему., или же имѣетъ на это право.

— Если вашъ мужъ пріѣдетъ сюда? выговорилъ Денисьевъ. Онъ бывалъ въ эту пору. И зачѣмъ это?…

— Нужно. Вотъ эти сундуки доказываютъ, что нужно. Я вѣрно угадала. А мужъ даже не удивится…. Одно только меня смущаетъ, ибо удивитъ его: совпаденіе этихъ уложенныхъ сундуковъ съ моимъ присутствіемъ здѣсь! И кромѣ того ваше лицо, если оно будетъ такое же, какъ теперь…. Успокойтесь… Все гораздо проще, нежели вы думаете. Отоприте дверь. Я въ наемной каретѣ, но съ Иваномъ Максимычемъ, который ждетъ на лѣстницѣ. И хотя онъ не въ ливреѣ, но его весь Петербургъ знаетъ… Стало быть, я почти не скрываюсь.

— Это непростительно. Это все-таки можетъ породить сплетни.

— Что совершенно мнѣ безразлично…

— Но зачѣмъ? Зачѣмъ? воскликнулъ Денисьевъ.

— Нужно. Отоприте же прежде всего дверь… Повѣрьте, для сплетни она, запертая, опаснѣе въ милліонъ разъ моего выѣздного лакея.

Денисьевъ быстро двинулся и нервнымъ движеніемъ повернулъ ключъ назадъ. Онъ былъ взволнованъ, но не сердце говорило въ немъ теперь, а нѣчто иное. Это появленіе Пащиной у него было понято имъ по своему. Госпожа Кристонаки возстала въ его памяти.

— Сядьте… Выслушайте… спокойно вымолвила молодая женщина, и когда Денисьевъ сѣлъ около нея, она вздохнула и, не глядя на него, молчала нѣсколько мгновеній, какъ бы собираясь съ силами. Затѣмъ, приложивъ нѣсколько разъ платокъ къ губамъ и къ лицу, она заговорила тихо, мѣрно и немного упавшимъ голосомъ.

Она начала съ того, что глубоко раскаивается въ своей вчерашней опрометчивой исповѣди предъ нимъ. Съ такимъ человѣкомъ, какъ Денисьевъ, надо было быть осторожнѣе, таить отъ него все, и прежде чѣмъ говорить, провѣрить его чувства къ ней.

— Я виновата! съ жаромъ воскликнула Нащина. Я поступила какъ ребенокъ, какъ самое глупое дитя… Мужчинѣ, который ничего не видитъ, не подозрѣваетъ, въ которомъ нѣтъ ни тѣни того же чувства — женщина не должна признаваться. Но я увлеклась ребячески и къ тому же все преувеличила… Я теперь за эту ночь одумалась… Во мнѣ къ вамъ хорошее чувство. Больше чѣмъ простая дружба, — не скрою этого. Но все-таки не то… что я думала и сказала вчера. Если нѣчто и было, то пройдетъ совсѣмъ. Я знаю, я чувствую что пройдетъ. Васъ нельзя любить. Да, нельзя! воскликнула она въ отвѣтъ на движеніе Денисьева. Съ вами возможна лишь дружба. Сильное, глубокое, искреннее… но только дружеское чувство. И я пришла вамъ сказать, васъ умолять… Будьте моимъ другомъ и… не покидайте меня. Помогите мнѣ жить на свѣтѣ — легче, чѣмъ я теперь живу. Я даю вамъ слово, клянусь, что очень скоро… я буду вполнѣ вашимъ… только другомъ. Зачѣмъ же намъ разставаться…

И Анна Николаевна стала: доказывать всю нелѣпость его отъѣзда, почти бѣгства отъ простого призрака. Она говорила тихо и какъ бы грустно, и только изрѣдка взглядывая ему въ лицо.

Денисьевъ сначала слушалъ угрюмо, потупившись, но по мѣрѣ того, что говорила Анна Николаевна, лицо его слегка прояснялось. Когда молодая женщина кончила, онъ поднялъ голову и заглянулъ на нее уже ясными глазами. На лицѣ его было замѣтно лишь одно какое-то радостное смущеніе, но что вызвало его, что сказывалось на душѣ, было для него самого неуловимо, неопредѣлимо.

За то Пащина въ глазахъ его прочла что-то и прочла ясно, твердо и вѣрно, потому что свѣтъ ея глазъ измѣнилъ ей на мгновенье и загорѣлся ярче.

Наступило молчанье, такъ какъ Денисьевъ не зналъ, что отвѣчать.

— Какъ друга вы не оттолкнете меня? спросила она, наконецъ, подавая ему лѣвую руку въ перчаткѣ.

— Никогда, отозвался Денисьевъ, смущаясь еще болѣе.

И пока онъ нагибался, чтобы слегка поцѣловать обтянутую лайкой руку, Пащина вспыхнувшимъ взоромъ глянула на его склоненную голову и проговорила мысленно:

«Ты самъ не видишь. А я уже вижу!»

Когда Денисьевъ, выпрямившись, поглядѣлъ на молодую женщину, то увидалъ лишь кротко-счастливую улыбку и мило-спокойный, ясный взглядъ.

— Вы не уѣдете? почти кокетливо произнесла она.

— Теперь? Нѣтъ! Но чрезъ недѣлю надо будетъ все-таки по дѣламъ…

— Будущее въ «руцѣ Божьей». Но теперь вы остаетесь, и этого довольно.

И Анна Николаевна начала горячо и страстно снова доказывать, что она сама ошиблась въ себѣ, что ея чувство къ нему слишкомъ разумно, чтобы быть не дружбой, а чѣмъ-либо инымъ.

— Скажите, спросила она вдругъ, вы меня полюбили много или немного… Лучшій я вашъ другъ или у васъ есть другой, дороже меня…

— У меня нѣтъ друзей, а вы единственная женщина, къ которой я привязался.

— И глубоко, искренно, всей душой?

— Да, глубоко. Вы мнѣ дороги… Ваше счастье и спокойствіе, ваше честь… мнѣ дороже всего иного.

— Пожелаете вы мнѣ доказать это?

— Еще бы.

— Всячески… Чего бы я не потребовала?

— Разумѣется.

Пащина помолчала и произнесла:

— Въ такомъ случаѣ, такъ какъ между истинными друзьями нѣтъ тайнъ, вы должны мнѣ разсказать все о себѣ…. Должны всю вашу жизнь, всю душу какъ на ладони доказать.

— Вы все знаете… кромѣ одного.

— Вотъ это «одно» вы мнѣ и должны повѣдать.

— Но это невозможно, Анна Николаевна. Я никогда никому этого не повѣрялъ и оно умретъ со мной.

— И со мной тоже…

— Но зачѣмъ оно вамъ?

— Я хочу васъ видѣть ясно всего. Теперь я васъ вижу какъ сквозь дымку этой тайны. Неужели, скажите, женщинѣ, которая такъ раскрыла предъ вами свое сердце, какъ я — и вы не можете оплатить тѣмъ же самымъ. Тогда я не вѣрю въ вашу дружбу во мнѣ.

Наступило молчанье. Денисьевъ понурился и задумался, но затѣмъ поднялъ голову, поглядѣлъ въ. лицо Анны Николаевны нѣсколько печально, и выговорилъ съ чувствомъ:

— Извольте. Я согласенъ. Вамъ можно все повѣдать. Даже должно… Это насъ сблизитъ еще болѣе, но именно такъ, какъ я хотѣлъ и хочу. Вы ожидаете нѣчто поэтическое, таинственное, а оно — сама проза… Но проза ужасная для меня, отразившаяся на всей моей жизни… И только теперь… только при встрѣчѣ съ вами я нѣсколько освободился отъ прежняго гнета, этого дикаго случая въ моей жизни. И вамъ, какъ моей избавительницѣ отъ этого гнета, я обязанъ все разсказать.

Анна Николаевна поднялась и не женскимъ, а умышленно товарищескимъ движеніемъ протянула обѣ руки. Денисьевъ взялъ ихъ, сложилъ вмѣстѣ одна на другую и, собравъ какъ бы въ пригоршню, три раза поцѣловалъ верхнюю, правую, безъ перчатки.

Пащина опять такъ же глянула на его опущенную голову и по-прежнему лицо ея вдругъ засіяло восторженной радостью. И она мысленно проговорила два раза:

«Ты меня любишь! Ты меня любишь!»

Когда Денисьевъ снова взглянулъ ей въ лицо, оно было еще озарено отблескомъ пробѣжавшаго по немъ свѣта.

— Вы малое дитя или черезчуръ свѣтская женщина! сказалъ онъ.

— Chut… Молчите… кокетливо погрозилась она пальчикомъ. Это оскорбительно! Обѣдать не пріѣзжайте, а вечеромъ я васъ жду… И буду слушать вашъ разсказъ съ замираніемъ сердца, не только со вниманьемъ. Даю въ этомъ честное слово.

И Пащина не солгала. Вечеромъ она конечно съ замираньемъ сердца слушала таинственную исповѣдь человѣка, котораго рѣшила безповоротно и надѣялась несомнѣнно — взять.

XV.

— Все мое дѣтство, началъ Денисьевъ свое повѣствованіе, прошло, какъ вы знаете, при исключительно неестественной обстановкѣ. Краткая служба въ гвардіи ничего новаго не могла внести въ мою жизнь. Только одно могъ дать мнѣ тогда Петербургъ — я сталъ еще болѣе сосредоточенъ и недовѣрчивъ къ людямъ, чѣмъ-то въ родѣ маленькаго мизантропа. Выйдя въ отставку послѣ смерти отца, я тѣмъ же недорослемъ, подросткомъ отправился на житье въ могилевское имѣнье, а затѣмъ послѣ дикаго случая, рокового въ моей жизни, о которомъ я и хочу теперь разсказать вамъ подробно, я уѣхалъ за границу, гдѣ прожилъ или, вѣрнѣе, пространствовалъ около пяти лѣтъ. Послѣ путешествія я опять жилъ въ томъ же имѣніи почти десять лѣтъ, но опять-таки въ полномъ одиночествѣ, анахоретомъ и мизантропомъ.

Я долженъ прежде всего замѣтить и обратить ваше особенное вниманіе на то обстоятельство, что Денисьевъ, корнетъ въ отставкѣ, пріѣхавшій къ себѣ въ деревню, Денисьевъ, вернувшійся изъ-за границы, и, наконецъ, знакомый вамъ Денисьевъ — не имѣютъ ничего общаго между собой. Первый былъ полудикій, едва грамотный, не только скромный, но боязливый и почти загнанный юноша. Второй былъ человѣкъ нѣсколько уже образовавшій самъ себя, видѣвшій многое и во многое вдумавшійся. Третій, нынѣшній, — самъ не знаетъ, что онъ такое. Но, во всякомъ случаѣ, человѣкъ, которому живется на свѣтѣ не легко, который не можетъ назвать себя счастливымъ, хотя у него есть многое, что творитъ людей довольными своимъ жребіемъ. Наивенъ ли я, теперь судить, конечно, не мнѣ. Знаю только, что я могу уже безпощадно и здраво обсуждать свое прошлое и изумляться тому наивному, попросту сказать, глупому Денисьеву, какимъ быль въ двадцать лѣтъ.

Итакъ, выйдя въ отставку и поселившись въ деревнѣ, я сталъ жить самой замкнутой жизнью среди непроходимой скуки и праздности. Одно только дѣло и было: стройка дома, полудворца. Знакомыхъ сосѣдей у меня не было, я ни къ кому не ѣздилъ, а тѣ, кто пріѣзжали ко мнѣ, вскорѣ прекращали свои посѣщенія, вѣроятно, разочаровавшись во мнѣ. Такъ шло время и такъ прошло около полугода.

Наконецъ, однажды, въ самомъ началѣ лѣта, явился ко мнѣ познакомиться одинъ сосѣдъ по имѣнію и отрекомендовался капитаномъ Маковицкимъ. Я принялъ его, какъ и другихъ, вѣжливо, но сдержанно. Тѣмъ не менѣе капитанъ, пробывъ одинъ день, пріѣхалъ снова черезъ недѣлю, и мы вмѣстѣ отправились на охоту.

Знакомство это было фатальнымъ въ моей жизни. Этотъ капитанъ былъ виновникомъ того случая, въ описаніи котораго и заключается все мое повѣствованіе. Поэтому я долженъ дать вамъ маленькій его портретъ. Иванъ (вѣрнѣе Янъ) Генриховичъ Маковицкій былъ въ душѣ ярый патріотъ, полякъ, отрицавшійся, однако, на словахъ отъ Польши. При этомъ онъ настолько усердно посѣщалъ службы въ храмѣ, что я ошибочно почелъ его православнымъ, тогда какъ онъ былъ католикомъ.

Это былъ человѣкъ лѣтъ тридцати пяти, но крайне пожилой на видъ, которому можно было легко дать и пятьдесятъ. Онъ былъ средняго роста, коренастый и плотный крѣпышъ, бѣлокурый, съ очень большими, внизъ, какъ у хохловъ, висящими усами. Прежде всего онъ поразилъ меня мягкостью или ласковостью, разлитой во всей его фигурѣ, въ голосѣ, въ улыбкѣ, въ движеніяхъ, даже въ походкѣ. Онъ былъ постоянно, ровно и тихо вѣжливъ. Одни глаза какъ бы противорѣчьи всему остальному: они были настолько же безпокойни, насколько онъ весь былъ всегда невозмутимо спокоенъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, капитанъ обладалъ искусствомъ незамѣтно, мягко и неотразимо влѣзать въ душу человѣка, заполонить его и затѣмъ невидимо управлять имъ. Я думаю, что еслибы я теперь познакомился съ нимъ и онъ пожелалъ бы сдѣлаться моимъ пріятелемъ, то, конечно, тоже быстро успѣлъ бы въ этомъ.

Тогда же оно было крайне не мудрено. Тогда изъ меня развѣ лишь лѣнивый не вилъ веревочки, и только отъ женщинъ убѣгалъ я самъ, какъ отъ страшилищъ.

Пріѣхавъ однажды довольно поздно, мой новый знакомый, подъ предлогомъ дурной погоды, остался ночевать. Не знаю, какъ это вышло, но онъ прожилъ нѣсколько дней и за эти дни помогалъ мнѣ во всѣхъ моихъ занятіяхъ. А такъ какъ главное занятіе была стройка, то я нашелъ въ немъ неоцѣненнаго помощника.

Короче говоря, мой сосѣдъ-капитанъ вскорѣ сдѣлался для меня незамѣнимымъ собесѣдникомъ и совѣтникомъ. Все, что было въ имѣніи и въ домѣ людей и обитателей: докторъ, управляющій, священникъ, — всѣ равно были очарованы Маковицкимъ. Когда онъ послѣ нѣсколькихъ дней пребыванія уѣхалъ къ себѣ верстъ за тридцать, мнѣ показалось въ домѣ пусто и скучно. Я было собрался тотчасъ къ нему, но вспомнилъ, что онъ не только не приглашалъ меня побывать, но ни единымъ словомъ объ этомъ не обмолвился. Я не зналъ, не сдѣлаю ли я ему моимъ визитомъ непріятность. Я рѣшилъ подождать недѣлю и если капитанъ не пріѣдетъ, то отправить посланнаго съ письмомъ, которымъ звать его къ себѣ или прямо просить позволенія пріѣхать къ нему въ гости.

Маковицкій явился вскорѣ опять и по моей просьбѣ остался у меня около недѣли для совмѣстныхъ совѣщаній съ архитекторомъ, котораго я выписалъ изъ Москвы. Этотъ архитекторъ долженъ былъ утвердить или забраковать всю мою стройку. Онъ не преминулъ сдѣлать послѣднее, горячо и краснорѣчиво, но бездоказательно. Онъ позабавилъ насъ съ капитаномъ, ибо казался просто оскорбленнымъ тѣмъ, что есть на свѣтѣ профаны, дерзающіе возводить огромныя постройки безъ помощи спеціалиста дѣла.

За время этого второго пребыванія капитана между нами произошли двѣ характерныя дружескія бесѣды, имѣвшія, по моему теперешнему разумѣнію, свои послѣдствія. Во-первыхъ, Маковицкій удивился, что я живу одинъ, и впервые узналъ отъ меня, что я ни влюбиться, ни жениться не собираюсь; вообще, никогда женщинъ не зналъ, не знаю и знать не желаю. Объяснивъ капитану, что я допускаю возможность полюбить безумно, до самопожертвованія… я заявилъ, что всѣ женщины, которыхъ я до тѣхъ поръ встрѣчалъ, казались мнѣ неизмѣримо ниже того идеала, который создался въ душѣ моей.

Живо помню, какъ онъ былъ озадаченъ моимъ заявленіемъ.

Затѣмъ другая бесѣда наша была оригинальна. Однажды, когда мы встали изъ-за стола послѣ обѣда и прошли ко мнѣ въ кабинетъ, Маковицкій вдругъ обратился ко мнѣ со словами, сказанными просто, естественно, даже добродушно-весело, но какъ бы съ плеча, съ маху…

— Не можете ли вы, Леонидъ Васильевичъ, одолжить мнѣ на годъ пятьдесятъ тысячъ!

Этотъ вопросъ меня не только поразилъ, но даже грусть на меня навѣялъ.

— И ты, Брутъ! — подумалось мнѣ съ горечью на сердцѣ.

Надо сказать въ объясненіе, что это было мое больное мѣсто со времени моего пребыванія въ Петербургѣ. Тамъ у меня просили и брали взаймы чуть не прохожіе. Вереницы людей, безцеремонно до наивности, дѣлали изъ меня какую-то глупую дойную корову. Я былъ глубоко убѣжденъ тогда, что всякій, ласково и дружелюбно подходящій во мнѣ, дѣлаетъ это съ умысломъ и не даромъ, а съ цѣлью сейчасъ же вознаградить себя займомъ.

Право, часто мнѣ казалось, что я въ положеніи очень богатой и очень некрасивой дѣвицы-невѣсты, окруженной обожателями и чувствующей, что вся эта толпа вздыхаетъ по ея капиталамъ, а не по ней… Я привязывался быстро къ тѣмъ, кто не просилъ у меня денегъ… но такихъ было мало.

Когда капитанъ нежданно выразилъ мнѣ свою просьбу о 50-ти тысячахъ, то я глядѣлъ на него съ полминуты такими глазами, какъ если бы онъ вдругъ умеръ отъ удара на моихъ глазахъ. Опять разочарованіе!..

Умѣть отказывать — я, однако, уже обучился еще предъ отъѣздомъ въ Петербургѣ. Я тотчасъ же отвѣтилъ капитану просто, что далъ себѣ слово не ссужать взаймы никому ни рубля. Оказалъ я это особенно раздраженнымъ голосомъ и ядовито ухмыляясь.

Капитанъ мгновенно разсмѣялся, весело и долго хохоталъ, а затѣмъ объяснилъ, что это была лишь шутка или проба съ его стороны. Ему хотѣлось лишь узнать, насколько меня столичные друзья «обдѣлывали» и «разожгли» по отношенію къ деньгамъ.

Бесѣда наша на эту тему длилась долго и была настолько задушевная, что я, наконецъ, сознался капитану насколько радъ, что это было шуткой съ его стороны. Иначе мнѣ, — объяснилъ я, — приходилось лишиться сразу новаго пріятеля, ибо просьба о займѣ меня отъ всякаго отталкивала.

XVI.

Капитанъ уѣхалъ и пропалъ безъ вѣсти…

Когда недѣли черезъ двѣ я послалъ къ нему нарочнаго, то узналъ, что сосѣдъ уѣхалъ давно по дѣламъ, а вернется не ранѣе, какъ мѣсяца чрезъ полтора. Куда именно онъ уѣхалъ, въ его усадьбѣ было неизвѣстно. Люди, двое рабочихъ знали только, что баринъ уѣхалъ очень далеко. Дѣйствительно, не ближе, какъ черезъ два мѣсяца послѣ нашего свиданія, я получилъ записку отъ пріятеля-сосѣда, что онъ вернулся и собирается ко мнѣ въ гости. Черезъ дня два у насъ вдругъ въ домѣ все зашумѣло и оживилось. Люди забѣгали и слышалось заразъ нѣсколько голосовъ, называвшихъ капитана по имени. Маковицкій пріѣхалъ и всѣ были рады, а я болѣе всѣхъ. Тутъ я увидѣлъ ясно, что пока сосѣдъ понравился мнѣ, онъ успѣлъ равно заслужить любовь всѣхъ живущихъ въ домѣ.

Мы встрѣтились какъ стариннѣйшіе друзья, и я объяснилъ ему, что безъ него у меня въ домѣ такая пустота, что хоть бѣги вонъ. Онъ скромно и конфузливо принялъ слова мои за комплиментъ. Я объяснилъ Маковицкому, что собираюсь къ нему отдать визитъ, а если не сдѣлалъ этого ранѣе, отчасти потому, что онъ самъ не звалъ меня.

Капитанъ принялъ виноватую позу и изобразилъ кислую физіономію, говоря, что очень радъ меня видѣть у себя, но что мнѣ ѣхать за тридцать верстъ и возвращаться тотчасъ обратно, визитъ утомительный. А ночевать у него невозможно, такъ какъ въ его маленькомъ домѣ негдѣ и положить гостя. Оказалось, что онъ живетъ съ маленькой дѣвочкой, оставшейся на его рукахъ послѣ смерти жены, и съ сестрой, женщиной больной, безногой, изрѣдка покидающей свою спальню только для прогулки въ катальномъ креслѣ. Онъ возилъ ее теперь въ Варшаву, чтобы совѣтоваться съ докторами, но толку отъ этого не вышло никакого.

Изъ вѣжливости я разспросилъ капитана объ его сестрѣ и узналъ, что она женщина сорока трехъ лѣтъ, старая дѣвица, съ которой недавно — когда мы съ капитаномъ уже были знакомы — приключился ударъ, отнялись ноги, вѣроятно отъ полноты и сидячей бездѣятельной жизни.

Маковицкій провелъ у меня на этотъ разъ больше недѣли и всякій день, сбираясь домой, уступалъ моимъ просьбамъ и оставался. Когда онъ собрался окончательно, то я совершенно серьезно испугался одиночества, въ которомъ останусь. Когда капитанъ садился въ свою бричку, я невольно вскрикнулъ:

— Я съ тоски помру безъ васъ. Позвольте хоть мнѣ пріѣхать.

— Сдѣлайте милость, отозвался онъ. Только опять-таки повторяю вамъ, до вечера, а на ночь остаться у меня нельзя. Сами увидите — негдѣ лечь.

Чрезъ два дня я уже катилъ къ сосѣду. Дорога оказалась отвратительнымъ проселкомъ съ невозможными косогорами, гатями и худыми мостами изъ жердей. Я поневолѣ заранѣе рѣшилъ, что возвращаться отъ капитана домой ночью было бы рисковано, даже при полнолуніи.

Мой новый пріятель, вѣроятно заслышавъ бубенчики еще издали, былъ во дворѣ своей усадьбы, когда я подъѣхалъ. Онъ былъ крайне обрадованъ моему пріѣзду.

Я нашелъ обстановку самую скромную и бытъ крайне бѣднаго помѣщика. Все оказалось гораздо болѣе сѣренькимъ и непригляднымъ, нежели я думалъ. На горѣ, недалеко отъ небольшой рѣчки, стоялъ маленькій деревянный домъ, ветхій, полинялый, съ обвалившимися карнизами и перилами, съ покосившимися окнами. Надворныя строенія были въ еще болѣе печальномъ видѣ. Около дома былъ, однако, небольшой, но густой садъ съ вѣковыми липовыми аллеями, который казался очень большимъ сравнительно съ усадьбой и, начинаясь въ сторонѣ отъ дома, казался какъ бы не принадлежащимъ ему.

Капитанъ вѣроятно угадалъ мою мысль и тотчасъ же объяснилъ мнѣ, что его домъ ничто иное, какъ прежній флигель большого дома. Полная мертвая тишина кругомъ нѣсколько удивила меня. Оказалось, что во всей усадьбѣ, помимо семьи хозяина, живетъ только четыре человѣка: одна женщина, справляющая должности кухарки и горничной, кучеръ и двое простыхъ рабочихъ.

Капитанъ ввелъ меня въ маленькую прихожую, изъ нея въ довольно просторную, бѣдно, но опрятно меблированную гостиную. Онъ попросилъ меня сѣсть.

— Вотъ почти и весь домъ на ладони — сказалъ онъ. Тамъ вонъ мой кабинетъ и спальня, а тутъ рядомъ двѣ совсѣмъ маленькія горницы сестры, съ которой вмѣстѣ помѣщается моя маленькая дѣвочка. Съ ней я васъ познакомлю, а ужъ сестру извините. Она показаться вамъ не можетъ, да и не интересная особа. И была-то всегда угрюмая и несловоохотливая, а теперь, какъ заболѣла — такая стала ворчунья, — что Боже упаси!

И капитанъ съ отчаяніемъ махнулъ рукой.

Хозяинъ сталъ предлагать мнѣ чаю, но я отказался, и онъ провелъ меня въ свои комнаты — маленькій кабинетъ и крошечную спальню, гдѣ могла помѣститься лишь одна кровать.

— Вотъ моя келья, сказалъ онъ.

Оглядѣвшись и сообразивъ, я невольно замѣтилъ, что въ этомъ домѣ, мнѣ казалось, должно бы быть гораздо больше помѣщенья.

— И вы совершенно правильно судите-съ. Тутъ еще большая зала, ни на что не нужная, которую я все собираюсь перегородить на три горницы, да не могу съ деньгами собраться. Да кромѣ того еще есть загвоздка. И радъ бы въ рай да грѣхи не пускаютъ.

Послѣднія слова были сказаны такимъ страннымъ досадливымъ тономъ, что я невольно переспросилъ капитана, что онъ собственно хочетъ сказать.

— Такъ ужъ, мудрено это разсказывать. И смѣшно и глупо для посторонняго. Ну, а мнѣ-то далеко не смѣшно. Въ маленькомъ домишкѣ, да цѣлую залу не трогай! Я тамъ себѣ какой бы кабинетъ могъ устроить. Да мало того — была бы горница, гдѣ иной человѣкъ, заѣзжій гость, могъ бы ночевать; вотъ хоть бы вы къ примѣру. Какъ бы я радъ былъ, если бы вы у меня недѣльку погостили. — А теперь не могу.

На мой вторичный вопросъ и замѣчаніе, что я все-таки не совсѣмъ его понимаю, капитанъ махнулъ рукой. Лицо его стало такъ сурово, какимъ я не видамъ его никогда.

— Какъ-нибудь послѣ, тряхнулъ онъ головой. Сдружимся съ вами, я вамъ пожалуй все разскажу. А теперь нельзя: вы меня сочтете за сумашедшаго человѣка.

Я конечно вытаращилъ глаза, окончательно ничего не понимая изъ того, что слышу. Капитанъ замѣтилъ это и прибавилъ:

— Вотъ такъ-то всякій дивится, кого я рѣшаюсь къ себѣ въ домъ пустить. Впрочемъ вамъ, человѣку, который мнѣ такъ полюбился, я пожалуй и теперь залу покажу. Въ ней пожалуй и ничего нѣтъ особеннаго. А теперь пойдемте погуляемъ. Я вамъ покажу свои владѣнія. Ихъ всѣ-то въ полчаса можно пройти.

Я провелъ день у капитана хуже, чѣмъ думалъ. Почему-то я ожидалъ, что мнѣ будетъ весело, и вполнѣ разочаровался.

А можетъ быть и самъ хозяинъ былъ у себя какъ-то сдержаннѣе и скучнѣе. Совѣстится ли онъ своей скромной обстановки, думалось мнѣ, или иное что измѣнило его.

Когда мы прогулялись по его владѣніямъ и вернувшись посидѣли въ кабинетѣ, начало уже смеркаться.

— Знаете что, Иванъ Генриховичъ, вѣдь мнѣ домой пора, замѣтилъ я. Я боюсь ѣхать ночью, больно дорога плоха.

— Удерживать не смѣю. Спасибо за то, что навѣстили, отозвался онъ и тотчасъ вышелъ, чтобы приказать закладывать лошадей.

Оставшись одинъ, я вспомнилъ о залѣ… Любопытство, свойственное женщинамъ и двадцати лѣтнимъ юнцамъ, какимъ я тогда былъ, заставило меня заговорить объ ней съ вернувшимся хозяиномъ. Увидѣть горницу, о которой хозяинъ выражается въ какихъ-то странныхъ, туманныхъ выраженіяхъ, по неволѣ станетъ любопытно праздному человѣку.

На мое напоминаніе о залѣ, капитанъ отвелъ глаза, пожалъ плечами и выговорилъ:

— Что жъ! пожалуй… Отчего не показать. Да вѣдь вы начнете разспрашивать. Не лучше ли отложить!

— Что же я буду разспрашивать? невольно отозвался я.

— Да ужъ такъ, вѣрно вамъ говорю. Какъ войдете, такъ сейчасъ начнете… А это что? Это почему? Какъ? Откуда? А разсказывать-то ужъ не охота. Такъ не лучше ли отложить?

Я согласился, но вѣроятно съ такимъ неудовлетвореннымъ видомъ, что капитанъ тотчасъ же вскрикнулъ:

— Нѣтъ, сударь мой! Гнѣваться не надо. Васъ-то ужъ я никакъ не желаю обижать. Вы со мною такъ поступаете, что всячески закупили. Коли вамъ мой отказъ непріятенъ — пожалуйте. Только ужъ прошу, ни о чемъ не разспрашивайте.

Я сдѣлалъ жестъ, говорящій, что коль скоро ему могутъ быть непріятны какіе-либо вопросы, то конечно я никакихъ задавать не буду.

Маковицкій взялъ съ гвоздя на стѣнѣ большой ключъ и пошелъ, предлагая мнѣ слѣдовать за нимъ. Лицо его сталокакое-то странное, сердито-насмѣшливое. Онъ положительно сердился на кого-то. Или онъ иронически относился къ своей собственной досадѣ, или же презрительно къ моему любопытству.

Вообще капитанъ былъ за весь день не таковъ, какимъ я привыкъ видѣть его.

XVII.

Выйдя изъ гостиной, мы двинулись въ темный корридоръ и завернули направо. Капитанъ вложилъ ключъ въ большую дверь, и ржавый замокъ нещадно заскрипѣлъ, какъ если бы хозяинъ отворялъ какую-нибудь тюрьму.

— Вишь завываетъ, замѣтилъ онъ. Что значитъ рѣдко отмыкать-то приходится. Вѣдь она у меня завсегда заперта.

Дверь тоже не поддавалась сразу, какъ будто бы ея половинки слиплись.

Но, наконецъ, дверь распахнулась и глазамъ моимъ предстало нѣчто совершенно противоположное тому, что я ожидалъ. Я увидѣлъ просторную и свѣтлую въ шесть оконъ комнату, которая, сравнительно съ другими горницами, даже могла, пожалуй, называться и залой. Вдоль стѣнъ стояли простые стулья краснаго дерева, но довольно стариннаго фасона, обитые полинялымъ оранжевымъ штофомъ. Направо, около печки я увидѣлъ старинный шкафъ съ рѣзьбой, которую я хотѣлъ было осмотрѣть ближе и похвалить, но, вскинувъ глазами въ противоположную сторону, забылъ…

Я стоялъ какъ вкопаный, вѣроятно слегка разинулъ ротъ, и произнесъ совершенно невольно.

— Что это?

Но тотчасъ же, взглянувъ на капитана, я понялъ свою неосторожность. Онъ стоялъ, сумрачно опустивъ глаза, и въ отвѣтъ бровью не двинулъ.

— Виноватъ, прибавилъ я тотчасъ же, вопросъ, этотъ вырвался противъ воли.

Капитанъ снова не отвѣтилъ ни слова.

То, что меня вдругъ поразило, была собственно очень обыкновенная вещь. Войди я прямо въ эту залу по пріѣздѣ, я бы, конечно, не очень удивился и не воскликнулъ. Но послѣ замысловатой бесѣды съ хозяиномъ, я былъ озадаченъ.

Съ боку залы, во всю стѣну, помѣщался большихъ размѣровъ, въ великолѣпной золоченой рамѣ, портретъ en pieds. Картина была такъ велика, что упиралась въ потолокъ, а нижній край рамы почти лежалъ на полу. Живопись была замѣчательная… Я увидалъ не нарисованную на полотнѣ, а какъ бы живую женщину-красавицу, въ костюмѣ XVIII столѣтія.

Молодая женщина лѣтъ двадцати, сидѣла на большомъ креслѣ, положивъ руку съ букетомъ на колѣни, а другую на небольшой столъ. Напудренная прическа съ вьющимися маленькими буклями на лбу, со множествомъ локоновъ, разсыпавшихся по обнаженнымъ плечамъ, граціозно обрамляли прелестное, улыбающееся, жизнью и страстью вѣющее лицо. Глаза ея глядѣли упорно, сверкающіе, говорящіе…

Плечи и грудь блистали бѣлизной, схваченные сиреневымъ вырѣзнымъ корсажемъ. Бѣлая атласная юбка ложилась мягкими, нѣжными складками на колѣни, полуукрытая съ боковъ золотистымъ тюникомъ изъ парчи. За ней высилась сѣроватая мраморная колонна, отдѣляясь отъ которой, падалъ нѣсколько отброшенный въ бокъ темно-зеленый, тяжелый занавѣсъ, подобранный шнуромъ съ крупными кистями.

Тогда я ничего не понималъ въ живописи, но долженъ сказать, что и позднѣе мнѣ рѣдко случалось встрѣчать такую прелестную картину. Это была сама красота. Эта женщина показалась мнѣ пышно развернувшимся цвѣткомъ, благоухающимъ въ блескѣ гармоничныхъ красокъ. Во всей ея граціозной фигурѣ чувствовалось нѣчто, что я долженъ назвать по книжному: во всемъ была разлита поэзія.

Чтобы объяснить вамъ, насколько было сильно впечатлѣніе, произведенное на меня этимъ портретомъ, достаточно сказать, что я не выдержалъ и заговорилъ вслухъ:

— Да, произнесъ я, какъ бы не капитану, а себѣ самому. Она очаровательна…

— Ну-съ, отозвался капитанъ досадливымъ голосомъ. Пойдемте.

Голосъ моего пріятеля меня удивилъ. Онъ двинулся. Я послѣдовалъ за нимъ, но невольно обернулся на мгновеніе и взглянулъ снова на портретъ. И вслѣдствіе восторга, въ которомъ я былъ отъ живописи, мнѣ почудилось, что въ послѣдній разъ красавица взглянула на меня вспыхнувшимъ взглядомъ, а глаза ея слѣдили за мной, пока я двигался къ двери.

Въ какомъ-то даже воодушевленіи вышелъ я изъ этой залы. Капитанъ захлопнулъ дверь и такъ повернулъ ключъ, что замокъ завылъ еще пуще. Заперевъ дверь, онъ двинулся шибко впередъ, не оборачивая ко мнѣ головы. Я поспѣшилъ за нимъ. Маковицкій повѣсилъ ключъ на гвоздь, обернулся ко мнѣ и выговорилъ:

— Прикажете закладывать?

— Очень вамъ благодаренъ, — началъ я. Извините. Мнѣ кажется, вамъ было непріятно. Я право сожалѣю, но вмѣстѣ съ тѣмъ и радъ, что видѣлъ картину. Какая красавица!

— Охъ, молодежь. Я объ дѣлѣ спрашиваю, — воскликнулъ капитанъ. — Закладывать пора? Солнце вѣдь садится…

— Прикажите, — отозвался я виноватымъ голосомъ, понимая упрекъ въ томъ, что я не сдержалъ обѣщаніе молчать о томъ, что увижу.

Черезъ полчаса, при закатѣ солнца, я садился въ экипажъ и прощался съ капитаномъ, умоляя его поскорѣе пріѣхать ко мнѣ въ гости.

— Завтра же пріѣду, но съ условіемъ, сказалъ онъ.

— Съ какимъ? Все, что прикажете.

— Позвольте привезти съ собою Липочку?

На мое удивленное лицо, онъ прибавилъ:

— Мою дѣвочку, которую зовутъ Олимпіадой — пудовымъ именемъ, и которую я зову Липочкой. Она насъ не стѣснитъ. Мы какую-нибудь дворовую дѣвушку приставимъ къ ней и я за то пробуду сколько хотите. Меня только и тянетъ, что къ дѣвочкѣ, а скрыпица-сестра на насъ только тоску нагоняетъ.

Я, конечно, согласился и сказалъ, что буду крайне радъ, если его дѣвочкѣ покажется у меня веселѣе.

— Вы вѣдь мнѣ ее не показали? — сказалъ я удивляясь.

— Не пришлось! Забылъ! — прибавилъ капитанъ страннымъ тономъ.

— Привозите, привозите! — сказалъ я. — Жду и васъ и ее, завтра же.

Помню хорошо, что я всю дорогу, сначала бодрствуя, а потомъ уже въ полудремотѣ, — стало быть и наяву, и во снѣ — видѣлъ передъ собою прелестную женщину картины. На это, вѣроятно, была не одна, а двѣ причины, — какъ блестящая красота этой женщины, такъ равно и таинственность, или загадочность, которыми окружалъ портретъ мой сосѣдъ-пріятель. Покажи онъ мнѣ эту картину безъ всякихъ прелюдій, я бы только полюбовался ею и забылъ… Теперь же я о ней думалъ.

Привыкши въ то время не отказывать себѣ ни въ какихъ прихотяхъ, я, разумѣется, прежде всего подумалъ:

«Вотъ бы сейчасъ купилъ эту картину. Сколько бы капитанъ ни запросилъ, я бы съ удовольствіемъ далъ. Какая прелестная головка! Какіе глаза! Какой бюстъ! Даже поза эта, въ которой столько граціи и еще чего-то милаго, что можно назвать по-французски abandon!»…

И думая такъ, я невольно, наконецъ, съострилъ, сказавши самому себѣ вслухъ:

— Не мѣшалъ бы, однако, тоже и тебѣ самому — abandon этого сюжета. Совсѣмъ одурѣлъ! Въ картину влюбился!

XVIII.

На другой день Маковицкій былъ уже у меня и пріѣхалъ ранѣе обыкновеннаго. Съ нимъ вмѣстѣ пріѣхала и его дочь, дѣвочка, кажется, лѣтъ пяти. Я обласкалъ ее, но не обратилъ никакого вниманія, такъ какъ дѣтей въ двадцать лѣтъ никто не любитъ, а я и теперь не люблю. Или вѣрнѣе выразиться, я ихъ очень люблю только въ тѣ минуты, когда они ревутъ… или шалятъ!… Потому что ихъ тогда обыкновенно уносятъ или уводятъ.

Меня гораздо болѣе заинтересовала другая личность, пріѣхавшая съ капитаномъ. Уже нѣсколько дней Маковицкій обѣщалъ мнѣ привезти своего рода знаменитость, перваго охотника и самаго искуснаго стрѣлка на весь уѣздъ. Такъ какъ за послѣднее время я начиналъ серьезно втягиваться въ новую забаву, то, конечно, былъ очень радъ имѣть подъ рукой человѣка, знавшаго вдоль и поперекъ всѣ охотничьи мѣста.

Это былъ уже старикъ лѣтъ семидесяти, а можетъ быть и болѣе, сѣдой какъ лунь, съ длинными желтоватыми прядями еще густыхъ волосъ, съ бѣленькой бородкой клинушкомъ и съ двумя рядами жемчужныхъ зубовъ, какихъ не бываетъ часто и у юношей. Бодрый, важный, онъ былъ забавенъ и добродушной хитрецой въ глазахъ и чрезвычайно горделивой улыбкой, когда заходило дѣло о тонкостяхъ охотничьихъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ старикъ, по имени Пантелей, простой крестьянинъ, проведшій всю жизнь подъ игомъ крѣпостного права и подъ властью, какъ говорили, особенно свирѣпаго барина, удивилъ меня своей совершенно приличной фамильярностью и вообще какимъ-то своебразнымъ достоинствомъ.

Выбравъ среди дворни разумную пожилую женщину, мы приставили ее наблюдать за дѣвочкой капитана, а сами тотчасъ же собрались, чтобы къ вечерней зарѣ быть уже на такомъ мѣстѣ, гдѣ, по словамъ Пантелея, тетеревовъ видимоневидимо.

При этомъ старикъ объяснилъ:

— Ужъ такъ и быть. Только для васъ. А то никому бы этого мѣста не показалъ. Пущай ужъ. Поѣдемъ, распугаемъ ихъ.

Пантелей былъ убѣжденъ, что мы только «нагремимъ» въ лѣсу, и его предположенія почти оправдались. Мы вернулись къ вечеру, выпустивъ каждый зарядовъ по полусотни, а привезли только семь штукъ. Самъ старикъ убилъ десятокъ, но это случилось потому, что онъ не считалъ вѣжливымъ стрѣлять прежде насъ. На мои комплименты на счетъ мѣткости его выстрѣловъ, Пантелей вздохнулъ и мотнулъ головой.

— Враги у меня завелися. Какой я теперь охотникъ!

— Какіе враги? удивился я.

— А вотъ они! сказалъ онъ, растопыря два пальца на свои два глаза. Вотъ разбойники! Глядѣть не хотятъ. Ничего не видятъ. А то вдругъ увидишь: два ружья держишь и двѣ птицы летитъ. А вотъ Иванъ Ерниковичъ — показалъ онъ на капитана — еще зубоскалятъ, очки предлагаютъ на носъ нацѣпить.

— Замѣчаете, каково онъ меня называетъ! захохоталъ капитанъ. Батюшку-то онъ моего изъ Генриха произвелъ во что?

Вернувшись съ охоты, мы съ особеннымъ удовольствіемъ поужинали. Случайно въ разговорѣ я узналъ отъ капитана, что дѣдовскій винный погребъ считается однимъ изъ лучшихъ въ губерніи. Намъ показалось обоимъ крайне забавнымъ, что дальніе сосѣди больше меня свѣдущи въ моемъ погребѣ.

Капитанъ заявилъ мнѣ, что у меня должно быть нѣсколько бутылокъ венгерскаго, столѣтняго, если и не больше. Разумѣется тотчасъ же былъ вытребованъ дворецкій и посланъ въ погребъ. Чрезъ нѣсколько минутъ мы уже откупоривали двѣ бутылки, чуть не обросшія мохомъ и грибами, и капитанъ, попробовавши вино, пожалѣлъ, что раньше не вспомнилъ объ немъ, а я изъ самолюбія сдѣлалъ видъ, что мнѣ тоже нравится, хотя оно мнѣ показалось микстурой.

Не прошло часу, какъ мой собесѣдникъ, а я, быть можетъ, еще того больше, стали веселѣе смотрѣть на все насъ окружающее въ горницѣ, а за нею и на весь міръ Божій. Не подумайте, что мы опьянѣли: мы были только въ самомъ добродушно прекрасномъ расположеніи духа.

Послѣдствіемъ венгерскаго для меня было только то, что я смѣло заговорилъ съ капитаномъ объ его усадьбѣ и объ его залѣ.

— Не сердитесь — сказалъ я, — но вѣдь поневолѣ любопытство разберетъ. Привели вы въ запертую всегда горницу, показали въ полномъ смыслѣ писаную красавицу и затѣмъ требуете, чтобы объ этомъ ни слова не говорить и ничего у васъ не спрашивать.

Капитанъ весело разсмѣялся, благодаря вѣроятно тоже венгерскому.

— Согласитесь, — продолжалъ я, — что это съ вашей стороны просто капризъ какой-то и даже, извините, немножко то, что называютъ аффектаціей. Вѣдь не отдадутъ васъ подъ судъ, не сошлютъ въ Сибирь за то, что вы мнѣ разскажете все, что меня интересуетъ.

— Что жъ, пожалуй, вы и правы, — заговорилъ Маковицкій улыбаясь. Я вамъ, пожалуй, разскажу. Но ужъ это будетъ, по правдѣ говоря, подъ пьяную руку. Мнѣ ужъ очень теперь тепло стало отъ этой бутылочки. Причины и поводы, по которымъ я хотѣлъ молчать, кажутся мнѣ теперь менѣе важными. Долго разсказывать не придется: все въ короткихъ словахъ ясно станетъ. Дайте собраться съ мыслями.

Маковецкій помолчалъ и потомъ заговорилъ шутливо-повѣствовательнымъ тономъ:

— Тому назадъ, дорогой мой другъ, много лѣтъ — ни больше и ни меньше, какъ лѣтъ полтораста слишкомъ — жили и поживали въ королевствѣ польскомъ богатые и знатные дворяне Твардынскіе, приходящіеся мнѣ предками. Извѣстно вамъ, конечно, что на польскомъ престолѣ царствовалъ несчастнымъ манеромъ нѣкто Станиславъ Лещинскій. Какъ онъ царствовалъ, какія бѣды были въ его царствованіе, какъ онъ, связавшись съ Карломъ XII Шведскимъ, себя погубилъ — объ этомъ распространяться не стану. По правдѣ сказать — многаго я самъ не знаю, многое, что зналъ, позабылъ, да и къ дѣлу не идетъ. Скажу только, что когда Императоръ Петръ Алексѣевичъ лихо поколотилъ Шведовъ подъ Полтавой, то вскорѣ послѣ этого и король Станиславъ полетѣлъ турманомъ съ своего престола. И отправился онъ путешествовать. Не зная, куда дѣваться, отправился онъ во Францію. Тамъ, кажется мнѣ, — а спорить не стану, — Версальскій король, чтобы его утѣшить, сдѣлалъ его какимъ-то владѣтельнымъ герцогомъ какихъ-то своихъ провинцій.

Но опять дѣло не въ этомъ. Дѣло въ томъ, что Лещинскій поселился во Франціи, а съ нимъ вмѣстѣ поселилась и его дочь Марія, извѣстная въ исторіи своею кротостью, доброю душой, но очень некрасивой физіономіей.

Долго ли, коротко ли — какъ сказывается въ сказкахъ, — а эта Марія, по какимъ-то исключительно политическимъ соображеніямъ, сдѣлалась супругою короля Людовика XV и королевою французскою. Какъ, почему и зачѣмъ это произошло — намъ съ вами не любопытно. Какимъ образомъ король французскій не нашелъ себѣ жены покрасивѣе — непонятно. Наоборотъ, какимъ образомъ король, — «ферлакуръ» извѣстный, — некрасивую жену свою вскорѣ не взлюбилъ и держалъ въ черномъ тѣлѣ — совершенно понятно.

Все мною сказанное относится къ области Всеобщей Исторіи, а теперь я буду продолжать разсказъ на основаніи семейныхъ преданій, перешедшихъ къ моему отцу отъ дѣда и прадѣда.

Итакъ, у короля Станислава Лещинскаго была дочь, а у этой Маріи Лещинской, когда она была еще дѣвочкой и у себя на родинѣ, была подруга дѣтства, пріятельница, которую звали Людовикой Твардынской. Вотъ изъ за нее-то именно я теперь вамъ цѣлую лекцію исторіи и читаю.

Когда Станиславъ явился изгнанникомъ во Францію съ своею дочерью, то вмѣстѣ съ ними поѣхала и юная Людовика. Когда же его дочь стала французской королевой, то моя прапрабабушка Людовика Твардынская стала оффиціально фрейлиной монархини.

И вотъ-съ, юная полька, красавица собой, умница, вѣроятно, не изъ послѣднихъ, очутилась среди блестящаго Версальскаго двора. И если сама государыня, при которой она состояла, вела жизнь скромную и тихую, то ея прежняя подруга, ставши фрейлиной, наоборотъ — зажила шумно и весело.

Вскорѣ многіе придворные уже были ея поклонниками, а не прошло много времени, какъ и самъ сердцеѣдъ король влюбился по зарѣзъ въ фрейлину своей жены.

Произошло столпотвореніе при дворѣ и продолжалось можетъ быть и долго, можетъ быть и семь лѣтъ, но этого я не знаю. Я слыхалъ отъ моего дѣда и отца только кое-какія подробности, но теперь, право, многое забылъ. Остались у меня въ памяти только два факта: первый — что король Людовикъ XV со всѣмъ пыломъ юноши влюбился въ Людовику, а второй фактъ — что эта же самая моя прапрабабка во цвѣтѣ силъ, здравія и молодости вдругъ оказалась въ селеніи праведныхъ.

— Какъ! — воскликнулъ я, съ величайшимъ вниманіемъ слѣдя за разсказомъ капитана.

— Такъ-съ. Умерла вдругъ и загадочно…

— Неестественной смертью?

— Нѣтъ-съ. Отъ какихъ злыхъ людей погибла она — не знаю. По всей вѣроятности, отъ дворцовыхъ же интригановъ. Вѣроятно Версальскіе сановники побоялись, что полька Твардынская заберетъ въ свои лапочки всю Францію. А Франція тогда играла первую роль во всей Европѣ. Надо было отъ польки избавиться. И вотъ-съ, однажды фрейлина королевы, чего-то скушавши, почувствовала страшныя боли, а затѣмъ очутилась на столѣ мертвою.

Вотъ и вся исторія, какъ видите — простая. Въ тѣ времена, говорятъ, при дворахъ королей французскихъ, англійскихъ и испанскихъ людей отравливали съ тѣмъ легкимъ сердцемъ, какъ мы теперь мухъ. Горестную судьбу прапрабабки моей я знаю со словъ отца, дѣда и прадѣда, но говорятъ, что про всю исторію фрейлины Маріи Лещинской можно прочесть въ книжкахъ.

XIX.

— Однако позвольте, выговорилъ я послѣ минутной паузы, но что же именно общаго между всей этой исторіей и портретомъ?

— Виноватъ. Позабылъ сказать, но однако, вамъ бы можно было догадаться самому, что Людовика Твардынокая и есть та самая красавица, которую мы видѣли на картинѣ. Это семейный потретъ.

Наступило молчаніе. Я думалъ о фрейлинѣ. Образъ красавицы рисовался теперь въ моемъ воображеніи, окруженный ореоломъ трагическаго конца.

— Но это, Иванъ Генриховичъ, только малая толика того, что я желалъ бы знать. Кто такая эта красавица — да и какъ ея имя — меня менѣе интересуетъ, нежели… нѣчто иное. Вы меня понимаете?

— Что жъ такое! — нѣсколько суровѣе отозвался Маковицкій.

— Меня гораздо болѣе интересуетъ, почему…

Я запнулся и не зналъ, какъ выразиться.

— Почему ваша прелестная прабабушка — въ отличной рамѣ — заперта у васъ подъ ключемъ? И почему вы къ ней такъ недоброжелательно относитесь?

Капитанъ насупился и молчалъ. Наконецъ онъ поднялъ на меня испытующій взглядъ и спросилъ отрывисто:

— Вѣрите ли вы, молодой другъ мой, что помимо видимаго міра, простого, удобопонятнаго, существуетъ еще міръ другой, таинственный и необъяснимый?

— Право, не знаю. Мудрено отвѣтить. Говорятъ, что — да!

— Да-съ. И самый правильный отвѣтъ — именно вашъ. — Нельзя разсуждать о томъ, чего не знаешь, и нельзя отрицать того, чего не видишь. Если мы будемъ признавать существующимъ только то, что у насъ на глазахъ, такъ у иного близорукаго изъ всего мірозданія окажется несомнѣнно существующимъ на свѣтѣ только одинъ его носъ. Я лично, во все это, что именуется чертовщиной, и вѣрю и не вѣрю. Да и не хочется объ этомъ думать. Говорятъ люди, что есть на свѣтѣ нѣчто, ну и я такъ думаю. И вотъ-съ поставленъ я въ очень неудобное положеніе. Можете вы не вѣрить, меня на смѣхъ подымать, можете, если желаете, дуракомъ почесть, вралемъ почесть — это ужъ ваше дѣло. А только скажу я вамъ, что моя прабабушка очень меня стѣсняетъ своимъ страннымъ поведеніемъ у меня въ домѣ.

Капитанъ улыбнулся, но какою-то кислой, дѣланной улыбкой.

— Неужели же портретъ… вскрикнулъ я и остановился.

— Да-съ, портретъ. Сей портретъ цѣлъ изъ-за прихоти сестры, а его слѣдовало бы, позвавъ священника, окропить святой водой, да затѣмъ на-просто сжечь. — Если я переживу сестру, то когда-нибудь это и сдѣлаю.

— Полноте! — воскликнулъ я. Вѣдь это не можетъ быть! Извините, но право… Какъ-то не вѣрится! Розсказней на свѣтѣ много, но однако, все сводится всегда къ тому, что одинъ другому передаетъ про третьяго; а самъ никто никогда ничего не видалъ.

Капитанъ пожалъ плечами и ничего не отвѣтилъ.

— Но что же, скажите, у васъ было? Какое приключеніе? Что именно знаете вы о вашей картинѣ?

— Самъ я, дорогой мой, ничего собственно не видалъ и не знаю, а знаю, что двое гостей, ночевавшихъ въ моей залѣ, въ другой разъ ночевать не пожелали. А одинъ юный землемѣръ былъ найденъ безъ чувствъ… Когда…

Я улыбнулся, капитанъ сразу смолкъ.

— Вотъ вы усмѣхаетесь, заговорилъ онъ снова, и совершенно правы. Но два совершенно разныхъ человѣка, разныхъ лѣтъ, разнаго образованія, разнаго характера — оба выскочили среди ночи изъ этой залы, какъ ошпаренные, и подняли у меня въ домѣ такой содомъ, что на смерть перепугали меня. Но я вижу… Капитанъ вдругъ измѣнилъ голосъ и сказалъ: — Будетъ! Нечего объ этомъ говорить. Чтожъ я изъ себя шута ряжу! Вѣдь у васъ на лицѣ ясно написано: «Эка, молъ, вретъ и лжетъ, венгерскаго нализавшись!» Довольно, батюшка. Больше ни единаго слова не скажу.

— Когда же это было? — спросилъ я.

— Сказано: не скажу ни слова. Это даже съ вашей стороны невѣжливо! — уже серьезнѣе произнесъ капитанъ. Коли заставили говорить, такъ не слѣдовало вамъ смотрѣть такими глазами, въ которыхъ я вижу ясно, что вы думаете про меня. Довольно-съ! Чтобы объ этомъ у насъ съ вами никогда бесѣдъ больше не заходило. Или мы съ вами разсоримся, и моей ноги у васъ въ домѣ не будетъ.

— Позвольте только одно слово. Откуда достался вамъ этотъ портретъ?

— Достался просто. Портретъ былъ написанъ не задолго до кончины прабабушки — и это хорошо извѣстно — по заказу самого короля. Спустя много лѣтъ, знаменитый богачъ, Екатерининскихъ временъ, про котораго вы вѣроятно не разъ слыхали, знаменитый Радзивиллъ, по прозвищу «Пане-Коханку», купилъ картину и привезъ изъ Франціи къ себѣ въ Литву. Будучи человѣкомъ богатымъ и щедрымъ, онъ не дорожилъ ничѣмъ; узнавши, что мой дѣдъ — прямой потомокъ сестры этой фрейлины королевы Маріи, онъ подарилъ ему картину, за которую заплатилъ страшныя деньги. Говорятъ, что живопись эта замѣчательная, лучшаго художника того времени. Довольно сказать, что портретъ писался съ любимицы короля и для кабинета его величества. Конечно, дѣдъ мой, а затѣмъ отецъ, а теперь и я отнеслись къ этой картинѣ, какъ къ дорогому фамильному предмету. И вотъ теперь только нѣсколько неудобно съ такой прабабушкой жить въ маленькомъ домикѣ. Ну, да объ этомъ, какъ сказано и условлено — больше ни единаго слова.

Капитанъ замолчалъ, я тоже. И долго просидѣли мы, не нарушая глубокой тишины въ домѣ.

Но вдругъ раздался въ сосѣдней горницѣ какой-то необычайный въ домѣ, куріозный шумъ — глухой раскатъ… Дверь распахнулась настежъ, и къ намъ внеслось стремительно что-то маленькое, круглое, бѣлое…

Я невольно вздрогнулъ. Я совершенно забылъ о присутствіи ребенка капитана въ домѣ. Маленькая дѣвочка, вихремъ ворвавшаяся въ бѣломъ платьѣ въ полусумракъ кабинета, заставила меня просто затрепетать. Очевидно, что нервы мои были страшно натянуты подъ вліяніемъ фантастическаго повѣствованія капитана.

Дѣвочка явилась проститься съ отцомъ, такъ какъ собиралась спать. За цѣлый день я не видалъ ея, и теперь въ первый разъ обратилъ на нее вниманіе. Поцѣловавшись съ отцомъ, дѣвочка приблизилась ко мнѣ и, по приказанію капитана, смущаясь, протянула мнѣ свою рученку.

Я внимательнѣе присмотрѣлся къ ней, потому что худенькая и маленькая, она показалась мнѣ слишкомъ блѣдна, а лицо ея, съ опущенными отъ смущенія глазами, показалось мнѣ особенно безжизненнымъ.,

— Весело ли тебѣ было у меня? — спросилъ я ласково.

Ребенокъ молчалъ, конфузливо потупившись.

— Отвѣчай же, Липочка! сказалъ капитанъ.

— Да-съ, — тихо и пискливо отозвалась она.

— Ну хорошо, очень радъ, сказалъ я. А вотъ завтра утромъ я тебѣ подарю такую игрушку, отъ которой ты ахнешь. Такой, я знаю, ты никогда…

Но я запнулся и сразу забылъ то, что хотѣлъ сказать.

Случилось это отъ того, что ребенокъ поднялъ на меня свои большіе глаза. И навѣрное лицо мое сразу выразило крайнее изумленіе, не ускользнувшее отъ вниманія сосѣда.

— Ступай! Спать пора! Отпустите ее, быстро заговорилъ капитанъ чрезвычайно страннымъ голосомъ, въ которомъ ясно послышалась тревога.

Дѣвочка быстро отвернулась и, не дождавшись конца моей рѣчи, выбѣжала изъ комнаты. Я взглянулъ на Маковицкаго вопросительно.

Онъ отвернулся и сталъ смотрѣть на часы.

Замѣчательно, что мы, перемолвились съ нимъ глазами. Онъ понялъ мой вопросъ, а я понялъ, что онъ не хочетъ отвѣчать.

Но въ чемъ же было дѣло? Въ очень простомъ обстоятельствѣ, которое однако было нѣсколько замысловато, если не совсѣмъ странно. Меня поразили и смутили глаза дѣвочки и все ея лицо, освѣщенное этимъ чернымъ, красиво задумчивымъ взглядомъ, который былъ мнѣ уже хорошо знакомъ и памятенъ. Она была маленькимъ, если хотите — плохимъ, но вѣрнымъ портретомъ портрета. Въ лицѣ крошки я нашелъ поразительное сходство съ Людовикой Твардынской. Вы скажете — фамильное сходство! Самая простая вещь! Но вѣдь фрейлина Маріи Лещинской родилась въ началѣ восемнадцатаго столѣтія, стало быть болѣе чѣмъ за полтораста лѣтъ до рожденія дочери капитана.

Да и не въ этомъ была главная причина моего смущенія; я во-первыхъ въ томъ, что капитанъ немедленно и испуганно приказалъ ребенку уйти, когда замѣтилъ мое удивленіе; во-вторыхъ же въ томъ, что этого ребенка, столь похожаго на портретъ, окруженный ореоломъ таинственности, мнѣ не показали тамъ, гдѣ это сходство, при ближайшемъ сравненіи, скорѣе и легче бросилось бы мнѣ въ глаза. Я вспомнилъ, что у капитана въ домѣ я ни разу не видалъ дѣвочки: Маковицкій, стало быть, боялся показать мнѣ ребенка около портрета. А почему? Да, почему и почему? Признаюсь, что это «почему» мучило меня, долго и постоянно… вплоть до окончанія всего этого дьявольскаго приключенія, о которомъ я теперь разсказываю.

Тогда я рѣшилъ, однако, этотъ вопросъ по-своему, но не былъ имъ удовлетворенъ вполнѣ. Я рѣшилъ, что капитану, обожающему дочь, непріятно, что ребенокъ такъ похожъ на. загадочный портретъ. Какъ знать — быть можетъ это слабая струна, хуже того, больное мѣсто добраго человѣка. Я додумался до слѣдующаго предположенія: не была ли мать дѣвочки испугана этимъ портретомъ, или просто подъ нравственнымъ гнетомъ розсказней объ этой красавицѣ прабабушкѣ. И отсюда сходство поразительное. Такіе случаи бывали и бываютъ зачастую.

XX.

Разумѣется, по отъѣздѣ Маковицкаго, я отъ праздности только и думалъ, что о Людовикѣ Твардынской. Теперь я понимаю, что тогда мозгъ мой былъ пораженъ сочетаніемъ красоты и таинственности. Меня, упорно убѣгавшаго отъ живыхъ женщинъ — тянуло, влекло къ этой нарисованной… Я понялъ вскорѣ, что просто-на-просто влюбленъ въ картину.

Но я однако не вѣрилъ Маковицкому вполнѣ и рѣшилъ, что я немедленно настою на томъ, чтобы онъ позволилъ мнѣ ночевать у себя и положилъ въ залѣ. Я докажу ему, что я еще не такой наивный юноша, какъ онъ думаетъ, и не вѣрю всякимъ глупымъ розсказнямъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ мнѣ доставитъ удовольствіе… даже болѣе того… пробыть ночь около картины.

Чрезъ три дня я былъ у Маковицкаго въ гостяхъ и, посидѣвъ немного, сталъ его прямо просить снова показать мнѣ портретъ.

— Теперь, зная кто она, объяснилъ я, какъ странна была ея судьба, съ какимъ трагическимъ концомъ — мнѣ въ сто разъ любопытнѣе взглянуть на фрейлину королевы.

— Сдѣлайте милость. Ходить днемъ на нее глядѣть можете хоть всякій разъ, когда пріѣдете. Вотъ лечь одному ночьювъ залѣ… Ну, да объ этомъ, что же?..

Я съ усмѣшкой взглянулъ капитану въ лицо и пожалъ плечами.

— Можетъ быть!.. отозвался я голосомъ, который говорилъ: «Болтай, если тебѣ это нравится, — языкъ безъ костей!»

— Пожалуйте. Вотъ ключъ. Идите и любуйтесь… съ какой-то суровостью или досадой произнесъ Маковицкій, передавая мнѣ большой ржавый ключъ отъ зальной двери.

— А вы? спросилъ я.

— Я, сударь мой, не люблю съ ней видаться. Она у меня вотъ гдѣ!

И онъ показалъ себѣ на шею.

Я снова улыбнулся съ высока моего величія и направился въ корридоръ. Отперевъ и отворивъ дверь въ залу, я однако вошелъ въ нее съ особымъ чувствомъ на душѣ, назвать или опредѣлить которое не съумѣю. Зала эта стала для меня не простая горница, портретъ — не простая живопись… Мнѣ почудилось, что тутъ, среди безмолвья, между этихъ четырехъ стѣнъ съ рядами оранжевыхъ стульевъ, вѣетъ мнѣ на сердце чѣмъ-то тревожно-чарующимъ.

Я глянулъ на картину издали, потомъ приблизился почти вплотную…

— Какъ хороша… прошепталъ я вслухъ. Какая ты красавица! сказалъ я громче, ей въ лицо.

Говорятъ про красивую женщину: «Красавица писаная». Про эту писаную женщину надо было сказать — красавица живая, и «чуть не говоритъ».

Повторяю, что я до той минуты не видалъ еще ни одной хорошей картины и только впослѣдствіи узналъ много галлерей. Быть можетъ, въ этомъ отчасти и заключалась вся тайна сильнѣйшаго впечатлѣнія, даже очарованія, которое производила на меня эта фрейлина королевы французской.

Бѣлыя, легкія, капризно вьющіяся надъ лбомъ букли пудренныхъ волосъ, казалось, выступали изъ полотна; крупные, сѣроватые локоны, напудренные нѣсколько менѣе, змѣйками бѣжали мимо шеи на полныя плечи, на живую, будто дышащую грудь, которая была не замкнута, а лишь окаймлена моднымъ корсажемъ, высокимъ подъ плечами и низкимъ, смѣло вырѣзаннымъ по срединѣ. Плотно, сильно схвативъ ея талію, сиреневый корсажъ отступалъ впередъ на груди, будто отпадая подъ тяжестью своей трепещущей ноши. И эта неукрытая, а лишь взятая лифомъ грудь, при граціозномъ наклонѣ всего бюста впередъ, будто умышленно привлекаетъ глазъ, манитъ и дразнитъ лукаво.

Изъ-подъ сиреневаго корсажа мягкими складками падало до земли бѣлое атласное платье, блестящее, мѣстами сверкающее, на которомъ тяжело лежалъ распахнувшись золотой парчевой тюникъ, съ кой-гдѣ вытканными бѣлыми лиліями. Въ рукѣ ея, упавшей на колѣни, былъ маленькій букетъ изъ фіалокъ вокругъ двухъ лилій. Другая рука протянулась на столѣ, но красивые пальцы загнулись за край стола, схватились за него…

Она сидѣла, наклонясь впередъ и будто силясь вглядѣться куда-то… И въ глазахъ ея, упорно внимательныхъ, было что-то неуловимое, если не назвать это просто — жизненностью. Эти большіе черные глаза, съ легкой синевой подъ ними, оттѣнявшей ихъ чудный блескъ, смотрѣли въ упоръ, гордо и твердо, но вмѣстѣ съ тѣмъ сіяли будто сквозь какую-то дымку грусти и безнадежности, или боязни и ожиданія чего-то рокового, неизбѣжнаго… Или они нерѣшительно просили помощи, прислушиваясь и чуя надвигающуюся грозу… И поэтому — кокетливо милая улыбка на устахъ, хотя и была очаровательна, но была загадочна… Казалось, что гордая и тщеславно-самолюбивая женщина хочетъ притворно безпечнымъ смѣхомъ скрыть свое горе, свою боязнь. Она бравируетъ, она грустно лукавитъ, чтобы не дать заглянуть ей въ душу, гдѣ все смущено, гдѣ трепетъ и страхъ!.. Она граціозно смѣется, а изъ глазъ сейчасъ брызнутъ слезы отчаянія!

Въ этомъ взглядѣ тревожно печальныхъ глазъ и въ этихъ нервно, будто нежданно схватившихся за столъ пальцахъ сказывалось что-то одно, общее имъ… Трепетъ, исканіе опоры помощи.

«Я беззаботно смѣюсь, но видишь, смерть у меня въ душѣ. Я боюсь… Мнѣ помощь нужна!»

Вотъ что говорила красавица и взглядомъ и движеніемъ.

И мнѣ чудилось, что не даромъ она прислушивается. Вотъ изъ-за бѣлой мраморной колонны, которая близъ ея кресла, вдругъ приподнявъ ниспадающій зеленый занавѣсъ, явится то, чего она трепетно ждетъ… Или, вотъ сейчасъ она сама пугливо поднимется съ кресла, отбросивъ скамейку, на которой лежитъ ея крошечная ножка въ серебристомъ башмачкѣ, съ высокимъ краснымъ каблукомъ.

— Какая красавица, — думалъ я, — не имѣя силы оторваться отъ мило улыбающагося мнѣ граціознаго облика… Право не мудрено влюбиться въ такой портретъ! — сознавался я мысленно.

Да это и не былъ портретъ. Это была живая женщина, выступающая, рвущаяся съ полотна въ дѣйствительность, въ жизнь… нашу жизнь. Это было загадочное существо, влекущее неотразимо въ свои объятья; женщина, грудь которой волновалась, а глаза то вызывающе сверкали, то, подернувшись дымкой, мерцали страстью…

Тайна жизненности заключалась, вѣроятно, въ талантливо данномъ поворотѣ головки, въ позѣ склоненнаго бюста, слегка отдѣляющагося отъ спинки кресла, въ рисовкѣ главъ и въ этой рукѣ, въ этихъ пальцахъ, нервно стиснувшихъ край стола.

Да, вдругъ, за мгновеніе назадъ, отчего-то, что сразу вспыхнуло трепетомъ въ ея сердцѣ — она двинулась бюстомъ изъ кресла, въ которомъ спокойно сидѣла, но еще не выпрямилась совсѣмъ. Она движется и сейчасъ выпрямится и встанетъ… Или останется въ креслѣ, но скажетъ…

«Да. Помогите! Вы! Я на васъ надѣюсь».

Долго ли я стоялъ предъ картиной, — я право не знаю. Я думаю — что очень долго. Я уже пересталъ смотрѣть на красавицу, а стоялъ предъ ней, опустивъ глаза въ полъ и вспоминая разсказъ капитана.

— И подумаешь, что такъ погибла. Быть отравленной отъ ревности или зависти придворныхъ! думалось мнѣ… Да, я понимаю, что даже Людовикъ XV, баловень самыхъ чудныхъ женщинъ своего времени и своего сказочно блестящаго двора — могъ все-таки плѣниться тобой и предпочесть тебя, польку, всѣмъ французскимъ маркизамъ. Быть можетъ, это была не прихоть монарха, быть можетъ, онъ готовъ былъ отдать тебѣ свое сердце. Камарилья почуяла это и испугалась за себя. И ты погибла во цвѣтѣ лѣтъ!

Не помню всего того, что шло мнѣ въ голову. Я стоялъ предъ портретомъ, понурившись и опустивъ голову, среди полной тишины, царившей въ залѣ и во всемъ домѣ. И вдругъ мнѣ послышалось, почудилось…

«Приходи ночью»…

Я вздрогнулъ и замеръ… Что это?! Голосъ! Чей? Откуда… Нѣтъ, это не голосъ, даже не шепотъ, а будто шелестъ крыла пролетѣвшей птицы.

Я обернулся на дверь въ корридоръ, окинулъ залу глазами — нигдѣ никого. Уже робѣя, трепетно взглянулъ я на красавицу.

Она смотрѣла еще упорнѣе, пронизывала и жгла меня оживившимися глазами. Я отступилъ, смущаясь. Мнѣ почудилось, что руки ея уже движутся на меня, чтобы привлечь къ себѣ.

— Какое ребячество! выговорилъ я вслухъ.

"Однако ты слышалъ! Ясно слышалъ! Это не обманъ слуха! упорно утверждало во мнѣ сердце, пораженное очевидностью.

— Вздоръ! робко отвѣчалъ я. Какой вздоръ!… Это былъ такой тихій и слабый звукъ, что я самъ облекъ его въ два слова. Но какъ могъ мой слухъ самъ сочинить: «приходи ночью»… когда я думалъ даже не о ней, а о жизни и нравахъ XVIII столѣтія.

Я не взглянулъ снова на Людовику Твардынскую, будто ощущая на себѣ ея ожившій, вызывающій взглядъ. Круто отвернулся я и пошелъ къ дверямъ. Полъ скрипнулъ вдругъ подъ ногой моей, и я вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ.

— Да, въ такомъ состояніи, подумалъ я уже усмѣхаясь, можно было услыхать отъ картины не только два слова, но даже цѣлое объясненіе въ любви.

— Ну, прощай, красавица! шутя вымолвилъ я тихонько, уже съ порога залы.

И вдругъ, глазамъ почудилось, что бѣлыя плечи и пудреная головка дрогнули и шевельнулись среди полотна. И сверкая страннымъ взглядомъ, она кивнула мнѣ и зашевелила губами…

Я попятился и чуть не вскрикнулъ.

И нервнымъ движеньемъ я быстро заперъ дверь и двинулся отуманенный… Но тотчасъ же я пріостановился, чтобы успокоиться. Сердце слишкомъ билось, въ вискахъ стучало.

— …Потому что мальчишка!.. проговорилъ я, вдругъ озлобясь на самого себя, за свою безмысленную трусость.

XXI.

Въ странномъ, однако, настроеніи вернулся я къ хозяину въ кабинетъ. Я ждалъ, мысленно требовалъ отъ него вопросовъ, разговора о портретѣ. Мнѣ страстно хотѣлось заговорить о загадочной картинѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, я былъ уже не просто встревоженъ, или смущенъ, а въ какомъ-то особенномъ озлобленіи на самого себя и на Маковицкаго. Я находился въ необъяснимомъ мнѣ состояніи возбужденія, хотя и съ твердой рѣшимостью не поддаваться…

Я сѣлъ противъ капитана и думалъ:

«Что это за игра? Отрывочные намеки и упорное нежеланіе входить въ подробности! Все это очень странно! А у меня самого отъ этого всего вранья въ глазахъ двоится. Вздоръ это все. Онъ меня за мальчишку принимаетъ. Онъ просто меня въ шуты рядитъ. Да. А сейчасъ»..

«Приходи ночью!»

«Обманъ слуха? Просто, какъ говорится — настрекали! Вздрогнулъ же я всѣмъ тѣломъ отъ того, что полъ скрипнулъ, и такъ вздрогнулъ, какъ если бы изъ пушки выпалили».

— Иванъ Генриховичъ! — заговорилъ я, нервно жестикулируя и почти бросивъ ключъ на его письменный столъ. Вы на меня не гнѣвайтесь, но я хочу съ вами поговорить серьезно.

— Сдѣлайте одолженіе. Что такое? — спокойно отозвался онъ.

— Разсказывая о портретѣ, вы…

— Вы опять о портретѣ, — холодно вымолвилъ онъ. — Я думалъ, вы больше не будете… Бросьте, дорогой мой. Вѣдь это, наконецъ…

— Извините, не брошу, а наоборотъ, попрошу васъ убѣдительно меня выслушать. Вы сами первый заговорили о залѣ и настолько загадочно, что я, понятно, пожелалъ ее видѣть. Вы же сами опять подстрекнули мое любопытство, показавъ мнѣ великолѣпную картину, къ которой относитесь враждебно, какъ бы къ живому лицу, а не полотну съ красками. Вы сами, наконецъ, окружаете эту же картину какимъ-то сказочнымъ ореоломъ и хотите, чтобы я не смѣлъ о ней съ вами даже заикаться. А между тѣмъ, я долженъ это сдѣлать. Долженъ, какъ вашъ другъ. Говоря о портретѣ извѣстнаго рода загадками, вы намекаете ясно, что ваша, прелестно нарисованная, прабабушка оживаетъ, гуляетъ что ли по ночамъ, по всей залѣ, можетъ быть даже танцуетъ менуэтъ. И этимъ вы ставите себя, извините, въ очень фальшивое положеніе. Я васъ очень полюбилъ, хотя знакомъ съ вами недавно, очень васъ уважаю… Но право… Есть всему мѣра. Можно подумать, что вы просто…

И я запнулся.

— Подумать, что я свихнулся разумомъ? рѣзко спросилъ капитанъ.

— Я бы совѣтовалъ вамъ, извините, никогда никому не разсказывать ничего подобнаго. Иной посудитъ строго… Moжетъ быть, на основаніи шутовства двухъ вашихъ знакомыхъ, которые ночевали въ залѣ — вы сами…

— Попалъ въ шуты гороховые? глухо прибавилъ онъ. Такъ-съ. Ну-съ… далѣе.

— Вамъ надо было провѣрить эти розсказни собственными глазами и ушами, а затѣмъ уже утверждать нѣчто крайне щекотливое для вашей репутаціи… правдиваго человѣка.

— Стало быть, по-вашему, мой дорогой, я просто лжецъ. Сказочку вамъ разсказалъ.

Я двинулъ плечами. Капитанъ засмѣялся досадливо и отчасти грубо. Онъ смотрѣлъ на меня съ полнымъ пренебреженіемъ, чуть не съ презрительной ненавистью.

— Ну вотъ что, мой дорогой сосѣдъ. Богатство не даетъ права никому говорить людямъ дерзости, называть человѣка лгуномъ, не имѣя на то никакого основанія или доказательствъ. Я по дружбѣ разсказалъ вамъ нѣчто и наказанъ, прослылъ за нахальнаго лжеца. Я, стало быть, долженъ оправдаться. Скажите мнѣ прямо. Вы увѣрены, что я лгу про картину?

— Я думаю, что вы были жертвой…

— Отвѣчайте прямо. Вы не вѣрите въ загадочность картины, въ неудобство имѣть таковую въ домѣ? Я не хочу выражаться яснѣе. Мнѣ это непріятно. Отвѣчайте. По вашему, все это вранье, выдумки, сказки…

— Да, произнесъ я твердо, но опустилъ глаза.

Наступило молчанье, а я повторилъ про себя:

«Выдумки! Сказки! А „приходи ночью?“ Что это? Фактъ или мое нервное состояніе отъ всѣхъ этихъ разговоровъ».

— Ну-съ, сурово и глухо проговорилъ капитанъ. Мнѣ очень жаль, что до этого дѣло дошло. Теперь мы застряли. Иного исхода нѣтъ. Или намъ съ вами раззнакомиться, мнѣ оставаться въ лжецахъ, а вамъ самонадѣянно торжествовать урокъ, мнѣ вами преподанный. Или мнѣ надо васъ наказать, не взирая на вашу молодость, или не прощая васъ во имя молодости. Ну вотъ и выбирайте.

— Я не понимаю! отозвался я.

— Вы меня назвали лгуномъ, слѣдовательно я долженъ вамъ доказать, что я никогда таковымъ не бывалъ. Если же вы не пожелаете дать мнѣ возможность доказать это, то намъ лучше прекратить всякія сношенія.

— Докажите. Я очень буду радъ…

— Какъ могу я доказать? Отвѣчайте.

— Я же этого не знаю…

— Очень просто-съ! грубо разсмѣялся Маковицкій. Можно бы и догадаться-съ.

— Я не догадываюсь, сухо отозвался я. И поэтому дотрудитесь сказать.

— Ложитесь на ночь въ залѣ! почти вскрикнулъ капитанъ.

Я встрепенулся, и должно быть лицо мое вдругъ вспыхнуло особенно ярко, ибо я чувствовалъ, что оно пылаетъ.

— Что-съ? тихо, но протяжно произнесъ капитанъ.

«Приходи ночью» звучало снова въ ушахъ моихъ.

— Чего проще… такъ же тихо повторилъ онъ, но уже съ оттѣнкомъ насмѣшки.

— Что жъ?.. Съ удовольствіемъ, выговорилъ я.

Наступило молчаніе.

Я волновался и провѣрялъ себя:

"Неужели я боюсь? Я самъ вызвалъ все умышленно. Я самъ заставилъ его себѣ предложить это…. А теперь испугался. Чего? Бабьей сказки? Вранья!… А «приходи ночью?»

— Во всякомъ случаѣ живы и невредимы останетесь! раздался голосъ капитана надъ моей головой. Онъ уже стоялъ около меня и положилъ руки мнѣ на плечи. Я взглянулъ на него. Лицо его было ласковѣе и добрѣе.

— Не сердитесь… дорогой мой…. Вы меня обидѣли. Ну вотъ я и окрысился. А теперь дѣлать нечего. Ночуйте въ валѣ. Я буду, пожалуй, сторожить васъ, то-есть лягу въ гостиной. Напугаетъ она васъ, вы заорите, а я прибѣгу. А если ничего не будетъ, вдругъ серьезнѣе выговорилъ онъ, то я вамъ въ ножки поклонюсь. Вѣдь я самъ-то никогда ничего не видалъ. Прабабушка меня боится, должно быть, или не жалуетъ. Вѣдь это мнѣ все другіе напѣли. А вотъ если вы пропочиваете въ залѣ благополучно, такъ я и буду знать, что есть на свѣтѣ врали отчаянные, изъ-за которыхъ и порядочные люди въ лжецы попадаютъ.

— Когда же? спросилъ я. Сегодня или послѣ какъ-нибудь…

— Когда вамъ угодно. Ваше дѣло… Я думаю… будемте откровенны… Я думаю, лучше не сегодня.

— Да, пожалуй…. Со мной ничего нѣтъ. Я пріѣхалъ на легкѣ — ни бѣлья, ни даже гребенки или мыла…

И мнѣ стыдно стало своего голоса. Я лгалъ и лгалъ ужасно плохо… Капитанъ, конечно, все видѣлъ и понималъ.

— Да, да. Въ другой разъ лучше, шутливо сказалъ онъ. Надо собраться и съ мыломъ, и съ бѣльемъ, и… съ духомъ.

— Что жъ…. Конечно! пошутилъ и я уже веселѣе. Натолковали, слава Богу, не мало. Настрекали, какъ говорится. Можетъ и въ самомъ дѣлѣ представится всякая чушь.

Маковицкій разсмѣялся, но сразу тотчасъ же угрюмо задумался. Мнѣ же вдругъ нежданно пришелъ вопросъ въ голову.

— Отчего же я не говорю ему ни слова объ этомъ «приходи ночью»? Почему меня будто останавливаетъ нѣчто, властное, внѣ меня находящееся. Будто «она» меня удерживаетъ выдать тайну. Эту «нашу» тайну!

XXII.

Цѣлыхъ пять дней, у себя, я ежедневно собирался ѣхать къ сосѣду ночевать и оставался. Я колебался, смущался и волновался какъ самый позорный трусъ.

Я прошу васъ снова вспомнить, что мнѣ не было еще полныхъ 22-хъ лѣтъ отъ роду, а что по развитію своему, благодаря обстоятельствамъ, я былъ 15-лѣтнимъ мальчуганомъ. Я умѣлъ извѣстнымъ образомъ держаться и говорить, во мнѣ была извѣстная бойкость и самостоятельность чисто фиктивныя, тѣ, которыми обладаютъ ограниченные и мало воспитанные, но очень богатые юноши. Состоянье, большія средства и всеобщее ухаживаніе, вотъ что дѣлало меня якобы взрослымъ, даже якобы вполнѣ развитымъ…. но только невидимому… Это былъ обманъ и самообманъ. Я былъ и оставался еще мальчишкой, у котораго, по извѣстному выраженію: молоко на губахъ еще не обсохло.

Впрочемъ я право не могу теперь точно опредѣлить, насколько я былъ тогда наивенъ и простъ. Во всякомъ случаѣ надо согласиться, что всякій на моемъ мѣстѣ сталъ бы смущаться и трусить. Самый храбрый воинъ и тотъ, я думаю, потеряется предъ тѣмъ, что загадочно, таинственно, и при обсужденіи чего только умъ за разумъ заходитъ.

Помню и знаю одно, что если бы фрейлина Маріи Лещинской не была такъ обворожительна хороша собой, то я никогда бы и собираться не сталъ ночевать у Маковицкаго въ залѣ. Но она, эта женщина…. волшебно влекла меня къ себѣ…. Да! женщина! Такъ какъ она незамѣтно перестала быть для меня нарисованной красавицей, а была существомъ страшнымъ и очаровательнымъ.

Еще не испытавъ въ жизни ничего, совершенно ничего, похожаго на истинную любовь — я былъ теперь безсознательно влюбленъ. Мысль, что эта чудная, очаровательная головка оживетъ и можетъ глядѣть, улыбаться, говорить, какъ простая смертная, заставляла меня страстно трепетать. Вмѣстѣ съ тѣмъ я, конечно, боялся ея и трусилъ… Пылкая страсть и кровь леденящій страхъ перепутались во мнѣ какъ-то особенно замысловато. Я путался, бился, боролся, но уже предвидѣлъ, что побѣдитъ во мнѣ и возьметъ верхъ — страсть, проснувшаяся впервые и жаждущая коснуться устами чаши невѣдомыхъ ей наслажденій…

— Это все вздоръ, ложь, бабьи розсказни, но мнѣ доставитъ простое удовольствіе провести ночь около этой картины!

Вотъ что я безсовѣстно лгалъ самому себѣ и на пятый день поѣхалъ къ капитану уже поздно вечеромъ.

Вспоминая теперь, въ какомъ я былъ нравственномъ состояніи, я долженъ опредѣлить его слѣдующимъ сравненіемъ. Надо представить себѣ человѣка, томимаго смертельной жаждой, который набрелъ на чудный источникъ и бросился приникнуть къ нему губами… Но онъ видитъ вдругъ въ этомъ источникѣ около лица своего змѣю или чудовище, готовое ужалить его… Пить или не пить?.. That is the question?

Когда я появился у Маковицкаго около девяти часовъ вечера, онъ ахнулъ:

— Что случилось?

— Ничего. Въ гости къ вамъ, — довольно спокойно сказалъ я.

— Милости прошу, но назадъ-то какъ же вы поѣдете. Ночи темныя.

— Я у васъ думалъ…

Я запнулся при видѣ его насупившагося вдругъ лица.

— Ночевать у меня? — выговорилъ онъ. — Вы сказали, что.. Мы условились, что вы меня предупредите…

— Правда, но зачѣмъ вамъ это нужно.

— На чемъ же. вы ляжете? Я хотѣлъ устроить кровать, сѣна въ чехлѣ и т. д. У меня ничего такого нѣтъ въ излишкѣ, даже дивана нѣтъ.

— Ну что жъ дѣлать… Поѣду домой! — сказалъ я съ кислой миной.

Маковицкій задумался, но вдругъ просіялъ.

— Стойте! Прекрасно… Вотъ, родной мой, мысль-то блестящая…

— Что же такое?

— И овцы будутъ цѣлы, и волки сыты. Я васъ не положу въ залѣ… А на первый разъ… Понимаете. Въ видѣ пробы… Ложитесь въ гостиной на диванѣ. Сестру и Липочку я предупрежу и до утра не велю Марьѣ входить. У нихъ есть свой, другой ходъ.

— Но это васъ даромъ обезпокоитъ, капитанъ… — отозвался я, улыбаясь. — А толку не будетъ никакого! Вспомните, какая цѣль моего ночлега у васъ. Цѣль — убѣдиться не въ гостепріимствѣ вашемъ, а въ иномъ…

— Дайте досказать… Сестра и Липочка съ прислугой запрутся у себя… Я въ другомъ концѣ дома у себя… Вы въ гостиной одни, а дверь въ залу мы оставимъ отпертою… Поняли? Ну вотъ-съ… Слѣдовательно, если вы желаете, вы можете гулять со свѣчей, можете всю ночь сидѣть въ залѣ и можете въ гостиной лечь спать, когда устанете. Развѣ это не лучше, не умнѣе… Да и не такъ страшно.

Признаюсь, къ стыду моему, я согласился сразу и съ особеннымъ удовольствіемъ.

«Пойти ночью туда, подумалъ я, посидѣть со свѣчей и уйти… Если что… вернуться въ гостиную, даже запереть дверь въ залу»…

— Согласны? — спросилъ капитанъ весело.

— Отлично. Это даже… умнѣе… На первый разъ, какъ вы говорите. А въ другой разъ…

— А въ другой вы, можетъ быть, и не пожелаете! усмѣхнулся Маковицкій.

— Не знаю…

— Ну, да тамъ видно будетъ. Рѣшено. А черезъ часъ-два, мы поужинаемъ, чѣмъ Богъ послалъ, и выпьемъ.

Маковицкій распорядился тотчасъ, и его горничная, простая баба въ сарафанѣ и платкѣ, отправилась стряпать.

Часа чрезъ полтора, пока мы бесѣдовали, она явилась, накрыла простой столъ въ кабинетѣ и начала носить безъ конца всякую всячину. Скоро предъ нами была миска съ окрошкой, яичница, пирогъ съ грибами, творогъ, сметана и печеныя яблоки. Чисто деревенскій menu.

— Авось не будете голодны, сказалъ капитанъ.

— Это Валтасаровъ пиръ, помилуйте! воскликнулъ я.

— Охъ, типунъ вамъ на языкъ!

— Почему же это? — удивился онъ.

— А что во время пира Валтасара случилось? Забыли? А рука-то?..

— Какая?

— Невидимая рука на стѣнѣ писала: Мани, Фэкель, Фаресъ.

Я вспомнилъ и разсмѣялся.

— Теперь еще не полночь, сказалъ я.

— Все равно — ночь на дворѣ.

— Такъ вы думаете, что, пока мы будемъ уписывать окрошку и грибы, ваша очаровательная прабабушка придетъ сюда писать на стѣнѣ?

Я началъ смѣяться, но капитанъ бровью не двинулъ и слегка насупился… Меня это удивило.

— Простите, если я шучу на этотъ счетъ, но вѣдь вы сами подали поводъ, заговоривъ про невидимую руку.

— Я, знаете, не люблю эдакъ шутить! замѣтилъ капитанъ. А ужъ особенно ночью. Да еще въ домѣ, гдѣ и безъ того…

Маковицкій не договорилъ свою фразу, ибо на дворѣ раздался протяжный и жалобный вой собаки…

Капитанъ шевельнулся, сдвинулъ брови и косо глянулъ на темныя окна.

— Ну вотъ вамъ!.. выговорилъ онъ шепотомъ.

И этотъ, неожиданный вой и эта странная фраза, сказанная едва слышнымъ голосамъ — вдругъ безобразно подѣйствовали на меня… Мнѣ стало жутко… Я ненавижу вой собаки, да и кто же любитъ это. На сто человѣкъ — пятьдесятъ согласятся, что ночное соединеніе бесѣды о привидѣніяхъ съ воемъ собаки подъ окнами — хоть какіе нервы всколыхнетъ. А я былъ къ тому же въ исключительно возбужденномъ состояніи. Я готовился итти на нѣчто…

Мы замолчали… Собака продолжала завывать.

— Ахъ чортъ ее подери, проклятую! вскрикнулъ вдругъ хозяинъ и двинулся изъ кабинета, захвативъ нагайку съ гвоздя.

Я остался одинъ въ комнатѣ и глядѣлъ безсознательно на то мѣсто, гдѣ капитанъ взялъ нагайку… Рядомъ на той же стѣнѣ, на такомъ же гвоздѣ былъ ключъ.

— Отъ залы! — воскликнулъ я, и, не отдавая себѣ отчета въ движеніи, я всталъ, взялъ ключъ, свѣчу и двинулся быстро изъ кабинета въ корридоръ, какъ еслибы кто-нибудь, невидимый, увлекалъ меня въ залу…

— Хоть на мгновеніе повидать тебя! — мысленно обращался я къ моей очаровательницѣ.

XXIII.

Чрезъ мгновенье ржавый замокъ уже нещадно завизжалъ и я переступилъ порогъ залы, держа свѣчу передъ собой — трусливымъ движеньемъ…

Картина, колеблясь въ лучахъ огонька, предстала моимъ глазамъ въ глубинѣ горницы. Рама ярко сіяла и вспыхивала, но живопись тоже отсвѣчивала яркимъ пятномъ отъ лака полотна.

Я подошелъ къ портрету ближе и все-таки не могъ ничего ясно разобрать. Я поднялъ свѣчу надъ головой…

— Вотъ она!.. подсказало что-то раскаявшееся…

Красавица стала видима отчетливо и сразу будто ожила, улыбалась и… просилась съ полотна.

— Изумительная живопись! выговорилъ я вслухъ и тотчасъ же понялъ, что трусъ во мнѣ лжетъ и храбрится.

«Тутъ нѣтъ живописи! Она живая! говорилъ кто-то во мнѣ. А чтобы себя успокоить, ты хвалишь живопись… Такъ, бываетъ, замерзающій въ полѣ, боясь смерти, говоритъ себѣ, что ему совсѣмъ не холодно, а даже тепло».

Я невольно пересталъ глядѣть въ лицо Людовики Твардынской. Я не могъ. Она меня смущала… Я опустилъ глаза на ея колѣни, гдѣ лежала прелестная рука съ букетомъ и гдѣ свѣтились складки бѣлаго атласнаго платья — отдавая желтизной; затѣмъ перевелъ глаза на ея маленькую ножку въ серебристомъ башмачкѣ, которая упиралась въ скамейку.

Въ это мгновенье въ глазахъ моихъ мелькнуло что-то мимо бѣлаго платья, скамейки и золотой рамы… Что-то едва видимое, скользнувъ, беззвучно упало… Я присмотрѣлся и увидалъ на полу близъ рамы нѣчто крошечное. Что это именно, я не могъ сообразить, двинулся ближе и нагнулся, освѣщая полъ свѣчей. Въ первое мгновенье я удивился, а во второе, сообразивъ все, я отступилъ на шагъ. Это нѣчто крошечное на полу, меня испугало. Это была фіалка… Откуда? Изъ ея букета, который лежитъ у нея на колѣняхъ?.. И не смѣя… да, не смѣя взглянуть ей въ лицо, я попятился…

Голосъ, который я недавно слышалъ въ этой залѣ, слова «приходи ночью», не такъ поразили меня, какъ этотъ упавшій цвѣтокъ. Слуху меньше вѣры даешь, нежели глазамъ. А теперь мои глаза видѣли и видятъ… Слова скользнули тогда вѣяньемъ и не повторились, а этотъ цвѣтокъ — вотъ онъ!.. Лежитъ на полу и… лежитъ!.. Мнѣ его видно и будетъ видно — это реальный фактъ… Я стоялъ истуканомъ, но опущенный шандалъ слегка дрожалъ въ моей рукѣ.

Поднять этотъ цвѣтокъ мнѣ и на умъ не приходило… Я думалъ одно: взглянуть ли еще разъ, на нее, на эту живопись, на этотъ холстъ талантливаго художника или повѣрить, что это не холстъ, не краски, а нѣчто иное! И, не глядя, бѣжать вонъ.

Въ домѣ, въ гостиной, затѣмъ въ корридорѣ, раздались шаги Маковицкаго и голосъ его, съ недоумѣньемъ звавшій меня.

«Возьми! Скорѣе!» — послышалось мнѣ явственно, такъ явственно, что не только слова, но даже тревога и смущеніе прозвучали ясно въ нѣжномъ женскомъ голосѣ; я слышалъ слова не ушами одними, а будто всѣмъ существомъ своимъ почувствовалъ этотъ голосъ. Меня обдало, обожгло имъ…

Шаги Маковицкаго были въ корридорѣ.

Я бросился, поднялъ фіалку и судорожно стиснулъ въ рукѣ.

— Что же это вы? — выговорилъ капитанъ съ порога. Не хорошо безъ дозволенія хозяина. Вотъ ужъ не ожидалъ.

Я молчалъ и не двигался, боясь показать ему мое лицо, но вдругъ простая мысль осѣнила меня. Я потушилъ свѣчку и пошелъ къ дверямъ.

— Что это?! Вы это?.. — произнесъ капитанъ въ темнотѣ, голосомъ, который показался мнѣ неспокойнымъ. Зачѣмъ вы потушили?

— Я думалъ, вы со свѣчкой, выговорилъ я, стараясь говорить громче, ибо чувствовалъ, что голосъ мой осипъ и спалъ отъ волненья.

Я спряталъ цвѣтокъ въ боковой карманъ сюртука и подошелъ. Мы двинулись на ощупь по корридору.

— Ну, теперь лобъ разобьемъ… сказалъ Маковицкій. А все-таки не понимаю. Ничего не разберу. Вотъ сюда, направо. Тише. Тутъ диванъ. Да, ничего не разберу. Богъ васъ знаетъ.

Я не отвѣчалъ ни слова.

Завернувъ вправо, мы могли уже различать предметы Вдали изъ отворенной двери кабинета падалъ свѣтъ и, едва достигая до насъ, все-таки давалъ возможность оглядѣться.

Мы вернулись въ кабинетъ, и Маковицкій тотчасъ пристально глянулъ мнѣ въ лицо испытующими глазами.

— У васъ лицо другое! произнесъ онъ тихо и твердо.

— Это вамъ кажется! улыбнулся я. А впрочемъ… можетъ-быть. Нервы. Я первый разъ былъ тамъ съ огнемъ, вечеромъ… Нервы… Но какъ хороша эта картина, прибавилъ я съ умысломъ. Дѣйствительно, будто живая.

— Да… Будто живая… повторилъ Маковицкій однозвучно, будто не сознавая этихъ словъ и глядя мимо меня. Не разберешь… Чудно! загадками стали дѣйствовать! продолжалъ онъбудто не мнѣ, а себѣ самому. Пошли не спросясь. Пришелъ я — свѣчу погасили. Ради яко бы экономіи моихъ свѣчей. Что за смыслъ этой шутки. Мы не дѣти… Лицо тоже стало другое. Глаза прыгаютъ.

И вдругъ капитанъ прибавилъ, уже глядя мнѣ въ лицо:

— Вотъ что, дорогой, отвѣчайте какъ честный человѣкъ. Показалось вамъ тамъ что-нибудь?

— Нѣтъ! отозвался я тихо.

— Вашъ голосъ говоритъ: да.

— Я не считаю возможнымъ говорить о томъ, что… не фактъ. Померещиться мнѣ и могло что-нибудь, но разсказывать свои страхи — это значитъ — врать такъ же, какъ врали ваши знакомые, когда ночевали въ залѣ.

— А померещилось все-таки?

— Да.

— Что?

— Улыбается, смѣется. Будто двигаетъ вѣками… Да вѣдь это при колеблющемся огонькѣ свѣчки. Понятное дѣло.

Капитанъ помолчалъ и выговорилъ:

— Съ моимъ пріятелемъ, уже пожилымъ человѣкомъ, не вѣтрогономъ, она заговорила. Онъ слышалъ слова: боишься ли ты меня?

— Ну? воскликнулъ я.

— Ну, что же вамъ?

— Что жъ далѣе?

— Далѣе… Какъ далѣе? Тутъ онъ и заоралъ и выкатился изъ залы, а я его водой отпаивалъ… Но я, по правдѣ говоря, думалъ, что это все…

Капитанъ поднялъ обѣ руки и показалъ пальцами на свои уши…

— Это здѣсь вотъ… Фокусъ… Мы иногда слышимъ мало ли что. Сколько разъ я вашъ колокольчикъ слышалъ за оврагомъ и поджидалъ зря на крыльцѣ, когда вы сидѣли дома. А разъ на охотѣ, въ чащѣ густой, я слышалъ странный, нечеловѣческій голосъ, который два раза сказалъ: пан-та-ло-ны! Да такъ тонко, умилительно, точно будто горестное слово какое: пан-та-ло-ны! снова пропищалъ капитанъ нѣжно-жалобнымъ голоскомъ.

Мы невольно разсмѣялись оба.

— А что это было? Обманъ слуха. Птицы нѣтъ съ такимъ крикомъ, а лѣшій такихъ словъ говорить не станетъ. На что ему говорить про брюки или жилетъ, галстукъ… Ну… однако пожалуйте доѣдать ужинъ. Ишь мы вскочили!

Мы снова сѣли за столъ.

Я съѣлъ еще кусокъ пирога и одно печеное яблоко только для виду, par contenance, чтобы отвлечь вниманіе моего пріятеля и себя занять.

Цвѣтокъ въ боковомъ карманѣ моемъ изображалъ собой или пудовикъ, или уголь горящій. Я его чувствовалъ и только о немъ думалъ. Мнѣ нетерпѣлось поглядѣть на него.

Я до сихъ поръ не знаю, не понимаю, почему я не былъ откровененъ съ капитаномъ. Я не помню, съ какого мгновенія, какъ и зачѣмъ я сталъ его обманывать, сталъ «за одно съ ней», вмѣсто того, чтобы все разсказывать ему и ничего не таить. Что меня побуждало на это — я не знаю. По всей вѣроятности, это была исключительно одна боязнь, что, узнавъ правду, онъ не согласится на дальнѣйшее испытаніе.

Около одиннадцати часовъ мы разстались. Я пошелъ въ гостиную, гдѣ была уже устроена постель. Хозяинъ проводилъ меня, пожелалъ спокойной ночи и прибавилъ:

— Здѣсь почивайте спокойно. Здѣсь… онъ налегъ на это слово — никогда ничего не бывало. Въ залу пойдете ночью?

— Не знаю! отозвался я. Можетъ быть…

— Ну, какъ знаете.

XXIV.

Едва я остался одинъ, какъ тотчасъ же вынулъ изъ кармана цвѣтокъ и сталъ глядѣть на него.

Фіалка была самая обыкновенная, слегка завядшая, какъ бы сорванная еще днемъ. Я принялся невольно за безсмысленныя размышленія.

— Что же это? Фіалка, которой полтораста лѣтъ. Цвѣтокъ сорванный въ Версалѣ въ началѣ XVIII столѣтія, и я его держу въ рукахъ почти свѣжій. Вѣдь это забредетъ умъ за разумъ?.. Можно сойти съ ума… А голосъ ея, гармоничный женскій голосъ, который еще теперь звучитъ у меня на сердцѣ.

Я сѣлъ на диванъ, гдѣ была накрыта постель, и прошепталъ вслухъ:

— Ну. что же теперь? Иди въ залу. Она давно сказала: «приходи ночью».

И я не двигался.

— И влюбленъ, и боишься! — произнесъ я снова вслухъ.

Да, во мнѣ боролись опять два чувства. Разгоравшаяся страсть къ красавицѣ и боязнь сверхъестественной силы, которая была очевидна.

— Что, если я отъ страха умру? вдругъ пришло мнѣ на умъ. Отъ страха внезапнаго и очень сильнаго — люди умирали часто.

Чрезъ минуту, когда я спросилъ себя положительно: пойду ли я въ залу? то, не колеблясь, отвѣтилъ себѣ: нѣтъ!

— Въ другой разъ, — утѣшалъ я себя. — Надо подумать! Надо привыкнуть! А такъ, сейчасъ — боюсь. Да, боюсь! И ничего тутъ нѣтъ, ни удивительнаго, ни позорнаго. Многіе на моемъ мѣстѣ прямо бы рѣшили: никогда! А я говорю только — въ другой разъ.

Я сталъ раздѣваться, чтобы ложиться спать, и, мысленно обращаясь къ моей красавицѣ, думалъ:

«Я буду у тебя. Буду ночью. И даже запрусь съ тобой. Буду говорить, буду…. цѣловать твои руки и колѣна…. На все пойду, что ты пожелаешь допустить… Но не теперь. Теперь я не могу. Я не привыкъ еще. Я способенъ съ ума сойти и отъ страху и отъ любви».

И вдругъ во мнѣ возникъ вопросъ:

"Знаетъ ли она, какъ существо сверхъестественное, что я люблю ее и къ тому же люблю впервые…

И чрезъ мгновенье я думалъ уже совсѣмъ не объ этомъ, а о томъ — не схожу ли уже съ ума по формѣ.

Я легъ на диванъ и тотчасъ потушилъ свѣчу.

«Здѣсь никогда ничего небывало» — повторилъ я слова Маковицкаго и вспомнилъ, что еще въ первый разговоръ нашъ о таинственномъ портретѣ онъ говорилъ мнѣ, что только зала всегда заперта у него и его стѣсняетъ.

— Теперь она не заперта! — вспомнилъ я. Да. Мы оставили ключъ въ замкѣ и, кажется, даже не притворили дверь. Но какъ это глупо! Если она можетъ оживать, то что же ей двери, замки, хотя бы каменныя стѣны…

"Захочетъ она, — думалъ я далѣе… Она можетъ ко мнѣ въ имѣніе примчаться ночью. Въ Петербургъ примчится. Въ Америку?!

Подумавъ мгновенье, я рѣшилъ, что не правъ.

"Нѣтъ. Можетъ быть есть предѣлъ и имъ. Они являются въ извѣстныхъ мѣстахъ, а не рыщутъ по всему свѣту. На это какой-то законъ. Она даже здѣсь въ гостиной не бываетъ. Зала одна въ кругу ея таинственной власти.

И чрезъ минуту я снова думалъ:

— А какъ хороша. Какая женщина! Красота не можетъ быть страшна, хотя бы она была и «такая». Зачѣмъ же я пріѣхалъ сюда, зачѣмъ ночую…. Подлый трусъ! Боишься женщины, объятья которой были бы волшебствомъ въ двоякомъ смыслѣ.

— Неужели я не пойду въ залу? снова спрашивалъ я себя.

Передать, какъ чередовались или, спутываясь вмѣстѣ, томили меня страсть и страхъ — почти невозможно. Едва только возникалъ въ моемъ воображеніи ея очаровательный образъ, ея станъ, чудныя плечи и грудь, ея взглядъ и улыбка — я поднимался, опирался на локоть и готовъ былъ вскочить и итти прямо къ ней. Но тотчасъ же разумъ говорилъ:

— Да вѣдь это не женщина… Она давно умерла. Это привидѣніе. Это загробное существо. Ты сойдешь съ ума или умрешь. Навѣрно. Подобное не можетъ обойтись просто.

И рѣшивъ, я почти проговорилъ вслухъ:

— Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ…

И послѣ этого рѣшенья я наконецъ успокоился и сталъ стараться думать о чемъ-либо другомъ.

Я сталъ думать о томъ, во что обойдется постройка оранжерей, за которыя я принялся въ это время. Я считалъ, складывалъ, вычиталъ и началъ уже видѣть цифры въ костюмахъ, онѣ разговаривали, прыгали, кланялись мнѣ.

Я удивлялся, двигался и, прійдя въ себя, понималъ, что я уже дремлю и начинаю засыпать.

Вычтя снова стоимость кирпича изъ общей смѣты, такъ какъ кирпичъ можно было имѣть свой, я получилъ сумму около тысячи рублей… Но эта сумма не давалась мнѣ, она двигалась, шла все вправо и уходила совсѣмъ, но вдругъ, очутившись снова предо мной, шла налѣво, а я слѣдилъ за ней глазами, пока она не исчезала, чтобы явиться вновь подъ самымъ носомъ.

— Поди сюда! — говорятъ цифры, цѣлый рядъ огромныхъ ццфръ, и пропадаютъ сразу, мгновенно, толчкомъ… Я открылъ глаза и оглянулся среди темной горницы.

Но тотчасъ же дрема снова одолѣла, глаза снова стали смыкаться. И снова толчекъ:

— Поди сюда!

Я снова открываю глаза… снова оглядываюсь… Что это значитъ, — думаю я… «Поди» и «сюда». Это значитъ — тепло, длинно, только палецъ на ногѣ уперся… Упирается. Это «поди сюда» не пускаетъ, не даетъ протянуться…

Я пришелъ въ себя и, перемѣстивъ ногу удобнѣе, протянулся на диванѣ.

— Поди ко мнѣ! — явственно долетѣли до меня слова.

Я вскочилъ, сѣлъ, и сердце мое застучало молотомъ.

Эти слова — я ихъ ясно услышалъ изъ корридора.

— Это она!! — будто крикнуло мнѣ что-то въ самое ухо. — Нѣтъ, оно крикнуло мнѣ въ голову, въ сердце. Оно ударило меня. Оно вдругъ задушило меня боязнью и тоской.

И нѣтъ сомнѣнія, что голосъ раздается не отъ той стѣны, гдѣ виситъ картина, а изъ корридора.

Стало быть она стоитъ на порогѣ… Между мной и ею одинъ корридоръ и эта гостиная.

Я взялся за голову и вдругъ, будто противъ воли, вымолвилъ довольно громко:

— Нѣтъ…

— Поди сюда, — нѣжно и жалобно повторилъ голосъ… Ея голосъ… Я узналъ его.

— Нѣтъ! Нѣтъ! — выговорилъ я твердо, но закрывая глаза, хотя я не могъ ничего увидѣть среди темноты. Но въ то же мгновенье я схватился за спички и дрожащей рукой сталъ зажигать свѣчу.

Гостиная освѣтилась и мнѣ стало еще страшнѣе. Я хотѣлъ уже звать. Имя Маковицкаго было уже на языкѣ. Я даже боялся, что я не скажу, а закричу его имя и перепугаю сестру и дѣвочку его, произведу сумятицу…

— Не хочу! вдругъ вскрикнулъ я громче, но глухимъ, сдавленнымъ голосомъ и обращаясь къ дверямъ. Не хочу! Послѣ… Послѣ… Я боюсь…

Прошло нѣсколько мгновеній, все было тихо, но вдругъ мнѣ послышалось вдали, среди мертвой тишины въ домѣ… удаляющійся звукъ, шумящій, шипящій…

— Платье!.. сразу понялъ я.

Да, это былъ едва слышный шелестъ платья по паркету залы. Я поднялся съ мѣста и… совѣстно признаться… Я перекрестился… Оно вдругъ пришло на умъ… Или, вѣрнѣе, не на умъ, а въ руку пришло это, толчкомъ. Сама рука поднялась и сотворила крестное знаменіе…

И я сразу сталъ спокоенъ, сердце перестало стучать молотомъ. Я бросился-въ корридоръ, на босыхъ пальцахъ достигъ двери и смѣло, замѣчательно смѣло, заперъ ее и повернулъ ключъ.

Замокъ взвизгнулъ. Я вынулъ ключъ и двинулся было назадъ. Въ залѣ раздался чуть слышный, но весело насмѣшливый смѣхъ…

Я остановился, и дрожь пробѣжала по спинѣ. Долго простоялъ я у двери, но все было мертво, тихо.

Я вернулся въ гостиную и легъ. Вѣроятно все, что я перечувствовалъ, надломило меня. Я сразу заснулъ крѣпчайшимъ сномъ.

XXV.

На утро, когда я проснулся и, благодаря денному снѣгу, считалъ себя въ полной безопасности — снова заговорилъ не страхъ, заговорила страсть.

— Если бы я не былъ позорнымъ трусомъ, то въ эту ночь уже былъ бы съ ней, — подумалъ я, но тотчасъ же улыбаясь прибавилъ глядя на себя: — Въ эдакомъ-то одѣяніи, не дурно. Она въ костюмѣ XVIII вѣка, а я чуть не въ костюмѣ перваго вѣка по сотвореніи міра… И если я лягу въ залѣ, то лягу, конечно, одѣтый.

Но откуда же берется это — «если», этотъ почти вопросъ.

Развѣ это не рѣшено мною окончательно? Кажется…

— Рѣшено! Да! произнесъ я вслухъ, но не эту ночь, а чрезъ день или два… Я уѣду и пріѣду сюда опять.

Едва я всталъ и не успѣлъ еще одѣться, какъ предо мной появился Маковицкій.

— Какъ почивали? сказалъ онъ испытующе становясь предо мной и глядя мнѣ прямо въ глаза.

— Ничего, отлично, отвѣтилъ я, слегка смущаясь своей лжи.

— Въ залѣ были?

— Конечно, былъ… Сидѣлъ цѣлый часъ, и… ничего!

Я ждалъ, понятно, еще вопроса и не одного, но Маковицкій помолчалъ и пошелъ вонъ, позвавъ меня чай пить не къ себѣ въ кабинетъ, а на террасу.

Одѣвшись, я пришелъ на террасу и нашелъ хозяина за столомъ, накрытымъ скатертью, гдѣ шумѣлъ самоваръ. Съ нимъ вмѣстѣ была и дѣвочка. Она конфузливо присѣла мнѣ, опуская глазки, а затѣмъ усердно занялась своимъ бутербродомъ.

Терраса выходила на полянку, за которой начинался садъ, а вдали разстилался деревенскій ландшафтъ: хлѣба, луга, мелколѣсье, темныя полосы дальнихъ лѣсовъ на горизонтѣ. Этотъ видъ, простой и мирный, утренняя свѣжесть и бѣлый столъ съ чаемъ, все какъ-то особенно понравилось мнѣ послѣ всего перечувствованнаго наканунѣ…

Мы стали молча пить чай. Капитанъ былъ какъ будто озабоченъ. Я же, подъ гармоничнымъ впечатлѣніемъ природы и утра, мысленно перебиралъ опять все вчерашнее и ночное, и все это казалось теперь мнѣ безобразнѣйшимъ кошмаромъ. Однако, представивъ себѣ красавицу Людовику не на полотнѣ среди рамы, а стоящую на порогѣ между залой и корридоромъ — я, признаюсь, опять почувствовалъ морозъ по спинѣ. Мнѣ вспомнилась мертвая героиня «Вія», стоящая предъ чертой, которой окружилъ себя Хома Брутъ, и хватающая въ воздухѣ руками…

— Фу, гадость какая! чуть не выговорилъ я вслухъ.

Въ это время къ террасѣ подбѣжала большая лохматая собака.

— Это она выла? спросилъ я.

— Азорка! Она! отозвалась весело Липочка и подняла на пеня свои прелестные глаза. «Ея» глаза.

— Удивительно! подумалъ я, глядя на ребенка. Чрезъ полтораста лѣтъ! Или атавизмъ, или странный случай, гнетъ нравственный, перепугъ мгновенный…

Дѣвочка смутилась отъ моего упорнаго взгляда.

— А вы слышали, какъ Азорка выла, спросилъ я ее, чтобы сказать что-нибудь.

— Еще бы, отвѣтилъ капитанъ. Она даже такъ напугалась, проснувшись отъ этого чорта Азорки, что потомъ всю ночь не спала. Сестра ее даже къ себѣ въ кровать клала. Проснется — дрожитъ бѣдняга и чуть не плачетъ. Съ просонья дѣти — бѣда какъ пугаются. Сестра раза три брала ее къ себѣ въ постель.

При этихъ словахъ капитана — я слегка покраснѣлъ. Отчего? Внезапная мысль пришла мнѣ въ голову, поразила меня и заставила устыдиться.

Но правъ ли я. Не ошибаюсь ли я теперь? подумалось мнѣ. А какъ узнать?

Чрезъ мгновеніе я вымолвилъ, обращаясь къ ребенку:

— Я слышалъ даже, какъ ваша тетушка звала васъ нѣсколько разъ около полуночи.

— Какъ слышали? — улыбнулась Липочка.

— Да. Черезъ дверь слышалъ. Я вѣдь въ гостиной спалъ. Тетушка нѣсколько разъ сказала вамъ: «поди сюда» и «поди ко мнѣ».

Дѣвочка глядѣла на меня и не отвѣчала.

— Вѣдь такъ, правду я говорю?

— Не знаю.

— Вы не помните, что васъ тетушка звала?

— Помню.

— Этими словами: «поди сюда», — настаивалъ я и думалъ: какая пытка!

— Нѣтъ… — отозвалась дѣвочка — тетя мнѣ сказала… Впрочемъ… не помню.

И ребенокъ, улыбаясь, смолкъ.

— Ну это вы, родной мой, во снѣ видѣли, — сказалъ капитанъ. — Чрезъ запертую дверь изъ спальни въ гостиную ничего никогда не доходитъ.

— Правда, папочка! — воскликнулъ ребенокъ, — тетя два раза ночью звала меня къ себѣ, говорила: «Иди сюда, Лидочка. Со мной лягъ». Это они правду говорятъ.

— Тетя ваша все повторяла вамъ: «Поди ко мнѣ», — настаивалъ я.

— Ну да.

— Да?!

— Да.

— Этими самыми словами она звала васъ?

— Нѣтъ, она сказала мнѣ…

Капитанъ вдругъ расхохотался.

— Захотѣли, чтобы ребенокъ шести лѣтъ помнилъ, что ему ночью говорили. Да и вы тоже пытаете мою Липочку, какъ за преступленье какое. Я вамъ толкомъ говорю, что въ гостиной нельзя услыхать того, что говорится въ горницѣ сестры.

— Какъ же, папочка… А когда тетя зоветъ, вѣдь вы слышите.

— Да вѣдь она зоветъ, кричитъ… Это не разговоръ. Да ну васъ совсѣмъ. Вотъ пристали съ пустяками… А вотъ «Азорку» я въ другой разъ отдеру не такъ. Терпѣть не могу этого пёсьяго вытья даже днемъ, а ночью такъ дрожь пробираетъ.

А я сидѣлъ и думалъ:

«Что же это? Кто же звалъ и кого? Меня или ребенка звали? Людовика, полная страсти и жажды жить нашей жизнью? Или разбитая параличемъ старая дѣвица, брюзга и кропотунья? А страстная ласка голоса? А шелестъ платья по паркету залы? А смѣхъ за дверью насмѣшливо веселый?.. Это все параличная дѣвица! Все воображеніе, нервы, фантазія разгоряченной головы?.. Нѣтъ, не можетъ быть! Я вѣрю въ невозможное, а не въ возможное! Вѣрю въ Людовику»…

XXVI.

Я уѣхалъ къ себѣ и два дня просидѣлъ безвыходно въ своемъ кабинетѣ, лежа на диванѣ. На этотъ разъ я не волновался умственно и душевно, а просто хворалъ физически. У меня было что-то въ родѣ болѣзненнаго утомленія, разбитости, какая-то томящая пустота въ головѣ и на сердцѣ. Это было очевидно послѣдствіемъ того подъема силъ, той напряженности или нервозности, чрезъ которую я прошелъ наканунѣ и въ ночь.

Я не думалъ о портретѣ. «Она» рисовалась въ моемъ воображеніи уже какъ бы сама по себѣ, какъ бы просто знакомая мнѣ женщина. Я видѣлъ ее мысленно не нарисованной, не въ рамѣ, а живую, на ногахъ, у порога корридора или среди залы… И по временамъ она мнѣ уже не была страшна.

Я спрашивалъ себя спокойно: чего ты боишься? И отвѣчалъ: самъ не знаю.

Но вдругъ мнѣ пришла дикая и чисто дѣтская мысль.

— Иногда нежданно находятъ человѣка мертвымъ, который вообще считался здоровымъ, и поэтому непонятно, почему онъ умеръ. Говорятъ доктора, а мы съ ихъ словъ: ударъ, параличъ, разрывъ сердца и т. д. Но почему онъ произошелъ? Можетъ быть съ нимъ случилось что-либо сверхъестественное, и сердце не выдержало. Случилось что-нибудь чрезвычайное, разсказъ о чемъ произвелъ бы переворотъ въ людскомъ образѣ мыслей на счетъ загробной жизни. Да. Но тайна каждый разъ уносится съ собой туда же, откуда приходило откровеніе.

Живой, познавшій мертвыхъ, самъ мертвъ, потому и позналъ, что мертвъ, или потому и мертвъ, что позналъ…

И при этомъ разсужденіи я взялся за голову и произнесъ вслухъ:

— Умъ за разумъ заходитъ.

На третій день я почувствовалъ себя бодрѣе и уже храбро собирался къ Маковицкому. Все дѣло теперь сводилось только къ одному вопросу: «Умру я или не умру?.. Не отъ страха или испуга. Нѣтъ! Отъ чего-либо иного, — что тамъ случится. Хотя бы отъ прикосновенья къ ней, къ этой загробной красавицѣ, отъ ея поцѣлуя?»

И я рѣшилъ все дѣло довольно разумно и практически. Я спросилъ себя: могу ли я отказаться отъ Людовики, болѣе не видать ее, какъ бы разстаться и забыть.

И разумѣется страсть, уже нылкая и бурная, юношеская страсть къ красавицѣ-женщинѣ отвѣтила во мнѣ тотчасъ: «Никогда».

И я рѣшилъ, что если суждено мнѣ неминуемо, ранѣе или позже, очутиться въ ея очаровательно-страшныхъ объятіяхъ — то нечего ждать…

— Скорѣе! Скорѣе! Будь, что будетъ!

Въ сумерки я уже былъ у сосѣда въ усадьбѣ. Маковицкій встрѣтилъ меня на подъѣздѣ дома, и я невольно замѣтилъ на лицѣ его особенное выраженіе, настолько замысловатое или, лучше сказать, сложное, что я, поздоровавшись, пустился въ догадки.

Онъ былъ радъ, что я пріѣхалъ, но будто злобно радъ. Его глаза пытливо и проницательно глядѣли на меня, какъ бы испытуя, и въ нихъ въ то же время замѣтна была тревога. Онъ улыбнулся, окончивъ свой мысленный обыскъ, и въ его улыбкѣ почудилась мнѣ непріязнь или насмѣшка. Все это меня невольно озадачило.

— Это Богъ знаетъ что! думалось мнѣ однако черезъ минуту. Все это мое воображеніе, которое уже теперь разстроено. Не достаетъ только, чтобы я его почелъ за колдуна и чернокнижника, у котораго творится въ домѣ навожденіе, но не противъ его воли, а съ его вѣдома.

Черезъ нѣсколько минутъ лицо капитана было однако совершенно другое, такое, какъ всегда. Это какъ бы подтвердило мое наблюденіе, что при встрѣчѣ онъ глядѣлъ особенно.

— Ну-съ… Вы съ бѣльемъ и тому подобнымъ… все, что нужно? пробурчалъ онъ какъ-то стѣсняясь.

Я могъ сказать и «да» и «нѣтъ». Отступленіе было еще возможно, но я перевелъ дыханіе и послѣ мгновеннаго колебанія вымолвилъ:

— Прикажите взять изъ коляски мой чемоданчикъ.

Маковицкій молча и быстро вышелъ. Я удивился этой поспѣшности въ исполненіи моей просьбы. Когда онъ вернулся, то лицо его было серьезно и угрюмо. Но, странная вещь! мнѣ почудилось, что эта угрюмость была напускная, что она, какъ прозрачная тѣнь, легла на лицо его, а черезъ нее сквозитъ довольство и даже радость.

— Я нѣсколько раскаиваюсь, мой дорогой, началъ капитанъ, что я рѣшился на это испытаніе. Это вещь серьезная. Вы можете быть перепуганы, что останетесь за-мертво…Вы молоды, будь вамъ лѣтъ 30—40, я бы менѣе боялся. Знаете что?.. Бросимъ. Вѣроятнѣе, что все это одно голое вранье, а я жертва вранья другихъ людей. Но боюсь я за васъ… мышь заскребетъ въ залѣ ночью, а вы въ обморокъ упадете.

— Какой вздоръ!.. Вы меня стало быть считаете совсѣмъ мальчишкой… да еще позорнѣйшимъ трусомъ, сказалъ я.

— Храбрость и трусость тутъ ни причемъ, мой юный другъ!

— Это не война, не поединокъ и не разбойники. Это вѣдь хуже!.. глубокомысленно заговорилъ капитанъ. Что съ вами приключится, если вамъ почудится, что она вдругъ среди ночи заговоритъ съ вами?.. А?..

«Ужъ говорила!» подумалъ я, но прибавилъ вслухъ:

— Какой вздоръ!

— Вы сробѣете до безчувствія и захвораете.

— Какой вздоръ! повторилъ я.

— Ну, положимъ, отъ этого еще… Ну, положимъ, отъ разговора еще ничего. А если она ходитъ? Подойдетъ къ вамъ. Хорошо, если вы закричите, и я прибѣгу. А если вы такъ перепугаетесь, что у васъ и голосъ отнимется…

— Какой вздоръ! — повторилъ я снова и замѣтилъ, что твержу эти слова однозвучно и все на одинъ ладъ. Интонація этой фразы лучше всякихъ словъ говорила капитану, да и мнѣ самому, что онъ правъ и что я внутренно совершенно съ нимъ согласенъ, но изъ самолюбія лгу и притворяюсь.

Послѣ небольшой паузы, капитанъ вдругъ вымолвилъ:

— Итакъ, рѣшено, мой дорогой…

— Рѣшено! — отозвался я.

— …Что вы не ляжете въ залѣ.

— Нѣтъ. Рѣшено, что я ночую.

— Нѣтъ, я, право, не допущу. Я не дуракъ… Я же вижу, что вы…

Онъ запнулся и прибавилъ: Ну, да, вы боитесь. И очень боитесь! И это совершенно понятно.

— Бояться я не могу уже и потому, что я не вѣрю ни одному слову во всей этой нелѣпо выдуманной сказкѣ! выговорилъ я грубо и раздражительно.

Почему и какъ вырвалась у меня эта фраза, я и самъ не знаю… Я положительно испугался мысли, что капитанъ безповоротно рѣшитъ не пускать меня въ залу на ночь.

Наступило молчанье. Маковицкій сопѣлъ и пыхтѣлъ, а это было признакомъ, что онъ вспылилъ и сдерживается.

— Больше объ этомъ ни слова, — вымолвилъ онъ чрезъ мгновенье; называя меня снова вралемъ — вы должны доказать мнѣ фактомъ, что вы правы. Ложитесь въ залѣ. Сейчасъ прикажу поставить кровать и повѣшу занавѣску…

— Какую занавѣску? На кровать?

— Среди горницы, чтобы портретъ не мозолилъ вамъ глаза…

— Не понимаю, капитанъ, зачѣмъ это нужно.

— Такъ, это необходимо. Глядя на нее съ постели вамъ еще скорѣе представится какая-нибудь безсмыслица. А такъ вамъ ее не видно будетъ.

— Я, капитанъ, простите, ничего не понимаю, сказалъ я. То вы настаиваете, что это не сказка, не вздоръ, а фактъ — и портретъ оживленъ… То вы принимаете мѣры, чтобы мнѣ не почудилось чего-нибудь зря! Какъ все это понять?

— Очень просто. Я самъ никогда ничего не видалъ. И на васъ я испробую, вранье ли все это или не вранье. Слѣдовательно, мнѣ очень важно обставить васъ такъ, чтобы не вышло новаго обмана и фальшивой тревоги. Кажется просто. Ну-съ, пойдемте устраиваться.

Мы поднялись и, пройдя корридоръ, вошли въ залу. Я не подошелъ къ портрету и лишь издали покосился на него, какъ бы изъ опасенія не потерять той малой доли храбрости и рѣшимости, которая была во мнѣ.

Капитанъ тотчасъ началъ освобождать отъ стульевъ стѣну между шкафомъ и печкой въ противоположной сторонѣ отъ портрета.

Мнѣ пришло на умъ попросить его поставить мою кровать у самой картины, вплотную къ ней… Мнѣ почему-то казалось это менѣе страшнымъ, чѣмъ имѣть всю залу между нами… Говорятъ, что это соображеніе трусовъ, что это признакъ трусости, что храбрый ждетъ, а трусъ, не имѣющій отступленія, кидается стремглавъ на опасность, какъ-бы желая инстинктивно сократить длительность своего ощущенія. Чувство, подсказывавшее мнѣ мысль поставить кровать у самой картины, было положительно такое… Ближе къ страшному казалось мнѣ не такъ страшно. Я объяснилъ мое желаніе капитану.

— Ни за что! — воскликнулъ онъ, какъ бы испугавшись. — Что вы это…

— Отчего же?

— Нѣтъ! Нѣтъ! Что вы! Какъ можно! Вы… Я не знаю. Мало ли что! Нѣтъ! Ужъ если я согласился, то все будетъ по моему, а не по вашему. Кровать здѣсь. Вотъ тутъ, среди залы веревка и на ней занавѣска между вами и картиной. Да и лампадку тоже… По крайней мѣрѣ захотите уйти, то въ дверь попадете, а не лбомъ въ стѣну.

Чрезъ нѣсколько времени горничная Маковицкихъ вмѣстѣ съ позваннымъ со двора мужикомъ принесли кровать и поставили къ освобожденной отъ стульевъ стѣнѣ. Мужикъ оглянулся и, увидя картину, вдругъ разинулъ ротъ и руки подтянулъ. Капитанъ, замѣтивъ его движеніе, выговорилъ шутливо:

— Что Архипъ? Хороша барыня написана?

— Хороша! Страсть! — отозвался тотъ…

Я невольно изумился, какъ кратко и вѣрно передалъ мужикъ мои собственныя чувства.

— Да, хороша! Волшебно хороша! И вмѣстѣ съ тѣмъ страшна!

XXVII.

Наконецъ вечеръ прошелъ… Мы разстались съ капитаномъ. Онъ пошелъ къ себѣ, а я въ залу. Онъ только вздохнулъ странно и не сказалъ ни одного слова. Я вошелъ и затворилъ за собой дверь. Затѣмъ, минуя повѣшенную занавѣску, я со свѣчей приблизился къ картинѣ вплотную. Еще страшнѣе казалась моя красавица. Она сидѣла буквально живая, но не лицо ея бросилось мнѣ прежде всего въ глаза, а обнаженныя, блиставшія бѣлизной плечи и грудь, въ которыхъ чудилось движенье…

— Страхъ мой силенъ, но страсть сильнѣе, — шепнулъ я живой картинѣ. — Ты слишкомъ очаровательна.

Да, все также загадочно очаровательна была теперь эта женщина, рвущаяся съ полотна въ нашу жизнь!.. Она будто ждетъ этой жизни, страстно ждетъ мгновенія двинуться и броситься въ объятья… Чьи? — мысленно спросилъ я себя и отвѣтилъ: Мои! Да, мои, если она меня жжетъ своими глазами. На меня прямо глядитъ она, а не въ залу. Изъ ея глазъ прямо въ мои глаза льется таинственный свѣтъ и охватываетъ всего…

Говорятъ, въ тропическихъ странахъ водится змѣя, которая издали впивается зелеными глазами въ птицу и этимъ взглядомъ, какъ чарой, приковываетъ ее къ вѣткѣ, пока, приблизясь, не поглотитъ недвижно ждущую жертву… Во взглядѣ красавицы были именно эти чары, зловѣщія, но неотразимо властныя. Стоя теперь предъ портретомъ, я болѣе чѣмъ когда-либо вѣрилъ, что вотъ въ эту ночь свершится нѣчто роковое… Она будетъ со мной. Болѣе того… Я съ ужасомъ, съ дрожью въ тѣлѣ предчувствовалъ все, предвкушалъ и вмѣстѣ съ тѣмъ отчаянно отдавался, соглашался итти на все… Я будто и желалъ теперь избѣгнуть искуса, отступить и уѣхать отъ капитана, но не могъ. Да, вотъ такъ и пташка, владѣющая даромъ взмахнуть крылами, не движется, прикованная къ вѣткѣ зеленымъ взглядомъ, и ждетъ гибели.

Я отошелъ отъ картины и, минуя занавѣсъ, невольно сталъ на него смотрѣть. Чрезъ всю комнату была протянута веревка на вышинѣ аршинъ трехъ слишкомъ, а отъ нея падали до полу кретоновыя или ситцевыя гардины съ оконъ, сшитыя вмѣстѣ на живую нитку. Зала была какъ бы раздѣлена пополамъ перегородкой.

— Что за дикая мысль, подумалъ я. Не все-ли равно. Увижу-ли я ее шевелящуюся среди полотна и выходящую изъ рамы или увижу уже на полу среди залы. Нѣтъ. Такъ хуже. Такъ хуже. Такъ даже страшнѣе кажетъ. Сразу увидѣть ее уже идущей ко мнѣ — конечно страшнѣе…

Я попробовалъ было сорвать занавѣсъ, но это оказалось невозможнымъ, такъ какъ гардины были крѣпко придѣланы къ веревкѣ, а концы ея крѣпко намотаны на двухъ гвоздяхъ, вбитыхъ въ стѣну.

— Устроилъ! шепнулъ я досадливо. Невѣдомо зачѣмъ! Только хуже.

Но тотчасъ же я сознался, что все это… все равно… Не въ подробностяхъ и не въ мелочахъ — сила. Такъ ли, сякъ ли, надо быть готовымъ и выдержать…

— Она оживетъ неминуемо, выйдетъ и подойдетъ… Готовъ ли я? Нѣтъ! Но отступить, бѣжать… я не посмѣю. Я уже не властенъ надъ собой. Я весь принадлежу ей, какъ околдованный.

Перейдя залу, я сѣлъ на кровать и поставилъ свѣчку на стулъ, придвинутый, очевидно, взамѣнъ столика.

Осмотрѣвшись, я увидѣлъ на подоконникѣ крайняго окна, ближайшаго къ постели, маленькую лампадку, т. е. чайное блюдце съ отбитымъ краемъ, а въ немъ масло и пучекъ ваты, скрученный фитилемъ. Я потушилъ свѣчу и оглянулся… Большая комната замерцала въ полумракѣ какъ-то тоскливо, уныло… Я снова зажегъ свѣчку, всталъ, потушилъ лампадку и вернувшись уже не сѣлъ, а одѣтый легъ поверхъ одѣяла, лицомъ къ залѣ. И глаза приковались въ занавѣсу.

— Лучше въ темнотѣ… вдругъ подумалъ я и, будто кто подтолкнулъ меня, тотчасъ потушилъ свѣчу.

Среди темноты сердце сразу заныло отъ трепета ожиданьи и вѣрю, что первая минута показалась мнѣ часомъ… Я приглядывался и прислушивался всѣмъ моимъ существомъ и, раздайся малѣйшій звукъ теперь, — я бы затрепеталъ всѣмъ тѣломъ какъ отъ удара ножа.

Но въ домѣ была полная тьма, какъ говорится, ни эти но видно… Царила полная тишина, что называется мертвая тишь… Одинъ лишь стукъ нарушалъ эту тишину: стучало мое сердце.

Да. Оно такъ стучало и било, будто молоткомъ, что право нельзя было подумать, что этотъ стукъ слышу я одинъ. Мнѣ вѣрилось, что онъ раздается по всей залѣ.

Много ли прошло времени въ этой тишинѣ — не знаю.

Постепенно я успокоился, вздохнулъ глубоко нѣсколько разъ, и сердце перестало изображать молотъ, дыханіе стало ровнѣе, голова свѣжее.

Я лежалъ и повторялъ буквально одни и тѣ же слова:

— Можетъ быть. Нѣтъ, навѣрное! Ну что жъ? Не умру же я! А можетъ быть нѣтъ? Навѣрное! Ну что жъ?

Вдругъ тамъ около картины скрипнулъ полъ. Я вздрогнулъ, но подумалъ…

— Это не доказательство…

Но все-таки чутко, всѣми нервами, прислушался я.

Снова замерло сердце, потомъ стукнуло сильнѣе и начало бить рѣдкими и крѣпкими ударами.

Скрипъ повторился, но ближе, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ моей постели. Дрожь и жаръ охватили все тѣло!

Я не могъ видѣть среди полной тьмы, но я видѣлъ…

Я глубоко убѣжденъ, что въ иныя мгновенья полнаго и глубокаго потрясенія мы не однимъ осязаніемъ, а всѣми чувствами вмѣстѣ — осязаемъ на разстояніи… Я ощущалъ ясно во тьмѣ, невдалекѣ отъ себя другое существо. Сердце говорило мнѣ: «Ты уже не одинъ».

Не прошло нѣсколькихъ мгновеній, какъ надо мной послышалось неровное дыханіе_% Что-то коснулось подушки, и я зналъ, что это рука. Она тихо движется ощупью къ головѣ…

Я хотѣлъ вскочить, хотѣлъ закричать, но не могъ… Красные зигзаги сверкнули, въ глазахъ.

Ледяной холодъ пробѣжалъ отъ плечей къ вискамъ и что-то схватило голову и стиснуло.

Дыханье уже вѣяло мнѣ въ лицо и близко, близко…

Теплая рука дрогнула на лбу моемъ и скользнула на щеку… Чужое дыханье уже смѣшивается съ моимъ…. Я задыхаюсь…

Дальше ничего не было!.. Я не знаю, что было!.. Я только послѣ понялъ, что то былъ поцѣлуй, долгій, горячій… Или нѣсколько поцѣлуевъ…

И только прійдя въ себя, я понялъ, что я не спалъ, а лишился чувствъ, былъ въ обморокѣ… А теперь, очнувшись — я одинъ… Ея нѣтъ со мной!..

Я быстро поднялся, сѣлъ и замирая не отъ страху, а отъ страстной тревоги на сердцѣ, схватилъ спички, чтобы зажечь свѣчу. Но пальцы будто одеревенѣли, спички ломались, сыпались на полъ, и наконецъ выскользнула изъ рукъ и коробка.

Я застылъ, сидя на кровати, согнулся и закрылъ лицо руками.

— Бѣжать?! Нѣтъ! Нѣтъ! Я не боюсь. Иди! Иди опять! прошепталъ я страстно, а можетъ быть и проговорилъ громко…

Въ то же мгновенье свѣтъ мелькнулъ въ моихъ полу-закрытыхъ глазахъ.

Откуда и когда появился этотъ свѣтъ въ залѣ, долго ли послѣ моего страстнаго шепота или тотчасъ — я не знаю. Но, когда я глянулъ пугливо направо, то увидѣлъ женщину, идущую ко мнѣ, всю въ тѣни, но съ блестящими плечами, подъ свѣтомъ лучей, падающихъ на нее сзади.

Это была она… Пудренная головка, сиреневый корсажъ и бѣлое платье, покрытое парчевымъ тюникомъ…

Я крѣпко, судорожно стиснулъ вѣки, будто боясь, что глаза мои откроются сами, помимо моей воли. И тотчасъ же я почувствовалъ ее рядомъ съ собой, руки ея обвили мою шею, щека прильнула къ щекѣ моей.

— Не бойся. Я люблю тебя… услышалъ я надъ ухомъ.

— Да. Да… произнесъ я безсмысленно…

— Я такая же, какъ и ты… Не бойся меня. Милый! уже со страстью шепнула она, и губы ея прильнули къ моимъ…

Я трепетно обхватилъ ее дрожащими руками, но тихо и слабо. Я не бралъ, я отдавался, горя и слабѣя…

Но, припавъ губами къ ея губамъ, я чувствовалъ, что жизнь уходитъ изъ меня поцѣлуемъ. Душа на губахъ и сейчасъ покинетъ тѣло. И я буду мертвъ. И пускай.

Я отдавался, а взглянуть на нее еще не смѣлъ.

Но смерть не приходила… Видно, отнимая у меня душу, она свою отдавала мнѣ. Я сталъ оживать, но будто уже другимъ человѣкомъ. Да, я испытывалъ теперь то, о чемъ лишь слыхалъ, но еще не извѣдалъ самъ.

Вѣрно сказывается, что иной поцѣлуй мы какъ бы пьемъ жадно и что въ немъ есть опьяняющая сила. Я пилъ и пилъ этотъ поцѣлуй и переставалъ сознавать и судить окружающее. Я уже не думалъ, что въ моихъ объятьяхъ невѣдомая и загадочная женщцца… загробная гостья.

Когда я рѣшился открыть глаза — не пожню, но помню, что очаровательное лицо портрета Людовики Твардынской, которое я такъ хорошо зналъ и любилъ — было предо мной живое и чудное, но съ инымъ выраженьемъ.

Эта ожившая Людовика походила на писанную какъ сестра, какъ двойникъ, но не была та же Людовика.

Обѣ онѣ были равны красотой, равны огнемъ сверкающихъ глазъ и прелестью улыбки… Но вѣдь та только, глядѣла страстно съ полотна, а эта обнимаетъ, и шепчетъ, и душу беретъ поцѣлуями…

И черезъ нѣсколько мгновеній, истерзанный всѣмъ пережитымъ, я уронилъ голову на ея обнаженную грудь и припалъ къ ней съ беззвучнымъ и безсильнымъ поцѣлуемъ.

Такой поцѣлуй даютъ двое: человѣкъ, впервые любящій и изливающій имъ всю душу свою… и человѣкъ, отходящій изъ міра, умирающій.

XXVIII.

Я не могу и не стану разсказывать про мои послѣдующія свиданія съ фрейлиной Маріи Лещинской, съ красавицей женщиной, ста пятидесяти лѣтъ отъ роду. Я не могу подробно говорить о томъ, что я тогда пережилъ. Сердце болитъ до сихъ поръ и грубо нанесенную глубокую рану его не залѣчило время. Что я тогда пережилъ, право трудно передать въ разсказѣ.

Нельзя разсказать, описать, назвать по имени, что перечувствуешь въ иныя мгновенья жизни. Оно не поддается опредѣленію разума. Для иныхъ человѣческихъ движеній сердца, для иныхъ порывовъ души, краткихъ какъ мигъ въ бытіи своемъ и долговѣчныхъ въ воспоминаніи — словъ еще не выдумано. Ихъ и не будетъ никогда на языкѣ. Да и не нужно. Имени нѣтъ, а чувство остается и живо на душѣ всю жизнь.

Не только разумъ мой, сердце, память моя любятъ еще Людовику, но руки мои не могутъ забыть ее… Это не безсмыслица, и не парадоксъ, и не преувеличеніе.

Теперь, спустя пятнадцать лѣтъ, всякій разъ, что ладонь моя коснется случайно бархата, гдѣ бы я ни былъ и о чемъ бы ни думалъ — въ моихъ объятьяхъ мгновенно воскресаетъ невидимкой эта первая и послѣдняя женщина, которую я любилъ. Въ тотъ мигъ, когда я словно умиралъ отъ страсти и страха, рука моя дрожала на ея сиреневомъ корсажѣ… И вотъ теперь, только отъ одного прикосновенія къ бархату — я переживаю вновь сладость и боль ея перваго поцѣлуя.

Итакъ, вызывать въ памяти мелочи и подробности тяжело, а передавать еще тяжелѣе… Да и нѣтъ необходимости. Главное сдѣлано, т.-е. дано объясненіе того, какъ я сошелся съ фрейлиной Маріи Лещинской и какъ полюбилъ ее при пособничествѣ капитана Маковицкаго.

Скажу только, что я остался надолго у сосѣда, увѣривъ его, что ему не слѣдъ про картину что-либо разсказывать, чтобы не попасть въ наглые лжецы. И Маковицкій охотно повѣрилъ мнѣ.

Мы видались каждую ночь… Людовика являлась ко мнѣ, но всегда неожиданно, ранѣе, чѣмъ я ждалъ, или же тогда, когда я уже отчаявался ее увидѣть.

Пока она бывала со мной, я помню, не разъ разглядывалъ полотно картины, гдѣ отсутствовала ея «написанная» фигура, какъ бы вырѣзанная ножницами.

Но я никогда, ни разу, не видалъ какъ выходила она изъ полотна и какъ ворочалась и становилась живописью. Она упорно не хотѣла этого, а я не настаивалъ. Да и не до того было мнѣ.

— Что за дѣло, — думалось мнѣ, — какъ оживаетъ и приходитъ въ мои объятія очаровательная красотой и умомъ женщина. Все странно, непонятно, загадочно и таинственно и лучше объ этомъ и не помышлять, а любить и отдаваться. Она во всемъ, всячески, красавица-женщина, а двадцать ли ей лѣтъ, или полтораста, давно ли она умерла, и какъ она бродитъ по свѣту, и возможна ли загробная любовница — все это мнѣ знать не нужно. Я люблю ее и она меня любитъ — вотъ что я знаю и больше ничего знать не хочу!

Но эта невѣроятная исторія длилась, однако, только три недѣли. Я въ полномъ смыслѣ слова потерялъ голову и замѣчалъ совершенно ясно, что схожу съ ума. Разумѣется, я почти жилъ у капитана. Два раза ради приличія уѣзжалъ я къ себѣ, но ворочался на другой же день и оставался…

Маковицкій былъ очень любезенъ, но о картинѣ не заговаривалъ со мной, не дѣлалъ даже никакихъ намековъ, какъ бы и думать забылъ о прежней таинственности портрета. Только однажды выразилъ онъ крайнюю радость, что я какъ бы лично доказалъ ему нелѣпость всѣхъ выдумокъ о картинѣ. Однако, онъ, очевидно, не могъ не видѣть и не знать, въ какомъ я былъ состояніи…

Я гостилъ у него, а между тѣмъ бесѣды ни о чемъ не клеились. Я вставалъ страшно поздно, ибо, проводя ночи до зари у ногъ моей загробной посѣтительницы, я ложился опьяненный физически и нравственно и просыпался далеко за полдень. Однимъ словомъ, у меня, по всей вѣроятности, былъ самый странный видъ, а между тѣмъ капитанъ якобы не замѣчалъ.

Посторонніе люди, въ томъ числѣ даже мой управляющій, замѣтили во мнѣ большую перемѣну. Впослѣдствіи онъ сказалъ мнѣ, что когда я въ третій разъ пріѣхалъ домой, то онъ былъ пораженъ перемѣной и въ лицѣ, и во всей моей фигурѣ. Я, по его словамъ, имѣлъ видъ потеряннаго.

Я думаю, что вы догадываетесь, на что я наконецъ рѣшился. Очевидно, что оставалось только одно — просить капитана продать мнѣ портретъ. Я приступилъ къ этому простому дѣлу съ такимъ трепетомъ и страхомъ, какъ еслибы собирался совершить преступленіе. Мысль, что капитанъ можетъ отказать мнѣ въ такой простой вещи, меня путала на смерть.

Я собирался нѣсколько дней и не знаю, скоро ли собрался бы заговорить о дѣлѣ, если бы однажды Маковицкій не объяснилъ мнѣ, что собирается везти больную сестру въ Москву посовѣтоваться съ докторами.

Отъѣздъ его, очевидно, прекратилъ бы все. Мнѣ приходилось разставаться съ ней. Не могъ же я пріѣзжать и жить въ его домѣ во время его отсутствія.

При этой вѣсти я пришелъ не только въ отчаяніе, но какъ бы окончательно потерялъ голову. Уѣхавъ снова къ себѣ и пригласивъ капитана, я рѣшился объясниться съ нимъ, неоткладывая. Послѣ обѣда я воспользовался сумракомъ и темнотою въ горницѣ, чтобы начать разговоръ. Я хотѣлъ подойти къ вопросу издали, но не съумѣлъ и выговорилъ вдругъ, какъ теперь помню, совершенно дрожащимъ голосомъ:

— Иванъ Генриховичъ! у меня до васъ просьба, которая можетъ быть удивитъ васъ, но если вы мнѣ откажете въ ней, то, право, я не знаю, что и дѣлать. Я, какъ человѣкъ со средствами и избалованный, склоненъ ко всякимъ прихотямъ, и всякая прихоть моя должна непремѣнно быть тотчасъ же исполнена, или — я временно становлюсь несчастнымъ человѣкомъ.

Это была неправда, но оно служило мнѣ оправданіемъ и, сказавъ все это капитану, я понялъ, что помимо этого я не съумѣю сдѣлать никакого предисловія.

— Я хочу просить васъ продать мнѣ портретъ вашей прабабушки, вымолвилъ я съ трудомъ.

Не смотря на темноту въ комнатѣ, я увидалъ лицо капитана и смутился. Онъ смотрѣлъ на меня упорнымъ взглядомъ, который говорилъ мнѣ: «такъ, стало быть, ты скрывалъ все? Стало быть, нѣчто было?»

Я, какъ провинившійся школьникъ, опустилъ глаза и чувствовалъ, что больше не скажу ни слова. Капитанъ молчалъ, но я чувствовалъ, что онъ продолжаетъ смотрѣть на меня и пронизываетъ меня насквозь своимъ пытливымъ и будто гнѣвнымъ взоромъ.

Онъ долго молчалъ, и пауза эта томила меня.

— Странно! произнесъ онъ наконецъ. Но впрочемъ, ей Богу не знаю. У всякаго барона, говорится, своя фантазія, а у такого барона какъ вы — имъ и быть слѣдъ.

Наступила опять пауза.

— Ну, вотъ что, дорогой мой — чрезъ минуту почти зашепталъ капитанъ. Я для васъ это сдѣлаю. Только это надо сдѣлать осторожно. Вся сила не во мнѣ, а въ моей сестрѣ. Все, что у насъ есть, принадлежитъ намъ обоимъ. Я не могу ничѣмъ распорядиться безъ ея согласія. А сестра, которую вы, скажу — по счастью для васъ — не видали, самое вздорное, взбалмошное существо, какое только можетъ быть на свѣтѣ. Слыхали вы про всякія причуды и про всякую несообразицу старыхъ дѣвицъ? Ну, а такой старой дѣвицы — клянусь вамъ честью — вы во всемъ мірѣ не сыщете. Это самъ воплощенный сумбуръ. Она никогда и прежде не заглядывала въ эту залу: развѣ разъ въ два, въ три мѣсяца. Про портретъ нашей прабабушки всегда она выражалась, что онъ ей мозолитъ глаза, что такая великолѣпная картина намъ не по карману въ нашей обстановкѣ, что ее бы надо сбыть гдѣ-либо въ столицѣ за хорошія деньги, продать хоть въ эрмитажъ петербургскій. И вмѣстѣ съ тѣмъ я увѣренъ, что заговори я съ нею теперь о продажѣ — она будетъ противъ этого, какъ говорится, и руками, и ногами. Увидимъ. Съ моей стороны — я очень радъ одолжить васъ чѣмъ бы то ни было.

Капитанъ посовѣтовалъ мнѣ прежде всего ради успѣха не заглядывать къ нимъ нѣсколько дней.

— Все это нужно — сказалъ онъ. Я уже сестрицу знаю.

За это время онъ обѣщалъ мнѣ переговорить съ сестрой и, въ случаѣ упорства, всячески постараться уломать ее.

Я, конечно, согласился и долженъ сказать, что три или четыре дня бродилъ у себя какъ тѣнь. Все, что было еще недостроеннымъ въ домѣ, стояло, иногда ожидая одного слова. А я не могъ ничѣмъ заняться и, временно распустивъ всѣхъ рабочихъ, сидѣлъ почти безвыходно у себя въ кабинетѣ. Отъ зари до зари, даже и ночью въ безсонницѣ я только и думалъ, только и бредилъ объ одномъ: когда красавица Людовика будетъ у меня въ домѣ. Я уже мысленно строилъ для нея цѣлое отдѣльное помѣщеніе, я готовилъ въ умѣ своемъ на концѣ дома нѣсколько комнатъ — спальню, будуаръ и гостиную. Для женщины-привидѣнія?!. Я давалъ себѣ клятву на вѣки поселиться безвыѣздно въ имѣніи, чтобы быть вполнѣ счастливымъ.

Однажды утромъ я заслышалъ стукъ экипажа на дворѣ. Пріѣзжій былъ Маковицкій. Когда я выбѣжалъ къ нему навстрѣчу, то по лицу его увидалъ смертный приговорѣ. Еговзглядъ и суровое лицо сказали мнѣ все.

И дѣйствительно, я не ошибся. Маковицкій привезъ мнѣ извѣстіе, что сестра отказывается наотрѣзъ продать фамильный портретъ въ чужія руки. Она объяснила брату, что это срамное дѣло, и пока у нихъ есть кусокъ хлѣба, они не должны продавать ничего завѣтнаго, семейнаго.

Когда капитанъ передалъ мнѣ рѣшеніе сестры, мы сидѣли уже у меня въ кабинетѣ. Я ничего не отвѣтилъ ему, но онъ вскочилъ съ мѣста, бросился ко мнѣ и вскрикнулъ:

— Что же это вы!.. Развѣ можно молодому человѣку вести себя по-ребячески?.. Я и не думалъ, что вы такъ серьезно относитесь къ дѣлу. Вѣдь это, пожалуй, можно подумать, что и въ самомъ дѣлѣ вы съ нею водились. Я готовъ опять вѣрить, что она вамъ съ своего размалеваннаго полотна и кланялась и смѣялась, и что вы въ нее влюбились. Влюбиться въ чертовщину — вѣдь это, родной мой, съ ума надо сойти!

Я ничего не отвѣчалъ и вообще ни о чемъ говорить не могъ.

— Если ужъ это такъ серьезно, — заговорилъ наконецъ Маковицкій, — то рѣшайтесь на пустое дѣло, для васъ совершенно пустое: купите все имѣніе.

— Какъ! — воскликнулъ я, и почувствовалъ, что лучъ свѣта мелькнулъ предо мной, но лучъ страннаго свѣта… какъ бы двусмысленнаго, подозрительнаго.

— Да, мы говорили съ сестрой, и она постоянно повторяла, что если продать самое имѣніе, то тогда не стыдно вмѣстѣ съ нимъ продать и все, что есть въ домѣ, а въ томъ числѣ и семейный портретъ. Вы знаете, — старыя дѣвицы всегда смотрятъ на вещи съ какой-то невидимой для насъ точки зрѣнія. А съ этой точки зрѣнія все то, что невозможно, совершенно возможно и наоборотъ. Я признаюсь вамъ, былъ бы даже радъ самъ продать это имѣніе и уѣхать жить съ моею дѣвочкой въ городъ. Сестра будетъ лѣчиться, а Липочка учиться. Да и вообще говоря, подростетъ дѣвочка — вѣдь ей скучно станетъ въ этой усадьбишкѣ среди такой глуши захолустья.

Нечего говорить, конечно, съ какимъ восторгомъ я согласился и объяснилъ капитану, что дѣло только за условіями, а я готовъ пріобрѣсти имѣніе тотчасъ же. И чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

— Ну вотъ и прекрасно, — оживился Маковицкій, — поѣду я къ моей взбалмошной сестрицѣ и спрошу у ней, какъ она рѣшитъ, какую назначитъ цѣну. Стало быть, все къ вашему удовольствію и кончится.

Капитанъ собрался тотчасъ же по моему настоянію.

— И какъ это, поглядишь, загорѣлось вамъ? — говорилъ онъ, смѣясь.

Уѣзжая, онъ обѣщался быть на другое же утро. Я же за всю ночь уже окончательно не сомкнулъ глазъ. Рѣшалась судьба всей моей жизни. Я глубоко вѣрилъ въ это…

На утро я поставилъ верхового при въѣздѣ въ село и приказалъ явиться во весь духъ предупредить меня, когда покажется еще въ полѣ бричка капитана. Около полудня на дворъ влетѣлъ мой посланецъ и крикнулъ людямъ, а люди мнѣ:

— Ѣдутъ! Ѣдутъ!

Я, какъ мальчишка, выбѣжалъ на подъѣздъ. Впрочемъ, я выражаюсь совершенно неправильно. Я и былъ мальчишкой! Да еще однимъ изъ самыхъ глупыхъ, какіе когда-либо водились среди богатыхъ, невоспитанныхъ и необразованныхъ недорослей-дворянъ. Говорится пословица: «глупому сыну не въ помощь богатство». Я же скажу по опыту, что глупаго сына богатство можетъ привести къ роковымъ послѣдствіямъ, дѣлая его мишенью многихъ и многаго. И благо ему — если слѣпая судьба спасетъ его отъ полной гибели.

XXIX.

Капитанъ Маковицкій подъѣхалъ къ дому.

Я собралъ всѣ свои силы въ одно зрѣніе, чтобы скорѣе увидѣть лицо пріятеля.

И лицо капитана было загадкою. Оно не было сурово, оно улыбалось, но глаза избѣгали моего взгляда, Ему какъ будто было неловко. Я ждалъ, что онъ сію же минуту скажетъ мнѣ одно слово, которое рѣшитъ все. А онъ заговорилъ о небѣ, объ облакахъ, о томъ, какая «собственно» прелесть мой домъ, видимый съ дороги. Я чувствовалъ, что дѣло мое находится въ новомъ фазисѣ, если не въ послѣднемъ.

«Но въ чемъ же дѣло? — думалось мнѣ. — Что еще выдумала старая вѣдьма сестра? Или она, какъ баба въ сказкѣ о рыбакѣ и рыбкѣ, вновь придумала что-нибудь»?

Мы прошли молча ко мнѣ въ кабинетъ. Капитанъ усѣлся и на мой, краснорѣчиво и упорно вопросительный взглядъ развелъ руками и потупился.

— Почему же? — вымолвилъ я, понявъ отрицаніе въ жестѣ.

— Да что жъ, родной мой! Видите сами, что я стыжусь говорить. Я полагаю, и лицо-то вѣрно у меня красное отъ стыда.

— Что такое? Говорите все-таки.

— Да стыдно говорить. Не знаю, съ чего и начать. Просто такъ совѣстно, что я къ вамъ и ѣхать не хотѣлъ.

— Не хочетъ? — выговорилъ я упавшимъ голосомъ.

— Нѣтъ, хочетъ. Да ужъ лучше бы отказала. Я ее нѣсколько часовъ усовѣщевалъ, объяснялъ, что она меня ставитъ въ самое ужасное положеніе, срамитъ меня. Вѣдь не она съ вами разговариваетъ, а я. Что вы обо мнѣ можете подумать? Я — честный человѣкъ. Всю жизнь мою худого ничего не дѣлалъ, и слава Богу, репутація у меня безъ единаго пятнышка. А теперь — ну, просто стыдно и говорить.

— Ради Бога, Иванъ Генриховичъ, не томите меня. Скажите прямо: продаетъ она имѣніе или не продаетъ?

— Продаетъ.

— Ну такъ тогда въ чемъ же дѣло? — воскликнулъ я.

— А въ томъ, родной мой… Вотъ вы даже и не догадываетесь, какая тутъ запятая.

— Говорите.

— Назначила она цѣну. И на этомъ упрется и будетъ стоять. Слѣдовательно, ея согласіе есть, собственно говоря, отказъ.

— Я ничего не понимаю. Послѣдній разъ прошу васъ: скажите прямо.

— Неужели вы не догадываетесь, что сестрица назначила такую цѣну за имѣніе, которую дать нельзя. Имѣньишко наше за глаза стоитъ тысячъ восемь, ну десять, что ли. А она хватила Богъ вѣсть что. Вы человѣкъ богатый и даже очень, богатый, но нельзя же брать деньги горстями и швырять ихъ въ рѣчку! Это глупо и недостойно порядочнаго человѣка.

— Говорите, сколько она хочетъ.

— Не могу, родной мой. Языкъ не пошевельнется.

— Двадцать тысячъ? — выговорилъ я.

Онъ махнулъ рукой.

— Больше?

— Вѣстимо больше.

— Сколько же?

— Пятьдесятъ!

Свойствомъ моего характера было то, что я всегда краснѣлъ за чужое нахальство или за чужую ложь. При этихъ словахъ капитана я невольно вспыхнулъ и увидалъ, что мой господинъ Маковицкій тоже сидитъ совершенно красный, какъ ракъ. Мой стыдъ за него отразился въ немъ сторицею.

— Да — выговорилъ я насмѣшливо. Оно практично… Но, конечно, глупо съ моей стороны было бы платить 50 тысячъ за то, что стоитъ восемь. И какое бы состояніе у меня ни было, все-таки, какъ вы говорите — за окно денегъ не швыряютъ.

— Безсмысленно! выговорилъ капитанъ суровымъ голосомъ. Слѣдовательно, вы понимаете, что согласіе сестрицы собственно говоря отказъ. Да и мнѣ самому было бы пріятно, если бы вы это дѣло совсѣмъ бросили. Подождите немного. Я увѣренъ, что черезъ нѣсколько времени мы будемъ принуждены продавать имѣніе и при томъ, конечно, обыкновеннымъ порядкомъ, И пойдетъ оно, по всей вѣроятности, именно тысячъ за восемь. Вы тогда его и купите.

— Но когда же это будетъ? — воскликнулъ я досадливо.

— Этого я вамъ сказать не могу, потому что опять-таки не я одинъ владѣлецъ. Поѣдемъ вотъ мы теперь въ Москву, съ моей взбалмошной сестрицей, будемъ лѣчиться, съ докторами возиться и денегъ потратимъ много. И придутъ такія обстоятельства, что будетъ намъ тѣсно. Тогда сестра первая же затѣетъ разговоръ о продажѣ.

— Но когда же это будетъ, Иванъ Генриховичъ?

— Ну, черезъ годъ, что ли. Чрезъ полгода.

— Полгода! — невольно проговорилъ я мысленно. Въ иныхъ обстоятельствахъ не только полгода, а недѣля покажется вѣчностью, которую, конечно, не хватить силы переживать.

— Вы мнѣ позвольте подумать, — прибавилъ я вслухъ.

— Какъ подумать? Да неужели вы рѣшитесь на эдакую, извините, безсмысленную трату?

— Что жъ, вѣдь эти деньги пойдутъ наполовину моему хорошему другу, котораго я очень полюбилъ — произнесъ я.

— Благодарю за доброе слово, съ чувствомъ выговорилъ капитанъ и протянулъ мнѣ руку. Я пожалъ ее, но почувствовалъ, что пожатіе вышло не искреннее. Маковицкій, вѣроятно, почувствовалъ то же.

Какъ ни отгонялъ я отъ себя мысль, что мой пріятель хочетъ меня, говоря вульгарнымъ выраженіемъ, «обдѣлать», я все-таки оставался въ этомъ убѣжденій. Его самодуръ-сестра, для меня неизвѣстная, представлялась мнѣ невольно ширмами, за которыя прячется онъ самъ.

Мы помолчали немного, потомъ заговорили о чемъ-то другомъ, а затѣмъ увидѣли, что бесѣда совсѣмъ не клеится. Капитанъ объяснилъ мнѣ, что у него есть неотложное дѣло и ему необходимо тотчасъ же ѣхать домой. Я не сталъ удерживать его.

Когда чрезъ четверть часа Маковицкій уже собирался выходить и уже приказалъ подавать свой экипажъ, на меня вдругъ напалъ невольный и безпричинный страхъ.

«Берегись! говорилъ будто тайный голосъ. Совсѣмъ дѣло разстроится! Теперь капитанъ все-таки продаетъ. Отъ тебя зависитъ сказать одно слово — и „она“ твоя. Черезъ нѣсколько дней „она“ будетъ въ этомъ домѣ… Кто можетъ поручиться что черезъ двадцать четыре часа не измѣнятся обстоятельства настолько, что сразу все погибнетъ»…

Надо прибавить, что эти пятьдесятъ тысячъ — сумма, хотя и очень большая, для меня въ то время была тѣмъ же, что для иного сто рублей. Дѣла были въ порядкѣ, доходы шли отовсюду огромные, денегъ буквально дѣвать было некуда. Дворецъ, который я строилъ, былъ прихотью, мнѣ совершенно не нужной, а между тѣмъ эта прихоть должна была обойтись въ страшную сумму.

— Дѣло не въ имѣніи! думалось мнѣ. Дѣло въ томъ, что «то», чему онъ назначаетъ цѣну въ пятьдесятъ тысячъ, я цѣню иначе… Я называю это моимъ счастьемъ и стало быть долженъ быть радъ отдать хоть все состояніе.

Провожая капитана, я вдругъ взялъ его за руку въ ту самую минуту, когда онъ собирался уже заносить ногу въ бричку.

— Иванъ Генриховичъ! Когда пріѣзжать и привозить деньги? выговорилъ я страннымъ голосомъ, будто стыдясь за себя.

Капитана всего передернуло.

— Что! Какъ! выговорилъ онъ будто перепуганный.

— Я спрашиваю, когда мы покончимъ дѣло, т. е. совершимъ купчую. Куда пріѣзжать и привозить деньги?

— Такъ вы, стало быть… началъ онъ, но не докончилъ, и вздохнулъ.

— Да, я рѣшился…

— Послушайте, родной мой, прибавилъ онъ послѣ мгновеннаго молчанія. Я соглашусь на это только подъ однимъ условіемъ. Еще одно новое условіе.

— Что такое? встревожился я въ свою очередь.

— Вы должны дать мнѣ клятву, что вы не считаете меня ловкимъ аферистомъ, извлекающимъ выгоды изъ прихотей богатаго пріятеля; что вы вѣрите, что все это моя сестра, что я тутъ не при чемъ. Я ни за что не соглашусь на эту сдѣлку, если долженъ буду остаться въ убѣжденіи, что вы меня подозрѣваете.

— Полноте! Что вы? протестовалъ я, и старался напрасно такъ какъ голосъ мой прямо доказывалъ капитану, что я отношусь къ нему именно такъ, какъ онъ предполагаетъ.

— Вотъ что, — отозвался онъ. Подумайте, это все очень дико, а для меня очень непріятно. Все это бросаетъ на меня просто тѣнь. А для меня уваженье людей, которыхъ я люблю, дороже всякихъ сотенъ тысячъ. Подумайте-ка еще три дня. Сестра на попятный дворъ не пойдетъ. Вотъ вамъ мое послѣднее слово. Подумайте и одумайтесь.

Капитанъ влѣзъ въ свою бричку и крикнулъ кучеру: «пошелъ», такимъ голосомъ, какъ если бы онъ уѣзжалъ отъ меня сильно мною оскорбленный и послѣ полнаго разрыва.

Чрезъ день мы свидѣлись опять, уже у Маковицкаго.

Я поѣхалъ ему сказать, что я окончательно рѣшилъ покупать имѣніе ради картины, о которой такъ было много толку и глупыхъ розсказней.

Дѣло было кончено вскорѣ, законнымъ порядкомъ, и нотаріусъ сосѣдняго городка, конечно, не подозрѣвалъ, что скрѣплялъ по должности формальный переходъ отъ одного лица къ другому — законныхъ правъ владѣнія чертовщиной.

Всякое на свѣтѣ бываетъ, «чего и не снилось мудрецамъ». Я былъ внѣ себя отъ счастья и вѣроятно — имѣю основаніе предполагать это — былъ близокъ къ умопомѣшательству. Во всякомъ случаѣ я имѣлъ за собой всѣ права быть сочтеннымъ за сумасшедшаго, если бы кто-нибудь, помимо капитана, зналъ, во что я вѣрю, чего я жду и что я дѣлаю, покупая имѣніе.

По счастью для меня, никто этого не зналъ. Только мой управляющій ходилъ цѣлыхъ три дня разиня ротъ, узнавъ, что надо ѣхать по моей довѣренности покупать имѣньишко, стоющее, по его мнѣнію, шесть, семь тысячъ — за пятьдесятъ.

Наконецъ, начались сборы капитана съ сестрой и дочерью изъ усадьбы, которая принадлежала уже мнѣ со всей движимостью, кромѣ носильнаго платья и посуды. Въ числѣ движимости была и «она», моя богиня, съ которой я не видѣлся и не говорилъ еще недѣли двѣ. Почему, спросите вы. Капитанъ противился. Я хотѣлъ раза два остаться ночевать у него, но онъ говорилъ виновато:

— Нѣтъ. Зачѣмъ ужъ. Вотъ уѣдемъ — переселяйтесь хоть жить сюда. Изъ дворца въ домишко.

Наконецъ, однажды въ ненастный день и право — самый горькій и тяжкій въ моей жизни — я пріѣхалъ во вновь купленное имѣнье какъ хозяинъ. Маковицкихъ уже не было въ немъ. Они выѣхали наканунѣ. «Она» съ той же стѣны залы привѣтливо встрѣтила меня своей очаровательной улыбкой, своими волшебно-властными глазами.

— Ты моя! произнесъ я восторженно.

И тотчасъ же портретъ, тщательно упакованный, былъ перевезенъ ко мнѣ въ усадьбу.

XXX.

Нечего говорить о томъ, въ какомъ я былъ нравственномъ состояніи, когда, сидя въ своемъ кабинетѣ, ждалъ приближенья вечера и ночи. Теперь въ первый разъ, въ качествѣ владѣльца портрета, я былъ свободнѣе: во первыхъ, мнѣ не приходилось ночью таиться отъ хозяина дома, во вторыхъ, во мнѣ проснулось какое-то новое чувство гордости обладанія, гордости власти.

Получивъ послѣ отца огромное состояніе, я въ первые дни не чувствовалъ того, что было во мнѣ теперь. Власть надъ этимъ портретомъ преисполняла меня какимъ-то восторженнымъ самодовольствомъ. Мысль, что она, эта гостья съ того свѣта, моя раба и даже больше — моя вещь, была наслажденьемъ.

— Вѣдь я могу этотъ портретъ уничтожить, изрѣзать, сжечь! будто похвалялся я. Возможно ли ей тогда будетъ являться? Конечно нѣтъ!

Вы вѣроятно удивляетесь моей наивности, по-просту сказать — глупости. Но вѣдь я уже прямо, ясно, даже въ подробностяхъ разсказалъ и доказалъ вамъ, что я дѣйствительно былъ дикій юноша…

Вообще мнѣ мудрено теперь пояснить, какъ относился я ко всей этой загадочной исторіи, какими глазами смотрѣлъ на привидѣніе, являющееся по ночамъ и ведущее себя со мною, какъ живая женщина.

Оно казалось мнѣ таинственно, загадочно, но вмѣстѣ съ тѣмъ, я вѣрилъ вполнѣ въ возможность всего этого невѣроятнаго. Мысль, что я жертва какого-либо обмана, не приходила мнѣ на умъ ни на мгновенье.

Вспоминая теперь все, я долженъ сказать, что тогдашнее неразуміе мое было не то, что называется глупостью, а скорѣе крайней наивностью и довѣрчивостью. Я вѣрилъ тому, что мнѣ говорили, и этого было достаточно, чтобы, не разсуждая, принять за фактъ всякую безсмыслицу.

Обдумывая иногда все, я чувствовалъ, что во всей исторіи съ продажей есть нѣчто, есть quelque chose qui cloche. Я все-таки понималъ, что капитанъ дорого продалъ мнѣ мои права влюбленнаго на его прабабушку. Впрочемъ, трудно рѣшить, велика ли сумма въ 50 тысячъ за красавицу женщину, живущую на свѣтѣ уже полтора столѣтія и слѣдовательно могущую жить и еще хоть тысячу лѣтъ. Пожалуй даже это крайне дешево!

Увы! Теперь я могу такъ шутить, но тогда мнѣ было не до шутокъ. Я былъ на волосъ отъ сумасшествія съ горя и отчаянія.

Вы, вѣроятно, уже давно догадались, что меня ожидало… Но я продолжаю исповѣдь до конца.

Пришелъ вечеръ, наступила и ночь. Какъ малый ребенокъ ждетъ въ люлькѣ, по обѣщанью няни, что къ нему прибѣжитъ хорошенькая лошадка и начнетъ скакать и прыгать по его подушкѣ и по одѣялу, такъ и я ожидалъ, что явится ко мнѣ женщина, которую я безумно любилъ и которая теперь принадлежала мнѣ по праву. Какъ будто человѣческія гражданскія права могутъ простираться за предѣлы другого, загробнаго міра…

Я сидѣлъ въ темной горницѣ, потушивъ, какъ всегда, свѣчи, такъ какъ она поставила это условіемъ, и трепетно ждалъ, сгорая отъ непонятнаго мнѣ огня… Непонятнаго тогда! Теперь я знаю, что это былъ пароксизмъ страсти. Всюду въ домѣ и въ усадьбѣ была мертвая тишина. Прошла полночь, прошелъ еще часъ, затѣмъ еще… Ночь проходила, а она не являлась, и не явилась…

Позвольте мнѣ умолчать о томъ, что я перечувствовалъ за эту ночь. Да и передать словами мудрено. Наступилъ разсвѣтъ. Я оглядѣлся кругомъ себя. Картина висѣла на стѣнѣ. Красавица кокетливо, мило, вызывающе смотрѣла на меня. Мгновеньями, правда, мнѣ казалось, что она насмѣшливо усмѣхается, дразнитъ меня, но это былъ обманъ зрѣнія.

Вѣроятно и у дураковъ, каковымъ я тогда былъ, безспорно бываютъ минуты силы и глубины сознанія. Я поднялся съ кресла, на которомъ сидѣлъ, и подошелъ къ портрету. И вдругъ какимъ-то невѣдомымъ мнѣ наитіемъ свыше я сразу понялъ все. Понялъ все до мелочей! Понялъ всю истину во всей ея ужасной наготѣ и простотѣ! И со мною почти сдѣлалось дурно.

Вы готовы думать, что это явилось отъ чувства уязвленнаго самолюбія или отъ потери извѣстной суммы денегъ? Нисколько. Вы стало быть забыли, что вѣдь я былъ безумно влюбленъ въ эту женщину. Не въ портретъ, а въ ту женщину, съ которой онъ былъ, очевидно, написанъ. Если она — не таинственная гостья съ того свѣта, а живая, существующая на бѣломъ свѣтѣ женщина, находящаяся на извѣстномъ разстояніи отъ меня, на этой землѣ, то тѣмъ паче должны были усилиться мое чувство, моя страсть.

Поднявшееся солнце нашло меня въ оцѣпенѣніи… Я сидѣлъ, опустивъ голову на руки и обдумывалъ одинъ поразившій меня вопросъ: почему же именно теперь, а не раньше я догадался обо всемъ? Единственнымъ объясненіемъ было то, что прежде каждый разъ, что я оставался наединѣ съ картиной, я ждалъ, что она явится, и она являлась. Не явись она тамъ хотя бы одинъ разъ, быть можетъ я бы догадался и тогда.

И теперь я былъ какъ-то раздавленъ случившимся. Мысль что я никогда и никогда не увижу ее, жгучей болью отозвалась на сердцѣ. Я не могъ повѣрить… Я какъ бы не могъ убѣдить себя теперь, что мнѣ не придется никогда, кто бы она ни была, сказать ей, что я люблю ее, что если она свободна, то я готовъ отдать ей мою жизнь.

При дневномъ свѣтѣ я нѣсколько успокоился, легъ, и, вѣроятно, измученный душевными волненіями, скоро заснулъ.

Странныя вещи бываютъ на свѣтѣ! Тутъ въ моемъ домѣ, я въ послѣдній разъ увидѣлъ ее ясно, отчетливо. Я упрекалъ ее въ обманѣ, издѣвательствѣ, просилъ бросить капитана и стать моей женой. Я плакалъ, какъ малый ребенокъ у ея ногъ цѣлуя ея руки и колѣна. Разумѣется, вы понимаете, что это былъ сонъ и бредъ.

Конечно, на утро я поѣхалъ въ грошевую полуразрушенную усадьбу, пріобрѣтенную мною за пятьдесятъ тысячъ.

Вмѣстѣ съ кучеромъ и рабочимъ я занялся осмотромъ стѣны въ залѣ съ обѣихъ сторонъ. Я говорю, съ обѣихъ сторонъ, потому что теперь снова, обойдя домъ и тщательно сообразивъ расположеніе комнатъ, я понялъ, что стѣна, гдѣ висѣла картина, была вовсе не наружная.

За спальней безногой сестры капитана, оказалась узенькая темная горница, смежная съ залой. Я заставилъ людей прежде всего обдирать обои. Рабочій, малый глупый, оказался на этотъ разъ умнѣе меня. Онъ тотчасъ же замѣтилъ мнѣ, что обои сыроваты, должно быть недавно наклеены. Я убѣдился, что онъ правъ. Когда мы очистили всю стѣну отъ свѣженаклеенныхъ обоевъ, то и стѣна оказалась изъ свѣжаго лѣса. Отъ нея пахло свѣжей сосной, которую только что недавно обстрогали.

При дальнѣйшихъ изысканіяхъ оказалось, что два края стѣны изъ болѣе стараго дерева, а средина, именно то мѣсто, которое со стороны залы занималъ портретъ, — совершенно новая: ее только что сколотили, какъ бы задѣлавъ ею отверстіе, и слѣдовательно между этой комнатой и залой было сообщеніе.

Но затѣмъ, я задался вопросомъ, какимъ образомъ полотно портрета бывало пусто посрединѣ и вся ея фигура бывала какъ бы вырѣзана среди полотна, когда она являлась и сидѣла со мной, — и, разумѣется, объяснить это вполнѣ опредѣленно не могъ.

Признаюсь, что въ первыя минуты я хотѣлъ бросить прекрасную картину въ огонь или продать ее за грошь первому встрѣчному кулаку вмѣстѣ съ пріобрѣтеннымъ имѣніемъ. Но затѣмъ я одумался и рѣшилъ, что этотъ портретъ долженъ остаться у меня и стать для меня чѣмъ-то въ родѣ memento. Пускай этотъ портретъ, рѣшилъ я, будетъ висѣть всегда въ моемъ кабинетѣ и говорить мнѣ: «Ты — неучъ и дуракъ. Учись, чтобы не быть и впредь жертвой разныхъ мошенниковъ».

И дѣйствительно, портретъ сталъ memento наивности моей. Взирая на него по сту разъ въ день, я въ продолженіе всѣхъ послѣдующихъ лѣтъ учился, какъ школьникъ, и сталъ теперь, какъ видите, менѣе наивенъ и, пожалуй, даже отчасти образованнымъ человѣкомъ.

Я долженъ сказать, что вся эта исторія не очень возмутила или оскорбила меня. Я мысленно совершенно простилъ капитана за наглый обманъ и ловкую, даже загадочную по ловкости, комедію. И слава Богу, думалось мнѣ, что я жертва мошенника, а не сатаны. А потерянная сумма, при моихъ средствахъ, была пустой, говоря по совѣсти, просто незначущей. Подружись я съ этимъ капитаномъ, полюби его и привыкни къ нему черезъ нѣсколько лѣтъ сношеній, — я, можетъ быть, просто подарилъ бы ему тѣ же деньги. Да потомъ, за хорошій урокъ надо и платить хорошо. А это былъ отмѣнно полезный урокъ дураку-недорослю.

Одно только я не могъ простить Маковицкому. Зачѣмъ онъ заставилъ меня впервые въ жизни влюбиться безумно въ женщину, которая, по отношенію ко мнѣ, дѣйствительно была и осталась какъ бы роковымъ привидѣніемъ. Я ее зналъ, видѣлъ, обнималъ, цѣловалъ страстно, а тѣмъ не менѣе она сразу исчезла безслѣдно, такъ же, какъ могла бы исчезнуть только загробная гостья. Я не только не знаю теперь, гдѣ она, но не знаю даже ея имени…

Единственное, что нѣсколько могло быть для меня руководящей нитью, если не для напрасныхъ поисковъ, то для простыхъ догадокъ, — это глаза маленькой Липочки. Выраженіе лица и взглядъ ребенка были тѣ же, что и у нея. Стало быть, лже-Людовика или самозванная фрейлина Маріи Лещинской, если и не была прабабушкой капитана, то очевидно, была близкая ему и его дочери личность. Кто же: сестра, жена, кузина — этого я не узналъ и не знаю. Быть можетъ его жена и мать Липочки… Но эта мысль мнѣ всего ненавистнѣе. Я бы желалъ, чтобы она была сестрой капитана.

Ну, вотъ вамъ вся эта невѣроятная исторія, и согласитесь сами, что я какъ бы имѣю право волноваться и краснѣть, когда заговорятъ о привидѣніяхъ; имѣю, такъ сказать, право, опытомъ личнымъ полученное, бѣжать изъ той гостиной, гдѣ зайдетъ бесѣда о всякой чертовщинѣ.

Но однако всѣ ошибаются! Не страшное воспоминаніе о дьявольскомъ навожденіи, а стыдъ за себя заставляетъ меня бѣжать. Вы первая женщина, и вообще первый человѣкъ, которому я разсказалъ все подробно. И знаете что? Мнѣ какъ будто легче стало. Прослѣдивъ все вновь, и всѣ подробности и свое поведеніе, я убѣдился еще болѣе, что я былъ тогда добродушно-честный юноша, и больше ничего. И, слѣдовательно, я былъ тогда чѣмъ-то лучшимъ, нежели теперь. Нѣтъ уже во мнѣ той свѣжести разума и той свѣжести души, при которыхъ возможны подобныя ошибки въ жизни. Теперь, конечно, при первыхъ же словахъ, обращенныхъ ко мнѣ среди ночи фрейлиной Маріи Лещинской, я бы подошелъ разглядывать полотно и сталъ бы ковырять ногтемъ картину и стѣну… Впрочемъ развѣ все человѣчество испоконъ вѣку не бываетъ въ извѣстную пору въ такомъ же положеніи, въ какомъ я былъ тогда?

Блаженъ, кто былъ молодъ! Уменъ тотъ, кто бывалъ глупъ.

XXXI.

Денисьевъ кончилъ свое повѣствованье, задумался на нѣсколько мгновеній и затѣмъ быстро поднялся.

— Пора, два часа ночи, произнесъ онъ и протянулъ руку хозяйкѣ. Прощайте! прибавилъ онъ вдругъ съ чувствомъ.

Анна Николаевна безсознательно и задумчиво подала руку. Денисьевъ горячо поцѣловалъ ее два раза, крѣпко пожалъ и, взявъ шляпу, быстро вышелъ въ переднюю.

Пащина не двинулась и сидѣла будто подъ тяжестью безпокойныхъ мыслей. Но вдругъ она пришла въ себя, почти вскочила съ мѣста и бросилась въ переднюю.

— Догони, попроси! Скорѣе! — приказала она лакею.

Тотъ бросился по лѣстницѣ, гдѣ, конечно, газъ былъ уже давно потушенъ, но въ ту же минуту раздался стукъ отъѣзжающаго экипажа. Лакей вернулся и доложилъ.

— Отъѣхали.

Молодая женщина вернулась къ себѣ, сѣла на то же мѣсто и вымолвила:

— Неужели въ самомъ дѣлѣ онъ уѣдетъ? Завтра же!… Пожалуй еще утромъ. Онъ поцѣловалъ руку, какъ еслибы прощался на долго. Да. Да, навѣрное! Но это будетъ безсмысленно. Вѣдь все дѣло въ самолюбіи, въ ложномъ стыдѣ. А между тѣмъ, зная теперь все, я вижу, что и стыдиться ему нечего. Я не допущу его отъѣзда. Я не хочу его терять!

Анна Николаевна подошла къ своему письменному столу, написала нѣсколько строкъ, позвонила и строго приказала человѣку въ восемь часовъ утра снести эту записку въ гостиницу къ господину Денисьеву и попросить отвѣта.

Обыкновенно она дожидалась поздно возвращенія мужа, но на этотъ разъ, хотя и знала, что онъ вернется вскорѣ, все-таки собралась спать. Когда Пащинъ вернулся и окликнулъ жену, она не спала, но притворилась и не отвѣтила.

Съ минуты отъѣзда Денисьева и теперь, уже въ постели, молодая женщина непрерывно думала и передумывала обо всемъ, что узнала. Повѣствованье Денисьева произвело на нее особенное впечатлѣніе и имѣло свое послѣдствіе. За послѣднее время она ощущала въ себѣ такое чувство къ Денисьеву, которое вполнѣ ею овладѣло. Теперь, помимо прежней страсти, явилось въ придатокъ хорошее, глубокое и тихое чувство. Онъ ей сталъ дорогъ какъ честный и добрый человѣкъ, при томъ не заурядный, оригинальный своею простотой, безъискусственностью. Въ немъ не было тѣни того, что чувствуется во всѣхъ, того, что называется êtreet paraitre.

Прежде ея чувство лежало, отчасти, гнетомъ на ея сердцѣ. И вдругъ, теперь, послѣ исповѣди Денисьева, ея отношенія къ нему и личность его самого нѣсколько измѣнились. На душѣ молодой женщины стало легче, тише, свободнѣе. Денисьевъ представлялся ей глубоко правдивымъ человѣкомъ, а нелѣпо таинственный ореолъ, которымъ былъ онъ прежде окруженъ въ ея глазахъ, растаялъ и исчезъ, какъ дымъ. И она была рада этому!

Передъ нею былъ простой, добрый и честный въ мысляхъ и дѣйствіяхъ человѣкъ!

Вмѣстѣ съ любовью, въ душѣ молодой женщины возникло и крѣпло уже новое, несомнѣнное чувство дружбы къ нему, уваженія къ его характеру.

На утро, т.-е. часовъ въ десять, проснувшись и увидя себя одной, она поняла, что у мужа, вѣроятно, какое-нибудь особенно важное дѣло, такъ какъ въ эту пору Николай Ивановичъ обыкновенно только еще поднимался.

Позвавъ горничную, Пащина встрѣтила ее вопросомъ, есть ли отвѣтъ на записку. Горничная объяснила, что отвѣтъ былъ принесенъ на имя Николая Ивановича и что онъ уже выѣхалъ именно къ господину Денисьеву.

Анна Николаевна недоумѣвала нѣсколько минутъ, но затѣмъ догадалась и встревожилась.

«Онъ вызвалъ мужа, чтобы проститься съ нимъ и выѣхать. Это ужасно. Надо опять написать. Но не поздно ли?»

Едва только Пащина одѣлась, какъ въ передней раздался звонокъ и появился мужъ. На лицѣ его было написано нѣкоторое недоумѣніе.

— Денисьева провожалъ, — выговорилъ онъ. — Вдругъ собрался и выѣхалъ къ себѣ въ трущобу. Вѣдь вчера онъ сидѣлъ у тебя, говорятъ, до двухъ часовъ ночи. Сказалъ онъ тебѣ, что уѣзжаетъ?

Анна Николаевна, на смерть пораженная извѣстіемъ, не измѣнила себѣ и выговорила твердо:

— Да, сказалъ… онъ ждетъ дурныхъ вѣстей изъ имѣнія… Вѣроятно, получилъ ночью депешу. Я знала, что онъ выѣдетъ на дняхъ…

— Но какъ ты думаешь, вернется онъ вскорѣ или застрянетъ опять? спросилъ Пащинъ. Я хотѣлъ съ нимъ одно дѣло предпринять, но онъ вдругъ исчезъ.

— Не знаю, — произнесла уже чрезъ силу Анна Николаевна и, повернувшись, вышла въ другую горницу. Ей было невыносимо грустно и больно.

«Вѣдь это единственный человѣкъ, произнесла она мысленно, во всемъ Петербургѣ, съ тѣхъ поръ, что я вышла изъ института, который мнѣ по душѣ. Онъ человѣкъ, а не кукла».

Пащина не выдержала, силъ не хватило. Она почувствовала себя разбитой и слегла въ постель.

— Это вздоръ! Я не уступлю ни за что! повторяла она. — Я верну его сюда. Я заставлю его идти на все. Онъ любитъ меня!..

Въ тотъ же вечеръ Пащина нетерпѣливо ждала друга доктора. Она написала ему записку, говоря, что ей нездоровится и она проситъ пріѣхать хотя бы и поздно.

Но записка не нашла доктора дома, и только на другой день къ завтраку явился онъ.

Проницательный эскулапъ, вдобавокъ знавшій давно Пащину, сразу замѣтилъ, что съ его паціенткой происходитъ что-то незаурядное. Посмотрѣвъ на нее нѣсколько разъ и въ очки, и черезъ очки, докторъ протянулъ руку и выговорилъ:

— Дайте пульсъ пощупать.

И затѣмъ, прислушавшись, онъ прибавилъ:

— Да. Махонькая фебриска есть, да и нервы пошли шпациренъ. А вотъ зайчика въ головкѣ не вижу. Тамъ, какъ будто, все обстоитъ какъ слѣдуетъ, да и въ сердцѣ у васъ какъ будто никакого столпотворенія вавилонскаго нѣту: ни гладу, ни мору, ни трусу. Трусъ, можетъ быть, и былъ да прекратился.

— Да, вѣрно, докторъ. Вы замѣчательный отгадчикъ, согласилась молодая женщина. Послѣ завтрака приходите и мы съ вами побесѣдуемъ, и вы должны мнѣ помочь.

— Извольте. Лавровишневое пособіе окажемъ.

— Нѣтъ, — улыбнулась Анна Николаевна — совсѣмъ не такой помощи я хочу. Я обращаюсь не къ доктору, а къ другу.

Позавтракавъ вдвоемъ съ Пащинымъ, докторъ явился въ будуаръ, куда больная перебралась на кушетку.

— Помогите мнѣ въ очень мудреномъ дѣлѣ, начала она серьезно, которое для васъ менѣе мудрено, чѣмъ для кого-либо другого.

— Что прикажете? Радъ стараться, ваше превосходительство — отозвался докторъ, приставляя руку къ виску.

— Вы знаете весь Петербургъ, въ которомъ провели всю жизнь.

— Еще не всю, Анна Николаевна, я еще хочу немного пожить.

— Всю прошлую жизнь — произнесла Пащина, и по лицу ея докторъ увидалъ, что на этотъ разъ его шутки ее раздражаютъ. Онъ сразу перемѣнилъ тонъ и выговорилъ:

— Объяснитесь. Все, что я могу сдѣлать для васъ, вы знаете, я сдѣлаю съ величайшей охотой. А это, мнѣ кажется, что-то серьезное, по крайней мѣрѣ для васъ.

— Дѣло простое, докторъ, которое можно объяснить въ двухъ словахъ.

— Вы часто хвастались, что знаете весь Петербургъ сплошь, всѣхъ обывателей, всѣ дома, даже краткія біографіи нѣкоторыхъ домовладѣльцевъ и нѣкоторыхъ старшихъ дворниковъ — улыбнулась невольно Пащина, повторяя слова, нѣсколько разъ слышанныя отъ доктора. Эти познанія для меня теперь могутъ оказаться очень дорогими. Однимъ словомъ, узнайте, разспросите, розыщите и скажите мнѣ, есть ли въ Петербургѣ, существуетъ ли господинъ Маковицкій, бывшій военный въ отставкѣ? Не значится ли онъ домовладѣльцемъ или членомъ какого-нибудь клуба или хоть членомъ какого-нибудь человѣконадоѣдливаго общества. Это — личность, которой теперь должно быть лѣтъ за пятьдесятъ. У него должна быть жена или сестра лѣтъ сорока, со слѣдами замѣчательной красоты и, вмѣстѣ съ тѣмъ, должна быть дочь, если не красавица, то хорошенькая, лѣтъ около двадцати съ лишнимъ. Если вамъ скажутъ, навѣрное, что они живутъ въ Петербургѣ, то неужели вы не можете собрать о нихъ кое-какія свѣдѣнія?

— Могу-съ; тѣмъ паче могу, что фамилія Маковицкаго встрѣчается не часто, а между тѣмъ мнѣ чудится, что у меня среди лба какъ будто начинаетъ что-то щекотать, какъ будто тамъ въ башкѣ что-то такое, отправленное въ, архивъ, силится выползти на свое прежнее мѣсто и заявить о себѣ. Мнѣ вспоминается, говоря серьезно, что я зналъ какого-то Маковицкаго, лѣчилъ его самого или кого-то у него въ домѣ и, помнится мнѣ, что была у него другая фамилія и какая-то особенно рѣдко встрѣчаемая. Или имя его и званье по батюшкѣ были какія-нибудь особенныя, но помнится мнѣ что-то…

— Иванъ Генриховичъ — произнесла Пащина.

Докторъ поднялъ голову, вытаращилъ глаза черезъ очки и вытянулъ губы воронкой.

— Батюшки, караулъ! произнесъ онъ серьезнымъ голосомъ. — Иванъ Генриховичъ Маковицкій! Пускай меня, сейчасъ разстрѣляютъ, если я не лѣчилъ у него въ домѣ. Стойте, стойте! Такъ! Его мой ассистентъ изъ грузинъ или изъ мингрельцевъ лѣчилъ отъ болѣзни почекъ и помню теперь — съ замѣчательнымъ искусствомъ залѣчилъ.

— Излѣчилъ? — спросила Пащина.

— Нѣтъ-съ, не излѣчилъ, а залѣчилъ. Уходилъ!

— Какъ! — вскрикнула Пащина. — Вы помните Маковицкаго, котораго теперь уже нѣтъ въ живыхъ?

— Именно такъ-съ. Боюсь утверждать, но смутно помнится мнѣ Казиміръ Ивановичъ или Сигизмундъ Генриховичъ — что-то эдакое. И помнится мнѣ этотъ «вицъ» въ его фамиліи, и помнится мнѣ мохнатый, покрытый тропическою растительностью грузинъ-ассистентъ, который пробуетъ надъ этимъ Казиміромъ или Яномъ новое открытое въ медицинѣ средство чудодѣйственное, которое потомъ черезъ полгода бросили. А департаментъ медицинскій даже приказалъ и въ разговорахъ не смѣть упоминать объ этомъ средствѣ.

Докторъ хотѣлъ продолжалъ острить, но, поглядѣвъ въ лицо молодой женщины, тотчасъ же пересталъ.

— Простите меня, — сказалъ онъ. — Вы можетъ быть знали капитана… Но вы не пугайтесь: вѣдь это я все очень смутно вспоминаю, да и наконецъ, можетъ быть, грузинъ мой пробовалъ это новое средство совсѣмъ надъ другимъ Маковицкимъ. Все это я вамъ досконально узнаю и дня черезъ три доложу. Стоитъ только повидать мнѣ двухъ человѣкъ.

Отпустивъ доктора, Пащина сѣла за письменный столъ и написала двѣ записки: одна изъ нихъ была на Литейную, другая въ институтъ.

Черезъ часъ Анна Николаевна имѣла отвѣтъ съ Литейной въ нѣсколько строкъ. Ей писала пріятельница:

"Милая Анюта! Развѣ можно вспомнить теперь всѣ имена и клички, которыя мы давали другъ другу! Я помню, что тремя или четырьмя выпусками моложе насъ съ тобою была какая-то Нилочка, была тоже Ниточка, но была ли Липочка, не помню. Впрочемъ можно справиться въ институтѣ: Щука навѣрное помнитъ по имени всѣхъ воспитанницъ за долгіе годы. Щука была въ отпуску — ѣздила на какія-то теплыя воды, которыя цѣлебно дѣйствуютъ на желчь. Но такъ какъ теперь уже ноябрь, то она навѣрное въ русскихъ предѣлахъ и стало быть снова вступила въ исправленіе своихъ обязанностей — «чтобы карась не дремалъ».

Уже поздно вечеромъ Пащина получила другую записку и въ ней стояло:

«Если бы вы удостоивали балы дворянскаго собранія, то не спрашивали бы, была ли у насъ Липочка Маковицкая и кто она такая. Липочка была и есть, а мой братецъ готовъ даже изъ-за нея застрѣлиться. Завтра утромъ заѣду».

Анна Николаевна страшно взволновалась и, уже лежа снова въ постели, тихо говорила себѣ:

— Зачѣмъ я затѣяла все это? Чего я боюсь. Той сорокъ лѣтъ. А эта, быть можетъ, дурна. Одни глаза — не много помогутъ для сходства. Зачѣмъ было поднимать все это… И что изъ этого всего выйдетъ? На чемъ я принуждена буду остановиться? Сама ли? Или по неволѣ. Безкорыстія требовать отъ себя я не могу, да и не хочу… Не хочу!..

XXXII.

Рано утромъ на маленькой желѣзнодорожной станціи остановился почтовый поѣздъ и изъ него вышелъ пассажиръ съ ручнымъ багажемъ. Вмѣстѣ съ нимъ вышли одинъ крестьянинъ и двѣ бабы. Для этой станціи и подобнаго количества остановившихся пассажировъ уже много. Служащіе желѣзной дороги и начальникъ тотчасъ же отнеслись съ особымъ вниманіемъ къ вновь прибывшему.

У подъѣзда маленькаго станціоннаго дома стоилъ дорожный дормёзъ четверней.

Пассажиръ былъ мѣстный очень крупный землевладѣлецъ, вернувшійся изъ столицы. Это былъ, конечно, Денисьевъ.

Угрюмый и сумрачный, не сказавъ ни съ кѣмъ ни слова, юнъ сѣлъ въ карету и отъѣхалъ отъ станціи. Лакей, выѣхавшій изъ имѣнія въ бричкѣ, остался на станціи, чтобы получить багажъ.

Имѣніе Денисьева было не очень далеко отъ желѣзной дороги. Проселокъ былъ довольно порядочный въ обыкновенное время, но теперь была гололедица и приходилось ѣхать чуть не шагомъ, такъ какъ лошади скользили и падали. Вмѣсто обыкновенныхъ четырехъ или пяти часовъ, Денисьевъ проѣхалъ десять и уже поздно вечеромъ въѣзжалъ въ большое село, за которымъ виднѣлся огромный домъ съ двумя крыльями, подковообразно выходившими впередъ и обхватывавшими большей внутренній дворъ.

Полная тишина, мертвая, гнетущая, была повсюду. Только въ двухъ окошкахъ, изъ безчисленнаго множества ихъ, виднѣлся свѣтъ.

Когда владѣлецъ этого почти дворца вышелъ изъ кареты и поднимался на подъѣздъ, то двигался опустивъ голову на грудь, какъ если бы онъ возвращался послѣ катастрофы въ жизни или пріѣзжалъ на большое горе. Съ тѣхъ поръ, что Денисьевъ жилъ здѣсь, никогда не казался ему этотъ домъ такимъ унылымъ и скучнымъ, а жизнь его такой пустой, безсмысленной, безрадостной.

Онъ вошелъ въ домъ, встрѣчаемый людьми, прошелъ цѣлую амфиладу комнатъ, просто, но изящно убранныхъ, и вошелъ въ свой кабинетъ большихъ размѣровъ съ оригинальнымъ убранствомъ. Вся горница была въ строгомъ стилѣ Louis XV.

Войдя сюда, Денисьевъ, не подымая головы и даже будто умышленно опустивъ глаза, сумрачно приказалъ зажечь на столѣ два канделябра, зажечь всѣ четыре большія лампы на колоннахъ въ углахъ кабинета и, наконецъ, зажечь большую лампу съ абажуромъ, которая въ домѣ, на языкѣ дворецкаго и людей, называлась «картинной лампой».

Черезъ нѣсколько минутъ кабинетъ, ярко освѣщенный среди совершенно пустого и темнаго дома, производилъ какое-то странное впечатлѣніе. На стѣнѣ его, прямо противъ оконъ, висѣла картина очень большихъ размѣровъ, передъ которой и зажигалась огромная лампа, бросавшая сильный свѣтъ.

Когда все было освѣщено, Денисьевъ сталъ среди горницы и въ первый разъ поднялъ глаза. Съ картины глянула на него, кокетливо и вызывающе, красавица-женщина съ напудренной головой и въ костюмѣ придворныхъ дамъ Людовика XV. Красавица, какъ живая, глядѣла съ полотна, улыбалась и будто радовалась прибытію хозяина дома. Здѣсь, окруженная мебелью и убранствомъ, гармонирующимъ съ ея костюмомъ и временемъ, въ которое она жила, она была какъ бы въ своей сферѣ, у себя. А онъ, владѣлецъ, казался здѣсь какъ бы гостемъ изъ другихъ временъ, пришельцемъ изъ другого столѣтія: его фигура въ сѣромъ дорожномъ платьѣ не шла къ этой обстановкѣ.

Денисьевъ долго стоялъ, не спуская глазъ съ картины, и долго думалъ и передумывалъ все тотъ же неотвязный, давнишній, но теперь болѣе острый и какъ бы насущный вопросъ:

«Что же дѣлать? Развѣ это жизнь?»

Шаги людей, которые несли посуду, собираясь накрывать столъ для ужина и чая, разбудили Денисьева. Онъ пришелъ въ себя и началъ ходить по горницѣ изъ угла въ уголъ.

Когда все было готово, и на столѣ появились блюда и самоваръ, онъ отпустилъ людей, приказавъ оставить все до утра. Затѣмъ онъ заперъ дверь на ключъ.

— Да, надо наконецъ рѣшить, что дѣлать — заговорилъ онъ вслухъ: такъ жить нельзя.

Онъ остановился предъ картиной и прибавилъ:

— Да, думала ли ты, что глупой шуткой ты испортишь мнѣ всю жизнь? Я бросилъ за свою наивность 50 тысячъ, а теперь за то, чтобы вызвать тебя къ жизни, отдалъ бы все состояніе. Или же отдалъ бы его за то, чтобы этихъ глупыхъ дней никогда не бывало въ жизни. Но что всего ужаснѣе, это полная невозможность — вернуть прошлое. Никакая сверхъестественная сила природы не можетъ совершить этого. Если фрейлинѣ Маріи Лещинской на этомъ полотнѣ вѣчно будетъ двадцать лѣтъ, то другой, которая появлялась ко мнѣ, теперь сорокъ лѣтъ. Слѣдовательно, кого же я люблю? Воспоминаніе? Явись она теперь, эта женщина, и, конечно, она сдѣлаетъ только одно — она разрушитъ послѣднюю иллюзію. Я даже не желалъ бы ее видѣть, я даже надѣюсь, что ея нѣтъ на свѣтѣ. Мнѣ непріятно вообразить себѣ, что существуетъ и живетъ мѣщанскимъ образомъ пожилая женщина и смѣется надъ тѣмъ, какъ когда-то разыграла роль фрейлины двора французскаго короля. Слѣдовательно, я не люблю и не могу любить нынѣ существующую на свѣтѣ женщину, которую полюбилъ когда-то. Я не могу быть влюбленъ и въ эту картину — это было бы сумашествіемъ. Кого же тогда люблю я и кто же мѣшаетъ мнѣ отдать сердце и посвятить всю свою жизнь не фиктивному, а живому? — Никто. Но дѣло въ томъ, что я такихъ не встрѣчалъ.

— И лжешь! Теперь встрѣтилъ! выговорилъ, помолчавъ, Денисьевъ, какъ бы съ укоризной себѣ самому.

И снова сталъ онъ думать о своемъ послѣднемъ пребываніи въ Петербургѣ и о своемъ новомъ «другѣ» Аннѣ Николаевнѣ. Онъ сталъ увѣрять себя, что она ему только отчасти нравилась, какъ запретный плодъ, въ качествѣ жены друга. Будь она свободна, быть можетъ, это самое измѣнило бы, умалило бы его чувство къ ней.

Теперь, будучи далеко отъ Петербурга, Денисьеву казалось, что его увлеченье Пащиной не имѣло серьезнаго значенія. Пріѣхавъ изъ трущобы, гдѣ онъ долго прожилъ, въ столицу, онъ просто увлекся той единственной молодой женщиной, которую видалъ часто. Теперь онъ какъ будто раскаивался въ томъ, что сошелся съ нею ближе и разсказалъ ей свою исторію, столько же глупую, сколько дорогую воспоминанію.

«Но что же дѣлать? — подумалъ онъ — этого не вернешь, да и не такъ это важно, чтобы скрывать. Отъ моей неумѣстной откровенности и напавшаго на меня въ Петербургѣ празднословія послѣдствій никакихъ не будетъ».

Денисьевъ поужиналъ и легъ въ сосѣдней комнатѣ, гдѣ была его спальня, предварительно потушивъ всѣ лампы и свѣчи въ кабинетѣ. Когда наступила полная тьма, онъ, озираясь, думалъ:

«Да, трудно сказать, что можно было бы дать за это. Если бы явился въ эту минуту Мефистофель и обѣщалъ бы оживить ее снова, но оживить не такъ, какъ сдѣлалъ это капитанъ Маковицкій — трудно сказать, на чтобы я не согласился! Если бы существовало на свѣтѣ сверхъестественное, чарующее своею непонятностью, какъ бы жизнь человѣческая была полна! Ограниченная на этомъ кругломъ шарѣ, который вертится въ пространствѣ, заколдованная отъ всего неземного, она только пошла и безсмысленна».

— Да, — прибавилъ Денисьевъ вслухъ, вглядываясь въ непроницаемую тьму вокругъ себя: вы, люди вѣрующіе въ нѣчто сверхъестественное на землѣ! Я могъ бы вамъ сказать по опыту, что то, чего вы боитесь, увы! не существуетъ. Сколько разъ, оставаясь здѣсь одинъ-одинехонекъ, я заклиналъ всякія таинственныя силы проявиться! Сколько разъ я говорилъ вѣковѣчному господину Мефистофелю, чтобы онъ явился, предлагая ему то же, что далъ Фаустъ, предлагая ему все, что только онъ вздумаетъ, а не одну душу.

На другой день Денисьевъ поднялся поздно. Начался день, какъ бывало и прежде, — пустота, наполняемая чтеніемъ малоинтересныхъ книгъ и разговоровъ съ управителемъ. Этотъ первый день испугалъ Денисьева.

— Зачѣмъ я ѣздилъ въ Петербургъ? Неужели я ее люблю? — повторялъ онъ нѣсколько разъ въ день. Почему же ему стало здѣсь много хуже, жизнь кажется теперь настолько невыносимой, что хоть тотчасъ же бѣги вонъ изъ своего пустого дворца.

XXXIII.

Прошло нѣсколько дней съ пріѣзда Денисьева, а онъ былъ по прежнему угрюмъ и молчаливъ. И управитель, и люди замѣтили, что баринъ вернулся въ дурномъ настроеніи духа, что съ нимъ что-то произошло. Онъ не скучаетъ, а будто груститъ.

Однажды къ вечеру, въ числѣ другихъ писемъ и газетъ, полученныхъ со станціи, Денисьевъ нашелъ письмо въ модномъ конвертѣ, съ длиннымъ, огромнымъ вензелемъ, похожимъ на египетскую клинообразную надпись, и удивился. Почеркъ былъ ему неизвѣстенъ. Но приглядѣвшись, онъ ахнулъ: почеркъ ему хорошо знакомъ, но никогда не являлся на его глаза при такой обстановкѣ, т.-е. съ почтовыми штемпелями и здѣсь, въ этомъ домѣ.

Онъ быстро сорвалъ конвертъ, взглянулъ на подпись и нѣсколько оживился. Письмо было отъ Анны Николаевны и большое — больше трехъ страницъ.

По мѣрѣ того, что Денисьевъ читалъ его, брови его сдвигались и, наконецъ, когда онъ дочиталъ письмо, то бросилъ его на столъ, всталъ и заходилъ по горницѣ.

— Какой вздоръ, — заговорилъ онъ вслухъ. Петербургская барыня! Всѣ они на одинъ покрой, и она тоже. Какая нелѣпая затѣя, и, конечно, я ее не исполню.

Пройдясь нѣсколько разъ, онъ остановился передъ фрейлиной Маріи Лещинской и вымолвилъ:

— Да и ты, вѣрно, оскорбилась бы, еслибы изъ-за каприза петербургской дамы я заставилъ тебя путешествовать.

Пащина писала своему другу, что она обращается къ нему съ величайшей просьбой, въ которой проситъ не отказать. Она краснорѣчиво доказывала, что это не простая затѣя, что она готова на все, чтобы Денисьевъ исполнилъ ея мольбу. Пащина просила, чтобы онъ немедленно, уложивъ портретъ въ ящикъ, прислалъ его ей въ Петербургъ.

Денисьеву показалась эта прихоть настолько несообразной, что онъ даже разсердился.

Добро бы въ картинѣ было аршина полтора, но снимать со стѣны огромное полотно въ тяжелой рамѣ и посылать громадный ящикъ чуть не за двѣ тысячи верстъ, рискуя погубить картину — казалось сумашествіемъ.

Денисьевъ рѣшилъ отвѣтить что-нибудь Пащиной и отказать наотрѣзъ. Онъ хотѣлъ написать нѣсколько строкъ, но когда собрался отвѣчать молодой женщинѣ, то написалъ цѣлое посланіе, въ которомъ досказалъ то, чего не говорилъ въ Петербургѣ, когда передавалъ ей всю свою исторію. Онъ объяснялъ теперь Пащиной, что за всю свою жизнь онъ не любилъ никого, кромѣ женщины, являвшейся подъ именемъ Людовики. Теперь же онъ долженъ сознаться, что, какъ истый юноша или полусумашедигій, онъ любитъ только одну женщину на свѣтѣ, именно эту, нарисованную. Поэтому, рисковать, что картину испортятъ въ вагонѣ, или во время перевозки, или же у нея на квартирѣ, онъ не можетъ согласиться ни за что на свѣтѣ.

Прошла недѣля послѣ отсылки этого письма, и среди полученной почты глазамъ Денисьева представился тотъ же вензель. Онъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе.

«Неужели настаиваетъ — подумалъ онъ — но мнѣ это все равно. Мнѣ легче было рѣшиться на повѣствованіе, нежели рѣшиться теперь на эту затѣю».

Онъ распечаталъ письмо и прочелъ:

"Снова прошу васъ рѣшиться на присылку ко мнѣ дорогой вамъ картины, съ которой ничего не можетъ случиться ни въ пути, ни у меня въ домѣ. Это не простая прихоть съ моей стороны и не простое желаніе. Это нужно! Если вы окончательно и безповоротно рѣшили не исполнить моей просьбы, то телеграфируйте тотчасъ же: «не согласенъ, не могу».

Денисьевъ сердито ухмыльнулся, подошелъ къ столу и сталъ писать депешу. Онъ увлекся и, исписавъ цѣлую страницу, рѣшилъ, что посылать такую пространную депешу нелѣпо, а лучше снова написать письмо.

Взявъ почтовый листокъ бумаги съ вензелемъ и, написавъ три строчки, онъ бросилъ перо, изорвалъ листокъ и выговорилъ раздражительно и ядовито:

— Нѣтъ! Такимъ женщинамъ, петербургскимъ дамамъ, несчастливымъ въ замужествѣ, часто писать опасно. Сейчасъ завяжется переписка и будешь получать пространныя посланія съ изліяніемъ всякихъ чувствъ и съ іереміадами на свою злополучную долю. А переписываться съ Анной Николаевной я не хочу. Пожалуй, опять растравишь еще не зажившую рану… Нѣтъ, вѣрнѣе простой уколъ, отъ котораго я уженачинаю излѣчиваться.

И подумавъ немного, Денисьевъ выговорилъ вслухъ:

— Странно! Было ли что у меня къ ней, или не было?.. Фантазія ли разыгралась, или отъ праздности вообразилъ я, что влюбленъ въ нее?.. Или она, дѣйствительно, была для меня чѣмъ-то, впродолженіи нѣсколькихъ дней? Не знаю и не знаю… Одно, что мнѣ смутно чудится: — если бы она была не замужемъ или вдова, то, быть можетъ, теперь была бы здѣсь въ качествѣ г-жи Денисьевой.

И взявъ чистый листъ бумаги, Денисьевъ снова написалъ сравнительно краткую депепгу.

«Простите!.. Ни за какія блага въ мірѣ я не могу разстаться съ предметомъ, игравшимъ такую роль въ моей жизни. Случись крушеніе товарнаго поѣзда и что же останется отъ фрейлины Маріи Лещинской? Отказываясь исполнить просьбу вашу, даю честное слово исполнить вашу слѣдующую прихоть какая бы она странная ни была».

Онъ тотчасъ же послалъ депешу съ верховымъ на станцію. Затѣмъ, шагая по всѣмъ горниламъ своего полудворца, онъ началъ смущаться и готовъ былъ послать другого гонца, чтобъ возвратить депешу назадъ!

«Съ Анной Николаевной Пащиной, думалъ онъ, шутить не надо! Она можетъ черезъ недѣлю, двѣ, потребовать отъ меня исполненія такой штуки, что небо съ овчинку покажется! Пожалуй, заставитъ снова пріѣхать въ Петербургъ».

Депеша, по разсчету Денисьева, должна была быть въ ту же ночь въ Петербургѣ.

На слѣдующій день въ сумерки и вечеромъ онъ ждалъ вторичной депеши. Ожидалъ даже, что начнется корреспонденція съ Пащиной по телеграфу, но прошло дней пять и не было ничего. Пащина успѣла бы уже отвѣчать письмомъ, не отъ нея не пришло ни строчки.

Однажды утромъ камердинеръ Денисьева, молодой малый, чрезвычайно глупый и, вдобавокъ, тугой на ухо, явился къ барину помогать одѣваться и умываться и, уже спустя полчаса послѣ всякихъ услугъ, выговорилъ:

— Леонидъ Васильевичъ! Къ вамъ изъ Питера человѣкъ пріѣхалъ генеральскій. Ждетъ, когда позволите явиться.

— Питерскій! Генеральскій! ахнулъ Денисьевъ.

— Точно такъ-съ.

— Что же ты молчишь? Что ты за дуракъ! Терпѣніе съ тобой надо дьявольское. Отъ кого онъ?

— Не могу знать-съ… Сказываетъ, что генеральскій лакей.

— Съ тобой просто жить нельзя! Пошелъ! Зови его скорѣй!

Денисьевъ самъ не понималъ, почему взволновался. Онъ былъ увѣренъ, что посланный этотъ является отъ Пащиныхъ. Никакого другого знакомаго генерала, ни истиннаго, ни штатскаго, не было у него въ Петербургѣ.

Накинувъ халатъ, Денисьевъ тотчасъ вышелъ изъ спальни и сталъ нетерпѣливо ждать. Вскорѣ противоположныя двери, ведущія въ кабинетъ, растворились. Онъ ахнулъ и смутился. Къ нему двигался почтительно важной, сановитой походкой никто иной, какъ Иванъ Максимычъ.

— А! Какъ я радъ! По какому поводу? выговорилъ Денисьевъ и радостно, и взволнованно. Съ письмомъ? прибавилъ онъ, уже протягивая руку.

Иванъ Максимычъ смущенно остановился въ трехъ шагахъ отъ него, поклонился низко, потомъ поднялъ голову и устремилъ на Денисьева свои умные глаза. По его взгляду Денисьевъ прочелъ въ старикѣ-лакеѣ нѣкотораго рода смущеніе, какъ будто у Ивана Максимыча было нечисто на совѣсти.

— Никакъ нѣтъ-съ! Никакого письма не имѣю-съ… Хотѣли Анна Николаевна написать, да потомъ сказали: «скажите на словахъ. Вамъ г. Денисьевъ и такъ повѣритъ».

— Въ чемъ же дѣло? Неужели вы пріѣхали просить меня отправить съ вами картину?

— Какую картину-съ? — вымолвилъ удивляясь Иванъ Максимовичъ, но при этомъ опустилъ глаза. — Никакъ нѣтъ-съ. Я собственно по своему личному дѣлу… Съ просьбой къ вамъ ради себя пріѣхалъ. Я отошелъ отъ г. Пащина.

— Вотъ какъ! — удивился Денисьевъ. — Что же это? Чего же вы хотите?

— Глубочайшая просьба, всепокорнѣйшая. Будьте милостивы, не откажите! Я всю мою жизнь служилъ вѣрой и правдой родителю Анны Николаевны, а потомъ и ей самой. Меня г. Пащинъ уже давно всячески выживалъ изъ дому, а теперь, на прошлой недѣлѣ, такъ обидѣлъ, что мнѣ оставаться было нельзя. У меня бывали въ рукахъ деньги покойнаго барина до пятисотъ рублей и безъ всякой отчетности, а г. Пащинъ обвинилъ меня въ покражѣ съ ихняго стола трехъ-рублевой бумажки… Я не стерпѣлъ и простился съ Анной Николаевной. Онѣ мнѣ посовѣтывали ѣхать къ вамъ. Вотъ я и являюсь съ всепокорнѣйшей просьбой…

— Чего же вы хотите? Я не понимаю.

— Примите меня къ себѣ въ услуженіе.

— Извольте! — выговорилъ Денисьевъ, нѣсколько недоумѣвая. Очень радъ! Анна Николаевна васъ любитъ, даже уважаетъ. Вы были для нея не камердинеръ, скорѣе дядька или нянька. Этого достаточно!

— Покорнѣйше васъ благодарю!

— Да, я очень радъ. Но подумайте, Иванъ Максимовичъ, — вы привыкли жить въ Петербургѣ, а здѣсь — глушь. Вы все-таки привыкли видать гостей въ домѣ господъ, привыкли къ извѣстной суетѣ столичной. Вы здѣсь съ ума сойдете съ тоски. Тѣмъ болѣе, что и дѣла вамъ будетъ мало.

— Объ этомъ не извольте безпокоиться. Только буду васъ просить Христомъ Богомъ объ одномъ: не оставляйте меня жить гдѣ во двору дармоѣдомъ, на хлѣбахъ изъ милости, въ праздности. Я такъ не могу! Дозвольте мнѣ служить вамъ. Хотя и есть у васъ камердинеръ, позвольте мнѣ быть при васъ. Я его обижать не буду, самолюбіе его пощажу… Но все-таки дѣло будетъ у меня. А не пройдетъ и году, вы, можетъ быть, пожелаете взять меня на его мѣсто камердинеромъ.

Старикъ замолчалъ, а Денисьевъ стоялъ и думалъ:

"Вонъ они столичные! Какія слова: «самолюбіе», «пощажу» «праздность».

Подумавъ мгновеніе, Денисьевъ рѣшилъ, что такой человѣкъ, какъ Иванъ Максимычъ, въ его захолустной жизни почти находка. Этотъ человѣкъ столько видѣлъ въ жизни и настолько разуменъ, что съ нимъ можно будетъ бесѣдовать иногда съ большимъ удовольствіемъ, нежели съ управителемъ и священникомъ.

— Я очень, очень радъ! вымолвилъ, Денисьевъ, уже откровенно улыбаясь. А церемониться съ моимъ дуракомъ нечего! Онъ меня изъ себя выводитъ! Переходите въ его горницу, и объявите въ домѣ, что вы — мой камердинеръ. Полагаю, чтъ черезъ мѣсяца три-четыре, вы будете здѣсь главнымъ лицомъ — мажордомомъ и останетесь на всю жизнь у меня. Я, вы знаете, не изъ тѣхъ людей, которые способны зря оскорблять прислугу.

ХXXIV.

Въ тотъ же вечеръ, когда Денисьевъ, уже отчасти забывъ объ утреннемъ разговорѣ, позвонилъ, чтобы велѣть себѣ подать что-то изъ спальни, въ дверяхъ показался Иванъ Максимовичъ.

— А! Ужъ вы, стало быть… — произнесъ Денисьевъ и запнулся. — Стало быть, вы ужъ и въ должность вступили?

— Точно такъ-съ.

— А отдохнуть?

— Помилуйте!.. — отозвался Иванъ Максимовичъ. — Я въ вагонѣ отоспался на мѣсяцъ.

И говоря это, лакей поднялъ глаза, сталъ смотрѣть черезъ голову сидящаго Денисьева и лицо его изображало крайнее изумленіе.

Денисьевъ по направленію взгляда лакея понялъ, въ чемъ дѣло. Иванъ Максимовичъ увидѣлъ большую картину. Денисьевъ умышленно долго молчалъ, а камердинеръ не спускалъ глазъ съ картины.

— Ну, что? Какъ она вамъ кажется? — выговорилъ Денисьевъ полушутливымъ голосомъ. — Вы вѣдь на картину смотрите?

— Удивительная-съ… Я вѣдь хотя и бывшій крѣпостной… А вамъ извѣстно, что я часто въ Эрмитажъ…

— Ну, да, да… Знаю… Какой вы лакей? Много баръ въ Россіи и всякихъ генераловъ, которые, сравнительно съ вами — лакеи. Вы внѣшностью и душой такой же лакей, какъ я — китаецъ, или японецъ.

Денисьевъ всталъ, приблизился къ старику, хлопнулъ его по плечу и прибавилъ ласково:

— Мы съ вами, Иванъ Максимовичъ, друзья будемъ. Кое-когда бесѣдовать будемъ. Я вѣдь тутъ умираю со скуки. Ну, скажите, правится ли вамъ картина? Подойдите ближе.

Иванъ Максимовичъ приблизился къ огромному полотну и сталъ разглядывать всю картину глубокомысленно-пристальнымъ взоромъ сверху до низу. И наконецъ лицо его выразило крайнее удовольствіе.

— Хорошо! выговорилъ онъ. Да я не про лицо сказываю! Мало ли я видалъ рисованныхъ красавицъ! Это не мудрено! А тутъ что-то такое есть особенное!

— Что же?

— Не могу вамъ доложить, развелъ руками Иванъ Максимовичъ и слегка двинулъ плечами. Не могу сказать! Погляжу вотъ нѣсколько разъ, тогда, можетъ, скажу.

— Но однако?

— Есть что-то живое во всей фигурѣ… Вотъ такъ и лезетъ она изъ рамы на васъ. Я такъ полагаю, что, если вечеромъ со свѣчкой подойти, такъ даже испугать можетъ!

Иванъ Максимовичъ разсмѣялся.

Денисьевъ тоже улыбнулся, но на лицѣ его скользнуло странное выраженіе. Будто его укололи, или нечаянно задѣли за больное мѣсто.

Съ этого дня Денисьевъ сталъ все чаще бесѣдовать со вновь поступившимъ къ нему камердинеромъ.

Иногда случалось ему болѣе часу разспрашивать старика о дѣтствѣ Анны Николаевны, объ ея отцѣ, или о разныхъ лицахъ петербургскаго чиновничьяго круга.

Иванъ Максимовичъ не разъ удивлялъ Денисьева своей наблюдательностью, тонкостями въ обрисовкѣ характеровъ, а главное спокойной гордостью, наивнымъ сознаніемъ своего превосходства надъ многими сановитыми людьми.

Отличительной чертой Ивана Максимовича было то, что онъ судилъ все и всѣхъ строго, но безстрастно, не увлекаясь. Онъ начиналъ слегка волноваться только тогда, когда рѣчь заходила о Николаѣ Ивановичѣ Пащинѣ. Этого человѣка, очевидно, бывшій крѣпостной лакей глубоко ненавидѣлъ и всѣмъ сердцемъ презиралъ.

Понемножку Денисьевъ привязался къ Ивану Максимовичу. Трудно было не полюбить старика за его порядочность, умъ и добродушіе.

Однажды проговоривъ со старикомъ около двухъ часовъ и замѣтя, что онъ переминается съ ноги на ногу, уставши стоять, Денисьевъ выговорилъ:

— Иванъ Максимычъ! Вѣдь эдакъ нельзя бесѣдовать! Садись-ка лучше!

— Что вы! Господь съ вами! воскликнулъ тотъ.

И, не смотря ни на какія просьбы Денисьева, лакей отказался наотрѣзъ сѣсть при баринѣ.

— Помилуйте! заявилъ онъ, сообразите, можно ли человѣку, который всю свою жизнь стоялъ предъ господами, вдругъ сѣсть! Я такъ полагаю, что у меня и слова съ языка не пойдутъ и въ умѣ все спутается, какъ я увижу себя передъ вами сидящимъ. Выправка наша такая лакейская! Природа такая! Противъ нея не пойдешь! Когда Анна Николаевна хворала, при смерти была, то я, бывало, около ея постельки, измучившись отъ безсонницы, садился и сидѣлъ. Но чуть моя голубушка глазки откроетъ, или губками шевельнетъ, я такъ и вскочу. И почему, самъ не знаю. Бывала она безъ памяти, слѣдовательно и видѣть не могла, сижу ли я, стою ли, а я все-таки вскакивалъ. Выправка лакейская! А вы, вдругъ, изволите говорить: садись!

На другой же день къ вечеру, снова разговаривая со старикомъ, Денисьевъ вдругъ услыхалъ нѣсколько словъ, которыя смутили его, хотя слова эти были сказаны какъ бы вскользь.

Иванъ Максимовичъ, говоря о своей дорогой барынѣ, упомянулъ, что предъ тѣмъ, какъ ему уходить отъ нея, Анна Николаевна была занята только однимъ дѣломъ, по которому и его два раза посылала. Они розыскивали въ Петербургѣ адресъ какой-то бывшей институтки, имя которой Олимпіада Ивановна Маковицкая.

— Какъ же вы мнѣ этого раньше не сказали? выговорилъ Денисьевъ глухимъ голосомъ.

И Богъ вѣсть что сразу забушевало въ груди его. Сочетаніе этого имени, отчества и фамиліи первый разъ коснулось его слуха. Чуть не въ первый разъ въ жизни пришлона умъ Денисьеву, что такая личность можетъ быть на свѣтѣ и что этой личности теперь 20 лѣтъ съ небольшимъ.

Мысль эта настолько взволновала Денисьева, что онъ даже дышать сталъ быстрѣе, а глаза его, устремленные на ИванаМаксимовича, заблестѣли лихорадочнымъ блескомъ. Лакей что-то разсказывалъ, а Денисьевъ не слушалъ и повторялъ про себя:

— Олимпіада Ивановна!.. Конечно! Теперь ей за двадцать лѣтъ… Худенькая, маленькая дѣвочка… А теперь что она? А глаза ея?.. Глаза Людовики!.. Конечно, и теперь тѣ же глаза… Но они смотрятъ, навѣрное, не такъ, какъ тогда… И какъ не пришло мнѣ на умъ искать ее?.. Почему никогда даже мысль объ ней не приходила? Что если маленькая, блѣдная дѣвочка теперь похожа на фрейлину Маріи Лещинской, на свою мать, или на свою тетку? Еще недавно я думалъ о сорокалѣтней женщинѣ, а о той, которая теперь тѣхъ же лѣтъ, что была тогда «она», ни разу не подумалъ! А женщина посторонняя, — Пащина, — узнавши мою исповѣдь, сразу подумала объ этомъ, сразу стала искать Липочку Маковицкую и, быть можетъ, нашла…

И Денисьевъ сразу громко вскрикнулъ, обращаясь къ лакею:

— И нашла ее! Вы нашли эту Маковицкую?

И въ голосѣ его было столько смуты, что Иванъ Максимовичъ отвѣтилъ, уже изумляясь:

— Точно такъ-съ. Я вамъ это докладываю. Вы, стало быть, задумались, и не изволили ничего разслышать.

— Ничего, ничего не слыхалъ! Говорите скорѣй!

Иванъ Максимовичъ кратко, сжато, толково передалъ, что Пащина искала по всему Петербургу Олимпіаду Ивановну Маковицкую — молодую дѣвушку — и нашла ее.

— Нашла?! воскликнулъ Денисьевъ.

— Точно такъ-съ.

— И теперь она есть?… Она въ Петербургѣ?… Она бываетъ у Анны Николаевны?…

— Никакъ нѣтъ-съ. Тутъ что-то произошло-съ. Какое-то замѣшательство… Точно вамъ доложить не умѣю. Мнѣ ничего Анна Николаевна не повѣрила.

— Говорите! Не вѣрю, чтобы вы ничего не знали, не догадывались!… Скажите мнѣ, по крайней мѣрѣ, ваше предположеніе.

— Предположеніе? Извольте-съ, могу высказать. Но это именно будетъ моя собственная догадка. Когда Анна Николаевна послала меня съ запиской въ институтъ, къ какой-то служащей тамъ дамѣ, то вышла ко мнѣ сѣденькая дама и сказала: «передайте генеральшѣ на словахъ, что я къ ней послѣзавтра буду, а завтра, скажите, утромъ я на помолвкѣ этой самой особы, про которую она пишетъ». Я доложилъ это Аннѣ Николаевнѣ. Барыня ахнула и чуть было, прямо скажу вамъ, чувствъ не лишилась. Вотъ, полагаю, что, въ этомъ обстоятельствѣ все и состоитъ. Въ помолвкѣ этой…

Денисьевъ слегка измѣнился въ лицѣ и послѣ довольно долгой паузы вымолвилъ тихо:

— Стало быть, почти въ тотъ день, когда Анна Николаевна разыскала г-жу Маковицкую, та вышла за кого-то замужъ?

— Точно такъ-съ! Сказывали потомъ, за чиновничка… такъ, за мелкотравчатаго.

— Какъ это странно! совершенно упавшимъ голосомъ повторялъ Денисьевъ, опустивъ голову.

Но чрезъ мгновеніе онъ снова выпрямился и проговорилъ неестественно-бодрымъ голосомъ:

— Какой это все вздоръ! Какое привередничанье! Ну, что же изъ этого?! Это я не вамъ, Иванъ Максимовичъ! Это я самъ съ собою разсуждаю, прибавилъ онъ, улыбаясь черезъ силу. Вы не удивляйтесь, если я когда, вечеромъ, бормочу въ кабинетѣ или въ спальнѣ. Я то и дѣло разговариваю вслухъ. Это — прирычка, пріобрѣтенная одинокой жизнью. Да, вздоръ! Все вздоръ!

Денисьевъ отпустилъ камердинера и въ этотъ день много и долго думалъ о томъ, что узналъ.

Ему казалось, что къ его исторіи съ фрейлиной Маріи Лещинской черезъ пятнадцать лѣтъ является эпилогъ. Конецъ приключенія, оказывается, былъ не тогда, когда семья Маковицкаго выѣхала изъ усадьбы, а портретъ появился на стѣнѣ его кабинета. Нѣтъ, эпилогъ теперь!

Эпилогъ заключается въ томъ, что онъ могъ сто разъ встрѣтить маленькую Липочку въ образѣ красивой молодой дѣвушки, похожей на картину и тѣхъ же лѣтъ, какихъ была «она» тогда! И ему не пришло это на умъ. Посторонней женщинѣ это пришло на умъ и она розыскала ее легко… И когда же? Въ день, или почти въ день ея замужества.

Развѣ тутъ опять нѣтъ чего-то фатальнаго? Конечно, есть! Почемъ знать, что случилось бы, если бы онъ, Денисьевъ, встрѣтилъ въ какой-либо гостиной красавицу, дочь или племянницу той, которая повліяла на всю его жизнь.

— Это ужасно! — часто повторялъ Денисьевъ. — Тутъ что-то фатальное! Лучше было бы не знать того, что теперь я знаю.

И продумавъ все объ одномъ и томъ же цѣлыя сутки, Денисьевъ далъ себѣ честное слоро заняться чѣмъ-нибудь постороннимъ, чтобы прекратить то волненіе, въ которомъ онъ находился.

Но объ чемъ онъ ни думалъ, за что ни принимался: чтеніе ли, наблюденіе ли за постройками, которыя вновь начались, — предъ нимъ неотступно стояла молодая дѣвушка. Не Людовика Твардынская, не жена или сестра капитана. Нѣтъ! Являлась Липочка Маковицкая. Но Липочка, не крошечная, худенькая и блѣдная дѣвочка, а Липочка двадцати двухъ лѣтъ, похожая, какъ двѣ капли воды, на дорогой ему образъ неизвѣстной по имени красавицы.

— Какое мученіе! — часто шепталъ Денисьевъ самъ себѣ. Думалъ, — все кончено, а теперь на нѣсколько лѣтъ, пожалуй, новый упрекъ, новое раскаяніе. Если бы теперь встрѣтиться мнѣ съ ней въ Петербургѣ и узнать, увидать, что она — живой портретъ фрейлины Маріи Лещинской, то что же мнѣ останется сдѣлать? Конечно, только одно, застрѣлиться!

— Такъ поѣзжай! Розыскать «новобрачную» въ Петербургѣ — нужно всего два-три часа времени.

И Денисьевъ прибавлялъ черезъ нѣсколько минутъ:

— Не знаю, можетъ быть, и поѣду!

XXXV.

Прошло нѣсколько дней. Однажды при полученіи почты, глаза Денисьева вдругъ увидѣли, среди другихъ писемъ, конвертъ съ знакомымъ уже вензелемъ Пащиной.

Денисьевъ нервнымъ движеніемъ схватилъ письмо и смутился, увидя, что оно большое и тяжелое… Разорвавъ конвертъ, онъ вынулъ четыре листка, исписанные кругомъ. Почеркъ Анны Николаевны былъ четкій, красивый, стиль гладкій и даже изящный.

Денисьевъ быстро прочелъ письмо, изрѣдка волнуясь и останавливаясь, чтобы перевести дыханіе отъ этого волненія. Лицо его становилось не то озабоченнымъ, тревожнымъ, не то воодушевленнымъ.

Письмо Пащиной было въ высшей степени странное, писанное будто съ маху, подъ вліяніемъ какого-то чувства. Оно будто вылилось сразу изъ-подъ ея пера, которымъ руководили: страсть, порывъ, душевная смута.

Письмо было раздѣлено какъ бы на три главы. Три римскія цифры дѣлили его на три части.

Въ первой Пащина объясняла, что хочетъ поймать Денисьева на его обѣщаніи, на его словѣ, — исполнить первую же ея прихоть, какъ бы она нелѣпа ни была. И поэтому она проситъ, умоляетъ его, «во имя того», что между ними возникло, мгновенно прошло, но стало для нея дорогимъ за всю ея жизнь, — исполнить то, о чемъ она проситъ его въ концѣ этого письма, тѣмъ паче, что оно и не мудрено.

Подъ второй цифрой Пащина объясняла, что, не называя Денисьева по имени, она нѣкоторымъ лицамъ разсказывала вкратцѣ его странный случай съ картиной. Между прочимъ, она говорила объ этомъ случаѣ съ одной личностью, которую она не хочетъ назвать и которая нѣчто добавила ей о приключеніи Денисьева.

Дѣло, конечно, шло о Липочкѣ Маковицкой.

"Личность эта, — писала Пащина, — передала ей, что она въ дѣтствѣ знала, а впослѣдствіи, уже будучи дѣвушкой, слыхала отъ близкаго ей человѣка, что онъ когда-то владѣлъ странной картиной, которую собирался сжечь, но кончилъ тѣмъ, что продалъ.

«Поймите, — прибавляла Пащина, — что тотъ человѣкъ, котораго вы обвиняете въ обманѣ, самъ вѣрилъ въ то, во что вы вѣрили. Догадайтесь, о комъ я говорю… Если не было обмана, то было нѣчто странное и невѣроятное, но снова возможное! Поймите! Снова возможное!!.. Вы не вѣрите? Ну, а я вѣрю и вѣрю!…»

Въ третьей главѣ Пащина умоляла, если не ради самого себя, то ради нея исполнить нелѣпую, безсмысленную прихоть женщины, у которой къ нему все-таки недавно нѣчто было и, быть можетъ, еще осталось на душѣ.

Эта «нелѣпая и безсмысленная прихоть» была: немедленно возстановить обстановку страннаго случая, все, какъ было, хотя бы на два, на три дня. Пащина просила взять картину, перевезти въ прежнюю залу маленькой усадьбы, въ которой когда-то все приключилось, и остаться тамъ одному, хотя бы на одну ночь. Если же его смущаютъ собственные люди, разные толки и пересуды, то пускай Денисьевъ все поручитъ Ивану Максимычу, который не такія тайны умѣлъ сохранять всю жизнь. Старикъ-лакей все сдѣлаетъ и никогда ни единая душа не узнаетъ, что было ему поручено.

"Ради Бога, умоляю васъ, кончала Пащина письмо, исполните эту нелѣпую прихоть. Но даю вамъ честное слово, что я искренно, глубоко, всей душой и всѣмъ разумомъ вѣрю въ возможность невозможнаго, если только вы вполнѣ возстановите прежнюю обстановку. Сверхъестественное всегда ограничено заколдованнымъ кругомъ. Вы его разрушили!

— Какая нелѣпость! воскликнулъ Денисьевъ, дочитавъ это письмо. Только петербургская барыня, отъ праздности, можетъ такой вздоръ надумать! Неужели исполнять это?

Денисьевъ рѣшилъ, что, не смотря на свое обѣщаніе, онъ на такую глупость не способенъ. Но затѣмъ черезъ нѣсколько часовъ, а еще болѣе ночью, а еще того болѣе на другое утро, Денисьевъ началъ изумляться самому себѣ и тому, что творилось у него на душѣ.

— Ты боишься! вымолвилъ онъ поутру, проснувшись и еще не вставая съ постели. Да, ты боишься, ты трусишь! Или, если не боишься, то все-таки нѣчто есть… Устроить портретъ на старое мѣсто въ той же залѣ, остаться въ пустомъ домишкѣ одному, ночью, поставить себя въ ту же буквально обстановку, въ которой ты былъ юношей, и снова ждать ея появленія… Вотъ, что волнуетъ тебя. Да, если ты не боишься, то все-таки что-то поднимается на душѣ и кипитъ, что-то душитъ… горло захватываетъ… Что это можетъ быть?.. Желаніе страстное — снова пережить пережитое… Но вѣдь того же обмана не будетъ! Никто не придетъ! Стало быть это одно желаніе пережить лишь обстановку, при которой все совершилось? Да, пожалуй!

Не прошло сутокъ, какъ Денисьевъ позвалъ къ себѣ Ивана Максимыча и смущаясь, или, вѣрнѣе, стыдясь какъ юноша, заговорилъ почти робко:

— У меня до васъ просьба, Иванъ Максимычъ. Такая глупая, что вы удивитесь. Порученіе самое безсмысленное… Вы, какъ благовоспитанный камердинеръ, не станете разспрашивать, да въ качествѣ прислуги и не сочтете себя вправѣ. Но мнѣ, признаюсь, стыдно даже и говорить…

И Денисьевъ объяснилъ старику-лакею, что онъ долженъ снять со стѣны большую картину, упаковать въ нарочно сдѣланный ящикъ и выѣхать съ ней изъ дому, не говоря никому, куда онъ ѣдетъ и зачѣмъ. А ѣхать онъ долженъ недалеко — въ другое маленькое имѣньице и тамъ, при помощи на мѣстѣ взятыхъ рабочихъ, устроить картину на стѣнѣ. А гдѣ, и какъ — онъ самъ увидитъ, потому что тамъ въ залѣ еще остались слѣды ея прежняго пребыванія. Затѣмъ, когда все будетъ готово, черезъ два-три дня Денисьевъ тоже пріѣдетъ. Они оба останутся тамъ нѣсколько дней и вернутся назадъ. Надо только озаботиться, взять тамъ на мѣстѣ женщину, которая бы могла готовить что-нибудь, хоть только щи да кашу.

— Но обо всемъ этомъ, Иванъ Максимовичъ, вы обѣщаетесь никогда не говорить ни слова…

— Помилуйте, чего же проще! выговорилъ Иванъ Максимовичъ, улыбаясь. Молчать — не мудреное дѣло человѣку благоразумному.

— Но скажите, Иванъ Максимычъ, странно вамъ это? Догадываетесь ли вы, зачѣмъ я хочу все это сдѣлалъ?

— Воля ваша — догадаться не могу. Если позволите, скажу правду…

— Конечно, говорите.

— Прихотничаете, какъ богатый баринъ. Дѣла у васъ нѣтъ! Въ другой разъ прикажете вынести всю мебель изъ дому и поставить ее на крышу. Лишь бы дитя не плакало, а пускай тѣшится, чѣмъ вздумаетъ.

— Нѣтъ, по правдѣ… Не догадываетесь ли вы, не говорила ли вамъ что-нибудь Анна Николаевна?

— И не понимаю даже вашего вопроса, отозвался Иванъ Максимычъ, опуская глаза.

И Денисьеву показалось, что старикъ лжетъ.

— Иванъ Максимычъ, я и по лицу вашему, и по голосу чую, что вы неправду говорите!, вымолвилъ Денисьевъ.

— Простите, что я скажу. Вы что-то такое имѣете на умѣ, тайну какую-то про себя держите. Вамъ и чудится, что всѣ тоже должны знать это. Къ примѣру, когда человѣкъ убилъ другого человѣка, то онъ непремѣнно думаетъ, что у него оно на лбу написано. На него люди смотрятъ, разглядываютъ у него бороду, что ли, или усы, а ему кажется, что ему говорятъ: ты убійца! Такъ-то и вы.

— Да, вы правы, Иванъ Максимычъ, отозвался Денисьевъ. Сто разъ правы… Вы не можете знать ничего. Анна Николаевна не могла вамъ ничего разсказать. Это было бы съ ея стороны болѣе чѣмъ странно…

XXXVI.

Съ минуты, въ которую рѣшено было Денисьевымъ исполнить затѣю Пащиной, къ нему стала примѣнима пословица: «на ворѣ шапка горитъ». Ему было неловко и стыдно не только себя самого, но и всѣхъ другихъ, того же Ивана Максимовича, управляющаго и даже всѣхъ людей. Ему казалось, что всѣ ясно читаютъ на его лицѣ, что именно предпринимаетъ онъ, на что младенчески надѣется, чего хочетъ и ждетъ…

Конечно, въ усадьбѣ показалось страннымъ, что «генеральскій» лакей самъ не знаетъ, куда поѣдетъ съ картиной, или не хочетъ сказать «ради пущей важности».

Управляющій былъ удивленъ, но не извѣстіемъ о заказанномъ столярамъ ящикѣ, а о томъ, какъ отнесся вдругъ баринъ къ одному изъ его самыхъ невинныхъ вопросовъ… Управляющій спросилъ, нужны ли рогожи на ящикъ, такъ какъ въ пути между имѣньемъ и станціей можетъ легко, при стоящей оттепели, пойти вдругъ дождь.

Денисьевъ вспыхнулъ, даже озлобился и вымолвилъ:

— Почему вы рѣшили, что картина отправляется на желѣзную дорогу.

— Куда же? Больше некуда отъ васъ… удивился управляющій голосу и лицу Денисьева.

— Это все, однако, совершенно не входитъ въ кругъ вашихъ обязанностей… раздражительно продолжалъ Денисьевъ. Но тотчасъ же онъ спохватился, почувствовавъ всю нелѣпость своего поведенія.

Между тѣмъ Иванъ Максимычъ принялся за исполненіе порученія съ подобающимъ усердіемъ, но съ особой важностью и таинственностью. Такъ, по крайней мѣрѣ, казалось Денисьеву, и это ему не нравилось.

Впрочемъ, Иванъ Максимовичъ отнесся къ дѣлу практически. Прежде чѣмъ везти картину въ имѣнье, гдѣ камердинеръ никогда не бывалъ, онъ пожелалъ съѣздить туда, все лично освидѣтельствовать, тщательно осмотрѣть и распорядиться, въ чемъ нужно. Денисьевъ, конечно, согласился на это совершенно дѣльное предложеніе, но снова замѣтилъ, что никто не долженъ знать въ усадьбѣ, куда поѣдетъ Иванъ Максимовичъ.

— Отлично знаю-съ. Будьте «благодежны», какъ говоритъ горничная Анны Николаевны, отвѣчалъ, улыбаясь, старикъ. Съѣзжу и вернусь, и никто ничего не узнаетъ. Я, кажется, до сихъ поръ ничѣмъ себя не выдалъ.

— Вотъ, именно, Иванъ Максимовичъ, объ этомъ-то я и хотѣлъ сказать вамъ, возразилъ Денисьевъ. Можно дѣлать что-нибудь въ тайнѣ отъ всѣхъ совершенно просто и незамѣтно и можно себя съ головой выдать, таинственностью, которую на себя напустишь. Истинные заговорщики имѣютъ всегда самый безпечный и простодушный видъ… А вы ходите второй день какимъ-то чародѣемъ и волшебникомъ. Подумаешь, смотря на васъ теперь, что вы волнуетесь, тревожитесь, что вамъ будто дали чрезвычайное порученіе.

Денисьевъ говорилъ это, глядя старику въ лицо, и вдругъ, къ удивленію своему, увидѣлъ, что Иванъ Максимовичъ при его послѣднихъ словахъ вспыхнулъ и тотчасъ же опустилъ свои умные и проницательные глаза въ полъ. Денисьевъ недоумѣвалъ.

— Вы обидѣлись? спросилъ онъ.

— Помилуйте! Почему же-съ? пробормоталъ Иванъ Максимовичъ виновато. Постараюсь теперь имѣть видъ самый простецкій и не напускать на себя озабоченности. Дѣло все это самое, конечно, простое, не стоющее выѣденнаго яйца. Такъ, простая барская затѣя, отъ нечего дѣлать.

И Иванъ Максимовичъ сталъ вдругъ краснорѣчиво доказывать Денисьеву, что перевозъ картины въ сосѣднюю усадьбу удивительно нелѣпая и пустая прихоть, смѣхотворная и безсмысленная. И лакей пересолилъ!.. Денисьевъ заподозрилъ вдругъ его полное невѣденіе.

— Онъ, навѣрное, знаетъ все… подумалъ Денисьевъ. Знаетъ все отъ Пащиной!.. Какъ я, однако, становлюсь подозрителенъ, тотчасъ прибавилъ онъ мысленно.

Иванъ Максимычъ въ тотъ же день отправился на станцію желѣзной дороги и яко бы уѣхалъ, по мнѣнію всѣхъ, съ поѣздомъ. Въ дѣйствительности, отпустивъ лошадь, онъ нанялъ крестьянскую телѣгу и поѣхалъ въ сторону отъ станціи въ усадьбу, купленную когда-то у капитана. У него былъ, разумѣется, въ карманѣ письменный приказъ отъ Денисьева къ старостѣ сосѣдней съ усадьбой деревушки, на обязанности котораго лежало наблюденіе за пустымъ домомъ, вѣчно запертымъ и совсѣмъ разваливающимся…

Иванъ Максимычъ пропадалъ четверо сутокъ. Денисьевъ уже начиналъ безпокоиться, не случилось ли чего со старикомъ въ дорогѣ. А послать кого-либо туда же было невозможно изъ опасенія выдать и огласить все…

— Вѣдь это рукой подать! думалось ему. Если онъ нашелъ тамъ что-нибудь особенное. Ну, пріѣзжай тотчасъ и скажи…

Наконецъ, камердинеръ вернулся и оказалось, что особеннаго ничего не было, все тамъ обстоитъ благополучно… А между тѣмъ у Ивана Максимовича видъ былъ утомленный, какъ будто бы онъ тамъ хлопоталъ, какъ угорѣлый, и мыкался все время не ѣвши, не пивши и не доспавши.

— Положительно таинственный заговорщикъ! сказалъ Денисьевъ, уже смѣясь. Отчего у васъ такой видъ странный.

— Какой видъ? встрепенулся старикъ.

— Устали вы будто. Подумаешь, вы тамъ чрезъ всякія мытарства прошли.

— Нездоровилось все время, пробурчалъ Иванъ Максимычъ. Да и на новомъ мѣстѣ мнѣ всегда спится плохо.

— Вы гдѣ спали? вдругъ вырвалось у Денисьева какъ бы противъ воли.

— Въ этомъ… какъ бы сказать… Въ той знаете… Въ разныхъ мѣстахъ. Гдѣ какъ придется.

И эти путанныя слова были произнесены очень странно. Даже голосъ и лицо лакея озадачили Денисьева.

— Что же это такое? подумалъ онъ. Чудится мнѣ всякая нелѣпица, или есть у него во всемъ что-то недосказанное, что-то скрываемое… Вздоръ все! Я, очевидно, самъ нахожусь не въ нормальномъ состояніи духа.

Денисьевъ разспросилъ камердинера, въ какомъ онъ видѣ нашелъ маленькую усадьбу, и узналъ, что домъ окончательно разваливается. Еслибъ не печи, которыя еще находятся въ отличномъ состояніи, то и сутки пробыть въ домѣ было бы невозможно.

Когда Иванъ Максимычъ объяснилъ и разсказалъ все, что ему пришлось успѣть сдѣлать, то Денисьевъ сразу понялъ, что старику пробыть тамъ менѣе четырехъ сутокъ было даже немыслимо. Онъ согрѣлъ домъ учащенной топкой, вставилъ двойныя рамы, задѣлалъ двѣ большія щели въ передней и въ гостиной, нанялъ женщину и мужика для услугъ барину, чуть не собственными руками вычистилъ и вымылъ весь домикъ, крайне запущенный за цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ.

Такъ какъ ящикъ былъ уже давно готовъ, то, по возвращеніи Ивана Максимыча, его тотчасъ же принесли въ швейцарскую. Картину со всякими предосторожностями сняли со стѣны, перетащили внизъ и занялись укладкой.

Денисьевъ присутствовалъ при всемъ этомъ и спустился тоже въ швейцарскую вслѣдъ за картиной.

Когда портретъ очутился въ ящикѣ и раму привинтили къ стѣнкамъ, а затѣмъ закрыли крышкой и начали заколачивать, то у Денисьева шевельнулось что-то необъяснимое на душѣ… Онъ вдругъ взволновался. Смута на сердцѣ и въ мысляхъ сказалась порывисто и бурно. Но это были только обрывки мыслей и ощущеній, неясные, безсмысленные, неопредѣлимые, неуловимые. Онъ самъ не зналъ, что съ нимъ творится…

— Нервы! объяснилъ онъ. Да, нервы! Но вѣдь это изъ всѣхъ новыхъ глупыхъ словъ самое глупое и ничего не говорящее. Тотъ, кто, идя по лѣсу ночью, боится нападенія и озирается — говорить: нервы! Кто ждетъ на свиданіи обожаемую женщину и горитъ какъ на огнѣ — говоритъ: нервы. Кто горько плачетъ при разлукѣ съ близкими, кто безпокоится объ отсутствующемъ другѣ, кто вздрагиваетъ отъ простого прикосновенья руки — говоритъ: нервы. Кто капризничаетъ, чрезъ мѣру смѣется, или плачетъ почти безъ видимой причины, и, наконецъ, кто вскрикиваетъ, увидя паука, тоже говоритъ: нервы.

И подумавъ, онъ прибавилъ вслухъ:

— Да… Нервы. Но какъ же иначе объяснить это странное и тяжелое чувство во мнѣ при видѣ портрета, лежащаго въ ящикѣ, при стукѣ отъ этого заколачиванья. Точно будто въ гробъ клали и заколачивали… Будто меня самого укладывали. Да. Это одно изъ тѣхъ дико-безсмысленныхъ мгновенныхъ ощущеній, которымъ нѣтъ названія. Нервы — и конецъ!

ХXXVII.

Иванъ Максимовичъ выѣхалъ изъ усадьбы съ картиной, но, однако, не объяснилъ ничего на всѣ вопросы людей, куда онъ ѣдетъ.

Черезъ три дня послѣ этого баринъ удивилъ всѣхъ еще болѣе. Онъ приказалъ запречь себѣ тѣ санки, въ которыхъ иногда катался, безъ кучера и правя самъ, но, отъѣзжая, объяснилъ, что ѣдетъ не на прогулку, а въ гости по сосѣдству и не вернется ранѣе нѣсколькихъ дней.

— Что-то дѣло не чисто! рѣшили всѣ.

Дѣйствительно, во всемъ было что-то подозрительное, какъ въ исчезновеніи «генеральскаго» лакея, который, какъ оказалось, до станціи не доѣхалъ и багажа не сдавалъ никуда, такъ и въ отъѣздѣ барина въ гости безъ кучера на долгій срокъ.

Управляющій почти догадывался, что Денисьевъ, отославъ картину, и самъ поѣхалъ въ маленькое заброшенное имѣнье.

— Но зачѣмъ? Смыслъ-то какой же? задавалъ онъ себѣ вопросъ.

И весь день всѣ толковали не переставая о загадочномъ происшествіи.

Въ то же самое время Денисьевъ ѣхалъ шибкой рысью въ легкихъ санкахъ по дорогѣ въ маленькую усадьбу, ему принадлежащую, но въ которой онъ ни разу не бывалъ за цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ.

Почему онъ никогда не рѣшился, за такой долгій срокъ, побывать въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ когда-то разыгралась его сердечная драма, онъ самъ не зналъ. Ему просто было тяжело навѣдаться туда. Онъ собирался сотни разъ, но ни разу не рѣшился. Ему казалось, что, очутившись снова въ этой усадьбѣ, онъ растравитъ незаживающую рану сердца, оживитъ вновь въ себѣ заглохшія чувства любви, стыда и озлобленья…

Теперь, на пути въ эту усадьбу, онъ совершенно не могъ провѣрить себя, отдать себѣ отчета въ томъ, что съ нимъ творится.

Онъ уже волновался, уже смущался, какъ въ ту пору, когда, будучи юнымъ и наивнымъ, вѣрилъ горячо въ призракъ и поддался наглому обману. Откуда же это смущеніе теперь? Вѣдь онъ знаетъ, что поступаетъ неразумно, просто даже — глупо, исполняя нелѣпую прихоть. И не свою вдобавокъ, а чужую… Прихоть столичной свѣтской женщины, о которой она, конечно, теперь уже и думать забыла. Стало быть эта прихоть ему самому по сердцу.

Денисьевъ сталъ объяснять себѣ, что его смущеніе происходитъ исключительно отъ ожиданія увидѣть тѣ мѣста и тѣ горницы, гдѣ когда-то онъ былъ и счастливъ и несчастливъ, и восторгался, и страдалъ… Гдѣ онъ любилъ! Великое и страшное слово: «любилъ». Въ воображеніи возстаетъ обликъ чего-то лучезарнаго, благоухающаго, родного, священнаго… но уже скончавшагося навѣки. Эта пережитая любовь — тотъ же мертвецъ, у котораго два образа, прошлый и настоящій, одинъ все еще чарующій, другой кровь леденящій, одинъ волшебно красивый, другой безобразный! Какъ дивная красавица, ставшая смраднымъ трупомъ, такъ и иная отжитая любовь пугаетъ, угнетаетъ сердце.

— Боже мой! Какъ я любилъ тебя! думалъ и изрѣдка шепталъ Денисьевъ. А ты не знала и не знаешь, надъ какимъ чувствомъ насмѣялась и что безжалостно и даже грубо растоптала ногами. Вотъ теперь, въ Петербургѣ, я увлекся женщиной, я даже, пожалуй, люблю ее… Но почему? Вслѣдствіе маленькаго сходства между обѣими въ чертахъ лица и вслѣдствіе моей исповѣди въ этой прежней первой любви.

Когда Денисьевъ, выѣхавъ на пригорокъ, увидѣлъ вдали предъ собой усадьбу капитана Маковицкаго — сердце его замерло. Онъ остановилъ лошадь и сталъ смотрѣть. Картина была нѣсколько иная. Онъ бывалъ тутъ лѣтомъ, а теперь была зима. Но все-таки тотъ же домикъ и невдалекѣ отъ него, отдѣльно, оголенныя деревья того же сада, та же окрестность — все подѣйствовало на него необъяснимо томительно.

Прошлое — вернулось, подступило и глянуло ему сразу въ лицо!

«Не возвратиться ли? Не бѣжать ли отсюда?» вдругъ шепнулъ ему будто тайный голосъ, дружескій, любящій…

— Почему? спросилъ онъ самъ себя вслухъ. Потому что больно все это видѣть? Именно — больно! Или иное что меня останавливаетъ? Что-же? Боязнь привидѣнія? Увы! Если-бъ это было возможно, то я бы всю жизнь отдалъ за одну ночь. Нѣтъ, надо ѣхать шалить, баловаться какъ иной мальчуганъ, исполнять смѣшной капризъ женщины, которую думаешь, что полюбилъ.

Чрезъ четверть часа Денисьевъ, встрѣченный у крыльца домика какимъ-то мужикомъ, отдалъ ему взмыленную лошадь и спросилъ про Ивана Максимыча.

— Онъ на деревнѣ… отвѣчалъ мужикъ. Чтой-то ему понадобилось… Я вамъ ключницу пошлю…

— Какую ключницу?

— Ну энту, его жену что-ль… Дочь что-лъ?.. Мы вѣдь не знаемъ. Мы сами тутъ въ новѣ…

— Про кого ты говоришь?

— Не могу знать! глупо отозвался мужикъ.

— Ну зови, поди, приказалъ Денисьевъ, недоумѣвая, кто могъ здѣсь оказаться въ роли, или съ виду, ключницей, вдобавокъ женой самого Ивана Максимыча.

Войдя въ домъ, Денисьевъ медленно двинулся чрезъ горницы. Опять все прошлое, пережитое здѣсь, вдругъ обступило его и заставило сжаться сердце.

И ему вдругъ почудилось, что все это было на-дняхъ, а не пятнадцать лѣтъ назадъ. Все живо, все памятно, все дорого… И неужели невозвратимо? Богъ вѣсть!

Та же обстановка и то же чувство въ немъ будто подсказывали, что все можетъ воскреснуть здѣсь вновь, даже призракъ. Фантазія можетъ стать дѣйствительностью среди заколдованнаго круга. А здѣсь — онъ чувствовалъ — это всего, кругомъ него, вѣетъ чѣмъ-то необъяснимо властнымъ, владѣющимъ его душой.

Онъ самъ здѣсь сталъ другой человѣкъ. Помолодѣлъ онъ вдругъ, ожилъ, или старое чувство сказалось внезапно съ прежней силой. Или этотъ домъ и впрямь заколдованъ и очарованъ незримымъ присутствіемъ въ его стѣнахъ «той», чье изображенье на полотнѣ увозилъ онъ къ себѣ… Она же оставалась здѣсь, прикованная какимъ-нибудь заклятьемъ… И теперь здѣсь…

Денисьевъ двинулся, сѣлъ на томъ же диванѣ, на которомъ когда-то спалъ, ночуя впервые у капитана, и вспомнилъ вдругъ все, что тогда случилось, вспомнилъ голосъ съ порога залы и слова: «Поди ко мнѣ!»

Онъ вспомнилъ… и пережилъ теперь опять тотъ же трепетъ и ужасъ счастья…

— Да, вымолвилъ онъ, невольно тотчасъ же поднявшись съ дивана. Должно быть это заколдованный домъ, нечистое мѣсто… если я могъ, войдя въ него, сразу поглупѣть, сразу сдѣлаться такимъ же наивнымъ птенцомъ, какимъ былъ тогда.

Онъ улыбнулся насмѣшливо и даже ядовито, будто презрительно подсмѣиваясь надъ собой. Но это чувство напускного презрѣнія не ладилось. Сердце, вопреки разуму, было неспокойно, стучало порывисто, неровно…

— Это все — дѣйствіе обстановки! выговорилъ онъ вслухъ. Пятнадцать лѣтъ не видалъ, отвыкъ, забылъ. Теперь сразу все бросилось на глаза. Понятно, что и чувство ожило… Даже робость юношеская возродилась на душѣ.

Денисьевъ быстрыми шагами прошелъ корридоръ, вошелъ въ залу и, остановившись, вздохнулъ съ чувствомъ и отрады, и горя вмѣстѣ…

— Да. Здѣсь! Все было — здѣсь!..

Прелестная фигура фрейлины Маріи Лещинской глянула на него съ той же стѣны. И Денисьевъ потупился. Слезы готовы были, казалось, хлынуть изъ глазъ. Какъ все живо воскресло! И чувствуется вновь, переживается вновь. Сердце млѣетъ отъ родного, дорогого ему стараго чувства, которое вдругъ ворвалось и сладко томитъ его. Давно ли онъ видѣлъ эту картину у себя, тамъ, въ его усадьбѣ? Три дня назадъ. Но тамъ она будто не имѣла того же смысла. Тамъ и «она» не смотрѣла на него такъ, какъ смотритъ теперь. Здѣсь «она» у себя…

Денисьевъ подошелъ ближе къ картинѣ и выговорилъ громко и умышленно шутливымъ голосомъ:

— Славно приладилъ тебя Иванъ Максимычъ. Будто видѣлъ и зналъ, какъ прежде ты висѣла. Точь въ точь… Молодецъ «генеральскій» лакей… Не даромъ…

Но онъ не договорилъ… Ему что-то ясно почудилось вдругъ въ ожившихъ глазахъ этой нарисованной женщины… Упрекъ? Угроза? Вызовъ?

Кровь бросилась ему въ голову, щеки запылали и онъ невольно отступилъ на шагъ какъ бы отъ легкаго, но неожиданнаго толчка въ грудь.

— Да вѣдь это глупости! — воскликнулъ онъ, пристальнѣе всматриваясь въ лицо красавицы. — Сотни разъ, тысячу разъ смотрѣлъ я на тебя, тамъ, у себя… Вызывалъ тебя, звалъ, заклиналъ, паясничалъ на всѣ лады, какъ идіотъ или школьникъ, и никогда ничего не дождался. А теперь здѣсь холстъ и масляныя краски опять будто чертовщиной отдаютъ!.. Пустяки, сударыня!.. — сухо и нервно разсмѣялся Денисьевъ. — Между вами и той, что сводила меня съ ума здѣсь — нѣтъ ничего общаго… Къ несчастью, сударыня! Къ несчастью, потому, что вы такъ же прелестны, какъ были пятнадцать лѣтъ тому назадъ, даже полтораста лѣтъ… А та, увы! теперь сорокалѣтняя женщина.

Денисьевъ повернулся фатовато на каблукахъ, будто храбрился, будто хотѣлъ кого-то обмануть, чтобы скрыть смуту на душѣ, и медленно вышелъ изъ залы.

Онъ обошелъ всѣ горницы дома, побывалъ въ кабинетѣ капитана, затѣмъ прошелъ въ комнату, гдѣ жила «она», невѣдомая женщина, quasi больная… Отсюда онъ прошелъ въ узенькую темную горницу, смежную съ залой. Ему хотѣлось, въ видѣ отрезвленія себя отъ наплыва прежнихъ ощущеній, поглядѣть на эту «фальшивую» стѣну, на которой именно, со стороны залы, висѣла картина.

— Да. Это полезно поглядѣть и вспомнить, гдѣ и какъ ларчикъ отворялся, — прошепталъ онъ, усмѣхаясь, но тотчасъ же вздрогнулъ. За нимъ послышался шорохъ.

Онъ обернулся и увидѣлъ явившагося Ивана Максимовича.

— Славно! Въ хорошемъ положеніи нервы, — подумалъ онъ и прибавилъ: Здравствуйте. Вотъ и я явился. Все отлично. Молодецъ вы, ей-Богу.

— Очень радъ, что услужилъ, — отозвался старикъ. — Только вотъ одно… не въ порядкѣ. Готовилъ я вамъ сюрпризъ. Нанялъ искусницу женщину, просто артиста, даже красивую, въ кухарки. А она сейчасъ отказалась, наняла мужика и уѣхала.

— Почему?

— А чортъ ее, извините, знаетъ. Что ее укусило и понять не могу. Уѣхала.

— Ахъ, это она стало быть за ключницу и за вашу жену здѣсь слыла! весело разсмѣялся Денисьевъ.

— Это самая-съ. Теперь, стало быть, потребовала развода! разсмѣялся и Иванъ Максимовичъ.

XXXVIII.

Наступилъ вечеръ… Иванъ Максимычъ принесъ въ гостиную двѣ свѣчи и поставилъ ихъ на столъ. Денисьевъ, сидѣвшій на диванѣ недвижно и въ темнотѣ, шевельнулся, какъ бы приходя въ себя отъ сна, и глянулъ на лакея лихорадочно блестящими глазами.

— Не прикажете подать кушать?

— А который часъ? — глухо спросилъ Денисьевъ.

— Да уже часовъ семь. Я все ожидалъ, что вы изволите меня кликнуть… Я могу вамъ презентовать щи, кашу, курицу, варенье. Цѣлый обѣдъ! Собственнаго сочиненія!

И Иванъ Максимовичъ самодовольно улыбнулся, но, замѣтя блѣдность на лицѣ Денисьева, тревожно присмотрѣлся къ нему.

— Вамъ нездоровится? — произнесъ онъ нерѣшительно.

— Нѣтъ… А что?.. Я тутъ задумался… Или даже, пожалуй, дремалъ… Не знаю… Нѣтъ, не дремалъ, потому что во снѣ сердце не страдаетъ… А я за эти минуты… Ахъ, Иванъ Максимычъ! — съ чувствомъ воскликнулъ Денисьевъ. Ужасное дѣло на свѣтѣ — обманъ.

— Обманъ? — повторилъ камердинеръ, какъ бы смутясь.

— Да. Обманъ! Обманъ, которымъ иногда можно испортить всю жизнь человѣка. Обманъ, которымъ можно убить, или, какъ говорится, безъ ножа зарѣзать.

Иванъ Максимычъ глубоко вздохнулъ и понурился.

— Вы удивляетесь, что я заговорилъ вдругъ съ вами… Такъ… Такую бесѣду повелъ?

— Нѣтъ-съ… Полагаю… Вы думали о чемъ такомъ… На свои мысли отвѣчаете.

— И лгу! Да, лгу! Я лгу, Иванъ Максимычъ! Я себя обманываю, а не васъ… Я вѣрю, начинаю вѣрить, хочу… да, хочу вѣрить, что обмана не было… А была сверхъестественная сила… Была и будетъ! И убьетъ меня… И пускай!

Иванъ Максимычъ стоялъ, опустивъ глаза, и не отозвался ни словомъ.

— Да. Я вѣрю и боюсь… Боюсь до потери разума и чувствъ. И чтобы помочь себѣ, придать смѣлости — я говорю, что былъ одинъ обманъ и поэтому ничего не было и не будетъ… Послушайте, Иванъ Максимычъ… Вы, конечно, дивитесь всему, что слышите. Вы думаете, что я брежу на яву… Ну, и думайте… Завтра я вамъ все объясню… Но послушайте, у меня до васъ одна просьба… Запомните и исполните..

— Все, что прикажете, выговорилъ старикъ голосомъ, въ которомъ сквозило смущеніе.

— Одно… Ради Бога, исполните… Вы гдѣ ляжете спать?

— Гдѣ прикажете.

— Ложитесь въ кабинетѣ, ну, вотъ въ той угловой горницѣ… И помните… Если ночью вы услышите крикъ… мой крикъ, то не приходите…

— Какъ же, позвольте… Если…

— Не приходите. Если услышите отчаянный крикъ, ну, почудится вамъ что меня какъ бы просто рѣжутъ, то не приходите. Оставьте.

— Слушаю-съ…

— Помните же. Я не хочу, чтобы вы помогли мнѣ, если… ваше появленье будетъ… Ну, да впрочемъ довольно… Завтра мы съ вами посмѣемся вмѣстѣ… Все узнаете отъ меня и мы оба посмѣемся глупости людской… А теперь дайте мнѣ только чаю.

— А кушать? Вѣдь вы не кушали.

— Нѣтъ, Иванъ Максимычъ… улыбнулся Денисьевъ. Не хочу… Люди въ такомъ душевномъ настроеніи, въ какомъ я теперь, о щахъ и курицахъ помышлять не могутъ… Дайте чаю съ хлѣбомъ.

— Слушаю-съ…

Иванъ Максимычъ вышелъ и, идя по корридору, пробормоталъ:

— Кричать ты, полагаю, и не станешь. А если крикнешь, то ужъ, конечно, я не побѣгу. Какъ ни заори, не побѣгу. Нечего было и приказывать эдакое…

Денисьевъ, оставшись одинъ, началъ тихо ходить взадъ и впередъ по гостиной, видимо взволнованный; иногда онъ останавливался среди горницы… Онъ казался человѣкомъ, который споритъ мысленно самъ съ собой, даже борется… Оно такъ и было.

— Какъ можно было дойти до такой нелѣпости, думалось ему, чтобы черезъ пятнадцать лѣтъ согласиться устроить комедію, шутовство… И зачѣмъ?!. Но этого мало… Какъ могло явиться во мнѣ, уже взросломъ человѣкѣ, и не безумномъ, — убѣжденіе, что невозможное — возможно… Я вѣрилъ въ призракъ, какъ въ дѣйствительность, затѣмъ понялъ, что это и была дѣйствительность, но иная… Наглый обманъ, ловкая операція хитраго негодяя надъ глупымъ и неопытнымъ юношей… Пятнадцать лѣтъ я ненавидѣлъ и любилъ этотъ обманъ… А теперь, что же? Все происшедшее тогда все-таки понятно, просто, естественно… А теперь? Теперь-то что же? Теперь безуміе. Я не понимаю, что теперь и со мной… Почему я вѣрю, что въ эту ночь я увижу ее?.. Нѣтъ… Не то… Я знаю, я чувствую, предчувствую, что въ эту ночь случится со мной что-то роковое… А что же иное можетъ быть, кромѣ ея появленья… Да, но вотъ что при этомъ невѣроятно и необъяснимо… Я лгать себѣ не стану… Я не ломаюсь передъ посторонними… И я не ошибаюсь… А въ чемъ главная причина моего смущенья, страха, моей увѣренности въ невозможномъ, въ немыслимомъ?.. Причина та, что я чувствую, что «она» здѣсь, гдѣ-то близко… Она невидима мнѣ, но я будто чувствами осязаю ее, чую ея близость, какъ чуется тонкій знакомый запахъ, разлитый въ воздухѣ. Какъ это объяснить? А это фактъ!.. И на этомъ основывается и моя тупая увѣренность и мой страхъ ожиданія… И я весь потрясенъ… Все говоритъ мнѣ, что она здѣсь и будетъ со мной въ эту ночь… Я знаю, чувствую всѣмъ своимъ существомъ, что эта ночь — роковая ночь, что завтра начнется иная жизнь… Что же? Какая? Я буду безумный? Я сойду съ ума? Какой вздоръ! Или я буду вѣкъ свой съ нею и, стало быть, неизмѣримо счастливъ. Съ кѣмъ? Съ загробной любовницей? Или я умру за ночь? Отъ страшнаго душевнаго потрясенія?.. Бывало!

Денисьевъ вздохнулъ и вдругъ выговорилъ вслухъ:

— А если… А если все это вздоръ. Нервы. Шутовство. Самообманъ. И ничего не будетъ… Ахъ, въ томъ-то и дѣло, что будетъ… Я ее чую! Она здѣсь… Здѣсь. Да, я знаю. Ты здѣсь! воскликнулъ вдругъ Денисьевъ внѣ себя…

И послѣ его громкаго восклицанія, среди вновь наступившей тишины во всемъ домикѣ, ясно, хотя едва слышно, раздалось надъ нимъ:

«Здѣсь…»

Денисьевъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ и какъ бы окаменѣлъ на мѣстѣ.

Прошло нѣсколько мгновеній. Денисьевъ не двигался, тяжело переводя дыханіе… Въ домѣ была полная тишина…

— Просто эхо… прошепталъ онъ наконецъ, и глубоко вздохнулъ, чтобы облегчить стѣсненную грудь. Онъ двинулся и сѣлъ на диванъ, но чрезъ мгновенье снова нервно, порывисто поднялся съ него и снова сталъ на то же мѣсто среди горницы, лицомъ къ корридору и залѣ.

— Людовика! Ты ли отвѣчаешь? дрогнувшимъ, но сильнымъ голосомъ, произнесъ онъ и съ трепетомъ прислушался. Все было тихо…

— Людовика! Вѣдь ты здѣсь?..

«Здѣсь» явственно послышалось ему… но не въ залѣ, а гдѣ-то… въ воздухѣ или подъ потолкомъ горницы…

Денисьевъ двинулся, хотѣлъ броситься и итти на это слово, но остановился… Итти было некуда. Мѣсто, гдѣ оно звучитъ — неопредѣлимо ни слухомъ, ни догадкой…

— Это эхо… Вѣдь повторяется мое послѣднее, а не иное слово… прошепталъ Денисьевъ и вдругъ выговорилъ громко, но прерывающимся отъ волненія голосомъ.

— Людовика, скажи мнѣ одно слово… Скажи, увижу ли я тебя… Придешь ли ты?!

И напрягая весь свой слухъ, Денисьевъ замеръ на мѣстѣ. Но всюду кругомъ было полное затишье… Только вѣтеръ чуть шумѣлъ за темными окнами. Онъ вздохнулъ, двинулся, но вдругъ затрепеталъ всѣмъ тѣломъ. Ему почудились тихія, но отчетливыя слова:

«Какъ хочешь»…

И эти слова слышались будто изъ залы… Онъ схватилъ подсвѣчникъ и быстро направился туда… Въ ту же минуту ему навстрѣчу съ противоположнаго конца корридора показался Иванъ Максимычъ съ подносомъ и посудой…

Онъ остановился, но затѣмъ снова двинулся и, войдя въ залу, пошелъ прямо къ картинѣ. Красавица взглянула на него съ полотна, какъ всегда… какъ смотрѣла пятнадцать лѣтъ подрядъ, своимъ мило-задумчивымъ взглядомъ, съ своей милой печально-граціозной улыбкой…

И Денисьеву показалось, что Людовика Твардынская смотритъ на него совершенно обыкновенно… Ничего не чудится въ чертахъ лица ея… Та же живопись, которую онъ зналъ наизусть, прелестная, мягкая, талантливая… но все-таки живопись, а не иное что, чего не можетъ быть, что только изрѣдка ему мерещится и чему нѣтъ имени.

«Такая» Людовика не могла сказать: «Какъ хочешь»…

Денисьевъ снова вздохнулъ глубоко, какъ человѣкъ совершенно изнеможенный, истерзанный нравственно…

Онъ опустилъ глаза, но тотчасъ чуть слышно вскрикнулъ.

На полу подъ портретомъ лежалъ маленькій цвѣтокъ — фіалка…

Такъ же, какъ пятнадцать лѣтъ тому назадъ!..

Денисьевъ стоялъ и не двигался, только подсвѣчникъ слегка дрожалъ въ его рукѣ. Наконецъ, онъ шагнулъ, наклонился и поднялъ цвѣтокъ: свѣжій, пахучій, сорванный, казалось, за мгновенье назадъ.

Денисьевъ съ какимъ-то страннымъ на видъ спокойствіемъ или равнодушіемъ пошелъ изъ залы. Но оно лишь казалось такъ… Онъ былъ потрясенъ, ослабѣвалъ подъ напоромъ всего, что ворвалось въ душу, всего, чѣмъ разсудокъ отказывался владѣть…

Тихо, медленной походкой, какъ очень усталый человѣкъ, вернулся онъ въ гостиную, гдѣ накрывалъ чай камердинеръ и, подойдя къ нему, молча поднесъ къ лицу его руку съ цвѣткомъ.

— Откуда вы достали это, Иванъ Максимычъ? произнесъ онъ такимъ голосомъ, какъ если бы совѣстился своего вопроса и стыдился этихъ словъ, какъ обидныхъ для старика.

— Чего-съ? отозвался камердинеръ не понимая.

Денисьевъ повторилъ то же, смущаясь.

Иванъ Максимычъ поглядѣлъ на цвѣтокъ, потомъ въ лицо Денисьева, широко раскрывъ глаза, и кромѣ самаго большого и искренняго изумленія — ничего не было во взглядѣ старика.

— Шутить изволите… Я досталъ?! Вы-то гдѣ достали. Гуляли по лугу середь зимы?.. Эдакихъ полевыхъ и въ оранжереяхъ не разводятъ!.. усмѣхнулся Иванъ Максимычъ и вдругъ прибавилъ: А вѣдь вамъ нездоровится. Слѣдъ бы вамъ успокоиться, перестать тревожиться. У васъ лицо нехорошее. Поразсудите… Вы вотъ что-то теперь затѣяли, а духу и нѣту!.. Я вѣдь не дуракъ, это понимаю… А вы уповайте… все, молъ, слава Богу, будетъ…

Денисьевъ пристально, пытливо присмотрѣлся къ лицу Ивана Максимыча и, вздохнувъ, молча сѣлъ около стола. Въ ушахъ его какъ бы снова звучало тихое, милое: «какъ хочешь»…

XXXIX.

Денисьевъ остался одинъ и, чтобы успокоиться, занялся чаемъ. Онъ былъ уже не взволнованъ и возбужденъ, а, напротивъ, чувствовалъ какую-то слабость во всемъ тѣлѣ.

— Не надо думать… шепталъ онъ самъ себѣ, безсознательно заваривая чай. Не надо разсуждать! Даже не надо ждать, ожидать… Солдатъ, ждущій среди сраженія каждый мигъ ту пулю, которая его положитъ мертвымъ, теряетъ разсудокъ… Я тоже. Будь, что будетъ!.. А будетъ она со мной и будетъ моя. И я буду умирать… отъ счастья!.. Да, наконецъ, чего же я боюсь? Самъ не знаю. Добро бы въ первый разъ. Тогда, пятнадцать лѣтъ назадъ, я могъ бояться. Но сколько же разъ мы уже видѣлись съ ней. И единственно, что томило тогда меня, была невозможность обладать ею… Меня истерзало тогда ея сопротивленіе. А теперь я знаю, что она будетъ моею. И не увези я портрета отсюда, все тогда же было бы вскорѣ. Да, не надо думать о томъ, что она съ того свѣта. Надо смотрѣть на нее просто, какъ на, женщину, которую любишь и съ которой увидишься послѣ пятнадцати лѣтъ разлуки.

И Денисьевъ сталъ вспоминать свои прежнія ночныя свиданія съ Людовикой.

— Это была такая же женщина, какъ и всѣ живыя… Красавица, кокетка, умная и страстная, съ порывами то огня, то нѣги; очаровательная, обаятельная молодая женщина — и больше ничего!.. Да и что же еще можетъ быть? Какое уродство? Какая опасность? Загадочность — да!.. Но объ этомъ надо забыть.

И по мѣрѣ того, какъ Денисьевъ старался всячески успокоить себя, волненіе снова возвращалось, снова охватывалъ его ужасъ и трепетъ ожиданія и снова разгоралась страсть.

Наконецъ онъ уже самъ не зналъ, отъ чего дошелъ до послѣдней степени возбужденія — отъ боязни увидѣться, или отъ жажды этого свиданія?..

Мгновеньями онъ воображалъ Людовику уже въ своихъ объятьяхъ, какъ бывало когда-то, и чувствовалъ, что жажда этого мига хватаетъ его за горло и душитъ…

— Когда же?! вымолвилъ онъ вдругъ.

Посмотрѣвъ на свои часы и увидя — девять, онъ вспомнилъ, что первый разъ, когда онъ ночевалъ въ залѣ, она явилась, кажется, ранѣе полуночи и вообще являлась просто въ тѣ часы, когда капитанъ и всѣ въ домѣ укладывались спать. Теперь же никто не мѣшалъ. Иванъ Максимовичъ, вѣроятно, уже залегъ и храпитъ.

Денисьевъ поднялся, взялъ свѣчу и бодро пошелъ въ залу, только дыханье его было не ровно, какъ у человѣка, волнующагося помимо воли…

Онъ вошелъ въ залу и, оставивъ дверь въ корридоръ настежъ, хотѣлъ подойти къ картинѣ, но почему-то остановился и вымолвилъ вслухъ:

— Нѣтъ, не надо… И такъ сейчасъ… Ты живая… будешь. А не писаная…

Онъ зажегъ лампадку, которую приказалъ Ивану Максимовичу приготовить и которая стояла на подоконникѣ, а затѣмъ потушилъ свѣчу…

— Ну, вотъ! выговорилъ онъ. И я не боюсь тебя. Нѣтъ… Во мнѣ горитъ, меня душитъ, какъ ночной воръ за горло охватываетъ, но не страхъ. Я хочу тебя…

Денисьевъ сѣлъ на постель, стоявшую тамъ же, гдѣ была она и тогда… Онъ взглянулъ предъ собой чрезъ залу, увидѣлъ картину на стѣнѣ и ахнулъ… Занавѣси, какъ тогда, не было между ними среди горницы.

— Что же изъ этого? Это не нужно. Это была прихоть капитана… Оттого я и думалъ потомъ, что все это былъ одинъ обманъ, такъ какъ никогда не видѣлъ момента, когда она выходила изъ полотна и возвращалась… А теперь я знаю, вотъ сейчасъ, она выйдетъ на глазахъ моихъ… Боюсь ли я?.. Нѣтъ! Нѣтъ!

Прошло нѣсколько минутъ… Денисьевъ сидѣлъ на кровати и глядѣлъ на картину… При слабыхъ лучахъ отъ крошечнаго огонька, живописи было не видно, только одно бѣлое обнаженное плечо виднѣлось ему, а остальное было все въ тѣни или отсвѣчивало, какъ бы какое темное зеркало среди ярко сіяющей золотой рамы.

Но вдругъ Денисьевъ встрепенулся… Лампадка затрещала, начала гаснуть и потухла… Онъ быстро поднялся, — двинулся на ощупь къ окну и, доставъ спичку, сталъ зажигать фитилекъ, но онъ трещалъ и гаснулъ…

— Что же дѣлать? Свѣчу зажечь? прошепталъ онъ. А такъ?.. Въ темнотѣ? Кажется и тогда такъ было… Какъ это странно… Что дѣлать? Я боюсь? Вздоръ, я не боюсь!

Денисьевъ медленно въ темнотѣ дошелъ до кровати, сѣлъ и трепетно прислушался… И вдругъ онъ почуялъ… Да, онъ чувствовалъ, онъ опять на разстояніи осязалъ женщину… всѣми фибрами своего существа…

Да, она здѣсь, въ залѣ! Она движется тихо! Она чувствуется имъ все ближе. Да и что-то шелеститъ по полу… Да. Ясно слышится сдерживаемое, трепетное, неровное дыханіе. Его собственное? Нѣтъ, тутъ, вотъ… Шагахъ въ десяти, предъ нимъ, въ темнотѣ… дышетъ… Она дышетъ! И также трепетно, какъ и онъ.

— Это я… раздался среди залы чуть слышный шепотъ…

Денисьевъ поднялся порывомъ съ кровати и, схвативъ себя за голову, вскрикнулъ, задыхаясь и шатаясь…

— Я не могу… Я не хочу… Я не… Стой! Ради Бога…

Онъ бросился среди тьмы къ двери, протянутыя руки его ощупали притолку, и онъ схватился за нее, чтобы не упасть… Какая-то будто горячая струя хлынула ему въ голову… Сердце сжалось, замерло больно, въ вискахъ стучало и шумѣло… Какіе-то красные зигзаги сверкнули въ темнотѣ, будто маленькія золотистыя молніи…

— Я не хочу! вскрикнулъ онъ опять, только чувствуя, но не слыша своего голоса.

И тихо, ощупью, но съ чувствомъ облегченія, какъ бы минуя опасность, двинулся онъ по корридору, въ гостиную.

Опустившись здѣсь на попавшееся кресло, онъ почти не не помнилъ себя… И только понемногу голова освободилась отъ страшнаго шума и гнета, наконецъ просвѣтлѣла и Денисьеву стало легче дышать…

Когда онъ вполнѣ пришелъ въ себя, вспомнилъ и понялъ, все, то вдругъ поднялся съ мѣста.

«Итти, или не итти?! Сейчасъ! Скорѣе!..»

Но онъ не двигался и стоялъ…

И страшная борьба, отчаянная, послѣдняя, будто забушевала бурно въ груди, толкала его и вмѣстѣ — удерживала наі мѣстѣ. И вдругъ онъ вымолвилъ какъ бы противъ воли…

— Я не могу… Я хочу…

Онъ двинулся къ залѣ, но, тихо сдѣлавъ два шага, повернулся и быстро пошелъ назадъ… Дрожащими руками досталъ онъ спички, зажегъ свѣчу на столѣ и пугливо оглядѣлся кругомъ себя….

— Дверь отперта!… шепнулъ онъ… Но сюда ты не можешь…

И опустившись на диванъ, Денисьевъ, блѣдный какъ снѣгъ съ сверкающими глазами, какъ потерянный или безумный, приглядывался къ темному пространству за дверями гостиной.

— Поди сюда! раздалось тамъ и тихо огласило домикъ. Денисьевъ вздрогнулъ, тяжело перевелъ дыханье и сидѣлъ неподвижно.

Прошло нѣсколько мгновеній полной тишины. И страшной томительной тишины.

— Я приду къ тебѣ… Не бойся меня… Я приду… Я иду… услышалъ Денисьевъ и сидѣлъ, замирая и не отрывая глазъ отъ дверей…

— Я иду… раздалось ближе. Скажи, итти?

Денисьевъ хотѣлъ отвѣтить: да! И не могъ… Этотъ голосъ овладѣлъ имъ, поборолъ его ужасъ и всколыхнулъ въ немъ лишь прежнюю и долголѣтнюю страсть къ этой женщинѣ… Къ этой загробной любовницѣ.

Въ корридорѣ послышались ясно, отчетливо легкіе шаги и шуршанье шелковаго платья по полу… И въ дверяхъ гостиной, освѣщенная ярко, появилась… Она!.. Прямо съ портрета!.. Живая!

Денисьевъ закрылъ глаза и взялся за голову. Онъ всю видѣлъ ее… И бѣлую пудреную головку, и матово-бѣлыя плечи, и грудь надъ темнымъ корсажемъ и золотистый тюникъ на блестящемъ атласномъ платьѣ…

Онъ замеръ и ждалъ…

Чрезъ мгновенье рука тронула его плечо, горячее дыханіе повѣяло ему въ лицо… Онъ уронилъ руки, слабѣя и задыхаясь, но не открылъ глазъ. Она опустилась около него, взяла его руку, высоко подняла ее… и обвила ею себя. Рука его дрогнула на обнаженномъ плечѣ. Щека ея близилась къ его щекѣ… Дрожащими руками обняла она его, прильнула къ нему. И губы ея съ страстнымъ, безсвязнымъ шепотомъ коснулись робко, будто скользнули по его губамъ…

Денисьевъ порывисто, страстно обхватилъ ее, полу-открылъ глаза, присмотрѣлся и тихо ахнулъ…

— Я люблю тебя… Люблю… И ты будешь мой! зашептала она, покрывая его поцѣлуями. Денисьевъ уронилъ голову на ея грудь и вдругъ зарыдалъ какъ ребенокъ…

— Да… Да… Все равно… Моя… Да, я люблю тебя!

Наступила полная тишина во всемъ домѣ и долго не нарушалась ни единымъ звукомъ…

Только разъ скрипнулъ полъ въ корридорѣ подъ тяжелой ступней Ивана Максимыча, который подкрался босикомъ и стоялъ, чутко прислушиваясь, въ гостиной… Когда послышался шепотъ двухъ голосовъ и затѣмъ шаги, Иванъ Максимычъ быстро скрылся въ дверь горницы, изъ которой пришелъ…

Старикъ вернулся къ себѣ и снова сѣлъ на то же мѣсто, гдѣ пробылъ весь вечеръ. Лицо его было задумчиво, сумрачно; онъ сидѣлъ понурившись и часто вздыхалъ…

— Охъ, сердце мое чуетъ недоброе! шепталъ онъ.

Прошло еще около часу… Иванъ Максимычъ уже собирался снова пойти прислушаться. Но въ это мгновенье раздался въ домѣ отчаянный, пронзительный, душу раздирающій крикъ, огласившій весь домъ — дико, ужасно, зловѣще…

Иванъ Максимычъ вскочилъ, задрожалъ всѣмъ тѣломъ и опрометью бросился на крикъ…

— Господи! Господи! крестился онъ… Это-то что же?.. Господи…

Старикъ вбѣжалъ въ освѣщенную гостиную. Она была пуста… Онъ бросился къ залѣ, схватился за замокъ, но дверь была заперта; онъ дернулъ ее…

— Отоприте. Что вы?.. Что?.. Я здѣсь…

Но въ залѣ была мертвая тишина…

Иванъ Максимычъ сталъ отчаянно бить въ дверь, еще рванулъ за замокъ нѣсколько разъ, но дверь не подавалась, а за ней… было все также мертво, тихо. Старикъ, внѣ себя, бросился въ кухню и, прибѣжавъ оттуда съ топоромъ, началъ рубить и ломать дверь…

Крикъ, имъ слышанный, все еще звенѣлъ у него въ ушахъ и много, много говорилъ ему…

XL.

На утро, часовъ въ девять, въ домѣ было тихо…

Иванъ Максимычъ только-что вернулся съ деревни въ усадьбу и вошелъ усталый и озябшій.

— О, Господи! — вздыхалъ онъ. — Давай Богъ, чтобы все обошлось счастливо.

Старикъ снялъ шубу и пошелъ въ залу…

На постели лежалъ раздѣтый Денисьевъ, на спинѣ, подъ одѣяломъ, которое свисло до полу. Темное лицо его съ полуоткрытыми глазами выражало страданье, губы сложились въ какую-то скорбную улыбку…

Иванъ Максимовичъ взглянулъ на недвижную фигуру и началъ ходить по залѣ взадъ и впередъ, уныло опустивъ голову на грудь.

— Что-то будетъ? Что-то будетъ! Мнѣ-то все равно… говорилъ онъ, бурча себѣ подъ носъ… Моя жизнь недолга. Да и цѣна-то ей грошъ. Лакейская она!

Чрезъ нѣсколько минутъ раздались тяжелые шаги въ керридорѣ и сиповатый голосъ окликнулъ:

— Иванъ Максимычъ!

— Здѣсь, громко отозвался старикъ.

Въ дверяхъ показался мужикъ и выговорилъ, косясь на постель, гдѣ лежалъ Денисьевъ.

— Ѣдутъ… Слыхать колокольцы. Становой.

— Почемъ знаешь?

— А мы къ его звону обучены… Сюда его, стало, прикажете…

— Да, веди прямо… Что жъ…

Чрезъ нѣсколько минутъ на дворѣ раздался колокольчикъ, и тройка подкатила къ крыльцу…

Въ сумерки домикъ уже гудѣлъ отъ шума шаговъ и голосовъ. Въ гостиной сидѣли, съѣхавшись съ разныхъ концовъ, становой, исправникъ, управитель Денисьева, а вмѣстѣ съ ними и судебный слѣдователь съ писцомъ, пріѣхавшіе послѣдними.

Управитель объяснялъ всѣмъ подробно все, что зналъ, и кончилъ:

— Ну, вотъ, такъ и уѣхали, одинъ за другимъ, будто тайкомъ, съ замыслами какими-то, а сегодня на зарѣ этотъ генеральскій лакей и прислалъ мнѣ верхового съ сюрпризомъ.

— Что жъ онъ говоритъ? спросилъ слѣдователь.

— Ничего — особеннаго. Дѣло самое по его обыкновенное…

— А вы какъ полагаете, обратился слѣдователь къ исправнику. Когда пріѣдетъ докторъ?

— Жду вотъ къ вечеру. Поспѣшитъ. Видите, какъ мы всѣ слетѣлись. Шутка ли? Вѣдь онъ у насъ что губернаторъ какой считался! Деньжищи все это дѣлаютъ… Да и тутъ не обошлось, поди, безъ нихъ. Можетъ съ нимъ были тутъ тысячъ пятьдесятъ. Да хоть и двадцать… А теперь нѣту!

— Нѣтъ… Это — неподходящее… буркнулъ слѣдователь какъ бы себѣ самому. А я вотъ пойду энтого, питерскаго, пожму… Что изъ него полѣзетъ.

И слѣдователь, молодой человѣкъ, съ южнымъ и характернымъ типомъ лица, прошелъ въ горницу, гдѣ съ минуты пріѣзда властей безвыходно сидѣлъ старикъ лакей.

— Ну-съ, здравствуйте… выговорилъ онъ, садясь. Познакомимтесь и побесѣдуемъ пока частнымъ манеромъ. А такъ я съ васъ допросъ сниму… Вы что можете мнѣ сказать?

— Что угодно. Что спросите, угрюмо отозвался Иванъ Максимычъ, вставая.

— Разскажите, какъ дѣло было…

Иванъ Максимычъ разсказалъ все спокойно и толково.

— Зачѣмъ вы пріѣзжали сюда съ картиной — вамъ неизвѣстно? Ладно! заговорилъ слѣдователь. Ночью вы спали сладко. Всю ночь. Ладно. Поутру пошли будить и, не получая отвѣта, разломали дверь топоромъ, потому что возымѣли подозрѣнья. И безъ всякаго основанія. Все это возможно… Похоже на правду. Ну-съ, я долженъ предупредить васъ, что жду доктора для вскрытія тѣла и, смотря по тому, что оно скажетъ намъ, я васъ оставлю здѣсь вольно, или же отправлю въ городъ подъ стражей ради предварительнаго заключенія.

Поздно вечеромъ снова раздались колокольцы на дворѣ, и всѣ наполнявшіе гостиную гурьбой высыпали на крыльцо.

— Слава Богу! Дождались, наконецъ, воскликнулъ исправникъ.

Пріѣхавшій врачъ, пожилой и тучный человѣкъ, своего рода знаменитость на всю губернію, покровительственно отнесся ко всему уѣздному начальству, такъ какъ былъ свой человѣкъ у губернскихъ властей.

Когда вновь прибывшій обогрѣлся и узналъ тоже всѣ подробности происшествія, — всѣ двинулись въ залу…

Начались приготовленія, суетня… Позвали, наконецъ, двухъ мужиковъ помочь перетащить тѣло съ кровати на принесенный въ залу большой кухонный столъ.

Когда два мужика взялись за тѣло, принаравливаясь поднять его за спину и за ноги, голова отвисла и болталась. Управитель, увидя это, невольно подошелъ на помощь и подсунулъ, руку между подушкой и головой, а затѣмъ, при переносѣ тѣла, поддержалъ голову:

Тѣло положили на столъ, поставили свѣчи и принесли доктору его инструменты. Началась процедура вскрытія…

— Гдѣ это вы такъ вымазались? спросилъ слѣдователь, показывая управителю на его совершенно бѣлый рукавъ, сюртука.

Этотъ оглядѣлъ себя и изумился.

— Сейчасъ ничего не было, отозвался онъ. Стало быть объ постель.

Слѣдователь пошелъ къ кровати, провелъ рукавомъ по подушкѣ въ разныхъ мѣстахъ и вся она оказалась въ чемъ-то бѣломъ.

— Мука. Положительно мука! сказалъ онъ недоумѣвая. Вотъ странно.

— Или пудра…

— Да… Но вѣдь не пудрился же онъ на ночь, какъ дама какая. Да и больно много. А на лицѣ его ничего не замѣтно. Чудно это. Даже скажу вамъ, какъ уголовный практикъ — загадочно.

Чрезъ часъ врачъ заявилъ вѣско и докторально, голосомъ, который не допускалъ возраженій:

— Разрывъ сердца… Картина самая ясная. Хорошо, кабы всегда такъ было… у всѣхъ.

— То-ись, полагаю, только… при необходимости факта смерти, при загаданной смерти, а не вообще, пошутилъ слѣдователь. Ну-съ, спасибо вамъ. Я думалъ тутъ три дня просидѣть съ пытательствомъ.

— Самый обыкновенный разрывъ сердца. Стѣнки страшно тонки. Съ эдакими — долго жить нельзя.

— Ну-съ… Вы, въ качествѣ доктора, сдѣлали вскрытіе, а я, въ качествѣ сыщика, сдѣлалъ открытіе. И мое, пожалуй, будетъ любопытнѣе вашего…. Позовите мнѣ сюда этого петербургскаго лакея, прибавилъ слѣдователь и замысловато улыбнулся.

Черезъ минуту появился въ дверяхъ Иванъ Максимычъ и произнесъ съ порога:

— Что прикажете?

— А вотъ пожалуйте сюда къ стѣнкѣ, произнесъ слѣдователь улыбаясь. Ну-съ, вотъ такъ… Станемте рядомъ. Поглядите-ко подъ кровать. Видите, блеститъ на полу… Потрудитесь мнѣ сказать, что это такое?..

И слѣдователь пытливо, упорнымъ взглядомъ присмотрѣлся къ лицу лакея. Иванъ Максимычъ глянулъ по указанному направленію и тотчасъ перемѣнился въ лицѣ.

— Ну вотъ-съ! Это и требовалось доказать, вымолвилъ слѣдователь улыбаясь. Присутствіе тайны все-таки есть. И вамъ она извѣстна. И вы потрудитесь ее мнѣ потомъ объяснитесь…

Подъ кроватью ярко блестѣлъ въ лучахъ свѣчей, стоявшихъ на столѣ, какой-то небольшой предметъ. Всѣ устремили туда глаза и удивились…

— Дайте намъ эту штучку! сказалъ слѣдователь.

Становой съ охотой и любопытствомъ почти бросился къ кровати, нагнулся и поднялся, держа въ рукѣ серебристый башмачекъ на красномъ каблукѣ…

— Сандрильона потеряла, спасаясь бѣгствомъ, разсмѣялся слѣдователь. Но вотъ Иванъ Максимычъ поможетъ намъ ее отыскать.

— Я не обязанъ знать, зачѣмъ покойный привезъ съ собой такой башмакъ, выговорилъ старикъ. Быть можетъ это былъ дорогой для него предметъ. Память… Подарокъ… Тѣмъ паче, что это совершенная копія. Вы сами можете убѣдиться вотъ на этой его любимой картинѣ. Извольте поглядѣть…

Всѣ двинулись къ картинѣ, на которую еще не обратили никакого вниманія, и, освѣтивъ ее двумя свѣчами, ахнули при видѣ красавицы, которая глянула на нихъ…

И фрейлина Маріи Лещинской, улыбаясь загадочно-граціозной улыбкой, вызывающе, страстными, живыми очами глянула на всѣхъ обступившихъ ее.

Казалось, ей было вполнѣ безразлично, что въ нѣсколькихъ шагахъ предъ ней стоялъ столъ съ мертвымъ тѣломъ… Она уже будто искала жгучимъ взглядомъ чудныхъ глазъ своихъ — новую жертву…

— Фу, какая картина! сказалъ кто-то… Живая просто.

— А вѣдь башмачекъ-то этотъ, пожалуй, ея собственный. У нея съ ножки свалился, замѣтилъ докторъ улыбаясь. Вѣдь другой-то ноги не видно подъ юбкой… Можетъ быть та нога въ одномъ чулкѣ…

— Такъ! Такъ! воскликнулъ кто-то. Видите — живая совсѣмъ красавица. Можетъ быть она и ходитъ. Знать, гуляя ночью, башмакъ и потеряла.

— А г. Денисьевъ ее видѣлъ гуляющей, прибавилъ становой, да со страху померъ… Дѣло ясное…

Всѣ разсмѣялись шуткѣ.

Казалось, что и красавица, озираясь на всѣхъ, тоже смѣется, но глаза ея зловѣще и хищно блестѣли и вспыхивали, будто выбирая себѣ добычу среди этихъ простыхъ смертныхъ.

XLI.

Предъ домомъ, на Сергіевской, въ которомъ жили Пащины, была по мостовой разложена солома… Всѣмъ было по сосѣдству извѣстно, что Анна Николаевна Пащина хотя и не при смерти, но очень больна.

Въ квартирѣ было тихо; люди, сидя въ передней, говорили въ полголоса… Самого хозяина не было дома, онъ выѣхалъ на службу. Въ спальнѣ лежала на постели больная и предъ ней на стулѣ сидѣлъ докторъ, только что пріѣхавшій навѣстить паціентку.

Онъ уже освидѣтельствовалъ и пульсъ, и дыханіе и даже градусникъ ставилъ и, наконецъ, заявилъ:

— Ничего. Все обстоитъ благополучно. Все нервы. Старайтесь сами успокоиться… Возьмите на себя…

Анна Николаевна не отвѣчала и молча, задумчиво смотрѣла предъ собой. Она сильно измѣнилась. Лицо ея поблѣднѣло, поблекло, глаза потухли, вся она похудѣла и осунулась…

Никакой особенной болѣзни у нея не было, но былъ страшный упадокъ силъ, помертвѣлость умственная и душевная…

— Возьмите на себя… повторилъ докторъ. И чрезъ недѣлю вы справитесь со всѣмъ. А то въ городѣ пошли уже слухи, что вы совсѣмъ помираете… Все это солома надѣлала, да охи и вздохи вашего супруга… А у васъ нѣтъ ничего. Нервы… Вотъ кабы вамъ не бухнули это извѣстіе сразу, приготовили бы васъ, ничего бы и не было… Будьте вы здѣсь въ Петербургѣ, въ это время и мы съ Николаемъ Иванычемъ не объявили бы вамъ объ этой смерти, такъ, съ маху… Подготовили бы. Да и нужно было Ивану Максимычу вамъ телеграфировать къ вашей тетушкѣ. И какъ онъ, проклятый, узналъ, что вы у нея гостите. Телеграфировалъ бы сюда, а мы бы вамъ отписали и понемногу бы все сообщили въ два, три раза…

Докторъ болталъ долго на ту же тему. Больная не отзывалась и грустно смотрѣла то на него, то въ окно на сѣрое, мутное небо…

— Хоть бы Николай Иванычъ побольше бы сидѣлъ съ вами. Васъ надо развлекать. Иванъ-то Максимычъ не въ помощь, даже хуже. Небось только и знаетъ, что все о томъ же разсказываетъ: какъ все произошло… А это вамъ не лѣкарство, а ядъ. Ну, а новая пріятельница, Олимпіада Ивановна, часто навѣщаетъ?.. Я ее давно не встрѣчалъ… Навѣщаетъ…

Больная сдѣлала легкій утвердительный знакъ головой.

— Ну и умница. Славная дѣвушка, добрая… Спасибо, что ея бракъ разстроился съ этимъ шелопаемъ.

Докторъ помолчалъ и поднялся.

— Ну-съ, мнѣ пора. У меня еще много больныхъ. Да не такихъ, какъ вы…. Тамъ не нервы. До свиданія. Возьмите на себя… Не позволяйте себѣ… А то глядите, на что стали похожи… Подурнѣли, вѣдь. Да, страшно подурнѣли. Правду говорю. Гдѣ ваша красота? Ея и въ поминѣ нѣтъ!

Больная двинулась и вымолвила чуть слышно:

— Она мнѣ теперь не нужна…

— Ну вотъ опять… Эхъ, женщины! воскликнулъ докторъ озлобляясь. Я предпочту ужъ лучше тѣхъ, которыя любятъ направо и налѣво… Двѣнадцать разъ въ году… А это что же такое?! По пословицѣ: только и свѣту, что въ окошкѣ! Вы еще молоды… Еще встрѣтите…

— Не говорите такъ… Мнѣ больно слушать такое… громче и оживясь вымолвила Анна Николаевна. Я все потеряла!… И какъ потеряла! Какъ!? Ахъ, докторъ, не судите о томъ, чего не знаете.

И Анна Николаевна снова заплакала… Докторъ стоялъ предъ постелью насупившись. Онъ и жалѣлъ друга-паціентку и злобился… Онъ видѣлъ, что предъ нимъ серьезная душевная болѣзнь. Сильное, глубокое и разбитое чувство.

— Были вы у наслѣдниковъ? прошептала больная.

— Былъ опять, вчера… На дняхъ ждутъ. Они уже болѣе недѣли какъ послали приказъ уложить и выслать. Какъ ящикъ придетъ, такъ его прямо къ вамъ и доставятъ. Я только одного не пойму, при чемъ тутъ Олимпіада Ивановна Маковицкая. Ей-то что до этого портрета…. А какъ она взволновалась, когда я ей сказалъ, что вы хотите пріобрѣсти картину… Должно быть, дорогая паціентка, во всемъ этомъ есть какая-нибудь тайна, такъ себѣ не изъ важныхъ, но про которую повѣдалъ вамъ самъ покойный…

— Оставьте…. взволновалась больная, и глаза ея вдругъ загорѣлись огнемъ…. Когда-нибудь я разскажу вамъ. Ужасное дѣло… Страшное…

— Что разсказалъ вамъ Денисьевъ?

— Нѣтъ, не то, не то… А то, что было послѣ…

И слезы снова заструились по блѣдному и исхудалому лицу больной.

— Ахъ, докторъ…. шепнула она горько. Что на свѣтѣ бываетъ!..

— Все бываетъ, все бываетъ! угрюмо отозвался этотъ. Небывалое бываетъ…